Больше всех городов Мара любила Питер – за чувство бездомности.

В этом городе она была везде и нигде.

Всем и никем.

Со всеми и сама по себе.

Ближе к вечеру город стирал ее суть, утром рисовал заново. Отражение в зеркале подсказывало, какой Мара будет сегодня.

Сегодня она ведьма.

Квартиру сняла неделю назад. Хозяйка – интеллигентка в пятом поколении – долго извинялась за отсутствие мебели и ремонта. Мара безучастно приняла извинения и заплатила за полгода вперед.

Квартирка была маленькой, выбеленной до нищенской чистоты. В узкой, похожей на чулок, комнате, кривилось окно в облупленной раме. Если забраться на широкий подоконник, можно увидеть весь двор-колодец: толстый тополь с обрубленными ветвями, голубые скамейки под снегом, красный мяч, забытый с осени. На мяче, нахохлившись, сидела грустная и больная ворона. Сюжет для Пикассо.

Все это Маре понравилось.

Понравилось и старинное зеркало во всю стену – овальное, в черной резной раме.

В день новоселья купила кресло и поставила напротив своего отражения. Теперь есть, с кем говорить.

Бабка в зеркале проявилась размыто – то ли амальгама старая, подернутая разводами и временем, то ли бабка пребывала не в духе.

– Опять налегке? – подслеповато прищурилась.

– Лишние вещи – лишние судьбы. Сама учила.

– Не тому я тебя учила, – выглядела она и правда неважно. – Да что теперь говорить? Всегда все делала по-своему!

– Как и ты, – мгновенно ощерилась Мара. – Одного поля ягоды.

– Волчьи, на бузине настоянные. Съешь – отравишься! Что, в слова, внучка, играть будем, или сразу к делу перейдем?

– Хоть в слова, хоть к делу. Я тебя не звала. Сама явилась.

Рука с узловатыми нитками вен неуверенно легла на стекло. Примерилась. Надавила. Старые зеркала прочно держат мертвых, не то, что новые. Через новые – любой морок пройдет, не зацепится. После нескольких попыток Софья признала поражение:

– Пора тебе, Марушка. Время сгустками. Не опоздала бы. Дни наперечет. Еще немного, и не справишься. Жаль, не дожила я, помочь не смогу.

– Не дожила – сама виновата, – Мара и без старухи знала, что время пришло. День за днем тасовала имена, не зная, кто сделает первый шаг, будет ли этот шаг правильным и надо ли ей, Маре, вмешиваться. Оставить все, как есть? Пусть между собой передерутся. Один свое возьмет, и ладно…Маре ничего из обещанного не надо: ни силы, ни власти, ни времени. Свою бы жизнь прожить – хоть и кое-как, но по-своему.

Бабка сделала еще одну – слабую – попытку проникнуть в комнату. Зеркало хрустнуло, подернулось белесоватым инеем. Выстояло.

– Что о том говорить, Марушка? Ошиблась я. Всю жизнь грызла чужие души, а тут ошиблась. Не по зубам душа оказалась. Да что там душа! Душонка!

Старуха ударила по стеклу в бессильной ненависти – появилась тонкая паутинка морщин. Неужели пройдет?

– Придется тебе, внученька, все самой сделать. Помнишь, дитятко, как учила тебя?

Руки слепо и быстро шарили по стеклу, и казалось, что их у бабки отнюдь не две.

– Ты главное, не бойся, – жадно шептала старуха. – Тетрадочку мою возьми, прочитай еще раз и делай все, как там сказано. Поняла? Послушаешь меня, силу невиданную обретешь, мне поможешь. Поможешь ведь, внученька? Кровинушка! Одна осталась.

Застонала:

– Вырваться отсюда хочу, Марушка! День за днем муку терплю – силы на пределе. Холодно тут, неуютно. Не успокоиться. А с тобой мы потом славно заживем. Как раньше.

– Куда рвешься, коли мертвая?

– Думаешь, мертвая, так и со счетов списать можно? – узкие губы приоткрыли ряд желтоватых хищных зубов. – Ошибаешься, внученька. Вам, живым, и не понять, какая власть у вас в руках и что с ней сотворить можно, а мы-то здесь зна-а-а-ем… Вырвусь отсюда – еще служить мне будешь. Прощения попросишь. Го-о-рдая! Всю жизнь гордячкой была, как и мать твоя…

Знала, чем задеть. Пусть и по ту сторону, но былой хватки не потеряла. Только зря про мать напомнила… Тема запретная, неблагодарная. Густая волна ненависти стремительно поднялась по пищеводу, лоб покрылся холодной испариной. Пальцы сами собой сложились в ведьминский знак. Ударить бы по ней со всей силы, наотмашь, чтобы кости хрустнули, смялись, чтобы взвыла старуха от фантомной боли, скорчилась, поникла…

Вовремя опомнилась. Бабка того и ждет, провоцирует, вон как подобралась в прыжке. Чисто кошка. Ей всего-то через стекло пройти, а там никого не пожалеет, внучку – первую уничтожит. Не те времена, чтобы жалеть. Каждый за себя.

Мара с усилием разжала пальцы, сглотнула, отгоняя привкус ненависти:

– Все, выходит, рассчитала. Всем роли распределила. Только и осталось, что за ниточки подергать. Так?

Веки старухи дрогнули. Словно Мара сама их за ниточки потянула. Взгляд злой и колючий. Живой. Все сокрушит, ничего не оставит. Вот и Мара такая же.

– Уходи. Не о чем нам с тобой говорить. Каждый сам за себя. У тебя свой путь, у меня – свой. Не пересечемся.

Бабка зябко куталась в черную шаль и молчала. Даже сквозь стекло Мара чувствовала запах табака и тлена. Так же пахли и мысли.

– Изменилась ты, Марушка. Сильно изменилась. Постарела. Страшно со временем шутки шутить да в прятки играть? Стра-а-а-шно. Правильно боишься. В тетрадочке ведь не все написано, многое здесь осталось, – она постучала себя пальцем по лбу, палец мягко проник в череп до самого основания. Бабка вынула его и недоуменно рассмотрела – лохмотья кожи, сквозь которые желтела кость. Во лбу – дырка с рваными краями.

– Плоти совсем не осталось, – сообщила зачем-то растерянно. – Тлею. Больно. И не забыться, здесь и так забытье…

– Уходи, – упрямо повторила Мара. – Оставь нас в покое! Всю жизнь по твоим правилам играем, себя растеряли. Ты же нас уничтожила! Всех!

– Сочтемся обидами? – спокойно ответила старуха. – Пусть так. Честно. Самой надоело притворяться: дитятко, Марушка, кровинушка… Тьфу! То, что ненавидела и ненавидишь меня, знаю. Так и мне тебя любить незачем. Но люблю. Столько сил в тебя вложено. Только нас с тобой не любовь держит, а время. Оно посильнее любви будет. Время всего сильней. Думаешь, я тут не вижу, как сама к ним подбираешься? Круг за кругом сужаешь. Со мной или без меня – ты все равно это сделаешь. Не противься, Мара. Без меня ты с ним не справишься. Против Кайроса никто не устоит.

– Я справлюсь, – в уголке треснувших губ показалась капелька крови. – У меня – получится. Уже получается.

– Ой ли? Так хорошо получается, что ты теперь и смотреть на себя боишься?

Мара одним движением сбросила халат и предстала перед зеркалом.

– Чего мне бояться? Молода! Красива! От мужиков отбоя нет.

– Ты мне весь свой антураж не показывай – другим оставь, – старуха небрежным жестом приказала надеть халат. – Я тебя сейчас настоящую вижу. И ты себя видишь.

– Почему ты мне не сказала? – глухо спросила Мара, поднимая халат с пола и прикрывая тело, которое несколько месяцев отчаянно ненавидела. – Почему ты не сказала о цене?

– Твою – не знала. Свою – да, приняла когда-то, смирилась, – старуха кивнула на стекло. – Чем больше противишься, тем хуже. Время все равно свое возьмет – с тобой или без тебя, ему неважно. Это Кайрос. Нельзя быть во времени, а потом выйти из него. Нельзя дышать им, пользоваться – а потом взять и отказаться: все! мне больше не надо. Лучше сделай, как надо, Мара. Не сопротивляйся. И всем будет хорошо.

Хорошо не будет. Никому. Мара знала доподлинно. Ведьмам это дано – знать. На годы вперед: что, как и с кем будет. Знание горькое, полынное. И оттого горькое, что и свою судьбу знаешь. Знаешь, а изменить ничего не можешь. Как ни крути, как ни путай, выйдет так, как предсказано.

Время играет на вылет. Всегда и во всем. Несмотря на игроков и предложенные условия. Единственное правило, которое нельзя изменить. Играть на вылет. Или навылет. Это уже нюансы. Но, как сказала бабка, суть одна.

Врет старуха. Шкуру свою спасает, от которой еще немного и совсем ничего не останется. Вот и торопится, пока совсем на нет не изошла. Не скелетом же в этот мир возвращаться? Плоть наращивать – тут силы нужны и мастерство.

Нет ни сил, ни мастерства. Только Кайрос. Всемогущий. Вот он может.

– Приведи их ко мне – разбуженных, опутанных, – шептала тем временем бабка. – Хочешь сюда, к стеклу этому, хочешь к могиле моей. Дальше сама все сделаю. Ты в сторонке постоишь, посмотришь, поучишься… Захочешь – поможешь. Ох, и заживем мы с тобой тогда. Лучше всех заживем. Приведешь?

Четыре имени. Пятое ее – Мары. Она – центр. Бабке все пятеро нужны. И в стороне не остаться. Даже в смерти найдут.

– Приведешь?

Не могу, не хочу, не буду!

– Подумаю.

– Свое, значит, затеяла.

Мара дернула плечом – узким и острым.

– Твое какое дело? Ты – там. Я – тут. Сама по себе. Я тебе не мешаю, и ты не мешай.

Смех у бабки еще при жизни был отвратительным – ржавое железо.

– Ну, что ж… Уважаю, дитятко. Выросла. Сама по себе. Что ж, думай. Думать – хорошо, если недолго. А задумаешься – еще раз на себя посмотри. Может, тогда решение быстрее придет.

– Пошла прочь!

Бабка угрозу расслышала, отступила. Покаянно сказала:

– Теперь и не знаю, когда свидимся, Марушка. Без зова не приду.

– Не позову.

Губы старухи задрожали. Смерть многих делает сентиментальными.

– Ты – одна и осталась. Все тебе отдала.

– Не просила.

– А я все ждала, когда хоть что-то у меня попросишь. Так и не дождалась.

Мара подошла к бабке. Ладони по ту и эту сторону стекла на мгновение соприкоснулись. В руку ударили сотни холодных игл. Снова стало страшно и холодно. Кругом смерть – что здесь, что там. А жить-то когда?!

– За тебя, внученька, сердце болит, – пожаловалась бабка, и Маре показалось, что на миг вернулась прежняя жизнь. – Сердца нет, а болит. На кладбище-то хоть приедешь?

Мара отодвинулась. Пальцы не слушались.

– По весне. Зима сейчас. Мерзну.

Взгляд за стеклом жадно метнулся к окну:

– Снежно у вас, красиво! Давно такой зимы не было, пока жила – все слякоть и слякоть…

– Метет каждый день, – зачем-то сообщила Мара. – Через сугробы не пройти, хоть на санках съезжай.

Бабка грустно улыбнулась:

– Как на хуторе было хорошо зимой, помнишь? Тихо, сумрачно, печка теплая, и сказки по стенам и потолку бегают. Какую поймаешь, такую тебе и сказываю. Но ты больше всего про отца любила слушать… Каждый раз – новая сказка. Хочешь, сейчас тебе скажу? Про отца-то?

– Ты… это… лучше иди… Замерзла я с тобой.

Зеркало заиндевело.

Ушла, не прощаясь.

Обиделась.

Мара зажгла сандаловую палочку на подоконнике и закурила, глядя на растущую Луну за окном. Благовоние смешалось с табачным дымом. В горле и в ноздрях защекотало. Неужели заплачет?

Ни намека на слезы. Оно и к лучшему. Не время плакать.

Пальцем зачерпнула теплый пепел и провела по стеклу, рисуя Кайрос-спираль.

У времени нет ни начала, ни конца, время неторопливо бежит по кругу, повторяясь и различаясь. В лицах и судьбах.

Как вообще все могло сложиться, если бы она родилась на день позже…

Ваше хобби? Любимый вопрос на собеседованиях. Доморощенные психологи уверены, что, услышав стандартный набор увлечений: литература, разведение комнатных цветов, вязание или путешествия – они в одночасье узнают подноготную соискателя. Мара на избитый вопрос отвечала коротко: «поиск мелочей», чем напрочь отбивала желание продолжать беседу.

«Поиск мелочей» стал ее визитной карточкой, по которой можно было отследить все перемещения, должности, назначения, коллективы, встречи и романы. Ты можешь менять имена, образы, биографии, но рано или поздно попадешься на мелочах – таких, как, к примеру, поиск мелочей.

Только один человек – Кира Павловна Казус – рискнула поинтересоваться, что это такое.

– Охотно объясню, – Мара знала наперед весь свой дальнейший путь в этой солидной компании и никуда не торопилась.

Кира же этого не знала и потому через каждые три минуты посматривала на часы. Ее нервозность казалась забавной.

– Только лучше всего, если я объясню на примере. У вас есть какой-нибудь любимый исторический персонаж?

Кира задумалась:

– Екатерина Великая.

– Вопрос из школьной программы. Что сделало Екатерину императрицей?

– Политический заговор и помощь войск, – в школе Кира была отличницей.

– Отнюдь. Императрицей ее сделала пара мелочей.

– Каких?

– Внешность и бедность.

– Ерунда. Так не бывает. Любое событие вызвано комплексом причин, причем причин сложных и, на первый взгляд, непонятных и необъяснимых. И только потом…

Мара терпеть не могла трюизмов, особенно, если их произносили неглупые люди. Перебила:

– Напротив, Кира Павловна, жизнь – на удивление простая штука, она подчиняется простым законам, это мы склонны все в ней усложнять. Привыкли искать черную кошку в черной комнате, зная, что кошки там нет. Вы согласны, что Елизавета могла выбрать для Петра другую невесту, и вся бы российская история, не говоря уже о жизни самой Екатерины, пошла бы совсем по другому сценарию?

– Конечно.

– Все решила понюшка табака. Елизавета нюхнула, зажмурилась, чихнула и, открыв глаза, увидела перед собой миниатюрный портрет немецкой кандидатки. Вот и все.

– Интересно вы рассуждаете, Мара… – Кира посмотрела в анкету.

– Не надо отчеств, Кира Павловна, я их не люблю. Представьте себе любое событие как… как тряпочный мячик – наши предки такие мастерили для детей. Каждая тряпочка – элемент события, а в самом центре сердцевинка – бубенчик там, бычий пузырь с горошинками, орех – в общем, мелочь. Но именно с этой мелочи все и начинается. На нее намотался первый лоскуток – имя, встреча, обстоятельство, поступок. Потом еще и еще… Пока не появился мячик, которым можно играть. Понимаете? Вы бросаете его мне, я бросаю его вам или еще кому-то…

– И кому же?

– Хотите имена?

– Пожалуй, нет.

– Правильно. Имена сейчас – лишнее. В основе каждой катастрофы – личной или природной – лежит такая вот мелочишка, незначительная бирюлька. Из мелочей все рождается. В мелочи же и уходит. Вот вы чем руководствовались, когда из всех кандидаток выбрали мое резюме?

– На мое решение повлияло несколько причин…

– На ваш выбор повлияла мелочь. Только вы не хотите ее увидеть и признать.

– Что ж, будем надеяться, что мое решение выбрать вас из сотни кандидаток не станет катастрофой. Как для меня лично, так и для компании, – отшутилась Кира.

Блажен, кто верует.

…Палец задумчиво вывел новую пепельную спиральку, переплетя ее с первой. Почему бабка появилась именно сегодня? Она никогда и ничего не делала просто так. Ведьма – не та, что бродит по болотам и жаб с мухоморами собирает. Не та, что на метле летает. Не та, что детей бородавками да кривым носом пугает.

Ведьмовство – искусство. Искусство веданья, знания, управления.

Всю жизнь бабка держала Мару на коротком поводке, исподтишка заставляла думать и поступать так, как нужно ей, Софье. Со временем Мара научилась ставить мысленные формы-заслонки, спасающие от пристального бабкиного взгляда. И преуспела в этом так хорошо, что старуха и не догадывалась, как противна Маре вся эта жизнь, все эти ведьминские ритуалы, служение одной великой цели, ради которой Мара, собственно, и родилась.

Нет, не права бабка. Не любила Мара сказок, шуршащих на потолке, от них пахло мышами и плесенью. Но слушала, задавая наводящие вопросы, придумывала сюжеты. Все для того, чтобы про родителей узнать. Но тут бабка всегда была начеку: лишнего слова не сказала – метафоры да присказки. Вроде бы и обо всем, а копнешь – ни о чем.

– Баба, я на маму похожа?

Пощечина.

– Софьей меня называй. Мать твоя – страшила, а ты – кикимора болотная, на соседней кочке рожденная, тиной вскормленная.

– Софья, а на отца я похожа?

– Нет у тебя отца и не было.

– А как же я тогда родилась?

– Леший принес. У него и спрашивай.

Даже в неторопливых детских снах Мара не могла найти ни отца, ни матери. Кружила по лабиринтам смазанных картинок, звала родителей, придумывала им имена, просыпалась в потной пелене, утешая себя, что в следующую ночь точно повезет: найдет, обнимет, не отпустит.

Про отца только и знала, что живой. Про мать года в три догадалась – могила за домом. У компостной ямы. Именно на этот холмик бабка с проклятиями из года в год помои лила. И чем больше лила, тем лучше цветы росли – розы, тюльпаны, ирисы, лилии. Словно в насмешку над бабкиными усилиями. И не дичали даже. Крупные, яркие, быстротечные. Пахли вкусно. Как мама.

Когда Маре исполнилось одиннадцать и пришли первые регулы, бабка взяла косу в сарае и скосила под корень мамину цветочную полянку. На следующий день они уехали в город. Как выяснилось, навсегда.

Так Мара узнала, что бывают другие люди. И люди эти разные – мужчины, женщины, дети, толстые и худые, молодые и старые. Они стояли на станции. Бабку все сторонились, Мару – нет. Она чувствовала запах – приятный и противный, видела любопытство и ощущала страх, умноженный и растущий. Считывала чужие мысли, и от всей этой какофонии звуков, эмоций и лиц впервые в жизни стало дурно.

Софья восприняла обморок внучки спокойно. Плеснула воды в лицо. Когда Мара пришла в себя, равнодушно хлестнула по щеке.

– Никогда не смей показывать слабость. Слабые умирают, сильные живут.

– Куда мы едем? – Мара редко задавала вопросы, она вообще редко говорила, а тут вдруг осмелилась.

– В Ленинград. Комната там тебе от матери досталась. В городе жить будем.

– Почему?

– Потому.

– Я сюда вернусь. Обязательно вернусь.

Софья пожала плечами:

– Коли дорогу найдешь, так и вернешься. Пустых обещаний не давай – к месту привязывают, свободы не дают. Ведьма без свободы, что подкова без лошади.

Сели в «подкидыш», загрузив многочисленные тюки и сумки (никто не помог, так и стояли, смотря исподлобья). Как только поезд тронулся, Мара обернулась. Весь прежний мир задрожал, предчувствуя вторжение, стал расплываться цветными уродливыми пятнами. Исчезла станция, люди, лес, память. Остались только стук колес и проплывающие деревья за окном – из новой жизни.

Бабка умела стирать воспоминания, правда, не до конца. Разрозненные кусочки иногда всплывали, и Мара терялась, не зная, к какой эпохе их отнести – к той, которая была до города или к той, которая началась в том момент, когда они приехали в Ленинград.

Она вдруг вспомнила, как впервые переступила порог огромной коммунальной квартиры на улице Восстания. Нет, сначала был парадный подъезд и гулкий лифт. Лифт не работал.

– Взгляд держи! – шипела Софья, пока они поднимались по ступеням. – Они – никто! Быдло! С быдлом знаешь, как поступают?! На бойню ведут, а потом режут!

Соседи высыпали в длинный коридор. Маре тогда показалось, что их чересчур много, и они все злые. Только потом поняла, что злых в той квартире не было: были равнодушные. Равнодушие длилось ровно до той минуты, пока не появилась Софья с девочкой – с этой минуты соседи объединились. Против бабушки и внучки.

Софья сорвала с двери полоску с печатями. Уверенно взялась за хрустальную ручку в виде волчьей головы, и они с Марой очутились в широкой комнате с лепными потолками и чужими мечтами.

Мара вошла и почувствовала запах маминых духов: майский ландыш во французском исполнении. Флакончик нашла под диваном, и он стал ее первой и единственной игрушкой на долгие годы.

Как она потом тайком любила эту комнату, нарушив первое и главное правило ведьмы: никого и ничего не любить, ни к кому и ни к чему не привязываться. Комната была ее домом, норой, где зализывались первые раны и где познавались первые уроки взрослой жизни. На старом диване она впервые отдалась соседу Сашке, а потом старательно замывала кровь, чтобы Софья не узнала. Софья, конечно, узнала, но не ругалась, только хмыкнула и заварила тягуч-траву от «последствий». А у Саши на следующий день выскочил фурункул во все лицо, и Мару с тех пор он обходил стороной.

– Дура не потому, что дала, – говорила Софья, пока Мара давилась горьким напитком, – а в том, что дала тому, кто тебя не ценит.

– Он любит меня.

– Он любит свой корень в тебе. А должен за счастье почитать, что смог прикоснуться. Тело твое – драгоценность, не марай его.

В этой комнате она узнала, что Софьи больше нет. Приехала, а бабки нет. Соседи отравили. Крысиным ядом. Нашли управу на старую ведьму. Быдло и на бойне может на рога поднять.

Нет больше той квартиры со старинным паркетом, узкой ванной комнатой, с просторной кухней и шестью холодильниками. Нет больше золоченых дверей, ведущих в чужие сны. Все выжжено. И дома того нет – сгинул вместе с теми, кто посягнул. После смерти Софьи Мара ни разу не назвала ее по имени, только – бабка. Не простила своего долгожданного, но не нужного одиночества. Поражения не простила.

…Мара вернулась к зеркалу. В чернеющем коридоре еще виднелась сгорбленная тень. Захотелось вдруг окликнуть, вернуть, и, протиснувшись сквозь стеклянную стену, нежно погладить по морщинистой щеке: «Не надо плакать, Сонюшка. Все еще будет. И даже лучше, чем нам бы хотелось». Вот не любила бабку, ненавидела, а умерла – никого у нее не осталось.

Нельзя.

Нельзя раскачиваться на лунных качелях. Нельзя притягивать мертвых. С качелей можно упасть. Мертвые могут забрать. Всему свое время – живому и мертвому. Жаль, что бабка этого не понимает, все рвется назад, будто ей здесь местечко оставлено. А, может, и правда оставлено? Вот только где? И для чего?

На кладбище надо съездить, права бабка. Помянуть хоть каким словом, цветов принести и зеркальце. Посидеть на кривом пеньке, подумать. Тихо там сейчас, красиво… Может, и на душе станет легче.

Мара прошлепала босиком на кухню. Холодный пол студил узкие ступни с ярко накрашенными ногтями. Ногти на руках она красила бесцветным лаком, педикюр был густо-алым.

Заварила густой кофе, присыпала бежевую пенку корицей.

Пожелтевший на сгибе листок бумаги.

Четыре имени.

С кого начать?

* * *

– Дерьмо!

Вадим швырнул папку, и разноцветные листочки разлетелись по кабинету.

Менеджер креативного отдела (Света? Лена? Таня? Никогда не запоминал имена женщин, с которыми не собирался спать.) неловко наклонилась, собирая бумаги. Постаралась сделать это изящно, но руки и колени дрожали, а под джемпером мгновенно образовалась гармошка жирных складок.

– Через час переделать!

Она бросилась к двери, прижимая к груди забракованный проект новой рекламной кампании. Листы торчали в разные стороны, некоторые смялись. Вадим представил, как эта Света, Лена или Таня ненавидит его сейчас, и усмехнулся. Пусть! Еще больше она возненавидит его, когда через час или два будут зарублены второй и третий варианты, а сама она отправится в отдел кадров за расчетом.

Он привык к тому, что люди его ненавидели. Сначала это огорчало, потом огорчение превратилось в равнодушие. В конце концов, он платит им деньги не за эмоции, а за хорошую работу. Если работа была плохой, переставал платить деньги. Только и всего. А потом увольнял. Ненавидели и уходили. Уходили и ненавидели. Приходили новые, и все повторялось.

Рекламное агентство Вадима переживало не лучшие времена. Впрочем, и реклама в России переживала не лучшие времена. Не самая лучшая страна. Не самые лучшие обстоятельства. Не самые лучшие люди. Не самый лучший он. Все второго сорта.

Вадим не знал, в какой момент все пошло не так: когда исчезли постоянные клиенты, на смену веселой креативной команде пришел болотный офисный планктон, а ему стало неинтересно жить.

Лет десять назад он считал себя везунчиком. Проекты, премии, первые миллионы, бесконечные путешествия – жизнь как бесконечный праздник. Праздник каждый день. Привет Хемингуэю. Год от года краски тускнели, вкусовые ощущения стали пресными, люди – скучными, женщины – старыми, а сам он – грузным и ленивым. Перестал думать. Просто начинал день и заканчивал его без лишних сложностей. На пределе.

– Можно?

Не дожидаясь ответа, в кабинет проскользнула Кира.

– Какого черта?

– Лена вернулась. Плачет.

Менеджер Лена.

Вадим раздраженно щелкнул по клавиатуре.

Delete.

– Она бездарь и завалила проект.

– Вадим, этот проект делал весь отдел под твоим руководством. Заказчику он понравился.

– Значит, заказчик бездарь.

– С каких пор тебя волнуют творческие способности наших клиентов?

С таких пор, как я перестал тебя хотеть.

Она сидела перед ним такая чужая и элегантная, в строгом деловом костюме, под которым дорогое шелковое белье и красивое тело. А он не хотел этого тела. Совсем не хотел. И не понимал, почему. Мысль, которая бесила. Если ты не можешь заняться сексом с женщиной, ты – импотент. Он мог заняться сексом, получить сиюминутное физическое удовольствие, но… не хотел.

– Вадик, милый… – Кира чуть наклонилась к нему, и он увидел кружево под топом.

На дорогом топ-менеджере французский топ. Каламбур…

– Фирме нужны деньги и новые заказы. Перестань капризничать – подписывай.

– Разве ты этого не видишь? – спросил Вадим.

– Чего не вижу?

– Как это по шло.

Он кивнул на папку. Бокал пива на мокрых женских ягодицах.

– И что здесь такого пошлого ты увидел? – Кира взяла распечатку. – На мой взгляд, хорошая идея: секс и жажда. Человек выпивает холодное пиво, занимается отличным сексом и чувствует себя счастливым. В чем проблема, Вадик? Что тебе не нравится? Секс? Пиво? Жажда? Или то, что можно быть счастливым?

– Все это было.

– Все когда-то было, – она расслабленно качнула бежевой туфелькой. Туфелька качалась на большом пальце правой ноги и выглядела самодостаточной. Такими становятся на курсах по личностному росту. – В мире нет ничего нового: мы берем старые идеи и повторяем их. Вадик, здесь нет проблемы! Людям нравится все, что уже было! Людям нравится, когда все привычно и знакомо, когда не надо думать, не нужно переживать, страдать и рефлексировать. Люди не хотят рефлексировать потому, что это больно, трудно и всегда плохо заканчивается. Все, что им нужно, это пиво на женских ягодицах. Или капельки воды на мужском теле.

– Ты зачем сейчас все это говоришь?

– Затем, что ты все это забыл. На пустом месте придумал проблему, усовершенствовал ее и теперь хочешь, чтобы вся фирма вместе с клиентом хлопала в ладоши: «Ах, господин Лемешев, как это вы все тонко придумали! Как вы доходчиво объяснили нам – мы по шлы!» Тебе напомнить, сколько креативных, кстати, придуманных тобой, вариантов мы предложили клиенту? И он выбрал этот, потому, что он простой и понятный.

Потому, что он мудак.

– Примитивный.

– А ты хочешь, чтобы реклама была высоким искусством?

– Я хочу, чтобы она была, как минимум, интересной. И не пошлой.

– Тогда это будет не реклама, Вадим, и ты это прекрасно знаешь. – Туфелька упала на пол. Кира без тени смущения сбросила вторую. Босиком подошла к нему, обняла: – Дело ведь не в рекламе, да? Что-то случилось? Тебе плохо?

– Мне хорошо, – Вадим с детства ненавидел разговоры по душам.

– Нет, плохо, – уверенно сказала она. – Ты в последнее время какой-то странный, на себя не похож. С тобой совершенно невозможно разговаривать! Чуть что – орешь. Может, у тебя кризис? Что ты так смотришь? Что я такого сказала? Скоро сорок – самое время. Все симптомы налицо.

Когда женщина хочет замуж, она говорит тебе про кризис среднего возраста. С ней кризиса не будет. А без нее – вот он, есть. Все симптомы. Хреново.

– Сейчас ты скажешь, что все пройдет. Нужно переждать, побыть одному, разобраться в себе и, наконец, найти главное, ради чего стоит жить.

Ах, как мы сейчас собой любуемся! Сеанс психоанализа для декабриста. В главной роли декабристка. Аплодисменты, господа!

Вадим перевел взгляд на шлюмбергеру Буклей в синем горшке. Цветет. И никакого кризиса. И никаких декабристок. Сама по себе.

– Скажу. Не ты первый, не ты последний. Сотни людей так живут, и никто от этого не умирает. Вадик, твое состояние – нормально. Ты достиг середины возраста, время подводить итоги, итоги тебя не радуют. Кажется, что жизнь не удалась. Вот ты и бесишься. С жиру. Жир – это метафора. Знаешь, что говорили китайцы? Кризис – это новые возможности.

Идиотка!

– Ты несешь чушь! Кризис, китайцы, жизнь не удалась, разобраться в себе. Неинтересный я, Кира, чтобы в себе разбираться! Понимаешь? Неинтересный! Ни себе, ни тебе, ни-ко-му… И ты неинтересная. И Лена эта, и клиент наш, и те, кто пиво пьет и баб трахает. Мы все скучны и пресны. Мы никто. У нас и кризисов-то быть не может. Кризис случается у тех, кто думать способен. Чувствовать. Рефлексировать. Мы – бескризисные и бесхребетные. По сто раз на дню слово «я» произносим, а собственного «я» не имеем.

Она протянула ладонь, коснувшись его лица. Когда-то Вадиму нравился этот жест – такой мягкий, интимный. Когда-то. Не сейчас.

– Не надо тебе было из журналистики уходить. Там ты был на своем месте.

– В журналистике нельзя быть на своем месте. Там все места чужие. Это как проходной двор: приходишь, говоришь, пытаешься что-то доказать, надеешься царапнуть вечность словом. И так год за годом. А потом все вдруг раз – и заканчивается. Становишься старым и скучным. Уходишь. В девяносто девяти процентов случаев не возвращаешься.

– Так вот оно, в чем дело… – протянула Кира. – Вот, что тебе покоя не дает! Вечность не поцарапана? Там до сих пор не накорябано: «Здесь был Вадик»? Что мешает? Мелки потерял?

Вадим почувствовал раздражение:

– Потерял! И не только мелки… Сегодня статью читал: «Почему вы не отдыхаете за границей?». С данными соцопросов. Знаешь, какой самый популярный ответ?

– Тут и гадать нечего – денег нет.

Он криво усмехнулся:

– Не угадала. Наши люди не ездят за границу потому, что чувствуют там себя убогими и нищими. Семьдесят процентов россиян никогда не были за границей. Понимаешь? Никогда! А в России они как все, понимаешь?

– Не понимаю.

– Все это, реклама, образы, стиль и образ жизни – звенья одной цепи. Сначала человека устраивает пиво на женской заднице, а потом то, что он живет, как все. Лучше греться в дерьме у подножия горы, чем дрожать от холода на вершине. Как-то так.

Раздражение усилилось. Он едва сдерживался, чтобы не заорать ей в лицо: «Да уйди ты, наконец! Оставь меня в покое!» Оно достигло пика в тот момент, когда Кира ласково обняла и прошептала на ухо:

– Может, уедем на недельку вдвоем?

Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь. Девять… Сука…

– Ты отдохнешь. Выспишься. Станет легче.

Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. И дура.

– Ты удивительная женщина, Кира…

Она благодарно улыбнулась.

– …Ты всегда говоришь и делаешь то, что в данный момент совершенно не нужно.

Господи, да уйди ты!

Она спокойно надела туфли и одернула пиджак.

– Тогда подпиши проект, и я пойду.

– Ах, да… Фирме нужны деньги.

На листе появилась узкая, похожая на стилет, подпись.

– Довольна?

– Вечером встретимся?

– Я тебя не хочу.

Закаменела спиной.

– Опять ты… делаешь больно.

И аккуратно прикрыла дверь.

Правда, оказывается, может быть приятной.

Перед кризисом 98-го в продаже появился апельсиновый сок. Дорогой, вкусный, качественный. Вадим заезжал в первые супермаркеты и закупал его упаковками. Потом случился кризис, и сок исчез. Вадим научился делать свежевыжатый, но вкус у напитка все равно был не тот. Гадал, почему качественный сок не выдержал проверку кризисом и временем. Другие остались – а этот нет. И только потом понял: не выдержал потому, что был качественным.

Люди любят суррогаты. Они боятся качества. Качества жизни, качества бизнеса, качества отношений, качества интересов и качества продуктов. К качеству легко привыкнуть и страшно потерять. Суррогат прост в употреблении и легко заменяем. Его всегда можно оправдать и ему не нужно соответствовать. Оправданий много: вариант «важно, что клиент платит деньги» – одно из них. Ну, выйдет реклама. Девяносто девять процентов аудитории ее даже не заметит, и только один процент скажет: «Кто придумал эту глупость?»

А придумал ее Вадим Лемешев. Изначально зная, что это глупость. Вот только сил и желания не хватило, чтобы это признать. Или ему снова все равно.

Леночка может спать спокойно – она получит свой процент и не пойдет в бухгалтерию за расчетом. Как всегда, пришла умная, добрая Кира и спасла ситуацию. Он – плохой полицейский. Кира – хороший.

Кира, Кира…

Почему же он перестал ее хотеть? В Кире ничего не изменилось: такое же соблазнительное тело, такая же улыбка, такие же признания в любви, она так же, как и раньше, с радостью и наслаждением ему отдается… Так в чем же дело? Что не так? Почему он ее больше не хочет?

Потому, что она суррогат?

* * *

– Мадам, вы как всегда великолепны! – Данила поцеловал Алису в краешек рта. Немного нежности и флирта. Губы у него были холодные, но вкусные, родные.

– Ты опоздал, – хмуро сказала Алиса, но было заметно, что комплимент и выходка сына ей понравились.

Данила уселся напротив и, не глядя в меню, сделал заказ официанту.

– У нас плохое настроение? – поинтересовался он. – Будь на моем месте любимый дедом классик, он бы поинтересовался: «Кто виноват?» и «Что делать?»

– Дед или классик?

– Оба, – улыбка у Данилы ослепительна. – Так кто виноват в том, что у моей красавицы-мамы дурное настроение?

– Ты, дорогой, – в тон ответила Алиса.

– Разрешите полюбопытствовать: и как мне это удалось?

– Девка твоя ко мне с утра приходила. Поздравляю, милый, скоро ты станешь папой.

– Анжела? – Данила примиряющее погладил по гладкой холеной руке. – Мам, ну, ты как маленькая, ей-богу. Барышня решает свои финансовые проблемы. Со мной не получилось. Я ее выставил. Она – к тебе. Нашла, из-за кого расстраиваться.

Алиса облегченно выдохнула.

– Но она была так убедительна, так агрессивна. Тест на отцовство, фотографии, кольцо в три карата.

– И что тебя убедило больше? Тест или кольцо?

– Ты можешь быть серьезным?! – вспылила Алиса. – Что у тебя с ней?

– У меня с ней секс, мама. Безопасный секс. В презервативе. Нет, в двух презервативах. Так что расслабься и забудь. Никаких внуков у тебя в ближайшем будущем не ожидается. И в далеком, кстати, тоже. Не люблю и не хочу детей. Ты же знаешь.

– Правда? – от плохого настроения не осталось и следа, Алиса заказала шампанское и капризно уточнила: – Даник, ты ее бросишь? Она меня очень расстроила.

– Если ты хочешь.

– Хочу! Сделай это прямо сейчас. При мне.

Разговор занял чуть меньше минуты. По завершении Алиса потребовала мобильный телефон и проверила: действительно ли он звонил Анжеле. Успокоилась. Улыбнулась:

– Какое пошлое имя. Где ты их берешь? В борделе?

– Мам, чтобы найти себе блядь, не обязательно идти в бордель. Блядьми не рождаются, ими становятся – за деньги и красивую жизнь.

– Спать с женщиной, которая ценит тебя за деньги?

– В этом я ничуть не отличаюсь от отца, не так ли? Но ведь ты не перестанешь меня любить, мама?

– Тебя невозможно не любить, сынок. Даже твоя ветреность и непостоянство очаровательны. Хотя иногда ты меня расстраиваешь.

– Это у меня от тебя. Конфликт исчерпан?

Данила маленькими глотками пил воду с лимоном и наблюдал за матерью. Как легко ею управлять, даже удивительно! Анжелка молодец, справилась с поставленной задачей. Прирожденная актриса. И чего ее в ГИТИС не взяли? Отработала колечко на все сто, вон как мать перепугалась.

– Мам, ты слишком много работаешь, – начал он осторожно. – Может, тебе немного отдохнуть?

– Сделка на носу, какой тут отдых, – за первым бокалом последовал второй.

Данила и без нее знал о сделке, но у него на сей счет иные планы и иные деловые партнеры.

– Заказать тебе что-нибудь?

– Я на диете! – она печально глянула на соседний столик, куда только что принесли заказ. В этом ресторане всегда вкусно кормили.

Диета? Прекрасно! Боги на его стороне.

– Тогда еще шампанского! Тебе надо расслабиться.

После четвертого бокала шампанского Алиса осоловела. Язык стал заплетаться, на щеках знакомый румянец. Пила редко, исключительно брют, и на следующий день мучилась тяжелым похмельем. Только сильный стресс мог заставить свернуть с пути трезвости. И таким стрессом были потенциальные внуки. Безумно боялась старости и всех ее атрибутов.

Данила использовал этот прием пару раз и опасался, что сегодня номер «я беременна от вашего сына!» не сработает. Однако мать повелась, и теперь он наблюдал за ней, рассчитывая, когда сможет подсунуть документы. Черт бы побрал деда с его дурацким завещанием!

Ему было немного стыдно, но иного выхода не было: деньги нужны здесь и сейчас, много денег.

После пятого бокала мать все безропотно подписала.

Он отвез бесчувственное тело в роскошную квартиру. Бережно уложил на кровать. На тумбочке оставил стакан с водой и две таблетки аспирина.

Все же он ее очень любил.

Кроме Алисы, у него никого не было.

* * *

Произнеси «Кайрос!» и смотри, что тебе в нем откроется!

Алиса дождалась щелчка двери. Приподняла голову. Точно ушел?

Тишина.

Села на кровати.

Быстрый взгляд на часы – детское время.

Потянулась, хрустнув позвонками. И еще. Пока все в жизни не встало на свои места.

Улыбнулась, заметив аспирин. Какой милый мальчик! Весь в нее. Когда-то Алиса с вечера оставляла пьяному отцу трехлитровую банку рассола. Наутро отец гладил себя по умиротворенному булькающему пузу и приговаривал: «Алиска – молодец! Космос, а не дочь!».

Для других Космосом не стала. Может, поэтому так скомкано, нелепо сложилась жизнь?

Голова приятно кружилась, как бывает после шампанского. Хотелось еще. Достала из холодильника бутылку «Asti», босая прошла в ванную.

Вода в джакузи зашумела, запенилась. Мысли стали легкими и простыми. Предвкушающими.

Хлопок. Дымок. Розовое счастье в бокале.

Сбросила халат и застыла обнаженная, чуть покачиваясь на носках.

Произнеси «Кайрос!» и смотри, что тебе в нем откроется!

Кайрос… Бог счастливого мгновения с длинным чубом. Милый мальчик, чем-то похожий на Даника.

Кайрос – благоприятный момент.

Переход из одного состояние в другое.

Чрево, в котором зреют перемены.

Игра.

Вхождение в события.

Она услышала о Кайросе на одной из бесконечных вечеринок, куда приходила только потому, что нельзя не приходить. Если ты где-то не бываешь, тебя там забывают. Вот она и отбывала. Чтобы помнили. Из угла в угол – по периметру. Улыбка, кивок головой, снова улыбка. Несколько минут на беседу. Поклон. Все дежурно, технически отработано до мелочей. И снова по периметру.

Вирус скуки, как и вирус среднего возраста, передается воздушно-капельным путем. Вылечить нельзя, примириться, пусть и не сразу, можно.

В этот момент за спиной возникло слово «Кайрос». Алиса обернулась.

Годы, смазанные на лице. Женщине одновременно можно дать и тридцать, и семьдесят. Черное платье-балахон скрывало очертания фигуры. Ни одного украшения. Аромат ладана. Алиса решила, что эта женщина – молода, эксцентрична и себе на уме.

– Вам скучно, – сказала незнакомка.

– Здесь всегда так, – отмахнулась Алиса. – Скука – плата за право быть здесь. Еще пара таких вечеров, и вы привыкнете. Скоро все закончится.

– Вы правы. Скоро все закончится. Вы чего больше боитесь, Алиса, старости или смерти?

Своего имени Алиса не называла, визитку не вручала. Вопрос показался интимным и неприличным. Алиса рассердилась:

– Мы знакомы?

– Мы встречались. Очень давно. Еще до рождения вашего сына. И вы тогда сказали, что боитесь смерти. А теперь?

– Теперь боюсь старости. Но к чему этот бессмысленный разговор?

– Бессмысленные разговоры меняют жизнь. Вы когда-нибудь слышали о Кайросе?

Присели на диванчик. Старуха (теперь Алиса точно видела, что это старуха) вложила в ее ледяные руки бокал и жестом приказала выпить.

Произнеси «Кайрос!» и смотри, что тебе в нем откроется!

…Из поколения в поколение люди совершают одну и ту же ошибку. Они верят, что время можно измерить. В сутках 24 часа, в часе – 60 минут, в минуте – 60 секунд, в секунде… Время течет с одинаковой скоростью, для всех оно одно и то же.

Тот, кто так думает, умирает.

60 секунд, помноженные на 60 минут, вложенные в 24 часа и упакованные в 7 дней. Смерть стремительна и незаметна. За день можно состариться на несколько лет, но это замечаешь только в старости.

Скорость времени у каждого своя. Песочные часы в руках. Тонкая, едва приметная, струйка течет медленно, затем чуть быстрее, еще быстрее и вдруг обваливается горкой на песчаном вздохе.

Все!

Время кончилось.

Вы умерли.

Следующий!

Каждый день – временной разлом: утро-день-вечер-ночь. Переходы незаметны. Вечером невозможно вспомнить утро – каким оно было? Утром – вечер. Линейное время – плохая услуга для памяти. В линейном времени есть прошлое, настоящее, будущее. Но без событий оно всего лишь календарь. События – только у Кайроса.

Люди несчастны потому, что стареют.

Люди несчастны, потому, что не умеют жить в довольстве и радости. Они заняты поисками счастья, пребывают в суете, решают сотни тысяч никому не нужных задач. Подобно Сизифу толкают мир в гору, и погибают под ним. Все, что от них нужно, поверить в чудо.

Но что есть чудо? Религиозные артефакты? Баснословный выигрыш в лотерею? Появление нового бога? Готов ли человек, чья жизнь внезапно и навсегда станет упорядоченной, красивой и радостной, признать, что именно это и есть чудо?

Я счастлив. Потому и существую.

Счастье для большинства – момент эйфории. Вброс эмоций. Всплеск адреналина. Тот, кто декларирует счастье как единственно возможную доктрину своего бытия, в глазах общества – ненормален.

Ненормально быть счастливым каждый день.

Нормально каждый день чувствовать себя загнанным и неживым.

Ненормально постичь полноту своего «я».

Нормально не знать, зачем ты живешь, и чего на самом деле хочешь в жизни.

Ненормально жить качественно.

Нормально умереть кое-как.

Алиса боялась этого – умереть кое-как. Да и жить нормально не получалось. После коротких всплесков радости наступала горечь. За ней приходил страх – старости, нищеты, зависимости. «Женщине необходимо делать что-то, что поможет ей чувствовать себя «живой», и эта часть ее личного пространства должна оставаться неприкосновенной», – Алиса записала в ежедневник. Но что толку от слов! Мужчины, встречи, хобби, экстрим, путешествия – все оставляло ее равнодушной. Физически ощущала, как подкрадывается старость. Морщинка, седой волос, легкий укол в сердце – с каждым днем симптомов становилось больше.

Кайрос дал Алисе то, в чем она больше всего нуждалась. Подчинение. Только теперь не она подчинялась времени, а время – ей. Алиса не стала задаваться вопросом: «Почему я?» Приняла новое знание и новые обстоятельства как должное. В кредит.

Событие – сгусток времени и пространства. У этого сгустка свой ритм и своя частота. Уловить ритм – значит, настроиться на событие. Войти в него – значит, пожелать, чтобы все в нем развивалось по твоим правилам и по твоему желанию.

Мы входим в событие, и оно становится живым.

Мы выходим из события, и оно умирает, остается в прошлом.

Иногда мы в нем остаемся, и оно прорастает в нас. На долгие-долгие годы.

Есть события линейные и с многочисленными комбинациями. Благоприятные и нежелательные. Долгожданные и ненавистные. Свои и чужие. В чужие попадаешь намного чаще. Свои, когда такое случается, называешь удачей. Но кто сказал, что удача не может быть постоянной величиной?

Это произошло в спортклубе, где Алиса занималась каждую неделю. Тренировки давались тяжело – по своей природе Алиса была ленивой. Она встала на беговую дорожку. Тренажер привычно показал цифры: З. 2. 1. Старт. Полотно под ногами загудело, натужно шевельнулось, пошло, наращивая скорость.

Хочу, чтобы тренировка уже закончилась.

Первый шаг. Время вдруг стало густым и плотным, обволокло тело, будто мягкий теплый кокон. Потянуло за собой. Она физически ощутила это – новое – движение. Дыхание выровнялось, пульс участился. Ноги в кроссовках равномерно отбивали ритм. Впервые за долгое время тело, ум и чувства находились в полной гармонии.

Она не заметила, как без усталости и раздражения отшагала час вместо стандартных двадцати минут. Тренажер замер, и она сошла с него, ошеломленная новым знанием.

«Я просто хотела, чтобы тренировка быстрее закончилась».

Беговая дорожка стала психологическим «якорем». В дальнейшем Алиса усовершенствовала прием. Теперь достаточно представить свой первый шаг и гудение тренажера, и она без усилий проскальзывала в нужные ей события. В них всегда было так, как она задумывала: проблемы решались сразу же, нужные люди встречались на пути, словно заранее поджидали, она легко и свободно получала все, что хотела, на зависть окружающим…

Чем чаще Алиса входила в состояние Кайроса, тем моложе выглядела. Но иногда – в такие моменты, как сейчас, – не покидало ощущение, что это знание – плод чьей-то больной фантазии, и за все бонусы, полученные сегодня, придется платить завтра. Вот только какой будет цена?

Алиса вздохнула и вошла в ароматную воду. Глотнула шампанского.

Новый Кайрос.

Новое событие.

Все получится.

Жаль только, что она так нехорошо подставила Даника.

Бедный мальчик… Впрочем, он сам этого хотел. Всего лишь одна подпись на мятом листочке, но так хотел Даник и… Кайрос.

* * *

Я стала ведьмой от горя и бедствий поразивших меня.

Павел Сергеевич Казус терпеть не мог роман Булгакова «Мастер и Маргарита». Стоило только услышать об этой книге или об этом авторе, у него начиналась мигрень. Врачи уверяют, что мигрень – болезнь женская. Но Казус был уверен: из любого правила бывают исключения. Вот и его мигрень – такое исключение.

Боль возникала всегда одинаково и примерно в одно и то же время. Ближе к вечеру ныл затылок, затем в виски начинали стучать маленькие молоточки-тамтамы, и на голову падал острый, раздирающий венец. С каждой минутой он все сильнее примыкал к коже, пока не становился с ней одним целым.

В глазах темнело, и Павел Сергеевич практически терял сознание от мучительных спазмов и надвигающихся мороков.

Мороков было два.

Первая – некрасивая беременная женщина. Поддерживая тяжелый живот, неуклюже входила в комнату, присаживалась на краешек кровати и тихо-тихо на высокой пронзительной частоте начинала жаловаться. Павел Сергеевич с трудом разбирал слова, но та тоскливая интонация, с которой они произносились, причиняла ему невыносимые страдания. Он почти не дышал рядом с ней, чувствуя, как заходится сердце в очередной мучительной судороге. Как ни пытался, не мог вспомнить, ни кем она была, ни ее имя, ни возраст… Но на следующий день упорно искал некрасивые, но столь трогательные черты в бесконечной веренице женских лиц, словно только эта ночная незнакомка могла сделать его жизнь по-настоящему полноценной и счастливой.

Вторая появлялась реже. Черная старуха, похожая на жердь. Действовала более бесцеремонно – подходила, ощупывала голову костлявыми желтыми руками, словно проверяла: все ли печати на местах. Там, где прикасалась, тамтамчики взрывались с новой силой и, теряя сознание, он видел, как улыбается старая ведьма. После нее в комнате пахло полынью.

Утром он просыпался совершенно здоровым. И так до следующего полнолуния. Сколько себя помнил. Все последние сорок лет. Что было до этого – детство юность, отрочество, первые годы в институте – Павел Казус не знал. Врачи говорили: последствия психологической травмы. Жена была уверена, что на муже давняя порча, периодически предпринимала попытки ее снять. Он покорно пил приготовленные травки, читал заговоры, ездил к бабкам-знахаркам, но память по-прежнему была крепко запечатана. Да он и сам толком не знал, так ли уж хочет проникнуть в свое прошлое.

Понедельники Казус переживал тяжело. Вставал поздно, пережидая, когда уйдут жена и дочь. Плелся в ванную, включал воду и, пока под струей взбивалась ароматная пена, готовил себе кофе. Ложился в теплую воду, отмокая, пил маленькими глоточками любимую арабику. На специальной подставке, купленной по случаю в Швеции, стояла книга, из плеера звучал джаз. В такие минуты Павел Сергеевич чувствовал себя бесконечно счастливым и восхитительно одиноким.

В другие дни недели подобной роскоши себе не позволял, понедельник был исключением.

Но сегодня все пошло не так. Кира осталась дома. Повалявшись полчаса, Казус нехотя поднялся с постели, закутался в яркий полосатый халат и вышел на кухню. Заварил кофе, присел за стол и только тогда спросил:

– На работу не опоздаешь?

– У меня проблемы, папа. И мне нужна твоя помощь.

Последний раз проблемы у Киры были в пятнадцать лет, когда потребовалось сделать аборт. С тех пор она взяла за правило все в своей жизни решать сама. Сама вышла замуж, сама развелась, сама вернулась в большую родительскую квартиру. Теперь успешно делала карьеру и собиралась замуж за генерального директора фирмы, где работала.

«При чем тут я?» – подумал Павел Сергеевич. Осторожно уточнил:

– Какого рода помощь? Личная или профессиональная?

– Профессиональная, папа.

– Мы же договорились…

– Знаю, папа. Да, мы договорились, что ни я, ни мама никогда не будем использовать твои профессиональные знания в личных целях. Но у меня нет другого выхода. Карьера трещит по швам, личная жизнь разваливается. Я вообще не понимаю, что происходит! Ты мне поможешь?

– Нет.

– Я знала, что ты откажешь. Черт бы побрал твою профессиональную этику.

Она закурила и вдруг заплакала. Это было так неожиданно – плачущая Кира, – что Павел Сергеевич растерялся. Он никогда не видел ее слез, даже в детстве. Когда Кира разбивала коленку или когда ее бросал очередной поклонник, сохраняла скучающе-презрительное выражение лица. Они с женой ее так воспитали: слезы – это слабость. Нужно действовать, а не плакать.

И вот сейчас она сидела на кухне и ревела, размазывая кулачком по лицу макияж.

Павел Сергеевич неловко погладил дочь по голове. Волосы у нее оказались неожиданно мягкими, как шерстка у котенка. Он ласково подул ей в затылок, как в детстве. И она, всхлипнув, прижалась к отцу. Как она сказала? Черт бы побрал профессиональную этику!

– Тише, родная, – прошептал он в котячий затылок. – Успокойся! Истерика проблемы не решает. Кстати, в чем твоя проблема? Подожди, не отвечай. Давай, я еще сделаю кофе, и мы поговорим.

– Спасибо, папа! Я только умоюсь.

Она появилась в тот момент, когда он ставил чашки на стол. Свою и Кирину. У него – из тонкого английского фарфора с затейливым кельтским узором, таким же тонким и затейливым блюдечком. Чашка Киры – большая, пузатая с серым медвежонком и надписью I love you. Там, где у мишки должно быть сердце, красовалась грубо пришитая заплатка. Павел Сергеевич подумал, как одинока его дочь. Странно, что он этого совершенно не замечал.

Видимость важнее сути.

А какая она, видимость?

Прекрасная, ухоженная, спокойная. И только два предательских красных пятна на щеках выдавали волнение.

– Давай договоримся. Я задаю вопросы, ты отвечаешь на них четко и ясно, без эмоций. Я анализирую ситуацию и только потом принимаю решение: помогать тебе или нет. Договорились?

– Договорились.

– Итак, в чем твоя проблема?

* * *

Вадиму хотелось выпить. Сидел в своем кабинете и мечтал о том моменте, когда все встанут и пойдут домой. А он снимет пиджак, ослабит узел галстука, закатает рукава рубашки и достанет виски. Плеснет в толстый бокал маслянистой жидкости и с наслаждением выпьет. А потом еще, пока в душе не потеплеет.

До этого сладостного момента оставалось ровно семь часов. Обычно по понедельникам они приезжали в офис вместе с Кирой. Сотрудники встречали начальство быстрыми понимающими взглядами, но комментировать взаимоотношения генерального директора и заместителя вслух не решались.

Сегодня Кира позвонила за полчаса до начала рабочего дня, сухо проинформировала, что немного опоздает.

Лишенный эмоций голос разозлил Вадима. Бросил трубку. Не любил сухих голосов, черствого хлеба и грязных аквариумов.

Его аквариум всегда был чистым. В прозрачной воде плавали семь золотых рыбок и одна черная. Как того требует фэн-шуй. В жизни все должно быть по фэн-шую. Любимая поговорка Киры.

Кира… Кира…

Вчера они снова поссорились. Невинная шутка переросла в безобразную сцену. А что он такого сказал? Ничего особенного. Просто похвалил ноги своей новой помощницы. Только и всего. Ноги у Мары красивые – щиколотки тонкие, колени аккуратные, и вся эта гладкость, стройность возбуждает. Грудь у Мары тоже хороша – пышная, упругая, соски сквозь ткань торчат. Все, как он любит. И еще рот – красный, влажный. Спрашивается, с чего Кира завелась? Разве преступление – восхищаться красотой другой женщины?

– Она шлюха, Вадим, – спокойно ответила Кира, только пальцы подрагивали. – Месяц как устроилась, и в коллективе – разброд и шатание. Все только и делают, что обсуждают прелести твоей секретарши. Лично я прелестей не вижу – она же страшна, как смертный грех. Неужели ты этого не видишь?

– Ты ревнуешь. Мара – личный помощник.

– Личный? Вадим, я понимаю, что у секретарши должен быть широкий круг обязанностей, так уж сложилось исторически. Но мы скоро поженимся… Ты должен держать себя в руках. Это неприлично. В конце концов, унизительно.

– Я разве сделал тебе предложение?

Кира удивилась. Ей-богу, она действительно удивилась:

– Но мы же встречаемся! Четыре года! Проводим выходные вместе, отпуска, мы спим вместе. Для меня это очень серьезно! Я думала…

– Я не собираюсь жениться, Кира, – мягко и тихо ответил Вадим. – Ни на тебе, ни на ком другом. Я – холостяк, понимаешь?

– Даже если я рожу от тебя ребенка?

