Проблема SETI

Мороз Олег Павлович

Герои повести одержим идеей выяснить как мы, современные люди относимся к проблеме существования внеземных цивилизации. Казалось бы, хрупкий и странный сюжетный стержень. Но не так уж абстрактна эта проблема. Ныне с ней связаны вопрос существования нашей собственной цивилизации и судьбы разума и самой жизни на Земле.

 

Олег Мороз

ПРОБЛЕМА SETI

БИБЛИОТЕКА СОВЕТСКОЙ ФАНТАСТИКИ

Реалистическо-фантастическая повесть

МОСКВА

«МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ»

1988

Рецензент

ДМИТРИЙ БИЛЕНКИН

У нас очень любят употреблять иностранные слова. И я люблю. Почему? Сие неизвестно. Тут какая-то психологическая загадка. Отчасти, может быть, потому, что иностранное слово, будучи непонятным, кажется более значительным и даже несколько загадочным. Вот, например, SETI. Это английское сокращение, означающее «поиск внеземного разума» (какие именно английские слова это сокращение образуют, читателю, наверное, знать не обязательно).

Итак, «проблема SETI» — значит, проблема этого самого поиска. В общем-то вместо «проблема SETI» вполне можно было бы сказать «проблема ВЦ» (используя наше отечественное «внеземные цивилизации»). В дальнейшем в тексте я в основном и буду так писать — ВЦ, а не SETI. Однако в название повести, подумав, я все же решил поставить SETI: все-таки название как раз должно быть значительным и отчасти загадочным. К, тому же и в научном обиходе «проблема SETI» успешно вытесняет «проблему ВЦ», опираясь на горячую любовь научных работников (впрочем, как и других граждан) к иностранным терминам.

Итак, проблема SETI (читается: «эс — и — ти — ай» или, ближе к русскому, — «сети»). Проблема поиска внеземного разума.

Повествование в этом произведении попеременно ведется от лица нескольких героев. От чьего именно — читатель будет всякий раз своевременно уведомляться.

 

ГЛАВА I

ЕСТЬ ЛИ ЖИЗНЬ НА МАРСЕ?

ВИКТОР БОРИСОВ

(впредь, до особого уведомления, повествование ведется от его имени)

Тут как-то я прочел в одном научно-популярном журнале, что в общем-то разумная жизнь — штука маловероятная, что, может быть, кроме как на Земле, нигде ее больше нет.

Не скажу, чтобы известие это меня поразило, — сначала я даже и не уловил как следует, о чем идет речь, — но вскоре после того я почувствовал, во мне началась какая-то подспудная работа, засело и стало расти какое-то смутное беспокойство. В конце концов я понял, в чем тут дело: как большинство людей, я привык считать само собой разумеющимся, что таких планет, как Земля — населенных разумными существами, — во Вселенной бесчисленное множество; пусть эти существа безумно далеко, пусть они совсем не похожи на нас, но они все-таки есть — вот что главное. Это как в коммунальном доме: вы живете в своей квартире (отдельной, изолированной), время от времени сталкиваетесь возле лифта с соседями по площадке, а кто живет выше или ниже, этажом, можете вовсе не знать, но вы все-таки знаете, что они существуют, и коли вам уж приспичит, вы можете вступить с ними в контакт.

Попробовал было потолковать кое с кем из знакомых — как они относятся к такой новости — о нашем вселенском одиночестве. Никакого впечатления. Пожимают плечами иронически. Реакция в духе известной кинокомедии. Помните, на новогоднем вечере чудаковатый лектор выходит на сцену, чтобы прочесть лекцию о жизни на Марсе? Прежде чем он успевает сказать хотя бы слово, с ним происходят разные забавные приключения, подстроенные веселыми молодыми людьми, которые, конечно же, совсем не жаждут в ночь под Новый год слушать глубокомысленные речи об инопланетной жизни. В конце концов, после нескольких рюмок коньяка, лектор произносит такую необыкновенно содержательную тираду: «Есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе, науке это неизвестно», — после чего пускается плясать лезгинку.

Тогда, в годы моей юности, комедия эта пользовалась колоссальным успехом, а фраза насчет жизни на Марсе прямо-таки стала фольклором. Действительно, как говорится, не в бровь, а в глаз: с одной стороны, черт знает чем занимаются эти умники (жизнь на Марсе!), а с другой — ничего ведь путного и сказать-то об этой жизни не могут — уж лучше бы честно, как этот подвыпивший лектор, признались, что ничего о ней не знают.

Так вот, и мне мои знакомые отвечали все в таком же духе: мол, есть ли жизнь во Вселенной, нет ли жизни во Вселенной — науке это неизвестно. Дескать, охота тебе всякой мурой заниматься!

Читатель, может, думает, будто я пытался переубедить их, высказывал свое недоумение: «Как же можно быть равнодушным к таким вещам! Как можно спокойно относиться к мысли о космическом одиночестве! Абсолютном одиночестве! Как можно жить с этой мыслью!» В общем-то я действительно так думал — искренне недоумевал про себя. Но вслух ничего такого, естественно, не говорил. Не настолько я наивен. Да и вообще подобные разговоры происходят обычно в легком ироническом ключе (и с твоей стороны тоже). Этакий светский треп. Подходишь к приятелю, заводишь речь о том о сем. После: «Да, старикан, ты слышал, что написал профессор такой-то в таком-то журнале? Будто разумная жизнь скорее всего существует «в единственном экземпляре» — на Земле…» Ну, и видишь это насмешливое пожимание плечами, и слышишь в который раз эту фразу — насчет жизни на Марсе.

В конце концов я задумался: а действительно ли я так уж всерьез отношусь к этому вопросу? Может быть, на самом деле мне, как и моим друзьям, наплевать?.. Просто что-то вбил себе в голову? У меня так бывает. Я человек книжный. Прочту о ком-то или о чем-то и невольно начинаю этому кому-то и чему-то подражать, да так, что и сам об этом подражании не всегда догадываюсь. Начинаю думать таким же образом, как какой-то литературный герой, собственные жизненные ситуации отождествлять с теми, в которых он оказывался… Будто не живу, а роман пишу. Казалось бы, хорошо: задатки литературного таланта, Ан, нет: «роман»-то — подражательный, эпигонский. Не литература, а литературщина. Таким, как я, вредно много читать. Сейчас я, правда, и не читаю много — так, кое-что из нового, текущего. Это в юности я книгу за книгой проглатывал. А сейчас нет — некогда. И подражаю литературным героям меньше, чем в былые годы. Впрочем, не потому, что меньше читаю… Хотя отчасти и поэтому. Но главное тут в другом: в конце концов, наверное, даже человек, по складу своего характера склонный к инфантильности, с годами становится в какой-то мере зрелым.

Стоп! Вот они, нужные слова. Нашлись. Возможно, все дело в том, что мои друзья более зрелы, чем я. Я — инфантилен. От этого-то меня так и удручает мысль, что мы, люди, одиноки во Вселенной. А они относятся к ней совершенно спокойно. Но над этим надо еще подумать…

Сперва все же — вопрос о книжности. Нет, вряд ли это книжность. Вряд ли мое волнение по поводу космического безлюдья — отраженный свет чьих-то литературных переживаний. Ничего такого я не читал в последнее время. Не говоря уже о том, что такого рода переживания могли бы встретиться разве что у кого-нибудь из фантастов, а фантастику я вообще не читаю, за исключением двух-трех авторов. Нет, это, пожалуй, исключено.

Что касается инфантильности, детскости — ну что ж, в конце концов, при желании многое в человеке можно посчитать инфантильностью. Честность, искренность, например. Доброту. Но что из того? Разве эти качества плохи? Или, может быть, они становятся хуже оттого, что мы называем их как-то не так, как они на самом деле называются, — каким-то другим словом?

В итоге всех этих размышлений я пришел к выводу, что все дело в каких-то особенностях того круга людей, которые составляют круг моих знакомых. Ведь это мы только так думаем, что круг знакомых подбирается более или менее случайно. На самом деле тут действует закономерность. Мои приятели всё люди трезвомыслящие, практического, даже скорее прагматического склада ума. Сам же я, как уже мог убедиться читатель, по-видимому, не такой уж трезво- и здравомыслящий, не в такой мере нацеленный на «дело», чтобы хотя бы время от времени не отрывать взор от земли (в буквальном смысле) и не помышлять о вещах далеких и туманных. Возможно, здесь действовал принцип притяжения полюсов. Я люблю людей деловых, твердо, обеими ногами стоящих на земле.

Казалось бы, мне должно быть трудно найти с ними общий язык. На самом же деле — ничуть не бывало. Мне всегда нравится разговор о вещах общепонятных и практически важных. Он наполняет душу ощущением спокойствия и равновесия. Свое я держу при себе. Я отдаю себе отчет: если я заговорю о своем, все сразу станет зыбким и ненадежным.

Впрочем, что такое это мое? Я затруднился бы это определить. Сегодня одно, а завтра другое. Легче всего мое можно было бы определить через отрицание: мое — это не относящееся прямо к насущности, не составляющее предмета практической важности.

До сих пор, как я уже сказал, у меня не было повода досадовать, что я не могу всерьез, не иронически, поговорить с приятелями о своем. Это первый такой случай выдался. Как бы то ни было, мне вдруг действительно стало ужасно досадно, что не с кем перекинуться словом о том, что меня взволновало. И ужасно захотелось расширить круг людей, из числа которых я мог бы выбрать собеседника.

У меня в голове созрел некий план. В общем-то план довольно утопический, нереальный. Но когда нас осеняет какая-либо идея, мы редко бываем в состоянии оценить ее реальность. Таково свойство вдохновения. По-видимому, природа специально позаботилась, чтобы в момент озарения человек не одергивал себя — иначе никогда ничего путного он не придумает и не создаст.

* * *

Я набрал номер:

— Алло, это редакция?

— Редакция.

— Отдел науки?

— Отдел науки.

— Моя фамилия Борисов. Я ваш читатель. Вы меня не знаете…

— Я вас слушаю, товарищ Борисов.

— Видите ли, я хотел бы поговорить с вами. У меня есть к вам одно предложение.

— Гм… А не могли бы вы изложить его в письме?

От мысли, что моя затея близка к провалу, мне становится не по себе. «В письме». Знаю я эти письма. В редакцию идет поток таких писем. Мой листок утонет в этом море без следа.

— Видите ли, — говорю я волнуясь, — я хотел бы лично, если можно… У меня к вам очень интересное предложение. Оно вас непременно заинтересует.

— Гм… — Человек раздумывает. — Ну, хорошо. Давайте в среду или в четверг. После обеда. Только позвоните, пожалуйста, перед тем как ехать. На всякий случай. Вдруг меня не будет на месте.

Ура! Полдела сделано. Согласился. Это самое главное. Уж убедить-то его я сумею.

В среду я звонить, естественно, не стал (а ну как передумает!) — поехал в редакцию сразу. На четвертом этаже на одной из дверей табличка: «Ю. А. Рыбников, зав. отделом науки». Навстречу мне поднимается человек в серой водолазке и дымчатых очках. На вид ему лет тридцать пять (позже выясняется — за сорок):

— Рыбников. Слушаю вас.

— Борисов…

Волнение мое все нарастает. Прежде мне не случалось бывать в редакциях. Все вокруг кажется мне исполненным какой-то особой значительности и таинства. Куча телефонов и селекторов на столе… Оттиски газетных страниц на стенке, на гвоздиках (насколько я понимаю — из не вышедшего еще номера). И как только я осмелился припереться сюда со своим идиотским предложением? Отвлекать занятых людей от дела…

— Видите ли… — мямлю я. — У меня к вам предложение…

— Это я уже слышал, — нетерпеливо говорит Рыбников. — Что за предложение? Слушаю вас. Только покороче, пожалуйста. Самую суть. Некогда, знаете ли. Должен бежать к начальству. — И добавляет несколько раздраженно: — Мы ведь с вами договаривались, что вы позвоните мне предварительно.

Я что-то бормочу виновато: дескать, я звонил, но, понимаете, автомат… — однако он прерывает меня:

— Пожалуйста — к делу.

Я чувствую, что вряд ли из-за волнения толком сумею ему что-нибудь объяснить. Поэтому я просто достаю из портфеля листок, который загодя приготовил, и протягиваю Рыбникову:

— Вот… Посмотрите…

— Что это? — Рыбников вертит бумажку в руках.

— Анкета.

Чтобы читатель понял, о чем речь, скажу несколько слов о придуманном мной плане. План заключался в следующем. Я составляю несколько вопросов насчет так называемых внеземных цивилизаций — мол, есть ли они или их нет, где и как их искать? Одним словом — анкету. Газета ее публикует. Читатели присылают ответы. Я с ними разбираюсь — сортирую, анализирую. Газета получает материал для публикации, а я — возможность поговорить с людьми, которых волнует то же, что и меня.

Вопросы я придумал такие:

1. Интересует ли вас проблема существования внеземного разума? Проявляют ли к ней интерес окружающие вас люди?

2. Как вы полагаете, есть ли разумная жизнь где-либо за пределами Земли?

3. Когда, по вашему мнению, будет установлена связь с какой-либо внеземной цивилизацией?

4. На каком примерно расстоянии находится ближайшая к нам внеземная цивилизация?

5. Какими вы представляете себе инопланетных разумных существ? Обязательно ли они должны быть похожи на нас?

6. Существуют ли где-либо во Вселенной цивилизации искусственных разумных существ?

7. Ограничен ли срок жизни космических цивилизаций или, возникнув однажды, они существуют вечно?

8. Какую пользу, на ваш взгляд, могут принести людям контакты с внеземными цивилизациями?

Эту-то бумажку вот с такими вопросами и держал теперь Рыбников.

— Видите ли, — сказал он (почему-то почти все наши с ним реплики в этом разговоре начинались с «видите ли»). — Видите ли, вопрос о внеземных цивилизациях, безусловно, интересен… Но… Как бы это вам сказать… Мы ведь газета, а не научно-популярный журнал. Мы пишем о вещах насущных, злободневных… Вот, например, проблема диссертаций. Больной вопрос. Защищают всякую муру, вплоть до плагиата. Получают степени, звания. Засоряют науку. Как этому поставить заслон? Это наш вопрос. Или возьмите другое — вопрос об оплате (я имею в виду, конечно, об оплате научных работников: мы ведь отдел науки). Сейчас как: защитил один раз диссертацию — и получай всю жизнь надбавку. Правильно ли это? Тут надо подумать, обсудить. Ведь у нас принцип «каждому — по труду». По труду, а не по степени. Одним словом, и это наш вопрос. А внеземные цивилизации — это так, для общего развития. Просветительство. Этим научно-популярные издания должны заниматься…

Очень он старался объяснить мне подоходчивей, почему внеземные цивилизации не их дело. Я послушно кивал ему, боясь показаться непонятливым. Что ж тут было не понять — ребенку ясно: не газетная это тема — как я сразу о том не подумал? Впрочем, если полистать подшивки, печатают и газеты статьи по поводу всяких научных проблем. Популярные статьи. Но тут уж, как говорится, дело хозяйское — что печатать, что не печатать. Со своим уставом в чужой монастырь нечего лезть.

Из газеты я направился в научно-популярный журнал.

— Что? ВЦ? — с комическим ужасом закричал сотрудник, ведающий физико-математическими науками (фамилия его, кажется, была Корень). — По ВЦ мы уже выполнили пятилетний план. В три года. В позапрошлом году дали интервью с академиком Анисимовым, в прошлом году — статью, и в этом… Вот, только что вышла. В последнем номере. — Он резко раскрыл журнал на нужной странице, так что тот хрустнул у корешка. Показал мне статью, словно опасаясь, что я ему не поверю.

Мы еще поговорили с ним немного, причем он по-прежнему именовал внеземные цивилизации сокращенно — ВЦ — как бы в знак того, что у него с ними короткие отношения. На прощание он записал мой телефон. На всякий случай.

— А что? — кричал он мне все в том же шутейном тоне, когда я был уже в дверях. — Чем черт не шутит — может, начальству захочется перевыполнить план. Начальство у нас любит ходить в передовиках. Тогда и двинем вашу анкету. Я вам позвоню. А нет, так в следующей пятилетке. ВЦ — это дело такое, не горит.

Он захохотал.

«Как же, позвонишь ты», — думал я тоскливо, видя, как бумажка с моим телефоном бесследно исчезла в груде других бумаг на столе у Корня.

* * *

— Вить, а Вить!

— А?

— Ну, что ты опять задумал?

— В каком смысле?

— Ну, с этими… Цивилизациями.

— А-а! — догадываюсь я наконец. — Так, ничего особенного. Интересуюсь.

— Интересуется он! — Лида злобно всхлипывает. — А обо мне ты подумал? А о Вовке?

Ну вот, началось…

Лида — это моя жена, Есть, правда, у нее еще одно имя — Аида. Когда-то в юности, а точнее, лет двенадцать назад (мы с ней тогда еще не были знакомы), захотелось ей вдруг имени звучного, необычного, красивого. Тем более что и сама она красива. Как говорится, грех роптать. Чтобы не утруждать себя долгими хлопотами, Лида взяла да и подставила в паспорте черточку. Вместо «Лидия» получилось «Аидия». В общем-то имя вышло дурацкое — Аидия Сергеевна, но в ту пору никто еще полным именем ее не называл. Аида да Аида. Это теперь она начинает ощущать последствия своей затеи. «Аидия Сергеевна, составьте, пожалуйста, справку о новых поступлениях!» Или: «Аидия Сергеевна, перекодируйте, будьте добры, академического Блока!» (Лида работает библиографом в одной крупной библиотеке). Смешно. А «Аида» — ничего, действительно красиво, хотя и несколько помпезно, оперно. Для близких Лида, разумеется, осталась Лидой…

…— В чем, собственно, дело? — говорю я примирительно и как бы непонимающе. — Что за слезы?

В ответ раздаются рыдания. Лида плачет, уткнувшись в подушку.

— Говорили же мне, дуре; не связывайся с этим юродивым! Мать говорила… Чужие люди говорили… Нет, не послушала! Поделом тебе, дуре!

Я начинаю тревожиться, как бы она не разбудила сына. Он спит в другой комнате, но дверь туда открыта: Вовка часто потеет, когда спит, и Лиде то и дело приходится менять ему рубашки.

— Ты только подумай своей головой, — продолжает между тем Лида, — тебе уже тридцать шесть — а чего ты добился? Старший инженер, полторы сотни зарплата. Диссертацию забросил… Хотя бы учеников брал! А у него все, видите ли, увлечения. То эта чертова древняя философия, то теперь эти внеземные….. (Лида упорно не хочет два слова — «внеземные цивилизации» — произнести вместе). Увлечения хороши в восемнадцать, а в тридцать шесть давно пора взяться за голову!

Что ж, по существу она права. Ошибка ее лишь в одном: она думает, что мои увлечения — блажь, которую нетрудно преодолеть. Между тем в этих увлечениях, наверное, мой характер, моя человеческая суть, По-видимому, рано или поздно я в самом деле расстанусь с ними. Как она требует. Как жизнь требует. Но это будет моим концом. Я знаю.

* * *

— Простите, можно вас на минутку?

— Да, пожалуйста. А в чем дело?

Невысокий плотный мужчина с густой седой бородой пытливо вглядывается в меня, видимо, теряясь в догадках, кем бы я мог быть и для чего он мне понадобился.

— Я корреспондент журнала «Наука и общество». Наш журнал проводит опрос в связи с проблемой внеземных цивилизаций.

— В связи с какой проблемой?

— Внеземных цивилизаций.

— Извините, это меня не интересует.

Мужчина удаляется с видом человека, оскорбленного в лучших чувствах.

— Простите… Наша редакция… Проводит опрос…

На этот раз передо мной интеллигентный юноша. В очках. Должно быть, умница. Вундеркинд.

— Да, конечно, — говорит он мне с извиняющейся улыбкой, — я читаю много фантастики, но вряд ли мое мнение о внеземных цивилизациях может быть вам интересно. Я специально не думал над этим.

Приходится и его отпустить. Конечно, можно было бы собирать всякие ответы — в том числе и такие вот. Для статистики. Но мне статистика не нужна. Мне нужны люди, родственные души.

Возможно, читатель уже догадывается, в чем дело. Потерпев неудачу в двух редакциях, я тем не менее не отказался от своего плана. Я решил предпринять опрос самостоятельно, на свой страх и риск. Правда, для этого мне пришлось пойти на некоторую авантюру — действовать от имени журнала, который на самом деле такого поручения мне не давал. Но в общем-то, как мне представлялось, авантюра эта была довольно безобидная. Ну, что такое внеземные цивилизации? Какая-то абстрактная проблема. Вот если бы дело касалось скандальной, конфликтной ситуации, тогда, чего доброго, и удостоверение могли бы потребовать. А так кому какое дело — ну, опрос и опрос. Да если на то пошло, ведь пообещал же мне Корень, что в будущем, может быть, журнал вернется к этой теме. И меня к этому привлечь обещал. Правда, весьма туманно. Не исключил такую возможность. Но все равно — не такой уж я самозванец.

Тут проблема в другом. Если бы анкета была напечатана, интересующиеся люди сами дали бы о себе знать, всплыли бы, словно опилки в воде. Оставалось бы выбрать из них самых интересных, с самыми интересными суждениями. А так из десятков и сотен приходится выискивать, кто хотя бы слышал об этих, как говорит Лида, «внеземных»…

Но тут уж ничего не поделаешь. Таковы правила игры. Не мы их устанавливаем.

…Все-таки совестно приставать к людям на улице с вопросами, к которым они совсем не готовы. Я всегда внутренне краснею, когда вижу это по телевизору. Допустим, идет человек по своим делам, ничего не подозревает. И вдруг подскакивает к нему этакий добрый молодец (или красна девица) с микрофоном: «Что такое счастье?» Или: «Любите ли вы поэзию (музыку)? Кто ваш любимый поэт (композитор)?» Прохожий мнется, наскоро соображает, что в таких обстоятельствах нужно говорить, с трудом выдавливает из себя какие-то банальные слова… Нет, это надо как-то иначе. Надо, чтоб хоть повод был какой-то. Чтоб разговор сам собой, естественным образом подошел к тому, о чем ты хочешь спросить человека.

…Мартовский вечер. Я провожаю своих с дачи в Москву. Сам поеду утром. Такое счастье — побыть здесь еще вечер и еще ночь (и начало утра!) среди шумящих деревьев, под весенним звездным небом. На платформе почти никого (наша станция вообще безлюдная, хотя до Москвы рукой подать). Лишь двое, мужчина и женщина, вместе с нами ждут электричку. Вовка ни секунды не стоит на месте, вертится, как юла, заставляет меня играть с ним в салочки. Лида на него сердится: «Опять ведь рубашка, наверное, намокла? Где я тебя переодевать буду?» Вдали показался прожектор электрички. Мы прощаемся. Нет, оказывается, это не электричка. Поезд дальнего следования. За ним проходит товарный. Мы начинаем нервничать, но Вовка все обращает в игру: завидев очередной состав, он бросается ко мне прощаться, при этом хохочет заливисто. Смеемся и мы. За товарным следуют две проходные электрички, хотя давно уже время подойти нашей. Дорога работает ни к черту. Наконец подошла. Я остаюсь на перроне один, только вдали, у схода с платформы, виднеется фигура давешнего мужчины. Тоже, значит, провожал…

Отгрохотали последние вагоны. Станция погружается в тишину. Иду по хрустящему мартовскому снегу. В такие минуты заставляешь себя: «Насладись всем этим — тишиной, воздухом, звездами, весной. В полной мере насладись. На целую жизнь». Умом понимаешь: может быть, не так уж много таких весен осталось, вот еще одна проходит. Но чтобы ощутить счастье этого вечера, надо ведь сделать над собой колоссальное усилие, отрешиться от той суеты, которая сидит и гудит в тебе.

Мужчина, идущий впереди, остановился, прикуривает. Я нагоняю его. Оказывается, сосед. Неблизкий, правда: живем на одной улице, знаем друг друга в лицо. Одним словом — шапочное знакомство. Здороваемся. Дальше идем вместе.

— Что, не торопитесь в город? — спрашивает мой попутчик.

— Не тороплюсь. Куда торопиться?

Вспомнил еще: его зовут Владимир Кириллович. Литератор, кажется. Впрочем, может быть, и нет.

— Я вот тоже каждую минуту у города отвоевываю.

— Что ж совсем в село не переедете?

— Шутить изволите, — смеется Владимир Кириллович.

В самом деле — куда же нам из города?

Разговор идет о преимуществах сельской жизни, то бишь жизни около земли. В наших условиях — дачной.

Чудеса на свете творятся: я вот рос в Подмосковье, в пригороде; в детстве мы смертельно завидовали московским ребятам: этакие счастливчики, все у них под боком — и кино, и цирк; теперь мой сын так же, если не сильнее завидует своим сельским сверстникам. Не удивительно, что тянет к земле взрослого — я сам, когда переехал жить в Москву, понял, что я потерял, — но чтоб такую сильную тягу мог ощущать ребенок…

— Что вы хотите, — говорит Владимир Кириллович, — это и есть то, что мы называем деурбанизацией. Раньше человечество завороженно смотрело из села в город, а теперь оно свой взор обратно поворачивает. И то, что даже дети чувствуют это веяние, как раз и свидетельствует: процесс этот не поверхностный — глубинный.

Мы подходим к нашей даче, но мне хочется еще поговорить с ним. Я приглашаю его зайти.

— Давайте лучше погуляем, подышим. Смотрите, ночь-то какая… Звезды какие… — Владимир Кириллович делает широкий жест в сторону неба. Впрочем, только небольшой его клочок виден нам среди деревьев.

Я думаю: сколько раз за историю Земли один землянин вот так вот приглашал другого полюбоваться звездным небосводом. Миллионы? Миллиарды? Отчего же это не стало банальностью? Оттого, по-видимому, что банальность рождается не из простого повторения давно известного. Что-то еще для этого необходимо, более существенное…

Звезды — это уже по моей части. Разговор как раз подошел к той точке, когда его можно перевести на интересующий меня предмет. Это ведь совсем не то, что пытать случайного прохожего, поймав его за пуговицу где-нибудь на Новом Арбате.

— Как вы думаете, есть там кто-нибудь, среди звезд?

Перепрыгивание с одного на другое, как известно, русских людей не смущает. Для них в разговоре важно не единство темы, а единство настроения.

— Вы знаете, — говорит Владимир Кириллович, — может быть, потому, что я гуманитарий — причем не только по профессии, но и по складу характера, — я верю, что существует множество таких вот планет, как Земля, — населенных разумными обитателями. И существа эти, мне кажется, весьма похожи на людей. Ну, есть, наверное, какая-нибудь там разница, ведь и на Земле люди не все одинаковые — есть белые, есть черные, есть повыше, есть пониже… Конечно, вы с научной точки зрения можете меня опровергнуть (почему-то он считает меня ученым; должно быть, потому, что я работаю в институте — ему это, видимо, известно)… Наверное, уже имеются какие-то более точные данные на этот счет — я специально не интересовался. Но я вот так считаю. У меня никогда не было сомнений в том, что «они» есть. Есть повсюду. В каждом уголке этого вот неба. И, если говорить откровенно, что бы я в жизни ни делал, я всегда ощущал каким-то краешком даже не сознания, а подсознания их незримое присутствие — там, в отдалении, на огромном расстоянии, но тем не менее присутствие. Должно быть, сходное чувство испытывает актер, играющий на сцене: пусть даже зрители ему не видны (допустим, в зале полумрак, или другое — некоторые актеры вообще «не видят зрителей»), но он знает: они есть, они присутствуют…

Так, разговаривая, мы шли по стекленеющей мартовской улице мимо заснеженных, еще не очнувшихся от зимней спячки дач (у большинства из них окна закрыты ставнями, лишь кое-где виднеются огоньки). Попавшаяся нам навстречу дворняга облаяла было нас, но тут же завиляла хвостом, как бы говоря: «Ничего, ничего, это я так, для порядка. Не обращайте, пожалуйста, внимания. Следуйте своей дорогой».

— Видите ли, — сказал я, — то, что вы верите в «их» существование, это… — Я запнулся, подбирая выражение. — Это естественно. Все мы в это верим. Ну, не все, так большинство. Вселенная огромна, а Земля ничем особенным вроде бы не примечательна. Но не это главное. Главное в другом: что бы вы сказали, если бы выяснилось, что нигде больше такой вот Земли нет? Понимаете — нигде. Нигде больше нет разумных существ.

Он засмеялся:

— А что, наука уже к этому подошла?

— Не подошла, но некоторые утверждают… Некоторые ученые, я имею в виду.

— Знаете, — сказал Владимир Кириллович, улыбаясь, — может быть, это покажется странным, но я, человек ненаучный — будем говорить так, — имею некоторые преимущества перед вами, человеком сугубо научным. В частности, я совсем не обязан верить всему, что утверждает наука. Или отдельные ее представители. Я, конечно, понимаю, что в век НТР это звучит как крамола, как ересь, но (он развел руками и вобрал голову в плечи) ничего с собой поделать не могу. Так вот, сколько бы мне ни говорили, что разумных существ, кроме как на Земле, нигде больше нет, — я этому никогда не поверю. Вот ведь какой собеседник вам попался необразованный, — он снова засмеялся.

Мы уперлись в конец улицы. Дальше был лес. Прямо перед нами высилась огромная металлическая ферма водонапорной башни. Башню давно забросили: воду в поселок подает насос. Так она и стоит здесь бесполезным монументом. Памятником этой самой НТР. Несколько лет назад ее вроде бы облюбовали какие-то хулиганы. Говорят, пили там, наверху, водку, играли в карты… Хулиганов забрали. Но с тех пор эта башня наводит на местных ребят, в том числе и на моего Вовку, священный трепет: как же, разбойничий притон!

У подножия башни валялась какая-то металлическая штуковина. Я взял ее и постучал по основанию фермы. Башня отозвалась каким-то неземным не то звоном, не то стоном.

— Мне кажется, вы со мной хитрите, — сказал я. — Вы прекрасно знаете, что пока у науки нет каких-либо решающих аргументов за или против внеземных цивилизаций.

Он засмеялся, по-видимому, очень довольный: дескать, вот ведь и ярым технократам, завзятым приверженцам науки случается признавать ее бессилие в некоторых вопросах.

— Но допустим, вам выложили бы на блюдечке неоспоримое доказательство, — продолжал я между тем, — что бы вы почувствовали в этом случае?

Он задумался.

— Вы знаете, — сказал он наконец, — вы заставляете меня мысленно пережить такую ситуацию, которую я до сих пор не переживал. Которую человек переживает, может быть, раз в жизни. Смерть отца, например. Или матери Я должен представить, что это в самом деле свершилось, почувствовать нечто от сознания, что это свершилось, и затем точно описать свои ощущения. Задали же вы мне задачу!

Некоторое время мы шли молча. Он, должно быть, напрягал свое воображение, а я не хотел ему в этом мешать.

— Нет, не могу, — рассмеялся он наконец. — Хоть убейте. Что другое могу, тьфу, тьфу, тьфу (он шутливо сплюнул три раза), а это нет. Ненаучный я человек!

Мы переменили тему разговора.

По домам мы с ним разошлись во втором часу ночи. А в шесть я уже поднялся, побежал на электричку. Кажется, много ли четыре—пять часов сна, но на даче, на воздухе, этого вполне достаточно. Мне, во всяком случае.

* * *

Нет, все-таки неэффективный это способ «анкетирования»: за целый вечер — всего лишь один человек. Конечно, приятно познакомиться с собственным соседом, — а мы с Владимиром Кирилловичем только в тот вечер, по существу, и познакомились по настоящему, — но с точки зрения приближения к моей цели (известной читателю) больно уж накладно. Вот если бы все-таки в газете тиснуть вопросы… Впрочем, что ж мечтанье, — спиритизма вроде, как сказал поэт. Газета — это мечта, утопия. Придется и впредь обходиться домашними средствами.

…Я стою возле пропускных автоматов на станции метро «Сокольники». Мимо меня валит народ. Рядом со мной двое молоденьких милиционеров-лимитчиков, совсем подростки. Стоят скучают. Дежурят. Когда народу было поменьше, перебрасывались шуточками с девицей, обслуживающей автоматы. Такой же молоденькой. Теперь же, когда пошел сплошной поток, девице некогда: гляди в оба — не зевай.

Чтобы не скучать, милиционеры затеяли игру — кто раньше заметит пьяного. Сегодня день получки, и этого добра вдосталь. У ребят глаз наметанный, замечают еще у входа, метров за пятьдесят.

— Вон та шапка, чур, моя!

— Какая? Вон та, что ли, лохматая?

— Да нет, вот эта, пыжиковая. Чижик-пыжик, где ты был?..

«Шапка» идет, качается, не подозревая, что судьба ее на данном этапе предрешена.

Я ожидаю приятеля. Точнее говоря, коллегу. Из смежного института, кибернетического. Тут как-то мы сделали им чертежи одной штуки, и вот, в знак благодарности, он собирается, как он говорит, «поставить мне бутылку», то бишь сводить в ресторан. По правде говоря, бутылка его нужна мне, как рыбке зонтик. Я почти не пью. Так, пригубливаю. А рестораны вообще терпеть не могу. Но малый он вроде бы интересный. С головой. Стоит потолковать. К тому же отказ может быть неправильно истолкован: если бы не мы (когда бы не моя скромность, я сказал бы: «если бы не я», — тут в самом деле все от меня зависело), так вот, если бы не мы, чухались бы они с этими чертежами год, а то и больше; так что благодарность должна быть зафиксирована установленным ритуалом; пусть в полной мере ощутят, чем они нам обязаны, может быть, и они нам пригодятся. Надо укреплять неформальные связи.

Народу все прибавляется.

— Вон те очки — мои!

— А моя — борода!

«Очки» совсем уж плохи: не дойдя до автомата, они обхватывают рукой колонну и повисают на перилах. Одному из милиционеров, тому, который эти «очки» застолбил, приходится выйти навстречу. Другой хохочет: «Ну, ты себе отхватил очки!» «Борода», напротив, оказывается вполне в норме. Обмишурился сержант.

Я вглядываюсь и узнаю в «бороде» моего кибернетика. Он идет широкой матросской походкой, вперевалочку (оттого, должно быть, он и показался милиционеру пьяным), улыбается во весь рот. Протягивает мне широкую крестьянскую ладонь.

Вообще весь он похож на крестьянина. Коренастый. Ширококостый. Как уже говорилось, бородатый. И имя у него, которым он представляется, крестьянское — Егор (на самом деле его зовут Георгий, но Егор действительно больше ему идет). Только лицо под бородой — тонкое, интеллигентное. Не чертами тонкое — черты тоже довольно грубые, — выражением. Выражением глаз, губ.

В ресторане Егор сразу берет быка за рога.

— Водочки? — спрашивает он меня, потирая руки, как бы в предвкушении великого удовольствия.

Я мычу неопределенно. Егор делает распоряжения.

Мы выпиваем по рюмке, и он тут же наливает по второй. Я с опаской слежу за его активностью.

— Пустяки! — говорит он успокоительно. — Лишняя рюмка русскому человеку не повредит.

Однако вторую рюмку, я замечаю, Егор ставит, почти не отпив из нее. Внимательно наблюдает за танцующими (уже музыка играет). Вообще, мне кажется, он вовсе не такой рубаха-парень, за какого себя выдает. Просто прячет свою стеснительность под маской развязности. Такое сплошь и рядом бывает с застенчивыми людьми. Да и пьяница он, видно, небольшой. Вроде меня. Что ж, это мне на руку.

Своим чередом подходим мы в разговоре к «моей» теме.

— А, мура все это, — машет рукой Егор.

— То есть как мура?

— Так, мура. В принципе, конечно, возможно, что где-то они есть, эти ВЦ, но ведь далеко чертовски! — Егор жизнерадостно хохочет.

— Ну, и что из того?

— Послушай, Виктор, вот давай так рассуждать, — говорит Егор, держа перед собой недопитую рюмку, словно тост произнося. — И американцы, и мы ведь уже искали эти цивилизации возле ближайших звезд. Щупали радиотелескопами… Это около десятка световых лет от нас. Ничего не нашли. Стало быть, если они и есть, эти цивилизации, то где-то дальше. Допустим, в сотнях световых лет от Земли. Ты представляешь, что это такое? Чертовски огромное расстояние! — Егор уже поставил рюмку на стол и вертит в руках коробку спичек, рассматривает ее так и этак.

— Мне кажется, тут главное — сознавать, что они есть, — говорю я. — А на каком расстоянии, не так уж важно.

— Гм… Ну, вот что такое — сотни световых лет? — оживляется Егор. — Что делать с этими сотнями? Как их преодолеть? На космическом корабле перелететь? Знаю я эту муровину, понаписали всякой фантастики, — Егор опять хохочет. — Ну, давай говорить серьезно, Виктор. Я считаю, перелететь такое расстояние невозможно. Значит, что остается? Обмениваться сигналами. Они — нам, мы — им. Ну, вот предположим, мы уловили что-то такое, какой-то там сигнал, и думаем, что его послали разумные существа. Вот занимаемся его расшифровкой. Расшифровали. Как мы узнаем, верно или нет? Надо спросить тех, кто посылал сигнал. Правильно? Ну, вот, спрашиваем, отправляем ответный сигнал. Что получается? До них наш вопрос идет сотни лет, и до нас их ответ — сотни… Ну, что это за разговоры, Виктор! — Егор снова хохочет. — Так что для нас эти ВЦ что существуют, что не существуют, — заключает он.

За нашим столом, напротив нас, сидят еще двое — Егор заказывал столик на двоих, но в последний момент, естественно, выяснилось, что они все заняты. Нашим визави лет по тридцать пять — сорок. Сидят, попивают из своей бутылки. Как и мы, мирно беседуют друг с другом. Однако чем дальше, тем все больше у них прорезается жажда более широкого общения. Особенно у одного из них.

— Ребята, — говорит он нам, — как-то нехорошо получается: сидим мы вроде за одним столом, а вы как-то все между собой шу-шу-шу да шу-шу-шу. Нехорошо. Может, познакомимся? Меня зовут Володя, — он делает мощный рывок всем телом, чтобы встать, отчего весь стол сотрясается. Падает чей-то фужер.

— Извините, ребята, — говорит Володя. — Извините меня. Я — от чистого сердца. Все нормально.

Выясняется, что оба наших новых знакомца работают на студии документальных фильмов. Володин приятель, которого зовут Женя, — звукооператором, а сам Володя — неясно кем, тоже что-то в этом роде.

Говорит в основном простодушный Володя. Приятель же лишь посмеивается при каждом его слове: мол, вы уж нас простите, ребята, мы немного того, не в себе.

— Кто не в себе? Это я не в себе? — искренне изумляется Володя. — Девушка! А девушка! — кричит он через весь зал официантке. — Можно вас на минуточку? Вот мы тут встретились с друзьями (жест в нашу сторону)… Можно вас попросить еще одну… «Столичную»…

Наша бутылка почти не тронута. Мы предлагаем выпить «на брудершафт» из нее, но Володя ни в какую не соглашается. Нет, инициатором нашего знакомства был он, и все должно быть за его счет.

— Давайте дружно… Посидим… Поговорим… — увещевает нас Володя, разливая по рюмкам. — А то нехорошо как-то получается: сидим за одним столом, а все как бы поврозь — шу-шу-шу да шу-шу-шу.

— …А вы знаете, о чем мы говорили? — густо покраснев, спрашивает Егор. Я чувствую, что в него вселился какой-то бес. — О внеземных цивилизациях! — Он как-то неестественно смеется, глядя сквозь очки на Володю.

— О чем, о чем?

— О внеземных цивилизациях. Ну, о разумных существах на других планетах.

Володе кажется, что здесь какой-то подвох. Какая-то насмешка.

— Не-е, ребята, мы к вам по-хорошему… Как говорится, со всей душой… А вы…

— Елки-моталки, — словно бы сердясь на его непонятливость, втолковывает ему Егор. — Я же серьезно: мы говорили о внеземных цивилизациях.

Молчание. По всему видно, что на эту тему Володе сказать нечего. А потому он переводит разговор на другую. Однако эта новая тема, естественно, тоже должна каким-то боком касаться науки, чтобы не подумали, что он уж вовсе невежда, лаптем щи хлебает.

— Видели новый фильм о тунгусском метеорите? — спрашивает нас Володя. — На днях по телевизору шел. Во картина! Кадры есть — классные. Мой приятель снимал. Особенно когда с вертолета, над тайгой… А краски!

Я видел этот фильм. Краски там действительно неплохие. Однако самое сильное впечатление оставляют вмонтированные в ленту черно-белые кадры, довольно несовершенные, — снятые оператором из экспедиции Кулика, первой экспедиции к месту «падения» этого так называемого метеорита. Земля, на много километров изуродованная чудовищным взрывом и пожаром. А ведь около двадцати! лет к тому времени уже прошло, как «упал» этот метеорит.

От фильма о метеорите Володя переходит к другим фильмам, мигом сообразив, что тут его позиции наиболее сильны: везде-то у него друзья-приятели в мире кино, причем не только документального, но и большого, художественного; мы же от этого мира — ох как далеки, так что от нового конфуза (как с внеземными цивилизациями) он застрахован. Скорее наоборот — того и гляди, мы перед ним осрамимся.

Без всякой логики Володя перескакивает с одной киношной темы на другую. Вот только что он говорил о том, сколько денег ухлопал режиссер неудавшегося фильма, и тут же, вслед за этим, — о предосудительном, с его точки зрения, поведении вдовы одного известного киноактера, недавно умершего.

— Я ж ей говорю, стерве: «Ты хоть любила Кольку-то, когда он живой был?» А она: «Ладно, — говорит, — Володь, что было, то было и быльем поросло». Тьфу, вот все они такие, стервы!

Володя совсем затосковал. Повесил голову. Видно, что хмель одолел его.

Внезапно он выпрямился и уставился на Егора как бы в надежде, что тот облегчит его страдания. Должно быть, перед его хмельным взором мужицкий облик Егора предстал как олицетворение всего истинного и надежного, что только есть на свете.

— Старик! — сказал он, глядя Егору прямо в глаза. — Ты мне очень нравишься. Давай с тобой выпьем!

При этих словах он вновь рванулся через стол. На этот раз много посуды загремело, не один фужер. Графин с грушевым напитком грохнулся об пол. За соседним столиком взвизгнула какая-то женщина. Подбежала официантка, стала совестить Володю. Тот оттолкнул ее, причем как-то уж чересчур злобно, должно быть, еще держал в памяти вдову артиста. Из дальнего угла зала к нам пробирался метрдотель. Дело принимало неважный оборот.

Вот так всегда. Нет чтобы уйти вовремя.

Главное: как-то уж больно неожиданно всегда финал наступает. Сидит человек, вроде бы здраво рассуждает, хотя и о всякой ерунде. И вдруг — повело.

…Приключение это заканчивается для нас за полночь — после объяснения в служебной комнате ресторана и в милиции, после расставания с Володей, которого, несмотря на наши увещевания, милиция отправляет-таки на ночлег в казенное заведение.

Егор смущен: это ведь он затеял этот благодарственный ужин. Я же больше всего раздосадован тем, чго у нас с ним не получился разговор.

Ладно, до следующего случая.

* * *

Утром я подъезжаю к институту. Припарковываюсь неподалеку от ворот (машина у меня, естественно, хоть и своя, да не своя — наследственная, Лидиного отца; самому мне, как говорится, ни в жисть такую не приобрести). Справа от меня перламутровый «Москвич», слева — лиловые «Жигули». Красота, достойное соседство. В «Жигулях» сидят двое. Молодые ребята. Один толстомордый, с обвислыми усами и шевелюрой до ворота. Запорожец. Из ансамбля «Песняры». Другой щуплый, невзрачный. Никакой. Я закрываю машину и иду к проходной. Что-то не нравятся мне эти двое. И не видел я никогда их здесь прежде. Бывает, сидят вот такие празднолюбцы в машине, покуривают, позевывают, поплевывают. Подъезжает какой-нибудь деятель вроде меня. Хлопает дверцей, отправляется по своим делам. И ведать не ведает, что два глаза цепко за ним следят, пока он не скроется из виду, что его кожаная куртка (или клетчатое пальто, или светлый плащ) отчетливо помечены воображаемой метой, ни с чем другим не спутаешь. А в это время две руки (конечно, другого, не того, что стоит «на атасе») уже подбирают ключ к двери оставленной машины или к багажнику. Кто что подумает? Обычное дело: пришел владелец к своему лимузину, копошится себе помаленьку. А когда настоящий владелец пожаловать изволит — у него уж то ли приемника в кабине, то ли запасного колеса в багажнике нет… После этот владелец удивляется: «Представляете? Я ведь только на пятнадцать минут отошел!» Мне нравятся эти разговоры. Как будто для того, чтобы снять приемник, умелому человеку сутки необходимы.

Вот с такими мыслями прохожу я через проходную, делаю еще шагов десять и резко поворачиваю назад. Тут же раздается негромкий свист (или мне только показалось?). Вахтер смотрит на меня удивленно: что, мол, за географические новости? Я бегу к своей машине. Издалека вижу, как правая передняя дверца лиловых «Жигулей», ближняя к моему автомобилю, быстро захлопывается. За ней, на месте пассажира, сидит вислоусый. Прежде он за рулем помещался. Щуплого в машине нет — вдоль забора прогуливается. Он, должно быть, и свистел (если, конечно, мне не показалось).

Машина моя закрыта. Я осматриваюсь в кабине. Все вроде бы на месте. Проверяю зажигание. В порядке. Мало-помалу волнение мое проходит. И тут меня осеняет дерзкая, идея. Я вдруг ощущаю себя этаким заправским западным репортером. А что, если попросить этих молодцов ответить на мою анкету? Костяшками пальцев я стучу лиловым в окно. Толстомордый нехотя приспускает стекло.

— Чего, отец? Чего зря барабанишь?

— Ребята, я корреспондент журнала «Наука и общество». — При слове «корреспондент» оловянные, навыкате глаза запорожца становятся свинцовыми, серыми. — Мы проводим опрос о проблеме внеземных цивилизаций. Не могли бы вы сказать, что вы об этом думаете? Существуют ли они?

— Не, отец… Мы тебе это не будем рассказывать, — говорит вислоусый хриплым голосом, внимательно глядя мне в глаза своими рыбьими глазами. — Мы — без цивилизаций. Мы сами по себе.

Щуплый дает задний ход. Лиловые на всякий случай покидают стоянку. Я записываю их номер. Демонстративно, чтобы видели. Чтобы не вздумали еще раз соваться.

Диалог у нас получился, конечно, неинтересный, но будьте спокойны, для репортера и этого было бы достаточно. На моем месте он что-нибудь придумал бы. Что-нибудь в таком роде:

«АВТОМОБИЛЬНЫЕ ВОРЫ ГОВОРЯТ: ПОИСК НЕОБХОДИМ!»

(беседа о внеземных цивилизациях в машине, которую собирались угнать)

Вчера утром я застал в своей машине двух угонщиков.

— Хелло, ребята, — сказал я им, — раз уж я вас накрыл, вы в моих руках. Или вы расколетесь, или я передам вас полиции.

— Но мы ничего не знаем, сэр. Случилась ошибка: мы перепутали вашу машину со своей. У нас точно такая же, она стоит за углом. Вы можете проверить.

— Итак, ты утверждаешь, что вы ничего не знаете. По правде говоря, о том, о чем я собираюсь вас спросить, никто толком ничего не знает. Тем не менее у каждого есть свое мнение. Итак, каково ваше мнение: существуют ли внеземные цивилизации?

— Прошу прощения, сэр, не очень попятные слова. Мы ведь с Биллом колледжей не кончали.

— Ах, да. Ну, конечно. Разумеется. Короче говоря, как вы считаете, есть ли люди на других планетах?

— Если там есть воздух, почему бы им не быть, сэр?

— Ха, воздух! Значит, кроме воздуха, тебе ничего не нужно?

— О нет, сэр, я не в этом смысле, — загоготал мой собеседник. — Но я полагаю, на первый случай…

— Раз на других планетах есть люди, значит, надо их искать, не так ли?

— Вы считаете, что у нас в стране мало своих людей, сэр?

— Экий ты болван, Джо. (Тебя, кажется, зовут Джо?) Разве не интересно увидеть совсем других людей? Может быть, они окажутся с двумя головами. Или с тремя ногами.

— Конечно, интересно, сэр, но по правде говоря (если уж вы обещали не выдавать нас полиции), нас интересует не столько вопрос: «Есть ли на других планетах люди?», сколько: «Есть ли на других планетах машины?» Г-г-г-ы-ы…»

Вот так бы написал буржуазный репортер. Я думаю, примерно так. Конечно, он мог бы все это сочинить просто так, сидя у себя дома за письменным столом, в глаза не видя этих воров, не заставая их в своей машине. Но это было бы уже не профессионально. Все-таки факт есть факт: воров он застукал на самом деле, хотя бы двумя словами с ними перекинулся…

Довольный этой своей выдумкой, я отправляюсь наконец на работу и весь день посматриваю в окно на свои «Жигули».

* * *

…Интересно бы вычислить, по какому закону изменяются мысли и чувства человека, который ничем не занят, никуда не торопится, ни от кого ничего не требует, ни с кем ни о чем не говорит, даже ни на кого и ни на что не смотрит — лежит себе тихонько, прикрыв глаза, где-нибудь на берегу моря, хотя вовсе и не в одиночестве, но как бы в одиночестве. Подозреваю, что, если бы такой закон был найден, обнаружилось бы, что большую часть времени человек просто испытывает некие психологические паузы, когда в голове — никаких мыслей, а в сердце — никаких чувств.

Именно в таком состоянии полного безмыслия и бесчувствия я лежу на пляжном топчане приморского поселка. Поселок называется Планерское. Впрочем, некоторые интеллигенты по старой памяти упорно именуют его Коктебелем.

Я знаю: стоит мне открыть глаза, двинуться с места — пауза кончится.

И я открываю глаза…

Одиночество прерывается. Я оказываюсь в самой гуще распаренных южным солнцем человеческих тел. Справа от меня четверо иссиня-черных молодцов с заткнутыми за пояса плавок сигаретами играют в карты, обмениваясь громкими междометиями. Слева какая-то толстуха, сидя на надувном матраце, прилежно намазывается кремом для загара. Крем называется «Аида». Должно быть, потому, что Аида была эфиопка (стало быть, дама загорелая). В головах у меня некий сухопарый гражданин, пока что довольно белотелый, но уже успевший поджарить плечи, шею, а потому накрывшийся неимоверно большим махровым полотенцем, что-то торопливо заносит в тетрадочку. Должно быть, впечатления. Писатель. Хотя, казалось бы, какие могут быть впечатления от этой жизненной паузы, от банального пребывания «на юге»? К тому же у писателей здесь пляж особый, по соседству с этим — возле их Дома творчества. Наконец, со стороны моря кольцо вокруг меня замыкает лохматый пляжный пес Таир, примостившийся на единственной узенькой полоске песка, не занятой топчанами. Этому загорать не нужно. Он здесь просто так, за компанию.

Жарко. Надо бы искупаться. Я поднимаюсь и медленно бреду к колеблющемуся краешку огромного зеленого водного пространства. Таир идет вслед за мной, словно бы тоже собирается выкупаться. Ступив на шаг в воду, мы останавливаемся в раздумье…

— Эй, красивый! — доносится до меня чей-то голос. — Отойди в сторонку.

