Глава 1. Путь на юг

В эти дни именно Кришна — царь ядавов оказался в центре водоворота, подхватившего всех жителей Панчалы от обитателей роскошных дворцов до самого бедного крестьянина, привыкшего думать не дальше будущего урожая. Народ, разобщенный благополучным прозябанием длиной в полвека, теперь смотрел в глаза общей трагедии. Смертельная угроза сплачивала лучше любых проповедей. Люди готовились к войне: запасали зерно, ковали стрелы, лихорадочно латали последние дыры в укреплениях. Иногда мне даже казалось, что панча-лийцы смогли стряхнуть с себя сонную одурь, в которой пребывали. Не все, конечно. Для начала хватило тех, которые разделили с Кумаром безнадежный порыв бунта и тех, кто подавлял его. Остатки побежденных необъяснимым для меня образом влились в ряды победителей, усилив отборные отряды Дхриштадьюмны и Шикхандини. Вайшьи брались за дело кшатриев и никто из товарищей по оружию не попрекал их нарушением дхармы. Среди медлительной бестолковой сумятицы, называемой царством панчалов, вдруг проявились два направленных потока — холодных и резких, как взоры и речи царственных детей Друпады. Их воля и вера влекли к себе тех немногих, кто еще был способен сопротивляться равнодушному увяданию.

Эти воины не ждали наград и восхвалений. Слово "долг" воплощалось в их жизни бесконечной скачкой меж пограничными крепостями, казнями нерадивых военачальников и сборщиков податей, забвением собственных семей.

Поистине это была великая и отчаянная попытка изменить карму всего народа. И там, где не помогали уговоры и призывы, разевала свою ненасытную пасть жестокость. Когда кто-нибудь из дваждырожденных пытался призвать Шикхандини к милосердию, она отвечала, что время проповедей измеряется десятилетиями, плоды знаний созревают через поколения, а беда — уже в трехдневном переходе от ворот Кампильи. Дети Друпады силой своей воли и власти стягивали время, старясь успеть изменить неизбежное будущее, не считаясь с потерями. Многочисленные вестники и послы мчались из Кампильи в дальние земли — убеждали, сулили награды, грозили. Мелкие раджи посылали к Пандавам своих послов, клялись в верности, обещали прийти на помощь, но, как потом становилось известно, заверяли в том же и Хастина-пур. Клятвам и обещаниям в те времена уже никто не верил, и меньше всех, конечно, сам Кришна, сохраняющий неизменно спокойное, жизнерадостное настроение. Он восседал на золотом троне в центре зала собраний дворца Друпады и с одинаково благостной улыбкой выслушивал сообщения о новых союзах и новых предательствах. Другие военачальники и придворные, заполнившие зал собраний Друпады, не разделяли медитативного покоя Кришны, всерьез опасаясь, что в предстоящем столкновении Хастинапур опять возьмет верх.

А где же в это время был я? Луч памяти опускается все глубже в темные колодцы забвения, силясь возродить смутные образы — тени пережитых чувств. Все реже и реже обретают форму картины прошлого, зыбкие и нетелесные, как радуга после дождя. Лата, разжигающая огонь в очаге нашего дома; Лата, играющая на каком-то струнном инструменте с длинной изогнутой ручкой; Лата, предающаяся блаженству покоя и праздности. Те дни были полны ее присутствием. Полируя доспехи, поливая сад или сосредоточиваясь на духовных упражнениях, я все равно стремился держать ее в поле зрения. Мы мало разговаривали, ощущая настроение и мысли друг друга, минуя неверное посредничество органов чувств. Неожиданно для себя я обнаружил, что безошибочно узнаю предметы, которыми она пользовалась. Одним словом, все в нашем доме теперь было озарено светом ее присутствия.

"Понять — значит вместить", — сказал мне однажды Учитель. Теперь я все-таки понял, что он имел ввиду. Мы воплощались друг в друга легко и свободно, как сливаются реки. Безвозвратно канули в небытие вопросы: кто сильнее, кто кому больше нужен. Мы стали единым целым, не изменяя, а дополняя друг друга, как сходятся в радугу разные цвета.

Мог ли я предотвратить разлуку с ней? Я не знал тогда, да и не знаю сейчас. Наше короткое счастье в Кампилье словно исчерпало все, что мог дать мне второй ашрам. Время летело быстрее стрелы, пущенной Арджуной. За несколько дней нам суждено было пережить то, для чего другим понадобились бы годы и годы. Дваждырожденный может оставаться неподвижным в потоке времени не более, чем птица — застыть в воздухе. Счастье — лишь краткий миг передышки, лоскут радуги над поверхностью стремительного горного потока.

Я предавался этим мыслям на открытой веранде дома, который привык называть своим. Лата сидела напротив меня на невысоком резном стульчике в волнах светлой ткани и занималась рукоделием. Ее игла легко скользила по оранжевому полю, оставляя за собой замысловатый серебряный узор. Приглядевшись повнимательнее, я заметил, что она вышивает знаки счастья, подобные тем, которыми панчалийские жены кшатриев пытаются защитить своих мужей от опасности. Ощутив мое внимание, Лата отложила шитье и подняла на меня свои бездонные глаза, чуть растянутые по углам, как лепестки лотоса. Прикосновение ее взгляда я ощущал так же явственно, как объятия. Но сейчас на лучезарную поверхность глаз Латы набежала тень грустных мыслей — так облака, скользя, затуманивают свет солнца в ясный ветреный день.

Новая одежда кшатрию, отправляющемуся в поход, — сказала она, и это прозвучало как прощание.

Ты что-то знаешь? Что на уме у царевичей?

Я связана обетом молчания. Но какие могут быть у жены тайны от мужа? — смиренно улыбаясь, ответила Лата. — Я расскажу тебе одно сказание, и ты все поймешь. Жил в древности владыка людей Яяти. Подвижничеством он обрел великие заслуги, за которые после смерти оказался на небе. Там он воссел на троне среди небесных мудрецов и подвижников. Долго жил он там, как вдруг заблуждение помутило его разум. В нем родилась гордыня, и стал он презирать достойных людей, что окружали его на небе. Перестал он воздавать почести соседям и приносить жертвы богам. Окружавшие его мудрецы сразу постигли его мысли и закричали: "Позор! Ты опьянен высокомерием". С сердцем, трепещущим от страха, сжигаемый огнем раскаяния, Яяти устыдился: "Как допустил я в своем уме мысль о превосходстве над другими! Я сам погубил добродетельные заслуги прожитой жизни!" Тогда царь взмолился: "Если мне суждено пасть, потеряв небо, то пусть я упаду среди благочестивых". И упал он среди четырех царей-брахманов. В тот момент они приносили жертву небожителям. От их костров текли в небо благоуханные реки. И встретил он там свою прекрасную дочь, жившую в лесной хижине, подобно лани. Она отдала Яяти половину добродетелей, накопленных ею чистой и богоугодной жизнью. Брахманы тоже отдали ему часть своих добродетелей. После этого Яяти вновь получил дорогу на небо.

— Я, кажется, понял. Пандавам срочно нуж ны наши добродетели, чтобы вознестись на трон Хастинапура. Нам самим не усидеть на небесах, так как опять требуется земная жертва. Только в отличие от древнего сказания в нашем случае и цари-брахманы и прекрасная дева, накопившая добродетели, тоже захвачены потоком, и никого не останется в тихой лесной обители.

Лата молча кивнула. Непостижимый бог с лукавой улыбкой вновь бщсш. их^адьнже, к&ош нд зеленое поле нашего мира. Вместо уютного счастья смертным выпадало напряжение сил, гордость преодоления, подчинение карме.

— Через несколько дней ты вновь перевопло тишься, — сказала Лата, — уже не брахмана, а кшатрия ждет дальняя дорога. Броня на теле и на сердце.

Я тревожно заглянул ей в глаза:

— Броня тает, когда ты рядом. Лата печально улыбнулась и нежно провела прохладной ладонью по моей щеке. Я вновь залюбовался плавным изги бом шеи и уголками алых губ, скорбно опущенны ми вниз. Наши сердца наполнились предчувствием разлуки. Какие молитвы могли заставить богов помочь двум искрам жизни не потеряться в гибельном урагане? И все же я чувствовал не только горечь, но и гордость оттого, что не уклоняюсь от общей кармы. Смерть ждала за городскими воротами всех моих собратьев, и если уже не было выбора, то не могло быть и сожалений. Эта пред-решенность сделала наши последние дни с Латой полными пронзительного, ярчайшего, всепоглощающего осознания. Мы ничего не оставляли на потом, не заготавливали впрок. Мы жили единственным мгновением, поднимаясь к недостижимым ранее высотам взаимопроникновения. Если бы только я еще мог отсечь мрачные предчувствия!

— Может быть, именно для этого осознания быстротечного счастья мы с тобой и воплотились на Земле в Калиюгу. А все остальное — войны, страдания, разлуки — лишь майя… — шептала Лата, целуя меня горячими губами. И я прижимал ее к себе, не пытаясь разобраться, кого из нас дво их она пытается утешить.

* * *

К нам в дом пришли Митра с Кумаром. Одетые в доспехи, окутанные нетерпеливым жаром действия, они звали меня на совет во дворец Дру-пады. Пока я совершал омовение и одевал кожаный панцирь, друзья поспешно рассказывали мне последние новости.

Если патриархи останутся под флагами Хастинапура, то мы обречены…

Вид у тебя, Муни, какой-то неподобающий, благостный. Изнежила тебя семейная жизнь. А стране нужны герои…

Может быть, патриархи — это не так страшно?

Не обманывай себя. Дрона источает такой ратный пыл, что стрелы падают, не коснувшись его тела. Благодаря брахме патриархи неуязвимы…

Если у тебя хватило ума додуматься до этого, то не сомневайся, наши Пандавы думали об этом сотни раз.

Ты забыл перевязь с мечом. Смотри, ремень едва застегивается. Лата тебя раскормила.

мени жертвенного алтаря. Он себя еще покажет. — Но если патриархи против нас, не значит ли это, что наш путь ложный?

Мы пойдем пешком или за нами прислана золотая колесница?

Это тебя в Хастинапуре избаловали. А здесь ты — один из многих.

На что надеется Юдхиштхира?

Это мы скоро узнаем. Всего полчаса пути по солнцепеку.

* * *

И вот мы в зале собраний Друпады. Здесь были все известные нам дваждырожденные, поддержавшие Юдхиштхиру. В богатых одеждах на троне из резной слоновой кости восседал Друпада в окружении своих детей и военачальников. Здесь были отважные воины, сражающиеся на колесницах — ратхины из Двараки, окружившие своих царей — Кришну и Баладеву. На одном из тронов восседал и родственник Арджуны, наш старый знакомый царь Вирата. Доспехи его боевых командиров отличались простотой выделки, а лица — необузданной отвагой.

Друпада произнес небольшую речь о приверженности царей Панчалы миру и согласию. Затем встал Юдхиштхира и указал на огромную карту нашей земли, выполненную из разноцветных пород дерева, перламутра и драгоценных камней. С великим искусством там были вырезаны горные хребты и ущелья, инкрустированы перламутром озера и реки. Рубины обозначали столицы царств, сохранивших верность Хастинапуру, изумруды указывали на союзников Пандавов.

Приглашенные на совет полководцы разглядывали карту с почти суеверным благоговением. Юдхиштхира водил рукой по этому чуду ювелирной работы, неторопливо объясняя собравшимся:

— Пятиречье для нас потеряно, — он указал на левый верхний угол карты, где угрожающими красными огнями мерцали цитадели врагов, — тригарты, гандхары — все поддержали Хастина-пур. Там же, на западе, ниже по течению Инда, стоят города народов синдху и саувиров. Их царь женат на дочери Дхритараштры. Чуть выше, на севере, живет народ кекаев. Там пять братьев-царевичей никак не могут поделить трон. Один из них провозгласил себя царем и поддержал Каура-вов. Зато остальные собирают войска, чтобы выступить на нашей стороне. Дядя Дурьодханы Ша-куни, разумеется, поставит всех гандхаров и кай-тавьев в ряды воинства Хастинапура. Вот источник силы Дурьодханы! — Юдхиштхира указал на огромный кроваво-красный рубин, сиявший посреди карты. Столица располагалась как бы на вершине воображаемого треугольника, основанием которого были два лучистых изумруда — Кампи-лья и Упаплавья. Далеко на западе у перламутровой кромки океана искрился еще один крупный изумруд — Дварака. Однако рядом с ним посверкивали и угрожающие рубиновые огоньки.

— Это твердыни Критавармана, выступившего против Кришны, — спокойно пояснял Юдхиштхира. — Как видите, на востоке, на обширных землях Магадхи, изумрудный цвет тоже соседствует с рубинами. Джаятсена, унаследовавший трон после того, как Бхишма убил Джарасандху, заверил нас в своей верности. Но знатные кшатрийс-кие роды поддержали его брата, который тоже рвется к престолу, так что ждать отсюда помощи, по-видимому, не приходится. Дальше, вниз по течению Ганги, рубинами отмечены земляные крепости страны Анга. Там хранят верность Карне.

Я невольно залюбовался этими узорами драгоценных камней, делающими карту похожей на священный символ — мандалу. Казалось, в ритмичных колебаниях цветов заложена тайная весть, некий закон, позволяющий предсказать победителя в этой гигантской игре.

А нельзя ли до того, как мы обнажим мечи, предпринять еще что-нибудь, чтобы зеленого цвета на этой карте стало побольше? — почтительно спросил Накула.

Иными словами, все ли мы сделали, чтобы перессорить союзников Хастинапура? — поддержал брата Сахадева.

Здесь мало что зависит от наших усилий, — пожал плечами Юдхиштхира, — смотрите, ближайшие соседи Хастинапура стали его главными врагами: я имею в виду матсьев и панчалов. К сожалению, их соседи равнодушны к Хастинапуру, зато притязают на поля и пастбища наших союзников. Далее, враги наших врагов вновь становятся нашими соратниками. Я не знаю, что приводит в действие течение вражды и любви. Но стоит взглянуть на карту, чтобы понять — не случайная прихоть смертных властелинов, а неподвластный нам высший закон раскидал здесь игральные кости для неведомой игры.

Мы — не кости из камня вайдурья, — грозно проревел Бхимасена, — что бы ни было там предрешено, мы сломим Дурьодхану.

Чья бы рука ни бросала кости, исход игры неведом, — смиренно ответил Юдхиштхира, — нам надо понять правила и постараться не делать ошибок.

При этих словах громко рассмеялся царь яда-вов Кришна. И звук его смеха, как ни странно, возродил во мне надежду, что великие наши предводители все-таки не превратились в игральные кости, подвластные чужой воле. Очевидно, это беспокоило не только меня.

— Какие еще связи причин и следствий уда лось постичь вам, о знаток закона? — нарушил молчание царь Вирата, всем своим видом показы вая, что даже кшатрийским властелинам становит ся понятна важность рассуждений дваждырожден– ных о дхарме и кармическом воздаянии. Насколь ко я помнил, предводитель матсьев вообще пред почитал раньше не задумываться о законах мира, опираясь на власть и силу.

Все собравшиеся в зале напряженно ждали, что ответит Юдхиштхира, надеялись на чудо, на появление неведомых союзников и даже на вмешательство богов. Лишь дваждырожденные не надеялись ни на что, кроме способности своих предводителей принимать правильные решения.

Юдхиштхира вновь повернулся к карте:

— Смотрите, на вершинах этого великого тре угольника раскинулись самые крупные города — столицы народов куру, панчалов и ядавов. Там чтят дхарму, предания праотцов, хранят традиции. Именно эти народы мы считаем древнейшими. Но они постепенно теряют силу. Набухает мощью Ма-гадха, заставившая ядавов бросить свою прежнюю столицу Матхуру. От былой мощи панчалов остались только песни. Откуда-то появились на западе наших земель тригарты и саувиры, которые лишь недавно переняли у нас науку возводить крепости и ковать доспехи. Зато сколько яростной, необузданной силы выплескивается из чаши Пя-тиречья на наши границы.

Я видел тригартов, — мрачно сказал Ард-жуна, — это отчаянные бойцы, необузданные, не ведающие правил благородных поединков.

Но разве конница матсьев утратила былую доблесть? — с гордой улыбкой спросил Вирата.

Кто может усомниться? — воскликнул Аб-химанью, сидевший, несмотря на свою молодость, в первом ряду советников Вираты. Я вспомнил, что сын Арджуны и Субхадры был женат на дочери Вираты Уттааре. Это произошло два года назад во время добровольного изгнания Пандавов. Тогда я еще не знал Абхиманью и лишь мельком видел принцессу матсьев при дворе Вираты. Похоже, что их медовый месяц продолжался не многим дольше моего. Говорили, что Уттаара последовала за Абхиманью в Кампилью и готова ехать в его колеснице хоть до самых ворот Хастинапу-ра. Что думал по этому поводу Абхиманью, я так никогда и не узнал. Похоже, он вообще мало из-

шшс& за те шатера. м©сящ& что я. те ъадед сто.

Тот же грустно-удивленный, но и упорный взгляд из-под сведенных бровей, открытый высокий лоб в обрамлении густых черных волос. Царевич-воин чувствовал себя неуютно под взглядами, обращенными в его сторону, и чуть сутулился, поднявшись в полный рост.

Этот месяц я провел в войске матсьев и готов поклясться, что своим умением сражаться они не уступят тригартам.

Мы верим, что матсьи не уступают в доблести, но, увы, уступают в численности, — сказал Юдхиштхира.

Царь ядавов Баладева вновь напомнил о запрете Сокровенных сказаний наносить вред всем живым существам:

— Боги отвернутся от нас, если мы прольем кровь своих родственников. Надо вновь попытать ся убедить Дурьодхану встать на путь справедли вости.

Эта речь погрузила всех собравшихся на военный совет в растерянное молчание. Авторитет Сокровенных сказаний был неоспорим, но тогда вообще теряло смысл все происходящее. Слава богам, царь ядавов положил конец замешательству, заговорив мелодичным увещевающим голосом о том, что война все-таки неизбежна.

— Никто на этой земле не сделал для сохране ния мира больше, чем я. Но когда мирный исход невозможен, колебания смертельны. Люди сами вы думали доброго бога, — молвил Кришна, укориз ненно глядя на брата, — молитвы и пост бесполез ны, если бросаешься вниз с высокой скалы. Доб рые поступки не спасут тебя от мечей, если забу дешь одеть панцирь. Все подчиняется закону при чин и следствий, так не смешно ли просить снис хождения у сил, находящихся за пределами наше го понимания, после того, как сами мы оказались бессильны договориться о мире даже со своими родственниками? Мы не способны понять смысл поступков людей, которые нас окружают, но дерза ем объяснять друг другу веления богов. Будем чес тными — дваждырожденные вольно или невольно подвели мир к пропасти. Если погибнем мы — это еще не означает гибели мира. Единственная битва на одном поле должна разрубить узел противоре чий властелинов. Битва вместо бесконечной вой ны, способной уничтожить города, разрушить хра мы, погубить поля и оросительные каналы.

Но в такой битве погибнет цвет вашего братства, цари и герои, — возразил Друпада.

Зато будут целы невинные вайшьи, кормящие нас и берегущие нашу землю. Если сохранятся корни, то вновь вырастет древо и даст плоды. Одна грандиозная битва должна решить судьбу Хастинапура, — властным голосом заключил Кришна.

Но почему ты, познавший законы мира, с

гибели кшатриев? — спросил Вирата. — Почему столь благостна твоя улыбка, когда мы слышим об измене твоего подданного Критавармана или о том, что мадры до сих пор не выступили на помощь Юдхиштхире?

— В мире нет ни побед, ни поражений, — рас сеянно пожал плечами Кришна. — Наши поступ ки могут совпадать с потоком перемен, тогда мы обретем удачу. Если мы не сможем предугадать направление изменений, то колесница Дхармы просто раздавит нас. Поэтому, увы, польза сооб щений, которые приносят нам наши посланцы и соглядатаи, только в том, что они помогают нам ггаяятв, куда нас самих несет. Скорб"еть о проис ходящем так же нелепо, как о смене сезонов.

— Если бы я знал, что путь к трону Хастина пура окажется таким ужасным! — воскликнул Юдхиштхира. — Зачем тринадцать лет потеряно в скитаниях? Сколько восходов я встретил с неза мутненным сердцем! Чем же отличаюсь я теперь от Дурьодханы, коль молим мы богов о гибели друг друга? Он-то хоть пытается сохранить то, что имеет, а я схож с грабителем, рвущим чужое из рук законного владельца.

— Воистину померкли небеса брахмы, если даже такой человек, как ты, вдруг заговорил язы ком простолюдина, — бесстрастно возразил Кришна. — О какой законности наследия престола ты говоришь? Мудрец и герой может появиться в любой семье. Сколько веков назад алчные властелины установили законы, обеспечивающие благополучие своим наследникам! И веками наше братство уважало эти законы, хоть и были они ненужной уздой, навязанной нам теми, кого мы надеялись изменить. За сотни веков мы не отступили от дхармы, принятой на себя братством, сообразуясь с законами и взглядами окружающих нас людей. И вот теперь мы на краю гибели. Сколько вытерпел и перенес Бхишма, добиваясь появления дваждырожденного в царском роду Куру? Добился! Дваждырожденные обрели Хастинапур. И мощь этого города теперь стала главным препятствием на пути потока перемен.

Как это случилось? — осмелился спросить кто-то из придворных. — Не значит ли это, что боги на стороне Дурьодханы?

Это значит, что даже успех правителя может оказаться ловушкой для подданных, — возразил Кришна, — совершенство управления, искусство политики, строительство крепостей — все это лишь формы проявления силы действия Установителя. Майя успехов захватила Дурьодхану и остальных. Он бросил силы дваждырожденных на достижение близких и понятных целей, которые почитает за благо. И повелители брахмы теперь говорят и думают так, как простые раджи, радеющие о своих наделах. Община дваждырожденных воплотилась в империю Хастинапура, не изменяя ее сущности, но укрепив форму.

Поэтому преуспевают под ее державным зонтом лишь купцы. Все реже звучат споры мудрых, зато усложняются ритуалы в храмах, где новые брахманы за плату объясняют простецам смысл божественных устроений. А потом из-за лесов и гор нахлынут дикие орды, и падет Хастинапур вместе со всеми подвластными ему царствами, ибо не будет в народе живой созидательной силы. Все это может случиться и через сто лет, но разве мы, мудрые, выбирая пути, должны мыслить сроками одной человеческой жизни? Чтобы было будущее у этой земли и братства дваждырожденных, должны мы сломить Дурьодхану. ( И обратясь к Юдхиштхире.) Даже ты, кого зовут сыном Бога Дхармы, только что сетовал о прелестях спокойной жизни. Неужели просто себялюбие и жажда власти толкают тебя на бой? Если ты готов здесь отказаться от дальнейших усилий и уйти с покаянием в лес, значит, не видишь ты высшей стези долга, значит, стремишься ты не к чистому действию, а к плодам его! Тогда уйди, ибо не будет смысла для будущего Высокой сабхи сажать тебя на трон вместо Дурьодханы. Ты не сможешь изменить ничего!

— Тяжелое бремя возлагаешь ты на мои плечи, о любезный царь ядавов! — горько воскликнул Юдхиштхира. — Но если все вы мыслите, что столкновение неизбежно…

— Мыслить — ваше дело, — с рыкающим сме хом вмешался Бхимасена, — просто направляйте нас с Арджуной, как свои неотразимые стрелы, и мы добудем победу.

Новой ясной силой воссиял лик сына Дхармы, и встал он посреди зала собраний Друпады прямой, как копье Шивы. И так сказал:

— Пусть отправятся вестники к нашим друзь ям на востоке. Дхриштакету — царь страны чеди– ев, выступит с нами. Призовем с запада кекайев, а также мадров с малами. Пока есть время, надо от править наших посланцев и на юг. Там живут пле мена дравидов, еще более древние, чем наши на роды. Именно они первыми встретили прароди телей дваждырожденных, спасшихся с погибше го материка.

Но, кажется, они опять обратились в дикость. По крайней мере, юг давно выпал из венка нашего братства, — заметил кто-то из дваждырожденных.

Здесь есть один пришелец с юга, который может рассказать нам, что происходит там, за жаровнями плоскогорий и непроходимыми дебрями джунглей. Пусть говорит Кумар, — спокойно предложил Юдхиштхира.

Все взоры обратились к Кумару, который в соответствии с традицией сложил руки ладонями у груди и низким поклоном приветствовал высокое собрание. Легкий шум неудовольствия поднялся среди сановников и командиров, окружающих трон Друпады. Но Кумара это не смутило. Он сказал, смело глядя в глаза Юдхиштхире:

— На юге есть и мудрость, и память, но, мне кажется, там не осталось ни сил, ни воли, способ ных поколебать чашу весов противостояния на се вере. Я не могу судить, ибо покинул родину не сколько лет назад, еще не обладая способностью глубоко понимать связи людей и событий. Наши раджи способны только слушать восхваления ча– ранов и развлекаться междуусобными войнами. Быть может, мой ашрам, сожженный в одной из таких войн, был вообще последним. Мои учителя все погибли. Я оставался поблизости долгие ме сяцы, но ни один риши не пришел. Моя безумная попытка в Кампилье, о которой я теперь искренне сожалею, погасила во мне самом последние на дежды на возрождение юга. Нельзя руками тянуть побег из земли, пытаясь ускорить его рост. Ника кие посулы и убеждения не приведут армии юга под наши знамена.

Кумар замолчал. Из рядов собравшихся на него изливалась волна сочувствия и грусти. Казалось, через зал проследовала траурная процессия, несущая тело для обряда сожжения.

Я переводил взгляд с лица на лицо, прозревая потаенный огонь, притушенный паволокой беспокойства в мудрых глазах. Каждый из дваждырожденных от великого ратхина до смиренного риши был в состоянии чувствовать чужую боль, как свою собственную. И потеря целого народа для будущего Братства воспринималась каждым как горькая утрата. В это мгновение я почувствовал, что действительно люблю их всех, вернее, нет, не люблю, а ощущаю всепроникающее единство, остающееся источником жизненных сил, смыслом и целью Пути. Братство дваждырожденных в этот момент вмещало всю мою жизнь, всю без остатка. Кровавый разрез, располосовавший его сияющую сущность, прошел и по моему сердцу. Разумом и чувствами я был на стороне Пандавов. Но в глубине зрячего сердца, там, где рождаются непроявленные образы мыслей и действий, разделения не было. Там была боль. И даром внутреннего видения я так же безошибочно угадывал эту боль в сердце каждого дваждырожденного во дворце Друпады.

—Теперь вы видите, что рассчитывать на нежданную помощь неоткуда, — сказал Юдхиштхира

Но отправить наших посланцев за горы Виндхья все-таки стоит, — заметил Накула, — если там все так плохо, как сказал Кумар, то те немногие, кто еще не смирился с пыткой угасания, с радостью уйдут к нам, не особо разбираясь, за что сражаться. Надо просто проехать по южным городам, вербуя жаждущих добычи и славы. Уверен, можно таким способом собрать неплохую армию.

Да будет так! — сказал Юдхиштхира, царственным движением руки разрешая Кумару вернуться на его место.

После того как совет закончился, Накула сообщил мне, что с зовом о помощи на юг отправляется отряд кшатриев, возглавить который предстояло Кумару и мне.

—– Нам дадут войско? — вспыхнул от гордости Кумар.

— Вот уж нет, — рассмеялся над его поспеш ностью Накула, — прорубиться на юг силой че рез враждебные княжества вы все равно не смо жете. Да и нет у нас армии для всех посланцев. Юдхиштхира возлагает на вас долг не вести ар мию ТУДА, а вернуться с армией ОТТУДА. С вами снаряжаются два десятка всадников — панчалий– ских кшатриев, отобранных Дхриштадьюмной из числа собственных телохранителей, так что пре данность, смирение и доблесть каждого вне со мнений. Они знают пути и законы дваждырожден ных, и что еще более важно — принимают их. Вы никогда не были под такой надежной защитой… Хотя и задача перед вами не из легких… Куда ве сти подкрепление, узнаете, когда вернетесь.

— Вот так вот, просто: "берите людей, идите на юг и собирайте армию…" Да что мы можем? — в смятении воскликнул я. — Чужая земля, чу жие люди, огромная и совершенно неясная зада ча. Почему вы не пошлете с нами воина-брахма на, привыкшего вести войска и переговоры?

Укоризненный всепонимающий взгляд Наку-лы прервал мои излияния.

— Нам больше некого послать! Как ты представляешь престарелого риши верхом на коне, продирающегося через джунгли для сбора новобранцев? Или вы больше не верите в прозорливость Юдхиштхиры, оспаривая его выбор? Мой старший брат знает вас лучше, чем вы сами. Кумар обошелся без наших советов, поднимая крестьян Кампильи. У тебя хватило сил отбить Лату в горах и пересечь с ней земли ангов и магадхов. И Митра, и Гхатоткача, и Абхиманью отправляются собирать отряды. Сгустившееся время Калиюги заставляет отбрасывать колеблющихся, казнить предателей и полностью доверять верным! Всем дваждырожденным предстоит немало потрудиться, прежде чем мы получим армию, способную двинуться на Хастинапур.

* * *

Так я и оказался вновь на южной дороге, ведущей через невысокие горные хребты и жар пустынных плоскогорий к бескрайним влажным лесам, где жил мой народ, и дальше, через джунгли к ласковому теплому океану на земли дравидов — родину Кумара.

Нет смысла вспоминать подробности этого пути. Для человека, измерившего шагами чуть ли не половину великой Гангской равнины, все путешествия становятся похожими друг на друга. Я наслаждался жарким дыханием бескрайних земель, ложившихся под копыта наших коней, следил за игрой солнца на горных склонах, распевал песни и изо всех сил старался не думать о той жизни, что осталась за спиной.

Погруженный в уныние человек легко делается добычей врага. Так гласили Сокровенные сказания, и не было оснований им не верить. Желание поторопить время только приближает нас к смерти. Жизнь в любое мгновение бесконечна и разнообразна. Заботы пути и ответственность вполне занимали мои мысли, не давая воли обузданным страстям. Мой долг — думать о других.

Так я достиг нового пробуждения. И оно не было плодом долгих подвижнических усилий. Цепь событий и простое решение Юдхиштхиры оказались толчком к новым открытиям. Солнце оранжевыми пятнами высвечивало дорогу. В кронах пальм торжественно пели птицы. Я был в начале нового пути, которому не суждено было завершиться.

Моя сущность впитывала всю окружающую жизнь настолько остро, что даже сейчас, в этом воплощении, я ощущаю горячую сухость ветров бескрайнего плоскогорья Декан, удушающую влажность тропического леса, наполненного криками попугаев и щелкающей перебранкой обезьян. Деревни, что встречались нам на пути, вдруг всколыхнули во мне воспоминания о родительской хижине, которая осталась в закрытом, занавешенном, угасшем прошлом. Пожалуй, я тогда впервые подумал, что пробуждение сознания может не только наполнять, но и лишать.

Эта мысль привела меня в некоторое замешательство. Неужели я, дерзавший воплощаться в сознание величайших людей, окажусь не в состоянии пойти назад по нити собственной жизни? Неужели я побоюсь восстановить весь причудливый узор мечтаний, заблуждений и юношеских открытий, что, собственно, и составляло тогда мою сущность? Нить детства была намотана на клубок иллюзий, ее другой конец вел к разочарованиям. Но разве сам по себе узор, вытканный тогда, не был прекрасен? Я ехал меж вспаханных полей к земле, которую называл своей родиной. Я возвращался в свою юность.

Нечто подобное испытывал и Кумар, вновь направивший свои мысли к неведомой мне южной оконечности нашей земли. Именно там сходились западные и восточные края материка. Там встречались два моря, и осрый мыс глубоко врезавшийся в тело мирового океана, отмечал конец нашего мира. Мудрые брахманы говорили, что если взглянуть на нашу землю сверху, то она похожа на кле-вец — боевой топор с широким обухом и острым клювом на конце. Обухом были бескрайние и безлюдные северные горы, клювом — мыс в океане.

Увы, и Кумар, и я чувствовали, что нам не увидеть край земли.

Ты даже не представляешь, Муни, как это далеко, — сказал мне Кумар, — я добирался до Панчалы более трех месяцев. Если мы пойдем туда, то уж точно опоздаем к решающей битве…

Но ведь мы на конях, — возразил я, — и когда в следующий раз представится такая возможность? Я слышал, что с этого мыса можно увидеть остатки прародины дваждырожденных.

Ничего там нельзя увидеть, — хмуро ответил Кумар. Его настроение испортилось. Воспоминания о родине по-прежнему вызывали у него острую тоску. — Наша земля заканчивается голой, черно-коричневой скалой. В древности брахманы поддерживали там великий священный огонь, но сейчас нет ни огня, ни брахманов. Новые жрецы и раджи стали молиться каменным идолам, не понимая, к чему мы зовем и чего хотим. Добро бы просто не понимали, а то ведь перебили. Всех и очень быстро. Я даже знаю, как они объяснили это своим подданным: "Поклоняются чужим богам, а если и не чужим, то неправильно поклоняются. Говорят о непонятном, значит, затевают мятеж".

Кумар помолчал, криво усмехнулся и добавил:

— Теперь-то я понимаю, что они были по-сво ему правы. Спасти наш мир можно было только изменением законов, а именно этого и опасались раджи. Даже если бы кто-то из них и понял опас ность, его собственные подданные не допустили бы нарушения традиций и обычаев. Вражда пос ледних лет приучила их к недоверию. Привычка быть настороже лишила способности понимать и любить окружающих.

Кумар говорил, а я, воплощаясь в его мысли, видел образ бескрайнего океана, колоссальную голубую полусферу, дышащую, как спящее чудовище. Пальмы вцеплялись корнями в красную землю берега, пытаясь разглядеть свои отражения в воде. Я увидел старцев в шкурах черных антилоп, что-то тревожно обсуждавших над картой, начертанной на песке пляжа. Потом поднялся ветер, сметая и карту, и встревоженные лица риши. Огромная волна поднялась из океана и залила берег и пальмы. Я оказался под тяжелой массой, лишившей меня слуха и зрения, растворившей мое тело. Мощный поток нес мое сознание, лишая сил. С трудом мне удалось обуздать свои чувства и заставить разум вынырнуть из глубин чужой памяти на поверхность. Й вновь я обрел тело, мерно качающееся на спине лошади, и не было перед глазами картин давней катастрофы, а только встревоженные глаза Кумара.

Теперь ты знаешь, что творится во мне, — как бы извиняясь сказал Кумар. — Мое возвращение невозможно. Но насколько я понимаю, твои родные места мы не минуем.

Мои и Митры, — заметил я, — жаль, что его нет с нами.

Как мудро, что его нет с нами, — наставительно возразил Кумар, — ты же сам рассказывал, что он изменил долгу и в глазах вашего раджи стал предателем. Вряд ли минувшие годы сделали местного царька милосерднее, а наши двадцать кшатриев совсем недостаточная зашита от его гнева. Нам надо вести переговоры, а не сражаться.

Но мы дополняем друг друга…

—Тем более пора научиться обходиться без второй половины. Привычка полагаться на Митру лишала тебя необходимости развивать кшатрийские качества Но если ты будешь "недостаточно" кшатрием в этой войне, то тебя просто убьют. Ты должен найти опору в себе самом, иначе как ты поведешь людей на битву?

Без Митры, может статься, меня убьют скорее.

Карма. Ты же, надеюсь, не рассчитываешь пробыть в этой телесной форме вечно? К тому же, как сказано в Сокровенных сказаниях, смерти нет… — добавил Кумар. В его устах эта священная истина прозвучала весьма сомнительно.

Так, развлекая друг друга беседами и постоянно обучаясь, мы въехали в мои родные места. Смарагдово-зеленые делянки, отвоеванные у джунглей по берегам мелководных рек, радовали глаз, насыщали душу. Тяжело билось сердце, переполненное щедрыми цветами и запахами этой земли. Нежно касался пылающих щек легкий ветер с реки, и уводило душу в непостижимые высоты пение пастушьей свирели.

Мне очень бы хотелось теперь описать трогательную сцену встречи с родителями, братьями и сестрами. Они без сомнения, были бы поражены новым обликом беглеца, оставившего покой общины во имя блеска и страданий внешнего мира. Но, как ни силюсь, не могу вспомнить ничего подобного. Может быть, все вымерли, как родственники Аджи в далекой Магадхе, может быть, я оказался не в силах разыскать ничтожную, не имеющую названия деревню, поглощенную бескрайним океаном джунглей. Короче, мне не удалось вернуться. Карма влекла меня вперед, и даже среди залитых грязью полей, я не смог почувствовать ни сожаления об утраченном, ни трепетной радости возвращения. "Прошлое ушло безвозвратно", — говорил мне Крипа. Он так глубоко проникал в мою сущность или же законы жизни всех людей подчиняются одному ритму?

В поисках ночлега мы повернули к одной из деревень, замеченной на закате. Она была окружена аккуратными квадратами полей, на которых трудились крестьяне и огромные черные буйволы с рогами, похожими на месяц. Тростниковые хижины больше походили на копны сена, чем на человеческое жилье. Рядом с ними уже распускались алые цветки огня, на котором женщины готовили еду. Мужчины возвращались с полей, навьюченные охапками травы для домашней скотины и хвороста. Они брели, склонив головы, мимо нас, лишь изредка обращая на коней и всадников косые встревоженные взгляды.

Деревня оказалась многолюдной, и наши кшатрии сбивались в плотный строй, грозно позвякивая оружием. Они не знали, что земледельцы юга были способны нападать не больше, чем козы, которых собирает на холмах пастух. Деревня шла путем предков. Единственные знания, которые хранились и накапливались здесь касались перечня имен родов, неторопливо сменяющих друг друга в новых кругах жизни.

— Смотри, Муни, как утрамбована земля. Сколько поколений прошло этой дорогой! — со скрытой грустью воскликнул Кумар. — Единственная дорога, которую избрали они из необозримого разнообразия путей.

Я ничего не ответил, только пожал плечами. Я знал по себе, как непросто уйти. Понадобился риши из горного ашрама, чтобы сказать мне: "Хочешь идти, так иди!" Даже помимо своей воли я проникал в мелководную реку мыслей, смиренно бредущих крестьян, пытаясь ощутить хоть искру, роднящую их с тем Муни, что несколько лет назад рискнул разорвать круг вековой предопределенности. Благодаря своему Учителю я избрал путь богов — бесконечный путь познания и служения. Я с тревогой спрашивал себя, не лучше ли было остаться в этой тихой размеренной жизни, где ежедневные занятия были отшлифованы до ритуальности. Сезон за сезоном, собирая то летний, то зимний урожай, проходили эти люди свой земной путь. Менялась окраска полей, старились лица, обращались в пепел тела, и новые люди выходили на поля, повторяя мысли и дела предков.

Бесконечное верчение гончарного круга в руках равнодушного бога.

Я заставил себя прекратить бесполезные поиски братьев по разуму и обратил свое внимание на старейшину общины, который вышел встречать нас в окружении нескольких крепких парней, державшихся, впрочем, весьма почтительно. Мы получили пищу для себя и корм для лошадей. Кумар расплатился щедро, чем, кажется, несказанно удивил хозяев, привыкших, что вооруженные люди не покупают, а грабят.

Тем временем крестьяне, справившись с собственным страхом, собрались вокруг нас, похожие на идолов, вырезанных из черного сучковатого дерева. Они не говорили, а просто стояли вокруг, рассматривая нас широко открытыми глазами без приязни и особого любопытства. Кое-где перешептывались женщины, закрывающие лица платками. На черных худых руках вспыхивали медные браслеты, звенели серьги. Где-то позади истошно орал ребенок. Никто не делал попытки заговорить.

"Чужая жизнь, — подумал я, — почти невозможно представить себе, что когда-то я был с той стороны занавеса непонимания. Что я мог сказать им сейчас? От чего предостеречь? Я ушел слишком далеко и потерял путь домой".

Кумар, очевидно, воплотившийся в мои мысли, скомандовал отряду искать место для ночлега в стороне от деревни.

— В лесу будет чище и спокойнее, — коротко бросил он мне. Кшатрии поворотили коней, нагру женные тюками с провизией. Никто не пытался ос тановить нас. Все жители деревни были рады, что приход вооруженного отряда не нарушил покоя.

Мы ехали берегом тихой мутной реки. Сумерки были полны густым ароматом цветов.

— Поклонение законам отцов заставило вре мя остановиться, — с грустью сказал Кумар, — я проходил через такие деревни тысячи раз, но лишь сегодня понял, что они сохранили облик мира, су ществовавшего до Сокровенных сказаний. Память без поиска лишь приумножает ошибки. Теперь и мне понятны слова Маркандеи о том, что Калиюга наступает, когда люди поклоняются как реликвиям останкам бренной плоти.

Я хмуро возразил:

— Может быть, именно здесь живут прямые потомки создателей Сокровенных сказаний. Те из нас, кто переживет ближайшую войну, будут вы нуждены влачить ничуть не более достойное су ществование.

Костер на берегу реки. Запах специй и горячих лепешек. Тихий разговор усталых воинов. Сколько таких ночных привалов было у нас в минувший месяц! Вдруг кшатрий, стоявший на страже, издал предупредительный крик и метнулся в кусты. Оттуда он выволок юношу, в набедренной повязке с тугим узелком в руках. Обычный крестьянский парень стоял перед нами в свете костра и трясся от страха. Нет, не совсем обычный. Что-то мелькнуло в широко открытых глазах, непривычно прямо уставившихся на нас с Кумаром. Отблеск мысли, луч воли, надежды?

Кто ты? — нахмурившись спросил Кумар.

Мурти, — тихо ответил парень. Я почувствовал, как сбилось с ритма его сердце. Испуг? Ожидание? —

Мурти , что означает божественная сила, — уже весело заметил Кумар, — как раз этого нам и не хватало в пути. Зачем ты шпионишь за нами?

Будьте милостивы, о тигры-мужи! Какой шпион? Просто ничтожный вайшья хочет уйти с вашим отрядом. Я могу служить, чистить ваших коней, оружие. Разве высокородные кшатрии не нуждаются в услужении?

Не нуждаются, — отрезал Кумар. — Дваж-дырожденные служат себе сами. Одним из нас нельзя стать, просто пожелав этого. Разве не так поют ваши чараны?

А кто они такие? — изумленно вымолвил парень. Тут уж пришла очередь удивляться и всем нам.

Сказители, певцы, вдохновленные богами. У вас что, нет таких?

Нет, у нас поют только выпив пальмовой браги.

Кто же рассказывает о прошлом?

Никто. Что о нем рассказывать? Дед говорит, что боги создали нашу деревню и джунгли и кшатриев с раджой, раздав каждому его обязанности. Все так и останется, пока все делают предписанное. А как нарушат закон, так они, то есть, боги, все уничтожат. А до той поры и деревня будет, и крепость, и раджа всегда найдется. Только вот не пойму, откуда вы взялись. Вы иные. Может, потому что из других земель.

Мы — риши, — ответил я. — Мы смотрим, чтобы боги не уничтожили мир.

Мурти одарил меня откровенно недоверчивым взглядом:

— Нет, вы, вроде, кшатрии, но какие-то стран ные, слабые… Те другие — сильные. Они, если что не так, кричат и убивают. Вы же разговарива ете и улыбаетесь.

Это уже было: деревня в сонной одури векового труда и неизменности законов, мальчишка, жаждущий пробуждения и неосознанно примеряющий на себя облик дваждырожденного. Позвать бы его с собой, пробудить, напугать, очаровать величием мира. Но как я могу взять на себя его карму, когда сам нахожусь на узком пути долга? И вдруг я с пронзительной тоской подумал о Лате. Ни жены, ни дома, ни очага, вокруг которого сидят дети и таращат глаза, поглощенные рассказами отца…

Мы собираем воинов, чтобы вести на Хас-тинапур, — сказал Кумар с сочувственной насмешкой в голосе.

Я не воин, — ответил юноша, опуская голову, — я не могу убивать людей.

Тогда ступай обратно в деревню и не пытайся изменить русло своей кармы, — вмешался я, — ты не знаешь, о чем просишь и к чему стремишься.

Юноша стоял в растерянности, не зная, как поступить. Кумар движением руки отправил двух кшатриев проводить парня в сторону деревни. Ночные джунгли были полны шорохов и криков зверей, так что порыв юноши мог вполне стоить ему жизни.

А может, зря не взяли? — заметил кто-то из кшатриев. — Парень по виду крепкий.

Мы едем не на прогулку. Человек, не готовый убивать и умирать, лишь обременит нашу карму своей бессмысленной гибелью, — возразил я, — вот если б мы были мирными риши, ищущими учеников…

Я не успел договорить. В той стороне, где лежала деревня, поднялся страшный крик, приглушенный расстоянием, но отчетливо донесший весть о смерти и отчаянии. Кшатрии повскакали со своих мест, ловко натягивая доспехи. Через несколько мгновений воины были в седлах и ждали команды. Мы с Кумаром колебались, не зная, что предпринять. В это мгновение затрещали кусты совсем близко от нас и на поляну выбежали два наших кшатрия вместе с Мурти, за которыми гнались высокие фигуры всадников, едва различимые в неверном свете сторожевых костров. Мы не знали, кем были нападавшие, но копья, направленные в спины убегавших, не оставляли времени для размышлений. Кумар вскинул руку, и тетивы луков пропели тонкую мелодию, разом щелкнув о кожаные браслеты стрелков. Всадники — все, сколько их было, — тяжелыми бесформенными мешками упали на землю.

Там! Там жгут деревню, — задыхаясь выкрикнул Мурти и рухнул без сил под ноги наших лошадей. Кшатрии мало что могли добавить. Впрочем, что происходит, можно было догадаться по алым бликам, мечущимся в кронах пальм, и запаху дыма, который принес ветер со стороны деревни.

Уже поздно, — сказал Кумар, подразумевая отнюдь не время суток.

Я понимал его колебания. Деревня была в стороне от нашего пути, и не было времени завязывать новый кармический узел, когда нас ждали иные цели.

— Но вам дали пишу… — срывающимся от стра ха голосом вдруг вымолвил Мурти, справившийся со своей слабостью и поднявшийся с земли.

Кумар еще раз посмотрел на меня. Если б только эта деревня не была так похожа на мою собственную!

— Ладно! Придется вернуться. Нападающих не может быть много, — сказал Кумар, — как-ни будь управимся.

Наши кшатрии, давно скучавшие по битве, радостно расхохотались. Они были уверены в своем превосходстве. Я первым тронул коня, рядом со мной, держась за стремя, бежал Мурти. Скоро мы увидели языки огня, мечущиеся между деревьями. Горели хижины, похожие на копны сена. Несколько конных, одетых в доспехи, гонялись за визжащими женщинами и весело перекликались между собой. Иногда они обнажали оружие, чтобы рубануть по шее какого-нибудь крестьянина, вздумавшего поднять дубинку. Времени выяснять, кто эти всадники, у нас не было. Они заметили нас и, поворотив коней, пошли в атаку, не разобравшись, кто перед ними.

Это уже было в моей жизни: ночной мрак, наполненный бряцанием оружия, ржанием коней, сполохами огня и страхом. Тогда у меня был лишь кинжал да пробуждающаяся сила брахмы.

Теперь я обладал силой иного рода. Черная и мохнатая, как поднявшийся на задние лапы медведь, ярость приняла в себя огонь, пляшущий на крышах, надсадный крик ребенка в пыли у трупа затоптанной матери и требовала выхода. Зло побуждало к отмщению, приняв облик несущихся на нас всадников. Сшибка быпа короткой. Враги, не ожидавшие отпора, остались лежать в траве, а наши кшатрии разъехались по деревне в поисках оставшихся. У дома старейшины я заметил еще пятерых конных, среди которых один выделялся дорогими доспехами и повелительной осанкой. Не поняв, что происходит с его отрядом, и, видя как нас мало, он решил атаковать. Неуемная гордость и самомнение стоили жизни троим его сопровождавшим. Мои воины не стали искушать карму и принимать поединок, как положено кшатриям — лицом к лицу. Действия врагов напоминали обычный разбой. Поэтому мы, не колеблясь, пустили стрелы навстречу поднятым мечам. Никто из атакующих даже не доскакал до меня.

Не больше трех ударов сделало сердце в моей груди, а все пятеро оказались на земле. (Мои воины, проникнутые состраданием ко всем живым существам, не задели стрелами коней).

Догорающая хижина давала еще достаточно света и я, спешившись, подошел к обладателю дорогих доспехов. Они-то, видно, и спасли его от смерти. Оглушенный падением предводитель все пытался дотянуться до выпавшего из рук меча, шипя, подобно змее, на которую наступили ногой. Потом он понял, что ранен и окружен врагами. В глазах под изукрашенным шлемом появилось растерянно– изумленное выражение, которое по мере осознания происходящего сменилось откровенным липким страхом.

Где-то я уже видел это лицо, только тогда оно лучилось надменной гордостью…

Не без труда я осознал, что передо мной тот самый раджа, который преследовал Митру в ашраме Красной горы. Впрочем, это было в прошлой жизни…

Один из воинов, знакомый с искусством врачевания, осмотрел раненых и сообщил, что они будут жить. В тот момент я еще не решил, хорошо это или плохо. Но мне стоило больших усилий оттащить от раджи невесть откуда подбежавшего Мурти. Парень обрел новый облик. Его лицо было перемазано кровью, глаза горели бешенством ракшаса, а в руках, дрожащих нетерпения, была увесистая дубина. Кто-то из наших кшатриев с уважением заметил, что этим оружием Мурти только что раздробил бронзовый шлем на голове одного из нападавших.

Пока мы успокаивали Мурти и переговаривались меж собой, раджа смиренно лежал на земляном ложе и смотрел на все рассеянным взором, из которого уже ушла сила.

— Что будем делать с этим? — спросил подошед ший Кумар, и, склонившись над раненым, добавил, — Приехали грабить, так грабили бы. Зачем было уби вать крестьян? Кто вас кормить станет?

Что-то подобное гордому недоумению мелькнуло в глазах раджи:

— Это мои крестьяне, — едва слышно сказал он, — по закону я решаю их судьбу.

Дикие звери, — передернул плечами мой друг. — Нет, звери не пожирают себе подобных. Но и не люди, конечно. Наверное, вот через таких в мир приходят ракшасы… Так что человеческие законы на этого не распространяются, раджа он или не раджа, — зло заключил Кумар.

Я действовал по закону, — вновь прохрипел раненый, уже с ужасом глядя на нас, — крестьяне не смели продавать ни зернышка чужим. Все, что есть в деревне, принадлежит мне. Они знали это и польстились на ваше серебро. Что будет с нашей землей, если подданные перестанут выполнять закон?

Мурти с ненавистью посмотрел на раджу, но опустил дубину, не зная, что возразить. Раджа был по-своему прав, по крайней мере, он совершенно искренне так думал.

Кумар отозвал меня в сторону:

— Что будем делать?

—Стоит ли оставлять жизнь бездушному негодяю, спокойно прервавшему жизни своих подданных. Он заслуживает воздаяния.

— Но нужно ли нам становиться орудием кармы? — заметил Кумар. Боюсь, если мы убьем его сей час, то просто удовлетворим желание мстить.

Я пожал плечами. Гнев боя сошел на нет. Разум вновь обрел способность соизмерять поступки и следствия. Месть для нас не имела смысла. Кара раджи лишь освободила бы место для другого господина с неменьшей склонностью к грабежу и насилию. Зато этого полученный урок мог заставить смириться.Я не знаю, что из нашего разговора достигло слуха раджи, но главное — то, что ему оставляют жизнь, — он уловил. Когда наши люди перевязывали раны и поили его лечебным отваром, он уже сделал попытку заискивающе улыбаться. Лежа на носилках, которые приготовили для него оставшиеся в живых крестьяне, он стал смирен и кроток, как жертвенный козленок. Ничто в нем не напоминало гордого повелителя, приехавшего пару лет назад в горный ашрам с намерением казнить Митру.

Два или три года? Ничтожный отрезок времени, вместивший и новое рождение, и обретение цели, и самые горестные разочарования. Раджа так и не узнал меня. Его время двигалось со скоростью черепахи, мое — неслось стрелой. Я изменился, а он остался прежним, поэтому победил я. Странно, но эта мысль не доставила мне удовольствия. Мои изменения и открытия проходили как бы вне общего потока, делая меня неуязвимым и в то же время как бы развоплощая, выводя за пределы страстей и сует, которые и составляли ткань окружающей жизни.

Может быть, именно поэтому мне так и не удалось вернуться в родную деревню. В моем новом бытии она уже не имела смысла и, вполне вероятно, не существовала. Зато существовал этот тупой, чванливый раджа, некогда подаривший мне встречу с Митрой. Только он оказался сейчас нитью, связующей мое настоящее с далеким, рассеявшимся прошлым. Мог ли я убить его? Нет, теперь, когда я все обдумал, он был с нами в такой же безопасности, как престарелый отец в доме почтительного сына. Зачем-то карма послала нам эту встречу. Оставалось только понять — зачем.