– Даже если ты родишь от меня ребенка. Это твой выбор – рожать или не рожать. Если ты помнишь, в самом начале наших отношений я сказал тебе, что не хочу иметь детей. Мне они не нужны.

– А что ты хочешь? – как все женщины, она плакала некрасиво.

– У меня все есть.

– А если у тебя не будет меня?

– Переживу.

Плевать на условности! Деловых встреч на сегодня не предвидится. Это его фирма, и он в ней хозяин. Хочешь выпить, Вадим Александрович, – выпей!

Виски согрел горло. Стало легче.

Он подошел со стаканом к окну и рванул пластиковую ручку. В лицо метнулись белые хлопья. Снег и виски – хорошо! То, что в жизни надо!

Еще один глоток. Дым на языке. Голова приятно кружилась. Вадим снял галстук, расстегнул ворот и закатал рукава рубашки. Телу было холодно, душе – тепло.

Жаль, что получился такой разговор. Честность для женщины хороша в малых дозах. Это как шампанское: от одного бокала розовеют щеки и пробуждается желание, а от бутылки – пучит и болит голова. Может, стоило пожалеть? А потом что? Марш Мендельсона, пеленки-подгузники и секс по расписанию?

Нет, все правильно, все так, как и должно быть. Никаких клятв, никаких признаний и никаких обязательств. Плыви по течению и наслаждайся жизнью.

Он и сам не знал, когда появился иммунитет ко всему, что люди называют любовью. Видимо, для этого тоже нужно иметь способности. Или, на худой конец, желание. Ни тем, ни другим не обладал.

Во многом отношения с Кирой были скучны, но очень удобны. Больше всего нравилось, каким податливо-текучим, каким влажным становилось ее тело в минуты любви. Он скользил языком по напряженной белой шее, обводил бугорок пульсирующей голубой жилки, затем розовые полукружья груди и надолго застывал над трогательным белым животом, нервно подрагивающим от неторопливых прикосновений.

…Снег кружился над петербургскими крышами. Несмотря на морозы, Нева в этот год так и не замерзла. Вадим смотрел на черное полотно, наслаждаясь его глянцевой поверхностью. Как должно быть там холодно! Он специально выбрал офис на Васильевском острове, поближе к реке. Из окон весь центр как на ладони: летом с вкраплениями зелени, осенью – с пятнами рыжины, зимой все вокруг становилось монохромным, черно-белым, как сейчас. Но вне зависимости от времени года Нева жила собственной жизнью, она манила и притягивала. Иногда он оставлял машину на платной парковке и шел домой пешком, вдоль Невы, продуваемый иглами ветра. И становилось хорошо.

– У тебя необычные духи.

– Я не пользуюсь парфюмом, Вадим Александрович, – ответила Мара. – В приемной ваш заместитель и психолог. Запускать?

Вадим резко обернулся. Запускать. Словно она говорила о щенке, нагадившем в тапки, которого хозяева сначала выставили на улицу, но затем пожалели. Но ему понравились и тон, и слово. Понравилось, что и Кира не рискнула зайти сама. Понимает, значит, что назад пути нет.

– Подойди!

Вадим привлек ее к себе. Под тонким шелком черной блузки – только тело, горячее и возбуждающее. Вадим расстегнул пуговки, и груди, вынырнув, оказались у него в ладонях. Упругие, с яркими торчащими сосками. Так и хотелось потрогать языком. Но вместо этого он жадно пился губами в теплый влажный рот. Мара не сопротивлялась, призывно выгнулась, отвечая, но от ее поцелуя почему-то стало не по себе. Словно силы, желания, вся его прошлая жизнь – все сразу – внезапно закончилось. Осталась оболочка, под которой пробуждалось что-то новое, темное и пугающее.

Он отпрянул:

– Сейчас не время. Зови Киру.

Мара неторопливо застегнула блузку. Он только сейчас заметил большой кулон. Вода в серебре. И снова потянуло к ней – непреодолимо, с каким-то горячечным первобытным желанием. Усилием воли сдержался.

– Следов от помады нет? – зачем-то спросил он.

– Я не пользуюсь декоративной косметикой, Вадим Александрович, – в ее голосе послышалась издевка. – К вам Кира Павловна и господин Казус.

* * *

День у Сары не задался с самого начала. Ее уволили. Алиса Михайловна приехала в офис в дурном расположении духа, Сара подвернулась еще в лифте, а потом попалась на глаза в коридоре. Пара коротких фраз – участь решена.

Потом Сара получала расчет, собирала вещи и плакала в туалете. Сейчас слез не было, но веснушки на лице пылали от унижения. Опять не повезло.

«В кого ты такая уродилась, шестипалая! – говорил отец. – У всех дети как дети, а у нас урод!»

Мать Сару вообще не признавала, и только в пятнадцать лет Сара узнала, что это не мать, а мачеха.

– А где моя мама?

– Умерла, когда тебя, шестипалую, рожала.

На левой руке у Сары действительно было шесть пальцев. Она считала себя уродиной, хотя, по мнению врачей, ничего страшного в таком заболевании, как гексадактилия, не было.

– Вам мешает шестой палец? Физически? – спросил хирург в частной клинике.

– Физически – нет. Но я чувствую себя уродом.

– Уро-одом? Вы – уникальны, – быстрый взгляд в карточку, – Сара Тарасовна. Шесть пальцев – причуда природы. Это отклонение, если, конечно, его так можно назвать, считается очень редким, примерно один случай на пять тысяч новорожденных.

– То есть мне повезло?

– Конечно! – воплощение энтузиазма.

– И в чем же? – квинтэссенция пессимизма.

– У вас шесть пальцев, красивых пальцев, надо признать. Смотрится необычно. Используйте недостаток как достоинство.

Операцию так и не сделали. Отец пробурчал, что удовольствие это дорогое, и денег не дал. Мачеха с ним согласилась. Сару она никогда не любила, несмотря на то, что своих детей у нее не было. Может, потому и не было – из-за Сары. Там, где Сара, все не так.

На свои жалкие заработки она могла снимать однокомнатную квартиру, покупать дешевые продукты и одеваться на рынке. Впрочем, все это было вчера. Сегодня ситуация изменилась.

Уволена.

С отвращением посмотрела в зеркало.

Мышь! Рыжая!

Отражение показало расплывшуюся фигуру, тусклые волосы, скрученные в пучок, крупные веснушки (даже уши и те в веснушках!) и шесть пальцев. Как же она ненавидела этот шестой палец! Сосредоточие всех несчастий! Вот если бы его не было…

Саре нравилось играть в «если бы»…

Если бы мама не была еврейкой, Сару назвали бы по-другому.

Если бы мама не умерла, они жили бы все вместе, без мачехи. И были бы сестренки и братишки.

Если бы не было шестого пальца, отец бы ее любил, и все в жизни складывалось бы удачно.

Если бы она не была такой рыжей и веснушчатой, то вышла бы замуж, и опять же все в ее жизни шло хорошо.

И вообще все могло быть иначе, если бы…

Если бы ее не уволили сегодня.

Как только человек увольняется, он становится прокаженным. Она чувствовала себя втройне прокаженной: ее уволили, у нее шесть пальцев, и она еврейка.

«Никто ее не брал, а я взял! – бравировал отец на семейных торжествах. Мачеха тонко улыбалась. – Да, я взял еврейку в жены. Назло всем! Не помри она, в Израиль бы уехал. Жил бы сейчас как все нормальные люди. Только дура она – померла. Дочь на меня оставила. Такая же дура. Правильно мать говорила…».

Что же теперь делать? Из полученных при расчете денег она сможет оплатить квартиру. Хозяйка как раз завтра придет… Купить круп и хлеба…

А дальше?

Дальше придется искать работу.

Сара задумалась: а как ее ищут? Сюда она пришла после той истории, села на стул и с тех пор так и сидела, разве что стулья иногда менялись: вместо деревянных – компьютерные. Она так привыкла к этой работе, так срослась с ней, что перестала со временем замечать рутину будней, и даже редкие праздники воспринимались как само собой разумеющееся. В праздники спала до полудня, потом шла в гости к отцу и к мачехе. Больше не к кому. Привыкают же люди к скучной жизни? Вот и она привыкла и даже научилась находить в такой серой, расписанной на годы вперед, жизни свое удовольствие. А жизнь взяла, да и закончилась. И что теперь? Не умирать же!

В последний раз Сара спустилась на веселом оранжевом лифте. В последний раз прошла через турникет, приложив к нему оранжевый пропуск. Зеленый свет сменился красным. Обратного хода нет.

Из кафе упоительно пахло едой, и она вдруг поняла, как проголодалась. Обеды в кафе позволяла себе раз в месяц – вкусно, но очень дорого! А сейчас пожалела о своей бережливости. Больше не будет ни салатов, ни супов, ни мясных и рыбных закусок, и уж тем более великолепных десертов, которые здешний шеф-повар готовил великолепно.

Могу я поесть перед уходом?

Вопрос риторический.

Неуклюже толкнула дверь и, дрожа от нетерпения, направилась к стойке с салатами. Итальянский, Альпийский, Купеческий… Сырный супчик, пюре и свиная поджарка в густой подливке, морс, пирожное со сливками. Расплатившись, оглянулась – есть ли свободный столик. Поднос оказался тяжелым, а стакан с морсом так и норовил съехать. Местечко оказалось лишь одно – за столиком сидели Алиса Михайловна и смутно знакомый молодой человек.

Сердце испуганно ухнуло, когда поняла, что идет к ним. Не спрашивая разрешения, молча составила тарелки с подноса, подвинув посуду соседей, и уселась. Ассорти из салатов показалось необыкновенно вкусным. Лицо Алисы стало растерянным и злым, Саре это очень понравилось.

– Вас же уволили! – обеденное меню начальницы было диетическим.

– Уволили! – радостно сказала Сара, погрузив ложку в густой сырный суп. – По вашей милости, Алиса Михайловна, я теперь безработная и нищая. Скажите, а каково это? За пять минут решить судьбу человека? Пнуть на дно?! Не потому, что он заслужил, а просто так – по капризу.

Молодой человек перевел взгляд на Алису. Гладкий и холеный. Сара боялась таких – холеных и гладких. На то были свои причины. А этого она знала когда-то – в другой жизни. Только он ее, кажется, не узнал. И хорошо. Та Сара давно умерла.

– Так как, Алиса Михайловна?

Алиса приняла пас:

– Спрашиваете, каково это? Что ж… Видимо, первый урок, полученный от меня, вы запамятовали. Напомню. Что чувствуешь? Удовольствие. Это невероятно возбуждает. Власть вообще приятная штука, когда есть расходный материал.

– А как вы понимаете, что перед вами расходный материал?

– А что тут понимать? Это же видно, – улыбнулась. – Вот вы, к примеру, деточка, расходный материал. Быдло. В вас нет ничего особенного. Ничего того, чем бы вы были дороги миру. Значит, миру до вас нет никакого дела.

– В вас, значит, есть?

– Во мне есть. В моем сыне это есть, – коротко кивнула в сторону своего спутника. – Хотя бы по факту рождения. Мы – из высшей касты, вы – из низшей. И знаете, в чем еще отличие, деточка? Я о вас забуду через минуту, а вы будете помнить обо мне и ненавидеть всю жизнь.

Сара медленно облизала ложку и посмотрела в лицо бывшей начальнице. Вот в чем дело, оказывается! Высшая и низшая каста. Лучшее и худшее. Ну да, обычная теория в духе Достоевского.

Лет двенадцать назад, еще до той истории, она бы ответила. Припечатала бы смачным острым словом так, чтобы Алиса запомнила это слово на всю оставшуюся жизнь. Как же они чувствуют чужую слабость! Как присасываются, стремясь окончательно и бесповоротно уничтожить, не дают восстановить дыхание и пульс, сминают, топчут, бьют, размазывают. Только так они могут почувствовать свою силу – в унижении слабого.

Что ж, права бывшая начальница. Сара – никто. Все выжжено. Нет ничего, кроме сосущей пустоты и горечи под языком.

– Что же вы молчите, дорогая?

– Все так, Алиса Михайловна. Однако вы забыли, что у нас, у низшей касты, есть одно преимущество перед вами.

– И какое же?

– Нам нечего терять.

Скрещенье взглядов.

Первой не выдержала Алиса:

– Даник, нам пора!

Направилась к выходу, покачивая узкими бедрами, обтянутыми в золотистую замшу. Сара зачарованно смотрела Алисе вослед. Некрасивых женщин не бывает, бывают неухоженные. Рядом с Алисой любая чувствовала себя неухоженной и неуклюжей.

– Не сердись, – прошептал в ухо щекочущий мужской голос с нотками греха и мускуса. – Маман ревнует…

Эта женщина способна ревновать? Сара удивленно уставилась на молодого человека.

Данила ласково взял ее за руку, усмехнулся, заметив шестой отросток, и вдруг – к ее ужасу и восторгу – поцеловал палец.

Она задохнулась от мучительной судороги внизу живота.

– Маман не права, – тихо сказал Данила. – Помнишь, какой ты была? Особенной. Купи красивое кольцо, такой пальчик достоин лучшего украшения. Договорились?

* * *

За прошедшие годы она сильно изменилась. Растолстела, подурнела. Огненная яркость, столь привлекавшая его в юности, исчезла, уступив место дряблой серости.

Вадим наблюдал за бывшей любовницей вот уже полчаса, равнодушно отмечая и первые морщинки, и желтоватую кожу, расплывшееся тело. Неужели он когда-то ее любил? Первый порыв – подойти и поговорить – миновал. Теперь он пил кофе в баре рядом с кафе, курил сигарету и терпеливо ждал, когда Дэн натешится дешевыми комплиментами и направится к выходу. То, что Вадим застал друга с бывшей любовницей, только добавляло пикантности. Впрочем, вся жизнь состояла из таких пикантных моментов и неожиданных встреч.

Дэн что-то сказал, и женщина зарделась. Вадим хорошо помнил эту реакцию. Она всегда так реагировала на комплимент – веснушки вспыхивали яркими искорками, а белая кожа за считанные секунды становилась матово-розовой, словно наполненной светом. В такие минуты Сара необыкновенно хорошела. Как сейчас. Что-то, похожее на сожаление, шевельнулось в глубине сердца, и Вадим досадливо отмахнулся.

Дэна удалось перехватить на улице. Он вальяжно захлопнул дверцу автомобиля, склонился в шутовском поклоне. Алиса Михайловна рассмеялась и послала сыну воздушный поцелуй.

Вадим завидовал их отношениям. Всегда мечтал, чтобы в его семье было так же, но его мать приучила к холодно-деловым отношениям. С раннего детства они были на «вы». Он даже мамой никогда ее не называл – Татьяна. Единственным, кого мать любила страстно, был отец. Спился рано. На похоронах бабка со стороны отца плюнула в сторону матери и сказала: «Твоя вина, Таня!». Вадим так и не дознался, в чем была вина. В том, что пил? Или в том, что не любил? Или в том, что любила до беспамятства?

Он хорошо запомнил последний разговор с отцом. В тот день Лемешев-старший пил много, не хмелея и злобясь. Татьяна позвонила и сказала, что задерживается на работе. После звонка отец заметно повеселел и расслабился:

– Садись, сына, выпьем. Мужик уже – уважь отца, составь компанию.

Вадим присел на краешек стула, взял в руки стакан, пригубил.

– Любовь бабы – яд, сына. Убьет тебя, а ты и не заметишь. Беги от тех, кто без тебя жить не умеет. Со всех ног беги. Нет ничего хуже, чем жить с такой – постылой.

– А ты сам любил кого-нибудь? – спросил и испугался.

– Мамку твою и любил. Настоящую. А жизнь прожил, выходит, зря. Вот с этой…

С тех пор мысль о «настоящей» мамке не выходила из головы. Вот только спросить было не у кого. Может, потому и сбежал от Сары в свое время, чтобы у его детей была настоящая мамка.

Дэн называл подобные размышления душевным онанизмом.

– Какими судьбами? – у Дэна был новый парфюм. Морской бриз с хвойными нотами.

– Проходил мимо. Решил кофе выпить, сигарету выкурить, с другом поговорить.

Короткий цепкий взгляд.

– Проблемы?

– Проблемы, Дэн. Серьезные проблемы.

Они вернулись в тот же бар, уселись за тот же столик, где он десять минут назад пил кофе. Заказали коньяк.

Вадим украдкой бросил взгляд в кафе.

– Ушла, – тихо сказал Дэн. – Сразу же после нас. Маман ее сегодня уволила.

– Уволила? Кто из вас владелец фирмы?

Плечи Дэна станцевали недоуменное па. Что за вопрос?!

– Владелец фирмы – я. Король и бог. Мать – вдовствующая королева. Долг сына – исполнить прихоти матери. Любые.

– Так ты ее узнал?

– Не сразу. Палец увидел и вспомнил. Столько лет прошло.

– Все быльем поросло.

– Вадя, такие истории вечные. Ты можешь о них забыть, но спустя годы они вернутся и снова напомнят о себе. Нельзя уничтожить женщину и остаться безнаказанным.

– Можешь считать, что наказание состоялось, – Вадим залпом выпил коньяк и потребовал новую порцию. – Фактически я банкрот.

– Женишься?

– Хуже.

– Женишься по залету? – уточнил Данила.

– Матримониальных планов нет, – процедил Вадим. – Проблема в другом. Если образно, то я вдруг осознал, что вся моя жизнь – «Титаник». Впереди айсберг.

– А если без метафор и по существу?

– По существу. Все было хорошо, теперь плохо.

– Так не бывает.

– Как раз так и бывает. Сидишь на палубе роскошной яхты, пьешь виски, обнимаешь блондинку, потом видишь перед собой айсберг и в следующее мгновение оказываешься в ледяной воде. Побарахтаешься немного и пойдешь ко дну. Если повезет – под красивую песню.

– Сейчас какая стадия?

– Увидел айсберг.

– Любопытно, как ты пришел к такому выводу…

– Кира привела в офис психолога. Папу.

Дэн присвистнул:

– Твоя Кира?

– Она не моя.

– Твоя – не твоя, не суть. Главное, тебе удалось заполучить великого Казуса.

– Ты его знаешь?

– Сталкивались. Деньги берет огромные. Но работа стоит того. Любого человека наизнанку вывернет. Знаешь, Вадя, все эти слова: личностный рост, техники продаж, профессиональное выгорание, моббинг и прочая хрень – всего лишь ширма. А за этой ширмой – люди. Живые. Непредсказуемые. Слабые. Сильные. Подлые и порядочные. Люди, которые могут пустить твой бизнес под откос или сделать тебя миллионером. Поэтому людей, Вадя, недооценивать нельзя. А у Казуса есть удивительная способность – делать людей предсказуемыми. Он настолько точно просчитывает мотивацию любого из нас – диву даешься. Так что скажи своей Кире большое человеческое спасибо и следуй всем рекомендациям Казуса. Глядишь, избежишь своего айсберга.

– Уже сказал, но последовать не могу.

– Почему?

– В качестве одной из возможных мер Казус рекомендует закрыть фирму, усыновить больного ребенка и отправиться куда-нибудь на Гоа. Там я буду счастлив. Без работы и с чужим ребенком. Тебе сказать, как я ненавижу детей?

– Не стоит, – мягко ответил Дэн. – Давай о чем-нибудь другом. Хотя бы о твоем кризисе и его причинах.

– Тебе интересно?

– Нет. Но я тебя выслушаю.

– Демонстрация альтруизма?

– Полтора часа свободного времени. Могу подарить. Без-воз-мез-дно.

– О, твоя щедрость не знает границ.

Вадим уже почти жалел, что приехал сюда и затеял этот нелепый разговор. Все это – призрак Сары, собственные проблемы, надвигающееся банкротство, Дэн в черной кашемировой водолазке – все раздражало. Особенно водолазка, под которой угадывалось поджарое, тренированное тело.

Дэн тактично нарушил молчание:

– Итак, у тебя кризис. У любого кризиса есть причины. Твои причины?

– Люди. Не смотри на меня так. Они самые. Люди. Я умудрился собрать вокруг себя тех, кто меня ненавидит. По мнению Казуса, я не способен управлять бизнесом, так как не способен работать с людьми. Казус считает, что они мне безразличны.

– А как ты считаешь?

– Они мне действительно безразличны. Но без них, как ты только что справедливо заметил, никуда. Как вариант – можно сменить команду. Но боюсь, что не поможет. Кира как-то заметила, что я обладаю удивительным свойством аккумулировать ненависть по отношению к себе. Ее отец это подтвердил.

– Забавно, – протянул Дэн. – То же самое Казус сказал и про меня. За нас?

Вадим коснулся бокалом чужого стекла. Коньяк показался горьким и невкусным. Несмотря на общий месяц рождения, общий круг знакомых, общие увлечения, они были разные. И с каждым годом разница становилась жестче. Проверенная дружба превращалась в отчуждение. Причину этого до сегодняшнего дня никак не мог понять, а сегодня – вдруг – ему пришла в голову странная мысль. Все дело в Саре. Да, да, в ней. Она – ключ ко всему. Эта женщина обладала фантастической способностью все портить. Тогда и сейчас.

– Ты думал о том, что будет через десять лет?

– А смысл? – Дэн отбил замысловатый мотивчик по столешнице. Звук получился грустным и гулким. – Очередная психологическая разводка, придуманная мозгоправами. Через десять лет нас может не быть. Стоит ли тогда беспокоиться? Вот ты, когда Сару бросил, думал о том, что будет потом?

* * *

Зачем он спросил про Сару? И вообще о чем они говорят?

Вадим его тяготил. Как тяготило все вокруг.

Он хотел быть свободным, но… не получалось. Сколько ни анализировал, не мог понять, в чем дело. Может быть, в том, что к своим годам он оказался всем должен? И с каждым днем чувство долга становилось все более неподъемным. Как вообще получилось, что он запутался в отношениях с друзьями, женщинами, партнерами и самое главное – с матерью? Хотелось уехать. Неважно – куда, просто уехать. Налегке. И никогда не возвращаться.

В свое время именно это Казус и предложил. Простое и эффективное решение. Других у Казуса не было.

– Уезжайте, – сказал тогда Казус. – Лишние связи вас тяготят. Обрастая ими, вы теряете свое «я». Есть люди, которые не созданы ни для любви, ни для дружбы, ни для родственных отношений. Они слишком поверхностны, чтобы долго оставаться на одном месте. Подобно воздуху, вас влечет жизнь, где вы никому и ничего не должны. Уезжайте, пока не поздно. Дальше будет только хуже.

Но Дэн остался. Пригвоздило что-то. С тех пор прошло пять лет, и стоит признать: Казус оказался прав. С каждым днем становилось только хуже. Больше всего Дэн мучился оттого, что их отношения с матерью, ранее такие ровные и красивые, стремительно ухудшались.

Свою подпись о передаче фирмы сыну Алиса восприняла равнодушно. Дэн ожидал слез, угроз, приготовил патетическую отповедь, но Алиса лишь скорчила гримаску:

– Мог бы просто попросить.

– И что, ты бы отдала мне компанию? Не верю!

– Не Станиславский, – она вспылила на секунду, но гнев тут же погас. – Даник, ты взрослый мальчик. Хочешь сам порулить? Не вопрос. Рули, если знаешь, как лучше. Не буду мешать.

– Не сердишься? – каждый раз, когда Дэн смотрел на мать, восхищался ею. В ней было все, что Дэну так нравилось в женщинах. Дед всегда говорил, что Алиса – как жизнь, непредсказуема, ужасна и прекрасна. – Правда, не сердишься?

– Ты – внук своего деда, – едва заметное облачко пудры, безмятежность взгляда. Ей действительно было все равно. – Только у меня одна просьба, милый… Позволь своей маме сохранить статус-кво. Оставь меня английской королевой. Договорились?

Как он мог отказать?

И вроде все вышло так, как хотел, но не оставляла мысль, что его надули. Алиса действительно отошла в сторону и ни во что не вмешивалась, если не считать сегодняшней выходки с Сарой. Дэн заключил контракт, который давно хотел заключить. Получил первую прибыль, удовлетворил амбиции. И тем не менее, не испытал радости победы. Все оказалось не так. Пресным. Теперь еще и Вадик со своим айсбергом из папье-маше. Поистине люди вначале придумывают свой ад, а потом его благоустраивают.

Дэну захотелось оборвать тишину, словно за ней стоял кто-то, кому он не мог и не хотел доверять.

– Как думаешь, наверху кто-то есть?

Вадим равнодушно взглянул на потолок.

– Там?

– Ну, бог, случай, судьба, обстоятельства, рок, фатум… Кто-там наверху. Неважно. – Дэн и сам не понял, почему заволновался. – Существует некая сила, заставляющая нас поступать так, как мы поступаем, жить так, как мы живем, в определенный момент встречаться с определенными людьми и проходить мимо других. Мы ничего не можем изменить. Понимаешь? То есть нам кажется, что можем, но на самом деле все давно предопределено и придумано. И кто-то там, наверху, внизу, вокруг – заранее знает, как все с нами будет.

– А мы?

– Мы – нет.

– Гнилой фатализм, – после паузы ответил Вадим. – В бога не верю. Равно как и в обстоятельства. Бога и обстоятельств нет. Все остальное – синонимы. И этого остального тоже нет. Ничего нет.

– А мы есть?

– Подловить хочешь? Мы есть.

– Ты в это веришь? В то, что мы есть?

– Допустим.

– А в себя веришь?

– Я дерьмо, Дэн. Животное, которое живет не умом, а инстинктами. Мои инстинкты естественны, желания примитивны: поесть, поспать, посрать, потрахаться. Этим занято девяносто девять процентов населения Земли. О, знакомый взгляд! Сейчас ты мне скажешь про победу духа над плотью, о силе любви и стремлении человечества сделать добро для ближнего своего. Вранье! Ни к чему такому человечество не стремится. Нам плевать друг на друга. И все чаще – плевать на себя. В наши дни даже эгоизм вымирает. Чего молчишь?

– У тебя нитка на рукаве.

– И что?

– Кто-то там, наверху, за нее дергает.

Вадим раздраженно стряхнул нитку.

– Кто дергает-то?

– Бог, но ты же не веришь в бога.

– Бог тоже участвует во всемирной теории заговора?

– Похоже на то. Или не бог, а кто-нибудь похуже. В случае с богом есть иллюзия, что он все-таки нас любит. Извращенно, конечно, но любит. А вот другой…

– Кто, например?

– Кайрос. Не слышал о таком?

– Опять ты за свое, – подосадовал Вадим.

Дэн взглянул на приятеля. Обрюзг. Вместо густой шевелюры – седой ежик. На запястье массивный «ролекс» – символ статуса и безвкусицы.

Дэн не понимал людей, которые носят часы. Время надо чувствовать. Время надо проживать. Когда-нибудь всегда наступает точка невозврата, и весь твой статус, имя, деньги, все те ценности, ради которых жил, вкалывал, дышал, перестают быть значимыми. Кто-то подается в монахи. Кто-то уезжает в бухту Тимбукту. Кто-то растит детей или умирает. Вариантов сценария – миллиарды. Ровно столько, сколько людей на свете. Все это ему объяснил Казус. Дэн тогда придумал историю любви и разлуки, изображал переживания и мучился от того, что ничего не чувствует. Ну, ушла и ушла… Невелика потеря. Будут и другие. И женщины, и потери. Только почему он ничего не чувствует?

– Вы не способны любить, – сказал Казус. – Вам, Даниил, надо принять этот факт, примириться с ним и как-то жить дальше.

– Павел Сергеевич, скажите, я урод?

Казус снял очки в толстой роговой оправе. Дэна всегда удивляло, что он носил именно такие очки – дешевые и некрасивые. Глаза у Казуса были близко посажены и, казалось, жили отдельно от лица.

– И в чем ваше уродство, позвольте спросить?

– Мне все время хочется быть одному.

– И?

– Разве этого мало? Человек не может жить в одиночестве.

– Кто сказал вам подобную чушь?

– Все говорят.

Очки вернулись на место. Казус внимательно изучал Дэна. Словно тот был экспонатом в Кунсткамере – заспиртованным эмбрионом, который вдруг взял и заговорил.

– Вы нормальны. Если позволите каламбур, вы нормальны до ненормальности. Вам внушили, что нужно жить в стае. Быть вместе со всеми. Дескать, так легче выжить.

– И что здесь неправильного?

– Всё. Мы разные. Кому-то действительно легче в стае, кто-то задыхается от связей, обязанностей и чувства долга. Как вы, например. Это не хорошо и не плохо. Это данность. Вы такой. Перекати-поле. Расстались с девушкой, и вам хорошо. Она вернется – вам тоже будет хорошо. Ровно до того момента, пока вы этого будете хотеть.

– Я никогда не любил.

– Я тоже.

Дэн растерялся.

– Но у вас есть жена, дочь и…

– К нашему разговору это не имеет отношения. Человек привязывается к другому человеку, когда наиболее остро чувствует свое одиночество. Самые сильные влюбленности – от одиночества. От неумения быть самому себе интересным. Чем сильнее ты любишь, тем менее ты нужен самому себе. Влюбленность как форма сильной эмоциональной зависимости – патология. Влюбленность убивает чувство самосохранения.

– А секс?

Очки снова на столе. Казус потер переносицу.

– И секс, и дружба, весь спектр человеческих отношений – попытка переложить собственные страхи на других. Самый сильный страх – страх смерти. Обнимая женщину перед сном, вы защищаете не ее, вы убиваете мысль о том, что смертны. С тем же успехом можно обнимать плюшевого медведя. Плюшевой медведь даже лучше. Он занимает меньше места, его можно сбросить с кровати, когда надоест. Медведь не обидится. Вы по-прежнему уверены, что вы урод?

– Ничего в себе не понимаю.

– Это нормально. Люди предпочитают про себя не знать, – мимолетная улыбка сменилась на мимическую скуку.

– Нет, вы не поняли. Все плохое, самое гадкое в себе я знаю. Бездна близорука. Щурится, всматривается, но видит расплывчато. К черту Ницше! Я все сам про себя узнал. Без нее. Знаю, что любить не умею, тягощусь отношениями, предаю без зазрения совести, бросаю. Но я не знаю ничего хорошего в себе. Должно же быть во мне что-нибудь хорошее? Что-нибудь особенное?

– Девяносто пять процентов населения – посредственность.

– Я не посредственность!

– Девяносто пять процентов думают точно так же.

– И то, что они родились для совсем иной, благородной и красивой участи?

– Конечно. Единственное утешение: мы ошиблись во времени. Или время ошиблось в нас.

– Слабое утешение.

– Какое есть. Но почему это вас так волнует? Нет ничего зазорного в том, чтобы прожить простую, сытую, мещанскую жизнь. Кормить канареек на окне, поливать герани, проверять уроки у старшего и менять подгузник младшему, иногда, по праздникам, изменять жене, но убеждать и себя, и ее, что она единственная. Это хорошая жизнь, Даниил. Поверьте, правда, хорошая.

– И у вас она есть?

– Разве я сказал, что она мне нужна? Я доволен тем, что у меня есть.

И напоследок. Словом в спину.

– Знаете, в чем парадокс, голубчик? Чем сильнее мечтаешь о подвиге, тем более ты смешон. «Дон-Кихота» очень скучно читать. Но еще скучнее бороться с ветряными мельницами. Не боритесь, Даниил, уезжайте.

– Разве можно убежать от себя? – спросил Дэн, не оборачиваясь.

– Убежать от себя невозможно. Вы правы. Но можно уйти вперед. И тогда ваше «я», возможно, вас догонит. Все в этой жизни стоит делать не спеша и с удовольствием.

– А умирать?

– И умирать, Даниил, нужно не спеша и с удовольствием. Выбрать день и умереть.

Он раз за разом возвращался к этому разговору, не в силах понять, что же тогда упустил. Что-то очень важное, без чего сегодня почему-то не складывалась жизнь.

– Что делать? – тоскливый вопрос Вадима вернул в настоящее. – Как жить?

– От меня-то что хочешь услышать?

– Ничего, – Вадим рывком поставил бокал.

Ножка хрустнула, и сосудик, наклонившись, так и остался стоять на столе – инвалидом.

Дэну стало его жалко. Он всегда жалел щенков, котят и особенно – неодушевленные вещи. «Мама, смотри! Плюшевый зайка! У него мордочка грустная и лапки нет! Давай возьмем его домой?» – «Даник, ты забудешь о нем через час! Сколько можно? Весь дом в этих мордочках!» Он все равно брал, спасал и через час забывал.

– Ничего, – повторил Вадим. – Думал, будет интересно встретиться, выпить, поговорить. О бабах или еще о какой-нибудь ерунде – кризисе среднего возраста или, чего уж там, духовном просветлении. Мы же друзья.

– Были когда-то. Ты о ней когда-нибудь думал?

– О ком?

– О Саре.

– Ни разу. Как отрезало.

– Ты ее любил?

– Еще по коньяку?

– Давай. Напьешься – лицо проглядывает.

В ожидании заказа Дэн рассеяно крутил на столе вазочку со свежими цветами. Оживился, увидев официантку:

– У вас здесь не кафе, а рай: шиповник в феврале.

– Да хоть в марте! – на безымянном пальце правой руки тускло светилось обручальное кольцо, и от этого рука казалась тяжелой и сломанной. – Из Голландии привезли. Там все есть.

– Все есть в Греции, – холодно поправил Вадим.

– Без разницы. Дальше Купчино не была.

Официантка метнула на стол бокалы, одновременно протерев поверхность тряпкой. На полной груди подскакивал золотой крестик. Сквозь светлые колготки проступали толстые синие вены:

– Еще что-нибудь?

– Вы верите в чудо?

На мгновение задумалась:

– Муж верит. Приду, будет – водка.

– Появляется?

– Иначе убьет.

Собрала грязную посуду, положила счет на щербатое блюдечко и, тяжело ступая, направилась к стойке.

Дэн педантично оборвал лепестки.

– Неужели она не видит?

Вадим посмотрел в окно. В сгущающихся лиловых сумерках розовый куст, облепленный цветами, казался сказочным и неживым. Он словно плыл в метели, и от его вида хотелось либо жить, либо умереть.

Дэн сгреб лепестки в кучку, бросил в пепельницу, поджег:

– Природа совсем спятила. Это единственное, что мне сейчас нравится. Ощущение, что не только я – все вокруг сошли с ума. Вчера аистов видел. Вили гнездо в сугробе. Возле офиса нашел землянику. Спелую. В лесу грибы. На кустах почки зеленые. Люди почти нормальные – вежливые. Улыбаются. В чудеса верят.

– Это глюки, Дэн. Обычные глюки.

– В смысле сначала закусывай, потом завязывай? – Дэн зло усмехнулся. – В том-то и дело, что не глюки, а самая настоящая реальная жизнь. Сумасшедшая. Мир спятил, и чем быстрее ты это признаешь, тем легче будет жить. Без рефлексий. Среди таких же сумасшедших, как ты и я. Вместе оно как-то веселее, спокойнее, что ли. Бежать больше некуда и незачем – сидим, пьем, закусываем, ждем.

– Чего?

– Помнишь, как ты на выпускном вечере клялся, что твоя машина, квартира и женщина будут круче моих? А я всегда знал, что мои квартира, машина и женщина будут в сто раз лучше. И они действительно были лучше. Потом ты взял реванш. Сейчас вроде как делить нечего. У тебя все по высшему классу, у меня все по высшему классу. Жизнь удалась. Ты в Гонолулу был, а эта тетка дальше Купчино не выбиралась. Кому повезло?

– Дурацкий вопрос.

– Вопрос, Вадик, правильный и совсем не дурацкий. Потому что повезло ей, несмотря на твою Гонолулу и еще сорок две страны, о которых, если спрошу сейчас, ты ничего не сможешь рассказать. У савана карманов нет. И с собой, туда, ты свой «бентли» не утащишь, шлюх своих породистых не захватишь. ТАМ все это не имеет никакого значения. ТАМ и ЗДЕСЬ значение имеет только одно – хочется тебе жить или нет. Вот этой бабе, несмотря на то, что денег нет, а муж пьет и бьет, жить хочется. А тебе – такому красивому, успешному – нет. Раньше тоже не хотелось. Ты притворялся.

– Красиво расписал. Как в романе, – процедил Лемешев. – Только одна неувязочка. Что же твоя счастливица роз на снегу не видит?

– Потому что, в отличие от нашего, ее мир нормален. В ее мире розы круглый год везут из Голландии, по грибы ходят осенью, а землянику собирают в июле. И она не на «Титанике», Вадик, она в реальной жизни. Она не видит того, что видим мы. А мы не видим того, что видит она. Эта тетка живет. Может быть, даже по-настоящему. И, может быть, иногда она даже счастлива.

– А мы?

– А мы с тобой занимается душевным онанизмом: ищем выход из ситуаций, которые существуют в нашей системе координат. И ничего в этой самой системе координат не понимаем.

– Думаю, что и бог ни черта об этом не знает. Создал человечество, а как в него играть, до сих пор не понял.

– А ты бы понял?

– Я бы разобрался, – серьезно ответил Вадим. – В другой жизни я хотел бы быть богом.

– Это трудно.

– Сволочью быть проще всего. А богом… Нужно только изредка совершать чудеса, и люди в тебя поверят. И самое страшное, что ты сам в себя поверишь.

– Что ж тут страшного?

– Мания величия не означает величия.

– Возьми Сару на работу, – неожиданно попросил Дэн. – И она в тебя поверит.

– Мне оно надо?

– Тебе – надо. И мне – надо. Ей – нет. Мы в долгу перед ней.

– Добренькое хочешь сделать. Моими руками.

– Своими не смогу. Извини. Ты все равно ко дну идешь. Какая разница, что и как будет? А тут – сюжет. Возвращение в прошлое. Истории должны быть закончены, какими бы они ни были. Дай ей шанс отыграться. Для тебя скука. Для нее – жизнь.

– Золушка на новый лад? Через месяц-два волшебным образом преобразится, а я пойму, какое счастье потерял? Кольцо с бриллиантом, предложение руки и сердца на коленях, фата, холодец, пупс на капоте и прочая хрень?

– Как вариант.

– Не сработает.

– Ты ее помнишь, Вадик. И я ее помню, – сказал тихо Дэн. – С нее все началось, ею все и закончится. Очень сложно впускать в свою жизнь тех, кто тебя ненавидит, но иногда это нужно сделать.

– Зачем?

– Чтобы совесть успокоить, по ночам лучше спать. И чтобы в январе не цвел ни один розовый куст. Дай ей работу. Верни остатки уважения. И, может быть, как раз это тебе ТАМ и зачтется. Нам ведь немного осталось.

В густеющих сумерках лицо Вадима казалось бледным. Лицо покойника.

– Так ты знаешь? Давно?

– Сегодня понял. Ее увидел и все понял. Про тебя, про себя, про нас. Истории должны заканчиваться. Так она говорила.

Вадим долго молчал.

– Договорились. Я ее возьму на работу. Только я ее уничтожу. Закончу то, что не смог сделать тогда. Теперь уже по-настоящему. Все равно терять нечего.

– На этот раз она тебя уничтожит.

– Спорим?

– Спорим.

– На что?

– На Кайрос.

* * *

Петр Аркадьевич Сухопаров не любил зиму. Зимой он быстро толстел и становился раздражающе медлительным.

Каждый день, ровно в час дня Петр Аркадьевич выходил из серого здания на торце Суворовского проспекта и шел пешком в Смольный – обедать. В Смольном готовили вкуснее, дешевле и разнообразнее. Столовую, точнее кафе, в Правительстве Ленинградской области, где он работал, Сухопаров также не любил. Как не любил и свой кабинет, в котором, помимо него, сидели еще две одинокие барышни. Барышни соревновались за внимание Сухопарова, но делали это пошло и неинтересно. Бесконечные и неумелые знаки внимания утомляли, а ремень, больно впившийся в нагулянный за зиму жирок, раздражал.

До отдельного кабинета Петр Аркадьевич еще не дорос. Не дорос он и до Смольного. Подниматься по служебной лестнице оказалось невероятно трудно. То ли одышка мешала, то ли червячок сомнения, сидевший глубоко в подсознании. Так что за пять лет на государственной службе он с трудом одолел всего лишь пару крутых ступенек – став первым замом второго зама. Иными словами, никак себя не проявил, и начальство от этой лености вдруг забеспокоилось, предчувствуя подвох. А ну как подсидит?

Последние три месяца жизнь Сухопарова стала невыносимой. Он без конца писал отчеты, переделывал документы, ходил на заседания и думал, что не доживет до весны. По ночам будили мороки, запах влажной, чуть подгнившей земли, и он просыпался от странного чувства, что все в его жизни идет не так. Ближе к утру становилось совсем плохо, и Петр Аркадьевич коротал рассвет на кухне, спрятавшись в большой чашке черного горького чая.

Понедельник не стал исключением. Сухопаров брел по вычищенной асфальтовой дорожке и думал о том, как все его достало. Рядом шли такие же, как и он, государственные единицы, важные, сытые, гладкие. «Мы все одинаковые, – мелькнула мысль. – Не различить. Хорошо еще, что паспорта у всех разные. И должности. Хоронить станут – не спутают».

Человек, попавший во власть, практически сразу меняет привычки, мировоззрение и гардероб. Было бы странно, если бы он продолжал ходить по правительственным коридорам в неполитических носках. Как раз это Петра Аркадьевича нисколько не удивляло. Удивляло другое. За считанные дни новоиспеченный чиновник начинал говорить на другом языке. Язык был, как латынь: мертвый и гладкий. Не нужно правильного произношения, достаточно правильной тональности.

Сухопаров снова и снова вслушивался в эту речь. Она была мягка, округла, словно крупная галька, обкатанная океаном. Безупречна в своей значимости. Даже неправильные ударения не нарушали должного впечатления. Многолика и суха, как хамелеон на солнце, она была разумна, добра и даже претендовала на вечность – длиной в квартал.

Разговаривая с коллегами, Сухопаров чувствовал себя гусеницей, упавшей на страницу Большой советской энциклопедии. Узнавал отдельные слова, но не понимал общего смысла. И становилось тошно. Оттого, что ему врали. И он знал, что ему врут, но был вынужден слушать, как ему врут. Зачем? Чтобы знать, в чем именно ему врут.

Ну, знает он, а дальше-то что! От этого только хуже. Куда ни шагни, везде цугцванг.

Он разделся в гардеробе, миновал контрольные воротца и пошел на запах еды. Малиновые ковровые дорожки вытерты, хотя их совсем недавно меняли. Новый виток раздражения.

В столовой взял первое, второе, салат и компот. Уселся за свободный столик.

– У тебя свободно? – начальник плюхнулся напротив. – Отчет готов?

Сухопаров что-то промычал в ответ. Настроение колебалось на отметке zero и в любой момент могло уйти в минус. Он не хотел думать ни про отчет, ни про начальника, ни про себя.

– С девчонками ладишь? – начальство шумно хлебало кислые щи. – Правильно делаешь. Привечай, но держи на расстоянии. Девки у тебя в отделе немолодые, незамужние, напридумывают себе черт те чего, а нам с тобой потом решай. И спать не вздумай!

– С которой? – Сухопаров позволил намек на иронию.

– Ни с одной. Мы с тобой, Петя, идем на повышение! Очень скоро идем. Документы все уже там, – многозначительный взгляд в потолок. – Все должно быть безупречно.

Так и сказал: мы. Подразумевая, что, если Петя будет хорошим, если Петя будет паинькой, то он, так и быть, возьмет Петю за шкирятник и подтащит наверх, раз у самого Пети ни ума, ни силенок на это не хватает.

Кивнул, старательно изображая благодарность. Здесь так принято. Хочешь удержаться на ступеньке – изображай.

– В Смольный-то хочешь? – спросил вдруг начальник. Его щеки горели, а дыхание слегка отдавало коньяком. Коньяк на морозе – первое дело для сердечника.

– Хочу, – ответил Петр, допивая компот. – Все хотят.

– Но не все попадают. Помнишь, мультик такой: «Все псы попадают в рай»? Мы его с дочкой часто смотрели… – начальник вздохнул и рефлекторно потянулся в карман – за фляжкой. Вовремя опомнился, достал платок, вытер лоб и вышел.

После развода начальник часто выпивал, и Петр Аркадьевич знал, что никакого повышения не будет. В этой системе можно годами держаться на плаву, не двигаясь с места, а можно и камнем уйти на дно. Неблагонадежность заразна.

Петр Аркадьевич вспомнил вчерашний день, и ему тоже захотелось выпить. Сколько они с Ларисой встречались? Год? Два? Теперь и не вспомнить. Познакомились на какой-то вечеринке, понравились друг другу, сошлись. С ней было тепло, спокойно и удобно. Сухопаров-старший Лару одобрял и регулярно заводил разговор о свадьбе. Лара в ответ загадочно улыбалась и иногда оставалась на ночь.

Вчера она тоже осталась. Навсегда. Утром отец выглядел смущенным и одновременно счастливым.

– Тебе придется найти квартиру, Петя, – ласково сказала Лариса. – Мы не торопим, конечно, но ты – большой мальчик, сам понимаешь: медовый месяц и все такое.

– Понимаю.

– Недели хватит?

– Уложусь, – он прошел в свою комнату и плотно закрыл дверь. Хлипкая фанера едва приглушила русалочий смех и звук поцелуев на кухне.

Рухнул на кровать, еще хранившую запах духов, обреченно закрыл глаза.

Эх, Петя-Петя, Петя-дурак! Герой русской народной сказки: «Как Петя счастье свое искал, да прошляпил».

На отца не злился. Да и на Лару не держал обиды. Пустяки, дело житейское! «Была тебе любимая, а стала мне жена!» Так ведь и любимой не была, себе-то зачем врать?. Повстречались – разбежались. И, как все интеллигентные люди, останутся в хороших отношениях.

Хорошие отношения – никакие отношения.

Он еще покопался в себе и вдруг с удивлением обнаружил ростки злости. Чувство было новым, неожиданным и очень сильным. Петр Аркадьевич даже остановился, пробуя его на вкус. Он злился на себя.

Неправда, когда говорят, что проблема – как змея, кусающая себя за хвост. Проблема – не вещь в себе. Проблема – в человеке. Вот Сухопаров и был такой проблемой. Только до этой секунды он никак не мог понять, что с ним не так, что он делает неправильно и почему он это делает. Вся жизнь показалось заплесневевшим куском хлеба. Выбросить бы! Ну, выбросишь, а дальше?

А что, собственно, дальше? Почти сорок. Семьи нет. Квартиры нет. Машины нет. Денег нет. Его самого нет. Для чего все это, что люди называют нормальной и счастливой жизнью?

Сухопаров миновал охрану и подошел к лифту. Ждать пришлось долго. Смотрел в свое размытое отражение, ощущая, как к горлу подбирается тошнота. Двери открылись. Сухопаров вошел, нажал круглую яркую кнопку с номером и осторожно проглотил склизкий комок. Вроде обошлось.

Коридоры власти были узкими, длинными и запутанными. Сухопаров рефлекторно петлял, то и дело останавливаясь, чтобы пожать влажные гладкие ладони и ответить, как идут у него дела. Хреново идут! Но он растягивал пересохшие губы в улыбке и говорил, что все хорошо, а будет еще лучше.

Из приоткрытой двери начальственного кабинета – легкий коньячный флер. Вдруг тоже захотелось выпить, но выпить нечего, не с кем и не к месту. Хотя на последнее, честно говоря, совершенно плевать.

Он открыл дверь и споткнулся на пороге. В ноздри ударил свежий запах молодой земли – жирной и влажной, почему-то напомнившей жадное женское лоно.

– Ой, извините! – коллега Оленька торопливо подметала пол. Вторая – Машенька – на вытянутых руках держала оплетенный корнями земляной ком. Длинные сломанные листья болтались на тонких сосудиках-прожилках.

– Мы цветы решили пересадить, пока вас не было, – пояснила Машенька, словно Петр Аркадьевич с детства слыл законченным идиотом, и ему нужно все объяснять медленно и вдумчиво. – Горшок упал и разбился.

– Разбился? – Сухопаров недоуменно взглянул на осколки. Голова кружилась.

– Ну да… Взял и разбился. Почему-то.

– Другой есть? – хрипло спросил Сухопаров.

– Есть. Только цветок все равно сломался. Не выживет.

– Дайте!

Оленька услужливо подставила керамическое кашпо.

Сухопаров наклонился и зачерпнул ладонями землю, на мгновение показалось, что ее стало еще больше. Тело пронзила невероятно сладостная дрожь. Дрожащими же руками он взял у Машеньки истерзанное зеленое тельце и бережно уложил на черную, благоухающую весной и жизнью рассыпчатую подушку, присыпал новой порцией земли и погладил сломанные листья, чувствуя, как под его пальцами они оживают и наливаются жизненной силой.

За его спиной восторженно ахнули.

– Воды!

В тот момент, когда вода окропила цветок, и земля вспучилась, медленно оседая, Петра Аркадьевича снова пронзила сладкая судорога. Он застонал от наслаждения.

Еще не понимая, что делает, Сухопаров поднял руки. И по его воле в кабинете поднялся земляной вихрь. Закрутился, сметая бумаги со стола, вырывая тяжелые папки со стеллажей. Девицы взвизгнули, и в тот же момент земля забила им рот и глаза. В круглых глазах застыл ужас.

Сухопарову хотелось убить обеих. Он шевельнул правой рукой, и Машенька закашлялась, выплевывая комья земли. На белой шее билась жилка. Быстро-быстро, в агонии.

Левой рукой Сухопаров отбросил Оленьку к стене. Юбка взметнулась, показав простенькие белые трусики и телесные чулки.

С какой начать? В паху было горячо и тесно.

Девицы мотали головами и выли от страха.

– Ы-ы-ы…

Это тоненькое «ы-ы-ы» отрезвило и вызвало новую волну злобы.

«Есть лучше… Лариса…»

– Вон! – приказал им Петр Аркадьевич.

Вымело.

Один.

Переводя дыхание, подошел к окну, за которым виднелась площадь, изрытая строительной техникой. Кучи песка и земли, запорошенные снегом. Мелькнула шальная мысль: а что, если…

Воздух стал желто-черно-белым, густым и плотным. Тонны земли поднялись вверх, закрутились смертоносной воронкой, всасывая в себя все вокруг.

Сухопаров швырнул экскаватором в Смольный.

Ковш пропорол решетку и протаранил парадный вход.

Истеричные вопли. Сирены. Маленькие человеческие фигурки, распятые тьмой.

Он всесилен. Вот только что ему с этим делать?

* * *

– Вам звонили.

Казус просмотрел стопку записок с телефонами. Смял и выбросил в корзину.

– Не беспокоить. Не соединять. Встречи отменить. Через десять минут – кофейник и бутерброды.

Секретарша кивнула и вышла. Красиво и бесшумно. Он потратил три года, чтобы научить ее так ходить. И еще полтора, чтобы она научилась красиво и бесшумно думать. Иногда он с ней спал. Она была в него влюблена и надеялась, что когда-нибудь Казус уйдет от жены. Казус не разубеждал: когда-нибудь – это все-таки надежда.

Через десять минут рядом с диваном появился поднос: кофе, бутерброды, пирожные, фрукты. Чуть больше, чем он просил, но без намека на фамильярность. Она знала, что через час-полтора он может попросить пирожные и фрукты. А так никто никому не будет мешать. Она – ему. Он – ей. Все честно. Пакт о ненападении. Ровно в шесть она покинет приемную, и он останется в офисе один. Янтарный поднос на стеклянной круглой столешнице странен и чужероден. Ровно до того момента, как в окно ударил луч заходящего солнца. Еда, посуда, стол – все вспыхнуло ярким светом, и почти тотчас же краски были остужены догорающим янтарем: и стол, и еда окрасились в мягкий золотистый цвет с красными проблесками. Все показалось настоящим. И сам Казус был в этот момент настоящим – из плоти и крови, нервов и сомнений.

17.30.

Руки Казуса дрожали, пока он наливал себе кофе. Дрожали губы, пока он делал первый глоток. С чашкой в руке подошел к зеркалу и взглянул на отражение. Старый испуганный человек, который сошел с ума. Вот как это бывает, оказывается: никаких тебе приступов, никаких смирительных рубашек: сознание больше не попадает в трафарет воли.

Знаешь, что сошел с ума, но ничего не меняется. По-прежнему ведешь размеренный образ жизни, встречаешься с людьми, спишь с женщинами, шутишь, ешь, спишь – и никто не замечает, что ты безумен. Право, это даже обидно: мир не заметил, что ты сошел с ума.

Казус вернулся к столу и включил компьютер, внимательно – строчку за строчкой – просмотрел ленту последних новостей. Так и есть. Ничего. До последнего момента была надежда, что это не он, Казус, а мир спятил. Надежды больше нет. Спятил он, Павел Сергеевич Казус. Еще несколько дней назад.

Достал дряхлую записную книжку с перепутанными страницами и вычеркнутыми именами – дань ностальгии. Долго искал телефон, потом, после недолгих колебаний, набрал номер.

– Добрый день. Могу я услышать Леонида Константиновича? Кто спрашивает? Как вам сказать… Мы с ним когда-то работали вместе, правда, недолго, но… Что? Умер? Когда? Сегодня? Простите…

Повесил трубку и, спохватившись, снова набрал номер.

– Великодушно извините, но когда умер Леонид Константинович? В котором часу?

Все сходится. Все было, и он свидетель. Он – свидетель смерти.

Если ты сошел с ума, надо пить кофе. Надо пить очень много кофе. Кофе – самый здравомыслящий напиток. Он делает ум крепче и жестче. Кофе заставляет думать. Думай, Казус, думай…

Час назад на Невском проспекте, возле Гостиного двора, Казус в толпе зевак смотрел, как приводили в действие приговор. Смертная казнь через отсечение головы. Мадам гильотина на российский лад. Зрители улюлюкали, притопывали на месте, пили горячий кофе. Тут же продавали пирожки и бутерброды. Чуть дальше торговали сувенирами: маленькие гильотинки для офиса, чуть больше – для садового интерьера.

Преступник – мужчина средних лет на деревянном помосте – дрожал то ли от страха, то ли от холода. На штанах расплывалось мокрое пятно. Руки и ноги были свободны, и он то и дело проводил руками по лысеющей голове.

Казус знал его. Как знал и всех предыдущих. Это было самое страшное – он знал их всех.

– За что его? – спросил Казус соседа.

– За то самое, – ответил сосед. – Чтоб неповадно было. Выпьешь?

Казус рассеянно приложился к железному горлышку и ободрал себе рот под гогот соседа. Уже третий раз он попадался на эту шутку.

Палач был без маски – пожилой усталый человек. В легкой итальянской дубленке. На шее красный шарф. На руках перчатки. Тоже красные. Казус впитывал эти детали, которые казались жизненно важными, словно без них вся сцена была пустышкой.

Палач поставил жертву на колени. Чуть подтолкнул вперед и знаком показал, как надо лечь.

Жертва виновато улыбнулась, и у Казуса сжало сердце от этой улыбки.

Палач поощрительно хлопнул жертву по плечу, на всякий случай проверил, правильно ли зафиксирована голова и шея.

Закинул шарф за спину, и сверкнуло стальное полотно.

Барабанный бой.

Женский крик.

Испуганный и восторженный.

Нож скользнул легко и играючи. Тело дернулось.

Корзина пошатнулась, приняла подношение.

Толпа хлынула вперед, чтобы разглядеть все в мельчайших подробностях. Щелчки телефонов и вспышки фотоаппаратов. Фото на память.

Пластиковые стаканчики из-под кофе, в которые капала остывающая кровь.

Казус присел на каменную скамью. Закрыл глаза и постарался равномерно дышать. В ушах шумело. Хотелось блевать. Это была десятая казнь за последние десять дней. Он уже видел расстрел, повешение, дыбу, утопление, сожжение… Каждый раз он оказывался на месте ровно в тот момент, когда приговор приводили в исполнение. И каждый раз ему становилось плохо, а когда приходил в себя, мимо текла обычная нормальная жизнь: люди спешили по делам, снег хрустел, машины сигналили, экскурсоводы приглашали на экскурсии по городу.

После искал сообщения в сети, ждал последних телевизионных новостей, пролистывал газеты и не находил ни одного сообщения о том, чему был свидетелем.

Он знал всех десятерых. И все десять умерли. Знакомство это было шапочным, но они все умерли. И он видел, как их всех казнили.

Кому рассказать? Кто поверит? Сам себе не верил. Но самое худшее было в том, что знал: очень скоро на месте приговоренного окажется он сам. Его казнят, как и остальных. За то самое.

Звонок жены показался спасением. Казус схватил трубку, как распятие:

– Рад тебе!

– Неужели? – голос равнодушный, как обычно, не дрогнул. – Не впадай в пошлость, Паша, тебе не идет. Я позвонила лишь затем, чтобы сказать – театр отменяется. Я не смогу.