«Красивый» — это, конечно, я. Такие окрики, исходящие от одного из местных фотографов, я слышу по многу раз в день. И обычно беспрекословно им повинуюсь: кого-то собираются запечатлеть «у кромки прибоя» — я здесь не при чем, мне в кадре делать нечего. Но тут на меня что-то находит. «Какого черта! — думаю я. — Что это — студия или пляж? И потом, что за идиотская манера — вечно изображать на снимке этакое песчано-водное безлюдье! Будто граждане фотографируются не на переполненном горпляже, а на собственной вилле в Ницце».

Между тем фотограф не теряет надежды сдвинуть меня с места:

— Эй, симпатичный!

Я не шелохнусь.

— Эй, в очках!

Постепенно и окружающая публика начинает волноваться:

— Мужчина, к вам обращаются…

Я не слышу.

Сделав все-таки несколько кадров и проходя мимо меня с фанерным дельфином под мышкой, фотограф выдыхает злобно (температура воздуха вокруг меня сразу подскакивает на несколько градусов):

— Слышь, ты, очкарик! У нас когда просют — тогда уступают.

…Купаться не хочется. Я возвращаюсь на свой топчан.

Давешний «писатель» объясняет моей соседке-толстухе, как изменяется в зависимости от времени года, дня недели, часа, от числа людей на квадратный метр возможность нарваться на неприятность. Вот что, оказывается, он подсчитывал в своей тетрадочке.

…В Планерском мы с Лидой и Вовкой остановились на квартире (если можно назвать квартирой двухместный, выбеленный снаружи и изнутри сарайчик, расположенный во дворе хозяйского дома в ряд с другими такими же сарайчиками). Хозяин, лицом похожий на актера Леонова, являет собой тип человека, вполне довольного жизнью и доходами.

— Разве так надо работать, как вы работаете в городе?! — философствует он. — Пришел — снял табель, ушел — повесил… Работать надо от зари до зари!

Смысл этой речи в том, что, дескать, только так можно заработать на хорошую жизнь, на автомобиль (он у него имеется, тоже во дворе стоит, в особом сарайчике), хотя и дураку ясно, что основную статью доходов у этого труженика, по крайней мере летом, составляют квартиранты, такие вот горожане — «бездельники», как мы с Лидой.

Поговорить хозяин любит. Вечером мы с ним дружески беседуем, сидя у телевизора, выставленного прямо на дворе, под лозами винограда с мутными зелеными ягодами. Днем же, когда я встречаю его на дорожках писательского Дома творчества с садовым инвентарем в руках, он меня нарочито не замечает.

— Ну а что вот Брюсов?.. — говорит хозяин, помешивая ложечкой чай. — Как так понимать: сначала был царский поэт, а после — советский?

Вопрос обращен к квартирантке-филологине. Поначалу струсив от его прямоты и неожиданности, та, однако, быстро находится:

— Брюсов был передовой поэт. Прогрессивный.

— А-а… Ну да… — хозяин кивает понимающе, продолжая позванивать ложечкой.

Разговор продолжения не имеет.

Далее наступает моя очередь поддерживать беседу.

— Как это у вас так получается? — обращается хозяин ко мне. — Теория происхождения жизни… Сначала не было ничего живого, а потом оно вдруг возникло… Как же так? Из чего же оно возникло? Из камня, что ли? Из песка? Как это так: живое — из неживого?

Он смотрит на меня вопросительно. Я молчу.

— Вот наоборот — это бывает, — продолжает хозяин. — Это мы всякий день видим: как живое неживым становится. Вот я сорвал травинку — и дух из нее вон. А чтобы из мертвого живое — этого никто пока что не видал.

— Но ведь речь идет о миллионах лет… — говорю я нехотя. — За миллионы лет всякое могло случиться… Могли сложиться подходящие условия…

— Не-е… Не верю я в это… — наклонившись над стаканом чая, хозяин мотает головой. — Не может живое из неживого получиться.

— Как же, по-вашему, возникла жизнь на Земле? — наивно, по-детски спрашивает филологиня.

— Из космоса ее занесло! — едва не в полный голос выкрикивает хозяин, хлопая ладонью по столу. — Из Вселенной! — Он указывает пальцем на черное небо и победно смотрит на нас — так, словно ему первому пришла в голову такая идея.

— Ну, хорошо, — говорю я примирительно. — Допустим, первые микроорганизмы были занесены на Землю с какой-то другой планеты… Но туда-то они откуда попали?

— Да ясно же откуда — еще с одной планеты… А на эту планету — с другой…

Я выдерживаю паузу, перевожу дыхание.

— Послушайте, — говорю я хозяину, — неужели бы не видите: где-то же должно быть начало! Где-то все-таки должно было произойти самозарождение жизни!

Хозяин смотрит на меня озадаченно. Видно, что к такому повороту дела он не готов.

Мне становится его жалко: этакий благополучный человек — и вдруг затруднение на жизненном пути. Непременно надо его выручить, бросить спасательный круг.

— Вот вы, Петр Петрович, говорите «жизнь, жизнь». Ну, а разумная жизнь где-нибудь есть еще, кроме как на Земле, как вы считаете?

— Как я считаю? — хозяин делает ударение на «я».

— Да, как вы считаете?

— Сдается мне, — говорит он, — что неразумная жизнь давненько вымерла… Ибо уже сам факт жизни — необычайной сложности явление, а процесс самосознания наверняка начинается с одноклеточных. Так что же подразумевать под жизнью разумной? Хотя бы такое дело — вирус. Как понять: живет он или существует? Я имею в виду — по нашим меркам. Так вот, отвечаю: массовые эпидемии, пандемии и прочие вирусные неприятности убеждают — живет, прекрасно живет пока. Или — муравей. Понять мир так, как его понимает муравей, — ничуть не проще, чем слетать в другую галактику…

Ну, пошел умствовать. Разводить глубокую философию на мелких местах.

— Так что разумная жизнь есть понятие очень широкое, — заключает хозяин. — И убежден: широко она распространена во Вселенной.

Все ясно. Все объяснил и растолковал. Мыслящие вирусы. Думающие муравьи. Главное, уметь ведь надо — сказать так, что ничего не поймешь. Живет или существует? Раз вызывает эпидемии — значит, живет. Раз живет — значит, мыслящий. Неотразимая логика.

Сходить, что ли, к морю, прогуляться перед сном.

Бреду по неширокой тропе между морем и подножием Карадага. От земли поднимаются струйки воздуха: гора щедро отдает принятое за день тепло. Чайка норовит примоститься на прибрежном камне, но то и дело соскальзывает в воду. Наконец решает, что и в самом деле на воде будет удобней, опускается на поверхность моря, плывет, покрикивая умиротворенно.

Участок берега огорожен. На ограде какая-то надпись. Читаю: «Рыболовецкий колхоз «Голубая волна». Причал № 12. Посторонним вход воспрещен». Из домика за оградой выходит рыбак. «Читайте не очень долго. Заходите», — кричит он мне. Рыбаки продают свежую рыбу. Мне рыба не нужна, готовить негде. Продолжаю свой путь вдоль берега. Рыбак смотрит некоторое время мне вслед и идет до ветру.

Вот и звезды проступили на небе. Глаза Вселенной. Звезды… Что только мы не принимаем за звезды. Даже огромная галактика — знаменитая туманность Андромеды кажется нам светящимся пятнышком. Причем не таким уж заметным — всего лишь пятой величины. Два миллиона световых лет до нее. Подите-ка, долетите. Два миллиона! А человеческий род существует всего сколько?..

Два миллиона лет — это немыслимо! Это, по сути дела, вечность! Впрочем, если разогнать корабль до скорости света, у космонавтов время потечет медленнее. Говорят, всего двадцать восемь лет пройдет у них на корабле, пока они будут добираться до этой туманности. Двадцать восемь лет — туда, двадцать восемь — обратно. Всего пятьдесят шесть. Что ж, это все-таки не два миллиона. Срок приемлемый, хотя бы теоретически Представляете? За пятьдесят шесть лет космонавты слетали к туманности и обратно, а на Земле минуло два миллиона лет. Парадокс близнецов. Теория относительности. Говорят: космонавты никого уже не застанут в живых из своих современников. Это через два миллиона-то лет? А что они застанут? Землю-то они застанут? Совсем на другую планету прилетят…

Впрочем, вряд ли такие путешествия когда-нибудь станут возможны…

Где-то здесь, среди этих светящихся точек, — летящая звезда Барнарда. Быстрее всех движется по небу: за сто семьдесят лет сдвигается на целый солнечный диаметр. Действительно летит. Наделала шуму эта звезда! Как-то заметили астрономы, что полет ее не совсем прямолинеен. Слегка искажается прямая-словно бы волнистой делается. Стали разбираться, отчего да почему. Ну, и пришли к выводу, что вокруг летящей звезды три невидимых спутника вращаются. Три планеты. Это была сенсация: первая планетная система открыта! Первая — не считая Солнечной.

Звезда Барнарда — одна из ближайших к Солнцу. А что это означает? Я имею в виду — что означает тот факт, что планеты обнаружены в такой близости от нас: только что высунулись за околицу — и нате вам, пожалуйста! А то, что планетных систем, стало быть, вообще чрезвычайно много. Так надо полагать. Вероятность их существования сразу резко подскочила. А вместе с ней — и вероятность существования планет, подобных нашей, — населенных разумными существами.

К сожалению, потом вроде бы выяснилось, что, наблюдая за летящей звездой, астрономы ошиблись — телескопы их вроде бы подвели. На самом деле говорить об иных планетах пока что рано…

* * *

Лида старается отвлечь меня от моих звезд. По этой причине здесь, на юге, мы в основном проводим время во всяких экскурсиях, пеших и колесных (я, конечно, имею в виду время после обеда: с утра у нас — только пляж, и больше ничего, каждый день, без выходных; таков железный закон юга).

Нынче вот к Волошину наладились. В дом-музей. На выставку его акварелей. Попасть туда нелегко. Впрочем, как и повсюду — везде толпы изнывающих от безделья курортников. Очередь пришлось занимать спозаранку, а после, еще до открытия кассы, бегать каждые полчаса, показываться: вот он, мол, я, здесь стою, здесь моя очередь.

Акварели — на первом этаже, в трех комнатах. Второй — на ремонте. Лиде и Вовке волошинский дом в новинку, а я уже не раз здесь бывал. Впервые лет семнадцать назад, в начале шестидесятых.

Дверь отперта. Переступи порог.

Мой дом открыт навстречу всех дорог.

В ту пору еще Мария Степановна была жива, вдова. Ныне-то она уже несколько лет как лежит рядом с мужем — на Лысой горе, на вершине, продуваемой всеми ветрами.

Когда я в тот раз пришел, дверь не была открыта навстречу всех дорог, долго пришлось стучаться. Отворила наконец Мария Степановна. Я представился, спросил, нельзя ли почитать стихи Максимилиана Александровича (знал, что есть тут такой порядок — незнакомые люди приходят, садятся, читают волошинские стихи, хотя музеем этот дом в ту пору еще не был, да и не в каждом музее это заведено — сидеть вот так и читать).

— Как вы мне все надоели! — сказала Мария Степановна с сердцем. — Как я от вас устала!

Однако пустила. Провела в главную комнату, ту, что тремя стенами-гранями выходит на набережную. Посадила за добротный некрашеный стол собственной волошинской работы, принесла увесистый том стихов, отпечатанных на машинке, самодельно переплетенных (тогда Волошин еще не был издан), и оставила одного.

Я просидел за этим самодельным фолиантом несколько часов кряду, ни на секунду не поднявшись со скамьи (такой же простой, добротной, как и стол). Поэзия в то время была моим увлечением. Так же, как сейчас ВЦ. Я читал и перечитывал каждое стихотворение по нескольку раз.

С того дня и стал для меня Крым — Киммерией, древней землей, из каждой складки, из каждой трещины своей источающей историю и поэзию.

Заклепаны клокочущие пасти. В остывших недрах мрак и тишина. Но спазмами и судорогой страсти Здесь вся земля от века сведена… Доселе грезят берега мои: Смоленые ахейские ладьи, И мертвых кличет голос Одиссея, И киммерийская глухая мгла На всех путях и долах залегла.

В акварелях волошинских — те же спазмы и судороги страсти возлюбленной их крымской, киммерийской земли. Усталая экскурсоводша механически объясняет это разношерстной толпе отдыхающих. Но вряд ли то, что она говорит, многим понятно, Вот Вовке моему непонятно наверняка. А Лиде? Я взглядываю на нее исподволь. В джинсах она особенно стройна. Волосы по плечам распущены. Никогда мы почему-то с ней об этом не говорили. Да и как об этом говорить? Как это передать? Это надо самому почувствовать, прочитав стихи, увидев рисунок или, особым зрением, самое землю, природу… Киммерию.

Интересно, есть ли где-нибудь еще, на какой-нибудь другой планете, такие вот пейзажи? Наверняка есть.

Тут ведь речь не о жизни идет (это с жизнью вопрос неясен). В крымском пейзаже жизнь — деревья, трава — не главное. Главное — складки и разломы земли. По крайней мере так Волошин видел этот пейзаж.

С тех пор как отроком у молчаливых, Торжественно-пустынных берегов Очнулся я — душа моя разъялась, И мысль росла, лепилась и ваялась По складкам гор, по выгибам холмов.

Вот только вода еще нужна. Какой же Крым без воды, без моря? Если и не видно его на пейзаже, она все равно где-то здесь, рядом, неподалеку. Слышится ощущается его дыхание…

* * *

— Вить, а Вить!

— А?

— Ты помнишь, как мы с тобой в первый раз были на юге?

— Помню, конечно.

— Как хорошо тогда было, правда?

— Да.

В первый раз мы с ней поехали на юг вскоре после женитьбы. Вовки, естественно, с нами тогда еще не было, и не ожидался он даже. И были мы с ней вольны, как птицы. В ту пору мы по югу кочевали: поживем в одном месте несколько дней — и в другое. Причем заранее не загадывали, сколько где пробудем: оставались в оседлом положении, пока не надоест, пока хоть чуть-чуть не наскучит.

— Ну, как? Не надоело? — спрашиваю я ее.

— Дай подумать, — хохочет она. — Вот эта вывеска вроде бы уже осточертела.

— Какая вывеска?

— Ну, афиша… Идиотская такая, на набережной висит, во всю стену: «Смехом — по помехам!» Меня уже тошнит от этого помехосмеха.

— К черту афишу! К черту помехосмех!

Тут же мы бежим на вокзал или на пристань, захватив с собой наш немудреный багаж.

В другом месте — она ко мне с вопросом:

— Сэр, не наскучила ли вам здешняя обстановка?

— М-м… Вроде бы рано заводить такие разговоры: всего два дня, как прибыли.

— Так, значит, не наскучила? Очень вы, значит, ею премного довольны?

Я чувствую: чем-то ей не понравился данный населенный пункт. Горит она желанием поскорее отсюда слинять.

— Как вам сказать, мадам… В принципе это не самое плохое место на земле: солнце, море… И если бы…

— Что если бы? — Она хватает меня за горло и устрашающе смотрит мне прямо в глаза. Этакая голово-резка. — Что если бы?

— …И если бы не эта бородавка на носу у работника местной Союзпечати, коей размеры, прямо скажем, превышают допустимые приличиями, если бы не эта небольшая деталь местного пейзажа, тогда здесь можно было бы прокантоваться еще часа двадцать четыре.

— К черту бородавку! — Она уже швыряет в чемодан свои купальники, платья.

Такие вопросы не обсуждались: стоило хотя бы одному из нас выразить желание немедленно поднять якорь, — это желание считалось непреложным, как закон

…Прокатились мы в тот раз по всему крымскому побережью, начиная от Ялты, перемахнули через Керченский пролив — и на Туапсе, Сочи, Хосту, Адлер, Гагру, все дальше, дальше на юг — до самого Батуми. V-песенка нас тогда сопровождала: «Батуми, эх, Батуми! Тра-та-та-та-та та-та-та-та». Была такая в моде. Повсюду на танцах крутили на солнечном юге (а мы с Лидой в ту пору и танцплощадки еще стороной не обходили, не брезговали ими).

Когда же это было? Постойте, постойте, дайте-ка вспомнить. Вовке сколько сейчас? Десять. А это было года за полтора до его рождения. Ну да, за полтора года. Точно. Стало быть, меньше чем двенадцать лет назад. Надо же! Всего-то двенадцать лет. И как все изменилось. И мы сами, и вообще… Все вокруг. Ну, в общем-то больше всего мы сами изменились. Попробуй нас теперь сдвинуть из этого Планерского. Черта с два сдвинешь. Тягачом не вытащишь. Весь месяц проторчим здесь как привязанные. Хотя, если подумать, — что здесь такого примечательного? Ради чего стоило бы здесь сиднем сидеть?

Но главное не в этом, конечно. Главное — что изменились наши отношения. Что-то в них лопнуло, треснуло, хрустнуло…

Тривиальный случай, как сказала бы Лида, знай она, о чем я сейчас думаю. Она лежит рядом со мной на кровати. Я — на раскладушке. По другую руку от меня, тоже на кровати, Вовка. Да, тривиальный. С миллионами людей, или, так скажем, супружеских пар, такие случаи происходят. Так что если немножко приподняться над нами двоими и окинуть мысленным взором все это великое множество, ситуация банальная, конечно. Двое любили друг друга, а потом… Что потом? Разлюбили? Привыкли друг к другу? Тс-с-с… Не надо никаких словесных определений. Это ведь не роман. Это сама жизнь. Не все можно обозначить словами. Физики давно уже это поняли: у них там, в микромире, много всяких штук, для которых слов не находится. Хорошо бы, допустим, к электрону прицепить этикетку «частица». А вот он и не совсем частица — можно его еще волной поименовать. Но и волна он такая, что не совсем волна. Ну, в общем, нет подходящего слова в языке, и все тут. Физики это хорошо знают. А мы все стараемся сказать, как отрубить. Либо любовь — либо нелюбовь. Если нелюбовь — ищи себе другую. А что с другой — другое что-нибудь будет? А дети как же? Они в чем виноваты? Или, может быть, они в самом деле нынче инкубаторские, в наш научно-технический век? Может быть, уже не нужны им отец и мать?

Лида, конечно, думает, что всему виной мои увлечения. Вот теперь эти ВЦ. Впрочем, она не так глупа, чтобы так думать. Она понимает: главное, что между нами что-то лопнуло, треснуло, хрустнуло… Понимать-то понимает, но — принять не хочет. Это чисто по-женски — не принимать неприятный факт. Нет чтобы до конца посмотреть правде в глаза — и перемениться сообразно обстоятельствам. Не хочет она меняться. Не хочет поверить, что не может быть все между нами так, как тогда, двенадцать лет назад.

А я? Почему я не переменюсь? Тут такое дело… Не под силу это одному. Тут все должно быть обоюдным. Потом откуда мне знать, что у нее на уме. Может быть, она уже приняла какое-то решение? Может быть, она поставила себе целью: либо у нее со мной все будет так же, как двенадцать лет назад (она не хочет верить, что так быть не может), либо у нее будет так с другим. То, что она ставит перед собой подобную цель, вполне возможно. Это на нее очень похоже. В некоторых вещах она форменная фанатичка, куда мне перец ней с моим ВЦ-фанатизмом! Да и вообще женщина, испытавшая настоящую любовь, сделает все, чтобы ее вернуть. Не так, так этак. Ибо она знает, что она хочет вернуть. Тут никакие плотины ее не остановят.

А с другим, разумеется, у нее все может быть так, как у нас с ней двенадцать лет назад. Ну, не совсем, наверное, так, но почти. Невесомость полная. Захватывающая новизна. Счастье. Безоглядное счастье.

Но тут уж, как говорится, я — пас.

Может, и у меня что-то такое могло бы получиться с другой. Но мне это не нужно. В этом разница между мной и Лидой. Все должно быть в жизни один раз. Прошел мой петушиный возраст.

 

ГЛАВА II

РАДИ НЕСКОЛЬКИХ СТРОЧЕК В ГАЗЕТЕ

СНОВА ВИКТОР БОРИСОВ

Утром мне принесли вызов на переговорный пункт. От кого бы это? Ничего толком не разберешь.

— Алло! Я вас слушаю.

— Алло! Это Борисов? Виктор Николаевич?

— Да. А с кем я говорю?

— Это Рыбников вас беспокоит. Из газеты.

Ничего себе! Как только он мой адрес узнал? Кому же я его сообщил? Кажется, только на работу. В отдел кадров. На всякий случай.

— Вы, наверное, удивлены, как я разыскал вас? — захохотал Рыбников, будто разгадав мои мысли. — Ничего особенного. Разведка не дремлет. Мы следим за каждым вашим шагом. Все ваши остановки на пути к ВЦ нам известны.

Виктор Николаевич, — продолжал Рыбников уже серьезно. — Тут такое дело… Все, как говорится, течет, все изменяется, особенно в газете. Так и сейчас — ситуация переменилась. Мы хотели бы напечатать вашу анкету. Ну, что-то наподобие ее… Я колебался, звонить вам или не звонить: все-таки вы в отпуске. В конце концов мы могли бы сами что-то придумать (текста-то вашего у меня не осталось, но кое-что я помню). Но я подумал: все-таки идея принадлежит вам. Не такие уж мы гангстеры, чтобы лишать вас авторства. И потом вы энтузиаст этого дела. Вам бы и карты в руки… Как вы на это смотрите?

— Когда? — с трудом выдавил я из себя, спазм какой-то сдавил горло.

— Алло! — отчаянно заорал на том конце Рыбников. — Что-то плохо вас слышу. Алло! Вы меня слышите?

— Слышу, слышу! Когда, спрашиваю, мне надо быть у вас?

Рыбников опять захохотал:

— Да надо было бы быть, как говорится, вчера. Полоса-то в основном уже сверстана. Для вашей анкеты «пятачок» оставили. Там ведь у вас всего несколько вопросов? Хватит вам места.

— Хорошо, — сказал я. — Я буду у вас завтра утром.

— О’кэй, — сказал Рыбников, — Прекрасно. Ваши деловые качества выше всяких похвал. Приедете — заходите прямо ко мне. Обнимаю вас. Привет семье!

— Алло! Алло! Алло! — вдруг закричал Рыбников, когда я уже собрался повесить трубку. — Виктор Николаевич! Ничего, что я ломаю вам отпуск? А то ведь мы можем тут сами… Без вас… Посоветуемся со специалистами…

— Ничего, — сказал я. — До завтра.

Я опустил трубку на рычаг.

* * *

Прошло лишь десять дней, как мы сюда приехали. Еще и половины отпуска не минуло. Но ехать, конечно, надо. Быть может, это у меня единственный шанс. Безумие его упускать.

Лида, разумеется, не будет закатывать никаких истерик. Но… Но мне страшно от предстоящего разговора с ней.

…— Лиданька, а Лиданька! Я понимаю, что это глупо… Тебе, наверное, кажется, что глупо… Но глупо не это… Глупо, может быть, то, что я вообще этим делом занялся. Но теперь надо быть последовательным. Ты ведь всегда ценила последовательность. Логику поступков.

Лида молчит. Отвернулась. Смотрит в окно.

Нет, это мука. Это ни на что не похоже.

— Лиданька, мне скоро выходить. Неизвестно, как с билетами. Скажи что-нибудь.

— Что мне тебе сказать, Виктор? Ты даже не представляешь себе, что ты сейчас делаешь…

— Лида, это время у меня не пропадет. Я выйду на работу. Договорюсь с начальством — вроде бы оно отозвало меня из отпуска. У меня отгулы есть. Всего недели три набежит — вместе с этим остатком. Возьму в сентябре. Ты оформишь за свой счет. У вас ведь это нетрудно. Съездим на Пицунду. Ты же хотела на Пицунду…

Разумеется, я понимаю, что дело совсем не в этом. Но ведь надо же что-то говорить.

— Не в этом дело, Виктор, — устало произносит Лида. — Не в этом дело.

Мы молчим.

— Ну, ладно ты о себе не думаешь… Обо мне… Но у тебя сын. О нем ведь ты должен думать…

— Лида, ты прекрасно знаешь, как я люблю Вовку.

— «Люблю»! Чего стоит эта твоя любовь! Он ведь смотрит на тебя. Что он видит? Человека, который занимается черт знает чем. У которого в голове какие-то бредни. Какая-то маниловщина. Ну, хоть бы ты профессионально занимался этими ВЦ. Перешел бы в астрофизический институт — может быть, нашлось бы для тебя там какое-нибудь место. Но ведь ты… Ты даже не любитель. Любитель все-таки ставит перед собой определенную цель. Такую же, как и профессионал. Он только пытается ее достичь любительскими средствами — вот и вся разница между ним и профессионалом. Но ведь у тебя даже цели никакой нет определенной! Какая у тебя цель, скажи? Для чего тебе нужна эта дурацкая анкета? Чтобы узнать мнение тысячи-другой таких же дилетантов, как ты, о предмете, в котором вы ни черта не смыслите? Браво! Прекрасная цель!

Это жестоко, конечно, все, что она говорит. Но в общем-то она права. Что тут возразишь? Тысячу раз права. И я не сержусь на нее за эту жестокость.

— Ты думаешь, Владимир всего этого не видит? Что у него отец….. недотепа… Все видит. Не осуждает, конечно, — мал еще осуждать. Думает, что это норма. Я же и должна ему внушать, что это норма. Ребенок должен уважать своего отца. Но это же ложь, что это норма. До каких же пор нам придется растить сына во лжи?!

Это уже непереносимо. Я не вынесу этого. Это уже не жестокость — этому нет названия.

— Лида… Лида. Ну, как ты так можешь? Тебе ведь потом стыдно будет за эти слова…

ЮРИЙ РЫБНИКОВ

(это он теперь держит речь)

Тут как-то зашел ко мне в редакцию один «чайник». Анкету предложил — насчет ВЦ, то бишь внеземных цивилизаций. Есть ли они, нет ли их? Когда их обнаружат да почему до сих пор не обнаружили? Как выглядят инопланетяне? Ну, и все в таком роде. «Чайницкая», конечно, идея — на сто процентов: откуда рядовому читателю знать все это! Да и потом, не наша это проблематика: мы ведь все больше о нравственных аспектах науки пишем, хотя и бывают всякие исключения и отступления. В общем отфутболил я его в «Науку и общество». Им эта тема ближе. Хотя и они вряд ли заинтересуются: больно уж «чайницкая» идея.

Но теперь вот подписная кампания на носу. Надо бы читателю что-нибудь интересненькое представить. Хотя в общем-то года два уже как лимит на подписку установлен — не очень-то разбежишься на газету подписаться, даже если большим желанием воспылаешь, — но по старой памяти начальство каждую осень о подписной кампании толкует. Да оно в общем-то и полезно такие разговоры вести в качестве профилактики — полезно время от времени подхлестывать сотрудников под тем или иным предлогом. Ведь если не подхлестывать, если все предоставить самому себе, то… Согласно второму закону термодинамики все неудержимо стремится к праху и тлену. Если же о газете вести речь — все менее интересной становится газета. Для широкого читателя, я имею в виду. Падает ее интересность, если не прилагать специальных усилий, не встряхивать время от времени всех, от кого зависит, чтобы она не падала.

Так вот, подписная кампания. Одними нравственными аспектами ее не вытащишь. Наука-то в общем интересна не нравственными аспектами, а той новой информацией, которую она дает человеку. А более того — всякого рода гипотезами, всякими рассуждениями о еще непознанном. Ну, разумеется, это должны быть достаточно строгие рассуждения — наука есть наука. Но все-таки, когда дело касается гипотез — тут гораздо больше простора для фантазии, чем когда речь идет об уже известном. А стало быть, и интереса для читателей больше. Ведь интересно то, о чем можно пофантазировать.

Так что ВЦ — это, в общем-то, как раз то, что надо. Хотя и написано о них уже о-го-го сколько, однако новый поворот всегда можно отыскать.

Разумеется, связь с инопланетянами, мягко говоря, не самая острая и животрепещущая проблема, но, с другой стороны, можно и ее представить достаточно актуальной, если опереться на какие-то свежие события. Да зачем далеко ходить — вот, например, в предпоследнем номере «Науки и общества» один членкор написал, что, в общем-то, разумная жизнь — штука маловероятная, что, может быть, кроме как на Земле, нигде ее больше нет. Врезать этому членкору — повод вполне благопристойный: все-таки заявлять во всеуслышание, пусть даже в предположительном духе, что мы совершенно одиноки во Вселенной, — поступок довольно легкомысленный. Стоит ли огорчать стольких людей, которые свято верят в существование ВЦ? Причем ведь утверждается это без каких-либо особых аргументов и доказательств. Так, захотелось человеку сказать нечто оригинальное. Нет, долбануть по нему — святое дело. Кстати, и найти авторов для такой статьи будет нетрудно: у многих на него чешутся руки — большинство-то все-таки держится противоположного взгляда на ВЦ.

Пожалуй, действительно стоит заказать статью с критикой членкора.

А внизу можно будет подверстать анкету этого «чайника» (кстати, я даже телефона его, кажется, не записал). В качестве гарнира. А что? Вполне нормально будет. Мешок ответов придет. По читательским откликам мы сразу вперед вырвемся. Ну, может быть, не вперед (с судебными очерками нам все-таки тягаться трудно), но последнее место покинем, это точно. А то ведь на всех планерках склоняют: мол, наука меньше всех получает писем (как будто неясно: никогда научная публикация, как бы ни была она интересна, не в состоянии заставить стольких людей взяться за перо, как нравоучительный очерк о каком-нибудь там «случае из жизни»).

Одним словом, ваше предложение принято, товарищ Борисов (так, кажется, фамилия этого «чайника»)!

Конечно, напечатать это все будет непросто: опять начнутся разговоры — мол, зачем это да для чего это, да не наша это тема. Но авось по случаю подписной кампании проскочит. Сами же ведь вы требуете интересных материалов. Пусть мне кто-нибудь докажет, что это меньше людей интересует, чем что-либо другое. Грош мне цена как журналисту, если я ошибаюсь — если это не одна из самых интересных тем.

Интересует ли она меня самого? Не знаю. Честно говорю: не знаю. Я давно перестал думать о таких вещах. Я всегда думаю только о том, интересен ли будет читателю тот или иной материал. И всегда стараюсь добыть самое-самое-самое интересное (разумеется, далеко не всегда это мне удается — тому есть тысяча всевозможных причин). Я, наверное, нахожусь в таком же положении, как дегустатор пирожных (не знаю, существует ли такая должность). Он тоже со временем должен научиться думать об одном — понравятся ли эти пирожные тем, для кого они предназначены. И забыть думать, вкусны ли они для него самого.

Наверное, чаще всего пирожные, которые он пробует, для дегустатора не вкусны — ведь в конце концов у него должен выработаться особый вкус — работа его неизбежно ведет к этому. Между тем, конечно, каждый день ему приходится иметь дело с «серийной» продукцией. Нет, определенно «серийные» пирожные ему не должны казаться вкусны. Но он, будучи профессионалом, должен уметь безошибочно оценивать — вкусны ли они будут для среднего покупателя.

Так же обстоит дело и со мной. ВЦ мне определенно не интересны. Я сыт по горло этими пирожными. Я с удовольствием прочел бы что-нибудь философское, глубокое — о человеке, о его психике, о мотивах его поступков… Но я точно знаю, что для среднего читателя ВЦ интереснее. (Если я ошибаюсь — грош мне цена).

Это, разумеется, не значит, что я лучше, тоньше, умнее, чем средний читатель. Просто я объелся пирожными. Нормальный человек сколько пирожных ест? Наверное, одно за два-три дня, за неделю… А мне каждый день по десятку интересных статей приходится читать. Интересных своим предметом (большинство из них плохо написаны — от этого и не увидят никогда света). По десятку пирожных.

…Кстати говоря, я где-то читал в мемуарах: Вавилов (Сергей Иванович) очень любил торты, ими в основном питался — кусок торта и чай.

Но это все же не то, что работа дегустатора.

* * *

Впрочем, если уж говорить начистоту, более жгучий интерес вызывают у среднего читателя летающие тарелки. Тема, близкая к ВЦ. Но ВЦ — это, как бы сказать, чересчур научно, чересчур академично. То ли дело НЛО — неопознанные летающие объекты. Сказки? Выдумки? Да черт его знает… Я бы не стал изъясняться так категорично. В конце концов, о том, что видели тарелки, сообщают люди, не ожидающие от этого абсолютно никакой выгоды. Для чего, спрашивается, им выдумывать? Другое дело — что именно они видели…

Вот только вчера письмо пришло:

«Дорогая редакция! Хочу сообщить о необыкновенном явлении, которое мне пришлось увидеть. Это было 14 июня, в субботу, в ночь под воскресенье, ровно в 12 часов. Ночь была темная, но звездная. Как-то нечаянно я подняла голову и вдруг увидела странное явление: но темному небу со скоростью самолета летел желтовато-белый предмет круглой формы, а за ним тянулся след такого же цвета. И дорожка, и шар были как будто освещенные солнцем. В момент, когда я заметила шар, след от него стал расширяться, и образовалась овальная туманность с половину 4-подъездного дома. По краям туманности — четкие очертания. Когда овал замкнулся, на шаре произошла вспышка, он оторвался от туманности, а по ней пошли волны зигзагами, постепенно затухая. Шар полетел дальше без изменений, но след за ним уже не тянулся.

Шар — величиной немного меньше солнца, летел с запада (со стороны г. Георгиевска) на восток. Дорожка за шаром тянулась от горизонта до того места, где образовалась туманность, то есть до центра нашего города.

Эту дорожку мы наблюдали еще с полчаса, пока шли до дома. Она оставалась без изменений, светилась желтоватым светом и была шире, чем след самолета. Туманность в овале рассеялась, а контуры еще оставались четкими.

Вместе со мной наблюдали это явление Пименов Г. Ю. и еще несколько мужчин незнакомых. Через день Пименов Г. Ю. разговаривал об этом с другими работниками завода ТНТГЗ. Некоторые из них тоже видели это явление.

Что это мы видели?»

Подпись: Алферова Галина Петровна, 22 года, повар. Адрес указывается…

Какой, спрашивается, резон все это выдумывать Галине Петровне? Какой профит она от этого получит? Да ровно никакого. Нет, должно быть, в самом деле что-то такое наблюдала она на небе вместе с Пименовым Г. Ю. и другими работниками ТНТГЗ. Весь вопрос — что? Хотел бы и я это знать.

Таких писем много приходит, по крайней мере два-три в неделю. Мы их в Академию наук переправляем. Не знаю уж, что они там отвечают — вряд ли отвечают вообще. Да и среди моих знакомых многие своими глазами видели эти самые тарелки. Правда, кое-кто из этих знакомых, что называется, склонен к экзальтации — таким особенно доверять не стоит, они не то чтобы выдумают, но запросто вообразят все что угодно и сами же поверят в реальность воображаемого, — однако другие — люди вполне трезвые, здравомыслящие, и, я бы даже сказал, наподобие меня, скептически настроенные по отношению ко всем этим материям. Короче, у меня нет никаких оснований им не верить. Вот и получается: с одной стороны, нет оснований не верить, а с другой… Как там в письме у юной поварихи — «Что это мы видели?». Что это они все видят? Инопланетные космические корабли? Так вот, с другой стороны — не может этого быть. Сами подумайте: спор идет о том, есть ли вообще где-либо во Вселенной, раскинувшейся на миллиарды световых лет, хотя бы еще одна вот такая же, населенная разумными существами твердь, наподобие Земли. А тут — нате вам! — прямо у вас под носом посланцы этой самой маловероятной тверди (или, может, твердей). Как прикажете к этому относиться?

На первый случай, я положил себе за правило не принимать всерьез никакие свидетельства — от кого бы они ни исходили — до тех пор, пока сам не увижу чего-либо подобного собственными глазами, пока сам не удостоверюсь, что «это» существует.

В общем-то принцип небезупречный. В конце концов, я много чего не видел. Не видел Джомолунгмы, делийской железной колонны, баобабов, секвой, бактерий под микроскопом, даже, стыдно признаться, северного сияния… Что же, мне во всем этом сомневаться? Да, но здесь все-таки другое… Короче, такой вот принцип. Ничем не хуже других. Какая-то логика в нем все же есть.

Кстати, совсем недавно я, можно сказать, почти что увидел летающую тарелку. Довольно забавный случай произошел, стоит о нем рассказать.

Как-то вечером, примерно в половине десятого, — дело было в начале апреля — я выглянул в окно. У меня это получается само собой: во дворе стоит моя машина, вот я и посматриваю на нее время от времени. Погода была ясная. Мое внимание привлекло яркое белое пятнышко на небе, как раз над углом длинного соседнего дома. «Странно, — подумал я, — никогда не видел, чтобы звезда светилась так ярко». Я приподнял очки над переносицей, чтобы посмотреть на звезду сквозь краешки очковых линз. Близорукие люди так поступают иногда, когда стараются получше разглядеть какой-нибудь предмет. Пятнышко превратилось в фигуру, напоминающую детский волчок. Ось волчка была слегка наклонена к горизонту. Посередине ее перерезал тонкий диск. Нижний конец волчка имел красноватый оттенок.

Я пошел в комнату, где сидела жена.

— Хочешь посмотреть на летающую тарелку?

Жена в летающую тарелку сразу поверила.

Мигом и ребята оказались на кухне. Старший — еще одетый. Младшего, в трусах и майке, точно ветром вырвало из постели. Стоим, смотрим, обмениваемся впечатлениями.

Пришли гости, муж и жена. Вроде бы неудобно принимать их на кухне, да еще при погашенном свете. Надо бы чай поставить и все такое прочее. Но, с другой стороны, раз в жизни ведь бывает такое. Сколько я слышал об этих тарелках, а вот самому видеть не доводилось. Так что теперь, можно сказать, повезло. А ребята? Они ведь потом всю жизнь вспоминать будут: дескать, как же — видели, видели когда-то в детстве… Так неужто же ради сиюминутных требований приличия комкать и смазывать впечатление?!

Гости, однако, сами подсказывают выход, с готовностью присоединяясь к нашей компании. Им это тоже необычайно интересно.

Удивительно, как все точно совпадает с рассказами очевидцев. Волчок висит над городом неподвижно, только чуть колышется и вроде бы крутится вокруг оси. Иногда он немного отклоняется от своего положения: то вправо слегка сместится, то влево. Из-под срединного диска в разные стороны тянутся золотые цепочки по направлению к земле. Точно лучи прожекторов.

Обычно, если верить рассказам, повисев так какое-то время — полчаса или около того, тарелка резко, без всякой инерции срывается с места и в мгновение ока уходит куда-то в сторону или вверх, исчезает из виду. Вот и я жду этого кульминационного момента.

Удивительное все-таки испытываешь чувство, когда вдруг почудится тебе, что не одни мы на этой грешной земле, с нашими жалкими страстями, очевидными заблуждениями, трагической готовностью к коллективному самоубийству. Когда вдруг покажется, что кто-то более мудрый, более совершенный исподволь присматривает за нами, не вмешиваясь до поры в наши дела, но, несомненно, предполагая такую возможность в будущем, если дело зайдет чересчур далеко. Подобное чувство испытывает ребенок, запутавшийся в своих проказах, насажавший себе синяков и шишек и вдруг вспомнивший о спасительном существовании взрослых.

Это ведь совсем не то, что какая-то абстрактная и туманная «проблема ВЦ».

Интересно, видит ли тарелку кто-либо еще, кроме нас? Я окидываю взглядом двор, куски прилегающих улиц, те, что видны мне из окна. Проезжают машины, проходят редкие прохожие… Нет, никто не задирает голову, никто никому не показывает на висящее над городом чудо. Вот ведь до чего поглощает нас повседневность — даже в такие минуты не догадаемся воздеть свои очи к небу.

Мною овладевает неодолимое желание рассказать о тарелке как можно большему числу людей. Я начинаю обзванивать приятелей.

— Старик, посмотри на небо, на северо-запад.

— А что такое?

— Ну, посмотри.

— Смотрю…

— Ничего не видишь?

— Звезда какая-то…

— Звезда ли?

— Гм… В самом деле что-то уж больно яркая…

— Вот то-то и оно.

— Неужели тарелка?

— Да вроде бы она самая.

— Ну и ну! Набираю другой номер.

— Отец, тебе видно небо на северо-западе?

— Нет, а что?

— Тарелка…

— Шутишь!

— Да нет, в самом деле…

— Бегу во двор с биноклем!

Наконец все приятели уведомлены. Но я уже не могу остановиться. Кому бы еще позвонить? Я набираю номер своего шефа, Дмитрия Павловича, одного из замов главного редактора.

— Дмитрий Павлович?

— Да.

— Это Рыбников.

— Да-а… — это второе «да» звучит совсем иначе, чем первое, — весьма удивленно: никогда прежде я не звонил ему домой, к тому же в такой поздний час. Однако у меня нет ни малейшего сомнения: та весть, которую я собираюсь ему сообщить, вполне оправдывает этот необычный звонок.

— Дмитрий Павлович, вы никогда не видели летающей тарелки? — Я стараюсь говорить так, чтобы моя шутливая и непринужденная интонация была воспринята на другом конце провода. — Посмотрите, пожалуйста, на небо, на северо-запад.

Видно, начальник все еще не пришел в себя от удивления, а потому несколько медлит, решая, как ему реагировать на мои слова. После, не придумав ничего другого, кричит жене:

— Майя, посмотри, что там на небе!

Надо полагать, теперь настает очередь удивиться жене. Между ними происходит диалог, причем я, естественно, слышу только реплики своего начальника, разъясняющего супруге, в чем дело (самому ему, должно быть, не хочется подниматься из кресла). Наконец он говорит в телефонную трубку:

— Алло! Вы меня слышите? Жена говорит: какая-то яркая звезда…

Я торжествую:

— Нет, Дмитрий Павлович, таких ярких звезд не бывает. Вы сами посмотрите. Это не что иное, как летающая тарелка. Да, да, та самая.

— Ну, хорошо, хорошо, — говорит начальник примирительно. — Посмотрю. Завтра обменяемся.

Я снова иду на кухню полюбоваться на тарелку. За то время, пока я отсутствовал, она заметно переместилась вправо. Жена, дети, гости так и стоят, прилипшие к стеклу…

Ба! Как же это я забыл — на площадке, по соседству, живет Володя, тоже журналист. Как-то, несколько лет назад, когда весь мир облетела весть о «петрозаводском чуде», я его посылал от нашей газеты в командировку в Карелию, разузнать подробности — что за чудо и откуда оно взялось. Вернувшись, он напечатал у нас статью, бичущую тарелочников и прочих верящих во всевозможные чудеса.

Как же это я сразу о нем не вспомнил? Вот уж действительно дал маху. Сам-то Володя, конечно, ни черта не видит — у него окна на восток выходят.

Володя приходит заспанный, в халате.

— Что за тарелочка? — говорит он, поеживаясь после сна.

Раздвинув большой палец и мизинец, наподобие того, как делают завзятые пьяницы, Володя пытается на глаз определить склонение светящегося небесного пятна.

— Вообще-то ярковато для планеты, — говорит он неопределенно, — но… Я не верю в тарелочки…

С тем и уходит к себе продолжать прерванный сон.

Володин скептицизм как-то сразу действует на всех. Дети отправляются спать, мы, взрослые, наконец решаем поужинать, усаживаемся за стол. Разговор идет о том о сем…

Посреди разговора, однако, кто-нибудь нет-нет да и подойдет к окну.

Да нет же, ну какая планета! Волчок явно перемещается по небу, почти на глазах сдвигается вправо и вниз. Я ведь четко заметил: когда я впервые его увидел, он висел как раз над углом соседнего дома…

О своем наблюдении я решаю сообщить скептику Володе.

— Все правильно, — говорит Володя в трубку, — вправо и вниз — это значит, что твоя тарелочка движется вместе с небосводом…

Черт возьми! Как же это я сам не сообразил! Ну да, вправо и вниз — в общем-то так движутся все заходящие планеты и звезды. Кстати, и светится она вроде бы не так уж ярко…

Интерес к тарелке пропадает сам собой.

В двенадцатом часу, когда тарелка оказывается возле Останкинской башни, она уже мало чем отличается от ярких звезд…

…Гости уходят. Настроение у меня прескверное. Мне неловко перед товарищами, которым я трезвонил весь вечер. Конечно, это люди свои и все такое прочее, но тем не менее… Трезвон-то — на пустом месте. Я уверен: все они уже разобрались, что к чему. Всего-то и дел: обыкновенная планета. Скорее всего Венера (в волчок она превратилась из-за того, что я приподнял очки). Разумеется, каждый из моих приятелей счел мой звонок шуткой. Но ведь шутки тоже разные бывают. Эта — уж больно мальчишеская, не соответствующая нашему возрасту (к тому же мне-то самому доподлинно известно, что вовсе и не шутка это, все было на полном серьезе, как говорится, черт попутал).

Но более всего стыдно мне перед шефом. Тоже ведь нашел повод человека беспокоить. «Здрасьте! Летающая тарелка на небе!» Словно и он тебе друг-приятель, только что чай вместе пили. А ведь подумать: сколько раз действительно была нужда позвонить шефу домой по срочному делу, не ради какой-нибудь там блажи. Не звонил. Опасался: что, если тот как-нибудь неправильно этот звонок поймет. А тут — нечего сказать, нашел повод. Несолидно. Несолидно.

…Вот такой был случай. Теперь-то я вспоминаю о нем спокойно. Удивляюсь только: как это я мог так опростоволоситься? Как я мог поверить в эту летающую тарелку? Ведь и в редакции, и повсюду, где меня знают, я слыву непоколебимым скептиком по отношению ко всем этим материям. Что ж, и на старуху бывает проруха.

Впрочем, если говорить откровенно, после того случая я уже сам в себе не уверен. Не уверен я, что, повторись такая же ситуация, я опять в мгновение ока не расстанусь со своим хваленым скепсисом и не побегу, словно мальчишка, «задрав штаны», оповещать всех встречных и поперечных: «Тарелка! Тарелка!» Должно быть, в самом деле неистребима в каждом из нас подспудная вера в возможность чуда.

На сегодня, однако, положение таково: никаких летающих тарелок я своими собственными глазами не видел. Все видели, а я — нет. А потому для меня они и не существуют. Таков мой принцип. И делайте со мной что хотите.

* * *

Статью о ВЦ надо бы ухитриться Дмитрию Павловичу в номер поставить. Такие вещи Дмитрия Павловича всегда интересуют. А раз ему интересно, он так рассуждает, значит, и другим будет интересно. Дмитрий Павлович на эти вещи смотрит проще, чем я, да и чем другие. Заранее предвижу: вызовет к себе в кабинет, будет расспрашивать все о ВЦ — как да что, далеко за пределами того, о чем в статье говорится. Но в статье, конечно, ничего не потребует добавить: одно дело его собственный интерес (я, мол, далек от этого, многого тут не знаю — того, что автор считает само собой разумеющимся), а другое — статья. В общем, с Дмитрием Павловичем все будет в ажуре. У него вообще всегда все в ажуре, когда он дежурный редактор.

Если статья попадет к Игорю Кирилловичу, тоже вроде бы ничего. Игорь Кириллович хотя и не заинтересуется ею (он до мозга костей гуманитарий, такие вещи, как ВЦ, его не волнуют), но и препятствий особых чинить не станет. Идет себе статья и идет — лишь бы все происходило по графику, никаких задержек не было. Единственное опасение: вдруг Игорю Кирилловичу в последний момент захочется поставить в номер что-нибудь эдакое, свое, гуманитарное. Для души. Возьмет и вынет статью о ВЦ. Ну, разумеется, обоснование какое-нибудь выдвинет солидное: мол, чересчур много науки в номере или что-нибудь другое. Но в общем-то это его право, право дежурного редактора — вносить в состав номера какие-то коррективы: он ведь все читает и за все отвечает.

Казалось бы, ничего страшного — вылетела статья. Подумаешь. Пойдет в следующем номере или «через». Газета ведь дважды в неделю выходит. Но к вылетевшей статье отношение особое — ее уже через лупу рассматривают. Так уж заведено. Не пошла — значит, есть какие-то причины. По каким именно причинам она не пошла, об этом быстренько забудется, а слабости в любом материале при желании отыскать можно. Никто и ничто не без греха. Тем более такой материал, как статья о ВЦ. Тут слабость уже в самой теме: мало подходит она для нашего органа… Нет, лучше уж пусть не вылетает. С первого раза она, должна пройти — иначе хлопот не оберешься.

Но самый худший вариант — Вахтанг Иванович. Если к нему попадет — пиши пропало. От него-то как раз и исходят большей частью все эти разговоры — о том, что мы-де должны выбирать из научной тематики нравственно-этические аспекты. Причем ведь это он только так говорит, а дашь ему статью с нравственно-этическим уклоном, он и ее «забодает». При этом никогда толком не разберешь, чего он хочет, чего ему надо. А уж ВЦ он определенно «зарубит». И даже нравственными аспектами прикрываться не станет. «Что случилось, — скажет, — дорогой Юрий Александрович? Что у нас с вами стряслось? Вы что, людей на Луне обнаружили? Или, может быть, марсиане к вам в гости пожаловали? Отчего такой ажиотаж вокруг внеземных цивилизаций? Или мы с вами уже все земные темы исчерпали и нам писать больше не о чем, как только об инопланетянах? Не собираетесь ли вы нам завтра предложить разворот о летающих тарелочках? Признайтесь-ка честно». Что-нибудь в таком духе скажет, это как пить дать.

Так что курс надо четко держать на Дмитрия Павловича. С цивилизациями надо к нему в номер попасть. Других вариантов тут нет.

Может показаться странным: чего это я о каких-то ВЦ так хлопочу? Ну, не пройдут они и не пройдут. Выкинут их в корзину и выкинут. Тем более что ВЦ эти мне в общем-то до лампочки, как уже говорилось. Не волнуют они меня. Но тут дело такое: я — профессионал. Всякое начатое дело я обязан довести до конца. Все силы приложить к его успеху. Вопрос о том, надо это печатать или не надо, решается один раз. Я уже решил однажды, что статью о ВЦ печатать надо. Теперь это уже пройденный этап. Незачем к нему возвращаться. Теперь я в лепешку расшибусь, чтобы статья прошла (разумеется, если меня не разубедят в ее необходимости какими-то весомыми аргументами). И это относится, конечно, к любому материалу, к любой статье, а не только по теме ВЦ. О любой своей статье я пекусь и хлопочу точно так же. А иначе нельзя. Иначе будет сплошная работа на корзину. А я не привык работать на корзину.

* * *

— Привет, старик!

— Привет!

— Цивилизации твои мы запланировали, хотя, прямо скажем, статья не блеск. Так что коньяк с тебя.

Это Гургену коньяка захотелось, ответсекретарю.

Я отвечаю в тон ему:

— Коньяком, как известно, Ереван славится. Написал бы своей тетке, чтобы бочоночек прислала. Впрочем, если за полугодие не завернешь ни одной статьи, могу тебе поставить бутылку московского разлива. Ну, хотя бы за квартал…

— Ладно, ладно. Если ваши статьи не заворачивать, вы скоро газету в стенгазету превратите.

— На когда запланировали?

— На двадцатое.

— Кто ведет номер?

Это решающий момент. Сейчас все выяснится, быть или не быть статье. Впрочем, если вариант неприемлемый, можно упросить Гургена отложить статью — план-то еще черновой, рабочий. Под разными предлогами упросить — перед Гургеном тоже карты особенно раскрывать не стоит, иногда он в этих делах союзник, а иногда противник.

Итак, боги произносят свое решение…

— Дмитрий Павлович.

Богам было угодно, чтобы статья о ВЦ появилась. В общем-то это в порядке вещей: ВЦ — тема близкая богам.

