На рассвете мы проезжаем указатель с надписью: Мидзусава. Там написано что-то еще, какое-то приветствие, но я не успеваю его прочесть. За рулем опять Муцуми, нога которой приклеилась к педали газа. Глядя на ее остекленевшие глаза и приоткрытый рот, я думаю, а не принимает ли она еще что-нибудь, кроме антидепрессантов. Что-нибудь пободрее. Такэо рядом со мной изучает карту на экране ноутбука. Почему-то это карта Окинавы.

— Такэо, — зовет Муцуми, оборачиваясь. На скорости девяносто километров в час это забавный трюк.

— Что, сестренка?

— Мидзусава. Мы только что въехали.

— Хорошо, сестренка. Сбавь немного скорость.

— Ты помнишь? Здесь живет господин Рэй.

— Конечно, помню. Езжай помедленнее, — глядя в монитор бубнит Такэо.

— И что ты скажешь по этому поводу? — Муцуми снова разворачивается к нам. Машину резко бросает в сторону.

— Сестренка, смотри на дорогу… Что я должен сказать?

— Когда мы навестим его?

Такэо закрывает ноутбук и устало трет глаза:

— Не мы, а я, сестренка. Я навещу его сегодня ночью. А ты побудешь с Юри и Котаро…

— Ну, Такэо!.. — она капризно выпячивает нижнюю губу. — Ну, пожалуйста! Ты же знаешь, как давно я хотела этого!

— Сестренка, давай в другой раз.

— Ну, пожалуйста! Ведь все равно это надо сделать…

— Слышала слово «приоритет»?

— Слышала… Но какая разница? Ты будешь заниматься своим делом, а я своим… Я тебе не помешаю, ты же знаешь… Будь хорошим братиком, пожалуйста, — она канючит как ребенок выпрашивающий дорогую игрушку. — Это ведь недолго. Больше я ни о чем тебя просить не буду.

— Муцуми-тян, милая, давай в другой раз.

— Не-ет, — ноет она, дергаясь на сидении совсем как капризная малолетка. — Сколько можно ждать? Ну, я тебя очень прошу!

Такэо смотрит в окно, на рисовое поле. Вода весело поблескивает на солнце.

— Неужели ты не можешь выполнить просьбу своей больной сестрички?

Такэо вздыхает, достает сигарету и пожимает плечами:

— Хорошо. Я возьму тебя с собой. Только прошу тебя на будущее — не надо спекулировать на моей любви к тебе.

— Не буду, — послушно говорит Муцуми. Точь-в-точь ребенок, добившийся своего и теперь готовый пообещать все, что угодно, лишь бы папа не передумал.

— Не волнуйся, братик, все пройдет отлично. Доверься мне…

— Что за господин Рэй? — спрашивает Юрико.

За все утро это ее первые слова. Я почти забыл, как звучит ее голос.

— Коллекционер, — отвечает Муцуми.

— Что он собирает?

— Картины.

— А зачем ты хочешь встретиться с ним?

— Хочу взглянуть на его коллекцию.

Мы завтракаем в небольшом семейном ресторанчике. Посетителей мало. Все порядочные люди в это время уже работают в поте лица. Интересно, как бы отреагировал хозяин заведения, если бы узнал, что за компания сидит за дальним столиком? Вряд ли пригласил бы зайти еще раз.

Муцуми отправляет порцию риса в рот и мычит:

— Баоныи. Нуо уи баоныи.

— Что, сестренка? — рассеянно переспрашивает Такэо, прихлебывая мисо.

— Нужно купить баллончики с краской. Или лучше кислота? Как ты думаешь?

— Мне все равно. Как хочешь.

— Надо придумать что-нибудь пооригинальнее… — она задумчиво ковыряет палочками рис.

Мы с Юрико едим молча. Я слишком голоден, чтобы поддерживать разговор. Юрико, похоже, просто на все плевать. В общем-то, я с ней согласен. Картины господина Рэя, которого я никогда не видел, мало заботят меня.

— Давай расстреляем картину из твоего пистолета? — оживляется Муцуми.

— Слишком шумно. И легко отреставрировать. Не пойдет. Подумай еще.

Она хмурит брови. Да, серьезная проблема — как испоганить произведение искусства. И сделать это оригинально, а главное — окончательно. Есть над чем подумать. Тоже своего рода творчество. Кто сказал, что только в созидании может проявиться творческое начало? Красиво уничтожить прекрасное не менее сложно.

— Промазать оба полотна хорошим клеем и соединить их!

— Скучновато, сестренка. Подумай еще.

Это — эстетизация смерти. Это — сотворение разрушения.

— Можно превратить картину в ковер из цветов.

— Как?

— Проделать дырочки и вставить в них цветы.

— Ты будешь возиться с этим не один день.

— Тогда посадить искусственные цветы на клей.