– Почему?

Казус забыл о походе в театр, но после этого холодного «не смогу» почувствовал себя униженным и оскорбленным. Они собирались смотреть Достоевского.

– В городе песчаная буря. Мы заперты.

– В Смольном? – зачем-то уточнил Казус.

– В Смольном, – зачем-то подтвердила жена, чье имя он почему-то все время забывал. Вот и сейчас не мог в точности сказать, как зовут женщину, с которой прожил двадцать с лишним лет. – Что за окном творится – ужас. Все летает.

– Все?

– Дома, машины, люди… – на заднем фоне слышался гул. – Паша, здесь смерч, так что в театр я не успеваю. Иди один.

В трубке захлебнулись гудки.

Павел Сергеевич достал из нагрудного кармана билет. Один. Седьмой ряд, седьмое место. Ближе к выходу. Он ошибся. Сегодня играют не Достоевского.

Набоков.

«Приглашение на казнь».

* * *

Мара ехала на кладбище к бабке, когда почувствовала это. Из центра города шла такая мощная сила, что город содрогнулся. Она принюхалась. Тонкие ноздри чуть раздулись, втягивая в себя чужой выплеск.

Земля.

Сухопаров, значит.

Рука скользнула в левый карман. Пальцы нащупали шероховатую поверхность. Камень теплый, недовольный и очень голодный. Привычным движением Мара полоснула перочинным ножиком по пальцу – крест-накрест. В полнолуние кровь тягучая, темная и соленая, наполненная магией и силой.

Мара подставила под тяжелые капли камень – и он жадно впитал подношение. Морщинки разгладились, трещинки срослись, песчаная желтизна и пятна ржавчины скрылась под ровной серой матовостью, и на знакомой выемке проступила новая руна.

Перевернутое значение. Впрочем, и без подсказок судьбы Мара знала, что все идет неправильно. Понять бы, стоит ли вмешиваться в ход событий или дать им возможность идти так, как сложились руны. Бабка, конечно, полезла бы напролом, она и раньше-то торопила, настаивала, чтобы Мара держала все под контролем.

– Упустишь одного, упустишь всех, – повторяла она. – А ну-тка, в них ЭТО раньше времени проснется, что будешь делать? Тебя я с детства обучала и наставляла, они… дай им силу, полмира разрушат. Да так, что другая половина станет не нужна. Сила власть дает, а власть, Мара, соблазн большой. Чем меньше и слабее человек, тем хуже он ведет себя во власти.

– Почему же они слабые? – Мара перебирала Софьины камешки в огромной деревянной плошке. Серый, розовый, черный. – Если в них сила, откуда слабость?

– От незнания, от гордыни, от алчности, от морока в душе, от желаний тела и духа. Сила непредсказуема. Может и не проснуться или проснуться с опозданием. А шанс-то всего один. Я свой пропустила. В войну трое полегли – воздух, вода, земля. Один огонь остался. Многих выжег да сам сгорел, не успела я. Твою мать готовила к посвящению, опоздала… Одна надежда на тебя, Марушка. Твой теперь черед, твой ход.

– Что ты хочешь от них?

Вместо ответа Софья взяла плошку с камешками и бросила их, не глядя, на огромный поднос с черно-желтой землей, похожей на змеиную чешую.

Неподвижные и неживые, камни неуклюже задвигались, расползаясь по поверхности. Следы затейливо переплелись.

Софья заговорила:

– Четыре элемента подобны Сфинкс. Крылья Сфинкс – воздух. Женская грудь – вода. Бычье тело – земля. Львиные лапы – огонь. Встретив человека на своем пути, Сфинкс задает три вопроса. Каждый последующий – проще предыдущего. Это ловушка. Истинная простота спрятана в сложности, а сложность в простоте.

– И что происходит, когда человек отвечает неправильно?

– Сфинкс пожирает его. Запомни, Мара, с каждой новой жертвой он пожирает и себя. Разрушаются крылья, опадает грудь, дряхлеет тело, ломаются лапы. Зачем знание, если ты не даешь ему шанса проявить себя? Со временем Сфинкс исчезает, и в мире воцаряется межвременье, когда нет вопросов и нет ответов, когда знание путают с невежеством, а невежество со знанием. Ни то, ни другое не является истиной. Умирает вера, любовь становится ненавистью, ненависть приносит хаос. Боги и силы молчат, предчувствуя гибель. Это век человеческой гордыни. Век людей, не знающих наказания. Короткий век. Очень короткий. Длиной в один год. Или в десять лет. Или в сто. По-разному происходит. Восстановить равновесие могут огонь, вода, воздух, земля. Четыре грани жизни. Убери один – мир станет трехгранным, два – двухгранным, три – одногранным.

– Зачем ты мне это рассказываешь?

В окна царапался ветер.

– Сказки сказываю. Ведьма, Марушка, от слова «ведать». В ведьме древняя магия скрыта. В тебе особая сила – женская суть, знание, интуиция. Люди-элементы порождают новую Сфинкс – более сильное и страшное чудовище. Для каждого из них Сфинкс готовит ловушки. Ты не знаешь, когда тебе будет задан первый вопрос. Ты не знаешь, услышишь ли второй вопрос, и дадут ли тебе боги право ответить на третий. Сфинкс многолика, истинное ее воплощение не помнит никто. Но однажды увидев ее, поймешь, кто перед тобой. Только тебе дано подсказать всем четырем правильные ответы, направить их по верному пути. Правда, есть еще кое-что… Знаю, это понравится тебе больше, чем сказка о Сфинкс.

Софья взяла руку внучки и поднесла к подносу. От него шло тягучее тепло – тяжелое, солоноватое, наполненное запахами и шепотом.

– Камень – плоть земли, энергия воды, сила солнца и смерть воздуха. Повезет – найдешь свой камень, связанный с тобой через кровь. И беречь его будешь больше всего на свете. Потеряешь – себя не найдешь. Но не о том сейчас речь. Слушай, Марушка, внимательно слушай.

Камни – как люди. За каждым из нас стоит одно событие, случай, ради которого мы пришли в сей мир. Сталкиваясь друг с другом, мы сталкиваем случаи-события и, как следствие, меняем ход истории. Смотри!

Мара зачарованно смотрела на поднос. Земля потрескивала, вздыбливалась, то и дело меняя узор. То желтых вкраплений становилось больше, то черных. Камни сталкивались, пожирали друг друга, раскалывались, слипались, образуя новые соединения.

– Все как в жизни. Не успеешь увернуться – тебя сожрут! – усмехнулась Софья. – Какой тебе нравится?

Мара указала на большой черный камень в центре с причудливой сетью иероглифов.

– Для первого раза неплохо. Камень императора. Теперь выбери элемент.

– Для чего? – отчаянно хотелось взять камень, но она боялась, словно он был живой, чужой и враждебный. Не ее.

– Правильно, внученька, – Софья словно слышала тайные мысли. – Не бери того, что не твое. А теперь – элемент. Играть с тобой будем. Твой выбор?

– Огонь.

– Почему?

– Этому камню подходит огонь.

Было и страшно, и спокойно одновременно.

– Японские императоры ведут свой род от богини Солнца Аматерасу. Снова выбрала правильно. Радуешь. Что ж, пожил человек в свое удовольствие, много дел наворошил – хороших и плохих, пора и честь знать. Я выбираю воду. Твоя позиция – слева, моя – справа. Приступим?

– И каковы правила?

– Я ударяю по камню водой, ты ударяешь огнем. Одновременно. Чей удар и чей элемент сильнее, тот и выиграл.

Мара зачерпнула огня из русской печки, скатала обжигающий шарик. На подушечках пальцев мгновенно вспухли волдыри.

– Готова? – в руках у Софьи искрился и перекатывался такой же шарик, только прозрачный.

Они ударили одновременно. Но Мара оказалась точнее и быстрее. Камень вскрикнул и в мгновение ока вспыхнул, рассыпавшись на черные хлопья.

– Чистая победа, – задумчиво протянула Софья. Она казалась довольной.

– А кто он был?

– Японский император Хирохито. Не знаешь такого?

– Нет.

– Он только что умер от инфаркта. Одним ударом ты прервала целую эпоху великой страны.

– Зачем? – Маре показалось, что остальные камушки смотрят на нее с укоризной.

– Затем, что ты ведьма. Ведьмам положено играть, меняя ход истории.

– Таким образом?

– Способ не хуже любого другого. Есть и другие. Люди веками за власть боролись, не понимая, что есть власть. Истинная власть, Марушка, это время – Кайрос. Подчини его себе, и будешь всем управлять.

– А как подчинить?

– Играй. Но только по-крупному.

Игра ей понравилась. В том-то и дело, что понравилась, хотя императора жалко. Уже вечером, поймав сказку о богине Аматерасу, она сказала себе: ничего страшного не произошло, император все равно был стареньким и мог умереть в любое иное время. Она же помогла ему уйти быстро, красиво и безболезненно.

От первого хода на подушечках пальцев осталась мелкая россыпь черных крупинок. Два маленьких иероглифа – игра и смерть. И каждый раз, делая новый ход, она смотрела на них, выбирая.

Смерть всегда доминировала, но иногда жизни удавалось одержать вверх.

…На кладбище было морозно и тихо. Серые столбики могильных плит и крестов припорошены снегом. За оградками на могильных столиках коты – дикие и домашние.

«Бабка нахлебников собрала», – недовольно подумала Мара. Сколько себя помнила, бабка всегда любила котов. Не кошек – котов. С наглым взглядом и черными стертыми пятками. Розовых пяток у котов бабка не признавала – гнала без жалости.

Коты провожали Мару утробным шипением, чуть подрагивая отощавшими, мокрыми от снега хвостами. Усы пружинили, рваные уши прижаты к головам. Еще немного – прыгнут.

Могила бабки в третьем ряду, у самой стены церковной ограды. Софья покоилась между генеральшей, умершей от старости и нищеты, и молодым повесой, разбившимся на машине прошлой осенью. Вместо креста – гранитная плита с выбитыми буквами и числами.

Мара положила обломанные гвоздики и зеркальце на снег, присела на пенек у самой стены. Березу спилили сразу после бабкиных похорон – высохла за неделю. Видать, Софья не приняла соседства – берез она не любила. А вот седалище получилось гладкое, устойчивое, удобное. И скамеек никаких не надо.

Коты неторопливо окружили: не терлись, не мяукали. Уставились желтыми глазами, подрагивая хвостами. И в этом умноженном взгляде только один невысказанный вопрос.

– От меня ты чего хочешь? – ответила Мара. – Ты их за кукол бессловесных держала: дернешь за ниточку, и они сделают все, что нужно. Прикажешь убить – убьют, прикажешь наводнение или циклон навести – наведут. Да вот ошиблась: они все-таки люди… Ниточки твои давно порваны. С какой такой радости Сухопаров проснулся? Вперед Сары вылез? Молчишь. А я отвечу: от ненависти и вылез. От ненависти к себе. Ненавидь он кого другого – любо-дорого было бы его направить. А как с этой ненавистью бороться? Он и себя уничтожит, и мир вокруг.

Сара твоя разлюбезная: годами ты за ней наблюдала, мне в пример ставила. Как же ты ее, старая, упустила? Мертв твой огонь, вот уже десять лет как умер, ни единой искорки не раздуть. Ты ведь не случайно их с Вадимом свела, так? Забавным показалось: пусть померяются силами. Тандем опять же семейный получится – огонь и вода. Вечное противостояние. А он взял ее и уничтожил. Всю женскую суть убил. Я с твоей драгоценной искоркой три недели бьюсь – толку ноль. Скорей у бесплодной смоковницы плоды появится, чем Сара проснется.

Дэн в собственной свободе запутался, Вадим – в самом себе. И что мне с ними прикажешь делать? На кого ворожить? Только и остается: оставить каждого самому себе – пусть трепыхаются. Вот и оставлю – надоело жить по твоей указке. Добро бы, живая была, так в могиле давно, а я все по твоей воле делаю. Всю жизнь мою на чужих людей положила, а когда я для себя жила? Когда радовалась? Ни одного дня не вспомню. В общем, так… Ухожу я. И они пусть существуют дальше так, как хотят.

Коты зашипели.

– Но тебя-то такой расклад не устроит. Не так ли, старая? Это твой последний шанс. Так это ты на волю рвешься, а не они. Им ничего не надо, ничего не хотят. Плывут себе без цели и направления, а куда, зачем, почему – не так уж и важно. И плевать они на твои великие замыслы хотели. Как я на тебя плюю!

Мара плюнула на могилу и резко поднялась. Впечатала каблуком цветы в снег, не пожалев и зеркальце. Так тебе, старая, так тебе! Получай, коли заслужила!

Коты бросились врассыпную.

Над кладбищем взметнулось сытое воронье, окрасив небесную акварель темными разводами.

Она аккуратно прикрыла калитку, но через пару шагов обернулась:

– И не жди, что тебе стану помогать. Ты свое отжила. А теперь и я свое проживу, как сочту нужным.

* * *

– Вы приняты!

– Правда? – Сара неверяще посмотрела на Киру Павловну. – Вы берете меня на работу?

– Лично я сразу бы отказала, – Кира Павловна явно была не в духе. – Это приказ Вадима Александровича, а его приказы не обсуждаются. Завтра в девять прошу быть на рабочем месте. Не забудьте документы. Вот список, – резко поднялась, давая понять – аудиенция закончена.

Сара сгребла в сумку резюме, очечник, ручку и вышла. Как-то все быстро и просто сложилось. Вечером сообщение от Дани: «Позвони по этому телефону». Утром собеседование, и вот у нее новая работа, новая должность, новая жизнь. Сара боялась быстрых перемен. Они не несли ничего хорошего.

Сара была рада, что Кира не стала ее провожать. Есть возможность осмотреться, понять, что за фирма, что за люди. Когда-то, в другой жизни, именно она посоветовала открыть Вадиму свой бизнес.

– Реклама – это твое, – убеждала. – Ты умеешь приспосабливаться к любым обстоятельствам, ты текуч и изменчив, на этом рынке будешь, как рыба в воде.

Вадим сомневался, рефлексировал. И тогда она продала мамино кольцо, которое всегда носила на шестом пальце. Носила с вызовом. Тогда она считала, что это красиво.

Кольцо было дорогим и старинным, его стоимость стала стартовым капиталом для их фирмы. Сара усмехнулась и мысленно себя поправила: его фирмы.

Она пугливо и осторожно шла по коридору, стараясь, чтобы шаги были бесшумными. По обе стороны – большие черно-белые фотографии: море, озера, реки, лед, застывшие капли. Вадим всегда любил монохромность. Около одной картины она застыла: обнаженное тело молодой женщины на песке, точнее, часть тела – все остальное стерли волны. Лицо женщины хранило обреченность и покорность судьбе.

– Нравится?

Сара не слышала, как он подошел. И – растерялась.

– Нравится, – солгала.

– Врешь. Впрочем, это неважно. С Кирой говорила?

– Говорила. Она сказала, что это ты приказал взять меня на работу. Спасибо.

– Пожалуйста, – его голос заметно потеплел. Вадим любил благодарных людей. – Свое «спасибо» адресуй не мне, а Дэну, он попросил. Чувствует себя виноватым – из-за Алисы.

– Поблагодарю. Всего доброго, Вадим Александрович, – она сделала шаг в сторону, демонстрируя субординацию. Он – босс, она – подчиненная. Он и так уделил ей слишком много внимания. Пора и честь знать.

Вадим стоял, покачиваясь на пятках, и насмешливо смотрел:

– Забавно слышать от тебя «вы». Кофе хочешь?

Кофе не хотела, но снова согласно кивнула. Он – босс, она – подчиненная. Не стоит его злить.

– Идем.

Показалось, что шли они долго, очень долго. Почти вечность. Она смотрела в модный затылок Вадима и думала, что он нисколько не изменился, в отличие от нее. Время каждого бежит со своей скоростью. И только от тебя зависит, успеваешь ли ты за ним. Между ними – десять лет, прожитых по раздельности. И еще одно обстоятельство, о котором Вадим не знал, или не хотел знать.

Приемная.

– Мара, два кофе!

– Сию минуту, босс…

– Проходи.

Она неловко присела на краешек кресла.

Секретарша поставила перед ней кофе и два пирожных «картошка». Откуда она знает?

Сара испуганно и благодарно улыбнулась.

Мара улыбнулась в ответ. Во взгляде откровенное любопытство. Будто Сара – подопытная бабочка, которой вот-вот оторвут крылья.

Вадим дождался, когда дверь мягко закрылась.

– Разговор наш будет коротким и по существу. Во-первых, спустя годы я приношу свои извинения за то, что бросил тебя накануне свадьбы. Признаю, это было подло. Я слишком поздно понял, что не хочу на тебе жениться. Сказать в лицо – не хватило смелости. И я не жалею о своем решении. Более того, сейчас, глядя на тебя, понимаю, что был прав. Ты из тех женщин, которые тянут мужчину назад. У нас все равно ничего бы не получилось. Считай, мое приглашение на работу – своего рода компенсация морального ущерба, пусть и с подачи Дэна. Надеюсь, понимаешь, что о наших прошлых отношениях никто не должен знать. Одно слово – и ты вылетишь отсюда.

Дождался покорного кивка, смачно отхлебнул кофе.

– Теперь второе. Это касается Дэна. Я правильно понял, что он тобой…э-э-э… интересуется… У Дэна весьма специфические вкусы относительно женщин, надо сказать… Не смущайся, тебе не идет. Так вот, чтобы ты знала подоплеку его интереса. Мы с ним на тебя поспорили.

– Поспорили? – Сара резко поставила чашку на блюдце.

– Мужчины часто спорят на женщину. Только обычно они спорят на красивую женщину. Не знаю, что он нашел в тебе. Думаю, что это, скорее всего, жалость… Подобрать, помыть, обогреть…

Промолчала.

– Считаю долгом предупредить: однажды ты уже приняла мужскую жалость за любовь. Результаты, как говорится, налицо. Не хочу, чтобы история повторилась. Дэн не из тех, кто влюбляется, и не из тех, кто хранит верность. Не хочу, чтобы мой друг оказался в такой же нелепой и глупой ситуации, что и я десять лет назад. Если ты хоть чем-то ему навредишь, тут же вылетишь из моей фирмы. Понятно? Вопросы есть?

Хотелось задать всего лишь один вопрос, но снова промолчала.

– Разговор окончен. Завтра в девять можешь приступать к своим обязанностям.

Кофе и пирожные остались на столе.

– Мара, зайди ко мне!

* * *

Маре не нужно было приставлять банку к стене или включать селектор, чтобы подслушать разговор в кабинете. Она знала все, что скажет Вадим, и предвидела реакцию Сары.

Трудно найти более непохожих людей. Именно поэтому бабка и свела их.

– Пусть потешатся! – Софья довольно потирала руки. – То один верх возьмет, то другой… Видано ли: союз огня и воды! Только так силу в узде и удержим. Пока они друг другом да отношениями будут заняты, на другое времени не останется. Мне того и надобно. Рано им пока силушку свою выказывать.

Сводила она их долго, терпеливо и кропотливо. Не без изящества подстраивала различные ситуации, нашептывала, настраивала, наговаривала.

Сара – та сразу вспыхнула от первой любви, зажглась ярким огоньком.

Вадим же, напротив, долго присматривался, осторожничал. Но в какой-то момент все же поддался очарованию рыжей подруги. Маре думалось, что не без участия бабки. Софья была большой мастерицей внушать нужные чувства.

Потом Мара уехала на стажировку в Германию («Езжай, внученька, развейся, я тут уж сама как-нибудь…»), а когда вернулась, то узнала, что бабки больше нет, Сара исчезла, а Вадим успешно строит свой бизнес.

Недалеко она ушла от старухи. Научилась людьми управлять на расстоянии. Не прошли даром Софьины уроки. Всего-то и надо, чтобы сплести мысли Алисе и Дэну, – направить поступки в нужное русло. А там уже само собой завертелось, закрутилась пелена событий.

– Я не жалею о своем решении, более того, сейчас, глядя на тебя, я понимаю, что был прав. Ты из тех женщин, которые тянут мужчину назад. У нас все равно ничего бы не получилось.

– Неужели смолчит? – Мара подалась вперед, прислушиваясь.

Смолчала.

Через пару минут вышла.

Лицо – белая маска. Ни одной эмоции. Только признание его правоты. Ничтожество.

– Мара, зайди ко мне!

Она закрыла приемную на ключ и вошла в кабинет Вадима.

– Раздевайся! – в слепой ярости барабанил по клавишам, набирая текст письма.

Мара усмехнулась и одним движением освободилась от платья-чулка. Под платьем ничего не было.

Вадим резко отъехал от стола и расстегнул ширинку.

– Работай!

Мара качнулась на высоких каблуках, подошла. Расставила ноги и пригнула его голову к сухому лону. Приказала:

– Начинай.

Делал он это неумело и по-мальчишески грубо.

Мара холодно отстранилась:

– Достаточно. Мне не понравилось.

Оделась и вышла, оставив босса в недоумении и растерянности.

* * *

Наверное, он всегда был таким. Просто она ничего не хотела замечать. Неужели она когда-то действительно думала, что он способен любить? Пусть не ее, пусть кого-нибудь. Хоть собаку на коврике, но любить.

Куда все уходит? Почему люди, еще вчера делившие хлеб и постель, вдруг разом становятся чужими? Почему не могут вспомнить моменты близости, запах волос и кожи, вкус поцелуев?

В щеки бил холодный снег. Сапоги месили сизое тесто. На ум пришла старая песенка: «Я его слепила из того, что было, а потом что было, то и полюбила». Сотни женщин поступают точно так же – выбирают не тех мужчин, подстраиваются, растворяются в них. Искренне верят, что сила их невероятной, чистой, красивой любви способна из плохого человека слепить хорошего. Слепо убеждены, что такая любовь вызовет столь же сильное ответное чувство.

Что ж, так и происходит. Только ответное чувство напоминает насилие. Изощренное, продуманное, безжалостное.

Мужчине нравится день за днем уничтожать женщину, живущую рядом с ним. Сначала он забирает ее уверенность, затем независимость, затем веру и напоследок втаптывает всю ее суть каблуком в грязь, стараясь сделать это как можно больнее и унизительнее. И каждый раз требует нового подтверждения: «Ты все еще любишь меня? Дура! Так получи за это!»

Однажды осознаешь, что его больше нет в твоей жизни. Ушел, забрав все нажитое имущество, твое настоящее и будущее. Уговариваешь себя, что придет день, и станет легче. Недели сменяются месяцами. Месяцы годами, а легче не становится. У тебя нет тебя самой. Все уничтожено. Выжжено. И снова, и снова извечный бабий вопрос: «Мой милый, что тебе я сделала?»

Если ты любишь, ты уязвим, слаб и беззащитен перед тем, кто любит тебя чуть меньше, чем ты сам, или не любит вовсе.

Но как же тогда пирожное «картошка»? Вадим встречал ее каждый вечер (Сара тогда работала допоздна) и всегда приносил с собой ее любимое пирожное: «Спасибо, любимый! – Что ты, это такая мелочь».

Собственно, за эту мелочь она тогда его и полюбила. Никто не покупал пирожных, никто не признавался в любви, никто не восхищался ее телом, никто не хотел от нее детей. Только Вадим. Куда же тогда все исчезло? Почему все это случилось с ней?

Отец и мачеха говорили: если ты будешь хорошей, все в твоей жизни будет хорошо. В ней будут хорошие люди, хорошая работа, хороший дом и хорошая семья. Всего-то и надо: быть хорошей для всех. Сара старалась. Видит бог, как она старалась. Только ничего путного не получилось.

– Приняли? – сияющий Данила протянул розу. – Замерз, пока тебя ждал.

Притянул ее к себе за воротник и по-хозяйски поцеловал в губы.

Сара ответила на поцелуй, но ничего не почувствовала.

Данила казался довольным. Все шло так, как ему хотелось. Девушку по его протекции приняли на работу. Он ее ждал, встретил. Поцеловал, она не сопротивляется. Все отлично! Бинго!

– Отпразднуем?

– Отпразднуем.

Все-таки он много для нее сделал.

В ресторане она застыдилась – и старого твидового костюма, и слежавшихся под шапкой серо-рыжих волос, и мокрых следов от разбухших сапог на белом ковролине.

Данила не шел, а танцевал, не замечая ничего вокруг. Галантно провел к столику, усадил, вручил меню.

– Ты что любишь – рыбу или мясо?

– Мне все равно. Закажи сам.

Он произнес несколько непонятных названий. Официант кивнул и удалился, держа белую спину. Они остались одни.

– Как мама? – спросила, чтобы заполнить паузу.

– Неплохо. Отдала мне фирму, развивает новый бизнес. Надеюсь, ты не держишь на нее зла? Не обижаешься?

– Я вообще ни на кого не обижаюсь, – пригубила вино.

– Даже на Вадима? Неужели ни разу не хотелось отомстить?

– За что?

Дэн укоризненно коснулся ее руки:

– Милая Сара… Месть – это квинтэссенция обиды. Когда-то и я, и Вадим обидели тебя. Твое право поквитаться с нами.

– Мне незачем тебе мстить, Даня. Я сделала свой выбор. И ты сделал свой. Наш выбор оказался неправильным. И что с того? А Вадим… За что мне ему мстить? За то, что он позволял себя любить? За то, что не смог сказать «нет», когда мы подавали заявление? Или за то, что испытывает удовольствие, когда говорит мне, что я ничтожество? Так оно и есть. В этом он солидарен с твоей матерью. Алиса Михайловна уже не первый раз доходчиво мне объяснила, кто я и зачем. Надо сказать, ее позиция за годы и годы нисколько не изменилась. Да и ты в глубине души тоже знаешь: раз я позволяю так обходиться с собой, значит, я – ничтожество.

– Самоуничижение, Сара! Оно тебе не идет. Как не идет этот костюм и тусклый цвет волос. Твой стиль – яркие платья и каскад рыжих волн, веснушки и туфли на высоких каблуках. Знаешь, почему женщина должна носить высокие каблуки? В них походка становится летящей и одновременно неуверенной. Такую женщину хочется подхватить на руки и нести, вдыхая аромат ее духов.

– А ты?

– Что я?

– Тебе хочется подхватить меня на руки?

– Хочется.

– Не ври.

– Нравится страдать? Выглядеть на двадцать лет старше? Одеваться, как старая тетка? Всего бояться, от всего отказываться?

Она задумалась.

– Наверное, нравится, если я так выгляжу.

– Зачем жить и не испытывать от этого удовольствия?

– А от жизни надо испытывать удовольствие? Всегда?

– Каждое мгновение. Попробуй этот салат. Вкусно?

– Вкусно.

Нежный краб в суфле из авокадо таял на языке.

– Вот так и жизнь должна быть вкусной. Не вчера, не завтра, не послезавтра. Она должна быть вкусной здесь и сейчас. Человек рождается, чтобы быть счастливым. В этом его главное предназначение. Все проблемы, страдания, рефлексии придумываем мы сами. Заслоняемся от счастья многочисленными отговорками: у меня нет времени, нет сил, нет возможностей. И в итоге перестаем жить.

– А как же болезни, смерть, горе, увечье? Или их в твоей счастливой жизни не бывает?

– И это случается. Любое чувство – показатель качества жизни. Если ты испытываешь боль – живешь, если ты плачешь – живешь, страдаешь – живешь. Но именно из этих граней и складывается полнота бытия. Важно не само событие, а то, как ты к нему относишься, твоя оценка происходящего. Можно на годы погрузиться в скорбь, а можно прожить боль и отпустить ее, не чувствуя вины.

– У меня так не получится. Есть грехи, которые не стоит перекладывать на других. Они твои. Их не искупить. Они вечные. Ни бог не поможет, ни черт. Это вот здесь сидит, – она коснулась области сердца.

– Нет, это сидит вот здесь, – Данила ласково переложил ее ладонь ко лбу. – Вина и боль сидят в твоей голове, Сара. Проблема не в ком-то, а в тебе. Это ты не хочешь, чтобы было иначе, потому, что так тебе УДОБНО, так тебя все устраивает.

Она резко отодвинулась, словно прикосновения Данилы стали ей неприятны.

– Зачем я тебе? Только не делай вид, что не понимаешь, о чем я. Вадим сказал, что вы поспорили на меня. Его отношение – нынешнее и прошлое – известно. Тебе-то я зачем? Для развлечения? Самолюбие потешить? Или в постель потащишь? – Грустно улыбнулась. – На трезвую голову вряд ли. Разве что напьешься.

– В постель не потащу. По крайней мере, сейчас. Ты все равно ничего не почувствуешь. Не то время у тебя, чтобы любить.

– А какое у меня время?

– Возрождаться.

Она долго смотрела на Дэна – такого легкого, молодого и красивого. Рядом с ним особенно остро чувствовала свою старость, убожество и никчемность.

– Ты не знаешь главного обо мне. А если бы знал, стал бы презирать. Точно так же, как я сама себя презираю. Поэтому давай договоримся: с этого мгновения каждый из нас идет своей дорогой. Я не мешаю тебе, ты не мешаешь мне. Еще раз спасибо за протекцию. Мне пора.

Неуклюже выбралась из-за стола и почти бегом бросилась к гардеробу. Выхватила из чужих пальцев пальто, бросилась на улицу. Пожалуй, впервые за многие годы могла бы заплакать, но сдержалась.

– Даме у нас не понравилось? – официант выглядел озадаченным.

– Дама пришла в восторг, но внезапно вспомнила о назначенной встрече. Продолжу обед без нее. Еще вина, пожалуйста.

Данила любил говорить про счастье. Все его знакомые реагировали так же, как и Сара: нельзя быть счастливым всегда, счастье, как балык или красная икра, полагается по праздникам, в будние дни довольно и повседневных проблем. Данила вырос в обеспеченной семье, балык и икру ел, когда хотел, и потому был в корне не согласен с большинством. Счастье – не эйфория, счастье – состояние духа и тела, когда все в тебе гармонично и сбалансировано, когда ты каждое мгновение чувствуешь вкус бытия и способен не только его оценить, но и насладиться им.

Они впервые встретились на новогодней елке, когда им было по девять лет. Рыжая Сара в костюме лисы, тучный Петька Сухопаров в костюме Пьеро, юркий Вадик Лемешев в образе мушкетера, и он, Данила, в костюме Меркурия. Он как сейчас помнил золотистые сандалии с крылышками и смешную шапочку, из-под которой во все стороны лезли вихры. Сара подошла к нему и сказала:

– Ты очень красивый, и я хочу с тобой дружить.

У нее на носу была россыпь веснушек, и ему захотелось прикоснуться к каждой из них. Очарование нарушил Вадик – дернул Сару за натуральный лисий хвост, пришитый к бархатной юбке.

– Мы с Петькой поспорили, что я могу взглядом пододвинуть елку.

– А на что спорили? – заинтересовался Дэн.

– На новогодний подарок. Петька не верит.

К тому моменту все дети уже были в зале, где шло представление, и в холле остались только они.

Вадик поднатужился, уставившись на россыпь разноцветных игрушек. Ничего не произошло.

Попытка Сухопарова тоже не имела успеха.

– Дайте я попробую! – Сара прицелилась взглядом в звездную макушку. – Раз! Два! Три! Елочка, гори!

Елка вспыхнула факелом.

Сара взвизгнула и отскочила. А Даня так растерялся, что стал бегать кругом и дуть на дерево, но огонь почему-то разгорался все сильнее и сильнее.

Они все перепугались. И больше всех – Вадик. Данила не понял, что тот сделал, но спустя мгновение елка лежала в луже воды, а Петя Сухопаров деловито забрасывал тлеющие ветви неизвестно откуда взявшимся песком.

И тут появилась высокая черная женщина, погнала их в зал смотреть представление.

А когда они вышли обратно в холл за подарками, елка стояла, как и прежде – пушистая и нарядная.

Со временем Даня убедил себя, что новогодняя история – плод воображения всех четверых. В конце концов, главное было не это. Главным было то, что он красивый, и что она хотела с ним дружить.

И они дружили. Все четверо. Правда, потом Петя стал все реже появляться в их компании, а Сара и Дэн старались как можно больше времени проводить вдвоем. Вадик очень обижался.

Алиса не приняла романтической дружбы, Сару невзлюбила и всячески старалась отвлечь сына от юношеского увлечения. Причину объяснил дед, старый партиец. В отличие от своих коллег, он довольно удачно и безболезненно вышел на пенсию, открыл свой бизнес, пристроил в него дочь и оставил теплое местечко для внука. Отца Данилы к тому времени как бы уже и не было.

– Она еврейка! – сказал дед. – В этой стране и с этим именем у нее нет никакого будущего. И у тебя не будет, если решишь жениться. Девка красивая, не спорю. Гуляй, пока гуляется. Потом достойную партию подберем.

Первый и последний раз Данила поссорился с дедом. Больше они этот вопрос не поднимали.

Дане к тому времени шел уже шестнадцатый год. И он твердо решил, что женится. На Саре. Даже сделал ей смешное предложение и надел на шестой пальчик кольцо, сплетенное из разноцветной проволоки. Ни разу не позволил себе лишнего. Разве что беглый поцелуй – не в губы, в шею, туда, где билась маленькая синяя жилка.

В присутствии Дэна Сара вспыхивала. Искрилась. Но и только.

Алиса внимательно наблюдала за ними во время дня рождения Дэна… Семнадцать. Без пяти минут взрослый мир. Все еще впереди.

– Она тебе не подходит, Даник, – ласково сказала Алиса, вытирая бокалы из-под шампанского. – Вы разойдетесь, поверь мне.

– Потому, что она еврейка? – вскинулся Дэн.

– Даже если бы она была афроамериканкой, это ничего бы не изменило. – Алиса вытирала бокал, не замечая, как он покрывается паутиной трещин. – Дело не в социальном статусе и не в пятой графе. Вы никогда не будете вместе. Потому что она тебя вдохновляет, а ты ее – нет. И ничего с этим не поделаешь. Пройдет время. Она уйдет. Ты будешь несчастен и сломаешь себе жизнь.

Дэн растерялся:

– Почему?

Алиса выбросила стекло в мусорное ведро:

– Люди и в сорок лет этого не понимают. Случается, что и в семьдесят задаются вопросом: что не так?

– Мам, что у нас не так?

– Что находится в центре отношений мужчины и женщины? – вопросом на вопрос.

– Как что? Любовь, секс, уважение…

– Все, что ты перечислил, сынок, живет три года. Истинные отношения замешаны не на любви, а на вдохновении. Оно – соль всему. С него все начинается и все им заканчивается. Ты любишь женщину, жаждешь ею обладать, но однажды твои чувства трансформируются. Нет, любовь никуда не ушла – забери у тебя твою женщину сейчас, ты почувствуешь себя несчастным. И ты ее по-прежнему хочешь – разве что приступы влечения все реже, по выходным или по обстоятельствам… Живешь бок о бок, думаешь, что счастлив, но чего-то не хватает.

– Вдохновения?

– Вдохновения. В этом и есть разница между любовью и вдохновением. В любви самоутверждаешься, метишь свою и чужую территорию, но будучи вдохновенным – ты, прежде всего, открываешь себе себя самого. С тобой Сара открывает себя, но себя ты с ней не узнаешь, милый.

– А с Вадимом?

Алиса улыбнулась – уголками горьких губ – снисходительно, словно он спросил заведомую глупость.

И Дэн смешался, смутился и скомкал разговор, о чем потом долго жалел. Уже потом неоднократно убеждался, что мать была права: Сара дарила ему легкость, ощущение вечного праздника. В ее присутствии все казалось чудом, каким-то необыкновенным. Цвета были яркие, вкус – сочным, время – пронзительным. Но сама она, улыбаясь Дэну в ответ, казалась спокойной и собранной, словно он не задевал главной струны ее души, хоть и очень старался. И чем больше он вплетался в нее, тем холоднее становилась Сара.

– Что-то не так? – спрашивал, вдыхая аромат ее волос – солнца и свежескошенного сена.

Молчала. Отнекивалась. Уходила и не спешила возвращаться.

Он потом не раз и не два удивлялся тому, как витиевато тогда сплелись события. Словно невидимая сила постоянно путала планы и мешала видеться с Сарой.

Он поступил в университет, на отделение международных отношений, а Сара и Вадим почему-то оба оказались на факультете журналистики и стали вместе проводить много времени.

Встречаясь с Данилой, Сара почему-то все чаще смущалась и старалась не оставаться с ним наедине.

Однажды, в конце второго курса, он вернулся домой и застал мать и Сару на кухне. Судя по их лицам, у них состоялся весьма серьезный разговор.

Сара неловко с ним попрощалась, пообещала зайти чуть позже и – исчезла на целое лето.

Лето – это маленькая жизнь. В августе Данила узнал, что доучиваться будет за границей.

– Такой шанс, – кричала мать. – Ты не представляешь, чего мне стоило договориться! Не смей отказываться!

Он не посмел.

Когда вернулся через несколько лет, Вадик и Сара были вместе и собирались пожениться.

Дэн не любил вспоминать об этом периоде. Свой личный проигрыш пережил болезненно, пустился во все тяжкие. В конечном итоге убедил себя: мать была права, Сара ему не пара. Причем тут вдохновение? Грязная девка из низшей касты. Узнав о разрыве, подленько порадовался: «Так тебе и надо! Теперь ко мне прибежишь!». Ждал – не прибежала. Пробовал найти – не нашел. Наверное, плохой из него сыщик. А, может, Сара не хотела, чтобы ее нашли. Так вот и провела все эти годы у него под боком. Незаметно.

А он думал, что все, наконец, прошло, все рассосалось…

Пока не встретил в кафе бизнес-центра.

Ничего бесследно не проходит…

Если нет вдохновения.

* * *

– Секс у нас с тобой какой-то неправильный получается, – лениво перекатилась на живот Алиса. – Противоестественный.

– И в чем ты видишь противоестественность, дорогая? – щелкнула зажигалка, потянуло горьким табаком.

– В нем нас нет. Словно каждый сам себя любит и одновременно подглядывает за другим. Я люблю себя, себя любит меня, меня любит я, и у нас царит полная идиллия.

– Ты снова принялась за Мамардашвили? – усмехнулся Казус и провел ладонью по ее гладкой спине. – Он тебе противопоказан. Как только ты пытаешься думать, становишься невероятно занудной.

– Жаль, что ты меня не любишь.

– А зачем тебе моя любовь? – развеселился Казус. – В копилку складывать?

– Когда тебя любят, это приятно, – Алиса, не поднимая головы, нашарила на тумбочке стакан с вином, сделала пару глотков.

– Когда тебя любят, это тяжело и неприятно. Иногда больно. Не забивай голову философской чепухой. Ты же не хочешь нести ответственность за того, кто тебя любит, не так ли?

– А почему я должна нести за чьи-то чувства ответственность? – приподнявшись на локте, она смотрела на него сквозь копну спутанных густых волос. – Я же не просила меня любить так, чтобы было больно и неприятно!

– В том-то и парадокс, дорогая! Мы не просим нас любить, мы хотим, чтобы нас любили. Однако мы не готовы к тому, чтобы нас любили. Намного приятнее влюбленность, страсть и старый добрый секс без всяких обязательств. Ты получаешь от меня удовольствие, я получаю удовольствие от тебя. И каждый замкнут на собственных ощущениях, и одновременно подглядывает за другим. Все по-честному, не так ли? А там где честность, там и простота. Вся ложь от сложности.

– Или все сложности от лжи. Очередной казус Казуса.

Она капризно протянула ему стакан:

– Еще вина, bitte!

– Пожалуйста! – Он налил на три четверти и облокотился на спинку кровати. – Кстати, твой Данила уверен, что ты в последнее время очень много пьешь и совершаешь импульсивные поступки. И это при том, что ты совершенно не умеешь пить…

– Он в это верит?

– Он в это верит.

– Бедный мальчик. Забыл, кем был его дед. Папа так боялся, что я однажды напьюсь и потеряю девичью честь, что приучил меня пить и не пьянеть лет в пятнадцать. Правда, к тому времени я давно уже потеряла невинность с его старым боевым товарищем.

– Нас водила молодость в сабельный поход… – усмехнулся Казус. – Скольких вещей не знал твой старый папа. И скольких вещей не знает твой сын.

– Даник исповедует религию счастья. А счастье в незнании.

– Он уверен, что сто ит открыть бутылку шампанского, как ты уже хмелеешь.

Алиса рассмеялась:

– Узнаю своего мальчика. Недавно напоил меня и заставил подписать доверенность на фирму. Так мило…

– Тебя это забавляет?

– Конечно.

– И в чем твой интерес?

– Иногда я специально притворяюсь пьяной, чтобы он отнес меня домой на руках. Так приятно, когда твой сын несет тебя на руках… Считай, что это мой каприз.

– Из-за своего каприза ты потеряла контроль над фирмой.

Алиса пожала плечами. Кожа смуглая, упругая. Тело юной девушки. Казус подозревал, что все это не только результат хорошей генетики, но и плод многочасовых упражнений в фитнесс-зале, и усилия дорогого косметолога.

– Не жалеешь?

– У меня есть другая. А с этой пусть Даник поиграет, наберется опыта. Вот ты умный, Казус, а одного до сих пор не можешь понять: наши дети уверены, что их родители старые дураки, отставшие от жизни. Дураков надо учить уму-разуму. Вот пусть и учат, если, конечно, у самих умишка хватит.

– Все равно не понимаю, зачем ты ему фирму на откуп отдала?

Алиса села на кровати, закутавшись в гостиничное одеяло. Они всегда приезжали в этот мотель и снимали именно этот номер. Иногда ей казалось, что это их дом с Казусом – на двоих.

– Даник – хороший мальчик, умный и правильный. Но у него идея-фикс: ему кажется, что на его свободу посягают. И тот, кто посягает, враг. Уцепись я за фирму, он увидел бы во мне врага. И мы потратили бы годы и километры нервов, чтобы объяснить друг другу то, что и так ясно. Зачем? Он хочет фирму? Пусть. Поиграет с людьми, опыта наберется. Самое худшее – если он ее разорит. Процентов девяносто, что так и будет. Он слишком несерьезен, мой Даник. Ему играть хочется.

– Однако остаются еще волшебные десять процентов, – тихо заметил Казус.

– Твоя знаменитая теория-перевертыш: девяносто к десяти, – Алиса потерлась щекой о его ладонь. – Девяносто процентов от неудачи, десять – от успеха. Или наоборот.

Помолчали.

Алиса рискнула нарушить молчание:

– Ты сегодня ничего не говоришь о Кире. Как она?

– Все так же. Любит. Ревнует. Страдает.

– А результат?

– Умеешь задавать невозможные вопросы. Результата пока нет. Кстати, ты знаешь, что учудили твой Даник и Вадим? Они снова поспорили на женщину.

– Мальчишки! – улыбка Мадонны.

– На Сару.

– Что?! – Вино окропило белую простыню. – Какого черта?!

– Тише, дорогая! Твоя ненависть к этой персоне иррациональна. Когда-то ты сделала все, чтобы отвадить ее от Данилы, а потом от Вадима. Сейчас ты ее уволила. В присутствии сына. Представляешь, он даже не знал, что она у тебя работает.

– Давным-давно мы с ней договорились. Она оставляет моего сына в покое – я даю ей неплохое место. Все счастливы и довольны. Она ему не пара.

– Всего лишь твое мнение.

– Мать всегда лучше знает. Он никакой, когда рядом с ней. Глаза стеклянные.

– Неужели? – Казус нежно поцеловал ее в ладонь. – Не злись, дорогая, но ты не права. Это может решать только сам человек.

– С Даником решаю я и только я!

– В любом случае, ты ее уволила.

– Сама не понимаю, что на меня нашло. Увидела в коридоре, и – накатило… Даник заключил пари?

– Не мог пройти мимо такого увеселения. Кстати, Сара теперь работает у Вадима. Кира злится. Мальчишки, как ты выразилась, забавляются. Сара у них что-то вроде дрессированной зверушки…

– Ты уверен, что он ничего к ней не чувствует?

Казус заметил, как побледнела Алиса. Тоненькая струйка по подбородку. Не вино, а кровь.

– Что с тобой? – постарался, чтобы голос звучал нежно.

Алиса поежилась:

– Я ее боюсь, Паша. А почему боюсь – не знаю. Ближе подойдешь – сожжет.

* * *

На работе Сухопаров сказался больным и вот уже который день бессмысленно кружил по заснеженному городу. Сам не знал, чего искал. Живот и виски крутило. Чтобы снять спазм, купил водки – при каждом приступе глотал ее, словно воду, запивая горстями обезболивающих таблеток.

Дни и ночи слились в один кошмар, наполненный лицами, голосами и запахом земли. Ноздри улавливали мириады оттенков – глины, песка, перегноя, болотных мхов и разлагающихся трупов. Земля притягивала, давила, сплетала сухожилия и мысли в один узел. Не было сил и желания его разрубить. Но земля же, вымотав и истощив, давала пусть временное, но забытье.

Десять раз Сухопаров был в Ботаническом саду. Шесть – в Оранжерее на Таврической. Бесчисленное количество раз – на детских площадках, у детских песочниц с их замерзшей субстанцией, присыпанной снегом. Там Сухопаров забывался, падая в черную воронку. Просыпался от холода и забитого землей рта. Иногда будило осторожное прикосновение детской лопаткой: «Дядя, ты живой?». Дети его не боялись. Боялись матери детей.

Хотелось секса и крови. Насилия и убийства.

Звонил телефон. Отец, знакомые, коллеги равнодушно, как ему казалось, справлялись о здоровье и планах. Наступало просветление, Сухопарову становилось противно от мысли, что он – это он. Нажимал красную кнопку, и с первым же «би-и-п» накатывало: водка-таблетки-убью-умру-помогите…

Он сидел на лавке в петербургском проходном дворе на Моховой и смотрел на правую ногу в порванной штанине. Белая плоть с глубоким порезом. Вместо крови из него сыпалась земля. Образовался целый холмик. Сухопаров переставил ногу чуть вправо. Для второго холмика. Не было страшно. Было так больно, что стало все равно.

– Хуже не будет, – сказал сам себе.

Губы дернулись.

Шутка.

Из соседнего подъезда уже второй час выносили мусор. Ремонт. Раньше ремонт делали летом, теперь – круглый год.

Сухопаров закрыл глаза, представил Лару в коротком шелковом халатике. Наклоняясь, она промазывала клеем лист обоев. Обнаженные груди двигались в такт кисточке. Сухопаров почувствовал возбуждение…

– Петя! – голос Лары звучал далеко-далеко. – Давай потом, а?

– Сейчас хочу, – расстегнул ширинку.

Она вскрикнула, когда он вошел в нее рывком, и обмякла.

Он мял ее груди, пока не понял, что из них течет клей…

Когда пришел в себя, перед ним была оконная рама. Стекло такое прозрачное, что резануло по глазам.

Потер веки и увидел высокую черную старуху.

Старуха вышла из оконной рамы и казалась вполне живой. Только во лбу у нее была дырка.

– Болит, милок? – ласково спросила.

Ничего не ответил.

Она присела рядом и медленно провела по его воспаленному пульсирующему лбу.

– Знаю, что болит. Сила из тебя рвется невероятная. А вот куда направить ее, не знаешь и не умеешь пока. Хочешь, помогу тебе?

– Как? – прохрипел Сухопаров. Мысли путались, но от ее прикосновения действительно стало легче. Боль отступила.

– Силу твою высвобожу, – терпеливо объяснила старуха. – Управлять ею научу. Будешь сильный-сильный. Всех победишь.

– Всех? – по-детски спросил.

– Всех! Земля – суть всех вещей. Все из земли происходит и в землю уходит. Земля жизнь родит и смерть принимает. Всех победишь – огонь, воздух, воду. Мару победишь. Делай то, что скажу, и все будет хорошо.

– А что делать? – с надеждой спросил.

– Она посмеялась над тобой. Она унизила тебя. Ты должен пойти и наказать эту женщину.

– Кого наказать?

– Разве не знаешь? – Голос старухи, нежный и вкрадчивый, ласкал, обещая освобождение от боли, освобождение от всего. – Ты должен наказать женщину, которая тобой пренебрегла.

– Наказать?

– Пойди и убей ее. Сделаешь это?

По щеке Сухопарова покатилась слеза:

– Мне очень больно. Очень больно, но я не хочу ее убивать. Лара хорошая. Лара любит меня.

– Лара презирает тебя. Она унизила тебя. Ты для нее никто. И тебе очень больно. Знаешь, что она о тебе говорит? Повернись!

Сухопаров повернулся и снова увидел Ларису.

Она сидела рядом с ним. В коротком синем пальто. Золотистые локоны, чувственный рот. Резинка чулка на белой, почти матовой коже.

Она чуть шевельнулась, раздвинув ноги. Сухопаров увидел влажное, зовущее лоно. Судорожно сглотнул от нахлынувшего желания.

– Ты урод, Петюня, – улыбнулась Лариса. – Ты – жирный орангутанг. Слышишь меня? Жирный. Ты воняешь и потеешь. Ты глуп. Скушен. Омерзителен в постели. Не то, что твой отец. Твой отец – настоящий мужик.

– Я убью тебя!

Сухопаров в бессильной ярости ударил по скамье. Он был один. Совершенно один. Только напротив – оконная рама с таким прозрачным стеклом. И сквозь него можно было разглядеть всю свою никчемную жизнь. Жизнь, которая только сейчас обрела смысл.

* * *

Монитор мигнул: «Корпоративный тренинг – начало в 17.00».

Есть полчаса, чтобы собраться и нарисовать смайлик на лице.

Павел Казус не любит хмурых и недовольных лиц.

Сара сгребла вещи в сумку и, стараясь быть незаметной, направилась в дамскую комнату – наводить марафет. Если повезет, она еще успеет выпить горячего шоколада из автомата.

В туалете пусто. Сара выложила косметику на белый кафель и начала рисовать лицо. Руки дрожали, и линии получались нечеткими. Косметичку подарила Мара. Она же научила этой нехитрой премудрости – рисовать лицо перед ответственными мероприятиями.

– Пока делаешь макияж, настраиваешься. Правильный образ – правильные мысли. А правильные мысли – правильные поступки, а правильные поступки – правильная судьба. Поняла?

– Не очень.

– Метафоры не твой конек. Пойдем другим путем. Ты кем хочешь быть на тренинге?

– В смысле – кем?

– Победителем или побежденным?

– Тренинг – это же не война, – Сара флегматично разглядывала россыпь разноцветных косметических карандашей и палитру блесков. – На тренингах учатся.

– Все вокруг – война, – отрезала Мара. – И только ты решаешь, быть тебе в этой войне победителем или проигравшим.

– Мне все равно.

Мара грациозно переложила нога на ногу.

– Почему ты себя не любишь? Мы с тобой почти месяц работаем, а ты – как была без эмоций, серая мышь, так ею и осталась.

– Рыжая.

– Что?

– Я не серая, я рыжая мышь.

Мара внимательно оглядела ее с ног до головы.

– Врешь, подруга. Ты серая – от макушки до пяток. Никаких оттенков, все в паутине. Это ведь из-за пальца, да?

Сара вспыхнула и, растерявшись, спрятала руку под стол. Жест получился глупым.

– Или твой шестой палец – отговорка, причина не быть собой? – задумчиво продолжала Мара, не отрывая тяжелого холодного взгляда.

Сара чувствовала себя амёбой под микроскопом.

Мара гибко потянулась, обнажив плоский гладкий живот.

– Как бы я хотела такой палец, как у тебя! – мечтательно протянула она. – Мужики бы в очередь вставали, чтобы поцеловать его.

– У тебя и так нет в них недостатка, – не удержалась Сара. – Даже Вадим не устоял.

– Ревнуешь?

– Кто я, чтобы ревновать?!

– Ты – женщина.

Мара наклонилась к ней близко-близко:

– Почему ты не любишь себя? Почему?

…Сара неловко очертила контур губ ярко-красным карандашом, провела помадой и тут же стерла. Смыла краску с глаз. Ерунда все это. Рожденный ползать – летать не может. Сгребла подарок Мары в косметичку и одернула бесформенную кофту. Кофта когда-то ярко-голубая, как небо, теперь выцвела, вытянулась. Саре она нравилась: складки на животе не видны.

Никуда не хотелось идти. За все время корпоративных тренингов Казус ни разу к ней не обратился, ни разу не посмотрел в ее сторону. Когда коллеги (их имен Сара так и не знала) выполняли упражнения в парах, она оставалась сидеть в своем уютном неприметном углу. Ее никто не трогал. До нее никому не было дела. И Сару это более чем устраивало.

Вадим сразу объявил: тренинг – дело добровольное, кто хочет – тот может не ходить. Но ходили все. В том числе, и Сара. По вечерам все равно некуда деваться. А так – иллюзия, что у нее появилась своя жизнь. Даже отец одобрил: «У тебя появилась своя жизнь, дочка? Молодец. Когда нас познакомишь?».

Сара пообещала, что скоро.

Всегда можно сказать, что не сошлись характерами.

Пять минут. Пора. Нужно успеть проскочить в аудиторию раньше всех. Слиться со стеной. Впасть в анабиоз. И не думать, не думать, не думать. Не думать о том, как больно и обидно, когда тебя предают свои.

Она тихонько прикрыла дверь и…

– Так и знала, что ты здесь! – Мара пила кофе из чашки тонкого фарфора. В отличие от других, не признавала простецких офисных кружек.

– Сейчас тренинг начнется.

Мара пребывала в добродушном настроении. Образ – добрая фея:

– Подождут. Дело ровно на минуту. Пойдем.

Наверное, они странно смотрелись в офисном коридоре. Высокая стройная Мара и низенькая толстая Сара, похожая на клубок старых ниток.

Куда они идут? Может, у Вадима… у Вадима Александровича незапланированное заседание и нужно сварить кофе, принести и расставить посуду?

Мара распахнула витражные двери в конференц-зал.

– Проходи и садись.

– Зачем? Куда?

– Затем. Куда хочешь.

Сара с трудом сдвинула тяжелый резной стул, уселась на бархатном краешке.

– Вытяни руки и закрой глаза, – приказала Мара.

Сара даже не подумала ослушаться.

К ее холодным уродливым пальцам прикоснулись другие – теплые и сильные.

– Что же он с тобой сделал, дурочка? – еле слышно прошептала Мара. – Все краски выцвели.

Ноздри пощекотал давно забытый запах.

Сара поморщилась. Дернулась.

– Сиди!

Она и сидела. Век бы так сидеть. А потом взять и умереть.

– Теперь можешь открыть глаза.

В первую минуту не поняла, что произошло. На черной гладкой поверхности стола лежали ее руки. Такие же холодные и уродливые. Ноготь шестого пальца выкрашен густо-красным лаком. Глянцевая поверхность застыла. И Сара отразилась в ней, как в зеркале.

– Нравится?

– Очень. А почему другие не накрашены?

– Потому, что остальные недостойны, – Мара взяла Сару за подбородок и поцеловала.

Мягкость чужих губ, влажное тепло чужого языка. Смутное желание.

Только у самых дверей аудитории, где шел тренинг, Сара поняла, что опоздала. Войти, когда все уже расселись по своим местам и слушают объяснения Казуса. Пройти под насмешливыми взглядами, прислушиваясь к шепотку за спиной. Неловко присесть на краешек стула, чувствуя, как взмокли подмышки от страха. Нет, только не сегодня.

Она осторожно отпустила золоченую ручку и повернулась на цыпочках, стараясь не дышать.

– Куда же вы?

Казус стоял в дверях. Загорелый, поджарый. Ослепительно белая рубашка с закатанными рукавами. В правой руке кусок мела. Мел насмешливо очертил в воздухе знак бесконечности:

– Все ждут только вас. Прошу!

* * *

Вот уже битый час Сухопаров прислушивался к монотонному «кап-кап-кап». Нужно встать, пойти на кухню закрутить чертов кран. Но не мог заставить себя сделать хотя бы один шаг. Потому, что сначала нужно было переступить через… ЭТО.

Отец с Ларисой казались фигурками, вырезанными из ватмана, – белые и тонкие, ломано лежали на взбухшем от крови ковре. Рука Ларисы застыла в прощальном – умоляющем – жесте. С искореженных пальцев падали тяжелые капли. Сначала часто-часто, затем все медленнее… Кап-кап-кап…

Двое влюбленных на маленьком буром острове посреди огромной пустыни из земли, песка и подтаявшего снега.

– Я был груб, простите, – хрипло сказал Сухопаров. – Вы ведь не обижаетесь, правда?

Напряженно вслушался в тишину, истово ожидая ответа. Сейчас они что-то скажут, поднимутся с ковра. Шутка. Страшная, неудачная шутка. А потом все пойдут пить чай. И Лариса будет смеяться, запрокинув голову, на шее у нее появится ямочка… Как он любит целовать Лару в эту ямочку, когда она смеется.