Теперь можно расслабиться. ВЦ больше не нуждаются в плотной опеке (прибегая к футбольно-хоккейно-баскетбольной терминологии). Что там у нас на очереди? Ага, дискуссия о повышении эффективности науки. Ну, за это можно не тревожиться. Тоже, правда, нравственного аспекту в статьях маловато, но хотел бы я посмотреть на Вахтанга, если он на этом основании будет их резать. Разумеется, высокая нравственность — необходимое условие высокой эффективности, но об этом вроде бы дискутировать нечего. С этим все единодушно и безоговорочно согласны. Дискутировать надо о другом.

* * *

Богам, однако, не угодно было, чтобы наша газета тиснула статью о ВЦ. По-видимому, в последний момент они всполошились: не слишком ли далеко люди проникают в их владения? Едва приступив к ведению номера, Дмитрий Павлович заболел. Разумеется, по закону подлости дежурство досталось Вахтангу, хотя он только что провел предыдущий номер.

Я — к Гургену:

— Старик, отложи статью о ВЦ.

— Ты что, смеешься, отец? Среда уже на дворе. И потом ты же знаешь: планерка все утвердила — моя власть над номером кончилась.

Боги точно все рассчитали — выбрали для удара именно тот момент, когда ничего уже сделать нельзя. Идти к главному, просить, чтобы статью перенесли в другой номер — значит, погубить ее своими руками: тут-то как раз и выяснится со всей очевидностью, что ВЦ — не наша тема. Что ж, остается предать себя в руки судьбы. Но учтите: я буду драться до последнего. Это тоже входит в мои профессиональные обязанности.

* * *

Борисов так и не появился. Должно быть, жена не пустила. За штаны в последний момент удержала дурака. Правильно сделала. И я бы так поступил на ее месте. Все бросать, ломать отпуск — и ради чего? Ради каких-то внеземных цивилизаций. Да пропади они пропадом, сколько бы их там ни было! Цивилизации существуют тысячи лет (если существуют), а человек живет каких-то шесть—семь десятков (в лучшем случае). А отпусков у него и того меньше… Так что цивилизации, товарищ Борисов, сами о себе позаботятся, будьте спокойны. Уж если они пережили все кризисы и достигли определенного уровня развития — будьте уверены, они без вас обойдутся. Без вашего, так сказать, сочувственного внимания. Должно быть, жена ваша это лучше осознает, чем вы.

Осознавать-то она осознает (молодец, видно, баба), но меня она в тяжелое положение поставила. Анкета-то заявлена в номер, а анкеты нет… Вопрос: что делать? Еще раз слать телеграмму, вызывать на переговоры? Это сколько опять времени потребуется (в прошлый раз двое суток я с ним связаться не мог)! А Вахтанг того гляди на ковер вызовет. Пред светлые свои очи. Нет, это не годится. Этот вариант отпадает. Ты сейчас вот что сделаешь… Вот как ты поступишь… Ты сейчас вспомнишь эту анкету — вопрос за вопросом (там их всего-то несколько). Ну, что ж, что ты видел их мельком? Видел все-таки. Сфотографировал глазом. Значит, в мозгу твоем они сидят где-то, в каких-то нейронах. Ничто, попавшее туда, как известно, не исчезает. Не улетучивается и не стирается. Стало быть, задача — извлечь эти вопросы оттуда. Сосредоточься-ка хорошенько, как йоги во время медитации. Что не вспомнишь — придумаешь заново. Невелика хитрость. Ясно, о чем можно спросить по поводу ВЦ. Итак, за машинку…

С первым вопросом все обстоит просто: существуют они или нет? Пишем: «Как вы считаете, существуют ли внеземные цивилизации?» Нет, так не годится: внеземные цивилизации — сам по себе термин не очень понятный. Ведь что такое цивилизация, цивилизованный? Произносятся, конечно, такие слова, употребляются, но что именно они означают — не очень ясно. По крайней мере в первом вопросе без цивилизаций надо обойтись, а уж после — пускай их. В первом вопросе нужен какой-то синоним, причем более простой. «Разумная жизнь» — вот что нужно! У Борисова, кстати, и была, кажется, «разумная жизнь». И драматизм должен в этом вопросе ощущаться: в конце концов вопрос серьезный — либо мы одиноки, либо нет. Итак, пишем: «Как вы считаете, существует ли разумная жизнь «в единственном экземпляре»- только на Земле — или же она достаточно распространена во Вселенной?» Гм… Слово «достаточно» не очень мне нравится. Что считать достаточным распространением, что недостаточным? Неясно. Но и без этого слова тоже как-то нехорошо: допустим, мы одни в нашей Галактике, и в каждой из других галактик имеется по одной такой же планете — населенной разумными существами, галактик-то — миллиарды, стало быть, разумная жизнь во Вселенной вроде бы распространена. А с другой стороны, мы, по существу, одни-одинешеньки: от других галактик нас отделяют миллионы световых лет — какое уж тут, к дьяволу, «не одиноки». Так что пусть уж это «достаточно» останется. Разумная жизнь «достаточно распространена» — это когда ВЦ достаточно близки друг к другу, в пределах взаимной досягаемости.

Дальше у Борисова, кажется, шел вопрос — когда вы ожидаете первых контактов? А за ним — каковы приблизительно расстояния до ВЦ? Нет, пожалуй, более логично сначала спросить о расстояниях, а уж после о сроках. Ясно ведь: одно дело — расстояния в десятки световых лет, а другое — в десятки тысяч… Чем больше расстояние, тем громаднее число звезд, которые надо прощупать телескопами. И тем, стало быть, меньше шансов на успех (как будто тут вообще какие-то шансы есть — по крайней мере, как говорится, в обозримом будущем).

Так, значит, второй вопрос у нас: «Каково, по вашему мнению, расстояние до ближайшей внеземной цивилизации?» Теперь уже можно о цивилизациях толковать, поскольку в первом вопросе — «разумная жизнь». Ясно, что подразумевается: разумная жизнь и цивилизация — примерно одно и то же. Разница в данном случае несущественна…

Третий вопрос запишем так: «Когда, с вашей точки зрения, будет впервые установлена связь с какой-либо внеземной цивилизацией?» Ну, и хорошо бы как-то развить этот вопрос, чтобы читатель мог хоть немного обосновать свой ответ. А то ведь один напишет — через десять лет, другой — через пятьдесят, третий — через двести… И все. И взятки с них гладки. Вы спрашиваете «когда?» — я отвечаю, когда — и привет вам. Так что добавим сюда еще два подвопроса: «Чем вы можете объяснить, что до сих пор этого (то есть установления связи) не произошло? Каким образом тут можно было бы скорее добиться успеха?»

Вот в таком виде это уже будет похоже на решение кроссворда. А кроссворд всегда интересен, прояви-ка догадливость, изобретательность. Тесть мой покойный страстным был любителем кроссвордов, пусть ему пухом будет земля. Даже когда уже болел тяжело, из дома не выходил, всегда требовал, чтобы ему субботнюю «Вечерку» приносили. Не дай бог, если забудешь купить. Очень серьезно относился к этому занятию. Причем все кроссворды разгаданные коллекционировал — подклеивал в специальный альбом. Такое впечатление было, будто он разгадывает загадки природы, а не головоломки, придуманные такими же, как он, пенсионерами при помощи БСЭ.

Однако я отвлекся. И без того времени мало. Вахтанг, наверное, уже дает секретарше задание позвать к нему для объяснения «ученого мужа Рыбникова». Гранки статьи у него уже с утра на столе. Он их, разумеется, давно прочел и исподволь, между прочими делами, обдумывает, под каким бы предлогом статью отклонить (в данном случае предлог, конечно, сыскать не трудно, но у Вахтанга такое правило — выдержать дистанцию между принятием решения и его объявлением; за это время, глядишь, какая-то новая информация подоспеет. В общем, он у нас в редакции слывет мудрейшим из мудрейших).

Короче, минут через пять—десять, я думаю, отворится вот эта дверь, и Вахтангова секретарша, Руфина, — дама неопределенного возраста — бросит призывный клич: «Юра — к Вахтангу!» Я, разумеется, сделаю удивленный вид: «Зачем?» (дескать, статья вроде в порядке, какие тут могут быть разговоры?) — но Руфина, понятное дело, не знает — зачем. В ее обязанности не входит это знать. Вызывает и вызывает. Бери ноги в руки.

Конечно, к услугам Вахтанга — телефон, даже селектор (прямая связь). Он меня может вызвать в течение полуминуты. Однако телефоном и селектором он будет пользоваться позднее, на последующих этапах работы над номером. Первый же вызов — непременно через секретаршу. Этим как бы веха отмечается: для вас работа над номером началась.

Десять (а тем более пять) минут для меня маловато. Чтобы покончить с анкетой, мне требуется, по крайней мере, минут тридцать—сорок. Стало быть, минут на тридцать—сорок мне следует исчезнуть, то бишь вытащить ключ из двери (обычно он торчит снаружи) и не отвечать на звонки. Разумеется, за это время в поисках моей персоны Руфина успеет произвести в редакции легкий переполох. О том, что ведется всесоюзный розыск Рыбникова, будут поставлены в известность все службы — начиная от гардероба и кончая библиотекой и буфетом. Но к таким переполохам все давным-давно привыкли. Мало ли куда мог слинять Рыбников. Объявится. Не в Америку уехал. А мне эти сорок минут для дела необходимы. Перед Вахтангом я должен предстать с готовой анкетой.

Впрочем, сначала речь пойдет о статье. С анкетой в этот момент высовываться, пожалуй, не стоит. Все-таки статья — это статья. Тут дело привычное. У нее солидный автор. Правда, тема сомнительная — ВЦ, но тут уж никуда не денешься, тему придется отстаивать. А у анкеты слабость двойная: и тема, и жанр… В крайнем случае анкетой можно будет пожертвовать (хотя жалко — читательских писем лишаемся). Но сейчас анкета — это дополнительная опасность для статьи, дополнительный камень: анкета и статью может за собой на дно потянуть. Нет, лучше уж сейчас за статью побороться, отстоять ее, а там видно будет. Когда статья прочно станет в номер, тогда и об анкете можно «обиняком речь заводить». Даже нарочно можно будет привязать анкету к статье: дескать, ну что такое статья, статья без анкеты неинтересна; изначальный замысел был такой — вверху статья, а внизу анкета; чтобы читатель мог активно выразить свое отношение к теме (тут намек: мол, если анкету не поставите, тогда и статью снимайте). Вахтанг рад был бы скинуть и статью, но к тому моменту, когда я ему анкету представлю, у него уже времени для такого маневра не будет: номер-то — на выходе. Некогда с заменами возиться. Так что поставит и анкету, как миленький, скрипя зубами. Во всяком случае, это, как говорится, оптимальный вариант. Наибольшая вероятность напечатать анкету.

Одним словом, спешить с анкетой не стоит. Я имею в виду — спешить показывать ее Вахтангу. Закончить-то ее надо как можно быстрее. Вдруг он спросит: «У вас там по плану еще анкета какая-то предполагается? Посмотреть ее желательно было бы. Ну-у, дорогой мой, у вас еще и материалы не готовы!.. Давайте-ка мы все это дело до лучших времен отложим». Такой вариант тоже возможен.

…Итак, три вопроса придуманы. Серьезные все вопросы. Ух, какие серьезные! Глубоко научные: есть ли ВЦ? На каком от нас расстоянии? Когда мы с ними свяжемся? Допустим, читатель их одолел. Теперь читателю что полагается? Заслуженный отдых. Отдохновение. Следующий вопрос должен быть из области научной фантастики. Нет, пожалуй, одного такого вопроса мало — два вопроса должны быть из области фантастики. Легкий жанр требуется. То была опера, а теперь нужна оперетта. Что ж, в оперетте, как известно, тоже ведь нет ничего противозаконного. Это было в свое время убедительно доказано. Шел такой фильм во времена моего детства — «Антон Иванович сердится». Антон Иванович — поборник серьезной, классической музыки. А сердился он на музыку несерьезную, неклассическую. И был, разумеется, посрамлен, ибо человечеству, безусловно, необходимо и то, и другое. И опера, и оперетка, и ария, и ариетка…

Одним словом, нечто фантастическое нам сейчас требуется, а то мы сейчас лопнем от ученой важности.

И ведь, помнится, было что-то такое у нашего незабвенного учителя товарища Борисова. Что-то такое о внешнем облике инопланетян — похожи ли они на нас? И еще — про цивилизации роботов. Прекрасно у товарища Борисова работала мысль. Полностью его мысль учитывала психологические законы восприятия.

Значит, так и запишем — вопрос четвертый: «Обязательно ли разумные существа иных миров похожи на людей?» Это любителям фантастики подарок. Пускай вспомнят Лема — мыслящий океан, думающее облако и т. д. и т. п. Что касается меня, мне все-таки кажется, что облако должно быть в штанах — то есть какое-то, пусть и отдаленное, сходство с людьми должно иметь место. Ведь взять хотя бы Землю: у стольких видов на Земле сходство обнаруживается. Все млекопитающие, например, друг на друга похожи — четыре конечности, два глаза, два уха, один нос… Так что условия жизни вроде бы на похожесть работают. Правда, это земные условия, а как быть с инопланетными? Инопланетные, наверное, должны быть близки к земным, иначе жизнь невозможна. Ведь нет же жизни ни на Марсе, ни на Венере (по крайней мере, что-то не видно ее там). Стало быть, чтобы была жизнь, условия еще больше должны с земными совпадать. Точнее — в очень узкий диапазон втискиваться. А раз так, значит, и животные, и «люди» тамошние в весьма большой степени должны на людей походить (хотя, конечно, полное сходство тут исключается — просто по теории вероятностей).

Впрочем, может, «они» похожи на наших дельфинов? Ведь этакие умницы эти дельфины. Что ж, может и похожи, но ведь тут такое дело: мы-то об этом никогда не узнаем — трудновато тамошним «дельфинам» собрать хотя бы простенький передатчик или хотя бы приемник, чтобы с нами связь установить. Они, бедняги, ждут, когда мы их посетим, построив околосветовую ракету. Долгонько же придется ждать… О мыслящих океанах и облаках я уже не говорю. Умалчиваю.

Опять я отвлекся. Нет, это ни на что не похоже. Ведь что означает эта безудержная склонность к рассуждательству? Снижение квалификации — вот что. На пенсию пора. Молодому поколению уступать дорогу. Вместо того чтобы дело делать, он, видите ли, о высоких материях рассуждает. Весьма продуктивное времяпрепровождение. Между прочим, в дверь уже несколько раз ломились, телефон от звонков охрип… Руфина наверняка с ног сбилась, Вахтанг нервничает…

В общем, четвертый вопрос у нас будет такой: «Обязательно ли разумные существа иных миров похожи на людей?» Пусть порезвятся читатели-фантасты.

Вопрос пятый — о роботах. Нет, шире — об искусственных существах. Тоже, конечно, фантастика. Но — дух захватывающая, это надо, признать. В принципе, почему бы и не вообразить себе разумное существо более совершенное, чем, скажем, человек? Нет, я, конечно, ничего не говорю — может быть, где-то там, в иных мирах, «люди» вполне отвечают, так сказать, мировым стандартам и вполне соответствуют общепризнанному идеалу. Близко от него отстоят. Но здесь, на Земле, в человеческой природе, мягко говоря, имеются отдельные недостатки. Вот, например, эмоции. Слишком уж склонен человек им предаваться. Причем именно тогда, когда требуется начисто их исключить и действовать целиком, как велит рассудок. Разумеется, есть немало примеров, когда наше поведение зиждется на иных принципах, вполне безупречных. Есть и среди людей немало прекрасных образцов (многие из них входят в историю как великие). Но я веду разговор — в среднем. Так вот, в среднем эти самые эмоции чересчур большую власть над человеком забирают (может быть, я, конечно, ошибаюсь — в таком случае пусть меня поправят, но — таково мое мнение). В общем, почему бы не представить себе такую разумную машину, у которой мыслительные и эмоциональные реакции в большей степени были бы уравновешены, или, выражаясь языком техники — согласованы по фазе? А что? И самой машине хорошо, и окружающим…

— Юра! Рыбников!

Это Руфина кричит в коридоре, Вахтангова секретарша. Нет, так работать невозможно — завтра же пишу заявление по собственному желанию: целый час — на пять вопросов. Стажер расторопней сработает. Студент журфака.

Но анкету я все-таки доконаю, прежде чем написать заявление. Все начатое должно быть законченным. Это для меня главный жизненный принцип. Иначе — бесконечный внутренний дискомфорт.

Пятый вопрос будет сформулирован так, это решено: «Что вы можете сказать по поводу представления, согласно которому наряду с цивилизациями естественных разумных существ есть цивилизации существ искусственных?» Громоздковато, конечно, но ничего: надо разнообразить начало вопроса, было «как вы считаете…», «каково, по вашему мнению…», а теперь вот — «что вы можете сказать по поводу представления…». Все четко, все по-русски.

Однако теперь — баста. Отдых для читателя закончен. Порезвились, поразвлекались, и хватит. Шестым должен быть вопрос серьезный. Так того требует ритмика восприятия. И не просто серьезный, а в известной мере драматичный. Чтобы сразу отрезвление наступило после фантазий. У наставника нашего, Борисова Виктора Николаевича, если не ошибаюсь, было там что-то такое относительно ограниченного срока существования цивилизаций. Ну да, гипотеза известная. Почему, собственно, они должны существовать вечно? В конце концов, если уж на то пошло, не вечна сама звезда, вокруг которой обращается данная планета. Вот Солнце, например… Через несколько миллиардов лет оно начнет раздуваться и разогреваться — спалит все живое на Земле. А затем, наоборот, уменьшится в размерах, остынет, погребет подо льдом весь прах и тлен. Весь пепел. Однако несколько миллиардов лет — это для нас все равно что вечность. Цивилизация может погибнуть гораздо раньше, это дураку ясно. Мы ведь, если судить по уровню нашей техники, — только из пеленок вышли. Смотрите: лишь в начале этого века радио изобрели — научились попискивать, голос о себе подавать. Сейчас уже чуть ли не на весь космос заливаемся, рулады выводим: «Уа! Уа!» Если взглянуть на нас со стороны, с какой-нибудь звезды, — мы только-только на свет божий появились (раньше-то нас и от земли не было видно). Новорожденные, младенцы. А уж у нас ядерная бомба. Столько бомб, что все живое несколько раз уничтожить хватит. Зачем же несколько — одного раза будет вполне достаточно. А ведь это только начало. Чем дальше, тем все большей энергией будем владеть. Кто тут за что поручится? Что будет через пятьдесят лет? Через сто? Одним словом, имеется некоторая вероятность самоуничтожения, прямо скажем. Хотя, конечно, тут лучше быть оптимистом, ибо пессимизм, как известно, ведет в тупик.

Но сейчас, говоря о ВЦ, мы отвлеченно рассуждаем. Абстрактно. В принципе, срок жизни цивилизации может быть невелик. От разных причин она может погибнуть. Не от бомбы, так еще от чего-нибудь. Скажем, атмосфера… Хрупчайшая штука… Тонюсенький слой воздуха, пригодного для дыхания — всего каких-нибудь несколько километров (альпинисты и те уже масками вынуждены пользоваться). А мы с этим слоем так обращаемся, будто это не слой, а бог знает что… Будто весь космос кислородом заполнен. Одним словом, случись с этим слоем что-нибудь эдакое — а по нашей вине и может случиться, — и окажемся мы, словно рыбы на песке с раздувающимися жабрами…

Чтобы дополнить картину, упомянем еще, что есть и в хрупчайшей атмосфере наихрупчайшее звено — озоновый слой. Его-то уж разрушить совсем нетрудно. А он, между прочим, предохраняет от гибели все на Земле живущее. Предохраняет нас от возлюбленного нашего Солнца, которое человек с давних пор почитал за бога. Не без оснований, конечно, почитал, но божество вместе с живительными лучами щедро посылает нам смертельные. Ультрафиолет. Вот от него-то и защищает озоновый слой. Уничтожь его — и дорога для этих смертоносных лучей свободна…

Одним словом, надо полагать, у любой цивилизации есть широкие возможности для безвременной кончины. По крайней мере, теоретические. А это что значит? А это значит, что пусть, например, поблизости друг от друга, в какой-нибудь сотне—другой световых лет, имеются три цивилизации. Почему бы им не обнаружить друг друга, не поговорить друг с другом, не обменяться опытом?.. Ну, на первый случай, — почему бы хоть не обнаружить (что касается разговора — затруднительно все-таки разговаривать, когда на каждое твое слово ответа приходится ждать лет двести—триста)? А вот почему… Когда доходит до дела, выясняется, что одна из этих трех цивилизаций еще не родилась (не родилась в техническом смысле — нет еще у нее мощных радиотелескопов, а может, и вообще радио, остальное же все есть — есть свои Гомеры, Пушкины, Бетховены, Стоун-хенджи, египетские пирамиды…). Одна еще не родилась, а другая уже умерла (так что говорить, будто она имеется, — вообще явное преувеличение). Имеется, по сути дела, лишь одна цивилизация, которая в состоянии вести поиск братьев по разуму. Однако то обстоятельство, что из двух ближайших соседей один еще не появился на свет, а другой уже благополучно скончался, — это вот непредвиденное обстоятельство сильно осложняет указанный поиск. Так что тамошние искатели-астрономы имеют веские основания считать, что никогошеньки, кроме них, во всей Вселенной нет, не было и не будет…

А ведь такая ситуация, заметьте, когда у соседних цивилизаций сроки жизни не совпадают — такая ситуация самая вероятная из всех, какие только можно придумать.

Вот какое отношение, милостивые государи, имеет вопрос о сроке жизни ВЦ к интересующей нас проблеме их поиска. Я полагаю, все теперь понятно. Все стало на свои места. Я вовсе не хочу вас запугивать (хотя в наш атомный, ядерный, космический — и какой там еще? — век каждому из нас лучше быть чуть-чуть сверх нормы перепуганным, чем недопуганным, а некоторая доля, некоторая норма испуга, осторожности всякому биологическому виду нужна — просто так, ради самосохранения). Но в данном случае я не хочу вас запугивать. Я просто объясняю, почему я (идя по стопам нашего замечательного эрудита-мыслителя Виктора Борисова) собираюсь включить в анкету о поисках ВЦ вопрос, вроде бы непосредственно не относящийся к данной теме.

Вопрос этот будет звучать примерно так: «Как вы относитесь к нередко высказываемой мысли о том, что срок существования цивилизаций довольно ограничен?» Именно так — нередко высказываемой. Тут никакого преувеличения. Любой специалист по ВЦ пользуется этим понятием, так же как мы грешные — понятием «человеческая жизнь».

Ну и, пожалуй, хватит вопросов. А то читателя этак и замучить недолго. И знания его мы бессовестно эксплуатируем, и фантазию, и волнуем его, и тревожим всякими каверзными вопросами…

Но все-таки так кончать анкету нехорошо. Незаконченность какая-то остается. У Борисова она как-то по-другому кончалась. Напрячь надо память, поднатужиться обязательно. Вспомнить надо-а как же иначе? Может, и объявится завтра этот Борисов. Может, так случилось, что билет не достал, или что еще. Но вопрос надо придумать не завтра, а сегодня. Сейчас, сию минуту. Ну-ка, мобилизуй свои умственные способности, если у тебя еще таковые остались. Хоп! Эврика! О пользе у Борисова был последний вопрос. О пользе контактов. Это точно. Это он сам вам завтра подтвердит, если прилетит с солнечного юга. Польза как ничто другое волновала нашего незабвенного учителя. Но мы, конечно, запишем этот вопрос несколько иначе. Зачем уж так сразу о пользе? Может, пользы и не будет вовсе, а будет вред, и даже более того. Вопрос не должен подсказывать ответа. Пусть и здесь пофантазируют читатели, вспомнят «Войну миров» и все такое прочее. Это снова должен быть вопрос для воображения. Ритм, ритм, главное — ритм!

Вопрос седьмой, последний: «Чего вы ожидаете от контактов с разумными обитателями иных миров?» Эх, раззудись плечо, размахнись рука! Разыграйся фантазия. Пусть читатели скажут, чего они ожидают от контактов. Может, их еще и искать-то не надо.

Я еще раз пробежал глазами придуманные мною вопросы и вдруг вспомнил… Ба! Первый-то вопрос у товарища нашего, гражданина Борисова, был совсем другой. Не астрономический, а социологический — не о существовании ВЦ, а об интересе к ним. Как же это я запамятовал! Имеется ли у наших сограждан жгучий интерес к далеким инопланетянам — вот что в первую очередь волновало основателя нашего анкетно-ракетного движения, а не что-либо другое. Запишем под номером один: «Насколько вас интересует вопрос о существовании внеземного разума? В какой мере проявляют к нему интерес ваши друзья и знакомые?» И — вся нумерация вопросов сдвигается на единицу…

Финита! Теперь можно выйти из подполья.

* * *

— Что это вы, друг мой, целый день где-то скрываетесь? Ищут вас, ищут и никак найти не могут.

Вместо ответа, чтобы не врать без нужды, достаточно развести руками. Жест довольно туманный. Его можно истолковать, по крайней мере, двояко. Либо: «Что поделаешь, Вахтанг Иванович, плохо ищут. Я же в этом не виноват». Либо: «Дела, Вахтанг Иванович, дела. Я бы и рад от звонка до звонка сиднем сидеть, чтобы никаких хлопот вам не доставлять, но ведь дел по горло, везде надо поспеть». Как бы то ни было, дальнейшие расспросы не последуют: действительно, и секретари работают ник черту, и дел у всех — завались.

— Так, друг мой, — говорит Вахтанг, обходя вокруг своего необъятного стола, заваленного гранками, — Начнем с вами работу, если вы не возражаете. Статью вашу… о внеземных цивилизациях… — он тщательно выговаривает эти два слова, — я прочитал… Я имею в виду — статью Покровского… Не скажу, что я от нее в восторге… Как читатель… Но как у редактора у меня к ней особых претензий нет. Так, кое-какие стилистические замечания — вы потом посмотрите… Но у вас тут в плане, я смотрю, какая-то анкета… Что за анкета? Где она? Я ее не вижу…

Он делает такое движение, будто что-то ищет у себя на столе, и, не найдя, выжидательно смотрит на меня.

Этого я, честно говоря, не ожидал. То есть я знал, что дела мои не так уж плохи, коли уж Вахтанг вызывает меня к себе (об этом я забыл сказать читателю). Если бы он решил снять статью — в таком случае он меня не вызывал бы, просто вернул бы ее в секретариат и попросил бы замену. Но чтобы настолько хорошо было со статьей дело… Чтобы он не потребовал вызвать автора, не попросил бы его начало переставить в конец, а конец — в начало, середину же вовсе выкинуть (именно так он поступает со статьями, которые ему почему-либо не удается отклонить вовсе)… Чтобы он не испещрил текст всякого рода язвительными замечаниями, колкостями, относящимися главным образом к моей редакторской неумелости, неспособности рассуждать логически, изъясняться литературно (словно бы я автор этой статьи: самих авторов он не трогает, за все их грехи, как он полагает, должен отвечать отдел)… Чтобы он ограничился лишь незначительными пометками «ст.» (что означает — «хромает стиль»)… Да и этих-то замечаний раз, два и обчелся (я успел заглянуть в гранку через его плечо)… Этого я совсем не ожидал. Это, можно считать, просто подарок судьбы. Такое однажды в десять лет случается. Должно быть, боги все-таки одумались, смилостивились к людям, жаждущим хоть что-нибудь разузнать о ВЦ (либо же решили: все равно вы до них не доберетесь).

Если же оставить богов в покое, причина всего, надо полагать, — устал Вахтанг от предыдущего номера, притомился (а номер был действительно тяжелый). Махнул рукой — ВЦ так ВЦ! Каждый по-своему с ума сходит. В конце концов, он этим номером не с самого начала занимался — как говорится, подхватил знамя, выпавшее из рук товарища.

Ну что ж, теперь надо этот успех закрепить. Теперь главная задача — отстоять анкету.

— Анкета на машинке, — говорю я. — Обещали через полчаса сделать.

На машинке — это значит в машбюро. На самом деле листок с вопросами благополучно лежит у меня в кармане. Но надо же все-таки предварительный зондаж осуществить. Выяснить, хотя бы в общих чертах, как он относится к самой идее — провести такую анкету. Прежде чем непосредственно показывать ему текст.

— Это что же вы всесоюзный референдум провести собираетесь? Есть ли ваши эти… цивилизации… или их нет? Если большинство проголосует за них, стало быть они есть? Так надо полагать?

— Ну, не совсем так… — говорю я уклончиво. — В общем, вы посмотрите, когда она выйдет из машбюро.

— Посмотрим, друг мой, посмотрим, — говорит Вахтанг Иванович, нажимая кнопку вызова секретаря. Сейчас за следующим сотрудником Руфина помчится. — Посмотрим, какой референдум вы собираетесь провести среди населения.

Мне ясно, что в таком виде, как она лежит у меня в кармане, анкета не пройдет. Надо что-то придумать. Найти какой-то ход. То, что этот ход существует, — в этом у меня нет ни малейшего сомнения.

…Через полчаса я снова появляюсь в кабинете Вахтанга. Ход найден. Он заключается в следующем. О внеземных цивилизациях много пишется в научно-популярной литературе, в журналах. Вот и надо эту анкету преподнести под таким соусом, будто нас интересует прежде всего не само по себе мнение читателей о поисках ВЦ, а на основании каких научно-популярных произведений сложилось это мнение. Короче, наша главная цель — выяснить, в какой мере понятия читателей отвечают современным научным представлениям об этом предмете. А поскольку понятия эти, естественное дело, черпаются из научно-популярной литературы, стало быть, говоря иначе, наша цель — разобраться, какова эффективность этой литературы.

По-моему, вполне благородная цель. Деловая, конкретная. Это ведь совсем не то, что всенародное голосование по поводу наличия или отсутствия ВЦ. Все сразу переводится совсем в другую плоскость.

— Так, друг мой, сейчас посмотрим, каким референдумом вы собираетесь нас удивить, — говорит Вахтанг, беря у меня анкету.

— Идея очень простая, Вахтанг Иванович, — я стараюсь придать своему голосу бодрую и невинную интонацию. — Вот мы пишем о том, о сем, о пятом, о десятом… Я имею в виду научно-популярную литературу… А всегда ли мы точно знаем, каковы плоды наших писаний? Ведь у некоторых читателей в голове бог знает какая каша от них образуется. Вот и хорошо бы посмотреть на эту литературу, как говорится, сквозь призму читательского усвоения. Все ли мы так, как надо, делаем? Причем проблема внеземных цивилизаций для этого наиболее удобна: тут каша образуется еще и по той причине, что почерпнутое из научно-популярных книг смешивается с вычитанным у фантастов. Стало быть, одна из необходимых корректив уже видна: авторы научно-популярных работ на эту тему должны четко очерчивать границу между научными, строгими, взглядами и фантастикой. Не уставать это делать. А какие туг еще нужны коррективы — это и выяснится из читательских ответов. Я думаю, такая анкета будет полезна (о том, что она интересна, я уж не говорю).

Ну, что, клюнул? Читает, шевеля губами (привычка у него такая).

К анкете я добавил предисловие, где разъясняется эта самая цель — установить, как воспринимается читателями научпоп (такое сокращение в ходу среди журналистов). Добавил также еще один, девятый, вопрос: мол, под влиянием каких научно-популярных произведений сложились ваши вышеизложенные представления? А как же иначе? В этом ведь теперь самая суть, самая изюминка заключена.

— Так, друг мой, — говорит Вахтанг, садясь за стол (анкету он читал стоя). — Вопросов вы тут много понаписали. Не тяжело ли будет нашим бедным читателям, как вы полагаете?

Кажется, клюнул, коли уж о деталях завел речь. Иначе позудел бы еще немного про референдум да и произнес свое окончательное и бесповоротное «No».

— Вопросов вы тут много понаписали. Не кажется ли вам, что некоторые из них явно лишние? Ну, что, например, я, рядовой читатель, могу вам сообщить по поводу расстояний до ваших цивилизаций? Откуда мне это знать? Я полагаю, что и уважаемым ученым это пока что не очень известно — ну, а мне, рядовому читателю, тем более.

Все ясно: клюнул. Сомнений быть не может. Раз уж подробности пошел обсуждать.

Теперь надо бороться за каждый вопрос, иначе, по одному, он их все выкинет, если уж сразу не выбросил всю анкету целиком.

— Очень важный вопрос, Вахтанг Иванович. Именно от того, каково расстояние до ВЦ, зависит, когда мы их сможем обнаружить. То есть с этим вопросом связан следующий.

— А я бы и следующий на вашем месте опустил. Когда будет впервые установлена связь?.. Ну, что гадать на кофейной гуще? Что мы тут с вами можем нагадать?

Так, надо срочно чем-то жертвовать. Все в целости, конечно, сохранить не удастся. Все не спасти. Требуется какое-то жертвоприношение на алтарь Вахтанга.

— Вообще-то, Вахтанг Иванович, я, пожалуй, согласен с вами: насчет расстояний можно опустить…

— Да, Юрий Александрович, для чего нам задавать читателю непосильную задачу? — Вахтанг берет меня за рукав, как бы призывая к себе в единомышленники. — Откуда ему знать, какие тут могут быть расстояния — сами посудите? И потом расстояния — это ведь уже детали, согласитесь. Нам же надо поставить какие-то более общие вопросы…

— Но следующий вопрос я бы вас просил оставить. Все-таки «когда» — это очень важно. Одно дело, если лет через десять—пятнадцать, и совсем другое — если лет через пятьсот… Если через пятьсот, тогда и говорить не о чем. Нет предмета для разговора.

— Ну, хорошо, оставьте этот вопрос, если вам так хочется, — говорит Вахтанг миролюбиво. Снимать все подряд он тоже не может.

Достигнут разумный компромисс.

— Идем дальше, — продолжает он. — «Обязательно ли разумные существа иных миров похожи на людей?» Тут у меня нет абсолютно никаких возражений. Похожи, не похожи — пусть читатель пофантазирует. Наши фантасты столько пищи ему для этого дали. С двумя головами, с тремя ногами… Или вообще без голов и без ног… У Лема, кажется — этот, разумный океан?.. Ну да, Солярис. Одним словом, этот вопрос вполне годится. У меня нет ни единого возражения.

Я знаю: чем больше Вахтанг расхваливает этот вопрос, чем больше он повторяет, что у него нет против него никаких возражений, тем сильнее окажется его оппозиция следующему. Или следующим. Так оно и оказывается.

— А вот два вопроса, которые идут далее, — говорит он решительно, — по-моему, совершенно не нужны. Без них вполне можно обойтись. Ну, что такое цивилизация искусственных существ? Каких существ? Роботов? Киборгов? Ну что мы будем читателю голову морочить всякой ахинеей? Ну какую цивилизацию могут роботы создать? Мы ведь с вами серьезные вопросы предлагаем. Внеземные цивилизации — это сейчас предмет серьезных научных изысканий. Солидные ученые заняты их поиском. Что, они роботов в космосе ищут? Или киборгов? Ну, не смешите людей, мой, друг!.. А затем у вас идет вопрос, против которого я вообще категорически возражаю. О том, что срок существования цивилизаций довольно ограничен. Что на это вам может ответить читатель, скажите, пожалуйста? Единственно, что он в состоянии ответить: да, может разразиться термоядерная война, которая любую цивилизацию способна уничтожить. Всякую цивилизацию, друг мой. Но наша с вами задача — не становиться в позу сторонних наблюдателей, не возвышаться над этой опасностью в этаком философском величии, — а бороться против этой опасности всеми имеющимися в нашем распоряжении средствами. И читателя призывать к тому же. Вот какова должна быть наша с вами гражданская позиция.

Тот же самый вариант. От чего-то надо скоренько отказываться. Отказываться надо от ограниченного срока существования цивилизаций: против этого вопроса он возражает категорически, стало быть, ни за что не согласится его оставить.

— Что вам сказать, Вахтанг Иванович? — я тяжело вздыхаю. — Без каждого из этих вопросов анкета очень много потеряет…

— Ничего она не потеряет, друг мой, ничего, — Вахтанг подходит ко мне вплотную, снова берет меня за рукав, заглядывает в глаза. — Ничего она не потеряет. Напротив, много выиграет — станет короче и четче. Анкета должна быть короткой, друг мой. Иначе это не анкета, а унылый вопросник.

— …Она много потеряет, Вахтанг Иванович, — продолжаю я, как бы не слыша его уверений. — Что касается искусственных цивилизаций, мне кажется, вы тут сами себе несколько противоречите. Только что вы говорили: пускай читатель пофантазирует, — а теперь лишаете его такой возможности…

— Но сколько можно фантазировать! — говорит Вахтанг раздраженно. — Здесь фантазируйте, там фантазируйте… У вас что анкета — о научной фантастике?

— Всего два вопроса фантастические, Вахтанг Иванович. Все остальные — серьезная материя. Если один останется, маловато. Надо же соблюсти какую-то пропорцию.

— Ну, хорошо, — говорит Вахтанг уже более миролюбиво. — Оставьте ваших киборгов, если вам так хочется… Если они вам так дороги… Но против «довольно ограниченных» сроков я решительно возражаю. Мы тут должны стоять на активных гражданских позициях, а не предаваться этакой философской созерцательности. Все. Забирайте ваши гранки. Больше у меня замечаний нет. Надеюсь, вы консультировались со специалистами? С этой стороны у вас все в порядке?

Я отвечаю, что немедленно проконсультируюсь.

— Да, мой друг, это совершенно необходимо. Что-то мы с вами могли упустить по нашему недомыслию. Мы ведь с вами все-таки не являемся знатоками в этой высоконаучной области…

Я, разумеется, остаюсь при своем мнении по поводу сроков жизни цивилизаций. Чтобы занять активную гражданскую позицию, стать борцом за что-то или против чего-то, надо сначала хорошенько осознать самую ситуацию. За что и против чего она побуждает бороться. Немало ведь людей, для которых ядерная война — нечто абстрактное, нереальное. Дескать, этим политики должны заниматься, руководители. Это их дело. Нас это не касается…

Но спорить с Вахтангом, конечно, бесполезно. Тем более что пошел же и он на уступки — киборгов вот оставил. А как же ты хочешь? Чтобы он уступал, а ты нет? Какой же тогда это компромисс?

В общем, все получилось не так уж плохо. Потери минимальные. А вариант — оптимальный.

ВАХТАНГ ТОРИДЗЕ

(он продолжает разговор)

Какая-то полоса неудач: в понедельник Ирина, жена, попала в больницу (обострение холецистита), а во вторник Дмитрий Павлович заболел — пришлось его по номеру подменить (больше некому — кто в отпуске, кто в командировке). Вести два номера подряд — это, доложу я вам, нагрузка… Да еще в нашей газете, где каждый с норовом, с гонором. В общем — на разрыв: и Ирину навещать надо (момент решающий — будет ли операция?), и гранки допоздна читать, полосы подписывать… Нынче уж ночью сердце дало о себе знать — почувствовал я его. Давно не чувствовал. Недели две уже. Всякий раз так: чуть только возрастает напряжение-барахлить начинает сердце. Врачи успокаивают: это, мол, у вас неврастеническое, никаких органических изъянов нет… Но кто знает, отчего случается инфаркт, по какой причине — органической или нервной? Почему-то сплошь и рядом люди на пол грохаются после всяких нервных встрясок.

Хуже нет так вот, на ходу, принимать номер. Обычно загодя статьи читать начинаешь (не все, конечно: добиться, чтобы все материалы вовремя сдавались, — это у нас невозможно, утопия; однако кое-что, и даже не так уж мало, все же удается заранее прочесть). А тут — с корабля на бал. То бишь наоборот — на корабль. Шхуна уже идет под всеми парусами — становись к рулю. А у тебя ни карт, ни лоций, все на ходу, раздобывать приходится.

Первым делом, конечно, заглядываешь в план номера. Это для тебя основной путеводитель. Сразу надо слабые места определить, а то потом спохватишься — будет поздно… Так, вот на третьей полосе статья о телевидении запланирована. О многосерийных фильмах (нынчё их — прямо какое-то половодье). Огромная статья, судя по тому, что только еще две заметки рядом с ней на полосе уместились. Статья — «кирпич». Так, кирпич этот автоматически снимается, его я и Читать не стану: только что, в прошлом номере, в «моем», подборка писем по ТВ прошла — и тоже весьма обширная, смею вас уверить. Это секретариат у нас так планирует: в двух номерах подряд об одном и том же. Как же это на планерке не заметили? Вроде бы на планерке тут что-то другое стояло, а после заменили. «В рабочем порядке». Ну вот, а мы это так же в рабочем порядке снимем. Что, на ТВ свет клином сошелся? Надо читателю какое-то разнообразие представить. Написали про телевидение — и хватит пока. Теперь что-нибудь о кино или театре, допустим. А то ведь заскучает он так, наш дорогой читатель…

Далее, по науке статья какая-то странная — о внеземных цивилизациях. «Одиноки ли мы во Вселенной?» Весьма актуальная проблема. Ничего более актуального, разумеется, придумать невозможно. Не в силах мы ничего придумать. Но — наука нужна. В «моем» номере совсем ее не было. И перед «моим», кажется.

— Гурген Багратович, а Гурген Багратович! Вы меня слышите?

— Да, слушаю вас.

— Я понимаю, что установить контакт с внеземными цивилизациями — хрустальная мечта вашего детства. Но стоит ли всякий раз выносить на всеобщее обозрение наши заветные мечты? Так сказать — потаенные желания сердца…

— Вас понял, Вахтанг Иванович. Вам не нравится статья Покровского?

— Я не сказал, что она мне не правится. Я ее вообще пока не читал. Сейчас я говорю лишь о теме. Действительно ли вы считаете эту тему гораздо более актуальной, чем десятки других, которые с плачем просятся к нам на газетную полосу? И потом, будем с вами говорить откровенно, — наша ли это тема? Уважаемый ученый муж Юрий Александрович Рыбников совсем уж хочет превратить наше издание в научно-популярный журнал. В «Науку и общество»…

— Я отчасти согласен с вами, Вахтанг Иванович. Прошу только учесть: у нас ведь с вами — подписная кампания. Как известно, в это время года мы нередко делаем некоторые исключения, так сказать, отступаем от наших незыблемых принципов. В угоду читабельности, разумеется. Так вот, в данный момент у отдела науки, к сожалению, ничего более читабельного на подходе нет. По этой причине я и запланировал статью о внеземных цивилизациях.

— Это очень приятно слышать, что у них нет ничего читабельного. А вообще-то у них хоть что-нибудь есть?

— Есть… Кое-что… Вот, например, несколько статей об эффективности науки.

— Очень свежая тема. Каждый год они за эту тему берутся, причем так, как будто впервые. Благодаря их титаническим усилиям эффективность науки за последние годы необычайно возросла.

— Ну, что еще вам предложить?.. Вообще-то, должен вам сказать, Вахтанг Иванович, в статье Покровского и нравственный аспект присутствует. Причем в немалой дозе. Так что это не совсем уж «не наша» статья.

— Хорошо, Гурген Багратович. Я прочитаю статью Покровского, а затем уж мы решим, как нам поступить. На всякий случай, вы подумаете о замене — из материалов какого-либо другого отдела… Кстати, там еще анкета какая-то запланирована в качестве подверстки. Что за анкета, если не секрет?

— Вот анкета, Вахтанг Иванович, — это действительно секрет. Фамильная тайна Рыбникова. Я ее в глаза не видел. Знаю только, что небольшая, всего несколько вопросов. Мы под нее «пятачок» на полосе оставили.

— Прекрасно, дорогой Гурген Багратович, прекрасно. Планировать то, о чем понятия не имеете, чего даже в глаза не видели… А теперь дежурный редактор должен со всем этим разбираться. У него для этого бездна времени имеется.

…Так. Покровский. Александр Александрович, кажется… Академик. Вообще-то академика хорошо было бы в этом номере иметь. Беден этот номер известными именами. Но — почитаем статью.

В статье этой наш уважаемый академик ополчается против своего коллеги членкора Паладьина, который с высоты своего членкорского положения полагает, что никаких внеземных цивилизаций во Вселенной нет и что, по-видимому, скорее всего мы совершенно одиноки в мироздании. Материя такая, что ни тот, ни другой ничего убедительного сказать, естественно, не может.

У Паладьина логика примерно такая: любая цивилизация по мере своего развития будет осваивать все большие и большие энергетические ресурсы и проникать все дальше и дальше в окружающее пространство; ну, и, естественно, — в какой-то момент она начнет посылать в разные стороны сигналы, сообщающие всем о ее существовании, причем, начиная с некоторого времени, сигналы эти сделаются весьма мощными, поскольку, стало быть, к этому времени она, цивилизация, овладеет уже могучими источниками энергии; значит, определенное число таких цивилизаций должно быть доступно для наших радиотелескопов, обнаруживаться ими; поскольку же тем не менее мы ничего такого не обнаруживаем, — это свидетельствует, что никаких внеземных цивилизаций нет вообще…

Вот такие примерно могучие аргументы у членкора товарища Паладьина.

Академик же товарищ Покровский не без оснований ему возражает: вовсе не обязательно, чтобы цивилизация расползалась во все стороны, словно чернильное пятно на промокашке; больше того, у нее для этого как раз не хватит ресурсов — энергетических и иных (если говорить не абстрактно, а имея в виду реальные возможности); стало быть, то, что мы никак не можем обнаружить эти могучие, сверхразвитые цивилизации, еще не говорит, что внеземных цивилизаций не существует вообще: мы их, сверхразвитых, и не должны видеть, ибо как раз их-то, надо полагать, действительно нет во Вселенной, по крайней мере, в тех ее областях, которые более или менее доступны нашему обозрению!

И вообще, наставляет нас товарищ Покровский, самые наиновейшие исследования показывают, что повсюду в межзвездной среде присутствуют органические соединения, — иными словами, исходного материала для возникновения жизни более чем предостаточно; а зарождение жизни из «исходного материала», как известно, — процесс закономерный; стало быть, жизнь много раз уже возникала, возникает и будет возникать; ну, а после того как она возникла, она с большой степенью вероятности ведет к зарождению цивилизации и превращению ее в высокоразвитое общество — это тоже закономерный процесс; а коли так, то и цивилизаций во Вселенной, надо полагать, существует немало. Стоит только их поискать как следует — и они найдутся. Во всяком случае, академик товарищ Покровский в этом отношении большой оптимист — так он себя аттестует.

Не знаю, мне все эти рассуждения представляются детскими сказками. Знаете, когда всех этих волшебных персонажей — всех этих Змеев Горынычей, Кащеев Бессмертных и т. п. — априори наделяют человеческими чертами Ну, ничего ведь — ровно ничего! — мы об этих ВЦ не знаем, а туда же, беремся разглагольствовать от их имени, строить планы развития, освоения космоса — как будто это просто-напросто наши двойники, заброшенные каким-то чудом за десятки тысяч световых лет…

Вообще, если бы меня спросили, что самое интересное в этой проблеме, я бы сказал: самое интересное — отчего это люди интересуются такими пустыми, такими нестоящими вещами? Что, настоящего дела у них нет? Мне кажется, такого рода интерес можно объяснить одним — каким-то неблагополучием в личной жизни, в психологической или даже сексуальной сфере (но тут я уже, кажется, попадаю в область фрейдизма).

Разумеется, я не имею в виду тех, кто занимается этими проблемами профессионально, так сказать, по долгу службы, — это совсем другое дело. Я имею в виду так называемых энтузиастов, одержимых такого рода темами. Ведь Гурген совершенно прав: тема волнующая, после публикации эти энтузиасты-фанатики письмами завалят, проходу от них буквально не будет. Такой интерес для газеты, конечно, дело хлопотное, но, с другой стороны, громкая публикация — то, что требуется во время так называемой подписной кампании.

Я уж не говорю о том, какой ажиотаж возникнет, если будет напечатана анкета. Кстати, где же она? Он что, издевается надо мной, этот Рыбников?

— Руфина Андреевна, прошу вас, позовите ко мне, пожалуйста, товарища Рыбникова Юрия Александровича (надеюсь, он не витает где-то в высоких научных сферах за пределами редакции).

Да, так вот, академика в этом номере иметь, безусловно, полезно, поскольку, откровенно скажем, не богат этот номер крупными именами. Так что приходится закрыть глаза на наши с товарищем Рыбниковым принципиальные расхождения касательно актуальности такой жгуче интересной проблемы, как проблема внеземных цивилизаций…

Впрочем, с принятием окончательного решения следует несколько подождать: по другим отделам обещано кое-что — статьи народного артиста Смоктуновского, заместителя министра соцобеспечения… Если это не утопии, не фантомы, если данные статьи действительно будут, тогда академиком вполне можно будет пожертвовать. По крайней мере, для данного номера. С удовольствием им пожертвую… Рыбникову лее молено объяснить, что весь номер состоит из больших статей, — надо сжалиться над читателем, дать что-либо и поменьше (между нами, статья академика действительно преогромная, не могут почему-то академики писать коротко). Если же сообщить ему все как есть, непременно дискуссия возникнет на тему, что следует считать актуальным, а что неактуальным. А для такого рода абстрактных дискуссий у меня совершенно нет времени. Ну, ни минуты буквально.

Вообще-то, по правде сказать, надо было бы что-нибудь дать по науке. Давно уже ее не было, изголодался по ней бедный читатель…

Одним словом, посмотрим, почитаем еще эту анкету, а потом уже примем окончательное решение.

— Вахтанг Иванович, Рыбникова нигде нет…

Ну, разумеется, раз он нужен — значит, его нет. Было бы странным, если бы он объявился как раз в тот момент, когда он требуется.

Ну, ладно, займемся пока другими полосами.

…Наконец часа через полтора Рыбников является собственной персоной.

— Что это вы, друг мой, — спрашиваю, — целый день где-то скрываетесь?.. Целый день вас найти не могут…

Вместо ответа сей ученый муж только руками разводит: дескать, забот — невпроворот.

Ну, разумеется. У нас все страшно заняты, у всех забот по горло, только для выполнения своих непосредственных обязанностей ни у кого не находится времени.

— Ну, ладно, — говорю, — друг мой, приступим к делу. По статье вашего академика у меня особых замечаний нет. Но там у вас еще какая-то анкета запланирована… Что за анкета? Где она?

Откровенно говоря, с удовольствием снял бы этого академика со всеми его внеземными цивилизациями и легковесными аргументами, но… Что ж тут поделаешь? Академик есть академик. Надо хоть немного укрепить номер именами.

Анкета, естественно, пока что на машинке, то бишь в машбюро. Как вам это нравится? Завтра полоса подписывается к печати, а материалы, ее составляющие, только еще перепечатываются машинистками. После анкету будут читать в секретариате. Надо полагать, сделают какие-то замечания (учитывая, что и вообще-то идея сомнительная), снова Рыбников с ней будет возиться; наконец, зашлют в набор, наберут — и как раз к моменту подписания станет ясно, что все это совершенно несостоятельная затея.

Но это ведь только Рыбников так говорит — что анкета на машинке. Думаю, в действительности ее не только на машинке нет, но и вообще в природе. Витает она еще в воздухе в виде неких нематериализованных пока что флюидов.

В конце концов надо выяснить, что же такое будет собой представлять эта анкета. Лучше уж сейчас «зарубить» ее прямо на корню, чем играть с этим ученым мужем в кошки-мышки до самого момента подписания.