Раджа приподнялся на носилках и запинаясь проговорил:

Вы полны добродетели. Истинный кшатрий не убивает тех, кто отвратился от битвы и выпустил из рук оружие. Я не стал напоминать ему про крестьян, ибо понимал, что он просто не считает их за людей. Для попыток наделить его мудростью время было совсем неподходящим. Впрочем, что-то все-таки происходило под бронзовым шлемом. Раджа вдруг попытался смиренно улыбнуться и пробормотал:

Я нарушил дхарму и потому наказан. Мне не следовало нападать на незнакомых воинов. Время такое. Подлые крестьяне сбиваются в шайки и берутся за оружие. Они лишены дхармы и неискусны во владении оружием. Вас-то я принял по недомыслию за таких разбойников. Теперь и вижу, что ошибся и в вашем умении сражаться, и в вашей добродетели. Кто ты, о кшатрий? Какому великому государю ты служишь? А, может быть, ты и сам странствующий принц, привыкший водить в битву целые акшаукини? Ты держишься как повелитель… Если так, то прими меня верным слугой.

Так говорил мне раненый раджа, думая иное. Ни на мгновение он не мог поверить, что человек, обладающий силой и знатностью, оденет на себя кожаные доспехи и будет странствовать с горсткой лучников. Но он нас боялся. Страх трепетал над его носилками, принимая форму летучих мышей, режущих воздух над нашими головами.

Не видя оснований лгать, я ответил ему, что мы — дваждырожденные. Он опять не поверил, но на этот раз хоть признался в этом.

Слава богам, я уже давно живу на свете и могу отличить кшатрия от этих никчемных проповедников. Разве смог бы кто-нибудь из них убивать так легко и красиво? Брахманы ленятся даже бросить в землю зерно и собрать урожай, подобно этим ничтожным вайшьям. Я знал только одного дваждырожденного, который был похож на мужчину — старый риши в ашраме Красной горы на границе моих владений. У него хватило мужества противостоять даже мне!

Почему ты говоришь о нем, как об ушедшем?

Потому что он умер еще в прошлый сезон дождей, — ответил раджа, — вернее, его убили… Нет, не мои люди. На него я зла не держал. Наверное, какие-нибудь разбойники. Ничего святого не осталось у людей в этом мире.

Черный мрак небытия. Пронзительная боль утраты. Невозможность вернуться… Я никогда не думал, что жизнь Учителя может оборваться. В нем была настоящая крепость. Такую не обретешь ни молитвами, ни упражнениями. Сила была присуща моему риши, как твердость горе, как покой пещере. Казалось, он вечен, как сама Красная гора… И он пришел за мной пешком в деревню и ухаживал за раненым Митрой, потому что был по-настоящему велик. Может быть, его сила не уступала могуществу патриархов, хоть он ни разу и не показывал ее мне. Он шел земными путями. И поземному закончил свой путь. Странно, но я никогда не думал об этом раньше. Я забыл об окружающих, пытаясь унять боль.

Что же такое истинная сила и мужество? Есть ли на Земле безопасный путь счастья и добра? Сгустившийся свет брахмы, стоящий в золотом колодце сердца, не спасал ни от смерти, ни от страданий, скорее, он сам нуждался в сбережении.

С треском обвалились прогоревшие жерди какой-то хижины, и я вспомнил о том, что мы стоим посреди деревенской площади. Пора было бы принять решение о продолжении пути. Кумар, уже верхом, в окружении кшатриев, спокойно ожидал меня. Краем глаза я заметил, что Мурти с лицом, озаренным ожесточенной решимостью, натягивает на себя панцирь, снятый с убитого врага. Не так уходил я из своей деревни в ПУТЬ.

— Что делать с ним? — взглядом спросил Кумар, указывая на раджу.

Я вновь повернулся к нашему пленнику. Он чувствовал, что сейчас решается его судьба.

— Если будет угодно могучеруким повелите лям, они могут провести ночь в моем ничтожном дворце. Я буду счастлив устроить пир в честь мо его счастливого спасения… Клянусь всеми бога ми, что не замышляю предательства. Мы здесь умеем ценить благородство и милосердие.

Как ни странно, в этих словах уже не было кислого привкуса лжи. В тот момент он и правда говорил то, что думал. Кумар колебался.

Тот человек в ашраме был моим Учителем, — сказал я радже.

Да, это может быть, — с благоговейным ужасом воскликнул он, — теперь я вижу, как вы похожи… Клянусь, я сам скорблю… Если бы я поймал убийц, то приказал бы затоптать их слонами.

Он опять лгал. У него не было слонов. По рассказам Митры всю воинскую силу этого раджи составляли несколько сот головорезов, поднаторевших в науке грабить крестьян, но далеких от высокого кшатрийского искусства. Кто мог поручиться, что у него не появится желание перерезать нас ночью? Но моего Учителя он не убивал.

— Слушай же, раджа, кто перед тобой. Мы — посланцы великого знатока дхармы, могучего ко лесничего бойца, повелителя Индрапрастхи, стар шего из братьев Пандавов Юдхиштхиры. Мы по сланы в эти земли союзом великих племен — пан– чалов, ядавов и куру, чтобы собрать армию для по хода на Хастинапур. Кто попытается встать на на шем пути, обратит на себя пламенный гнев не превзойденных ратхинов Арджуны и Бхимасены.

Так сказал Кумар громким, похожим на рычание тигра голосом. И странно было слышать высокую речь дваждырожденных в раздавленной ужасом лесной деревне.

Затих треск огня, лишь кое-где шипят головешки, упавшие в оросительный канал. Тьма стоит над нашими головами. Но ночь близится к исходу. Мы нуждаемся в отдыхе и пище и потому воспользуемся гостеприимством раджи, да минует его гнев Пандавов… И не надо пытаться вставать на колени в носилках… Это лишнее свидетельство покорности. Мы и так верим, что ничтожнейший из слуг ручается жизнью своих наследников… Как быть с крестьянами? Они умрут от голода. Конечно, им заплатят за разрушенные дома и привезут зерно из царских закромов… Можно ехать. Слава богам, эта безумная ночь заканчивается.

* * *

В лучах рассвета мы подъехали к столице княжества. Это скопление домов из обожженной глины и тростника за земляным валом никто из северян не решился бы назвать городом. Несколько выделялись из общей массы дворец раджи и ступенчатая башня храма, сплошь украшенная грубыми фигурами богов и героев. Здесь же были конюшни, мастерские и склады зерна. С внутренней усмешкой я вспомнил хвастливые рассказы Митры о "роскошной жизни при дворе раджи". Любой горожанин Кампильи или Хастинапура счел бы такое существование убогим. Впрочем, и мерки здесь были другие. Закрома, полные зерна, уже означали богатство. Сотня вооруженных наемников давала силы защищать границы от притязаний соседей.

В клубах пыли, разлинованной пологими солнечными лучами, мы въехали в крепость. Со всех сторон собирался народ, невесть как прослышавший о том, что возвращается их повелитель. Люди изумленно пялились на него, возлежавшего на носилках в кольце чужих воинов, пытаясь решить: готовиться к пиру или удирать в джунгли. Раздались нестройные крики приветствия. Раджа поднял руку, одновременно и благословляя, и отмахиваясь от толпы. У дворца мы спешились. Двое подбежавших стражей подхватили своего хозяина и помогли ему войти внутрь. Мы вошли следом, не оставляя оружия. Впрочем, все наши страхи оказались напрасными. Раджа хорошо усвоил полученный урок, и время, проведенное во дворце, не омрачилось предательством.

После пира и отдыха мы с Кумаром вышли побродить по поселению, с нами увязался и наш новый слуга Мурти. Раджа не обращал на него внимания, а мои кшатрии обрядили его в одежду северян, которая шла ему куда больше, чем драная набедренная повязка или неуклюжий панцирь, снятый с убитого.

Впервые за месяц позволив себе не торопиться, мы прошли к храму, чья ступенчатая башня, украшенная глиняными скульптурами, гордо возвышалась над тростниковыми хижинами. Это было древнее строение, которое, очевидно, и положило начало будущем)' центру княжества. Стены храма и башни — гопурама — были сложены из неотесаного камня. Башня поднималась уступами, суживаясь кверху наподобие горного пика. На каждом этаже была оставлена сквозная смотровая площадка, что придавало ей ажурный, летящий облик. Каждый уступ украшали глиняные фигуры богов и героев. В более позднее время их раскрасили в яркие тона с языческой щедростью, которая выдавала желание новых жрецов, унаследовавших храм, опираться на внешние формы вместо сокровенных глубин человеческой души. Эти люди уже не верили в безличного Бога, установившего единый закон. Молнии и дождь, солнце и ветер, любовь и смерть — все имело теперь своего отдельного покровителя, наделенного именем, обликом и атрибутами владычества.

Мы поднялись на вершину гопурама по узким каменным ступеням, выбеленным пометом летучих мышей, и вышли на смотровую площадку, открытую солнечному свету. Море джунглей и далекие синие горы открылись нашим глазам. После безумия минувшей ночи даже не верилось, что в нашем мире разлито столько покоя и света. Черные коршуны, распластав крылья, легко скользили на расстоянии вытянутой руки от нас. Внизу гомонил базар, раскинувшийся прямо у стен дворца раджи. Деликатное покашливание за спиной отвлекло нас от созерцания и, обернувшись, мы увидели трех служителей храма.

Бритые головы и длинные шнуры, перевязанные через плечо и грудь, — символы высшей брахманской варны. Длинные юбки, принятые у дравидов, были благородного оранжевого цвета. Брахманы пригласили нас спуститься внутрь храма под каменные своды. Тонкий сквозняк сочился сквозь узкие оконца в каменных стенах, но и он был не в силах развеять приторно-сладкий стоялый аромат благовоний, жертвенного масла и цветов, которые приносили верующие к стопам божеств.

В центре храма стояла огромная каменная статуя шестирукого Шивы, задравшего ногу в диком танце конца юги. Этому богу, судя по обилию подношений, здесь поклонялись всерьез. Созерцание статуи произвело на меня тягостное впечатление. Трое брахманов затянули длинный гимн славословия, исполняя ритуал возлияния в огонь. Жидкое коровье масло тянулось из бронзового сосуда, и пламя шипело, как проснувшийся Наг. Красные блики метались по лицу бога. Поистине, этот обряд мог подавить любое стремление вырваться из круга обыденной жизни в небеса. Скорее, он пробуждал желание зарыться поглубже в землю, чтобы гнев бога миновал ничтожное человеческое существо.

Мы с Кумаром смиренно почтили бога разрушения поклонами и словами молитв. Я спросил одного из брахманов, какие чувства они стремятся пробуждать у поклоняющихся.

Конечно, страх перед высшим гневом, — ответил самый престарелый из жрецов, — в руках этого бога власть над жизнями всех тварей, и мы смиренно молим его о снисхождении.

Вы уверены, что он требует именно этого? — спросил Кумар.

Какие могут быть сомнения? Разве мир не сотворен по его воле? Крестьяне подчиняются кшатриям, кшатрии — радже, раджа — Шиве, чей гнев испепеляет миры.

Значит, насилие угодно богу?

Люди сами впали в немилость, обратившись ко злу, — наставительно заметил старик, — раньше все было иначе: Сурья не сжигал посевы, Агни уносил жертвы смертных бессмертным, Дхарма берег закон, цари не скупились на подарки брахманам, и те правильно исполняли все ритуалы и пели гимны. Так гласят Сокровенные сказания.

Надо признаться, что от такого святотатства спокойствие чуть было не изменило нам с Кумаром. Я спросил:

— А что мешает вам сейчас правильно петь гимны, чтобы все в мире или хотя бы в этом кня жестве встало на свои места?

— Если высокородный пришелец соизволит оставить храму достойное пожертвование, то мы помолимся за вашу победу в грядущей войне.

Я увидел, что Кумар едва удержался от неподобающего смеха. Зато он не удержался от речи:

— Бог Шива вряд ли услышит ваши просьбы, так как во всех храмах нашей земли его просят о том же. Причем многие владыки могут позволить себе вылить в священный огонь куда больше мас ла, чем я, недостойный. Половина молящих о по беде стоит за Пандавов, другая — за Кауравов. И всем нужен гнев Шивы. Не по себе ли вы наделя ете его жестокостью? Не лучше ли потратить вре мя на постижение божественных законов мира, найти путь истинного постижения Божества соб ственным разумом? Он дан вам со способностью вместить Вселенную, а используете вы его для заучивания пары гимнов. Даже в обрядах вы уже запутались, забыв их сокровенное значение.

Молодые жрецы при этих словах испуганно отшатнулись, а старец гневно сдвинул седые клоч-кастые брови. Выцветшие глаза в сети красных прожилок вспыхнули с неожиданной для тщедушного тела ненавистью.

— Я знал, что безбожие глубоко проникло в разум надменных жителей севера, — воскликнул старик. Его рука, сжимавшая посох, тряслась. — Ты оскверняешь храм своим присутствием. Пове леваю тебе покинуть его.

— Не любят они здесь достойного спора, — хмыкнул Кумар и, обращаясь к брахману, четко про говорил,— когда-то, строя эту башню, наши со братья стремились воплотить в символах восхож дение души к Богу. От ступени к ступени подни мался человек, встречая на каждом уровне новых богов, открывая новые истины, пока не доходил до самого верха. А там видел только небо и солнце. Вы же поместили каменного идола под мрачные своды и творите жертвенные обряды, которые лишь пугают простых людей. Ритуалом н познать источник мирового закона. Груды подно шений заслонили от вашего взора подлинный ис точник благодати — негасимое сердце вселенной.

Я молчал, но и во мне кипело возмущение. Я не хотел уходить, оставив мрак невежества безраздельным господином в этом каменном дворце, когда-то вмещавшем сияние брахмы и животворный поиск истины. Память о святыне нуждалась в защите. Брахма гнева с шипением взметнулась на алтаре сердца. Тело превратилось в черную пещеру, и огненная сила полилась потоком, изгоняя мрак и холод. Я не смотрел на старого жреца, он уже не имел значения. Я бросил поток брахмы прямо в лицо молодым служителям, чтобы они поняли, что есть в человеческой жизни нечто большее, чем монотонный распев молитв у стоп каменного бога. Они должны были ощутить ПРИСУТСТВИЕ.

Они его ощутили. Они вперились в меня широко открытыми глазами и обратились в каменных истуканов. Лишь несгибаемый старик с посохом по-прежнему трясся от гнева. Он готов был умереть за ничтожные, но привычные, как собственное тело, истины… Впрочем, в каком-то смысле он давно уже был мертв. Нам больше нечего было делать в храме.

Мы вышли в слепящий утренний свет, бесшабашную жаркую толчею улочки. Мурти забежал чуть вперед и опустился перед нами на колени, пытаясь благоговейно коснуться моих пыльных сандалий. В ответ на предостерегающий оклик он изумленно вскинул глаза и забормотал:

Истинные брахманы… Боги наделили вас огненной силой… Не бросайте меня.

О непостижимый Установитель! Он почувствовал! Парень из деревни вместил недоступное жрецам, — от души рассмеялся Кумар. Я обнял Мурти за плечи и поставил его на ноги, теряясь от смущения. Впрочем, нам с Кумаром эта попытка наивного поклонения осветила бердца, как некий знак, указывающий направление пути.

* * *

Наверное, в тот момент в голове Кумара и созрел план. Как только мы вернулись во дворец, он надлежащими словами поблагодарил раджу за оказанный прием и испросил дозволения набрать среди его подданных наемников, желающих уйти сражаться на север.

Раджа колебался, боясь оказаться на стороне проигравших. Но Кумар, воплотившись в его мысли, с мягкой неудержимой настойчивостью объяснял растерянному повелителю его собственные интересы. Тот пытался ускользнуть, со змеиной ловкостью уворачиваясь от твердых обещаний и обязательств. Но разве мог он спорить с дважды-рожденным? Учтивые слова и заверения лились из уст Кумара и раджи, свивались и путались, все явственнее превращаясь в бесчисленные петли и узлы, опутывающие повелителя с головы до ног.

— Воины мне самому нужны… Трудно дер жать этот народ в подчинении, да и чем еще за кончится битва за престол. В Хастинапуре войск много, и Дурьодхана в случае вашего поражения, да уберегут вас боги, не пощадит и нас, ничтож ных… Нет, нет, я не оспариваю справедливости притязаний Юдхиштхиры. Мы все будем молить ся за победу сына Дхармы… Вы говорите, Друпа– да и царь ядавов дают ему свои армии? Тогда, ко нечно.. . Но все-таки лучше бы нам — маленьким народам —в это не вмешиваться. А в Хастинапу ре много золота? Значит, чараны поют правду? И Юдхиштхира обязательно вознаградит своих со юзников? Дурьодхана, конечно, нет, он действует силой, расширяя границы империи. Зачем ему нас награждать, если можно просто захватить? Да, я за Пандавов, но так, чтобы об этом не узнали в Хастинапуре. И чтоб мои кшатрии обязательно вернулись с богатой добычей… Конечно, я верю слову Знатока закона.

В конце концов раджа позволил нам собрать на площади своих подданных и обратиться к ним с призывом вступить в войско Юдхиштхиры. Уже вечерело, когда мы с Кумаром вышли на ступени дворца взглянуть на тех, кто считал себя принадлежащим к сословию воинов. Перед нами в алом закатном свете стояло несколько сотен молодых мужчин, способных владеть оружием. Кое-где поблескивали латы и шлемы, сработанные местными мастерами. Чуть подальше замерла в предвкушении зрелища тысячеглазая толпа вайшьев. Говорить предстояло мне. Я знал, что надо сказать, но плохо представлял, как это сделать.

Впрочем, первым нарушил тишину раджа, еще не оправившийся от раны, но уже одевший на себя облик гордой и повелительной силы.

— Слушай, мой народ! — крикнул он. — Бла госклонные боги послали нам вестников от солн– цеподобного государя Юдхиштхиры, о мудрости которого чараны слагают песни. Он просит нашей помощи в борьбе за престол Хастинапура. Вы зна ете, сколь мала дружина нашего царства. Со всех сторон нас окружают алчные и кровавые соседи. Поэтому я не могу сам отправиться на эту слав ную войну, но обещаю не удерживать тех, кто пой дет с посланцами по доброй воле.

Площадь взволнованно загудела. Но для меня в этом звуке пока было не больше смысла, чем в урчании желудка опившегося брагой кшатрия.

Наконец из толпы кто-то крикнул:

— Пусть скажут послы. Что это еще за война, на которую они нас зовут?

Кумар тонко улыбнулся и пропустил меня вперед. Я на мгновение представил себе Юдхиштхи-ру, говорившего с жителями Кампильи, вспомнил его спокойный и сильный голос, мудрые слова, лучи силы, которые лились из его фигуры.

Я заговорил:

— Наш повелитель Юдхиштхира хочет восста новить дхарму на всей великой земле, страдающей от беззакония и вражды. Он не жаждет власти, но печется о благе подданных. Дурьодхана же, захва тивший власть в Хастинапуре, далек от дхармы. Он подкупает своих кшатриев щедрыми дарами, забыв о справедливости. Если его не остановить, он возьмет под свою руку весь север и придет к вам. Во имя спасения вашей земли и ваших детей иди те с нами на помощь Пандавам. Вас ждет великая битва, в которой каждый из кшатриев сможет про явить свою доблесть и обрести славу.

Я закончил говорить и перевел дух. Площадь молчала. В глазах Кумара полыхал потаенный огонь бешенства, а раджа так и сиял от удовлетворения, хоть и пытался придать лицу сочувственное выражение.

— Значит, говорите, Дурьодхана собрал огромную армию? — заорал кто-то из толпы.

— И он правда одаривает кшатриев?

Раджа с показным бессилием развел руками в дорогих браслетах:

— Сами видите, что за люди…

Кумар зло хмыкнул и шагнул вперед. Глаза его сияли, на губах играла вызывающая улыбка, а руки сжимали перевязь меча.

— Эй вы, тугодумы, — заорал он в полный го лос, — немного же вы поняли из речи моего уче ного друга. Здесь, как я вижу, мудрость и благочес тие не в почете. Но уж свою-то выгоду вы, наде юсь, понимать не разучились? Я вам скажу, как про стой воин. Мы не зовем вас на помощь Пандавам. С ними панчалы и ядавы, искусные в колесничих поединках. Что им до обленившихся парней жар кого юга. Просто мне показалось, что в вашей де ревне может найтись пара десятков бойцов, охочих до добычи. Кто из вас не слышал песен, превозно сящих справедливость и щедрость Юдхиштхиры? Как вы думаете, неужели же, захватив несметные сокровища Хастинапура, он не поделится с теми, кто проливал за него кровь? Вот он, — Кумар гру бо ткнул пальцем в мою сторону, — он был в Хас– тинапуре. Он может рассказать вам о сокровищах всей земли, свезенных туда Кауравами. Мой друг — брахман. Брахманы не лгут. Ну, Муни, был ли ты во дворцах Хастинапура? Много там богатств?

Я оторопело кивнул головой, внутренне проклиная Кумара. Но ведь я правда не лгал. Он рассказывал толпе о жемчужных сетках на окнах, о литых серебряных курильницах, драгоценных камнях, украшающих одежды и оружие придворных. Все это казалось сном, сияющим небесным видением, нестерпимо притягательным для любого, кто вырос в глиняной хижине, крытой тростником.

Кумар говорил долго. Сумерки сгущались, но толпа стояла, затаив дыхание, стража забыла запалить факелы. Ручеек слабого любопытства, пробудившегося в начале речи Кумара, обратился в мутную волну восторга. Я новыми глазами увидел своего друга. Он бросал в толпу слова со страстью и самоотречением лучника, мечущего пылающие стрелы.

Думаю, что многие даже не разбирали его речь, но все оказались подхваченными невидимым потоком силы, воплощенной в жестах, интонациях, в очевидной всепоглощающей уверенности Кумара, которая уже однажды позволила ему собрать и повести за собой необузданные массы восставших земледельцев. Даже я не мог не поддаться очарованию его майи, хоть и знал, как много из сказанного им лишено истины. Воодушевление само собой поднималось в сердце, минуя пристальный взгляд разума.

— Много народа мы с собой не возьмем, — уже тише заявил Кумар, — только тех, кто хоть раз был в сражении. Хотя, какие тут у вас сражения… Небось, грабите полунищих своих соседей … Муни вам правду сказал — у Панданов армия меньше, чем у Хастинапура. Это потому, что мы берем только настоящих рубак. Вы же понимаете — кому хочется делиться добычей с бездельниками. Так что подходите, кто хочет, и я сам проверю, чего вы стоите.

Зловеще улыбнувшись, Кумар похлопал по рукояти меча. Этой ночью мы снова не спали. Выйдя из города, запалили костры неподалеку от ворот и стали набирать свою маленькую армию. Кумар в начищенном до блеска панцире расхаживал среди мускулистых плеч, могучих торсов, насупленных и жадных взглядов, расспрашивая, заглядывая в лица, пробуя силу, вороша людей, как старые доспехи, в поисках годных для будущих свершений.

Где ты заработал свои шрамы? — допытывался Кумар у приземистого, мрачного воина, чье изуродованное лицо походило на использованную мишень.

В честных поединках!

Не слишком ли много поединков, ведь княжество, кажется, давно и с кем не воюет?

Я дрался со своими, — небрежно отмахнулся кшатрий, — мужчина не должен сносить оскорблений ни от кого…

Похоже весь мир ополчился на тебя, — заметил Кумар с усмешкой. Кшатрий вскинул голову, как норовистая лошадь:

Я и готов сражаться хоть с целым миром…

А ты почему рвешься из-под милостивой тени повелителя? — спрашивал Кумар у другого.

Хочу… это, чтоб доблестно…

Да зарезал он, сын ракшаса, одного несчастного вайшью, вот и боится, что дело вскроется, и сам раджа велит забить его палками… — небрежно разъяснил кшатрий, стоящий рядом.

Это я — сын ракшаса!? Я не стерплю…

Да я тебе кишки на шею намотаю раньше, чем ты за меч схватишься, шакал кровожадный. Никому не позволено осквернять имя кшатрия ложью и убийством беззащитных…

Услышав эту перебранку, мы с Кумаром удивленно переглянулись.

— Интересно, сколько из них пытаются про сто избежать кары за какие-то свои преступления? — хмыкнул Кумар.

Есть, вроде, и настоящие воины… — не очень уверено заметил я.

Но с нами-то пойдут как раз те, кто не уживается в стенах закона — жаждущие сражений и сокровищ, — сказал Кумар. — Думаю, раджа даже радуется, что кое-кого из его "верноподданных" мы забираем с собой. Когда нет великих замыслов, неуправляемая сила становится опасной обузой. Выйдя из берегов, она может и княжество разнести.

А если бы нашелся вождь, способный их сплотить, как покойный Джарасандха в Магадхе, то мы получили бы еще одно нашествие.

Вряд ли, — пожал плечами Кумар, оглядывая толпящихся воинов, которых наши кшатрии довольно безуспешно пытались разделить на десятки и усадить вокруг лагерных костров, — их слишком мало. К тому же соплеменники буквально выпихивают этих шершней из своего улья… А если их вдруг родится много, то без вождя и идеи они только перережут друг друга. Куда делись воины Магадхи после того, как Бхимасена убил их вождя? Сгинули в междуусобицах. Вот если нам удастся собрать побольше таких обозленных, жалящих возмутителей спокойствия, неплохая бы армия пришла на помощь Пандавам.

Здорово! Что ж Пандавы об этом не подумали? Кумар снисходительно покачал головой. На его полных губах заиграла лукавая усмешка:

С чего ты взял, что они не подумали? А зачем они рассылают дваждырожденных собирать отряды? Кого, ты думаешь, приведет с собой из дальних земель сердечный друг Митра? Юдхиштхира сказал — приведите воинов. Думаешь, он обольщался по поводу того, кто пойдет за нами? — и Кумар возвысил голос. — Эй вы, отобранные, постройтесь для принесения клятвы верности на огне и мече. Остальные ступайте под заботливую длань своего законного повелителя. На рассвете мы выступаем.

* * *

В утренней свежести мы вновь сели на коней и двинулись к соседнему княжеству. За нами следовало не менее сотни конных, отягощенных мешками с провизией, в кожаных панцирях, с луками и копьями за спиной.

Тогда я и спросил Кумара, не совершаем ли мы ошибки, привлекая людей посулами добычи, которую, по правде говоря, ни он ни я не надеялись получить. Закон братства дваждырожденных отвергал ложь как способ достижения цели.

— Какой закон? — резко спросил меня Кумар. По его раздраженному тону я понял, что самодо вольная улыбка скрывает змеиную борьбу сомне ний. — Разве ты был слеп и глух в зале собраний Друпады? Ты так и не понял, чего ждет от нас Кришна? То, что я сделал сегодня, в конечном сче те послужит Юдхиштхире, а значит, несет благо.

…Юдхиштхире! А этим, прельстившимся твоими посулами?

Они же сами захотели. Как истинный дваж-дырожденный, я воплотился в души простых воинов и дал им надежду и мечту. А ты не смог… Не нашел слов… А теперь еще и меня осуждаешь. Один раз у меня не получилось в Кампилье! Я пытался заставить людей измениться, отречься от прошлого… Но они были неспособны оторваться от берега и отдаться потоку. Тогда я ушел от сытых горожан и обратился к простым земледельцам. Им я просто назвал виновных в их бедах. И этого оказалось достаточно, чтобы бросить отчаявшихся мужиков на копья кшатриев. Я пытался изменить поток кармы. Как глупо… Даже если бы мы вдруг победили, блага на земле не прибавилось… Лишь теперь я понял, что, дорвавшись до сокровищ Друпады, мои крестьяне получили бы новый соблазн резать друг друга.

А сейчас мы не повторяем твоих ошибок?

Нет! Думаешь, они не знают, что рискуют жизнью? И все равно идут. Потому что дело не в наших словах. Просто среди тихого умирания забрезжила цель — простая, ясная, не требующая длительных усилий. Когда все рушится, когда сердце сжимается от тяжелых предчувствий, верят самым ярким и безнадежным пророчествам. "Нам плохо — так бей вон тех!" И они пойдут бить с легким сердцем и чистой совестью. Потому что их всю жизнь учили только этому. Я и сам вижу, что они грубы и просты. Но силы нашего мира действуют через таких, как эти.

Кумар криво ухмыльнулся и, дернув за узду, дал шпоры коню. Где-то в хвосте колонны всадников я услышал его громкий торжествующий голос. Кумар давал наставления кому-то из новопринятых бойцов в выражениях, способных смутить даже начальника конницы матсьев.

Та самая сила, которой не хватило Учителям в угасших ашрамах юга, по прихоти кармы возродилась в моем друге. Теперь она лилась через край, не зная законов, границ и страха.

Я смирился и следовал за ним. Жизнь сама показывала новые пути. Отказаться следовать по ним означало, по сути, признать себя побежденными. А к этому мы не были готовы. Я уже сделал свой выбор в Хасти-напуре, выпытывая секреты Карны у его несчастного отца, или даже раньше, когда обагрил свой меч кровью в царстве матсьев. Карма разорванного братства дваждырожденных все явственнее давила на мои плечи. Признаться, я невольно позавидовал Кумару, отбросившему сомнения и радостно отдавшемуся новому потоку.

* * *

Кумар рано торжествовал победу. Необоримый закон кармы действует путями, неведомыми человеку. Наверное, поэтому никому из смертных так никогда и не удавалось предвидеть все препятствия, ловушки и противодействия, что порождает им же избранный путь.

Набранные нами воины никак не становились армией. Я сравнил бы их со стадом овец, если б только каждый из них в отдельности не смахивал больше на волка. Я иногда задумывался, сколь многие из них получили свои раны во время грабежей, подобных ночному нападению на деревню Мурти. В соседних землях мы набрали еще несколько сотен бойцов, что только увеличило неразбериху и нашу озабоченность. У меня было ощущение, что мы пытаемся нести в пригоршне кипящую воду.

Сила клокотала, пузырилась, обжигала ладони. Сила тупая, жестокая, смертоносная, но так необходимая нашим вождям для победы. В ней не было теплого ровного огня брахмы, ее не пронизывали мысль и воля, превращавшие дваждырож-денных кшатриев в дисциплинированное и преданное войско. Это была сила молодой расы, еще не одухотворенная брахмой, необузданная разумом и традициями.

И все-таки наш отряд продвигался от одного мелкого княжества к другому, понемногу поворачивая на север, туда, где знамена Пандавов собирали для последней схватки всех, кто обладал силой и мужеством оспорить волю Хастинапура.

Моя телесная память несет меня над красной горячей землей, пахнущей обожженной кожей и солью. От нее исходят шероховатые, обжигающие волны безгласной и бездумной силы. Пустынное плоскогорье залито белым солнечным светом, настолько интенсивным, плотным и осязаемым, что человек вязнет в нем, как в зыбучем песке. Это не внутренний свет грез о былом, а память о грозном настойчивом давлении внешней среды. Воспоминания о тех днях прожитой жизни несут даже свет солнца как постоянное испытание, неотвязчивый вызов.

Впрочем, вызов юга чувствовался во всем — в сумраке влажных, почти непроходимых лесных чащоб, в густой облепляющей жаре. Опасность воплощалась то в полете стрелы с каменным наконечником, выпущенной из лесной глуши каким-нибудь диким охотником, то в перестуке копыт чужого отряда. Мы привыкали жить с опасностью, не находя радости и опоры ни в чем, кроме серебряного луча долга, протянувшегося от нас к сердцу Юдхиштхиры.

Мурти, сторонившийся грозных и капризных кшатриев, старался ехать ближе ко мне. Волей-неволей мы коротали время некоторым подобием беседы, хотя эти разговоры с простым деревенским парнем пока несли для меня мало интересного. Он пытался рассуждать о богах и путях праведной жизни и презирал своих соплеменников за их приверженность каменным идолам, стоящим в храме. Но его неразвитый, зато живой ум делал свои выводы из гимнов, что пелись во время храмовых церемоний. Так он узнал о майе видимого мира, о непостижимой силе, творящей Вселенную и управляющей как людьми, так и богами. Он даже продекламировал мне несколько строк об Атма-не: "Сам невидим, во все тела проникает. Эти тела преходящи, но вечен носитель тела — непреходящий, творящий Атман".

Признаться, я был удивлен, как невежественный крестьянин смог додуматься до идеи безличного Бога. Он не ощущал брахмы, не слушал в ашраме учение Сокровенных сказаний, но истово молился силе, которую не мог ни представить, ни определить. Не без гордости он сообщил о том, что сам избрал для себя путь постижения. Два года назад, к ужасу окружающих, наш Мурти заявил, что пища его односельчан недостаточно чистая, и дал обет не есть ничего, кроме зерен злаков. Ему казалось, что именно таким путем риши растворяют себя в Атмане.

После моих настойчивых расспросов он признался, что от подобной пищевой аскезы потерял несколько зубов, остроту зрения и сейчас чувствует себя немощным среди других воинов. Пришлось убеждать его, что нет духовного преимущества в отказе от той или иной пищи. Любая форма воздержания может оказаться ловушкой, отделяющей собственное Я от тождества с окружающими. Даже в смирении аскета может таиться гордыня, сводящая на нет все заслуги. Мурти некоторое время пытался спорить, но, кажется, в глубине души был рад, что события вырвали его из транса доморощенного подвижничества и почти насильно погнали к неизвестной, но более-менее овеществленной цели. В походе нам приходилось питаться тем, что посылали в котел отнюдь не щедрые боги. Как ни пытался Мурти устраиваться на ночлег подальше от дразнящих запахов "нечистой" пищи, его аскетического рвения хватило ненадолго. Уже на следующий день после нашего разговора он сидел в общем кругу и грыз оленьи кости с кусками обжаренного мяса, чуть ли не хрипя от жадности.

Я рассказал об этом Кумару.

Еще десяток дней, и он окончательно потеряет интерес к слиянию с божеством, личным или лишенным образа, — легкомысленно ответил мой друг, — ты сбил его с "пути желудка".

Ему надо думать о том, как сражаться, как защищать собственную жизнь, а он возомнил, что все это майя. Теперь-то, вернувшись на землю, он получит возможность хоть чему-то научиться. Но прав ли я, отбирая у него веру?

Если переживет войну, обретет и веру. Мы же знаем, что истину нельзя преподать словами. Она рождается в таинственной глубине сущности, когда на нее проливается семя личного опыта. Так что для Мурти полезнее страдать и каяться в майе нашего мира, чем устремляться в бездны Атмана.

А что если этот серый душный уходящий мир не стоит того, чтобы обращать на него внимание? Может быть, Мурти лучше сразу погибнуть, сохранив легкую карму и чистую веру?

Кумар откровенно расхохотался.

Ты же сам в это не веришь. А какой мир унаследует наш юный Мурти, этого не знает никто из мудрых. Разве мы можем судить по родовым мукам, кто родится? Да и вообще, хватит тебе думать о нашем вайшье. Пора позаботиться о том, что делать с остальными.

Хорошее воинство ведем мы Пандавам, — не без язвительности сказал я Кумару, — все-таки это было безумием собирать людей так, как делали мы. Плоды обмана всегда горьки. Соблазн грабежа, прельстивший наемников, привел под наше знамя далеко не лучших.

А что, там были другие? — мрачно ответил Кумар. — Неужели ты не видишь, что только эти люди и обладают силой сражаться.

Но как же мы будем командовать ими в бою? Кшатрии Хастинапура перебьют их в первой же стычке. А еще хуже, если они выйдут из повиновения.

Да ты не переживай, — невесело усмехнулся Кумар, — может, мы еще и не доведем их до Пандавов. Стоит попасться на пути городу побогаче да без укреплений, как мы рискуем снова остаться без армии.

Так стоило ли пытаться вести?

Конечно. Не действуя, мы не получаем даже надежды достичь цели. Так гласят-Сокровенные сказания.

Здесь мудрость сказаний бессильна, — ответил я, — эти безмозглые гордецы не оценят наших знаний. Что вообще может заставить их подчиниться?

— Это и предстоит нам понять. Причем как можно быстрее, если мы дорожим собственными жизнями.

Некоторое время я ехал молча, обдумывая сказанное Кумаром. Что вообще можно было пытаться понять в этих людях? Их лица, задубевшие на солнце, разлинованные шрамами и морщинами, отличались друг от друга лишь степенью свирепости. При всей своей чуткости я не мог уловить за этими личинами, носящими столько же самобытности, сколько щиты из воловьей кожи, никакого движения мысли. Похоже, в своих действиях они руководствовались просто привычкой, несознательно приобретенной за долгие годы следования традициям своего кшатрийского племени.

Единственным человеком, который еще старался говорить с нами, был Мурти. Возможно, наши речи пугали его. Но и благоговейный страх превращался в связь, завораживал, притягивал добычу, как взгляд кобры.

— Почему вы так мало говорите с нами? — тревожно спрашивал он нас. — Кшатрии по вече рам все чаще ворчат, что путь до сокровищ Хас тинапура долог, а вы скрытны и горды, хотя, судя по одежде и обхождению, все-таки происходите из низкого сословия…

Мы с Кумаром невесело улыбнулись.

— Это дуракам нужна длинная речь, — ска зал я, — мудрый схватывает суть с полунамека. Между нами, Мурти, есть постоянная связь. Жест, поза, взгляд и даже всполох чувств — это знаки беззвучного общения; плоть насыщенного, цвета стого, полнозвучного языка мудрых. Просто ты еще не научился слушать и видеть по-нашему.

Мурти упрямо тряхнул кудрями:

— Темны твои речи.

Если бы вам все было понятно во мне, то чем бы я отличался от вас? — возразил я. — Твой сосед в строю тебе полностью понятен и близок. Но вести за собой он не может, ибо вы знаете одни и те же дороги, одни и те же законы.

Между мной и тобой не путь или законы, — вдруг сказал Мурти, — а пустота. На что я тут могу опереться, чтобы влезть, да еще и удержать равновесие…

Ну вот, Мурти, ты сделал открытие. Именно эта полоса пустоты, не измеренная твоим разумом, и отделяет Учителя от ученика. Ты еще не прозрел настолько, чтобы видеть невидимое продолжение пути телесными очами. Поэтому мы и говорим о том, что ученик выбирает своего Учителя волею кармы, подчиняясь не рассудку, а велению прозревающего сердца. Именно смирение и вера пролагают начало пути для ищущего. Постепенно, шаг за шагом, ты будешь восходить на мою вершину. Так же начинал и я. Скажу больше — за этой вершиной снова неизведанный путь и пелена мрака, и новая вершина. Им нет конца, как нет пределов нашему миру. Но убедиться в этом, вместить восторг и страдание открытий может только идущий.

А эти люди? — Мурти с опаской кивнул в сторону костров, где звучали громкие крики и хохот. — Они не признают в вас учителей, даже поговаривают, что вы из низшей варны — уж больно смиренны и тихи. Я боюсь за вас…

Так я и думал, — вздохнул Кумар, — нашу умеренность в пище, словах и привычках они восприняли как признак низкого происхождения. Это оскорбляет их кшатрийское достоинство. К тому же они сходят с ума от монотонности нашего пути. Сокровища Хастинапура далеко… Как бы не взбесились…

Тебе же удалось обуздать целое войско в Кампилье? — напомнил я.

То были крестьяне, чуждые кшатрийской гордости. Их сплотило отчаяние, а я просто направил эту слепую силу на цели, казавшиеся тогда благими, — ответил Кумар, — а здесь еще предстоит создать поток. Что рождает движение — приказ, сила, выгода. Они привыкли к действию. Действие порождает привычка подчиняться приказу или стремление к выгоде. Но ведь есть же и путь разума. Что порождает мысль? Удивление, сомнение, даже простое любопытство. Не может быть, чтобы эти качества, свойственные каждому ребенку, не дремали где-то в глубине их непробужденных, но все же живых сердец. Мы должны заставить их вступить с нами в поединок на нашем поле, по нашим законам. Тогда, если позволит карма, можно будет и выиграть.

* * *

Дабы не угас в сердце страстный порыв к свершениям, милостивые боги всегда своевременно посылают нам испытания. На другой день дорога вывела нас к околице богатой деревни. Запах сытной мясной похлебки и вид юных девушек породил в грубых умах воинов бесхитростный порыв грабить. Кшатрии остановили коней, и один из воинов развязно заявил, что все нуждаются в отдыхе и хорошем развлечении.

Это можно было предвидеть! Давно ли еда и телесный жар потеряли власть над моими чувствами? Сколько раз я сам тщетно пытался обуздать дикий голод? Как мечтал о пирах и ласковых прикосновениях шелковистой кожи? Лишь со временем эти сладостные оковы майи — камни на крыльях духа — опадают, как осенние листья с деревьев в северных горах. Но именно сила простых потребностей владеет человеческим существом, не отделившим себя от животного мира. Теперь эта сила грозила бросить на нас наших же воинов, плескала ненавистью сквозь сотни знакомых глаз, трепетала ожесточенной решимостью, как прижатая палкой кобра.

Двадцать наших панчалийцев уже построились в боевой порядок, готовые ко всему. Но мы с Ку-маром понимали, что этих сил едва ли хватит, чтобы подавить зарождающийся мятеж.

И тут ракшас ярости овладел мной. Ничего нельзя было изменить в этом мире. Не удалось патриархам Высокой сабхи, не удалось Кумару в Кам-пилье, не удается и нам. Ни здравый смысл, ни знания не помогали. Чувствуя обреченность своих усилий, негодуя на тупость людей и жестокость богов, я дал выход воинскому пылу.

Внутренне это ощущалось как бросок всем телом на упругую, вязкую стену. Черная пелена Ка-лиюги или первобытная дикость угрожали ничего не ведающей деревне? Мне было все равно. Моя ответственность была не перед потомками, а перед этими угрюмыми, почти бесчувственными перво-родцами новой расы. Мы призвали их, притащили сюда, прокладывая дорогу в Хастинапур. Если они устроят бойню в деревне, это будет наша вина.

Разговоры были бесполезны. Я соскочил с коня и подошел к кшатрию, осмелившемуся противостоять нам.

— Я научу тебя дхарме кшатрия… — угрожающе сказал я, впившись в него взглядом, пытаясь подавить волю, — своим мечом.

Он был здоровый, кряжистый, прошедший не одно сражение воин, и не боялся меня. Под ободряющие крики своих друзей он слез с коня и с лязгом выхватил меч из ножен. Панчалийцы и Ку-мар застыли в напряженном ожидании, следя, чтобы никто не вздумал вмешаться.

Мой соперник действительно неплохо владел оружием, но он не обучался у Крипы. Фиолетовая звезда на острие моего клинка вошла в его кожаный панцирь с хрустом и мерзким чавкающим звуком. Я вырвал меч, и тяжелые капли крови покатились по пыльной дороге, свертываясь на глазах в черные шарики.

— Кто еще готов уйти в царство Ямы? — хрип ло спросил я. — Скольких я должен перебить, что бы спасти жизни остальным? Безумцы, вы не понимаете, что мы на земле врага. Сожгите дерев ню, и на нас начнется охота. Убегите по одному, и вас переловят по одиночке, убьют, не спросив, куда вы идете. Для вас надежда выжить — идти за нами, повинуясь приказам. Вы похожи на стаю шакалов, рвущихся к добыче, так я и буду обра щаться с вами, как с шакалами.

Что-то там блеснуло в глазах двух-трех воинов, возможно даже зарождающаяся мысль. Мне некогда было думать об этом. Все мои внутренние силы были направлены на то, чтобы подавить любой протест, еще тлеющий в темных душах. Вот в таком состоянии полной самоотдачи вожди дваждырожденных и попадают под власть ракшаса — мелькнула холодная мысль. Мелькнула и погасла. Брахма ушла из тела. Я почувствовал усталость и опустошение. Вокруг стояла густая, вязкая тишина. Я сделал усилие и взглянул повнимательнее в лица тех, кого за мгновение до этого ненавидел: под синим небом на обочине дороги стояла толпа усталых, подавленных, трепетно внимающих мне людей. Оказывается, они даже успели сойти с коней, выражая тем самым свое почтение гневному командиру.

— Ну, что застыли? — бодро рявкнул Кумар. — Подтяните ремни, проверьте оружие и залезайте в седла. Поход доблестной армии продолжается.

* * *

Кшатрии присмирели. Но, увы, узы подчинения совсем не похожи на тонкие лучи понимания и любви. Это мы познали на собственном опыте, обреченные без устали сжимать поводья чужой воли. Наши действия изменяли жизнь, а жизнь стремительно изменяла нас. Главное бремя водительства принял на себя Кумар. Он куда лучше подходил для этой цели. Куда девался водопад чувств и порывов, который изливало его сердце в безумные дни проповедей панчалийцам? Черты лица заострились и отвердели. Глаза потеряли глубину и текучесть, но налились упрямой жесткой силой. Голос обрел глубину и властные ноты. Думаю, что менялся и мой облик. Иначе, почему бы я ловил на себе чужие взгляды, выражавшие благоговейное ожидание команд. Льстило ли это моему самолюбию? Наверное, да ( хоть это чувство и не пристало дваждырожденному), но куда больше тревожило. Противясь долгу, я все никак не решался войти в центр силы и помочь Кумару.

Будь на моем месте Митра, ему бы не пришлось мучительно искать слова и жесты кшатрий-ского командира. Мысленно я воплощался в своего друга, пытаясь подражать его гордо-заносчивому виду, тону речи, даже простецким шуткам. Я притворялся, опасаясь только одного: как бы мои воины не почувствовали, что я, не потомственный кшатрий, а деревенский парень, сродни презираемому ими Мурти. Никто из подчиненных не должен был догадаться об этой подмене, ибо они мерили жизнь по своим законам.

Об этом мы говорили с Кумаром, пытаясь как можно быстрее найти выход, пока страх и почтение, поселившиеся в умах этих людей, вновь не задернула пелена забвения.

— У нас сейчас есть две возможности, — сказал Кумар, — улизнуть самим от нашего доблестного воинства и постараться никому об этом не рассказы вать, иначе нас поднимет на смех вся армия Пандавов. А второе — все-таки начать управлять этим мутным потоком. Они же простые, а простыми управлять лег ко, по крайней мере, так говорят.

Я невесело усмехнулся:

— Вопрос только в том, как это сделать. Кумар ответил совершенно серьезно:

—: Измениться. Даже утренние омовения возводят невидимую стену между нами и кшатриями. Как бы это ни претило нам, придется отказаться от всего, что кажется непонятным и враждебным нашим воинам. Доверяют тому, кого понимают, кто кажется близким, доступным. Значит, чем грубее и проще станут наши манеры и речь, чем быстрее мы откажемся от столь дорогих нам привычек дваждырожденных, тем быстрее воины сплотятся вокруг нас.

Мы начали с того, что надо заставить наших кшатриев измениться, а ты мне сейчас объясняешь, что меняться должны мы сами. Хочешь, чтоб мы стали одними из них? Превзошли их в силе и жестокости? Тогда-то они нас зауважают и сразу изменятся!

Не знаю, — тряхнул курчавой головой Кумар. Его отрешенный взгляд скользил по пустынному горизонту в поисках неведомого знака. — Это, вроде, тоже противоречит дхарме дваждырожденных. Давай думать — что вообще заставляет человека меняться?

Что изменило меня? — задал я вслух вопрос, на который столько раз отвечал мысленно и каждый раз по-другому.

Вот именно! Что сделало из крестьянского парня столь противоречивую смесь брахмана с кшатрием?

Желание удрать из деревни во дворцы Хас-тинапура, о которых я наслышался от чаранов… Я не знал, что это такое, но песен да совета риши хватило для того, чтобы вырвать меня из привычной жизни.

— И вместо дворцов получил вот это! — Ку мар неопределенным жестом охватил и дорогу, и грязные поля, и наших всадников.

Мечта просто отодвинулась, но не потеряла привлекательности, сейчас сон сгустился, обрел форму, силу, свет. Чтобы достичь Двараки, а потом и Кампильи, мне пришлось обучиться самообузданию и владению мечом, Сокровенным сказаниям и традициям дваждырожденных.

Значит, ты сам же и забросил в свое будущее цель, ради которой пришлось потом истязать себя в ашраме, безоговорочно служить Пандавам, пятнать карму кровью.

Подожди… Я хочу сам понять. Пока я жил удовлетворенный самим собой, не мечтая о большем, не было и тоски по несбывшемуся. Потом появились желания, детские мечты и пропал покой. Я начал чего-то хотеть. Разница между привычной серой жизнью и неясными наивными мечтами создала пустоту, которая требовала заполнения. Щель в плотине! Пустота втянула стоячую воду жизни, создавая поток. Цель все отодвигалась, поток усиливался, размывая плотины. Похоже, что я сам себя тащил. Цель уходила все дальше в будущее, требуя все больше сил для достижения, усиливая поток, в который уже включились и воля, и разум, и чувства. Вместо неосознанных желаний теперь — цель, обретающая форму и свет. Но ведь в конце концов и эту цель я сам туда закинул — в свое будущее.

Ну вот, мы и придумали! Тобою же созданная цель изменила твой разум и тело. Пусть цель выдумана, но новые силы и мысли, рожденные на пути, — они-то реальны. Так что же создает сегодняшний день человека, способного размышлять, — прошлое или будущее?

Конечно, будущее! — воскликнул я.

Вот! И я так думаю! Силы посылает нам будущее — невидимое, бесплотное, сотканное из майи. Прошлое — лишь кармическое зерно, которое может дать росток будущей устремленности. А может и не дать… Почему спят зерна духа в этих могучих телах? Кто дарит первую мечту? Что толкает росток вверх? Карма? Боги? Риши, проходящий за околицей деревни?

Так что делать с нашими кшатриями?

Пробудить в них простую человеческую неудовлетворенность. Они должны чего-то очень захотеть, ну, разумеется, кроме грабежа Хастинапу-ра, что заставит их измениться. Прямо здесь, сейчас. Мечта, вера или надежда — все подходит, чтобы выбить их из сонного оцепенения.

Но какую надежду мы можем подарить им сейчас?

По совести сказать, любую, — невесело усмехнулся Кумар, — все равно ты ничего не успеешь объяснить и доказать им за тот короткий промежуток времени, что отделяет нас от последней схватки. Но создать поток мы можем. Я, как ты знаешь, это уже делал в Кампилье.

Ну, так ты ж был воплощением Шивы.— Не надо смеяться. Каждый пробудившийся способен увлечь за собой других. Без твоей помо щи мне не обойтись, так что прими облик Шивы или Агни, воплотись в раджу или в Муни-всесиль– ного, и посмотрим, чего стоят годы ученичества в ашраме против подготовки кшатриев.

Пришлось соглашаться, так как другого способа найти общий язык с кшатриями я не видел. Так законы жизни дваждырожденных покинули мой походный быт. И постепенно, сидя в одном кругу с воинами, вкушая горячее жирное мясо, пальмовое вино и хохоча над их незамысловатыми шутками, я даже начал получать некоторое удовольствие.

Как эти ночные привалы у костра отличались от круга дваждырожденных под небом Кампильи! Хохочущие личины, изуродованные шрамами, с всклокоченными волосами и желтыми зубами вместо спокойных, словно освещенных изнутри, лиц моих товарищей. Но и они начинали слушать, не в силах противиться очарованию сказаний дваждырожденных.

— Губитель недругов, причастный высокой доле, Арджуна обратил свои помыслы к прибы тию небесной колесницы. Дивная вимана — повозка небожителей, ведомая возничим Матали, показалась в небе. Словно рассекши облака, она залила своим блеском все страны света. Грохот ее был подобен реву тучи. Посланец небожителей призвал Арджуну взойти на колесницу. И великий бесстрашный лучник ответил: "Раз ты вступил на нее, взойду и я, подобно добродетельному мужу, ступающему на благую стезю вслед за Учителем". (Невозможно поверить, но даже Арджуна боялся виманы. Я впервые подумал об этом, пересказы вая историю, слышанную в высоких залах Панча– лы. Вот эти-то колебания сына Кунти и свидетель ствовали о правдивости рассказа.) И Арджуна, сердечно ликуя, читая мантры, последовал за Ма тали. (А я бы рискнул взойти на летающую по возку? Как бы хотелось постичь ту силу, что дви гала ею, вырываясь подобно хвосту бездымного пламени…) Те сияющие тела, которые наблюда ем мы в виде звезд и которые хоть и огромны, из– за удаленности своей кажутся крошечными, как огоньки светильников, увидел Пандава во всей красе их, сияющих своим внутренним светом.

Я рассказывал то, что помнил из песен чара-нов, не объясняя и не переиначивая. Тогда я и сам не мог вообразить, насколько божественное прозрение способно вместить истину. Мое сердце верило. Толпа воинов внимала, затаив дыхание, и головы сами собой поднимались к бездонным небесам, по которым скользили алмазные узоры созвездий Мригаширши, Пхальгуны, Критики.

А оружие? Вы видели оружие богов? — тревожно спросил кто-то из воинов.

Чараны поют, что Гандива — лук Арджу-ны — создан самим Варуной, — добавил другой. — И у Кришны, говорят, есть божественный диск Чакра, способный сгустком пламени прорезать колесницу.

Мы видели Гандиву в бою, — тихо ответил я. — Не думайте о том, что превосходит человеческое понимание. И вы, опираясь на внутреннюю силу, можете стрелять без промаха. Надо только понять, что не меч, но дух прорезает скалы…

Как нам поверить в это? — отважился спросить Мурти. — Я привык верить в то, что вижу собственными глазами или могу пощупать…

Опираясь на очевидность, вы впадаете в заблуждение, ибо телесное зрение пребывает в майе, — ответил Кумар.

Какая майя? Это в жизни брахманов все как-то тревожно, зыбко… Ну оно и понятно — там все больше воля богов. А я вот что попробовал — то и знаю. Так надежнее…

Ну да, пока вертишься в кругу привычных дел и опасностей, а если жизнь твоя перетряхивается, как стаканчик для игры в кости, то твой опыт повисает ненужным грузом на плечах. Ты вот привык драться по-своему, так в тебя теперь никакими силами новое умение не влить. А поймешь ты свою ошибку только тогда, когда слитные ряды куру пройдут по вашим костям, как слон по ореховой скорлупе.