Где-то далеко, совсем в другой жизни, хлопнула дверь, цокот женских каблучков разбудил тишину коридора.

Сухопарову показалось, что в комнату вошла ночь. Та особенная вяжуще-невыносимая ночь, которая темна перед самым рассветом.

– Не успела, – с каким-то искренним сожалением сказала незнакомка. – Ты что ж, дурак такой, натворил, а?

Сухопаров приободрился. То, что она не закричала, увидев отца и Лару – хороший знак. Значит, все не так страшно. Значит, все поправимо. И его, наверное, не будут сильно ругать. Руки в корке крови вдруг отчаянно зачесались.

– Вы кто? Ангел? – постарался улыбнуться.

Улыбка не получилась – женщина нахмурилась.

– Я – это я. И этого вполне достаточно. За что родителя порешил, выродок?

Сухопаров напрягся, соображая:

– Так он… это… мне с Ларкой спать не дал. Я пришел, Ларка попой крутит. Постель стелет. Ну, я это… сорвался. Забыл совсем, что она вроде как с батей сейчас. Повалил на кровать, орет. Ну, я ее маленько того… Тут и батя пришел. Вот.

– Трогательная история, – одобрила черноволосая. – В полиции оценят. «Оскара» дадут.

– «Оскара»?

– За роль второго плана. Землю-то кто нанес, придурок?

– Она сама сюда прилетела, по воздуху, – испуганно сообщил Сухопаров. – Окна распахнулись, и она влетела. Это не я.

– Конечно, не ты.

Осторожно переступая через сгустки крови, женщина прошла к ковру. Присела на корточки, подоткнув подол черного пальто.

– Вы что, мертвых совсем не боитесь?

– Мертвых все боятся, только не все признаются, – кончиками пальцев она повернула голову Лары.

Сухопаров испуганно вскрикнул, когда левая половина лица просыпалась черным песком, обнажая рваные мышцы и белые вкрапления кости.

– Сильно, – пробормотала женщина, в ее голосе Сухопаров уловил уважение. – Вот только почему столько крови? Ты ведь сразу убил, кромсать-то зачем было?

– Она мне нож дала и сказала – режь. Я и порезал. Потому, что страшно было.

Гостья резко выпрямилась:

– Она?

– Она, – Сухопаров кивнул в сторону зеркала.

– Так, значит, – процедила черноволосая. – Не терпится? За ниточки захотелось подергать, людишками поиграть! Что ж, давай поиграем. Или думаешь, не выкручусь?

– Вы с кем это? – приподнялся со стула Сухопаров.

– Не двигайся!

Невидимые нити жестким коконом опутали тело, глаза запорошил песок. Петр Аркадьевич Сухопаров покачнулся и замер, уставившись в одну точку.

Мара внимательно за ним наблюдала, дожидаясь, когда появится блаженная улыбка идиота. Есть! Получилось! Теперь можно заняться и остальным.

Сняла пальто и аккуратно повесила на Сухопарова. Сидит как манекен. Сгодится. Теперь самое главное. Вот только силы придется у господина-чиновника немного взять, самой ей с таким не справится.

Мара встала над тяжелым ковром, настроилась, чувствуя, как в районе лодыжек поднялись и заклубились земляные барханы. Ледяной холод сменило тепло… Еще, еще! Пусть будет совсем горячо.

Ткань шерстяного костюма пропиталась потной солью. В зимних сапогах захлюпала жаркая вода. Казалось, что она плавится от пустынного жара и обжигающего песка, застывшего черной воронкой над ковром.

От смрада кружилась голова.

Давай же!

Песок жадно и торопливо слизывал плоть с мертвых тел. Исчезла кожа, мышцы, обнажились скелеты. Нагретая кость треснула, словно фарфоровая чашка, рассыпалась прахом. Еще мгновение, и ковер задымился, вспыхнул…

По ее воле окна распахнулись, и все, что недавно было человеческой плотью, без следа исчезло в одном-единственном порыве ветра.

Рамы скрипнули и встали на место.

Мара обмякла, тяжело дыша. В глазах мелькали красные мушки. Знала, что сейчас белки у нее розовые, с лопнувшими сосудами. Но это ничего, это поправимо. Опоздай она на час, было бы поздно. А так… все получилось. Остались кое-какие формальности.

Деловито выжала юбку и подошла к зеркалу:

– Что, съела? А этого попробовать не хочешь? – в стекло ткнулся средний палец в недвусмысленном жесте. – Еще раз встанешь на пути, уничтожу. Поняла?

Зеркало треснуло, норовя порезать осколками.

Мара презрительно рассмеялась:

– Дура ты старая. Даже после смерти глупости творишь.

Подошла к Сухопарову, сняла с него пальто. На смену жару пришел озноб.

Он все так же сидел, уставившись в невидимую точку.

Мара ласково подула в лицо:

– Пе-т-я-я… Ау! Просыпайся, милый, просыпайся… Пора нам.

Набухшие веки дрогнули.

– Кто вы? – вопрос хриплый, из нутра.

– Ты что, забыл? – Мара вполне убедительно изобразила возмущение. – Подруга Ларисы. Мы же с тобой их провожали…

– Куда?

– В свадебное путешествие.

Сухопаров оглядел комнату – холодную и чистую.

– Они уехали?

Мара – сама терпение:

– Еще вчера. Мы их сначала в аэропорт отвезли, шампанского выпили, потом сюда вернулись. И…

– И?

– Петя, я сейчас обижусь, – она снисходительно поцеловала его в губы.

Сухопаров дернулся, отстраняясь. Женщина пугала и не вызывала никаких эротических чувств.

– На что?

– Ларка, конечно, говорила мне, что ты Казанова, но чтобы до такой степени… Мы с тобой… здесь всю ночь кувыркались. Помнишь?

– Не помню.

– Ну, и ладно, – как-то легко согласилась она. – Главное, что я помню, а с тебя, мужика, и взятки гладки. Куда ты такой теперь денешься?

Он вежливо улыбнулся, вот только улыбка вышла чужая, неправильная. Голова легкая и пустая, словно кто-то стер всю прошлую жизнь. Он не помнил ни эту женщину, ни Ларису, ни того, за кого она вышла замуж. Он не помнил ничего и никого, в том числе и самого себя.

– А вас… тебя как зовут? – неловко говорить «вы» женщине, с которой переспал.

– Мара. Поехали?

– Куда?

– Ко мне, дурачок. Мы теперь вместе жить будем. Ты же мне предложение сделал. Или этого тоже не помнишь?

– Ты старая и некрасивая. Как я мог спать с тобой?

– Разве некрасивая? Ты, дурачок, каких женщин любишь?

– Блондинок люблю, с грудью. И молодых.

– Раскрой глаза, милый. Блондинка я. И грудь у меня роскошная. Молодая. Хочешь потрогать?

– Не хочу.

– Смотри, смотри, милый… Хорошо смотри!

Сухопаров провел ладонью по глазам. Да что это с ним? Действительно блондинка. Пухленькая. Нравится. И какой черт дернул глупость брякнуть?

Маре до чертиков надоел этот дешевый спектакль. Сухопаров раздражал все больше, но оставить его в таком состоянии она не могла. Сухопаров – обезьяна с бритвой в лапе, пусть и после лоботомии…

А ведь, правда, похож на обезьяну. Рыхлый, с белесым подшерстком, с толстыми губами и массивным лбом, Очеловеченный орангутанг. Ей никогда не нравился такой тип мужчин, но при необходимости она вполне могла изобразить сексуальный интерес. К кому угодно и когда угодно.

Мара бормотала всякие пошлые нежности и подталкивала Сухопарова к входной двери. Только бы поскорее уйти отсюда. По ее прикидкам в запасе не больше четырех часов. После чего Сухопаров очнется. И тогда все станет очень-очень плохо. Для всех.

Он покорно сел в машину, привалился к стеклу, закрыв глаза.

Телефон бодро пропел «She works hard for the money».

– Почему не в офисе?

Мара мельком взглянула на запястье: начало восьмого. Соскучился Вадим Александрович. Правильно бабка говорила: приучать мужика к хорошему – только портить. Придется боссу провести вечер в одиночестве, ну коли совсем прижмет, так и с Кирой – Мара не ревнивая.

Мара отключила телефон, не попрощавшись. Переживет. У нее сейчас есть дела поважнее.

* * *

Она привезла Сухопарова к себе. Сгрузила тяжелое тело на пол. Подумав, прикрыла пледом. До утра не шелохнется. Зеркало, на всякий случай, перевернула стеклом к стене.

Итак, сорвался. Собственно, оно и понятно: если с детства не обучен контролировать силу, рано или поздно сила прорвется. В той или иной форме. Сухопаров выбрал не лучший вариант. Не без бабкиной помощи, разумеется, но от этого не легче.

Мара на коленках подползла к гостю. Сама виновата: недооценила. Думала дурачок, а дурачок возьми да и выкинь коленце. Держать в анабиозе долго не сможет. После сегодняшнего приключения требовалась подпитка.

Сидя на полу, Мара перелистала тетрадь Софьи. Старуха не оставила выбора. Сухопаров теперь полгорода разнесет. Разнесет – его уничтожат. А без Земли все под ноль. Утрать один элемент – Кайроса не будет.

Она привалилась к туше Сухопарова, закуталась в плед, стараясь согреться. От мужчины шло полуденное тепло. Пахло влажной, чуть подгнившей землей и осенними перепрелыми листьями. Мара закрыла глаза.

…Покосившийся дом, ржаво-красный клен под дождем, аромат последних флоксов и первых хризантем. Бабка сидела в кресле-качалке и вязала. Лицо спокойное и молодое. Только кожа на висках чуть-чуть пожелтела. В корзинке вместе с нитками срезанные цветы, ветки калины, немного грибов и ягод.

– Знала, что придешь, – сказала она. – С Петрушей, признаю, перемудрила. Сама не ожидала. Тут уж меня, старую, прости. Но как иначе? Ты виновата – не я. Придумала свои правила, внучка. Сама выигрываешь. Сама проигрываешь.

– Проигрываю.

– Признала-таки, – спицы удовлетворенно звякнули. – Гордыню смирила. А раз смирила, так и поговорить можно. Чего ты боишься, Марушка?

– Времени. Все перепуталось: и зима, и осень, и весна, и лето… Выхожу в ночь, прихожу в день, и наоборот. Себя забывать стала: то я молодая, то старше тебя. Чего хочу – не знаю, зачем живу – не помню. Раньше все просто было: тебя ненавидела, отца хотела найти, на могиле матери поплакать, замуж выйти, детей родить…

– Что же изменилось? – спицы быстро мелькали, создавая выпуклый узор. Белый клубок неторопливо крутился среди ягод, равномерно окрашиваясь красным.

– Будто не знаешь?

Вдалеке Мара увидела две фигурки – свою и бабкину. Они стояли у большого серого камня, изрытого веками. Посредине валуна змеилась трещина.

Бабка положила ладонь Мары на шершавую поверхность с вкраплениями зеленого мха, и она ощутила горячий пульс. Внутри билось чье-то огромное сердце.

– Дотронься до него.

Мара осторожно просунула руку в щель и словно провалилась в темную пустоту.

В одно мгновение она прожила тысячу судеб, и в следующее – умерла еще в сотне тысяч, пришедших им на смену.

Вкус жизни связал нёбо и язык.

Опечатал.

Вкус смерти сломал печать.

Нечто.

Сосущий зародыш знания, чья сила растет с каждым днем.

Песочные часы: пустота и полнота бытия.

Бесконечность – успевай переворачивать.

Страх, что не успеешь.

Ужас от того, что успеешь.

Кайрос.

– Так что же изменилось? – вновь спросила бабка. Вязаное полотно сползло на землю и шевелилось среди желтых кленовых листьев.

– Ты меня обманула.

– В чем?

– В том, что Кайрос приносит радость.

– Так и есть.

– Чем больше радость, тем сильнее горе. Наслаждение переходит в боль. Любовь – в ненависть. Молодость – в старость. Все в мире равноценно и равновесно. Одно условие – должно быть равновесие. Равновесие во всем. Этого ты мне не сказала.

– Ловушка Кайроса, – спицы на мгновение замерли. – Такова цена. Для кого-то ты молода и красива, для других – стара и безобразна. Многолика. Неуловима. Стоит ли беспокоиться о том, чего не можешь изменить?

– А если попробовать? – Мара вынула из корзины ветку калины и надкусила крупную ягоду. Во рту разлилась горечь.

– Зачем пробовать?

– Понять, какая я… Настоящая.

Софья отложила спицы и с жалостью посмотрела на внучку.

– Не тому тебя в твоих университетах учили. Главного так и не поняла. Жизнь и смерть, молодость и красота – все подвластно времени. В основе всего – время. Прими его, и забудешь о том, что можешь быть старой и нелюбимой, плыви в нем, меняйся, достигай всего, чего ты хочешь.

– Как ты? Ты-то чего сумела достичь?

– Я испугалась.

…Мара очнулась от крика Сухопарова. Скорчившись эмбрионом, он плакал во сне.

Прильнула, обняла, согревая.

– Тише, милый, тише! Утром будет хорошо. Спи, – ласково подула в горячечный лоб.

И Петя всхлипнул, успокаиваясь.

Утром все будет хорошо.

Сейчас ночь.

Нужна подпитка.

* * *

Что себе позволяет эта дрянь!

Вадим в ярости бросил телефон на кожаный диван, еще хранивший дневной аромат любовных утех.

От хорошего расположения духа не осталось и следа. Метался по кабинету, бесцельно хватаясь то за одно, то за другое. Секретарь должен быть в офисе ровно столько, сколько нужно боссу. Общеизвестное правило. Какого черта она его нарушает! Завтра придет – будет уволена.

Но в глубине души знал: не то что словом – взглядом не упрекнет. Вадим с надеждой посмотрел на дверь. Словно сейчас, в эту минуту могло случиться чудо, и Мара войдет.

Провел рукой по черной коже дивана. Вот здесь… Он вызвал ее по пустячному поводу. Дрожали руки, когда торопливо закрывал дверь на ключ. Мара наблюдала с насмешливым спокойствием. Ни слова не говоря, она быстро и как-то уж очень профессионально разделась, улеглась на диван, слегка раздвинув ноги. Вадим благоговейно склонился к соблазнительной впадинке, словно в молитве. Секс с Марой был похож на возвращение домой. Словно после долгого отсутствия себя, цели в жизни, он вдруг обрел всю полноту мира. И мир теперь был бескрайним, наполненным смыслом, вкусом, запахом и цветом. И еще какой-то новой, необузданной силой. Он едва ли не физически чувствовал ее бурление.

…Когда все закончилось, Мара лениво села по-турецки, совершенно не заботясь о том, как выглядит. Вадим зачарованно смотрел на то, что находилось между скрещенными ногами.

– Холодно у вас, Вадим Александрович, – она чуть поежилась, но одеваться не стала. В наступающих зимних сумерках ее кожа казалась снежной.

– Ты сердишься?

Мара удивилась вопросу:

– За что? Секс был хорош. Врачи вообще рекомендуют подобные разрядки в течение рабочего дня. Хороший секс снимает стресс.

– Как и коньяк, – он протянул бокал.

Мара не стала отказываться. Она все делала со вкусом и наслаждением. Не так, как Кира. Не так, как остальные. Она делала так, словно все это в ее жизни было единственно важным и последним.

– Давно хотела вас спросить, – Мара упорно называла его на «вы». Сознательная дистанция возбуждала. – Почему вы бросили Сару накануне свадьбы?

– Она сказала?

– Догадалась.

Решил быть честным:

– Понял, что не готов к браку и рождению ребенка.

– Вы собирались ей помогать в дальнейшем?

– Нет.

«Нет» вылетело само собой, словно никаких «да» не существовало.

Мара понимающе улыбнулась:

– Почему накануне свадьбы? Не за неделю, не в ЗАГСе, а накануне…

– Я просто посмотрел в свой ежедневник и увидел запись: «сказать Саре, что не женюсь».

Мара неторопливо оделась и подошла к столу. Вадим не успел ее остановить. Тонкие пальцы, унизанные серебряными кольцами, страница за страницей листали толстую книжицу, пока не нашли сегодняшнее число и запись возле цифры 16.00: «Заняться с Марой сексом».

Он спокойно встретил ее взгляд, готовый к любой реакции: обиде, слезам, упрекам. Ничего не произошло.

– Следующая запись у вас в 16.30, Вадим Александрович. Совещание. Вы уложились. Думаю, все ждут вас в приемной. Прикажете позвать?

– Ты знала, когда сюда вошла, что мы…

– Конечно.

– Тогда какие обиды?

– А кто говорит об обидах, Вадим Александрович? Я просто не люблю скучных людей.

– Я скучный? – он взвился от ярости.

– Только скучный человек может убить своего ребенка по расписанию, – ни осуждения, ни горечи. Только равнодушие. Словно в одно мгновение он ей стал понятен и неинтересен.

Голод и жажда. Невыносимо. Короткий секс освободил нечто, и это нечто теперь рвалось из глубин: «Мара! Мара!».

Вадим был готов ехать к ней сейчас, сию минуту, но не знал точного адреса. Надеялся увидеть ее на тренинге, но ошибся. Как пояснил Казус, Мара – стопроцентный асоциальный персонаж, и ее присутствие на групповых занятиях только мешало.

Чтобы как-то занять себя, Вадим остался в аудитории, выбрав место рядом с Кирой. Они сидели, как коронованные особы, на возвышении и наблюдали за тем, как работают подданные. Результатами Вадим оказался доволен. Казус действительно гений – за считанные занятия сумел из каждого вынуть своего таракана. И не только вынуть, но и внимательно изучить, поместив в банку с соответствующей наклейкой. Кто бы мог, к примеру, подумать, что его второй зам – человек, которому Вадим привык доверять всецело, – давно уже организовал свой бизнес и потихоньку переманивает и клиентов, и персонал. А они-то с Кирой гадали, что происходит в конторе. Кира, помнится, все беды на Мару свалила… Дурочка ревнивая.

Конечно, они давно помирились и даже успели съездить на выходные в Финляндию, в SPA-отель, где очень долго и очень старательно занимались сексом. Оба делали вид: что произошла обыкновенная размолвка, и все в их частной жизни по-прежнему хорошо и гладко. Но оба знали, что это не так.

– Вы позволите? – в кабинет заглянул Казус.

– Конечно.

– Вот здесь новые данные о ваших сотрудниках, – Казус протянул стопку листов. – В конце мои предложения о тех, кого я бы рекомендовал уволить и повысить.

– Моего имени там нет? – неловко пошутил Вадим.

– Вы о нашем первом разговоре? – Казус сел в предложенное кресло и с наслаждением вытянул длинные ноги. – Я готов пересмотреть свои взгляды. Вы изменились. У вас появилась цель. И хотя эта цель мне совершенно не импонирует, я вынужден признать, что вы уже не тот ходячий мертвец, каким были полтора месяца назад.

– И какая у меня цель?

– Женщина.

– Это так заметно?

– Мне – да. Впрочем, как и моей дочери. Ей, к сожалению, придется страдать из-за вас. Но это ее выбор, и я не могу на него повлиять, а вот за вас я рад.

– Вы так верите в любовь?

Казус покачал головой:

– Я верю во все, что дает результат. Только вы не влюблены, Вадим Александрович, вы одержимы. Это разные состояния, и я не берусь сказать, какое из них лучше.

Вадим смутился. Ему вдруг представилось, что он в кабинете врача, и поставленный диагноз – смертельный. Чтобы сменить тему, он пробежал глазами список.

Взгляд задержался возле знакомой фамилии.

– Вы предлагаете сделать Сару руководителем отдела?!

– Именно так.

– Скорее, ожидал увидеть ее в списках на увольнение. Она же…

– Никто? – мягко подсказал Казус. – Вадим Александрович, простите, за назойливость, возможно, она покажется вам бестактной, но я знаю историю Сары… Мне о ней рассказала Кира.

– Кира-то откуда знает? Не фирма, а рассадник сплетен.

– О том, что Сара когда-то была вашей невестой, знают все. Один из немногих секретов Полишинеля, который не представляет особой ценности. Разве что для его владельца. Вы были с этой женщиной, спали с ней, строили планы о совместной жизни и детях, а потом расстались.

– Не ваше дело, почему мы расстались!

– Я не упоминал причин. Хотя вряд ли вы сами можете назвать причину, из-за которой расстались с Сарой. И вы не сможете назвать причины, по которой решили взять ее на работу. И то, и другое – беспричинно, и потому имеет смысл.

– Не понимаю вас.

– Смысл имеет то, что не имеет причины. У вас нет причины родиться, и нет причины умереть. Но вы рождаетесь, живете и умираете. И в этом есть смысл. Предопределение. Обоснование и рождения, и смерти.

– Я ее не любил, – сказал вдруг Вадим.

Казус понимающе кивнул. Сегодня он бы очень старым и грустным.

– Миллионы людей живут вместе без любви. Жить без любви – вполне нормальное состояние. Главное – верить, что любишь. Тогда все будет в порядке. Но вы бросили эту женщину не потому, что вдруг поняли, что не готовы вступить в брак и растить вашего общего ребенка.

Вадим вдруг развеселился: сеанс психоанализа? Ну что ж, даже забавно.

– Тогда просветите меня, почему я бросил Сару тогда и почему должен сделать ее руководителем отдела сейчас.

– Извольте. Не угостите коньяком?

Второй раз за день Вадим протянул бокал.

– Благодарствую. Итак, вас интересует: почему? Вы – слабый человек, Вадим Александрович. И как слабый человек, инстинктивно тянетесь к сильным людям. Но при этом их ненавидите. Это происходит бессознательно, иначе вы были бы законченным подлецом, и мы бы сейчас с вами не разговаривали. Что делает тот, кто ненавидит? Он пытается уничтожить объект своих чувств. Всеми возможными силами. Именно поэтому вы постарались уничтожить Сару, которая в сто крат сильнее вас – и по физическим данным, и по эмоциональным, и по интеллектуальным. Она вас превосходит во всем. Ее единственная слабость, как, впрочем, и слабость моей дочери, – чувства к вам. Не думаю, что это любовь, скорее, потребность быть рядом. Они нуждаются в вас, как в воздухе или как в воде. Человек может долго протянуть без пищи, но без воздуха и воды он умрет. Вы согласны со мной?

– С чем именно?

– Ваша реакция вполне естественна. Я точно так же реагирую на неприятные для меня слова и поступки. Однако вернемся к Саре. Фактически, вы уничтожили ее. Сделали из молодой, интересной, цветущей женщины закомплексованного, забитого урода. Возможно, то же самое предстоит пережить и Кире. За одним только исключением – она не беременна от вас, и с ней рядом буду я. Следовательно, процесс выздоровления пройдет менее болезненно.

– Почему вы так уверены, что Кира не в положении?

– Кира бесплодна. Предупреждаю на тот случай, если она все-таки решится шантажировать вас липовыми справками.

– Почему вы об этом говорите? Ведь она ваша дочь!

– Не люблю нечестных методов в достижении результата. Решение любой задачи должно быть безукоризненным и красивым. Шантаж и ложь – не метод. Мы с вами плавно перешли к другому вопросу: мое предложение повысить Сару. Что вас останавливает?

– У нее ничего не получится.

– Почему так думаете?

– Вы ее видели?

– Вы о внешности. Она для вас важнее сути, не так ли? Спешу вас успокоить – на внешность Сары внимание обращаете только вы, поскольку знали ее раньше. Для остальных данное обстоятельство не играет никакой роли. Рискните, и, возможно, у вашей компании появится второе дыхание. Она вас вытянет. Людей стоит оценивать правильно.

– Хорошо, пусть будет по-вашему. Я дам ей эту должность. Разумеется, с испытательным сроком, – Вадим потер горячечный лоб. – Надеюсь, все на сегодня?

Казус отвесил шутливый поклон:

– Не смею задерживать. Надеюсь, вы больше не нуждаетесь в моих услугах? Счет я выставлю вам завтра. Всех благ.

* * *

Казус вышел из бизнес-центра и побрел по набережной к Дворцовому мосту. Как хороша середина марта в Европе, и как отвратительна и безнадежна в Петербурге! Хотелось тепла и успокоенности. Ветер швырял в лицо горсти снега, танцевал поземку. Этой зиме нет конца и края.

Сегодня утром Казус увидел, как рушится Эрмитаж. Он ехал на тренинг в фирму Лемешева, но автобус застрял в районе Большой Морской.

Казус вышел и пошел пешком. Дворцовая площадь была огорожена желтой полосатой лентой. Тут и там стояли полицейские. Прохожие бросали взгляд в сторону Зимнего дворца и норовили исчезнуть. Пропадали в тумане, словно прыгали в дыры времени. Разбегались и прыгали. Казус тоже попробовал, но у него ничего не получилось. Туман поперхнулся и выплюнул.

В какой-то момент Казус остался на площади один. Исчезло все: транспорт, люди, желтая ленточка, клубы дыма и гигантские сугробы снега. На Дворцовой площади остались лишь Эрмитаж, Александрийский столп и он, Павел Сергеевич Казус.

В последний раз он был в музее несколько лет назад. Кажется, под Рождество. Одиноко бродил по залам, отыскивая своих любимиц: вечно юную Гебу с кубком амброзии, высокомерную Анну Австрийскую с ее чуть тяжеловатым подбородком, гуттаперчевую девочку на шаре и несравненную Мадонну Литта, на чьих руках покоился упитанный и счастливый младенец. Каждой женщине Казус мысленно признавался в любви. От этих невысказанных, но искренних признаний становилось спокойно и тепло: ни одна не могла заменить любимую женщину, но все вместе служили гарантией того, что однажды он встретит ее, и тогда начнется совсем другая, всамделишная жизнь.

Он любил это слово «всамделишное». И все, что в тот момент происходило с ним, действительно было всамделишным.

Он не понял, как все началось.

Выстрелила ли пушка на Петропавловке, знаменуя полдень, или в Казанском соборе заплакали колокола, но Эрмитаж вдруг дрогнул и просел. Идеальные пропорции, задуманные Растрелли, исказились. Посыпались стекла, рухнула лепнина, здание крякнуло и, словно в замедленной съемке, стало рушиться. Утварь, статуи, картины, золоченые рамы, старинные гобелены – все это драгоценным потоком поплыло по снегу, пока гигантская гора не остановилась возле Казуса. К его ногам подкатилась голова юной Гебы. Геба больше не улыбалась.

– Это не я, – прошептал Казус. – Видит бог, это не я.

В воздухе мелькнуло крыло – рухнул золоченый ангел.

В первую минуту подумал, что опять пропустил нечто важное в новостях: наверняка, музей снесли, чтобы на этом месте построить гостиницу, бизнес-центр или стадион. Так уже бывало: власти сносили исторические здания и вещали о необходимости культурного наследия. А после строили гостиницы, бизнес-центры и стадионы. В конце концов, надо же где-то жить туристам, заниматься бизнесом и спортом. Не станешь же это делать в захудалом дворце.

Нет, Эрмитаж они не могли… Это Эрмитаж, это варварство…

Он повторял слово «варварство». Пока оно не стало всамделишным. Власти сказали снести Эрмитаж, и его снесли.

Другой версии происходящего у Казуса не было.

В отчаянии он оперся на Александрийский столп и почувствовал, как тот качается. Не оборачиваясь, побежал. И даже когда услышал за спиной грохот, не обернулся. Боялся, что его так просто не отпустят, и, обернувшись, он превратится в соляной столп, на смену прежнему.

Спустя несколько часов он шел по мосту, в алых всполохах мартовского заката и смотрел на идеальные пропорции Зимнего дворца.

Примерещилось. Ничего не было.

Казус присел на скамейку возле заснувшего фонтана.

Надо признаться самому себе: я псих. И все станет на свои места. Все тогда будет простым и понятным. Психи видят мир искаженным и сюрреалистичным. Нормальных людей такой мир пугает. Поэтому нормальным людям о нем рассказывать нельзя. Если будешь молчать, они будут думать, что ты тоже нормальный, и все будет хорошо. Даже если что-то видишь, надо сделать вид, что ты этого не видишь.

Казус потер виски. Сейчас он чувствовал себя довольно сносно – как человек, который только что нашел выход из долгого и мучительного тупика.

Сейчас он встанет и поедет домой. И будет вести себя отныне как все.

В сгущающихся сумерках ожил дворцовый фонтан. Никто из прохожих этого не заметил. Казус сделал вид, что и он ничего такого не видит. Сидел, одеревенев, и наблюдал, как струя набирает силу, рассыпаясь мириадами брызг. Капли падали на мраморные края и тут же замерзали. Казус подошел поближе.

Вода играючи подбрасывала и ловила какой-то округлый белый предмет. Жонглировала.

Казус подслеповато прищурился.

Это была голова Гебы.

* * *

Мара любила питерские трамваи, так не похожие на своих европейских собратьев. Старые, дребезжащие, они неторопливо кружили по северным улицам, ныряя в дыры городских пустырей. В них терялась конечная цель путешествия. Можно войти в вагон на западе, выйти на севере, а остаться на востоке.

Села в хвост второго вагона, чтобы видеть всех пассажиров. Трамвай шел на конечный круг, и она с удивлением почувствовала полузабытое возбуждение. Как у охотника, выслеживающего добычу.

– Ведьма может забрать энергию из всего живого, – учила ее бабка. – Живое – это камни, растения, стихии, люди. Камни отдают нам все, что имеют, но затем и они нуждаются в подпитке. В каждом заключено время. Только в городе камни мертвые, отравленные. Как и растения. Прикоснешься – хуже будет… Остаются люди. Чистая энергия.

– Они умрут?

– Не сейчас. Чуть позже. Потому старых выбираю. Пожили свое, пора и честь знать. Они мне силы дарят, я им – чистую и мягкую смерть. Все честно. По счетам.

Она действительно выбирала стариков. Выхватывала жертву, присаживалась рядом, брала нужное и отпускала в последний путь.

Мара стариков не любила. Неправильно лишать человека последних месяцев жизни. Да и энергия была нулевой: может, Софье и хватало, но Маре было недостаточно. И вкус был не тем – старым, с запахом нафталина и духов «Красная Москва».

Мара любила молодых, только-только познавших секс и первое разочарование. Любила чужие мечты, надежды и упрямство. И еще тот юный цинизм, который прилипает к сознанию, как первый загар прилипает к телу. Цинизм, засеянный выдержками из книг Ницше, удобренный разговорами в Интернете и обильно орошенный будничным онанизмом. Единственное, что ей не нравилось, – вкус мятной жвачки. Но с этим, в конце концов, можно было примириться.

Девочка вошла в трамвай, чуть покачиваясь. В правой руке банка пива. В левой – пакет чипсов. За спиной белые крылышки из промышленных перьев. Девочка играет в ангела. Что ж…

Как и все подростки, она не носила шапку. И теперь снег таял на темных, рвано стриженых волосах. Мара пересела чуть ближе. Ноздри раздулись. Дешевые духи, помада чуть дороже, тональный крем, румяна. Девочка влюблена и несчастна. И как все влюбленные и несчастные, не хотела жить.

Теперь они были рядом, на соседних сиденьях. Мара чувствовала вкус пива и соленую приторность чипсов.

Сколько взять? Этот вопрос всегда предшествовал подпитке. По сути, вариантов всего два: после сеанса жертва могла долго болеть, но в конечном итоге поправиться, или же спустя несколько часов умереть. Мара всегда действовала крайне осторожно: тщательно взвешивала оба варианта. Рискуя, что жертва ускользнет и придется начать все сначала.

На сей раз все оказалось просто. Девочка не просто не хотела жить – у нее не было будущего. Мара с легкостью скользнула на развилку судеб: беременность в шестнадцать лет, скороспелая свадьба, рождение больного ребенка. Пьянство мужа и, как следствие, собственное пьянство. В тридцать – нож под ребро, реанимация, смерть.

Есть люди, а есть – расходный материал. Люди-потолки. Непонятно, зачем рождаются, и непонятно, зачем живут. В период катастроф, войн, пандемий природа жертвует ими без всяких сожалений. В обычное время они составляют ядро статистики по бытовым преступлениям. Впрочем, случаются и исключения. Но эта девочка исключением не была.

– Чо смотришь?

– Ты ангел? – Мара зачем-то повторила давешний вопрос Сухопарова.

– Чо? – глоток пива и хруст чипсов.

– Хочешь, исполню любое твое желание? – еще одна проверка. Иногда они говорили: «Хочу»… И она исполняла эти маленькие смешные желания. У маленьких людей всегда маленькие смешные желания.

– Да пошла ты…

Мара прикинула, сколько остановок осталось до кольца. Успеет.

– Прости …

– Чо?

Сфокусироваться на зрачках было проще простого. Пьяный человек поддается влиянию намного быстрее. Тонкие пальцы по мысленному приказу сжали банку пива, а пакет с чипсами положили на сиденье. Вот так, хорошо.

Теперь медленно, медленно…

– Расслабься. Я не сделаю тебе больно.

Взглядом нащупала яремную вену и припала к ней. Никаких укусов – достаточно воображения. Кровь у ангела была густой и горячей, с привкусом пива. Вместе с ней в Мару втекала живительная влага, наполняя все тело восхитительной юношеской легкостью. Она вкушала ее смакуя, ощущая каждый толчок чужого сердца и, скорее, почувствовала, чем осознала – еще немного, и девочка упадет.

Нехотя отстранилась, поддерживая тряпичное тело. Как всегда, испытала горькое сожаление: все могло сложиться иначе.

Теперь осталось внести последний штрих:

– Как бы ты хотела умереть? – спросила Мара и тут же увидела ответ. В школе, на глазах у него. Упасть красиво. Пусть он пожалеет! Что ж, исполнение чужих желаний, это так мало за полученные силы. – Все так и будет. Он будет очень жалеть. Потому, что на самом деле влюблен в тебя. И почему вы, молодые, не можете просто поговорить?

Мара вышла на остановке: девочка-ангел отправилась дальше. Напоследок Мара подарила ей несколько сладких фантазий. Пусть оставшиеся дни будут окрашены в нежные тона.

Оглянулась и поняла, что находится возле дома Данилы.

* * *

Дэн танцевал аргентинское танго в черных шелковых носках. Почему танго надо танцевать именно в черных шелковых носках, Дэн не знал. Но так повелось давно, и не изменять же традиции!

Вместо партнерши стул в стиле хай-тек – пластмассовое красное сиденье и масса изогнутых алюминиевых трубок. Тоже традиция. Ни одна женщина не сравнится с этой конструкцией. В руках Дэна женские тела деревенели, теряли пластичность и гибкость. Он не понимал в чем дело, пока маман Алиса не объяснила:

– Слишком быстро двигаешься, дорогой… Они за тобой не поспевают. Сбиваются с ритма, пугаются и перестают танцевать.

Стул за Дэном поспевал, и они вместе сочиняли новую историю о том, что когда-то жил-был мальчик, любил деньги, славу и одну симпатичную девчонку из соседнего двора. Но, как выяснилось, деньги и славу любил намного больше, и девчонка однажды ушла к другому… Простенькая, в общем-то, история, но ему нравилось.

Звонок в дверь раздался, когда между Дэном и стулом происходило страстное объяснение под плач пьяцолловского аккордеона.

Дэн досадливо выплюнул розу, зажатую в зубах, поставил на место «партнершу». Выключил музыку и пошел открывать.

– Принимаешь, дружище? – в массивной дубленке и волчьей шапке Вадим был похож на Рогожина. Только свиты не хватало. Вот свиты не надо!

– Все равно пришел, не гнать же тебя… – Дэн стащил с друга шапку и закинул на полку в прихожей. Шапка чуть качнулась, устраиваясь поудобней, и замерла, свесив пушистый серый хвост. – Где такую раздобыл?

– На охоте. Два дня его гнали. Матерый… – Вадим гремел принесенными бутылками. – Где пьешь?

– В кабинете.

Квартиру Дэн обставлял сам. По современным меркам не слишком большая и не слишком роскошная, но ему нравилось. Светлая гостиная с удобным диваном и плазменным телевизором. Здесь отдыхал, иногда предавался любви с временными пассиями. Кабинет: компьютер, собственная библиотека, зимний сад, бар. Наконец спальня, куда доступ закрыт всем без исключения. Временные пассии называли ее «комнатой Синей бороды».

В кабинете Дэн больше всего любил зимний сад. Собственно, и квартиру эту купил, когда увидел большую утепленную лоджию. Окна выходили на Неву, и в зимние вечера здесь особенно уютно и хорошо.

– Развел дендрарий, – проворчал Вадим, но все это влажное тропическое изобилие в двадцати сантиметрах от весенней стужи определенно впечатлило. – Дом у тебя странный. Без наворотов. Даже консьержа нет. Еле квартиру нашел, запутался в подъездах.

Да уж! Каприз архитектора. Подъезды путаные, как и нумерация квартир. Без хозяина не найти. Вадим – нашел. Чутье, однако! Или эта прислала…

– За что пьем?

– Какая теперь разница?

Замолчал, не пригубив.

И то верно – не до разговоров. Время на исходе. Настирало за окном белых саванов. Каждому в окно.

– Зря, наверное, пришел, – под глазами залегли черные тени. – Чужие. Не враги, не соперники, а так… Два камушка на развилке. Разве что на посошок? Знаешь, кому сейчас завидую? Тому, кто умрет. Кто знает. Чуть-чуть осталось, и надо потерпеть, там, глядишь, и развиднеется – другие миры, переходы, боги в шахматы играют. Если верить, конечно. Или ничего. Вот если бы ничего – было бы лучше, правда? По-человечески. Прожил жизнь – плохую, хорошую, хоть какую – и довольно. Не могу, когда за веревочки. Тошно.

– И страшно?

– И страшно. Скажи, что тебе не страшно! Страх ведь он разный, сука… Он по-разному бьет. Кого-то в спину. Кого-то – в живот. А мне пить хочется. Горло скрутило, и словно шарик в нем, как в фонтанчике, чуть-чуть прокручивается. Жажды никак не утолить. Воды хочу, а пить не могу – захлебываюсь. После старухи началось. У тебя она была?

– Была.

– Что обещала?

– Все, что захочу.

– Вот и мне того же. А я ничего не хочу. Обидно, да? Щелкни пальцем – мир к ногам. А ничего не хочется. Разве что воды. Но за глоток воды как-то странно в этом участвовать.

Добрел до прихожей, надел шапку:

– Волка еле взял… Был бы он сам по себе, хрен бы его догнал. Мощный, быстрый. В прыжке загрызет. А с ним – волчица. На лапу хромает. Он ее носом подталкивает в чащобу, собой прикрывает. И такое зло меня взяло, что в сердцах и пристрелил. Его. А ее в живых оставил.

– Ее-то зачем?

– Чтобы мучилась. Чтобы знала: из-за нее он… шапкой стал. Нельзя в мужике слабину взращивать. Мужик через это ломается. А если ломается – то уже не мужик. Меня так учили. Зря, наверное. Может, и не дурак тот волк, что собой пожертвовал. Знал ведь, что убью, а все равно любил.

Наконец, тишина.

Дэн вдруг вспомнил отца – вечно испуганного, нервного человека. Уходил рано, возвращался поздно. По воскресеньям пил чай и листал газету, не обращая внимания на колкости деда. Иногда приносил конфеты – мятые дешевые ириски. Дане было за них стыдно, он тайком выбрасывал их в мусорное ведро, опасаясь насмешек матери. Когда мать повышала на отца голос, на правой щеке у того проявлялись густые алые полосы.

Однажды отец исчез. Сошелся со своей секретаршей, и она забеременела. Времена были еще суровые, партийные. Отца (не без помощи Алисы) погнали с работы, и он уехал с любовницей в деревню. Своего рода самоубийство из-за любви, пусть символическое.

Мать отреагировала со свойственным ей цинизмом:

– Хочешь быть во власти, держи себя в штанах.

Много позже Дэн понял, что она ничуть не ревновала и не была расстроена, скорей, стыдилась, как он стыдился тех ирисок. С исчезновением мужа в ее жизни одной проблемой стало меньше.

Он пощупал пульт и включил музыкальный центр. Закрыл глаза, вслушиваясь в музыку.

Аромат духов появился чуть раньше, чем он услышал шаги.

На лицо легли прохладные ладони. Твердые подушечки пальцев прошлись по скулам, слегка коснулись век. Наклонившись, она поцеловала его.

И он узнал восхитительно порочный, жаркий рот. Узнал бы его из тысячи.

– Здравствуй, милый… Я скучала…

– Мара…

* * *

Это был один ритуалов, который никому не нужен, но которого придерживались годами. Семейный ужин. Сара приносила две бутылки водки и наспех сделанный салат оливье. Мачеха жарила курицу и варила картошку.

Первую стопку отец всегда пил в одиночестве. Первым же пробовал еду, удовлетворенно крякал. После чего можно накладывать снедь.

Сара такими встречами тяготилась. Говорить им было не о чем, разве что обсудить последние новости в стране и мире. Отец, ярый националист, на все имел собственное мнение, суть которого сводилась к одному: во всех мировых катаклизмах, как политического, так и природного масштаба виноваты жиды. При этом он хитро посматривал на дочь: «Нут-ка, возрази, жидовское отродье!». После катастроф – тема воспитания: «И в кого ты такая, рыжая, уродилась? Может, и не от меня ты? Согрешила твоя жидовка-мать, пока я на заводе вкалывал! Правильно мне говорили – не женись! Послушал бы, жил бы сейчас как человек… где-нибудь в Америке». Отец был свято уверен: в Америке жидов нет.

К счастью, такие ужины проходили раз в месяц. В третий четверг месяца. И по праздникам. По праздникам – все реже. Мачеха скупилась на курицу.

К несчастью, сегодня третий четверг месяца.

Салат Сара купила в супермаркете, рассудив, что он ничуть не хуже, чем hand-made. Подумав, раскошелилась и на курицу-гриль. Не все мачехе у плиты стоять. Водкой затоварилась там же, даже со скидкой. Вяло дошла до родительского дома, вяло поднялась по ступенькам. Лифт не работал.

Отец дома был один. Пьяный и грустный. Старый потасканный Пьеро.

– Свезли мачеху твою в больничку, – сообщил, роясь в пакетах. – Второй день голодный сижу. Хорошо, дочь родил, не оставит батю.

– Что с ней?

– Гнилушка. Порежут и выпишут. Ты садись, доча, есть будем, пить будем, разговаривать.

– О чем нам с тобой разговаривать? Пойду я…

– Сядь! – И чуть тише, умоляюще: – Уважь отца. Страшно мне.

Пил он много. Сара только пригубила. В сумке – папка с годовым отчетом отдела. До утра требовалось проанализировать и внести предложения по оптимизации работы. «Надеюсь, вы справитесь, Сара Тарасовна», – язвительно сказал Вадим, тем самым поздравляя с назначением.

Она до сих пор не пришла в себя, ошеломленная столь быстрым и неожиданным развитием событий. Подозревала во всем Казуса. Но тренинг закончился, и теперь не спросить: он ли поспособствовал, или так все сложилось.

Сара вспомнила их первый и последний разговор. Весь тренинг она, как обычно, отсиделась в углу, уставившись на красный ноготь шестого пальца. Этот странный маникюр и беглый поцелуй Мары разбудил в ней что-то первобытное и нехорошее. И это что-то почувствовал Казус.

– Сара… Тарасовна… Вы не могли бы задержаться?

Они остались одни.

– Будете стыдить? – с вызовом спросила.

– За что?

– Ну, что я на тренинге не работаю, сижу в углу… прячусь за спины.

– Открою вам страшный секрет, Сара, – усмехнулся Казус. – Благо тренинги закончились, и через час я отдам господину Лемешеву рекомендации… Так вот, о секретах. Тот, кто получает от тренинга удовольствие, тот, кто выполняет все рекомендации коуча, на самом деле, весьма посредственная личность, ограниченная. Личностного роста ищут те, кому некуда и незачем расти. Любой тренинг есть иллюзия. Кажется, что, получая новые знания и разыгрывая бесчисленные ролевые сценки, растешь над собой. Ошибка. Топчешься на месте. Себя познать можно лишь наедине с собой. Помните, что было написано на храме в Дельфах? Познай себя, и ты познаешь Вселенную. Я вас поздравляю – за эти дни вы очень изменились, Сара.

– И что же во мне изменилось? Я все такая же серая толстая неудачница. Мне все так же неинтересно жить.

Казус коснулся накрашенного ногтя.

– Оказывается, у меня есть помощники. Мара. Так?

– А вам какое дело? – получилось грубо, подростково. И Сара смутилась.

Казус даже не заметил ни ее грубости, ни смущения. Когда он говорил о чем-то важном для себя, начинал ходить по комнате. Шаги всегда четкие и размеренные. Не жестикулировал, не играл интонациями. Просто ходил и разговаривал. Сам с собой. Но его хотелось слушать.

– Есть несколько непреложных законов жизни.

Закон бумеранга: все сделанное возвращается к тебе в троекратном размере.

Закон викки: делай то, что хочешь, но не причиняй своими действиями вред другому.

Закон отдачи и получения: все, что ты отдаешь с легким сердцем на благо другого, возвращается к тебе в многократном размере.

Закон благодарности: благодари за все, что ты имеешь, и мир услышит твою благодарность.

Закон притяжения: все, что есть в нашей жизни – плод нашего мышления.

– Вы верите в метафизику?

– В нее верит каждый из нас, но не каждый способен признаться себе в этом. Когда нам делают больно, мы требуем справедливости. Если мы уверены, что мир плох и наполнен проблемами, мир таким и становится. Метафизика, Сара, увлекательная штука. Она позволяет в каждом найти червоточину, которая мешает жить. Вот такие червоточины я ищу в людях. Не потому, что они плохие, а я хороший. Просто талант у меня такой – видеть червоточины. И указывать на них. А дальше дело человека – прислушаться к моим словам или нет. Такую червоточину я нашел и в вас, Сара. Вы мне с самого начала были любопытны. Сначала меня занимал только один вопрос: почему вы позволили себе сломаться. Каждый день тысячи мужчин бросают женщин. Каждый день происходят сотни разводов. Для многих это большая личная трагедия. Но, несмотря на боль, обиды, измены, люди продолжают жить. Они строят новые отношения, чувствуют себя счастливыми и свободными. С вами получилось иначе. Я ломал голову, пытаясь найти ответ, пока однажды все не встало на свои места. Все дело в вашей жертвенности, Сара. Вы взвалили на себя чужую вину, назвав ее своей, вы взяли чужой грех и присвоили его. Сколько вы живете с этим? Десять лет.

– Если быть точной, девять с половиной, – глухо ответила Сара. – Это был мой выбор и мое решение. Только мой.

– И вы отказываетесь признать, что этот выбор и это решение были неправильными? Вы когда-то совершили ошибку, которая пошла во вред не только вам, но и окружающим. Какая-то часть вашего «я» знает об этом, но вы все равно не готовы простить себя. Более того, вы даже сейчас ни за что не позволите Вадиму разделить вашу общую вину. Если это вина, конечно. Скорее, стечение обстоятельств, к которым привели его подсознательный страх и ваше стремление все брать на себя. Закон притяжения, хоть вы и не верите в метафизику.

– Он не сможет с этим жить.

– Вы не знаете наверняка. И не узнаете, пока не найдете в себе силы дать ему такой шанс. Самому решить, как он относится к тому, что вас гложет все эти годы.

– Вы сказали, что я очень изменилась. В чем именно?

– Вы готовы признать, что ошибались. И готовы отказаться от ложного чувства вины. Готовы удалить свою червоточину и начать жизнь заново. Вы по праву носите свое имя, Сара, – в нем жертвенность еврейских женщин. Кстати, никогда не спрашивали, почему вас назвали именно так? Для середины семидесятых это был довольно смелый шаг…

– Почему меня так назвали? – спросила она у отца.

Тот тупо смотрел. Бутылка водки была пуста на три четверти.

– Твоя мать так хотела. В честь ее матери.

Значит, бабушку звали Сарой.

– Как вы познакомились?

– Обыкновенно. Пришла к нам на завод работать, наладчицей. Пичуга пичугой. Маленькая, смуглая, нос горбинкой. Волосы – факел. На заводе в комбинезоне бегает – чисто воробушек, а после выйдет – принцесса. Платья всегда носила эдакие… Вроде ничего такого, а вокруг шеи и на талии чего-то навертит, и глаз не оторвать. За ней все парни увивались, несмотря на… пятый пункт. Родителей посадили, уж не помню, что там было, ее – в детдом. Сама хотела врачом стать. Да где там! С такой биографией… Помню, привел ее знакомиться, мать только взглянула и – все… Так до конца ни слова ей не сказала. У меня в ногах валялась, чтобы жизнь себе не губил. А матери твоей – ни слова. Кремень бабка была. Кремень!

– Почему же она тебя выбрала? – Сара впервые внимательно вгляделась в отца. Что в нем такого? Ходит, дышит, пьет, работает. Интереса не представляет. Никакой. Среднестатистическая биологическая единица.

– Докочевряжилась! Сделал ребенка, куда деваться? Еще и «спасибо» сказала.

– Ты что, ее изнасиловал?

– Скажешь тоже… Что я, зверь? Прижал в углу как-то, дело молодое, нехитрое. Она сама хотела!

– Вот оно как! Всю жизнь ты меня упрекал, что мама из-за меня умерла родами! А выходит, что….

– Кто тебе сказал, что родами?!

– Ты же сам говорил: «Умерла, когда тебя, шестипалую рожала»…

– Так-то оно так. Да не так… Не совсем так.

Поднялся, подтянул старые треники, прошаркал в комнату. Долго там копошился, бормотал. Вернулся всклокоченный, с пожелтевшей папкой.

– Все равно узнаешь. На, читай, как дело было…

Сара раскрыла папку. Поверх всего – фотография молодой женщины в белом вязаном платье. На правой руке тяжелое обручальное кольцо. Мама. Фото в день свадьбы. Дальше ворох газетных вырезок. «Трагедия в начале мая… ведется расследование… виновные будут наказаны».

– Тогда много людей погибло, – сказал отец. – На дачу ехали. У нее с утра живот тянуло. Плохо было. Но ты же помнишь свою бабку: не приедешь грядки копать – враг народа.

– Они же не разговаривали. Сам сказал.

– Чтобы грядки копать, разговоров не нужно. Да и смягчилась она, когда узнала, что ребенок будет. Мать хотела, чтобы все как у людей. И к тебе потом неплохо относилась.

– Только не любила.

– Про любовь в песнях поется, в жизни она ни к чему. Мешает. Ты вот думаешь, зачем пью? Боюсь. За мачеху твою. Ну, как помрет? Что делать?

– Про мачеху мы в другой раз поговорим, если жива останется, – процедила Сара. – Ты мне вот что скажи… Ты-то, сволочь, где был, когда моя мать беременная живьем в том вагоне горела?

Отец пьяно дернулся:

– А там и был, доча. В лесочке ближайшем. Выпрыгнул, покатился, побежал, как тот самый колобок. Думала, за вас жизнью рисковать буду?

Она резко поднялась.

– Было бы чем рисковать. Не жизнь у тебя – дерьмо. И сам ты дерьмо.

– Ты куда, доча? – всполошился, засуетился, наливая в стакан и проливая половину. – Что о том говорить-то? Ты выросла. Вон красавицей какой стала…

– Не дочь я тебе, – тихо ответила. – Живи, как умеешь. Если умеешь, конечно.

Вышла в коридор, чувствуя, как дрожат локти, колени и губы. В охапку схватила сумку, пальто, сапоги. С грохотом закрыла за собой хлипкую дерматиновую дверь. На голову упал кусок штукатурки. И вместе с ним, где-то в глубине, лопнул узел-сосуд, запутанный десятилетиями. Она почти физически ощутила, сколько гноя и вони в нем было.

На улице шел дождь. Обычный мартовский дождь из снега, воды, влажного воздуха и грязи. Больше всего сейчас Саре хотелось, чтобы ее не трогали.

Сунула мокрые ноги в сапоги, накинула пальто и вернулась все в тот же местный супермаркет. Купила бутылку дорогого шампанского.

– Водочка не пошла? – спросила давешняя кассирша.

– Водочка на поминки была. Теперь у меня праздник. День рождения. Гулять буду.

Кассирша пробила чек и отвернулась, перекрестившись.

Сара засмеялась.

Она прошла в парк, выбрала самую удаленную скамейку и открыла бутылку. Пробка залихватски подпрыгнула в воздух, и она прильнула к пенной жидкости. Шампанское было соленым. От слез.

Она праздновала свое рождение. Новую жизнь. Себя.

Мама умерла не из-за нее. Мама умерла из-за мужской трусости. Из-за того, что ей никто не смог или не захотел помочь. Но она все же нашла в себе силы прикрыть ребенка, зачатого в насилии, своим телом, спасая от огня. И не винила дочь ни в чем. Приняла ее рождение как данность. Как сверившийся факт. Как предопределенность. И имя ей дали особенное, в нем жертвенность всех еврейских женщин и вся их власть. Сара – знатная, властная, госпожа.

* * *

– У тебя не спальня, а нора, – зарылась Мара в лисий мех.

Они лежали, сплетясь, на полу в мягких шкурах. Лица подсвечивала золотистая луна.

– Ты первая, кого сюда впустил.

– Знаю.

– Стоило догадаться, что Мара Вадима – это ты. Спала с ним?

– Да.

– Так и думал. Твое тело изменчиво, как время. Принадлежит всем и никому.

– Кажется, ты только что назвал меня шлюхой.

– Кажется, я только что признался тебе в любви.

Мара провела пальцем по его щеке.

– Ты немного постарел.

– Ты стала еще моложе. Ты такая же, как и в тот день, когда мы с тобой познакомились. Это было в Нюрнберге? Или в Дрездене?

– Это было в Праге, – улыбнулась. – Нюрнберг, Дрезден, Вена и еще десятки городов были потом. Сначала была Прага. Ты тогда решил жениться и выбирал кольцо для невесты. Я увидела тебя у Карлова моста и пошла следом… В ювелирном магазине я примерила кольцо для твоей невесты и сказала, что ей оно понравится.

– А я ответил, что ты самая странная женщина из всех, кого я когда-либо знал.

– И в чем, по-твоему, моя странность?

– Ни тогда, ни сейчас тебя не волнует внимание людей.

– Почему ты так решил?

– Я не решил, я знаю. Я знаю, как ведут себя женщины, которые хотят секса, или женщины, которые хотят замуж. Я знаю, как ведут себя люди, которые хотят нравиться. А ты ведешь себя так, будто тебе не нужен ни секс, ни замужество, ни любовь, ни любовь окружающих. И это ставит людей в тупик. Ты ведешь себя так, будто тебе не нужно ничего и вместе с тем нужно все сразу. Завидую.

– Так скучно жить?

– Никак. Только не говори, что мне надо влюбиться, и сразу все станет на свои места.

– Не буду. Ты ведь тогда и жениться от скуки решил.

– Блажь. Кольцо не купил.

Мара положила ладонь на его сердце. Оно билось лениво и спокойно.

– Меня учили, что главное в жизни – это свобода, – тихо сказал Дэн. – Для семьи, в которой я вырос, весьма крамольная мысль. Дед всю жизнь мучился, что не может шаг в сторону ступить. Он до язвы тюрьмы боялся. Однажды ему предложили купить мешок валюты. По шестьдесят копеек за доллар. Бросовая цена. Представляешь, целый мешок долларов! Деда тогда уже сместили, тактично понизили, и пенсия не за горами. А тут такое предложение! Как отказаться? Но принять еще страшнее: статья расстрельная. Старикан неделю не спал, мучился, переживал, чуть до инфаркта себя не довел. И так мне его жалко стало, что я тайком сам пошел менять. Сгреб советские рубли из серванта и пошел… Шел и думал: вот я, свободный советский человек иду менять валюту. Если меня поймают, тут-то вся моя свобода и кончится. Все случилось, как в лучших шпионских фильмах: стороны встретились, обменялись паролями, явками, товаром и пустились наутек. Не поверишь – обратно на трамвае ехал, и все было нипочем. Дед увидел доллары – заплакал. Мать за ремень схватилась. Так за нами и бегала по квартире. То меня лупила, то деда. Потом мы их на даче зарыли, до лучших времен. Кто ж знал, что лучшие времена настанут так быстро? Вот тебе и стартовый капитал для бизнеса.