— Насколько я понимаю, друг мой, вы собираетесь организовать всесоюзный референдум на необычайно острую и актуальную… на необычайно, я бы сказал, злободневную тему: существуют ли эти ваши… внеземные цивилизации… или не существуют? Я полагаю, вы ставите вопрос ребром: если большинство уважаемых читателей нашей газеты ответит, что да, эти цивилизации кое-где во Вселенной имеются, — стало быть, они в самом деле имеются. И наоборот… А вам не кажется, друг мой, что вы чересчур жестоко поступаете по отношению к инопланетным разумным существам, ставя их существование в зависимость от результатов этого всесоюзного голосования? Представьте себя на их месте. Какой стресс предстоит им пережить в процессе того, как почта будет приносить нам ответы наших уважаемых читателей. Ведь многие не выдержат такой нервной нагрузки — число инфарктов, по крайней мере, в нашей Галактике, сразу же резко возрастет. Так что подумайте хорошенько, не слишком ли жестоко мы поступаем по отношению к нашим братьям по разуму, проводя такой референдум. Стоит ли его проводить? — вот в чем вопрос, друг мой.

Понятное дело, после этого моего монолога наш ученый муж бросается меня уверять — дескать, нет, идея анкеты совершенно не такая, он вовсе не собирается проводить референдум по поводу ВЦ…

— Посмотрим, посмотрим, мой друг, — говорю я ему. — Хотелось бы только, чтобы это дело не затягивалось слишком надолго. Не откажите в любезности, друг мой, покажите мне вашу анкету, как только она выйдет с машинки, до засыла в набор. Мы посмотрим, стоит ли ее засылать, стоит ли загружать данной работой наших уважаемых и без того перегруженных линотипистов.

После этого мы на некоторое время расстаемся.

Нисколько не сомневаюсь, что идея анкеты именно такова, как я и предполагаю, но сейчас наш ученый муж наверняка засел у себя в кабинете и изо всех сил пытается придумать какой-нибудь ход, чтобы увести эту анкету куда-то в сторону от дурацкой идеи всесоюзного референдума по поводу ВЦ. Надо отдать ему должное, такие ходы он обычно придумывает неплохо, но в данном случае… Откровенно говоря, я не вижу, что бы это мог быть за ход. Ну да это его забота — у меня и других забот хватает.

…Рыбников появляется через полчаса. По его физиономии видно: что-то такое он придумал. Некое удовлетворение, точно румянец, расползается по его лицу.

— Идея простая, Вахтанг Иванович, — начинает он чуть ли не от порога, — в анкете речь идет не о внеземных цивилизациях, а о научно-популярной литературе, предмете, согласитесь, вполне земном. Вот мы пишем о том, о сем, о пятом, о десятом, рассказываем о достижениях различных наука всегда ли мы знаем, какое действие производят в головах читателей наши писания, какой эффект? Может, они их только запутывают? Может, здесь требуются какие-то коррективы? Я имею в виду — в деле научной популяризации. Мы же ничего этого не знаем. Мы работаем без обратной связи, по принципу: писатель пописывает, читатель почитывает. А каким образом отражаются эти научно-популярные писания в читательской голове, как они влияют на его представления об окружающем мире — ничего этого мы не знаем. Вот и давайте попытаемся узнать, попробуем выяснить, что читатели знают о ВЦ (а они черпают эти знания, естественно, из научно-популярной литературы), и сравним их представления с научными…

Я беру у него анкету. Ясное дело: про научную популяризацию — это он только что придумал (предисловие, где об этом говорится, приклеено к самому тексту анкеты, и последний вопрос — все о тех же научно-популярных материях — тоже позднее допечатан, сразу видно). Ну что ж, надо отдать ему должное, опять он неплохо вывернулся из положения. Конечно, по строгому счету, все это притянуто за уши — весь этот разговор о научной популяризации (в конце концов — почему именно на примере ВЦ? Что, разве других наук у нас нет? Причем более заслуживающих внимания), но формально тут не к чему придраться: почему бы и не на этом примере? В конце концов исследования в данной сфере действительно ведутся. И книжки пишутся…

Что ж, будем считать, что на данном этапе наш ученый муж спас сию анкету…

Что она ему? Ведь наверняка сия анкета ни для чего ему не нужна. И к цивилизациям у него интерес минимальный. Не бог весть какой интерес (так же, впрочем, как и у меня). Добро бы еще свою собственную статью отстаивал, по какой-то действительно важной проблеме. Нет, за всякую чепуху будет горой стоять, выше своей головы будет стараться прыгнуть (ведь с этой научной популяризацией он воистину прыгнул выше головы!). Себе будет доставлять лишнюю работу и редактора дежурного в напряжении держать. И все вместо того, чтобы быстренько заменить эту ерундовую анкету на какое-нибудь читательское письмо. Или на какую-нибудь там репличку… Это, я считаю, какое-то дурацкое упрямство. Больше того, какой-то профессиональный кретинизм, если хотите. Он так рассуждает: раз вы не печатаете того, что я предлагаю, — значит, я не справляюсь со своими обязанностями. Ну, при чем здесь это, друг мой? Газета — коллективное дело. Тут мыслят коллективным умом. Один говорит «да», другой — «нет». Это в порядке вещей. А вы стремитесь непременно добиться, чтобы на ваше «да» и другие «да» выговаривали. Только что руки не выворачиваете ради этого…

* * *

Сегодня утром, едва я переступил порог своего кабинета, вызывает меня шеф.

— Слушаю вас, Фрол Петрович.

Шеф поднимается мне навстречу.

— Вахтанг Иванович, извините меня ради бога… Я понимаю, что у вас номер почти готов — тем не менее я прошу вас найти место для одного небольшого материала. Рецензия, строк сто пятьдесят. На книгу Прокофьева. Ну, знаете — ученый, членкор… Что-то, кажется, про космические полеты. Я уже передал ее в отдел — примерно через полчаса наберут. Посмотрите сразу же… Ну, и если есть замечания… Старику на днях исполняется восемьдесят пять — надо как-то отметить: все-таки заслуженный старик.

— Что ж, Фрол Петрович, раз надо, значит, надо. Найдем место.

— Я прошу вас.

Вот так, товарищ Рыбников, — летит ко всем чертям ваша анкета. Ребенку ясно: рецензию можно поставить лишь взамен нее. Другого места в номере даже уголовный розыск не отыщет. Его попросту не существует, этого места.

Итак, о чем мы с вами спорили полдня? Конечно, и мне жаль потерянного времени, но у меня, по крайней мере, есть то утешение, что я с самого начала был против этих цивилизаций и принял их только в качестве вынужденного шага. Что касается вашего горя, оно, я полагаю, должно быть безутешным: все-таки бывают время от времени в нашей с вами жизни такие случаи, когда предлагаемые вами произведения безжалостно выбрасываются в мусорную корзину (ибо, надеюсь, вы согласны со мной: другого удобного повода для публикации вашей многострадальной анкеты в ближайшие годы, по-видимому, не будет). Что поделаешь, такова жизнь.

Избави бог, я не злорадствую. Я только констатирую факт. И призываю вас впредь встречать подобные ситуации с таким же философским спокойствием, с каким вы встречаете идею об ограниченном сроке существования цивилизаций.

 

ГЛАВА III

ШЕРШЕ ЛЯ ФАМ

ЛИДИЯ БОРИСОВА

(настал наконец и ее черед)

— Лида… Лида… Ну, как ты можешь? Тебе ведь потом стыдно будет за эти слова…

Это последнее, что я от него слышала. Больше я не могла, не могла… Я схватила чемодан и стала швырять в него свои вещи.

— Не ты поедешь, а я!

— Лида! Лида!

Я не соображала, что делаю. Я только знала, что так продолжаться не может. Развод? Пусть развод! Нам обоим он на пользу пойдет.

Прилетев в Москву, приехав из аэропорта домой, я, едва только переступила порог, как была, во всем дорожном, бросилась на тахту, проревела чуть не целые сутки. За что же мне такое наказание? Ведь эти его «увлечения» — как алкоголизм. Нет, хуже. Женам алкоголиков сочувствуют: вот бедная, несчастная, не повезло. А тебе кто посочувствует? В чем тебе сочувствовать? В том, что твой муж непутевый, юродивый? Это уж вы там сами разбирайтесь. Это ведь не водка. Против водки выстоять трудно. А здесь ты же сама и виновата: не сумела, значит, мужа на путь наставить. Такой тебе будет приговор…

Звонит телефон. Он, разумеется, звонит. И не подумаю поднимать трубку. Голоса его слышать не хочу.

Нет, звонок не междугородный. Местный. Из Москвы звонят. Я протягиваю руку.

— Алло!

— Алло! Лиданька?

— Да.

— Это я. Здравствуй, доченька.

Отец звонит. Странно, почему не мать? Уже не случилось ли с ней что?

— Лиданька, я к тебе заеду после работы, а сейчас об одном только прошу: не переживай очень, не терзайся. Виктор нам звонил, рассказал обо всем. Я считаю, все у вас уладится, все хорошо будет. Я к тебе заеду после работы.

Еще более удивляюсь. Никогда отец не встревал в наши с Виктором отношения. В наши конфликты. Мать — та другое дело. А отец — никогда. Я даже не представляю себе, как я с ним говорить об этом буду (а говорить, естественно, придется об этом — не о последних же новостях московских).

— Что с мамой? Она здорова?

— Здорова. Но я ей категорически запретил вмешиваться в это дело. Довольно подливать масла в огонь.

Совсем он меня сразил. Что творится на белом свете! Осознал-таки, что она подливает масло. Постой, постой, а она действительно его подливает? Ну, разумеется. И ты это прекрасно знаешь, но почему-то не протестуешь против этого… Почему-то тебе это на руку. Почему? Ты разве не любишь Виктора? Любишь — не любишь… Кроме любви, в жизни есть еще кое-что…

Да, удивил меня отец. Что же он мне будет говорить, интересно? «Не разрушайте семью!»? «Подумайте о сыне!»? Я и думаю о нем, батя. Я хочу, чтобы он стал таким, как его дед, а не как его отец. И дело не в том, что дед кое-чего добился в жизни, а отец-пока ровным счетом ничего (и скорее всего так ничего и не добьется). «Добиться кое-чего в жизни» — это ведь во многом от обстоятельств зависит. Обстоятельства могут сложиться так, что все пути для тебя окажутся перекрыты. Не разбежишься. Но при любых обстоятельствах мужчина должен оставаться мужчиной — твердым, целеустремленным, сильным. Именно таков Вовкин дед. А отец его — просто тряпка!

Вот, наконец-то это свершилось — наконец-то ты себе во всем призналась. Подливала-то все эти годы масло в огонь не мать (то есть она, сердешная, тоже, конечно, подливала, по-своему, по-бабьи, но не от этого масла костер полыхал). Главное-то масло подливал как раз отец. Без всякого своего злого умысла. Одним только фактом своего существования.

С малых лет образ отца всегда у меня стоял перед глазами. Человек собранный, даже суровый в этой своей собранности; как стрела, всегда нацеленный на одно. Не делающий себе никогда никаких поблажек… Какие я имею в виду поблажки? Ну, там, допустим, можно ведь расслабиться, передохнуть, потешить себя созерцанием сделанного, испытать от него удовлетворение… Никогда он себе не позволял ничего подобного. Как черт ладана, боялся всех этих передышек, поблажек, подведения итогов и всего такого прочего. Это прямо как суеверие какое. Работать, работать, всегда быть в форме!

Ну, разумеется, он не фанатик какой-нибудь. Бывало в доме и веселье, и отдых, и шум, и смех. Я говорю — о главном. О характере человека. Это человек, который не разменивается на мелочи, не позволяет сдувать себя с дороги любому ветерку.

Доктором он стал, когда я еще классе в третьем училась. А ему тогда было немногим за тридцать. Но дело не в докторстве, не в карьере. В конце концов, он до сих пор всего лишь заведующий отделом, хотя ему много раз предлагали стать директором института. Цель, которой он верен, — другая. Не директорство. Не административная работа. Директорство для него — это то же, что для моего слуха внеземные цивилизации. Нечто боковое, отвлекающее (хотя, согласитесь, есть, конечно, разница между дилетантским увлечением ВЦ и должностью руководителя солидного научного учреждения). Его цель — в его науке, и он беспощадно отметает все, что загораживает путь к этой цели, все, что мешает ему.

Так вот, образ отца всегда у меня стоял перед глазами. Это был мой идеал (впрочем, и сейчас это мой идеал). Я, девчонка, дурочка, считала, что уж если не все мужчины такие, то, по крайней мере, каждый второй. В любом случае, моим избранником будет именно такой. Обратите внимание на эту последнюю фразу. Я считала, что я выберу (мне понравится, я полюблю) именно такого, как мой отец. После небольшая накладка произошла. Совсем пустяковая. Наизнанку вывернулась эта фраза. Я почему-то решила, что тот, кто мне понравился, на ком я остановила свой выбор, — именно такой. А как же иначе? Как же я могла полюбить человека, не соответствующего моему идеалу?

Вы, конечно, догадываетесь, что произошло дальше. Когда, как говорится, первый любовный угар прошел, выяснилось, что я просто не знаю Виктора. Что он не только не похож на моего отца, но в каком-то смысле — его полная противоположность. Человек настроения. Увлекающийся. Одним словом — тряпка. Наступило отрезвление. Уже тогда у меня был порыв — уйти от него. Но я его любила (да что говорить, я и теперь его люблю). И тогда у меня созрел план — сделать его таким, каким я его хочу видеть. Вы скажете — утопия. Не знаю, не знаю. Иногда мне казалось, что мои усилия приносят плоды, что Виктор мой меняется в лучшую сторону. Но то была иллюзия. Внеземные цивилизации — это ведь не первая его блажь. Много и прежде всякого бывало. Увлекался он и автоделом (это когда отец нам машину подарил), и шахматами, и водными лыжами, и горными, и дельтапланом… А еще раньше подводное плавание было, байдарка… Древние философы… Короче говоря, увлечений хватало. Вот только главного не было, чего-то серьезного, одного. Я не настаиваю, чтоб этим серьезным непременно стала его профессия, та инженерная область, которой он занимается, в которой он специалист. В конце концов профессию можно сменить. Но раз уж ты что-то выбрал, — то, что больше всего тебе по душе, — так остановись на этом, стань в этой области профессионалом. Так нет же, не хватает его. Ненадолго хватает. Везде-то он дилетантом остается…

…Я стояла у окна, смотрела куда-то поверх крыш соседних одинаковых домов — небоскребов на боку. После осознала: смотрю на Останкинскую башню. На улице моросил дождь. У подъезда остановилось такси. Вышел отец. Так он и не купил себе новую машину.

Я собрала ужин. Он любит, когда я готовлю, — больше, чем когда готовит мать (хотя, по правде говоря, по кухонному делу я ей в подметки не гожусь). Может быть, моя не очень изысканная кухня больше соответствует его суровому, аскетическому нраву.

Говорим о том о сем. О пустяках разных. Про главное, за чем приехал, он все не начинает. Еще бы! Эта роль для него нова. Никогда он не выступал в этой роли. Посмотрим, как она ему удастся.

Наконец он собирается с духом.

— Лиданька, не мое это, конечно, дело, но мне кажется, ты не совсем правильно себя ведешь. Я имею в виду — по отношению к Виктору.

Ого! Сразу быка за рога.

— Чем же это неправильно, па?

— По-моему, вы с матерью хотите вылепить из него нечто такое… Как бы это сказать?.. Чем он не может быть… Что противоречит его духовной сути…

— Слишком сложно, отец. Если говорить о нашей последней ссоре — дело обстоит совершенно просто. Я просто хотела отдохнуть по-человечески. Как все трудящиеся. Провести месяц на юге. Имею я на это право? Он мне испортил отдых… Причем испортил совершенно идиотским образом. Блажью. Газета, видите ли, собирается напечатать придуманную им анкету «Есть ли жизнь на Марсе?». Пятьдесят строк мелким шрифтом. И по этой причине ему необходимо бросить жену, сына и немедленно лететь в Москву.

— Да, я понимаю, доченька. Но и ты меня пойми. В тридцать шесть лет трудно перековать характер. Если вообще возможно. Можно, конечно, предпринять кое-какие эксперименты, но всерьез рассчитывать на успех, ставить благополучие семьи, сына в зависимость от исхода этих экспериментов — вряд ли стоит.

— Отец, у него есть характер, но и у меня — тоже. Год за годом спокойно смотреть, как твой муж шарахается от подводного плавания к внеземным цивилизациям и в конце концов приходит к финишу тривиальным неудачником (ты ведь понимаешь, что я имею в виду под этим словом?!)? Не могу себе представить, чтобы я была на это способна. Пусть найдет себе другую, которая будет принимать его таким, каков он есть (ведь к этому, если не ошибаюсь, ты меня призываешь?!).

Отец молчит, опустив седую голову.

— В конце концов я чувствую, что разлюблю его, и тогда наш брак вообще станет бессмысленным и тягостным. И воспоминания останутся тягостные (хорошее в таких случаях редко вспоминается). А так, если мы сейчас разойдемся, по крайней мере в душе хоть что-то останется…

Я умолкаю. Он по-прежнему сидит, понурив голову. Потом встряхивается, точно ото сна.

— Видишь ли, я сказал, дочка, что невозможно переделать человеческий характер. Почти невозможно. Но это относится к чужому характеру. Над своим мы до некоторой степени властны. Собственно говоря, тебе особенно и переделывать в своем характере много не надо — так, кое-что подкорректировать, выражаясь инженерным языком. Ты требовательна — это хорошо. Важно только уточнить, что надо от человека требовать.

— Я требую не так уж много. Чтобы он не был юродивым. Только и всего. Или, по-твоему, это чрезмерное требование?

— Видишь ли, представления о том, кого считать юродивым (то есть чудаком, насколько я тебя понимаю), меняются от века к веку. Как известно, Кибальчич, сидя в тюрьме, незадолго перед казнью, рисовал летательный аппарат с ракетным двигателем. Вот уж чудак так чудак! А теперь эти самые чудаки — что ни на есть солидные и положительные люди… Кстати, Кибальчич тоже разбрасывался — был и революционером, и изобретателем, и на врача учился…

— Я хотела бы, чтобы мой муж на своем веку выглядел серьезным и положительным… Между прочим, признюсь тебе честно: это мое «чрезмерное» желание более всего вызвано моим давним знакомством с одним удивительно положительным и цельным человеком.

Он покраснел, словно ребенок, и снова опустил голову.

— Напрасно ты думаешь, дочка, что мой «вариант» — мой образ действий, образ жизни — наилучший. То есть когда-то я и сам так думал, иначе не выбрал бы его (а я его выбрал сознательно, мой характер не совсем к этому располагал — это к вопросу о возможности воздействовать на свой характер). Теперь я вижу, что мне не удалось обойтись без потерь. Я имею в виду потери, которые были непосредственно связаны с моим образом жизни. Так что на твоем месте я бы требовал от мужа не столько чтобы он был целенаправленным, целеустремленным человеком — чем-то наподобие твоего отца (хотя до некоторой степени целеустремленность, конечно, важное качество), а прежде всего чтобы он был человеком.

— Отец, что такое быть человеком? Меня этому пытались научить в школе. На уроках литературы. Но я так и не поняла.

— Я не стану тебе излагать школьную премудрость. Вообще не буду особенно философствовать на эту тему (это ведь сложная философская тема — по этому поводу тысячи трудов написаны). Скажу лишь немного о тех потерях, о которых я упомянул. Да, я всю свою жизнь упрямо преследовал одну цель — как можно большего добиться в моей области науки. То, что такой образ жизни — самый разумный и правильный, это сделалось для меня аксиомой. Аксиома, после того, как она принята, уже не подлежит обсуждению. В жертву моей работе приносилось все (правда, это никогда не достигало масштабов фанатизма — фанатиком, как ты знаешь, я все же не стал). Я до минимума свел время, отведенное книгам, театру, живописи (которой, между прочим, увлекался в юности — не знаю, известно ли тебе это)… природе… поездкам… Сузил круг друзей (друзья, как ничто другое, требуют времени)… Даже вам с мамой уделял в общем-то самую малую допустимую толику внимания… Это, конечно, не могло пройти для меня бесследно. Я преуспел в своей области, но как человек стал… более черствым, что ли… Да, да — более черствым. Этакая сухость в душе. Я отлично чувствовал, как с каждым годом душа все больше покрывается какой-то невидимой коростой… Одним словом, я стал менее человечным, чем был, допустим, лет тридцать назад. Когда тебя еще не было на свете.

От этих его последних слов мне почему-то сделалось весело.

— Ты специально назвал этот срок — тридцать лет, — чтобы я не могла сравнить тебя тогдашнего и сегодняшнего. Если бы ты сказал хотя бы «лет двадцать назад», тут бы я с тобой поспорила: за эти двадцать лет ты нисколько не изменился, во всяком случае — не в худшую сторону. И вообще, папка, по-моему, ты на себя наговариваешь. Я понимаю, конечно: важная миссия, и все такое прочее…

Мы оба рассмеялись. Я обняла его за плечи.

— Нет, серьезно, доча, я ничуть не наговариваю на себя.

— Если серьезно, отец, какое все это имеет отношение к Виктору? По-моему, он чересчур «человечен». Так что его «человечность» оборачивается своей противоположностью.

— Чересчур человечным быть нельзя. У Виктора есть, конечно, недостатки. Вероятно, ты права: было бы хорошо, если б он больше внимания уделял своему делу (хотя в своем институте, по-моему, он на вполне положительном счету — тут как-то мне пришлось разговаривать с одним из его коллег). Но в общем-то он хороший парень. Тянется к людям. Кстати, и эти внеземные цивилизации нужны ему не сами по себе — ему просто интересно знать, как все это воспринимают другие. Он — так, а как прочие?

Некоторое время мы молчали, потом он снова заговорил.

— Что касается его якобы недостаточной целеустремленности (я допускаю, что таковая отчасти имеет место), тут тебе надо действовать какими-то иными методами. Методами косметической хирургии, что ли. Ты же действуешь, как при ампутации конечностей.

Мы опять помолчали. Он стал собираться. («Мать, должно быть, уже беспокоится». Кстати, что это с ней: так и не позвонила. Столь безропотно подчиняться отцовскому запрету? Никогда прежде за ней этого не водилось.)

Уже уходя, в дверях, он остановился.

— Вообще, мне кажется, человек будущего — да простится мне это выспренное выражение — будет более раскован. Он будет менее стеснен всякого рода «жизненными целями» — независимо от того, лежат или не лежат они в его профессиональной области. И больше будет посвящать себя собственно жизни — во всем ее разнообразии. Больше ее любить. Как таковую. Хотя, быть может, я и ошибаюсь…

* * *

Каково? А? Ну, и отец! Вот тебе и идеал! Скажи мне кто-нибудь еще утром, что я услышу от него такое, — да я бы расхохоталась этому человеку в лицо.

Да, вот тебе наше хваленое знание людей. Да мы самых близких своих не знаем!

Конечно, что касается Виктора, тут он меня ни в чем не убедил — это ведь все так, абстрактные рассуждения насчет человечности и целеустремленности, но собственной исповедью, конечно, удивил. Так что больше и удивить невозможно.

Как бы то ни было, спасибо ему. После его визита, после нашего разговора на душе у меня не то чтобы полегчало — просто я стала способна заниматься какими-то обычными, повседневными делами. Рассуждать более или менее здраво. Одним словом, вернулась на землю (не скажу, что с неба — скорее из преисподней).

Поздно вечером позвонила мать (должно быть, отец уже заснул). Я услышала рыдания в трубке.

— Лидуля (всхлип)… Это я (всхлип)… Ну как ты?.. Здорова?.. Как Володечка?.. — Все это перемежается всхлипами. — Когда же кончатся твои муки, бедная ты моя?

— Мама!

— …Я не могу, Лидуля… Я не могу… С этим надо что-то делать… Это не может продолжаться до бесконечности…

— Мама, не надо!

— Я ведь тебе говорила, Лидия, в свое время… Что ты совершаешь ошибку, выходя за него замуж. Это не тот человек, за которого ты его принимаешь. Не тот человек, который тебе нужен (я ведь знаю тебя).

Господи, за что же такие муки!

— Лида, я понимаю, тебе тяжело, но надо принимать решение. Лучше один раз отрезать, чем всю жизнь терзаться. В конце концов на нем свет клином не сошелся. Ты еще молода. На внешние данные тебе грех жаловаться. Бог даст, найдешь человека…

— Мама, это не телефонный разговор. Я приеду к тебе… Мы поговорим…

— Хорошо, хорошо… Ты прости меня, дочка! Я ведь вижу, как ты терзаешься. Как ты таешь на глазах. Ты ведь тоже должна понять меня: я мать (снова идут всхлипы). Когда-нибудь и ты окажешься в моем положении — не приведи, конечно, бог… Тогда ты меня поймешь…

Вот так каждый раз — рыдания, причитания, слезы, стоны… И я реву вслед за ней. Кажется, уже почти успокоилась — отец приехал, успокоил — нет, снова надо растравить душу. И ведь она думает, что наоборот — облегчает мои страдания, снимает бремя. Стремится к этому совершенно искренне.

Какие это все-таки разные люди — мать и отец. Полная противоположность друг другу. Небо и земля. Теперь, после разговора с отцом, мне это особенно хорошо видно. А ведь целую жизнь вместе прожили! После этого чего стоят все разговоры о психологической совместимости и прочей муре. Да поручи этим грамотеям, «специалистам», установить, насколько мои родители совместимы друг с другом, — я уверена: полная несовместимость была бы выявлена. Подальше бы друг от друга посоветовали им держаться специалисты. А вот поди ж ты — целую жизнь прожили вместе. Должно быть, и не подозревая о несовместимости…

Впрочем, может быть, и подозревали — откуда мне знать? О таких вещах детям не рассказывают. Но факт остается фактом: тридцать лет бок о бок. Причем и ссор-то особенных никогда между ними не было (это уж я, конечно, заметила бы). Думаю, так до конца у них все и продлится… В этом же духе…

И вот поди ж ты — этого она не видит, этого она не замечает: что по всем канонам он ей не пара… А она — ему. Что любой тонкий знаток человеческой психологии посоветовал бы им немедленно разойтись, не терзаться и не мучиться… Один раз отрезать… Короче — все то, что она мне сейчас советует. Такая аналогия почему-то ей не приходит в голову. Очень до этого трудно ей додуматься.

Впрочем, аналогия здесь, конечно, не полная. У нас ведь с Виктором дело не только в психологии — в поступках. Психологию люди в общем-то умеют обуздывать, укрощать. Если бы они этого не умели, никакие контакты между ними не были бы возможны. Вот и я единственно чего требую от Виктора — чтобы он умел укрощать свой характер, чтобы не давал ему волю. Отец-то все это прекрасно умеет…

…Ну все, хватит сантиментов! Пора и честь знать. Надо за дело браться.

В первую очередь, конечно, надо съездить в редакцию, попросить, чтобы они не печатали эту чертову анкету, выбросили бы ее в корзину. Правда, у них нет текста, Виктор им не оставил, но ведь эти газетчики народ ушлый, что-нибудь придумают, раз уж решили напечатать. В крайнем случае снова позвонят Виктору — он им продиктует. Там всего-то несколько вопросов. Ну, а дальше я знаю, что будет: придет мешок ответов, все это, конечно, свалят на Виктора (как же — энтузиаст; любое дело лучше поручать энтузиасту). А этот дурак и рад стараться — начнет копаться в этом мешке. Читать все подряд, делать выписки, сортировать ответы. (Другие бы — раз-раз, просмотрели бы все по диагонали, быстренько все перелопатили бы, а этот дотошнейшим образом копаться будет, над каждым словечком замирать.) Дальше пойдут встречи, разговоры с разными людьми — из тех, что прислали ответы, — переписка., Одним словом, на год хватит мороки, а то и больше… Время — коту под хвост. Через эти год—полтора опять он у разбитого корыта: по работе ничего путного не сделано, диссертация на нуле…

Нет, этого ни в коем случае нельзя допустить! В лепешку расшибусь — не допущу. Пойду, повалюсь в ноги тому, от кого это зависит. Ну что им эта анкета? Что, им ее заменить нечем? Да у них там десятки вариантов — они завалены материалами. Сколько людей напечататься мечтает! Да только свистни, брось клич — завалят всякими анкетами, письмами, заметками. Печатайте на здоровье. Только эту анкету не печатайте. Ну, зачем вам она?!

* * *

Я вошла в кабинет Рыбникова. Как-то дверь у меня вырвалась, распахнулась, ударилась о какой-то шкаф, стоящий в коридоре. Никак я с ней совладать не могла. Волновалась жутко. Хозяин кабинета подскочил, помог. Пригласил садиться.

Я не знала, с чего начать.

— Может быть, дело, по которому я к вам пришла, покажется вам странным…

— Нисколько. Вы еще не знаете, по каким делам сюда приходят. Вот вчера, например, один человек просил, чтобы газета посодействовала, чтобы его освободили от должности директора института. Поскольку он, видите ли, не чувствует себя на высоте занимаемого положения. Насколько я могу судить по вашей внешности (прекрасная, между прочим, внешность!), вы не являетесь директором НИИ, и, стало быть, ваше дело уже не в такой степени странное. И это уже хорошо.

Не знаю, всегда ли этот Рыбников так держится или, может быть, он начал с анекдотов, чтобы как-то успокоить меня… Как бы то ни было, мое волнение действительно немного улеглось, спасибо ему.

— Видите ли, вы, кажется, собираетесь печатать анкету о внеземных цивилизациях?..

— Собирались, милая дама. Собирались. Впрочем, — он действительно несколько удивился, — откуда вы знаете об анкете? Что мы собираемся (или что не собираемся) печатать, — это редакционная тайна. Ибо даже в условиях социалистической действительности бывают конкуренты. Прослышат об интересном материале — уведут. За милую душу. В своем органе тиснут. Опередят. Так что я поддерживаю с вами разговор на эту тему исключительно из-за преклонения перед вашей внешностью (еще раз подчеркиваю: прекрасная внешность). Одним словом, по сути нарушая свой служебный долг, сообщаю: вчера еще собирались печатать эту самую анкету, а нынче уже не собираемся…

Я совсем не ожидала такого поворота дела. Все во мне как-то сразу обмякло. Нервное напряжение последних дней мгновенно обернулось усталостью.

— Как же так? — недоуменно спросила я.

Он развел руками:

— А вот так: газета. Мы живем на острие событий. Еще вчера не было ничего более актуального, чем внеземные цивилизации, а сегодня уже вышла книжка членкора Прокофьева о полетах в ближний космос. Бестселлер. Зачитаешься. Сам захочешь полететь. И надо ж такому случиться: уже двадцать четыре часа этот бестселлер пылится на магазинных полках, а никто, по существу, о нем еще не знает. Надо немедленно всех уведомить, раззвонить, растрезвонить. Правда, после этого может случиться непредвиденное: толпы людей могут хлынуть в магазины за бестселлером. Потребуется вызывать конную милицию. Но это уже не наша забота. Милиция — по другому ведомству. Так что вот так, милая дама. Не советую вам выходить замуж за газетчика, который живет на острие этих самых событий. Лучше выбрать человека положительного. Такого, который всю жизнь будет долбить в одну точку: цивилизации так цивилизации, ближние полеты так ближние.

— Я уже выбрала такого… Который долбит… — устало произнесла я.

— Не хотите ли вы сказать, что вы замужем? — Он сделал трагическую физиономию. — Это поистине печальное известие.

— Я жена Борисова. Виктора.

— Ах, вот оно что! — Он даже подскочил в кресле. — Мое преклонение перед вами снова катастрофически возрастает. Так долго выдерживать соперничество с коварными внеземными цивилизациями — это, поверьте, далеко не каждой женщине под силу.

Собственно говоря, я не знала, о чем вести речь дальше. Ты хотела повалиться в ноги этому Рыбникову (или кому там еще), просить, умолять, чтобы не морочили голову твоему мужу, чтобы выкинули в корзину придуманную им анкету. Чтобы он мог спокойно думать о своей работе, о своей семье. Одним словом, жить нормальной человеческой жизнью. Но вот это свершилось без твоего участия, без всяких твоих стараний: анкету больше не собираются печатать. И что же? Почему-то это тебе не доставляет радости. На душе у тебя — опустошенность. Ты думаешь о Викторе. Этот взрослый ребенок уверен, что анкета вот-вот появится в газете. Можно себе представить, как он спозаранок мчится едва ли не через весь Коктебель к газетному киоску, выклянчивает у наглой, недоброжелательной киоскерши очередной дефицитный номер и… ничего не находит. Уныло бредет назад к спящему еще Вовке… Должно быть, думает, что публикация задерживается из-за него: он ведь не приехал, не привез текст. Ну, и тебе достается, конечно: это ведь ты его не пустила. Впрочем, нет: обо мне он не думает ничего плохого. Он никогда мне ничего плохого не говорит и, я знаю, никогда ничего плохого обо мне не думает. Я чувствую это. Никогда у него язык не повернется отругать меня — ни вслух, ни про себя. Все свои беды, все свои несчастья он принимает примерно так, как их принимают религиозные люди — безропотно, точно они ниспосланы свыше. Юродивый? Может быть. Но мне жалко его — что я с собой могу поделать? Дура я, дура…

— Послушайте, — говорю я Рыбникову, — у вас ведь, кажется, нет текста анкеты? Как же вы говорите, что еще вчера собирались печатать ее?

— Текста, собственноручно составленного вашим драгоценным супругом, у нас действительно нет. Он нам его не оставил (впрочем, я его и не просил: не хватило, знаете ли, фантазии представить, что столь актуальная и злободневная тема, как ВЦ, может когда-нибудь выпорхнуть на страницы нашего уважаемого органа). Но я восстановил анкету по памяти. Не дословно, конечно (все-таки я видел ее лишь раз), но — тут я готов положить голову на плаху — по смыслу совершенно точно. Профессиональное, знаете ли, качество: увидел — как сфотографировал. Так что ваш дражайший супруг, уверяю вас, был бы мною премного доволен. Если бы не этот некстати подвернувшийся бестселлер…

— Вы сказали, что сегодня уже не собираетесь печатать анкету. Что это значит? Что вы ее не напечатаете в ближайших номерах? Или что вообще не напечатаете?

— Скорее всего последнее. То есть теоретически я, конечно, могу себе представить, что когда-нибудь, не в отень скором времени, мы сумеем порадовать читателей этой анкетой, составленной нашим дорогим другом (и вашим уважаемым супругом). Но ведь теоретически мы и от ВЦ в ближайшие год—другой сигнал принять можем. Так вот, шансы тут, я думаю, примерно одинаковы. Единственная реальная возможность напечатать анкету была вот в этом номере, который сейчас готовится к выпуску: идет большая статья академика о ВЦ; почему бы к этой большой статье не дать малюсенькую подверстку в виде анкеты? Игра с читателем и все такое прочее. Но теперь, по высочайшему повелению главного редактора, рядом с большой статьей академика помещается небольшая рецензия на книгу членкора. Все логично: вверху — академик, внизу — членкор. Что касается нашей с вами анкеты, для нее, увы, уже не остается места. Бестселлеры требуют жертв. Появится ли другая такая возможность в текущей пятилетке? Очень и очень сомневаюсь.

— Юрий Александрович… Так, кажется, вас зовут?..

— Совершенно верно, — кивает Рыбников.

— У меня к вам есть одна просьба. Я бы хотела, чтобы вы отнеслись к ней серьезно.

— Я весь внимание.

— Видите ли, эти внеземные цивилизации, которые у нас с вами ничего, кроме улыбки, не вызывают… Виктор воспринимает все это всерьез…

— Да, я имел возможность убедиться в этом.

— Так вот, не могли бы вы позвонить ему в Коктебель (он все еще там, это я не пустила его) и сказать четко и ясно, что анкета печататься не будет? Ну, и посоветуйте ему как-нибудь, чтобы он выбросил ее из головы… Хотя вряд ли он выбросит. Впрочем, пока не было этой анкеты, все было как-то спокойнее…

— Непременно позвоню, уважаемая…

— Лидия Сергеевна, — я ему так и не представилась, вот что значит волнение.

— …уважаемая Лидия Сергеевна. Вот только по номеру беготню закончу и сразу же позвоню. Приложу все силы, чтобы вернуть вашего мужа из звездных далей в лоно семьи. Хотя тут уже полный успех не могу гарантировать: знаете, увлеченные люди — как алкоголики. — При этих его словах я вздрогнула. — Да простится мне такое сравнение по отношению к вашему уважаемому благоверному, — тут же поправился он. — Как говорят врачи, чтобы лечение было успешным, необходимо встречное желание больного.

Я махнула рукой, устало побрела из кабинета.

* * *

Не ожидала, что все получится так просто, само собой. Никому не надо валиться в ноги, ни у кого ничего не надо просить…

И ведь странно, что в таких случаях редко испытываешь удовлетворение — когда твои желания осуществляются сами собой. Так уж устроен человек — ему требуется преодолевать какое-то сопротивление… Сопротивление материалов. Вот если бы этот Рыбников заупрямился, а тебе удалось бы его уговорить, упросить, что-то доказать ему, наконец, — тогда другое дело. Я думаю, и полководец не испытывает никакой радости, когда противник без боя капитулирует перед ним.

Впрочем, это опять сантименты. Главное — дело сделано. Никакой публикации не будет. Так что ты, Витенька, можешь спокойно себе загорать под коктебельским солнцем — две недели у тебя еще осталось — и постепенно остывать от очередного твоего дурацкого увлечения, постепенно приходить в себя.

Кстати, может быть, стоит ему позвонить, рассказать обо всем? Чтобы он не терзался бессмысленным ожиданием (хуже нет ожидать чего-то, особенно когда очень хочешь, чтобы это что-то поскорее произошло). Рыбников позвонит ему еще не скоро, если вообще позвонит. А что? С него как с гуся вода. На ходу себе придумает оправдание. «Мадам, я ваш вечный должник. Все самые темные силы мира объединились, чтобы я не смог внести свою лепту в благородное дело возвращения вашего, пардон, блудного мужа к праведной семейной жизни. Представляете, в последние дни я работаю совершенно как в сельскохозяйственном кооперативе: подъем — в пять, отбой — в двадцать три ноль-ноль». Что-нибудь в этом роде.

Так что, позвонить? Ну нет, еще чего! Сам позвонит…

Как будто это я во всем, что случилось, виновата!

Кстати, если не ошибаюсь, он уже звонил несколько раз. Несколько раз были звонки междугородной. Ничего, позвонит еще.

Междугородная позвонила вечером. Я сняла трубку.

— Лида, это я.

— Да…

— Как у тебя дела?.

— Нормально.

— У нас все в порядке. Вовка здоров.

— Да…

— Лида, ты меня слышишь? Я говорю: Вовка здоров.

— Слышу.

— Лида, ты не сердишься на меня?

Мне нравятся эти вопросы: дело на грани развода, а он — «Не сердишься?».

— Не сержусь.

— Не сердись. Я люблю тебя.

Я молчу.

— Лиданька, ты меня слышишь?

— Слышу.

— Я говорю: я люблю тебя.

Как все легко: «Я тебя люблю» — и все проблемы сняты.

— Лиданька, ты не знаешь, как там дела с анкетой? Я не могу в редакцию дозвониться.

— Анкету печатать не будут.

— Что? Я тебя не слышу. Какой-то треск, Говори погромче.

— Я говорю: анкету печатать не будут.

Что он должен подумать в этот момент? Что это я все устроила? Пусть думает, что хочет…

Молчит.

— Алло! Виктор! Что ты молчишь?

— Лида, до свидания…

Повесил трубку.

Я вижу его расстроенную физиономию. Вижу, как он бредет с переговорного пункта, убитый этой новостью (рядом с ним понуро бредет Вовка). Выходит на шоссе, проходит по мосту над вонючим ручьем (когда-то это было романтическое место — Коктебель), ничего вокруг не замечая.

Мне вдруг становится ужасно жалко его. И его, и Вовку. Два покинутых ребенка — маленький и взрослый.

Опять я реву весь вечер. Нет, не могу я так: я здесь, а они там — два самых близких, самых родных мне существа. Но что же делать? Брать билет и лететь обратно? Нет, я не выдержу всей этой мороки — ехать за билетами, потом — в аэропорт, потом — из аэропорта… Мне надо мгновенно перенестись к ним туда, обнять их обоих, утешить, растормошить…

Все-таки ехать или не ехать? Глупая бабья привычка: подменять слезами тяжелое решение.

Постепенно, однако, решение все же созревает. Нет, не это, другое. Не возвращение в Коктебель. Вы скажете, что я сумасшедшая, что я дура. Да, я такая и есть, но я ничего не могу с собой поделать.

* * *

Дверь знакомого кабинета. На этот раз я без труда с нею справляюсь. Рыбников поднимается мне навстречу.

— Рад вас видеть, очаровательная Лидия Сергеевна. Вы составляете такой приятный контраст с этими унылыми казенными стенами. Что привело вас вновь сюда?

— Видите ли, вы, наверное, будете удивлены, зачем я к вам пришла…

— Нисколько, Лидия Сергеевна, нисколько. Я ведь уже сказал вам в прошлый раз, что меня невозможно удивить…

— Я хотела бы вас просить, чтобы вы все-таки напечатали анкету…

— Гм… Просьба действительно… Удивительная… В прошлый раз, вы, кажется, желали скорее обратного, если я вас правильно понял…

— Да, но теперь, поразмыслив хорошенько… Одним словом, я прошу вас ее напечатать.

— Вы, конечно, понимаете, дражайшая Лидия Сергеевна, что я готов пойти на все, чтобы выполнить любую вашу просьбу. Ваша просьба — для меня закон. Но тут, увы, я сделать ничего не могу. Высшее начальство распорядилось печатать рецензию. Дескать, бестселлер и все такое прочее. Пути к отступлению, как говорится, отрезаны, мосты сожжены.

— Но разве вы не можете переубедить начальство?

— Какие у меня аргументы? То, что некая прекрасная дама просит меня об этом, — это для начальства еще не аргумент. Кстати, почему вы все-таки решили, что для вашего семейного благополучия будет лучше, если эта анкета все же увидит свет? Насколько я понимаю, будет только хуже. Сейчас ваш муж поддерживает контакт с внеземными цивилизациями исключительно через своих ближайших знакомых. А эта публикация значительно расширит его возможности. Он получит стратегический плацдарм для решающего наступления на ВЦ. Если вам не жалко ваших близких, ваших детей — они у вас есть? — пожалейте хотя бы ни в чем не повинных инопланетян.

Эти его бесконечные шуточки кого угодно могут утомить. Но ничего, переживем и это.

— Видите ли, Юрий Александрович, я все обдумала. Я признаюсь, что в этом деле я преследую прежде всего корыстные семейные интересы. Но поскольку вам-то в общем-то все равно — печатать или не печатать, — в равной степени вы готовы поступить и так, и этак, я и считаю, что моя корыстная просьба не выглядит чересчур наглой и дерзкой. Что же касается моих семейных интересов, мне кажется, было бы все-таки лучше, если бы вы напечатали анкету. Понимаете, иначе Виктор будет продолжать искать другие пути. Он не успокоится, я его знаю. Кто скажет, сколько еще это протянется? А так напечатаете, разберетесь в ответах — и точка. Хорошо бы еще было, если бы большинство читателей вам ответило, что все эти разговоры о ВЦ — просто бессмысленная блажь. Но это уже так, мое личное пожелание.

Здесь читатель, наверное, решит, что я кривлю душой, объясняя, почему я изменила свое отношение к анкете. Да в общем-то так оно и есть. Но не могу же я признаться этому Рыбникову, что мне просто жаль Виктора. Смертельно жаль. Что со вчерашнего вечера, с момента нашего телефонного разговора он так и стоит у меня перед глазами — в растерянности бредущий по пыльному, прокаленному солнцем поселку.

Но Рыбников непреклонен:

— После вашей вдохновенной речи, уважаемая Лидия Сергеевна, я действительно лучше стал понимать мотивы ваших действий. Но аргументов, с помощью которых я мог бы склонить в вашу пользу свое начальство, у меня не прибавилось.

— Господи, ну скажите вашему начальству что-нибудь. Вам ведь лучше известно, что говорят в таких случаях — когда хотят отстоять какой-то материал. Мне же достаточно того, что вы меня понимаете.

— Именно потому, что я назубок знаю все стандартные ситуации, возникающие в нашем учреждении, я и уверяю вас с кристально чистой совестью: дело совершенно безнадежное. В данный момент возникла стандартная ситуация номер двадцать пять (а может быть, сто двадцать пять — не суть важно): членкор имярек — который, заметьте, не просто членкор, а еще и знаменитый общественный деятель, — подарил нашему главному свою книгу с трогательной дарственной надписью. На днях членкору исполняется ровно восемьдесят пять лет, и ничто — обращаю ваше внимание на это слово: ничто — не может предотвратить появление в нашей газете панегирической рецензии на эту книгу (хотя и прескучнейшая, между нами, книжица).

— Итак, вы не хотите говорить с вашим руководством об этом деле? Так ли я вас понимаю?

— Разговор с руководством на подобные темы — это как минимум две бессонные последующие ночи (можете ли вы заснуть, когда у вас нервы гудят, точно провода высокого напряжения?)… Ну, и разумеется, еще один шаг к инфаркту.

— Вы боитесь инфаркта… А люди не боялись бросаться на амбразуры… На эти самые провода высокого напряжения…

Жалкий трус. Вот так они все, эти «отчаянные циники». На первый взгляд кажется — море им по колено. Так они себя подают. А чуть копнешь поглубже, пустяковое испытание — и вся их хваленая отчаянность оборачивается элементарной трусостью.

Вижу, однако, что-то в лице моего собеседника меняется. Ну, выгони хотя бы меня! Докажи, что хотя бы на это ты способен. Я бы на твоем месте выгнала.

— Столь высокие примеры человеческого мужества, которые вы мне ставите в укор, дорогая Лидия Сергеевна, окончательно роняют меня в моих собственных глазах (то, что я пал предельно низко в ваших глазах, — это для меня совершенно ясно). Должен, однако, сказать несколько слов себе в оправдание. Я не боюсь инфаркта. У меня уже был инфаркт, да будет вам это известно (был, когда мне еще не стукнуло и сорока, а сейчас мне сорок два). Я, конечно, не стремлюсь ко второму, ибо одновременно он может оказаться и последним — но не это главное. Главное, что, ложась на амбразуру, человек знает, во имя чего он это делает. Какая от этого будет польза. Просто так на амбразуру бросаться, согласитесь, бессмысленно. Так вот, в данном случае мой бросок абсолютно лишен какого бы то ни было смысла. Я ведь уже сказал: ситуация номер сто двадцать пять не допускает никакого иного исхода, кроме опубликования рецензии. На какой-либо иной исход нет ни малейшего шанса… Я могу заключить с вами пари на что угодно. Даже на вот эти цейсовские очки, которыми я дорожу не меньше, чем своими глазами. Если в сложившейся ситуации нам удастся продвинуть эту анкету в печать, вы можете взять в свои тонкие пальцы увесистый молоток и вдребезги разбить это произведение оптического искусства.

Он опять вернулся на свою стезю. Как только ему не надоест этот ёрнический тон?

— И все же, — продолжал Рыбников, — чтобы вы меня не считали тем, чем вы, признайтесь, в данную минуту меня считаете, я готов кинуться на высоковольтный провод. Ради вас. В конце концов смерть ради благосклонной улыбки прекрасной дамы — это ли не рецидив рыцарства в наше циническо-практическое время? Надеюсь, по крайней мере светлую память вы обо мне сохраните?! Короче говоря, я наведаюсь к дежурному редактору и попрошу его напечатать анкету вашего непревзойденного супруга. Если бы я решил пойти в этой ситуации к главному редактору, я бы попросту счел себя профессионально некомпетентным, не соответствующим занимаемой должности, и единственное, что мне оставалось бы, — написать заявление об увольнении по собственному желанию. Но и мой демарш к заместителю главного, который ведет текущий номер (в обиходе он называется дежурным редактором), также поступок неслыханный, беспрецедентный. Могу еще добавить такие эпитеты: безответственнейший, наилегкомысленнейший, ну и все такое прочее. А по всему по этому — почти что смертельный для того, кто его совершает. То есть для меня. Вы скажете: почему же это такой безумный демарш? Про ситуацию номер сто двадцать пять я вам уже рассказал. Поясню еще кое-что. Полоса, то бишь газетная страница, на которой должна была появиться анкета вашего незабвенного мужа, уже подписана к печати. Больше того, она прошла уже и другую стадию готовности — это называется «сдана под пресс». Никакие изменения в полосе, сданной под пресс, практически уже невозможны, недопустимы. А если к тому же учесть, что в целом номер идет ни шатко, ни валко, тяжело идет, со скрипом, вам понятнее станет, на каком основании я посмертно посвятил себя в рыцарский сан. Представляете себе картинку: сидит у себя в кабинете, за столом, заваленным гранками, наш уважаемый учитель, дежурный редактор Вахтанг Иванович Торидзе. И думает он, Вахтанг Иванович, думу о том, как объяснить советской и мировой общественности то, что в назначенный срок очередной номер нашей всеми почитаемой газеты просто-напросто не выйдет (то есть в конце концов он все-таки, конечно, выйдет, каким-то чудом, это ясно, но в данный момент столь же ясно, что — не выйдет). И вот в тот самый момент, когда он думает эту самую думу, пред его очи является ученый муж Рыбников (как Вахтанг Иванович изволит меня называть) и требует разрушить одну из немногих полностью готовых полос (всего-то их одна—две, остальные — практически на нуле). При этом ни много, ни мало — проигнорировать четкое и ясное распоряжение главного редактора о срочной публикации рецензии на членкора товарища Прокофьева. Ну, реакцию, вы, конечно, можете себе представить, даже при всей вашей неопытности в такого рода делах. Следует небольшое извержение Везувия, и хладный труп ученого рыцаря Рыбникова в обрывках тлеющей одежды падает к вашим прекрасным ногам. И все же я должен идти на это, — Рыбников тяжело вздохнул, поднимаясь с кресла. — Самоубийца я. Самоубийца.

Я осталась в комнате одна. Огляделась с любопытством: второй раз в жизни я в редакции (а по сути — в первый: прошлое, первое мое посещение прошло для меня как в тумане). Стены — действительно казенные, в каких-то темных пятнах, хотя видно, что их покрасили недавно: покрасили кое-как, тяп-ляп, и старые пятна проступили сквозь краску. На одной из стен, на гвоздиках, — оттиски газетных страниц, окантованные жирными черными линейками, с какими-то крупными надписями на полях: «Подписная», «Редакторская», «Свежая голова»… Некоторые уже пожелтели: давно, должно быть, висят. Письменный стол завален рукописями (а я что говорила: как же, нечего им печатать!). Там же куча каких-то телефонов без дисков. Некоторые из них то и дело начинают трезвонить. Звонок резкий, пронзительный, требовательный. В углу журнальный столик с двумя креслами. На столике сифон и огромная пишущая машинка. «Оптима». Такая же, как у нас в конторе. Впрочем, нет, эта электрическая. В машинке торчит лист бумаги, наполовину заполненный сочными черными строчками (оторвала я ученого мужа от дел; когда я вошла, он печатал на машинке, после перенес ее с письменного стола на журнальный).

…Рыбников вернулся минут через пятнадцать. Красный как рак. Не говоря ни слова, сел за стол, уставился в какую-то точку на стене. Одной рукой подпер щеку, другой барабанит по столу.

— Ну, что?

Он пожал плечами: дескать, я же вам говорил… Я заметила: руки у него дрожат.

— Юрий Александрович…

Он шевельнулся неопределенно.

— Может, мне самой сходить к этому… к дежурному?..

Снова пожатие плеч: мол, поступайте как знаете, я — пас.

— Как мне к нему пройти?