Воины недоверчиво пожимали плечами и прятали глаза. Невозможно было заставить этих людей пережить события до того, как они произошли, и уж тем более постичь последствия.

— Не хотите слушать, будете набирать опыт на поле боя, как заслуженное воздаяние за само мнение и тупость.

Кумар погрузился в мрачное молчание. Он, как и я, понимал, что тогда будет слишком поздно.

* * *

Через несколько дней я решился обратиться к своим воинам с просьбой совершать омовения и был .буквально потрясен волной страстей, которую всколыхнула в них эта незначительная, на мой взгляд, просьба.

— Что мы, брахманы, что ли? — возопили те, кто день за днем до этого беспрекословно выпол нял мои приказы. — Или мы недостаточно чисты, чтобы следовать за вами?

Кумар прошептал мне на ухо:

— Видишь, их волнует совсем не та чистота. Стоит им залезть в воду вместе с низкородными, как они осквернят свою варну. В отряде-то не одни кшатрии.

И он указал на Мурти.

— Но от них же разит потом! — возразил я. — Как же еще позаботиться об их здоровье?

Кумар искренне засмеялся:

— Это говорит человек, со спокойной совес тью увлекающий их в безнадежную битву. Если заботишься о здоровье воинов, то лучше распусти их по домам — грязных, неумытых, какие они есть.

В словах Кумара было здравое зерно, но переубеждать-то мне надо было не Кумара, а толпу недоуменных, рассерженных воинов. Отменить приказание означало поколебать собственное достоинство. И тут я понял, что не могу и не хочу отступать. Наверное, после убийства того несчастного кшатрия, осмелившегося перечить мне, я ощутил силу. Она уже не покидала моего тела, а лишь требовала возможности выхода.

Я решительно повернулся к ропщущим, чувствуя, как брахма привычной волной облила плечи и позвоночник, обретая форму слов и невидимого волевого потока.

— Слушайте, воины, для истинного кшатрия битва, что для брахмана — жертвоприношение. Как брахман, готовясь к встрече с богом, омывает тело, так и кшатрий должен очистить себя. Так не ужели следование этому обряду может быть ос корбительным? Вода, рожденная Землей и Луной, смывает зло и беду. В Сокровенных сказаниях, к истине которых я хочу вас приобщить, предписа но совершать омовения два раза в день — на вос ходе и на закате, а также полоскать рот и чистить зубы молодыми побегами баньяна.

Короче говоря, я убедил их. На следующем привале нам как раз встретилась мелкая, поросшая тростником, река. С веселой грустью, переходящей почти в умиление, я смотрел, как здоровенные мужчины, сбросив одежду и оружие, входят в воду, льют ее на голову из сомкнутых ладоней, шепча молитвы — кто какие знает. Потом они вошли во вкус и начали носиться по мелководью с грацией носорогов, расплескивая мутную, илистую жижу.

Мы точно не осквернимся? — уже весело спросил один из освежившихся воинов.

Ты сам примечай, — в тон ему ответил я.— Разве после купания ты не чувствуешь себя лучше? И в пище надо быть разборчивее, и пальмовой водки пить меньше. Я не знаю, откуда взялись эти предписания, но раз они позволяют нам реже болеть, значит, они ведут ко благу.

— Оно конечно. Особенно, если это угодно бо гам…

С этого дня кшатрии начали мыться. Я считал это большой победой, а Кумар — излишней роскошью.

* * *

Мы ехали от деревни к деревне, от городка к городку, уже не особенно скрываясь, ибо число воинов, давших нам клятву верности, неуклонно росло. Новобранцам рассказывали о несметных сокровищах Хастинапура уже с такой пламенной уверенностью, как будто эти сокровища уже лежали в наших дорожных тюках. Это избавляло меня от еще случавшихся угрызений совести. Этим людям нужна была сказка, обман, цель, стоящая того, чтобы ради нее жить или хотя бы доблестно умереть. Что ж было делать, если наши представления о смысле жизни, добре и зле, как и о прочих очень важных для дваждырожденного вещах, не совпадали.

Все больше становилось людей, поверивших и идущих за нами… Они сковывали нас цепью долга, напоминая, что никто в этом мире не обретает полной свободы.

Огромная страна лежала перед нами. Сияла бронза панцирей и шлемов,словно сила, принявшая облик чешуйчатого змея, ползла по дорогам на север. А для коршуна, черным крестом повисшего под бирюзовым куполом небес, мы были лишь случайным проблеском света, искрой в зеленом мраке джунглей. Искра летела в пламя костра, который ждал нас впереди.

Стоит ли тратить время на купания, если через месяц большинство из них все равно отправится в царство Ямы? — с горечью спросил Кумар.

А разве наши учителя, давая знания, считали годы нашей жизни? Перед вечностью два месяца или двадцать лет равно ничтожны, а свет истины бежит по цепи поколений, как огонь по сухой траве… В конце концов, у воина, не отвлекающегося на укусы паразитов, больше возможности сосредоточиться на битве.

Так я объяснял свои усилия Кумару. На самом деле, их истинная причина была в ином. Что-то мерцало в глубине моего сознания, набухало силой, рвалось наружу, готовясь осуществиться. Медленно, но неизбежно приходило понимание этого нового зова. Я начал смутно догадываться, что карма командира—это совсем не та гнетущая ответственность за тупых, равнодушных, ненавидящих тебя простецов, которую приняли мы с Кумаром на свои плечи. Моя сущность требовала проникновения в их души, а значит, изменения их.

Однажды я остановил отряд, в благом намерении устроить настоящие учения. На этот раз возмущение кшатриев было куда более глубоким и единым, чем в случае с купанием.

— Никто не смеет лишать нас кшатрийского достоинства, — негодовали воины, — только про столюдины нападают толпой.

Перебивая друг друга, они кричали, что и сами знают, как вести поединки с противником в соответствии с дхармой. Каждый кшатрий учился сжимать меч чуть ли не раньше, чем грудь кормилицы, и настолько гордился своим происхождением, что скорее дал бы себя убить, чем встать в строй.

Признаться, я опять растерялся, но ощущая новую силу, не испытывал гнева. Ткнув наугад в грудь одного из стоявших предо мной воинов, я приказал:

— Говори! Спокойно и почтительно — что тебя возмущает.

Это оказался один из кшатриев, выбранных Кумаром в самый первый день. Он смиренно сносил все тяготы пути, не раз сидел у нашего костра, пытаясь слушать и понимать. Но сейчас обиженная решимость сделала его лицо похожим на помятый в бою панцирь. Капли пота стекали по его грязным вискам, выдавая обреченное упорство. Он почтил меня поклоном и заговорил:

Послушайте, повелитель, мы смиренно идем за вами. Мы готовы подчиняться своим командирам, ведь мы дали клятву верности. Но как же я починюсь общей воле? Как удастся мне проявить доблесть и совершить подвиги, положенные кшатрию, если вы загоните меня в общий строй?

Мы хотим рассчитывать на свои силы, а не идти послушными быками в стаде, — одобрительно закричал еще один ветеран за его спиной.

Я всю жизнь в джунглях с оружием…

Я пантеру на копье брал, а уж северянина-то голыми руками задушу…

Они были по-своему доблестны и храбры. Представление о дхарме, впитанное с пальмовым вином в военных казармах, было порукой, что никто из них не покажет спину в бою, не бросит своего повелителя. Гордость была необходимым дос-пехом их кшатрийской сущности. Но именно она и обрекала их в будущей войне на бессмысленную гибель.

Необученной толпе нет места в боевом строю. И тогда наши южане устремятся в Хастинапур. Им-то ведь все равно, на чьей стороне сражаться. Вот и получается, что, привлекая наемников обещанием мзды, мы, в сущности, ведем подмогу нашим врагам. Как быстро в наше время созревают кармические плоды неправедных деяний!

Я понимал опасения Кумара. Каждый воин в акшаукини обязан был чувствовать свою принадлежность сплоченному войску, дабы в строю не отодвинуть щит, открыв соседа, не сбиться с шага во время атаки, не удариться в бегство, сминая тех, кто готов сражаться до конца. От тех, кого угрозами и побоями гонят в битву, невозможно ожидать осмысленных действий, стойкости и способности быстро воплощать замыслы командиров.

— Значит, давай их обучим сражаться по-наш

Я смирился. Кшатрии позвенели мечами друг с другом так, как предписывали им старые добрые традиции. И мы продолжили путь.

В этот вечер на привале, когда наши воины насытились трапезой и разлеглись вокруг лагерных костров, мы с Кумаром запретили всем покидать лагерь и, пройдя мимо часовых и мирно пасущихся лошадей, скрылись в лесу. Угрожающе шелестели плотные листья над головой. Какие-то ночные птицы всплескивали гортанными криками ровное, упругое гудение насекомых. Воздух был полон крепкого, забористого запаха глухих чащоб и звериных лежбищ. Я с грустью подумал, что уже давно не имел времени погрузиться с поверхности бытия в этот поток дыхания жизни.

Как и было договорено, мы нашли небольшую поляну, залитую неверным зыбким светом луны. Молча, словно выполняя ритуал, отошли в разные концы поляны и встали друг против друга, очистив сознание и согласуя ритм биения сердец. Наконец, я ощутил брахму Кумара с очевидностью упершегося в грудь копья. Тогда, подняв лук, я быстро послал дюжину стрел в фигуру, почти скрытую мраком. Кумар поудобнее ухватил копье двумя руками за середину и стал стремительно вращать его перед собой, отбивая мои стрелы. Со стороны казалось, что он сотворил перед собой лунный щит, трепещущий подобно крыльям пчелы. Оба мы сотни раз проделывали такие упражнения, поэтому рисковали не больше, чем партнеры по обрядовому танцу. Легко достичь слаженности движений, когда сердца бьются в унисон и брах-ма свободно переливается в послушное оружие, ставшее продолжением тела.

Я опустил лук. Погас серебряный щит на том конце поляны. Вокруг стояла тишина, и я испытал даже укол разочарования — неужели мы ошиблись в расчетах. Вдруг в чаще под чьей-то неосторожной ногой хрустнула ветка. И я едва подавил вздох облегчения. Все шло, как и было задумано.

Для южан — достаточно безрассудных, чтобы покинуть родные земли ради призрачной —добычи, наш запрет оказался неодолимым соблазном. Будь на их месте панчалийцы, они бы и сами не рискнули пойти во мрак леса. Матсьи, преданные дисциплине, ни за что бы не ослушались приказа. Но эти люди были иными. Та же сила, что вытолкнула их из уютных крепостей, теперь обернулась обычным, почти детским, любопытством.

Конечно, мы с Кумаром сделали вид, что ничего не заметили. В светлое время суток продолжали путь на север, а ночами предавались воинским потехам, которые собирали все больше тайных зрителей. По вечерам над кострами повисал завистливый шепот о божественном искусстве владения оружием и смертельных тайнах дваждырож-денных. Даже во время нелегких переходов глаза наших воинов время от времени оставались подернутыми поволокой тревожной мечты.

И наконец, они не выдержали. Один молодой воин, чье изрезанное шрамами лицо говорило скорее о безрассудной храбрости, нежели об умении владеть оружием, пал пред нами на колени и зашептал:

Я нарушил ваш приказ. Я каждую ночь хожу смотреть, как вы сражаетесь. Можете взять мою жизнь, но к чему она, если я не смогу научиться сражаться, как вы.

Зачем наука дваждырожденных тем, кто добывает хлеб копьем и мечом?

Юноша, стоящий перед нами на коленях, смятенно уставился на Кумара, не понимая, что тот говорит. Осознав, что кара откладывается, начал умолять нас о милосердии с еще большей горячностью. Подошло еще несколько человек. Кто-то сказал:

— Научите нас сражаться.

Все одобрительно загалдели. Я ощутил светлое воодушевление: блестели белки глаз, звенели доспехи. Вокруг были жаждущие открытий люди. Трудно поверить, что многие из них только что колебались между желанием пасть ниц или опять взбунтоваться.

Я решился. Может быть, меня подстегнула безотчетная уверенность, горевшая огнем одержимости в глазах Мурти, может, кармическое предопределение.

В тот вечер я начал посвящать их в медитации. Огромный костер догорел и осыпался багряными углями. Круг внутри круга — огромная спираль застывших, как изваяния, людей. Сколько сил ушло на то, чтобы научить их сидеть в позе лотоса, превратившись в пустые чаши. Я заставлю их наполниться сияющей силой, я заставлю прозреть всех этих упертых, глухих, равнодушных рубак! Не деньги или страх, а сила потока поведет их в грядущий бой.

— Закройте глаза, забудьте о внешнем мире. Вы прозрачны и пусты. Пещера внутри горы пол на света. Пусть пламя наполнит все пространство горы, называемой телом. Теперь забудьте гору. Вы — это чистое пламя. Нет мыслей, нет тела. Есть лишь гулкие удары сердца в бескрайнем поле на шего мира. Добейтесь этого ощущения, и в вас пробудится огненная сила брахмы… Обязательно пробудится.

Если у нас у всех хватит времени… Я иду наугад. Я бросаю слова, нисходящие на меня свыше. Повторяя слова Учителя ашрама Красной горы, я прекрасно понимал, что им не были даны от рождения те силы, что когда-то сделали деревенского парня учеником дваждырожденного. Скорее, я походил на шамана, заклинающего равнодушные дождевые облака или холодные камни ущелий. Но моя сила при мне. Сияющее облако, мерцающее над поляной, рождено моей отчаянной верой, что и в этих камнях пробьются ростки.

Не знаю, сколько ночей долбил я стены твердыни. О великий Шива! Как трудно словами убедить человека, что он не мясо и кости, а искра Негасимого Сердца Вселенной. Но ничего другого я не мог, оставаясь таким же сосудом божественной силы, как и воины, впадавшие в транс от моих слов. А потом это случилось. В недрах черной спирали застывших фигур вдруг раздался потрясенный и чуть глуповатый смех. А потом хриплый голос произнес:

О боже, оно же ползет!

Что? Где?

Да вот, по рукам. Я чувствую поток изнутри, под кожей… Вот, пальцы колет.

И не в силах сдержать чувства, человек вскочил на ноги.

Это был Мурти. Кшатрии ошеломленно зашумели. Карма вновь действовала с непреложностью божественной воли, выбрав низшего. Но похоже, эти быки – мужи на этот раз не возражали. Все повскакали с мест. Толпа желающих убедиться в искренности Мурти чуть не затоптала счастливца. А он, воздев к небу темные, растопыренные пятерни все кричал:

— Я видел сияние Высоких полей! Я чувство вал силу!

Запоминай ощущения, — добродушно хмыкнул Кумар. Меж тем Мурти обратил свой сияющий неземным восторгом взор на меня:

Вы сами говорили мне, что без Учителя нельзя пройти высокими путями духа. Теперь я узнал своего Учителя — это вы! Дозвольте мне следовать за вами хоть под полог тьмы…

О боги, разве мало петель наметала судьба, подводя меня к скорому и, похоже, всеобщему трагическому концу? Я внутренне отпрянул, но смог совладать с внешним проявлением чувств… Как и подобает Учителю.

С этого дня конные переходы воспринимались всеми, как досадный промежуток между медитациями. Теплый поток силы в руках начинали чувствовать многие. А еще они стали обращать внимание на то, что делают и чувствуют окружающие.

Я виновато понимал ограниченность наших возможностей. Тепло в руках и умение отбросить мысли все-таки не делают человека повелителем брахмы. Так гласили Сокровенные сказания, и это подтверждал весь опыт Высокой сабхи. Так что радужным надеждам Мурти просто не суждено было сбыться. Об этом не преминул мне напомнить Кумар, вновь впавший в тревожное состояние.

Муни, я сам говорил, что мы должны стремиться выполнить волю Юдхиштхиры любой ценой. Но не слишком ли тяжелую карму взваливаешь ты на свои плечи?

Подумаешь, несколько сот жизней, — с показным легкомыслием отмахнулся я.

Кумар не принял веселого тона:

Причем здесь их жизни? Ты не думал, почему Высокая сабха отрезала себя от внешнего мира? Можем ли мы слить брахму дваждырожден-ных с дикой, необузданной силой новой расы?

Почему бы и не взаимообогатить…

Волны, встречаясь, гасят друг друга. Смешение традиций губит народы. Они возьмут от тебя силу, но отвергнут наши законы, которые кажутся им то наивными, то безнравственными. С нашими знаниями войны станут более кровопролитными. А, например, способность читать мысли придаст силы коварным…

— Так что, прекратить занятия? Но ведь это единственный способ за пару недель сделать их единым войском. Ты забыл, что у нас нет времени обучать их обычными способами, как кшатриев куру и панчалийцев?

Кумар грустно взглянул мне в глаза и пожал плечами:

— Продолжай. Вряд ли наши с тобой усилия способны поколебать великие весы мира. Какие бы знания они от тебя ни получили, у них не бу дет времени воспользоваться ими больше одного раза. Они же обречены, как, наверное, и мы. Так что медитацию можно считать ничтожной платой за жертву, которую они неосознанно несут на ал тарь Пандавов.

* * *

— Пустые руки лежат на упругом воздухе. Неподвижность тела рождает движение внутрен ней силы. Вы можете простоять, опираясь руками о воздух весь день, пока не потеряете ощущения тела. Пустая пещера, пустые руки, и по ним мчит ся поток огненной брахмы. Стоять неподвижно! Стоять насмерть!

Так говорил Крипа, обучавший нас самому страшному из человеческих искусств — искусству убивать. Но сейчас мой голос повторяет слова наставника. Я — это он. Через меня, пронизывая трепещущую плоть, рвется сила патриарха, вырвавшаяся на поверхность за сотни переходов от полей Двараки. Каждое слово было лучом брахмы, прорывающим мрак забвения, тайным заклятьем силы и мудрости братства дваждырожденных.

— Вы — это не мясо и кости. Вы — поток выс шей силы, направляемой сознанием. Отриньте майю ненависти и страха. Сознание, подобное гла ди озера, способно разгадать намерения врага, пре дупредить движение за миг до его начала. Пусть состояние покоя наполнит ваше существо. Так за стывшая на небе дождевая туча рождает молнию. Ваши руки подобны мечам. Ваше тело заковано в панцирь духа. Сосредоточьтесь на дыхании. Бла годаря правильному дыханию аскет и воин дос тигают способности безупречного действия. Обуз дайте мысли…

Я знал, что люди, застывшие предо мной, не понимают и половины слов, которые я твержу. Но это не имело значения. Впервые в жизни они безотчетно повиновались внутренней силе, не зависящей от размеров их мускулов. Она растворяла оболочки их сущности, лишая смысла различия варн, знатности и богатства. Незаметно для себя разобщенные брызги человеческих сущностей сливались в единый поток.

Цель, избранная нами с Кумаром, из некого расплывчатого, бесконечно удаленного пятна обретала четкие очертания. День за днем мы учились учить.

— Ну вот, с такими уже не стыдно и показаться в Кампилье, — с гордостью заявил Кумар, разглядывая недвижимый ряд воинов, застывших в медитации.

А что помешает Дурьодхане набрать таких же?

Богатая казна, толпа советников и опытных полководцев. Не сомневайся, к нему сейчас валом валят все охочие до высокой платы без риска. Огромная армия, высокие стены, щедрые дары — все это наполняет империю трусами и стяжателями. Даже кшатрии, живущие в довольствии, волей-неволей начнут размышлять о сохранении жизни, чтобы успеть насладиться нажитым богатством. Пыла у них не хватит.

А у наших хватит?

Хватит. Они готовы на все. Даже вести себя подобно смиренным ученикам ашрама в обмен на обретение искусства убивать.

Просто они хотят выжить в бою.

Если б хотели выжить, сидели бы дома. Ты говорил, я лгу, обещая богатства Хастинапура. Но и они лгут сами себе. Те, кто действительно мечтает о богатстве, всегда трусливы. Ведь погибнуть — означает расстаться с богатством. А эти просто не могут жить в спокойном мире рядом с расчетливыми соседями.

Так чего они хотят?

— Этого никто из нас не знает. Какая сила гна ла тебя из родной деревни? Что гонит их от упо рядоченной жизни? Почему панчалы смиренно возделывают землю, а тригарты с матсьями вечно дерутся, угоняя друг у друга скот?

Я позволил себе погрузиться в воспоминания о днях, проведенных у матсьев и мадров. Там действительно кипела сила — молодая, жестокая, совсем непохожая на лучистое сияние брахмы. В ней не было одухотворенного тепла Высоких полей. Зато как явно воплощалась она на полях земных! Сила жила и в Хастинапуре. Но это была сила древнего змея, чьи немигающие глаза лишь отражали игру красок нынешнего дня, а могучая воля и разум еще жили памятью минувших эпох.

* * *

Сквозь пелену листвы, каменные россыпи и знойные пустыни мы вышли на благодатные равнины. Все чаще попадались нам ухоженные поля в долинах рек, многолюдные деревни и города, укрывшиеся земляными валами и частоколами. Мы двигались, держа оружие наготове, ибо близки уже были земли Кауравов.

Неведомо каким путем нас настиг вестник Юд-хиштхиры, передавший приказ двигаться прямо на север, оставляя равнину Ганги и столицу Панчалы далеко на востоке. Призрачная громада Хастинапура теперь осеняла наши сны вполне ощутимой угрозой.

Как ни осторожны мы были, но все-таки наскочили на отряд кшатриев, не уступавший нам в численности. Не могу понять, как грубые воины, лишенные дара прозрения, смогли так быстро и точно распознать, что имеют дело с врагами. Впрочем, в эти времена люди привыкли принимать за врагов всех, кто встречался им на пути. Только неожиданность встречи, ошеломившая и тех и других задержала начало кровавой схватки. Копья были наставлены, луки подняты. Но ни одна из сторон не решалась начать.

И вдруг Кумар, стоявший в первой шеренге, картинно бросил меч в ножны, сорвал с головы шлем и, тронув коня, в два шага оказался в толпе врагов. Какой-то человек в блестящих доспехах и расшитом дорогом плаще решительно потребовал у Кумара отдать меч.

— Я сделаю все, что ты хочешь, — с веселым вызовом крикнул Кумар, позволяя своему голосу облететь оба воинства, — я не боюсь смерти, ибо смерть — это удел кшатрия. Но не боитесь ли ее вы? Поистине, вам, о доблестные кшатрии, при надлежит эта земля. Кто превзойдет вас в готов ности исполнить свой долг, отдавая жизнь за ца рей, которым вы клялись в верности? Не ведайте сомнений. Каждого кшатрия, идущего путем дхар мы, за этим кругом жизни ждут сияющие миры.

Должен признаться, что к этому моменту я был почти уверен в невменяемости Кумара. Его восхваление врагов, готовящихся пустить нам кровь, казалось совершенно излишним. Кумар же не понижал голоса, но говорил с ноткой отеческой заботы, опустив щит и проникновенно заглядывая в глаза стоящих перед ним.

— Мудрость Сокровенных сказаний гласит, что лишь в невежестве люди говорят о смерти. Я, познавший мудрость дваждырожденных, заверяю вас, что смерти нет, но есть восхождение в бес численных мирах брахмы.

Кумар говорил. Вооруженные до зубов кшатрии, привыкшие бродить по границам владений Ямы, слушали, как зачарованные. Привыкшие к брани, угрозам и простым командам, они вкушали речь Кумара, как старое вино. Толпа воинов вокруг моего друга сомкнулась, строй распался.

Но голос Кумара продолжал звучать спокойно и увещевающе, хоть усталость и заставила его понизить тон. Мы не нападали, ибо ощущение угрозы развеялось, как утренний туман. Через некоторое время ряды всадников куру расступились, и мы увидели Кумара, церемонно раскланивающегося с предводителем в дорогих доспехах, который совсем недавно предлагал моему другу сдаться. Кумар махнул нам рукой, и южане, взяв с места в галоп, пронеслись на север мимо тех, кто мог стать неодолимой преградой.

— Ты сотворил чудо! — чуть задыхаясь крик нул я Кумару, когда убедился в отсутствии пого ни. — Подобно патриархам древности, способных усмирить тигра одним взглядом, ты смирил серд ца целого отряда.

Кумар непринужденно рассмеялся:

Сам не знаю, что на меня нашло. Это как тогда, в Кампилье… Иногда мне кажется, что я несу полную бессмыслицу. Но это идет изнутри.

Мне тоже показалось бессмысленным уговаривать головорезов куру избавиться от страха смерти.

Но ведь они правда боятся, — крикнул Кумар, качаясь в такт лошадиной рыси. Ветер играл его черными кудрями.

Враждебность порождается страхом. Я помог им от него избавиться. Когда они успокоились, стало очевидным, что нам нельзя сражаться друг с другом, пока наши властелины не отдали приказа. Как видишь, наше понимание дхармы кшатрия оказалось очень близким.

— Не то слово! Ты просто поторопился. Еще несколько мгновений, и весь отряд пал бы на ко лени, присягая на верность знамени Пандавов. Те перь я не боюсь врагов. Мы будем просто всех встречных отводить к тебе на беседу, и вся армия Дурьодханы перейдет под твое командование.

Кумар вдруг посерьезнел:

— Если б только у нас было время посидеть с каждым из нынешних врагов за чаркой вина, по говорить о жизни и смерти, может, и не с кем было бы воевать. Но нет ни времени, ни сил для этого.

 

Глава 2. Курукшетра

 

Курукшетра. День первый

И вновь, как в тот незабываемый год первого ашрама, неслышный зов заставил меня повернуть коней на север в изумрудный коридор тропических джунглей. Только не беззаботный, задиристый Митра сопровождал меня в этот раз, а несколько сотен отчаянных рубак, мечтающих о воинских подвигах и грабежах. Время в пути я коротал разговорами с Кумаром, окончательно потерявшем в этот месяц и легкомысленную мечтательность и самоубийственную жажду ниспровергать законы этого мира.

Нас омыли пахучие дожди цветущих джунглей, нас иссушил зной центральных каменистых плоскогорий. Потом, когда мы миновали земли нишадхов и страну Аванти, с юго-запада на нас повеяло солеными океанскими ветрами. Тонкая нота воспоминаний пробудилась в моем сердце. Там, на западе, травы поднимались в человеческий рост, и бесчисленные стаи фламинго подобно лоскутьям зари реяли над голубыми водоемами. А еще дальше на западе смотрелась в бескрайние океанские воды столица Кришны и Баладевы — Дварака.

Но неслышный зов гнал нас вперед. Благополучно миновав враждебные земли шальвов, мы вступили на территорию матсьев. Здесь, в Упаплавье, мы нашли дружеский прием, спокойный отдых и припас на дорогу. Но ни одного знакомого лица не встретил я во дворцах Вираты. Престарелый царь матсьев вместе с сыном Уттарой собрал огромную конную рать и увел ее на север на помощь Пандавам. Его дочь — принцесса Уттаара, была вместе со своим супругом Абхиманью при армии Юдхиштхиры. Туда поспешили и мы, вновь погружаясь в толщу зеленого океана джунглей, где города и деревни казались лишь островками в плену великой стихии.

На востоке остались великие воды Ганга, Кампи-лья и сам Хастинапур. Мы с Кумаром не смогли удержаться и, отклонившись от прямого пути, проехали через бывшую столицу пятерых царевичей — Индрапра-стху. Серые камни, красная глина, сухая клочковатая трава и изумрудный вал джунглей, готовящихся поглотить само воспоминание о мечтах Юдхиштхиры. Где дворцы из дерева и глины — резные, ажурные, открытые свежим ветрам, голубому небу и дыханию жизни? Как недолговечны утонченные творения человеческих рук!

Впрочем, долго предаваться размышлениям мы не могли. Все чаще встречались нам следы прошедших на север войск. Дороги были выглажены тысячами ног, трава и нижние ветви деревьев выедены лошадьми конных отрядов. Тонкие потоки силы пробивались через непроходимые дебри лесов, пересекали пустыни, просачивались сквозь горные кряжи, взвихривали тесноту городов и изливались на дороги, ведущие сейчас к единому центру — Курукшетре.

По преданию именно здесь царь Лунной династии Куру совершал молитвенные обряды, взыс-куя благополучие своему роду. У камней с изображением трезубцев, у священных деревьев приносили жертвы поколения брахманов, кшатриев и вайшьев. Паломники, шествующие от тиртхи к тиртхе совершали омовение в многочисленных водоемах, очищаясь от любой скверны.

Как Юдхиштхира смог предугадать, что решающая битва состоится именно здесь? Из какого источника черпнул я видения у прудов Рамы? Неужели все было предрешено уже тогда, и боги просто терпеливо ждали, склонившись над Курукшет-рой, когда извилистые пути кармы приведут сюда тысячи людей, готовых к смерти.

Люди шли, объединяясь в отряды, рати, конные лавы и акшаукини. Людские потоки текли по извивающимся тропам, блестя чешуей панцирей, трепеща гребнями знамен, подобно небесным драконам. Шли воины, оставив смуглотелых жен у дымных очагов и голых детей, играющих в пыли.

Шли, вспоминая уютные трапезные, просторные дворцы или тесные казармы.

Кого-то гнала вперед жажда добычи, другой мечтал о славе. Иные шли, повинуясь приказам или общему потоку. За внешним разнообразием стремлений и побуждений я чувствовал влияние одной единой силы, которой не было названия на нашем языке. Нет, не воля Юдхиштхиры или Ду-рьодханы влекла людей к Курукшетре. Великие вожди предстали моему внутреннему взору лишь одной из форм воплощения все той же силы, что двигала рати на дорогах, как игральные кости в Высокой сабхе дваждырожденных.

Это незримое присутствие я ощущал более явственно, чем пыльный жар текущего дня и мерную рысь скакуна, несущего меня к неведомым испытаниям. Я прозрел, сорвав с глаз майю обыденных явлений.

Сила Высоких полей! Она была разлита повсюду, как запах травы и лучи Сурьи. "Чистая сила действия", о которой говорилось в Сокровенных сказаниях, проникала в меня, даря ясность и покой почти за гранью постижения чувств. Ощущения, мысли, желания — все было сметено, растворено великим потоком.

И пришел покой. Покой светлого блика на серебряной струне, звучащей небесной сладостной непостижимой мелодией. Свет постигал свет. Это и была человеческая жизнь — блик света на серебряной нити, соединяющей бездонную глубину человеческой души с ярчайшим пламенем Божьей славы.

* * *

На южных подступах к Курукшетре мы встретились наконец с огромной армией по счастью — своей. Тянулись бесконечные вереницы воловьих повозок, которые подвозили провизию и оружие. Рядом, вздымая пыль, рвались в постромках породистые скакуны боевых колесниц. Солнце блистало на меди щитов богатых ратхинов. Но лица людей несли печать усталости. Горько-тягучий запах прогретой земли мешался с запахом пота и конского навоза.

Нет, не так, по моим представлениям, должна подходить к полю битвы победоносная армия. Впрочем, присмотревшись, я обнаружил за внешней неразберихой и толчеей присутствие некой могучей силы, управляющей этим бесконечным потоком. Рыхлая колышащаяся масса людей и коней, вытекая из узких лесных дорог на громадное пространство Курукшетры, не размазывалась, не растекалась по полю, а оседала, твердея, в невидимых границах, окружая себя рвами и частоколами.

Слуги знатных кшатриев, суетясь, устанавливали походные шатры, простые воины толпились у лагерных костров, на которых готовилась нехитрая походная еда. Мы ехали от одного походного лагеря к другому, поражаясь небывалому столпотворению. Поистине, чудо, что Юдхиштхире — царю без царства — удалось собрать такую огромную армию. Нас встретили, показали свободное место для лагеря, дали повозку со съестными припасами и всем необходимым для устройства кухни и ночлега. Началась обычная суета.

И тут я услышал до боли знакомый голос:

— Что за варварская беспечность? Где ваши часовые? Что ты несешь — "карма, карма". Пере режут вас ночью, вот и будет карма!

Я поспешил туда, где конный кшатрий в легких, но дорогих доспехах весело распекал нескольких моих воинов.

— Митра! Откуда такое рвение?

— Муни! Неужели это твои головорезы? Друг прыгнул с лошади в мои объятия. От него

пахло пылью, дымом, конским потом. Как всегда, он не считал нужным понижать голос.

— Ты этих привел с юга? Вот таким же был и я до ашрама Красной горы. Просто жуть!

Нас могли слышать мои люди, поэтому я ответил с достоинством, как и пристало командиру:

Это — храбрые воины. В них сила, которую утеряли изнеженные кшатрии Хастинапура.

Увы, только битва покажет, кто из нас что утерял и утеряет.

Я вглядывался в лицо Митры, пытаясь постичь изменения в его облике. Сила и завершенность чувствовались в словах и жестах. Ровный, спокойный огонь брахмы горел в сердце. Но улыбка, вечная насмешка его губ, теперь затрагивала только нижнюю часть лица, не освещая глаз и вертикальных морщин над переносицей. Не смиренный ученик или легкомысленный вояка был предо мной, а воин, умеющий обуздать себя и приводить к повиновению других. Чем-то неуловимым он начал походить на Крипу.

— Собственно, я послан к тебе Юдхиштхирой, который невесть как узнал о вашем прибытии. Всем дваждырожденным и командирам отрядов приказано собраться в походном дворце Пандавов на вершине холма в центре наших боевых поряд ков. После того как ты позовешь Кумара и сме нишь свой вонючий кожаный панцирь на более приличную одежду, я провожу вас туда.

Сборы не отняли у нас много времени, и мы двинулись через всю огромную территорию, занятую нашими войсками, вслед за Митрой, развлекавшим нас новостями.

У Кауравов войск больше. Дурьодхана успел побывать в Двараке, и позорный сын ракшаса Критаварман увел несколько тысяч анартов на помощь Хастинапуру. Просто удивительно, что даже в племени ядавов оказалось столько лишенных добродетели безумцев.

А что ж Кришна?

Он здесь, у Пандавов. Но ведь за все племя он не решает. Там еще старший брат — Баладева да старейшины. Впрочем, уже пришли Прадьюм-на и наш друг Сатьяки с целой акшаукини.

А как же магадхи, — неожиданно вспомнил я про Аджу и наши скитания с Датой, — они успели подойти?

Успели, — мрачно кивнул Митра, — Джала-сандха лишил трона своего брата Джаядратху, который поддерживал Пандавов. Новый царь магадхов объявил себя союзником Дурьодханы. А на кого было ему еще опираться? Теперь он здесь со всеми кшатриями Магадхи. А они, если ты помнишь, в свое время нанесли поражение даже ядавам.

А мадры? Их царь Шалья обещал помощь племянникам, — заметил Кумар.

Митра с подчеркнутой небрежностью махнул на противоположную сторону поля:

Если присмотреться, то в лагере Кауравов можно разглядеть его знамя с изображением золотого лемеха. Не зря в Панчале говорили, что мадры и бахлики не ведают дхармы. Эти псоядцы изменили долгу родства. Говорят, что Дурьодхана перехватил войско мадров на пути из Пятиречья, но вместо сражения устроил Шалье великолепный пир, улестил его командиров щедрыми подарками и посулами.

Не могу в это поверить, — тряхнул головой Кумар.

Да я своими глазами видел, как Шалья после этого приехал в наш лагерь, а его войско обустраивалось на северной стороне поля. Юдхиштхи-ра вместо того, чтобы покарать предателя или хотя бы лишить мадров вождя, говорил ему почтительные речи. Так что, Муни, дело предстоит жаркое!

Я кивнул:

— Об этом мы уже давно догадались — с тех пор, как увидели первые следы проходящих ар мий. Никогда не думал, что на свете существует такое количество колесниц и воловьих повозок. Кстати, что в них?

Митра как-то странно взглянул на меня и совсем буднично ответил:

Стрелы. Стрелы с серповидными и простыми наконечниками; стрелы, пробивающие доспехи и издающие в полете жужжащий звук; стрелы с наконечниками в форме лягушки или тонкой иглы. Больше двух акшаукини на поле за раз не развернуть. Это по сто тысяч пеших и конных… Значит, понадобится в три раза больше стрел на день… Впрочем, после боя часть из них можно будет вынуть из убитых.

Вынем, — ответил я.

Смиренный послушник ашрама обрел облик быка-воина, — грустно покачал головой Митра.

* * *

Огромный шатер Пандавов стоял на вершине пологого холма, и ветер весело хлопал разноцветными флагами, вознесенными к голубому небу.

Вокруг холма плотным защитным веером развернулась стража из отборных кшатриев, служивших Пандавам еще в Индрапрастхе. Немало воинов племени куру сохранили верность Юдхиштхире. Теперь они ушли из Хастинапура и составили наряду с панчалами и ядавами отборную ударную силу нашей армии. У самого входа в шатер несли неусыпную стражу дваждырожденные. Их мечи покоились в ножнах, зато настороженное сознание пронизывало мысли каждого, кто приближался к царскому стану. Ни наемный убийца, ни хитроумный соглядатай не смогли бы обмануть их бдительность. Нас они приветствовали сдержанными улыбками узнавания.

С низкими поклонами мы ступили под колы-шащиеся своды походного дворца. В этот момент там теснилось не менее трех сотен человек. Сияли золотые браслеты и серьги раджей, бронза панцирей командиров отрядов, переливались узорчатые ткани одежд знатных советников, мягко мерцала тонко выделанная кожа плащей дваждырож-денных. Не было здесь только накидок из шкур антилоп, ибо ни один риши не пришел на Курук-шетру. Лишь несколько патриархов — Бхишма, Дрона да Крипа —решили принять участие в битве, увы, не на нашей стороне.

Зато я встретил многих из тех, с кем делил тяготы походной жизни в Кампилье. Молодые дваждырожденные были полны решимости сражаться за знамя Юдхиштхиры без сомнений и страха. Именно они и составляли большинство командиров нашей армии. И еще здесь были могучие повелители брахмы царских родов Двараки и Кам-пильи. Сердце с жадным наслаждением упивалось брызгами огненной силы, плескавшей в походном дворце. Мы вновь были среди своих.

В северной стороне шатра на резных ложах сидели Друпада и Кришна — предводители самых больших армий, пришедших на Курукшетру. За их спиной я увидел Вирату, Дхриштадьюмну, Бхима-сену, Арджуну и близнецов. С немалым удивлением я узнал и венценосного брата Кришны — Балараму. Он был без доспехов, в одной набедренной повязке, а вместо оружия сжимал в левой руке бронзовый плуг. Знатные предводители других племен сидели на земле поджав ноги, не теряя, впрочем, гордого облика.

— У Дурьодханы на четыре акшаукини больше, — спокойно сообщил Друпада. — На его сторону, как вы знаете, стали мадры. Это целая акшаукини стойкой пехоты и быстрых колесниц. Шакуни привел конницу Гандхары, царь Сушар-ман — тригартов. Их длинные пики могут наделать много беды. Предатель Критаварман стоит против нас во главе великолепного колесничего войска бходжей — родственников ядавов. Зять Дхритараштры — царь страны Синдху — Джаяд-ратха привел акшаукини своих подданных из племени саувиров. Но главная сила, разумеется, это кшатрии куру.

Собравшиеся молчали, как мне показалось, весьма подавленно. Все-таки преимущество в четыре акшаукини означало, что у врагов на треть больше колесниц, слонов, конницы.

И тогда со своего походного ложа поднялся Кришна — главный советник Юдхиштхиры, непобедимый царь ядавов. Он встал перед собравшимися, весь озаренный сиянием внутреннего огня. Извечная лукавая улыбка была на его губах, а глаза смотрели чуть отстраненно: не на лица, а в сокровенную глубину сердца каждого, кто был в шатре. И сразу затихли споры и взволнованные перешептывания. Люди вновь были готовы внимать мудрым речам.

— Дурьодхана и его мудрый предводитель войска Бхишма стоят перед непосильной задачей, — сказал царь ядавов, — В чьих силах объединить древнюю науку воинского искусства дваждырож-денных, опыт Бхишмы и Дроны с кровожадной необузданностью юных народов? Как согласовать бег дикой конницы с маневрами колесниц Хастинапура? Как объединить расчетливую опаску родовитых кшатриев с дикостью отрядов из Анги и Калинги? Нет, не достигнуть Бхишме гармонии управления войсками! Не впишутся в прихотливый узор планов сражения столь разноокрашен-ные, не вмещающие друг друга силы.

Кшатрии Хастинапура отлично вооружены, но в их сердцах здравомыслие побеждает доблесть, — продолжал Кришна. — Стремясь заручиться их преданностью, Дурьодхана слишком много благ излил на тех, кто должен был сражаться, повинуясь дхарме. Ничто так не связывает глупца с майей мира, как покой и достаток. Конечно, они будут сражаться с нами за свое благополучие с яростью тигров, но без самоотречения, без готовности идти до конца. Не будет единой армии у Хастинапура. Наши матсьи сдержат тригартов и саувиров, ядавы и панчалийцы остановят кшатриев Хастинапура. А наши отборные колесничие войска во главе с непобедимыми лучниками — Ар-джуной, Дхриштадьюмной, Бхимасеной и Сатья-ки ударят по предводителям врага. В долгой битве обычно гибнут массы простых воинов. Мы же, щадя жизни невинных, должны обуздать Дурьод-хану и его братьев. Если придерживаться моего плана, то численность войск не будет иметь особого значения, а все решит искусство дваждырож-денных. Именно такой путь угоден богам, ибо ведет к победе малой кровью.

По сути, ты предлагаешь заняться целенаправленным истреблением дваждырожденных властелинов, находящихся в армии Хастинапура? — громко прервал брата Баладева.

Мой царственный брат всегда привержен дхарме, — улыбнулся в ответ Кришна, — но битвы начинают для того, чтобы убить противников, с которыми не удалось договориться. Это хорошо известно и тем, кто вышел против нас на той стороне Курукшетры.

Наконец-то мы вытащили их на открытую битву, — громко сказал Бхимасена, не поднимаясь с почетного сидения, — мы раздавим их, как слон черепаху. Ты, Юдхиштхира, будешь двигать наши акшаукини в такой великой игре, на которую не стыдно посмотреть и богам.

Да, и не забудь, что не кости из камня вай-дурья покатятся по зеленому сукну, а головы наших преданных воинов, — мягко заметил Накула.

Бхимасена вперил в него ожесточенный взгляд и, подавив свой обычный утробный рык, возразил:

— У всякого действия есть два исхода — успех или неуспех. Так учат Сокровенные сказа ния. Бездействие же всегда ведет к неудачам. Поэтому или мы сражаемся, взяв в наставники решимость, или еще раз отправляем Юдхиштхи– ру в Высокую сабху. Там он снова может предать ся выбору игральных костей и, благородно проиг рав, увести нас в изгнание.

Бхимасена замолчал, грозно сопя. Было видно, какого труда стоила ему столь долгая и витиеватая речь.

Это предложение не лишено смысла, если вспомнить количество акшаукини под знаменем Нага, — хмуро заметил Сахадева.

Что вы делаете?! Течения мира наконец поставили нас лицом к лицу с врагами. Впервые открылась возможность одной битвой остановить Дурьодхану, Шакуни, Карну, сошедших со стези добродетели. И вы снова не можете решиться… — вскричал Дхриштадьюмна. — Во имя будущего мы не должны быть беспечными и медлительными. Того, кто изощрен в обмане, надо уничтожать обманом. С теми, кто предан дхарме кшатрия, мы сразимся в честном бою.

— О какой дхарме кшатрия ты говоришь при таком столпотворении? — спокойно спросил На кула. — Начнется просто повальная резня. Толпа пойдет на толпу, затаптывая раненых и не думая о честных поединках. Мы устроим бойню, в кото рой ничего не стоит по неведению даже убить соб ственного Учителя.

—– Долг кшатрия — охранять свою землю и народ любой ценой, — коротко сказал престарелый Вирата, и его лихие командиры одобрительно зашумели.

Но, надеюсь, нам не придется поднимать оружие на патриархов? — отважился задать вопрос кто-то из молодых дваждырожденных.

А вы забыли, как Дрона вел колесницы на Пан-чалу? — неумолимо возразил Дхриштадьюмна

Я не обрушусь ни на одного из безупречных раньше, чем получу удар от них, — коротко сказал Арджуна.

Я вспомнил Крипу. Он не просто научил меня сражаться. Он выковал мой характер, дав защиту от ударов судьбы. Он спас меня в Хастинапуре. Но теперь он снова там — в цитадели наших врагов. Считая унизительной саму мысль о выборе между двумя половинами расколотого братства, он просто предпочел единственно верный путь для человека, чья жизнь уже клонится к закату. (Черная гора с потаенными огнями в глубоких пещерах. Лукавые искры в черных колодцах глаз.) Не за Дурьодхану готовился сражаться мой наставник. Он отстаивал священное понятие долга и дхармы. Почему-то я чувствовал, что он уважает и наш выбор…

Бессмысленно начинать войну с надеждой сохранить жизнь кому-то из своих врагов, — вдруг звонким срывающимся голосом воскликнула Шикханди-ни. Она сидела рядом с троном Друпады, одетая в изысканные доспехи, смотревшиеся на ней как украшение невесты. От такого сочетания красоты и жесткой силы мне на мгновение стало жутко.

Бхишма! Странное имя для патриарха, — сказала она, — ведь это означает "наводящий страх". Он сам не раз брался за оружие. Преступление убивать несчастных воинов, которых поведет в бой Бхишма, щадя его самого. Не будет на поле Дроны, не будет и сотен кшатриев, связанных клятвой отдать жизнь за господина.

Ни Дрона, ни Бхишма не имеют своих кшатриев, — возразил Накула.

В шатре воцарилась подавленная тишина. В словах Шикхандини была ясная, жгучая как пламя, истина. Но поднять руку на патриархов все еще казалось святотатством. И вновь со своего ложа поднялся темнотелый Кришна. Окутанный ореолом невидимой, непостижимой силы, зыбкой, струящейся, как воздух над жаровней, неуловимой, как его улыбка, и такой же неизменной. Царь ядавов обвел зал сияющим взором. Вот-вот он произнесет слова, которые положат конец всем страхам и опасениям, вернут покой и ясность в сердца. Почему мы все ждали этого именно от него?

Кришна сделал осеняющий знак рукой, и покой вновь воцарился в шатре собраний.

Он заговорил о великой цепи братства дваждырожденных, лучившей свет знаний из глубокой древности в наши дни. Он напомнил о законах, передававшихся из поколения в поколения так же спокойно и естественно, как умение сеять хлеб и хоронить мертвых. И еще он говорил о том, что законы людей лишь отражение великого потока причин и следствий, существующих вне нашей воли.

— Сама суть жизни в ее изменчивости, в бесчисленности форм, исходящих из Сердца Вселенной. Все законы людей должны соизмеряться с этим потоком. Стоит выбиться из ритма изменений, как все плоды благих трудов и искренних жертв обречены на гибель. Поэтому мудрость мы сравниваем не с каменным храмом, а с искрящимся живым источником открытий. — Кришна замолчал и величественно окинул взглядом всех собравшихся. Спорить никто не решался. — Мир Бхишмы и Дроны безвозвратно уходит. Вместе с ним уйдут и сами патриархи. Я уверен, что они решат уйти в блеске славы, не запятнав кармы предательством и трусостью. Им ли, давно преодолевшим все человеческие страсти и соблазны, бояться смерти? Значит, не нам брать на себя смелость решать их судьбу. Если патриархи выйдут на поле боя, значит, они решили принять смерть в битве от достойного… Уж не думаете ли вы, что те, кто отводил смерть уже несколько поколений, могут пасть в битве от случайной стрелы? —Это будет долгая битва — битва конца нашей юги, — продолжал Кришна, — и каждый день заставит вас самих ломать вековечные законы, сросшиеся с вашей кожей, разумом, чувствами. Как змеи сбрасывают кожу, так вы, слепые от кровавого пота, вырветесь из оболочки всех мудрых традиций и обычаев, запретов и предписаний, ища на ощупь новый путь в будущее.

И опять тишина распростерла крыла над залом. Было слышно, как потрескивают благовония в бронзовых курильницах и звенят жемчужины в занавесях на окнах. Но на этот раз тишина продолжалась недолго.

— Во всяком случае, хвала богам, мы пере шли от обсуждения начинать или не начинать битву к тому, как ее выиграть, — одобрительно прорычал Бхимасена.

Кришна одарил его благосклонно-лукавой улыбкой, которая совсем не гармонировала с грустным выражением сияющих глаз царя ядавов, и молча кивнув отправился на свое ложе.

Кто возглавит войска на поле битвы? — озабоченно спросил Вирата.

Тот, кто взял нас под свой державный зонт в годы беды и обладает самой большой армией, способной соперничать с Хастинапуром, отец нашей любимой супруги Кришны Драупади — великий царь Дру-пада, — серьезно сказал Арджуна.

Нет, нет! — прервал его Друпада. — К чему скрывать? Я уже однажды потерпел поражение от Дроны. Что мой опыт против мудрости патриархов? Только сын Дхармы, царь справедливости Юдхиштхира способен охватить внутренним взором все потоки силы в этой великой борьбе. А после всего сказанного Кришной я верю, что безрассудная, непредсказуемая решимость наших детей может опрокинуть мудрость и силу патриархов.

— Поистине так, — кивнул головой Вирата, с гордостью глядя на Абхиманью, всего год как став шего его зятем, — наш опыт бессилен там, где страстная яростная сила прожигает себе путь. В этой войне победят те, кто угоден богам. А разве боги не показали, чье время наступает? Поэтому я предлагаю сделать главнокомандующим могу чего Дхриштадьюмну.

В этот момент в шатер вошел один из дваж-дырожденных стражников и сообщил, что из стана Дурьодханы прибыл посол. Хмурое лицо Ба-ладевы на мгновение прояснилось.

— Вот видите, они тоже хотят договориться, — сказал он.

Кришна сел на свое место, лишь пожав плечами. Юдхиштхира приказал ввести посла. Им оказался Улука — сын царя Шакуни, что умел повелевать игральными костями и считался одним из самых хитроумных советников Дурьодханы. Улука был еще молод, но чрезвычайно горд тем, что по праву родства уже стоял у самого верха пирамиды власти. Может быть, он, подобно отцу, и обладал зрячим сердцем, полным брахмы, только в тот момент, когда он вошел в шатер, тело и разум его были облачены в холодные доспехи.

— Законный царь Хастинапура Дурьодхана повелел мне передать дословно следующие речи: "Да откроется, Юдхиштхира, всем людям твое властолюбие и твоя кровожадность. Ты подобен коту, который прикинулся благочестивым подвиж ником для того, чтобы легче пожирать доверчи вых мышей. Стань теперь сам воином и вдохни мужество в своих братьев — повара Бхимасену, конюха Накулу, пастуха Сахадеву и учителя танцев Арджуну. Покажите, что вы не только умеете при служивать Вирате, но и сражаться, как подобает кшатриям. А царь ядавов Кришна пусть знает, что Дурьодхану колдовством не запугаешь. Кауравы и сами умеют управлять огненной силой брахмы".

Все-таки надо отдать должное мужеству Улу-ки. Среди собравшихся в шатре были не только дваждырожденные, привычные к обузданию страстей, — любой раджа мог счесть подобную речь достаточным поводом для убийства посла. Да и сам царь ядавов за неучтивую речь однажды снес голову высокородному властелину боевым диском. Чего стремились достичь Дурьодхана и Шакуни, подвергая своего родственника такой опасности?

Тяжелое и грозное, как поступь Шивы, молчание нависло над Улукой. Юдхиштхира отвел глаза, Вирата задумчиво теребил пальцами рукоять меча. Но легко поднялся перед собравшимися царь ядавов Кришна. Безмятежная, все понимающая улыбка еще теплилась на его лице.

— Мы поняли смысл твоих слов, — сказал он послу, — передай Дурьодхане, что завтра ответит наше оружие.

Улуку увели их шатра, а Кришна обратился к нам, и в его словах я явно почувствовал отзвук вполне человеческой досады.

— Ну вот, пока мы тут спорим о дхарме, Кау равы избрали наиболее ясный и прямой путь к по беде. Дурьодхана решил вынудить Юдхиштхиру и его братьев выйти на поле, чтобы доказать свои кшатрийские достоинства. Стоит ему убить вас пя терых, и война будет закончена. А для этого и ос корбления, и готовность принести в жертву даже собственного родственника. Мой совет таков: Юдхиштхира остается в центре наших войск, воодушевляя воинов на битву. Арджуна и Бхимасена вместе с Дхриштадьюмной и близнецами возглавят атаки на вождей. Мы заставим их просить мира или принять доблестную смерть.

Кришна замолчал. Молчали и все присутствующие, ожидая ответа Юдхиштхиры. Несмотря на годы раздоров и взаимного нелюбия, дваждырож-денные еще ощущали себя частью единой общины. А поднять руку на патриархов казалось верхом святотатства. Великие весы колебались. Поистине это было время страшных знамений, когда, как пели чараны, солнце померкло, и в храмах оживали изваяния богов, смеясь и извергая кровь из каменных уст.

Сколько раз говорил Арджуна, что Дрона ему как отец? Как часто Дхритараштра пытался восстановить узы любви с сыновьями родного брата Панду? Возможно ли, что все слова о дхарме были уже пустым звуком, а великие герои превратились в слепые орудия убийства? Тогда почему, погружаясь в глубину собственных воспоминаний, я вижу облики Юдхиштхиры, Бхимасены, Арджу-ны в сияющей ауре мудрости и сострадания?