— Реставрация.

Муцуми откладывает палочки и залпом выпивает стакан минеральной воды. Ее глаза лихорадочно блестят. Это — возбуждение. Акт разрушения и половой акт — по сути одно и тоже. И там, и там, ты убиваешь то, чем восхищаешься. Убиваешь, потому что не можешь этого восхищения вынести…

— Как все сложно, — вздыхает Муцуми и лезет в свою сумочку.

У нее в ладони две розовые капсулы. Она аккуратно кладет их по очереди в рот и запивает еще одним стаканом минералки.

Конечно, сложно, думаю я. Еще как сложно! Мне тоже было непросто, когда я смотрел на тебя в первый раз, еще не зная, что ты чокнутая сестра другого чокнутого. Тогда ты была олицетворением того, что я ненавидел. Красота, которой никогда не сможешь обладать и никогда не сможешь уничтожить — что может быть хуже? Когда я узнал тебя лучше, мне стало намного легче смотреть тебе в глаза…

Заканчиваем завтрак в тишине. Муцуми скользит по нам мутным расфокусированным взглядом. Рот приоткрыт, пальцы рук мелко подрагивают. У нее больше нет идей. Зато у нее есть покой.

Когда мы встаем из-за стола, в зале появляется хозяин ресторана. Он провожает нас до двери и говорит:

— Для меня большая честь принимать вас у себя, Судзуки-сеней. Прошу вас, приходите еще, мы всегда рады вам и вашим друзьям.

Ага. Очень гостеприимный парень. Такэо лишь кивает в ответ.

Вечер накатывается стремительно и неотвратимо, как тяжелый грузовик. Весь день мы мотаемся по городу. Такэо встречается с разными людьми, отдает какие-то распоряжения, без конца говорит по телефону. Называет он это — обеспечить тылы. То есть обеспечить себе относительно безопасное проникновение в дом господина Рэя.

Я с каждым днем все больше убеждаюсь в том, что здорово ошибался, когда думал, будто у Такэо есть помощники. Как же! У этого парня, похоже, наготове целая армия. Вспомнить хотя бы тех полицейских, которые взяли меня тогда, у дома Мураками Дзиро. Вряд ли для них это разовая работенка. При всех недостатках токийской полиции, коррумпированных полицейских найти там очень сложно. Нет, эти парни работают на Такэо из идейных соображений. Только какие же должны быть идеи, чтобы два неплохо устроившихся в жизни человека ставили под угрозу свою репутацию и плевали на долг?

Единственно возможный вариант ответа: не знаю. Универсальный ответ…

— Сдаюсь, — говорю я, когда мы сидим на лужайке центрального парка города Мидзусава. Золотистое солнце зависло над самыми верхушками парковых каштанов. Перед нами раскрытые коробочки бенто, заботливо собранные нам хозяином ресторанчика. Ни дать ни взять дружеский пикник. Наш верный Patrol брошен в квартале от парка. Я говорю Такэо, лежащему на спине с сигаретой в зубах: — Сдаюсь. Расскажи мне о том, что делаешь. Я на самом деле хочу понять.

Муцуми подстригает ногти на ногах. Глядя на ее трясущиеся руки, я думаю, что скоро ей понадобится пластырь. Она что-то бормочет себе под нос.

— Расскажи мне, что происходит, — твержу я.

Юрико, закрыв глаза, слушает плеер. Голова ее дергается в такт неслышной музыки. Время от времени она открывает глаза, нажимает на пару кнопок и выключается снова. Я знаю, что она будет делать, когда музыка надоест. Либо играть на телефоне в какую-нибудь дурацкую игру, либо полировать ногти. И то и другое она делает с полным погружением в процесс. Медитация на экран мобильного телефона. Медитация на пилку, снимающую слой ногтевой пластины. Или на снимаемый слой. Или на саму пластину. Это — дзен.

— В самом деле, мне кажется, что я много упустил. Что это за важное дело? Кто все эти люди, с которыми встречаешься? Тоже твои клиенты? — не унимаюсь я.

Такэо кладет окурок в карманную пепельницу и потягивается.

— У меня идея! — почти кричит Муцуми, вскидывая голову. — Это просто здорово! Такого мы еще не делали.

— Рассказывай, сестренка.

— Мозги, — произносит она с таким видом, будто открыла новый закон физики.

— Что?

— Мы испачкаем картину мозгами ее хозяина. Когда все как следует засохнет, можно будет продать ее на аукционе. Представляешь, как это будет? Да всякие придурки с ума сойдут, когда увидят такое! Дырка там, где вошла пуля и засохшие мозги… Это know-how в уничтожении произведений искусства.

По ее лицу видно, что она гордится собой.