Он жестом показал: как выйдете — направо.

И вот я отправляюсь к дежурному редактору.

Если бы еще вчера мне сказали, что сегодня я буду действовать таким образом, я сочла бы такого человека-который бы мне это сказал — ненормальным. Прервать отпуск, помчаться в Москву с тайной мыслью во что бы то ни стало помешать этой публикации (а о том, чтобы помешать, я, должна вам признаться, стала думать уже в самолете, не только ревела в это время) и вот уже действовать в прямо противоположном направлении. Причем как действовать! Ведь я буквально иду напролом, лезу на рожон, я сознаю это. Принося в жертву не только себя, но и других, ни в чем не повинных людей, таких, как этот Рыбников. Откуда во мне это почти фанатическое упрямство? Я и сама не знаю. После того как я приняла решение, я больше не раздумываю, я просто стараюсь привести его в исполнение, любыми средствами. Должно быть, это во мне отцовское…

Так, вот и табличка: «В. И. Торидзе». Вхожу в «предбанник». Секретарша нехотя отрывает взгляд от какого-то романа.

— Вы к кому?

— К Вахтангу Ивановичу…

А сама уже тяну на себя неприступную, обитую строгим черным дерматином дверь. Дверь, оказывается, двойная: за наружной еще внутренняя имеется. С этой легче: ее достаточно толкнуть. По тому, как я научилась справляться со здешними дверями, можно заключить, что я почти уже освоилась в этом здании.

Картина, которая предстает моим глазам, не очень сильно отличается от нарисованной Рыбниковым. Действительно, на столе Вахтанга Ивановича залежи гранок, и он, как видно, не столько их читает, сколько обдумывает общую, не очень веселую ситуацию.

Тем не менее взгляд его опущен, и он пока что не догадывается, кто к нему пожаловал.

Но вот он поднял глаза, и лицо его изобразило нескрываемую досаду.

— Чем могу служить?

Снова меня охватывает ужасная робость, как тогда, в первый мой визит к Рыбникову. Но отступать поздно. Я лепечу что-то бессвязное насчет анкеты, насчет внеземных цивилизаций… Я вижу, как с каждым моим словом хозяин кабинета садится в своем кресле все прямее и прямее, и потом начинает медленно подниматься, точно его подтягивают каким-то невидимым укрепленным на потолке домкратом. Лицо его делается совершенно серым, глаза же, напротив, наливаются кровью.

— Какая анкета?.. Какие цивилизации?.. — говорит он тихим голосом, в котором, однако, слышится с трудом сдерживаемый гнев. — Что же это такое в самом деле? Этот сумасшедший Рыбников полчаса мне тут голову морочил, а теперь вы… Вы же видите, сколько у меня работы… — Он кивает в сторону заваленного гранками стола. При этом кивке я вдруг замечаю, что стол этот каких-то неестественно громадных размеров. — Вы что же, сговорились все в самом деле? Пожалейте вы меня, старика!

И тут, в этот самый момент, храбрость возвращается ко мне. Больше всего ведь боишься невидимого противника. Как только ты его увидишь, услышишь его голос — страх сам собой исчезает. Не знаю, как у вас, а у меня так.

— Вахтанг Иванович, я хотела бы с вами поговорить спокойно. Я не отниму у вас много времени.

— Ну, не могу я с вами ни секунды говорить, дорогая вы моя! Не могу…

На этот раз в его голосе уже звучит открытое раздражение. Это критический момент. Либо мне надо повернуться и выйти, либо… Меня тоже охватывает злость. И еще — какой-то спортивный азарт.

— Вахтанг Иванович, вы пожилой человек. Ровесник моего отца. Нет, даже, пожалуй, старше. Я знаю, в ваше время еще ценилась вежливость… Женщине прежде всего предлагали сесть…

— Прошу вас, садитесь, дорогая моя, — он делает какой-то преувеличенно галантный жест. — Но уверяю вас, у меня нет ни секунды времени для разговоров с вами… Руфина Андреевна, — говорит он по переговорному устройству, — я вас попрошу: позвоните в отдел искусства — пусть срочно дадут гранки Смоктуновского…

— Вахтанг Иванович, к вам, вероятно, не так уж часто, особенно в этом служебном кабинете, обращаются со слезной просьбой — спасти семью! Пусть незнакомую вам, но семью.

Я продолжаю гнуть свое: единственный мой шанс чего-то добиться или, по крайней мере, задержаться в этом кабинете еще минуту—другую — это вызвать шок.

Он только руками разводит: дескать, ну, знаете ли, дорогая моя, мне в моем положении сейчас только этого недоставало — кого-то спасать!

— Дело в том, что автор этой злополучной анкеты — мой муж, Виктор Борисов. Да, кстати, я не представилась вам: Борисова Лидия Сергеевна…

Он опять расшаркивается с тем же полукомическим и вместе раздраженным видом: ну, сколько же еще времени можно отнимать у человека!

— …Для него эта анкета очень важна. Вы даже представить не можете, как она для него важна. Знаете, мой муж принадлежит к тому самому разряду чудаков не от мира сего, которых, говорят, было много в ваше время, но которые сейчас уже почти все перевелись… Увы!

Помимо шока, я еще как-то пытаюсь его зацепить при помощи «его времени». А вдруг в самом деле. Старики сентиментальны. Нахлынут воспоминания, размягчится душа…

— Не подумайте, что я одобряю его увлечения. Скорее наоборот. Вот в этом-то «наоборот» и заключается все дело. Он знает, что я против анкеты, Против ее опубликования… Ну, что в самом деле — он ведь уже не мальчик, пора за голову взяться, о семье подумать, о диссертации….. А вместо этого — какая-то блажь. Но сейчас не это главное. Как я уже сказала, он знает, что я против. И если вы ее не напечатаете — он наверняка решит, что все это мои козни… Все к этому сходится: мы были на юге, в отпуске… Там-то как раз и поссорились… Из-за этой самой анкеты… Я вернулась в Москву, а он еще там… И вот все к одному сходится — он уверен, что я специально за этим поехала, чтобы тут все разрушить, напортить ему… Он бросит меня!.

Я так вошла в роль, что слезы сами собой подступили к горлу — я разрыдалась.

— О господи! — Он кинулся к сифону, поднес мне стакан холодной пузырящейся воды. — Умоляю вас, успокойтесь! Не надо этих душераздирающих сцен.

Я отхлебнула воды, платком вытерла слезы.

— Я не перенесу этого… Я не смогу без него жить…

— Ну, чем же я могу вам помочь, дорогая вы моя? Чем я могу облегчить ваши страдания? Ведь это же совершенно не от меня зависит. Вы, должно быть, знаете — вам объяснил Рыбников? — что на место анкеты ставится рецензия. Причем по распоряжению главного редактора. Надеюсь, вы не станете от меня требовать, дорогая моя, чтобы я отменил распоряжение главного редактора? Да я просто и не имею такой власти, уважаемая. Нет у меня таких полномочий.

Он прошелся вдоль своего длинного стола.

— Вот такова ситуация на сегодняшний день. Теперь давайте сообща подумаем, что же мы можем сделать для сохранения вашего семейного очага… Самое простое: скажите вашему мужу, что анкета будет напечатана в одном из последующих номеров… Может быть, и в самом деле соберемся с силами и напечатаем ее в одном из последующих… Хотя, должен вам признаться, анкета какая-то странная — я это с самого начала Рыбникову говорил… Этакий всесоюзный референдум на тему о том, есть ли разумная жизнь на других планетах. Ну, вот мы с вами, рядовые советские люди, — что мы с вами можем об этом сказать: есть ли жизнь на других планетах? Ничего путного, я полагаю, мы с вами сказать не можем. Это ведь дело специалистов — искать вышеупомянутую ж-изнь и делать теоретические заключения о ее вероятности. А мы с вами ничего ценного внести в эту научную проблему, я думаю, не сможем. При всем нашем с вами желании. И даже будем удивлены и раздражены тем, что к нам за этим обращаются. Правда, уважаемый ученый муж Рыбников придумал к этой анкете кое-какие костыли (он на это мастак — надо признать), чтобы эта глупая идея о всесоюзном плебисците не выпирала так уж откровенно. Он все это перевел в плоскость разговора о научной популяризации. Дескать, что вы думаете по поводу того, что пишут в научно-популярных книжках о внеземных цивилизациях? Очень «изячный» ход, надо признать! Но, если говорить серьезно, он мало чему помогает. Вся эта маскировка шита белыми нитками. Анкета выглядит очень странно.

Тем не менее, — закончил Торидзе свой монолог, — мой вам дружеский совет: скажите вашему увлекающемуся супругу, что анкета будет напечатана в одном из последующих номеров газеты. И на этом закончим дело. А мы, может быть, и в самом деле ее напечатаем, чем черт не шутит. Ученый муж Рыбников подумает еще немного, напряжет свои мозговые извилины и придумает какой-нибудь весьма убедительный повод для этой, между нами, в высшей степени странной публикации.

Сквозь слезы я мотаю головой:

— Нет, Рыбников мне сказал, что она может быть напечатана только в этом номере. Сейчас — или никогда…

— Ах, он и это вам сказал! — В голосе Торидзе снова ничем не прикрытое раздражение. — Ну, тогда я просто не знаю, что с вами делать. Тогда я хотел бы, чтобы этот доблестный ученый муж помог мне чем-либо вас утешить (коль скоро он все сделал для того, чтобы сорвать мне работу над номером). Руфина Андреевна, пригласите ко мне, пожалуйста, ученого мужа Рыбникова. Только срочно, попрошу вас.

Пока секретарша разыскивает Рыбникова, мы сидим молча. Я всхлипываю, теперь уже ясно сознавая, что моя миссия закончилась полным провалом. Торидзе перебирает гранки у себя на столе. Через некоторое время в дверях появляется секретарша:

— Вахтанг Иванович, Рыбникова нигде нет. Секретарь отдела не знает, где он.

— Прекрасно! Наш ученый муж снова ушел в подполье. Было бы весьма странно, если бы в столь ответственную минуту мы с вами смогли бы его разыскать. Это вполне в его стиле и в его духе: заварить кашу и предоставить другим расхлебывать ее. Скорее всего сидит запершись у себя в кабинете, как он это обычно делает. И никакие силы в мире не смогут извлечь его оттуда, пока он сам не решит вновь вернуться в этот мир. Ну что ж, уважаемая товарищ Борисова, значит, не судьба мне чем-либо вас утешить. Я имею в виду — чем-либо более основательным, нежели то, что я вам уже сказал. Засим не смею вас более задерживать.

— Вахтанг Иванович, у меня к вам просьба: поговорите с главным редактором…

— Но это же совершенно невозможно! — вскрикивает Торидзе точно ужаленный. — Вы хотите, чтобы я совершил над собой харакири! Зачем вам это нужно? Неужели вы такая кровожадная? У меня есть дети, как и у вас. И внуки есть. У меня номер в полном развале, а я являюсь к главному и говорю о каком-то, извините… пустяке… Это ведь он еще не знает, что я собирался печатать эту анкету, а знал бы, прочел бы ее, — он бы так меня «понес»…

Все. Разговор окончен.

Я выхожу в коридор, бреду по направлению к кабинету Рыбникова. Его дверь действительно заперта. Механически я сажусь на диван неподалеку от этой двери.

Ну, вот и все, Витенька. Я сделала для тебя все, что могла. Вряд ли ты когда-нибудь узнаешь об этом во всех подробностях (кое о чем тебе, может быть, поведает Рыбников), но мне и не надо, чтобы ты знал об этом. Важно то, что моя совесть перед тобой чиста.

Впрочем, все ли я сделала? Все ли возможное? Конечно, все. Разумеется, все. Ой ли? Что же ты лукавишь сама с собой? Есть ведь еще один кабинет, где ты не побывала… Ну, уж это в тебе опять говорит отцовский фанатизм и педантизм. Фанатический педантизм, педантичный фанатизм. Тебе ведь популярно объяснили: туда, в этот кабинет, и соваться не стоит. Только делу навредишь. Как же ему можно теперь навредить? Разве оно не провалилось окончательно? Но ведь говорит же этот Торидзе: может, подвернется еще случай; глядишь, и выскочит анкета в каком-нибудь из номеров, через полмесяца, через месяц, чем черт не шутит. Да нет, это он просто так сказал, чтобы поскорее меня спровадить. Шансов-то — никаких. Полное отсутствие шансов. Так что опять ты останавливаешься на полдороге… Ну, не на полдороге — может быть, на трех четвертях… Может, чуть больше ты прошла по этому пути, но все же не до конца… Не до конца, вот что главное. Не до дна испила чашу. И вот это-то обстоятельство и будет потом тебя мучить — ты себя знаешь. Да, но ведь говорят же тебе: идти туда бесполезно. Должна же ты внять в конце концов голосу разума. Так-то оно так, однако как вообще все это оценить, каким словом — то, что ты делаешь в эти последние дни, с тех пор как уехала из Коктебеля? Разумно ли все это? Ясно одно: некоторое время назад ты приняла решение — попытаться сделать все, чтобы эту несчастную анкету напечатали, чтобы этот несчастный взрослый ребенок там, на юге, не чувствовал бы себя таким несчастным. Может быть, это и глупое решение (даже наверняка глупое), но ведь твой принцип: решать однажды — потом действовать, выполнять собственное решение…

Я иду в приемную главного редактора. Здесь уже более плотный заслон — секретарш целых две. Две пары недружелюбных, настороженных глаз. Даже, можно сказать, ненавидящих, сверлящих. Впечатление такое, что меня здесь уже поджидали. Должно быть, по редакции уже разнесся слух, что какая-то сумасшедшая врывается в кабинеты, беспокоит начальство.

— Что вы хотите?

— Я хотела бы увидеть главного редактора.

— Он занят.

— Ничего, я подожду.

— Он будет долго занят…

— Ничего, у меня есть время, — говорю я и нахально усаживаюсь на стул.

— По какому вы, собственно, делу?

Я объясняю, по какому я делу — разумеется, без моих семейных подробностей.

— Это вам надо поговорить с заведующим отделом науки Юрием Александровичем Рыбниковым. Как выйдете — направо по коридору.

— Я уже говорила с Рыбниковым…

— Гм… Тогда, может быть, вам стоит побеседовать с заместителем главного редактора Вахтангом Ивановичем Торидзе… Хотя он сейчас тоже очень занят: ведет номер. Тем не менее, может быть, он выберет минуту для разговора с вами. Это налево по коридору.

— С Торидзе я тоже говорила…

— Гм… Ну, если эти товарищи ничем вам не помогли — вряд ли главный редактор сможет вам помочь. Он очень далек от этих дел. Кроме того, как я уже сказала, в данный момент он весьма занят.

Сразу видно, что на эту главную в редакции секретарскую должность естественный отбор выталкивает индивидуумов вполне определенного сорта: отбор идет по одному признаку — по способности ограждать начальство «от всяческих ему ненужных дел», как поется в песенке. От ненужных дел и ненужных назойливых посетителей. Что ж, через несколько поколений можно будет селекционировать отменную секретарскую породу — стопроцентно непробиваемую.

Но пока что это, по-видимому, только первое поколение перспективных с точки зрения селекции особей, а потому я не теряю надежды сломить их сопротивление.

— Я обещаю вам, что не буду докучать вашему шефу. Просто я передам ему привет от нашего общего знакомого и попрошу, если можно, все-таки напечатать этот материал, о котором я вам говорила… Ну а нет — так нет… Я не буду ни на чем настаивать и ни о чем особенно умолять. Так что, смею вас уверить, у вашего шефа не будет никаких оснований в чем-либо вас упрекать.

Про общего знакомого я, конечно, беззастенчиво вру, никаких общих знакомых у нас с главным редактором нет, но вроде бы мои слова производят некоторое впечатление. Секретарши начинают смотреть на меня несколько благосклонней.

— Да я, собственно, и не боюсь никаких упреков, — говорит та из них, которая, по-видимому, играет первую скрипку (с ней, собственно, я и веду диалог). — Мне что? Просто, повторяю, вам придется долго ждать. А в четыре у него совещание… А ровно в пять он уедет и больше в редакцию не вернется.

Я достаю «толстый» журнал и принимаюсь читать. Вернее, делаю вид, что читаю. Читать я, конечно, не в состоянии.

В этой приемной сидишь словно на каком-то пригорке — продуваемая всеми ветрами, простреливаемая всеми взглядами. Беспрестанно входят какие-то люди. Некоторые потопчутся возле секретарского стола, перекинутся с секретаршами словом—другим и выходят обратно. Другие проходят в начальственный кабинет. Иные из них — ничего не говоря секретаршам, ничего у них не спрашивая. То и дело раздаются телефонные звонки, слышатся распоряжения, передаваемые по селектору. Иногда дверь кабинета открывается, и на пороге появляется кто-либо из тех, кто при мне туда не входил. Насколько я понимаю, там уже происходит какое-то совещание. Или просто беседа. Чаще всего в дверном проеме возникает плотная приземистая фигура с депутатским флажком на лацкане. По каким-то неуловимым признакам, по безапелляционной интонации, с которой этот человек отдает секретаршам распоряжения (а распоряжения отдают, кроме него, и другие), я делаю для себя заключение, что это и есть главный редактор (спросить секретарей мне неловко, да я и уверена, что не ошибаюсь).

Проходит около часа. Наконец дверь распахивается широко, и из нее шумной толпой выходят человек десять. Главный редактор идет последним, как и подобает хозяину кабинета.

— Я буду через час, — бросает он секретаршам.

Тут-то я и преграждаю ему дорогу (краем глаза вижу, как «первая» секретарша закусывает губу).

— Извините, я хотела бы с вами поговорить. У меня минутное дело.

Главный колеблется. Вопросительно смотрит на секретарш.

Потом, возможно, вспомнив, что он, как и Торидзе, из того, вежливого поколения, не без галантности приглашает меня в кабинет.

— Я догоню вас, — говорит он остальным, вышедшим раньше его.

— У меня минутное дело, — повторяю я, когда мы усаживаемся с двух сторон такого же огромного, как у его зама, стола, причем мне приходится смотреть на него несколько снизу и сбоку. Собственно, в нем нет ничего такого, что могло бы наводить ужас, — чего они все так его боятся? Взгляд приветливый, доброжелательный… Я, как можно короче, объясняю, что за дело меня к нему привело, в чем заключается моя просьба. Он нажимает на кнопку:

— Попросите ко мне Торидзе и Рыбникова. Только срочно — меня внизу ждут люди.

Примерно через минуту появляются оба вызванных (можно, оказывается, и Рыбникова извлечь из его подполья — было бы желание). Маленький Торидзе шествует впереди, прямой, как статуя Будды (есть, кажется, такое литературное сравнение). Позади него понуро плетется Рыбников (куда только девался обычный его самоуверенный лоск!).

— Значит, так, — отчеканивает главный, обращаясь к вошедшим, — у меня к вам два вопроса… Только два! — он поднимает два пальца в виде латинской буквы V. Что за анкету вы собирались печатать в текущем номере? Это первый вопрос. И второй: почему изменились ваши планы? Кто из вас может мне ответить? Только прошу коротко и внятно — меня ждут люди.

Чуть подвигается вперед Торидзе:

— Отдел науки предложил анкету, касающуюся того, насколько эффективно осуществляется у нас популяризация науки… На примере одной области — поисков внеземных цивилизаций… У меня были сомнения, скажу вам откровенно: почему именно внеземные цивилизации? Почему мы не говорим о популяризации физики, химии, биологии? Психологии, наконец… Но мы посоветовались с секретариатом и решили; пусть будут внеземные цивилизации… В конце концов почему бы и нет? Люди интересуются…

— Так, ответ на первый вопрос ясен. Теперь второй.

— Почему изменились наши планы? Вы ведь сами распорядились поставить в этот номер рецензию на книгу Прокофьева…

— Так, ответ на второй вопрос совершенно неудовлетворителен. Я распорядился, ну и что? Объясните мне, бога ради, я этого никак не могу уразуметь — какая связь между этой анкетой и рецензией?

— Вы же понимаете: рецензию надо куда-то ставить… Надо чем-то жертвовать…

Лицо главного редактора изобразило такую гримасу, будто он только что целиком разжевал лимон.

— Послушайте, я вас умоляю — без демагогии. Я ведь вам сказал: меня люди ждут. Почему вы так любите все ваши промахи, все ваши глупости, все ваши… — он замялся, подыскивая слово похлестче, — все ваши ляпсусы — сваливать на главного редактора? Причем делаете это за моей спиной, втихомолку, объясняете посторонним людям, что это, мол, все проделки главного редактора. Они ведь уже успели вам растолковать, — обратился он неожиданно ко мне, — что это главный редактор — злыдень этакий — взял и снял анкету, составленную вашим мужем?

Я опустила глаза. Торидзе и Рыбников густо покраснели.

— Да я вижу, что растолковали… Между тем главный редактор ни сном ни духом не знает ни о какой анкете. Так вот, я вас еще раз настоятельно призываю, — он снова повернулся к Торидзе и Рыбникову, — имейте мужество брать на себя ответственность за принимаемые вами решения. — Он сделал ударение на словах «на себя» и «вами». — Вы не в детский садик ходите. Если надо печатать анкету — печатайте, не надо — не печатайте. Но не валите все на главного редактора, который ни о чем не подозревает.

Он помолчал, разминая пальцами сигарету.

— Тоже мне выдумали причину: главный редактор распорядился поставить рецензию. Тоже мне огромный материал, «кирпич». Каких-то сто — сто двадцать строк. Ах, как трудно найти для них место!

— Я не мог найти, Фрол Петрович… Тема специфическая — научная…

— Хорошо, я приеду с совещания и найду. Сделаю за вас эту работу. Только уговор: после этого вы постараетесь испытать чувство хотя бы некоторого стыда за то, что я делаю вместо вас вашу работу.

— Кроме того, я ведь уже сказал, Фрол Петрович, что я испытывал некоторые сомнения в целесообразности публикации этой анкеты…

— Вот! Вот где собака зарыта! — буквально завопил главный редактор. — Я же чувствую, в чем здесь дело. Они испытывают сомнения, но стесняются в этом признаться. Как же, ведь куда легче все свалить на ни в чем не повинного, ничего не подозревающего человека. Если вы испытываете сомнения, придите посоветуйтесь. Я постараюсь ваши сомнения развеять. Но не действуйте исподтишка, за моей спиной. Не оговаривайте меня напрасно перед посторонними людьми и не прячьтесь за мою спину в ваших… глупых делах. Когда надо — я сам вас спрячу. Но это — когда надо.

В общем так, — он снова обратился ко мне. — Давайте, как говорится, подведем итоги, подобьем бабки. Я прошу у вас прощения за безответственные действия наших товарищей, которые уже столь долгое время… морочат вам голову. Вам и вашему мужу. Вы теперь видите, что дело не в том, что я распорядился вместо анкеты напечатать некую рецензию, как вам, без сомнения, представили дело, а в том, что у наших товарищей существуют сомнения относительно целесообразности опубликования этой анкеты. Они должны были бы развеять свои сомнения по крайней мере неделю назад… Но они предпочли оттягивать это дело — с развеянием сомнений — елико возможно. И дотянули это до того момента, когда соответствующая газетная полоса скоро, наверное, будет подписываться в печать. А может быть, даже уже подписана… Она ведь подписана, не так ли? Ну, вот видите. Я не удивлюсь и в том случае, если эта полоса уже сдана под пресс. Она ведь сдана под пресс? Сдана… Ну, а я что говорю! Это стиль нашей работы. Одним словом, я еще раз прошу у вас прощения за всю эту мороку. К сожалению, и я вам не могу немедленно дать окончательный ответ: меня ждут товарищи. Я еду на совещание и беру с собой эту анкету. Дайте мне текст (Рыбников протянул ему гранку). Прочитаю как-нибудь на ходу или в машине (а что делать? я поставлен в такие условия). В общем, я появлюсь через час, и мы дадим вам окончательный ответ. Если хотите, подождите меня. Или можете позвонить — так, я думаю, будет еще проще.

Ну, нет, «позвоните» — как бы не так. Теперь меня отсюда с милицией не выпроводишь. Сказав секретарше: «Фрол Петрович просил меня подождать его» (она весьма удивлена всем происходящим, буквально сбита с толку), я снова располагаюсь в приемной на том же Стуле с тем же «толстым» журналом в руках. На этот раз я действительно читаю, успокоение снизошло на меня.

…Главный редактор появляется, как было обещано, через час. Какой-то понурый. Или мне это только кажется? Снова приглашает меня в кабинет.

— Видите ли, мы действительно не можем напечатать эту анкету. Не наше это, извините, собачье дело — внеземные цивилизации. Есть научно-популярные журналы — пусть они ими и занимаются…

Впервые мне предстоит говорить по существу дела. Отстаивать внеземные цивилизации, которые мне, как и ему, как и большинству здравомыслящих людей, откровенно говоря, до лампочки… Можно ли отстаивать? Можно ли с ним спорить? Разве вопрос уже не решен? Не их дело — и точка.

— Но ведь вы же печатаете статью академика Покровского…

— Гм… Статья Покровского?

Видно, он и о статье ничего не знает. Но ему неловко в этом признаваться: про анкету не знает, про статью не знает — ничего себе главный редактор! Выход из положения он находит мгновенно.

— Покровский — специалист, ему и карты в руки. А эту анкету мы адресуем дилетантам. Ну что они могут сказать о внеземных цивилизациях, посудите сами?

— Ответит тот, кому есть что сказать, кто думает о таких вещах. Кому сказать нечего, тот промолчит… К тому же из предисловия к анкете ясно следует, что вы собираетесь узнать: вы собираетесь узнать не просто мнения читателей, а то, насколько эффективно работают в этой области популяризаторы науки, достигают ли их труды читательских умов. Вполне солидная и благородная цель…

— А! — машет он рукой. — Это все шито белыми нитками… Это все наши умники придумали… Дураку ясно, что это фиговый листок. Ведь не взяли же они в качестве темы для анкеты, допустим, то, как распространяются знания о строении атомного ядра. Ясно, что тут весь интерес заключается во внеземных цивилизациях. Действительно, для определенной категории читателей сия материя весьма интересна. Но зачем все-таки тащить ее в газету? Разве у нас нет других тем, более важных, более насущных? Более земных, наконец. Ну, статья Покровского — ладно. Бог с ней. Академик и все такое прочее. Но для чего нам всю массу читателей звать в заоблачные дали? Ведь анкета — это активная форма работы с читателем. Это вам не просто прочел и забыл. Мы призываем человека поработать, перешерстить литературу, написать нам о своих мыслях. Так вот, в этой ли области надо нам сегодня активизировать читателя? Что, уже встала во весь рост задача отправлять комсомольские эшелоны куда-нибудь в район альфы Центавра, поднимать тамошнюю целину (я, разумеется, упрощаю дело, но вы, надеюсь, меня понимаете)?

Нет, на этом плацдарме мне не выиграть сражения. Не стоит даже пытаться. Это поле битвы для него привычно, для меня же оно действительно целина. Надо спешно переводить разговор в какое-то другое русло. Снова — в личное. Апеллировать к его человеческим чувствам.

— Фрол Петрович, я вам признаюсь честно: мне в общем-то наплевать на все эти цивилизации. Хоть бы их вовсе не было. Но вот ведь тут какое дело: мой муж буквально помешался на них. Знаете, есть такой тип человека — его хлебом не корми, дай только ему повозиться с различными сумасбродными идеями. Можете себе представить, что у нас за жизнь теперь… Я его всеми силами пытаюсь отвратить от этого странного увлечения… И что же? Следуют бесконечные ссоры, конфликты… Теперь он думает, что я специально прервала отпуск, поехала в Москву, чтобы помешать публикации этой анкеты (сам он сейчас на юге)… И если публикация действительно сорвется, в этом, разумеется, буду виновата я… В его глазах. И это будет конец. Последняя капля.

Странно: рассказывая главному редактору ту же самую историю, которую два часа назад я рассказывала Торидзе, — историю лишь наполовину, на треть правдивую, — я не испытываю ни малейшего желания плакать. Отчего это? Оттого, быть может, что история эта уже не так свежа, что уже выплаканы отпущенные на нее слезы? Нет, не в этом, наверное, дело. Я интуитивно ощущаю: человек, передо мной сидящий, совсем другого типа, нежели, допустим, Торидзе.

Я замечаю: в нем происходит какая-то внутренняя борьба. Легче всего ему сейчас сказать: «Ну, знаете ли, дорогая моя, я, конечно, всей душой вам сочувствую, но при чем здесь наша газета? У нее ведь миллион читателей! И пытаться решать через этот широковещательный печатный орган свои личные, свои семейные проблемы — это, знаете ли, непозволительная роскошь, независимо от того, о ком идет речь — о вас ли, обо мне или о ком-либо другом». Что-то в этом роде он вполне имеет право сказать. Но в том-то и дело, что он этого сказать не может. Я совершенно отчетливо ощущаю это. Больше всего на свете он боится прослыть этаким ограниченным тупорылым бюрократом. Даже не бюрократом, а этаким чересчур трезво и логически мыслящим сухарем, чуждым обычных человеческих слабостей и не умеющим прощать их другим.

И я, кажется, не ошибаюсь. По всему видно: он принял мою «свечу». Он явно перестраивается на «мой» лад. Глаза его теплеют и добреют.

— Послушайте, что вы за люди? — говорит он. — Я имею в виду ваше поколение. Просто какая-то загадка для меня. Вы ведь готовы в мгновение ока пожертвовать чем угодно — любовью, семьей, детьми — ради чего угодно — ради любого пустяка. Вот хотя бы моя дочь с мужем… Сидим как-то за ужином — заходит разговор о какой-то театральной студии, которая, — вы, наверное, слышали об этом — поставила спектакль в электричке. Представляете, электричка движется, а они прямо в вагоне разыгрывают действие. Ну, не только в вагоне, на станциях еще, мимо которых проезжают, на путях — тут зрители в окно смотрят… Мнения у нас разошлись… Дочь считает: это здорово, это великолепно! Зять же, напротив, убежден, что все это мура. И я с ним в общем-то согласен. Разве в этом заключается искусство?! Можно поставить спектакль в электричке, в поезде дальнего следования, в самолете, на космическом корабле, на подводной лодке… Или на крыше высотного дома, в подземном переходе через улицу Горького… Если бы все новаторство только в этом и состояло, следовало бы поручить ставить спектакли изобретателям — у них в этом отношении мысль бьет ключом. Я, конечно, не знаю, может быть, в этом железнодорожном спектакле и искусство имеет место — режиссура, актерская игра… Я его не смотрел. Но тогда для чего эта электричка? Не проще ли обойтись обычным помещением? Искусство само по себе необычайно мощное средство воздействия, чтобы еще «усиливать» его какими-то экстравагантными фокусами… Но не в этом дело. Как я уже сказал, мнения у нас разошлись. Казалось бы, дело житейское — поспорили и поспорили. Так нет же, на следующий день — что бы вы думали? — дочка моя хлоп заявление о разводе! Вот так-то. И никакие уговоры не помогли, никакие доводы (главный-то довод: у дочери уже своя дочь, моя внучка). Так и разошлись…

— По-видимому, это был только повод, — говорю я. — Тот спор за ужином. А причины для разрыва исподволь накапливались.

— Не знаю, не знаю. У нашего поколения каких только споров не было. И кроме споров, кое-что еще… Бараки на Магнитке… Окопы… Но не могу себе представить, чтобы из-за какого-то спора — хотя бы и в качестве повода — в жертву приносилась семья, многолетние отношения… Это что-то новое. Как говорил Пушкин: «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» Так вот, не всегда только радость доставляет нам, старикам, встреча с вашим младым, незнакомым племенем… Хотя оно и не самое уже молодое. Подрастает еще моложе. Те уж вовсе — словно бы из этих самых внеземных цивилизаций…

Он помолчал немного.

— Ладно. Напечатаем вашу анкету. Возьму грех на душу… О-хо-хо, много уж этих грехов — жариться мне в преисподней… Может быть, спасет это вашу семью. Хотя, если от таких вещей зависит семейное благополучие… Следующим камнем преткновения может оказаться какой-нибудь спектакль на колесах — не дай вам бог, конечно.

Он нажал на клавишу селектора.

— Вахтанг Иванович!

— Я вас слушаю, Фрол Петрович.

— Поставьте эту анкету. А рецензию перенесите в следующий номер (раз уж вы для нее места не найдете). Только попросите секретариат проследить, чтобы она не валялась. Я повторяю: она должна быть напечатана в следующем — за вашим — номере. Вы меня слышите? А Прокофьеву я сам все объясню (я ведь ему уже обещал, что рецензия появится в ближайшем номере — вот вы меня каким… идиотом перед людьми выставляете!). Буду с юбилеем поздравлять и объясню.

— Не надо ничего объяснять, Фрол Петрович: я уже подыскал место для рецензии на другой полосе. Кое-что там подрежем и заверстаем ее.

— Хорошо. Сразу место нашлось, когда приспичило. «Подыскал». А то, видите ли, места у него нет.

Это уже главный мне говорит. Селектор выключен.

Я благодарю его. Прощаюсь. Когда прохожу через приемную, все, кто там сидит (а таких, помимо секретарш, еще человека три—четыре), провожают меня до дверей внимательными взорами.

…Никогда ты не узнаешь, Витенька, что я для тебя сделала.

* * *

Я всегда считала комической фигуру этакой деятельной женщины, пробивающей дорогу своему непутевому мужу, обеспечивающей ему жизненный успех. Помните Шурочку у Куприна в «Поединке»? То есть вообще-то эта фигура, конечно, трагическая. Но когда она натаскивает своего супруга перед поступлением в Академию генерального штаба — это совершенно комическая роль. Так вот, довольно неожиданно я сама в такую комическую роль втянулась. Успех с анкетой меня на это подвигнул и окрылил.

Я вдруг поняла, что могу еще кое-что сделать для Виктора. Собственно говоря, «пробить» анкету — это еще не значит пройти до конца по намеченному пути (вы помните мой девиз? — идти до конца!). Что такое анкета? Анкета — пустяк. Это как раз только начало.

В данном случае конечной целью может быть только одно — Астрофизический институт, единственное место, где этими самыми внеземными цивилизациями занимаются не любительски, не дилетантски, а профессионально.

Задача проста и конкретна: найти такого человека, который мог бы позвонить руководству института и попросил бы принять тебя и помочь тебе. Причем попросил бы не просто в качестве отбывания номера, а так, чтобы у этого самого руководства возникло горячее желание со всей первозданной чуткостью откликнуться на этот звонок. Знаете, ведь как бывает: сидит какой-нибудь дядя в своем кабинете и пишет резолюции разноцветными карандашами (для этого у него специально припасена коробка «Радуги», или там «Спартака», или «Кох-и-Нора»…). Ты к нему приходишь с какой-нибудь просьбой, изложенной в письменном виде. Он берет твое заявление и пишет на ней резолюцию. Самую что ни на есть благоприятную для тебя. Допустим — «Прошу рассмотреть». Или даже — «Прошу помочь», «Прошу оказать содействие». Но пишет он эту резолюцию, скажем, синим карандашом. А его подчиненные прекрасно знают, что синюю резолюцию исполнять не надо. Вот если бы была красная — тогда другое дело. Вы, может быть, скажете, что этот столоначальник поступает нечестно? Ну, отчего же! Ведь мы же не знаем, что у вас за просьба — может быть, ее действительно не следует выполнять. Но столоначальник — человек мягкий, ему трудно отказать вам прямо. Вот он и прибегает к этой маленькой хитрости. На мой взгляд — вполне невинной: в конце концов мягкость характера — не самое худшее человеческое качество.

Так вот, если вернуться к моему случаю, мне надо найти человека, который, во-первых, обладал бы каким-то весом в глазах астрофизического начальства, а во-вторых, — выдал бы ему, начальству, «красный», а не «синий» звонок.

Не буду утомлять читателя рассказом о том, к какому перебору вариантов мне пришлось прибегнуть. Скажу только, что, наверное, этот перебор был несравненно обширнее и замысловатее, нежели те, что встречаются в гроссмейстерских шахматных партиях. Кто-то с кем-то отдыхал в позапрошлом году в подмосковном санатории. Кто-то с кем-то еженедельно посещает финскую баню, то бишь сауну. Кто-то кому-то достает книги, а взамен получает продуктовые заказы. Чья-то машина неофициально прикреплена (на техобслуживание) к такой-то автобазе, где директором приятель такого-то. А этот — с этим, тот — с тем и т. д. и т. п. — просто давние добрые знакомые. Наконец я вычислила оптимальную цепочку и в одно прекрасное утро возникла в кабинете «астрофизического» зама по науке.

— Здравствуйте. Я Борисова Лидия Сергеевна. Вам обо мне должен был звонить Иван Павлович.

— Да-да, он звонил, как же, как же. Садитесь, пожалуйста.

По внешности «астрофизик» — этакий классический английский боцман. Ширококостый крепыш, голова растет почти из туловища. Широкая добродушная физиономия, окаймленная шотландской бородкой. Из-под водолазки (он меня встретил без пиджака, за что извинился) проступает тяжеловатая мускулатура атлета не первой уже молодости. Ему бы еще тельняшку и трубку в зубы… Впрочем, трубку он вскоре действительно закурил (испросив у меня на то разрешение), а тельняшку я мысленно представляла себе на протяжении всего нашего разговора.

— Лидия Сергеевна, Иван Павлович в общих чертах изложил мне вашу просьбу, но, откровенно говоря, я его не совсем понял, а переспрашивать, признаюсь, было неудобно (Иван Павлович, как вы знаете, человек занятой). Насколько я понимаю, ваш муж хотел бы работать в нашем институте, причем заниматься такой экзотической проблемой, как внеземные цивилизации Но, во-первых, мне не очень понятно, почему ваш супруг сам не принимает участие в этих переговорах, а во вторых, он ведь, насколько я понимаю, по своей специальности и по роду нынешней деятельности далек от этих сфер.

— Видите ли, мой муж, как бы это вам сказать несколько не от мира сего… Качество, по-видимому, весьма уместное для поиска внеземных цивилизаций… — От улыбки широкая физиономия моего собеседника становится еще шире. — Но, увы, мало способствующее устройству практических дел. Именно по этой причине у вас в кабинете сижу сейчас я, а не он. Что касается второго — он инженер, электронщик. Насколько я понимаю для поиска следов внеземного разума нужны и такого рода специалисты.

— Так он хотел бы заниматься научной работой или технической, инженерной?

— Вероятно, на первых порах он не сможет претендовать на научную работу — вы правы: по своей специальности он далек от этого. Но со временем… Он исполнен самых серьезных намерений. Он прямо-таки жаждет разобраться, существуют ли эти ВЦ или нет. И если существуют, установить с ними личный контакт. Так что со временем, я думаю, он мог бы себя найти и в науке.

— Установить с ВЦ личные контакты — весьма похвальное намерение. Единственное, о чем я должен вас — и через вас вашего мужа — предупредить: эта проблема — как у нас ее называют, проблема Эс-И-Ти-Дй — в данный момент считается не особенно перспективной. То есть ею занимаются некоторые… энтузиасты, наподобие вашего мужа (хотя и гораздо более подготовленные, по-видимому, чем он). Но они заняты в основном поиском не столько самих внеземных цивилизаций, сколько каких-то новых теоретических подходов к этим поискам. Дело, конечно, весьма увлекательное, но, на мой, быть может, несколько консервативный взгляд, не очень плодотворное. В конце концов в теории все мало-мальски существенное уже сказано. Дальше неизбежно начинаются повторы, пробуксовка на месте. Сегодня всем ясно: сколько бы мы ни теоретизировали — не это сейчас главное. Решающее слово будет сказано в результате практического «прослушивания» неба, то бишь Вселенной. Это всем нынче ясно. Но тут-то и получается закавыка. Чтобы в наших душах не угасала надежда когда-нибудь что-нибудь услышать, мы должны иметь возможность делать наш слух все тоньше и тоньше. Иначе говоря — создавать все более чувствительную аппаратуру. А для этого что требуется, как вы считаете? Требуется вещь самая что ни на есть прозаическая — деньги. И вот здесь-то мы и подошли к самому главному… Те товарищи, от которых зависит выдача денег, как бы это сказать, стесняются, что ли, давать их нам на эту тематику. Считая ее… неперспективной. Их можно понять: курочка-то — в гнездышке. Но вы чувствуете, что получается? Получается заколдованный круг. Вот я и предоставляю вам решить: действительно ли вы того желаете, чтобы ваш муж оказался в этой зыбкой и ненадежной стихии, где, во-первых, все зависит от произвола каких-то неизвестных нам далеких существ (кстати, неизвестно даже, существуют ли они вообще; если не существуют — это уж форменное свинство с их стороны), а во-вторых — от настроений и точек зрения, которые в данный момент преобладают в финансирующих нас органах. Это еще хорошо, что ВЦ и эти органы действуют против нас порознь. Не дай бог если они объединятся — тогда вообще пиши пропало Тогда можно совсем закрывать эту тематику. Так что решайте. Сейчас, насколько я понимаю, ваш муж занимается весьма пристойным, полезным для народного хозяйства делом, а в случае перехода к нам… Одним словом, я вам все сказал, ничего не утаил.

Господи, никогда за всю свою предшествующую жизнь не вела я таких тяжелых, таких заумных, таких многословных (главным образом со стороны моих собеседников) разговоров, как за последние несколько дней. И, вероятно, никогда уже в дальнейшем не буду их вести. Хотя кто знает, что еще выкинет мой супруг, каким будет его следующее увлечение. Но нет — больше я не выдержу. Внеземные цивилизации — это моя лебединая песня.

— Я совершенно ничего во всем этом не понимаю, — честно признаюсь я «боцману». — Но я знаю одно: то, что вы меня запугиваете…

— Я вас совершенно не запугиваю…

— …То, что вы меня запугиваете, свидетельствует, что я на правильном пути. Вот если бы вы стали расхваливать и превозносить эту работу, тогда бы я заподозрила неладное.

Я держу себя с ним совершенно раскованно, ибо незримая тень Ивана Павловича (кстати, совершенно неведомой мне личности), я чувствую, все время стоит за моими хрупкими плечами.

— Одним словом, — заканчиваю я свой краткий монолог, — мы с мужем подтверждаем наше горячее желание заняться поиском несуществующих внеземных цивилизаций в стенах вверенного вам научного учреждения.

— Ол райт, — хохочет «боцман». — Со своей стороны, постараюсь сделать все, чтобы в ближайшую тысячу лет кое-что с этим вопросом все же прояснилось. Надеюсь, ваш муж все-таки появится в этих стенах рано или поздно? Или искать ВЦ вы также будете вместо него, по доверенности?

— Он на днях приезжает из отпуска…

— Прекрасно. Пусть сразу заходит ко мне. Мы с ним поговорим конкретно о его будущей работе. Передавайте привет Ивану Павловичу.

ВИКТОР БОРИСОВ

(снова он ведет речь)

Эти две последние недели на юге — это какой-то кошмар. Если бы не Вовка — улетел бы первым же самолетом. Но Вовке необходимо море. Море — это ему закалка на целый год. Чтобы меньше было зимой всяких простуд и прочих хворей. Чтобы потел меньше по ночам (водится за ним такой грех). Так говорят, во всяком случае, что юг для ребенка полезен. Сам я в этом не уверен. Конечно, море само по себе прекрасно, но ведь оно как раз не «само по себе». Есть еще климат — совсем непривычный для нас, северян. Приспособиться к нему — проблема. Вот и у Владимира моего уже раза два тут была ангина. Ну а насморк, кашель — это вообще почти не покидающие нас гости. Одним словом, я совсем не уверен, что лучше — ездить сюда или не ездить. Я бы не поехал, во всяком случае, парня с собой не повез бы, это все Лида настояла…

Да, настояла, а сама покинула нас, сбежала. Вот и отбываем мы с ним в одиночестве эту тяжкую повинность. Закаляемся. То бишь сопротивляемся по мере сил всевозможным одолевающим нас хворобам.

Особенно гнусное настроение было сразу после ее отъезда. Ночь не спал. Вовке пришлось объяснить, что маму срочно вызвали на работу (он с ребятами где-то бегал, когда она уезжала).

Фантазии всякие одолевали. Что там ей придет в голову? Она человек решительный. Из тех, что терпят-терпят до поры до времени, а потом возьмут и отрубят.

А она, надо признаться, долго уже со мной нянчится. Сносит мои фокусы. Хотя в то же время, конечно, всеми силами пытается наставить на путь истинный…

Но что я могу с собой поделать? Пытался я перестроиться. Много раз. Честно пытался. Делал над собой усилие — на какое-то время становился и целеустремленным, и собранным (экие скучные слова!). Нет, чувствую, не могу. Не мое это, не мое. Уж лучше… не знаю что.

Вернее, так. По-моему, существует два рода целеустремленности. Одна — та, что связана с человеческим характером. Эта мне не грозит, этой у меня нет. Другая — которую человек обретает, когда, что называется, находит себя (банальнейшее выражение, но что поделаешь, коли другого нет). То, что я до сих пор «не нашел себя», — это мне ясно, затянулись у меня эти поиски. «Найду ли я себя» вообще когда-нибудь — сие неизвестно. Но уж если найду — тогда, быть может, и это, столь любимое моей супругой качество образуется — целеустремленность. Почему бы и нет? Во всяком случае, теоретически такая возможность существует.

Она этого не понимает. Не понимает, как это так — человек не может сделать над собой усилия! По ее представлениям, ты должен уметь все что угодно из себя вылепить — доктора наук, генерального конструктора, национального героя… Было бы только желание. Ну, и при этом, разумеется, процесс этой самой лепки доставит тебе несказанное удовольствие, счастье — а как же иначе! Пример тому — ее отец (она любит приводить этот пример): в тяжелейших обстоятельствах, при минимальных, как говорится, личностных данных он «сделал»-таки из себя что хотел.

Я, конечно, уважаю ее отца, но почему такая «модель» должна на всех людей распространяться? Впрочем, может быть, и должна — откуда мне знать? — я тут не большой теоретик. Если рассуждать абстрактно, в самом деле — совсем неплохая «модель». Но на себя я ее распространить не могу. Не получается.

И вот от этого у нас с ней все и происходит. Она требует, чтобы я непременно был таким… Похожим на ее отца. А я не могу. И вовсе не потому, что я такой упрямый. Я бы рад пойти ей навстречу — но ведь я говорю: не получается у меня…

И потом что за постановка вопроса — я же не требую, чтобы она была похожей, допустим, на мою мать: более мягкой, более доброй, более терпимой, что ли…

Впрочем, мне действительно не надо, чтобы она была похожей… Я люблю ее такой, какая она есть. Если мне и хочется иногда, чтобы она была более доброй, — это, что называется, из чисто прагматических соображений: я просто боюсь, что она уйдет от меня.

А я без нее не мыслю себе жизни. Без нее и без Вовки. Иногда я думаю: может, на самом деле ей хочется совсем другого — вовсе не того, чтобы я был правильным и образцово-показательным; может, ей надо, чтобы я был таким, как в первые месяцы и годы нашей с ней жизни, самые счастливые, по-настоящему счастливые? В ту пору, естественно, у меня было одно-единственное увлечение — она…

Как бы то ни было, когда она уехала, я решил: вот он, настал момент катастрофы. Оттого и настроение было гнуснейшее.

Я бросился ей звонить — не отвечает (хотя я уверен, что она сидит дома). Может быть, правда, к родителям уехала… Позвонил туда. На мое счастье, трубку снял тесть. Если бы теща — та со мной и говорить бы не стала: ненавидит меня лютой ненавистью, считает, что я погубил ее Лиду. А тесть ничего, с ним мы находим общий язык, хотя мы и совершенно разные люди, как это уже ясно читателю. Он сказал, что Лиды у них нет. Я ему честно все объяснил, в том числе и про свой очередной «заскок» — про внеземные цивилизации… Попросил поговорить с Лидой. «Только не поручайте это Веронике Федоровне, — говорю (Вероника Федоровна — это теща). — Мне кажется, она хочет, чтобы мы с Лидой разошлись. Я же не хочу — вы слышите? — не хочу!» Старик обещал все сделать. Мне кажется, он меня понимает. Хотя странно: общего между нами — ничего. Он — крупный, как говорят, ученый, весь нацеленный в одну точку, проживший жизнь, что называется, на одном дыхании; я же — беспутный инженеришка, носимый по морям, по волнам без руля и без ветрил. Мог бы и он пожелать своей дочери более «достойного» мужа. Что же склоняет его в мою пользу (а я интуитивно чувствую: что-то такое склоняет)? Мужская солидарность? Мне неизвестно, что означает сей термин.

…Наконец, как-то вечером я дозвонился Лиде. Подняла-таки трубку. Отвечает односложно: да, нет… Это может означать все, что угодно, — и то, что она уже приняла решение, и то, что она несколько смягчилась (дескать, достаточно того, что я вообще с тобой разговариваю, а станем ли мы с тобой разговаривать развернутыми фразами — это будет зависеть от твоего дальнейшего поведения).

Между прочим, она мне сказала, что анкету печатать не будут. В первое мгновение я ужасно расстроился: одно к одному! А потом, когда мы с Вовкой уже шли домой, — вы не поверите — напротив, чертовски обрадовался. Наверняка это ее рук дело, Лидиных. А коли уж она об этих делах хлопочет — стало быть, вопрос о разрыве и разводе не стоит на повестке дня. Иначе ей было бы на все это наплевать.

Ну, разумеется, это она все устроила: в противном случае ей об этом даже неизвестно было бы — о том, что они решили не публиковать анкету: в редакции нет моих координат — ни телефона, ни адреса. Значит, она сама позвонила. Или даже поехала в редакцию — это вполне на нее похоже, она и съездить может, уж коли вобьет себе что-нибудь в голову.

Постой, постой, как же так — нет координат… Этот прохиндей Рыбников даже здесь, в Коктебеле, тебя разыскал. Разведка у него работает… Так неужели ему трудно разыскать твои московские координаты — ты сам подумай. Да, но он разыскал меня, когда я был ему нужен: они собирались печатать анкету. Им требовался текст. Когда же они передумали ее печатать — что им за нужда меня разыскивать? Передумали и передумали. О таких делах они не сообщают (тем более, что они с самого начала никак меня не обнадеживали, ничего мне не обещали). Нет, это все Лидины дела. Это ее рук творение.

Короче говоря, настроение у меня по-прежнему было неважное, как в те первые часы после ее отъезда. (Тогда жуткое было настроение — прямо хоть в петлю полезай.) Но все-таки через какой-то срок после нашего телефонного разговора я немного пришел в себя, более или менее адекватно стал опять воспринимать окружающую коктебельскую действительность.

* * *

Вообще-то, мне кажется, если даже не брать в расчет нашу семейную драму, столь долгое пребывание на отдыхе — дело необычайно утомительное. Это своего рода испытание твоих нервов, твоей психики. Уже на третий-четвертый день тобой овладевает смертная тоска. Ученые называют это, кажется, сенсорным голоданием: недостаток впечатлений, разговоров, эмоций… В обычной жизни, когда каждый обращается по своей орбите, — эти впечатления стекаются к тебе как бы сами собой. Ты даже не замечаешь этого. Как не замечаешь, что ты дышишь воздухом.

Одним словом, такой долгий отдых, наверное, состояние противоестественное. Отдыхать надо каждый день, между делом. Ну, там еще суббота, воскресенье… Ну, поехать куда-то можно на несколько дней, какие-то места посмотреть — мало где мы успеваем побывать за нашу короткую жизнь… А вот так — валяться на пляже целый месяц — нет, как хотите, это противоестественно.