Я знал, предвидел зрячим сердцем, что произойдет, если Юдхиштхира не откажется от борьбы за трон. Я чувствовал всю бездну страдания старшего Пандавы, обреченного на страшный выбор. Но был ли Юдхиштхира, связанный по рукам и ногам понятиями долга и дхармы, когда либо свободен в выборе? Он уже не мог повернуть в сторону. Это знал Кришна. Это чувствовали, наверное, все собравшиеся в прозрачном походном дворце.

— Время переговоров и размышлений закончилось, — сказал Юдхиштхира, — завтра мы построим своих воинов, вознесем молитвы и пойдем навстречу плодам собственной кармы.

Но на этом военный совет еще не закончился. Были долгие обсуждения, кого поставить во главе всего войска и каждой отдельной акшаукини. Впрочем, до ожесточенных споров дело не дошло. Люди, собравшиеся в шатре, воспринимали власть как бремя или долг, обязывающий к жертве. Поэтому ношу брали те, кто всерьез считал ее по силам. Цари Друпада и Вирата хоть и не были, дваждырожденными, но пользовались всеобщим уважением за свою мудрость и благородство. Они возглавили акшаукини панчалов и матсьев. Царь ядавов Кришна вообще отказался командовать, заявив со всегдашней своей улыбкой, что побудет сутой на колеснице Арджуны.

— Но вы всегда мажете рассчитывать на мой совет, — просто добвил Кришна.

Колесничее войско ядавов и их пешее ополчение возглавил Сатьяки Ююдхана вместе с сыном Кришны Прадьюмной. Еще одну акшаукини, собранную из представителей разных племен и народов, отдали под командование Дхриштакеты — славного правителя страны Чеди.

В тот день я увидел его впервые. Это был хорошо сложенный, уверенный в себе воин с умными глазами. Говорили, что по силе брахмы он вполне может сравниться с Накулой и Сахадевой.

Неожиданно для меня командовать седьмой акшаукини поручилиинственной дочери Друпады Шикхандини. Наверное, это был единственный случай, когда мужи-воины признали женщину равной себе по силам. Верховным военачальником Юдхиштхира предложил избрать Дхриштадьюм-ну. Подобный мудрый шаг пришелся по сердцу панчалийцам, составляющим большинство нашей армии. Никого из своих братьев не поставил Юдхиштхира командовать войсками. Их ждали поединки с лучшими ратхинами куру. Командовать войсками, даже думать о тех, кто идет за ними, они не могли. Любая потеря сосредоточенности духа могла привести к поражению. Арджуна, Бхимасена, Накула и Сахадева готовились принять на себя главный удар патриархов.

Здесь, на совете, многие впервые услышали о тех, с кем завтра предстояло сражаться. Слепой царь Дхритараштра вместе со своими советниками остался в Хастинапуре. Вместо него делами вершил Дурьодхана, опираясь на безоговорочную поддержку своих братьев во главе с Духшасаной. Как донесли наши соглядатаи, у Кауравов собралось одиннадцать акшаукини, которые вели дваж-дырожденные Дрона, Крипа, Шалья, Шакуни, Критаварман, Ашваттхаман и Карна. Армией син-дху-саувиров командовал царь Джаядратха, Камбоджей возглавлял Судакшин, бахликов — царь Сомадатта со своим сыном по имени Бхуришра-вас, тригартов — Сушарман.

Возглавить войска Хастинапура Дурьодхана попросил Бхишму. Делая свой выбор, он рассчитывал, что многие дваждырожденные не посмеют выйти сражаться против старейшего из патриархов. Добродетели Бхишмы должны были убедить тех, кто не сделал своего выбора, в благих намерениях Кауравов. К тому же несокрушимый брахман за свою долгую жизнь провел бесчисленное множество поединков, не проиграв, насколько было и.аае.стн.0^ та одного. Однако этот выбор Ду-рьодханы неожиданно для всех оспорил Карна, обладатель непробиваемого панциря и божественного копья. Лучезарный герой во всеуслышание усомнился в преданности Бхишмы сыновьям Дхритараштры: "Ведь Пандавы и Кау-равы равно приходятся ему внуками. Патриарх пережил свою силу. Не мудрость и опыт понадобятся в этой битве, а огненная решимость сокрушать врагов. Именно так будет действовать Арджуна, руководимый Кришной".

Так сказал Карна. Но его осудили и Крипа и Дрона, а Бхишма попытался объяснить, что не подобает дваждырожденному давать волю ненависти, тем более, когда он выходит биться с членами своего братства. Карна пришел в ярость от скрытого укора и сказал так: "Знаешь, какая главная разница между нами, о премудрый — ты заботишься о том, чтобы эту войну пережили законы Великой сабхи, а меня заботят люди, которых я принял под свое покровительство, став царем. Пока ты командуешь войсками, я уклонюсь от битвы, ибо не к победе стремишься ты, а к жертвоприношению. Но если ты, о сын Ганги, достигнешь неба, тогда я буду сражаться не на жизнь, а на смерть и добьюсь победы."

Услышав об этом споре патриархов с Карной, многие союзники Юдхиштхиры испытали радость и облегчение. Легенды об оружии богов, которым располагал Карна, заставляли трепетать не одно кшатрийское сердце. Но я, впрочем, как и другие члены нашего братства, еще раз с горечью почувствовал всю глубину непонимания, расколовшего нашу общину. Патриархи готовились биться насмерть. Дваждырожденные, обладающие опытом бесчисленных ушедших поколений, оказывались бессильными в спорах с теми, кому предстояло унаследовать их мощь, знания и ответственность за будущее мира.

Южная ночь наступает стремительно.

Казалось бы, только что в прозрачном просторе плавно плыли облачка, а сине-розовая дымка, как сеть майи, стирала формы, углы и грани всего, что было ниже небес. И вдруг разом — тьма и пронзительные крики ночных птиц. Огромный воинский стан скрылся от смертных глаз, но продолжал жить.

Над алтарями возносились к небу дымы жертвоприношений, над походными кострами — запахи пищи. Где-то в обозе бродячий певец (у меня язык не повернулся назвать его чараном) пел, как видно, только что сочиненную песню о дне завтрашнем, которой надеялся усладить слух то ли слуг, то ли сановников царя Друпады.

"И забрезжил рассвет, пробудился царь Юд-хиштхира. Музыканты, певцы, суты играли и распевали песни, ублажая того быка среди людей. Ему поднесли медвяный напиток, а сладкоголосые красавицы вознесли хвалу его роду. Выспавшись спокойно на превосходнейшем драгоценном ложе…"

— Интересно, когда в последний раз Юдхиш– тхира спал? — спросил я.

Кумар пожал плечами, а Митра, криво усмехнувшись, предложил:

Поскольку моя карма и так загублена десятком убитых, то еще один бездарный певец ее не отяготит.

Стоит ли? Он ведь для нас старается… — О нас будут судить вот по таким песням. И никто не поверит, что ни один из дваждырожденных за последний месяц ни разу не снимал доспехов и не слушал музыкантов.

Я рассмеялся неожиданно для самого себя.

Что с тобой? — поинтересовался Кумар.

Да просто представил, как выглядело бы пробуждение Юдхиштхиры, если бы слова певца оказались правдой. Представляешь: привыкший к гармонии и сосредоточению царь открывает глаза и видит вокруг толпу танцующих и поющих. Кто-то тащит ему медвяный напиток, кто-то перечисляет добродетели его предков. А царь, воплощаясь в мысли каждого, видит ракшасов жадности, унижения и вожделения. И каждый думает, что чем лучше попросит, тем больше дадут.

Говорят, некоторым чаранам дано предсказывать будущее, — заметил Митра, — боюсь, этот угодил прямо в цель. Будут еще у нас цари, жаждущие воспеваний. И будут говорить — так заведено древними.

Песня в обозе прервалась и сменилась криками боли и гнева. Как мы потом узнали, кто-то из дваждырожденных все-таки отстегал певца хлыстом.

— Меня до сих пор пробирает дрожь от угро зы Карны уничтожить Арджуну, — признался я.

Мало ли кто кому угрожает, — легкомысленно откликнулся Митра, — все равно ничего не выйдет.

Мне бы твою уверенность. Ты ведь не видел Карну так близко, как я, не обжигался об его холодный пламень.

А мне и не надо видеть. Я просто знаю, что ничто в мире не идет так, как замышляют смертные. Что-то там клянется сотворить Карна, что-то вымаливают у богов жрецы Хастинапура, пытается познать будущее Юдхиштхира. А будет так, как угодно карме и неведомым богам. Так что смирись с тем, что твои суета и озабоченность ни к чему не приведут.

Так стоит ли тогда вообще к чему-либо стремиться, о мой мудрый головорез, не закончивший обучения в ашраме?

Понятия не имею, — от души признался Митра, — скорее всего, я и воплотился-то в этой несовершенной оболочке как раз для того, чтобы выяснить это.

А как же ты намерен выполнять свой долг? — невозмутимо спросил Кумар. — Твои мысли приобрели поистине божественную широту и относительность. Так не все ли равно, за кого сражаться?

А ты можешь объяснить, почему предпочел долг перед Пандавами долгу перед патриархами? Кстати, законным властителем Хастинапура остается Дхритараштра, а главой Высокой сабхи — Бхишма. Значит, мы нарушаем дхарму и брахманов, и кшатриев.

Карма разными путями привела нас под знамя Юдхиштхиры, — вдруг очень серьезно сказал Кумар, — теперь наш долг кшатриев — хранить верность своим властелинам, а дхарма дважды-рожденных требует лишь понять, почему мы здесь. Мы обладаем даром воплощаться в устремления своих повелителей, но не растворяться в них. Не случайно Высокая сабха оставила за каждым право выбора, и Бхишма никого из нас не обвинил в предательстве. То, что мы способны все еще задавать вопросы, свидетельствует как раз о правильности избранного пути. Мы — не щепки в водовороте, а люди, сознательно принявшие бремя долга. И я намерен его выполнять до конца.

Но ь'дти в бой надо с ясным сердцем, — сказал я, — основа безупречного действия — обуздание сомнений. Нам всем бы не мешало понять, за что все-таки сражаемся.

Да брось ты об этом думать, — ухмыльнулся Кумар. — Меч над нашими головами уже занесен, и драться надо просто потому, что иначе нас убьют. Панчалийцы именно теперь вдруг возгорелись желанием отомстить за поражение, случившееся полстолетия назад. Матсьи хотят отбить стада коров у тригартов. Ядавы жаждут проявить воинскую доблесть. Ты привел южан, которые в нищете пальмовых хижин видели сны о несметных сокровищах Хастинапура. У всех найдутся причины не любить Кауравов.

А у нас?

Они противостоят нашим властелинам, — пожал плечами Кумар. — Если не хватает своих причин для ненависти, воплотись в кого-нибудь из панчалов. Впрочем, сердце подсказывает мне, что задолго до конца битвы поводов мстить и ненавидеть появится предостаточно.

 

Курукшетра. День второй

В сизом предрассветном тумане поднимались воины. Звенело оружие, глухо звучали слова команд. Шепча мантры, пробуждающие силу, мы с Митрой помогли друг другу облачиться в панцири и повязать мечи, подаренные нам Крипой еще в стовратной Двараке. Быстрой походкой сквозь ряды простых воинов прошел Кумар. Следом за ним, пытаясь сохранять достоинство, семенил жрец с медным сосудом, полным жертвенного масла. Он не был дваждырожденным, но для большинства наших воинов куда большее значение имели ритуалы, а не пламенная брахма.

По приказу жреца воины подбросили хворост в почти угасший очаг и собрались огромным кругом, наблюдая, как с треском и шипением поднимаются вверх лепестки алого цветка. Наклонив сосуд, брахман лил в огонь жертвенное масло и мелодичным завораживающим голосом читал слова священного гимна:

"Нашим колесницам помогите,

О единодушные боги,

Когда кони галопом покроют пространство,

Врагов повергая во прах…

Древние слова сохранили свою силу. Мелодичный распев уводил в сторону тяжелые предчувствия и сомнения. Белая струя масла лилась уже не на алый цветок, а в разинутую пасть красного дракона, начинающего колдовской танец среди черных углей и корявых сучьев.

"Защити нас, о Агни, отракшаса! Защити от вредящего и от убийц. Мы выбираем тебя вестником, Жрецом всеведущим. Отнеси нашу жертву на небо…

Черный дым поднимался вверх тонкой струйкой, неся молитвы к подножиям тронов богов. Точно такие же дымы возносились и над станом Кауравов.

— Если богам придет в голову откликнуться на все сегодняшние просьбы, земля обезлюдеет, — шепнул мне Митра.

Впрочем, на наших воинов обряд жертвоприношения подействовал достаточно благоприятно. К месту построения они поспешили с бодрыми улыбками, стараясь не обращать внимания на холодную росу, падающую с высокой травы на металл доспехов. Туман размывал формы и гасил звуки. Воины скользили почти бесшумно, словно развоплощенные души в стране мертвых. Команды отдавались полушепотом. На расстоянии броска копья уже ничего нельзя было различить. Лишь бряцание оружья да тяжелая поступь слонов где-то впереди рождали успокоительную мысль, что на поле сражения мы вышли не одни. По рядам пришел сигнал остановиться. Мы остановились и стали ждать. Ждали долго. Потом взошло солнце.

Алые стрелы Сурьи распороли пелену тумана. Клубящаяся завеса майи упала с наших глаз, открыв огромное поле под сияющими небесами, не запятнанными ни малейшим намеком на облака. Краски проснувшегося мира были первозданно чисты. Я залюбовался каплями росы, густо нанизанными на бесчисленные нити травы. Курук-шетра, подобно расточительной красавице, дразнила взор россыпью драгоценностей.

А какую красоту видят те, кто идет в первой шеренге, — сказал я стоящему рядом Митре.

Не хотел бы я быть в первой шеренге, — ответил Митра, указывая на игру солнечных бликов на противоположном конце поля. Там, подняв копья и знамена, ждала нас вражеская армия. Она была еще нестрашная — вся растворенная, размытая переливами красок и расстоянием. Боевые слоны казались не опаснее пасущихся коров, а дорогие сияющие доспехи кшатриев Хастинапуравселяли в моих воинов пока лишь желание поскорее обрести трофеи.

— Жаль, отсюда не видно знамен, — посетовал Митра, — мы даже не знаем, с кем придется сойтись.

К нам подъехал Кумар.

С нашей стороны стоит войско Магадхи, — сообщил он, — Джаласандха собрал своих кшатриев и встал под знамена Кауравов.

Не пришлось бы нам сражаться в окружении, — сказал я.

Все предусмотрено, — заверил нас Кумар, — смотрите: Бхишма построил войско на подобие летящей птицы. Слоны — ее тело, всадники и пехота — крылья, а колесницы станут клювом. Все по старой доброй науке войны. Наша же армия построена сейчас так, чтобы отражать натиск врага с любой стороны. Всем командирам приказано сохранять плотность рядов, не увлекаться преследованием и внимательно слушать сигналы. Атаку сегодня начнет Бхимасена с Накулой и Сахадевой. В середине войска — сам Юдхиштхира с отрядом из самых больших слонов…

А тогда, кто же это? — прервал нас один из воинов. Мы обернулись. По узкому проходу, оставленному между рядами, неторопливо шел пеший и безоружный глава рода Пандавов. Кто-то из командиров, стоящих в золоченых колесницах перед линией войска, окликнул Юдхиштхиру:

— Зачем, о царь, ты идешь в стан наших вра гов со сложенными на груди ладонями?

Юдхиштхира не ответил. Казалось, он погружен в свои мысли и пытается не сойти с какого-то, видимого лишь ему одному, пути на ту сторону поля. Так же молча прошел он и сквозь ряды сюих врагов, осыпающих его насмешками, туда, где под белым стягом с изображением пальмы, пяти звезд и солнца ожидал его величайший из патриархов Высокой сабхи Бхишма. Смиренно приблизился сын Дхармы к серебряной колеснице предводителей куру. И лишь тогда разомкнул уста:

Привет тебе, победоносный! — сказал он патриарху, — дай нам свое благословение.

Благословляю тебя, — сказал повелитель брахмы, — смело сражайся и добудь себе победу. Но я буду сражаться против тебя, повинуясь долгу и клятвам.

Юдхиштхира почтил также Дрону, Крипу и Шалью, обещая сражаться, не изменяя дхарме. Потом старший Пандава обратился ко всему войску:

— Мы были единым братством, — восклик нул он, — мы и сейчас готовы принять любого из вас в наш союз. Еще не поздно сделать выбор, ко торый никто не назовет предательством.

На призыв Юдхиштхиры неожиданно откликнулся сын Дхритараштры, рожденный от женщины-вайшьи — Юютсу:

— Если ты примешь меня как равного, я буду сражаться за тебя, — крикнул он Юдхиштхире.

— Мы принимаем тебя, о могучерукий, — с достоинством ответил Юдхиштхира, — тебе суж дено будет продолжить род Дхритараштры.

Об этом разговоре мы, стоявшие в боевом строю, узнали намного позже, а в те мгновения с немалым удивлением и радостью наблюдали, как большой отряд кшатриев вдруг откололся от монолитной глыбы вражеского войска и пошел в нашу сторону вслед смиренно бредущему Юдхиштхире.

Где-то наподалеку Митра весело объяснял войнам науку Крипы:

— Мудрый Пандава, как и положено по законам стратегии, показал врагу свое смирение, заражая не желанием сражаться. Каждый патриарх прочтет в его сердце стремление к покою и миру. Но в атаку-то нас поведут Арджуна и Дхриштадьюмна…

Бог Сурья не торопясь погонял свою колесницу, золотя белые зонты и разноцветные знамена над повозками царей и знатных бойцов. На противоположном конце поля разом монотонно заговорили боевые барабаны. Едва заметное движение пробежало по бесконечным шеренгам, перегородившим Курукшетру. Кауравы пошли в атаку. В передних рядах их войска среди наконечников поднятых копий колебалось украшенное львиным хвостом и изображением лука знамя Ашваттхамана — сына Дроны, величайшего знатока оружия. Шалью — царя мадров — осеняло знамя, вытканное золотыми нитями. Оно несло знак плодородия — сверкающий лемех. Царь народа синдху Джаядратха вел правый фланг под знаменем серебряного вепря. Левый фланг возглавил Сомадатта, царь бахликов, преданный жертвоприношениям и благочестию. Горестно сжалось мое сердце, когда чуть поодаль я увидел знамя с изображением быка, принадлежащее Крипе. В центре войска, чуть позади колесницы Бхишмы, сияла великая змея — Наг. Под этим знаменем шел в битву Дурьодхана. Его отряд был виден издали благодаря льстивому блеску драгоценных доспехов личной охраны. Изукрашенные полотнища штандартов бились на ветру, как наряды танцовщиц, пускающихся в пляс.

Им навстречу из наших неподвижных рядов медленно и плавно, словно паря в утреннем воздухе, двинулась колесница Арджуны. На свое знамя он поместил образ царя обезьян Ханумана, который согласно легенде верой и правдой служил герою Раме во время войны с ракшасами. Рядом весело плескалось полотнище с изображением царя птиц — коршуна Гаруды, напоминая, что сам предводитель ядавов Кришна сегодня ведет колесницу обладателя лука Гандива. Пять прекрасных белых коней, повинуясь воле возничего, влекли колесницу навстречу восходящему солнцу. В какое-то мгновение я смог разглядеть из-за копий и шлемов передних рядов самого Арджуну, озаренного сиянием драгоценного головного убора, полученного, как говорили, от небожителей. "Знамя на ветру" — так сказал бы чаран о лице человека, подхваченного пронзительным необоримым потоком жизни. Казалось, все телесное было сожжено в пламени духовного пыла.

По изумрудной траве медленно ехала золотая колесница под белым зонтом и знаменем с обезьяной. Арджуна вглядывался вдаль, равно безучастный к дерзким крикам врагов и нетерпеливому ожиданию, сковавшему наши ряды.

— Подобно полководцу на смотре войск, — с уважением сказал кто-то из моих воинов.

Враг приближался, но Арджуна медлил подать сигнал к атаке.

— Может быть, он еще не решил, — тихо шеп нул Митра и поежился, словно холод доспехов проник сквозь кожаную подстежку его панциря. "Арджуна все еще пытается понять, на чьей сто роне правда", — нелепая мысль. Она вошла в мое сознание как отражение тревоги и страха моих солдат. Ее не должно было быть, ибо сомнения за мутят разум и помешают стрельбе из лука. Созна ние должно просто отражать мир, как безупречно отполированный клинок. Так когда-то говорил мне Крипа, обучая обуздывать мысли и тело. Нас мно гому успели обучить: слиянию прозревших сер дец, гармонии мыслей, благоговению перед муд ростью патриархов, тому, что любая жизнь свя щенна. Обучили и вывели на Курукшетру, кажет ся, только затем, чтобы одним взмахом меча обес ценить все духовные искания ашрама ученичества, прекратить все сомнения, споры и надежды.

Каким бессмысленным представляется все происходящее! Я чувствовал, как страх черными холодными струйками затекает в щели доспехов, заполняет сердца стоящих вокруг меня воинов. Его тошнотворный запах витал в воздухе, смешиваясь с запахом пота, пыли, приближающейся смерти.

Нет ни прошлого, ни будущего. Нет выбора и надежда. Мир стад уикижйм и черным, кож. брошенный на землю щит, а человек — муравьем, ползущим по его раскаленной поверхности. И не было таинственной глубины, в которой могло сохраниться нерушимое зерно духа, тайна человеческой жизни. Не было ни тайны, ни Атмана. Были только плотные шеренги куру, несущих смерть, да погруженный в свои мысли Арджуна, бесстрастно взирающий на своих и чужих. Косматый ужас ворочался в людской толчее, как зверь в берлоге. Может быть, и Арджуна, застывший в золотой колеснице, просто оцепенел, заглянув в его лютые глаза…

"Приходящий на зов, чтоб помочь,

Создавая свет для бессветного.

Форму для бесформенного

С чистой силой действия

Из светлого пространства солнца.

Да войдут в нас твои лучи!.."

Слова проникли в мое сознание раньше, чем я понял, что это Митра отгоняет страх древним заклинанием, пробуждающим брахму. Пламя над алтарем.. . Запах жасмина…

Вокруг безмолвно стояли мои воины. Я учил их сражаться для того, чтобы использовать в великой битве на благо Пандавов. Значит ли это, что они стали безвольным орудием в моих руках? Или их Атман сейчас тоже обретает бесценный опыт души, разрывающейся между страхом смерти и дхармой кшатриев? Их долг — сражаться. Мой — вести их к неведомой высшей цели, по возможности щадя их бренные оболочки. Каждая смерть доверившегося тебе человека приумножает бремя кармы. И уже ни отказаться, ни повернуть назад, ибо это тоже будет предательством, обрекающим моих воинов на смерть. Значит, годы и месяцы, предшествовавшие этому дню, полные восторгов и маяты ученичества, неумолимо вели меня к этому полю, к этому кармическому итогу.

Курукшетра — предел или только рубеж? Я думал, что знаю, куда иду. Но боги посмеялись над жалкими усилиями молодого дваждырожденного управлять своей жизнью. Так стоит ли задумываться сейчас, что будет потом? Мой долг предельно ясен — сражаться и побеждать. И ничем мой путь сейчас не отличается от стези высокородного Арджуны, несущего на плечах почти непосильное бремя кармы многих тысяч воинов, собравшихся под его знамя. (Может быть, поэтому так медленно движется навстречу врагам его боевая колесница).

И пришла сила. Сияющая, жгучая, пульсирующая брахма хлынула в мое сердце. Словно предельное усилие воли на грани отчаяния распахнуло какие-то запретные двери, воплотив меня в узор братства, сделав причастным к той вселенской силе, что питала сейчас Арджуну и всех, чьи сердца даже в эти последние мгновения не ослепли. Я понял, что не один.

И сознание обрело равновесие. Сердце отсчитывало последние мгновения ожидания. Его глухие удары заглушили все остальные звуки этого мира. Громовые раскаты заполнили поднебесье, словно огромный барабан Шивы, зовущий к бою.

Как в замедленном сне, я видел накатывающийся человеческий вал, стирающий пустое пространство поля — последнюю сужающуюся полосу, отделяющую бытие от небытия.

Арджуна и Кришна разом подняли к губам огромные раковины. Пронзительный зов их вонзился в небо на грани, едва доступной человеческому слуху, зажигая наши сердца ратным пылом. Уже не удары сердца, а боевые барабаны наяву задали единый ритм движения всему войску. Мы двинулись вперед, сминая траву, гася солнечные блики клубами поднятой пыли. Ряды врагов стремительно приближались, но мои глаза не различали отдельных людей, ловя лишь колышащийся блеск копий.

Столкнулись щиты, клинки с противоположных сторон нашли мягкую плоть и уравняли кшатриев и брахманов, добрых и злых, трусов и храбрецов. Передние ряды падали как подкошенные, задние напирали, и неумолимо приближалась к нам с Митрой линия лязга оружия и криков боли.

Не подобает воину умирать дома от старости, — громко закричал Кумар, — наш извечный долг — принять смерть в бою. Покажем этим кшатриям, как дерутся южане! Для нас жизнь и смерть едины, а те, в сияющих панцирях, малодушно трясутся за свои сокровища. Когда они увидят, что блестит не золото, а клинки, они побегут.

Вперед! Врата высших миров открыты для храбрых! — закричал я.

Они ответили мне единым криком. Воины юга сплотили ряды и радостно встретили первый удар. Каждого из них я знал в лицо, каждому, насколько мог, передал искусство, полученное от Братства. И те, кто привык повиноваться мне, ловить каждое слово мое у ночного костра, встали передо мной, заслоняя щитами от длинных вражеских копий. Несколько мгновений я видел перед собой только их напряженные спины и бешено работающие руки. Потом стоящий прямо передо мной воин, споткнулся, застыл в движении и начал медленно оседать. Из его спины, обтянутой кожаным панцирем, страшно высунулся наконечник копья. Теперь и я оказался лицом к лицу с врагом. Теснота такая, что невозможно ни уклониться, ни шагнуть назад. Вспышка разящего меча. Что-то в моем теле ответило раньше, чем разум. Голубое лезвие подаренного Крипой меча с отвратительным хрустом ушло в щель между панцирем и обшитой медными бляхами юбкой. Только тогда я увидел противника целиком — его остановившийся взгляд, руки, хватающие воздух, изогнутый в смертельной муке рот. Он рухнул на землю. Напор задних рядов вынудил меня наступить на его тело, а занесенные спереди клинки — тут же забыть об этом.

Потом боговдохновенные чараны пели об этом дне: "С чистой душой, стремясь достичь неба, они сражались лишь справедливыми приемами. Безупречные в своих действиях, те повелители бились по законам высочайшего пути. Там не было стрел с зубчатым острием, ни стрел, смазанных ядом, ни стрел, сделанных из кости".

Говорят, что Сатьяки и Дурьодхана, съехавшись на колесницах в пылу сражения, даже не подняли оружия. Пока их возничие выписывали затейливые кружева вокруг друг друга, бывшие товарищи по юношеским играм перебрасывались не стрелами, а упреками, сетуя, что кшатрии вынуждены изменять своей дхарме, убивая родных и наставников.

Впрочем, не все поединки первого дня закончились учтивыми речами. Восседавший на огромном слоне царевич матсьев Уттара заметил, что предводитель мадров Шалья атакует колесницу Абхиманью. Доблестный сын Арджуны в этот момент был поглощен поединком с самим Бхишмой и обращал мало внимания на происходящее вокруг него. Уттара, не задумываясь, послал огромное животное прямо наперерез колеснице. Боевая повозка Шальи была опрокинута ударом могучих бивней. Но царь мадров, искушенный в боях, успел выпрыгнуть из нее невредимым, а стрелы его телохранителей, посланные с других колесниц, пробили легкие доспехи Уттары, и он рухнул на землю. Раненый слон, гневно трубя застыл над телом своего повелителя. Атака колесниц захлебнулась, а на помощь к Абхиманью пробился Бхи-масена, заставивший племянника прекратить неравный поединок с патриархом. Так Уттара вернул долг Арджуне, отдав свою жизнь за жизнь его сына.

Всего этого мы, стоявшие в пеших рядах, конечно, не видели. Мы сражались, словно занимались изнурительной и монотонной работой. Что бы ни происходило вокруг меня, какие бы возгласы победы или отчаяния ни раздавались на флангах, я держал свои чувства в узде, заботясь лишь о том, чтобы не дрожала рука, заносящая меч, и не затекло плечо, закрытое щитом. В это время ненависти к врагам во мне было не больше, чем у лесоруба, колющего дрова. Пока дух пребывал в покое, была надежда выжить.

Ночной мрак положил конец битве. Под доспехами я чувствовал свое мягкое, мокрое от пота, изнуренное, но зато живое тело. Тьма несла прохладу и безопасность. С тех пор я люблю ночь.

Ни цветочных гирлянд, ни блестящих браслетов не было видно на воинах, выходящих из битвы. С ужасом я увидел одного из панчалийских командиров, стоящего на коленях среди изрубленных тел. Его отряд не выдержал конной атаки три-гартов и был истреблен на месте. Разум несчастного помутился, и он пытался разговаривать с теми, кто уже начал новый круг перерождений.

Даже среди моих южан царили уныние и подавленность, а ведь в большинстве своем это были люди, способные прирезать человека из чистого удальства.

Посмотри на пламя конца юги, — хрипло сказал Кумар, показывая в сторону поля битвы. Я нехотя оглянулся и увидел жуткое, прозрачное белое пламя, которое незримо для обычных глаз поднималось к небу. Оно не разгоняло сумрак, а колебалось отдельно от него, ничего не освещая и не опаляя.

Это брахма покидает остывающие головешки тел дваждырожденных. На сегодня жертвенный костер Курукшетры погас, — тихо сказал Кумар. Где-то в стороне раздался гневный голос Митры:

Где ты бросил оружие? Ты что думаешь, битва закончилась навсегда? Деревенщины, себя погубите и нас заодно…

Последовавшая за этим брань, как ни странно, развеяла тягучий мрак отчаяния, холодивший мое сердце. Я поспешил на голос Митры, чуть ли не обрадованный возможности действовать, а не думать. Мой друг стоял среди воинов, возвращавшихся в лагерь. Перед ним понуро застыл Мурти, все еще державший на спине что-то похожее на мешок.

Ну вот, посмотри, Муни, на этого безумца, — обратился Митра ко мне, — он бросил щит и копье.

Но я же иначе не мог его нести, — едва слышно ответил Мурти. Я изумленно пытался рассмотреть его ношу. Это оказалось тело одного из наших воинов. Даже не пытаясь воплотиться в этого человека, я ощутил холод смерти. Ему уже ничего не могло помочь.

Но надо же выносить своих… — тихо сказал Мурти, — может, он еще живой,

Их там сотни остались! — закричал Митра, тыча пальцем куда-то в темноту, — если мы займемся похоронами, на завтра не останется сил держать оружие. Жизнь кшатрия лишена смысла без оружия. Будь ты в другом отряде, тебя бы просто зарубили как преступника. Ладно, — продолжал Митра чуть смягчившись, — оставь убитого здесь и ступай отыщи себе щит и копье.

Мурти молча опустил тело и поспешил обратно на поле, а мы с Митрой, окруженные другими воинами, устало побрели в лагерь.

— Хороший парень, хоть и деревенщина, — тихо сказал Митра, — надо было его проучить, иначе не выживет. С ношей добрых традиций тяжело махать копьем. А вон другие, смотри, перепуганы, истощены, но упорно тащат дорогое оружие и одежды. С трупов сорвали. Не боятся гнева богов…

Митра громко плюнул на пыльную землю и замолчал. Мы из последних сил добрели до походного шатра, чтобы, опустившись в пахучее тепло подстилки из сухой травы, обрести сон, как милость забвения.

Наутро мои южане смеялись, шутили и наперебой похвалялись подвигами, уверясь друг в друге за день битвы куда больше, чем за месяц маневров, разговоров и клятв. Так убедился я в истинности изречения, что по-настоящему страшно только в первом бою. Пережившие его воины обретают твердость духа и способность распоряжаться собственной жизнью. По крайней мере, им так начинает казаться.

 

Курукшетра. Магадхи

Наступил новый день. Вновь над войсками, подобно радуге, поднялись соцветия знамен. В центре армии Кауравов реял на ветру стяг с пальмой и пятью звездами. Это неодолимый в бою Бхиш-ма выстраивал свои войска в соответствии с древней наукой. Страшная игла, острием которой стало колесничее войско Хастинапура, нацелилась прямо в центр нашей армии.

— Мы слабее, — сказал Юдхиштхира, — ата ковать всеми силами — безумие.

Поэтому для охраны лагеря останется Бхима-сена с целой акшаукини. Близнецы, Друпада, Вирата и Сатьяки встанут в центре. Их акшаукини должны сломать острие иглы — остановить колесничее войско Хастинапура. На правом фланге встанут крестьяне Магадхи, только что подошедшие с царем Джаятсеной.

Их много, но они не умеют сражаться… — начал возражать Арджуна. Юдхиштхира успокоительно поднял руку:

Это ловушка, майя, которая заставит врага обнаружить свои намерения. Мы же пока будем стойко обороняться и атаковать слабые места. Ты поведешь колесницы, чтобы короткими налетами, словно укусами, подтачивать ствол великой пальмы, имя которой Бхишма.

И битва началась. На правом фланге нашим рядам угрожали племена калингов и нишадов.

В их войске было много слонов, которые несли башни со стрелками. Вел калингов царь Шру-таюс вместе со своим сыном. Туда же Бхишма направил кшатрийское войско Магадхи, а следом за ними, почти размытые расстоянием, у самой кромки поля кружились как в водовороте, проминая коней, конные лавы тригартов. Против них Юдхиштхира и поставил акшаукини ополченцев, пришедших из Магадхи: "Крестьяне ненавидят своих кшатриев так же сильно, как их царь — своего брата Джаласандху".

Я впервые смог увидеть всю картину сражения, потому что стоял на вершине холма рядом с походным шатром Юдхиштхиры. Тут же был Бхи-масена в окружении других командиров, не принимающий участия в сражении. Не только участвовать, но даже смотреть на битву второго дня было тяжело. Войска сходились, обмениваясь тучами стрел, камнями из пращей и дротиками. Затем кшатрии сошлись врукопашную. Панчалы насмерть резались с хастинапурцами, матсьи и яда-вы увязли в плотных рядах бахликов и саувиров. Пешие воины как скошенная трава ложились под колесницу Арджуны, но не давали ей ходу.

Тем временем с удручающей очевидностью стала заметна беда, нависшая над правым флангом. Огромные слоны, объезженные искусными погонщиками, подобно черным утесам, распахивали густые ряды пехоты. По бокам слонов шли "охранители стоп" — пехотинцы, защищающие нежные ноги животных от секир крестьян Магадхи. Плохо обученные боевому искусству вайшьи-земледельцы начали отступать перед воинственными калингами и нишадами.На холме ветер развевал гордые знамена Пан-давов. В молчании сидели вокруг Юдхиштхиры боевые командиры второй линии войск, не участвующих в битве. Спина Царя справедливости была обращена к сражающимся. Сидя в позе сосредоточения, он наблюдал за мельтешением муравьиной кучи, внешне безучастный к шуму битвы.

Бхимасена, хрипло дыша, подбежал к старшему брату.

— Нельзя больше ждать! — закричал. — Надо вводить свежие акшаукини.

Он хотел сказать что-то еще, но в недоумении остановился, видя, что Юдхиштхира созерцает движение муравьев.

Что толку бросать людей в пламя битвы, если не создан поток? — тихо произнес Сын Дхармы. Он поднял глаза на брата и указал на траву. — Видел ли ты, как армия муравьев движется к цели? Словно единый сгусток силы подчиняется неведомому разуму. В общей массе они не ведают страха, идут в огонь, обходят препятствия или разом атакуют. Что рождает волю? Что приносит силы? Пока Арджуна истребляет кшатриев куру, мы можем проиграть всю битву. Что толку убивать воинов в передних рядах войска, которое во много раз превосходит нас численностью? Я жду момента, когда наши войска действительно захотят победить.

Но мы близки к победе, — воскликнул Бхимасена, — в центре атака Бхишмы захлебнулась. Только акшаукини Магадан нуждается в поддержке.

— Конечно, это знает и Бхишма, — возразил старший Пандава, — он раздавил вайшьев. Сле дом в прорыв неизбежно должна пойти кавалерия. Наша майя увлекла Бхишму, цель достигнута, но как жалко людей. Мы бросили необученных кре стьян под ноги боевых слонов.

Бхимасена взглянул на брата из-под косматых бровей и пожал плечами:

Ты, о Царь справедливости, способен видеть каждое явление со многих сторон. Меня же хватает только на то, чтобы стремиться к победе. Не кшатриев же бросать в этот жертвенный костер. Что печалиться о вайшьях, если их войско поглотит слонрв как трясина? Да и конницу тригартов они остановят. У этих пылких наездников нет ни упорства кшатриев, ни ярости отчаяния, с которой воины Магадхи сейчас сражаются за свои жизни.

Я делаю то, что должно, — не сразу ответил Юдхиштхира, — но это не мешает мне скорбеть о вынужденном выборе.

Прошло совсем немного времени и войско ма-гадхов под стягом Джаятсены было разбито слонами на несколько частей. Но эти осколки не дрогнули. Слоны, израненные стрелами, отпрянули от стены копий. Конница тригартов обходила сражающихся с флангов, все больше походя на осьминога, тщетно пытающегося схватить щупальцами дюжину морских ежей.

— Теперь пора! — громко крикнул Юдхиштхира и повернулся к командирам. — Отряды южан должны просочиться сквозь мелколесье, атаковать фланги. Неожиданность сделает маленькое войско большим. И пусть громче издают победные крики. Это посеет страх в рядах неприятеля. Бхимасена, призови чедиев. Атакуйте жестко… Ни при каких условиях не ослабляйте напора.

Бхимасена побежал вниз по склону холма туда, где ждала его огромная колесница. Мы последовали за ним к воинам, видящим отступление ма-гадхов и рвущимся на помощь.

Крестьянское ополчение Магадхи, не выдержав натиска конницы тригартов, кое-где начало подаваться назад. Лишь центр, усиленный закованными в панцири кшатриями самого царевича Джаятсены, продолжал держаться. Вслед за Бхимасе-ной на поле выехали колесницы и всадники чедиев во главе с Дхриштакету.

Мои южане должны были биться в пешем строю, так как оконечность правого фланга упиралась в переплетение оврагов, поросших мелким лесом, трудно проходимым для конницы. Лесные охотники, привычные к долгим переходам, бежали легко и ритмично, соизмеряя дыхание и частоту шага. Мы прорвались сквозь пелену листвы, древним чутьем выбирая направление атаки.

Миновав низкие заросли и неглубокие овражки, окаймляющие правую оконечность поля, мы выходили прямо во фланг атакующей конницы тригартов. Колесницы Бхимасены и чедиев отсекали им путь к отступлению. Мы пришли вовремя. Всадники с длинными копьями вились подобно пчелам вокруг небольших групп пеших воинов, одетых в легкие кожаные доспехи. Заметив нас, конница начала перестраиваться.

Что могли поделать мои лесные воины, одетые в простые кожаные панцири, против длинных копий кавалерии.

Но зачем-то Пандавы послали нас сюда. Может быть, Юдхиштхира разглядел что-то под кожаными доспехами — молодую, яростную, лихую силу, проявленную пока только в упрямстве, самовластии и легкомысленном презрении к смерти. Может быть, именно эта сила, свойственная новой расе, и могла сжечь самоуверенных врагов? Мимо нас пронеслась колесница Бхимасены. — Мы победим! — закричал он, потрясая в воздухе руками. — Смотрите на эту землю, сияющую красотой, как всем желанная женщина в алых одеждах. Кауравы не устоят на поле битвы, и миры богов для них будут потеряны.

Бхимасена со своими колесницами умчался дальше, а мы остались лицом к лицу с шеренгой конников. Пропали небо и земля, затихли звуки битвы. Ничего не слышал я, кроме ударов крови в ушах. Ничего не видел, кроме бликов солнца на жалах вражеских копий. Жуткое чувство одиночества и обреченности выстудило мое сердце. Казалось, в него нацелены блестящие наконечники. Карма, порожденная прошлыми деяниями, настигала нас в плотском, четком, неизбежном воплощении наступающих врагов. Наше настоящее сошлось в луче света, трепещущем на бесконечной струне жизни. Будущее исчезло. Оттуда вместо привычного потока сил наплывали лишь неясные зловещие образы.

Но сияла в глубине сердца тонкая полоска надежды. Где-то в ином мире, далеко за пределами битвы, ждала меня моя Лата. Путь к ней лежал через ряды врагов, через пурпурную ненависть людей и леденящую волю богов. Но из прошлого по струне жизни лился аромат цветущего жасмина, сияли созвездия над башнями Двараки, и как охранительная молитва звучал ее голос, полный силы и надежды.

Майя рассеялась. Я отбросил мысли об одиночестве и обреченности. Потом скорее угадал, чем услышал, сдержанное дыхание своих бойцов за спиной, похожее на шелест листьев под утренним ветром. Я вскинул правую руку и по дружному движению, по единому удару сердца понял, что, повинуясь моей команде, пришедшие со мной изготовились к стрельбе. Горячий пот заливал мне глаза. После бега по зарослям подкашивались ноги.

В едином порыве готовились мы встретить удар кавалерии. Поэтому, когда по сигналу боевой раковины, оставив магадхов, конная лава излилась на нас, мы шагнули ей навстречу почти радостно, словно выполняя давно привычный ритуал или участвуя в танце, плавно подняли длинные луки. Стрелы с пером дикого гуся плеснули в лицо коннице, подобно брызгам, срываемым ветром с гребня морского вала. Хоть в наших шеренгах и не было истинных кшатриев севера, почитавших древнее искусство боя и дхарму превыше всех земных радостей, зато мои люди с детства учились тянуть тетиву на лесной охоте. Прямые змееголовые стрелы летели навстречу валу конницы. Кожаные доспехи не спасали тригартов. Передние ряды стали поворачивать коней. Ободрившиеся магадхи, сплачивая ряды, вновь бросились в битву. Даже эти вайшьи понимали, что спастись можно только атакуя. Слишком уж далеко пришлось бы бежать до леса, ощущая за спиной горячечную жажду наездника рубить.

Чайкой закричал боевой рог где-то в тылу тригартов. На какое-то мгновение перед нашими рядами выросла колесница Бхимасены. Облаченный в сияющие доспехи, он вращал над головой огромной палицей, притопывая на площадке своей боевой повозки, словно в диком танце.

Наши глотки исторгли крик, пробуждающий силу и делающий войско огромным. В едином ритме, поддавшись ему, ринулись воины за Бхимасе-ной. Его колесница, сорвавшись с места, прочертила в рядах врагов страшный зигзаг — так золотая молния пронзает дождевые тучи. Огненная решимость пронеслась по нашим шеренгам, словно языки пламени по сухой траве, зажигая сердца восторгом битвы. Колчаны уже опустели, но исступленно крича, наши воины взялись за мечи и в пешем строю ударили на конницу. Там, куда умчался Бхимасена, победно гремели колесницы чедиев. Шум битвы начал понемногу удаляться от нас, походя уже не на грохот грозы, а на треск затухающего лесного пожара.

Словно над пепелищем восходил к небесам невидимый горький дым — бесплотные сущности поднимались к Высоким полям, потеряв пристанище.

Да, мы подоспели вовремя. За спинами моих лучников ратники Магадхи смогли перевести дух и вновь отыскать в своих сердцах мужество и упорство, присущие людям, работающим на земле. У этих крестьян, одетых в дерюжные юбки, не было высоких помыслов о дхарме воина или обретении царства. Казалось, им нет дела до того, где принять смерть — на рисовом поле, в доме предков или на орошенной кровью земле. Община все равно узнает, где и как ты погиб, позаботится о детях павших. Сыновья будут возделывать те же поля. Смерть одного или десяти еще не угрожает существованию рода. И перед этой вековой истиной рассеивались все страхи, делая невозможной саму мысль о бегстве с поля боя. Всем вместе им предстояло победить или умереть, опираясь не на кшатрийский долг, а на круговую поруку родной деревни.

Впрочем, не все в этой толпе ратников подчинялись обстоятельствам. Командиры разбитой ак-шаукини пытались собрать и вновь построить в боевые порядки тех, кто остался жив. Неподалеку от нас с Кумаром орал на группу растерявшихся, опустивших оружие крестьян худой мускулистый воин. Его лицо, заляпанное кровью и грязью, превратилось в подобие раскрашенной ритуальной маски с отверстиями для глаз. В этих отверстиях сияли два черных костра, полные такой живой силы, что не оставалось сомнений: их владелец принадлежит нашему братству. Он сыпал проклятиями, угрожал, хрипел, короче говоря, вел себя совершенно неподобающим для дваждырож-денного образом, но он был наш, и мы с Кумаром решили подойти поближе.

— Поздно уже молиться. Ты копье крепче держи. Конь — не человек, на копье не попрет, если ты сам его не бросишь. Если кто побежит и позволит себя зарубить, того я в царстве Ямы достану и буду терзать в облике страшного ракшаса. Впрочем, до Магадхи далеко, не добежите. Здесь будем стоять!

Это был Аджа, принявший новый облик, наполненный какой-то жгучей черной силой, исхудавший, деятельный и злой.

Горечь, отчаяние, гнев и, кажется, раскаяние ощутил я в потоке слов, которым мой друг пытался залить пожар страха и растерянности в сердцах своих воинов.

Если мне стоило немалого труда узнать Аджу, то и он, поглощенный происходящим, не сразу понял, кто обнимает его за плечи.

— Ты все-таки пришел! Аджа устало улыбнулся мне:

Пусть будет вечно неведом мой путь…— потом его лицо исказила гримаса ненависти, — Жалеть больше не о чем. Боги в мудрости своей превратили все в майю, позволив кшатриям Джа-ласандхи спалить деревню. Мои общинники, кого не перебили, попали в рабство.

А твоя жена? (Я явственно вспомнил чистое, полудетское лицо, восторженно глядевшее на Аджу).

Ее просто забрали у меня вместе с коровами и козами. Увели со двора. И я ничего не смог сделать, Муни. Я был один, без брахмы и оружия. В наших краях не осталось закона. Сильный берет все. Пример показывает сам царь. В него вселился ракшас, заставляющий уничтожать собственный народ. Безумца сжигает честолюбивое желание стоять у трона Дурьодханы с раболепно сложенными ладонями. Все, что выколотили из крестьян, пошло на вооружение кшатрийской армии, которую бросили против Пандавов. И ни один крестьянин в моем войске не поймет, что сделал это Джаласанд-ха только для того, чтобы сбросить с трона своего родного брата Джаятсену. Жажда власти Джаласан-дхи привела сюда на заклание тысячи моих соплеменников. Его отец Джарасандха, убитый Бхима-сеной, тоже был негодяем. Но он поддерживал закон, сохранял границы государства и не пытался обратиться в хастинапурца…

Аджа длинно выругался и схватил за плечо какого-то крестьянина, который, лишившись оружия, бессмысленно метался между рядами, разыскивая то ли командира, то ли пути к бегству.

Что ты суетишься! — закричал Аджа.

Мы разбиты… Все побежали… — на нас, испуганно моргая, уставились бессмысленно вытаращенные глаза.

Вон твои! — рявкнул Аджа, хватая крестьянина за плечи и разворачивая его к большой толпе воинов, которую уже перестраивали и вразумляли несколько деловитых кшатриев.

Аджа поспешил туда, сделав нам с Кумаром знак следовать за ним. Не к тусклому, трепещущему как бабочка на ветру разуму, а к сердцам, затянутым майей нерешительности, обратился Аджа, вырвав из ножен меч с голубым клинком, похожий на те, что обрели мы с Митрой в Двараке.

— Мы — непобедимое воинство Магадхи! Мы, а не толпа изнеженных кшатриев, которые грабили нас по приказу неправедного царя. Вспомните сво их детей, умирающих от голода, и опаленные по жаром волосы своих жен. Вон те — Аджа ткнул мечом в ту сторону, где напротив наших рядов скапливались для атаки бахлики, тригарты и кшатрии Магадхи, — виноваты в том, что у нас нет больше ни семьи, ни дома. Идите и убейте их!

И тысячи воинов ответили ему радостным ревом. Он подсказал им способ унять боль, утолить ненависть, победить страх. Потеряв все, ради чего жили в далекой Магадхе, они обретали полноту существования, изменив закону своей варны, обратившись из вайшьев в воинов, уже не думая ни о тяжелых плодах своей кармы, ни о страхе смерти. Может быть, в тот краткий миг, который отделял их от несущейся в атаку кшатрийской тяжелой кавалерии, каждый из них обрел свое счастье.

Раздались команды. Нестройные шеренги, тяжело наставив копья, обтекая моих южан, пошли навстречу новым врагам. Крестьянин, все еще стоявший рядом с Аджей, вытер грязные потеки вокруг глаз широкой ладонью и, молча подняв с земли брошенный кем-то топор, пошел, чуть косолапя, вдогонку наступающей шеренге.

Аджа перевел взгляд на меня и криво усмехнулся:

— Наука дваждырожденных помогает, если не обретать истину, то вести людей на смерть, — кор ка слипшейся крови и пыли на его лице пошла тон кими трещинами, — Когда вы с Датой ушли, я почти собрался идти за вами. За жену испугался. А ведь если бы поддался порыву и забрал ее с со бой, может, и уберег… Опять же, хозяйство. Ты же видел, что я достиг совершенства. Значит, ду мал я, правильно выбрал кармический путь. Зна ния дваждырожденных служили мирному труду вайшьев. Да я бы с парой общин мог пол-царства прокормить. Все в распыл пошло. Не надо было царям, чтобы я народ кормил… За ночь все со жгли. Потом уже бросился искать виновных. При шел к нашему царю Джаятсене, который с Наку– лой договорился. У него как раз нужда была в тех, кто умеет и хочет сражаться. Оказалось, что и это у меня неплохо получается. Собственно, ничего больше в жизни и не осталось.

Калиюга — время тщетных усилий и бессмысленных потерь, — только и нашелся, что сказать, я.

Нет! Я чувствую какой-то смысл, — возразил Аджа, — потеряв все, лишившись по воле богов всех привязанностей и надежд, я, кажется, начинаю понимать то, что напрасно твердили мне под Кампильей Юдхиштхира и Гхатоткача. Я больше не мясо и кости. Что-то там пробудилось во мне, воссияв бессмертием и великой силой. Похоже, это то, во имя чего риши годами изнуряют тело и мысль в аскетических подвигах. Я должен прорваться к этому сияющему полю внутри себя, узреть его во всей ясности и величии, даже отдав на этом пути то, что и мудрецы, и простецы называют жизнью.

Договорить нам не дали. Лавина неприятеля обрушилась на акшаукини магадхов, усиленную колесницами чеди и моими стрелками. Гневными воплями встретили ратники великолепную колесницу, ведущую вражеские отряды. Царь Джаласандха в окружении своих кшатриев мчался прямо на копья тех, кто кормил его. Магадхи стояли крепко. Поборов первый страх, они шли в атаку неторопливой крестьянской походкой, опустив натруженные руки с толстыми копьями и тяжелыми секирами. Им неведомо было изощренное искусство кшатриев. Но с бесхитростным упорством они готовились продолжить кровавую страду, словно обмолот риса. Не похваляясь друг перед другом доблестью и трофеем, шли они убивать и умирать.

Вдруг перед нашими рядами выросла колесница Бхимасены. Спины коней защищали красные попоны, золотая цепь с колокольчиками оплетала всю боевую повозку. Джаласандха и Бхимасена застыли друг перед другом. Заносчивые кшатрии Магадхи криками подбадривали своего царя.

Эти не побегут, — со странной гордостью сказал стоящий рядом со мной воин Магадхи, — наши кшатрии будут сражаться до последнего.

А вы ими по-прежнему восхищаетесь? — резко спросил я.

Воин криво усмехнулся:

— Мы радуемся: значит, не уйдут от нас. Раз уж мы сегодня разбили этих дикарей с востока со всеми их слонами, то уж своих-то кшатриев… — добавив еще несколько нелестных слов о добро детелях всех царей и кшатриев говоривший воин покрепче ухватил копье и стал проталкиваться в передний ряд.

Самозваный царь Джаласандха стоял в своей колеснице гордо выпрямив спину и презрительно озирал пешие ряды напротив.

— Это же мои пастухи и земледельцы, — гром ко крикнул он Бхимасене, — кто тебе сказал, что они умеют сражаться? Разве дхарма не повелева ет им подчиняться господину? Это вы, Пандавы, допустили смешение варн. Оно вас и погубит.

И Джаласандха громко захохотал. В этом смехе смешались гнев, гордость, наслаждение убийством, но не было в нем ни радости, ни снисхождения.

— Смейся, пока можешь, — грозно ответил Бхимасена, — так же будут хохотать гиены, по жирая твое мясо на поле боя.

Две колесницы рванулись навстречу друг другу в молниях солнечных бликов. Несколько мгновений потребовалось Бхимасене, чтобы поразить стрелами длинногривых коней царской колесницы. Соблюдая дхарму кшатрия, он тоже оставил повозку и сошелся с противником в поединке на мечах. Страшным синим племенем полыхнул клинок дваждырожденного, входя в золоченые доспехи, словно в свежее масло. С коротким вскриком рухнул на землю неудавшийся царь Магадхи. Могучие руки в сверкающих браслетах скребли землю. Тело властелина жаждало жизни.