— Неплохо, — говорит Такэо, приподнимаясь на локте. — Очень неплохо, сестренка… Хотя, было бы совсем хорошо, если бы на картине оказались мозги самого художника. Творец написал картину и полностью раскрыл себя, вывернул наизнанку… Это уже не назвать деструктивным подходом. Самое настоящее созидание, краеугольным камнем которого становится разрушение. Вернее, саморазрушение…

— Вы что, серьезно? — спрашиваю я.

Вопрос можно считать риторическим.

— Ты только подумай, какие возможности открываются! — захлебываясь говорит Муцуми. Ножницы летят в сторону, очертив блестящую дугу. — Творец сливается со своим творением! Это же новая идеология!

— Подожди, подожди… Не спеши. Тут надо все как следует обдумать…

— Да что тут думать?! — Муцуми тянется за своей волшебной сумочкой. За хлорпротиксеном, аминазином, тизерцином. За маленькими кругляшками, дарующими почти дзенский покой. Это — медитация на хлорпротиксен. Медитация на аминазин. Медитация на тизерцин. Это — маниакальная фаза маниакально-депрессивного синдрома.

— Эй! — говорю я. — Вы серьезно?

Вопрос риторический.

— Тут есть над чем подумать, сестренка.

Такэо вытряхивает из пачки новую сигарету.

— Все и так ясно. Подводим его к картине, ставим спиной к ней и стреляем в лоб. Или можно наоборот — лицом к картине, а выстрелить в затылок… Разница невелика.

Она задумчиво потирает кончик носа.

— Да нет, вопрос не в технической стороне дела. Главное, до конца осмыслить мотивацию, понимаешь? Если бы дело касалось непосредственно художника, все было бы ясно. Возведенное в абсолют самопожертвование ради созидания. Что-то в этом роде… А вот с коллекционером не так-то просто.

— Эй, вы, придурки! — ору я так, что Юрико вздрагивает, вынимает из ушей наушники и непонимающе смотрит на меня. — Вы этого не сделаете! Вот уж этого я вам точно не дам сделать! Хватит! Плевать мне на все, я прямо сейчас иду в полицию. Чертовы психи!

Наверное, я кричу очень убедительно. Они наконец-то обращают на меня внимание. Так же обращают внимание на таракана, выползшего среди белого дня на обеденный стол. Я вскакиваю, и из опрокинутой коробки на траву вываливается все ее содержимое — исобэяки, крокеты, кусочки маринованного баклажана, суси с макрелью и тунцом и прочие дары семейного ресторанчика. На сочной изумрудной траве все это выглядит еще аппетитнее. Если, конечно, в этот момент вообще уместно вспоминать об аппетите.

Муцуми с Юрико смотрят на меня, открыв рты. Вид у них донельзя глупый. Мне даже немного смешно. Впрочем, веселье быстро проходит. Достаточно мне взглянуть на Такэо, и я понимаю, что смеяться пока еще рано. Даже слишком рано. Он смотрит на меня снизу вверх, по-прежнему полулежа на своей куртке. Смотрит прямо в глаза. И во взгляде нет ничего, кроме безграничной, почти божественной любви. Так может смотреть будда.

— Сядь, — говорит мне Такэо вполголоса. — Сядь и успокойся. Ты привлекаешь внимание.

— Я собираюсь привлечь еще больше внимания! Я собираюсь привлечь охренительно много внимания к тебе и твоей психованной сестричке!

Я больше не могу смотреть в эти лучащиеся добротой и состраданием глаза. Я разворачиваюсь, чтобы уйти отсюда. Даже больше — я делаю два шага прочь от этой компании. Но, услышав слова Такэо, застываю на месте.

Этот подонок, желающий на свой манер спасти все человечество. Этот псих с альтруистическими наклонностями вывернутыми наизнанку. Этот убийца с глазами просветленного. Он ласково говорит:

— Юри-тян, ты готова умереть прямо сейчас?

Я оборачиваюсь. Он гладит Юрико по голове, как свою дочь. Глаза у нее полуприкрыты, на мягких губах грустно-мечтательная улыбка.

— Юри-тян, — еще нежнее говорит Такэо, глядя на девушку с невыразимой любовью, — ты готова уйти красиво? В этом прекрасном парке, под сенью старых каштанов за три часа до захода солнца?

Юрико вздыхает, как вздыхает человек, который после долгих лет скитаний, в конце трудного пути, увидел вдалеке родную деревню, прилепившуюся к подножию горы, и свой дом, целый и немного обветшавший. В ее вздохе нет ничего, кроме облегчения и тихой робкой радости.

— Да, — шепчет она. — Я готова…

Только сейчас я замечаю, что вторая рука Такэо сжимает пистолет, ствол которого упирается в бок девушки. Как раз рядом с сердцем.

Такэо вопросительно смотрит на меня:

— Ну, что? Почему ты не спешишь в полицию? Почему ты больше не орешь на весь парк? Что-то случилось?