Но Вовке моему, похоже, чужд подобный образ мыслей. Здесь, на юге, он совершенно счастлив: целыми днями барахтается в воде — ласты, маска, трубка… Или на берегу строит из песка какие-то фортификационные сооружения. Это, разумеется, когда его отпускает хворь. Если же она набирает силу — сидим дома или бродим где-нибудь у подножия Карадага, подальше от воды.

Ездим мы с Вовкой и на катере — во всякие там Лягушачьи и Сердоликовые бухты. За кормой — толпа чаек. Забавно смотреть, как ловко подхватывают они кусочки хлеба, бросаемые им экскурсантами. Швырнешь куда-нибудь в сторону — кажется, ни одна не заметит, нет, тут же какая-то из птиц отделяется от толпы, делает этакую фигуру высшего пилотажа и оказывается на воде рядом с добычей. Какое-то время чайка качается на волнах, стремительно отдаляясь от катера, потом тяжело поднимается и, смотришь, уже снова догнала нас, снова маячит за кормой, вскрикивает гортанно — то ли просит еще подачек, то ли о чем-то переговаривается с подругами…

Вовка для таких поездок специально запасается хлебом — в столовой по рядам после трапезы собирает огрызки в целлофановый мешочек, привлекая к себе подозрительные взоры пенсионера-дежурного.

За этой забавой, кормежкой чаек, никто, по-моему, не слушает разъяснения экскурсовода, доносящиеся из громкоговорителя. Впрочем, насколько я понимаю, экскурсовод не в особенной претензии. Раза три мы ездили по одному и тому же маршруту — ради чаек, и все три раза слышали один и тот же рассказ гида о Карадаге, сопровождаемый одними и теми же остротами. А ведь ему, бедняге, приходится все это — и рассказ, и остроты — произносить по крайней мере три раза каждый день.

…И снова пляж. Какого-то юношу привезли на берег в инвалидной коляске. Перенесли аккуратно в воду, на самую-самую мель. Волна набегает, опрокидывает его. Он радостно вскрикивает при каждом таком ударе, неловко взмахивает руками — ноги у него не действуют. Есть в этом крике что-то от крика чаек, что-то животное. Вопль восторга, идущий словно бы непосредственно, минуя мозг, от каких-то органов, специально предназначенных для ощущения радости, счастья, полноты жизни.

А ты — воротишь нос от моря, от Коктебеля.

И тот же, по сути, вопль восторга я слышу совершенно в другой ситуации от совершенно другого человека. Ранним утром, пока Вовка еще спит, бегая по дорожке, петляющей довольно высоко над берегом (каждый день бегаю вместо зарядки), я слышу неестественно громкий голос, доносящийся откуда-то снизу, от моря.

— Наконец-то дождалась! — говорит какая-то женщина. — Целый год ждала этого дня… Еще с осени начинаешь ждать…

Я подбегаю к краю обрыва. Женщина стоит по колено в воде. Ладонями трогает воду. Вокруг ни души. Она говорит сама с собой. Совершенно невероятный акустический эффект: здесь, наверху, ее голос не должен быть слышен так громко.

…На пляже — как в бане: никто не знает, «кто есть кто» — у какого какой чин, какое звание, какая должность… И вот то и дело перед твоими глазами разыгрывается удивительная пантомима. Вот ты видишь этакую человеческую глыбу (в профиль ничуть не уже, чем анфас), буквально олицетворяющую собой достоинство и важность. «Да как же, вы разве не знаете, что я генеральный директор такого-то объединения?» — безмолвно вопрошает окружающих эта глыба, облаченная в плавки. «А нам наплевать!» — так же безмолвно ответствуют окружающие. «А вы разве не знаете, что я знаменитый ученый, профессор, доктор наук, почетный член зарубежных научных обществ?» — вопрошает другая солидная фигура. «И на это нам наплевать!» — неслышно несется ей в ответ. Помыкавшись, помыкавшись так день—другой после приезда, всякие важные и чиновные вынуждены все начинать с нуля — заново завоевывать «положение в обществе», на этот раз в пляжном. Ну а кто не в силах перенести такое унижение и позор, кто не в силах обуздать свою гордость, те сразу же покупают обратный билет — и домой. То-то, должно быть, радость — снова оказаться в привычной, уважаемой и почитаемой роли!

…Последнее посещение пляжа, последнее купание — поздно вечером. Ложишься на воде на спину и смотришь в черное звездное небо. Лишь изредка делаешь резкое движение ладонями, точно рыба плавниками, — когда чувствуешь, что начинаешь погружаться, терять горизонтальное положение. Время от времени замечаешь меж звезд мигание самолетных огней или даже торопящуюся точечку спутника (сколько их, «живых» и «мертвых», летает нынче вокруг Земли!). Но вот пролетело это эфемерное творение человеческих рук, и снова остались одни неподвижные звезды (когда-то их буквально считали неподвижными, существовала даже такая сфера — сфера неподвижных звезд).

Неужели так-таки и нигде, там, среди этих сфер, больше нет такого вот моря и купающегося в нем в кромешной ночи человека (а на берегу его поджидает уже искупавшийся, растирающийся махровым полотенцем и отстукивающий зубами дробь малолетний сын)?

* * *

Сегодня утром, взглянув на море, мы никак не могли разобрать, где море, а где небо. Точнее, часть моря — от берега и до некоего «горизонта» — различалась хорошо. И часть неба тоже. А вот посередине — не поймешь что, какое-то белесое пространство. Мы с Вовкой склонялись к тому, что это небо, и лишь когда по «небу» поплыла моторная лодка с выключенным мотором — с нее рыбачили, — тут только мы поняли, как жестоко мы ошибались.

Но все-таки волшебное, скажу я вам, это зрелище: лодка плывет по небу.

Вскоре после завтрака принесли вызов на переговорный пункт. Хорошо еще, мы не успели уйти на пляж — почтальон нас застал буквально на пороге. Тем не менее вызов запоздал, и мы что есть духу помчались сквозь воцарившееся уже в Коктебеле пекло.

Вот ведь как бывает — с самого утра я чувствовал, что сегодняшний день будет праздничным. Это феерическое видение — лодки, как ни в чем не бывало передвигающейся по небу, — это ведь не зря. Это доброе предзнаменование, я был в том уверен. Так оно и оказалось: впервые Лида сама позвонила.

Больше вроде бы уже ничего не надо: она сама позвонила — спрашивает, как Вовка и вообще как дела, — но ведь поди ж ты, словно одного этого недостаточно, уже в конце нашего разговора Лида замечает как бы между прочим:

— Кстати, анкету твою все-таки решили напечатать… Да, собственно говоря, можно считать, она уже напечатана: номер выходит завтра… Рыбников звонил… Так что имей это в виду.

…Верно замечено: в жизни всякого человека черные дни неизбежно сменяются светлыми, праздничными. Тут есть какой-то свой ритм, своя закономерность. Не может так быть, чтобы несчастье следовало за несчастьем, наезжало одно на другое. Это уж совсем ни на что не похоже. Это разве что у какого-нибудь бедолаги, оставленного всеми богами… Обычный же строй и ритм: в конце концов, после всех бед и невзгод, наступает такой день, когда перед твоим взором проплывает воздушная лодка как знак близкой радости. И уже в этот момент словно бы кто сказал тебе доброе слово…

И будто кто провел рукой по волосам.

(Это, кажется, из Жака Превера. Или, скорее, из Элюара…)

Ну а после предзнаменование сбывается: это самое слово действительно тебе говорят.

…Весь этот день проходит для меня в какой-то эйфории. Я словно бы парю над землей (вот, наверное, в чем смысл парящей в небе лодки!). Все-то мне нравится, все-то меня умиляет — даже то, что совсем еще недавно не вызывало ничего, кроме раздражения.

Обрадовала меня, конечно, не столько анкета, сколько сам Лидин звонок и что она принимает в этом какое-то участие.

Все же, опасаясь, как бы не нарушить это эйфорическое настроение, я уговариваю Вовку пойти на этот раз купаться не на «цивильный» пляж, а куда-нибудь подальше, на пустынное место, в сторону Карадага (мы иногда туда ходим). Впрочем, уговаривать его особенно не надо — он прекрасно знает, что у тех «диких» мест немало своих преимуществ — можно половить крабов под камнями, пособирать затейливые камушки (которыми особенно славен Коктебель)…

Однако ни он, ни я не подозреваем еще об одном подарке, который нам готовит судьба. Проходя «диким» пляжем, мы встречаем дремучего старика, сидящего в теньке под обрывистым берегом (видно, что он только что вышел из воды — волосы, борода его мокры). Ми собираемся идти дальше (уж если выбирать пустынное место, так уж действительно такое, чтоб ни души), однако старик как-то странно, без всякой подготовки — приветствия и всего такого прочего — заговаривает с нами. Он говорит, что живет в этих местах тридцать пять лет, но сегодня впервые искупался в море.

— Отчего же вы не купались?

— Да все как-то некогда было…

Вот это я понимаю: за тридцать пять лет некогда искупаться!

Приехал он сюда сразу после войны со своей старухой и внучкой; сын погиб на фронте, сноха умерла от какой-то болезни (от какой именно, старик уже не помнит). Внучка тоже болела, вот врачи и посоветовали им переехать с ней сюда, в Крым. Сначала некогда было — строил дом. Потом в колхозе работал, вечером — у себя в огороде…

— Неужто, — спрашиваю, — вы внучку-то не купали?

Старик изумленно смотрит на меня своими белесыми, словно выгоревшими глазами:

— Как не купать — жена купала. А я вот — в первый раз сегодня…

Старуха его давно умерла. Внучка вышла замуж, уехала. Пишет иногда. А в общем-то один как перст доживает старик свой век.

Что-то мне не верится, чтобы за тридцать-то пять лет нельзя было улучить минуту. Я продолжаю докапываться до истинной причины, и наконец старик мне ее открывает:

— По правде-то сказать, время, конечно, было… Но вот тут какое дело — боялся я. С детства еще у меня это. Когда в России жили, в деревне… Речка там у нас — название-то забыл уже. Небольшая такая речка, по в иных местах глубокая. Позвали меня как-то ребята купаться. Пришли, купаемся. Аида, говорят, на другой берег. Я говорю: не пойду, боюсь, плавать я не умею. А ты, говорят, как мы: шагай по дну, а на поверхность только воздух глотнуть выныривай. Я и пошел сдуру с ними по дну. Дошел до середины — чувствую, ни дна не достану, ни на поверхность вынырнуть не могу. Такой страх на меня нашел — чувствую, тону. Хочу закричать, а вместо этого только воду глотаю… Не помню, как вытащили меня. Говорят — насилу откачали. С тех пор я и стал воды бояться.

— А как же теперь-то?..

— Что теперь? — не понял старик.

— Как же теперь не боитесь?

— Теперь не боюсь. Забыл свой страх. Умные люди говору, когда человек свои страхи забывает — это к скород смерти значит. Вот и я думаю: дай хоть перед смертью узнаю, что же оно такое, это море…

Долго мы еще с ним так говорили. Владимиру этот разговор наскучил, и он отправился на «подводную охоту» — так он это называет. По правде говоря, название чересчур громкое — он просто лежит на поверхности воды, как поплавок: с маской, трубкой, ластами это без труда получается. Но когда смотришь сквозь маску в глубину воды, вправду ощущаешь себя этаким аквалангистом-охотником, далеко проникшим в морские глубины. Перед твоим взором в прозрачной воде открываются волшебные морские пейзажи. Зеленые травяные джунгли перемежаются с песчаными полянами и опушками, там и сям видны причудливые нагромождения камней, стайки пугливых рыбешек… И со всем этим черт знает что делает солнце — все это пребывает в постоянном движении, в переливе немыслимых красок. И азарт тебя охватывает поистине охотничий. Увидел в траве или между камнями какого-нибудь бычка — и мчишься за ним что есть духу, вовсю работая ластами, хотя понимаешь бессмысленность и безнадежность этой погони. Иное дело краб. Этому уйти от тебя не так-то легко. Он, правда, пытается боком-боком ускользнуть куда-нибудь под камень либо же зарыться в песок… Но вот ты приблизил к нему свою руку. Он становится почти вертикально, напоминая волейболиста, принимающего низкий мяч: сам присел, руки вытянуты вверх. У краба вверх вытянуты клешни, он старается ухватить тебя ими, ущипнуть побольнее. Но ты изловчился и берешь его сзади за твердый панцирь. Против этого у него нет защиты, природа о ней не позаботилась.

Мы с Вовкой — охотники не настоящие, как и полагается людям интеллигентным. Мы не убиваем добычу, не засушиваем ее ради коллекции (у некоторых моих знакомых есть довольно крупные коллекции засушенных крабов — всевозможных размеров и пород)… Вся наша охотничья радость (за исключением, разумеется, самой охоты) — похвастаться друг перед другом своей добычей да полюбоваться немного на пленника, ползающего в специально вырытой для него и наполненной водой ямке… После этого пойманный краб отпускается восвояси, исчезает в своей родной стихии.

…Старик обрывает разговор так же неожиданно, как начал. Не досказав мысли, не попрощавшись, он поднимается и бредет по каменистому берегу в направлении поселка. Сначала я даже думаю, что он просто встал поразмяться, посмотреть на что-то такое интересующее его, закрытое выступом берега, что сейчас он вернется назад, сядет на прежнее место… Но старик, не оборачиваясь, уходит все дальше и дальше…

Как странно, думаю я: раз пять я приезжал в Коктебель (этот раз, кажется, шестой), а где-то поблизости тут ходил старик, живущий возле моря, но не ведающий моря. Должно быть, мы даже встречались с ним на улице, но все эти годы я не ведал о его существовании. Я был тем человеком, который находился рядом с другим человеком, живущим возле моря, но не ведающим моря, — но не ведал об этом человеке (вот ведь как закрутил!). Почему же я о нем не ведал? Может быть, потому, что уже тогда мысли мои были больше, чем надо (а сколько надо? какая тут норма?), поглощены иными, внеземными «людьми»? Какая великолепная иллюстрация правоты тех, кто говорит примерно следующее: вместо того, чтобы разыскивать разумные существа в иных мирах, попытайтесь-ка лучше понять тех разумных существ, которые обитают рядом с вами, здесь, на земле, уделите этому больше времени и сил! Что ж, такая позиция не лишена оснований. Я только не понимаю, почему одно надо делать вместо другого? Может быть, как раз одно помогает другому?

…Заканчивается этот день у нас тоже необычно (сказано же — праздник!). После ужина дети с нашей улицы (а точнее сказать — из нашего переулка) устроили импровизированный концерт художественной самодеятельности. Пели песни. Владимир мой страшно разволновался, крутился все время возле артистов, не хотел уходить (мы с ним собирались побродить по парку) и, наконец, преодолев робость (он панически боится выступать перед публикой, и в то же время это его всегда почему-то манит), прочел «Бородино» и, фальшивя, спел несколько песен из очередного, последнего, фильма о мушкетерах, шедшего недавно по телевизору. После этого присоединиться к хору и петь вместе со всеми для него уже не составило труда.

Спать он отправился совершенно счастливый.

* * *

Лида встречала нас в аэропорту. Затискала, затормошила Вовку. Со мной хотела обойтись официально — лишь газету подала с напечатанной в ней анкетой — но я притянул ее к себе, поцеловал в щеку. Она не очень и сопротивлялась.

Вроде бы она похудела за то время, что я ее не видел. Или это загар придает ее лицу ощущение худобы. Загар на нее быстро ложится. И держится долго. Вот ведь я — вдвое дольше ее пробыл на юге, а по виду не сразу скажешь, кто из нас двоих только что приехал оттуда.

Посмотреть на внука собралось все семейство, то бишь бабушка и дедушка. Отвыкнувший от дома и смущенный таким вниманием, Вовка дичится и важничает. Изображает из себя то ли морского волка, то ли следопыта-индейца, которому все нипочем. Дескать, это вы московские, бледнолицые, нежитесь тут в комфорте и уюте, а мы…

Пока идут эти смотрины, я заглядываю в анкету. В дороге, в экспрессе, я так и не развернул газету, как-то не до этого было. Да и Лиду боялся обидеть: скажет, вот, мол, столько не виделись, а он опять за свое, опять за эти ВЦ… Как ни странно, однако мне показалось, что она вроде бы осталась этим недовольна — тем, что я не торопился раскрывать газету. Но в конце концов я решил, что мне это показалось, а потому и отложил газету до лучших времен.

В общем-то Рыбников все сделал, как у меня. Так только в нюансах кое-какие расхождения, ну да бог с ними. Правда, он все это представил таким образом, будто речь идет не просто о ВЦ, а о том, как освещаются эти дела в научно-популярной литературе — во вступлении о том говорится и в последнем вопросе (у меня его вовсе не было). Ну, да это, видно, какие-то редакционные игры, недоступные разуму простого смертного.

Что ж, будем ждать ответов. Посмотрим, многие ли интересуются внеземными цивилизациями. Что именно их интересует, что именно они думают по этому поводу. Главное, что теперь не надо искать этих людей, не надо приставать с глупыми (на их взгляд) вопросами к тем, кого такие материи совершенно не волнуют. Интересующиеся сами себя обнаружат — вот в чем главная выгода такой анкеты. Надеюсь, Рыбников не утаит от меня ее результаты. Насколько я понимаю, он, напротив, очень и очень заинтересован в моей помощи.

Тем временем смотрины заканчиваются. Вроде бы общий итог — положительный. По крайней мере заключение тещи (так его надо понимать, слушая ее туманные рассуждения и тонкие намеки): хотя здоровью внука этой поездкой и всеми последними семейными событиями и нанесен существенный ущерб, все же окончательно его не уморили — и это уже хорошо. В мой актив следует зачислить и то, что Вероника Федоровна как-то необычно тепло сегодня со мной обращается. Более того — в какой-то мере даже заискивает передо мной. С чего бы это? Может быть, она чувствует, что, составляя мне оппозицию, она оказывается в меньшинстве? А такие люди, как она, в меньшинстве пребывать не любят. Вообще не любят занимать в сражениях слабые позиции.

Разумеется, я не тешу себя иллюзией, что она решительно ко мне переменилась. Самое большее, на что я могу рассчитывать, — что открытая неприязнь на какое-то время окажется прикрытой и замаскированной видимым благорасположением.

Между прочим, Вероника Федоровна (видимо, желая доставить мне особое удовольствие) сообщает мне прямо-таки сногсшибательную новость (как только она не выпалила ее, едва лишь мы появились на пороге — у нее такие новости про запас не держатся): по ее словам, «Лидочка при помощи нашего большого друга Прохора Федоровича» (и еще кое-кого) добилась (она сделала особое ударение на этом слове), что мне «подыщут приличное место» в Астрофизическом институте, где я смогу заниматься «этими… как их… ну, внеземными цивилизациями», «причем не любительски, не дилетантски, а на серьезном, профессиональном уровне».

Что за бред? Лида? Кто ее просил об этом? Известие меня действительно ошарашивает, но совсем не так, как ожидала теща.

Иногда мне удается сдержать свои эмоции. Но не всегда. Вот и теперь — умом я понимаю, что лучше отложить разговор на эту тему, поговорить с Лидой наедине, но чувствую уже — вряд ли сумею сдержаться. К тому же и в том случае, если даже я не скажу ни слова, — это ничего уже не сможет изменить: моя реакция слишком очевидна, по крайней мере для Вероники Федоровны.

— Лидочка, мне кажется, твоего мужа не радует это сообщение… Ты приложила столько стараний, потратила столько сил… А он… Мне кажется, его это не радует…

Лида, вижу, достает платок, подносит его к глазам. Вовку выпроваживают в другую комнату смотреть телевизор.

— Вероника Федоровна, я ведь уже не мальчик… В моем возрасте человеку позволяется самому выбирать место работы, не правда ли?

— Да, но Виктр… Вас же так интересуют эти… Внеземные цивилизации… Ради них вы даже готовы поставить на карту благополучие семьи…

— Мама, не надо, прошу тебя! Умоляю! — Лида, всхлипывая, отходит к окну.

Сергей Васильевич, тесть, что-то тихо, но настойчиво говорит своей жене. Но урезонить Веронику Федоровну уже невозможно.

— Да дайте же мне сказать слово в конце концов! — Она как бы отряхивает с себя путы, которыми ее пытаются сдержать. — В конце концов я несу такую же ответственность за судьбу Владимира, как и все вы…

— Вероника, нам пора, — произносит Сергей Васильевич уже вслух. — Они сами, без нас, во всем прекрасно разберутся.

— Они разберутся, Сергей… Я понимаю, они разберутся… Придут в очередной раз к компромиссу… Но не кажется ли тебе, что цена этого компромисса чересчур высока? Хотя, — тут она безнадежно махнула рукой, — тебе всегда было безразлично счастье твоей дочери…

— Вероника, как тебе не стыдно, что ты говоришь!

— Да, да, безразлично… — Тут и Вероника Федоровна заплакала. — Вам всем все безразлично, кроме ваших узких эгоистических интересов.

Наступило тягостное молчание. Оно продолжалось, наверное, не более минуты, но мне показалось — гораздо дольше. Как бы спохватившись, Вероника Федоровна стала собираться…

— В общем — как хотите… Решайте сами… Но я тебя предупреждаю, Лидия… Я тебя последний раз предупреждаю… Если когда-нибудь после, много лет спустя, ты меня станешь упрекать: дескать, где же ты была? — я тебе напомню, где я была. Пока что у тебя еще есть время… Но не успеешь оглянуться — будет поздно.

— К чему вы призываете Лиду? — Я стараюсь говорить как можно сдержаннее, хотя во мне все кипит. — Чтобы она порвала со мной? Как вы можете призывать к такому? Жена должна бросить мужа, оставить ребенка без отца?!

— Прежде всего я призываю вас, Виктор! Образумьтесь! Займитесь делом! В наше время неудачники не в моде. Сейчас ценятся люди сильные, хваткие, цепкие, управляющие жизнью, а не плывущие по воле волн. Так что это вы разрушаете свою семью — настойчиво и методично, — а не я.

— Я не хочу с вами спорить о том, какие люди сейчас ценятся — не вижу в этом смысла. Я хочу лишь спросить вас — случалось ли вам оказываться когда-либо в молодости в такой ситуации, в какой по вашей милости находится сейчас ваша дочь? Иными словами, был ли такой случай, чтобы кто-то уговаривал вас оставить вашего мужа?

— Это совершенно излишний вопрос, Виктор, вы сами прекрасно знаете. Мой муж… — Ей очень хочется сказать: «Мой муж — не чета вам», — но она предпочитает выражаться более осторожно. — Мой муж никогда не подавал повода для упреков такого рода, которые адресуются сегодня вам.

— Ну а все-таки, представьте себе, что такой случай произошел бы. Что бы вы почувствовали? Как поступили бы? И самое главное — что почувствовал бы ваш муж?

— Я повторяю, что ваши вопросы излишни — такой ситуации не могло быть.

Раздражение все больше закипает во мне: они, видите ли, такие святые, такие идеальные, что она и в мыслях представить себе не может обращенных к ней упреков и увещеваний, которые без зазрения совести направляет сейчас нам.

— Ну, хорошо, — говорю я, чувствуя, что сейчас произнесу уже что-то такое, что, пожалуй, будет уже и за рамками приличий. — Ну, хорошо, но что бы вы сказали, если бы в свое время, вскоре после того, как вы поженились, кто-то из родителей вашего мужа заявил бы ему — в вашем, между прочим, присутствии! — что е — и ему не чета?

Это, конечно, уже бестактность с моей стороны. Дело в том, что по своему общественному положению теша моя в общем-то никто, просто жена своего мужа, домашняя хозяйка. До замужества была секретаршей с семилетним образованием. Знаете, есть такая категория жен: их будущие мужья, люди все положительные, а нередко и высокопоставленные, но, как правило, не имеющие большого опыта в общении с женщинами, а потому и не разбирающиеся в них, женятся на них исключительно по причине их смазливости. Разумеется, и среди смазливых секретарш попадаются хорошие жены — наверное, ничуть не реже, чем среди других категорий женщин. Но все же, согласитесь, это игра в рулетку. Так что у родителей этих положительных и преуспевающих мужей, разумеется, всегда есть основания сетовать на их, прямо скажем, легкомысленный выбор. Были такие основания и у родителей Сергея Васильевича, не сомневаюсь в этом. И если они открыто не высказывали ему свои упреки — это еще не значит, что такая ситуация была совершенно немыслима.

Произнося эти в общем-то бестактные слова, я, конечно, знал, что попадаю в самую точку (да, собственно говоря, моим намерением было уязвить Веронику Федоровну, вывести ее из гордого пребывания в атмосфере собственной непогрешимости), но все же я никак не предполагал, что реакция будет такой бурной.

— Это подло! — кричала Вероника Федоровна, рыдая. — Это низко! Как вам не стыдно прибегать к таким недостойным приемам! Что вы сравниваете меня с собой! Да я с тринадцати лет работаю… В тринадцать лет пошла ученицей на завод… Надо было матери помогать… Пятеро нас в семье росло… Пять ртов… Оттого и не получила образования… А вы! Да для вас государство все сделало — чтобы вы школу окончили, вуз… А вы — чем вы платите государству?!

— Чем же я плачу, интересно? Ну-ка, скажите. Что я, тунеядец?

— Не тунеядец, — всхлипывает Вероника Федоровна, — но близко к этому…

На том мы и расстаемся…

* * *

— Скажи мне, Витя, что же тебе все-таки нужно? — Лида уже успокоилась немного после ухода родителей. По крайней мере внешне. — Просто скажи мне, что тебе нужно. Я хочу это понять. Я не собираюсь тебя ни в чем упрекать, хотя, как ты понимаешь, институт этот… астрофизический… мне недешево обошелся…

— Что это ты удумала, Лидуля? Что тебя туда понесло? Неужели ты не понимаешь, в каком смешном свете ты представила и себя и меня? Жена — через каких-то неведомых «знакомых», через какой-то немыслимый блат — хлопочет об устройстве мужа «в науку»… Да еще в какую науку — в ту, что занимается поиском внеземных цивилизаций…

— Я и сама не знаю, Витя. Затмение какое-то нашло. Думала, так будет лучше. Приятное тебе хотела сделать. Перед этим мне кое-что удалось… Неважно что… Одним словом, победу небольшую одержала — ну, и возникла этакая инерция, жажда победного шествия. Сейчас-то я понимаю, что глупо… Хотя сейчас, когда все уже позади — я имею в виду все эти унижения, — может быть, тебе все-таки пойти в этот институт? Может быть, там ты больше будешь на своем месте?

— Как позади, Лидуля? Как позади? С моим приходом туда только все и начнется. Ты хочешь, чтобы на меня до скончания века все пальцем показывали: «А, это тот самый Борисов, которого жена по блату в астрофизику устроила?»

Но главное не в этом, Лидуля, — продолжаю я после некоторого молчания. — Главное в том, что не нужен мне этот институт. И наука их мне тоже в общем-то не нужна. Да, да, не делай, пожалуйста, такие глаза! Не нужна мне эта наука. Пусть они сами ею занимаются на здоровье. Меня интересует совершенно конкретный вопрос — как люди, обыкновенные, простые люди, не обязательно ученые, относятся к внеземным цивилизациям? Как они относятся к идее, что, возможно, их и нет совсем? Нет нигде во Вселенной, ни в одном из ее уголков, как она ни огромна. Что, возможно, Земля — единственный крохотный очажок, где возгорелся и тлеет разум. Да и здесь он вот-вот готов погаснуть — от вполне вероятной, по крайней мере теоретически, ядерной катастрофы (бессмысленно называть ее ядерной войной — это уже не война, это именно катастрофа). Так вот, как они относятся к этой идее? Волнует ли их она или же они к ней совершенно равнодушны? И как волнует — повергает ли в уныние, в отчаяние или вызывает протест, несогласие — желание ее опровергнуть (вот из таких-то, может быть, и сформируется будущее поколение специалистов — исследователей «проблемы SETI», хотя говорят, что настоящий ученый должен быть объективен и беспристрастен)? Вот такой вопрос… Ты же понимаешь, что ни в одном институте он не изучается. Разве что в каком-нибудь социологическом. Да и то это для них лишь эпизод… И вообще это совсем не то… Наука строится по совсем другому принципу.

— А для тебя, Виктор, — для тебя это не эпизод?

— Не знаю…

— Ну, вот ты узнал, как некоторые люди относятся к этим идеям (как все относятся, ты ведь все равно не узнаешь), — и что дальше? Что? Скажи.

— Гм… Ничего. Просто я буду это знать.

— Знать? Для чего? Зачем тебе это надо?

— Просто так — надо. Это же очень просто, Лидуля. Вот тебе хочется знать, зачем мне это надо. Зачем тебе это знать? Да для того, чтобы жить со мной. Иначе ты со мной жить не можешь — не понимая меня. Ведь так?

— Ну, допустим…

— А мне надо знать, что думают другие люди… Знать — чтобы жить с ними здесь, на Земле. Иначе я не могу с ними жить. Не зная их… мне трудно с ними жить… Ты поняла? Мы в одинаковом с тобой положении — просто у меня более широкий круг людей, которых необходимо понять…

Что касается того, что невозможно опросить всех, — продолжал я после некоторой паузы, — всех и не надо опрашивать. Достаточно получить ответы лишь определенного числа людей. Социологи называют это репрезентативной выборкой. То есть — представительной. Считается, что в ней бывает представлено большинство возможных ответов… И расклад разных мнений — в общем-то такой же, как если бы мы взяли всех людей в целом. Так что увеличивать число ответивших бессмысленно — это уже ничего не даст…

— Да, но почему именно этот вопрос тебя волнует, Витя? Есть же миллион других вопросов, на которые, если уж на то пошло, интересно бы получить ответы.

— Вот это, пожалуй, самое трудное… Тут не сразу найдешься что сказать. Интересные вопросы — те, что о главном, что задевает самый корень человеческого существования. Таких вопросов не так уж много. На некоторые из них ответы известны… Ответы, которые дают большинство людей. Например — хотите ли вы мира? Что же тут, собственно, спрашивать… Тут все яснее ясного. Ну, и другие подобные же вопросы… В этом же роде… Почему в число главных я ставлю вопрос о ВЦ? Не знаю, у меня нет никаких особенных доводов… Я делаю это интуитивно… Интуиция мне подсказывает: да, он один из главных. Ты скажешь: интуиция — этого еще мало. Разумеется. Но я ведь и не предлагаю официально, допустим, на президиуме Академии наук, утвердить этот вопрос в качестве одного из важнейших, подлежащих всяческому изучению. Если бы такая ситуация действительно возникла, возможно, большинство голосовало бы против. Даже скорее всего… Именно по той причине, что тут нет каких-то особенных доводов за то, чтобы как-то выделять этот вопрос среди других. Но для меня интуиции вполне достаточно. Внутренне, про себя, я считаю его одним из главных для человеческого разума. Этим он мне и интересен.

— Не знаю, Витя, как-то странно все это…

— Да, Лида, странно. Но так уж устроен мир.

— Так ты устроен, Витя.

— А мы все — частички этого мира.

ИЗ ЗАПИСОК ВИКТОРА БОРИСОВА

Все вечера я провожу теперь за чтением анкет. Я имею в виду — ответов на анкету. Этих ответов — целый мешок. Надо как-то сгруппировать их — и по мыслям, и по человеческим типам. Впрочем, Рыбников просил меня — только по мыслям. Провести анализ: столько-то процентов считают так-то, столько-то — так-то… Ну, и выбрать самые типичные высказывания. Одним словом, подготовить такую справку (у них в редакции она называется разработкой). А уж по этой разработке какой-нибудь писатель или ученый «с именем» напишет обзорную итоговую статью. В этой статье все будет выглядеть так, будто этот писатель (или ученый) сам переворошил сотни читательских писем и подсчитал все цифры. Впрочем, не подумайте, что я в претензии: мол, почему статью заказали не мне и все такое? Писать статьи я не умею. Правда, делать разработки умею и того меньше. Даже плохо представляю себе, что это такое. Поэтому я сказал Рыбникову, что сначала напишу просто для себя, как все обстоит с читательскими мнениями, а после он мне покажет два—три образца разработок, и я постараюсь все сделать, как в этих образцах. Он пожал было плечами: для чего, мол, двойная работа? — но после махнул рукой — делайте, как знаете! — только срок поставил — три недели на все про все, больше никак нельзя, дело не терпит. Вот я и стараюсь теперь уложиться в этот срок.

Всего на анкету ответило около тысячи читателей. Причем абсолютным большинством — тут не может быть никаких сомнений — двигал искренний и горячий интерес к теме (вот они, родственные души!). Лишь небольшая доля — может быть, десяток—другой наберется — взялась за перо просто так, как говорится, от нечего делать (один прямо так и пишет: мол, сначала не хотел писать, а после подумал: «Вдруг опубликуют — гонорар еще никому не вредил»). Есть еще несколько ответов, авторы которых решили попенять газете за то, что занимается черт знает чем… Но большинство, повторяю, абсолютное большинство откликнулись на анкету, движимые искренним интересом к нашим «братьям по разуму» (дурацкое, конечно, выражение, но как сказать по-другому? Инопланетяне? Фантастикой отдает. Разумные существа на других планетах? Длинно, наукообразно… В общем братья и братья — понятно, о чем речь). Для меня это-то и есть главный, если так можно выразиться, количественный результат — то, что большинство проявило такой интерес. Не знаю, как для редакции.

…Наверное, я никудышный статистик. Ведь что значит обработать ответы? Взял один, просмотрел по диагонали: ага, на этот вопрос — «да», на этот — «нет»… И — дальше, дальше, за другие… Я же с каждым ответом едва ли не час вожусь, не один раз насквозь прочитаю, высматриваю, вынюхиваю так и этак, разглядываю, кто автор, какого возраста, где живет, на почерк обращаю внимание (если не на машинке ответ), в каком конверте письмо прислано… Зачем мне все это? Я и сам толком не знаю.

…Вот пишет пятнадцатилетняя девочка (или девушка уже?) аз Новосибирска. На листке с цветочком (листок прилежно разлинован карандашом):

«Надо хотя бы иногда отрывать глаза от земли, поднимать их к небу. Мы погрязли в суете, в мелочном житейском мельтешении. И сами измельчали. Мы слишком заняты своим земным благополучием. Так жить нельзя!

Но если смотреть вверх и видеть там, во всем пространстве Вселенной, одну лишь пустоту, в которой нет места разуму, — это тоже ужасно. Это то же самое, что читать роман, в который автор не вложил сердца и души.

Я думаю, что разумная жизнь во Вселенной есть. Я не могу поверить, что из миллиардов планет только на одной — Земле — существует разумная жизнь».

Все правильно. Глядеть в пустую Вселенную — все равно что читать бездарный роман. Мертвый роман, мертвая Вселенная.

…Страничка, аккуратно отстуканная на машинке (а некоторые прислали целые тетради). Пишет офицер флота в отставке из Одессы. Скромно пишет, сдержанно, как и подобает интеллигентному военному человеку:

«Мне кажется, в человеке заложена глубокая потребность размышлять о таких вроде бы отвлеченных вещах, как внеземные цивилизации. И то, что в глазах многих подобные размышления выглядят сегодня чудачеством, — тревожит. Когда начинаешь ближе знакомиться с этими людьми, выясняется, что для них не существует ни истории, ни музыки, ни литературы — только их примитивные сиюминутные потребности.

…Когда говорят об исключительности нашей цивилизации во Вселенной — в это тяжело поверить. Мне кажется, разумная жизнь вне Земли существует, хотя она может сильно отличаться от нашего понятия «разумная жизнь». Отрицать существование разума за пределами нашей планеты — значит, по сути дела, потакать мещанству, более того — проявлять своего рода научное мещанство».

«Научное мещанство»… Это что-то новое. Надо бы обдумать, что это такое.

…Листки в клеточку, вырванные из блокнота (знаете, есть такие — крепятся проволочной спиралькой). Почерк округлый, напоминающий женский. Правда, не такой ровный, какой обычно бывает у женщин. Музыкант из Гомеля, двадцать пять лет:

«Интерес к внеземным цивилизациям периодически то возрастает, то затухает. Сейчас положение странное: наука впервые по-настоящему занялась этой проблемой; казалось бы, и мы все как никогда должны ею интересоваться, этот интерес должен стать частью нашей духовной жизни, но нет, у нас интересы другие — купить автомобиль, видеомагнитофон, одеться во все фирменное… Вроде бы не должно одно противоречить другому, но у нас почему-то противоречит.

Мне возразят: при чем здесь духовная жизнь, если сами же ученые, по крайней мере часть их, уверены, что никаких ВЦ скорее всего нет, а все эти исследования — просто-напросто теоретические упражнения? Если так, к духовной жизни в широком понимании они, конечно, не имеют отношения, но я не верю, что звездное пространство над моей головой лишено разума. Я не верю, что мы единственные, кто наделен способностью осознавать свое существование С какой стати нам быть избранниками во Вселенной? Вернадский смотрел на разум как на геологический фактор, равный по своему значению стратиграфическому и тектоническому факторам. Но, думаю, можно рассматривать разум и как фактор космологический».

…Письмо студентки из Воронежа:

«Меня очень заинтересовала ваша анкета. Вопросы, поставленные в ней, кажутся мне весьма значительными. Но, к сожалению, не все люди достаточно серьезно относятся к этой теме. С интересом читают фантастику, но стоит заговорить о внеземных цивилизациях всерьез, как видишь ироническую улыбку. Есть, мол, дела поважнее. Я с этим со-вер-шен-но не согласна! Абсолютно уверена, что если не я, так мои дети или внуки доживут до встречи с инопланетянами, хотя бы заочной. Ну, может быть, еще позже это будет. Но это будет! Человеку просто необходимо верить и знать, что у него есть братья по разуму!»

Вот это мне близко! Не знаю, как насчет братьев, а сестру по разуму я нашел. Правильно пишет: необходимо верить и знать… Знать бы еще только, зачем это необходимо. Отчего я, например, ощущаю такую потребность? Может быть, это просто какая-то болезнь, какой-то заскок, как говорит Лида? Однако вот ведь — не один же я такой. Встречаются и другие, кому необходимо верить и знать. Вот и эта девушка… Правда, ей только девятнадцать. Быть может, у нее это скоро пройдет. Я же почти вдвое старше…

…Автор следующего письма фигурирует у меня, в моих черновых листочках, как Стыдливый. Чуть ли не через каждую строку у него эта стыдливость проглядывает:

«Разумная жизнь не является уникальной, существующей только на Земле. Земляне должны краснеть от одной мысли, что они уникальные… От контакта с другими разумными существами мы в первую очередь испытаем чувство огромного стыда, постигнув наконец, что у нас нет никаких оснований объявлять свой разум «могучим» и «всесильным».

Философ из Горького. Сорок пять лет.

Что ж, способность стыдиться не самая плохая человеческая способность. И если мы в самом деле испытаем стыд в момент нашей встречи с инопланетянами (или в момент, когда установим с ними связь), значит, мы не так уж плохи. Стоило бы и друг перед другом нам почаще стыд испытывать. Мне, например, — перед Лидой. Только как этому научиться? Взять и с завтрашнего дня начать стыдиться за свою черствость, за свой эгоизм, за свою житейскую безалаберность? Нет, этому с детства надо было учиться. А теперь поздно. Почему поздно? Может быть, ты для того и хлопочешь об этих инопланетянах, чтобы перед их лицом, перед лицом знания о них, о том, что они есть, научиться чему-то такому, чему не научился прежде?..

…Следующий читатель отмечен в моих записках под условным именем Оптимист. Между прочим, немного же человеку надо, чтобы сделаться оптимистом: ухватился за какую-то идею, которая кажется неоспоримой, и вот уже готово — целая система воззрений. Впрочем, бывает и наоборот: сначала у таких людей воззрения следуют, а уж потом они ищут для них обоснований. Во всяком случае, мой Оптимист — скорее всего оптимист по своей природе, по характеру. Опровергни один его аргумент, он тут же другой придумает, но от своего не откажется. Вот он пишет:

«Не сомневаюсь, что разумная жизнь существует не только на Земле, но и во многих звездных системах… Почему я так считаю? Да потому, что, не имея собратьев на других планетах, не веря в их существование, человек не в состоянии полностью реализовать в себе человеческое».

«Человек не в состоянии полностью реализовать в себе человеческое…» Что означают эти слова? Разум человеческий, душа человеческая — великое достояние, превосходящее по своей великости малые масштабы Земли. Дух наш всякую секунду чувствует свое более широкое предназначение. И томится скованностью земной оболочкой. И стремится из нее вырваться — не одним, так другим путем.

…К этому ответу еще один примыкает — кандидата технических наук, москвича, сорока двух лет, подписавшегося «экспериментатор» (физика, геофизика, астрономия):

«Если даже не говорить об остальном-прочем, довольно одного взгляда на наших великих, чтобы понять, что они не только наши — они более чем наши. Платон, Ньютон, Микеланджело, Данте, Моцарт, Бетховен, Пуанкаре… Какие еще нужны доказательства распространенности разума, распространенности духа во Вселенной? Ясно ведь: они предназначались природой не для одной Земли; одной Земли для них мало, она просто не в состоянии их вместить».

А что? Девятая симфония, «Аппассионата»… Чем не вселенская музыка? Говорят, надо братьям посылать математические формулы, число «пи» (отношение длины окружности к диаметру)… Чтобы они догадались, что мы разумные. Я бы для них транслировал музыку.

…Старушка пишет, восьмидесяти лет (несколько писем от стариков мне уже попались):

«Хочу откликнуться на вашу анкету, поскольку вопрос об иных мирах интересует всех, кто не утонул в личном и обывательщине. А также из уважения к вашей газете, к вашей трудной работе. Мне восемьдесят лет. Мне не придется увидеть плоды работы Земли в стремлении достичь связи с иными планетами. Мне не по силам научные труды в этой области. Поэтому я выскажу свое мнение на основе наблюдений за прожитые годы со своей точки зрения. Планета Земля наша является маленьким кусочком Галактики. Из всего живого на ней выделился человек, еще не до предела развивший свой разум… Земля стареет, как стареет всякий человек. Но человек смертен, а человечество бессмертно. Во всяком случае, мне хочется так думать. Чтобы обеспечить это бессмертие, ему необходимы контакты с иными, внешними мирами. Уверена, что они есть. Это подсказывает мне опыт прожитой жизни».

Интересное письмо, не правда ли: прожитые годы (па Земле прожитые) дают, оказывается, основание для авторитетных суждений в масштабах целой Вселенной. Вот ведь как обширен опыт человеческой жизни! То-то, должно быть, удивляется старушка Вселенная (коей, как полагают, полтора—два десятка миллиардов лет) дерзости этой земной, восьмидесятилетней старушки!

…Когда пишет женщина, это сразу отличишь от письма мужчины. И без почерка отличишь:

«Моя дочь, когда на вопрос о происхождении человека на Земле ей дали три почти равноценные гипотезы, как то: бог, инопланетяне, эволюция, — мгновенно выбрала инопланетян. Когда же ее спросили о происхождении человека на другой планете, она ответила, что нас в данном случае это не должно интересовать. Вполне математический подход!

Но дело не в одном подходе. Дочке было пять лет, когда происходил этот разговор. Никогда ничего об инопланетянах она не слышала. И я подумала: не заложено ли это у нас в генах — мысль о далеких сородичах, извечная по ним тоска?»

Домохозяйка, двадцати восьми лет.

Между прочим, дальше она добавляет:

«Настроения в обществе подвержены колебаниям. Бывает, что в силе оказывается высокое, духовное. Жажда окинуть взором небо, услышать родные голоса — из этого ряда. Сейчас, к сожалению, преобладает иной настрой. Я бы сказала — рационалистическо-прагматический. «Хорошо пожить!» — вот и вся философия. Что ж, я тоже не прочь пожить хорошо. Только скучно все это. И главное — никуда не ведет. Точнее-ведет нас к гибели».

…Еще один женский ответ (кстати, я точно не считал, но впечатление такое, что женских ответов не меньше, чем мужских; женщины не меньше, чем мужчины, интересуются этими материями):

«Когда мне было лет 13–14, меня, можно сказать, потрясли понятия бесконечности и вероятности. Я рассуждала так. Вероятность существования разумной жизни во Вселенной еще где-либо, кроме Земли, очень мала (надо отметить, что с гипотезами Опарина я в то время тоже уже познакомилась — потому-то мне и казалось, что такая вероятность ничтожна). Однако, поскольку Вселенная бесконечна, где-нибудь эта вероятность обязательно осуществится. Более того, она осуществится в бесчисленном множестве миров. И еще более того — в результате случайного соединения атомов где-то возможно существование «еще одной меня», Кати Р-вой, то есть точно такой же девочки, как я, и эта Катя Р-ва в бесконечной Вселенной тоже существует бесконечное число раз.

Сейчас, когда я познакомилась с гипотезами о конечности Вселенной, я уже так не думаю — по отношению именно к «нашей» Вселенной (если она действительно конечна). Но я убеждена, что существует бесконечное множество таких вселенных, и в таком случае — кто знает…

Впрочем, сказать точнее, о множественности своего «я» я вообще больше не думаю. Не потому, что познакомилась с какими-то теориями, опровергающими такую возможность, — просто с уходом детства пропало желание думать об этом…

А вот в существование разума я верю. Грустно, что вокруг себя я не вижу ни такой веры, ни хоть какого интереса к таким вещам».

…Доктор наук, физикохимик:

«Не вижу никаких оснований считать нашу Землю исключением во Вселенной. Сторонникам теории исключительности советовал бы перечитать «Путешествие капитана Стромфилда на небо», где Земля, увы, именуется бородавкой. Унизительное, конечно, наименование, но иногда полезно пережить унижение, чтобы более трезво смотреть на вещи. Как ученый, человек рассудка, я просто неуютно чувствовал бы себя, если бы хоть на мгновение поверил бы в гипотезу о нашей исключительности. Ни за что и никогда — как бы ни настаивало на этом научное мещанство!

Кстати, о мещанстве ненаучном. Сколько его били, лягали, топтали! Сколько объявляли поверженным, растоптанным, раздавленным, изничтоженным! А оно спокойненько одержало верх. И живет — в ус не дует. И диктует моду на то, что интересно, что не интересно (ВЦ, конечно, за пределами его просвещенного интереса). Вот так-то. Не торопитесь до времени трубить в рог победы!»

Снова этот термин — «научное мещанство». Что же это? Ограниченность? Неумение видеть дальше собственного носа? Подчинение всего и вся собственному удобству, пусть хоть — удобству мышления и миропредставления?

…Журналист из Алма-Аты, сорок три года:

«Я верю, что разумная жизнь на планетах других солнечных систем имеется. Мне это трудно доказать, но я верю в это так же, как в то, что мир — един. Не может быть, чтобы разум нашей Земли был центром Вселенной!

Но меня беспокоит не столько этот вопрос сам по себе, сколько полное отсутствие интереса к нему у многих моих сограждан. Вообще — отсутствие интереса ко всему, что выходит за рамки их крохотного мирка, их благополучия в этом мирке. Куда мы идем? Эмигранты, уехавшие на Запад, а после ринувшиеся назад, хором заявляют: бежали от тамошней бездуховности, от разнузданного потребительства. Пока что по этой части мы составляем контраст с Западом, но долго ли так будет? Не катимся ли и мы примерно в том же направлении? Какое поколение идет вслед за нами? Посмотрите на лестницу, на которой восседают юнцы в телевизионной передаче «12-й этаж». Пустые глаза, пустые души. Какие там внеземные цивилизации — да их происходящее рядом, в десяти метрах, не интересует! Или это повальное увлечение металлическим роком. Если бы меня спросили, как такое увлечение соотносится с духовностью, человечностью, гуманизмом, я бы сказал — они антиподы. Представьте на секунду, что в зале, где громыхают эти барабаны, где длинноволосые кумиры в клубах пара и мельтешении прожекторов наяривают на гитарах назойливый примитивный ритм, вдруг раздаются эти три слова. Какая реакция будет? Оглушительный свист!»

Среди взрослых во все времена принято ругать молодежь. Она, дескать, и такая, и этакая. Она приведет нас к гибели. Единственно истинное в этих хулах: молодежь — другая. Не такая, как мы, предшествующее поколение. Конечно, рок-металл — не высшее проявление духовности, но кто же всерьез отводит ему эту роль! Всякое поколение в начале жизненного пути отгораживает себе пространство, внутри которого оно должно перебеситься.

В мои годы это была поэзия. Помните всплеск интереса к ней? Конечно, поэзия, по внешности, — сфера несравненно более почтенная и благородная, нежели однообразное громыхание избиваемых, ни в чем не повинных инструментов, многократно усиленное электроникой. Но ведь это только — по внешности. Невозможно представить, чтобы тысячам, набивавшимся зачарованно во Дворцы спорта, были доступны тонкости стиха. Или — чтобы они пытались в них вникнуть. То была форма самовыражения, форма демонстрации своего «я». Так же, как теперь — лесом вскинутые над головами руки на концертах бесчисленных, едва отличимых друг от друга рок- и поп-ансамблей.

…Но вообще-то бездуховность — серьезный вопрос. Дело тут, конечно, не в молодежи. Не в одной молодежи. Людям нужны идеалы, возвышенное отношение к жизни.

Пенсионер из Майкопа, семьдесят два года. Опыт еще одной прожитой на Земле жизни:

«Людям очень мешает самонадеянность, взгляд на себя как на царей природы, властителей мира. Отсюда большинство бед, поражающих как отдельного человека, так и целые страны. Когда будет установлен контакт с иной цивилизацией — а я верю, что рано или поздно это случится, тут у меня никаких сомнений нет, — это скорее всего окажется цивилизация во всех отношениях гораздо более развитая, чем наша. Тут-то человечество и узнает настоящую себе цену, увидит, что оно только-только вступило на путь настоящего развития. А потому ему надо не чваниться и кичиться, а запастись терпением, трудолюбием и — скромностью.

Я, конечно, не доживу до той поры, и вроде бы, по логике вещей, меня это все не должно интересовать. Но такая логика — удел себялюбцев и эгоистов. Я никогда этим вирусом не страдал».

…Геолог-киевлянин, сорок пять лет:

«Человечество одиноко во всей Вселенной? Но это же невозможно! Представьте какой-нибудь катаклизм — столкновение с крупным метеоритом, кометой… И все — свеча задута, человечества нет. Да что там метеорит — мы скользим по ледяному склону к нами самими же вырытой пропасти, к ядерной войне, ядерной зиме. И не за что на этом склоне уцепиться… Я оптимист, я, как все, надеюсь, что какой-нибудь сучок все же найдется. А если нет? Если всеобщее самоубийство все же случится? Что же, нигде во всем бескрайнем мироздании не останется даже крупицы разума? Как в это поверить? Мыслимо ли такое? Зачем тогда эта Вселенная?»

Да, да, ядерная война, ядерная зима… Отыскивая сучок на ледяном склоне, нам все-таки надо думать о себе, о своей планете. Если что, вселенское сообщество даже не заметит исчезновения нашей Земли, нашего захудалого хуторка.

…Двадцатишестилетний таксист из Ленинграда:

«Когда думаешь о далеких обитаемых мирах — обретаешь твердость и ясность взгляда на происходящее здесь, на Земле. Особенно становится очевидным ничтожество тех, кто убивает себе подобных из-за клочка суши или просто в угоду какому-нибудь безумному старику, случайно задержавшемуся на этом свете, тех, кто тратит жизнь, чтобы набить кошелек, ухватить себе то, чего у других нет, — допустим, теннисную ракетку или горные лыжи какой-нибудь иностранной фирмы. Хочется крикнуть: «Люди, одумайтесь! Посмотрите на небо! Ваши братья смотрят на вас!»