Помутившимися в смертной истоме глазами смотрел Джаласандха, как бегут навстречу кшатриям крестьяне с длинными копьями, как падают, падают его воины. Несколько раз судорожно дернувшись, затихло тело того, кто почитал себя великим завоевателем. Так Бхимасена сделал для Джаятсены даже больше, чем требует долг союзника, — избавил его от соперника .

Теперь последний царь магадхов ликовал и клялся именами богов, что щедро вознаградит всех крестьян, проливавших кровь за его трон. Может быть, он бы и выполнил свои обещания, если б не пал на том же самом поле всего через несколько дней от руки одного из союзников своего брата.

* * *

Все новые отряды вступали в битву. Людской поток менял русло, закручивался в водовороты, бился в плотины щитов, разнося их в клочья. Где-то в стороне, истошно трубя, рушились громады слонов. Человеческая волна приближалась к нашей шеренге, и сияющими бликами на ее гребне были обнаженные мечи. Мы пошли навстречу. Знамена Арджуны и Бхимасены развевались за частоколами копий, но мы явственно ощущали их присутствие.

Нас становилось все больше. Мы текли, как песок, уже ничего не видя из-за спин и шлемов шедших впереди. Мы с Кумаром вели свои отряды, полагаясь только на общий поток и нарастающий шум битвы. Теперь уже ничего нельзя было изменить. Наша мудрость, наше воинское искусство потеряли смысл. Единственное, на что можно было уповать, — сила этого потока. Кто создавал его: воля Арджуны, преданность близнецов, порыв сотен дваждырожденных, мчащихся по воле Юдхиштхиры на колесницах или бредущих в пешем строю? Мы. Наши воля, ярость и вера текли, подобно струе жертвенного масла, на великий алтарь Курукшетры.

Сгустками пламени предстали моему внутреннему взору Бхишма и Дрона, Дурьодхана и Юд-хиштхира. И над всем над этим с новой, недостижимой ранее ясностью я вдруг ощутил присутствие великой силы. Все эти огни брахмы (а я был с ними и в них) сливались в один сияющий костер — "Уноситель жертв", великий Агни, разящее и творящее пламя конца юги.

А разве Царь справедливости не черпал силы в безграничной вере и преданности Митры и Кумара? Это моя брахма вместе с брахмой сотен других дваждырожденных текла в его сердце широким потоком. Мы сами создавали его, и он нес нас вперед, придавая силы каждому воину. Так что же вело нас?

Не к золоту и лотосооким рабыням рвались мы — дваждырожденные, питая мечи кровью своих братьев. Мы прорубали, прожигали, проламывали своими телами путь в будущее. Еще неоформившееся, невоплотившееся даже в слова мечты, оно влекло нас с безотчетной решимостью, уподобив стае саранчи, перелетным птицам, рыбам, идущим на нерест.

Но что же тогда вело наших врагов?

"Акшаукини магадхов погибает!" Этот крик бросил меня в самую гущу боя. Где-то у самой кромки поля свежие войска Кауравов окружили крестьянское ополчение. Теперь и до меня докатился неслышный зов, полный муки и мольбы, рвущейся из ощетинившегося копьями ежа, не успевшего прорваться к спасительному лесу. Там был Аджа, там были последние воины Магадхи, сражавшиеся в окружении. Повинуясь их зову, мы с Кумаром повернули свой отряд.

Какое счастье, что Крипа наделил меня клинком дваждырожденных. Другой бы давно зазубрился или сломался от таких ударов… Сознание целиком перелилось в лезвие меча, который двигался теперь с быстротой мысли. Тело же стало невесомым шлейфом, несущимся за пылающей кометой… Лишь удары сердца да ровный ритм дыхания каким-то необъяснимым образом сохраняли связь моего внутреннего существа с телесной оболочкой. Я ясно помню пронзительное ощущение свободы и радости, охватившее меня. В сознании разливался ровный нетелесный свет, словно открылись тайные двери, о которых так часто твердили риши, искушенные в йоге и сосредоточении. Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ДОСТИГ ПРОЗРЕНИЯ. И в то же время какая-то часть сознания, еще нерастворившегося в сияющих волнах, продолжала осознавать происходящее. Я наслаждался безупречностью своих действий, пытаясь насколько возможно продлить момент отрешенности от своего тела. Ведь возврат к страху или ожесточению вновь делал меня уязвимым для оружия врагов. Так вот почему смеются дваждырожденные ратхины, бросаясь в огонь битвы! Не обретают ли они здесь плод тысячи жертвоприношений и молитв?

Падает враг с расколотым шлемом. Проламывается панцирь. Узкой тугой струей бьет кровь. Что кричит тот человек под ногами? Новый удар. Падает напрочь отрубленная рука. Вместо человека на моем пути кричащий комок боли. Тут уже хватит толчка щитом. Кто следующий? Расходятся! В глазах ужас. Кто напугал их? Может быть, за моей спиной вздыбилась черная тень ракшаса? Невольно оглядываюсь. Там только мои воины, идущие по пятам. Как мало нас осталось! В их глазах тот же ужас. Они смотрят на меня. Я несу страх. Я перестал быть дваждырожденным, возможно, и человеком, но сейчас это хорошо. Пусть никто не встает на моем пути! Я спешу к Адже.

Рядом рубится Кумар. Что стало с моим другом? Невидящие глаза мечут пламя. Зубы ощерены в зверином оскале. Он тоже спешит на немой зов… Как мы не любили Аджу, смеясь над его леностью и трусостью! Может, еще успеем оправдаться, вновь возродить золотой поток меж нашими сердцами…

Но вот последний напор. Враги расступились. Горстка оставшихся в живых воинов Магадхи бредет нам навстречу. Они уже за пределом горя и радости. Кумар стоит над чьим-то телом. Ну еще бы, кожаные доспехи — какая на них надежда! Глаза Аджи уже закатились. Что там говорит Кумар? Кумар! Он не слышит тебя! Ему уже все равно, успели ли мы спасти остальных. До следующего воплощения он даже не узнает, чем закончилась эта битва. Мы унесем это тело в лагерь. Ему-то мы успеем сложить погребальный костер. Кому достанутся теперь его любимые поля?

— Пошли, Кумар…

* * *

И потекли дни, похожие один на другой бесконечной тяжелой работой воина. Мы вновь и вновь сходились с врагами, рубились долго, терпеливо, с обреченным упорством. Мои южане несли потери, но хранили приверженность долгу.

Через многие воплощения пронес мой Атман колкое мрачное ощущение страха. Я видел длинные пики конницы Пятиречья, молочные бивни слонов, бешено крутящиеся колеса боевых повозок. Несколько раз в самых жарких участках сражения я видел знамя с изображением пальмы и сияющих звезд. Это могучерукий Бхишма, похожий на полуденное солнце, окруженное сотнями жгучих лучей, метал страшные стрелы, закрывая нашим войскам дорогу к победе. Преисполненный великой доблести и верный обетам, патриарх останавливал победный напор панчалов и ядавов. Способный переносить удары любого оружия, окутанный невидимым панцирем брахмы, старец обращал в бегство даже опытных ратхинов. За его колесницей вновь сплачивались ряды тригартов и гандхаров, мадров и куру. С возрожденной надеждой следовали они за знаменем Дурьодханы, на котором был изображен царь змей — великий Наг. Сияющие зрачки его вселяли ужас во всех, на кого падал взгляд немигающих бездонных глаз.

Но каждый раз, когда подавались назад доблестные панчалийцы или высокие духом ядавы, мчалась навстречу врагам белоконная колесница под знаменем обезьяны. Подобно дымно-знаменному огню, прожигал дорогу в рядах куру носящий небесную диадему Арджуна. Носорогом, попавшим в болотную трясину, ревел его несравненный лук. Стрелы, выпущенные из Гандивы, пробивали панцири и щиты, а пробив цель, почти по оперение уходили в землю, шипя как змеи.

Ни одна из сторон не могла взять верх. Каждый день множил число убитых, превращая битву в бессмысленное побоище.

И все это время входило в мое сознание явственное ощущение слепой, неведомой мне силы. Казалось, будто огромный медведь ворочался в берлоге в северных горах. Мохнатая первобытная сила пробудилась, не ведая ни жалости, ни памяти, ни сомнений. Что было источником этой кровожадной воли? Да и был ли источник, отдельный от нее самой? Невидимый монстр, порожденный дремучим прошлым человечества, вдруг поднялся из земли, разинул пасть и кинулся на охоту за живой плотью, воплотившись в тела и разум тысяч неосознающих этого людей. Я понял, что рак-шасы вошли в наш мир, и слугами их стали не отдельные люди. Пандавы и Кауравы безоговорочно верили в правоту своего дела, а ракшасы следовали за теми и другими, мгновенно воплощаясь в тех, кто отвернулся от света разума и духа, отдавшись во власть звериных инстинктов. Слуги тьмы появлялись там, где гасла брахма, где ночь

входила в сердца. Они — порождение иного мира, влекомые лишь запахом ненависти и крови.

В первые дни Юдхиштхира еще собирал дваж-дырожденных в своем шатре, зажигая огни на алтарях и совершая священные ритуалы. С обреченным упорством он твердил, что на пути ненависти нет надежды на спасение, понуждая нас, уставших после битвы, предаваться сосредоточенному размышлению. Какое-то время спокойный блеск огня, привычные ритуалы и пение гимнов помогали нам достигать умиротворения. Потом на это не осталось ни времени, ни сил.

Ловкость Арджуны, неистовость Бхимасены, преданность Накулы и Сахадевы, как и жертвенность тысяч кшатриев, не приносили плодов. Бхишма и Дрона, подобно сияющей плотине, преграждали путь в Хастинапур. Тоска и отчаяние понемногу подтачивали доспехи духа воинства Пан-давов. Усталость сменяла веру.

 

Курукшетра. Смерть Бхишмы

На десятый день моему отряду была дарована счастливая возможность не участвовать в битве. Отведя воинов подальше в тыл и проследив, чтобы у них было вдоволь еды и питья, я вместе с другими командирами, свободными от боя, отправился к холму, на чьей пологой вершине трепетал под ветром походный шатер Юдхиштхиры. Солнце уже было в зените. Задыхаясь от жары, мы поднялись по истоптанной пылящей земле склона и уселись на циновке под зонтами лицом к полю битвы, готовые слушать, смотреть и понимать.

То, что открылось нам, вселяло мало радости. Атака колесниц Арджуны опять увязла. Оба войска топтались на месте. Юдхиштхира и оставшиеся при нем Бхимасена и Друпада выглядели озабоченными. Силы Пандавов таяли изо дня в день, а Бхишма продолжал атаковать с неослабевающим упорством по всем правилам военного искусства.

Я невольно вспомнил наставления Крипы: "Если твои усилия не достигли цели, смени повадку, прими иной облик".

Юдхиштхира, конечно, знал эту истину. Но что можно было сменить в этом кровопролитном противостоянии, связывающем нас и врагов, подобно вязкой трясине. Скоро к холму подкатила золотая колесница, и Арджуна с лицом, обожженным черным пламенем бессильной ярости, тяжело взбежал вверх по склону. Не глядя схватил он из рук слуги кубок с медовым настоем и осушил его одним глотком. Затем позволил себе опуститься, скорее, рухнуть на циновку под тенью зонта рядом с Юдхиштхирой. Две миловидные прислужницы начали обтирать его руки и лицо влажными тканями и благовонным маслом, снимающим усталость. Он не заметил их. Он заговорил, уставив глаза в землю:

— Все бесполезно… Как огонь слизывает су хую траву, так Бхишма сметает наших воинов. Я два раза убивал стрелами всех коней его колесни цы, срезал стрелой с серповидным наконечником древко его знамени. Даже совершил позорный для кшатрия поступок, убив его суту. Но панцирь духа патриарха непробиваем. Сам не знаю, почему он еще не убил меня. Может быть, стоит благодарить искусство моего богоравного возницы или же уни зительную снисходительность самого Бхишмы к своему внуку.

Юдхиштхира хмуро кивнул:

Нужно искать иной путь к победе. Может быть, если объединить усилия всех дваждырож-денных в нашем войске и попытаться ударить единым лучом брахмы…

То и это не поможет, — с улыбкой сказал неторопливо поднявшийся на вершину холма царь ядавов Кришна. Пыль не погасила сияние его дорогого панциря, а созерцание смерти — огня в бездонных глазах. Глядя на то, как непринужденно он держится, как легко берет почетный напиток, лукаво улыбаясь прислужнице, почти невозможно было поверить, что с восхода солнца он не выпускал из рук вожжи белоконной упряжи, да еще закрывал Арджуну от летящих в него стрел.

Значит, мы обречены, — тихо сказал Арджуна, — но от усталости я не способен сейчас даже предаваться отчаянию.

О нет, — откликнулся Кришна, — твой мудрый брат знает путь к спасению. Но он пока не хочет признать, что закон войны требует убить Бхишму.

Юдхиштхира тяжело вымолвил:

— Надо найти брешь в доспехах духа патри арха.Но он безупречен, — ответил Арджуна. Царь ядавов пожал могучими плечами и с нарочитой назидательностью ответил:

Безупречен лишь великий Установитель — причина и созидательная сила всего, что есть в мире. Человек же не может быть совершенным, ибо подвержен потоку времени. Пока сознание Бхишмы находится в покое, пока дух неколебим, а разум сосредоточен, нам не пробить щит его брахмы. Необходимо надломить его дух, сбить ритм сердца. Вспомни прошлое Бхишмы. Не тревожат ли его черные тени воспоминаний?

Кришна отвел глаза от Арджуны и его взгляд безошибочно нашел среди командиров нас с Митрой.

— Что скажете, молодые дваждырожденные? Ведь вы последние, кто был допущен к патриар хам в Хастинапуре.

Взгляды всех людей, собравшихся на холме, обратились на нас с Митрой. Мне показалось, что лучи ярчайшего света пронизывают самые потаенные уголки нашего сознания. Лишь мгновение я колебался, вспоминая мудрые и бесконечно добрые глаза Бхишмы.

Потом сказал почти одновременно с Митрой:

— Царевна Амба!

Глаза Кришны вспыхнули страшным пурпурным огнем. Он вновь повернулся к Арджуне и быстро заговорил:

Патриарх всю жизнь посвятил аскетическим подвигам. Соблюдая суровые обеты, обуздывая чувства, не прикасаясь к женщинам, он накопил океан брахмы. Но именно его преданность принятым обетам и угрызения совести из-за гибели Амбы позволят нам победить. Возьми в бой Шикхандини. Бхишма не сможет поднять на нее руку, и вместе вы сможете сокрушить патриарха.

Но это же недостойно дваждырожденных! — воскликнул Юдхиштхира.

Нахмурился Бхимасена. Седовласый царь Дру-пада лишь развел руками в бронзовых боевых браслетах.

Арджуна поднял на старшего брата пылающие как уголь глаза. Его губы кривились в подобии улыбки, а правая рука указывала на поле, где продолжалась битва:

— Там, о мой многомудрый брат, сегодня по лег целый акшаукини доблестных панчалийцев, матсьев и ядавов. Тем, кто еще остался жив, нет дела до наших рассуждений о дхарме дваждырож– денного…

— Почему я не отказался от власти в тот день, когда кости из камня вайдурья указали мне волю богов! — воскликнул в отчаянии Юдхиштхира. — Не мое это царство. Не нужны мне ни трон, ни диадема Хастинапура.

Но тут вновь заговорил Кришна. Непривычно громко и грозно вдруг зазвучал его голос, достигая слуха всех собравшихся вокруг Юдхиштхиры.

Ты знаешь, что не по воле богов проиграли вы решение игральных костей. Не за твой трон бьются эти люди, а за будущее своей земли.

Но мы привели их сюда…

В гордыне ты перестал сознавать меру своих сил. Они пришли сюда, повинуясь собственной карме. Но если найдут здесь смерть из-за слабости полководца, то в этом будет твоя вина.

Какие тяжелые плоды кармы обретем мы, прибегая ко лжи… — тихо сказал Юдхиштхира.

Но почему ты сейчас заговорил об этом, о сын Дхармы? — гремел голос Кришны. — Хочешь ли, чтобы открыл я, в какую плоть войдет зерно твоего духа через многие круги искупления? Что это изменит сейчас? Будут ли твои воины лучше сражаться, или ты попытаешься изменить дхарму кшатрия? Лишь самоотречение осталось тебе… Думай, как и положено правителю, о своих подданных. Дхарма кшатрия запрещает убивать тех, кто безоружен или отступает с поля брани. Но Бхишма сам выбрал свою долю, продолжая сеять смерть среди наших воинов. Пусть обретет он плоды…

Арджуна вскочил на ноги, переполненный нетерпением:

— Послать за Шикхандини! Пусть следует она в своей колеснице за моим знаменем. Для нее и для Бхишмы пришло время выполнения обетов.

Юдхиштхира поднял затуманенные слезами глаза на Бхимасену. Тот отвел взгляд и пробормотал:

— Войско близко к отчаянию. Надо убить Бхишму.

Во мне словно порвалась какая-то струна, когда я увидел колесницы Арджуны и Шикхандини, мчащиеся в гущу боя, туда, где под проклятым небом Калиюги трепетало на ветру знамя с пальмой и пятью звездами, осенявшее последнего патриарха Высокой сабхи. Почему-то ни я, ни Митра, да и никто из оставшихся на холме не сомневались в том, чем закончится этот поединок.

В тот час, когда лучи Сурьи прочертили кровавые полосы по угасшей траве поля, за частоколом копий сошлись сияющие красотой знамена Арджуны и Бхишмы. Обезьяна с гривой и когтями льва разинула пасть и ударила по пальме с пятью звездами. Ревела в гневе раковина Девадатта, заполняя своим кличем и землю, и поднебесье. Возвещала ли она победу или скликала на помощь всех братьев Пандавов? Мы не видели колесниц, круживших друг вокруг друга в колдовском танце смерти, но мы еще могли различать два полотнища, источающих гнев. И трепетали наши сердца, ибо, окажись милость богов на стороне патриарха, никому из нас не избежать смерти.

Говорят, Бхишма так и не захотел поднять оружие против Шикхандини, которая вместе с Арджу-ной била в него стрелами почти в упор. Тщетно пытались Дрона и Духшасана с отборными воинами пробиться на помощь патриарху. Носящий диадему повернулся к ним, перебросив лук в правую руку, и быстролетные стрелы, соединяясь в непрерывную линию, вошли в ряды врагов подобно тому, как пчелы проникают в листву цветущего дерева.

Быстрый и плавный разворот сделала колесница. Безудержной радостью просияла улыбка черноволосого возничего. Желтыми пчелами вспыхнули на солнце острые жала стрел.

И вот тело в серебряных доспехах рухнуло с колесницы. Не рассмотреть лица за туманом седины. Не проникнуть сквозь панцирь брахмы в миры силы и света, что скрывались за человечьим смертным обличьем. Плоть рассталась с Ат-маном. Сущность обрела свободу и иные миры. Наш мир осиротел.

Битва мгновенно остановилась. Юдхиштхира вскочил с циновки и побежал с холма туда, где в огромном кругу застывших людей лежал Бхиш-ма. Мы последовали за ним.

Потом чараны пели, что из поднебесья на Бхишму пролился дождь живых цветов и зазвучала музыка небесной чистоты. Но песни родились уже после того, как стерлись боль и надежды тех дней и стало уже по большому счету все равно, какой ценой досталась эта победа.

А тогда перед нашими глазами была лишь медленно оседающая пыль и бессильно повисшие знамена над усталыми колесницами. Но потрясение все-таки ожидало нас. Бхишма лежал без движения. Стрелы торчали из его доспехов, как иглы дикобраза. Но смертельно раненый воин не умирал. Где-то в глубине этого огромного древнего тела еще сиял огонь брахмы, словно горящий уголь среди пепла. Сбывалось старое пророчество, что Бхишма способен сам выбрать час своей смерти.

Низко склонив головы, приблизились к великому старцу Юдхиштхира и Дурьодхана в окружении своих братьев.

— Подойдите ближе, — вдруг внятно произ нес Бхишма, открывая глаза, незамутненные бли зостью смерти, — мое сознание уже преодолело телесную темницу, и я не чувствую боли. Остано вите битву. Удовольствуйтесь моей смертью.

Пандавы и Кауравы, являя собой воплощенное раскаяние, стояли с благоговейно сложенными у груди ладонями. Но молчали. Патриарх грустно улыбнулся.

— Всеразрушающее время, подарив ясность видения, отняло у Высокой сабхи возможность влиять на помыслы наших братьев. Каждый из вас видит лишь свою истину, значит, в моих настав лениях уже нет нужды. Я ухожу к Высоким полям. Не печальтесь обо мне.

В бездонных колодцах его глаз вдруг погас огонь, и муть заволокла их загадочную глубину. Теперь лишь тусклые блики играли на слепой поверхности. Глубокие морщины вдруг прорезали кожу. Бренная оболочка истаивала на глазах, лишившись огненного духа, который питал ее жизнью нечеловечески долгий срок.

Потом многие утверждали, что Бхишма воспользовался последней встречей с потомками для того, чтобы передать им целый свод законов и наставлений, необходимых для преуспевания в этом мире. Но никто из нас, сражавшихся на Курукшет-ре, в это не верил. Патриарх уходил из жизни именно потому, что открытые ему законы дхармы уже потеряли свою силу. Его земной путь был закончен. Он достиг полноты и ясности бытия. Но на всей Курукшетре не было ни одного человека, способного вместить его опыт. Для нас все жизненные цели, все линии, петли, узоры кармических путей сходились тогда в едином, пронзительно ясном желании жить.

* * *

Наступила ночь. Черный душный полог давил на плечи, затруднял дыхание, гасил в сердце последние искры брахмы. Где-то на том конце поля умирал, не умирая, патриарх Бхишма. Предавались отчаянию Кауравы, потерявшие неуязвимость.

В своем походном шатре Юдхиштхира, отгоняя скорбь, уже строил планы завтрашней победы.

А мне было темно и страшно. И как-то по-новому обрадовался я деловитой суете простых воинов, вкушающих у лагерных костров нехитрую вечернюю трапезу. Измученные сражением, не ведающие, что принесет им завтрашний день, они излучали спокойствие и какую-то свою, простую неосознанную силу. Их было много тех, кто сражался со мной бок о бок, — и они все были искренне рады мне, готовы следовать моему зову и со спокойной решимостью отдать жизнь, не ведая сомнений и не задумываясь о высоких целях. Здесь радовались гибели Бхишмы и превозносили Шик-хандини с Арджуной.

Один из новых бойцов, присоединившийся к отряду после гибели акшаукини Магадхи, призывно замахал рукой, приглашая меня к своему костру. Приблизившись, я увидел рядом с ним женскую фигуру, целомудренно закутанную с ног до головы в полосу выцветшей материи. Среди мускулистых, освободившихся от панцирей мужских тел она казалась существом из иного, потерянного мира.

— Присядьте, господин! У нас угощение. Жена пришла. Не побоялась битвы. Как ни уговаривал я ее подождать у родственников… Так из Магад хи и пришла.

Краешек материи, закрывавшей лицо, чуть отдернулся, и я увидел сердитый блеск глаз.

— Скажешь тоже! У каких родственников сей час искать защиты? Разве я плохая жена? Вот при несла лепешки и вареный рис…

Откушайте с нами, — настаивал ее муж, — я знаю, многие кшатрии боятся оскверниться трапезой с вайшьями. Но вы — другой… Вы не боитесь.

Это хорошая еда. Ешьте, — просто сказала женщина.

И я стал есть лепешку и рис, мед и фрукты, сев прямо на теплую землю, забыв смыть с себя грязь и кровь битвы. Я неимоверно нуждался в грубом вещественном доказательстве реальности нашего мира, в поддержке этих простых людей, чтобы перестать думать о неведомом течении Калиюги, несущем нас к нелепому жестокому неизбежному концу. Все, чему меня учили в ашраме, обратилось в ничто, когда я понял, что патриархи, великие герои братства дваждырож-денных, ученики ашрамов и риши в конечном счете оказались ничем не лучше, чем необузданные кшатрии, приведенные мною из лесов юга.

— Я всегда заботился о ней, следил, чтобы она не голодала, согревал ночью. Вот теперь обретаю плоды благого поведения…

Голос довольного вайшьи мирно тек где-то на дальней границе моего сознания. Крестьянская еда ничем не отличалась от того, что я привык есть в недавнем походе, но почему-то именно сейчас она возродила во мне тонкую, грустную, ускользающую мелодию воспоминаний.

Я вновь вспомнил Двараку, хранившую покой и мудрость, подарившую мне Лату. Смогу ли я вернуться в начало пути? А если смогу, то примешь ли ты меня, Дата, такого запятнанного кровью, обожженного огнем ненависти? Будет ли нам еще даровано счастье, хотя бы как утешение, пусть без радостных надежд и светлых дерзаний? Нам хватит и тишины покаяния. Вернусь ли я из боя? А если да, то узнаешь ли ты меня? Ни один из дваж-дырожденных не останется после этой битвы прежним, ибо битва богов и ракшасов идет ныне не в небесах, а в наших душах, рвущихся на клочки от ненависти и раскаяния.

И вновь во мне рождается голос из детства, только не моего ничтожного обособленного "я" — голос детства мира. Он бесплотен и едва уловим, как утренний сон. Его нельзя усилить, схватить, прижать к уху, как морскую раковину. Этот голос сам всплывает на поверхность из глубин прошлого, оживотворяя облики и деяния тех, кто давно отлит в сияющую форму бесчисленными сказаниями и легендами. Но жизнь, даже прошедшая тысячи лет назад, не приемлет законченных форм. И значит, где-то на далеком конце натянутой струны еще сияет искра неизбытой жизни моего Муни. Сколько дней я ждал, прислушиваясь, погружаясь в покой и всеприятие, боясь сторонней мыслью поколебать приближающуюся невещественность прошлого. И вот он пришел — голос без звука, эхо событий, запахов, видений и боли… Оказывается, боль тоже переходила с зерном моего духа из воплощения в воплощение, ибо она — вечная спутница каждой новообретенной истины.

Именно страдания заставляют нас развиваться. Именно страдания возжигают огонь поиска и борьбы. Благополучие, наполненность, завершенность порождают лишь желание сохранить равновесие. И тогда даже само счастье обращается в глухую плотину на пути потока жизни.

* * *

Потом пришли Митра с Кумаром и увели меня к костру, у которого благоговейно ворожил наш верный Мурти. Он готовил еду своим командирам, как жертвенное подношение Шиве. Нам, признаться кусок не лез в горло. Митра молча спрятал изможденное лицо в сухие, изрезанные ладони. И без того всегда черные глаза Кумара сейчас казались окнами в царство Ямы.

Пожалуйста, поешь! — умоляюще сказал Мурти. Я взял лепешку со специями. Мурти просиял. Похоже, он был счастлив просто оттого, что находится среди нас, и нимало не проникался нашими сомнениями и дурными предчувствиями.

Как тебе сегодняшний день? — спросил Митра, поднимая грустно-удивленные глаза на молодого воина.

Стараюсь делать все так, как вы учили, — преданно ответил Мурти, — и молюсь богам, чтобы поскорее исполнилась их воля.

А если их воля состоит в том, чтоб нас всех здесь положили? — поинтересовался Кумар. Потом увидел выражение моего лица и добавил: — Я не шучу. Это было бы слишком жестоко, так шутить. Когда я увидел гибель Бхишмы, я вдруг обрел прозрение. Помните, как гласят Сокровенные сказания: "Кшатрии станут тернием людским в конце юг"? Боги пытаются сделать то же, что не удалось достичь мне восстанием под Кампильей: освободить место для новых сил, родившихся в мире, для новых людей и новых законов.

Мудрые говорят о ненасилии, — заметил Митра, — а ты поешь хвалу войне, да еще пытаешься опереться на волю богов.

А есть ли иной способ разрушить цепи самодовольной мудрости, властолюбия и рабства? Сгнило все. И рабы, и цари сквозь сети майи видят лишь одну цель — насыщение чувств всеми благами, до которых могут дотянуться, насыщение любой ценой, не считаясь с жизнями, с дхармой. Но мир-то меняется! Что не движется, то обречено на гибель. У кого есть силы противостоять изменениям, хранить традиции? Кто нагнетает междуусобицы? Раджи, цари, их многомудрые советники. Теперь смотрите, что происходит: всех, умеющих и жаждущих сражаться, всех, обладающих силой в этом мире, собрали на одном– единственном поле и дали возможность убивать друг друга. Не зря Юдхиштхиру называют сыном Дхармы. Вольно или невольно он выполняет высшую волю. А Кришна, царь ядавов? Он же всегда находил выход из самых безнадежных положений. Его слушает даже Дхритараштра. Почему он оставил надежду сохранить мир и призывает Пан-давов убивать всех, стоящих на их пути, да еще дает советы, как лучше этого достичь?

Ты с ума сошел, — воскликнул я, — только человек может уподобить богов кровожадным рак-шасам.

Разве я назвал богов кровожадными? — отрезал Кумар. — Они не вмешиваются, позволяя кшатриям уничтожать друг друга согласно своему представлению о дхарме с соблюдением всех ритуалов. Но разве ты не чувствуешь, что даже сейчас наблюдают за нами с небес сияющие льдистые безмятежные глаза? Думаешь, нам дадут отсюда уйти? Вспомни легенду о копье Карны, таящем силу небесной молнии. Я чувствую, оно есть! Знакомы с оружием богов и Ашваттхаман, и Арджуна. Думаешь, не применят они его, если заглянут в бездну неизбежного поражения? Нет, неспроста кружила над Дваракой летающая колесница, движимая силой бездымного пламени. Увидим мы дивные проявления мощи богов на поле Курукшетра. Да они и сейчас перед нами. Думали ли вы, почему Пандавы так легко находят намеченные жертвы на поле битвы, на этом огромном поле, среди толчеи, слонов, колесниц и людей? Это искусство обрели они путем аскетических подвигов. Арджуна, например, взыскуя брахмы, простоял неподвижно шесть месяцев. По крайней мере, так поют чараны.

— Подумаешь, я бы тоже мог простоять шесть месяцев, — усмехнулся Митра, — да только не было у нас и одного спокойного месяца. Это при Высокой сабхе время было бесконечное и тягучее, как мед. А сейчас оно сошло с ума. Сколько дней мы на поле? А людей поубивали больше, чем за всю предыдущую жизнь. А тут еще оружие богов…

Над костром воцарилась гнетущая тишина. Потом жизнерадостность Митры взяла свое:

— Чего беспокоиться об оружии богов? На этом клочке земли сейчас столько колесниц, слонов, ме чей и стрел, что мы и так друг друга перебьем.

Как ни странно, после этих слов мне стало легче.

— Что за страшные пророчества раздаются из уст молодых дваждырожденных? — мягко спросил кто-то, выходя из ночного мрака. Доро гие бронзовые доспехи, накидка из шкуры анти лопы, знакомые черты лица, обозначившиеся в кровавом свете костра — с некоторой долей изум ления я узрел Сатьяки Ююдхану — могучего ду хом ратхина.

Со счастливых времен Кампильи он, как и Аб-химанью, не говоря уж о близнецах и Гхатоткаче, отдалился от нас, чередуя военные советы у Юд-хиштхиры с неистовыми стычками ратхинов. В первые мгновения подивились мы происшедшей в нем перемене.

Как погасшие угли были его глаза. И под незримой тяжестью опустились широкие плечи. Подвижное, всегда готовое к улыбке лицо застыло в маске волевого усилия. Руки, кажется, боялись отпустить рукоять роскошного меча. Но он пришел сам.

Сатьяки принял из рук Мурти чашу медового настоя и слабо улыбнулся восторженному благоговению, просиявшему в глазах нашего ученика.

Потом мы немного посидели в сосредоточении, вглядываясь в глубь наших сердец, пытаясь соединить их трепетное биение в единую мелодию, усиливающую огонь брахмы. Но нам это плохо удалось в тот раз. Похоже, Сатьяки пришел к нам, оставив походный шатер и круг придворных, в поисках того же, что неосознанно пытался обрести я у костра простых воинов.

В этот вечер нам потребовались слова.

— Скажи нам, о причастный великой доле, как же случилось, что дваждырожденные, клявшиеся в своей приверженности дхарме все-таки убили патриарха? — задал вопрос Кумар. — И надле жит ли нам торжествовать, как делают это сегод ня простые воины?

Долго молчал Сатьяки, глядя в огонь, и не было привычного света улыбки на его лице. Потом он заговорил:

— Кто из дваждырожденных будет радовать ся при виде гибнущего врага? Кто оправдает пре дательство, даже если оно привело к победе? Я всегда верил, что действия патриархов безупреч ны. Ведь за ними вековой опыт, умение вмещать чужие мысли и судьбы. Но вот и они, похоже, по теряли силу. Значит, знание прошлого не всегда помогает прозреть будущее. Прожитые годы не по могали опытом, а давили на плечи старостью. Власть и величие стали бременем. Возможно, великая трагедия замутила внутренний взор Бхиш– мы и Дроны, ведь все-таки люди они, а не бес смертные боги. Новое время в облике смертель ной богини Кали стирает прошлое вне расчетов мудрых. Старая дхарма умерла. Вместе с ней ушел Бхишма, избрав самый простой и доступный любому кшатрию способ. Именно так он стяжал великую славу для общины дваждырожденных, и сохранится она в воспоминаниях и песнях тех, кто переживет войну.

Конец и начало — одно. Человек — не тело и кости, даже не мозг. Тайную, непознанную сущность человека мы называем Атман. Он связан с негасимым сердцем Вселенной, с Абсолютом, с космической душой, пронизывающей каждого из нас. Если хотите, представьте свой Атман лучом, протянувшимся из прошлого в будущее. Из жизни в смерть и далее снова в жизнь стремится луч. И чтобы свет его не угас, не понадобятся за гранью смерти ни смирение, ни отвага, ни любовь, ни гордость…

— Но эти-то в лагере, — я кивнул в сторону своих воинов, — они же не понимают. Они едят и пьют, по мере сил любят жен и детей, выполняют долг. Что будет с ними? Как можем мы вести их в бой, если знаем, что им непостижим высший смысл, а, значит, даже дух их не обретет плодов нынешней жертвы. Они верят нам и идут за Пан– давами как слепые младенцы.

Сатьяки ответил, глядя прямо мне в глаза:

Для этих кшатриев, о будущем которых ты печешься, гибель в битве вовсе не будет несчастьем. Выполнив долг, достигнув совершенства в этом воплощении, они вернутся снова в ином обличий с иными задачами. Отказавшись от действия сейчас, ты совершишь большее преступление, чем продолжая вести их в смертную битву. Они подчинятся командам, но не поймут объяснений. Мы, дваждырожденные, живем в двух мирах, и не всегда ясно, какой из них важнее…

Тот, в котором убивают, — сказал Кумар. Грустно улыбнулся в ответ Сатьяки.

Для этих воинов возможен только один путь постижения — тот, которым они следуют сейчас. Для них важна победа, добыча, утоление мести. Их подданные оплачут их гибель и вздохнут свободно. Для патриархов важна не победа, а мера понимания, постижение сущности жизни. Да! Мера понимания и степень самоотреченности. Первая дает плоды в разуме, вторая — в самом качестве силы. Сила без разума становится орудием разрушения. Разум, не подкрепленный силой, бесплоден. Как и вы, патриархи знают, что не оружие угрожает Атману, а иссушение потока постижения, питающего это зерно духа. Все больше представителей новой расы рождается на этой земле, уже поглотив старые племена ядавов, куру, панчалов. Они носят те же имена, но совсем по-иному осознают жизнь. Пытаясь продлить чувственные удовольствия, они забывают питать зерно духа, ставя под угрозу и смысл этого конкретного воплощения, и возможность будущих.

Как вы думаете, понимали это патриархи? — невесело улыбнулся Сатьяки. — Конечно, им ведомо все. Но действовать суждено иным людям в иные юги. Значит, только одно и остается Бхиш-ме и Дроне, Видуре и Маркандее — уйти в славе и величии, дав новой расе великий знак, символ, повод для легенд, пусть не до конца понятый, но освещенный великой силой и героическим самоотречением. Пав в битве с Юдхиштхирой, Бхиш-ма утвердил чистую верность долгу, свободную от пристрастий и личных привязанностей. Другие патриархи, ушедшие в леса, дают еще один пример самоотреченности, утверждая как высшую добродетель стремление к духовному исканию.

— А потом невежественные сказители, новые чараны, переиначат, насытят ложью причины и плоды наших действий, — мрачно сказал Кумар, — нас и живых-то сейчас не очень жалуют.

— Понимание придет, — сказал Сатьяки, — так же неизбежно, как проклюнется из утоптанной зем ли Курукшетры зеленый росток. Помимо всех об ретений, богатств и потерь, минуя заблуждения и ложь, даже помимо предвзятости и стремлений тех, кто будет думать и рассказывать о нашем уходе, ве ликая сила Сокровенных сказаний вернется в мир, а вместе с ней — община и брахма.

И когда закончил Сатьяки Ююдхана свою речь, ярким огнем вспыхнули его глаза, и горячий поток побежал по каналам моего тела, рождая сладкую боль в груди и поднимая дыбом волоски на затылке. И взглянув на Митру с Кумаром, увидел я, что находятся они в жгучем потоке того же переживания.

— А Кумар считает, что нас все равно пере бьют, — легкомысленно заметил Митра. — Ты сам-то не боишься оружия богов? Все-таки ты один из немногих дваждырожденных, от которых по-настоящему зависит исход этой битвы.

На этот раз Сатьяки улыбнулся почти весело:

— Думаю, если бы боги хотели просто стереть нас с лица земли, они бы давно это сделали. Не забывайте, что с ними говорили Арджуна, Юдхиш– тхира. Ни тот ни другой не ощутили угрозы. Ка кой смысл им воплощаться в человеческие фор мы и являться Пандавам, если конечная цель — просто истребление неугодных. Я куда больше опасаюсь гнева смертных. Мой отец Шине завое вал сердце царевны Деваки на лихой сваямваре ядавов. Но только посадил он ее в свою колесни цу, как напал на него царь Сомадатта, тогда еще совсем молодой, необузданный дваждырожден– ный. Шине победил его в честном поединке, по валив на дорогу прямо на глазах у Деваки и мно гих высокородных кшатриев. Не желая убивать юного собрата, преисполненный силой брахмы, Шине лишь оттащил его за волосы от колесницы и сказал: "Живи".

Конечно, поступок недостойный мудрого дваждырожденного — я имею в виду таскание за волосы.

После этого Сомадатта, даже обретя власть и мудрость, сохранил в сердце ненависть к моему отцу. Говорят, что до сих пор приносит он жертвы богам, прося об отмщении. Передал он свою ненависть к моему отцу, а заодно, и ко всем ядавам, своему сыну Бхуришравасу. Вы, наверное, видели его знамя в рядах врагов. На нем изображен жертвенник с пылающей брахмой. Так созревают кармические плоды необдуманных деяний. Даже я не смог остановить эту вражду, хоть и пытался.

Что уж говорить о питаемой тысячами устремлений вражде Пандавов и Кауравов? Нет, не будет примирения и, наверное, не будет чуда. Не думайте сейчас о путях богов. Погибнете ли вы завтра или переживете всех нас, ничто уже не отберет сокровища — пережитого и напитавшего ваш Атман нетленного зерна духа. Поэтому отбросьте сомнения и выполняйте свой долг со спокойным и ясным сердцем.

Сатьяки Ююдхана замолчал, прислушиваясь к ночному пению лягушек и потрескиванию веток в нашем костре. Воины в лагере уже заснули на своих плащах, брошенных на теплую землю. Казалось, мы были одни под бескрайним черным небом последней юги, и никто в целом мире не мог услышать нашего разговора. Но все равно последние слова Сатьяки произнес шепотом, словно передавая тайну, предназначенную лишь нам троим:

— "Познавшим поле" называют Сокровенные сказания того, кто видит многомерность нашего мира, а, значит, способен, не отводя внутреннего взора от Высоких полей, преуспевать и в земной жизни, принимая долг, труды и страдания. Коли воплощены мы в телесной форме, значит, не уход, а борьба предначертана нам. Может быть, вы умрете завтра, может быть, переживете всех дваж-дырожденных, но уже ничто не отнимет у зерна вашего духа силу сегодняшних переживаний. Это и просил меня передать вам Юдхиштхира.

* * *

Пал Бхишма. Войско Кауравов выглядело, как небосвод, лишенный луны. Но если и были у Юдхиштхиры надежды на то, что с гибелью полководца враги ослабнут и погрязнут в соперничестве, то им не суждено было сбыться. Вернулся под знамя Дурьодханы солнцеподобный Карна, облаченный в сияющий панцирь брахмы и полный решимости сражаться. Десять дней уклонялся он от битвы вместе со своими воинами. Теперь же хорошо отдохнувшие кшатрии страны Анга рвались к победе и славе. Говорят, что Карна почтил поверженного патриарха Бхишму на ложе героев, приветствуя его как главу рода и предводителя дваждырожденных:

— Поистине в этом мире нет ничего незыбле мого и никому не дано пользоваться плодами сво их добродетельных заслуг, раз даже ты, познав ший Высокие поля, лежишь здесь.

Так сказал Карна, склонившись над останками патриарха. И — о чудо! Оказывается, в недрах могучего тела, пережившего все положенные смертному сроки, непостижимым образом тлела искра жизни. Бескровные веки Бхишмы дрогнули. Едва уловимое движение прошло по древкам торчащих стрел. Открылись глаза, незамутненные ни болью, ни смертным томлением.

Голос звучал глухо, словно поднимаясь со дна колодца:

— Все идет по пути, предначертанному Уста новителем. Не дай сомнениям замутить твое сер дце. Пусть туман майи закрывает прошлое, развеивая славу предков. Выполняя долг, ты открываешь путь к будущему.

Я не хотел сражаться, пока ты ведешь битву. Может быть, я совершил ошибку, — сказал Карна с видимым усилием, приводя себя к смирению. — Дашь ли ты теперь мне свое благословение?

Ты приходишься мне внуком, так же, как и Дурьодхана, — ответил патриарх, — единоутробное родство для дваждырожденных — ничто. Цепи долга и узоры кармы соединяют нас помимо нашей воли. Будь прибежищем для войска Кауравов, как океан для рек и плодородная почва для семян.

Когда соглядатаи донесли до Пандавов эти слова, никто, кроме Юдхиштхиры, не понял их смысла. Бхимасена просто назвал разговоры о родстве горячечным бредом умирающего. Однако старший Пандава сделался задумчив и еще раз предупредил Арджуну о грозящей ему смертельной опасности от руки Карны. От меня не укрылось, что ни Бхимасене, ни близнецам он подобных предупреждений не делал.

Карна, похоже, по-своему понял смысл слов патриарха. По крайней мере, как нам передали, сказал он такие слова:

— Ты развеял мои сомнения! Я ясно вижу свой долг и иду в битву с легким сердцем. Направлю своих коней навстречу гордому Арджуне. Пусть наконец закончится наш поединок, остановленный много лет назад прискорбным выбором Кришны Драупади.

Так сказал Карна, и радостные крики понеслись над войсками наших врагов, когда увидели они пляшущее на утреннем ветру знамя с изображением слоновьей подпруги.

Многие думали, что Карна захочет теперь возглавить все воинство Кауравов. Однако, когда Дурьодхана спросил его об этом, сын суты мудро ответил:

— Ашваттхаман и Критаварман, Шакуни и Шалья, Духшасана и Крипа — все эти воины, наи лучшие из людей — мужи благородные и заслу живают быть нашими военачальниками. Но все они одновременно не могут быть назначены на эту почетную должность. Выбрав одного, мы обидим остальных. Лишь один, преклонный в годах, яв ляется наставником всех нас и потому заслужива ет глубочайшего уважения. Нет в нашем войске ни одного человека, который не последовал бы в битву за знаменем с изображением священного со суда. Дрона учил Юдхиштхиру и остальных бра тьев, значит, он знает их мысли. Никто иной не сможет лучше построить войска и возжечь в сер дцах воинов ратный пыл.

Так сказал Карна, и все, кто слышал его, склонились в знак согласия. И еще донесли нам соглядатаи, что Дурьодхана просил Дрону не убивать Юдхиштхиру, а, пленив его, доставить в лагерь. Наставник Кауравов радостно согласился, сказав:

"Ты прав! У сына Дхармы нет врагов. Победив в бою Пандавов и вернув им половину царства, ты сможешь возродить братский союз". Но Дурьод-хана развеял благие надежды патриарха: "С убийством сына Кунти в бою, —– сказал он, — победа не может быть одержана. Ведь тогда его братья не успокоятся, пока не перебьют нас. Я знаю, что Юд-хиштхира верен своему слову. Доставь его сюда, и мы, как в старые времена, вновь бросим игральные кости. Если победа останется за нами, то Пан-давы удалятся в леса, и бессмысленная битва за трон будет прекращена".

Услышав об этом, встревожились все соратники Юдхиштхиры.

Пока жив Шакуни, древнейший ритуал Высокой сабхи не имеет смысла, — заметил Накула.

Когда подняты мечи, смешно вспоминать об игральных костях. С сегодняшнего дня пусть Сатьяки и близнецы с самыми отборными отрядами охраняют Юдхиштхиру, — решительно распорядился Дхриштадьюмна, — а мы сделаем так, чтобы Дроне было не до него.

 

Курукшетра. Путь Абхиманью

Дрона выстроил свои войска в виде тележки с мощными флангами.

Теперь он вывел против нас всю мощь народов, подвластных Хастинапуру. Огромные слоны, украшенные алыми попонами с золотыми колокольчиками, встали на правом фланге, окруженные копейщиками калингов. Великолепные всадники из племени гандхаров, сражающиеся сверкающими пиками, стояли во второй линии обороны под знаменем царя Шакуни. Колесницы бход-жей, вставших против своих братьев ядавов, следовали за знаменем Критавармана. Рядом с Кри-таварманом я с горечью увидел голубое знамя Кри-пы, чуть поодаль плыл по ветру змей Дурьодха-ны. Знамя Карны пока не появлялось в передних рядах, хотя мы точно знали, что он примет участие в битве.

Пренебрегая опасностью, сам Юдхиштхира выехал на поле, чтобы перестроить наши акшау-кини навстречу Дроне. Он противопоставил ему строй журавля, клюв которого составляла лучшая часть колесничего воинства панчалов.

Во все стороны летели гонцы на быстрых конях. Отряды менялись местами, повинуясь мановению руки или краткому слову полководца. Все это напомнило мне замысловатую игру, где рука полководца переставляла фигуры из драгоценных камней, решая судьбы царств, раджей, да и простых воинов.

Сможет ли Юдхиштхира заблаговременно проникнуть в замыслы Дроны и Дурьодханы, поможет ли "дух опережения" (мудрость Крипы) сломить ход колесниц куру в начале разбега, погасить порыв конницы тригартов?

С вершины холма наблюдал я происходящее и не мог сдержать унизительного для кшатрия чувства облегчения, что битва сегодняшнего дня начнется без моего участия.

Гибель Бхишмы вселила уверенность в сердца Пандавов. Решили они сокрушить мощь войска Дурьодханы единым ударом. Ушли в бой отряды панчалийцев и матсьев, ведомые Друпадой и Виратой. Пламенный Дхриштакету, решившийся вызвать на поединок Дрону, увлек за собой акша-укини чедиев. Ударили в центр войска Кауравов Дхриштадьюмна и Бхимасена, поддерживаемые близнецами.

Узри алого дракона, сжигающего ядом своих стрел войска панчалов! — сказал Юдхиштхира Арджуне, показывая на крайний левый фланг армии. — Это Царь тригартов Сушарман вызвался ценой своей жизни отвлечь тебя от нашего лагеря, чтобы открыть путь колесничему войску Дроны. Пять его братьев, а также лучшие воины тригартов, мадров и куру принесли клятву не покидать поле боя, пока не убьют тебя. Все вызвавшиеся имеют сыновей, достойных продолжить их род, все сочли свои земные обязанности выполненными и горят решимостью достичь высших миров славной жертвой на поле боя. Всю прошлую ночь приносили они жертвы огню и пели священные гимны. Они назвали себя "саншаптаки" — что значит "связанные нерушимой клятвой". Теперь они ищут встречи с тобой.

Согласно кшатрийским обычиям я не могу уклониться от подобного вызова, — тревожно ответил Арджуна, — оставайся под охраной близнецов и Сатьяки, а я постараюсь как можно быстрее освободить этих героев от данной клятвы, отправив всех в царство Ямы.

Так сказал Арджуна и, получив дозволение старшего брата, с легким сердцем умчался в битву, подобно искре, влекомой ветром.

Битва разгоралась, как костер под ветром. Дхриштадьюмне с панчалийцами удалось немного потеснить своих противников. Но передние ряды наступающих уперлись в стену щитов кшатриев Хастинапура. Их воодушевлял на битву великий брахман и непобедимый ратхин Крипа.

Навстречу нашему наставнику уже мчалась колесница Шикхандини. Дочь Друпады, пренебрегая смертельной опасностью, устремилась прямо на патриарха. Милосердие наставника или карма пока отводили от нее свистящие жала. Зато несколько стрел Шикхандини попали в лошадей Крипы, и его боевая повозка остановилась посреди кипящего водоворота боя. Я почувствовал, как мое сердце замерло от ужаса, но апсара-воитель-ница не пожелала добивать стрелами великого брахмана. Опустив лук, суровая дочь Друпады спокойно смотрела, как один из ратхинов куру подхватил Крипу в свою колесницу, спасая его, точно быка, увязшего в иле.

Савитар спустился к земле, словно пытаясь рассмотреть, как густые шеренги пехоты, съедая пространство колесничего маневра, вновь и вновь сходятся грудь в грудь. На фоне угасшего неба качались сгорбленные, полные зловещей решимости силуэты слонов с боевыми башнями. Оттуда летели дротики и стрелы. Целиться в сгущающихся сумерках было почти невозможно. И казалось, что лапы смерти слепо и жадно шарят в темноте по рядам сражающихся. Тогда Юдхиштхира и Дро-на отдали приказ прекратить битву.

* * *

И все-таки течение кармы явно поворачивало в благом для нас направлении. Кауравы, даже сохраняя численное превосходство, больше не решались сами атаковать.

На другой день Дрона построил войска многорядным непроницаемым для колесниц кольцом. В центре под белым зонтом встал Дурьодхана, окруженный колесницами Карны, Духшасаны, Крипы. Во главе войска расположился Дрона с царем Синдху и Ашваттхаманом. Здесь же были отряды царя гандхаров Шакуни, владыки мадров Шальи, предводителей бахликов Сомадатты и Бхуришраваса. Они готовились принять на себя первый удар колесничего войска Пандавов. В стороне от огромного кольца опять ожидали Арджу-ну саншаптаки — десять тысяч лучников в красных одеждах, поклявшихся на огне и воде отдать жизнь друг за друга.

С вершины холма наблюдал эту битву Юдхиштхира. Прямо перед походным шатром была приготовлена обрядовая площадка для жертвоприношений. Три угла ее были расположены на южной, восточной и западной частях света, соответствующих триединству Вселенной — мирам богов, людей, подземных тварей. Три священных огня развели по углам этого треугольника, принеся пламя, взращенное от солнца, молнии и дощечек ара-ни. Юдхиштхира сел меж этих огней, сам подобный огню от нагнетаемой сердцем внутренней мощи. Брахма окружила его горячим, почти зримым шаром. Заколебались, поплыли в слоящемся воздухе священные огни. Подобно могучему вихрю, воля Юдхиштхиры пробила тоннель в пространстве, увлекая мое сознание вслед за собой туда, где в клубах черной пыли плыла белоконная колесница.

Я был лишен его способностей, но за пеленой пыли угадывалось могучее сопротивление, комок силы, жестоко противостоящей нашему напору. Все чаще из пелены выезжали колесницы, сплошь утыканные стрелами. Верные суты вывозили ратхинов из пламени боя. Поток бился о скалу. Скалой был Дрона. Нет, не скалой. С гневной рекой сравнили его чараны. Построив свое войско плотным кольцом, уподобился Дрона могучему водовороту. Герои-воины, подобно деревьям, уносимым течением, кружили в страшном потоке. Разбивались о невидимые пороги силы лодки-колесницы. Слоны и кони дарили этой реке мощь и стремительность. Солнечными лучами пронзали ее стрелы Дроны, посылая на дно камни отрубленных голов, разорванные зонты, измятые диадемы, драгоценное оружие, блестящее на солнце серебристой рыбьей чешуей.

Страх и отвращение рождало во мне созерцание этого потока. Но рядом в тот день стоял Абхиманью — луноликий сын Арджуны, подобный пловцу, рвущемуся в ревущие воды битвы. Я взглянул на него и едва узнал того гордого, скупого на слова и великого сердцем царевича, которого помнил по Кампилье. Из нежных глубоких глаз пропала глубина. Сполохи огня метались на поверхности радужной оболочки. Подпорки его духа — дхарма и смирение — рухнули тогда же, когда от рук Арджуны и Шикхандини пал Бхиш-ма. Он не осуждал отца, давно став лишь продолжением его воли. Но лишь она — огненная воля Арджуны — и осталась сияющим лучом в погасшем сердце его сына. Слишком талантливым учеником дваждырожденных был царевич, слишком полно вмещал в себя узор братства и потоки брах-мы. Теперь же стрелы отца вдребезги разносили то, что привык Абхиманью почитать смыслом и целью жизни.

Я понял это сразу, стоило только взглянуть в лицо царевичу, а поняв, смог предсказать его скорую судьбу так же просто, как путь брошенной в небо стрелы.