Только знаешь, в той стране я был намного свободнее, чем сейчас. Там у нас мы были. Собственное «я» лучше растить в условиях запретов: оно быстро учится, как их обходить и быть счастливым. Человек жиреет, если знает, что все доступно. Ему становится скучно. Все эти модные течения: даун– и ап-шифтерство – от скуки. Суррогат. Какая разница, где жить – в Москве, в Питере или на Гоа, если сам с собой ужиться не способен. Я вот на своих сотрудников смотрю. Зарабатывают они у меня хорошо, в отпуск два раза в год ездят, как и положено: зимой на горнолыжные курорты, летом – на море. Сытые, довольные, медленные. Мне иногда кажется, если я по их лицам пальцем проведу, след останется. До того залоснились. Любые изменения воспринимаются как катастрофа. Я – главный злодей.

В понедельник обязал всех за неделю написать план по увеличению продаж и продвижению продукции на рынке. Заметь, ничего сложного не потребовал: их этому учили, они за это деньги получают. И что ты думаешь? В пятницу четверо принесли заявление об уходе. Им стало «некомфортно» работать. Мать засуетилась: мол, я команду разваливаю, бизнес по швам трещит… Так это и не бизнес, среднестатистическая шарашкина контора. Свобода – это ответственность. Это твоя совесть. Но получается, что куда проще жить не по совести и без ответственности. Скучно.

– Если человеку скучно, он скучен сам по себе.

– Так и есть. Мы вообще до омерзения предсказуемы. Одни и те же мысли, потребности, чувства. И это при всей восхитительной разнообразности человеческой породы! Куда ни повернись – этого нельзя, того нельзя. А кто сказал, что нельзя? Кто, к примеру, сказал, что нельзя любить двух женщин одновременно?

– Есть такое мнение.

– Вот скажи мне, почему двух, трех, четырех детей можно любить одновременно, а двух женщин нет? Где логика? Или эта любовь такая разная?

– Считается, что да.

– Но если не брать сексуальный аспект, чем любовь к ребенку отличается от любви к женщине? Ведь в основе все равно лежит желание заботы, нежность, стремление быть рядом… Что там еще в набор входит? И ведь лишь единицы могут признать, что детей любят по-разному. Или вообще детей не любят. Своих, родных по крови. Не признаются потому, что стыдно. Принято рожать и любить детей. И точка. Не принято любить двух женщин. А ведь бывает и так, что одну любишь, а другую хочешь. И без обеих жизнь не мила.

– Это парадокс, Дэн.

Он притянул ее к себе, прошептал на ухо:

– Люблю парадоксы. И людей, которые поступают так, как они хотят, вне социальных табу, тоже люблю. И тебя люблю. Люблю, пока ты снова не исчезнешь. Только любовь у меня какая-то поверхностная, мимолетная. Как ветер. Сегодня человек мне нравится, а завтра я его уже забыл.

– Меня не забыл.

– Ты – это ты. И этого достаточно.

– Есть хочу!

Дэн мельком взглянул на часы. Пять утра.

– А вот это забыл, что в пять утра ты на удивление прожорлива. Давай завтракать!

* * *

Глупо рассматривать город с точки зрения топонимики. Так думала Алиса.

Светофор мигал, не в силах проснуться, и она уже три минуты стояла на пустынном перекрестке, в мешанине влажной петербургской сырости и мокрого, похожего на плесень снега.

Истинная природа Петербурга заключена во времени. За один час он может состариться и помолодеть, стать своим или навсегда отдалиться. Все эти карты, путеводители, список достопримечательностей – ерунда. Истина скрыта во времени, в нем же скрыт и город. Так думала Алиса.

Вышла из машины. Перекрестье. Никого. Пять часов утра – время таксистов. Четыре утра – час пустоты.

Светофор мигал. По влажному тротуару скользили разноцветные тени – красные, желтые, зеленые. Длинные, широкие, они сплетались, постепенно подбираясь к Алисе.

Она шагнула назад, прислонившись спиной к машине.

С Невы сиреной дул ветер. Она прислушалась к вою, различая в нем отдельные слова и фразы. Ветер спешил сообщить что-то важное для них обоих, и Алиса, напряглась, словно от этого теперь зависела ее жизнь.

Страх возник из ниоткуда, щепотью скрутил желудок, послав сигнал в мозг.

Беги! – кричал ветер.

Беги! – плакал город.

Беги! – шумела вода.

Запахло компостом.

– Гуляете?

Алиса медленно повернулась.

– Я тоже люблю гулять, – мужчина стоял перед ней в мокром пальто и чуть покачивался на пятках. – Там, где мало людей. Я не люблю людей. А вы?

На щеке чернела царапина, и сам он казался черным от утренней городской влаги.

– А я люблю людей, – хрипло ответила. – Люди хорошие.

– Люди злые, – пухлые губы скривились в детской обиженной гримасе.

– Не бывает злых людей, бывают злые ситуации. Поместите даже самого злого человека в добрую ситуацию, и он станет хорошим.

Мужчина несколько секунд удивленно ее разглядывал.

– Тогда зачем вы здесь? Здесь злые ситуации. Все злое. И я злой.

Алиса прикинула, сколько времени займет у нее рывок в машину. Тридцать секунд? Минуту? Успеет или нет?

– Страшно? – спросил он через паузу.

– Очень, – призналась Алиса.

– Место здесь такое – страшное. Вот они и гуляют. Под ручку. Как барышни. И я с ними.

– Кто гуляет?

– Как кто? Страхи. Ваши, мои, ее, – он неопределенно кивнул в сторону.

Алиса было дернулась за его кивком, но тут же удержала взгляд.

– Их тут много. И все разные. Вот вы меня боитесь. Думаете, что я с вами что-нибудь сделаю. Не бойтесь. Сегодня не сделаю. С вами этого нельзя. Пока нельзя. Время не вышло. А как выйдет, я за вами тут же и приду. Понимаете?

– Нет, – ручка дверцы неслышно поддалась. Алиса закрыла дверцу спиной и чуть потянула на себя. – Не понимаю. Кто вы? Я вас знаю? Мы знакомы?

– Это так важно? – он протянул руку и коснулся ее лица.

Комья земли забили рот, стало нечем дышать. Алиса закрутила головой, закашлялась, выплевывая отвратительную массу, и в отчаянном рывке рванула дверцу машины.

Она не помнила, как оказалась в салоне, как заблокировала все дверцы и включила зажигание. Не помнила, как нажала на газ…

Не помнила, как объехала темную кучу возле тротуара.

Мужчина поднял руку в приветственном жесте.

Идущие на смерть приглашают присоединиться.

Через несколько кварталов Алиса остановилась. Плюнув на все условности, достала фляжку и сделала хороший глоток. К черту правила! К черту полицию! Ее колотила дрожь.

И только через полчаса, подъезжая к офису Дэна, она поняла, что за куча лежала возле дороги.

Куча была человеческим телом.

Женским.

* * *

– Ты сегодня рано, – Казус прошаркал на кухню и мельком взглянул на дочь. – Опять проблемы?

– Никаких проблем, папа, – голос ровный, лишенный эмоций. – Все хорошо. Сплошной позитив.

– Вадим?

Дернулась, но промолчала.

Казус включил кофемолку и сел напротив дочери.

– Кира, мы уже с тобой говорили, Вадим – плохая партия для тебя, ты никогда не будешь с ним счастливой.

– Папа…

– Да…

– У тебя когда-нибудь было так, что ты просыпаешься и не знаешь, где ты, и, главное, кто ты? Лежишь и боишься пошевельнуться. Нет ни имени, ни пола. Ни возраста, ни истории. Ни-че-го… Только ощущение тела и два вопроса: где я и кто я?

– Тебя это испугало?

– Очень.

– Смогла ответить на эти вопросы?

– На первый – да. На второй – нет.

– Не знаешь, кто ты?

– Не знаю, папа… Ночью мне приснилось, что меня убили. Какой-то человек резал меня ножом на улице, было больно и противно. Потом изнасиловал.

– Кира…

– Только давай без Фрейда, ладно?

Скрывая растерянность, Казус забрякал чашками.

– Мне с тобой повезло, папа. Мне с собой не повезло. И про кризис среднего возраста не говори. Я сама про него много чего рассказать могу. Кризис – в пользу бедных. Это неважно…

– А что важно?

– Важно по совести жить. Не по вере, а по совести. Но если не знаешь, кто ты есть, о какой совести можно говорить?

– Кира, что тебя мучит?

Кира улыбнулась:

– У меня сегодня роль Иуды, папа. Я предаю человека, которого люблю. Может, я его, конечно, не люблю, но все равно предаю. Не за тридцать сребреников. Моя доля больше, но ведь это не оправдание, правда?

– Зачем и кого ты предаешь? Иуда предал Христа…

– Иуда предал Христа, чтобы тот вошел в царствие божие, – оборвала Кира. – Таково условие сделки. Без предательства Иуды ничего бы не было. Тут большой вопрос, кто кого предал: Иуда Христа или Христос Иуду. Думаю, что последний. Мой случай иной, папа. Я предаю не из-за любви, я предаю из-за обиды. И сознаю это. Правда, от этого не менее больно.

Она встала из-за стола – тонкая, грациозная, обреченная.

– Знаешь, что самое унизительное? Когда с тобой спят только потому, что это удобно. Быть удобной женщиной – это как плевок.

* * *

В пять утра Алиса приехала в фирму, которая теперь принадлежала Дэну. В холле бизнес-центра встретил аромат свежесваренного кофе и бодрый веселый охранник.

– Доброе утро, Алиса Михайловна. Кофейку?

Пожалуй.

Кофе появился перед ней сразу же – терпкий, горьковатый, как она и любила.

– Что нового, Дима? – Всех охранников знала по именам. Равно как и уборщиц, поваров, официанток.

Ее когда-то учил отец: можешь относиться к обслуге как угодно, только никогда этого не показывай. Они маленькие люди, но у них есть то, чего нам, большим, порой так не хватает – информация. Все они должны знать: ты ценишь и уважаешь их за то, что они для тебя делают. Подкармливай, хвали иногда, массируй их эго, и окупится сторицей.

Именно уборщица в свое время предупредила отца о грозящей опале, и тот сумел извернуться и выскочить из заведомо патовой ситуации. Наградой уборщице стала именная сберегательная книжка и ночь любви в «Астории». Отец любил красивые жесты и красивых женщин, пусть от них и пахло хозяйственным мылом.

…Присели с охранником Димой на диванчик. За окном просыпался Питер. В распоряжении Алисы еще целых четыре часа.

– Новые арендаторы на четвертом этаже. Рядом с вами, – рапортовал охранник Дима.

– Кто такие?

– Де юре совместное российско-японское предприятие. Торгуют зеленым чаем, витаминами, биодобавками. Де-факто обычная фирмочка средней руки. Продержатся на рынке недолго.

– Почему? – Алисе нравились оценки охранника. Он никогда не ошибался.

– Шика-блеска много, бизнес не налажен, связей нет, запустили рекламу по телевидению. В Интернете видел. Миллионы за неделю спустили. А миллионы-то в кредит. Не продержатся.

– Когда съедут, дай знать. Весь этаж возьму.

– Как скажете, Алиса Михайловна, – мельком коснулся ее руки, и Алиса вспомнила, каким хорошим любовником он может быть.

– На выходных занят?

– Жена с дочкой у тещи гостят. Три дня свободных – с пятницы по воскресенье.

Она никогда не платила. Но с каждым интимным свиданием Дима все больше привязывался к ней. Обычно они уезжали на природу, в какой-нибудь коттедж. Жарили шашлыки, занимались любовью, сидели, прижавшись друг к другу, и смотрели на огонь в камине. Она знала точно: Дима с ней отдыхал. С ней у него был праздник. Возможно, единственный, который он себе позволял.

– В пятницу утром заеду. Часов в восемь.

Обрадовался, как ребенок. И от этой радости стало тепло и приятно. Алиса тоже любила редкие праздники.

– Что в нашей фирме?

– Разброд и шатание, – перешел на деловой тон. – Пара сотрудников ищет себе работу у конкурентов и сливает информацию.

– Кто именно?

Услышав имена, Алиса подавила гнев. Твари неблагодарные! Из грязи в князи вытащила, отмыла, помогала, чем могла. И на тебе – отплатили.

– Сын в курсе?

– Не уверен. Он сейчас занят сделкой с американцами. Два раза приезжали, в кафе обедали. По лицам и общим разговорам – остались довольны.

– Сделкой или обедом? – позволила себе улыбку.

– И тем, и другим.

– Неплохо, – она грациозно поднялась с диванчика и направилась к лифту: – Спасибо, милый. До пятницы.

В офисе уже ждала баба Катя, уборщица. Алиса вручила лекарство для мужа, выписанное из-за границы, и та рассыпалась в благодарностях. Рассортированный мусор из офисных корзин дожидался своей участи в приемной.

До этого способа добывать нужную информацию Алиса додумалась сама. И он не раз выручал ее в самых различных ситуациях. Удивительно, сколько всего можно узнать о человеке, изучив офисную корзину для бумаг. Люди забывают об осторожности и выбалтывают много лишнего. Не прошло и часа, как Алиса была в курсе всех офисных сплетен, переживаний, интриг и амбиций, кредитных дел и состояния здоровья.

Она прошла в свой бывший кабинет, теперь кабинет Даника. С самого начала знала, что наступит момент, когда сын захочет эту фирму. И знала, что безропотно отдаст бизнес.

В отличие от нее, Даник любил принимать нестандартные решения. Борясь со скукой, постоянно придумывал многоходовые комбинации с различными вариациями и наслаждался, наблюдая за дальнейшим развитием событий. Игра увлекала его намного больше, чем выигрыш. Умел рисковать и никогда не цеплялся за деньги, убежденный: они всегда приходят в нужное время и в нужном количестве. К слову, деньги действительно приходили к нему в нужное время и в нужном количестве.

Людей Даник заведомо оправдывал, признавая все несовершенство человеческой натуры. Снисходительно усмехался, когда ему сознательно лгали, но с каким-то яростным фанатизмом не прощал привычек, ограниченности и всего того, что делает каждого предсказуемым и скучным. Скука для него была главным пороком. Бежал от нее, прятался, но она неумолимо настигала его вновь и вновь.

И все же, формально отдав фирму сыну, Алиса не собиралась от нее отказываться совсем. Номинально она – королева-мать, способная менять решения сына. Номинально она появлялась здесь три раза в неделю, в основном ранним утром, чтобы никто не мог помешать.

Здесь был свой интерес. Здесь она ставила эксперименты над людьми. Маленькое тайное хобби, о котором не знал никто. И это хобби помогало ей справиться с одним из главных страхов в жизни.

Алиса хорошо помнила, как отец, статный красавец, любивший вино, деньги, власть и женщин, в одно мгновение стал разбитым и немощным. Повторения такой судьбы она не хотела. Отец совершил ошибку – поверил, что статус, деньги и власть даруют бессмертие. Поверил в то, что неприкасаемый. И проиграл.

Нет неприкасаемых. Есть те, кто временно защищен. Броня времени. Чем больше поглощаешь жизнь, тем тоньше она становится, пока однажды не исчезает совсем. Важно уловить момент и уйти ровно за секунду до того, как время нанесет свой удар. Зачем? Чтобы обрести новую броню.

– Змея сбрасывает кожу, – любила повторять старуха. – Маски, личины, года и эпохи – что это, как не кожа? Пока мы живем, меняемся. Играем роль, пока она интересна нам и другим, но любая роль конечна. Статус, деньги, положение, красота есть иллюзия. Это не власть.

– Что же тогда власть?

– Власть – умение жить во времени. В его полноте. В каждом мгновении, которое с тобой происходит. Время – самый сильный наркотик. Человек, вкусивший Кайрос, как манок – он притягивает к себе других. Люди прилипают к нему, увязают в событиях, действуют по твоей воле, и ты можешь сама ими управлять. Временно, конечно. Но единожды вкусив, не остановишься. Будешь платить дань – снова и снова, пока у тебя ничего не останется. И тогда ты тоже станешь…

– Чем?

– Материалом игры.

Алиса боялась стать таким материалом.

– Ты все-таки пришел.

– Желание дамы – закон.

– Плохо выглядишь. И много пьешь.

– Не суть.

Вадим плюхнулся на гостевой стул:

– Ну, и к чему все эти шпионские страсти в шесть утра? Кофе, кстати, нальете?

Алиса включила кофеварку. Руки чуть дрожали, но в утреннем сумраке все можно списать на тени наступающего дня. Ей было страшно. Очень страшно. Но еще страшней было наказание Кайроса. Он не прощает. Так сказала старуха. И если это не сделать, он заберет Даника. Навсегда заберет.

– Так что у вас там за выгодное дело? – спросил Вадим.

– Сейчас, – Алиса поставила чашку с кофе. – Пей. В накладе не останешься.

Она помнила все инструкции наизусть. Подойти к зеркалу. Прижаться затылком. Закрыть глаза. Сделать вдох. Не выдыхать. Тело было деревянным, испуганным и очень холодным. Она чувствовала сквозь кожу, как замедляется кровь.

Как больно.

Как приятно.

Старуха вошла в тело и чуть потянулась, примериваясь. Тело оказалось теплым, податливым и испуганным. Почти молодым.

Вадим мучительно, через силу, пил кофе. Ему хотелось воды. Софья коснулась лысеющей головы и уловила текучесть мыслей. Мыслей было много, и все они плыли подобно рыбам – слаженно, красиво и бессмысленно.

– Снова ты, – в этот раз не испугался.

– Чего ты хочешь? – спросила Софья.

Вадим посмотрел ей в глаза:

– Не волноваться. Не напрягаться. Не думать. Не завидовать. Не желать.

– Сплошные «не». Не много ли?

– В самый раз. Они дают смысл жизни. Устал бояться, что я никто.

– Ты хороший мальчик, и у нас все получится.

Чашка с кофе перевернулась.

Руки Вадима расслабленно лежали на столешнице, в бурой жиже… Жижа растекалась, бурлила, превращаясь пеной в реки, моря и океаны. Она набирала силу, готовясь к главному своему рывку.

Софья довольно улыбнулась:

– Мы ей покажем!

– Кому? – вяло спросил Вадим.

– Маре.

– Маре?! – Он дернулся, просыпаясь. – Моей Маре? – Тяжелая рука волной ударила наотмашь. – Не сметь Мару!

Софья вскрикнула, исчезая…

Вадим тер покрасневшие глаза и говорил:

– Так о чем мы говорили, Алиса Михайловна? Позвоните, когда по гранту станет известно? В долгу не останусь… Такие деньги, сами понимаете…

Алиса не могла пошевелится. Ей казалось, что позвоночник у нее сломан.

– Конечно. Все, что могу. Как только будет что-то интересное, позвоню. Как у тебя с Кирой?

– С Кирой? С ней – хорошо. Замуж хочет.

– А ты?

– А я пока не беру. Ну, я пойду?

– Иди.

Вышел, чуть покачиваясь. На чистом ковролине – длинные мокрые следы.

– Ничего не получилось, – старуха села в кресло по ту сторону зеркала и посмотрела укоризненно.

– Я ни в чем не виновата, – быстро ответила Алиса – спина была в полном порядке.

– Ты здесь ни при чем. Приворот сильный. Что умеет, дрянь, то умеет, – сказала старуха. – Тело у тебя хорошее. Теплое. Мне понравилось.

– Зачем тебе чужое?

Старуха усмехнулась:

– Пора по счетам платить, Алиса. Время.

– Тебе – ничего не должна.

– Ошибаешься. Должна ты мне двадцать лет и несколько событий. Пора платить. Время на исходе.

– Чего ты хочешь? – Алиса с ужасом смотрела на свои руки: тонкая паутина морщин, как на чашке китайского фарфора.

– Твоего сына.

– Только не Даник!

– Все, что хотела, ты получила. В изобилии. Кайрос хочет твоего сына. Ты и сама теперь знаешь, кто он. Не тебе с ним тягаться.

– Нет!

– Подойди. Смотри.

Алиса послушно подошла к зеркалу.

Идеальная, ровная кожа. Отсутствие морщин. Блеск глаз и юношеская припухлость губ. Каскад здоровых блестящих волос – цвет идеальный, ни единого намека на краску.

– Молода и красива, – прошелестела старуха. – Все, что ты сейчас видишь, дары Кайроса. Смотри на себя без Его даров.

Старая, обезличенная женщина. Тусклые волосы, глаза и губы. Дряблая кожа. Ни единого желания, никакой надежды.

– Это не я.

– Ты. Хочешь остаться такой?

– Нет!

– Тогда приведи мне сына.

– Но ты… вы ведь не сделаете ему ничего плохого?

– Богу нельзя сделать плохо, можно плохо сделать без Бога. Приведи.

* * *

Сухопаров гладил кота. Кот был бело-рыжий, длинный, вытянутый, похожий на греческих поджарых котов. Они сидели на автобусной остановке и ежились от холода. Сухопаров – больше. Кот грелся от человека.

– От меня мертвечиной пахнет, – пожаловался Петр.

– Мурр…

– Я сегодня человека убил. Женщину.

– Фрр…

– Я и сам знаю, что нехорошо. Но вот ты ловишь мышей, правда? Ты их убиваешь?

– Мурр…

– Вот и я…

– Фрр…

Сухопаров разозлился:

– Шипеть-то зачем? В чем разница между моими девками и твоими крысами? У тебя инстинкт и у меня инстинкт. Разницы никакой. Только ты убиваешь для еды, а я – чтобы с ума не сойти. Ты вот по своим делам пойдешь, а я к ней. И вроде все в ней, как я люблю, а чувствую, что неправда. Не такая она. Притворяется. Врет. А зачем врет, не понимаю. Тошно. Силу свою чувствую, но для чего она? Почему я? Не знаешь? Ты думаешь, я хочу убивать? Не хочу. Но если не убью, сам умру. Инстинкт выживания.

– Фрр…

– Опять возражения?! Тебе не дано понять. Вам, животным, проще: либо жрешь, либо совокупляешься, либо жизнь свою спасаешь. А нам каково? Есть тысяча причин, по которым ближний убивает ближнего. И человек – не кот, всегда найдет себе оправдание. Убедит себя, что все во благо человечества. Я сегодня мир от гадины спас, понимаешь?

– Мурр?

– Именно так. Все, что из земли выходит, в нее и уйдет. И ты уйдешь, и я. Это не страшно, кот. Умирать не страшно. Гораздо страшнее жить и мучиться, что никому не нужен. А я нужен! Вот теперь я всем нужен, без меня никак. Бабка сказала, что Кайрос мне подчинится. Буду временем управлять. Сам стану решать, кому быть мертвым, кому – живым. Все плохое должно уйти раньше, чтобы хорошим стать.

– Фрр…

– Да пошел ты! – Сухопаров отбросил кота, и тот, перевернувшись в воздухе, упал на асфальт. Зло мяукнул и исчез.

Сухопаров закрыл глаза. Напряг пальцы. Ледяная земля закружила спиралью, поднялась ввысь, закрывая солнце, рассыпалась и снова обрела форму. Обняла человека, убаюкала, и все исчезло в желто-коричневой пелене. Только затихающий умоляющий голос:

– Для чего я здесь? Кто я?

* * *

– Зачем все это? – думала Кира.

Ее тело ритмично двигалось под другим телом. На полу – одежда. На столе конверт с деньгами и пачка документов. Кира не хотела помнить имени того, с кем сейчас занималась сексом. Не хотела помнить никаких подробностей. Удачное завершение сделки. Почему бы и нет? Секс без обязательств. Любовью и бизнесом надо заниматься. В бизнесе нет ничего личного.

Как и в любви.

– У тебя красивое тело, – пробормотал партнер.

Вадим тоже когда-то так говорил. С тех пор минули века, и Земля не единожды совершила путь вокруг своей оси. Любовь прошла. Любовью и бизнесом надо заниматься.

– Ты слишком к нему привязалось, – сказал отец.

– Это преступление?

– Это глупость. Кому и что ты хочешь доказать?

– Нельзя унижать женщину и остаться безнаказанным.

– Что ты знаешь о наказании? Возможно, Вадим в эту самую минуту наказывает себя намного страшнее, чем ты ему уготовила.

– Пусть. Я хочу отнять его бизнес, статус, деньги, уверенность.

– Ты хочешь отнять иллюзию.

«Зачем все это?»

Мужчина протяжно застонал, конвульсивно дернулся и скатился. Наконец-то!

– Прости. Быстро, наверное. У меня давно никого не было.

– Все в порядке, – Кира коснулась чужой влажной кожи и поморщилась. – Все отлично.

Она оделась, поправила прическу, бросила конверт в сумочку.

– Красиво ты Вадика сделала. Не ожидал. Он тебя бросил?

– Нам стало скучно. Мы разошлись.

Она вышла из офиса.

Бизнес-центр был пуст и обезличен. Каблуки били по тишине.

Цок. Цок. Цок.

Кира спустилась по лестнице и остановилась у окна. За стеклом проплывало и гасло плотное, матово золотистое небо. Однажды, когда у них еще все было хорошо, Вадик сказал: море и небо – две грани одного целого. И одно без другого существовать не может. Небо вглядывается в море, море – в небо. Когда им становится скучно, они занимаются любовью. И, наверное, делают это хорошо. В отличие от людей.

* * *

Дэн нервно разговаривал с матерью в кабинете. Сквозь полуоткрытую дверь долетали отголоски слов и эмоций.

Мара сунула тарелки и чашки в посудомоечную машину и прислушалась к своим ощущениям.

День обещал быть долгим, трудным и отчасти неприятным. Но, тем не менее, знаковым. Иногда случается и такое. Мелочь за мелочью складывается в цепочку событий, которые уже не изменить.

– Мама, позволь мне решать самому! Если ты не забыла, это моя фирма, и в ней я сам буду решать, кого увольнять, а кого оставлять. И с подписанием контракта я разберусь. Без тебя. Да, так! Да, жестко! Ты с ума сошла. Это невозможно. Повторяю: я не буду с тобой встречаться в девять утра. И в десять тоже не буду. Даже если это дело государственной важности. Кстати, что ты вообще делаешь в моем офисе?

Дэн вернулся на кухню – взъерошенный и мрачный.

– Слышала?

– Отчасти.

– Удивила, ничего не скажешь, – пробурчал Дэн. – Макиавелли в юбке. Решила сегодня с утра пораньше воспитанием коллектива заняться. Пять приказов на увольнение.

– Хорошее начало дня, – после паузы ответила Мара. – Но вряд ли тебя расстроили увольнения. Что еще?

Дэн повернулся, и Мара отпрянула от красного, бешеного от боли, взгляда.

– У тебя сосуды в глазах лопнули.

– Голова, – простонал Дэн. – Сверлит опять изнутри, хоть вой, хоть помирай. Извини, мне нужно побыть одному, – он рассеяно потер лоб. – С утра плохо соображаю. Сделай кофе, пожалуйста.

Дэн снова ушел в кабинет. Мара включила кофеварку и забралась на подоконник. Странная весна. В феврале снег почти сошел. В марте снова замело. Под снегом зеленая трава. Неуловимо пахнет осенью. Все времена года смешались, спутав календарные отметины.

Состояние Дэна пугало. Желчен. Мрачен. Неспокоен.

– А чего ты хотела? – знакомый голос из включенного телевизора. Бабка без ложной скромности залезла в «Семейку Аддамс» и, устроившись на ступеньке, нежно, будто кошку, поглаживала одного из персонажей – бегающую кисть руки. Та едва ли не мурчала от удовольствия. – Предупреждала ведь: сила должна быть разбужена, и разбужена в определенное время. Сухопарова проглядела? Проглядела. Теперь и ты, и он мучаетесь. Он – от силы своей темной, ты – от мороков. Опутала травами и заговором, да ведь все равно рвется. Однажды не удержишь. Такую силу не удержать. Ни тебе, ни мне. Отдай их Кайросу. Будет легче.

– Чтобы он их пожрал?

– Чтобы он их впитал.

– Слова разные, суть одна.

– А хоть бы и так! Ему, – бабка кивнула в сторону кабинета, – хочешь такую же судьбу?

– Ему – не хочу.

– Мне-то не ври, – Софья благодушно шлепнула мертвую кисть. – Себе мальца наметила, прибрала к сердцу. Думаешь, Кайрос не заметит потери? Тебе отдаст? Пустое, Мара. Дэн твой либо руки на себя наложит, либо спятит. А тебя увидит – сбежит. Вон как облупилась личина, старость проглядывает. Все едино – потеряешь. Не так, так эдак. Или в любовь поверила?

Мара спрыгнула с подоконника и в прыжке же сдернула джезву с плиты. Кофе с корицей. Аромат дома. Символ того, чего у нее никогда не было и не будет. Рука дрожала, пока кофе перетекал в чашку.

– Дай ему шанс самому сделать выбор, решить, хочет он иной жизни или нет. – Бабка, казалось, ничего и не заметила. – Если любишь – отпусти. Истинная любовь не в том, чтобы быть рядом, а в том, чтобы отпустить, когда придет время. Остаться проще, чем уйти.

– Знаю. Ты учила. Ни к чему не привязываться, ни от кого не зависеть, уходить, когда захочется остаться. Я меняла города и страны, имена и судьбы, встречала разных мужчин и женщин. Кто-то меня любил, кто-то ненавидел. Но я всегда уходила. Чтобы однажды проснуться в холостяцкой квартире и пить с мужчиной кофе из одной чашки. Потому, что так вкуснее. Я не хочу уходить. Я хочу с ним жить, спать, разговаривать, дышать.

– Ты же знаешь, это невозможно, – вздохнула Софья. – У них свое предназначение. Каждый из них избран – с момента и по факту своего рождения. Только убивая, Сухопаров будет чувствовать величие. Только убегая, Дэн поверит в то, что свободен. Они все изменятся. Сара, Вадим. Они обречены. И ты вместе с ними, если решишь вмешаться. Эта сила убьет тебя.

– Ты растила их как тельцов на заклание.

– Да.

– Ты с самого начала искромсала их жизни.

– Да.

– И ты знала, что и я обречена?

– Конечно. С момента и по факту рождения. Там, где Кайрос, нет ни жизни, ни смерти. Там есть Время. Оно бесконечно. Его можно менять, его можно направлять, сжимать и расширять. Послушай, девочка, еще не поздно: ты можешь к нему вернуться. Он поймет и простит.

– Он вне прощения и понимания. Он просто приходит и берет то, что ему нужно.

– Так поступает любая сила. От твоей воли будут зависеть миллионы. Перед тобой склонится весь мир. Четыре человека или целый мир. Выбор за тобой.

– Пять.

– Что?

– Нас пятеро, которых пожрет твое время.

Мара нажала кнопку на пульте. Экран почернел.

Нас пятеро, которых пожрет твое время. И ничего нельзя сделать.

Время, время! Сколько себя помнила, всегда было время. Всегда был Кайрос. И если сначала она верила, что мир имеет свое начало и свой конец, то после встречи с Кайросом поняла: мир не подчиняется линейным законам, существует по своим, иррациональным, непредсказуемым и совершенно необъяснимым законам.

Все есть настоящее. Прошлое и будущее – лишь плод воображения, иллюзия искаженной памяти. Все события, которые были когда-то, повторятся снова. Возможно, с теми же самими людьми. Изменится лишь антураж.

Время – это дыхание. Можешь замедлить его, можешь ускорить, можешь настроить. Но если перестанешь дышать, время не остановится. Потому, что ты перестал дышать в прошлом, а в настоящем снова дышишь, обретая силу.

Все мы застряли в прошлом. В тупике своих представлений, как все могло и должно быть. Бабка права. У Мары нет права скрывать от Дэна его силу. Мы все обречены и все погибнем. Во имя Кайроса.

Дэн сидел в кресле, обхватив голову руками.

– Я принесла тебе кофе.

– Что? – посмотрел затравленно. – Я не знаю, что со мной происходит, Мара. Живьем гнию. Оно сейчас где-то внутри меня: смеется, вгрызаясь. Я чувствую, как оно перекусывает жилы. Кровь сворачивается. Я весь забит тромбами. Я чувствую это! Просыпаюсь от того, что устал жить. Не хочу жить, не хочу дышать, верить не хочу. Посмотри на меня! Ты его видишь? Ты видишь его во мне? Это черное, тягучее, как комок смолы – с каждым днем его становится больше, а меня меньше. Нерв за нервом меня стирают. Вот сейчас я есть, а завтра меня не станет. Почему я, Мара?! Почему я?!

Дэн плакал. Из глаз текла черная кровь. Вдруг встал на колени перед ней, лихорадочно зачастил:

– Раньше все было просто и понятно: есть черное и белое, есть радуга. И в каждом цвете еще миллионы оттенков. Есть хорошие отношения, и есть плохие. Есть друзья и враги. И все находится в равновесии. Все гармонично и естественно.

Я был счастлив от того, что могу любить и тебя, и Сару. А теперь мне нужно доказывать себе, что у меня есть право на такую любовь.

Я был счастлив от того, что свободен и у меня нет детей. А теперь я оправдываюсь перед чужими мне людьми, словно я какой-то урод и мое место в Кунсткамере за стеклом.

Я был счастлив, когда рисовал картины и ездил по миру. Картины продавались, и я радовался, когда видел улыбки людей. Кто-то во мне сказал, что это неправильно, так нельзя. Нельзя работать по четыре часа в день и быть счастливым. Надо работать по двенадцать часов, делать деньги и управлять людьми. Надо так надо. Я добился, чтобы семейный бизнес стал моим. Провел несколько выгодных сделок, заработал кучу денег и возненавидел всех, кто работает рядом со мной. Зачем мне все это? Зачем мне быть таким, как все? Я никогда не буду верным мужем и хорошим отцом. Если мы начнем жить с тобой вместе, я сбегу от тебя так же, как ты сбежала от меня.

– Тогда я опередила тебя всего на полчаса.

– На час, – уже спокойнее поправил Дэн. Приступ прошел. – Меня задержала сентиментальность. Хотел напоследок купить тебе цветы. Но никак не мог найти эту чертову лавку.

– Она была в том же доме. На первом этаже.

– Странно, почему я ее не видел. Но разве это сейчас важно? Я не живу. Я с каждым днем умираю. Если ты можешь, помоги мне. Так будет честно.

– Мы ведь никогда не будем вместе? Быт, дети, герань на подоконнике, щенок, лужа на ковре, отдых на море?

– Никогда.

– Один умный человек сказал, что есть люди, настроенные на музыку разлук, но не встреч. Встречи для нас, как фальшивые мелодии.

– Бедный старый Казус…

Мара с нежностью вытерла кровь с лица Дэна:

– Ты знаешь, что мы обречены?

– С самого рождения. И ты знаешь. Ты это еще тогда знала, в Праге. Потому и сбежала.

– Правда тебе не понравится.

Он пожал плечами:

– Мне снится ветер. Каждую ночь. Ветер разный. Холодный и жаркий, с вкраплением дождя, песка, моря и льда. Мы несемся с ним, дуем в унисон, смеемся и каждый раз достигаем края мира. Там я останавливаюсь. Мне страшно зайти за край, я могу только до края. Ветер летит дальше, а я стою и не знаю, что делать и как жить дальше.

– Пошли, – Мара резко поднялась.

– Куда?

– За край мира. Ты ведь этого хочешь?

* * *

На работу Сухопаров приехал поздно. Сдал пальто в гардероб и, чувствуя подступающую мигрень, бесцельно побрел по коридорам. В поисках людей. Может, у кого-то найдется таблетка. Хотелось спать и горячего сладкого чаю.

В одном из лабиринтов столкнулся с Вадимом. Тот искренне обрадовался встрече. Или Сухопарову так показалось. В последнее время все происходящее вызывало в нем подозрение и неприятие.

– Мои поздравления, – рукопожатие Вадима было бодрым и чуть влажным. – Ты, как в сказке: семерых одним махом. Молодец, уважаю. Сидел себе на одном месте тихо, сидел, а потом раз – и всех подсидел. Как кабинет-то? Покажешь?

Сухопаров запоздало понял, что Вадим говорит о его новом назначении в Смольном. По такому случаю вчера был банкет.

После банкета он снял на Невском девочку. Как же ее звали? Лариса? Не запомнил.

Помнил только, как кормил ее красной глиной из тарелки с веселыми утятами («Попробуй, это вкусно!»), а она испуганно мотала головой и пыталась кричать. Он зажимал ей рот, а потом, не в силах сдержаться, посильнее нажал на шею и, кажется, сломал.

Помнил, как она дернулась в последней раз, когда он кончал.

Помнил испуганную женщину.

Помнил кота.

Помнил свое спокойствие, когда упаковывал тело в брезент и вывозил на свалку.

И ботинки, испачканные в красно-бурой глине.

Он посмотрел на обувь. Вычищена до блеска.

Головная боль отступила. Стало весело.

– Кабинет? Конечно, покажу…

В правительственных коридорах красивые барышни на тонких каблучках ему кланялись, что привело в хорошее расположение духа. Ключ в замочной скважине повернулся быстро, мягко и уверенно. По-хозяйски.

Вадим оглянулся, присвистнул:

– Богато живешь. Секретаршей почему не обзавелся?

Сухопаров ухмыльнулся:

– Всему свое время. В конце недели кастинг. Хочешь присутствовать?

– Не откажусь. Баня? Раки? Девочки?

– Девочки раком.

Оба загоготали.

– У большого начальника большие планы. Своих-то на новом месте не забудешь?

– Обижаешь. Своих всегда помню.

Они дежурно хлопнули по стопке.

– Не женился еще? – так же дежурно спросил Вадим.

– Собираюсь, вроде бы, – и снова приступ амнезии. Сухопаров мучительно пытался вспомнить имя женщины, в чьей квартире он сейчас жил.

– И кто эта счастливица?

Вера? Ирма? Ира? Мара!

– Имя у нее редкое – Мара. И вообще – она красавица.

– Мара? – голос Вадима дрогнул. – Брюнетка? Худая?

– Не, блондинка. В теле. Попка, грудки – все при ней.

– Блондинка? – Вадим заметно выдохнул. – Не такое, видать, и редкое имя. Кругом Марины. Мою секретаршу так зовут. Только она – брюнетка и худая.

– Тебе всегда такие нравились. Брюнетки и худые.

– Твоя – дура?

– Умная. Я ведь политик, мне об умных вещах надо говорить. Даже дома. В постели – дикая кошка. Не представляешь, что вытворяет. Камасутра!

Он еще долго вдохновенно сочинял, придумывая новые и новые подробности связи, в которой ничего не понял и не запомнил. И, в конце концов, сам поверил. Да, он счастливчик. У него новый кабинет. Новая должность. И жена в перспективе. А вечером он снова поедет на Невский. И найдет себе новую девочку. Маленькую, голодную и податливую. Он скажет: «Привет, я ищу Лару». Она все поймет: «Привет. Я Лара. И ты меня нашел».

Вадим давно ушел, а Сухопаров все сидел в новом кресле и подписывал бесчисленные бумажки по градостроительству. Это снести, это продать, это сдать в аренду. Одним росчерком пера уничтожал кварталы, и чувствовал себя не просто умиротворенным, а, пожалуй, и счастливым.

Наконец-то на своем месте.

Наконец-то делает полезное дело.

Наконец-то его уважают.

Город, как и человек, должен обновляться. Патина никому не нужна. Нужны глянец, уверенность, лоск. Нужны новые люди, способные принимать даже самые непопулярные решения.

Он подумал, чтобы хорошо бы снести Эрмитаж, но в последний момент отложил проект в папку. Это слишком. В Эрмитаж все же люди ходят. Картины смотрят.

Теперь он знал, что по-настоящему всесилен. И уже не сомневался в том, что ему делать дальше:

Убивать.

* * *

Всю дорогу они молчали. И только поворачивая к центру, Дэн произнес:

– В новостях говорили о природной аномалии. Кирпичный дождь прошел.

Тротуар был густо вымазан красно-коричневой глиной, словно обильно полит жертвенной кровью. Глиной же перепачканы дома, фонари и люди. Люди скользили по месиву, спотыкались, падали, с трудом поднимались, растерянно озираясь в тускнеющем свете утренних фонарей. У проезжей части рваными пучками пробивалась первая весенняя трава.

– Символическая картина, – ответила Мара. – Дали она бы пришлась по вкусу. И он сотворил бы что-то вроде «Коллективное пробуждение за секунду до смерти».

– Почему именно Дали?

– Он любил такие метафоры. Человек, как глина. Песок и земля, немного воды. Замешаешь хорошо и слепишь то, что хочешь. Пока глина мокрая, она живая – темная, мягкая и одновременно упругая, глиняные поры раскрываются, дышат – втягивая и выпуская воздух. Но стоит глине подсохнуть – сереет, трескается и… рассыпается. Пока кто-то другой не добавит воды, не замесит новое тесто и не сотворит новую форму.

Они вышли на улицу Рубинштейна и свернули в мрачный петербургский двор. Молчаливый каменный круг, окруженный ржавыми дверьми.

Мара постояла секунду, раскачиваясь на каблуках, вслушивалась в промозглую тишину, потом уверенно потянула Дэна за собой.

Пальцы в красных кожаных перчатках выбили дробь на кодовом замке, дверь закряхтела.

В подъезде пахло котами и старостью. Выщербленные ступеньки неудобные и кривые – нога так и норовит соскользнуть. Шаг за шагом, пролет за пролетом – пока они оба, с разбегу, не уткнулись в чердачную дверь.

– Замок, – разочарованно констатировал Дэн. В этот момент он был схож с Малышом, который повзрослел и понял, что Карлсон врал, когда обещал вернуться. И у него теперь другой Малыш. И совсем другая крыша. И вообще Карлсон совсем не тот, за кого себя выдавал. И его разыскивает полиция.

– Разве это преграда? – Черный замок упал в подставленную ладонь. – Ты со мной?

Они выбрались на крышу, покачнувшись от внезапного шквалистого ветра.

– Скользко! – Дэн пришел в полный восторг. Сбросил ботинки и в одних носках станцевал джигу, нисколько не заботясь о том, что может упасть. – Иди ко мне!

Ветер относил слова в сторону. Мара скорее догадывалась, чем понимала, о чем кричит ей Дэн:

– Сыро! Холодно! Хорошо! Где мы?

– Слева Фонтанка. Твой любимый Аничков мост.

Он подошел к самому краю крыши. Обернулся, улыбаясь:

– И высоко?! – вопрос-утверждение. И еще один как предвкушение: – Я ведь могу… да?

Мара кивнула:

– Все, как тебе хотелось! Хочешь полетать?

– Ты еще спрашиваешь?!

Раскинув руки, он стоял посреди неба, притягивал к себе ветер.

Позади, взметнувшись с крыши, полетели наспех прибитые железные пласты. Закружились, завальсировали, обнажив толстые старые гвозди и ржавое нутро. Дэн щелкнул пальцами (лишние детали его раздражали), железо камнем кануло вниз. Где-то далеко послышались крики.

Небо снова стало свинцово-чистым.

Ветер, подобно верному псу, угадывал любые пожелания господина. Вопросительно застыл, заюлил возле брошенных итальянских ботинок.

– Ко мне!

Ветер рванулся. Принимая хозяйскую ласку, приподнял над городом, наполняя человеческое тело силой и красотой. Пыльной воронкой рванулся к Аничкову мосту, поднатужился, закряхтел, оторвав двух знаменитых клодтовых коней с постамента. Подбросил, играючи, в темную воду. Тяжелые скульптуры проломили тонкую преграду весеннего льда и мгновенно ушли на дно. Синхронно.

Фалды черного пальто развевались крыльями. Подобно гигантскому нетопырю Дэн парил над Петербургом.

– Я всесилен, – сказал он. – И что мне с этим делать?

– Все, что ты хочешь.

– Иди сюда! – приказал он ей.

Мара медленно двинулась по краю, пожалев, что сапоги на шпильках. Шажок за шажком она продвигалась к Дэну, и ветер ревниво наблюдал за ней. Черные волосы покрылись коркой льда, на ресницах горошинами застыли соленые ледышки.

– Быстрее! – он был жаден в нетерпении. – Эй, я ее хочу! Дай ее мне! Сейчас!

Ветер, как куклу, бросил Мару к Дэну. И на секунду они застыли над городом, сорвавшись с крыши. Потом Дэн притянул Мару к себе и поцеловал. И ей, как и прежде, понравились и его поцелуй, и его прикосновения. И то возбуждение, которое она в нем вызывала.

– Ты ведь знала об этом, – укорил Дэн. – Знала это про меня.

– Конечно.

– Почему молчала?

– А ты бы поверил?

– Тогда нет, сейчас – да.

– И что ты чувствуешь?

– Свободу.

На ее правом безымянном пальце оказалось кольцо. Рунная пластина из черненого серебра, закрывающая две фаланги.

– Откуда?

– Я тоже про тебя кое-что знаю, – прошептал Дэн. – И, может быть, даже больше, чем ты сама. И я знаю, что все мы доживаем последние дни. Мы обречены. Но это неважно.

– А что важно?

– Вот это!

Он подхватил ее, нежно прижав к себе, и они поплыли над городом подобно последним влюбленным, у которых нет ни прошлого, ни будущего – только настоящее.

* * *

– Доча…

– Я слушаю, – Сара прикрыла трубку ладонью, словно кто-то мог услышать голос отца.

– Доча… Мамка твоя померла. Сегодня утром. Должны были выписать. А она взяла и померла. Отмучилась.

Короткий всхлип.

– Мои соболезнования.

– Плохо мне, доча. Приходи. Помянуть надо.

– Не приду.

– В пятницу придешь?

– Я никогда не приду.

– Но ведь ее хоронить надо, мамку-то твою.

– Твоя жена – ты и хорони.

– Так денег нет.

– Твои проблемы.

Она выключила телефон и убрала в сумку. Закурила сигарету, хотя с ранних лет не выносила запаха табака.

Умерла, значит. Господь примет и обласкает. Таким всегда дорога в рай.

Сара вспомнила прошлый ноябрь. Мачеха затеяла обмен и решила выписать падчерицу. Каждый день звонила Саре и говорила, говорила, говорила… Сейчас Сара уже не могла вспомнить слова, помнила только монотонный, равнодушный голос. Угрожающие интонации. После каждого звонка глотала горстью успокаивающие таблетки.

Как-то, попав под дождь и сняв в офисе ботинки, вдруг уловила сильный запах валерьяны. Он шел от ее промокших ног, из подмышек, промежности. Коллеги морщились и норовили сесть подальше, Сара чувствовала себя прокаженной.

Именно этого не могла простить мачехе. Того запаха. Страха. Ощущения беспомощности.

Умерла.

Ее настоящая мать умерла в мае 75-го. Все заметки на эту тему Сара прочитала миллион раз. И каждый раз задавала себе один и тот же вопрос: была случайность, или была трагедия? Она даже позвонила Казусу.

– Какой вариант для вас лучше? – спросил он. – Случайность или трагедия?

– Случайность.

– Но вы делаете ставку на трагедию?

– Слишком все срежиссировано. Так не бывает в жизни.

– В жизни бывает по-всякому. Режиссеры мало что придумывают. Все сюжеты из жизни.

– Моя мать погибла.

– Погибла не только ваша мама. Было много жертв.

– В том вагоне погибли все, кроме меня.

– И вам это кажется знаком?

– А разве это не знак?

– Вам стало еще хуже, правда? – после паузы спросил Казус. – Ваша мать поступила так, как вы не смогли. Ваш же поступок сродни поступку отца – трусость. Говорят, тяжело быть героем. Не так. Тяжело иметь свой моральный кодекс и чувствовать себя подлецом. Ведь это не дает вам покоя, Сара?

Она повесила трубку. Но знала, что он прав. Чертов Казус, как всегда, прав. Именно это ей и не давало покоя. Как и запах валерьянки из прошлого.

* * *

– Поужинаем сегодня?

– Другие планы. Извини. Еду за город.

– С молодым любовником?

– Угадал.

– Приятных выходных.

– Тебе того же.

Алиса раздраженно бросила телефон в бардачок. Звонки всегда невпопад. Постаралась сосредоточиться на дороге, но в голове вертелась неприятная мыслишка: наверное, Казус приведет сегодня в их номер кого-то другого. И будет заниматься любовью на их кровати. И вести разговоры о Мамардашвили и превратностях любви. С Димой о Мамардашвили не поговоришь. У того другие читательские предпочтения. Впрочем, зря она так. Дима чуток. Уловил ее настроение и теперь делает вид, что дремлет.

– Хочешь за руль? – внезапно спросила.

– А вы? То есть ты? – в их редкие свидания он долго и мучительно переходил на «ты». В первые минуты ужасно стеснялся и «выканья», и вполне заметного возбуждения. За это Алиса была готова простить ему очень многое.

– Не мой день, а тебе видно, что хочется.

Он пересел за руль «Бентли», и мгновенно преобразился. В любом возрасте в мужчине сидит мальчишка. И этот мальчишка любит красивые машины, хорошее оружие и дрянных девчонок, пусть они и намного старше.

– Расскажи мне что-нибудь, – попросила она. – Только либо что-то очень хорошее, либо что-то необычное.

Он уверенно выехал на Октябрьскую набережную и прибавил скорости.

– Ты сегодня удивительно хороша. Я люблю тебя такую – сонную, капризную, с накрашенным ртом. Все мои мысли о том, как сотру помаду с твоих губ. Хочу тебя! Ты, конечно, сейчас захочешь это проверить. Ну, что я говорил… Если не уберешь с него руки, мы куда-нибудь врежемся. Убедилась, что я не вру? У нас впереди три дня, беллиссима. И все три дня я буду заниматься с тобой любовью.

– Сколько тебе лет, Дима?

– Тридцать шесть.

– А мне пятьдесят четыре. Ты ровесник моего сына.

– Я помню про нашу разницу. Тебя это волнует?

– Может, ты пьешь «виагру» перед свиданием со мной?

Он рассмеялся:

– Дурочка. Сейчас ты скажешь про мою молодую и сексуальную жену, а потом про то, что у меня свой интерес в твоей фирме. Давай снова пройдемся по всем запретным темам и расставим все точки над «i». Пока мы не приехали.

– Давай!.. У тебя молодая жена…

– И я ее не хочу. И она не хочет меня. Секс ее вообще не волнует. У каждого давно своя жизнь. Мы существуем, как параллельные пути – не пересекаясь. Достаточно?

– Вполне.

– Теперь перейдем ко второму вопросу. Твоя фирма и мой корыстный в ней интерес. Мне не интересен твой бизнес. Я ничего не понимаю в архитектурных и дизайнерских решениях, а денег по жизни мне и так хватает.

– Денег охранника?

– Денег охранника. Ты не обидела меня. Хоть и старалась.

– Тогда что? Зачем ты встречаешься со мной?

– Потому, что я тебя хочу. Искренняя близость примиряет и с разницей в возрасте, и с разницей в социальном положении. Когда мы близки, я дышу. И я знаю, что ты чувствуешь то же самое.

– А что будет через несколько лет?

– Через несколько лет, может, и нас с тобой не будет. Зачем об этом думать?

– Подумаем об этом завтра, – с легкостью согласилась. – Точнее, вечером в воскресенье. А сейчас расскажи мне что-нибудь…

– Не все живо, что кажется живым. Многое из того, что мы испытываем, что мы думаем и делаем, – мертво. Мертво потому, что подражание чему‑то другому – не твоя мысль, а чужая. Мертво, потому что – это не твое подлинное, собственное чувство, а стереотипное, стандартное, не то, которое ты испытываешь сам. Нечто такое, что мы только словесно воспроизводим, и в этой словесной оболочке отсутствует наше подлинное, личное переживание. Жизнь каждое мгновение переплетена со смертью. Смерть не наступает после жизни – она участвует в самой жизни. В нашей душевной жизни всегда есть мертвые отходы или мертвые продукты повседневной жизни. И часто человек сталкивается с тем, что эти мертвые отходы занимают все пространство жизни, не оставляя в ней места для живого чувства, для живой мысли, для подлинной жизни. «Моя подлинная жизнь» – сама интенсивность этого оборота, потребность в нем говорят о том, что очень трудно отличать живое от мертвого. Для каждого нашего жизненного состояния всегда есть его дубль. Мертвый дубль. Ведь вы на опыте своем знаете, как трудно отличить нечто, что человек говорит словесно – не испытывая, от того же самого, но – живого. Почему трудно? Потому, что слова одни и те же. И вы, наверно, часто находились в ситуации, когда, в силу какого‑то сплетения обстоятельств, слово, которое у вас было на губах, не произносили, потому что в то же самое мгновение, когда хотели его сказать, чувствовали, что сказанное будет похоже на ложь.

– Что это?

– Неужели не узнала? Твой любимый Мамардашвили. Дальше рассказывать?

Она помотала головой, чувствуя, как рассыпается тщательно уложенная прическа. Стерла помаду с губ:

– Лучше поцелуй. Философия подождет.

* * *

Кира знала, что поступает глупо, но ничего не могла с собой поделать. Целый день следила за Марой, ни на что не надеясь и не преследуя никаких целей. Было стыдно и противно, но все же это лучше, чем следить за Вадимом. Такого вмешательства в свою частную жизнь он бы не простил. А Мара… Маре, похоже, на все наплевать. Оставаться в офисе после утренней стычки с Вадимом невыносимо, и Кира час за часом кружила по городу, делая остановки в тех же местах, что и Мара.

Утро началось по-дурацки. Она пришла на работу и обнаружила, что на месте нет ни Вадима, ни Мары. Стараясь держать лицо, Кира прошла в кабинет. Открыла окно и, наплевав на сигнализацию, закурила.

Раньше думала, что сближает любовь, но теперь поняла: право собственности на человека возникает после того, как предашь его. Они стали ближе с Вадимом в тот момент, когда Кира положила конверт с деньгами в сумочку. Он и сейчас был там, слегка обтрепавшийся. С каждым днем ее предательство становилось старше и мудрее, обретало новые черты и подробности, а еще оно вызывало ревность. Кира не хотела ни с кем делить человека, который ей был не нужен, но которого она предала.

Однажды они с отцом разговаривали о старости. Сразу после того, как Кира застала своего моложавого родителя с любовницей. Ситуация из анекдота: приехала на уик-энд в санаторий и столкнулась с папой при входе в ресторан. Кира была не одна, и папа собирался отобедать в приятной компании.

Кира не стала устраивать пошлых истерик: «Как ты посмел предать маму?!», и они провели вчетвером замечательные выходные. Пикантности добавил тот факт, что спутница Павла Сергеевича была моложе его в два раза, а любовник Киры в два раза ее старше.

По возвращении из санатория отец и дочь неожиданно сблизились и взяли за привычку время от времени устраивать ночные посиделки. Мать не принимала в них участия, у нее давно была своя жизнь и свои интересы, казавшиеся Кире пошлыми и обыденными.

– Почему ты не разведешься? – спросила отца. – С ней же скучно.

– Ты считаешь это достаточной причиной для развода? – отец любил отвечать вопросом на вопрос. – Твоя мать – удобное приложение к нашей квартире. Лишних вопросов не задает, особого внимания не требует. У нас сепаратные отношения. Со временем начинаешь это ценить особо.

– Но вы не смотритесь вместе. Она такая старая, а ты молодой.

– Ты жестока. Мама прекрасно выглядит.

– Выглядеть и быть – разные вещи. Можно сколь угодно часто ходить к косметологу, делать пластические операции и быть старой.

– А с чего, по-твоему, начинается старость?

– Со скуки. Тот, кто скучно живет, не может быть молодым.

– Ты не только жестока, но и категорична. Со временем поймешь, как ты сейчас не права.

Кира почему-то вспомнила об этом именно сейчас. Может, потому, что сейчас она чувствовала себя старой. В ней поселилась скука. Скука к себе.

По Неве шел ледокол, оставляя желто-черный след – взрезанные льдины уродливо громоздились друг на друга, а между ними быстро застывала темная полоска грязной воды. Бессмыслица. Минус двадцать, проход снова затянется льдом, однако ледокол таранил себе путь уверенно и спокойно, словно в том-то и заключался смысл его существования. Кире хотелось стать таким же ледоколом и пробиваться вперед, невзирая на трудности и сомнения.

Неужели уже свершилось?

Глаза набухли слезами – в последнее время она плакала часто и без особых причин. Вадим вел себя подчеркнуто безупречно, и Кира постоянно уговаривала себя, что его физическое и эмоциональное равнодушие к ней – плод больной фантазии. Просто кризис. Кризис в отношениях. Если быть терпеливыми и внимательными, рано или поздно пройдет. И все будет хорошо… Но аффирмация почему-то не срабатывала. Кира плакала и ревновала.

А сегодня они оба, Вадим и Мара, не пришли на работу. И Кира не знала, что ей теперь делать. Позвонить и нарваться на автоответчик? Не звонить и мучиться новыми подозрениями?

– Доброе утро, Кира Павловна, – голос Мары она ни с кем не спутает. – Вадим Александрович просил передать, что задерживается. Совещание переносится на завтра.

Кира рванула на голос и теперь старалась найти на лице Мары следы бессонной страстной ночи.