Теперь, когда сажусь в такси, всякий раз вглядываюсь в лицо водителя: «Этот мог бы так написать?» Чаще всего ответ отрицательный.

Как-то, едучи на дачу на своих «Жигулях», мы заглохли на Поклонной горе. Перед праздником дело. Перед ноябрьскими. Мимо со свистом проносятся машины, ни одна не остановится. Ощущение такое — словно выпали из жизни. Минут сорок прошло, Вовка стал мерзнуть. Наконец останавливается такси.

— Не подвезете? — спрашиваю. Дачный поселок у нас недальний, всего-то двадцать пятый километр.

— Нет, конечно, — этак удивленно отвечает. Мол, к чему такие вопросы?

Физиономия наглая, лоснящаяся.

Ладно бы просто: «Нет». Дело понятное: невыгодный рейс, в предпраздничный вечер в городе больше нащелкаешь. Но это «конечно»… Словно бы отсутствие сострадания человека к человеку у нас в самом деле уже само собой разумеется.

…«Математик, социолог» (так написано) из Хабаровска, двадцати шести лет:

«Уверен: идея о множественности обитаемых миров в каждом человеке живет как врожденная идея. Она для него естественна, как воздух. Каждой своей клеточкой мы чувствуем: эта идея затрагивает самое-самое сокровенное, все, что составляет самую нашу суть. Это несомненный признак настоящей истины».

Согласен, хотя не всякий сознает эту врожденную идею. Но тут дело такое: не всякий чувствует также биение собственного сердца, движение крови по артериям и венам, расширение и сжатие легких… Мы вообще плохо осознаем самих себя.

Дальше математик-социолог продолжает:

«Идея эта обладает и другими чертами несомненной истины: она поражает нас своей красотой, величием… И — утешительностью. И — «надличностностью». Эта истина из разряда высших. Что я имею в виду? Часто поэт, найдя удачную строчку, приходит в недоумение: ощущение такое, что он ее не придумал, а именно нашел, она как бы существовала где-то в готовом виде. Так и здесь: идея множественности обитаемых миров — это не какая-то придуманная человеком теория, не изобретение человеческого ума; она словно бы жила и носилась в пространствах вне его и до него».

…Напоследок еще одно письмо — инженера-конструктора из Херсона (тридцать три года):

«Сегодня человечеству катастрофически не хватает чего-то такого, что могло бы его объединить — в великом деле, великой вере. Религия умирает. Да в общем-то она и не служила никогда объединению человечества — вспомните бесчисленные религиозные войны. Если бы сейчас была открыта хотя бы одна внеземная цивилизация! Хотя бы одна! Дух захватывает от такой перспективы. Готов опуститься на колени перед теми, кто обшаривает небо оптическими и радиотелескопами: ну, постарайтесь, пожалуйста, приглядитесь внимательно, отыщите хотя бы один разумный сигнал, он нужен именно сейчас, когда разобщенность людей достигла ужасающих размеров; завтра, боюсь, будет поздно!»

Наивное письмо. Наивный человек. Кто ж нам поможет разобраться в наших бедах?

А впрочем, может быть, что-то в этом письме и есть…

…Есть, конечно, и другие ответы, прямо противоположные. Цивилизаций — нет. Интереса к ним — нет. Дескать, все это вздор и пустая трата времени. Но вот что главное. По мере того, как я читал ответы на анкету, во мне все больше и больше крепло убеждение: в братьев по разуму верит большинство людей, просто у, одних эта вера, повторяю, осознанна, у других — нет. У этих других она пребывает где-то в глубине, ждет своего часа. Эти другие могут отрицать ее, просто о ней не думать — это ничего не меняет. Огонек теплится, лампадка горит.

Вот это-то убеждение, что большинство людей верит в инопланетный разум, и есть — замечу еще раз — самое главное и самое важное, что дала мне анкета, что с лихвой окупило все хлопоты.

Чем объяснить эту всеобщую веру и убежденность? Пытаясь найти ответ, я все время возвращаюсь в мыслях к тому давнему разговору с моим соседом по даче Владимиром Кирилловичем. Помните, я вам о нем рассказывал? Помните его слова? «Может быть, потому что я гуманитарий — причем не только по профессии, но и по складу характера, — я верю, что существует множество планет, таких вот, как Земля, населенных разумными существами. И существа эти, мне кажется, весьма похожи на людей. Ну, есть, наверное, какая-нибудь там разница, ведь и на Земле люди не все одинаковые — есть белые, есть черные, есть повыше, есть пониже… У меня никогда не было сомнений, что «они» есть. Есть повсюду. В каждом уголке вот этого неба. И, если говорить откровенно, что бы я в жизни ни делал, я всегда ощущал каким-то краешком даже не сознания, а подсознания их незримое присутствие — там, в отдалении, на огромном расстоянии, но тем не менее присутствие…»

И еще — помните, я спросил Владимира Кирилловича: «Что бы вы сказали, если бы выяснилось, что нигде больше такой вот Земли нет? Нет других разумных существ, кроме людей». Он тогда ответил: «Я, конечно, понимаю, что в век НТР это звучит как крамола, как ересь, но… ничего с собой поделать не могу. Так вот, сколько бы мне ни говорили, что разумных существ, кроме как на Земле, нигде больше нет, — я этому никогда не поверю».

Заметьте, речь здесь идет не о чьих-то предположениях, пускай вполне логичных, насчет того, что земная цивилизация — единственная во Вселенной. Речь здесь идет о таком воображаемом случае, когда вполне достоверно установлено, что нигде больше такой вот Земли нет. А он отвечает: «Не верю. И никогда не поверю». Совершенно ненаучная позиция.

И такую же вот ненаучную позицию занимает, по существу, большинство людей. В чем тут дело? Я не могу это точно объяснить. Мне кажется, вера в братьев по разуму зачем-то необходима человеку. Так же, как необходимо множество других вещей — например, как надежда, по сути дела никогда не покидающая человека (в том числе и в те минуты, когда надеяться не на что)… Или как всегдашняя романтизация жизни, стремление хотя бы чуть-чуть приподнять ее, приписать ей какое-то возвышенное содержание (в том числе и тогда, когда для этого нет ни малейших оснований)…

Одним словом, зачем-то человеку нужна обитаемая Вселенная, а не пустая… Зачем-то ему необходимо верить в нее… И он в нее верит — в этом я убедился.

* * *

Рыбников советует мне написать обо всей этой истории. Что ж, может быть, в самом деле когда-нибудь наберусь смелости и напишу. В конце концов я сам чувствую долг перед всеми этими людьми, кто ответил на анкету: ведь столько умных, подробных ответов, столько сквозь них проглядывает разнообразных характеров, а в коротеньком обзоре (скорее всего лишь его и напечатают в газете как итог анкеты) мелькнут разве что несколько фамилий… Если же я написал бы нечто вроде повести, может быть, мне и удалось бы процитировать кого-нибудь более или менее обстоятельно.

 

ГЛАВА IV

ПРИШЕЛЕЦ С ПРОКСИМЫ ЦЕНТАВРА

ЮРИЙ РЫБНИКОВ

(опять он ведет разговор)

Я уже жалею, что заварил кашу с этой анкетой. Мало того, что мадам Борисова форменный скандал тут устроила, — теперь вот от «чайников» спасения нет. Казалось бы, чего проще: напишите ответы, положите в конверт и отправьте в редакцию — нет, недостаточно этого людям. Звонят по телефону, обрывают провод… Визиты наносят…, Требуют немедленного обнародования их мнений.

Борисову что — он забрал мешок ответов и сидит себе почитывает. Увлекательное чтение, А тут отдувайся за него, обороняйся, выстаивай против самых напористых, самых активных.

Допустим, вот такое послание, весьма лаконичное:

«Разумная жизнь за пределами Земли существует. Заверяю Вас в том как представитель этой самой инопланетной разумной жизни, сравнительно недавно прибывший на Землю. Хотел бы поговорить с Вами лично».

«С Вами» — это значит с главным редактором, с Фролом Петровичем, письмо ему адресовано По этой причине я не могу присоединить его к тому мешку ответов, что находится у Борисова.

Ясное дело: псих какой-то пишет. Но просто так отмахнуться от этого письма мы не имеем права. У нас должно быть официальное подтверждение, что автор — душевнобольной человек. В таких случаях мы посылаем запрос в диспансер по месту жительства.

Под письмом стоит подпись: Кохановский Валерий Викторович, кандидат физико-математических наук, доцент. Обратный адрес на конверте — иногородний.

Отправил запрос, объяснился с отделом писем: дескать, так и так, нужно получить кое-какие сведения об авторе — чтобы не требовали от меня ответа в срок (двадцать дней нам, отделу, на ответ дается; всего же редакции, как и прочим учреждениям, куда обращаются трудящиеся, — месяц).

Примерно через месяц из диспансера сообщили: Кохановский Валерий Викторович на учете не состоит.

Это, конечно, ничего не значит: он может быть прописан по другому адресу, да и вообще… не все же состоят на учете… Но, как бы то ни было, списать это дурацкое письмо в архив нельзя, надо что-то отвечать.

Кстати, и напоминание от Кохановского не заставило себя ждать. Снова — на имя главного редактора:

«Некоторое время назад я направил Вам письмо с просьбой принять меня по исключительно важному делу (в связи с Вашей публикацией о внеземных цивилизациях). Насколько я понимаю, срок, установленный для ответов на письма читателей, истек, между тем никакого ответа я до сих пор не получил. В связи с изложенным вынужден буду жаловаться в вышестоящие инстанции, хотя мне и не хотелось бы это делать».

Итак, все ясно. Очередной скандал назревает. Надо немедленно отвечать, пока этот Кохановский в самом деле жалобой не разразился.

Схема эпистолярных действий — та же: сначала ответ за моей подписью (надо отписать ему как-нибудь в шутейном духе: дескать, мы понимаем, что вы, инопланетянин, жаждете пообщаться как можно с более широким кругом людей, но в данный момент наш главный редактор весьма занят, благодарим вас за внимание к здешним, земным, публикациям и все такое прочее), на следующее письмо Кохановского (а он, разумеется, не ограничится этими двумя) ответ полетит за подписью Гургена, дальше — Дмитрия Павловича… Будем надеяться, что до Фрола Петровича дело не дойдет.

Однако события опережают мои замыслы.

…В дверь постучали. Я ничего не ответил. Говорить (или даже кричать) «Войдите!» бесполезно: все равно стучащий там, в коридоре, ничего не услышит. Это какая-то акустическая тайна моего кабинета. Мне слышно все, что творится за дверью, там же — не уловишь ни звука.

Постучали еще раз. Я поднялся со своего места, подошел к двери, открыл. На пороге стоял высокий худощавый человек лет пятидесяти. Первое, что бросилось в глаза, — беспокойный бегающий взгляд, выдающий необычайное волнение. Впрочем, тут еще не было ничего необычного: многие волнуются, впервые попадая в редакцию.

— Вы ко мне? Проходите, пожалуйста. Садитесь, прошу вас.

Он сел в кресло, сбоку от моего стола. После, спохватившись, вскочил с места, протянул мне огромную костлявую ладонь:

— Да, забыл представиться — моя фамилия Кохановский.

— А-а-а… Так это вы? — протянул я машинально.

Нельзя сказать, чтобы я растерялся. Каких только посетителей не приходилось мне принимать в этих стенах. Вот теперь — инопланетянин.

— Так что же вы хотите?

— В самом деле, чего же я хочу? — Кохановский задумался. — Я и сам не знаю, чего я хочу… Но вот представьте, что газета печатает анкету, где первым вопросом стоит: «Как вы полагаете, существует ли в Египте пирамида Хеопса?» Согласитесь, такой вопрос любому покажется странным. Но уж тот, кто знает об этой пирамиде не понаслышке, не по книжкам и по фотографиям (в конце концов их можно подделать), кто видел ее собственными глазами, — у того непременно возникнет желание объясниться… А как же иначе? Вот и у меня возникло такое желание, когда я прочел вашу публикацию по поводу внеземных цивилизаций…

— Ну, так объясняйтесь, слушаю вас, — сказал я нетерпеливо.

Он посмотрел на меня внимательно, после потупил взор. Казалось, в нем происходила какая-то борьба. Наконец он произнес решительно:

— Нет, не могу. Все, что я собираюсь сказать, я скажу только вашему главному редактору.

Впрочем, как бы спохватившись, тут же добавил:

— Поймите меня правильно, я вовсе не проявляю какого-то пренебрежения к вам лично — помилуй бог! Но та информация, которой я располагаю, она… как бы это сказать… Одним словом, это очень важная информация… Я могу сообщить ее лишь человеку, играющему главную роль во всем этом деле — я имею в виду анкету.

— Да поймите вы, чудак-человек, — закричал я, — главный редактор имеет к этой публикации чисто формальное отношение! Эти ВЦ его совершенно не волнуют.

Он посмотрел на меня недоверчиво. Мне показалось, что он снова испытывает колебание. Но это продолжалось лишь какое-то мгновение.

— Ну, все равно, — сказал он твердо. — Я могу сказать только ему… В конце концов он стоит во главе газеты…

Черт возьми, не хватало еще представлять главному этого сумасшедшего. «Фрол Петрович, позвольте вас познакомить… Товарищ прибыл с другой планеты». Представляю себе выражение его лица. «Слушайте, вам что, делать нечего?! То вы напускаете на меня каких-то истерических дам, то…» Разумеется, ничего такого он вслух не скажет, постарается остаться вежливым (хотя, если бы и сказал — так уж ли он был бы не прав в этой дурацкой ситуации, в которой он по милости моей оказался?), но на лице его можно будет прочесть именно это.

Я посмотрел на Кохановского внимательно. На сумасшедшего он, пожалуй, не похож. Тогда что же — шутник, мистификатор? После будет в компании рассказывать, как он разыграл этих дураков из редакции. Но выставить его из кабинета тоже нельзя. Знаю я этих «чайников» — прямым ходом направится в приемную шефа.

Черт знает что! Тут дел по горло, а ты сиди и слушай какой-то бред.

Как бы то ни было, если это шутник, то и разговаривать с ним надо соответственно. Правда, мне не до шуток, выставил бы я его с превеликим удовольствием, но — как говорится, работа обязывает… Что называется, служебный долг…

— С какой же именно планеты вы к нам пожаловали, если не секрет? — начал я игриво, надеясь отвлечь его от навязчивой идеи нанести визит начальству.

Он не принял моего шара.

— Я все скажу… вашему главному редактору.

— Но послушайте, — не выдержал я, — это же невозможно! Не знаю, как там у вас, на вашей планете, но здесь, на Земле, существуют определенные представления о деловых качествах работников. Так вот, привести вас к начальству и представить как «пришельца» — значит, расписаться в полнейшей некомпетентности. Неужели вы не понимаете?

Он задумался. Похоже, эта простая мысль не приходила ему в голову.

— Давайте мы вот как поступим, — сказал я. — Вы напишете все, что вы хотите сообщить, положите в конверт, заклеите. А я — клянусь вам! — передам это главному редактору в целости и сохранности.

Он замотал головой задолго до того, как я кончил:

— Нет-нет! Ничего я писать не стану…

Мы снова помолчали.

— Не надо меня представлять, — промолвил Кохановский. — Я сам к нему пойду… Сам по себе…

— Но секретарша снова пошлет вас ко мне… И если после этого вы опять пойдете к главному редактору, опять я окажусь в виноватых, поскольку не сумел вас удовлетворить…

Он посмотрел на меня недоумевающе:

— Слушайте, что вы так боитесь своего главного редактора?

— Я боюсь не главного редактора — я боюсь показаться некомпетентным. Я дорожу своей репутацией профессионала.

— Подумаешь, тоже мне проблема. Поверьте, речь идет о гораздо более серьезных вещах.

Ну, хорошо, — произнес он после очередной паузы. — Я нанесу ему визит как-нибудь помимо редакции.

Так что вы окажетесь ни при чем. Я даже адреса его у вас не буду спрашивать.

— Вот и прекрасно, — сказал я, обрадовавшись и снова переходя на игривый тон, каким только и следует разговаривать с инопланетянами. — Что вам стоит разыскать его квартиру, коль скоро вы сумели преодолеть межзвездные расстояния.

Он посмотрел на меня весьма выразительно. Должно быть, именно так и должен смотреть тот, кто покрыл сотни или тысячи световых лет, на того, кто нисколько этому не верит.

ВИКТОР БОРИСОВ

Сегодня вечером мне позвонил Рыбников:

— Поздравляю вас! Результаты вашей публикации превзошли все ожидания.

— А что такое?

— Да как же: уже инопланетяне самолично редакцию посещают.

— Какие инопланетяне?

— Обыкновенные. Очень похожие на людей. Как говорит один из «теоретиков» НЛО, — «инфильтровавшиеся» в человеческое общество.

— Нет, серьезно…

— Серьезно, Виктор Николаевич, дело вот в чем. Тут один чудак в качестве ответа на вашу анкету написал, что он пришелец с иной планеты. Я вам это письмо не показывал, поскольку адресовано оно непосредственно главному («пришелец» желает с ним встретиться, обсудить кое-какие межпланетные проблемы). Да и не представляет для вас интереса это письмо… Короче говоря, до сегодняшнего дня весь вопрос заключался в письме — как бы этак им распорядиться, чтобы не доводить дела до межгалактического скандала. Но сегодня «пришелец» сам ко мне заявился, собственной персоной. Вас, конечно, интересует, каков он из себя, — вы ведь далее такой вопрос в свою анкету вставили. Должен вас разочаровать: ничего особенного, человек как человек. Очень ловко эти пришельцы под людей маскируются. Но дело не в этом. Дело в том, что «пришелец» по-прежнему жаждет встречи с главным…

Он замолчал.

— Ну и что? — не понял я. — Пусть встречается. В чем проблема?

— Правильно. Именно такого ответа я и ожидал от человека, витающего в облаках межзвездной пыли и галактических туманностей. С высоты своего трансвселенского полета вы тут никаких проблем, естественно, не усматриваете. Более того, я подозреваю, что вы даже рады будете контакту нашего главного редактора с представителем инопланетной цивилизации. Однако для нас, обретающихся на этой грешной Земле, дело представляется несколько иначе. Короче говоря, в данный момент все мои помыслы направлены на то, чтобы этого контакта не допустить.

— Но почему?

— Это долго объяснять. Каждый должен самостоятельно решать вопросы, относящиеся к его уровню компетентности, и не утруждать ими вышестоящих товарищей. Если же вы не решаете и утруждаете — тем самым вы проявляете свою некомпетентность, отсутствие профессионализма. В нашей конторе внеземные цивилизации — это мой вопрос. Все контакты с ними идут через меня, и только через меня. Главный редактор об этих цивилизациях не подозревает ни сном, ни духом. Правда, ваша дражайшая супруга сумела к нему прорваться и каким-то неведомым (и непостижимым!) образом убедить его в необходимости развивать дружественные отношения с инопланетянами, но боюсь, что еще одного подобного визита и разговора на отвлеченные метагалактические темы он не выдержит. (Тем более что наш уважаемый «пришелец», маскируясь под землян, не догадался принять облик молодой обаятельной женщины наподобие вашей супруги.) Одним словом, все космические шишки (Как бишь они называются — метеориты? болиды?) посыплются на меня, а я, как вы догадываетесь, совсем не жажду подставлять им свое ничем не защищенное темя…

— Чем же я могу вам помочь? — сказал я с недоумением.

— Об этом речь впереди. Мне удалось несколько остудить пыл нашего брата по разуму и убедить его не лезть с внеземной настырностью в служебный кабинет шефа. В данный момент, я полагаю, он разыскивает его домашний адрес и телефон. Но, опасаюсь, после того как он их не найдет (насколько я знаю, справочные службы их не дают), он снова возникнет на горизонте тут, в редакции, и боюсь, что на этот раз мне не удастся изменить траекторию его сверхсветового полета Кроме того, я подумал, даже если он материализуется из реликтовых фотонов где-нибудь на квартире или на даче у шефа, — это мало что изменит в том приговоре который будет мне вынесен. Мало того что я печатаю бог знает что — в результате этих публикаций у него дома еще и появляется бог знает кто. Одним словом, наша с вами благородная задача — полностью нейтрализовать и локализовать «пришельца», не допустить его контакта с представителем руководящего земного разума.

— Чем же я могу вам помочь?

— Слушайте, — сказал Рыбников, — что, если мы с вами проделаем такую штуку?.. Что, если вместо уважаемого Фрола Петровича его примете вы?

— Не понимаю…

— Кабинет шефа часто пустует. Мы выбираем время, когда его заведомо не будет на месте, и вы воцаряетесь на полчаса за его письменным столом Принимаете товарища Кохановского (таково земное имя нашего космического собрата), выслушиваете его сообщение, крайне важное, по его словам, для всей Солнечной системы, обмениваетесь межзвездными новостями и отпускаете его с богом…

Я был в полной растерянности. Играть роль главного редактора? Этого мне еще недоставало. Самое правильное, конечно, отказаться… Но ведь дурацкая мягкость характера — никуда от нее не денешься. Я уже заранее знал, что не устою против рыбниковского напора.

— Не знаю, удобно ли это… — пробормотал я. — Дурачить человека…

— Что? Дурачить? — закричал Рыбников в трубку. — А как он нас дурачит — это ничего? «Пришелец», видите ли. Знаем мы таких «пришельцев»!

— Но ведь мы не только его обманываем. А как на это посмотрит ваш главный редактор, если узнает?..

— Ничего он не узнает, все будет шито-крыто. Ради его же пользы и спокойствия стараемся.

— Там ведь есть секретарша…

— Секретарша на нашей стороне. У нас с ней одна задача — оберегать шефа от назойливых визитеров. Если этот «пришелец» появится в приемной сам по себе, она окажется в еще более тяжелом положении, чем я. И все шишки, в случае если он прорвется, в первую очередь на нее посыплются, а после уж на меня. Короче говоря, мы с ней играем за одну команду.

— Да, но смогу ли я сыграть эту роль?

— Сможете! Еще как сможете! У вас вид прирожденного главного редактора. На все сто. Воплощение солидности и достоинства. Признайтесь честно, вы ведь занимали такого рода должность где-нибудь там, в планетной системе Сириуса? — Он захохотал. — Недаром у вас такой жгучий интерес к этим внеземным материям.

Будь проклята эта мягкотелость. Очень надо мне ввязываться в эту аферу. Подумаешь, не положено у них начальство обременять. Нагоняя он, видите ли, боится…

С другой стороны, как-никак обязан я этому Рыбникову. Если бы не он — не было бы этой публикации…

…И вот я сижу в огромном кабинете главного редактора. А передо мной, в кресле, — этот самый «пришелец». Как с ним держаться? Как говорить? Разумеется, с иронией, с юмором.

— Так вы в самом деле станете уверять, что прибыли к нам с другой планеты? — говорю я, вставая из-за стола и прохаживаясь вдоль кабинета (примерно так, по моим представлениям, должен прохаживаться его хозяин — не торопясь, со вкусом делая каждый шаг, потирая руки как бы в предвкушении великого удовольствия от предстоящего разговора).

— Я вам уже писал об этом.

Кохановский поворачивается в кресле соответственно моим перемещениям по кабинету.

Я взглядываю на него с интересом. Прав Рыбников: на сумасшедшего он действительно не похож. В то же время чувствуется в нем что-то такое, какое-то возбуждение…

— С какой же планеты вы к нам прибыли, если не секрет? Может быть, с Тирра?

По его реакции я понимаю, что он не читал Брэдбери. Но ведь иронию, заключенную в интонации, он должен уловить! Однако он и не думает воспринимать мой юмор. Как-то боязливо оглянувшись по сторонам и до предела понизив голос, он мне сообщает доверительно:

— С планеты Геда.

— Это где же, позвольте вас спросить?

Несколько мгновений он шарит глазами по стене, должно быть ища карту звездного неба. Но по стенам, на гвоздиках, висят лишь черновые оттиски газетных полос…

— Это планетная система звезды Колеон… По-вашему — проксимы Центавра.

— Ну… и как там у вас?

Я все еще надеюсь, что он сбросит с себя маску и чистосердечно признается, что он просто-напросто решил над нами пошутить. Но в выражении его лица я не вижу никаких признаков этого близкого признания. Лицо его выражает искреннее недоумение и обиду.

— Я вижу, вы мне не верите…

— А вы как полагаете, могу ли я вам верить?

— Но почему, почему мне никто не верит? Ну, ладно там, когда еще говоришь с обывателями — те хмыкают… Но ведь вы образованный человек… Иначе вы бы не сидели на этом месте.

— Простите, сколько лет прошло, как вы… прибыли на Землю?

Я поймал себя на том, что вынужден как бы всерьез принимать его слова — разговаривать с ним не просто как с шутником (или с кем там еще?), а как с всамделишным инопланетянином.

— Сколько лет? — переспросил меня Кохановский. — Сейчас скажу… Сейчас скажу…

Он стал шевелить губами, видимо, припоминая какие-то одному ему ведомые события, и при этом загибал свои длинные костлявые пальцы.

— Около двенадцати, — ответил он наконец.

— В таком случае у вас было время удостовериться, что у землян пока что нет никаких оснований верить рассказам о «пришельцах», от кого бы они ни исходили… И от какого бы лица — от третьего или от первого — ни подавались…

— Черт знает что, — недовольно пробормотал он. — Я за свою жизнь побывал на многих планетах, но с таким дремучим недоверием сталкиваюсь впервые. «Нет оснований»! — вдруг встрепенувшись, передразнил меня Кохановский. — Тысячи людей каждый год видят космические корабли, прилетающие на Землю с разных планет — эти так называемые летающие тарелки, — и «нет оснований». Взять хотя бы случай, когда меня наш «челнок» в шестьдесят восьмом высаживал, — сотни людей глазели. Ну, ладно, допустим, вы не верьте свидетельствам людей — гипноз там и все такое прочее, но ведь машины не поддаются гипнозу! На железнодорожном переезде в Кунцеве у всех машин моторы тогда заглохли…

— А почему, кстати, они глохнут? — машинально поинтересовался я (опять он меня втянул в этот идиотский разговор!).

— Обычная наводка, — как-то вяло, без всякого интереса ответил он. — В целях безопасности. Были ведь случаи, когда вы зачем-то пытались сбивать эти тарелки…

— Ну да, понимаю, в данном случае ваши сопланетники опасались, как бы какой-нибудь из автомобилей, поднявшись в воздух, не устремился на перехват «челнока» или не выпустил по нему зенитную ракету?

— По инструкции поле безопасности создается всегда при приближении к чужой планете, независимо от того, какова конкретная ситуация, — столь же вяло и безучастно произнес Кохановский.

— Кто-то что-то видел, кто-то что-то слышал, у кого-то почему-то заглох мотор… Вы как научный работник должны знать, что все это не доказательства.

— А что же тогда доказательство?

— Ну, хотя бы фотографии этих ваших «кораблей». Четкие и достоверные фотографии, сделанные серьезными людьми. А не шарлатанские подделки. Кстати, почему эти «корабли» и их экипажи в открытую не являются? Мелькнет что-то этакое где-то на горизонте — и привет…

— Это уже другое дело — почему не объявляются, — все так же равнодушно сказал Кохановский. — Существует Конвенция: более развитые цивилизации не должны вмешиваться в дела менее развитых. Никоим образом, даже своим открытым появлением. Или установлением связи. Нарушители сурово караются. Вплоть до исключения из Клуба.

— А что такое этот Клуб?

— Объединение цивилизаций.

— Как же он тогда возник, если все друг от друга прячутся?

— Не все. Менее развитая цивилизация должна сама обнаружить более развитую. Более развитая даже не имеет права помогать ей в этом, идти навстречу. В этом, кстати, и заключается объяснение, почему вы никак не установите контакты с ВЦ. Вам еще не скоро это удастся…

— Какой в этом смысл? Я имею в виду — в том, что более развитые скрываются от менее развитых.

— Смысл есть… Надо до всего своим умом доходить… И своими силами… Из избалованных и изнеженных детей, которые живут на всем готовеньком, никогда ничего путного не выходит. Это прямая дорога к вырождению. А в нашем с вами деле, — он как-то странно посмотрел на меня и усмехнулся — вырождение — самое страшное. Кругом, на миллиарды световых лет, — мертвый космос, вакуум, и только кое-где крохотные, точно пылинки, островки жизни и разума. Вырождение — самое страшное. А самое важное — воспротивиться ему, не допустить его. Тот самый закон самосохранения, который на Земле открыл Дарвин, действует во всей Вселенной. Только у мыслящих существ он реализуется через их осознанные действия.

— Странно, — сказал я, — казалось бы, наоборот — закон самосохранения подсказывает: держитесь вместе, помогайте друг другу.

— Нет, — промолвил он твердо. — То есть на первых порах действительно так думали — так, как вы. Но опыт научил другому. Введение информации извне, форсированное развитие ведут к вырождению… Так что тарелки скрываются от вас для вашего же блага.

— В таком случае вы нарушили Конвенцию? Кохановский, который нарушил Конвенцию. Самым своим появлением нарушили. И откровениями…

— Разумеется, нарушил. Но я ее нарушил гораздо раньше и более серьезным образом. Потому-то я и нахожусь здесь, на Земле, в ссылке. А! Наплевать! — как-то отчаянно и вместе с тем лихо махнул он рукой.

Мы помолчали.

— Но ведь в конце концов менее развитая цивилизация обнаружит более развитую, и тот «форс-мажор», которому стремится воспрепятствовать ваша Конвенция, все равно начнется…

Он посмотрел на меня, как смотрят на детей, которым приходится объяснять азы.

— Что значит обнаружит? Уловит сигналы? Из этих сигналов немного почерпнешь. Другое дело — когда вы сможете слетать куда-нибудь, как я к вам прилетел. Но до этого вам еще ох как далеко. Кроме того, как только вы наладите непосредственный контакт с какой-либо внеземной цивилизацией, вступит в действие другая Конвенция, накладывающая новые ограничения на передачу информации…

Я чувствовал, что безнадежно втянулся в эти фантастические бредни, что назад поворачивать поздно.

— Но ведь цивилизация может и не дотянуть до высокого уровня развития, она может погибнуть, скажем, подорвать себя ядерными бомбами… Разве не долг более развитых цивилизаций воспрепятствовать такому обороту событий (если, конечно, это в их силах)?

Он опять посмотрел на меня как-то странно.

— Считается, что если цивилизация кончает самоубийством — туда ей и дорога. Дескать, все равно такая цивилизация нежизнеспособна. Если спасти ее искусственным образом, она все равно будет разлагаться, и это разложение может передаться другим… Снова здесь вступает в силу принцип самосохранения… Общего самосохранения… Впрочем, — он как-то испуганно оглянулся на дверь и перешел на шепот, — не все так считают… Но большинство — такого мнения… И это мнение возведено в закон.

— А вы как считаете? — спросил я, прямо глядя ему в глаза и нарочно громко, словно бы не замечая его шепота.

Он умоляюще приложил палец к губам и снова оглянулся на дверь. Потом, помедлив и словно бы решившись на что-то, махнул рукой и продолжал уже обычным голосом:

— Как я считаю? Я никогда не был с этим согласен. По этой причине я и нахожусь сейчас здесь…

РАССКАЗ ВАЛЕРИЯ КОХАНОВСКОГО

Разные цивилизации по-разному приходят к открытию ядерной энергии. Многие — уже после того как достигли глобальной социально-политической стабильности. В таком случае это открытие не сулит ничего, кроме благ. Обществу предоставляются новые, по сути дела, неисчерпаемые источники энергии. Но беда, если цивилизация подойдет к такому открытию чересчур рано. В этом случае сразу же возникает мысль о бомбе. На протяжении моей жизни (по нашим меркам, не такой уж долгой) уже несколько планет подорвали себя…

Нет, я не хочу сказать, что катастрофа происходит непременно, но она случается примерно в восьми случаях из десяти. Восемь из десяти! Как вы понимаете, это весьма высокая вероятность.

И вот Земля. Начало вашего двадцатого века. По всей Земле — разброд и смута. Повсюду идут войны, но еще более опасные войны зреют. И надо ж так случиться, что как раз в этот момент ваши умники открывают радиоактивность, начинают ковыряться в атомном ядре. Для меня было ясно: бомба должна у вас появиться через сорок—пятьдесят лет, начиная с этого момента. Это стандартный цикл. Ни о каком достижении стабильности за это время не могло быть и речи…

И вот у меня возникла некая навязчивая идея. Дурацкая идея, как я теперь понимаю, но тогда я был молод, а в молодости мало кто из нас бывает умен. Короче говоря, я решил попытаться осуществить некий эксперимент — каким-то образом показать обитателям вашей планеты, что ни к чему хорошему работа над атомным ядром не приведет. Дескать, бросьте-ка физику, занимайтесь биологией там или медициной… А что? На некоторых планетах наука так и развивается: биология опережает физику. До некоторых пор это гораздо спокойнее… Одним словом, я решил сделать вам, землянам, некоторый намек.

В ту пору я служил оператором на космическом корабле. В мои задачи входило обеспечение безопасности. Средства для этого имеются самые разные, в том числе взрывные ядерные устройства. Их берут на борт на всякий случай, практически нужда в них возникает крайне редко. И вот во время одного из обычных полетов возле Земли я направил на Землю — в безлюдный район — одно из таких устройств. Идея была такая: ваши ученые, увидев, какой разрушительной мощью обладают ядерные бомбы, откажутся от дальнейшей работы в этой области. Но, разумеется, я переоценил их возможности: природа произведенного мною ядерного взрыва не только не была понята — она не расшифрована до сих пор. Какой только чепухи не наговорили ваши мудрецы по поводу так называемого «тунгусского метеорита». Причем ядерный взрыв большинство из них отметает, поскольку-де на месте «падения метеорита» не обнаруживается никаких признаков радиоактивности. Ларчик открывается просто: наши бомбы уже в то время были несравненно совершеннее тех, которыми вы обладаете сейчас. Бомба, взорванная мной, была «чистой» бомбой, о которой ваши оружейники и по сию пору могут только мечтать. Один лишь взрыв, мгновенное высвобождение огромной энергии — и никакой радиоактивности. Всего этого я не учел. Мне и в голову не приходило, что мой намек не только тогда не мог быть воспринят, но даже и спустя много десятилетий. Что делать, недостаток образования (и ума) свойствен не только земной молодежи. И на нашей планете «мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь».

За этот тунгусский взрыв я должен был понести суровую кару — подвергнуться высшей мере наказания. Нет, не содрогайтесь, пожалуйста, я имею в виду не смертную казнь, она давно у нас отменена. За такого рода проступки у нас полагается пожизненная ссылка на одну из населенных, но малоразвитых планет. Но в тот раз я избежал этой кары — искусно имитировал отказ в системе: дескать, ядерная бомбардировка произошла случайно, вследствие этого отказа. Меня всего лишь отстранили на несколько лет (наших, гедианских) от полетов — за халатность. Потом я снова начал летать. Такие штуки я больше не проделывал, осознав всю их безнадежность. И лишь недавно, года три назад (опять-таки по нашему летосчислению, у нас год примерно вчетверо больше вашего), я снова не удержался и предпринял нечто подобное на другой планете. На сей раз меня разоблачили. И вот я здесь, осужден до конца дней своих оставаться в вашей компании. Если, конечно… если мое начальство не сочтет, что я чересчур много болтаю, и не сошлет меня куда-нибудь подальше…

ВИКТОР БОРИСОВ

Неожиданно дверь отворилась, и на пороге возник светловолосый голубоглазый человек в сером костюме с депутатским значком на лацкане пиджака. По тому, как привычно направился он к письменному столу, безошибочно можно было заключить, что это не кто иной, как хозяин кабинета. За ним, что-то лепеча виновато, семенила секретарша.

Нас с Кохановским вошедший, казалось, не замечал, будучи всецело поглощен своими мыслями.

Внезапно он нас заметил.

— Здравствуйте, товарищи! — произнес он, видимо, машинально. После остановился в недоумении: — Извините, что, собственно, здесь происходит?

Он повернулся вопросительно к секретарше.

— Извините, Фрол Петрович… Юрий Александрович… — залепетала та бестолково.

— Что «Фрол Петрович»? Я пятьдесят два года Фрол Петрович. Вы можете объяснить четко, в чем дело?

Резкий тон шефа, видимо, подхлестнул женщину, придал ей храбрости. Это была храбрость отчаяния.

— Фрол Петрович, Юрий Александрович Рыбников попросил разрешения побеседовать в вашем кабинете с авторами. Поскольку вы собирались приехать в четыре…..

— Гм… А у него что, нет своего кабинета?.. Впрочем, — он повернулся к нам, — извините, товарищи… Это все наши внутриредакционные штучки. Видит бог, я не хотел вас ставить в неудобное положение. Я действительно собирался вернуться в четыре, но обстоятельства изменились. Обстоятельства всегда могут измениться. По этой причине, — он снова повернулся к секретарше и опять повысил голос, — я и просил не занимать мой кабинет в мое отсутствие… Без крайней необходимости… И не ставить в неудобное положение меня, — он сделал упор на последнем слове.

— Кстати, а где же сам Рыбников? — проговорил Фрол Петрович, несколько смягчившись.

— Он вышел на минуту…

— Я еще раз прошу у вас прощения, товарищи, но… В данный момент меня ждут неотложные дела… Я просил бы вас, если это возможно, продолжить разговор где-либо в другом месте…

Я готов был пулей вылететь из кабинета и бежать куда глаза глядят. Однако самое тяжелое испытание ожидало меня впереди.

В продолжение всего разговора лицо Кохановского все более обретало какой-то неестественный цвет и наконец сделалось малиново-серым.

— Фрол Петрович?.. Фрол Петрович?.. — забормотал он как-то детски-беспомощно. — Как? Разве не вы Фрол Петрович? — обратился он ко мне. — Как же так? Зачем же я тогда?..

Фрол Петрович, снова направившийся было к своему креслу (я освободил ему место), опять остановился, не дойдя до него. Он с любопытством разглядывал нас с Кохановским, переводя взгляд то на него, то на меня.

Наконец он, видимо, все понял. Лицо его сделалось бледным.

— Что, мы с вами полные тезки? — проговорил он желчно, обращаясь ко мне. — Редкий случай. Вы тоже Фрол Петрович? Впервые в жизни встречаюсь с полным тезкой. Давайте знакомиться, — он протянул мне руку.

— Борисов… — пробормотал я машинально, мало что соображая. — Виктор Николаевич…

Он до боли сжал мою ладонь и злобно заглянул мне в глаза.

— Обман! — завопил Кохановский, вскакивая со своего места. — Гнусный обман! Мне сказали, что это Фрол Петрович, главный редактор, — кричал он, обращаясь к Фролу Петровичу и тыча пальцем в мою сторону так яростно, как будто обличал во мне вора и убийцу.

— Что все это значит? — дрожащим голосом спросил Фрол Петрович, полуобернувшись к секретарше.

Остатки храбрости покинули бедную женщину.

— Я ничего не знаю, Фрол Петрович… Юрий Александрович…

— Немедленно разыщите Рыбникова. Вы слышите — немедленно!

Секретаршу как ветром сдуло.

Наконец-то главный редактор сел на свое место. Сидел понурив голову, нервно постукивая карандашом по крышке стола.

В дверях показался Рыбников. Он тоже был бледен.

— Что все это значит? — угрюмо спросил его Фрол Петрович, не отвечая на его приветствие и не поднимая головы.

— Фрол Петрович, я вам сейчас все объясню, — дрожащим голосом сказал Рыбников, делая шаг по направлению к столу. — Этот товарищ, — он кивнул в сторону Кохановского, — уверяет, что он прибыл с другой планеты… И во что бы то ни стало хочет поговорить с вами… Все мои попытки разубедить его в целесообразности такой беседы ни к чему не привели…

В кабинете воцарилось тягостное молчание. Слышно только было бормотание Кохановского: «Обман… Обман… Я все ему выболтал… Я погиб…»

— А почему, собственно, вы решили, что меня надо оберегать от встречи… с товарищем?.. — проговорил наконец главный редактор, тоже указывая взглядом на Кохановского.

— Ну… Я считал… У вас и без того достаточно забот… — сказал Рыбников, внимательно разглядывая паркет на полу.

— Это верно, у меня достаточно забот. Но, как правило, вы лишь увеличиваете их число. С этой анкетой устроили какую-то суету, на грани скандала… А теперь, насколько я понимаю, мы расхлебываем последствия этой публикации? Не так ли?

Но послушайте, — сказал он резко, снова приходя в ярость, — как вы могли придумать такое?.. Чтобы какой-то неведомый человек, — он старательно избегал смотреть на меня, — присвоив себе мое имя, принимал посетителей в моем кабинете?! Ведь это черт знает что! Это неслыханно! Это уже не выговором пахнет. Тут вопиющее нарушение служебной этики. Если хотите, предел профессиональной некомпетентности, несоответствия занимаемой должности…

Бедный Рыбников! Больше всего на свете он боялся этого приговора — некомпетентность, отсутствие профессионализма, — и на вот тебе, заслужил этот приговор. На него жалко было смотреть.

Фрол Петрович между тем продолжал:

— Ведь не вернись я на полчаса раньше, этот товарищ, — он снова указал на Кохановского, — имел бы право повсюду рассказывать, как принимал его главный редактор и что ему говорил…

— Нет, это вот этот товарищ, — вскинулся Кохановский в мою сторону, — раструбит теперь на всех перекрестках, что я ему говорил.

— …А главный редактор между тем ни сном, ни духом… — продолжал Фрол Петрович, как бы не слыша Кохановского, — Вот извольте тут работать, с такими людьми. Живешь и не знаешь, какую очередную «достоверную» сплетню о тебе пустили. И ведь смотрите, под каким благородным соусом все это делается — люди заботятся о твоем покое, оберегают тебя от излишних забот и хлопот. Лучше бы вы не заботились! — сказал он, снова обращаясь к Рыбникову. — Не надо мне ваших медвежьих услуг! Ведь это придумать надо — такой спектакль разыграть!

Впрочем, ладно, — он устало махнул рукой. — О вас мы поговорим особо. На редколлегии. Сейчас нам предстоит попробовать выпутаться из того нелепейшего положения, в котором мы все оказались по милости товарища Рыбникова. Прежде всего я должен принести вам, — он обратился к Кохановскому, — мои глубочайшие извинения за безответственные, нет, более того — за авантюристические действия наших сотрудников — они понесут за это должное наказание. Далее, я должен отложить все самые неотложные дела, ради которых, собственно говоря, я и приехал сюда раньше времени, и с глубочайшим вниманием выслушать вас. Вы понимаете: сложись обстоятельства иначе, я назначил бы вам более подходящий день и час, подготовился бы как следует к разговору… Но сейчас — что об этом говорить?! — я вынужден применяться к обстоятельствам, в которых оказался по милости… моих коллег, — он кивнул в сторону Рыбникова. — Итак, слушаю вас.

Кохановский встрепенулся было, но Фрол Петрович остановил его движением руки.

— Прошу прощения, еще минуту. Кстати, я хотел бы все-таки знать, кто же исполнял мою роль в мое отсутствие.

Я сделал шаг вперед.

— Моя фамилия Борисов.

— Это я уже слышал.

— Я инженер… Работаю в НИИ… Здесь я — в качестве автора анкеты…

— Ах да, вспоминаю. Если не ошибаюсь, это ваша супруга приходила уговаривать меня напечатать эту анкету. Если бы я знал, чем все это кончится… Но все-таки — как же вы могли… как вы могли, товарищ Борисов?

Я окончательно стушевался.

— Не знаю… — бормотал я. — Меня попросили…

— Впрочем, что ж, — прервал главный редактор мое бормотание, — бесполезно сейчас задавать такие вопросы. Давайте вместе выпутываться из этого положения. Все мы виноваты перед этим человеком, — он указал на Кохановского. — Я виноват в том, что плохо воспитывал своих подчиненных (если бы кто-нибудь мне сказал, как надо воспитывать взрослых людей!). Итак, слушаю вас, — он опять повернулся к Кохановскому.

Я не знал, оставаться ли мне в кабинете или немедленно уйти. И если я остался, виной тому, наверное, оцепенение, в котором я пребывал с самого того момента, как в кабинет вошел Фрол Петрович и я осознал, что это именно он. Кроме того, мне казалось, что, оставаясь на месте происшествия, я каким-то образом искупаю свою вину и что, напротив, мой уход будет напоминать бегство с поля боя.

— Не знаю… — проговорил наконец Кохановский. — Почти все, что я хотел сказать вам, я уже сказал… Вот этому человеку, — он простер руку в мою сторону, — выдавшему себя за вас… И тем самым подписал себе приговор… Не знаю, стоит ли повторять все, что я сказал…

— А вы коротко. Самую суть, — посоветовал ему Фрол Петрович.

Мне почему-то казалось, что он не уловил существа дела, а именно — что Кохановский выдает себя за инопланетянина. Мне казалось, что он воспринимает его просто как настырного посетителя, от которого его, главного редактора, решили оградить таким дурацким образом.

И в ту же минуту, словно бы отвечая на мои сомнения и недоумения, Фрол Петрович спросил Кохановского:

— Если не ошибаюсь, вы хотите нас уверить, что прилетели с другой планеты?

— Да.

— А как вы это можете доказать?

— Опять доказательства! — вскинулся Кохановский и схватился за голову.

— Ну а как же иначе? — продолжал Фрол Петрович. — Вы поставьте себя на наше место.

Воцарилось молчание.

— Хорошо, — сказал наконец Кохановский, — дайте мне лист бумаги и карандаш. Я представлю вам доказательства.

Он придвинулся к столу и стал что-то писать. Писал он медленно, то и дело останавливаясь, глядя куда-то в стенку и грызя конец карандаша, как бы мучительно что-то припоминая. Наконец он кончил и протянул листки Фролу Петровичу. На них были какие-то математические формулы.

— Что это?

— Это доказательство так называемой теоремы Ферма. Как известно, здешние математики вот уже более трех столетий безуспешно пытаются получить его.

Фрол Петрович вертел листки, не зная, что с ними делать. Наконец он сообразил, что они дают удобный повод, чтобы закончить аудиенцию.

— Хорошо, — сказал он. — Мы покажем это специалистам. А после, если не возражаете, продолжим наш разговор.

ЮРИЙ РЫБНИКОВ

Листки с формулами я направил на консультацию специалистам-математикам. Около месяца от них не было ни ответа, ни привета. Все это время Кохановский аккуратно через день звонил мне по междугородному: «Ну что? Ну как?»

Наконец заключение математиков пришло. В нем говорилось, что в рамках использованного математического аппарата доказательство знаменитой теоремы осуществлено, по-видимому, корректно, однако не вполне ясен вопрос, насколько корректен сам аппарат; хотелось бы побеседовать с автором данной работы и получить у него дополнительные сведения.

Я прочел это заключение Кохановскому, когда он в очередной раз мне позвонил.

— Но я вовсе не автор «данной работы», — сказал он. — Я вообще не математик. Это доказательство я взял в готовом виде из учебника, которым пользовался когда-то в юности. Учебника у меня с собой, как вы понимаете, нет: он мне тут, на Земле, без надобности. Выкладки я привел по памяти. Объяснять вашим мудрецам, на чем основан применяемый там математический аппарат, не хочу… Да и не имею права. Это было бы нарушением Конвенции. Пусть сами поднапрягут мозги…

Внезапно меня озарило: он боится нарушить Конвенцию — ведь это же простой способ отделаться от него.

— Послушайте, Кохановский, — сказал я, — а вам не кажется, что все ваши поступки, — с тех пор, как вы заинтересовались нашей анкетой, — идут вразрез с этой вашей Конвенцией? И что снова вы за это поплатитесь рано или поздно?

В трубке наступило молчание.

Потом Кохановский заговорил как-то быстро, сбиваясь и путаясь:

— Нет, не то, не то вы говорите… Это дело тонкое, не такое простое, как вы думаете…

Внезапно он повесил трубку.

На следующий день мне позвонил по внутреннему главный.

— Ну, как ваш инопланетянин? Как его теорема Ферма?

Я сказал, что, по мнению специалистов, весьма похоже, что доказательство истинное, есть, правда, кое-какие вопросы…

— Вы вот что, Юрий Александрович… — главный замялся — Если он вдруг появится опять… Вы его приведите ко мне…

Я был в недоумении.

— Зачем, Фрол Петрович? Мы ведь так от него никогда не избавимся. А я вроде бы нашел способ, как от него отвязаться…

— Понимаете, — засмеялся главный, — черт меня дернул рассказать о нем дома. Так теперь жена замучила — познакомь да познакомь… Она свято верит во всех этих «пришельцев». Так же, как и в прочие чудеса — в экстрасенсов, ясновидцев…

Кохановский появился дня через два. Я рассказал ему о желании главного редактора познакомить его со своими домашними. Я был уверен, что он откажется: в случае такого знакомства ему наверняка придется рассказывать все как на духу, отвечать на бесчисленные вопросы. Как в таком случае быть с Конвенцией? К моему удивлению, однако, он не только не отказался, но вроде бы даже обрадовался…

Для меня это могло означать только одно — то, что хлопоты с докучливым «чайником» растягиваются на неопределенный срок.

Впрочем, я в данном случае, как говорится, слагаю с себя… Инициатива переходит к начальству.

ФРОЛ САМАРИН

С этим Кохановским я попал в довольно затруднительное положение. Извела меня благоверная просьбами представить ей инопланетянина. Но каково мне, человеку заметному, пребывающему на виду, входить в неофициальный контакт с сумасшедшим?! Всей редакции, да что всей редакции — всей Москве мгновенно о том станет известно. Пойдут слухи, разговоры, прибавят и присовокупят вдесятеро больше, наплетут такого…

Напрасно я Рыбникову сказал все как есть. Надо было что-нибудь придумать. А так — уже поползла сплетня… Наверняка.

Вот беда — придумывать некогда. Я имею в виду — придумывать маскировку для каждого своего шага. Да и устаешь. Теряешь осторожность.

Как бы все-таки организовать это дело?.. Чтоб шума не было.

Как раз за этими размышлениями и застал меня звонок Рыбникова.

— Фрол Петрович, у меня Валерий Викторович Кохановский. Когда вы сможете нас принять?

Вероятно, потому, что я ничего путного так и не сумел придумать, меня охватило страшное раздражение.

— Послушайте, Рыбников, вам что, делать нечего? Что вы все время лезете ко мне со всякой ерундой?

— Да, но вы же сами просили…

— Что я просил? Придумайте что-нибудь… Какую-нибудь беседу за «круглым столом»… По поводу проблемы ВЦ… Пригласите туда этого вашего… Кохановского… Или по линии журналистской организации — какую-нибудь встречу у самовара… Что вам все время подсказывать нужно? Сами вы ничего не в состоянии придумать?

— Хорошо, Фрол Петрович…

ЮРИЙ РЫБНИКОВ

Я повесил трубку в растерянности.

Вот так всегда — даст какое-нибудь поручение или попросит о чем-нибудь, ты стараешься, а после сам же оказываешься в дураках… Недаром говорят: не торопись выполнять распоряжение начальства — оно может быть отменено.

Да, но, с другой стороны, сколько раз бывало: замешкаешься — тоже нагоняй получаешь. Знать бы, что надо выполнять (и поскорее), а что не надо…

Через полминуты главный снова мне позвонил:

— Да, и не забудьте предупредить меня заранее об этой вашей встрече…

— Вы хотите присутствовать на ней?

— Слушайте, не задавайте глупых вопросов, — снова пришел в раздражение главный. — При чем здесь я? Я вообще на днях уезжаю в командировку…

Узнав, что встреча с главным редактором и его женой отменяется, а вместо нее предполагается провести какой-то «круглый стол» или что-нибудь в этом роде, Кохановский сначала наотрез отказался участвовать в этом мероприятии.