Видя, как старшие Пандавы кружатся в водоворотах врагов, Абхиманью не желал ждать, сберегая себя для будущих подвигов, как скряга бережет золотую утварь, доставшуюся от предков. Для него не было будущего, ибо не было братства дваждырожденных. Все должно было кончиться здесь и сейчас.

— Видишь, Муни, до какого позора я дожил! Я не в силах обуздывать себя, следя, как другие купаются в золотом сиянии славы…

Он говорил со мной, но сам был там, на поле, нетерпеливо ждущий зова судьбы, уже порвавший привязанности сыновней любви, благоговения перед патриархами, преданности общине.

В шлейфе черной пыли пристала к холму измятая колесница. Взбежал к Юдхиштхире посланец Дхриштадьюмны. Поднялся ему навстречу сын Дхармы, вышел за границу трех огней.

Скажи, гонец, почему медленно и неудержимо приближается к нам войско Кауравов? За щетиной копий вижу я белые зонты и стяги Дро-ны и Дурьодханы, Карны и Шальи. Почему не остановят их наши могучие ратхины?

Строй Дроны невозможно пробить, — прокричал посланец, — саншаптаки почти поглотили Арджуну. Четвертая часть войска ядавов пала, атакуя ряды куру. Колчаны почти опустели…

Тогда отводите войска! — сказал Юдхишт-хира.

Отступая, мы разорвем собственный строй. Слабые духом побегут. А тогда разомкнётся стена щитов, и свежие конники кауравов довершат разгром, — ответил гонец.

И тогда вскочил на ноги, гремя доспехами пылкий Абхиманью:

— Мое время настало! — крикнул он Юдхиш– тхире. — Отец обучил меня, как пробить колес ницами стену копий. Я открою дорогу к Дроне.

— Да будет так, — медленно, словно через силу, сказал Юдхиштхира. — О сын Субхадры! В пламени Дроны сгорают ядавы, связанные с то бою родственными узами. Твой отец не успеет к ним на помощь. Открой дорогу для колесниц Дхриштадьюмны и Бхимасены. Сокруши их, но сдерживай ратный пыл, иначе утонешь в их войс ке, как неопытный пловец в бурном океане.

Мудрые слова. Но дух Абхиманью уже взлетел над заботами о собственном благополучии.

Это был день его славы и гибели. Колесницы сына Арджуны с налета прорвали первую линию пеших щитоносцев, подобно тому, как разгневанная акула прорывает сеть. Но дальше непреодолимая преграда остановила боевые повозки — нагромождение убитых лошадей, разбитых колесниц, туши слонов с поломанными боевыми башнями. Отряд Абхиманью увяз в этом мертвом болоте. И тогда, как поют чараны, из второй линии обороны на сына Арджуны напали сразу Ашват-тхаман, Критоварман, Шакуни, Карна и сам Ду-рьодхана. Увидя себя окруженным, Абхиманью затрубил в боевую раковину, наполнив ее розовую глубину призывной мольбой о помощи.

Если бы этот призыв услышал Арджуна! Но он был далеко на фланге, связанный жертвенной яростью саншаптаков. Отец не услышал сына. На помощь племяннику бросились Бхимасена, Наку-ла и Сахадева. Матсьи Вираты и панчалийцы Дру-пады с яростью отчаяния обрушились на стену щитов кауравов.

Но все было в этот день тщетно. Брешь, проделанную Абхиманью в рядах врагов, закрыла ак-шаукини Джаядратхи — царя страны синдху-сау-виров. Он ехал в первом ряду, и серебряный вепрь грозно сиял на его штандарте. Драгоценными камнями был украшен щит на его колеснице. Их сияние слепило отважных лучников. Белый зонт — знак его царского достоинства — защищал от стрел, падающих отвесно. Как морские волны на утес, накатывались ратхины Бхимасены на кшатриев синдху и разбивались о стойкость и волю его предводителя.

Сколько лет Джаядратха ждал этого мгновения! Еще в годы скитаний Пандавов в лесах правитель синдху был ослеплен любовью к прекрасной Кришне Драупади. Попытка похитить царевну закончилась весьма постыдно. Джаядратха был схвачен Бхимасеной, и только мягкосердечие Юд-хиштхиры спасло его от смерти. Впрочем, смерть была бы легче позора, павшего тогда на голову царя-кшатрия. Как, наверное, жалел Царь справедливости о своем добродушии в те мгновения, когда слышал затихающий призыв Абхиманью и видел бесплодность попыток своих усталых братьев прорваться сквозь войска Джаядратхи!

Да, правитель страны Синдху мог торжествовать. Даже Бхимасена, неистовый в своем гневе, не мог победить его. Чараны утверждали, что, понуждаемый ненавистью, Джаядратха несколько лет предавался аскетическим подвигам, и боги даровали ему способность противостоять Пандавам в бою. Это ложь. Джаядратха не был дваждырож-денным, неведома была ему огненная мощь брах-мы, а вместо аскетических подвигов излечил он уязвленную гордость женитьбой на сестре Дурьодханы. Но воистину сильным воином был он, раз смог противостоять напору Бхимасены и близнецов, пока в глубине войска Кауравов погибали последние ратхины Абхиманью.

И снова горький привкус неправды чувствую я в словах чаранов. Не было среди тех, кто метал стрелы в сына Арджуны, ни Критавармана, ни Карны. Не мог никто из дваждырожденных, воспользовавшись численным перевесом, хладнокровно расстрелять одного из достойнейших членов братства. Иначе как объяснить, что Арджуна почитал виновником в гибели сына лишь царя Синдху, остановившего прорыв Бхимасены. Никого из дваждырожденных не обвинил он в страшном преступлении, домогаясь мести.

Когда пали все соратники Абхиманью, спрыгнул он с колесницы, подняв над головой огромную палицу и вызывая на поединок высокородных кшатриев. Не мог израненный сын Арджуны признать себя побежденным, не желал сдаваться в плен и полагаться на милость патриархов. И ответил на его вызов сын Духшасаны Лакшмана. Несколько раз сбивали они друг друга с ног, поднимались, качаясь, и вновь воздевали трясущимися от усталости руками тяжелые палицы. С суеверным ужасом следили за их поединком видавшие виды кшатрии. Думал ли кто-нибудь из этих двоих дваждырожденных юношей, что приходятся они друг другу двоюродными братьями и что нет у них никакого повода желать смерти друг другу. Горькие плоды кармы своих отцов собирали они в тот момент.

У сына Духшасаны, вступившего в битву совсем недавно, хватило сил еще раз подняться с земли и обрушить свою палицу на голову сына Субхадры, который уже потерял способность осознавать происходящее. Не вскрикнув, словно погружаясь в успокоительный сон, осел Абхиманью на истоптанную землю. Помятый шлем откатился в сторону, и перепачканные кровью локоны упали на лицо. Битва для Абхиманью закончилась.

Солнце меж тем достигло горы заката, унося с собою блеск щитов и копий. Поредевшие, но спасенные акшаукини уходили на ночлег.

* * *

— Какие бессмысленные, бессильные слова должен я буду теперь сказать Арджуне и Кришне? Как царь ядавов объяснит своей сестре Суб-хадре гибель единственного сына? Кто передаст эту весть юной царевне матсьев Уттааре, обратив ее в безутешную вдову? Как объясню я брату, что, сам того не желая, принес в жертву его единственного сына? — так говорил Юдхиштхира, окаменев телом и лицом перед пылающим огнем алтаря. Черный туман скорби погасил сияние лиц дваждырожденных, окруживших тело Абхиманью.

Ночной ветер пластал пламя сторожевых костров, окружающих ставку Юдхиштхиры. В скорбной тишине, нависшей над холмом, было явственно слышно, как кричали во тьме гиены и выли шакалы над трупами тех, кого так и не успели унести с поля.

Не было радостных песен и на другой стороне Курукшетры. Там, кто с трепетом, а кто и с суровой решимостью, готовились к завтрашнему дню, зная, что Арджуна отомстит.

В траурном сиянии огней вернулась в лагерь колесница непобедимого лучника, обладателя Ган-дивы и небесной диадемы. Много врагов сжег он своими стрелами. Усталым было его лицо и тяжелым сердце. Его возница — луноликий царь ядавов Кришна, скорбно прикрыв ресницами всевидящие очи, заставлял белых коней ступать тихо и плавно. И все воины, стоявшие вокруг холма, медленно расступались в полном молчании, давая дорогу золотой колеснице.

— Почему затих наш лагерь? — воскликнул Арджуна, поднимаясь на холм меж сияющих огней, сам подобный огню. — Почему я не слышу победных криков?

Никто из отважных ратхинов не решился ответить Арджуне. Лишь Кришна да Юдхиштхира, всегда почитаемые и любимые им, встали по сторонам и подвели его к смертному ложу сына. Невидимым золотым кольцом брахмы окружили они неистового воина, растворяя, вбирая в себя невыразимую остроту страдания, способного испепелить слабого.

— Не было иного пути остановить Дрону, — сказал Юдхиштхира, — Абхиманью прорвал его круглый строй.

Скрипнул зубами и сжал могучие руки Арджуна:

— Это я обучил его. Но ведь не успел мой сын постичь искусство обратного прорыва. Не мог смирить свое сердце, неприемлющее отступления. Страшная вина… Но почему юноша пал в битве, а многоопытные ратхины — мои братья — верну лись невредимыми?

Страшно было смотреть на Бхимасену, сминавшего трясущимися пальцами боевые браслеты на запястьях.

— Мы следовали за ним, но царь страны Син– дху Джаядратха остановил нас. Знаем мы, что не под силу это смертному воину. Значит, иная воля вмешалась в происходящее…

Арджуна резко отвернулся от братьев и подбежал к алтарю, на котором ярко пылал жертвенный огонь. Устремив безумные глаза на толпы воинов, безмолвно окруживших холм, он опустил левую руку в огонь. Столь велика была мощь его пыла, что раздвинулось пламя, не касаясь его кожи. Страшную клятву произнес Арджуна:

— Завтра до захода солнца я убью Джаядрат– ху или сам войду в пылающий костер. Я снесу голову царю Синдху, даже если все хранители мира встанут на моем пути.

Бессильно шипя, мотались языки пламени, словно кобры, раскрывшие свои капюшоны вокруг руки непобедимого лучника. И воины, стоявшие вокруг холма, пали, как один, на колени и кричали:

— Чудо!

Кришна бережно обнял Арджуну за плечи и повел его в шатер, говоря:

— Не позволяй скорби омрачить твое созна ние, иначе взбешенный змей брахмы сожжет тебя изнутри. Твой сын несомненно достиг Высших миров. В один день он обрел полноту жизни и во шел в смерть в момент достижения цели. Не это го ли годами добиваются аскеты в лесных ашра мах? Разве не* ощущал он предначертание кармы, не жаждал этого пути?

Могучерукий Арджуна, облаченный в сияющие доспехи, понурил голову, словно юноша перед Учителем:

— Горечь потери вырвала у моего разума по водья чувств. Давно обузданные страсти подни маются во мне, словно кровожадный ракшас тянется через ночь к царю Джаядратхе. То, что почитал я непробиваемым доспехом дхармы дваж– дырожденного, слетает с меня, как лохмотья истлевшей одежды. Увы, все человеческое — пре ходяще и трепетно, как пузырьки на воде. Где смысл моих усилий? Где опора разуму и дхарме? Нет ничего, кроме жажды мести, сжигающей меня.

Кришна и Арджуна скрылись в шатре, а мы с Митрой, пройдя сквозь кольцо охранников, спустились с холма и по сухой, вбитой в землю траве побрели к своим отрядам.

Эта ночь была особенно тяжелой. Горечь потери жгла сердце, страшные неземные образы входили в сон, а луна заглядывала прямо в глаза мертвенным, остужающим душу оком. Волны чужой непонятной необоримой силы то накатывались, то уходили из тела, увлажняя кожу каплями липкого пота.

В темноте перекликались рабы, убиравшие тела по обеим сторонам великого поля. Красными цветами распускались погребальные костры. На одном из них обращалось в пепел могучее тело Абхиманью, ненадолго удостоившего меня своей дружбой. Что думал он в момент последней атаки? Действительно ли обрел он полноту бытия или в последний момент пожалел о жизни, пропадавшей в неудачном броске игральных костей? И страшно звучала в моем сознании фраза: "Благо тем, что погибнут первыми". Неужели годы упорных упражнений, постижение мудрости древних, принадлежность к царскому роду были нужны только для того, чтобы промчаться на бешеной колеснице сквозь строй и пасть, подобно звезде, сгорающей в безумном полете? Если так погиб ОН, то на что надеяться мне? Значит, и моя жизнь может обратиться в ничто в любое мгновение, без смысла и надежды. Предчувствовал ли Абхиманью свою судьбу? Не была ли вся его жизнь лишь мучительной и последовательной подготовкой к смерти?

Что ждет нас завтра?

* * *

В ту ночь Арджуна с Кришной провели в глубоком сосредоточении, окаменев на подстилках из священной травы куша, с лицами, обращенными к востоку. Огонь страдания сжег доспехи, сковавшие сердце Арджуны, и в открывшуюся бездну снизошли с Высоких полей дивные видения. Такой страшный плод обретается человеком лишь ценой наивысших страданий, рвущих все связи с миром живых.

Я не мог, да, признаться, и не пытался воплощаться в сознание Арджуны, боясь погибнуть в кипящем огненном жерле его сущности. Однако позже чараны сложили песню о ночном бдении Арджуны и Кришны. Чувствую, несет она крупицы истинного прозрения, которое доступно видению боговдохновенных.

"Постигнув страдания своего друга, Кришна птицезнаменный с глазами, как голубой лотос, сказал сыну Панду: "Прибегни мыслею к Владыке. Думай о нем, оставайся спокойным и обретешь ты великое оружие".

Арджуна прикоснулся к воде и глубоко сосредоточился мыслью на Владыке. И увидел он себя парящим в небе вместе с Кришной. Исполненный мощью, лотосоокий, держа его за руку, несся в небесах, усеянных звездами. Узрели они всю Землю, озаренную блеском лунных лучей, а потом, поднимаясь выше, достигли небесной горы, блеском равной сиянию планет и мирового огня.

На вершине этой горы сидел Тот, кто наделен великой мощью, подобной тысяче солнц. Тело его пестрело тысячью глаз. Вокруг того Покровителя всех существ увидел Арджуна великих мудрецов прошлого и прекрасных апсар. И восславил тогда Кришна словом, душою, разумом и действиями Бога-вседержатиля, который и есть первопричина Вселенной. Он — творец всего, что движется и не движется, равно как и разрушитель этого. Явным становится он лишь для обладателей брахмы и йогинов. И постиг Арджуна, что Источник всего сущего есть и Гнев, сжигающий все в конце юги. Великий сердцем Арджуна восславил Владыку и просил даровать ему извечное и высочайшее оружие. По слову Бога предстали пред ними два гигантских змея. Оставив свою змеиную форму, обратились они в лук и стрелу, а из Бога вышел риши с ярко-красными глазами. Взял он лук и выпустил стрелу в озеро, что разверзлось под его ногами. Затем бросил он туда дивный лук. И разом пропала гора вместе с мудрецами и дивными апсарами. Но Арджуна, с поднявшимися от радостного возбуждения волосками на теле, понял, что даровано ему исполнение клятвы".

К великим символам прикоснулась трепетная душа безвестного чарана, вложившего непостижимое в образы, доступные его пониманию. Какое оружие мог получить Арджуна в ночном видении, кроме сверхчеловеческой устремленности к цели? Как истолковать образ аскета, бросающего лук в бездонное озеро? Как разуму смертного, рвущемуся между понятиями добра и зла, вместить образ Бога, творящего и сжигающего свое творение?

Обо всем этом я начал думать позже. А утром четырнадцатого дня мягкий розовый свет вошел в мое сердце, и радовался я вместе с простыми воинами виду Арджуны, выехавшего на белокон-ной колеснице в центр войска. Преисполненный великой мощи и неколебимого спокойствия, вновь вел он к победе тех, кто отдался воле могучего потока времени, несущего все человеческие существа к непостижимой цели.

* * *

В ореоле золотого огня брахмы вышел Арджуна на поле. Подобно пяти белым языкам пламени, неслись по сухой траве его кони. Два знамени, два штандарта — с обезьяной и Гарудой — возвышались над его колесницей. И говорил великий духом царь ядавов, держащий поводья:

— Опрометчивую клятву дал ты пред всем войском. Сам Дрона обещал этой ночью охранять колесницу Джаядратхи. Согласно дхарме кшатрия придется тебе принимать вызов всех могучих рат– хинов, что закроют тебе путь к мести.

Обернулся к войскам Арджуна, и услышал его приказ каждый командир, ведущий в то утро войска.

— Начинаем атаку по всем направлениям. Ко лесничим войскам связать действия Дроны и Ду– рьодханы, Карны и Ашваттхамана. Оттесните их от акшаукини царя синдху-саувиров. Да исполнит ся моя клятва до заката солнца!

Арджуна поднес к губам блистающую на солнце раковину, и ее клич возжег огонь доблести в наших сердцах. Навстречу ему под звон литавров и бой барабанов на огромной колеснице, запряженной гнедыми конями, выехал Дрона. Поверх белых доспехов одел он в тот день шкуру черной антилопы — знак его брахманского достоинства. На знамени его были изображены кувшин и радужный лук.

В утреннем солнце, подобно океанской глади, зыбился свет бесчисленных доспехов наступающего войска. Земля дыбилась, ходила волнами, готовясь поглотить тех, кого настигнут жгучие стрелы и холодные клинки.

В тот день нас вел в битву сам Накула, одетый в сияющие легкие доспехи, весь озаренный багровым светом ратного пыла. Четверка каурых лошадей легко вынесла его в передовую линию войск, где замерли в ожидании боевые повозки сомаков и пешие кшатрии юга.

— Доблестные кшатрии! — зычным голосом прокричал Накула. — Дрона преисполнен реши мости помешать Арджуне совершить воздаяние за гибель сына. Ряды конницы и пеших ратей, растя нутые на десять полетов стрелы, предназначены втянуть нас в изматывающую битву. Там, за спи нами передовых отрядов, скрывается иглообраз ный строй, возглавляемый Критаварманом, пре дателем рода ядавов. Дальше, охраняемый Карной и Дурьодханой, скрывается царь страны Синдху. Нам выпала честь остановить удар Критаварма– на, сломать острие иглы. Тогда в ее ушко, подоб но тонкой нити, прорвутся быстрые колесницы, осененные знаменем с обезьяной. Да падет гнев Арджуны на голову Джаядратхи!

Я оглянулся на своих воинов. Те, что остались в живых, были спокойны и сосредоточены. Ничто в них не напоминало гордых, необузданных кшатриев, стремящихся удивить друг друга храбростью и безрассудством. Эти люди готовились к общему ратному труду, научившись верить, понимать и полагаться друг на друга за эти несколько дней больше, чем за всю прошедшую жизнь. Сегодня они шли в бой под моим командованием.

Кумару посчастливилось остаться в лагере с отрядом ядавов и панчалов охранять Царя справедливости. А мы двинулись вперед.

Колесницы сомаков ударили в стену щитов и копий, неся огромный урон. Но они рассекли передние шеренги куру. В образовавшийся проход, как вода в разрушенную плотину, устремились колесницы панчалов и чедиев во главе с Дхришта-дьюмной, конники матсьев и пешие отряды моих южан. Медленно, но неудержимо мы проламывались вглубь боевого строя, возведенного Дроной. Передние шеренги, обливаясь потом, рубились в невозможной тесноте. Убитые падали под ноги напиравших сзади. Расчлененное войско Кауравов напоминало болото. Запах крови и горячая пыль тяжелым смрадом наполняли ноздри. Где-то впереди указывал нам путь призывный вопль раковины Панчанджаньи. Впавший в неистовство Арджуна, начавший день в просветленной сосредоточенности, постепенно сделался свиреп, как полуденное солнце. Непрерывно метал он свои длинные стрелы, подобно тому, как солнце источает свои лучи.

Наша же битва в шлейфе пыли, оставленном колесницами, все больше напоминала тяжелую работу крестьян, истощающих свои силы на обмолоте зерна. Видел я, как по левую сторону от нас сошлись знамена царевича Накулы и хитроумного Шакуни. Младший Пандава перебил стрелами коней его колесницы, но сам советник Дурьодха-ны успел скрыться за спиной своих воинов. Несколько раз мимо нашего отряда, кружась в невообразимом ритуальном танце, проносились колесницы Арджуны и его врагов. Носящий диадему никогда не выпускал более одной стрелы в намеченную цель, зато сам казался облаченным в непробиваемый доспех.

Пока мы проламывались сквозь частокол копий туда, где плескалось на ветру знамя с изображением серебряного вепря, Дрона бросил своих лучших воинов прямо в центр войска Пандавов. Там, сомкнув большие щиты, стояли под знаменем Друпады его давние враги — кшатрии Пан-чалы. Доблестно сражался Друпада, но в этот день суждено ему было пасть от руки великого брахмана-воителя. Потом навстречу Дроне выступили воины страны Чеди. Их царь Дхриштакету в венке из свежих цветов и сияющих доспехах бросил свою колесницу навстречу патриарху. Говорят, что у повелителя чедиев был венок из волшебных лотосов, делающих любого неуязвимым для оружия. И лучше бы Дхриштакету одел именно тот венок, ибо ни его собственная брахма, ни изысканные доспехи не смогли устоять под стрелами наставника Пандавов и Кауравов.

Прорвавшись сквозь панчалов и чедиев, достиг Дрона Юдхиштхиры и даже срезал стрелой с серповидным наконечником знамя над его головой. Другая стрела пробила бронзовый панцирь и впилась в сердце Кумара, охранявшего колесницу нашего предводителя.

Сатьяки и Сахадева вместе с отборными кшатриями ядавов и куру своими телами, словно плотиной, остановили поток атаки. Много кшатриев пало под ударами стрел Дроны, но уже спешили на помощь Юдхиштхире Бхимасена и Дхришта-дьюмна, стремясь отрезать прорвавшиеся колесницы от остального войска.

Дрона повернул свой отряд назад, оставив после себя кучу тел и обломки повозок.

Юдхиштхира взошел на новую колесницу. Слуги начали убирать трупы. Черная пыль высоко вздымалась в жарком воздухе, закрыв собой знамя Арджуны где-то далеко впереди. Громкие крики защитников Джаядратхи и звон оружия почти заглушили рев раковины Панчаджаньи.

Юдхиштхира бросил горький взгляд на тела воинов, спасших его от Дроны, и повернулся к Сатьяки.

Чувствую я, что жажда мести увлекла Ард-жуну в трясину вражеского войска. Бьется он в окружении. Пехота не успеет. Веди же быстрые колесницы ядавов. Рассеки море врагов огненными стрелами, а мы постараемся задержать Дрону.

О Царь справедливости, — ответил Сатьяки, — я с радостью отдам жизнь Арджуне. Но приказал он моим колесницам не вступать в битву. Предвидел Арджуна, что Дрона попытается пленить тебя. Но тогда будет проиграна битва, и бессмысленными окажутся подвиги Арджуны, смерть Абхиманью и Друпады. Если уйду я, то кто, кроме Прадьюмны, останется с тобой, чтобы сдержать брахму Дроны?

Со мной останется Сахадева. Неподалеку ведет битву Дхриштадьюмна. Узнав о гибели отца, он сам ищет Дрону, так что старому лучнику будет не до меня. Спеши!

Да будет так! — воскликнул Сатьяки. Он на мгновение опустился на землю, скрестив ноги, чтобы сосредоточиться перед новой битвой. Телохранитель положил перед ним бронзовое зеркало и благоговейно отступил в сторону. Золотой луч солнца излился из зеркала в широко открытые глаза Сатьяки, и вспыхнули они огнем возрастающей мощи. Когда вновь вскочил на ноги могучий ядава, его движения были легки и стремительны, а в лице сиял восторг, переполнявший жизнерадостного ратхина в битвах и пирах. Почтив Юдхиштхиру глубоким поклоном, он взошел на колесницу.

Как лесной пожар, гонимый ветром, прошли ядавы сквозь частокол копий, оставляя за собой остовы колесниц, лоскутья знамен, изрубленные тела. Дрона, заметив прорыв, устремился навстречу, но Сатьяки не принял поединка, а, искусно объехав наставника с правой стороны, крикнул ему:

— Благополучие пусть сопутствует тебе, пат риарх! Не буду терять время на битву с тобой. Сле дом идут колесницы Дхриштадьюмны…

Миновав строй Дроны, Сатьяки врубился в отряды бходжей, пытавшихся заступить ему дорогу, а Дрону закружил в водовороте битвы подоспевший сын Друпады с оставшимися панчалийски-ми ратхинами.

Разумеется, я ничего не знал ни о нападении Дроны на Юдхиштхиру, ни о смерти друга Кума-ра, целиком сосредоточившись на том, чтобы не дать убить себя. Зато мы сразу ощутили, как ослаб напор врагов с флангов, когда под пение рога хлынули нам на помощь грохочущие колесницы ядавов. Подчиняясь команде, мои воины отошли назад, освободив место для действия ратхинов. Пламенный натиск Сатьяки был внезапно остановлен сыном великого царя бахликов Сомадатты по имени Бхуришравас.

Был он одним из дваждырожденных, о чем свидетельствовало изображение жертвенного алтаря на знамени, что трепетало над его колесницей. Две боевые повозки столкнулись, как огромные камни, скатившиеся с горы. Кони с громким ржанием встали на дыбы, обрывая постромки и ломая бамбуковые дышла. Оба колесничих бойца ловко соскочили на землю и, подняв щиты, начали кружить вокруг друг друга, потеряв всякий интерес к окружающей их битве. Другие кшатрии потеснились, опустив оружие, дабы не помешать поединку. В считанные мгновения разрублены щиты, зазубрены мечи. И оба бойца, посмотрев друг другу в глаза, отбросив оружие, сошлись вплотную. Широкогрудые и долгорукие, они были одинаково искушены в рукопашной схватке. Некоторое время раскачивались они в жутком смертельном объятии. Вдруг, к нашему ужасу, Бхуришравас поверг Сатьяки на землю и, ударив ногой в грудь, потащил за волосы к своей колеснице. Правой рукой он подобрал с земли меч и занес его над головой Сатьяки. Стоявшие вокруг словно окаменели от ужаса, не делая попыток вмешаться. Впрочем, я, например, понимал, что просто не успею сделать это.

С легким, почти нежным шуршанием, пронизала воздух стрела с широким серповидным наконечником. В ужасе закричали теперь наши враги, видя, как отделилась от плеча кисть, сжимающая меч. Украшенная браслетами, упала она в пыль. Бхуришравас выпустил волосы Сатьяки из левой руки и зажал кровоточащий обрубок. Глазами, полными боли и отчаяния, он смотрел, как въехала в круг белоконная упряжка Арджуны. — Как мог ты, брат Царя справедливости, совершить нечестивый поступок? — спросил он Арджуну. — Поглощенный поединком, я не мог видеть тебя. Безрадостными будут плоды твоей победы.

На губах Носящего диадему была улыбка жалости. Без ненависти и сожаления смотрел он на искалеченного воина.

— Разве не собирался ты отрубить голову тому, кто уже не мог продолжать поединок? Лишь позволив тебе убить моего друга, мог я нарушить дхарму кшатрия.

Бхуришравас медленно опустился на колени, поднял левой рукой отрубленную кисть и бросил ее под колеса колесницы Арджуны. Медленно сын Сомадатты начал разбрасывать по земле стрелы, оставшиеся в колчане. Рядом с перевернутой колесницей и поверженным в прах знаменем, несшим изображение жертвенного алтаря, кшатрий готовил себе достойное смертное ложе. Согласно давней традиции "прая" воин может расстаться с жизнью, отвратившись от битвы и как бы воплощаясь в отшельника, придающегося йоге. Многие кшатрии верили, что для проигравших это единственный путь, сохраняющий дхарму и позволяющий достичь небес. Бхуришравас, будучи одним из нашего братства, должен был понимать, что это не так. Тогда почему он не молил о пощаде и не пытался спастись? Устремив свои мысли к Высоким полям и застыв в медитации, он не видел, как Кришна развернул колесницу Арджуны навстречу новым отрядам врагов.

Тут пришел в себя Сатьяки, чей разум был все еще затуманен ожиданием близкой смерти. Слыша лязг оружия вокруг себя, видя топчущиеся в пыли ноги, он поднял меч и снес голову ненавистного врага, не осознавая, что поединок уже закончен. И свои, и чужие кшатрии, видевшие это, не смогли сдержать горестного крика, ибо нет более позорного поступка, чем убить того, кто уходит из жизни по обету прая. Качаясь как пьяный, Сатьяки смотрел то на голову Бхуришраваса, то на ложе из стрел, постепенно осознавая содеянное. Слезы сожаления прочертили серые борозды по грязным щекам. Он мог бы стать легкой добычей врагов, если бы я с несколькими воинами не прикрыл его щитами, из последних сил отбивая атаку кшатриев Бхуришраваса, жаждущих праведной мести. В пылу битвы понятия дхармы начинали казаться все более бессмысленными, и надо было просто спасать друзей и собственную жизнь.

На беду поблизости оказался и сам Сомадатта — великий брахман, запоздало ринувшийся на помощь сыну. Бахлики на конях и колесницах обрушились на нас с яростью ракшасов. Нас чуть было не смяли. Я приказал трубить призыв о помощи. Мои кшатрии рубились с обреченностью отчаяния, понимая, что в этом случае пленных не будет. Кровь, пролитая с той и другой стороны, прорвала плотину законов, казавшуюся незыблемой в залах Высокой сабхи.

В ответ на призывный клич наших раковин вернулась сияющая колесница Арджуны, а следом за ним искусный возничий Дарука пригнал новую колесницу для Сатьяки. И вовремя! Сметая и своих, и чужих, к нему рвалась боевая повозка Сомадатты. Могучий старец был одет в сияющие доспехи и держал разукрашенный золотом лук. Пылающими от ненависти глазами смотрел он на убийцу своего сына и кричал:

Как же ты, дваждырожденный, предался дхарме разбойника!? Как смог ты нанести удар совершающему обет прая? Лишь двоих ядавов уважал я до сегодняшнего дня — Прадьюмну и тебя. …

По воле кармы не удалось твоему сыну отомстить мне за твои унижения, — бесстрастно ответил Сатьяки, — а убит он был давно, в тот момент, когда бросил ты сам в душу сына семена ненависти к нашему племени.

И вновь ударили тетивы луков о кожаные браслеты, и понеслись по небу оперенные стрелы, словно вереницы гусей, скорбно перекликаясь с душами тех, кого звал в царство Ямы их страшный полет. Несколько позже я увидел, как, погоняя коней, искусный возничий Дарука мчал торжествующего Сатьяки Ююдхану в новую битву. Вернулась ли в лагерь колесница Сомадатты, я не знал.

Солнце миновало зенит и двигалось на запад. Арджуна сплачивал нас для последней атаки. Из рядов, застывших напротив, навстречу выехал сам Дрона.

— Куда ты направляешься, о Пандава? Не правда ли, что, не победив своего врага в сраже нии, кшатрий не вернется с поля?

Горько смеясь, ответил ему Арджуна:

Ты мой наставник, а не враг. Сокровенные сказания гласят, что ученик подобен сыну. Нет во всем мире такого человека, который смог бы победить тебя в бою. Лучше пожелай мне благополучия, о патриарх! По твоей милости я хочу проникнуть в ваш строй и убить царя Синдху.

Не победив сначала меня, невозможно будет тебе встретиться с Джаядратхой, — спокойно ответил Дрона.

Может быть, мне только показалось, но в его голосе звучала гордость за Арджуну.

Тут Кришна ударил коней хлыстом, и, уклонившись от Дроны, белоконная упряжь ринулась вглубь войска Кауравов. На Дрону обрушились панчалийские конники. Критаварман и правитель Камбоджей Сулакшин выехали навстречу Арджу не. Пешие воины не спешили втягиваться в битву, предоставив великим царям самим испытывать зрелость плодов кармы. Воздух наполнился гудением. Панчалийцы пытались ливнем стрел погасить яростное пламя брахмы, окутавшее Дрону. Патриарх был неуязвим, но он не мог преследовать Арджуну. Драгоценной диадемой, серьгами, браслетами и узорным панцирем украсил себя перед боем царевич Камбоджей храбрый Судакшин. Метнул он в Арджуну великолепный дротик, просиявший на солнце, как луч пламени. Затем прозвенела тетива Гандивы. Схватился царевич рукою за грудь в том месте, где из панциря торчало белое оперение стрелы. Кони еще несли колесницу, а сам Судакшин уже рухнул, подобно древесному стволу, на взбитую землю. Критаварман, видя это, развернул колесницу на панчалийцев, окруживших Дрону. Вступив с ними в единоборство, он открыл путь патриарху и заодно избежал верной смерти от руки Носящего диадему.

Поднятая пыль скрыла от нас великих ратхи-нов и вновь заставила вернуться к тяжелому ратному труду. Вечерело. Раковина Девадатта неистовствовала где-то глубоко в тылу наших врагов, заставляя гадать о кровавом пути Арджуны. Мы уже почти не видели лица тех, с кем еще продолжали обмениваться ударами. И вдруг новым торжественным звуком возопили раковины Арджуны и Кришны. Громкий крик "Царь убит!" взлетел на крыльях их победной мелодии, ширясь, подобно кругам по воде, охватывая все стороны света.

Попятились наши враги. Опустили свое оружие и мы, не в силах испытывать ни радость, ни облегчение. С грохотом пронеслась мимо нас стая колесниц. Над передней, как знамя без древка, сиял кровавый отблеск заката. Арджуна возвращался из боя.

Нам еще предстояло, упав на теплую землю вокруг лагерных костров, услышать рассказы о том, как ворвался он в самый центр войска Дро-ны, сопровождаемый Сатьяки и самыми отчаянными ратхинами ядавов. Ююдхана вступил в поединок с Дурьодханой, Бхимасена опрокинул колесницу Дроны. Отбросив Ашваттхамана, Карну и Шалью, Арджуна достиг колесницы Джаядрат-хи. Первым рухнуло в пыль нарядное знамя с серебряным вепрем, следом покатилась голова, которую оно осеняло. Последний луч солнца кровавым ручьем излился на поле, доказывая верность Арджуны принятому обету.

 

Курукшетра. Битва ракшасов

Непроглядный мрак душной тропической ночи. Сон, глубокий, как смерть, как небытие. Он помогает забыть о потере друга. Куда перенеслась теперь сияющая сущность Кумара? Он жил ярко и бесстрашно, питая зерно своего духа познанием и жертвой. Он много успел понять и многое претворить в своем сердце, служа людям, как божеству. Значит, надлежало мне петь и смеяться, глядя, как погребальный костер окутывает тело моего друга черным пламенем дыма. Сейчас пред ним открылись врата Высоких полей, и колесо кармы своим новым поворотом забросит зерно духа в новую плодородную почву. В каких временах мы снова встретимся с тобой, Кумар?

Пробуждение по внезапному ужасу было близко к первому мгновению рождения. Тело, сотрясаемое дрожью, не находило опоры в разуме. Кони чувств неслись бешеным галопом. Первый крик входящего в жизнь так похож на вопли теряющих ее.

Если в этот момент был кто-то, готовый только слушать, а не метаться, потеряв голову от страха и отчаяния, то он бы сошел с ума от мутной, все повергающей волны грохота, лязга, барабанного боя, воплей ярости, победы и гнева, что накатилась на наш лагерь из взвихренного, разорванного мрака.

Жуткий первобытный ужас всколыхнулся в недрах моего сознания, заполнил земное пространство, сковал ледяным холодом руки и ноги, подавил волю. Я не соображал, что происходит, не видел своих воинов, не понимал, откуда накатывается смерть. И тут голос Крипы произнес в моем мозгу:

"В минуту страха мужи, одаренные силой видения, ищут связи с Единым. Пока горит во тьме искра сознания, ты найдешь опору в этой мантре:

Кто достиг потока вселенского закона? Крепкий на месте крепкого камня, чей поток входит в живое? Кто, струясь вперед, распространяет свет? Тысячеглазый — одари силой видения! Великий силой духа еще нарастил свою мощь, заполнил земное пространство. Вдавил огонь в небеса…"

И ужас отступил. Невидимый луч силы пробился сквозь муть отчаяния, даря ясность мысли и силы противостоять. Сердце перестало биться, как бешеный барабан Индры, унялась дрожь в руках и ногах. Тогда я понял, что еще жив, и это само по себе — чудо. Вокруг меня шла ночная битва. Кто-то пытался подбросить в затухающие костры хворост, чтобы разглядеть врага, кто-то бежал во тьму, чтобы спасти жизнь, иные метались в поисках доспехов и оружия, оглушенные воплями и стенаниями тех, кому оружие уже не понадобится.

Лязг, давка, духота, паника. Меж пылающих костров лагеря метались люди, похожие на муравьев в горящем муравейнике. Колесницы врага со страшным грохотом неслись сквозь наш передовой лагерь, давя людей, одурманенных сном и пораженных ужасом. Лучники с колесниц били почти в упор по человеческим теням, бессмысленно суетящимся на фоне разгорающихся костров.

Это Дурьодхана, нарушая дхарму кшатрия, бросил свои боевые колесницы в ночную атаку на наш лагерь. Насколько я мог судить в темноте, удар пока пришелся по передовым акшаукини панча-лов и южан, которыми командовал Бхимасена. Его шатер был смят, растерзан волной паники в первые же мгновения атаки. Одеть доспехи и добежать до колесницы он тоже не успел. Однако, приняв на себя первую волну коварного нападения, он возгорелся боевым пылом.

Пылающий алтарь его сердца поглощал победную ярость врагов, как жертвенное масло, наливаясь светом и мощью. Я не мог видеть, происходящее своими телесными очами. Но внутренний взор, очистившийся от мутного страха, уже различил яростный зов нашего предводителя, бросившегося в ночную схватку, как в черный омут. Бхи-масена разил врагов могучими кулаками, проламывая доспехи, отбивая палицы и мечи. На его призывный крик сбегались телохранители, вновь воспрянувшие духом и нашедшие опору во мраке отчаяния.

Колесницы Дурьодханы, прорезав лагерь передовых ратей, как нож масло, умчались дальше во тьму, а шедшая за ними конница увязла в людском водовороте, скручиваемом могучей волей Бхимасены. В центре водоворота, подобно неприступному утесу, стоял Врикодара разивший врагов голыми руками. Из темноты вновь раздался грохот колесниц, но их лучники при сполохах костров уже не могли различить своих и чужих и мешкали, выбирая цель. Слишком поздно возницы, погонявшие коней, чтобы добивать бегущих, успели различить плотные ряды панчалов, ощетинившиеся копьями, как дикобраз, встречающий стаю волков.

Преимущество внезапности было потеряно. Темнота обернулась не благом, а бедствием для нападавших. Колесницы потеряли разбег, строй конницы был разорван, кшатрии увязли в мелких стычках, вынужденные громко выкрикивать свои имена, чтобы найти противника по достоинству. Сигналы раковин и барабанов тонули в общем шуме битвы, а тени знамен сливались с ночным мраком.

Весы битвы заколебались. Призыв Бхимасены был услышан и где-то далеко на флангах породил топот тысяч коней и мерную поступь пеших ратей. Свежие войска чедиев и ядавов подходили плотно сомкнутыми рядами, разгоняя мрак тысячами факелов, которые несли в руках копейщики. Масляные светильники были установлены на колесницах. Факелы укрепили даже на древках знамен. Это спасало воинов от кошмара затерянности в неразберихе ночного боя.

Удача отвратила свое лицо от Дурьодханы, но разум не покинул его. Он понял, что скоро подойдут свежие акшаукини Пандавов. Они окружат и раздавят его отряд, уже потерявший возможность организованно отступить во мрак ночи. Отступление превратится в бегство, за которым последует истребление. Конечно, на быстрых колесницах предводители Кауравов могли прорваться к своему лагерю, где ждали их свежие акшаукини. Но дхарма кшатрия не позволяла им бросить всех остальных воинов на явную гибель. Поэтому, пока не сомкнулось кольцо панчалов, ядавов и матсь-ев, в лагерь куру полетели быстрые гонцы. И там тоже запылали тысячи факелов, озаряя знамена, играя на доспехах воинов, вспыхивая искрами на поднятых наконечниках копий. Армия Кауравов двинулась на выручку. Все поле запылало, словно небосвод, усыпанный звездами.

Первым в наш лагерь, напоминающий развороченный муравейник, примчался Сатьяки Ююд-хана — с ног до головы облаченный в доспехи, полный кипящей радости битвы. За ним подошли пешие отряды ядавов. Они встали на линии костров, загородив нас от новой волны нападающих. И вовремя! Лязг и топот накатывались из мрака, и чешуей змея сияли доспехи еще неразличимых врагов.

Дрона прорвал ряды панчалов, и его акшаукини были задержаны только во второй линии обороны совместными усилиями сринджайев и мат-сьев где-то далеко на левом фланге, скрытом от нас мраком и расстоянием.

Мы же испытали весь ужас удара войска Аш-ваттхамана. Хорошо отдохнувшие, полностью вооруженные, озаренные огнями факелов, мчались его колесницы на строй ядавов и панчалийцев, сплотившихся вокруг Бхимасены. Блики костров вспыхивали на остриях летящих стрел, и казалось, что к нам устремляется стая алых светлячков. Мощные потоки колесниц и конницы излились на наш истерзанный лагерь, и победные крики врагов.

Тут я увидел Ашваттхамана, объятого пламенем брахмы. Подобно пылающей комете пришел он из тьмы, сея ужас и смерть. Его колесница освещалась масляными лампами, поднятыми на шестах. В окружении телохранителей, закованных в бронзовые сияющие доспехи, он походил на Су-рью, сжигающего тьму лучами. Но не тьму, а наших воинов сжигал поток его стрел.

И даже Бхимасена, успевший одеть доспехи и встать на колесницу, не смог остановить его движение. Ашваттхаман осыпал его ливнем стрел, и одна из них нашла щель в доспехах Врикадары. Могучий воин тяжело осел на площадку колесницы, и верный сута стремительно увез его в глубину войска.

Во мраке, настоенном на отчаянии, мы встретились лицом к лицу с непобедимым сыном Дро-ны. Он медлил, оглядывая наши ряды без ненависти и сочувствия. Я физически ощущал истекающую из него жгучую беспощадную силу, от которой не могли нас спасти ни щиты, укрепленные бронзовыми бляшками, ни усилия воли Сатьяки и еще нескольких оставшихся в живых ратхинов. Где-то слева и справа от нас шла отчаянная битва. Победоносно ревела боевая раковина Арджуны. Слышался боевой клич Дхриштадьюмны, пробивающегося вместе с матсьями Вираты к Дроне. Земля сотрясалась от поступи слонов, которых вел в бой сам Юдхиштхира.

Но здесь, в кольце затухающих лагерных костров умерли все звуки и остановилось время. Казалось, никто не в силах проникнуть сквозь купол брахмы Ашваттхамана. Факелы, пылающие в руках его воинов, окружили нас погребальным костром. Невидимое для обычных глаз пламя брахмы бесшумно поднялось над Ашваттхаманом. Повинуясь неслышному приказу, двинулись быстрые колесницы куру. Двинулись… и остановились. Словно непроницаемая стена мрака встала на их пути. Море светильников заколебалось, а победные крики врагов сменились воплями ярости. Управляемый могучей волей сына Дроны поток огня на мгновение разорвал мрак над лагерем, и все мы увидели чудовищную колесницу, словно вырезанную из черной скалы.

Восемью колесами попирала землю та боева>. повозка. Восемь колес были вытканы на знамени и образ стервятника. Хищная птица, казалось, взмахивала крыльями и рвалась в битву при каждом порыве ветра, колеблющем черное полотнище. А на колеснице под знаменем стоял могучий воин с круглой, как шар, лишенной волос головой и остроконечными ушами. Это пришел Гхатотка-ча — сын ракшаси и Бхимасены — чья сила возрастает с приходом ночи, уродливый кровожадный воин, наш преданный и заботливый друг.

Мне не было нужды впиваться взором в колы-шащийся мрак, чтобы разглядеть столь знакомое мне лицо великана с кроваво-красными глазами и рыжей бородой. Я слишком хорошо помнил его образ со времен Кампильи. Но это был не тот Гха-тоткача, с которым мы любили сидеть у лагерного костра. Казалось, силы дикого леса, вызванные к жизни первобытной магией, клубились вокруг его фигуры, придавая ей сходство с черной скалой, окутанной тучами. Со всех сторон его колесницу окружали те, кого земледельцы звали "бродящими в ночи", — жители непроходимых лесов, вооруженные тяжелыми палицами и каменными топорами. Их становилось все больше, и гасли, гасли факелы в дрожащих руках воинов Ашваттхамана. Подобно черной дождевой туче, плотная масса лесных воителей гасила огонь жизни на противостоящей нам стороне. Две огромные колесницы двинулись навстречу друг другу.

Ашваттхаман, будучи сыном Дроны, считался сводным братом всем Пандавам, а значит, был связан узами родства и с Гхатоткачей.

Твой отец, как и я — ученик Дроны, — крикнул Ашваттхаман, — ступай сражаться с другими, о наделенный доблестью! Не подобает отцу сражаться с сыном. Не должен я поднимать руку на сына Бхимасены.

Я лишь подчиняюсь старшему в роду, — громовым голосом ответил Гхатоткача с глазами, медно-красными от гнева, — Юдхиштхира повелел мне спасти отца и остановить тебя. Ночная атака не принесет вам ни славы, ни победы, ибо попирает законы и кшатриев, и дваждырожден-ных. Я родился в роду куру, я внук Панду и сын Бхимасены. Никогда не отвращался я от сражения. Я дал обет погибнуть или испепелить все ваше войско.

— Да будет так, — сказал Ашваттхаман и, медленно подняв лук, возложил на тетиву сияющую стрелу, подобную жезлу бога Ямы. Гхатоткача тоже натянул лук, отведя правую руку до остроконечного уха. С жужжанием ушла в ночь черная стрела. Туча двинулась на луну. Потом чараны пели о майе, созданной ракшасом Гхатоткачей, чтобы помутить разум сына Дроны. Даже я, способный прозревать истинную сущность явлений благодаря зрячему сердцу, не мог пробиться сквозь сеть образов, сотканную Гхатоткачей. Владыка первобытного волшебства, он сражался с сыном брахмана-воителя, гася потоки его огненных стрел, как дождь гасит лесной пожар.

Его воины — жители бескрайних лесов, привыкшие к ночной охоте, видели в темноте, как дикие звери, как звери, они были бесстрашны и не ведали о кшатрийских законах, диктующих правила честной битвы. Широкогрудые, лишенные доспехов, но с мощными руками, вставали на пути колесниц, словно порождение мрака. Вступая в битву с кшатриями, они не тратили время на оглашение своих имен, не искали достойных соперников. Избегая поединков с закованными в панцири колесничими бойцами, они бросали короткие дротики и камни из пращей в возниц, облаченных в кожаные доспехи. Колесницы, потеряв управление, натыкались друг на друга, переворачивались со страшным грохотом.

Надежда вновь озарила наши сердца. Сбившись в плотные ряды и прикрывшись щитами, мы бросились на противостоящих нам щитоносцев Ашваттхамана. Всей своей волей, на пределе сил и надежд, мы вдавливались в ряды врагов, отступающих во тьму, все дальше и дальше оттесняя их с холма, каждое мгновение ожидая, что вот-вот порвется незримая нить, все еще соединяющая их в едином упругом порыве сопротивления.

И несравненный стрелок из лука, бесстрашный повелитель брахмы не выдержал этого напора. Погасло сияние луны. Черная туча, изливая потоки стрел, обратила Ашваттхамана в бегство. Вокруг меня кипела схватка, и, вынужденный драться за собственную жизнь, я потерял из виду и поле битвы, и колесницу Гхатоткачи. Лишь по тому, что победный рык лесных воинов раздавался все дальше впереди, я мог судить, что Гхатоткача был близок к выполнению своего грозного обета.

То ночное сражение чараны уподобили грозе. Звон тетив и грохот колес заменяли ей громы, луки воинов — вспышки молний, потоки же стрел обратились в ливни. "Стоя неколебимо, как утес, обладая мощью, равной огромной горе, тот сокрушитель полчищ врагов, сын Бхимасены, покрыл весь небосвод стрелами". Говорят, что Кауравы, видя бедственное положение своего войска, начали умолять Карну остановить Гхатоткачу. Несравненный лучник имел только одну возможность сделать это. В драгоценном ларце в сандаловой пыли хранился превосходнейший дротик, который Индра дал сыну суты в обмен на естественный панцирь и серьги.

— Сыновья Дхритараштры находятся на краю гибели. Убей этого ракшаса своим неотразимым дротиком. Если мы переживем эту ночь, то сами уничтожим Пандавов!

Так кричали Карне великие ратхины, теряющие мужество перед напором Гхатоткачи и лесных племен. И Карна решился.

Слушая рассказы чаранов об этом событии, я потом не раз пытался вспомнить, что же произошло. Ведь на самом деле никто не видел дротика. Я вообще не могу представить себе форму оружия, пущенного в ход Карной.

Яркая вспышка белого пламени вспорола тьму на расстоянии нескольких полетов стрелы от моего отряда. Грянул гром, и облако сизого тумана набухло и опало на стяг с изображением стервятника, на черную колесницу, на застывших в ужасе "бродящих в ночи". Над полем раздался страшный крик Гхатоткачи.

"Воспаленный гневом, как разъяренный лев, Карна взял превосходнейший дротик, невыносимый и несущий победу. И тот дротик, точно шевелящий жалом и сверкающий, напоминающий Ночь Разрушителя и подобный ярко светящемуся метеору, Карна послал в ракшаса. Пронзив насквозь грудь его, тот сверкающий дротик взвился ввысь, блистая в ночи, и вошел в сферы созвездий. И вот, приняв огромную форму, Гхатоткача упал с небосвода на землю".

Так чараны описали действие неведомого оружия небожителей. На его острие все страдание мира пронзило наши сердца. Земля содрогнулась от тысячегласого вопля ужаса и горя. Все, кому ведомы были потоки брахмы, с пронзительной болью осознали, что Гхатоткачи нет в нашем узоре. Он был сожжен, обращен в прах. Куда унес огненный смерч нерушимое зерно его духа, расставшееся наконец с ужасающей телесной формой?.. Скорбь мутной черной волной затопила сердце. Сами собой опустились руки. В это мгновение боевые раковины протрубили конец боя. Застыла река пламенеющих факелов. Враги медленно отступили в ночь. Мы не преследовали их.

Едва живые от усталости вернулись мы в наш лагерь. Отобрав несколько часовых из воинов, не особенно усердствовавших в битве, я поставил их нести дозор, по правде, надеясь только на то, что у наших врагов не хватит сил развязать новое сражение. Мы улеглись спать, завернувшись в собственные плащи, прямо на землю, среди пепла выгоревших костров, запекшейся крови и пыли. Не было сил скорбеть о потерях или тревожиться о завтрашнем дне. И сон мой больше походил на обморок, глубокий и черный, как душа ракшаса.

* * *

С первыми лучами рассвета я поднялся с земли и совершил омовение, пытаясь вернуть себе подобающее дваждырожденному спокойствие духа. Все бескрайнее поле было залито радостным прозрачным светом. Тела погибших в ночной битве на расстоянии казались причудливыми холмиками. На разбросанном оружии и помятых доспехах играли рассветные блики, время от времени затмеваемые лишь бесшумными, скользящими тенями стервятников. И тень лежала у меня на сердце.

Мрачными были лица командиров, собравшихся в это утро у шатра Юдхиштхиры. Только царь ядавов Кришна казался охваченным великой радостью. Озирая поле, он издал львиноподобный клич, повергший всех пятерых братьев Пандавов в еще большее уныние.

Твоя чрезмерная радость сегодня совсем не к месту, — сказал Юдхиштхира, — могучий сын Хидимбы и Бхимасены был нам всем дорог. В то время как мы жили в лесах, благородный сын Хидимбы, будучи ребенком, помогал нам. Во время путешествий через горы он нес Кришну Драупади на своей спине. Он всегда был предан нам, соединяя мощь брахмы и таинственную силу первобытного леса. Поэтому сердце мое окутано печалью.

Велика радость, испытываемая мною, — ответил Кришна, оглядывая всех собравшихся ясным взором, — вчера была спасена жизнь Ард-жуны. Вы же знаете, для кого Карна берег свое неотвратимое оружие. Кто бы отважился противостоять сыну суты, владеющему дротиком? Теперь он метнул его и больше не обретет никогда. Все эти дни я уводил колесницу Арджуны от Кар-ны, боясь их встречи в сражении. Теперь Карна кажется мне лишь ядовитой змеей, оцепеневшей от заклинаний ,или огнем с успокоенным пламенем. Не предавайтесь унынию. Несите тяжкое бремя потери, но не сомневайтесь в нашей победе.

 

Курукшетра. День пятнадцатый

На всем огромном пространстве поля пылала битва. Под натиском колесниц Дроны дрогнули отряды чедиев и кекаев. Конники матсьев остановили натиск ненавистных им тригартов, но ливень стрел колесничего войска Дроны заставил отступить и их, унося на щитах тело неукротимого царя Вираты. Юдхиштхира бросил в бой вторую линию, где находились и мои воины. Колесницы Дхриштадьюмны разбили вал кшатриев куру. Все пятеро Пандавов, включая Юдхиштхиру, облаченные в доспехи, вступили в сражение, воодушевляя воинов.