Мара выглядела, как обычно – безупречно. Одета была иначе, чем вчера.

Но когда другой костюм был стопроцентным доказательством того, что девушка ночевала у себя дома? У самой в машине три комплекта с одеждой. В кабинете еще два – на все случаи жизни.

– Он вам звонил?

Понимающая улыбка в ответ:

– Да. Если у вас есть вопросы, можете ему перезвонить. Он дома.

Или это все-таки случилось? Кира представила, как они вчера поужинали, приехали к Вадиму, как долго и изобретательно занимались любовью, а утром он сварил Маре кофе. С перцем. Как варил до этого ей.

– Э-э… Мара, можно задать вам личный вопрос?

– Что вас интересует, Кира Павловна?

– У вас есть молодой человек?

Еще одна тонкая улыбка.

– Как вы деликатны, Кира Павловна. Я бы спросила напрямик: «Мара, есть ли у вас любовник?» Да, у меня есть любовник. И не один. Еще вопросы?

– Прошу прощения.

Мара царственно кивнула, и Кира ретировалась.

Вадим явился в офис к одиннадцати – похмельный и злой, из чего Кира сделала вывод, что секса между ними еще не было. Иначе он был бы весел и чуточку виноват, как и всегда, когда ей изменял.

Она так долго и старательно придумывала предлог, чтобы зайти к Вадиму, что стала самой себе противна. И пришла просто так.

– Тварь! – еще ни разу на ее памяти Вадим не был столь злым и одержимым.

– Что здесь происходит?

– Вадим Александрович изволил включить барина, – холодно проинформировала Мара. – Он считает, что криком можно решить все свои проблемы, в том числе и сексуального порядка. Ну как, Вадим Александрович, полегчало? Выпустили пар вместе с либидо? Я могу идти?

– Куда? – остолбенело спросил Вадим.

– Не ваше дело. И на будущее – хочу предупредить: если хоть раз повысите голос на меня, у вас будут большие неприятности. Это понятно?

Кира и Вадим синхронно кивнули.

– На сегодня беру отгул. По личным обстоятельствам.

Мара аккуратно прикрыла дверь, и Вадим с Кирой остались одни – по обе стороны кабинета.

– Уволь ее, – торопливо предложила Кира. – Это наша, моя ошибка. Ошибка, что мы ее взяли.

– Не могу, – и такая мука прозвучала в голосе, что Кире стало страшно.

Она решила срочно спасать ситуацию.

Через несколько минут руки Вадима были у нее под юбкой.

– На диван? – предложила Кира и вдруг поняла, что Вадим ее не хочет. – Что не так?

– Глупо и пошло трахаться в кабинете.

– Раньше ты не считал это пошлым.

Кира одернула юбку, присела в кресло для посетителей.

– Между нами что-то происходит, – сказала она через паузу. – Может, ты хочешь поговорить об этом?

– О чем?

Она поняла, что он ее не слышит.

Не хочет. Не видит. Не слышит. Не воспринимает.

– Кто я для тебя, Вадик?

Он взорвался, найдя долгожданный объект для своего раздражения и злости:

– Не смей называть меня Вадиком!

– Не кричи на меня!

– Пошла вон!

Мара встретила ее понимающим взглядом:

– И вам досталось?

Кира молча прошла было мимо, как вдруг осенила идея… Если в офисе оставаться сейчас невозможно, а Мара уходит… Может быть… Может быть, последить за секретаршей? Хотя бы разбавить скуку. Вдруг у нее свидание с любовником? Или еще что-нибудь интересное?

Теперь, спустя девять часов кружения по городу, Кира поняла, что и это было глупо. Точно так же, как и трахаться в кабинете. Не самая лучшая импровизация.

Голодная и усталая, она с трудом поспевала за Марой, лавируя в транспортном потоке и стараясь незаметно пристроиться за черным внедорожником. Сыщик из нее, право слово, никудышный. Пару раз она обгоняла Мару и потом терпеливо ждала, когда та проедет мимо.

Они последовательно побывали в трех авторских ателье, в Гидрометцентре, в аналитическом центре, в четырех эзотерических магазинах, в бизнес-центре, где работал Дэн, потом заехали в Смольный, где Мара пробыла больше часа, и теперь двигались в сторону Петроградки.

За все это время Вадим ни разу не позвонил и не спросил, почему она не на работе. Телефон пребывал в коме, и Кира злилась на то, что в очередной раз оказалась никому не нужна.

А потом Мара исчезла. Неожиданно. Вот она двигалась во втором ряду, и вот ее нет.

Кира растерялась, занервничала. Секретарша заметила слежку и совершила маневр, избавляясь от преследования? Спряталась в каком-нибудь дворе и теперь посмеивается над Кирой.

Да нет, вряд ли. В один миг исчезнуть в транспортном потоке невозможно. Либо Мара вырвалась вперед, либо, наоборот, застряла позади.

Возникла «пробка». Кира в сотый раз посмотрела в зеркало заднего вида. Внедорожника не видать.

Где же она?

Дверь в машину мягко щелкнула, и на пассажирское сиденье скользнула Мара.

– Привет! – сказала весело.

Кира почувствовала, что краска заливает ее щеки и шею.

Сзади просигналили – «пробка» рассосалась.

– Поехали! – так же весело сказала Мара. – Я тебя недооценила. Думала, ты никогда не решишься. Правильная девочка из правильной семьи. Чего молчишь?

– Мне стыдно.

– Нашла, чего стыдиться. Любопытство – не грех, а так, грешок… Сейчас сверни направо.

– Значит, вы не сердитесь?

– Я «тыкаю», ты в ответ «выкаешь». Негармонично.

– На «ты» мы не переходили.

– Я перешла. Твоя очередь. Тебе было интересно?

– О чем вы? – Мара приподняла брови, и Кира поправилась: – О чем ты?

– О слежке.

– Интересно.

– Что подтверждает теорию, – Мара закурила. – Люди любят делать непристойные вещи. Это возбуждает. Признайся, все время, пока мы катались по городу, ты думала только о том, переспали мы с Вадимом или нет?

– А вы переспали?

– Браво! Наконец-то задаешь верные вопросы. Переспали. Удовольствия секс не доставил, так что повторять эксперимент не буду. Тут можешь быть спокойна.

– Почему не доставил? Вадим – хороший любовник.

Мара хрипло рассмеялась.

– Ты удивительна! Жаль, что этот козел так мало тебя ценит. Вадим – плохой любовник, и не нужно никакого пробного секса, чтобы это понять. Он слишком зациклен на себе. Ты с ним кончаешь?

Кире хотелось накричать на Мару, вытолкать из машины, но вместо этого она честно ответила:

– Не всегда, но часто.

– По крайней мере, честно. В любом случае твой оргазм – целиком твоя заслуга. Вадим здесь ни при чем.

Кира разозлилась:

– Если ты заведомо знала, что он плохой любовник, зачем с ним спать? И, кстати, где твоя машина?

– На какой вопрос отвечать в первую очередь?

– На второй.

– Машину забрал мой друг. Сегодня мне она не нужна. Что касается Вадима… Текучий он какой-то, ускользающий. Слишком уж много противоречий, чтобы все они были правдой. В сексе люди раскрываются, становятся собой. Когда мы голые и потные, незачем притворяться. Поймаешь этот момент, поймешь человека.

– Не понимаю.

– Хочешь заняться со мной сексом? – Мара снова рассмеялась. – Не смущайся. Ты не в моем вкусе. Ты, конечно, намного лучше нашего начальника, но, к сожалению, мне нужен он, а не ты. С тобой было бы проще и спокойнее.

– Проще – что?

– Следовать предопределению.

Кира снова ничего не поняла, но промолчала.

– Ты замечала, что мы похожи внешне?

Кира кивнула. А ведь действительно!

– Замечала… Тебе неинтересно, откуда такое сходство?

– Я догадываюсь. Но это сейчас не имеет особого значения. Приехали. Припаркуйся где-нибудь.

Кира остановила машину около ДК Ленсовета.

– Сюда!

Стеклянная дверь с неоновой вывеской.

– Астрологический центр? – удивилась Кира.

– Не веришь в звезды? Боги, какая прагматичность!

В ноздри ударил запах сандала, в уши – перезвон колокольчиков, глазам достался силуэт тучной женщины в ярко-красном сари. Слева от ресепшина – крутая винтовая лестница из красного дерева. Наверху раздались торопливые шаги и тяжелое, едва сдерживаемое дыхание.

– Я хотела бы видеть Кассандру.

Быстрый взгляд секретарши в сторону лестницы. Наверху снова шаги – азбукой Морзе.

– Вы будете вдвоем?

Мара окинула свою спутницу задумчивым взглядом, словно прикидывала варианты. И Кире вдруг отчаянно захотелось, чтобы ее взяли с собой туда, наверх, где Кассандра.

– Вдвоем, – Мара выплюнула слово, словно жвачку.

– Это будет дорого.

– Разве кто-то здесь сказал, что нуждается в деньгах?

Сари колыхнулось.

– Мое дело предупредить.

– У меня есть деньги, – заторопилась Кира и осеклась под гневным взглядом Мары. – Извините, я просто хотела предупредить, что мы вполне платежеспособны.

Сари улыбнулось.

– Поднимайтесь. Вас ждут.

Несколько круглых, но крутых пролетов. Закружилась голова, во рту противный привкус. «Что я здесь делаю?» – успела она спросить себя и вслед за Марой шагнула в витражный кабинет. Здесь все было из стекла, дерева и камня. Им навстречу потянулось пламя свечей, дернулось и потухло. Мара, заметив это, понимающе улыбнулась.

– У вас тяжелая энергетика. Но ничего страшного. Сейчас зажгу новые свечи, и вы мне расскажете, с чем ко мне пришли.

Женщина за столом была немолода, но хороша собой. Пальцы унизаны кольцами, на шее тяжелое ожерелье из аметиста и розового кварца, в глазах скука.

– Вижу, знаю, с чем вы прошли, – начала она нараспев. – Любви хочется, счастья хочется, а ни любви, ни счастья нет. Но я вам помогу. С кого начнем? С вас? – она обратилась к Кире. – Дата и время вашего рождения, пожалуйста.

Мара вмешалась:

– Мы хотим поговорить с Кассандрой. Она у вас работает?

– С Кассандрой? Зачем она вам? Она так, середнячок в нашем деле. Взяла ее из жалости, потом намучилась. Столько жалоб, столько возмущения. Как вас зовут, милое дитя? Кира? Очаровательное имя. Дату вашего рождения, пожалуйста. Сейчас мы все про вас узнаем.

* * *

Мара дико устала. В какой-то мере она была даже рада, что все внимание хозяйки астрологического салона переключилась на дочку Казуса. Все в этом мире происходит неслучайно, и то, что Кира проявила инициативу и включилась в игру, Мара приняла за знак. Значит, так и надо. Помощница сейчас не помешает.

А вот бабка мешала. Путалась со своим нетерпением и дремучей уверенностью, что только она знает, как надо. Мара чувствовала ее присутствие повсеместно и ежечасно, раздражалась и немного нервничала. Сначала Сухопаров со своей выходкой в районе Смольного, теперь Вадим. Дэн, почуяв в себе силу, стал почти неуправляемым. Мара поежилась, вспомнив, что пришлось сделать сегодня днем в кабинете Дэна, чтобы хоть на время его нейтрализовать.

Держать в узде всех троих было неимоверно сложно. Пугала и пассивность Сары. От этой барышни вообще непонятно чего ждать.

Бабка всю жизнь готовила ее к тому, что все четыре элемента при пробуждении своей силы будут следовать ее, ведьминым, указаниям. В нужный час ведьма сможет подчинить себе время. Бабка не знала, как это происходит, но была уверена, что если выполнять все указания, записанные в истлевшей черной тетради, все получится. Главное, чтобы все четверо были живы, здоровы и последовательно разбужены.

Бабка продумала все, кроме мотивации. Кайрос, Время в его истинной форме никому, кроме Софьи, был не нужен. Подумаешь, управление временем! Зачем? Когда можно управлять людьми, делать деньги, совершать большие и мелкие авантюры и чувствовать себя абсолютно безнаказанным. Каждый из них хотел быть сильным, всевластным и сам по себе. Комбинация, задуманная Софьей, не работала. Мара не придумала ничего лучше, как привязать их к себе. Ничто так не мотивирует, как личная преданность. Сил не рассчитала. Состояние – война, а я устал. Тяжело держать в узде трех мужчин и пытаться пробудить одну женщину.

– У вас есть всего лишь полгода, – говорила тем временем хозяйка салона.

Кира зачарованно слушала.

– Полгода на то, чтобы решить ваши проблемы в личной жизни. Потом вашему ангелу-хранителю надоест, и он уйдет.

– Куда уйдет? – испугалась Кира.

– Туда, куда ваш разум не способен добраться.

То, что перед ней шарлатанка, Мара поняла сразу. Таких салонов по всему городу – видимо-невидимо, и в каждом сидит астролог с родословной и гадает по натальным картам, хрустальным шарам и картам Таро.

Но для Киры все было в диковинку. Слушала, открыв рот.

Маре, пожалуй, даже импонировала эта наивность. Ей же самой была необходима Кассандра.

– Вам нужен камень.

На столе материализовались три синие коробочки.

Кира восхищенно ахнула.

Маре было достаточно одного взгляда, чтобы понять – камни мертвые.

– Только для вас – шесть тысяч рублей в кассу, и наш специалист проведет обряд на все, что вы пожелаете. Хотите, обряд на любовь, хотите – на бизнес.

– Не бери, – сказала Мара. – Только деньги зря потратишь.

Кира виновато одернула руку.

– Вы что-то понимаете в кристаллах?

Мара мысленно спросила позволения у своего камня и, получив снисходительное «да», положила его на дубовую столешницу.

– Это всего лишь галька, милочка, – накрашенный рот был само презрение.

– Вы так думаете? Тогда возьмите его.

– Чужие камни нельзя брать.

– Стереотип. Если владелец разрешает, можно.

Холеная рука презрительно взяла камень. Покатала. И – женщина взвыла от боли. На ладони – сильный ожог.

– А вы говорите – галька.

Бабка всегда относилась к камням с пиететом – особенно к обычным. Если брала какой по дороге или на побережье, всегда спрашивала разрешения.

– Глупцы те, кто в первую очередь на драгоценность камня смотрит. Мудрец тот, кто способен увидеть в обычном щебне красоту и силу бриллианта. В таких камнях заключена истинная мощь. Магия древних времен. Такие камни независимы. Выбирают владельца, повинуясь интуиции, открываются спустя время. Они постоянно проверяют тебя на прочность, искренность, упрямство. И только потом открывают свое имя. У каждого камня есть свое имя.

– Что вам нужно? – хозяйка салона посуровела.

– Кассандра.

– Зачем?

Почему люди так любят задавать глупые вопросы?

– Вы действительно хотите знать? – холодно поинтересовалась Мара.

– Конечно. Кассандра – мой сотрудник.

Лгала. Неуверенно, испуганно, жалко. Ей плевать, почему потребовалась Кассандра. И больше всего на свете желала, чтобы непрошеные гости ушли.

Мара знала, что ожог на руке воспалится. Будет долго болеть, потом подернется пленкой пузырей и прорвется гноем и кровью. После того, как камень побывал в чужой руке, она знала все об этой женщине.

Мара достала деньги.

– Мы уходим. Ваш прогноз сегодня был весьма удачен. Нам понравилось.

– Кассандра на первом этаже. Дверь возле туалета.

– Интересная у вас система поощрений.

– Ты поедешь домой, – сказала Мара Кире, когда они оказались в холле.

– Я хочу с тобой.

– Почему?

– Не знаю. Я так чувствую. Скажи, все, что мне пообещали наверху, сбудется?

– Знаешь, в чем различие между шарлатаном и истинным провидцем? Прогноз шарлатана сбывается, если ты в него веришь. Прогноз истинного провидца сбывается, когда ты в него не веришь. Такая вот казуистика. Тебе понравилось все, что напророчила эта баба?

Кира задумалась:

– Вроде все правильно. Как я и хочу. Вот только…

– Только что?

– Я не уверена, что на самом деле хочу именно этого.

Мара коснулась ее щеки.

– Умная девочка.

Никто, кроме отца, никогда не называл Киру девочкой.

У дверей Кира засомневалась:

– Я с тобой?

– Ты со мной. Идем.

Кабинет Кассандры Кира представляла себе таким же, как и у хозяйки салона, – много хрустальных шаров, камней, фэн-шуя, тотемов, хрустальных черепов. Все оказалось проще. Стол, два гостевых стула. На полу книги – кривой стопкой. На столе огромная белая чашка с остатками кофе.

Кассандра сидела, положив ноги на подоконник. Острые носки старых потрескавшихся сапог смотрели на Луну. В раскрытое окно уплывали струйки табачного дыма – образы прошлого, настоящего и будущего.

Она не обернулась.

Мара кивнула на стул, и Кира испуганно присела на самый краешек. Мара осталась стоять.

– Может, повернешься? – голос Мары был непривычно мягким и нежным.

– Стоит ли? – вопросом на вопрос ответила Кассандра, но все же исполнила просьбу.

Ее лицо – бледное и неживое – казалось вылепленным из глины. На скулах – неумелые следы шлифовки – попытка придать выразительность и живость. Слишком яркие глаза и губы жили отдельно. В уголках губ – морщинки потерь и прожитых эмоций, в глазах – усталость пополам с цинизмом.

– Чем обязана? – Кассандра отпила остывший кофе, и черная полоса окрасила контуром ярко-красный рот. – Бизнес? Любовь? Богатство?

– Кайрос.

Кресло скрипнуло.

Кира поежилась. Вдруг подумалось, что Мара совершила какую-то непоправимую ошибку, произнеся неправильно слово, и сейчас эта страшная и непонятная женщина-ворона уничтожит их настоящее и будущее.

– Девочка боится, – второй раз за сутки Киру назвали девочкой. – Зачем ты ее привела?

– Она сама захотела, – Мара обошла стол и уселась на подоконник. Ветер взметнул ее волосы, и они зашевелились, как ветви обнаженного дерева под гулким осенним дождем. – Она сама захотела быть здесь.

– Человек не может хотеть того, чего не знает.

– Обойдемся без философии. Не мне тебе рассказывать, что человек хочет именно того, чего не знает. Впрочем, толика справедливости в твоих словах есть. Кира, ты можешь сейчас уйти.

Они обе уставились на Киру.

Она почувствовала, как подмышки стали мокрыми, и порадовалась, что никто не видит этого – офисный пиджак скрыл страх.

– Я хочу остаться.

– Зачем? – удивилась Кассандра.

Чую с гибельным восторгом – пропадаю…

– Интересно.

Мара щелкнула пальцами:

– Что и требовалось доказать! Ей интересно. Может, к делу?

– Без проблем. Что интересует?

– Я же сказала – Кайрос.

– И только?

– Если точнее – трещина.

– Зачем?

– Без тебя мне не найти его. Я не знаю, где открывается Кайрос.

– Большой соблазн, большая ответственность, непосильная цена. Я бы и сама что-нибудь изменила, да только испугалась в последний момент. Цены испугалась.

– Какая цена? – Кира не узнала собственного голоса.

Мара упрекнула взглядом: не встревай без разрешения.

Кассандра выдохнула тяжелый сандаловый дым:

– У каждого она своя, девочка. Я свою знала. Потому и испугалась. Зря, как выяснилось. Бояться нужно было совершенно другого.

– Чего?

– Реальной жизни. Реальных событий.

– Все можно изменить, – сказала Мара.

– Менять прошлое? Есть риск, что ты останешься недовольным настоящим.

– Зато будет шанс начать все сначала. Изменишь одно событие – изменишь жизнь.

– В этом есть что-то ненормальное.

Кире показалось, что Кассандра возражала скорее из вежливости – поддерживая не интересный для нее разговор.

– Что есть событие? Нечто, происходящее в определенной точке пространства, в определенный отрезок времени. Нам не дано увидеть настоящее и будущее; вглядываясь во Вселенную, мы видим только ее прошлое. Увидеть то, что происходит во Вселенной сейчас, нам недоступно. Настоящее проявится только через многие тысячи, а то и миллионы лет. Мы живем прошлым, даже не осознавая этого. Я смирилась со своим прошлым, приняла его и не хочу менять. Через миллионы лет все начнется заново, и тогда, возможно, я кое-что исправлю.

Кира бросила короткий взгляд на Мару и, получив молчаливое согласие, спросила:

– Если бы у вас была сейчас возможность вернуться к некой исходной точке, с которой все пошло не так, вы бы рискнули ее изменить?

– Забавная правильная девочка, – Кассандра зябко поежилась. – Мара. Ты бы закрыла окно. Холодно.

– Нельзя. Мерзни.

– Как скажешь. Так о чем мы? А, прошлое… Нельзя вернуться в прошлое и начать с чистого листа. Нельзя начать все заново с тем, прошлым, опытом. Если вы возвращаетесь, то возвращаетесь туда нынешней, со всем нынешним опытом, осознанием своих ошибок, знанием последующих событий и желанием поступить иначе. Таково условие Времени. И его нельзя нарушить.

– Что же в этом такого страшного?

– Ну, представьте… Была возможность купить лотерейный билет, выиграть миллион. Но по каким-то причинам – не купила, осталась без миллиона. И пилишь себя всю жизнь: вот если бы знать тогда, уж я бы не оплошала. И вдруг оказия – добро пожаловать в прошлое. Покупаешь билет, выигрываешь миллион…

– Отлично!

– Квартиру грабят, а тебя молотком по голове. Умираешь и думаешь, зачем все было менять. Тот вариант был не так уж и плох.

– Но ведь все может сложиться не так трагично.

– Да. Но ты об этом не можешь сказать наверняка. Поэтому я не хочу ничего менять. Я знаю, что у меня будут два пути: оставить все, как есть, или же действительно выбрать другую жизнь. В первом случае я знаю, как все будет. Во втором случае я не знаю, как будут развиваться события и каким будет их итог. Но я знаю, что я буду другой. Значит, и жизнь будет совершенно иной. И я не знаю, хочу ли я этого сейчас. Как-то так.

Мара, в свою очередь, поежилась и все-таки закрыла окно.

– Все это лирика.

– Пусть так.

– Где находится воронка времени?

– В любом месте, где ты захочешь. При условии, что будут соблюдены все означенные условия. Ты действительно хочешь этого?

Мара задумчиво смотрела на луну.

– Твой вопрос устарел. Уже неважно, хочу я этого или нет. Все предопределено. Бог бросил свои кости. И его бросок не слишком удачен. Не только для меня. Но и для бога.

– Зачем ты пришла?

– Не могу ее разбудить. Без нее ничего не получится.

– Тебе нужен совет?

– Да.

– Поэтому ты и привела эту девочку?

– Их связало одно семя.

– Как и тебя.

– Я его не люблю. Она любит. И та, другая, любила. И потом я не хочу, чтобы ты проникала в меня.

– Боишься?

– Боюсь.

– Она на это согласна?

– Теперь это неважно. Она сказала, что ей это интересно.

– Как скажешь.

Тело Киры окаменело. Виски разорвала острая проникающая боль. Сердце гулко и страшно забилось. Дыхание прервалось. Кто-то чужой, холодный, циничный и чуть насмешливый путешествовал по уголкам сознания, вторгаясь в самые потаенные, неумело спрятанные комнатки. Ей было стыдно за тот беспорядок, который там царил. И она засуетилась, стараясь прибрать, рассовать мысли, мечты по ящичкам с секретами, накрыть то, о чем и сама-то думать боялась.

– Хорошая девочка… – нежно погладил вкрадчивый голос. – Даже слишком хорошая. Только очень уж стеснительная. Не надо стесняться, покажи все… Ты же хорошая девочка, ты сама этого хочешь.

– Не надо…

В голове что-то взорвалось, и Кира потеряла сознание.

* * *

– Готово!

На столе появилось блюдо с шампурами.

Алиса захватила кусок горячего мяса кусочком лаваша, добавила каплю кетчупа…

– Вкусно!

За окном вечерней кистью размывало сумерки. В полутонах терялся лес.

Они провели день в постели, занимались любовью, дремали, прижавшись друг другу, а ближе к ночи затеяли шашлыки…

– Расскажи что-нибудь, – наверное, в сотый раз за эти дни, попросила Алиса. Не хотелось говорить. Хотелось слушать, думать и плакать.

Дима отложил в сторону тарелку. Задумался, перебирая в памяти истории. Его готовность делать ей приятное, пусть и в ущерб себе, сегодня особенно восхищало Алису. Было в этом что-то обреченно жертвенное, словно жизнь заплела их судьбы в один узел.

– Давно хочу рассказать тебе одну сказку. Дед перед сном нашептывал, тихо-тихо, чтобы бабушка не слышала. Бабушка сказок не любила, прямая была, как древко знамени, за мир во всем мире боролась. А дед от природы – все время ножиком стругал, бормотал себе сказки под нос, а летом в лесах пропадал. Грибы, ягоды, травы… Мне от него этот дом достался. Деда много лет как нет, а дом до сих пор стоит, ничего ему не делается… Так вот, сказок у деда было много, но эта была самой любимой. Сказка про северных демонов.

В давние времена, когда нас с тобой еще не было, и судьбы наши еще никто не проложил звездным пунктиром – ни на небе, ни на земле, – жили три северных демона. Были они стары как само время, да только время все равно было старше. Раз в столетие принимали демоны человеческий облик и селились среди людей, сея душевную смуту.

Первый демон убивал любовь. Все, кто с ним сталкивался, теряли способность любить и быть любимыми, и, в конце концов, гибли, не в силах защитить ни себя, ни своих близких.

Второй демон был сильнее, чем первый. Подобно червю, проникал он в человеческие души и грыз их день за днем, пока не оставался тонкий кокон, внутри которого не было ничего, кроме пустоты. Люди переставали жить, мечтать, творить, навсегда пропадая в сумерках своего мертвого «я».

И все же, пока у них была вера, они могли хоть как-то, но жить.

Третий демон пожирал веру. После него не оставалось ничего.

Чтобы спасти людей, рождались герои. Росли они и жили как герои, пока, наконец, не наступало время. И тогда они жертвовали собой… Это ведь так прекрасно – пожертвовать собой во имя любви, во имя мечты и веры.

Время улыбалось, герои погибали. Демоны исчезали. Год за годом, век за веком, города, страны, миры, люди – гибли… Во имя их спасения рождались новые герои, и все повторялось снова и снова. Демоны забирали любовь, мечты и веру, пока не приходили новые герои… И никто из смертных и богов не мог понять, почему так происходило…

Однажды, незадолго до того, как небо и земля прочертили наши с тобой следы, любимая, родился новый герой. С самого первого дня его воспитывали как героя, и с самого первого дня он знал: его предназначение – сразиться с северными демонами.

Он вырос в отрока, и его народ сказал – там, на северо-востоке живет первый демон. Он убил любовь. Пойди и убей его.

Отрок-герой шел лесами и полями, горами и реками, спал на мхах и тонул в болотах, и однажды повстречал демона. И был демон красив, как сама красота, нежен, как объятие, и хрупок, как жизнь. Демон сидел у ручья, и вода отражала нежную деву, зрелую женщину, влюбленного мужчину, ласковую мать, внимательного старика, смеющегося ребенка.

– Кто ты и зачем ты здесь? – спросил демон.

– Я тот, кто убьет тебя.

– В чем моя вина? – спросил демон, и слезы его были подобны утренней росе.

– Ты забираешь любовь у людей… Жены теряют мужей, мужья – жен, дети ищут родителей, и так проходят века. Уже столетие мы живем без любви, и нам страшно. Люди сказали: если ты умрешь, в наш мир вернется любовь.

– Тогда убей меня, – ответил демон. – Мне не нужен мир, в котором нет любви.

Отрок-герой убил демона.

– Ты храбрый воин, – сказали люди. – Горе и скука иссушили нас. Там, у подножия горы живет второй демон. Он украл радость нашего «я». Наши дни черны, наши ночи пресны и холодны. Мы умираем от той пустоты, что сосет наши сердца. Пойди и убей его. Он умрет, и мы станем счастливыми.

Отрок-герой пришел к подножию горы и увидел второго демона. Вода отражала радугу и солнце, дождь и закат, в воздухе плыл аромат еловых игл, нагретых солнцем, и мысль о бренности мира сменяла вечная волна.

На плечо отрока-героя села райская птица и спросила:

– Кто ты, и зачем ты здесь?

– Я тот, кто убьет тебя.

– В чем моя вина? – спросил демон, и голос его был подобен прощальному эху в горах.

– Ты забираешь радость и счастье у людей. Из-за тебя они забыли свое предназначение. Разучились радоваться и творить. Люди сказали, что если ты умрешь, в наш мир вернутся радость и краски. Мы обретем смысл бытия и поймем, зачем живем.

– Тогда убей меня, – попросил демон. – Мне не нужен мир, в котором люди не знают, зачем живут.

С одного удара отрок-герой убил демона.

– Ты смелый человек, ты победил двух демонов, – сказали люди и устроили праздник. – Но там, за северным морем, живет третий. Самый страшный демон. Он отнял нашу веру, сожрал нашу надежду. Мы умираем от пустоты наших молитв. Музыка мертва, слова подернулись пеплом. Небо не слышит нас, боги стали глухи… Пойди и убей его. Он умрет, и мы снова сможем верить.

Несколько лет шел отрок за море, за это время он вырос, стал мужем, но его ступни были источены до костей… Хромая, отрок-муж пришел на северное побережье и увидел третьего демона. У самой кромки воды сидел белый старец. И он был старше, чем Время, но и чуть моложе. Глаза его выклевали птицы. В бороде застрял чертополох, одежда превратилась в тряпье, сквозь которое проглядывало старое тело. Он услышал шаги героя, повернулся на звук и еле слышно спросил:

– Кто ты, и зачем ты здесь?

– Я тот, кто убьет тебя.

– В чем моя вина? – спросил старик под шорох волн.

– Люди перестали верить, люди перестали надеяться. У них больше нет богов, а молитвы подобны луковой шелухе. Небо нас не слышит, не слышит и море. Наши слова падают, словно птицы, пораженные мором. Люди сказали, что если ты умрешь, в наш мир вернется вера, и боги снова примут нас.

– Тогда убей меня как можно скорее, – сказал третий демон. – Мне не нужен мир, в котором нет веры.

Отрок-муж убил третьего демона. И стало хорошо.

Солнце сияло сквозь радужные дожди, травы оплетали ноги, и все дышало любовью, мечтой и верой, пока он шел обратно к людям.

Но когда он вышел из-за моря, когда он спустился с гор, когда он миновал кромку леса, люди встретили его ножами и вилами.

– Ты обманул нас, – сказали они. – Ты убил не тех демонов. В нашем мире по-прежнему нет ни любви, ни радости, ни веры. Мы умираем, и никто не в силах нам помочь. Может, если мы убьем тебя, то вновь обретем утраченное?

– Тогда убейте меня, – сказал повзрослевший отрок-герой. – Мне не нужен мир, в котором нет любви. Мне не нужен мир, в котором люди не знают, зачем живут. И мне не нужен мир, в котором нет веры.

И люди убили его.

Солнце засияло ярче. Горное эхо запело громче. Море вторило вечными мантрами.

Ничего не изменилось.

Перед закатом пришли три демона и похоронили героя.

Первый демон плакал.

Второй – смеялся.

Третий – пел песни.

И только время улыбалось и бежало, бежало, бежало…

* * *

– Не поздновато ли?

Казус затянул пояс на халате и пропустил их в квартиру.

– Только не начинай, пожалуйста, – Кира сбросила туфли и, шатаясь, прошла в свою комнату. Щелкнул замок.

– Напилась?

– Скорее, эмоциональное потрясение. Шок. Я почему-то думала, что вы носите парчовый.

Казус затянул пояс.

– В парчовом неудобно. И холодно. Все время мерзну. Так от чего шок?

– Чаю нальете, скажу.

– Проходите.

Казус замешкался в коридоре. Из зеркала на него смотрел усталый немолодой мужчина в нелепом полосатом халате. Халат показался пошлым. Жизнь – неудавшейся.

– Где же вы?

Он разозлился. Эта женщина чувствовала себя в его доме как в своем собственном.

– Вы заняли мое место, – сказал брюзгливо и почувствовал еще большее отвращение к себе.

Что она тут делает? Зачем так откровенно смотрит на него? Чего хочет? И, главное, чего он сам хочет? Ее? Павел Сергеевич изумился мысли.

Мара в ответ усмехнулась, словно услышала.

– Не подсижу.

– Какой чай пьете? Черный? Белый? Зеленый? Красный?

– Красный. Каберне. И танина побольше.

Казус хмыкнул, достал бокал, бутылку. Нарезал сыр. Вывалил на блюдце оливки и маслины.

– А сами?

Казус достал второй бокал.

– Давайте, Мара, сразу с вами договоримся. Один бокал без глупостей, и я вызываю вам такси.

– Без глупостей?

Ее губы были влажными и пахли… Он украдкой взглянул на этикетку. Вино с нотками вишни, крепкими танинами, оттенком молочного ириса и легким ароматом березовых почек.

– Мне вот что интересно… Кто из вас Киру воспитывал – вы или жена? Думаю, что жена. Только никчемные бабы могут сделать из своих дочерей таких никчемных образцово-показательных девочек. А хорошие девочки знаете, куда попадают?

– Куда?

– В том-то и дело, что никуда они в конечном итоге не попадают. В лучшем случае рожают дочерей и делают из них свое же подобие. В худшем – остаются в девках и до старости губы кривят: «Меня так воспитали».

– Вы зачем мне сейчас все это говорите?

– Киру жалко.

– Вы способны на жалость? – Казус позволил себе снисходительно улыбнуться.

– В отличие от вас – да, способна. Вы – нет.

– Откуда такие выводы?

– Люди для вас ничто. Они хуже таракана. Вы отрываете по лапке и наблюдаете, когда же сдохнет очередной имярек – после первой оторванной лапки или после четвертой. И все эмоции, которые вы испытываете, скука.

– У вас образное мышление, – признал Казус. – С зоологическим уклоном, но… даже забавно. Я в вас не ошибся. Итак, я не люблю людей. Допустим. Но это же не преступление, не так ли?

– Не преступление, – кивнула Мара. – Если только вы не занимаетесь практической помощью людям, которые вас не интересуют. Вы ставите на них эксперименты.

– Мара, вы начинаете меня разочаровывать, – Казус откинулся на спинку стула, прижался к стене и потерся об нее, словно кот – сытый, вальяжный, матерый. – Сколько пошлости и морализаторства. Кстати, не замечали, что морализаторство – всегда пошлость? Неужели вас возмущает мысль об эксперименте?! Именно этим вы сами занимаетесь дни напролет. Так же, как и я, ставите на людях эксперименты. И на моей дочери тоже.

– Кира мне нравится.

– Неужели? И чем же? Назовите хоть одно качество, которое в ней есть и которое вам может понравиться.

– Она хочет меняться.

Казус аккуратно поставил бокал на столешницу и налил вина ровно на три четверти.

– Кире было двенадцать лет, когда она пришла из школы и сказала, что с завтрашнего дня в ее жизни все будет иначе. У нее появятся друзья. Она станет отличницей, ее все будут любить. Ну, и прочее в том же духе. Я поинтересовался, что так повлияло на нее. Оказывается, в школе был конкурс красоты, и Кира вызвалась в нем участвовать.

– Заняла последнее место?

– Вы проницательны.

– Она расстроилась?

– Она изумилась. Пожалуй, в первый и последний раз в жизни я видел такое искреннее изумление. Она не поверила, что никому не интересна. Целую неделю бродила, как щенок, за матерью и спрашивала: «Ведь я лучшая. Правда?»

– Не за вами.

– Я ей сразу сказал, что на тот момент она была совершенно неинтересна.

– И вам?

– Мне – в первую очередь. Вы правы, Мара, я ставлю эксперименты на людях. Но только на тех, кто вызывает у меня любопытство. На остальных это делать бессмысленно.

– Почему?

– Человек – скот. От животных его отличает только два качества – сначала набивать голову бесполезной информацией, затем использовать ее во вред себе и ближнему. Животное убивает из чувства голода и чувства самосохранения. Человек убивает из чистого любопытства: чтобы посмотреть, как устроено тело, что чувствует жертва и что чувствует при этом он сам. Любите Достоевского, Мара? Риторический вопрос. Его любят все, кто чувствует в себе червоточину и знает о себе единственно верную правду: я тварь дрожащая, хочу право иметь.

– И вы тварь дрожащая?

– Тварь, – Казус насмешливо поднял бокал. – И вы такая же… Время от времени я завожу романы с молодыми девочками. Не затем, что хочется пощупать очередное молодое тело, секс всего лишь прелюдия к близости. Завожу я эти романы только лишь затем, чтобы услышать, что я не такой, как рисуюсь, что я хороший, только очень несчастный. Мне не повезло: до сих пор не встретил женщину, которая бы смогла окружить меня любовью, нежностью, заботой. Предполагается, что очередная пассия и есть та самая женщина. Все эти пошлые уверения длятся до тех пор, пока я не начинаю вести себя так, как привык. Девочка обижается, хлопает дверью и уходит к другому – спасать. Ей невдомек, что тот, другой, такой же. И что он будет идеальным, пока это ему не надоест. Или ей – в качестве разнообразия. Вы шокированы?

– Отнюдь. Такова человеческая натура. Вы хитрец, Павел Сергеевич. Притворяетесь интеллигентным человеком, но, по сути, остаетесь самим собой, да еще показываете окружающим, каковы они на самом деле. Вы смеетесь над нами. Пусть тайно, но смеетесь, издеваетесь. И все равно вам скучно.

– Я – эмоциональный импотент. Уже много-много лет. При всей моей внутренней самоиронии и внешнем цинизме это неизлечимо. Я обречен. И давно уже смирился с диагнозом. Время от времени изображаю чувства, но с каждым днем получается все хуже и хуже. А вы, Мара? Какая вы? Можете описать себя в пяти словах?

– Прилагательных? Глаголах?

– Ну, не разочаровывайте… Этот тест не нуждается в подсказках. Итак?

– Я хочу быть свободной всегда.

– Браво! Никаких банальных эпитетов: смелая, опасная, сексуальная… Четкое намерение. Кстати, знаете, как Сара ответила на этот вопрос? Вполне в вашем духе.

– И как же?

– «Я хочу ненавидеть и знать». Неплохая формула, не так ли? Я предложил Вадиму назначить ее на пост топ-менеджера.

– Он отказался?

– Естественно. Но потом признал мою правоту. Он хочет вас.

– Знаю.

– Вы так спокойно реагируете на то, что вас хотят? Эта мысль вас не волнует?

– Нисколько.

– Вы эмоционально фригидны.

– Давно уже.

– И что же повлияло? Одна причина или целый комплекс?

– Второе. Я знаю прошлое, настоящее и будущее, я слышу мысли людей и предугадываю их поступки.

– Вы умеете плакать?

– Нет.

– Завидуете тем, кто умеет?

– Очень.

Казус снова наполнил бокалы. В полумраке зрачки Мары блестели галькой в лунном свете.

– Павел, а вам никогда не хотелось изменить свое прошлое?

– Сотни, тысячи раз…

– И что бы вы изменили?

– Себя.

– Внешне?

– Внешность – пустое. Внешность – отражение того, что происходит внутри тебя. Вам ли, Мара, этого не знать? Я бы вернулся на тридцать лет назад и постарался бы понять, что тогда со мной случилось. Случилось что-то важное. Что в корне повлияло на всю мою дальнейшую жизнь. Только я не помню, что именно…

– А как же ваш тезис, который вы повторяете на всех лекциях и тренингах, что самая большая ошибка человека – стремление что-либо исправить. Где правда?

– Посредине. На тренингах я говорю лишь то, что человек подсознательно хочет от меня услышать. А слышать он хочет за некоторыми исключениями лишь то, что все в его жизни будет хорошо, все сложится так, как он мечтает. И в один прекрасный день он проснется богатым, знаменитым и сексуальным. Люди хотят не так уж и много: заниматься сексом, иметь деньги на счету и быть молодыми. Если повезет, то еще быть красивыми и любимыми. Такой вот скудный набор. Знаний никто не хочет. Желание изменить свою жизнь – это соблазн. Не думаю, что столкнись кто-либо с такой возможностью, по-настоящему устоял бы перед ней. И вместе с тем, я убежден, что нельзя вмешиваться в прошлое. Восстанавливая прошлых себя, мы убиваем себя нынешних. Согласны?

– Теоретически.

Казус усмехнулся:

– Конечно. Я и запамятовал, что прыжки во времени лишь теория.

– Почему мы все мертвы? На этот вопрос я не могу найти ответа. Мы ходим, дышим, но все мы мертвы. Почему не позволяем себе быть живыми?

– Мертвое не меняется, Мара. Оно статично и при известной лакировке довольно привлекательно. Вот, скажем, женщина, достигнув определенного возраста, делает себе пластическую операцию. Стирает с лица время, разглаживает морщин, теряет в мимике. Но внешне – становится заметно моложе. Все окружающие знают: она была у пластического хирурга, как и то, что все эти ухищрения временные. В них нет жизни. Только желание остановить время. То, что можно сохранить молодость иным путем, женщине в голову не приходит.

– И каким же? – насмешливо спросила.

Казус осторожно коснулся ее лба.

– Все в нашей голове. Старость и молодость, горе и счастье, болезнь и здоровье, влюбленность и одиночество. Люди молодеют, когда здоровы и счастливы. Но здоровье и счастье есть результат наших мыслей.

– Вы сторонник теории Луизы Хей?

– Отчасти. Человеческий мозг – как Солярис. Любая мыслеформа проецируется в реальности. Все, о чем вы думали вчера, воплощается сегодня.

– То есть, если я вчера подумала о том, что стала старой, завтра я стану таковой?

– Именно так.

– И если вчера я прощаюсь с любовью, то сегодня она сама скажет мне «до свиданья»?

– Возможно, это будет послезавтра, Мара, но будет, – с горчинкой сказал Казус. – И с этим придется смириться. Мы сами моделируем свою жизнь и делаем это каждый день – посредством мыслей, привычек, поступков, надежд и желаний. Только о том мало кто задумывается. И если хочешь счастливое завтра, следует, как минимум, позаботиться о нем вчера.

– Завтра не значит вчера… Вы ведь видели его, Павел Сергеевич?

– Кого?

– Кайроса. Вы ведь тоже знаете… каково это – просунуть руку в щель и ощутить в горсти весь мир.

– Знаю, – глухо ответил Казус.

– Как это случилось с вами?

* * *

Дэн летел над городом. Внизу – чернота, подсвеченная огнями. Тело холодное и свободное, как он и мечтал. Дэн прыгал с крыши на крышу, чувствуя поток ветра. Через час надоела гонка с самим собой, и он позволил себе передохнуть. Ноги ощутили скользкую поверхность крыши. Он выровнял дыхание и, пружиня, направился к чердаку.

Из соображений безопасности почти все чердаки в городе закрыты. Но Дэну потребовалась всего пара дней, чтобы понять: на любой замок найдется ключ. Высота принадлежала ему.

Чердак был сухим и необитаемым. Немного старых вещей: пара стульев, шкаф, зеркало, прислоненное к стене и покрытое слоем пыли. Дэн сел на продавленный стул напротив зеркала. Мелькнула мысль, что кто-то совсем недавно точно так же сидел перед этим зеркалом. Сидел и думал о чем-то очень важном.

За дверью скулил ветер. Дэн угадывал его настроение. Ветру хотелось сорваться в путь.

В памяти всплыли стихи о дороге, которая устала быть дорогой и захотела сама идти по дороге. Но выяснилось, что топтать намного сложнее, чем быть истоптанной, и дорога вернулась к себе, а после рванула к обрыву.

В последнее время приходили в голову разные мысли, только ни одна из них не принадлежала ему, Дэну.

Он провел рукавом по стеклу и отпрянул. На него смотрела старая, иссохшая женщина, похожа на виноградную лозу в полдень.

– Хочешь войти?

Дэн посмотрел на чердак за ее спиной. Такой же, но и не такой.

Старуха кивнула:

– Зазеркалье.

– В Зазеркалье живут люди, желающие занять наше место здесь, – Дэн вспомнил Борхеса.

– Начитанный мальчик, – похвалила она. – Зайдешь, милый?

– Пожалуй, нет. Здесь как-то свободней и свежее.

– И ладно, – легко согласилась она. – Давно с тобой, Данечка, поговорить хотела. Да все случая не было.

Никто и никогда не называл его Данечкой.

– И о чем?

– Как жить дальше думаешь, Данечка? Ты же не Карлсон, чтобы по крышам гулять. Еще пара недель и надоест.

– Возможно.

– Будущего у тебя нет, – она присела на точно такой же стул, повторяя каждое его движение. – Ни у кого из вас нет будущего. Как родились, так и стерли.

– Нам бы с настоящим разобраться.

– А что есть твое настоящее? – Старуха провела ногтем по стеклу. Долгий скрежет. – Скука. Со скукой ничего не поделаешь. Мне ли о ней не знать? Если бы ты знал, как скучно в аду. В раю тоже скучно, но там хотя бы пятизвездочный сервис. А в аду все на «двушку». Жизнь у тебя пресная. Ты пробовал заниматься бизнесом, но он тебе надоел. Отношения с женщинами тоже надоели. Тебя никто не любит, и ты никого не любишь. Все, что тебе нравится, это скользить по крышам и бежать вперед на сумасшедшей скорости. Кайросу ты бы понравился.

– Я слышал про него. От мамы.

– Твоя мама – хорошая ученица. Очень быстро поняла, что именно дает время.

– А что оно дает?

– Все, что ты захочешь.

Дэн раздраженно пожал плечами. Он не понимал.

Старуха заторопилась:

– Лучше всего время чувствуют те, кто не знает слова «время». Уцелевшие племена индейцев не знают, что такое время. Точнее, не знают, что такое линейное время. Не понимают, что значит девять утра или пять часов вечера. Могут часами ожидать приема у врача и не испытывать раздражения. Это народ без времени. А наши люди отравлены временем. Точнее, отравлены суетой, которое несет линейное время. Тебе кажется, что ты проживаешь ненастоящую жизнь.

– А что есть жизнь настоящая?

– Не та, о которой мечтаешь, а та, которую хочешь иметь.

– Я не знаю настоящей жизни.

– А я тебе ее покажу, – сквозь стекло прошла старая рука.

Дэн поколебался и все же коснулся пергаментных пальцев.

– И еще я покажу тебе ту, которая хочет быть с тобой рядом.

– Мару?

– Ее. Ты же ее совсем не знаешь…

* * *

– Это случилось пару недель назад, – сказал Казус. – Но мне кажется, что прошло несколько лет, и я постарел.

– Кайрос дает молодость.

– Милая девочка, Кайрос дает молодость тем, кто хочет быть молодым. А мне он дает старость, потому, что я хочу умереть. Но как бы так сказать… Я хочу умереть естественным путем, во сне, не мучиться. И чтобы голова потом не болела, как у Понтия Пилата.

Я был в городе. Шел по Садовой. Вы сейчас скажете, что на пятки наступали Раскольников и Достоевский. Это не так. Я просто шел по Садовой. Сносили дом. Вы же знаете, Мара, как у нас любят сносить старые дома. Они мешают. Старые дома напоминают о том, каково в наши дни быть порядочным человеком. Никто не хочет быть порядочным. Все хотят быть богатыми, знаменитыми и успешными. Кто-то сказал, что сейчас время талантливых, а не добрых людей. Не знаю. Возможно, время слишком быстро меняется. И я за ним не поспеваю. Зачем разграничивать талант и доброту?

Был вечер. Тот самый лиловый питерский вечер, когда на душе промозгло и больно, когда хочется плакать и спать.

Я шел и думал, что у меня нет ничего и никого, за что бы и за кого бы я мог держаться. Чувствуете эти аллитерации? Они жгут язык, становится сухо и хочется пить. Спасибо. Вы очень любезны. Люблю терпкое вино. Я хотел бы жить на границе Германии и Франции, выращивать виноград и делать свое вино. Мое вино было бы очень терпким. На любителя.

Я шел. Сносили дом. В стене, которую я помню с детства, проявилась трещина. Широкая и темная. Она звала. Я не смог противиться и вскоре оказался рядом. Так близко, что щека касалась пористой кромки камня. Края были красными, и я подумал, что это кровь. Кровь старого дома, которого приносят в жертву. Только жертва бессмысленная. Жертвы, основанные на деньгах, бессмысленны и разрушительны. Приносить в жертву можно только себя. Тогда это имеет смысл.

И я принес себя в жертву. Я сунул руку в щель. Было больно. До самых костей. С меня содрали кожу и мышцы. Я перестал думать и чувствовать. И я познал всю горечь жизни и легкость смерти. Я увидел близких и друзей: то, что с ними станется. Я увидел вас, Мара. Такую, какая вы есть на самом деле.

– И не испугались?

– Вы прекрасны. Такая, какая есть, вы прекрасны. Больше всего на свете я хотел бы сейчас вас поцеловать и сделать своей навсегда. Но я не могу.

– Древние могли, Павел Сергеевич. Для них ЭТО не имело значения, или даже наоборот, имело. Может быть…

– Не надо… Мара, вы все знаете наперед. Как есть и как будет.

– Ты говоришь мне «вы»?

– «Ты» ничего не изменит. Но если ты хочешь…

Маро криво усмехнулась:

– Вы правы. Это ничего не изменит. Но я бы тоже хотела, чтобы вы поцеловали меня и сделали своей навсегда. И в минуты близости я бы называла вас…

– Мара!

– Минутная слабость, простите.

Он разлил остатки вина. Выпили молча.

– Ты пощадишь Киру?

– Она в событии. И только от нее зависит, захочет она выйти из него.

– Все будет плохо?

Мара вытерла рот и встала.

– Для кого как. Мне пора, Павел Сергеевич. Не провожайте. Большая девочка – сама доберусь.

Они смотрели друг на друга горячечно и жадно.

Мара сделала шаг вперед:

– Напоследок. Вы же знаете, как все будет. Это просьба приговоренного. Всего лишь…

Губы встретились. Поцелуй. Еще, еще, еще…

Она выгибалась в его руках, плавясь от холода и жажды, не в силах произнести единственного слова, которое и соединило бы их, и разделило бы навсегда. С усилием отстранилась.

– Мне пора. Я постараюсь спасти Киру, если она этого захочет. И… Алису… Но это будет сложнее.

– Может быть, я…

– Ничем не поможете. Только, пожалуйста, не облачайтесь в кимоно и не делайте сеппуку. Вы не самурай.

– Ты и это знаешь? Кайрос?

– Ведьма, – Мара сняла пелену с лица и предстала в истинном обличье.

Казус не испугался и не отшатнулся. Лишь с нежностью и печалью провел ладонью по ее лицу.

– Нам дано видеть то, что другие не хотят знать. И дано принимать это. Давайте попробуем выжить, хотя я и не знаю, для чего.

– Может быть, просто для того, чтобы жить?

– Может быть. Прощайте.

– Ты моя.

– Знаю.

Едва слышный щелчок двери разделил их навсегда.

* * *

Очередное утро субботы. Сара варила кофе и уговаривала себя, что сегодня все будет хорошо. Сегодня все будет совсем не так, как на прошлой неделе или два месяца назад. Сегодня все наконец-то изменится. Ведь когда-нибудь все должно измениться. Так почему не сейчас?

Нёбо обожгла горечь. В стекло – и это синоптики называют апрелем? – снова бились крупные белые хлопья. В сумке у дверей стандартный набор: фрукты, конфеты, бутылка хорошего коньяка, яркая игрушка – смешной желтый бегемот. На плюшевом пузе вышита ромашка. Любит, не любит… Не любит… Жизнь из глаголов с частицей «не». Сколько всего теперь уже не будет в ее жизни. Какой смысл думать об этом?

В ее доме все было в единственном экземпляре: одна кровать, один стол, стул, одна тарелка, одна чашка. Все старое, убогое, как и она сама. Сара поставила чашку на стол, и от удара она раскололась на две ровные половинки, залив стол коричневой жижей.

Ну и пусть! Какая теперь разница?!

Сапоги. Пуховик. Сумка. Лифт. Дорога знакома до мелочей. Ровно полтора часа до пункта назначения. Ровно пятнадцать минут на встречу. И ровно полтора часа обратно, с десятиминутным заходом в магазин. Бутылка водки, нехитрая закуска и забытье до понедельника.

Суббота – день родительского покаяния.

Как всегда, она приехала позже всех. Как всегда, вручила заведующему отделением конверт с деньгами, персоналу – скромные подношения. Как всегда, прошла в палату.

В ноздри ударил резкий запах мочи и немытого тела. Подавив рвотный рефлекс, Сара подошла к кровати у окна:

– Здравствуй, сынок. Я тебе бегемота привезла.

На поцелуй ее не хватило.

Пристроила бегемота на тумбочку. Села на гостевой стул. Огладила мокрыми ладонями старую трикотажную юбку.

– Как дела? Расскажешь?

В ответ – молчание.

Господи, зачем она только приехала?! Ничего сегодня не изменится. Ни-че-го.

Как и неделю назад Вадим-младший смотрел в одну точку. Из уголка рта текла белесая слюна. Огромная голова с выпуклым уродливым лбом. Искривленное тельце, и ни единого намека на разум. Овощ. Ее единственный ребенок – овощ. Такая у него судьба, как когда-то сказали в роддоме.

– Как дела, девочка? Яблочко будешь?

Нянечка Ирина Матвеевна оказалась, пожалуй, единственным человеком, которому Сара была небезразлична.

Сара взяла яблоко, надкусила. Как всегда, кислое.

– Все хорошо. На новую работу устроилась. Начальником.

– Начальником оно всегда лучше, – Ирина Матвеевна без тени брезгливости утерла Вадиму рот, и Сара вновь устыдилась собственных чувств. – Ни перед кем не надо отчитываться. Сама по себе.

– А Вадик?.. Есть изменения?

Вздох нянечки легкий, но без намека на надежду:

– Сама все знаешь, милая.

– Знаю.

– Вот и прими все как есть и перестань терзаться. Ничего тут не поделаешь. Судьба такая. А от судьбы не уйдешь – что на роду написано, то и будет. Бегемот-то какой красивый!

– Возьмите, – спохватилась Сара. – Вадику он ни к чему.

– Вот спасибо. Зарплаты у нас, сама понимаешь… А у внучка день рождения. Пять лет уже…

Бегемот тут же исчез, будто и не было. Вадик-младший на потерю не отреагировал.

Где-то есть здоровые дети, которым исполняется пять лет. Они нетерпеливо разворачивают подарки, задувают свечи на именинном торте, ходят в цирк… Они растут, взрослеют и умеют говорить.

Сара посмотрела на то, что было ее сыном. Даже за это она не могла ненавидеть Вадима. Во всем виновата она.

Это она родила больного ребенка.

Это она сдала его в приют.

Это она жила с чувством стыда и физического отторжения. Сара даже не помнила, когда последний раз прикасалась к сыну. Некоторые дети пахнут счастьем, некоторые – болезнью. Некоторые родительским стыдом.

– До свидания, сынок… – она старалась, чтобы голос звучал тихо и нежно, но сорвалась. Слова погнулись на языке, и во рту появился солоноватый вкус железа.

Вадим вдруг дернулся на материнский голос, протянул тоненькие, обтянутые желтой кожей руки. Будто хотел обнять.

Сара отшатнулась. На мгновение показалось, что в глазах сына мелькнула тень осмысленного сожаления, и это напугало еще больше.

– А-а-а! – завыл Вадик, покачиваясь на кровати. – А-а-а!

Он приподнялся, тело хрустнуло и плашмя упало на кровать.

Крик перешел в свиной, жертвенный визг.

– Ма… ма…

Сара заткнула уши и выбежала из палаты.

Очнулась на черной мокрой скамье.

– Выпей! – кто-то вложил в пальцы пузатую флягу. – Да пей же!

Виски? Водка? Коньяк?

– Коньяк. Виски терпеть не могу – сивуха. А водка тебя не возьмет. Водка для согрева тела, а у тебя душа плачет. Тут интеллектуальный напиток нужен.

– Откуда ты здесь?

В заснеженном саду Мара была, как рябиновая кисть – красная и горькая. Красное пальто, черные волосы, белый шарф.

– Плохо? – ни намека на насмешку, только искреннее сочувствие.

– Хуже не бывает.

– Поехали.

Сара неловко залезла на переднее сиденье. Пристегнулась. Тело благодарно расслабилось, почувствовав тепло. Мара включила музыку: My fanny Valentine.

– Нравится?

– В настроение.

– Пей. Когда плохо, надо пить.

– А когда хорошо?

– Когда хорошо, надо любить.

– Тогда буду пить. Любить мне некого.