— Мне это совершенно не нужно, — сказал он устало. — О «проблеме ВЦ» можете поговорить и без меня. У вас много умников, которые все об этом знают и понимают. Возьмите хотя бы кого-нибудь из тех, кто ответил на вашу анкету…

Услышав, однако, от меня, что на этой встрече, по-видимому, все же будет супруга главного, он заколебался.

— А где гарантия, что она будет?

— Гарантии нет, но скорее всего она приедет. Иначе зачем бы он просил предупредить его о времени беседы. И потом в конце концов что вы теряете — ну, поговорим час—другой… Вы ведь больше тратите времени на эти поездки в Москву.

— Что я теряю! Я многое теряю. Точнее, многим рискую, — сказал Кохановский серьезно.

Я сделал вид, что не понял.

— Вы ведь жаждете убедить землян в своем инопланетном происхождении…

— Да, но мне надоело выступать в роли шута горохового. А тем, — он показал пальцем куда-то вверх и понизил голос, — в конце концов надоест моя болтливость…

Я уже смекнул, в чем дело. Единственное, чего хочет Кохановский от газеты, — публикации. При этом, как человек неопытный в этих делах, он совершенно не представляет, что можно, а чего нельзя напечатать. По своей неопытности (и наивности) он полагает также, что супруга главного может повлиять на него в этом деле, побудить его предать огласке через газету откровения инопланетянина. Именно по этой причине для него представляет интерес лишь беседа с ее участием.

В конце концов Кохановский согласился принять участие в этой беседе, но предупредил, что, если жены главного не будет, он не станет ни о чем особенно распространяться и улизнет при первой возможности.

Я, в свою очередь, предупредил Кохановского, что интересующая его особа может появиться не в самом начале беседы, опоздать на какое-то время. Люди, хорошо осознающие свою особенную роль, нередко так поступают.

— Пятнадцать минут… — сказал Кохановский. — Я даю ей пятнадцать минут. Если через пятнадцать минут она не появится…

— Полчаса, — стал я с ним торговаться.

Сошлись на среднем — на двадцати двух — двадцати трех минутах.

Что касается дня беседы, тут особого выбора не было. Кохановский приехал в Москву на два дня — на четверг и пятницу. Отпросился у начальства за свой счет. Обратный билет у него был взят на десять часов вечера. Стало быть, встречу можно было организовать только завтра, в пятницу, не позднее четырех-пяти часов, с тем чтобы она продолжалась не более полутора-двух часов.

Труднее всего было решить, какой характер придать беседе. Под каким соусом подать присутствующим инопланетянина. Пока это «чайник», добивающийся публикации, его можно представить даже главному редактору, тут еще нет ничего сверхобычного — мало ли «чайников» осаждают редакции. При нашей демократии всем им надо отвечать, со всеми ними надо разговаривать, всех их надо ублажать. Но если вы пытаетесь придумать инопланетянину какую-либо иную роль, нежели роль сумасшедшего, одержимого навязчивой идеей, тут-то вы и попадаете сразу в тупик.

Собрать «круглый стол» из нескольких специалистов, занимающихся внеземными цивилизациями? Не говоря уже о том, что времени для этого совершенно недостаточно (кто ж приглашает накануне?), включение в состав участников человека явно ненормального (либо же шарлатана и афериста) будет воспринято учеными как оскорбление. Это все люди щепетильные, с обостренным чувством собственного достоинства.

Организовать что-то вроде внутриредакционного клуба интересных встреч? Тоже странно. «Интересная встреча» — с маньяком, с душевнобольным (скорее всего). Дожили. Докатились. Начнутся опять разговоры по редакции. Может и дальше пойти…

Нет, это все как-то по-другому надо устроить. В конце концов я остановился на идее «интересного клуба», только в несколько препарированном виде. Никаких объявлений. Собираю человек десять, на кого можно положиться. С каждым говорю индивидуально, объясняю все как есть: дескать, такой вот настырный тип, говорит, что он с другой планеты, никак от него отвязаться невозможно; главный посоветовал организовать с ним встречу в узком кругу, чтобы он выговорился, выпустил пар… Официально это все будет обставлено как микролетучка, совещание нескольких смежных отделов (в отличие от общередакционной летучки). Время от времени такие микролетучки с обсуждением некоторых, особенно нашумевших публикаций последнего времени в самом деле проводятся.

Я позвонил главному, сказал, что микролетучка, на которой предполагается побеседовать с Кохановским, намечена на завтра на пять часов.

На этот раз главный разговаривал со мной вполне приветливо. Впрочем, по разговору его можно было заключить, что вопрос этот мало его занимает.

— Хорошо, — сказал Фрол Петрович. — Вы не будете возражать, если там поприсутствует… Екатерина Васильевна?.. Она ведь тоже журналистка, такие вопросы ей интересны…

Казалось, главный забыл, что еще несколько дней назад он совсем иначе говорил о жгучем интересе своей жены к «пришельцам» и экстрасенсам.

— Разумеется, нет, какие могут быть возражения, Фрол Петрович. Милости просим.

Я хотел было добавить, что только в случае присутствия Екатерины Васильевны эта «летучка» и может состояться, но поостерегся.

— Ну, добре, — сказал Фрол Петрович, переходя на совсем благодушный тон. — Значит, тогда так и порешим. Я, конечно, не знаю, захочет ли она… Вполне возможно, что не захочет… Но если придет, вы уж ее не выгоняйте, Юрий Александрович.

— Что вы, что вы, Фрол Петрович… Пусть посидит, послушает. Женщинам, вы знаете, такие материи интересны. Должно быть, их природа — более эмоциональная, чем мужская, — влечет их ко всякого рода чудесам.

— А как ваша жена, Юрий Александрович, верит в «пришельцев» и в экстрасенсов? — спросил неожиданно главный.

Моя жена, Нина, не то чтобы верит, но допускает существование некоторых вещей, которые «не снились вашим мудрецам». Однако по привычке поддакивать начальству я ответил более определенно;

— Еще как верит, Фрол Петрович.

— Ну, вот видите, — сказал главный, окончательно поддавшийся благодушному настроению. — Так, значит, мы обо всем договорились? Привет вам!

Он повесил трубку.

* * *

— Юрий Александрович, привет!

В кабинет заглянула женщина с сигаретой, в модном костюме-комбинезоне, в босоножках на высоких каблуках. Это была Екатерина Васильевна. Она не только не опоздала, но пришла минут за двадцать до назначенного времени.

Едва она успела произнести приветствие, кто-то в коридоре, невидимый мне, отвлек ее внимание. Она так и стояла, приоткрыв дверь, кокетливо перебрасываясь с этим невидимым сначала дежурными, а потом полудежурными фразами о житье-бытье.

Это позволило мне, вставшему со своего места, лучше рассмотреть ее. По моим расчетам, лет Екатерине Васильевне должно было быть около пятидесяти, но привычка постоянно следить за собой сделала свое дело — выглядела она гораздо моложе.

— Привет! — сказала она еще раз, закончив наконец разговор и вступив в пределы моего кабинета. — Где же ваш «пришелец»?

Она приблизилась ко мне, раскачиваясь из стороны в сторону в такт шагам, и протянула мне руку, глядя прямо в глаза. Этот жест получился у нее не очень уверенным: было непонятно, протянута ли рука для светского поцелуя или просто для пожатия. Из этого можно было заключить, что, несмотря на светский лоск, она все-таки волнуется.

Мгновение и я колебался, что делать с этой рукой. «В конце концов мы коллеги, — решил я, — здесь контора, а не светский салон». Я слегка пожал протянутую руку, повернув свою ладонь вверх.

Екатерина Васильевна опустилась в кресло, зажгла потухшую сигарету и посмотрела на меня выжидательно, по-прежнему улыбаясь.

— «Пришелец» сейчас придет, Екатерина Васильевна, — сказал я. — «Пришельцы» приходят точно в назначенное время, ни минутой раньше, ни минутой позже. Мы ведь назначили на пять…

— Что это за человек?

Я пожал плечами.

— Ну, вы можете мне сказать, что это за человек? — сказала она капризно. — Я его спрашиваю, а он только плечами пожимает.

— Я считаю — сумасшедший какой-то.

— Да? — она затянулась. — А как же теорема Ферма?

— С теоремой Ферма не все ясно…

— Что значит не все ясно? Он ведь представил ее доказательство?

— Любители математики присылают в Академию наук сотни доказательств. Некоторые из них похожи на истинные… Но истинного доказательства пока нет.

— В самом деле? Значит, вы считаете, что его доказательство не истинное?

— Я так не сказал. Я сказал: не все еще ясно.

— Юрий Александрович, а вы сами… верите в «пришельцев»? — сказала она, как-то уж чересчур быстро исчерпывая тему.

— Я? Не-е-е-ет… — засмеялся я.

— Значит, вы скептик? Но ведь это скучно — ни во что не верить. Во что-то же надо верить!

— Разве я сказал, что ни во что не верю?

— А во что вы верите? — с ленивым любопытством спросила она.

— Ну, во многое…

— Во что, например? — настаивала Екатерина Васильевна.

— Например, в разум…

Тут же в голову мне пришло, как она могла бы мне возразить: «Вы не верите в разум. Если бы верили, вам не казалось бы странным, что разумные существа, во всех отношениях далеко превзошедшие людей, давно нашли способы преодолевать гигантские расстояния в космосе, о чем вы еще не можете и помыслить.: Вы верите в свой, ограниченный разум, и это называется верой в разум вообще. Для истинной веры в разум у вас не хватает многого — фантазии, смелости, мудрости, человечности… Целого комплекса истинно человеческих качеств».

Однако Екатерина Васильевна сказала только:

— Как скучно, господи!..

И ткнула окурком в подставленную мной пепельницу.

Перешли в другую комнату, больших размеров. Там уже сидели приглашенные мной сотрудники. Был тут, естественно, и зачинатель всего Виктор Борисов — как же без него? Увидев Екатерину Васильевну, женщины зашептались.

Кохановского не было, хотя часы показывали две минуты шестого.

— Где же его хваленая инопланетная точность? — сказала Екатерина Васильевна. Она уже освоилась в непривычной обстановке. Ее не смущали даже любопытные взгляды, которые она то и дело ловила на себе.

Я начинал уже волноваться, когда в комнату заглянула секретарша:

— Юрий Александрович, с вахты звонят — к вам пришел какой-то мужчина с цветком в горшке…

— С каким цветком? — машинально спросил я. — Пусть пропустят. Это Кохановский, — пояснил я присутствующим.

Кохановский появился минуты через три. Он тяжело дышал. Должно быть, поднимался пешком: не так просто в этом здании дождаться лифта. В руках он действительно держал горшок с каким-то растением.

— Это что — приз тому, кто больше всех знает о планете Геда? — пошутил я. С самого начала я решил, что единственно возможный тон разговора с инопланетянином — шутливый.

— Вот, позвольте вам представить: Валерий Викторович Кохановский, посланец дружественной нам планеты, кандидат земных физико-математических наук…

Кохановский раскланялся как-то очень церемонно. Он пошарил глазами по комнате и безошибочно остановил взгляд на Екатерине Васильевне.

— Дорогие друзья, — начал он несколько высокопарно. — Я понимаю, что вам за всю вашу жизнь ни разу не приходилось оказываться в такой ситуации, в которой вы оказались сейчас. Я постараюсь щадить вас и не слишком возбуждать ваши нервы: дело к вечеру, и, чего доброго, ночью вы не сможете заснуть. Личное дело каждого из вас — верить или не верить мне. Я думаю, легче — а может быть, и разумнее, — не верить, следуя мудрому принципу: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда», И ради бога, не бойтесь меня обидеть своим неверием, чувствуйте себя на этот счет совершенно свободно. Дело в том, что я нахожусь в довольно противоречивом положении: с одной стороны, я хочу, чтобы мне верили, с другой — сознаю, что это чревато всякими последствиями…

— А какие могут быть последствия? — спросил один из присутствующих, невысокий лысеющий человек по фамилии Скориков, сотрудник параллельного с моим отдела, известный в редакции как самый активный участник всякого рода совещаний и бесед. Он сидел возле стены, слева от Кохановского, сложив руки на груди и вперив в оратора пристальный взгляд прищуренных глаз.

— Последствия? — Кохановский, улыбаясь, посмотрел на Скорикова. — О, они многообразны… И в целом пагубны — и для вас и для меня.

— Но все-таки… — не отставал Скориков.

Кохановский повторил уже известные читателю рассуждения насчет того, что среди цивилизаций, как и среди биологических видов, существует естественный отбор, что любая цивилизация должна доходить до всего своим умом и такой порядок закреплен специальной Конвенцией.

— Это интересно, — сказал Скориков. — Значит, вы считаете, что, если какая-то цивилизация гибнет — это нормальный процесс естественного отбора?

— Не я так считаю. Так считают те, кто принимал Конвенцию.

— Это жестоко, я вам скажу! — горячился Скориков, не слушая Кохановского. — Это жестоко! И я не верю, что такая Конвенция может быть.

Он оглянулся на окружающих, словно бы ища поддержки.

Я почувствовал, что перестаю владеть ситуацией, что с первых же минут благодаря Скорикову обсуждение обретает какой-то странный всамделишный характер, как будто никто уже не сомневается, что Кохановский — посланец иных миров.

— Толя, — сказал я Скорикову, — я тебя умоляю, не бросайся с места в карьер, дай гостю отдышаться. И потом не забывай: человек прибыл с далекой планеты; вряд ли у них там есть такие темпераментные спорщики, как ты.

Все засмеялись.

— Нет, отчего же, — пробормотал Кохановский, — мы о многом спорим. Споры прекращаются лишь после того, как принимается решение.

— И все-таки так гостей не принимают, — продолжал я. — Дайте человеку освоиться, оглядеться. Вера, — обратился я к своей сотруднице, — налей гостю чаю. Или, может быть, вы хотите кофе? — спросил я Кохановского.

Все с интересом посмотрели на него.

— Спасибо. Если можно, стакан воды. Мы не употребляем наркотиков.

— Я так и думал, — сказал я. — Цивилизация, далеко обогнавшая нас в своем развитии, должна покончить с чаем и кофе.

— А с водкой? — засмеялся кто-то.

— Я думаю, водку они заставляют пить только в виде наказания за различные проступки.

— У нас нет спиртных напитков, — просто, как бы не воспринимая общего юмористического тона, сказал Кохановский.

— И даже для медицинских целей?

— У нас нет медицины.

— Как нет медицины? Вот это да! Вот так развитое общество!

— Я имею в виду медицину в вашем понимании. Ваша медицина приносит не только пользу, но и вред. Неизвестно еще, что перевешивает.

— Почему вы так считаете?

— Да потому, что у вас врачи лечат, не разобравшись как следует в тех процессах, в которые они вмешиваются. Это то, что называется эмпирикой. Обнаружен какой-либо лечебный эффект — хорошо. А что за этим стоит, каковы побочные эффекты — не суть важно.

— А как у вас поддерживают здоровье?

— Совсем по-другому. Организм человека досконально изучен (вы понимаете, конечно, слово «человек» я употребляю условно — наши разумные существа называются по-другому; и не только называются — они несколько отличаются от людей, хотя и не очень сильно). Абсолютно известно, как должен протекать любой процесс, как говорится, в норме и где начинается патология. К телу каждого человека сразу же после рождения прикрепляется датчик. Он сопровождает человека всю жизнь (разумеется, конкретные экземпляры этого устройства время от времени меняются, по мере износа). Датчик контролирует абсолютно все процессы, протекающие в организме. Повторяю — абсолютно все. Информация в закодированном виде посылается в специальный вычислительный центр. В случае какого-либо опасного отклонения из центра автоматически направляются корректирующие сигналы, которые вводятся в организм через тот же датчик. И человек быстро выздоравливает. Это и есть то, что у вас называется лечением. Впрочем, может быть, по вашей классификации это подпадает под категорию профилактики. В большинстве случаев человек даже не замечает, что он заболел.

— А бывает так, что корректировка не удается?

— Бывает, хотя и редко. Обычно это связано с какой-то новой болезнью (вы ведь знаете, что время от времени возникают новые болезни — вот недавно, например, здесь на Земле, в Америке, возникла так называемая «болезнь легионеров»). Информации о ней в компьютере, естественно, нет. В этом случае в вычислительном центре раздается сигнал тревоги. Лечение берет на себя врач-оператор. Разработана специальная стратегия лечения новых, неизвестных болезней — посылкой более мощных и разнообразных сигналов. Как известно, на ранней стадии можно подавить любую болезнь, даже не обладая специфическими методами лечения. У нас же улавливается самое-самое начало патологического процессе В дальнейшем специалисты изучают особенности новой болезни и разрабатывают специфическое лечение. Это уже не мощные сигналы, а сигналы нормальной силы. И прицельно точные, бьющие прямо в цель.

— Сколько времени на это требуется?

— Не более нескольких дней.

— Но ведь нужно набрать статистику — какое-то число больных…

— Нет, достаточно одного случая. Дело в том, что все сигналы «туда и обратно» записываются на магнитофон (я имею в виду устройство, подобное вашему магнитофону), так что в распоряжении специалистов — вся информация о возникшей патологии. Компьютерный анализ позволяет отслоить то, что свойственно данному конкретному организму, и смоделировать, как должен протекать патологический процесс «в среднем», в массе случаев. Это именно то, для чего у вас здесь «набирается статистика». После этого — опять же с помощью компьютера — подбирается лечение.

— Слушайте, как интересно! — сказала Екатерина Васильевна. — А нельзя посмотреть на этот датчик? У вас он есть?

— К сожалению, нет, — сказал Кохановский. — Я ведь здесь….. что называется, в ссылке… Как говорится, за грехи молодости. В таких случаях делается все, чтобы была обеспечена мимикрия, чтобы ссылаемый полностью сделался похож на обитателей планеты, на которую он ссылается. Разве что случайно можно с собой что-нибудь прихватить, по недосмотру соответствующих служб. Я, например, прихватил с собой семечко, и вот… — он указал на принесенный им с собой цветок.

Вскочив со своих мест и сгрудившись вокруг цветка, все с интересом стали его рассматривать.

«Черт знает что! — со злостью думал я. — Это ни на что не похоже. Какая-то эпидемия сумасшествия. Все с ним разговаривают на полном серьезе».

— А где гарантия, что это не земное растение? — вопрошал между тем Скориков, энергично жестикулируя.

— Покажите его специалистам, — лениво сказал Кохановский. — Я могу дать его вам на некоторое время. Есть ведь каталоги растений. Если на Земле существует такое — это нетрудно установить.

— Да, но ведь это может быть какой-нибудь гибрид…

— И это можно определить. Тоже имеются методы…

— Послушайте, вот такой еще вопрос, — сказал Скориков, схватив Кохановского за рукав. — Вот вы говорите: при ссылке человека на другую планету обеспечивается полная мимикрия, полная маскировка… Но ведь память у человека остается. При желании он все может рассказать. В таком случае надо бы стирать память…

— Иногда стирают… — вздохнул Кохановский. — Но мой случай особый. Я лишь дал обязательство никому ничего не рассказывать… И вот, — он испуганно оглянулся по сторонам, — нарушаю…

«Все это научная фантастика — то, что ты рассказываешь», — думал я. С тех пор как я познакомился с Кохановским, меня не оставляло чувство, что тот пересказывает мне страницы фантастических сочинений. А что касается рассказа о системе здравоохранения, основанной на датчиках и корректирующих сигналах, я был почти уверен, что где-то об этом читал, едва ли не слово в слово.

Дальше пошли вопросы о деталях «тамошней» жизни, задаваемые наперебой и без всякой системы. На Кохановского словно водопад обрушился. Он отвечал обстоятельно, терпеливо разъясняя непонятное. Так учитель разъясняет ученикам урок.

Хотя больше всего вопросов по-прежнему задавал Скориков, Кохановский, отвечая, обращался главным образом к Екатерине Васильевне. Та спрашивала мало, но слушала с нескрываемым интересом. Выкуривала сигарету за сигаретой.

Наконец приблизились к главному — какую жизненную цель ставит перед собой человек там, на этой самой Геде?

— Какую цель? — сказал Кохановский. — Ну, известно какую — как можно лучше познать себя, максимально развить свои способности, реализовать их… Помочь то же самое сделать другим…

Он произнес это как-то вяло и бесцветно, словно навязшую в зубах банальность. Словно дежурную фразу, взятую из газеты.

— А как же прогресс?

— Прогресс? Прогресс достигается сам собой — благодаря деятельности людей, их творчеству. В качестве сознательной общественной цели прогресс не выдвигается. У вас ведь тоже это не самоцель — это средство. Цель — человек, его благо. Мы же идем дальше: в некоторых областях мы прогресс сдерживаем — там, где он ведет к нарушению стабильности. Стабильность ценится выше, чем прогресс.

— Значит, ваше общество консервативно?! — сказал Скориков полувопросительно.

— И деспотично, — добавил кто-то. — Ваша ссылка — свидетельство тому.

— Считайте, как хотите, — сказал Кохановский. — Посмотрим, что скажут ваши потомки, когда здешняя жизнь достигнет такой степени развития, как наша. Если, конечно, дело когда-нибудь дойдет до этого…

В его голосе послышалась обида.

— Слушайте, это все необычайно интересно! — сказала Екатерина Васильевна. — Я не знаю, действительно ли вы инопланетянин, но даже вот просто так собраться и поговорить об этих вещах — это же интересно, правда? Как говорится — смоделировать ситуацию…

С ней согласились. Кохановский, казалось, был польщен, несмотря на то, что в очередной (который уже!) раз услышал сомнение в своей инопланетной принадлежности.

Снова посыпались вопросы. На этот раз они касались принципов устройства гедианского общества и прочих подобных материй.

Ни о каком шуточном, юмористическом спектакле, как задумывал все это я, не могло быть и речи. Более того, если бы не мое присутствие, организованное мной мероприятие могло бы превратиться бог знает во что — в этакую историческую встречу представителей двух миров. Теперь же мой скепсис действовал подобно ушату холодной воды, время от времени подливаемой. Я то и дело ловил на себе испуганные и виноватые взгляды. У меня словно спрашивали разрешения (особенно женщины): «Можно я еще один вопрос задам? Можно я еще кое-что выясню?»

Впрочем, отчасти этот скепсис передавался и другим — чаще всего, когда они вспоминали обо мне и о предварительных разговорах, которые я с ними вел.

Что касается Скорикова, тот, конечно, не был подвержен чьему-либо влиянию и ни на кого не оглядывался. Он гнул свою линию. Она тоже была скорее скептической, но это был скепсис особого рода. Он словно бы ничуть не сомневался в существовании цивилизации на планете Геда. Его скепсис касался другого — того, что все там устроено так хорошо и разумно, как это пытался доказать Кохановский.

Екатерина Васильевна тоже не оглядывалась на меня. Вела себя светски непринужденно. Не скрывала своего интереса, но и не давала ему заходить слишком далеко.

— Для меня все-таки одно неясно, — сказала она, когда очередная волна вопросов, обращенных к Кохановскому, утихла. — Вы говорите, что существуют всякого рода конвенции, запрещающие высшим цивилизациям делиться своим опытом с низшими, что установлены довольно жестокие меры наказания для нарушителей, и в то же время вы вот так запросто приходите сюда и рассказываете нам абсолютно обо всем, что только может нас интересовать… Как же это-то допускается? Неужели у тех, кто отправлял вас в ссылку, не хватило на этот счет предусмотрительности? И неужели они не располагают средствами, чтобы пресечь эту… этот «обмен опытом»?

Кохановский сразу как-то сник, засобирался уходить, ссылаясь на то, что у него скоро поезд.

— Ну, почему не располагают? Располагают… — бормотал он. — Просто до поры до времени не хотят вмешиваться. Я ведь, собственно говоря, ничего такого рам и не сказал… Я ведь тоже знаю, что можно говорить, а что нельзя. Я ведь подписку давал, когда меня сюда посылали…

— Подписку? Какую подписку? — подхватил удивленно Скориков. — У вас тоже бюрократия? На слово не верят?

— Это чисто юридическая формальность… Не бюрократия… Слово к делу, как известно, не пришьешь. Ну, мне пора, однако Прошу извинить. Как-нибудь в другой раз…

Все задвигали стульями, поднялись со своих мест. Стоял общий гвалт, обменивались впечатлениями. Екатерина Васильевна отозвала Кохановского в сторону, о чем-то с ним говорила.

— Первое, историческое, заседание межпланетного клуба объявляю закрытым! — громко провозгласил я. — Второе заседание состоится ровно через год на планете Геда (если, конечно, будут получены въездные визы).

Кохановский повернул ко мне голову и натянуто улыбнулся, как бы давая знать, что слышал шутку, после чего продолжал разговаривать с Екатериной Васильевной.

— Дамы и господа, — продолжал я. — Поблагодарим нашего уважаемого пришельца Валерия Викторовича Кохановского за интересную беседу и за ту информацию, которой он счел возможным с нами поделиться, несмотря на реальную угрозу ссылки на еще менее развитую планету, чем наша.

Кохановский густо покраснел, но снова заставил себя улыбнуться и церемонно поклониться.

Раздались жидкие шутливые аплодисменты.

— Юр, кончай ваньку ломать! — сказал мне Скориков. — Это все-таки серьезные дела…

— Ты так считаешь?

Кохановский стал прощаться. Как-то церемонно, со всеми за руку. Екатерина Васильевна пошла его провожать. Неожиданно, уже из дверей, он вернулся.

— Юрий Александрович…

Во всей его фигуре было заметно колебание и нерешительность.

— Так когда вы предполагаете?..

— Что?

— Опубликовать… стенограмму нашего сегодняшнего разговора… Или что другое… Как вы себе это мыслите?

— Гм… Напечатаем… Как только получим разрешение управления цензуры Млечного Пути, — я снова попытался все свести к шутке.

— Я серьезно… — настаивал Кохановский.

— Серьезно… Вы думаете, там, — я указал на потолок, — придут в восторг от этой публикации?

Повторяю, я давно понял, в чем слабость Кохановского, в чем его ахиллесова пята. И в чем единственное наше спасение.

На этот раз, однако, я его не испугал. Напротив, он как бы весь ощетинился и проговорил решительно:

— Для меня это очень важно — публикация. Я многим рискую. Можно сказать, всем. Единственное, что оправдывает риск, — это если мой голос услышат миллионы. Не какая-то маленькая компания, а миллионы. Тогда я буду спокоен.

Он еще раз торопливо сунул мне руку и исчез.

— Ну как? — спросил я Борисова. — Что будем делать?

Он пожал плечами. За все время разговора Борисов не проронил ни слова. Сидел, забившись в угол.

— Вот чем заканчиваются анкеты на метагалактические темы.

Вернулась Екатерина Васильевна.

— Юрий Александрович, я хотела бы перекинуться с вами парой слов.

Мы пошли ко мне в кабинет. Она уселась поудобней в кресле, закурила.

— Так что вы предполагаете делать? — спросила она, пристально глядя мне в глаза.

— А что бы вы делали на моем месте?

— Напечатала бы все как есть. Вы же записали на магнитофон.

— А если завтра сюда, вот в этот кабинет, явится Вельзевул? Об этом тоже надо печатать?

— Ну, Вельзевул не явится… Это другое дело…

— Абсолютно то же самое, Екатерина Васильевна, уверяю вас! Абсолютно то же самое.

— Жизнь на других планетах не противоречит материализму.

— Жизнь — нет, но Кохановский, считайте, противоречит.

— Не знаю… По-моему, сто так очевидно: если где-то есть разумная жизнь, значит, могут быть и посланцы, представители этой жизни. Я знаю: ученые возражают — дескать, непреодолимые расстояния и все такое прочее. Но ведь все это технические сложности, они для нас непреодолимы, с нашим уровнем техники. В любом случае сейчас, в пору гласности, почему бы не рассказать об этом? В конце концов это сенсация. Много ли у вас сенсаций? Что-то давно не видела…

По-видимому, она собралась провести со мной диспут из серии «Есть ли жизнь на Марсе?». А заодно — поговорить о гласности и перестройке. Участвовать в таком споре мне совсем не хотелось.

— Екатерина Васильевна, я солдат. Прикажут — напечатаю. Даже Вельзевула.

— Вам прикажут, — сказала она ласково и с силой вдавила конец сигареты в пепельницу. — Я дала Кохановскому слово, что публикация будет. А бросаться словами я не привыкла.

* * *

В понедельник с утра меня вызвал главный. Я не узнал его. Куда девался его обычный лоск. Весь он был какой-то помятый — и лицо, и костюм.

— Юрий Александрович, — промолвил он, глядя куда-то в сторону. И голос у него тоже вроде бы был помятый, сиплый. — Как у вас дела с этим… «круглым столом»?

— Расшифровываем запись… — сказал я осторожно.

— Я не об этом. Что вы собираетесь с ним делать?

— Не знаю. Как решите… Как решит редколлегия…

— При чем здесь редколлегия? — встрепенулся он раздраженно. — Редколлегия… Не редколлегия заварила всю эту кашу! Вы заварили! Вам ее и расхлебывать!

Он помолчал. После продолжал, опять все тем же «помятым», тусклым голосом:

— Надеюсь, вы понимаете, что печатать это нельзя? Это вам не надо объяснять? Но и не печатать тоже нельзя… Учитывая некоторые обстоятельства…

Как вам это нравится? И печатать нельзя, и не печатать нельзя.

— Фрол Петрович, вся моя вина заключается в том, что я предложил напечатать анкету. Что касается Кохановского, я прекрасно справился бы с ним, если бы…

— Что «если бы»? — оборвал он меня, сморщившись, как от микстуры. — Послушайте, я видел, как вы с ним справляетесь. Да за одно это — за один только этот спектакль, который вы разыграли в моем кабинете, — вас надо немедленно уволить!

— И вообще, — добавил он через некоторое время, — ваш отдел работает плохо. Из рук вон… Гораздо хуже, чем при вашем предшественнике.

Я вздрогнул от неожиданности. Это уж вовсе ни на что не похоже. Это называется — «шить дело». Как работает мой отдел, главному редактору абсолютно неизвестно. Он от таких мелочей далек, как какая-нибудь звезда от грешной Земли. Еще менее ему известно, как работал мой предшественник: два десятка лет прошло, как я его сменил. Но, видно, перед разговором со мной он перекинулся словом с кем-то из своих приближенных, моих «доброжелателей», и тот, чувствуя настроение главного, поддакнул охотно: дескать, да, вы правы, не тянет Рыбников, вот Кавелин был — другое дело.

Маска мудрого, обаятельного, объективного человека, сурового, но справедливого, человека, поражающего всех неумолимой логикой, все более слетала с главного редактора. Передо мной сидел мелочный, мстительный, злобный человек.

— В общем так, — сказал он, подводя итог разговору, — даю вам… — он полистал календарь, — три… нет, четыре дня… до конца недели. Найдите решение. Не найдете, можете нести заявление. Я его подпишу немедленно.

Первым моим побуждением, когда я вышел из кабинета, было сразу же написать заявление об уходе… Довольно! Хватит! Сколько можно! Всякое бывало за двадцать лет, но такого — чтобы учинять разнос из-за стопроцентного «чайника», из-за взбесившейся жены — такого еще не было.

Что удержало меня? Не знаю. Просто включилась аварийная система. Аутотренинг. «Не думать об этом! Не думать об этом! Не думать об этом!» Нервы перестают гудеть через два дня. Вернее — на второй день к вечеру. На третий день с утра можно уже нормально взирать на мир, относиться ко всему с юмором. И в самом деле — разве не комичная ситуация: «пришелец» требует опубликовать его манифест, жена главного редактора поддерживает его, главный, зажатый между молотом и наковальней, не знает, что делать, и во всем, как всегда, виноват стрелочник?

Можно на эту ситуацию посмотреть и по-другому: от тебя требуют найти решение нерешаемой задачки. Тоже интересно.

Конечно, эти два дня, когда нервы гудят, когда в кровь щедро выбрасывается адреналин, приближают тебя к инфаркту. Но что делать? Они уже позади. Что до будущего, всякий раз тешишь себя надеждой: это в последний раз, это больше не повторится.

Впрочем — хватит. Как только дело решится, положу заявление на стол. Это уж твердо.

Теперь так — решение… Какое решение? Не знаю. На всякий случай позвонил Екатерине Васильевне. Нет дома (ответил молодой голос; главный в это время был в редакции). Ну, разумеется, она теперь будет скрываться от меня. Чтобы никаких разговоров. Печатайте — и все тут.

…Решение пришло неожиданно. Кохановский исчез. Я послал ему подготовленный текст стенограммы. Как полагается — почитать, завизировать. Конверт вернулся обратно со штампом «Адресат выбыл». Я не поверил своим глазам. Сличил адрес с тем, что был указан на конвертах Кохановского. Все точно. Ура!

Кстати, у меня было такое предчувствие: что-то в этом роде должно случиться. Сплошь и рядом так бывает: появляется в редакции какой-то сверхактивный гражданин, с каким-нибудь необыкновенно интересным предложением, месяц, а то и два буквально все вокруг него обращается, а потом-как в воду канет, ни слуху, ни духу… В глубине души я ждал от Кохановского чего-то такого-этакого, боялся только вслух об этом сказать.

Екатерина Васильевна, естественно, не поверила, заподозрила какой-то подвох. Приезжала, тоже сличала конверты. Заказывала междугородный «по справке» (есть такой вид услуг — когда по адресу абонента разыскивают его телефон). Телефона по адресу Кохановского не оказалось. Хотела было сама ехать к нему — супруг насилу отговорил.

Тогда Екатерина Васильевна стала требовать, чтобы стенограмму печатали без визы Кохановского. Тут уж восстали все редакционные: «Как так — без визы? Это невозможно! Это исключено! Такого не бывает! Да он в случае чего затаскает нас по судам!»

Вообще-то, между нами говоря, бывает и такое — когда печатаем без визы печатаемого. Довольно часто бывает. Но тут вся редакция превратилась в моих болельщиков — сообща заморочили голову бедной женщине. Уговорили подождать — наверное, Кохановский вскоре сам даст о себе знать, сам как-нибудь проклюнется.

Кохановский не проклюнулся.

Говорили, он попал-таки в психиатрическую больницу. Когда все улеглось и успокоилось, я снова послал запрос, на этот раз не только в психдиспансер, но и в горздрав. Из диспансера опять пришел стандартный ответ: не состоит. Из горздрава ответили, что никаких сведений о человеке по фамилии Кохановский у них не имеется.

ВИКТОР БОРИСОВ

Отчего так происходит: стремишься к созиданию, а творишь разрушение? Куда-то исчез Кохановский, уходит из газеты Рыбников, разводится с женой его начальник… Да и у нас с Лидой все висит на волоске… И причиной всему — злосчастная анкета. Должно быть, тут есть какая-то закономерность:

Стремясь к добру, рождаешь зло.

Впрочем, у нас с Лидой после этой истории, может быть, все как раз пойдет к лучшему, все начнется заново. По крайней мере, я надеюсь на это.

…В дверь позвонили. Я отодвинул щеколду замка и не поверил своим глазам: на пороге стоял Кохановский.

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Я не знал, что делать, что говорить. Наконец пригласил его войти. Но он отказался:

— Нет-нет, я на секунду. Я тут… проездом.

Рядом с ним на полу стоял чемодан.

Какая-то перемена произошла в облике моего гостя. Не было обычной суетливости и этого лихорадочного блеска глаз. Он был спокоен и печален.

Кохановский протянул мне конверт.

— Что это?

— Это так… Прочтете потом… Не сейчас…

— Когда потом? — зачем-то спросил я. Признаться, я еще пребывал в растерянности.

— Потом — когда закончите обработку анкет и все для вас станет ясно.

— Да я, собственно… уже закончил…

— Нет, я имею в виду — когда вам окончательно станет ясно, что к чему, — произнес он с нажимом на слове «окончательно».

С этими словами Кохановский протянул мне руку и, не вызывая лифта, стал спускаться по лестнице.

* * *

…Я достал конверт, который передал мне Кохановский. Помнится, он просил его вскрыть, когда я закончу обработку анкет, когда для меня все с этими анкетами станет ясно. Что ж, пожалуй, такой момент наступил.

Я взял ножницы и отрезал с краю узкую полоску. Письмо было написано на машинке, но какой-то старой и неисправной: вместо «е» везде стояло «ё», вместо «и» — «й» (видимо, «е» и «и» ввиду частого употребления поизносились).

«Уважаемый Виктор Николаевич! — говорилось в письме. — Извините, что тогда в кабинете главного редактора я невольно выдал Вас и поставил в неловкое положение. Но ведь и Вы поступили со мной не лучшим образом. Право, как Вы решились пойти на такой обман? Ну да ладно, кто старое помянет…

Я навел о Вас справки. О Вас и Вашей работе (я имею в виду — той, что связана с анкетой о ВЦ). Извините, конечно, но мне это было необходимо, ведь я о Вас ничего не знал. Сведения, полученные мной из разных источников, — самые благоприятные для Вас. Я вижу, что Вы человек глубоко порядочный, искренне интересующийся тем предметом, который взялись исследовать. Я не сомневаюсь, что рано или поздно Вы в той или иной форме расскажете обо всей этой истории. Может быть, Вы захотите написать повесть (я знаю, что у Вас есть такой замысел). И я решил Вам помочь — сочинить к этой повести эпилог. Вы спросите-зачем? Неужели Вы сами, если потребуется, не сможете написать его? Напишете, конечно, но — не такой: вы ведь просто-напросто не располагаете теми сведениями, которыми располагаю я. Другой вопрос: почему я предлагаю Вам готовую литературную форму? Я ведь мог бы просто сообщить Вам эти сведения (некоторые уже и сообщил в наших с Вами, Рыбниковым и прочими редакционными деятелями разговорах)? Единственно, почему я придаю этому форму эпилога, — потому что смолоду я испытываю тягу к литературной работе, кое-что пописываю… Вернее — пописывал. Здесь мне это строго-настрого запрещено. И вот — нарушаю запрет. Ну да будь что будет!

Итак, посылаю Вам эпилог к Вашей ненаписанной повести. Естественно, ни на какое соавторство не претендую. Делайте с ним что хотите. Будьте счастливы!

Ваш В. Кохановский».

К этому письму был приложен текст на семи страничках. И бумага, и сама машинопись были совсем иными, чем бумага и текст письма. Видно было, что писала высококлассная машинистка — с соблюдением всех стандартов — даже поля справа были оставлены. Вот что было написано на этих страничках:

«Эпилог

— Итак, эксперимент завершен, — сказал Профессор. — По-моему, наш посланец прекрасно справился со своей задачей…»

 

ЭПИЛОГ

— Итак, эксперимент завершен, — сказал Профессор. — По-моему, наш посланец прекрасно справился со своей задачей.

— Мне кажется, пока он возился с этим опросом, он производил на окружающих впечатление ненормального, — возразил Ассистент.

— Лучше сказать — немного не от мира сего, — засмеялся Профессор. — Но ведь он в самом деле не от мира того. Если говорить серьезно, мы сами запрограммировали в нем эту странность, этот повышенный интерес к проблеме SETI. Как бы иначе мы заставили его действовать?

— Разве не проще было без всяких фокусов дать ему задание — прозондировать, как говорится, общественное мнение землян, выяснить, имеется ли у них тяга к «братьям по разуму», насколько она сильна? Мы получили бы необходимые сведения гораздо быстрее. И эти сведения были бы более достоверны. По существу, этот так называемый Виктор Борисов действовал совершенно непрофессионально…

— Вы меня удивляете, коллега. Даже земляне знают, что нельзя заносить на другие небесные тела инородные живые организмы. Поэтому они тщательно стерилизуют свои космические аппараты. Это азбука космической гигиены. И они ее знают, хотя только начинают летать в космос. Мы с вами это знаем давно. Кроме того, мы связаны Конвенцией. Кто бы нам позволил послать на Землю нашего сопланетника, так сказать, в натуральном виде? Мы получили такое разрешение лишь после того, как добились его полного сходства с землянами — внешнего и внутреннего, — пока не стерли его собственную память и не наделили памятью некоего Виктора Борисова. Единственное отклонение от «среднеарифметического» человека, которое нам было разрешено сделать, — снабдить его тем самым несколько повышенным интересом к проблеме космических цивилизаций, о котором я уже говорил. Но эта небольшая странность, разумеется, вполне укладывается в границы естественного разброса человеческих характеров. Среди людей, я думаю, еще и не такое можно встретить.

— Что же, теперь всякий раз, собираясь послать на Землю какую-нибудь экспедицию, мы должны будем подвергать ее участников такой мимикрии?

— Конечно. До тех пор пока Земля не вступит в Галактический клуб.

— А если она никогда не вступит?

Профессор пожал плечами:

— В конце концов ждать осталось совсем немного. Я думаю, не более столетия по земному летосчислению. Технически они развиваются все более стремительно.

— Да, но это-то и приближает их к критической точке. Уже приблизило.

В комнате установилось молчание.

— Все-таки чертовски странная ситуация, — промолвил наконец Ассистент, — мы с вами знаем, как цивилизация — целая цивилизация! — может избежать погибели, и не имеем права подсказать ей способ спасения. А вместо этого занимаемся выяснением каких-то пустяковых вопросов, касающихся умонастроений внутри этой цивилизации.

— Ну нет, это не пустяковые вопросы! — решительно возразил Профессор. — Вы ведь знаете: достаточно высокий уровень космического сознания — одно из главных условий приема в Галактический клуб. Мало ли мы с вами знали цивилизованных планет, которые после того как они преодолели ядерный кризис и достигли весьма высокого технического и социального развития, выбрали путь космической изоляции. Они хоть и прожили более долгий век, чем те, кто не в силах переступить даже ядерный порог, но все же немного по космическим масштабам. Впереди их ждали другие пороги, другие кризисы. Только широкое общение с себе подобными — с другими галактическими цивилизациями — создает надежную основу для выживания.

— Вот я и говорю, — подхватил Ассистент, — почему бы нам не начать общаться с землянами-нас ведь отделяет от них какой-то световой месяц…

— Вы же прекрасно знаете: до того момента, пока цивилизация не преодолеет ядерный кризис, это невозможно. Это запрещено Конвенцией.

— Разумен ли такой запрет?

— Я думаю, да. На низших стадиях развития должен действовать естественный отбор. Штука жестокая, но необходимая. Цивилизация, как и обычный живой организм, должна доказать свою жизнеспособность. Если такой жизнеспособности нет и мы искусственно продлеваем жизнь, неважно кому — отдельному организму или целой цивилизации, — это может привести бог знает к чему. К общей деградации. В данном случае, если мы введем в галактическое сообщество нежизнеспособную цивилизацию, опасность деградации угрожает всему Галактическому клубу.

Снова помолчали немного.

— Кроме того, что вы собираетесь сообщить Землянам? — продолжал Профессор. — Какой такой секрет?

— Ну… Ясно что… — замялся Ассистент. — Единственный путь к спасению — уничтожение ядерных зарядов. Всех до единого.

— Вы меня поражаете своей наивностью. Да неужто они сами этого не знают? Весь вопрос в том — как этого добиться.

— Нет, нет, нет, это совсем другое! — с неожиданной горячностью заговорил Ассистент. — Они и верят и не верят в возможность всеобщей гибели. Им все кажется: авось как-нибудь обойдется. А мы бы им снимки показали. Фильмы. Видеозаписи. Как это произошло на Санторе, на Фарцее… На Грайме…

— На Могулиссе, — добавил Профессор. — Вот интересная была цивилизация. Я был уверен, что она «проскочит». Этакая гибкость, живучесть… Все, что надо. Не было у них этого фанатизма, претензии на знание абсолютной истины, одной-единственной, которая так свойственна Земле. Так и осталось неясным, что там у них произошло. Скорее всего какая-то техническая накладка. Или какой-то оператор сбрендил… Не ту кнопку нажал.

— Теперь уж никто ничего не выяснит. Да и что там выяснять — не они первые, не они последние! Вот я и говорю: одно дело знать теоретически, а другое — увидеть все своими глазами. Убедиться: самоуничтожение цивилизации — не какая-то там редчайшая редкость, маловероятнейшая возможность, а совершенно заурядное событие, случавшееся тысячи раз за историю Галактики.

— Нет, это невозможно! — сухо отрезал Профессор. — Никто нам этого не позволит. «Что быть должно, то быть должно…» — так, кажется, написал один земной поэт.

На этот раз пауза длилась минуты три.

— Ну, хорошо, оставим эти печальные материи, — сказал Ассистент. — Допустим, земляне «проскочат», как вы выразились. Какие у них шансы вступить в Галактический клуб, как вы полагаете?

— Тут пока тоже много неясного. По крайней мере было до последнего времени, до экспедиции Борисова. Дело в том, что космическое сознание землян тоже переживает кризис. В течение нескольких столетий, со времен их знаменитого философа Бруно, а может быть, еще более ранних, люди — по крайней мере все материалистически мыслящие люди — были уверены, что их земной мир — не единственный разумный мир во Вселенной, что таких миров множество. Год от года, век от века эта уверенность крепла. Наконец, совсем недавно она достигла вершины — с появлением ученого-самоучки по фамилии Циолковский, началом строительства космических ракет. А затем эта уверенность резко покатилась вниз. Этому тоже была причина — появление более или менее мощных радиотелескопов. Знакомая картина, не правда ли? Строятся все более чувствительные телескопы, проникающие своим слухом все глубже и глубже в космос, между тем никаких — ну, буквально никаких — разумных звуков в этом космосе нет. Бац — сразу разочарование. Но не только это. Помимо угрозы глобальной воины, у людей множество других проблем: загрязнение окружающей среды, нехватка энергии, продовольствия, неравномерное распределение благ… Учитывая это, многие считают всякие там полеты в космос, поиски разумных сигналов — на это ведь тоже требуется немало денег — непозволительной роскошью. Такое мнение тоже год от года крепло. Вот и настал для нас момент проверить, насколько все-таки прочно космическое сознание землян, насколько надежно у них ощущение принадлежности к космическому сообществу, способно ли оно выдержать нынешние испытания. Вы ведь знаете: цивилизация должна не только самостоятельно выжить, но и продемонстрировать, повторяю, высокоразвитое космическое сознание. Это два главных условия приема в Галактический клуб. Если такого сознания нет, цивилизация, даже вступив в галактическое сообщество, все равно станет грести под себя, гнуть в свою сторону. Такие случаи, как вы знаете, бывали, и это всякий раз вносило опасный диссонанс в жизнь сообщества. Исправлять ошибку, допущенную при приеме нового члена, всякий раз бывало неимоверно тяжело. Именно поэтому и было решено каждого потенциального члена Клуба подвергать тщательной предварительной проверке. К счастью, информация, переданная Борисовым (разумеется, независимо от его воли, с помощью передатчиков, встроенных в его мозг), обнадеживает: я лично считаю, что ощущение собственной космической принадлежности заложена глубоко в природе человека. Аналогичная информация получена и от других наших посланцев — как вы знаете, мы направили их около сотни, в разные районы Земли. Одним словом, я уверен: если Земля переживет ядерный и прочие кризисы, ожидающие ее в течение ближайшего столетия, ее дальнейшее нормальное развитие, движение по пути, обычному для нормальной космической цивилизации, обеспечено.

— Откуда взялся этот Кохановский? Он ведь нам едва всю обедню не испортил своей болтовней?

— Кохановский — это ссыльный с планеты Геда (подлинное его имя мне неизвестно).

— Почему у нас нет о нем сведений?

— Сведения есть…

— Вы хотите сказать, что знали о нем с самого начала?

— Конечно.

— И пошли на этот эксперимент?

— Подразумевалось, что у него, как и у остальных инопланетчиков, стерта память. Почему она оказалась не стертой, я не знаю. Вероятно, какая-то техническая накладка…

— Черт знает что, — промолвил Ассистент после некоторой паузы. — Ведь все могло полететь к чертям…

— Не полетело… Кохановскому не поверили… Да и вряд ли могли поверить, учитывая теперешнее состояние Земли.

— Что ждет теперь Кохановского?

— Он понесет наказание, Кохановский давал подписку о неразглашении сведений, касающихся его жизни в период до ссылки. Это делается как раз на случай каких-либо технических сбоев, которые могут произойти при обработке памяти. Хотя до сих пор никаких сбоев никогда не было…

— Так значит — ссылка на другую планету?

— Не знаю, это не по моей части. Мы с вами ученые, а не законники. Думаю, еще раньше, чем его пошлют в новую ссылку, сами Же земляне поместят его в какое-нибудь лечебное заведение. Кстати, это ведь тоже говорит об уровне развития — заключать человека, который думает не так, как все, в психиатрическую лечебницу.

— Дело не в том, как он думает. Он ведь рассказывает небылицы. Вернее — то, что большинство считают небылицами…

— Вот-вот, Судить о болезни человека не по результатам объективного медицинского обследования, а по тому, что он говорит… Когда на Земле перестанут поступать подобным образом — это тоже будет шаг вперед. И нам бы надо не пропустить этот момент.

— Но ведь тут одно из двух; либо рассказчику надо верить, либо — нет…

— Есть и третье: проявлять терпимость к человеку, даже странному. О, в словах «уровень развития общества» многое переплетено! Тут все не так просто. Знание, культура, демократия, свобода, терпимость… — тут все одно к одному.

— Что дальше будет с Борисовым?

— Его миссия закончена. При удобном случае мы вернем ему его здешнюю память — она целиком записана в памяти вычислительной машины, — но сохраним и память ту, земную. Предоставим ему сделать выбор — вернуться ли сюда, на Ореодан, или остаться там, на Земле.

— Если он решит остаться там?

— Мы снова сотрем в его мозгу здешний вариант памяти. Он по-прежнему будет жить, как и все люди, и умрет в положенный срок.

— А если он захочет вернуться?

— Мы вернем его. Перестроим его биологию, генетическую программу…

— Как вы думаете, что он выберет?

— Думаю, он останется на Земле, — сказал Профессор после некоторого размышления. — Во-первых, он очень увлекся этой игрой, которую мы ему поручили (он, разумеется, не помнит об этом). Во-вторых… Наш век — пятьсот—шестьсот лет — все-таки слишком длинен для разумного существа. Жить прискучивает. Это верно подметил земной поэт Лермонтов:

Давно отверженный блуждал В пустыне мира без приюта: Вослед за веком век бежал, Как за минутою минута. Однообразной чередой…

Все, что можно передумать и перечувствовать, можно за шестьдесят—семьдесят лет земного века. Дальше неизбежны повторы, потеря свежего взгляда на мир. Мы ведь были выведены искусственно — чтобы поддерживать порядок в Космическом клубе. Обеспечивать, так сказать, преемственность поколений. С этой же целью — поддержания порядка — мы были поселены на свободно дрейфующей планете, а не в какой-то планетной системе. Передвигаясь из конца в конец Галактики, мы наблюдаем то за одной цивилизацией, то за другой. Для стабильности Галактического клуба это, конечно, полезно, но для нашего собственного счастья…

— Что такое счастье? Разве не счастье служить благу других — всем разумным существам в Галактике?

— Эк вы меня поймали на слове! — засмеялся Профессор. — Напрасно я обронил это слово — счастье. Теперь уж мы точно проспорим с вами до конца нашего шестисотлетнего века.

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА I. Есть ли жизнь на Марсе? — 7.

ГЛАВА II. Ради нескольких строчек в газете. — 49.

ГЛАВА III. Шерше ля фам. — 103.

ГЛАВА IV. Пришелец с Проксимы Центавра. — 193.

ЭПИЛОГ. — 247.