Началась резня, лишенная смысла для каждого участвующего в ней воина, ибо отражая и нанося удары, уже нельзя понять, что происходит вокруг, куда зовет командир и кто вообще побеждает в этом сражении. Забыв о смысле битвы, ты сражаешься за собственную жизнь. Причудливые нити кармы сводят здесь лицом к лицу бывших родных и друзей, разрывая узы долга и любви, возжигая месть и ненависть, делая всех участников битвы похожими на простых убийц.

Напряжение становилось неимоверным. Мы купались в собственном поту, а члены сводило ознобом ужаса. На мгновение перед нами выросла колесница Бхимасены.

— Мы побеждаем, — закричал он, захлебываясь преувеличенным восторгом убийства, — эта земля, орошенная кровью, прекрасна, как всем желанная женщина в алых одеждах, венках и золоте.

Так кричал Бхимасена, и я с ужасом увидел мельчайшие капли крови, выступившие из пор его кожи, как у аскета в минуты высшего духовного напряжения. Он казался черным пламенем, бегущим по рядам врагов, уже не управляемым ни волей, ни разумом. Огонь оставлял за собой черную дорогу. За ним ломились наши кшатрии, сходящие с ума от пролитой крови и близости победы. Этим сердцам, стремительно отбивающим ритм жизни, было не суждено прозреть. Но в это мгновение они были подхвачены единым воодушевлением, устремленным к одной цели, — убивать.

Увлекая нас вперед, Бхимасена прорывался к Дроне, по пути убив нескольких сыновей Дхрита-раштры. Но тут пламя его устремленности взметнулось и опало, разбившись о поток холодной силы, создавшей невидимую плотину в сердцах наших врагов, уже почти обратившихся к поиску спасения.

Меж копий забилось на ветру знамя, несущее изображение слоновьей подпруги. Карна, обещавший Дурьодхане защищать его братьев, встретил могучего Пандаву на правом фланге. Оба грозных противника кипели гневом и смеялись в предвкушении поединка. Поднял свой лук с позолоченной тыльной частью могучерукий Бхимасена. Стрела с оперением цапли полетела по лучу брах-мы прямо в сердце Карны, стоявшего на колеснице в ореоле золотистого сияния. Стегнул коней возничий, и стрела Бхимасены прошла мимо. Карна в ответ начал метать стрелы с такой быстротой, что почти догоняли они в полете друг друга. Его непрестанно сгибаемый лук был подобен колесу, а удары тетивы о защитный ремень звучали грозным барабанным боем.

Взбесившиеся кони влекли колесницу Бхимасены в сторону от ровного места. Повозка влетела в канаву и с грохотом опрокинулась. Дхарма кшатрия запрещала Карне продолжать бой с пешим противником, оставаясь в колеснице. Но он продолжал нагонять Бхимасену, заставляя свою повозку выписывать замысловатые круги среди обломков других колесниц и лошадиных трупов. Поблизости не было ни одной нашей колесницы, а пешие воины в страхе разбегались в разные стороны, стараясь не попасть под ливень стрел, извергаемых Карной.

И тут я снова увидел властелина Анги, пред которым раздвигалась стена копий с золотистыми наконечниками, подобно созревшим побегам риса. Он был так же тверд и ловок в движениях, как в тот день, когда принимал нас с Латой в своем дворце. Наверное, так же великолепно выглядел он в своих доспехах и в тот день, воспетый чаранами, когда на сваямваре прекрасная Кришна Драупади решала, кому отдать свое сердце. Впрочем, нет. Не было тогда вокруг бездонных глаз глубоких морщин — следов тигриной лапы времени.

Ни торжества, ни опьянения битвой не было в этом лице. Карна больше походил на земледельца, устало выполнявшего работу. Лишь на мгновение воплотился я в его мысли, движимый совсем неуместным здесь чувством сострадания… Этот человек отрешился от богатств и славы. Его не слепили страсти и надежды. Если даже мы с Митрой не могли заставить себя ненавидеть Ка-уравов, то тем сложнее было великому дважды-рожденному, прозревающему сердца друзей и врагов, сражаться с Пандавами. Он воплощался и раньше в мысли Юдхиштхиры и, конечно, не сомневался в искренности и чистоте помыслов своего врага. Как же трудно ему было стрелять в нашу сторону. И что-то еще… Какая-то недоступная моему восприятию мелодия звучала на самом дне его сердца, закованного в доспехи воли. Я почти не мог в это поверить, но любимый ученик Дроны, отдаваясь битве, все еще продолжал обдумывать какую-то стороннюю мысль. Зеркало его духа потеряло ясность, значит, щит брахмы не мог быть неуязвимым.Карна вскинул голову и повел глазами по нашим рядам, изощренным чутьем ощутив прикосновение моей брахмы. Лук с неотразимыми стрелами застыл в руке. Медленно, словно во сне, двигалась его колесница. Без сил к сопротивлению смотрел я на мелькание спиц в золоченых колесах. Одинокая ледяная вершина вне людских страхов и надежд. Безжалостное солнце, творящее и сжигающее свои творения.

Карна опустил лук. Подобие холодной улыбки тронуло его тонкие губы — солнечный блик на леднике. И вот он уже отвернулся от нас и следил за Бхимасеной. Я перевел дух и поискал глазами Митру, желая удостовериться в том, что и мой друг прикоснулся к мыслям Карны. Но Митра, воспользовавшись передышкой, перестраивал ряды, погрузившись в майю собственных страстей, озвученных проклятиями. Впрочем, какое имело значение в безумии битвы случайное смешение мыслей, в прошлом служивших залогом нерасторжимости цепи братства? По неведомому замыслу богов вершилась эта битва. И не дано было нам, смертным, пытаться поколебать их невидимую волю.

По-счастью, Бхимасена добежал до убитого слона, чье огромное тело преградило, подобно утесу, дорогу колеснице. Видя, как вздыбились кони перед непреодолимой преградой, закричал сын суты:

— Отправляйся в лес, сын Кунти, ибо неискушен ты в битве. Ты уместен перед грудой пищи. Совершай покаяние в обители риши и не поднимай руки на кшатрия.

Закрывшись легким кожаным щитом и подняв меч, молча ждал Бхимасена последней атаки. Пешие воины прекратили сражение и просто смотрели. Лишь несколько шагов отделяли не знающего промаха Карну от ненавистного противника. Возница тронул поводья, и колесница медленно объехала тело слона. Весь мир Бхимасены сузился до размеров сияющего на солнце наконечника стрелы. Неподалеку яростно трубил в свою раковину Арджуна, спешащий на помощь брату, но успеть он уже не мог. Бхимасена больше не делал попыток бежать. Кшатрийская доблесть была в нем сильнее, чем страх за собственную жизнь. Он готовился принять смерть как подобает лицом к врагу.

Колесница приближалась. Карна опустил лук и, протянув руку, коснулся его концом щита Бхимасены. И засмеявшись, сказал герой в непробиваемом панцире брахмы:

— Ступай под защиту Арджуны. Я не хочу твоей смерти.

Кони унесли Карну подальше от приближающейся белоконной упряжки Арджуны. Еще не совсем осознав случившееся, мы радостно закричали и бросились навстречу врагам, чтобы закрыть стеной щитов нашего чудом спасшегося полководца.

К Бхимасене, слепо бредущему в сторону лагеря, подъехала колесница, и он взошел на нее, безучастный к вновь закипевшему сражению.

Вернулись в лагерь и мы, уступив место свежим акшаукини.

* * *

На вершине холма вновь собрались братья Пандавы, царь ядавов Кришна и дваждырожден-ные командиры отрядов, вышедших из битвы.

Там творится невообразимое, — прокричал Накула, — люди умирают не только от стрел, но и от жажды. Одни мечутся взад и вперед, пытаясь найти глоток воды для раненых друзей, другие расстаются с жизнью в столпотворении у прудов. Раненые заползают на вязкий берег и тонут в тине, так и не успев напиться. Надо остановить битву.

Мы отбросили Карну, но по-прежнему, как скала среди волн, возвышается среди наших врагов Дрона. — поддержал брата Сахадева. — Неотвратимы его стрелы, ведомые огненной волей. Они прожигают страшные бреши в сплоченных рядах наших кшатриев. Я видел патриарха! От нагнетания брахмы его фигура кажется сотканной из золотых, ослепляющих лучей. Теперь лишь наделенный истинной отвагой Сатьяки, да Дхриш-тадьюмна с луноподобным щитом решаются подводить свои колесницы вплотную к наставнику. Надо прекратить битву.

Надо убить Дрону! — крикнул подъехавший на колеснице Дхриштадьюмна.

Это невозможно — он наш Учитель! — воскликнул Арджуна.

Дрона! Высокая пальма, расколотая молнией. Глаза, подобные черным алмазам. Говорят, не из материнского лона вышел этот брахман на свет. Глиняный сосуд породил его. Боги дали ему власть над огненной силой брахмы. Лишь они в силах забрать свой дар, когда время настанет. Ведома ли эта грань Юдхиштхире?

— Бесполезно даже пытаться, пока он защи щен своей брахмой, — спокойно добавил Накула.

Тогда Бхимасена, в котором пылали и жар битвы, и обида от только что перенесенного унижения, прорычал, подобно тигру:

— Мы знаем твою доблесть, Арджуна, и ува жаем стремление Юдхиштхиры не преступать гра ниц нравственного закона. Поистине, вы подоб ны океану, не выходящему из берегов. Вы ищете справедливости даже сейчас, когда там, на поле, Дрона убивает наших людей. Но, разве справед ливо отправили нас в изгнание? Помогла нам доб родетель, когда Шакуни плел сети майи в Высо кой сабхе? Наша беда в том, что мы пытаемся ос таваться и кшатриями, и брахманами одновременно. Дхарма брахмана предписывает жертвоприношение, обучение и раздачу даров. Разве Дрона сейчас занимается этим? Он прибег к силе брахмы, чтобы убивать.

И я так скажу, — поддержал Бхимасену Дхриштадьюмна, — Дрона убил Вирату, Дхриш-такету, убил моего отца. Оттесните братьев Кау-равов от Дроны. Откройте мне путь. Я сам выполню свой долг.

Патриарх неуязвим, пока его сердце полно ратного пыла, — тихо сказал Кришна, — надо порвать его связь с Высокими полями, разрушить его внутреннее равновесие.

Нашей брахме не разбить панцирь его духа, — возразил Накула.

Есть одна брешь в его доспехах, — заметил Кришна, — любовь к сыну Ашваттхаману. Пусть кто-нибудь объявит Дроне, что его сын убит. В этом многоголосии мыслей и кипении страстей никто не в силах различить даже стук собственного сердца. Дрона не сможет достичь Ашваттха-мана своим лучом и поверит нам.

Нет, — быстро сказал Арджуна. Юдхишт-хира нахмурился и быстро отвел глаза.

— Пока вы рассуждаете о справедливости, Дрона сжигает панчалов, как сухую траву, — зак ричал Бхимасена. — В нашем войске есть слон по кличке Ашваттхаман. Я убью его и скажу об этом Дроне. Будет ли это ложью? Это надлежит решать вам.

Не говоря больше ни слова, он бросился к своей колеснице и умчался на тот край поля, где среди частокола копий моталось на ветру знамя Дроны.

— Мы, дваждырожденные, изменив мудрости и закону, сами перерубим лучи силы, питающие Высокую сабху, — сказал Арджуна, — не в согла сии с дхармой предлагаешь ты, о муж-тигр, такое злое деяние.

Спокойно смотрел Кришна на распаленного гневом Арджуну, пронизывая его золотым невидимым светом, струящимся из бездонных глаз:

— Сокровенные сказания утверждают, что иногда полезнее солгать, чем ставить под угрозу жизнь своих близких.

Юдхиштхира решился:

— Возьмите всех отдохнувших воинов, — ска зал он, — возьмите мою охрану. Откройте дорогу Дхриштадьюмне к патриарху. Пусть карма реша ет, кому пасть в этой битве.

* * *

Битва разгоралась все сильнее. Панчалы, мат-сьи, чедии обступили Дрону, подобно муравьям, атакующим змею. Великая опасность угрожала уже самому патриарху, которого пытались закрыть колесницами многочисленные сыновья Дхрита-раштры. Как бы я хотел в тот миг обрести крылья

Гаруды, чтобы, взлетев над полем, увидеть все происходящее! Великая игра разыгрывалась там. И ставкой ее был сам Дрона, продолжавший сеять смерть среди своих врагов.

Расправившись с саншаптаками, примчался на помощь Дхриштадьюмне и Бхимасене Арджуна. На глазах наставника он убил трех братьев Дурь-одханы. Другие Пандавы отвлекли на себя Карну и Духшасану. Патриарх остался один. И тогда Бхимасена, приблизившись к Дроне, громко выкрикнул: "Убит Ашваттхаман!" Чараны утверждают, что Дрона, смутившись духом, обратился к самому Юдхиштхире за подтверждением этой страшной вести. И сын Дхармы подтвердил истинность слов брата.

Кто проникнет в глубину сердца патриарха? Кто может рассказать, как принял Дрона известие о гибели сына? Чараны поют, что, услышав от Бхимасены "Ашваттхаман убит!", Дрона потерял желание сражаться. "Члены его словно растворились в изнеможении, как песок в воде". Говорят также, что Дроне в пылу сражения явился сам Агни — уноситель жертв, посредник между людьми и небожителями. И сказал он Дроне: "Час твоей смерти настал. Соблаговоли не совершать чрезвычайно жестоких подвигов. Ты являешься брахманом, и такие деяния не подобают тебе. Держись вечного пути".

Я не знаю, какие картины вставали на самом деле перед внутренним взором Дроны. Может быть, для последнего прозрения хватило и тех реальных трупов, что оставил он позади своей колесницы. Так или иначе, Дрона, за мгновение до этого мечущий стрелы в Дхриштадьюмну и Бхимасену, вдруг опустил свой лук. И провозгласил: — О Карна! О Дурьодхана! Да будет вам благо в сражении. Я же отвращаюсь от битвы.

Оставив свое оружие, он уселся на площадке собственной колесницы и погрузился в самосозерцание, готовясь уйти из мира по обету прая. Великий наставник, излучая яркий блеск брахмы, расстался с телом по собственной воле за несколько мгновений до того, как меч Дхриштадьюмны опустился на его шею.

Взлетел и бессильно оборвался крик Арджу-ны: "Не убивай наставника!"

Лишь немногие дваждырожденные, чьи сердца еще не ослепли от потоков крови, повинуясь внутреннему зову, подняли головы к небу и увидели, как с юга на север проносится по бирюзовому щиту Высоких полей лучезарный бездымный метеор. Его не видели Бхимасена и Дхриштадьюмна, пляшущие и обнимающие друг друга на пропитанной кровью земле. Его не видели простые воины, в ужасе смотревшие на седую голову, скатившуюся с колесницы на землю.

Потеряв боевой пыл, отступили мадры во главе с царем Шальей, отхлынули бходжи, увлекая за собой Критавармана, бежал с поля боя царь Гандхары Шакуни, сломали свой строй калинги и тригарты.

Лишившись полководца, наши враги показывали спины, сминая свежие отряды второй линии, которую вел на помощь отцу Ашваттхаман. Сын Дроны, подобно огромному крокодилу, рвущемуся против течения, стремился туда, где пало знамя его отца.

И вдруг на поле боя обрушился сильный ветер. Черные тучи, летящие подобно орлам, закрыли солнце. Раскаты грома заполнили все стороны света, смутив сердца даже самых доблестных воинов. Кто-то кричал, что Ашваттхаман привел в действие оружие гнева богов "нараяна", кто-то предсказывал конец юги.

Что это было за оружие, нам так и не суждено было узнать, ибо никто из панчалов, увлекшихся преследованием отступающих врагов, не вернулся в лагерь живым. Во мгле, покрывшей мир, войска разошлись в разные стороны, так и не поняв, на чьей стороне сегодня осталась победа. А из поднебесья на залитую кровью землю снизошли потоки дождя, словно там, в вышине, кто-то безутешно плакал о земных потерях.

* * *

Ночью наши шпионы донесли, что Крипа вновь пытался убедить Дурьодхану остановить сражение. Но Карна в гневе сказал ему:

— Ты старец и брахман, поэтому не испытываешь радости боя. Любовь к сыновьям Панду ослепляет тебя. Мы должны выполнить свой долг, а не скорбеть о потерях. Все равно свершится то, чему суждено свершиться.

— Прилагая все силы в постижении военных искусств, ты не успел постичь мудрости Сокро венных сказаний, — ответил Крипа, — поступки людей определяют судьбы царств и народов. Лишь через них действует непреложный закон кармы.

Карна в ожесточении твердил, что подобные речи лишь вселяют неуверенность в его воинов и даже пригрозил Крипе расправой. Ашваттхаман, с огромным почтением относившийся к патриархам, схватился за меч, чтобы защитить Крипу. Лишь вмешательство самого Дурьодханы остановило поединок.

Арджуна и Бхимасена, услышав об этом, возликовали, надеясь, что внутренняя вражда ослабит наших противников. Однако Юдхиштхира помрачнел еще больше и сказал:

— До какого ожесточения дошли мы, дважды рожденные, если даже союзники готовы пролить кровь друг друга. Битва превращается в резню, а высокие цели, ради которых мы вышли на это поле, уступают место жажде мщения. Кришна предвидел это даже тогда, когда мы надеялись вы играть битву, избегая убийств патриархов и щадя, насколько возможно, жизни простых воинов. Мо гучий поток продолжает нести нас, как щепки, раз рушая все планы. Чего будет стоить победа, до бытая такой ценой?

— Нам еще надо добиться этой победы, — мрачно ответил Бхимасена, — а цену назначат боги.

 

Курукшетра. Прозрение

У маленького костра, завернувшись в плащи и уставя глаза в огонь, коротали мы с Митрой пятнадцатую ночь страшной битвы. И не было ни звезд над нами, ни огня в наших сердцах. Гнетущая тревога занавесила небеса брахмы. Слишком много зрячих сердец погасло навсегда, передав нам каким-то неведомым путем предсмертную муку и тоску несбывшихся надежд. Страшные знамения входили в наши сны. Крики ночных птиц и вой шакалов бились в густеющем воздухе. Ночи были страшнее, чем дни битвы. Под ярким солнцем в горячечных объятиях смерти, оглушенные и ослепленные танцем клинков, мы теряли способность думать и чувствовать. А ночью что-то пробуждалось в глубинах сердец — жаловалось, стенало, рвалось в страданиях наружу.

— До чего мы дожили, Муни, — сказал Митра, — помнишь, обучая нас искусству боя, Крипа говорил: "Никогда, о дваждырожденные, не наносите удара по своему наставнику". Но как я мог последовать приказу, если его колесница буквально врезалась в ряды моих воинов? Ну кто в такой свалке смог бы разглядеть изображение быка на знамени…

Я, затаив дыхание, ждал продолжения. Среди всех смертей, обрушившихся на нас в эти дни, мысль о гибели Крипы была непереносимой. Но еще страшнее было подумать, что виной этой смерти мог оказаться мой друг. Митра почувствовал мой ужас и замотал головой:

— Все обошлось.. Сначала-то я думал, что схожу с ума. Бью в упор по врагу в колеснице… А ему хоть бы что… Чувствую, что все делаю правильно. Нет ни страха ни сомнений. Сердце пылает яростью, но дух спокоен. В таком состоянии просто невозможно промахнуться. И стрелы отличные. Каждая с опереньем дикого гуся, ровная, точная. А ратхин чертит восьмерки среди нашей акшаукини, сшибает головы доблестных южан. Лишь когда он оказался совсем рядом, стал я метить в щели его блистающего на солнце доспе-ха. Тут, думаю, будь ты трижды дваждырожден-ный, но я тебя достану. Тетиву тяну, а сам перед собой щит воли выставляю, чтобы от луча брахмы закрыться. А тот на колеснице на меня посмотрел и рукой помахал. И чувствую, вместо стрел вглубь моего сердца вошла волна сострадания. И я словно прозрел, ведь этож мой наста вник! Теперь сердце мое полно скорби и отвращения к битве.

Я слушал сетования друга и в полном замешательстве пытался вместить его состояние. Сосредоточившись, я вызвал в сознании образ Крипы и попытался ударить в него стрелой. Выстрела не получилось. Картина распалась.

Но как же тогда величайшие дваждырож-денные Арджуна и Дхриштадьюмна смогли поднять руку на своих учителей? — воскликнул я.

Истины добра хорошо звучали в хижине отшельника, — горько сказал Митра, — для царей, домогающихся власти, путь насилия неизбежен. Достаточно сделать только первый шаг, и закон кармы повлечет от одного преступления к другому.

Не знаю почему, но именно в этот момент перед моим внутренним взором появилось залитое солнцем поле для военных упражнений Двараки. Я увидел нас с Митрой, тщащихся доказать друг другу, что нет ничего невозможного для молодых и рьяных дваждырожденных. Безрассудный порыв молодости все еще жил в чакре Чаши, весь окутанный нереальным золотистым светом счастья. И не было там тени страха и сомнений. Зато там был Крипа, вновь говоривший густым, глубоким голосом, подобным рыку льва: "Для воина есть только один путь — вперед в сердце смерти. Лишь в одном вы можете быть уверены — никто не избежит ее: ни храбрый, ни трусливый, ни мудрый, ни глупый. Мудрый знает это и остается верным своему долгу".

* * *

На шестнадцатый день у Дурьодханы осталось пять полных акшаукини, у Пандавов — три. И победа казалась такой же далекой, как и в первый день. Карна, вставший во главе войска Кауравов, был преисполнен мощи и неуязвим, словно вновь обрел свой сияющий панцирь, потерянный многие годы назад. Шикхандини едва избежала смерти от руки Критавармана. Царь гандхаров Шаку-ни опрокинул ряды сринджаев, но увяз в остатках акшаукини чедиев.

Битва все больше превращалась в беспорядочную свалку. Колесничее войско Ашваттхамана уничтожило пехоту панчалов. Матсьи рассеяли конницу тригартов, а Бхимасена с верными ему кшатриями куру ломал центр, где против них стояли бойцы его же племени. Меж тем акшаукини, возглавляемая Дхриштадьюмной, попала в тиски врагов.

Бойцы племени нишадхов, восседавшие на слонах, вместе с пешими калингами и ангами остановили бег колесниц панчалов. Огромные бивни и могучие хоботы переворачивали боевые повозки, кони в ужасе рвали постромки. Высокие башни с лучниками на спинах гигантских животных затмили солнце над головой сына Друпады. Юдхиштхира, наблюдавший за битвой с вершины холма, бросил против слонов лесных охотников и моих воинов — искусных лучников. На помощь панчалийцам устремились и колесницы яда-вов под стягами Накулы и Сахадевы, радостных и горящих жаждой битвы. Рядом с ними мчался Са-тьяки. Наши воины окружили слонов, защищенных тяжелыми попонами, и били прямо в глаза стрелами с тонкими наконечниками. Ратхины яда-вов, не сходя с колесниц, осыпали могучих животных стрелами с серповидными наконечниками, нанося им страшные широкие раны. Сходя с ума от боли, слоны метались, не слушая погонщиков, давя своих и чужих.

Возница Накулы подвел колесницу к слону, на котором восседал один из предводителей племени ангов в пышных, украшенных павлиньими перьями доспехах. Жалея слона, Накула поразил стрелой его погонщика, а затем и самого предводителя, почитавшего себя неуязвимым на помосте с высокими бортами. Не спасла слоновья спина и царя нишадхов. Его слону перерубили ноги тяжелыми секирами. Жалобно трубя, животное опустилось на колени, а потом медленно, словно не веря в свершившееся, завалилось на бок, разнеся в щепки резную башенку, в которой находился царь с телохранителями.

Опьяненный легкой победой, Накула повел кшатриев следом за убегающими ангами, но на помощь своим воинам примчался на грохочущей колеснице Карна, подобный огню, раздуваемому ветром.

Увидев его, сын Мадри весело крикнул:

— Наконец-то обратили ко мне боги свой бла госклонный взор! Сразив тебя в бою, я лишу Дурьодхану надежды. В тебе корень всех наших бедствий, ведь твоя сила питает безрассудство– Дурьодханы.

Спокойно ответил сын суты:

— Что ж, нападай, мальчик. Поглядим на твою отвагу! Сначала соверши подвиг, а потом воспевай его. Не трать слова, а отдай все силы поединку.

И дальше произошло то, о чем потом пели ча-раны, закатывая глаза в благоговейном восторге:

"Оба войска устремились за пределы досягаемости стрел тех двух бойцов и встали, словно зрители, по сторонам. Являя взорам в гуще битвы различное волшебное оружие, они вскоре совершенно окутали им один другого. Оба усиливались в своей мощи. Пущенные Накулой, одетые в перья цапли и павлина, стрелы, казалось, повиснув над Карной, неподвижно стояли в вышине. Подобно всесокрушающей смерти, метал в Накулу стрелы сын Сурьи. Как бы заключенные в дома из стрел, те двое стали для всех невидимыми".

Такой представлялась битва дваждырожден-ных тем, кто потом тщетно пытался постичь действия щита брахмы. Но за телесными оболочками, за блеском доспехов и полетом стрел виделись мне два ревущих костра, сыплющих искрами, чадящих яростью боя, непереносимо жгучих и все же таких уязвимых перед потоком кармы. Сияющая как солнце река брахмы вдруг излилась из почти стертой расстоянием фигуры под знаменем со слоновьей подпругой и смела, распылила пламя царевича Накулы.

Телесными очами, застыв от ужаса, смотрел Юдхиштхира, как колесница Карны подъехала вплотную к младшему брату. Массивная стрела с широким наконечником рассекла изукрашенный золотыми кузнечиками лук Накулы. И сам царевич в это мгновение стал похож на молодой месяц, что должен был вот-вот угаснуть под напором дождевой тучи. Но произошло невероятное. Как и в случае с Бхимасеной, Карна лишь коснулся Накулы изогнутым концом собственного лука и сказал:

— Повтори теперь так же весело, что можешь победить меня в поединке. Не вступай в бой со старшими, не покрывай свою голову позором. А еще лучше: ступай домой, о сын Мадри.

После этого сын суты отвел свои войска, а На-кула медленно поехал в сторону нашего лагеря, пристыженно опустив голову. Что на самом деле произошло между ними? Почему Карна вновь отпустил с миром одного из Пандавов, даже рискуя навлечь на себя гнев Дурьодханы? Многим из нас, кто сохранил способность мыслить, казались странными и слова, и поступки великого духом лучника. Было в его действиях нечто большее, чем благородство или верность дхарме кшатрия. Какая-то тайна стояла тенью за ослепительной непобедимой фигурой лучшего воина Дурьодханы, прозванного чаранами "Сыном солнца".

* * *

Пятерка взмыленных белых коней примчала к холму колесницу Арджуны. Казалось, повозка побывала под молотами ракшасов. Щиты были разбиты, золотая сетка сорвана. От белого зонта осталось лишь древко. Кришна передал поводья подбежавшим слугам и, удостоверившись, что распряженных лошадей повели поить, тяжело опустился на пыльную траву на вершине холма. Арджуна же, отказавшись от медового напитка, встал перед братом, сжимая в левой руке лук Гандиву.

Юдхиштхира, остающийся в плену пережитого, начал упрекать его:

— Я не могу узнать тебя. Когда ты остановишь сына суты? Зачем же ты стоишь под своим стягом с луком, ревущим, как носорог, если не можешь спасти наших воинов? Отдай свой лук Кришне, а сам возьми вожжи.

Так говорил Юдхиштхира, не помнивший себя от угрызений совести. Да и какой дваждырожден-ный смог бы сохранить ясность духа, видя, как день за днем гибнут поверившие в него люди?

Арджуна, глаза которого все еще застилала кровавая пелена битвы, скрипнул зубами и сжал Гандиву, но его остановил веселый голос Кришны:

— Зачем, Носящий диадему, держишь ору жие? Здесь нет врагов. Ты удалился с поля бра ни, чтобы удостовериться, что твой старший брат жив и невредим. Теперь ты увидел его и должен радоваться.

Арджуна, который, слушая слова Кришны, начал понемногу приходить в себя, резко ответил Юдхиштхире:

— Не тебе, о царь, осуждать меня. На это име ет право Бхима, который и сейчас сдерживает на пор врагов. Меня же не надо хлестать плетью горьких слов. Соблаговоли вспомнить, кто насто ял на том, чтобы мы подчинились решению игральных костей, и по чьей милости наши ко лесницы утопают в войске врагов, превосходя щих нас численностью?

Юдхиштхира молча отвернулся от брата, но вновь заговорил Кришна:

— Царь справедливости утомлен, он страда ет, принимая на свою карму гибель каждого вои на. Твои слова так же страшны, как стрелы. Ведь говорят, что наставник, если его оскорбляет уче ник, все равно что мертв.

Арджуна оглядел всех собравшихся, и его правая рука сжала рукоять драгоценного меча.

Чью жизнь ты намерен отнять на этот раз? — воскликнул Кришна.

Свою, — сказал Арджуна, — в меня, верно, вселился ракшас.

Кришна вскочил на ноги и замер перед другом. Из глаз, подобных лотосу, ударила синяя молния, разбивая лед оцепенения, сковавший черты лица Арджуны. Носящий диадему опустил голову и провел ладонью по лбу:

— Я не могу жить с таким позором. Что со мной, Кришна? Я ведь дваждырожденный… Это все началось после смерти Абхиманью. Я больше не хочу ни царства ни справедливости. Мое серд це отвратилось от битвы.

Кришна положил свои ладони на плечи Ард-жуне и повел его вниз с холма. Могу поклясться, что сын Кунти казался не больше ребенка, покоящегося в объятиях великана.

— Не ведай сомнений, брат, — вдруг крикнул ему вслед Юдхиштхира, — я недостоин вести вой ска в бой, ибо, предвидя следствия, боюсь деяний и тем связываю вас с Бхимасеной. Спеши на по мощь брату!

Мы увидели, как остановился Арджуна. Медленно повернувшись, он склонился перед Юдхиш-тхирой с почтительно сложенными ладонями.

— Ты всегда спасал и наставлял нас. Благода ря твоей мудрости мы пережили все испытания. Сегодня мои стрелы проложат дорогу к Хастина– пуру. Но и ты должен выполнить свой долг до кон ца. Прими на себя верховную власть и царскую диадему. Только это сделает наше жертвоприно шение не напрасным.

Потом Арджуна повернулся к воинам и громко прокричал:

— Сегодня мы сломим дух вражеского воин ства. Атакуйте жестко, беспощадно! Тех, кто бе жит, преследуйте до конца, не давая восстановить позицию. Лишь бросивших оружие щадите.

Кришна встал под знамя обезьяны и наполнил дыханием громозвучную раковину. Закачались белые зонты над колесницами царей. Подобно шагам бога смерти, загремели огромные барабаны. Взметнув хвосты пыли, легкие колесницы мчались впереди пехоты. Мысленно я следовал за ними туда, где в знойном мареве густели ряды врагов. Перед блещущим частоколом копий возницы осадили коней, и ратхины излили дождь тонких жалящих стрел.

Наш фланг сошелся с неприятелем. Солнце продолжало вытапливать из тел последние капли влаги. Густая пыль гасила блеск панцирей и украшений. Теснота была такая, что люди, потерявшие сознание от жары или убитые стрелами, оставались в строю, сдавленные плечами соседей. В передних рядах звенело оружие, звучали крики ненависти и боли. Следующие за ними мечтали лишь протиснуться вперед, чтобы расправить плечи, вздохнуть полной грудью и нанести удар. Страх быть раздавленным, втоптанным в грязь гнал нас лучше любого приказа.

Рядом пронзительно вскрикнул Мурти. Я стремительно оглянулся, отыскивая его глазами. Парень, каменея лицом, оседал в пыль. Пестрое оперение торчало в его левом боку. Прежде чем я успел броситься к нему, Мурти сам схватил правой рукой древко стрелы и рванул. Неосознанно я принял это все: рвущуюся живую плоть, костер непереносимой боли, пожирающий тело, и ярость, перемогшую страх. Безумные глаза Мурти почти вылезли из орбит, белые зубы ощерились волчьим оскалом, страшно корчилось тело, но правая рука не остановилась.

Дважды ударило мое сердце и надсадный победный крик вырвался из сведенного судорогой горла Мурти. Стрела упала на траву. Голова парня умиротворенно поникла на мои подставленные руки. Я только тогда заметил, что мы находимся в кольце щитов, расторопно сведенных южанами.

"Все-таки мы многому успели их научить!" — с гордостью не ко времени подумал я. Потом выбросил из головы и воинов и шум боя. Надо было

остановить кровь и доставить Мурти в лагерь. Он уже совершил свой подвиг, одно воспоминание о котором сжимало мое сердце холодными пальцами ужаса. Не знаю, как Митра, но сам бы я в подобном случае, наверное, предпочел смерть.

* * *

Блистающая белоконная колесница под знаменами Гаруды и Обязьяны все еще не участвовала в битве. За ней неотступно следовали мысли Юд-хиштхиры, застывшего, подобно храмовому изваянию, у входа в свой шатер. Опираясь на внутреннюю мощь старшего Пандавы, я попытался войти в поток, подхвативший Арджуну и Кришну на том конце поля, стремясь приобщиться к сокрытому от нас источнику стремлений и действий. Волоски на моем теле встали дыбом, словно в предгрозовом воздухе, рождающем молнию. На пределе усталости и отчаяния, потеряв все, что казалось мне стоящим усилий, почти растворив свое "я" в океане отчаяния и тоски гибнущей армии, я достиг прозрения.

Все произошло так, как учили великие риши прошлого. Когда все потеряно и отброшено, когда надежды и страсти уже не застят ока сердца, тогда личный атман человека — зерно духа — падает в волны мира. Я ощутил Великое Присутствие без формы и цвета, без движения и звука. Оно заполняло собою Курукшетру. Все причастное человеческому существованию показалось серым и безжизненным. Потом исчезло поле, на котором толпы людей с жуткой последовательностью истребляли друг друга.

Надо мной громоздились небеса, бездонные и сияющие. Что-то смотрело на нас оттуда, что-то давило, наваливалось, наплывало, минуя покрытые доспехами плечи, на мое сердце. Я весь был поглощен чужей волей, бесстрастной и неодолимой, как дыхание океана. И там, в потоке воли, медленно и плавно белые кони, подобные языкам бездымного пламени, несли колесницу Арджуны и Кришны.

Где-то за сияющей сферой просветления шла битва. Но я погрузился в межвременье, прорвав пелену майи обыденного мира. Жертва достигла цели. Я был полем, небесами, Носящим диадему Арджуной. И не было у меня — Арджуны — больше врагов. Лишь Арджуна стоял на пути Арджуны. Нет, не диадема, а золотое сияние окружало его голову, капельки крови проступили из пор кожи, как у великих аскетов древности. И молнии слетали с ревущего колеса бесконечно растягиваемого Гандивы. Я не знаю, какие формы громоздились, какие дали раскрывались перед его звездными глазами. Меня слепил даже отблеск божественного присутствия, преобразивший Арджуну.

Бесплотный, льющийся, радужный голос, подобно эху звучал в сознании:

— Я рожден от силы, брат мой Кришна. Но сейчас я не вижу в ней смысла. Кто мы? Куча бе зумцев, бессмысленно перебившая своих поддан ных, игральные кости, что катятся по воле Хра нителей мира по ровному полю Курукшетры? Я видел их облики и познал, что они не боги и не властны над моей судьбой. Зачем же я гублю ее, отправляя своих родных и близких в царство Ямы?

Ласково зазвучал в ответ голос того, кто правил колесницей мира и по воле своей принял облик Кришны:

— Прекрати метаться между лютой яростью и раскаянием. Не дано тебе увидеть плоды вели кого жертвоприношения, что творят сейчас люди на земном поле. Ты скован доспехами долга. Если сейчас ты отвратишься от битвы, то совершишь убийство тех, кто пошел за тобой. Ибо не опустит свой лук Карна, не остановит кшатриев Дурьод– хана, Человек несвободен от рождения. Цепи кар мы принимают обличье то рабской зависимости, то принуждения, то добровольного долга и люб ви. Всякий плод, который дается человеку в зем ном воплощении благодаря судьбе, случаю, при роде или собственным стараниям, порожден его прежними деяниями. Значит, ни один подвиг не пропадет втуне. Зерно прорастет. Но человечес кому сознанию не вместить законов роста, кото рые ведомы мне.

Ты всегда был со мной, и я почитал тебя как друга, не зная границ твоей силы. Мы всегда чтили Негасимое сердце вселенной, купаясь в его животворной брахме, мы называли его то Атман, то установитель — источник всего сущего. Но ведь это всего лишь имена Бога. Я чувствую его близость, как чувствовал всегда с момента рождения. Он совсем рядом, но я ослеплен потоками крови и связан долгом битвы.

Для очей смертных недоступен Атман, как и облик личного проявленного Бога. Столь несоразмерны поля наших существований, что даже отблеск моего истинного обличья и прикосновения силы рождает ужас.

Все равно вожделею узреть твой божественный Образ, — воскликнул Арджуна.

И тогда произошло то, что воспели чараны как высшее откровение, дарованное человечеству в ту эпоху:

"Если бы светы тысячи солнц разам на небе возникли, Эти светы были бы схожи со светом того Махатмы".

Вижу тебя повсюду в образах неисчислимых: венчанного, лучезарного, всеозаряющего, со скипетром и диском, в блеске огня и молний вижу тебя! — закричал Арджуна в восторженном благоговении.

Узри меня телесными очами и постигни частицу воплощенного божества, — ответил голос, объявший все стороны света, — моя телесная форма не отличается от твоей. Мои руки устали держать вожжи, губы пересохли от жажды, а глаза пресыщены видом крови. Если наше искусство сражаться не превзойдет Карну, то я так же паду под градом стрел. Вся разница в том, что я свободен от кармы и возрождаюсь в то время и в том облике, в котором считаю необходимым. Никто из смертных в этом выборе не свободен. Даже я, чтобы войти в мир людей, должен был пережить рождение и детство, время любви и время потерь. Медленно, по каплям, возрастало во мне осознание моей истинной сущности. Я — воплощение Установителя, вернее, ничтожная частица его, осознающая связь с источником и черпающая из него силы. Из эпохи в эпоху возвращаюсь я и подобные мне в этот мир, чтобы хранить закон. Но в вашем мире нет ничего, чем бы я хотел обладать. Ваши цели чужды мне. Я существую, подчиняясь тому же неизбежному закону, который заставляет солнце светить, деревья давать плоды, дождинки падать. Вам не у кого просить пощады, но вы можете следовать закону, открывая для себя бесконечное богатство мира. Я даю тебе дар прозрения. Отбрось последний признак твоей личности — приверженность собственной сущности. Войди в океан духа животворящего, и в его сиянии погаснет твоя искра, слившись с океаном. Для глупцов потеря личного Я — это смерть, для мудрых — вмещение мира, растворение в Боге всеблагом, непознанном.

И тогда волна сияющей силы, поглотившая Ар-джуну, покрыла, понесла, растворяя, и искру моего сознания. Я не могу и не хочу описывать то, что ощутил, приблизившись к Творцу мира, Негасимому Сердцу Вселенной, неисчерпаемому источнику брахмы.

На какой-то грани реальности ЕГО можно описать и так, как это сделали чараны, привыкшие воспринимать Бога через множественность проявлений его силы в конкретных, зримых, доступных каждому сознанию образах: "Постигает предавшийся йоге, что в Атмане все существа пребывают, что Атман также во всех существах пребывает, всюду одно созерцая. Поэтому человек именуется "полем брахмы". Но по сути все сотворенное в этом мире есть лишь бесконечный поток безначальной, запредельной брахмы. Именно про нее говорили риши: "Она — свет светов, она — знание, предмет и цель познания, в сердце каждого она пребывает". Из Атмана — души Вселенной истекает действующая сила, она создает многообразие форм. "Она — жизнь и деятельность. Безначальный бесконечный высший Брахман, он же Атман, непреходящий в теле не пятнается и не действует. Как единое солнце весь этот мир озаряет, так владыка поля озаряет все поле." Так, по свидетельству чаранов, говорил Кришна Арджуне. И смиренно сказал Арджуна:

Но что делать мне, вставшему не стезю воина? Не смущай мой разум двусмысленными речами. Скажи прямо — как мне достигнуть блага?

"Блага достигнет лишь тот, кто не привязан, свободен, кто в мудрости мысли упрочив, дела совершает как жертву. Брахма — жертва, приносит ее Брахма в пламя брахмы. Участвуют в жертвах богам иные йогины. Другие возливают жертву на огонь брахмы. Иные все движения чувств, жизнеспособность приносят в жертву на огне самообуздания. Другие — имущество, подвиги, упражнения йоги, изучение Сокровенных сказаний. Не для того этот мир, кто не жертвует. Распростерты разнообразные жертвы перед ликом Брахмы. Знай, они все рождены от действий. Жертва мудростью лучше вещественных жертв. Мудрость полностью все дела объемлет. Получают нирвану Брахмы риши, расторгнув двойственность, радуясь общему благу". Все многообразие форм — лишь проявление одной– единственной силы, творящей, разрушающей и вновь созидающей миры. Ты сам — проявление этой силы, — звучал повелительный голос в моем сознании. — Ты не способен изменить карму этого мира, но ты можешь принести себя в жертву братьям и войнам, что идут за тобой. Действуй, обретя чистую силу действия. Отрешись от плодов деяний, ибо Высший плод жизни — преодоление собственной отчужденности от Бога…

Иной голос смиренно ответил:

— Ты развеял мои сомнения. Теперь я преис полнен решимости выполнить свой долг.

Это сказал Арджуна, устремляясь в битву в ореоле золотого огня. Я вновь обрел тело, осознав, пережив, вместив ограниченность поля и высоту небес, восторг победителей и страдания умирающих. Жуткая мозаика жизни и смерти вновь спеленала меня душными объятиями майи.

* * *

Пылающим болидом неслась сквозь черную пыль колесница Арджуны, запряженная обезумевшими конями. Подобно хвосту кометы, неслись вослед его воины. Блики на медных доспехах зыбились, как волны на океанской глади, и пылали в небесной бездне холодным льдистым светом равнодушные глаза богов. Воздух был полон движения, силы и воли, не имеющих источника.

И, говорят, в тот день многие видели, как перед колесницей Арджуны шел небожитель с огненным трезубцем, поражая всех, кто пытался встать на пути Носящего диадему.

А потом… Может быть, это плод моего воображения, ибо разум отказывается принять происшедшее, может быть, это майя, посланная Каура-вами… Только я явственно помню, как огненная стрела разорвала мглу над нашими головами. Странный, резкий, неземной запах возник и растаял в воздухе. Волна страшного жара обрушилась на то, что раньше было акшаукини, а теперь стало месивом, бойней, костром. Единый вопль-стенание вознесся над полем, а потом в жуткой тишине раскинулись жаркие, черные крылья смерти. Закаленные в боях воины падали на землю, закрывая головы руками и крича, как младенцы.

Земля дыбилась, ходила ходуном, пожирая, заглатывая гибнущих воинов. Их души, как искры, ветер уносил в небеса, а бездыханные тела обращались в прах. Откуда-то примчались гонцы, приказывая прекратить битву и спешить к прудам, чтобы совершить омовение.

Рядом со мной невесть откуда оказался Митра.

Если это — небесное оружие, то как мы остановим его действие омовением, пусть даже священным? — прокричал я ему.

— Это приказ Юдхиштхиры. Пусть воины верят в силу ритуала. Старший Пандава сказал, что можно спастись, смыв пыль. Именно в ней таится невидимая смерть. Не спрашивай, как и почему… Пруды Рамы в ту ночь чуть не вышли из берегов, запруженные тысячами людей, ищущих спасения. Не видел всего этого безымянный чаран, воспевший применение небесного оружия в таких словах: "Огромная стрела, состоявшая из трех членений в центре огненного круга сияла, подобно солнцу. Сопряженная с разрушительным огнем Ка-лиюги, неслась она по воздуху, оставляя на небе полосу цвета лотоса. Все три мира, опаляемые жаром, изнемогали в муках. Казалось, ливни стрел снизошли на землю. Сожженные ими люди падали, как деревья в лесном пожаре. Гибли огромные слоны, издавая страшный рев, подобно грохоту облаков. Отряды коней и колесниц превратились в головешки. Целые акшаукини войска Пандавов были уничтожены так, что внешний вид убитых невозможно было распознать".

Так описать явление огненной стрелы мог и человек, никогда в жизни не стоявший под ее следом. Говорят, пред началом битвы были даны страшные знамения — появлялись на свет звери о двух головах и пяти ногах, у коров рождались ослята, а людей рвало кровью. Несведущий певец все перепутал. Это происходило не ДО, а ПОСЛЕ битвы на Курукшетре.

Нет, не современники описывали этот апокалипсис. Те, кто пришел за ними, пытались лишь пересказать услышанное, по мере сил придавая ему достоверность. Мечты, страшные провидения, предания и явь слились в эпосе в единый поток. Нужно ли нам расчленять его на категории достоверности, лишая жизненной силы и целостности? В Махабхарате сохранился отблеск реальности, преломленный через призму миропонимания поздних рассказчиков. Их невежеству или детской наивности мы, например, обязаны описанием запуска громовой стрелы: брахманы поливают ее жертвенным маслом и освящают мантрами. Но последствия применения этого дивного оружия проявляются в эпосе, увы, слишком достоверно — пламя, превращающее в пепел человеческую плоть и доспехи, все сносящая ударная волна, тьма, закрывающая солнце, а потом — многолетние засухи, изменения климата, дети, умершие во чреве матерей, мутации.

Навсегда остался в людской памяти этот непередаваемый ужас, называемый то громовой стрелой Индры, то головой Брахмы, то змеем Так-шака. Могло ли это быть воспоминанием о неземных битвах, а может — пророчеством? Но кто в наше время обращает на них внимание?

Впрочем, моя память отказывается служить, спасая разум. Я даже не помню, кто вытащил меня из горячей смрадной воды священного пруда. Для меня битва закончилась.

 

Глава 3. Падение Хастинапура

Я открыл глаза в маленькой темной келье. Мохнатые тени бродили по низкому потолку и гладким стенам, сторонясь небольшого масляного светильника, мерцающего на столике у изголовья. На заднем плане сознания еще копошились бесформенные кучи в обгорелом тряпье и вскипала большими пузырями болотная грязь. Тело сделало судорожную попытку подняться, минуя приказы разума.

Лежи, Муни. Тебе пока нельзя двигаться, — услышал я над собой голос, память о котором погаснет во мне только вместе с дыханием.

Лата?!

Я, милый.

Где мы?

В Хастинапуре. Во дворце патриархов.

Значит, Пандавы вошли?

Нет, битва не окончена. Цитадель по-прежнему в руках Дхритараштры. У Пандавов осталось только три акшаукини. У Дурьодханы — пять. Его войска ведет в битву солнцеподобный Карна.

Я в бессилии откинулся на мягкое покрывало, брошенное поверх деревянного ложа. Как от камня, упавшего в воду, разбегались в моем сознании круглые, безысходные мысли.

— Значит, я в плену?

Круги на черной глади побежали быстрее.

Пандавы, Кауравы, великая битва… О боги, о чем я думаю! Здесь же, рядом со мной, моя Лата. Я повернул голову, чтобы увидеть ее лицо. Блики света от чадящей лампады положили тревожные тона на высокий белый лоб, тугую гладкую кожу шеи. В глазах апсары, обведенных глубокими тенями, серебрились озера покоя, не омраченного рябью тревоги.

— Так я в плену?

Лата пожала плечами, сделав слабую попытку улыбнуться:

— Дворцы дваждырожденных открыты для всех. Здесь лечат раненых, не спрашивая, под чьими знаменами они шли в бой. Ты на последнем островке милосердия среди моря крови. Это — покои дворца Бхишмы. Ему он больше не понадобится.

А что здесь делаешь ты?

Помогаю лечить тех, кому еще можно помочь. Раненых привозят очень мало. Говорят, тех, кто упал, просто затаптывают. Остальных добивают жара и хищные звери.

Как же боги сжалились надо мною?

Тебя привез Крипа.

Но ведь он сражается на стороне Каура-вов. — Я не спрашивала, на чьей стороне он сражался. Просто поблагодарила за спасение твоей жизни.

Но я не понимаю…

Боюсь, что да… — прогремел знакомый голос патриарха, и могучая фигура в боевых доспехах протиснулась в узкую дверь. В келье сразу стало тесно от невидимого водоворота напряженной силы, окутывающей Крипу. Он пах потом и кровью, а в глазах — вечно памятных мне колодцах мудрости и покоя — метались сполохи огня.

"А что отражает сейчас мое лицо?" — невольно подумал я, украдкой взглянув на Лату.

Она смотрела на нас с Крипой с лаской и состраданием, как мать на измученных болезнью детей.

— Как ты спас меня? — спросил я Крипу. Он развел руками, стянутыми медными брас летами.

Нашел на краю болота, обсыпанного черной пылью, как пеплом погребального костра.

Значит, наши отступили? — простонал я в отчаянии. — Лата, где мои доспехи?

Я снова сделал попытку подняться, но остановился, наткнувшись на горько-снисходительный взгляд Крипы.

— Наши отступили! — передразнил он меня. — Не волнуйся, "наши" тоже отступили. И так будет продолжаться еще немало дней, пока есть кому наступать и отступать. Разве я для того вытаскивал тебя, чтобы ты вновь бросился губить свою жизнь?

Но долг кшатрия!

А ты разве кшатрий? Мне казалось, что я учил брахмана, и поэтому вправе ожидать от него мыслей и действий, достойных его варны.

Но разве сам ты не вернешься на Курук-шетру?

Нет, — резко ответил Крипа, — я еще не перестал быть дваждырожденным и чту долг перед братством выше клятв всем царям этого мира. Ты знаешь, Муни, — задумчиво продолжал он, — простое размышление о том, что дваждырожден-ные не отступят, пока не падут все, навело меня на мысль, что совершенно неважно, кто победит сейчас. В конечном счете, выиграют люди, лишенные способности чувствовать брахму. Храбрые и сильные падут, слабые унаследуют мир. Наверное, поэтому я и спас тебя. Митру, находящегося в добром здравии, мне так и не удалось оттащить от битвы. А ведь надо, чтобы кто-то из вас выжил. Ну да ладно. Ты не пленник и, когда поправишься, сам решишь, как поступать.

Крипа еще немного посидел со мной, ни в чем больше не убеждая, ни на чем не настаивая. Впрочем, цветные круги, время от времени стирающие картину мира, препятствовали возвращению в бой лучше любых уговоров.

Лишь к концу дня, преодолевая тошноту и головокружение, я смог одеться и с помощью Латы выйти на улицу. Свежий ветер, настоянный на великолепных цветах внутренних садов, подействовал благотворно. Головная боль отступила. Лата заметно повеселела и сообщила, что у нее есть время побыть со мной, не пренебрегая долгом перед ранеными. Мы вышли из цитадели. Никто не препятствовал нам. Казалось, город погрузился в оцепенение. Никто из жителей не знал, в чьи руки попадут они, когда битва закончится.

Глядя на ступенчатые башни храмов и укреплений, украшенных позолотой и гордыми знаменами, я не испытывал былого трепета. Их кичливая гордость теперь лишь подчеркивала тщетность человеческих усилий оградить красоту и порядок своей жизни. Стоило опустить глаза вниз, и повсюду являлись нам признаки упадка. Многие дома таращились на мир пустыми оконными проемами. По улицам в клубах пыли носилась колесница ветра — неприкаянная душа города никак не решалась покинуть обессилевшее глиняное тело. "Тайное отчуждение народа от своих правителей…" — эту брешь в обороне Хастинапура узрел Юдхиштхира благодаря нам с Митрой несколько месяцев назад. Теперь, глядя на перепуганных, подавленных жителей столицы, я с болью, лишенной злорадства, видел и полную отрешенность народа от самого себя. Империя Дхритараш-тры сгнивала изнутри.

В юности я любила бывать здесь, — тихо сказала Лата, очерчивая неопределенным взмахом руки пустые дворцы и сады патриархов, — этот мир каменных и деревянных кружев, света и тени казался обителью колдовства…

Решетки в стенах удобны для подслушивания, — мрачно добавил я, — а в тени колонн мерещатся соглядатаи и убийцы.

Лата зябко передернула плечами и устало прикрыла длинными ресницами потемневшие глаза.

— Мы знали разный Хастинапур. Когда Ард– жуна и Кришна протрубили в свои раковины на чало битвы, я бродила по опустевшим покоям, пы таясь вернуть ощущение потока. Увы, обитель пат риархов сейчас мертва.

Я промолчал. Мы думали об одном. В беспощадной схватке все еще гибли дваждырожденные, оспаривая друг у друга право повелевать миром из этой цитадели. Хотя нет, не повелевать, а заботливо охранять от зла, учить, направлять. Что это — злая насмешка богов? Цитадель уже не таила силы. Она была мертва. Какая разница, кто сядет на ее золотой трон!

Может быть, в последний раз прояснившимся внутренним взором я увидел выходящие из джунглей дикие племена, штурмующие оазисы городов, мелких раджей, сошедшихся в междуусобицах, бушующий огонь на Курукшетре. Война расползалась по всем четырем сторонам света. А здесь, в высшей точке столкновения сил, на гребне кровавого вала, царил покой.