– Зачем ты сюда ездишь?

Машина неслась в сторону города, по обе стороны темнели огромные ели во флуоресцентном снегу. Саре казалось, что они въехали в страшную сказку, у которой нет ни начала, ни конца, только множество персонажей и событий.

Мара повторила:

– Зачем ты сюда ездишь?

– Здесь мой сын.

– Здесь твой кошмар. И только от тебя зависит, избавишься ты от него или нет.

– Ты не понимаешь, каково это…

– Каково что?

– Знать, что у тебя такой сын…

Мара резко затормозила. На обледенелой дороге машина вильнула и ушла в сугроб.

Они сидели в салоне и смотрели, как к лобовому стеклу прижимается снег.

– С ума сошла! – в горле Сары булькнуло. – Мы же могли погибнуть.

– А тебе не все равно? Раз – и кончились все проблемы. Перестанешь сюда ездить, перестанешь себя терзать, перестанешь мучиться собственной ущербностью. Дышать перестанешь. Бонус от бытия. Хочешь так? Могу устроить.

Как же вы все меня достали, кто бы знал! Почему просто не жить?! Без рефлексий и разрешений. Тебя выпустили в этот мир, хлопнули по заднице и сказали – дыши! Так дыши же, черт тебя побери!

Сара вылезла из машины, зачерпнула пригоршню снега, омыла пылающее лицо.

– Дай флягу!

Мара усмехнулась:

– Сама возьмешь.

Несколько глотков винтом. Снова снег в лицо. Снова коньяк.

– Полегчало?

– Полегчало.

– А теперь все-таки ответь. Зачем ты сюда ездишь?

– Здесь мой сын, он болен…

– ЗАЧЕМ ТЫ СЮДА ЕЗДИШЬ?

– Мне стыдно!!! Мне стыдно, что я родила такого ребенка, мне стыдно, что я сюда его сдала…

– ЗАЧЕМ ТЫ СЮДА ЕЗДИШЬ?

– Замолчи, замолчи, замолчи…

– ЗАЧЕМ ТЫ СЮДА ЕЗДИШЬ?

Сара зажмурилась, чувствуя, как в ней прорывается все самое тайное и постыдное, запрятанное в самую глубь, утоптанное, забытое. Еще немного, и правда выйдет наружу. Еще немного, и Мара все узнает. Простой вопрос жег виски, острым штопором ввинчивался в сознание, причиняя невыносимые мучения.

Мара вновь спросила ее, потянув за штопор…

Сара чувствовала, как медленно выходит «пробка» из сознания… Еще, еще немного…

Она скорее поняла, чем услышала себя:

– Я хочу, чтобы он умер.

– Повтори…

– Я хочу, чтобы он умер.

Сара мельком взглянула на спутницу. Ждала презрения, брезгливости, неприятия – всего того клубка эмоций, который испытывают к тебе люди, если признаешься в чем-то непристойном. В том, что хочешь убить. В том, что хочешь украсть. В том, что желаешь кому-то смерти.

Мара, прислонившись к заснеженному автомобилю, улыбалась пламенеющему небу:

– Наконец-то… Скажи мне, что ты чувствуешь сейчас?

Сара допила коньяк. Отбросила пустую флягу в сторону, и та, коснувшись ближайшего дерева, вдруг вспыхнула оранжевым сгустком. Язычки пламени побежали по мокрой древесине. Дерево охнуло, испуганно качнуло ветвями, стараясь защититься, и задрожало в агонии… Через минуту запылали другие…

– Себя, – ответила Сара. – Я всесильна, и что мне теперь с этим делать?

* * *

Кира проспала два дня. Проснулась к вечеру воскресенья, разбитая и больная. Игнорируя встревоженные взгляды родителей, сунулась к холодильнику и схватила холодную отбивную. Щедро полила кетчупом и майонезом, положила на хлеб и принялась есть. Капли кетчупа падали на пол, пачкали ночную рубашку. Но это ее не волновало. Как не волновало и то, что под прозрачной рубашкой у нее ничего нет, и отец может видеть ее тело.

Мать, охая и причитая, принесла дочери халат. С мужем она не разговаривала. Кира сделала вывод: поссорились. Разум тут же подсказал и причину ссоры: Мара. Но вдаваться в детали не хотелось.

В окно светила полная луна, и отец снова мучился головной болью.

– Опять в роли Понтия Пилата? – равнодушно спросила Кира, потянулась за второй отбивной.

Отец промолчал.

– На ночь есть вредно, – заикнулась было мать, но Кира оборвала:

– Мне плевать, вредно или нет. Если я хочу есть, я буду есть. Не нравится – не смотри.

Мать вздернула подбородок и удалилась, шелестя шелковым платьем.

Воскресный выход в театр.

Киру неизменно удивляло такое стремление приобщиться к прекрасному. Она доподлинно знала, что мать театр терпеть не может и ходит туда только потому, что «так делают все приличные люди».

Хлопнула дверь. Ушла.

– Ты бы присела, – тихо предложил Казус. – Думаешь, если стоишь, в тебя больше еды войдет?

– Не хочу. Мне так удобно, – и без всяких рефлексий спросила. – Надеюсь, ты не трахнул Мару прямо здесь?

– Мы не занимались сексом, – так же без всяких рефлексий ответил Казус. – В нашем случае это противоестественно. Просто говорили до утра.

– Это и вывело мать из себя?

– Твоей маме трудно представить, что можно говорить с женщиной без всякой мысли затащить ее в постель. Подобные разговоры она считает прелюдией измены.

– А разве не так?

– Может, и так. Сложно рассуждать об этом, когда раскалывается голова.

Кира поставила перед ним стакан воды и развела золотистый порошок.

– Попробуй. Новейшее японское средство. Наши партнеры на рынок выводят. Снимает спазмы.

Казус послушно выпил.

– И впрямь снимает. Подействовало.

– Наконец-то, хоть я тебе чем-то помогла.

– Ты странно себя ведешь.

– Разве? По-моему, вполне нормально. Помнишь, мы с тобой читали книжку, и ты подчеркнул для меня одну фразу? Так и написал: «Важно для Киры». Сегодня ее вспомнила. «Я могу быть хорошей и очень хорошей, а могу позволить себе быть плохой и очень плохой, как я этого хочу».

– Решила сменить амплуа хорошей девочки? Могу только поздравить. Оно тебе никогда не шло. Хочешь рассказать о том, что произошло в пятницу?

– Пожалуй, нет. Слишком личное. Мне надо принять душ, одеться и ехать. Ничего, что ты останешься один?

Казус взял салфетку и вытер пятно кетчупа с Кириной щеки:

– Мне не бывает скучно одному. Поезжай. Только постарайся, чтобы с тобой ничего не случилось.

Машину Кира брать не стала. Хотелось пройтись пешком и подумать.

Воскресенье. На улицах царила пустота. Люди не выходили из квартир. Магазины закрылись. И только театры, цирк и кинозалы работали без перерыва.

На севере города второй день шел красный дождь. Крупные капли оставляли на одежде и коже следы. И если с лица и рук еще можно было кое-как стереть маслянистую краску, пахнувшую железом и гнилью, то в одежду она впитывалась мгновенно. Те, кто двигались с севера, напоминали полотна сумасшедших импрессионистов, помешавшихся на цвете собственной крови.

На западе шелестела осенняя листва, которую принес ветер. Ее было так много, что дворники не справлялись – разноцветные мокрые листья сгребали в кучи на газоны и поджигали. Они медленно тлели, источая странный запах – дыма, тлена и обреченности. Снова и снова ледяной промозглый ветер приносил листву, средь которой перекатывались упругие золотистые желуди и лопнувшие каштаны. Их давили каблуками, и сквозь трещины извиваясь, выползали дождевые розовые черви.

На востоке цвели липы и акации, присыпанные белым порошковым снегом. Рядом соседствовали ягоды рябины и позднего шиповника – яркие, глянцевые, восковые. Под деревьями лежали трупы птиц, крыс, кошек и собак. С раскрытых клювов и морд капала желтая ядовитая слюна. Дети плакали сутками и, устав от слез, затихали на руках у родителей – не живые и не мертвые.

Юг принес с собой тучи песка, образовав желто-коричневые барханы. Песок скрипел на подошвах и забивался в рот и ноздри. Застывал хрусткой пленкой на волосах и мешал дышать. Сердце в испуге билось быстро, взбивая кровь до пурпурных сгустков. Они забивали сосуды, и наступало облегчение – смерть.

Время перепуталось и застыло бесформенным комком слизи.

То там, то здесь видели тех, кого давно похоронили. Темные прозрачные фигуры подходили, навязчиво дергали за рукав, о чем-то просили и надрывно звали с собой. Кто-то поддавался зову и тут же исчезал в пелене призрачного дня.

Те, кто оставался, забывались тревожным сном днем и просыпались только к полуночи, беспокойно вглядываясь во мглу за окном. Лишь луна давала надежду, что когда-то наступит утро.

Зеркала не отражали лиц.

Старое становилось молодым. Молодое – старым.

У фильмов и книг появились другие концовки. На фотографиях – другие люди.

Отношения обрывались на полуслове.

Слоги в словах менялись сами собой.

Музыка стала глухой. Только кое-где еще можно было расслышать звук лопнувшей струны.

Все это видели те, кому дано было видеть. И те, кому было страшно, что так, как сейчас, возможно, все останется навсегда.

Кира, погруженная в свои мысли, не замечала ничего.

«Постарайся, чтобы с тобой ничего не случилось».

Очередной запоздавший совет от папаши Казуса, которому никогда не бывает с собой скучно.

С ней ЭТО уже случилось! И теперь она должна была решить, как с ЭТИМ жить дальше. И стоит ли жить вообще. Она чувствовала себя грязной и испорченной. Все, что раньше составляло ее целостную и четкую оболочку, теперь безжалостно растоптано. Кусочки «я», измельченные и высмеянные, чья-то рука смела в кучу да так и оставила, на совке. Если надо – сама выбросишь. Той Киры больше не было. Ей на смену появилось что-то иное, пугающее своей непредсказуемостью и очень неприятное.

Она вдруг остановилась.

Куда иду? Зачем?

Знобило. Пальцы в перчатках превратились в ледышки. В кармане нашлись пачка сигарет и зажигалка. Сигареты оставил Вадим. Когда-то очень давно. Ему нравилось стоять на ветру, засунув руки в карманы женского пальто. Он вообще любил лазить по чужим карманам. Киру это обычно злило («Вмешательство в чужое личное пространство говорит о неуверенности в себе, Вадик»), но только не сейчас. Она вдруг поняла, что сама не прочь залезть в чей-то карман или мобильный телефон. И ничего зазорного в том, чтобы подсмотреть, что происходит в квартире у соседей. И закурить сигаретку. В каком-нибудь теплом подъезде.

Курить оказалось приятно. Еще и потому, что Минздрав на пачке отчаянно предупреждал.

Да пошел ты, минздрав!

Пачка полетела в открытый мусоропровод.

Она больше не нуждалась ни в чьих советах и предупреждениях. Но все еще злилась на Мару. Почему та не предупредила, что ЭТО так больно? И почему не спросила: а хочет ли сама Кира, чтобы о ней узнали всю правду. Тем более ТАКУЮ ПРАВДУ.

Глотнула дым, закашлялась. Что за дрянь он курит!

Сигарета отправилась вслед за пачкой. Не нужно следовать общепринятым ритуалам, чтобы принять себя такой, как ты есть. Достаточно просто признать, что можешь быть хорошей или плохой, или очень хорошей или очень плохой. Но степень всех своих качеств устанавливаешь сама.

– Я не очень хороший и не очень приятный человек, – произнесла Кира вслух. В голосе ни бравады, ни сожаления. Лишь констатация факта. И от этого факта ничего не случилось. Мир никуда не исчез.

Мир давно знал, что некая Кира Павловна Казус – не очень хороший и не очень приятный человек. Она часто завидует и иногда подслушивает, иногда врет и почти всегда притворяется. Она держит под контролем эмоции и не позволяет сорваться на крик. И ненавидит себя за это. Но у этой Киры Павловны Казус есть сострадание и любовь к отцу. Есть мечты, наклеенные в альбом для рисования. Она прячет его под нижним бельем и достает только тогда, когда ей очень-очень плохо. Она равнодушна к людям, но обожает собак. Может принести из парка плюшевую грязную игрушку, выстирать, пришить оторванную лапку, приговаривая: «Ничего, мой хороший. Сейчас станет легче». Она давно хочет оставить работу и начать писать заметки о своих путешествиях. Она давно оплакивает своего ребенка, убитого по страху, по глупости и по требованию родителей, но ни в чем их не винит – только себя. Если хотела – надо было рожать и никого не слушать.

Так, может, не все так плохо?

– Со мной может быть легко. И со мной может быть сложно. Но эти две категории зависят только от меня. Я сама решаю, как со мной и кому будет – легко или сложно. Я не люблю мать и никогда ее не любила. Вот отца люблю, мы с ним одной крови и одного духа. Мне за него не стыдно, а матери стыжусь.

Она помолчала, признавая свое право на это чувство:

– Но ведь я и не должна ее любить. Я не должна общаться с людьми, которые мне неприятны, и делать вид, что от этого общения получаю удовольствие. Я не должна хотеть замуж потому, что когда-то купила красивое платье, мне тридцать лет, я старая дева и время от времени сплю с Вадимом. И мы как порядочные люди должны пожениться. Потому, что спим друг с другом. Но я… не люблю Вадима. Не хочу за него замуж. Брак стал бы пыткой для нас обоих. Я не испытываю к нему влечения и всегда имитирую оргазм. Я всего лишь хотела, чтобы он был при мне и вел себя так, как хотелось бы этого мне. Ходил бы со мной на званые вечера, в театры… Господи, какие вечера и театры? Я же терпеть их не могу! Я вообще не люблю людей. И Вадика я не люблю. Мне не нужен мужчина, которому я неинтересна.

А самой себе интересна?

Достала зеркальце и посмотрела в размытое отражение. Нос, рот, глаза – все как у всех и одновременно – все особенное. Но…

– Неинтересна. Сделала из себя урода. Терпеть не могу деловые костюмы, но всю жизнь хожу только в них. Люблю распущенные волосы, но хожу с этим жутким прилизанным пучочком. Почему, кстати, хожу с ним? Потому, что так положено. Кому положено? Мне. Всем. Мне или всем? Это правила дресс-кода. А кто их придумал? Я сама их установила для себя: потому, что… Потому, что – что? Так положено? Потому, что только так я могу стать лучшей для всех.

Так вот оно в чем дело! Я хочу быть лучшей для всех. Я хочу, чтобы меня любили и мной восхищались. Тщеславие? Гордыня? А не пошли бы вы со своими оценками?! Да, я хочу быть лучшей для всех. Хочу, чтобы меня любили и чтобы мной восхищались. Так что в этом такого плохого?

– Вы всегда с собой разговариваете? – пролетом выше стоял тучный мужчина.

– В первый раз, – призналась Кира. – А вы?

– Случается. Вы, наверное, к Маре? Ее сейчас нет. Зато есть я. Зайдете?

Кира даже не удивилась – предполагала нечто подобное. Она действительно вышла из дома, чтобы встретиться с Марой, не зная адреса. Все это время не покидало ощущение, что Мара сидит у нее в голове.

– Зайду.

В квартире было тепло.

– Я чай пил, когда услышал вас на лестнице, – мужчина показался Кире симпатичным. – Петя.

– Кира. А мне чаю нальете?

Обхватила ладонями огромную пузатую чашку и почувствовала, что все в ее жизни теперь идет правильно. Чай тягучий и чуть маслянистый, с веточками вереска, полынью, мятой и кусочками яблок. Кира выпила все, до донышка. И, прежде чем осознала, что говорит, спросила:

– Вы не могли бы заняться со мной сексом? Прямо сейчас.

* * *

– Ты чудовище!

– Мамочка, не обижай папочку! Он хороший!

– Твой папочка – чудовище!

– А ты, как Белль, расколдуй его! Я знаю как. Вот книжка, мы же читали!

Книжка полетела в угол. Дочка заплакала.

– Зачем ты так? – тихо спросил Дима. – Ребенок ни в чем не виноват. Потерпи немного, вещи соберу и уйду.

– К ней?! – взненавидела жена.

– К себе.

Дима посмотрел на неряшливый затылок, на красную заколку, криво висевшую возле правого уха, на поникшие плечи и чуть поплывшие бедра. От жены пахло блинами. Символ домашнего уюта, твою мать…

Дима бросил вещи в спортивную сумку и, чуть поколебавшись, положил ключи в карман.

– Я позвоню. Не вычеркивай меня, пожалуйста.

Тишина.

Сумка, казалось, весила целую тонну. Как и вся жизнь. К черту! Он сунул сумку в мусоропровод и вышел на улицу. Налегке.

Приходить, уходить, оставаться надо налегке. Ни к чему не привязываться, не оглядываться, не обещать, не верить и не бояться. Формула выживания для мужчин среднего возраста.

Он не злился на жену. Злился на себя. На очередную, уже тысячную, попытку сделать, как было. Сохранить видимость. Сыграть в семью.

Сыграл. Хорошо, что не в ящик.

Идти, собственно, некуда. Никому не нужен. Мысль об Алисе отогнал. Ей точно не нужен. Кто она, и кто он! Неудачник. Лузер.

Дима брел по Каменноостровскому проспекту и думал о Париже. Был там однажды, наскоком, всего несколько часов. И теперь пытался вспомнить цвет и вкус города. Синие и розовые каштаны. Пыльно-зеленый Тюильри. Сена цвета хаки. Сотни замочков на мосту. И сосущее, близкое к отчаянию, одиночество. Такое, как сейчас. Значит, дело не в городах. Дело в том, что их не с кем разделить.

В салон забрел по наитию. Начинался дождь, стало совсем тошно.

– Вы по записи? – женщина смотрела равнодушно и не без презрения. Или ему так показалось?

– Я просто так. Шел мимо.

– Без записи нельзя.

– Совсем нельзя?

– Совсем.

– Тогда я немного посижу и уйду.

Сел в красное кресло и закрыл глаза. Возражения в игнор. Зачем он дал ей ребенка? Не было бы сейчас Аленки, и все было бы проще, циничнее, спокойнее. Женщины прикрываются детьми, как живым щитом. Щит из плоти и крови твоей. Даже если и не из твоей, какая разница. Все равно папой называет.

Где-то очень далеко послышался телефонный звонок.

– Эй, мужчина!

Дима неуклюже встал:

– Простите. Я сейчас уйду.

– Вас примут. Последняя дверь по коридору. Кассандра.

Думал, что не дойдет. Упал на руки.

– Как тебя…

– Дима. Меня зовут Дима.

– Дима, значит… – Внимательно его рассматривала. – Еще один Дима.

– Что-то не так?

– Все так, мальчик. Просто был в моей жизни другой Дима, похожий на тебя. Почти зять.

– Почти?

– Свадьбы не получилась. Умерла дочка. Неудачный аборт.

– Сочувствую.

Она рассеянно кивнула, будто его слово запоздало на много-много лет и теперь не имело значения.

– Поешь. Нехорошо мужика голодным из дома гнать. Ты ж не волк за флажками.

Тарелка горячего супа, суровые ломти черного хлеба, в миске кусок мяса. Поодаль – запотевшая стопка.

Пока жадно ел, Кассандра курила, завернувшись в черный плед.

– Туда поставь, – кивок в сторону стола. – Уберут.

– Ты – как баба-Яга. Накормила, приютила, теперь спрашивай.

– И помощники у меня – две руки да череп, – усмехнулась Кассандра.

Он обернулся – грязной посуды как не бывало, только и мелькнули две прозрачные ладони.

– Ничего, что я на «ты»?

– Ничего. Кайрос принимает панибратство. Он его за дружбу и участие принимает. Ты знаешь, что тебе уже не выбраться?

– Знаю. Только не знаю, во что увяз. А это как назовешь: любовь, смерть, время, одиночество, жизнь… У Кайроса столько имен, что можно запутаться. Он злой?

Хриплый смех.

– А ты смешной мальчик. Скажи, бог злой или добрый?

– Добрый.

– А дьявол?

– Злой.

– Ты не только смешной, ты еще и глупый. Вечность не может быть злой или доброй. Как и истина. Как и бог. Как и дьявол. Вот и Кайрос не может быть злым или добрым. Это время, которое выпадает. Если тебе повезет, время будет хорошим. И бог, дьявол тоже будут хорошими. Все, что нужно, – это родиться в правильное время.

– И в правильной стране?

– В правильное время. Вполне достаточно, чтобы прожить жизнь, которую никто не заметит, но которая будет спокойной и счастливой.

– А нужна она, такая жизнь?

– Объясни себе. Станет легче.

– Сейчас… Попытаюсь… Каждый считает себя избранным. Каждый уверен, что рожден для чего-то особенного. А если нет? А если это иллюзия? Если все твое предназначение лишь в том, чтобы лежать на диване и думать, что ты избран для великой цели? Если все твое предназначение в том, чтобы родиться в точке А и умереть в точке С, а в точке М родить и вырастить детей? Да, это хорошее предназначение. Но сколь много оно значит в масштабах Вселенной? В Финляндии, на границе со Швецией, я был на кладбище. Все шутили над могильной плитой. Там лежал некий Карлссон. Для Вселенной Карллсон, похороненный на границе Финляндии и Швеции, не важен. Он родился в точке А и умер в точке С, и больше о нем ничего не известно. Наверное, его жизнь была хорошей – сытой, спокойной и вполне счастливой. Но вот вопрос: чье предназначение для Вселенной было важнее – Гитлера или того же Карлссона? Если оперировать цифрами и фактами, ответ очевиден. Важен тот, кто принес меньше вреда. Но что, если опыт Германии и жизнь человека, развязавшего столь страшную войну, как раз и были тем самым важным и необходимым элементом в эволюционной головоломке? Возможно, Вторая мировая война с финальным аккордом в Хиросиме и Нагасаки и есть предупреждение… Не будь ее, не будь миллионов жертв, кто-либо в семидесятых играючи нажал бы на ядерную кнопку, просто так, посмотреть, что получится.

– То есть миллионы жертв – это жертва миру? Чтобы он жил дальше? Так получается?

– Получается так.

– Кто решает: кому в печь, а кому жить?

– Время. Я тебе сейчас страшную вещь скажу, – Дима подался вперед. – Бога нет. Его люди придумали, чтобы как-то оправдать себя. И Дьявола нет. Мы плывем во времени, а оно принимает те формы, которые мы желаем. Мы идиоты! Мы думаем, что можно что-то изменить! А изменить ничего нельзя! Изменить можно только здесь, – он отчаянно постучал по голове. – Время слышит мысли. И оно подстраивается под наши мысли.

– Под твои тоже?

– А чем я хуже?

– И в чем твое предназначение?

– Быть с Алисой. Тебе рассказать о ней? Или сама все знаешь?

– Кто она тебе?

– Она мне – вдохновение. Мы умрем, да?

– Да.

– Скоро?

– Кайрос проснется, и камни уйдут на закат.

– Но ей… Ей не будет больно?

– В твоих руках – нет.

– Ну и хорошо. Вот только одного не пойму. Чем мы так этому времени не пришлись?

* * *

– Почему не сказала?

– Что тут ответишь, Марга… Прости… Мара…

– Еще болит?

– Фантом. Болит. Неважно. Сорвалось с языка. У вас похожие имена. Потому и не сказала. И у него болеть будет, когда она уйдет, а он спасти не сможет.

– Кайрос ищет такие пары. Один умирает, другой живет. Один – посредственность, другой – гений. Мир замешан на гиблых именах и судьбах: каждый мечтает о таком предназначении, но бежит от него… Менять мир – тут смелость нужна и безумие.

– Мы безумны, Мара?

– Безумны. И немного смелы.

– Он видел тебя? Ну… без масок.

– Видел. Сегодня.

– И?

– Кассандра…

– Прости. Ты сможешь дальше жить?

– Сотни женщин так живут. Чем я лучше?

* * *

Если ты слышишь меня, ответь. У нас так мало времени. У нас его почти не осталось.

Алиса!

Абонент находится вне зоны действия сети…

Невозможность поговорить – как паспорт с просроченной визой: границы видишь, попасть не можешь.

* * *

Алиса долго плутала, пока не нашла нужный двор.

Дверь в подъезд оказалась открытой.

Поднялась на одиннадцатый этаж и позвонила.

Тишина.

Издали – шаги.

Щелкнул замок.

– Дэн?

– Добрый вечер, Алиса Михайловна. Дэн спит.

– Позволишь?

– Не мой дом, – Сара зевнула. Вполне искренне. – Разбудить?

– Не надо. Пусть спит.

– Проходите на кухню.

Алиса прошла на кухню.

– Вы уверены, что чая нам будет достаточно?

Сара накинула халат Дэна и теперь босая стояла на пороге.

– Может, сразу чего покрепче?

– Давай.

Сели друг напротив друга.

– Ну, как? Будем про касты разговаривать? Про избранность? Или другие темы найдем?

– Ты его любишь?

– Нет. Я его не люблю. И он меня не любит. У нас с ним просто секс. Безопасный секс. С двумя презервативами.

– Я боялась этого, – сказала Алиса. – Боялась, что у вас с ним будет просто секс.

– Он случился. Теперь уже не стоит бояться.

– Вы изменились.

– Вы постарели.

– Начнем сначала?

– Начнем. Я вам никогда не нравилась.

– Он слишком в вас влюблен.

Сара с нежностью погладила ворот чужого халата.

– Дэн ни в кого не влюблен. Он когда-то меня хотел. Интерес удовлетворен. История закончилась. Вы были правы: у нас все равно бы ничего не вышло.

– Ваш интерес тоже удовлетворен?

– И мой тоже, – мягко сказала Сара. – Вам не стоит волноваться. Мы ничем не связаны с вашим сыном, даже сексом.

– Связаны, Сара, связаны. И мне было бы намного легче, если бы вас с Даником объединяло влечение. Но…

– Но?

– Я ошибалась. Не в вас. В ситуации. Мне казалось, что мой сын свободен, а теперь я понимаю, что он опутан по ногам и рукам. Он несвободен. И ты, Сара, тоже. Скоро все закончится. И все закончится плохо, для тебя или для него. Для всех.

– Вы бы, конечно, предпочли, чтобы все закончилось плохо для меня.

– Он – мой сын.

– Понимаю. Для своего сына я не смогла бы сделать того же.

– Не знаю, как объяснить тебе. Наверное, сочтешь меня сумасшедшей. Ваши судьбы сплетены. Теперь я это понимаю. Я пришла, чтобы убедить Дэна уехать, но теперь вижу, что это невозможно.

– А что вас здесь держит, Алиса Михайловна? Вы ведь еще можете сбежать…

– Что держит? Возможность слушать сказки по вечерам.

* * *

Один из немногих дней, когда Сухопаров чувствовал себя хорошо. Прекрасно выспался до полудня и даже сумел не поссориться с Марой за обедом. В другие дни он ее откровенно раздражал, но сегодня Мара была особенно спокойна – вещь в себе. Только потребовала показать руки, зачем-то их понюхала, посмотрела в глаза и осталась довольной осмотром, как и светлой радужкой сухопаровских глаз.

– Удержала, – и снова заварила ему чай от «нервов», который Петр Аркадьевич теперь пил каждый день.

Нервишки действительно перестали шалить, давление выправилось, жизнь стала казаться не такой уж плохой. И самое главное – ушли страшные сны с мертвой Ларисой. Сухопаров больше не ездил на Невский и предпочитал вечерами сидеть дома – пить чай и ждать Мару.

– Сегодня придет женщина. Молодая, – сказала Мара. – Пригласишь ее в дом.

– А потом? – тупо спросил он, шелестя старыми страницами «Ньюсвика».

– Потом – ничего. Дождетесь меня.

Женщина действительно пришла. Молодая. И очень красивая. У Сухопарова даже голова закружилась от такой красоты. Женщина сидела на подоконнике, рассматривала себя в зеркальце и разговаривала сама с собой. Это было так странно и нелепо, что он почти в нее влюбился.

И все время, пока он сидел рядом с ней и смотрел, как она пьет чай, понимал, что такой женщины у него никогда не было и никогда не будет. Кто он в сравнении с ней? Неуклюжий мужчина средних лет. С отвисшим брюшком и невысоким интеллектом. Ни красоты, ни таланта. Ничего, что могло бы привлечь такую красавицу. Даже новая должность – сомнительный аргумент: какая радость сидеть в большом кабинете, если знаешь, что сидишь на чужом месте?!

Ты – никто. Неудачник. В тебе нет ничего, чем бы ты мог гордиться. Разве что…

Как ее имя? Сухопаров наморщил лоб, вспоминая. Кира? Почему Кира, если ее зовут Лариса. Вот она сидит перед ним – тонкая и обнаженная. Лара. Его Лара. Изменница. Блудница. Красавица. Она смеется над ним. Он для нее не мужчина.

Сухопаров посмотрел на свои руки. Красные, с трауром под ногтями. Уродливые, как и он сам. Осталась только одна возможность прервать невыносимую муку.

Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!

Она виновато улыбнулась:

– Вы не могли бы заняться со мной сексом? Прямо сейчас.

Сухопаров растерялся:

– Почему я? И почему сейчас?

– Потому, что я этого хочу. А вы?

– Разве я вам приятен?

Она поцеловала его и спросила:

– Где?

* * *

– Ваш проект не прошел. Мы предпочли другое агентство. Всего хорошего.

Короткие гудки.

Бизнесом и любовью надо заниматься.

Вадим шмякнул трубку о столешницу. Всё против него! Все рассыпается! Ему нужен этот контракт. Ему нужна команда. Ему нужна Кира.

Но Кира положила заявление об уходе:

– Я ухожу. Надеюсь, не заставишь отрабатывать две недели. Все равно этого делать не стану.

– У меня есть предложение получше, – рядом с заявлением появилась бархатная коробочка.

– Что это?

– Открой и посмотри.

Она открыла. Крупный бриллиант рассыпался на разноцветные брызги.

– Что говорят в таких случаях? И в горе, и в радости, пока смерть не разлучит нас.

– В таких случаях говорят: «Выходи за меня замуж». И встают на колени.

– Твое слово – закон. Выходи за меня замуж, – он встал на колени и шутливо подполз к ней.

– Нет. – Кира равнодушно вернула кольцо. – Я ухожу.

– Ты не хочешь за меня замуж?

– Не хочу.

– Почему?

– Перехотела. Встань, пожалуйста. Прекратим этот пошлый балаган. Подпиши мое заявление, и расстанемся по-хорошему. Как чужие люди, которым плевать друг на друга.

Он подписал.

И они расстались, как чужие люди, которым плевать друг на друга.

Вадим потом долго ломал голову, куда девать это чертово кольцо.

Бизнесом, как и любовью, надо заниматься.

Ему не хотелось ни того, ни другого. Он даже не мог злиться. Ни на Киру, ни на себя, ни на обстоятельства.

Завтра – зарплата. На счетах – пустота. Ему нечем заплатить людям. Ему нечем заплатить себе. У него ничего нет.

Банкрот. Импотент. Лузер.

Страсть к Маре иссушила, оставив пустую оболочку. Предлагал ей деньги – отказалась. Предложил ей руку и сердце вместе с бриллиантовым кольцом – отказалась. Занимался с Марой любовью каждый день, по расписанию и без. Но чувствовал – она не хочет. Мара принимала его спокойно и отстраненно, словно была не с ним и не здесь. А где именно – он не мог знать.

И тогда он решил жениться на Кире. Клин клином вышибают. Даже на колени плюхнулся, как дурак последний.

– Ты позволишь?

Рыжие кудри. Яркий макияж. Бежевый кашемировый джемпер и джинсы. Холодный тон и идеальный маникюр.

Дэн выиграл пари. Сара изменилась. Вадим до сих пор не понимал, как ей это удалось. Допустим, можно купить новые вещи, сходить к парикмахеру, стилисту. Но нельзя же за считанные часы потерять лишние килограммы, обрести внешний лоск и такую уверенность.

Бизнесом и любовью надо заниматься. Дэн знает этот секрет. Видимо, у них с Сарой получается намного лучше, чем у него с Марой.

В последний раз он вообще ничего не смог. Прикоснулся к ней – и не смог. Фальстарт, как сказала Мара. Без усмешки, с понимающим сочувствием. Лучше бы высмеяла.

– Что скажешь?

Сара села напротив, положив ногу на ногу:

– Мне нужно, чтобы ты съездил со мной сегодня в одно место. Это важно для нас обоих.

– Больше ничего не хочешь?

– То, что я хочу, с тобой не связано. А поехать тебе придется.

– Я занят.

– Чем ты занят, Вадим? Очередной бутылкой? Или очередной случкой со своей секретаршей?

– Ревнуешь?

– Сочувствую. Маре.

– Неужели я так ужасен в постели?

– Не помню. Близость – первое, что забывается при расставании. Почему-то долгие годы помнишь марку сигарет, которые курил любовник, но не то, как он получал или дарил тебе удовольствие. Это становится неважным. Так ты со мной поедешь? Или же, как капитан, покинешь тонущий корабль последним?

– Крысы уже бегут?

– Пройдись по отделам. Крысы рассылают резюме и рассматривают новые предложения о работе.

– А ты?

– У твоего корабля пробито дно, но у нас есть еще шанс добраться до берега и все залатать. Я покажу возможные варианты. Мы выберем лучший. Мы справимся. Если ты захочешь.

– Почему я могу не захотеть?

– Ты сам решишь.

Вадим накинул куртку и вышел вслед за Сарой.

В приемной пусто. Пусто и в отделах. Из раскрытых окон – студеный мартовский воздух. Листочки бумаги кружились над столами и оседали на ковролин. Вадим поймал один из них: «Прошу уволить меня по собственному желанию»…

– Смешно. Я еще ничего не сказал, а они все для себя решили.

– Они все решили для себя давно. Только случая не было – сделать последний шаг и все поменять.

– Ты знаешь, что наш проект отклонили? Миллионная сделка досталась Дэну.

Сара усмехнулась:

– Дэн ушел из фирмы. Всем снова управляет Алиса.

– А где Дэн?

– Гуляет по крышам.

– Ты с ним спишь?

– На твоей поедем или на моей?

– На моей. Покажешь дорогу.

– Сейчас в сторону КАДа. Потом сориентируюсь.

Сара откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Через мгновение она спала.

Вадим хорошо знал эту ее привычку – при малейших признаках усталости или стресса засыпать. Ей хватало ровно пятнадцати минут, чтобы восстановиться. Как Леонардо да Винчи. И еще кто-то из великих, сделавших свои маленькие открытия во сне. Он помнил, что ее нельзя будить раньше отведенного времени, иначе проснется раздраженной и капризной. Что еще он помнил о ней? Она любит спать по диагонали кровати, подмяв под себя подушку. Ей нравятся лаванда и море. Она верит в систему знаков и в любой неудаче находит приятные стороны. Эта ее черта всегда его бесила. Интересно, какой позитив нашла Сара, когда он ее бросил?

– Я знала, что ты это сделаешь. Знала с того момента, когда получила результаты УЗИ, – ответила Сара, не открывая глаза. – Сделать аборт меня уговаривали всей женской консультацией… Сейчас налево и пять километров по прямой. Потом свернешь направо, по стрелке указателя… Они говорили, что я буду жалеть всю свою оставшуюся жизнь, что я ничего не смогу сделать. И я знала, так и будет. Я действительно жалела.

– А теперь?

– Теперь нет.

– Что же произошло? – без особого любопытства спросил Вадим.

– Все так же задаешь вопросы, чтобы заполнить паузы. Раньше мне нравилось тебе помогать, и я отвечала. Только ты не слушал.

– Ударилась в эмансипе?

– Теперь говорят феминизм, Вадик.

– Какая разница, – он раздраженно обошел легковушку и прибавил скорость. – Еще немного, и скажешь, что я испортил тебе жизнь.

– Я сама себе ее испортила. Квиты?

– И что, ты меня совсем не винишь? – недоверчиво спросил.

– Помнишь, ты очень любил фразу: всяк сверчок знай свой шесток. Повторял к месту и не к месту. Я все время представляла себе этого сверчка – сиди, дурак, куда лезешь… И он сидел – зимой мерз, летом загибался от жары, старел, дряхлел, однако знал: шесток его. Но если вдуматься, Вадик, сколько таких сверчков не знают высоту и возможности своих шестков?! Они все для себя решили. Раз и навсегда. Сидят и не рыпаются. Или, что еще хуже, перепрыгивают на чужой в поисках лучшей доли. Только доли-то нет. Лучше быть на своем шестке. И ползти, ползти себе, пока есть силы…

– Сверчки, кажется, прыгают…

– Прыгать, летать, бежать!

– Не понимаю.

– Я совершила ошибку, Вадим. Убедила себя, что люблю тебя. Поставила на постамент и начала полировать. Вон как ты до сих пор поблескиваешь – глаз не отвести. Ты – не мой путь. Ты – не моя история. И у меня только сейчас хватило духу признать это. Если бы у меня была возможность, я бы все изменила.

– Не стала бы встречаться со мной?

– Напротив, обязательно стала бы встречаться. И даже денег на твой бизнес дала бы. Я не сделала бы одного.

– Чего?

– Я бы не стала рожать ребенка.

– Ты сделала аборт. Я узнавал… Ведь так?

На ее бледном лице, лишенном возраста и эмоций, алели веснушки.

– Мы с самого начала договорились, что у нас не будет детей. И ты с этим согласилась. По крайней мере, мне тогда так казалось. Или я ошибался?

– Разве сейчас имеет значение? – голос, как и лицо, без признаков жизни. – Все это время меня мучил только один вопрос.

– Почему я бросил тебя в день свадьбы?

– Это как раз очевидно и в твоем характере. Мучило меня другое: почему мы были вместе.

Ему захотелось похлопать ее по руке, что он и сделал.

Сара поморщилась.

И Вадим с запоздалым удивлением понял, что его прикосновения ей неприятны.

– Мы были молоды. Влюбились. Потом поняли, что не подходим друг другу. Банальная история. Таких тысячи.

– Все верно, за одним лишь исключением. Мы не любили. Вспомни, как тяжело и натужно ты изображал влечение. И я притворялась, что хочу быть с тобой. Зачем? Что нас притягивало?

– Закон противоположностей? Куда теперь?

– Пятьсот метров вперед. Потом в ворота.

– Что толку ворошить прошлое? Жизнь все равно не удалась. Извини, я приторможу, ладно? Курить хочется.

Он и сам не знал, зачем остановил машину. Страх?

То, что было впереди, действительно пугало, но было что-то еще, что-то темное и неподвластное пониманию. То, с чем пока не мог ни разобраться, ни справиться. То, что заставляло гулко и часто стучать сердце. Словно кто-то вынул это сердце из груди и сделал из него бубен.

Бом! Смерть! Бом! Жизнь!

Необратимость. Все случилось, и ничего уже не изменится.

Оказалось, он произнес вслух.

– Ты бы хотел что-нибудь в ней изменить? Если бы – пусть и гипотетически – существовала такая возможность?

– А она существует?

– Допустим.

За стеклом тучи снега. Черно-белые. Пористые. Мир создан из грязи. И он тоже такой же – грязный и первобытный. Все попытки облагородить – до поры до времени. Не тронь меня! Дай остаться таким, каков я есть. Первобытным и грязным. Без претензии на совершенство.

– Я бы жил по-другому. Пил бы, ругался бы со своей бабой, трахал бы ее и других по мере своих половых возможностей, порол детей, строил хибару на даче, копал картошку, гнал бы из нее бражку и снова пил. Жить как все – спасение от себя.

Вадим приоткрыл окно. В салоне стало холодно.

Сара выбила сигарету, прикурила, сделала пару затяжек:

– Окно все-таки закрой – дует. Странные у тебя представления об идеальной жизни – картошка, дача, баба, дети.

– Дура, если не веришь.

– От скуки помрешь.

– Мне веселья не надо, – огрызнулся. – Наперед накушался. Тайм-менеджмент, дауншифтинг, slow life, энергия как эмоция, особенности национального пути, поиск себя. Чего мне себя искать?! В дерьме все одинаковые. Сволочь я. Чего улыбаешься? Вот она, вся правда, как на ладони: я – сволочь. И жить я хочу по-сволочному, без мыслей, желаний и устремлений. Желания – ловушка. Хочешь всего и сразу – получаешь в итоге то, что хочешь. И такая тоска берет – вроде все есть, а ничего не надо. Так и живешь, барахтаясь в модном дерьме, и ничего не происходит.

– А трахать бабу и пороть детей – происходит?

– Тут хоть какой-то процесс. Движение.

Сара воздержалась от комментария, и ее молчание Вадима разозлило. Он припарковал машину возле большого желтого здания, похожего на русскую дворянскую усадьбу. Вышел и беспомощно оглянулся.

– И зачем ты меня сюда привезла?

* * *

Пока шли по коридору, Вадима колотила мелкая дрожь. Похолодел кончик носа, одеревенели губы, пальцы рук и ног стали ледяными, по спине пронеслась холодная струйка пота.

Сара произнесла «ребенка» равнодушным и будничным тоном, словно говорила о паре зимних сапог, которые надо отдать в ремонт. Ничего важного или существенного. Равнодушие задело. Чувство совершенно нелогичное. Эта женщина ему безразлична. Она, но не ребенок. Но ведь он никогда не хотел детей. Нет?

– Сколько ему?

– У тебя проблемы с арифметикой?

– Нет, но…

У двери в палату он растерялся, занервничал, стал одергивать джемпер, приглаживать волосы.

– Хорош, – насмешливо сказала Сара. – Вы полюбите друг друга. Ведь у вас столько всего общего.

– С кем?

– Иногда ты бываешь гениально тупым.

На кровати лежало уродливое существо.

Вадим бесстрастно посмотрел на него и отвернулся. С кем она хотела его познакомить?

– Это Вадик. Твой сын. Вадик, это Вадим, твой папа.

Существо булькнуло звуками.

– ЭТО… мой сын? Ты родила мне урода?

Сара очевидно развеселилась. Вадим посреди палаты – красный, напуганный, потный – с отвращением смотрел на больного ребенка.

– Больше всего, милый, мне нравится местоимение «мне». Насколько я помню, мы с самого начала договорились, что у нас не будет детей. И ты с этим согласился. По крайней мере, мне тогда так казалось. Или я ошибалась?

– Как тогда он появился?

– А как появляются дети? По залету.

– Ты сделала аборт. Ты сама сказала мне в машине. Ты сделала аборт! – он кричал.

– Если так, то результат хирургического вмешательства перед тобой. Чем ты недоволен?

Вадим взвыл.

Сара подошла к сыну. Равнодушно провела по волосам. Без горечи и брезгливости.

– Ты спросил, что я хотела бы изменить. Я очень хочу, чтобы в моей жизни не было ни тебя, ни его. И с этого момента в моей жизни нет ни тебя, ни его.

– Как это? – искренне не понял Вадим.

– Теперь ты несешь ответственность.

– За кого?

– За себя. За него. Если найдешь в себе мужество. Или наплюй. Меня мало волнует.

– Куда ты? – Вадим заметался по палате. – Подожди! Мы же еще ничего не обсудили!

– Нам нечего обсуждать. Теперь – это… – она кивнула в сторону кровати, – твоя жизнь. И тебе решать, что делать дальше.

Дверь закрылась, и на Вадима навалился страх. Он стоял посреди палаты и больше всего боялся посмотреть на то, что было его сыном. Отодвинул стул, одернул покрывало на соседней койке, переложил полотенце слева направо.

– Вот как-то так…

– Пэ…

Вадим обернулся на мучительный, жалобный вой.

Изо всех сил сын Вадик пытался подняться.

– Ты что? Лежи! Лежи! Я же не знаю, что с тобой делать! – Больше всего теперь он боялся, что мальчик потянется к нему и упадет.

Сын Вадик взмахнул птичьей лапкой-ручкой. И стакан воды брякнулся с тумбочки.

Стакан все падал и падал.

Вадик кричал и кричал.

Время застыло.

Живой осталась лишь вода. Она хлынула, затопляя все вокруг.

Вадим испугался, что мальчик захлебнется.

– Дыши!

Волна скрутила их обоих, подмяла под себя. Воздух закончился.

Вадим увидел испуганные глаза ребенка и почувствовал, как нечто могучее разрывает тело на миллиарды брызг. Сила, копившаяся четыре десятилетия, вырвалась наружу. Ребром ладони он вспорол водное полотно, и, вынырнув, направил поток к раковине. Вода подчинилась. Трубы зашумели, принимая подношения.

По щекам сына текли слезы.

– Папа?

– Я твой папа. Ты будешь со мной.

Он держал худенькое тщедушное тельце и впервые в жизни чувствовал, что не один. И что все так, как и должно быть. Правильно.

Я всесилен, подумал он. И по какому-то внутреннему наитию спросил себя: и что я чувствую?

Ответ пришел тут же.

Прощение.

* * *

Она должна быть где-то здесь.

Тишина.

Босые ноги утопали в песке.

Она должна быть где-то здесь.

Они все должны быть здесь.

Кайрос сам выбрал место.

Раз в год, на стыке двух весенних месяцев сюда приплывали камни. Они собирались ранним утром, едва не сталкиваясь шершавыми боками, шептались и молчали, а на закате уходили по следу солнца, скрываясь в матово серебристой кромке воды. Время падало темными сгустками на песок.

У самой кромки воды медленно и размеренно дышал огромный, испещренный трещинами и впадинами, валун. Покрытый желтоватым мхом и высохшими сосновыми иглами, Кайрос наблюдал.

«Все имело значение, но означало не больше и не меньше, чем было на самом деле. Эта сила (мистическая суть души) не знает ни вчера, ни позавчера, ни завтра, ни послезавтра (ибо у вечности нет ни вчера, ни завтра), существует только настоящее. То, что происходит сейчас. Все, что случилось тысячу лет назад, или то, что предстоит через тысячу лет, находится здесь, в настоящем. Ждать нечего. Все уже есть сейчас. Годы, столетия, циклы абсолютно ничего не значат; всего мгновение назад поднялся этот могильный холм, и через тысячу лет пройдет всего лишь мгновение. О времени договорились для всеобщего удобства, на самом деле ничего такого не существует».

Сара захлопнула книгу и бросила на песок. Рядом с ней он был совсем горячим, почти плавился. Потрескивал под ее оголенными ступнями. И от этого звука Саре становилось спокойно и хорошо.

– Ты ошибалась, – Вадим стоял совсем рядом. С его пальцев и лица стекали капли воды, и низкие кустики прибрежного шиповника уже утопали в лужах.

– И в чем я ошибалась? – Сара забавы ради подожгла один из кустиков. Тот зашипел, вспыхнув, обратился кучкой пепла. – Так в чем?

– В том, что истории должны быть закончены. Не истории – сюжеты должны быть закончены. Ведь когда история заканчивается, мы с ней умираем.

– Сюжеты? – веснушки Сары алели, рыжие волосы завивались в непослушные колечки.

– Сюжеты, – терпеливо повторил Вадим. – Люди встречаются, влюбляются, женятся. И со свадьбой заканчивается сюжет, но не история. История получает продолжение в медовый месяц и длится ровно столько, сколько герои держат сюжет. Важно не перегружать сюжеты подробностями и вовремя их заканчивать. Наш сюжет закончен, но наша история продолжается. Мы были, есть и будем.

– Через мгновения нас не станет. Мы жертвы Кайроса. Принесены.

В лицо Саре дунул ветер.

Дэн в старых джинсах и белой футболке парил рядом с ними.

– Гермес чертов, – сплюнул Вадим.

– Не надо завидовать, Вадюша. Так что вы там говорили о жертвах? Что даже не рискнешь побороться, Сара? А как же тезис «победитель получает все»?

– Победитель и получит, – равнодушный кивок в сторону. – Мы не в их числе. Ты знаешь.

Дэн оглянулся.

Сухопаров. А рядом с ним…

– Мама?

– Лучше не подходи!

Мара уже было сделала шаг к Дэну, но тот отшатнулся в отвращении.

– Это уже не она, – покорно сказала Мара. – Не дотрагивайся…

Старая ведьма получила тело, которое ей понравилось.

Дэн смотрел на то, что было его матерью. Плоть еще хранила прежнюю форму, но сквозь нее проглядывало чужое – словно два человека соединились в одном.

– Все в сборе, – насмешливо сказала Софья-Алиса. – Начнем, пожалуй?

Кайрос пошевелился, предвкушая долгожданное развлечение.

– Иди к ним, милок. Ты там нужен.

Сухопаров дернулся, послушно сделал шаг вперед. Смотрел в одну точку, никого и ничего не видел.

Он убил, с отчаянием поняла Мара. Совсем недавно.

Брюки и рубашка Сухопарова забрызганы кровью.

Кира.

– Ты первый, – старуха указала на Дэна.

Тот уже справился с первым потрясением, и теперь с вызовом уставился на Софью:

– Почему я?

– Из пространства – воздух. Из воздуха – огонь. Из огня – вода. Из воды – земля. Так сказано. Подойди сначала ко мне, потом к камню. Кайрос сам скажет, что сделать.

Дэн чуть помедлил и сделал шаг к Софье.

– Подожди… – Мара бросилась и, преодолевая неприятие, с силой и нежностью обняла Дэна. – Пожалуйста… Не отталкивай.

Любименялюбименялюбименялюбименя…

Пожалуйста.

Его руки вновь стали теплыми и нежными. Он обнял сморщенную уродливую фигурку, погладил по редеющим волосам. Поднял подбородок Мары и заглянул в глаза.

Мир остановился. Время сгустилось. И на боку Кайроса появилась новая трещина, сочившаяся сукровицей.

– Послушай, – начала торопливо Мара.

Но Дэн остановил:

– Не надо. Когда теряется видимость, остается суть. Я просто этого не знал. А ты боялась сказать.

Он поцеловал ее.

– Мы все равно не были вместе. Так зачем жалеть о том, чего нет и не будет? Надо просто выбрать день и умереть. И пусть день будет солнечным.

Пошел навстречу Софье, весело насвистывая.

Старуха схватила его за запястье и что-то зашептала. Ветер отнес ее слова в море, Сара и Вадим ничего не услышали.

Сухопаров все так же стоял, бессмысленно уставившись в пустоту.

Дэн вырвал руку, приблизился к камню.

Кайрос шевельнулся, принимая очертания распятой человеческой фигуры.

Дэн усмехнулся и лег в подготовленное ложе.

Камень вздохнул, принимая подношение.

Дэна не стало.

– Зачем? – спросил Вадим.

– Он верил, что так спасет мать, – ответила Мара. – Софья пообещала вернуть ее. Первая жертва.

– Она это сделает?

– Нет.

– Теперь Сара! – каркнула Софья.

– Да гори оно! – пробормотала рыжая. – Это что, действительно всерьез?

– Всерьез, – ответила Мара.

Их руки переплелись. Шестой палец коснулся холодной ведьминой ладони.

– А я знала, что ты вот такая, – сказала Сара. – И такой ты мне больше нравишься.

– Почему?

– Комплексов стало меньше, – кривая улыбка. – Не понимаю, зачем это все? Что-то вроде подвига, да? Герой жертвует собой ради человечества?

– Что-то вроде.

– Будет очень больно?

Верьмневерьмневерьмневерьмне…

– Не почувствуешь.

– Тогда ладно, рискну. Ради памяти мамы.

– Сара! – крикнул Вадим.

Не оборачиваясь, она махнула рукой. Пустое…

Широкие юбки взметнулись оранжевым огнем, и Сара, танцуя, направилась к Кайросу.

Софья обняла было за плечи – Сара отстранилась.

Кайрос чуть изменил формы, и Сара легла в камень, как в пуховую постель.

Мгновение, и ее не стало. Только старый потертый гранит сверкнул красным бликом.

– Вадим!

– Меня обнимешь, красавица? – Ни намека на насмешку. – Как-то глупо все. Вроде и жил, а пожить толком и не получилось. Сын…

– С ним все будет хорошо, – Мара потерлась лбом о его плечо, остужая. – Я позабочусь о мальчике.

Поймименяпоймименяпоймименяпоймименя…

Вадим шел тяжело, оставляя на горячем песке мокрые следы.

Софья и тут пристроилась. Схватила за рукав, засеменила рядом, что-то обещая.

Вадим оттолкнул старуху и тяжело опустился в каменное кресло.

Там, где он сидел, теперь струилась вода.

– Петя! – Мара ласково подула Сухопарову в лоб.

Взгляд Сухопарова обрел осмысленное, но отчаянное выражение:

– Я убил ее. Она спала, а я убил. Вот так, – огромные ручищи сделали круговое движение, показывая. С ладоней просыпалась черная земля. Сухопаров вдохнул ее запах и жалко улыбнулся: – Мы пожениться хотели. Лара сказала, что родит мне детей. Много детей. И жить мы будем хорошо.

– Лара?

На лбу появилась складка. Сухопаров думал.

– Кира. Ее звали Кира.

Простисебяпростисебяпростисебяпростисебя…

Сухопаров растерянно оглянулся и, услышав зов, пошел навстречу Кайросу.

Софья перехватила его уже у самого камня.

Сухопаров оттолкнул ее и вошел в огромную расщелину, из которой сыпалась земля.

– Ну, вот и все, Марушка. Квиты, – сказала Софья.

Напитавшись чужой силой, она сбросила оболочку Алисы, как змея сбрасывает кожу.

– Ради чего? – спросила Мара.

– Так и не поняла? Мы же с тобой сто раз об этом говорили! – Сбросила одежду и, нагая, подошла к камню. – Во мне сила четверых. Силу ведьмы – тебе. Жертвую.

Кайрос принял и ее. Огромный и неповоротливый, он растекся по берегу, и коснувшись воды, застыл, тяжело дыша.

* * *

Мара судорожно рылась в ящиках памяти, открывая то один, то другой. Теперь, когда время застыло перед схваткой рождения, она пыталась вспомнить то, что когда-то посчитала неважным и ненужным.

Зачем ей я? Зачем?

Не то, не то, не то…

Она выбрасывала воспоминания, как женщина выбрасывает из шкафа тряпку за тряпкой, едва не плача – нечего надеть. И уже совсем отчаялась, когда из старого ломаного ящика достала то самое, стертое, полуистлевшее…

Вот оно!

Это было перед самой поездкой в Германию. Мара искала паспорт в ящике стола и наткнулась на журнальную статью. Одна из цитат обведена красным:

«Прошлое находит отражение в хронологическом, биологическом возрасте. Настоящее – в социальном возрасте. Будущее – в историческом возрасте».

Мара посмотрела на фотографию автора и почему-то сразу поняла, что это ее отец.

Софья на сделанное открытие прореагировала как всегда – равнодушно:

– Нашла, кого в отцы записать! Впрочем, не дурак. Главное уловил: история и будущее суть одно и то же. Истинная власть открывается, когда помнишь прошлое, живешь в настоящем и знаешь будущее. Глуп тот, кто думает, что в прошлом можно исправить будущее или в будущем – прошлое. Ключ в настоящем. В настоящем все сходится и все вершится. В нем соединяются три возраста человека – биологический, социальный и исторический. И возникает Кайрос. На мгновение, но возникает. Важно его ухватить.

– Зачем он тебе? – спросила тогда Мара.

– Чтобы в людей играть. Люди – самые интересные игрушки. Бог это давно понял. Вот и я хочу попробовать, каково это.

– Ну а я тебе зачем? Четыре элемента, одна ведьма. Все подобрано. Отпустила бы меня?

– Без тебя ничего не получится. В тебе сила ведьмы.

Тогда Мара приняла эти слова за скупое проявление любви. И только сейчас, на берегу северного моря, поняла истинное значение слов.

На камне проявились очертания женского тела.

Кайрос творил.

Четыре элемента подобны Сфинкс. Крылья Сфинкс – воздух, женская грудь – вода, бычье тело – земля, львиные лапы – огонь. Встретив человека на своем пути, Сфинкс задает три вопроса, каждый последующий проще предыдущего. Это ловушка. Истинная простота спрятана в сложности, а сложность в простоте.

Как же она раньше-то не поняла!

Время – высший дар, в нем заложено все – от рождения до смерти, в нем любовь и желания. Как получить все это? Принести жертву. Каждый принес свою. Принесла и Софья – ведьминскую силу. Но, впитав в себя все мощь четырех элементов, без ведьминской силы она не сможет управлять. И чтобы вернуть ее, нужна другая ведьма, из родной плоти и крови. Это как переливание крови.

Тело Софьи казалось молодым и упругим, но – казалось… Из недр Кайроса вырвался земляной столп, осыпая пробуждающуюся плоть ссохшимися комьями. Они больно барабанили по лицу, обнаженному животу и бедрам, рассыпались и утрамбовывались. Пока на поверхности Кайроса не образовался земляной саван.