— Отпусти ее, ублюдок.

Такэо цокает языком. В сочетании с покачиваниями головы, это означает: «неверный ответ».

— Сядь и успокойся. Ты ничего не добьешься, если будешь вести себя, как дурак. Пора бы понять, в этой партии ты — проигравший. И всегда был им… У тебя нет иного выхода, кроме как смириться с тем, что происходит. Чем быстрее ты это сделаешь, тем будет лучше для всех. Давай сосчитай до десяти, сделай пару глубоких вдохов и садись. Господин Рэй — это не твоя война, как говорят в глупых американских фильмах, по которым ты судишь о жизни.

Пистолет по-прежнему тычется в ребра Юрико.

Все смотрят на меня. На меня — побежденного, но не желающего смириться с этим. На меня — обреченного, но не верящего в это. На меня — растерянного, испуганного и жалкого в своих попытках казаться вовсе не таким.

А я стою и вдыхаю запах кроличьей шерсти. Но теперь страха нет. Потому что я знаю…

…Знаю, что невидимый Кролик-мясоед стоит сейчас за спиной Юрико, раззявив розовую вонючую пасть с длинными и острыми резцами. И желтые, блестящие от покрывающей их слюны зубы вот-вот вонзятся в горло девушки по имени Кобаяси Юрико, отделяя ее голову от туловища.

Вот он — момент прозрения. Миг слияния с абсолютом. Секунда, равная вечности, и вечность, равная секунде, в течение которой ко мне приходит откровение.

Разноцветные кусочки стекла складываются в мозаичный рисунок. Расплывчатое изображение вдруг становится четким и ясным. Нужное слово, которое никак не мог вспомнить, хотя его тень скользила весь день по краю сознания, внезапно всплывает в памяти. Все эти варианты — бледная копия того, что происходит в моей голове в данную секунду. Осознание — вот слово, которое первым приходит на ум, когда я хочу дать определение этому.

Осознание, понимание, прорыв, сатори. Все эти понятия становятся актуальными из-за одной-единственной мысли, которая приходит мне в голову, когда я смотрю на Юрико, на пистолет, уткнувшийся в ее ребра и чувствую запах кролика. Мысль проста и остра, как лезвие меча.

Кролик-мясоед — это Смерть.

Вот так все просто.

Это мой оживший страх смерти. Это сама смерть, визуализированная мной как гигантский плотоядный кролик.

Такое я делаю открытие за три часа до заката, стоя на лужайке центрального парка в городе Мидзусава.

Я начинаю смеяться. Слезы градом текут по щекам, мой смех больше напоминает рыдание. Но на самом деле я смеюсь. Захлебываясь, трясясь как паралитик, кусая губы, размазывая слезы по лицу. Я хохочу. Я рыдаю. Я без сил падаю на землю и утыкаюсь лицом в траву. Травинки забиваются в ноздри и рот. Я отплевываюсь, обгрызаю их, не переставая плакать, смеяться, реветь, рычать, стонать. Я катаюсь по мягкой траве, по остаткам валяющегося на ней ужина, размазывая баклажаны и рис по лицу, по рубашке и брюкам…

И все равно этого мне кажется мало. Меня вот-вот разорвет на части от переполняющих эмоций. Мелькает мысль, что сердце на самом деле может не выдержать такой нагрузки. Это и пугает и веселит одновременно.

Я сажусь на задницу, поднимаю голову вверх и начинаю выть, как брошенный пес, срывая непослушными от переполняющей их энергии руками пучки травы и разбрасывая их в стороны. Вой переходит в утробный рев.

Это какой-то новый способ выражения эмоций. Это эмоции, не поддающиеся определению и объяснению. Это — эмоциональная эклектика.

Оказывается, я очень аутентичный парень. Мечта психотерапевта.

Пощечина, которую дает мне Муцуми, приводит меня в себя. Глаза у Муцуми испуганные. Конечно, наверное, она была уверена, что самая психованная здесь. Теперь пальма первенства принадлежит мне.

Я снова начинаю хихикать. Новая пощечина заставляет меня заткнуться.

— Выпей воды, — говорит Такэо. — А лучше — возьми у Муцуми пару таблеток. Тебе не помешает.

Он уже спрятал пистолет. Но Юрико сидит все так же неподвижно. Правда, уже не улыбается.

— Это называется катарсис. То, что сейчас с тобой произошло. Поздравляю.

Я беру бутылку с водой и выливаю себе на лицо. Вода приятно холодит кожу. Мне все равно, что там говорит Такэо. Я в прострации, в нирване… Я делаю несколько больших долгих глотков и чувствую, как прохладный ручеек бежит по пищеводу и обрушивается в желудок маленьким водопадом. Это ощущение окончательно приводит меня в чувство.

Я постигаю смысл слова «покой».