Море поднатужилось, пошло волной и накрыло берег ледяным полотном.

Софья лежала на холодном камне и не могла пошевельнуться.

Кайрос запузырился, закипел, забурлил.

И со всех сторон ведьму охватило пламя. Оно билось в агонии темными всполохами, похожими на венозную кровь. И исчезло, когда Софья сделала первый вздох.

Легко соскочила с каменного ложа, ощупала себя и рассмеялась. Все так, как и задумано.

Молода. Сильна. Вечна.

Кайрос наблюдал.

– Марушка…

Мара не отозвалась. Так же сидела на пригорке посреди низкорослого шиповника и смотрела, как к горизонту плывут камни.

– Упрямая… Все равно свое возьму.

– Попробуй.

Софья нарисовала знак огня, метнула во внучку.

Мара сорвала другую травинку.

– Это все, на что ты способна?

Знак воздуха.

Знак воды.

Знак земли.

Кайрос усмехнулся.

– Совсем разучилась? – спросила Мара.

Софья взвыла от боли, получив ответный удар.

Мара при этом даже не шевельнулась.

– Но как? – неверяще спросила Софья. – Я же все сделала правильно.

Мара подбросила старую тетрадь.

Ветер подхватил листы бумаги, огонь поджег…

– Прикосновение, бабушка. Всего лишь прикосновение. Ты забыла о прикосновении к элементу.

– Я прикасалась к каждому.

– К этому времени они были уже пусты. Каждый добровольно отдал мне свою силу. Понимаешь? По доброй воле.

– Но почему?

– Она для них ничего не значила. Значение имело нечто иное. Для Дэна – мать, которую ты забрала. Для Сары – ее свобода и обретение себя. Для Вадима – больной сын. Для Сухопарова – возможность жить нормальной жизнью с женщиной, которая его любит таким, каков он есть. Ты собиралась играть в людей, но так и не поняла: в них не играют, люди сами по себе живут. В прошлом, в настоящем, в будущем. Мне об этом сказал мой отец. И, ты права, он совсем не глуп.

Камни длинной неповоротливой вереницей плыли за край моря. Кайрос ждал.

– И что теперь?

– А теперь я собираюсь все исправить, – ответила Мара. – Ведьма имеет право на одно желание. Ты сама так говорила.

– И что же ты хочешь?

– Дать каждому жизнь…

– Которую он хочет?

– Которую он заслуживает.

Мара подошла к камню и как когда-то коснулась его шершавой теплой спины.

– Ты знаешь, что делать, – сказала тихо. – Ведь ты так долго этого ждал.

* * *

И через тысячу лет пройдет всего лишь мгновение.

КЛЮЧ

WEIRD (ПУСТАЯ РУНА)

Предопределение

Исходная точка рисунка судьбы.

Точка выбора.

Май, 1975 год

1 мая

Холодный апрель с его северными ветрами и промозглым же северным дождем сменил жаркий пыльный май. Город стремительно пустел, поминутно сдавая наступающему пеклу улицы, мосты, площади. Капитуляция неизбежна.

Дольше других держался Московский вокзал. Изнуренный, измученный, он, тем не менее, четко и слаженно эвакуировал ленинградцев. Битком набитые поезда вырывались из душной блокады и неслись в обманчивую областную прохладу.

В электричке люди стояли плотными рядами, по разгоряченным лицам крупными каплями катился пот. К выходу продирались молча, равнодушно работая локтями. И только очутившись на перроне, переводили дыхание, не в силах поверить в свое пусть и кратковременное, но столь долгожданное счастье – три дня отдыха. Что еще нужно?

У самого выхода, на жестком неудобном сиденье сидела молодая женщина. Огромный живот, обтянутый ситцевым платьем, часто и тяжело вздымался.

– Нехорошо мне что-то, – пожаловалась она мужу. – Мутит с утра. Давай сойдем?!

– Терпи, дуреха! Через час дома будем!

Он щелчком отрыл бутылку пива и отхлебнул.

Роза отвернулась. Сегодня Тарас особенно раздражал: все в нем вызывало отвращение. Впрочем, позавчера было так же. Как и неделю назад. Есть такое выражение: от судьбы не уйдешь. Видать, судьба ее – Тарас.

– Стерпится-слюбится, – сказал ей Тарас, надевая кольцо на палец. – Не кочевряжилась бы, без пуза бы замуж вышла. Было бы все, как у людей.

В этой семье все, как у людей. Все, как положено. Были бы силы – убежала бы. Но куда ей, детдомовке, деваться?

– Ты в нашей семье как у Христа за пазухой, сказала свекровь после скороспелой свадьбы и взглядом прожгла. – Али тебе наш Христос не по нраву?

Роза не сдержалась:

– Христос евреем был.

– Да ладно! Откуда тебе знать-то, детдомовке?!

Подруги говорят: счастливая! Не надо по общагам мыкаться, своя квартира, муж, теперь вот ребеночек будет. И что с того, что по имени муж на людях не называет – стыдится. Как живот стал заметен, спать вместе перестали. Был животный интерес и прошел. В квартире – с краюшку живет. Не дай бог запачкать, наследить, не то сказать.

Тошно. И от мужа, и от ребеночка. И от хозяйства домашнего. Каждый день – как предыдущий: корми, обстирывай, убирай. Потом пеленки в ход пойдут. Через три года – на работу, в бригаду мужа. Всю жизнь расписали, не спросив, хочет она такой жизни или нет.

За окном мелькали березы и ели. Густая весенняя поросль. Дачи в этом направлении только строились. Дома росли медленно – в зависимости от того, удалось ли достать строительные материалы. Пока все они жили в маленьком вагончике, который свекор украл по знакомству. Справа медленно рос фундамент родового гнезда.

– Построим – на машину будем копить! – хвасталась свекровь соседкам.

Те завидовали.

О машине мечтали многие, да только копить было не из чего. А пока сажали картошку, морковку и капусту. В прошлом году урожай был хорошим. Излишки удалось продать через знакомых на рынке. Свекровь осталась довольна. И капусты много засолили с огурцами. Как забеременела, сразу потянуло на солененькое.

Свекровкину кубышку Роза обнаружила случайно. Достала пачку, пересчитала, послюнив пальцы, и сладко ужаснулась. Таких денег отродясь в руках не держала!

С тех пор появилась любимая забава: в кубышку забираться, «ленинов» перебирать. Иногда мечтала взять все и сорваться куда-нибудь к морю, где много солнца и фруктов.

И сорвалась бы. Если бы не ребенок.

– Сына родишь, пересмотрю интересы, – сказал Тарас. – С девкой – по миру пущу. Нам чужие рты не нужны. Сама меня в семейную жизнь завлекла, теперь сама ответ и держи. У нас все как у людей – по честности.

Роза вспомнила, как он насиловал ее в подсобке. Думала – разорвет. Обошлось. Потом и вовсе – замуж взял, по честности.

…Она почувствовала толчок и поморщилась. Ломило спину. Поскорей бы уж все случилось. Свекровь говорит, что в их семье бабы долго рожают, часов по двенадцать-шестнадцать. И всегда мучаются.

Мучиться не хотелось.

С тоской посмотрела на огромные сумки. До участка идти минут сорок. Тарас возьмет ту, что полегче. Пойдет вперед. А она следом, шажочек за шажочком. Как королева английская. Жениховался – так называл. Из-за густых рыжих волос. Собственно, больше ничем Роза и не могла похвастаться. Только прядями, горевшими на солнце, и нежной россыпью веснушек на бледном лице. Была, говорят, в Англии королева-девственница. Рыжая, красивая и несчастная. Она, Роза, не девственница, но тоже несчастная, и чуть-чуть красивая.

– Два процента рыжих у евреев – и тут свое взяла! – бесилась свекровь. – Шнобель жидовский, так еще и патлы неизвестно от кого. И куда мой сын смотрел?! Столько девок вокруг, одна краше другой! Приворожила гадина. Не зря ее родителей…

Как же душно! Резинка самопальных трусов больно врезалась в тело. Трусы оранжевые, широкие, с модными вытачками. Выкройку нашла в журнале «Работница» и сшила за один день. Себе и свекрови. Свекровь подарок приняла, но ни разу не надела. И от этого Розе становилось больно и обидно – брезгует, значит. Очень важно быть не одному – в семье, в городе, стране, мире. В мире она не одна, но вот что касается страны и семьи… Судьба такая.

Осталось четыре остановки. Перегоны длинные, стук вагонных колес отзывался в пояснице нарастающей болью. Она поерзала, выбирая удобное положение.

Тарас отхлебнул теплое «жигулевское» и зашуршал газетой.

– Что за жизнь пошла? Опять империалисты разбушевались. Еще немного, и война будет.

– Типун тебе на язык, – щелкнула спицами старушка, пристроившаяся напротив. – Только этого не хватало! Вон у тебя детушка скоро родится, о нем думать надо.

– А чего думать? – Тарас раздраженно поскреб затылок. – Родится, тогда и думать будем. Правда, жена?

Роза не ответила. Привалившись к окну, она, казалось, дремала, некрасиво раскрыв рот. Крупные веснушки на носу и щеках багровели яркой россыпью. Глаза подернулись сонной пленкой, уставившись в центр вагона, где…

…покачиваясь, сидел пьяный парень с бутылкой водки.

Раз!

Он отхлебнул, расплескав половину на брюки.

Два!

Достал пачку болгарских сигарет. Щелчком выбил одну. Сунул в рот и победно оглядел пассажиров. Те поспешно скрылись под шторками бледных век.

Три!

Зажег спичку.

Вагон дернулся.

Спичка упала.

Пропитанные спиртом колени вспыхнули.

Пламя перекинулось на легкое платье соседки. Та вспыхнула и метнулась факелом. Огонь играючи подцепил еще несколько человек. По вагону пронесся запах горелой плоти.

Удивление сменились паникой. Стоявшие в проходе рванули к выходу, сминая слабых и зазевавшихся. Крик перешел в визг.

– За мной! – Тарас первым просек ситуацию. – Не отставай!

Испуганная толпа отсекла его от жены.

Она так и осталась сидеть. Что-то темное, неясное и пугающее сковало сознание, не давая вырваться из невидимых, обжигающих пут. Живот колыхался, словно огромный воздушный шар: поднеси спичку – лопнет.

Огонь играючи выбирал новых жертв. Лучше всего горели волосы. За считанные секунды оранжевый нимб охватывал голову. Люди, не веря, касались горячих, потрескивающих прядей и, поднеся обугленные руки к лицу, умирали. То ли от страха. То ли от непонимания.

– А дыма-то нет! – сказала вдруг Роза, и эти слова сухо царапнули по нёбу.

Дыма не было. Так в ясный безветренный день горит сухое дерево. И чем больше поленьев и шуршащих листьев, тем выше и жарче огненный столб.

Внутри что-то лопнуло. Она, скорее, услышала, чем почувствовала. Сила, дремавшая внутри все девять месяцев, вдруг распрямилась, разрывая нутро.

Подол платья стал мокрым. Роза недоуменно отжала его и вытерла руку о скамью. Зеленоватая слизь. И кровь. Несколько бурых капелек.

Только не здесь. Только не сейчас.

Схватки накатывали одна за другой, раздирая деревянные мышцы.

Не будет никаких двенадцати часов. Родит прямо здесь. Обманула свекровь. Надо было хватать деньги и ехать к морю. Смотреть, как цветут вишни и абрикосы, бродить по узким белым улочкам и позировать в белой панаме заезжему художнику.

Она сползла на пол и неуклюже привалилась к лавке. Рядом лежала старушка. Две спицы аккуратно воткнуты в грудную клетку, как в клубок. Из левой спицы тянулась, подсыхая, ржавая нитка.

Роза коснулась еще теплого лица и, превозмогая отвращение, закрыла покойнице глаза.

Ребенок торопился.

Если дышать часто и глубоко, то не так больно – учила свекровь.

Роза дышала часто и глубоко, и все равно было очень-очень больно. И очень жарко.

Стесняясь и плача от унижения и стыда, неловко стянула трусы. Скомкав, сунула в один из пакетов. Пакет задвинула под скамью, словно кто-то мог увидеть.

Схватка. Она инстинктивно согнулась и тут же распрямилась от приступа боли: «Не мешай, я иду!».

Грязный, заплеванный пол окропила густая горячая кровь.

В пульсирующих огненных языках, живыми тенями метались последние жертвы.

Поезд дернулся, по инерции прошел несколько метров и остановился.

Двери открылись.

Люди посыпались в зеленую прохладную траву.

Сквозь подрагивающую пылающую пелену Роза увидела, как языки пламени слились в один и, танцуя, теперь подкрадывались к ней. Живых в вагоне не осталось.

– Кыш, кыш отсюда, – она жалобно прикрыла живот окровавленной рукой, и тут же мучительно выгнулась, выталкивая ребенка.

Он вышел легко, словно проехался по горке, и остановился, упершись головой в мертвое старухино тело.

Роза приподнялась на локтях, фиксируя каждую подробность.

На левой руке шесть пальчиков. Родинка на правой щеке. Рыжие влажные змейки на чуть вытянутой макушке. Розовые аккуратные ушки плотно прижаты к мягкому черепу – лепестки бутона. Мучительно захотелось потрогать и отогнуть. Чтобы топорщились, как у Чебурашки.

Она с трудом села.

Пламя насторожилось.

Младенец издал первый крик.

Огненные пуанты сделали изящное фуэте. Приблизились.

– Нет!

Женщина рванулась вперед, закрывая младенца.

Пламя ощерилось, фыркнуло и стряхнуло на пол теплый человеческий пепел.

– Агу! – рассмеялся новорожденный, ловя розовой пяткой мягкие языки.

Пламя – сытое и покорное – склонилось перед своим повелителем.

2 мая

– Баню-то затопи! – переваливаясь большой пингвинихой, Анна прошлась по двору. В босые ноги впились маленькие острые камешки. Короткое платье некрасиво задралось, собравшись складками на животе. – И хорошо протопи! Попариться хочу!

– Куда тебе? На сносях же!

Анна отмахнулась:

– Топи!

Муж покорно направился к поленнице. Тренировочные штаны пузырились на коленях. От него пахло табаком и грустью.

Аня обулась в растоптанные туфли на скошенном каблуке-рюмочке и медленно направилась к лесу. Она не любила это место. Особенно дом – основательный надежный сруб. Стены до сих пор пахли свежим, струганным деревом. Смешиваясь с ароматом дождя и скошенной травы, дом пробуждал смутные желания и заставлял тосковать по тем временам, когда Аня была счастлива.

Родить бы скорей. Как она ненавидела себя такую – разбухшую, отекшую, неповоротливую. Все в ней было чужим и неправильным. Иногда вспоминала прошлую жизнь – встречи, веселье, холодное искрящееся шампанское, притягивающая иностранная речь. Что ни день, то подарок, что ни ночь…

Аня испуганно оглянулась, словно кто-то в лесу мог подслушать шальные мысли.

Ребенок получился по глупости: что-то там она недосчитала, потом задержка…

Тогдашний любовник – пожилой флегматичный немец – торопливо выписался из гостиницы и уехал к своей фрау. Ане пришлось спешно искать себе мужа.

Игорешка нашелся быстро. Смешной ботаник из соседнего подъезда, тощий девственник с вечно больной мамашей и двухкомнатной квартирой. Мамашу Аня нейтрализовала быстро. Хватило импортного шоколада и импортных же лекарств. С Игорешкой оказалось еще проще: дорвавшись до плотских радостей, был готов на все.

Пупс на капоте. Свадьба в гостиничном ресторане.

Недели через три, набравшись смелости, Аня направилась в женскую консультацию. Терпеливо отсидела очередь, вдыхая дешевые духи и слушая бабьи разговоры. В кабинете демонстративно сверкнула обручальным бочонком, чем мгновенно расположила пожилую врачиху.

– Что у вас?

– Задержка.

– Здесь у всех задержка. Раздевайтесь.

В гостинице Аня пользовалась услугами Якова Абрамыча Якобсона – человека скромного, интеллигентного и молчаливого. Своих пациенток он осматривал бережно и деликатно, словно они японские фарфоровые куклы. Такая кукла у него в кабинете стояла, и Аня иногда спрашивала разрешения прикоснуться к дорогой игрушке. На счастье. Якобсон разрешал – Аня ему нравилась.

Врачиха была другой. Едва дождалась, когда Аня влезла на кресло, и начала нехитрые манипуляции, намеренно причиняя боль. Бросила инструменты в кюветку, тщательно вымыла руки.

– Вы не беременны.

– Как это? – Аня тупо разглядывала свои ноги в белых импортных носочках.

– А вот так! Видимо, сбой…

Вляпалась, дура!

По дороге Аня купила сладкого вина и прозрачный виноград. Заслужила маленький праздник. Оставалось подумать, как быстро и беспроблемно получить развод.

Вино оказалось вкусным, виноград лопался на языке, жизнь казалась прекрасной, Игорешка – милым и трогательным, и Аня не устояла против его неумелых, но жарких ласк.

Через месяц поняла, что беременна.

Токсикоз.

Декрет.

Дача.

Девять месяцев другой жизни. Девять месяцев, за которые она возненавидела мужа, свекровь, ребенка и нищету. Проклятую советскую нищету. Гостиницу пришлось покинуть, как только живот стал заметен. Привыкшая к роскоши и дорогим подаркам, Аня легко тратила накопленные деньги. И однажды они закончились. Пришлось жить на зарплату Игорешки. Тот выкладывался на работе и получал 150 рублей. Жалкие гроши. Игорешка, правда, ими очень гордился. По его убеждениям, честный человек может жить на одну зарплату и зарабатывать себе на пенсию. Как же она презирала его! И как ненавидела самой же навязанную близость.

…Анна брезгливо поежилась. Низ живота ныл, спала она плохо, просыпаясь от каждого шороха и скрипа. В пять утра не выдержала, сбросила с груди вялую и тяжелую руку мужа, вышла во двор. Села на крылечке, баюкая в руках большую глиняную чашку с водой.

Небо полыхало густо-красным заревом. Земля под босыми ногами, казалось, плавилась. Аня с трудом нагнулась и зачерпнула пригоршню песка. Песок был крупным, зернистым и почему-то тяжелым, наполненным силой и жаром изнутри. Он так жег руку, что она тут же стряхнула горячую горсть и вытерла руку о ночную сорочку. На белой ткани остались кровавые полосы. Или то причудливая игра восходящего солнца? Неслышно вернулась в дом и легла подле мужа.

Проснувшись, обо всем забыла. И даже сорочку не посмотрела, натянула старое платье на голое тело, и ладно. Все равно здесь никого нет. Сойдет и так.

Живот по-прежнему ныл и тянул «огурцом» вниз. Мальчик. Круглый, аккуратный и ладный. Аня была рада, что родит сына. Дочки мамину красоту забирают, а мальчики – преумножают. Отчего так? Загадка природы.

Где-то далеко тоскливо откликнулась кукушка. Сердце тревожно застучало. Между грудями скатывались струйки пота. Поскорей бы все разрешилось. Устала. Родит – через месяц сразу на работу. Ее возьмут. А с ребенком свекровь посидит.

Она шла по узкой лесной тропке. Слева и справа желтел знойный песчаный карьер. Шумели вековые сосны. Земля была влажной и податливой – нога то и дело проваливалась в невидимые ямки. Аня вытряхивала песчинки из туфель, вскоре пошла босиком. Нести туфли было неудобно, оставила их на тропинке. Заберет на обратном пути.

Тропинка незаметно уходила в гору. Раньше с легкостью одним махом преодолела бы крутой подъем, но сейчас – трудно. Сама не понимала, куда и зачем бредет. Неведомая сила упорно подгоняла и торопила: быстрее, быстрее, быстрее!

С хриплым карканьем пролетела ворона, едва не царапнув лица жестким крылом. От неожиданности Аня отпрянула, споткнулась. Солнце обожгло глаза. Что-то толкнуло и бросило вниз, сминая и ломая испуганное тело. Хрустнули кости, щелкнули позвонки. Спиной Аня проехалась по толстым, выступавшим из земли корням, сдирая кожу вместе с платьем. Сильный удар. Обжигающая боль. Пустота.

…Дно песчаного кратера было глубоким и чуть влажным. Песок зернистый, крупный и почему-то ярко-красный. Аня с трудом села. Живот тут же разрезала боль – острая и длинная. Ладони окрасились кровью.

Рожаю?

Позвала на помощь. Ее голос, размноженный на сотни полутонов и звуков, поднялся к небу, пропадая в полуденном зное.

Из правой руки торчала белая кость. Аня коснулась ее онемевшими пальцами левой руки и заплакала, чувствуя страх и собственную беспомощность.

Ребенок мягко скользнул на песок. Она даже не поняла, как это случилось – всего лишь одна судорога, и вот он, барахтается меж ее ног. А говорили, что роды будут длинными. Она неуклюже подвинулась, пытаясь ухватить младенца здоровой рукой. Но та не слушалась. Только и увидела, что мокрые темные волосенки.

Что же нам делать, малыш?

Изогнувшись, снова попыталась притянуть ребенка к себе. Он равнодушно взглянул на мать, и ее поразила осмысленность взгляда – будто он был старше и знал то, что ей неведомо.

Первый крик.

Взвились птицы.

Зашумел ветер.

Закачались сосны.

И в совершенной сине-хвойной высоте обломилась ветка, похожая на уродливую рогатину. Она висела на пленочке-кожуре, покачиваясь под собственным весом.

Младенец вновь издал крик, на этот раз ликующий.

Ветка ринулась вниз.

Со свистом упала.

Правый сук аккуратно и точно перерубил пуповину.

Левый столь же аккуратно и точно вошел в горло женщине.

Младенец рассмеялся в наступившей тишине.

Земля нежно баюкала своего повелителя.

3 мая

– Вода – парное молоко! Пошли купаться!

Таня промолчала. Лена ее раздражала. Сегодня – особенно.

Темный купальник, сшитый на старой швейной машинке, вяло поддерживал тяжелый некрасивый живот. Пигментные пятна, выпавший передний зуб… И кто придумал, что беременность красит женщину? Какой идиот?!

Таня закусила губу и отвернулась, стараясь не заплакать. Мать, наверное, все поняла. Смотрела жалостливо, но с вопросами подступить так и не решилась. Правильно, что не решилась. Характер Тани посильнее отцовского будет. Что не по ней – держись! «Не девка – железобетон!» – папаша знал, что говорил. Не знал только, что трещины по железобетону пошли – еще немного, и труха будет. И никакой раствор уже не скрепит.

Была бы надежда, Таня выкарабкалась. Вытянула бы себя, заставила бы жить. Но как жить, если в тридцать лет у тебя нет ничего – ни семьи, ни ребенка! И не будет. Ничего не будет. Порченый товар оказался, хоть и красивый на вид.

Несмотря на полдень и солнечную жару, пляж пустовал. Люди отсыпались после трудовой недели. Суббота. Праздники.

Лена неловко окунулась и присела на голубое байковое покрывало.

– Мать говорит: рожать скоро. Живот почти опустился. Правда, что ли?

– Мне-то откуда знать?! – грубо ответила Таня.

Сестра смутилась:

– Чего злишься? Я ведь так спросила. Может, со стороны заметно?! Мне бы недельку еще походить, пока Димка не вернется. Без него страшно рожать.

– Не первая и не последняя. Никуда не денешься – родишь!

– Посмотрю на тебя, когда самой время придет.

– Нашли племенную кобылу. Тебе надо, ты и рожай! Мне фигуру портить не резон.

Таня перевернулась на плоский, согретый солнцем живот, сорвала травинку.

Лена с завистью посмотрела на старшую сестру: хороша как! Загар ровный, золотистый, кожа так и светится, талия, как у Гурченко, волосы – копна золотая. И глаза – карие, с золотистыми же крапинками. Столько парней за Танькой увивается, а до сих пор одна. Мать все глаза выплакала. Болит, дескать, сердце за кровиночку. Где ж это видано, чтобы младшая вперед старшей замуж пошла. Не по-людски! Но ведь сердцу не прикажешь.

Хороша-то Таня, хороша, а Димка ее, Лену, выбрал. Пусть и ноги у нее толще, и на щеках ямочки, и покушать любит, а все равно – женился на ней. Вот только не понимала она, почему. И не только она одна, все не понимали: почему такой парень, как Димка, выбрал в жены нескладную толстую тетеху, а на красавицу-сестру даже и не взглянул.

– Говорят, за границей вместе с мужьями рожают, – прошептала Лена. – Я когда в декрет уходила, журнал принесли. Импортный. На немецком языке. Там так и написано. Муж при жене, а она рожает. Вот потеха!

– Почему потеха? Баба, значит, мучайся, а мужик в стороне? С друзьями отмечать?

– А вдруг он потом на меня и не взглянет?! Зачем ему на меня такую смотреть?

– Никак, ты со своим решила рожать? – хохотнула Таня. – По заграничному!

Хохоток получился отрывистым и злым.

Лена обиженно замолчала. Иногда она совершенно не понимала сестру. Добрая, внимательная, Таня с первого взгляда невзлюбила Димку, и антипатия постепенно перекинулась на младшую сестру, словно та была виновата в том, что замуж выскочила, не спросив разрешения, да еще за того, кто Тане не люб.

– Беда с девкой, – причитала мать. – Хоть бы парня себе нашла, а то сладу нет – как с цепи сорвалась.

– Найдет, куда денется, – взбадривал отец. – Такого мужика отхватит, что нам и не снилось! Ей еще Ленка завидовать будет.

– Купаться пойдешь? – Лена робко коснулась золотистого плеча сестры. – Я бы еще сплавала. Но одной боязно.

Татьяна лениво встала, потянулась.

– Пошли, трусиха!

Лена зарделась:

– Я только купальник сниму, ладно? Давит что-то.

Таня пожала плечами:

– Снимай. Все равно никто не видит.

Озеро было холодным, глубоким и черным. Отойдешь от берега полметра и по горло уходишь в темную воду – кончиками пальцев чувствуешь илистое дно, и от этого делается сладко и страшно. Вода еще не успела прогреться, но после палящего солнца приятно освежала.

Плыли медленно. В воде Лене было легче. Огромный живот становился невесомым, как воздушный шарик на майской демонстрации. Он плыл сам по себе, подчиняясь собственному ритму, увлекая на середину озера. Тупая, ноющая боль, беспокоившая с утра, стихла, и Лена чувствовала себя сильной, красивой и уверенной. Вот вернется Димка из командировки, увидит ее, обнимет крепко-крепко, и заживут они счастливо, всем на зависть!

– Что-то ты разошлась, сестричка, – Таня резко перевернулась, обдав каскадом брызг. – Далеко заплыли. Поворачивай к берегу.

– Не могу, – после паузы ответила Лена. – Я, кажется, рожаю.

– Сдурела? – двумя гребками Таня подплыла.

Лена беспомощно барахталась, чувствуя, как живот наливается болью и тянет на самое дно.

– Он захлебнется!

– Кто? – Таня потянула сестру к берегу.

– Ребенок!

– Терпи! – приказала Таня.

– Больно!

Подхватив под мышки, она положила сестру на себя, и теперь гребла одной рукой. Тело Лены казалось каменным. Живот гигантской белой рыбиной то выступал над водой, то уходил вглубь.

– А-а!

Таня скорее почувствовала эту последнюю схватку, чем поняла, инстинктивно разжала руки и поднырнула под сестру. Ухватила младенца. Вынырнула, держа его над головой.

До берега не больше двух метров. Всего ничего!

Над озером раздался первый крик.

Озеро вспенилось, забурлило.

– Живой? – просипела Лена.

– Орет, значит, живой!

– Дай мне его!

– Плыви, если можешь! На берегу отдам!

– Как? Пуповина!

Таня нагнулась и, превозмогая отвращение, перегрызла пуповину. И откуда только силы взялись?

Младенец довольно мяукнул и прижался к ней, словно Таня все сделала правильно. Невероятная сила пронзила ее.

И почему вода казалась раньше страшной и темной? Мягкая, теплая, она обволакивала. Ступни нащупали дно.

– Вставай!

– Таня!

За младшей сестрой тянулся красный шлейф, с каждой секундой он ширился, а она напротив, съеживалась, бледнея…

– Помоги!

Младенец агукнул, и Таня с нежностью поцеловала мокрою головку. Решение пришло само собой. По воде она подошла к сестре:

– Всю жизнь ты мне мешала! Сдохни!

Сильная рука блеснула на солнце влажной блесной. Схватила за длинные мокрые волосы, одним рывком накрутила на локоть и утянула под воду.

Лена почти не сопротивлялась.

Круги, пузыри.

Легкая рябь.

Вода склонилась перед своим повелителем.

4 мая

Рейс «Москва-Ленинград» задержали на час. Пассажиры беспокойно крутились в своих креслах. Стюардессы разносили напитки, уверяя, что «так надо». Фраза действовала магически. Каждый вкладывал в нее свой смысл, но каждый понимал: действительно, если рейс задерживают, значит, так надо.

В среднем ряду сидела молодая пара. Мужчина раздраженно листал журнал. Его спутница равнодушно смотрела в иллюминатор.

– Дождь пошел, – сказала она. – А в Ленинграде жара. Жаль, летних вещей не взяла. Надо будет что-нибудь купить. Ты случайно не знаешь хорошего магазина женской одежды в Ленинграде?

– С какой радости я должен интересоваться женскими тряпками?

– С такой, что у тебя молодая красивая жена, и ты должен удовлетворять ее капризы.

– Твои капризы кого хочешь с ума сведут. Знаешь, как тебя за глаза называют? Партийная принцесса.

Женщина улыбнулась.

– Я вообще не понимаю, зачем ты летишь, – мужчина отложил журнал на соседнее пустующее кресло. – Это деловая поездка. Будут важные люди. Все без жен. У меня не останется времени на твои развлечения.

– Развлекусь сама.

Бешеный взгляд, который вызвал новую улыбку. Змеиную. Понимающую. Он ненавидел эти улыбки.

– Мы уже говорили об этом, Миша, – мягко сказала она. – Мешать тебе не стану. Погуляю по городу. Посмотрю фонтаны. Посижу в ресторане. Сто лет не была в Ленинграде.

– За сто лет ты прекрасно сохранилась.

– Спасибо за комплимент. Приятно, когда муж галантен.

– Алиса!

Пассажиры обернулись, и он понизил голос:

– Алиса, ты рискуешь нашим ребенком.

– Забавно, я впервые за все это время слышу заботу о ребенке. Не волнуйся, милый. До родов еще полтора месяца. Чувствую себя прекрасно. Ты просто не хочешь, чтобы я летела. Так и скажи.

– Не хочу, – мужчина снова схватился за журнал. – Очередная твоя блажь, Алиса. Захотела – поехала. Что ты меня в неудобное положение ставишь, тебя не волнует.

– Слишком часто об этом говоришь, – Алиса погладила свой живот. – Еще немного, Миша, и я решу, что ты летишь к любовнице.

Михаил покраснел и отвернулся, демонстрируя, что разговор закончен.

Появилась надпись на табло «Пристегните ремни». Алиса послушно защелкнула пряжку на животе. Ребенок толкнулся, напоминая о себе.

«Скоро, мой милый, скоро, – мысленно пообещала Алиса. – Потерпи!»

Прикрыв глаза, она незаметно наблюдала за мужем. В последнее время это стало любимой игрой. Алиса любила коллекционировать людей. Миша оказался самым интересным образцом в коллекции.

Напыщенный самоуверенный ублюдок, возомнивший себя пупом земли. Они женаты всего полгода, а он уже уверен, что всего в этой жизни добился сам. Квартира в центре Москвы. Дача, должность и кабинет с толстозадой секретаршей. Он с ней спал иногда, а секретарша добросовестно докладывала о том Алисе. Девица сразу поняла, кто главный, и сделала правильный выбор. За случки с мужем Алиса ей доплачивала. По крайней мере, к ней Миша не прикасался уже четыре месяца. И это было счастьем. Настоящим.

Алиса вызвала стюардессу. Той хватило трех секунд, чтобы понять, кто перед ней. Заказанный бокал холодного шампанского появился незамедлительно. Миша дернулся, насупился, потребовал водки.

Шампанское принесли. Водку нет.

В прошлое воскресенье, на правительственной даче, после приема он заявил:

– Все знают – я важная персона. И все со мной считаются. А если тебя что-то не устраивает, пошла вон! Найду себе другую!

Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Миша был непростительно пьян, наутро мучился похмельем и смутным ощущением, что вчера произошло что-то непоправимое. Но что?

Алиса запомнила: и темную помаду на щеке, и глаза навыкате, и слюну в уголке рта. Она флегматично фиксировала детали, получая невероятное, сладкое удовольствие. Пусть и дальше пребывает в уверенности, что он важная персона. Придет время, и все встанет на свои места. Плебс должен знать свое место. Этот отцовский постулат Алиса усвоила очень хорошо.

Что ж, пусть и дальше заблуждается. Заблуждение расслабляет. Летит он, конечно, к любовнице. Деловая встреча – предлог. Кому он там нужен?! Спасибо отцу – пристроил зятя, чтобы любимая дочка ни в чем не знала отказа.

Миша облизнул губы и нервно посмотрел на часы.

Любовница будет встречать в аэропорту, потому он так и нервничает.

Анекдот, пусть и пошловатый. Алисе нравились пикантные ситуации, они придавали жизни привкус приключения. Человек, который не может оградить личную жизнь от посторонних, жалок. Человек, который оказывается в паутине плотской любви, жалок вдвойне. Так говорит ее отец. Узнав о романе дочери, Павел Сергеевич не ругался. Скорее, воспринял увлечение Алисы как должное. Равно как и известие о беременности.

– Никаких абортов. Родишь здорового внука.

Массивные стены и дорогая мебель красного дерева подавляли. Пожалуй, это был первый раз, когда ее пригласили в отцовский кабинет. Официально. Для серьезного разговора.

– Не дура, что залетела. Дура, что влюбилась. Любить, Алиска, можно и нужно своих детей. Они – наше продолжение. Амуры для здоровья. Здоровью они полезны. Но не более того.

Он поманил дочь, и она, радуясь, что гроза миновала, привычно скользнула на отцовские колени. Павел Сергеевич обнял дочь, укачивая, как в детстве:

– Да и я дурак. Видел, что с тобой происходит, а мер не принял. Наблюдаться будешь у Гричаева, он лучший гинеколог в Москве. После родов подскажет, что и как… И чтобы потом рожать по-партийному. Раз в пятилетку.

– Я ведь не замужем, папочка…

– А то я не знаю!.. Матери скажешь, чтобы к свадьбе готовилась. Ресторан, банкет, платье. Что там у вас, баб, положено?! Мужа тебе найду. Дрессированного. Еще спасибо скажешь. И запомни, Алиска, коли со своим встречаться будешь, делай так, чтобы шито-крыто было. Чтобы даже я не знал. Поняла?

Она поняла. И с тех пор лихо обставлялась.

А вот Мишаня, похоже, так и не научился. Алиса давно знала о ленинградской пассии – сисястой брюнетке из ДЛТ. Барышня работала в отделе женской одежды и мечтала перебраться в Москву. Миша оказался идеальным кандидатом, даром что женат. Мишу всегда тянуло на плебс. Подобное ищет подобное.

Интересно, что бы сказал этот дундук, если бы знал, что срок беременности подходит к концу. Не сегодня-завтра рожать. Ничего, никуда не денется – воспитает ребенка как своего. А рыпнется, отец мигом найдет управу.

Мать Алиса терпела, отца любила. Потому, что боец. Ввязавшись в бой, если и не победит, то на последнем издыхании загрызет, впившись в глотку. Не терпел компромиссов. Либо все, либо ничего. Приходил и брал все, чуждый гнилой интеллигентской морали. Интеллигентов презирал: «Они на словах сильные, а прижмешь к ногтю – штаны на жопе болтаются. А в штанах два кило дерьма. Страх, Алиска, интересная штука, в нем суть человека и проявляется. Не верь тому, кто говорит, будто ничего и никого не боится. Врет! Верь тому, кто боится, но все равно на своем стоит».

Самолет дернулся и поднялся в воздух. Эти ощущения Алиса любила больше всего – чувство свободы, высоты и парения, пусть и в жестяной самолетной коробке. Украдкой от отца, в восемнадцать лет, прыгнула с парашютом. Потом еще и еще. В летный клуб ездила так часто, как только могла. Инструктора выбрала себе под стать, такого же безбашенного, помешанного на прыжках в пустоту. Они прыгали и сплетали руки в воздухе, чтобы после нескольких секунд разъединиться. Но эти секунды казались ей самыми важными. Все самое важное в ее жизни происходило в воздухе. В самолете произошло объяснение в любви. Первый секс. Зачатие.

Может, потому и беременность переносила легко, чувствуя себя невесомой и легкой. Смешно, но живота многие не замечали: думали, что слегка поправилась после свадьбы.

– Гроза.

Перегнувшись через жену, Миша посмотрел в иллюминатор. Небо сгущалось. Будто кто-то торопливо смешивал темные краски, стремясь добиться единственно верного цвета. Мелькнули серебряные молнии. Самолет тряхнуло от неслышного грохота и закрутило в небесную воронку.

В салоне нарастала паника.

– Падаем!

Алиса с удивлением уставилась на мужа:

– Ты чего орешь?

– Так падаем же!

– Не упадем.

– Почему?

– Рожаю.

Последующий поступок мужа изумил. Он посмотрел ей под ноги, где расплывалось мокрое пятно, и… пересел в другой ряд, словно не знал ее.

Ребенок внутри возмущенно повернулся. Алиса улыбнулась. Ничего, родной, он за это ответит. Но чуть позже. А пока нам с тобой придется поработать. Слушай небо, родной. Небо не обманывает.

Алиса вызвала проводницу, но после очередной схватки поняла: никто не придет. Салон погряз в какофонии звуков.

Она выбралась из кресла, захватив тонкую, почти невесомую шерстяную шаль, подаренную отцом. Не обращая внимания на тряску и вопивших людей, спокойно пошла по проходу, в дальний салон. На заднем ряду никого не было. Алиса аккуратно расстелила шаль, сняла кружевные трусики, намокшие от крови, и легла на кресла – ногами к иллюминатору.

Небо расколола еще одна молния. Ребенок вышел из лона легко и невесомо. Алиса подхватила его, и они оба уставились в круглое окно, сквозь которое за ними наблюдало всезнающее, резко светлеющее небо. Тряска прекратилась так же внезапно, как и началась.

Держа ребенка левой рукой, Алиса правой слегка надавила на живот и избавилась от последа.

Самолет выровнял курс и рванул ввысь.

Гроза закончилась.

К роженице подбежала стюардесса.

– Вам помочь?

– Нож принесите.

Стюардесса ойкнула, но принесла нож и бутылку водки. Для дезинфекции.

Алиса уверенно обрезала пуповину, ни секунды не сомневаясь в том, что все делает правильно.

Отросток уже мертвой плоти отпал, но связь между ней и ребенком стала еще сильнее.

У младенца были темно-синие глаза, не похожие на блеклые голубые зенки всех новорожденных. Ребенок сделал вдох и закричал, требуя материнскую грудь.

Не смущаясь пристальных взглядов, Алиса расстегнула блузку и вставила в жадный рот сына набухший темно-розовый сосок.

– Пропустите! Там моя жена! – сквозь толпу пробрался Миша. – Ты жива? Сын? У меня сын?!

Младенец недовольно выпустил грудь и вопросительно посмотрел на мать. Она мгновенно поняла, чего он хочет. Осторожно положила ребенка на кресло, встала, одернув испачканную юбку, и залепила пощечину. На влажной щеке остался кровавый отпечаток.

– Остальное получишь дома, – четко и раздельно сказала.

Миша взвизгнул – кровь жены разъедала ему кожу.

Младенец довольно гугукнул, весомо стукнув ладошкой на мягкой обивке.

Да будет так!

Небо усмехнулось и склонилось перед своим повелителем.

5 мая

От станции – пешком. Пятнадцать километров. Пашка присвистнул:

– Ничего себе, теща живет!

Кира промолчала. Пятнадцать километров… Все двадцать. Хорошо, если к вечеру доберутся.

Пашка покрутился, надеясь найти хоть какую-то подводу, но, заслышав куда ехать, мужики отказывались наотрез. Не помогли ни деньги, ни три бутылки водки, взятые в дорогу на всякий случай.

– Странное местечко, – муж деловито стал перекладывать вещи из Кириного рюкзака в свой. – Я тебе легонький-легонький сделаю. Дойдешь?

– Я ж деревенская. Дойду.

«А не дойду, мать из-под земли достанет». В животе вяло шевельнулся ребенок, и Кира ощутила давно забытый, почти животный страх.

При мысли о матери стало трудно дышать. Кончики пальцев заледенели. Она вздохнула и выдохнула тревогу – облачко пара. И не скажешь, что май. Впрочем, будь на дворе июль, все равно бы коченела.

Сколько же они не виделись? Лет двадцать, пожалуй. С тех пор, как Кира сбежала, неумело заметая следы, так и не общались. Мать ее не искала (как же ей верилось тогда, что не искала), связи разорваны, и Кира постаралась забыть – и то, что было, и то, кем она была. Была, и нет. Новый человек в дороге родился. Вот как сегодня может родиться ее ребенок – такой долгожданный и… не желающий ее.

Последнее сводило с ума.

– Только давай договоримся сразу, Кирюш, – тон Пашки был серьезным, но в глазах плясали знакомые чертики. – В дороге не рожать. Ни при каких условиях. Только не говори мне, что в семь месяцев не рожают. Всякое бывает. Дорога, тряска, а теперь еще и пятнадцать километров пехом.

Кира слабо кивнула, и он осторожно надел на нее полегчавший рюкзак. Это было даже хорошо – с рюкзаком. Не так ныла спина.

Пашка взял за руку, и сразу потеплело. С ним всегда было так, с самой первой встречи, с первого прикосновения. С ним всегда было просто и понятно.

Они миновали полустанок и пошли по едва приметной дорожке.

Пашка то и дело прикасался к ней, словно боялся, что Кира исчезнет. Рука мужа была теплой, гладкой и беспокойной.

Кире хотелось сказать ему что-то важное и правильное, но она не могла найти нужных слов.

В полдень дорога свернула в лес.

– Привал, – скомандовал Пашка и начал выгружать припасы.

Кира без сил повалилась в траву, подставив живот лучам солнца.

– До сих пор не верю, что ввязался в эту авантюру, – он протянул аккуратный бутерброд с ее любимой «докторской». – Ты ни разу не говорила о том, что у тебя есть мать.

– Ты и не спрашивал, – Кира равнодушно жевала колбасу. В последние дни она почти ничего не ела, и Пашка беспокоился. – Паш, мы с тобой сто раз обсуждали это.

– Ты изменилась, – сказал он вдруг. – Думаешь, не вижу? Плачешь по ночам, не спишь, похудела вон как… Из-за матери? Боишься, что меня не одобрит.

– Двойка тебе, Шерлок Холмс, за дедукцию. Ничего ты не понял, – она нежно взяла его руку и потерлась щекой о большую ладонь. По щеке вился розовый шрам.

Ей – тридцать девять. Ему – двадцать два. Когда подали заявление в ЗАГС, их сначала даже расписывать не хотели. А что довелось пережить от соседей по коммуналке, и вспоминать не хочется. Родители Пашки, когда увидели Киру, поставили ему ультиматум: или они, или она. Пашка выбрал Киру. Три года они были вдвоем – без друзей, знакомых, родственников, и Кира до сих пор не могла поверить своему счастью. В последние дни она чувствовала это счастье особенно пронзительно. Как будто оно должно было вот-вот оборваться.

– Тогда что с тобой? Чего ты боишься?

Как ему объяснить, если сама толком не понимает, что именно случилось в ту летнюю ночь двадцать лет назад?! Как объяснить ему все, как предупредить? И есть ли у нее такое право?

Кира бессознательно потерла шрам на щеке.

Шрам разбудил две недели назад. Он так горел, что спросонья показалось – щеку проткнули раскаленным прутом. Кира тихонько встала, стараясь не скрипеть половицами, вышла в коридор. Квартира спала. Мельком взглянула на пластмассовые часы в коридоре – двенадцатый час. Обычно жильцы затихали часа в два ночи. Петровы переставали ругаться, у Ивановых кончалась водка, а баба Тося засыпала в потрепанном кресле, роняя из старческих рук огромные шерстяные клубки.

Сейчас в коммуналке стояла тишина, и она пугала. Только в ванной горел свет.

Кира на цыпочках прошла в ванную комнату и заперлась на хлипкий крючок.

На стене в ряд висели соседские тазы. Стирали по расписанию, и сегодня был бабы Тосин день. Но никакой постирушки Кира не заметила. Она включила холодную воду и напилась из-под крана. Брызнула в лицо, чтобы отогнать ночные кошмары, и увидела в зеркале мать.

Словно и не было прожитых двадцати лет. Все тот же жесткий рот – выцветший, бледно-алый. Черные глаза и черные же волосы, заплетенные в толстую косу и уложенные на макушке. Ни единого седого волоса и ни единой морщины.

– Здравствуй, Аксинья, – мать назвала Киру старым именем. – Давно с тобой не виделись.

Кира вскрикнула было, вот только горло не издало ни единого звука.

Мать поманила пальцем. Ногти желтые-желтые, выжженные травами.

Кира послушно подалась вперед.

Материнская рука прошла сквозь отражение и провела по шраму.

– Все хорошо у тебя, как я погляжу. В люди выбилась. Человеком стала. А про мать родную забыла. И про корни свои истинные не вспоминаешь. Неладно это, Аксинья. Нехорошо. Если и обидела тебя когда, забудь. Кто старое помянет, тому глаз вон. В гости, что ли, заехала бы. Мужем молодым похвасталась.

– Беременна я, мама, а к тебе ехать далеко.

– Знаю, что тяжелая, – взгляд у матери потеплел. – Не бойся, дорога будет легкой, доберетесь быстро. Никто и ничто не помешает. Только ты, Аксинья, долго не собирайся. Недели две тебе даю, не больше. Поняла? А не приедешь – пеняй на себя.

Она снова погладила по шраму, и боль утихала, а вместе с ней пришло забытье – сладкое-сладкое, словно спелая черешня.

Дважды мать никогда не повторяла, и этот урок Кира усвоила очень хорошо. Утром важных разговоров заводить не стала – у Пашки близился зачет. Но вечером заикнулась: мол, на майские надо бы к маме. Пашка удивился (о матери Кира действительно ни разу не говорила, равно как и об отце), но ехать строго-настрого запретил. Кира подумала, и согласилась. Самой не хотелось.

Два последующих дня прошли, как обычно. На третий у нее поднялась температура. На четвертый – началась рвота. На пятый – отказали ноги. Пашка сломался к шестому дню, когда старый, едва заметный шрам, начал кровоточить, а кожа Киры покрылась волдырями.

– Паш, я умру, если не поеду, – сказала Кира, когда он осторожно прижимал марлю к пламенеющей полоске на щеке. – Ты не понимаешь, что такое моя мать. Это выше твоего научного коммунизма. Это вообще вне логики и понимания. Поверь мне. Я быстро – туда и обратно.

– Вместе поедем, – решил муж. – В деканате я договорился. За неделю, думаю, обернемся.

Как только они стали собирать вещи, все хворобы исчезли.

От раздумий отвлек голос мужа:

– Пора, Кирюш. Нам еще топать и топать.

Кира нехотя поднялась. Она знала дорогу.

* * *

В деревне уже лет двадцать никто не жил. Да и не деревня это. Скорее, хутор. Заброшенный и нелюдимый. Старые домишки покосились, прогнив от времени. И только один, ладный и высокий, красовался у самой кромки леса.

– Неплохое хозяйство у твоей матери, – оценил будущий агроном Пашка.

Хозяйство действительно неплохое: коровник, свинарник, курятник. В загоне мать держала коз. За домом – огород. У дома – яблоневый сад. Из прогретой земли показались первоцветы.

– Она здесь одна живет? Или помогает кто?

– Никого здесь нет, – вдруг навалилась свинцовая усталость и тоска.

– Тьфу, главного-то не спросил. Как мою тещу зовут?

– Софья.

– А отчество?

– У нее нет отчества.

– Так не бывает.

– В этой жизни, Паша, бывает все, что только можно себе представить и еще многое из того, что представить мы не в состоянии. Возьми мой рюкзак, пожалуйста.

Мать ждала на крыльце, сложив руки на груди.

Кира шла к ней ровно, держа спину.

Сзади плелся недоумевающий Пашка. Кире было жаль его, но еще больше жаль того, что счастливая жизнь закончилась и уже больше никогда не вернется.

– Заждалась тебя.

Мать не обняла, не приголубила. Впрочем, иного Кира и не ждала. Софья жадно уставилась на ее живот. Не спросив разрешенья, прикоснулась к пупку и прислушалась.

Ребенок толкнулся. Софья блаженно улыбнулась.

– Порадовала ты меня, дочка! И зятьком, и внучкой. Зятек у меня вон какой – молодой и красивый.

Она приветливо кивнула Паше, и тот расцвел, засуетился, затараторил.

Софья кивала, смеялась и что-то отвечала.

– Проходи, Паша, будем чай пить. И ты, Аксинья, не заставляй ждать. Самовар давно вскипел.

– Аксинья? – запоздало удивился Пашка, но Софья тут же увела его в дом.

Кира осталась на крыльце. Узнав о беременности, она бросила курить. Но сейчас пожалела, что в кармане нет привычной пачки сигарет. Заглотнуть бы дым, чувствуя, как он делает голову ясной и легкой.

Она никогда не верила в бога, но сейчас ей хотелось помолиться – истово и отчаянно, как в последний раз. Потому что ее мать и ее ребенок теперь были заодно.

* * *

Выпив травяного душистого чая (иной Софья не признавала), Пашка повалился на лавку и заснул.

– До полудня спать будет, – сказала Софья и потянула Киру в баню. – А нам пора, доченька, пришло твое время. Еле успела. Еще бы день, и поздно. А так – хорошо, правильно цифры сошлись. Одни пятерочки.

– Куда пора? – не поняла Кира. От чая и обволакивающего тепла клонило в сон.

– Девочку нашу рожать пора, – мать раздела ее и теперь укладывала на жаркий полок.

– Так рано еще! – встрепенулась Кира.

– Это для других детей рано, а для нашей радости в самый раз. Огонь себе хозяина выбрал, вода определилась, земля и воздух подчинились. Самое время и ведьме на свет появиться. С тобой я, Аксинья, всего на день опоздала. Как ни старалась потом в тебе силу пробудить, все без толку и смысла. Нет в тебе силы. Да и не могло быть. Вся сила во внученьку перешла. Ты лежи, лежи спокойно… Сама все сделаю.

Второй раз в жизни тело и разум не подчинились. Руки и ноги одеревенели. Только живот по-прежнему был мягкой гладкой плотью, пульсирующей и живой.

Софья сняла с себя всю одежду и теперь замешивала в огромной бадье пахучие травы. Сухощавая, шершавая, она походила на плохо обструганную доску. Небольшие груди поблескивали от пота. Синие вены змейками вились под смуглой кожей, проступая спелыми бугорками.

Мать подбавила пару, и от душной горьковатой волны, у Киры закружилась голова. По щекам текли полынные слезы. Она знала, что случится дальше, и было жаль своей такой короткой и непутевой жизни.

– Ты была осторожной, Аксинья, – мать присела на полок и с грустью смотрела на дочь. – Может, и неправа я, что силы в тебе нет. Сколько лет от меня пряталась. Умело! Умница ты моя! Имя грамотно сменила, имя за собой и судьбу потянуло. К зеркалам не подходила. Удивлялись, поди, все, что в зеркало не смотришься?! То-то же. И с людьми не водилась, знала, что через людей могу тебя достать.

Я тебя по ребеночку почуяла. Помнишь, ребеночка-то? Четыре года назад? Ты как узнала, сразу к доктору побежала. Выскоблил. Но я уже след взяла.

– Ты и врача убила? – голос Киры прошелестел опадающей листвой.

Софья ласково убрала со лба дочери влажные волосы.

– Кабы девочка была, ему не жить. Не волнуйся, Аксинья. Врач тот, сам того не ведая, добро мне сделал – тебя показал. А за добро я всегда плачу хорошо. Сдачи мне не надо.

– Ты и первого убила.

– Не время тебе рожать было, сама себе все спутала.

От самой страшной ночи в жизни Киры остался шрам на сердце и на щеке и смутная память о красном мяукающим комочке, которому не повезло родиться мальчиком. Что с ним тогда сделала мать? И что сталось с отцом ребенка? Кира не знала. Двадцать лет не вспоминала о подробностях той ночи, и надо же, вот теперь непослушное тело вернуло ей должок – в виде никому уже не нужных обрывков памяти.

– Зима была…

– Зима, – кивнула мать. – В одной рубашонке от меня убежала. И как только не замерзла?

– Жить хотела, вот и не замерзла.

– А сейчас не хочешь? – мать прищурилась.

– И сейчас хочу, – Кира облизнула губы, мать с готовностью поднесла чашку с холодным питьем. Сладковатый березовый сок, а во рту горечь. – Только ты теперь сильнее. Двое вас. И она меня не хочет. Не пойму, почему, но не хочет она меня.

– А чего тут понимать? Не твой это ребенок. Я ведь долго за тобой наблюдала. А как поняла, что еще немного и поздно будет, действовать начала. Вот мужа тебе выбрала. Или ты, дочка, поверила в чистую любовь мальчика к некрасивой старой бабе? Глупо. На себя посмотри. И на него посмотри. Он тебя другими глазами видит. Пелена на них. Завтра проснется, и не будет пелены. Даже и не вспомнит, что любовь была. И что жена была. И что ребенок был. Чаем напою и обратно провожу.

– Мы официально в браке.

– И это твоя гарантия? Ты так и не поняла, дочка, в какой стране живешь? Здесь ни до кого нет дела. Жив ты, умер ты – неважно. Можешь исчезнуть, и никто не станет тебя искать.

– Я не верю тебе.

– Проверить, права я или нет, у тебя уже не будет возможности. О! И время для вод подошло.

Что-то лопнуло. Хлынула теплая вода. Деревянные доски окрасились кровью.

– Ты не бойся, Аксинья, схватки будут недолгими. Девочка наша быстро появится.

Софья оказалась права. Четыре короткие схватки, и показалась головка. Бабушка приняла извивающееся тельце, вымыла новорожденную, обрезала пуповину.

– Дай посмотреть, – еле слышно сказала Кира.

Софья колебалась несколько секунд. Потом поднесла младенца.

– Смотри.

Ребенок был некрасивым, красным и сморщенным. Слегка заостренные ушки прижаты к черепу. Глаза мутные, без проблеска жизни. Рот красный и яркий.

– Убери, – с отвращением сказала роженица. – Она не моя.

Вышел послед.

Баня медленно остывала.

Кира лежала и равнодушно слушала стук капель. Маленькие тяжелые там-тамы. Вместе с кровью из нее выходила жизнь.

Интересно, что скажет Пашка, когда утром ее не станет?

* * *

Болела голова.

Пашка разлепил глаза и уставился в бревенчатый потолок.

По потолку ползла большая жирная муха.

В горле горело.

– Проснулся?

Вошла незнакомая худощавая женщина.

Он жадно схватил протянутую щербатую чашку с водой.

– Где я?

– На хуторе. В ночи уже прибился. Пьяный. Где напился-то так?

– Не помню, – честно признался Пашка.

Оглядел дом с пучками трав, связками лука.

У окна в резной деревянной люльке спал ребенок.

Что-то смутное шевельнулось в душе.

– А где Кира?

– Кира?

– Моя жена.

– Какой из тебя муж? – рассмеялась хозяйка. – Ты ж зеленый совсем. Сходи на двор, умойся. Завтракать будем.

– А потом?

– Потом на станцию пойдешь.

Она вытолкнула его во двор.

Дверь захлопнулась.

Утро было серым и пасмурным. Пашка зачерпнул воду из бочки, ополоснул лицо.

В доме заплакал ребенок.

«Девочка, – почему-то подумал Пашка. – Кира хотела сына».

Он попытался вспомнить, как выглядела Кира, и не смог.

По траве тянулся длинный туманный след до свежего песчаного бугорка у забора. В самый центр небрежно воткнут ярко-желтый тюльпан. Кира любила тюльпаны. Ярко-желтые.

Но кто такая Кира? Он еще знал, что она когда-то, совсем недавно, была в его жизни, но это воспоминание стремительно, почти ощутимо, исчезало в проулках памяти. Словно кто-то взял ластик и методично – день за днем – стирал неизвестную женщину по имени Кира. Пока от нее не осталось лишь имя – Кира.

Но вскоре и оно потеряло смысл и краски, став одним из миллиона женских имен.