Мы шли по объятым торжественной тишиной коридорам дворца. В высоких сводчатых залах приглушенно и мелодично звучали голоса женщин. Заброшенные покои дали приют детям и раненым. Вот только не слышалось здесь смеха и песен, всегда наполнявших наши жилища. А вместо аромата цветов и благовоний витал приторный запах крови и лекарственных отваров.

Глубокими поклонами приветствовал я мать Пандавов Кунти и жену Дхритараштры Гандха-ри. Старые царицы, одетые в простые белые одежды, вместе с Кришной Драупади, Субхадрой и женами братьев Дурьодханы врачевали раненых. Они не делали разницы между сторонниками Пандавов и Кауравов, между дваждырожден-ными и простыми воинами. Я остался помогать им. Поздней ночью эти женщины, вместе с ранеными, которые могли ходить, направились длинной скорбной вереницей в зал собраний дворца Дхритараштры — в тот самый зал, где некогда броски игральных костей решали будущее всей общины дваждырожденных.

Там я вновь увидел самого Дхритараштру, недвижно восседавшего на золотом троне. Его старческие сухие руки сжимали резные подлокотники так, словно это были борта стремительно несущейся колесницы. Чуть склонив голову, тот, кому мудрость служила единственным оком, внимал рассказу своего возницы Санджаи. Престарелый сута в эти дни стал глазами всего дворца. Ему был ниспослан дар видеть все, что творится на Курукшет-ре. Я слышал, что раньше подобными способностями обладали многие, а теперь лишь этот убеленный сединами старец остался хранителем удивительного дара.

Странная и страшная картина предстала моим глазам. Полупустой зал, помнивший многолюдные собрания дваждырожденных, напоминал склеп. Сиротливо сгрудилась у трона кучка людей в одеждах, лишенных украшений. Не курились благовония, не звучала музыка. В тишине гулким эхом разносились слова Санджаи. Сухим, срывающимся от напряжения голосом говорил он о новых подвигах героев и новых жертвах. И, бывало, услышав имя, одна из женщин, тихо вскрикнув, падала в слезах на мозаичный пол. Это означало, что еще одним дваждырожденным на свете стало меньше.

Слезы стояли в глазах всех. Непомерность беды ощущалась в смирении поникших голов и сомкнутых отчаянием устах явственнее, чем в яростном самоотречении боя. Она гасила взаимные упреки и обиды, вновь объединяя людей общим кольцом страданий.

Я увидел Крипу и приблизился к нему.

Как постичь узоры кармы? Почему только теперь бывшие враги, жаждущие смерти друг друга, соединились в одном венке? Что думает сейчас Дхритараштра, слушающий изо дня в день имена сыновей, приносимых в жертву Яме?

Он собирает плоды своих деяний, — со страшным спокойствием ответил Крипа, — как ни наставляли Кауравов патриархи, их сердца не смирились. Но, может быть, то, что постигает сейчас братство, невозможно обрести иной ценой.

Санджая говорил:

— Еще утром сын Дроны, могучий Ашваттха– ман, призывал Дурьодхану спасти войско, заклю чить мир: "Мой отец, знаток чудесного оружия, как и Бхишма, убит. Лучше правь ты этим цар ством совместно с Пандавами. Договоритесь, и пусть уцелевшие цари вернутся в свои столицы. Смирись же, о царь, ради покоя всей Вселенной".

Но Дурьодхана не внял Ашваттхаману. И сын Дроны, связанный долгом повиновения, вновь вышел на битву.

Могучий Карна уже строил войска. На правом крыле Критаварман вел боевые колесницы. За ним следовали всадники царя Шакуни, вооруженные длинными копьями, и племена, пришедшие с гор. На левом крыле твои гордые сыновья, о царь, вели в бой отряды ратхинов и конных кшатриев куру. В центре встали Карна, Духша-сана, Ашваттхаман и сам Дурьодхана с отборными пешими войсками.

Солнцеподобный лучник напал на панчалов, кекаев и видехов. Потоки стрел, подобно пчелиному рою, послал его лук. Бойцы из племени васати числом в две тысячи и доблестные шурасе-ны — все пали в битве. Но бходжа Критаварман, искусно владеющий оружием, неколебимо стоит на поле брани. И стремительный, необоримый Шалья готов биться за Дурьодхану. Вижу я, как съехались разгневанный и негодующий Дурьодхана с Накулой, преисполненным восторгом битвы. Эти быки среди людей, блеском подобные солнцу, кружат вокруг друг друга. Я вижу колесницу Арджуны. Он рвется в центр твоего войска, о повелитель Хастинапура. Он спешит на помощь На-куле. Навстречу Арджуне идет Критаварман с пешими воинами и слонами. Колесница Арджуны проносится сквозь их строй, сея смерть. Вот стрела срезает стяг над колесницей повелителя бход-жей. Падают его кони. Но сам он спасается от стрел Носящего диадему…

Но где же предводитель наших войск, где солнцеликий Карна? — воскликнул Дхритараштра.

Он прорубает дорогу навстречу Юдхиштхи-ре, которого тщетно пытаются защитить панчалий-цы и матсьи. Вот они съехались… Юдхиштхира пытается уклониться от боя, его возница бешено нахлестывает лошадей. Никто не может заступить дорогу жарколучистому Карне, сжигающему людей потоками стрел. Он почти настиг старшего Панда-ву… Но нет, Карна опускает лук. Он кричит: "Как ты, рожденный кшатрием, бежишь с поля боя, спасая жизнь? Сын Кунти, возвращайся в лагерь, Карна не убивает подобных тебе". Бхима послал Сать-яки и Дхриштадьюмну защищать Юдхиштхиру, а сам атаковал Духшасану.

При этих словах Санджаи все затаили дыхание. Ни для кого не была секретом неизбывная ненависть, которую питали двоюродные братья друг к другу. Я вспомнил презрительные, беспощадные глаза брата и опоры Дурьодханы и от всей души пожелал Бхимасене не проявлять милосердия. Этот поединок даже в устах Санджаи превзошел по ожесточению все, виденное досель на Курукшетре. Сначала они убили коней и возниц. Затем долго рубились мечами, пока не сломались даже хваленые клинки дваждырожденных. Тогда, уже не в силах сдержать жажду убийства, они сошлись в рукопашной. Я, хорошо знавший мощь и неистовый нрав Бхимасены, почти не сомневался в ее исходе. И действительно, он повалил Духшасану и ударом ноги смял его панцирь, остановив сердце. "Смерть вырвала тебя из моих рук". Вот и все, что сказал средний сын Кунти над телом поверженного.

Я невольно взглянул на Гандхари. Царица была недвижима. С ее лица, подобно листьям в холодный сезон, слетели все следы былой красоты. Глубоко запавшие глаза были обведены черными тенями, словно жена слепого Дхритараштры все еще носила черную повязку на глазах.

Санджая продолжал говорить монотонно, с безысходной отрешенностью. И возница, и престарелый царь казались каменными скульптурами, бесконечно далекими от майи нашего мира. Но именно через уста Санджаи эта майя втекала в зал, окрашенная в пурпурные тона ненависти и пронизанная холодом отчаяния.

Санджая говорил:

— Все ближе и ближе сходятся две грохочу щие, как грозовые тучи, колесницы. Над одной я вижу знамя с обезьяной, над другой развевается слоновья подпруга. Словно в магическом танце, они чертят круги друг вокруг друга. Карна возла гает на тетиву остро отточенную, ярко полыхаю щую змееглавую стрелу. Стоя на несущейся колес нице, он берет прицел. Но кони, которыми управ ляет Шалья, вдруг запнулись на бегу. Стрела сына суты, пущенная с превеликим старанием, лишь сбивает с головы Арджуны диадему, подаренную небожителями. Это дивное украшение, излучав шее сияние, теперь лежит в пыли. Как боги охра нят теперь надежду Пандавов? Но Арджуна не выходит из битвы. Оттянув тетиву Гандивы до са мого уха, он пускает стрелы, как змея изрыгает смертельный яд. Стрелы летят непрерывно. Карна и без дивного панциря сияет красотой, слов но гора красного гранита. Быстро мчат его колес ницу по полю неутомимые кони.

Голос Санджаи тек плавно, как река по равнине. Но напряжение в зале сгустилось непереносимо. В одном ритме бились сердца всех собравшихся — и тех, кто любил Карну, и тех, кто молился за Арджуну.

— Арджуна изранен, но полон воинского пыла. Смеется его возница Кришна, изо всех сил пого няя белоконную упряжь. Они заходят справа от ко лесницы Карны, и Шалья пытается развернуть ко ней, чтобы позволить властелину Анги стрелять с удобной позиции. Стрелы падают дождем, но ге рои… о боги! — голос Санджаи впервые сорвал ся на крик. — Одно из колес боевой повозки Кар ны увязло в земле. Карна спрыгивает с площадки колесницы на землю. Он оставил лук и пытается вытащить колесо из глубокой колеи. Кришна кри чит Арджуне: "Стреляй!" Белоконная упряжь со всем близко… Арджуна и Карна смотрят в глаза друг другу. Карна что-то говорит…

Санджая замер на полуслове с закрытыми глазами. Его лицо было непроницаемым. Все сердца в зале отсчитывали роковые мгновения. Дхарма кшатрия запрещала колесничему бойцу убивать пешего, к тому же Карна отложил оружие. Арджуна не мог выстрелить — это знал каждый. Но сердцем, сжавшимся в ледяной комок от ужаса, я все-таки ждал выстрела и ненавидел себя за это ожидание.

— Арджуна спускает тетиву. Карна падает на землю. О боги, он убит!

Пронзительно, по-животному вскрикнув, Кун-ти рухнула на холодный пол. Несколько женщин склонились на ней. Кто-то побежал за водой. Вновь монотонно звучал голос Санджаи, безучастного к происходящему вокруг:

— Голова того предводителя воинств пала на землю, как кроваво– красный диск солнца падает вниз с горы заката. Бог Сурья спустился ниже и коснулся лучами-руками окровавленного тела. Вы шедшее из поверженного Карны огненное сияние духовного пыла пронизало небо. И все смертные видели это чудо. Тогда погасло солнце, и черное марево покрыло стороны света. И поднялась в небо звезда Брихаспатья, детище Ямы. Повеяли свирепые ветры и возопила сама земля. Но еще громче затрубили в громозвучные раковины тот, на чьем знамени обезьяна, и тот, чьим оружием является диск.

Так сказал Санджая, и даже созданные столетия спустя песни оказались полны священным трепетом перед непостижимым для обычных смертных величием жертвы, которую принес Карна.

Потом чараны будут петь: "Престарелый Дхритараштра, услышав о гибели Карны, лишился чувств. Видуре пришлось кропить водою владыку и ободрять слабых женщин, в обилии источавших очами рожденную влагу".

Красивая, но ложь. Ничто не изменилось в лице повелителя. Лишь морщинистые руки отпустили подлокотники трона и, не дрогнув, безошибочно протянулись навстречу рукам Гандхари, ищущим прикосновения в добровольно принятой на себя слепоте.

Дхритараштра сказал:

— Значит, бесплодны людские усилия, если пал герой, подобный жарколучистому солнцу. Должно быть, богами дана мне долгая жизнь для страшного искупления, если, потеряв стольких сыновей и преданных друзей, я по-прежнему живу на свете.

Молчали апсары и раненые воины, молчали слуги и охрана царя. Все скорбно внимали словам Санджаи:

— Рано тебе, о царь, впадать в отчаяние. Я вижу, что Критаварман стоит неколебимым на поле боя, с ним — поредевшее племя бходжей, го товых биться за твоего сына. Царь гандхаров Ша– куни, твои сыновья Джая, Духшала стоят, готовые сражаться. Неукротимый Шалья во главе мадров преграждает путь панчалам. И по-прежнему, окруженный отрядом героев, возвышается на ко леснице доблестный Дурьодхана, блистающий, словно солнце, явившее свой лик среди туч.

Санджая замолчал. Царь Дхритараштра встал с трона и, полуобняв Гандхари за плечи, вышел в полной тишине из зала.

Только Кунти, вокруг которой склонилось несколько женщин, никак не могла прийти в себя.Стоя на коленях перед престарелой царицей, Лата пыталась привести ее в чувство. По знаку Латы я поднял почти невесомое тело женщины и бережно понес ее в ближайшие покои. Несчастная тяжело дышала, шепча невнятные слова сожаления и раскаяния. Когда я внес царицу в комнату, наполненную запахами целебных бальзамов, ее взгляд стал осмысленным, словно стойкое сознание царицы справилось с черной волной безумия. Я уложил Кунти на ложе, а Лата положила сильную белую руку на оплетенный сетью морщин лоб. Затуманенные мукой глаза встретились с ясным взором апсары.

Зачем я только прочитала ту мантру? — прошептала Кунти. — Мой мальчик, мой бедный сын! Даже пятеро шлемоблещущих героев не оградят меня от искупления.

Ваши сыновья сами избрали свой путь. Не вините себя, царица.

Кунти закрыла глаза. Мы оставили ее на попечение служанок и вышли из дворца. Ночь царила над Хастинапуром. Надрывно, словно неприкаянная душа, кричала какая-то птица. Мы шли среди аромата листвы, слушая, как скрипит под ногами мелкий песок, покрывающий дорожки. Наконец я нарушил скорбное молчание:

— Признаться, когда Кунти упала без чувств, я решил, что она просто ослышалась и мысленно похоронила Арджуну. Иначе, чего ей так убивать ся из-за гибели главного соперника сына. Теперь я знаю, что есть и другая причина.

Лата тяжело вздохнула и положила мне руку на плечо:

Я знаю, Муни, что скрытность не входит в число добродетелей жены. Но я не хотела раскрывать тебе чужую тайну. Воин не должен предаваться сомнениям. Не из-за того ли погиб Кар-на, так и не решившийся нанести смертельный удар своему брату.

Брату?! Я должен был догадаться. Так он знал… А Пандавы?

Нет, не может быть. Кунти открыла истину только Карне… и мне.

Мать Пандавов нуждалась в моей помощи, чтобы получить доступ в лагерь Дурьодханы и встретиться со своим старшим сыном. Карна хорошо помнил меня после той нашей встречи на берегах Ганги. Поэтому я смогла устроить тайное свидание. Разумеется, я расспросила Кунти обо всем, ибо не может апсара принимать поручение, не измерив следствия своих деяний. Кунти открыла мне свою тайну. Теперь я могу посвятить в нее и тебя. Это уже ничего не изменит.

Так я узнал историю рождения старшего брата Пандавов — солнцеликого Карны. Я передаю ее здесь так, как ее пели потом чараны, расцветив узором тайны и мечты.

"Большеглазая девочка Притха, родившаяся в царском роду вришниев, была отдана на воспитание царю Кунти Бходже. Так она получила имя Кунти и воплотила в себе все лучшее, что было в обоих царственных родах. Старый обычай отдавать царских детей на воспитание подальше от льстивых голосов подданных, принес свои плоды. В Кунти рано проявились ум и красота. Чуть позже риши Дурвасас открыл в ней и огненную силу брахмы. Он учил ее обузданию разума и духа, а приемный отец радовался беспечности и чистоте, которые принесла юная апсара в жизнь строгого дворца. Кунти окружила Дурвасаса вниманием и заботой и с полным самоотречением пила из источника древней мудрости. Дурвасас, восхищенный ее добрым нравом и удивительными способностями, подарил ученице волшебную мантру, которая позволяла ей воочию узреть облик небожителей. Тайные силы, пробужденные в девушке упорными занятиями, неожиданно прорвали плотину еще неокрепшей воли и замутили сознание. Тогда-то и снизошел к ней в ответ на зов мантры бог в сияющих доспехах. Его кожа была медово-золотистой, и сияние исходило от грозного лика. "Я пришел к тебе, чтобы ты познала усладу в моих объятиях, — сказал бог, не разжимая уст, — "я дам тебе сына, похожего на меня".

Трепещущая Кунти ответила: "Ступай, небожитель, обратно в свои чертоги. Только мать, отец, да наставник вправе распоряжаться телом целомудренной девы".

Я вспомнил старую женщину, рухнувшую без сил на каменный пол зала собраний. Ни черты лица, ни увядшая с годами кожа не хранили памяти о былой красоте царицы Хастинапура. Но чистый, прозрачный свет брахмы все еще окружал, подобно утренней дымке, всю ею фигуру. И на мгновение перед моим внутренним взором предстало чудо, некогда увиденное ее глазами — небожитель дивный обликом, одетый в пылающие доспехи и украшенный серьгами. И еще я представил, как хороша в годы юности должна была быть невысокая, большеглазая дочь царя Кунтиб-ходжи, если Лучащийся блеском не пожелал уходить, не обретя любви земной женщины.

"Что мне обычаи земных людей? — сказал небожитель. — женщины и мужчины рождаются свободными в этом мире. Разве ты нарушишь дхарму, действуя по велению своих чувств, о пре-краснобедрая? Соединись со мной, и от меня родится многославный и многомощный сын".

"Я рожу сына и погублю честь моего рода, — ответила Кунти, собирая остатки самообладания, "Ни один человек на земле не узнает о том, что произошло,— ответил небожитель,— "я сохраню твое тело невинным, а нашего сына одарю чудесными подарками. Снизойди к моим просьбам, ибо страсть одолевает меня".

Она боялась, конечно, боялась. Ведь предупреждают Сокровенные сказания, что благочестивый человек, если он молод, не должен в ослеплении слишком сильно испытывать пламень и мощь внутреннего огня кундалини.

Видя ее трепет, сказал ей Сурья: "Ни твой отец, ни родственники, ни наставники не властны над тобой. Благо тебе, о прекраснобедрая. Любая девушка свободна в этом мире. Так как нет греха в любви".

Так сказал будущей жене царя Панду небожитель, чье сияние наполнило четыре стороны света. Вернее, так поняла его слова до смерти перепуганная девушка. И что пользы терзаться раскаянием невинной душе, когда, по сути, не было у нее ни сил, ни мудрости воспротивиться. Да и все последующее помнилось лишь как сладостный сон, не имеющий ничего общего с телесным вожделением.

Все стороны света затопило золотое марево. Разум царевны помутился, и она упала на ложе. Когда Кунти пришла в себя, то с удивлением обнаружила, что страсть солнцеликого не сожгла ее и не оставила никаких следов на ее безупречном теле. Никто, кроме Дурвасаса и ее личной няньки-кормилицы, не входил с тех пор в покои царевны. Не в силах поправить случившееся, они хранили ее тайну. В положенный срок Кунти родила на свет мальчика. Когда она осталась с сыном одна, ее покои вновь затопил золотой свет. Это Сурья, как теперь она звала небожителя, принес своему сыну великолепный сияющий панцирь, который облек тело ребенка подобно второй коже. В уши младенца небожитель вдел сверкающие серьги.

"Эти серьги помогут мне найти сына, где бы он ни был, а панцирь охранит его от диких зверей и оружия смертных".

Может, поэтому так мужественно восприняла Кунти страшное известие с поля боя, что давно поняла — несвободна была она в своем выборе. Высшие силы дали ей Карну, и они же унесли его далеко за пределы материнской любви и защиты. После этого Кунти вместе с кормилицей взяли корзину, облитую снаружи воском, положили в нее ребенка и пустили корзину по воде.

Зачарованный рассказом Латы, я словно воочию увидел эту картину: тенистые речные заводи, широкие листья лотоса тихо раздвигаются, давая дорогу плывущей по течению корзине. На берегу в изнеможении опустилась на траву прекрасная молодая женщина. Она шепчет помертвевшими губами: "Где бы ты ни был, я узнаю тебя по твоим доспехам, сын мой. Не бойся одиночества. Твой солнцеликий отец следит за тобой. Счастлива та женщина, что получит тебя в сыновья. Как я завидую той, что увидит, как ты ползаешь, играя в солнечной пыли и лепечешь первые невнятные слова. Счастливы те, кто в пору твоей юности обучат тебя Сокровенным сказаниям и владению оружием".

В эти мгновения сердце мое разрывалось от жалости к Карне и Кунти.

Зачем же Кунти открыла тайну Карне? — спросил я Лату. — Она надеялась, что он отвратится от битвы. Будучи старшим в роду, он мог быть уверенным, что Юдхиштхира, преданный закону, уступит ему трон Хастинапура. Но ей не удалось убедить Карну изменить долгу Кауравам. Карна ответил ей: "Как могла ты бросить меня, подобно щенку? Как могу я теперь отказаться от Дурьодханы, если он возвел меня из безвестности к славе? Теперь поздно что-либо менять. Но я обещаю тебе пощадить в битве всех своих братьев, кроме Арджуны. С ним я сражусь. И кто бы из нас ни погиб, все равно у тебя останется пять сыновей".

Ужасное сплетение кармы, — сказал я, — погибнув, Карна сделал Арджуну братоубийцей. Семье Пандавов не избежать мук совести…

А кто из прошедших Курукшетру не стал братоубийцей? — тихо спросила Лата и заплакала тускло, горько, безысходно.

Потом чараны на все лады расписывали последнюю встречу Арджуны и Карны на поле боя. Они уверяли, что Карна молил Арджуну не убивать его. Но Арджуна якобы ответил, что колесница Карны увязла в твердой земле по воле богов. Созрели кармические плоды неправедных деяний Дурьодханы, к которым вольно или невольно был причастен и Карна. В конце концов, сразив неутомимого лучника, Арджуна спас жизни множества своих воинов. Кое-кто уверял потом, что Шалья — возничий сына суты, тайно сочувствовал Арджуне и нарочно сдержал коней на поле боя. Простому обывателю, не знакомому с дхармой кшатрия, нетрудно поверить этому низкому вымыслу. Тем более что Накула и Сахадева приходились Шалье племянниками. Но в тот день не надо было ни предательства царя мадров, ни вмешательства богов, чтобы колесо колесницы увязло в земле, взбитой тысячами копыт и ног. В предательство дваждырожденных я могу поверить ничуть не больше, чем в утверждения чаранов, что Бхимасена пил кровь из разрубленной груди убитого им Духшасаны. Нет, дваждырожденные не превратились в ракшасов. Их оболгали те, кто от страха и ненависти сам потерял человеческий облик, и поэтому так настойчиво навязывали героям низменные, будоражащие тупое воображение чувства и мотивы поступков.

* * *

Совершенно обессиленного, Лата отвела меня обратно в келью и ушла к раненым. Я остался лежать в холодной темноте, пытаясь унять боль в голове и безысходную тоску в сердце. Все услышанное за день заставляло казаться смерть в бою вполне своевременным благом. Требовалось немного — подняться, выйти из дворца, найти лошадь у коновязи и поспешить обратно в битву.

Мои горестные размышления прервал шорох занавеси, и в дверном проеме показался Крипа, бережно державший на широкой ладони горящий светильник.

Я должен вернуться на Курукшетру, — нетерпеливо выпалил я, глядя в глаза наставнику. Крипа пожал широкими плечами, на этот раз лишенными блеска доспехов.

Если это все, что ты надумал, занимаясь самосозерцанием, значит, годы ученичества прошли для тебя даром, и мне не следовало вытаскивать тебя из-под копыт конницы тригартов.

Но мой долг… Я должен быть там, — отводя в сторону глаза, попытался объяснить я.

Твой долг здесь ни при чем. Ты и сам понимаешь, что исход битвы предрешен и без твоего вмешательства. Арджуне и его братьям теперь может противостоять только Ашваттхаман, да, может быть, сам Дурьодхана. Кауравы поставили во главе войск царя мадров. Он опытный воин, но вряд ли сможет явить необходимый ратный пыл против детей родной сестры. Знамена Пандавов скоро осенят башни Хастинапура.

И какой плод обретут мои повелители после этого безмерного человеческого жертвоприношения? Ведь братство дваждырожденных перестало существовать.

Я чуть не плакал от разочарования, безнадежности и недостойной кшатрия жалости к самому себе. Да нет, что притворяться? Слезы текли по моим щекам. Я чувствовал себя больным, разбитым, покинутым. И вдруг встретил взгляд Крипы. Он рассматривал мое лицо с каким-то странным, сочувственным удовлетворением.

— Слезы — это хорошо, — спокойно сказал он, — они часто означают пробуждение. Младе нец является в мир с истошными воплями. А ты всего лишь обронил несколько капель. Значит, твое сердце открыто, и страдания не лишили тебя спо собности вмещать судьбу мира. Путь дваждырож-

Ийшга — мяаь ч^гда оторьта%, потерь, –рюст-

чарований и пробуждений.

— Я не верю в путь, не верю в дхарму. Наш мир лишен мудрости и смысла. Иначе, как вы до пустили войну? Если обманулись в одном, значит, и остальное — обман. Вы говорите — миром уп равляет закон. Если он так бесчеловечен, то не вижу смысла в его постижении.

Отчаяние и страх порождены неведением, — сказал Крипа.

Опять Сокровенные сказания. Они не спасли наш мир, значит, их мудрость бессильна. — Все бессильно перед потоком времени. Люди поклоняются ему в ужасном облике всепожирающего бога Кала. Но дело, конечно, не в боге, а в том, что все в этом мире подвержено старению и угасанию. Если ты смиришь в сердце обиду и обратишь свой слух к моим словам, я постараюсь открыть тебе некоторые истины, которые ты не был готов принять ранее.

Я кивнул, так как не хотел оставаться в одиночестве перед угрозой долгой ночи без сна.

— Когда прародина дваждырожденных была поглощена морскими волнами, — начал рассказывать Крипа, — те, кто уцелел, обнаружили себя среди совершенно иных людей — необузданных, жестоких, с безумной щедростью тратящих свои силы на покорение природы и вражду друг с другом. Дваждырожденные озарили их разум огнем знаний, научив прародителей куру, ядавов и пан-чалов возводить города из глины и дерева, ковать бронзу, слагать стихи. Тогда была создана Высокая сабха, слившая силы оставшихся в живых дваждырожденных в один волевой поток. Племена, принявшие дваждырожденных, быстро обрели силу и умножились числом. Повелители же брахмы все больше растворялись в их среде, ибо дети со зрячими сердцами рождались только внутри общины. Правда, бывали и счастливые исключения, — мягко улыбнулся Крипа, — вы с Митрой не единственные, кто появился на свет в семьях, не связанных родством с древней расой. Но чаще браки дваждырожденных с дочерьми молодого народа сокращали численность будущих членов братства. Была и иная причина. Обладание брахмой губит человека, не постигшего нашей мудрости. Чувства должны оживотворять разум, а разум — направлять чувства к благу. Для воспитания юного дваждырожденного требуются усилия многих братьев и долгие годы пробуждения.

Почему же Высокая сабха не приказала дваждырожденным заключать браки только внутри общины?

Потому что приказывать можно рабам и слугам. Раб не может быть дваждырожденным. Рабов и слуг вообще не должно остаться в этом мире. Даже сейчас, в момент нашей гибели, ни один из патриархов не позволил себе приказать дважды-?ршдшпдтй 'Встать над евде знамя.

Так сменилось несколько поколений. Высокая сабха наращивала силы, утверждая наши законы и передавая мудрость братства правителям Хастинапура, Матхуры, Кампильи. Немало риши ушло в другие земли — на юг и восток, создавая обители дваждырожденных, обучая детей, утверждая ритуалы. Члены нашего братства стояли у высоких тронов и пели гимны богам в храмах. Но всей мудрости патриархов недостало, чтобы помочь женщинам рождать детей с прозревшими сердцами.

Неумолим Кала. Никакие жертвы и обряды не смогли остановить неизбежного. Стремление властелинов к богатству порождало соперничество племен. Торжество законов над творческим порывом людей превращало государства в духовные тюрьмы. Благополучие и размеренность жизни погасили доблесть и жажду исканий. Поэтому, когда с запада хлынули на эти земли новые завоеватели, старым племенам пришлось потесниться. Сдававшиеся на милость победителя погибали, а сопротивлявшиеся обращались со временем в подобие завоевателей.

Тогда Высокая сабха обратила свои силы на поддержку не племен, а людей, к какому бы народу они ни принадлежали. По всем дорогам вновь пошли риши, ищущие учеников. Тогда же была введена лестница восхождений, разделившая жизнь дваждырожденного на четыре ашрама. Это четыре твердыни, которые предстоит одолеть каждому, вставшему на Путь. Сначала ты, Муни, был смиренным учеником, потом превратился в творца событий, принял долг перед родными и близкими. В третьем ашраме дваждырожденный уже обязан взять на себя бремя Учителя. Только родив детей и воспитав учеников, вместив все цели общины, дваждырожденный может вступить в четвертый ашрам — время постижения тайны собственного бытия. Этот путь бесконечен, но только ступив на него, ты прозреваешь смысл своих прошлых и будущих воплощений.

— Пока я понял только то, что вся сложная, совершенная иерархия Высокой сабхи была созда на ради поиска и воспитания нескольких детей, по прихоти кармы рожденных со зрячими сердца ми. Поколения апсар и риши трудились ради об щего блага, зная, что это лишь отсрочка неизбеж ной гибели. Выходит, что судьба дваждырожден– ных была предрешена уже тогда, когда создава лась Высокая сабха и сочинялись первые строки Сокровенных сказаний!

Последние слова я почти прокричал, окончательно утеряв способность обуздывать чувства. Да и кто бы сохранил спокойствие, узнав, что битва, которой он посвятил всю жизнь, закончилась полным поражением за много веков до его рождения?

Почему же вы устроили это жертвоприношение на Курукшетре только сейчас? — спросил я Крипу, взиравшего на меня печально-терпеливыми глазами.

Кто может предвидеть сроки угасания брах-мы? Кала не подвластен молитвам и не постижим разумом. Прошло время патриархов. Но мы не можем уйти, не передав вам знаний. Брахма оставила венок братства дваждырожденных. Состарились племена, когда-то давшие нам приют. И вот уже новая раса идет на смену. Ее сыны, как неразумные дети, пробуют каждую вещь в мире на прочность. Пока они насыщают лишь органы чувств, запуская жадные руки в то, что зовут богатством. Придет время, и с такой же жадностью они обратятся к насыщению своего разума сокровищами духа. Тогда они, может быть, вспомнят и позовут нас. Важно, чтобы остался хоть кто-нибудь, способный откликнуться на зов.

А вы?

Мы попали в ловушку. Перед нами встал выбор — или давать себя убивать, или использовать силы брахмы для защиты. Высокая сабха пошла по второму пути. Но сначала мы принесли в мир законы, способные хоть как-то ограничить зло, порождаемое насилием. Мы подчинили себя дхарме кшатриев. Никто из наших братьев не поднимал оружие на женщин и детей. Мы пользовались простым оружием и щадили врагов, склонявшихся в покорности.

Крипа замолчал. Я мысленно пытался найти в памяти хоть одного дваждырожденного, все еще воплощающего добродетели ушедшей расы. Ард-жуна? Но разве не нарушил он дхарму кшатрия, убивая Бхишму и Карну? Бхимасена? Он бывал жесток, как ракшас. Карна? Разве не превратил он преданность долгу кшатрия в слепую гордыню? Юдхиштхира? Разве сын Дхармы не следовал советам Кришны, учившего применять даже недостойные приемы ради победы над врагом? Перед моим мысленным взором проходили неподвижные, словно уже выбитые в камне, лица патриархов. Я не мог воплотиться в их мысли о будущем, не мог представить Бхишму, собирающим новых учеников в лесных деревнях, Дрону — обучающим новых лучников после того, что случилось с Арджуной и Карной. Их силы были исчерпаны до дна в минувшей эпохе, а доблестная гибель в бою стала последней вспышкой огня на жертвеннике.

Мы уходим, открывая путь новым силам, — тихо сказал Крипа, — не скорби. Вспомни кипучую жизнь в стране мадров или матсьев. Благослови жадную привязанность к земле магадхов. Теперь, когда их кшатрии перебиты, они получат годы спокойного труда и созидания. Чтобы поднялись новые ростки, пришлось убрать сухой дерн. Повелители считали, что спасают мир, держа щит против Калиюги. На самом деле они превратились в препятствие на пути нарождающейся силы новой расы. Так что, может быть, даже эта битва обернется благом для тех, кто унаследует мир.

Значит, братство погибло окончательно? — спросил я с тайной надеждой на чудо.

Высокая сабха перестала существовать, — торжественно ответил Крипа.

Но что станет с Митрой, с другими?

— Надеюсь, они останутся живы, ибо их понемногу выводят из битвы. Исход войны будут решать те из нас, кто предпочел добровольный

уход продолжению жизни с ослепленными сердцами. Вы же обречены жить такими, какие вы есть

— непохожими ни на нас, ни на тех, кто придет.

Зачем жить, если Калиюга уничтожит мир?

Не все открыто даже самым мудрым. Никогда человеческие глаза не видели огненного танца Шивы-разрушителя. Никто не знает, что приносит с собой "сон Брахмы". Может быть, это совсем не обращение мира в Великое Ничто. Погасли Высокие поля, ушел огонь из наших сердец

— может, это и есть "сон Брахмы", о котором про рочествовал Маркандея. Мир един, ибо состоит из потоков тонкой силы, волокна которой и есть ткань всего сущего — материя. Сгущение тонких сил усугубляет качество, образуя многообразие. Значит, все, что ты видишь перед собой, все, что можешь вообразить, — перепутанные волокна той же силы, что пылала на алтарях нашего сердца. Мудрые зовут этот мир всепроникающей творя щей силы Полем. Поле находится в вечном дви жении, то свертываясь, то разворачиваясь, сози дая и разрушая вещественные оболочки. Но само Поле пребудет всегда. Ты понял?

Крипа перевел дух, с вопросительным ожиданием глядя мне в глаза.

Значит, конца мира не предвидится. — тихо сказал я. — И брахма не погасла, она просто покинула нас, изменила качество.

Сокровенные сказания гласят: как солнце озаряет мир, так знающий Поле озаряет Поле. Через нас — ничтожных и слабых — постигает себя Негасимое Сердце Вселенной. Значит, поистине мы бессмертны. Во мраке Калиюги забрезжит свет новых пробуждений… Брахма вернется в наш мир. Но пусть остерегутся те, на кого снизойдет огненная сила, считать ее высшим смыслом и целью жизни. Случайные дары богов могут ослепить тех, кто не обуздал гордыни и вожделения. Даже пробуждение способностей, которые кажутся простым людям сверхъестественными, может оказаться препятствием на высоком пути. Не дар прозрения или врачевания руками, а творение собственной жизни, служение людскому благу и постижение всеобщего Единства останется путем праведных. Об этом забыли дваждырожденные, собравшие ныне горькие плоды своей кармы.

Некоторое время я молчал, ошеломленный услышанным. Молчал и Крипа, как всегда предоставивший мне свободу выбора, но почему-то уверенный, что я выберу лишь достойный путь.

* * *

Рассвет, заглянувший в окна моей комнаты, был бледным и немощным. По небу ползли серые бесформенные облака. Я был один. Крипа еще ночью облачился в доспехи и уехал обратно на Курукшетру. Лата не появлялась из покоев, отведенных для раненых. Слоняясь без цели по коридорам дворца, я встретил женщину редкой красоты, одетую, как и подобает апсаре, в простую светлую ткань, лишенную украшений, но преисполненную такой грации и внутреннего сияния, что при взгляде на нее у меня учащенно забилось сердце.

Аура отрешенности окутывала ее невесомым туманом печали. Сначала мне показалось, что она не заметила моего поклона. Но огонек узнавания мелькнул в ее глазах, подобных темным лотосам, омытым утренней росой. Плавно переступая аккуратными ножками, она приблизилась и спросила глубоким мелодичным голосом:

— Вы вчера приехали оттуда?

Я молча кивнул, зная, о чем она говорит.

— Я — Субхадра, жена Арджуны. Вас я виде ла в его свите. Если это не противоречит долгу, уделите мне время и расскажите мне, как погиб мой сын Абхиманью.

Я вспомнил, как Кришна утешал Арджуну мудрыми рассуждениями о том, что никто не избежит смерти. Я мог бы сказать ей, что Абхиманью достиг такого же жизненного конца пути, которого благочестивые домогаются воздержанием, священным знанием и мудростью. Но я взглянул в прекрасные умные глаза Субхадры и понял, что она сама уже много раз произносила подобные речи подругам, потерявшим своих мужей и сыновей.

— Прорвав строй Дроны, он спас наши жиз ни… — тихо сказал я. — Я знал его еще в Панча– ле, и уже тогда он мечтал о подобном подвиге. Вам мои речи могут показаться наивными, но мы чув ствовали, что Абхиманью был рожден для вели кой жертвы и подчас просто не знал, что ему де лать со всей остальной жизнью. Он не мог не сра жаться, ибо только это и было целью его вопло щения. Теперь же зерно его духа впитало вели кий опыт, не омрачив прошлого, не отяготив кар му разочарованиями пустой, наполненной раска янием жизни. Верьте мне, мы любили его.

Она смотрела на меня долгим понимающим взглядом, чуть склонив голову набок:

— Наверное, вы правы, но я так и не успела насытиться созерцанием моего мальчика. Муд рость апсары ничтожна, раз не могу я постичь сер дцем смысл гибели единственного сына. Никакие слова о карме не избавят меня от боли.

Она ушла, а я вновь задумался о Карне и Абхиманью. Обоих героев погубили приверженность долгу и стремление к совершенству. Жизнь каждого была подобна полету стрелы. Но одного влекло стремление любой ценой сравняться в славе и величии с отцом, а другой покинул отца ради невнятного зова высшего предназначения. Оба были кшатриями, оба возвышались искусством убивать. Было ли время у них задуматься, против кого обращают боги их стрелы? Жизнь, обретя стремительность водопада, бросила Карну в объятия Ду-рьодханы. Соперничая с Арджуной, мечтая о Дра-упади, он лишился внутренней свободы. Приняв царское величие из рук повелителя Хастинапура, великий герой превратился в щепку, несущуюся по воле потока. Пришли богатство, почести, слава. Но надо было все выше задирать голову, чтобы не захлебнуться в мутной воде соблазнов. Может быть, смерть была для него единственным достойным выходом. И все-таки Карна, я думаю, был намного счастливее Абхиманью. Как много он успел пережить! На какой грани мрака сиял алтарь его сердца!

Разве вина героев, что не успели они познать истинной свободы, дарованной большинству от самого рождения, — свободы выбора?

После разговора с Крипой многие сокровища души, составлявшие смысл моей жизни, превратились в ничтожные осколки прошлого. Самым разумным из всех возможных путей представлялся тот, что вел к спасению собственной жизни. Впрочем, пока я не обсудил этого с Латой, приходилось терпеливо ждать. Я отправился в зал собраний, где Санджая все шептал страшные слова слепому повелителю Хастинапура. Там уже была Лата. Оглядевшись, я понял, что в зале собрались, наверное, все оставшиеся в живых обитатели цитадели. Что-то подсказало им, что восемнадцатый день битвы окажется последним.

Санджая поведал о попытке патриарха Крипы убедить Дурьодхану просить мира.

— Семнадцать дней совершается убийство в пылу битвы, — сказал Крипа. — Те, кто возложил на себя бремя утвердить твою верховную власть, пали в битве. Дальнейшее кровопролитие не имеет смысла. Заключи мир с Пандавами. (Я подумал, что проще было бы обезглавить сына Дхритараштры. Тогда цель была бы достигнута. Крипа наверняка обдумал и такое решениея.) Он убеждал своего царя, что справедливый Юдхишт-хира даже сейчас пойдет на раздел царства и откажется от мести. (Неужели в этом кровавом месиве еще сохранялись узы долга растерзанного братства? Мог ли Крипа ошибаться?)

Но Дурьодхана ответил ему: "О Крипа! Ты сражался честно, не щадя жизни, и сделал ради нас все, что было в твоих силах. Но разве смогу я управлять подданными, если приму царство, как милостыню из рук врага? Стоявший превыше всех царей, смогу ли влачить жизнь, полную унижений? (Опять непомерная гордыня. Обособленное человеческое "я", потерявшее связь с миром, отдается потоку ничтожных, бессмысленных, тщетных страстей.) Я правил как должно. Я отдавался служению трем главным ценностям в жизни человека — закону, пользе и любви. ( Без служения Богу — это ничто.) Мне уже не достичь счастья. Но открыты предо мной врата славы. Великие патриархи указали нам путь жертвы".

Потом Дурьодхана воскликнул, обращаясь к войску: "Я считаю себя повинным в гибели моих родных и друзей. Поэтому я иду в царство Инд-ры для того, чтобы уплатить долг храбрецам, павшим за меня в битве. Смерть кшатрия на ложе в собственном доме достойна порицания. Тот человек, который покидает свое тело в лесном ашраме или сражении, достигает великой славы". И все кшатрии поддержали его, поклявшись сражаться до конца.

Спокойным голосом Санджая рассказывал, как строятся войска для последней битвы. В центре встал Шалья с колесницами и пешим войском мадров. На левом крыле Критаварман вел своих бходжей и конницу тригартов. Справа — Крипа во главе разноплеменного войска, собранного из оставшихся в живых союзников. Дурьодхана возглавил вторую линию кшатриев куру, а его дядя Шакуни вел в бой оставшихся конников Гандхары, вооруженных длинными пиками. Рядом со знаменем повелителя Хастинапура, украшенным огромным Нагом, развевался стяг Ашваттхамана, Сын Дроны поклялся не допустить гибели Дурьодханы, даже если ему одному предстояло сражаться с целым войском. Вспомнив рассказы дваждырожденных о причастности Ашваттхамана знанию божественного оружия, я не счел эту клятву пустым бахвальством.

Военачальники куру еще пытались склонить победу на свою сторону. Постигнув, в чем сила их малочисленных противников, они в последний день пытались перенять наши приемы боя. Все ратхины поклялись сражаться в едином строю. "Кто будет в одиночку сражаться с Пандавами или тот, кто покинет соратника, будет проклят".

И вот выехала на поле пышно украшенная колесница царя мадров. Ветер развевал бахрому белых зонтов и узорчатую ткань знамен. Зазвучали трубы и барабаны, нежно запели флейты. Это Шалья пытался воодушевить своих воинов на битву.

Им в ответ возвысили свой голос боевые раковины Пандавов. Дхриштадьюмна и Шикханди-ни во главе колесничего войска панчалов ударили по мадрам. Юдхиштхира атаковал самого Шалью. Бхимасена напал на Крипу, Арджуна устремился на Критавармана и после обмена стрелами обратил его в бегство. Накула с Сахадевой обратили в бегство оставшиеся конные сотни Гандхары.

Шакуни тщетно пытался остановить своих людей. Но его заметил Сахадева и крикнул: "Повернись и сражайся! Вспомни игру в кости! Вспомни, как смеялся над нами…" Это были последние слова, которые услышал повелитель игральных костей, прежде чем Сахадева снес ему голову.

Воины Пандавов беспощадно рубят отступающих! ( Крипа учил: "не давай врагу оправиться и собрать силы — дави, втаптывай в землю до полной победы".)

Бхимасена заставил Крипу отступить, а сам обрушился на последних сыновей Дхритараштры, убивая их одного за другим. Арджуна убил Су-шармана, а Шалью пронзил копьем Юдхиштхи-ра. Старый царь мадров пал с колесницы на землю, как и подобает кшатрию, лицом к врагу. Раскинув руки, он, казалось, обнимал священное поле, как любимую жену, уснув непробудным сном на ее груди.

Лишь семь сотен пеших кшатриев осталось от акшаукини, которую привел с собой царь мадров на Курукшетру. И все они бросились в атаку на старшего Пандаву, горя жаждой мести. Тщетно пытался Дурьодхана удержать их безумный натиск криком "Не выступайте!"

Пренебрегая собственной жизнью, мадры пошли стеной на колесницу Юдхиштхиры. Но на их пути встали четверо Пандавов со своими телохранителями, а сзади, замыкая кольцо, с грохотом вкатились колесницы панчалов и яда-вов. Сатьяки Ююдхана поднял руку в кожанном предохранительном браслете. Блистая доспехами, ратхины воздели длинные луки и неторопливо выбрали цель. Подобно струнам оркестра, запели тетивы и отважные мадры полегли на поле, так и не успев сойтись врукопашную со своими врагами.

Но где мой последний сын? — без выражения прервал рассказ Санджаи Дхритараштра. — Ты видишь его колесницу?

Среди поля битвы высится могучий воин под белым зонтом, блеском равным луне. Его окружают лучшие воины куру, облаченные в доспехи. Он подбадривает оставшихся в живых криком "Сражайтесь веселей!", но на него несется сияющая колесница Дхриштадьюмны, за ней — ратхины Панчалы. Они испукают потоки стрел, которые сжигают ряды доблестных куру, стремящихся закрыть твоего сына. Возница Дурьодханы разворачивает коней… Я не вижу их больше. Еще трепещет на ветру гордое знамя Ашваттхамана. Он мечется по полю в поисках твоего сына, крича: "Где царь Хастинапура?" Те, что еще сражаются, кричат в ответ: "Прими последний бой! Что тебе до царя". Дхриштадьюмна, Сатьяки и Шикханди-ни окружают Ашваттхамана. Его воины бегут, и сам он подобен крокодилу, рвущемуся против течения навстречу врагам. Нет, и его колесницу увлекает поток бегущих воинов. Я слышу победный глас раковин Арджуны и Кришны. Все кончено.

* * *

Голос Санджаи затих. Он никогда не зазвучит в залах Высокой сабхи вновь. Завтра в Хастина-пур войдут новые повелители. Казалось бы, я и те, кто служил дому Пандавов, должны были разразиться криками торжества.

Ни улыбки, ни радостного возгласа не вырвалось ни у кого из нас. Закрыв лицо сухими холеными руками, горестно раскачивалась у трона Ган-дхари. Лила слезы Кунти. Немо высился на золотом троне Дхритараштра. Какие видения проносились перед его незрячими глазами? Созерцал ли он многолюдный ликующий Хастинапур своей юности, в котором собирался править бок о бок со своим старшим братом Панду? Сожалел ли о смерти сыновей и гибели братства? Его мысли были недоступны мне, как, впрочем, и мысли других дваждырожденных, собравшихся в зале. Мое сердце превратилось в слепой трепещущий ком. Потрясенно смотрели друг на друга дваждырож-денные, уподобившиеся в это мгновение слепому повелителю Хастинапура. С ужасом я понял, что порвалась даже серебряная струна моей связи с Латой. Она смотрела на меня с растерянной болью в глазах.

Дхритараштра что-то шепнул на ухо Санджае, и престарелый возничий, поддерживая своего повелителя, подвел его к застывшей в рыданиях Гандхари. Три седых, согнувшихся от горя человека, в полной тишине вышли из зала. Так и не нарушив молчание, начали расходиться и остальные дваждырожденные.

Мы с Латой пошли в мою келью и, не притронувшись к оставленным с утра лепешкам и фруктам, совершили омовение. Стоя в небольшой каменной нише, Лата отрешенно сбросила с себя одежду и, подняв над головой сосуд с холодной водой, опрокинула его на голову и плечи. Нагое тело отсвечивало в темноте бледным лунным светом. Отжав длинные волосы, апсара вышла из ниши и, осторожно ступая босыми ногами по холодным плитам пола, пошла к моему ложу. За все это время она не проронила ни слова. В нишу вступил я. Поток холодной воды помог смыть липкие предчувствия, оплетающие меня, подобно паутине.

Снаружи была полная тишина — мертвящая, сизая и гулкая. Опустившись рядом с Латой на ложе, я почувствовал удары ее сердца, похожие на метание птицы в закрытой клетке. Кожа Латы была нежной и прохладной, но губы оставались сухими и горячими. Предо мной лежало совершенное тело апсары — источник наслаждения и преграда для полного воплощения друг друга. Я не слышал ее мыслей. Даже кончики моих пальцев ослепли. Они лишь скользили по нежной коже, не в силах ощутить поток тонких сил, обычно озарявших мою подругу изнутри. Мы сжимали друг друга в объятиях, как утопающие в водовороте. Но не было в них полноты слияния, ибо тела, лишенные зрячих сердец, не в силах утолить жажду воплощения.

Потом мы лежали в полной темноте, все еще прижимаясь друг к другу, и пытались говорить о будущем. Два слепца ощупью искали дорогу в джунглях.

Не поддавайся отчаянию, Муни, — шептала мне Лата, почти касаясь моего уха горячими губами, — Пандавы победил, достигли того, к чему стремились столько лет. Мы вышли живыми и теперь должны помочь возрождению добра и мудрости под властью Хастинапура. Может быть, теперь, с воцарением Юдхиштхиры, нам удастся воссоздать венок братства, и в наши сердца снизойдет свет Высоких полей.

И ты веришь, что это возможно? — с горечью спросил я. — Как будто Калиюга началась оттого, что в Хастинапуре правил "плохой" Дурь-одхана вместо "хорошего" Юдхиштхиры. Смена царя не изменит народ. В битве погибли последние, кто был верен долгу и оставался способным на подвиг. Кем будет править Юдхиштхира? Не восстановить порядка в огромном царстве, милуя всех отпавших от закона. Наступает время дваж-дырожденным уподобиться несчастной Шикхан-дини. Им придется принуждать ленивых, убивать злодеев, раскрывать заговоры и выбивать подати из крестьян. Я не хочу и не буду в этом участвовать. Мы с тобой уходим завтра.

Я почувствовал, как тело Латы окаменело в моих объятиях.

Мы никуда не пойдем. — сказала она. — Наша дхарма запрещает покидать повелителей по собственной воле.

Братства не существует!

Дождись хотя бы Юдхиштхиру. Царь справедливости мудр. Он поможет тебе разрешить все сомнения, — пыталась убедить меня Лата.

Да, он мудр. Но он прежде всего царь. И теперь ему придется делать то, что потребует долг перед подданными. Как ты думаешь, что он выберет — благополучие немногих оставшихся дваж-дырожденных или интересы империи?

Но разве мы можем сойти со стези долга именно сейчас, когда Пандавам так нужны преданные люди? — с отчаянием воскликнула Лата, отодвигаясь от меня.

Долг праведной жены — повиноваться мужу, — холодно ответил я, уже поняв, что проиграл спор.

Это невозможно, — с горечью сказала Лата.

Но разве ты не видишь, что, сохраняя верность Юдхиштхире, ты предаешь меня? — настаивал я. — Разве дваждырожденные вместе с брах-мой потеряли и право распоряжаться собственной жизнью? Даже Абхиманью, во всем послушный Арджуне, в конце концов сам выбрал свой путь.

Лата покачала головой. В темноте я не видел выражения ее глаз:

— Абхиманью ничего не выбирал. Он до кон ца выполнил свой долг. Просто мы с тобой, Муни, начали по-разному понимать это слово.

Ее слова прозвучали как прощание. Пронзительное чувство утраты сжало мне горло, мешая говорить. Но пойти за апсарой, как когда-то, я уже не мог. Новая сила, совсем непохожая на светлый огонь брахмы, наполняла меня упорной холодной решимостью. Теперь я намеревался стать полновластным хозяином своей случайно сохраненной жизни.

Лата лежала в холодном оцепенении обиды так близко, что я ощущал на своей шее ее влажное дыхание. Кажется, она плакала. Чуть отчужденно я вспомнил, что ее любовь раньше казалась мне единственным сокровищем, о котором может мечтать смертный. Но разве не любил я когда-то и Нанди? Верность первой любви могла закрыть мне путь в братство дваждырожденных. Что несет любовь Латы? Да, если бы она была главной целью для нас обоих, то были бы мы не здесь, а в какой-нибудь уютной деревушке у северных охотников или возделывали свой сад на опустевших землях Магадхи. Может, это и было бы самым разумным, на что мы могли решиться тогда. Сейчас — уже поздно.

Наверное, так решила и Лата. Она встала, оделась и ушла, не проронив ни слова.

* * *

В предрассветной прохладе следующего дня страшная давка произошла у северных ворот Хастинапура. Потом чараны, не жалея красок, описывали бегство сторонников Дурьодханы перед лицом надвигающихся Пандавов. "Царские советники и жены знати, разрывая свое тело ногтями и распустив волосы, покидали лагерь у Курукшет-ры и бежали в город. Простые люди, вплоть до пастухов, охваченные смятением и страхом перед Бхимасеной, бежали куда глаза глядят". Те, кто врывался в Хастинапур, стремясь найти здесь убежище от Пандавов, сталкивались с толпой разодетых и ликующих жителей, вышедших встречать победителей. Кто-то распахнул настежь ворота, кто-то поливал сандаловой водой плиты дороги, ведущей к опустевшей цитадели.

Сам царь с женой и домашним жрецом тайно покинул дворец еще ночью. С ним ушел и Санд-жая, лишившийся дара прозрения. Напоследок престарелый сута сообщил, что царь Дхритараш-тра принял обет лесного отшельничества и намерен провести остаток дней в мочальном платье, предаваясь покаянной молитве и прося смерти как освобождения.

Многие легкораненые воины из рода Куру, а также ветераны из охраны царя сняли доспехи и, облачившись в простые одежды, босиком ушли встречать победителей у южных ворот города. Они были намерены до конца пройти путь, предначертанный им жестокой кармой, чтобы, вкусив ее плоды в этом воплощении, избавиться от бремени искупления в будущем. Лишь несколько воинов, не отличавшихся такой силой духа, предпочли принять смерть по обряду прая.

Мы с Датой встретились у никем не охраняемых ворот цитадели. Вместе с нами, закрыв лица покрывалами, в скорбном молчании покидали дворец последние кауравы. Десятка два женщин, несколько детей да дюжина раненых воинов, еще недавно звавшихся моими врагами. Вот и все, что осталось от былой мощи дома Дхритараштры.

Лата спросила с усталой опустошенностью в голосе:

— Может быть, все таки останешься? Я отрицательно покачал головой:

— Ни служить, ни повелевать, ни даже при трагиваться к мечу я больше не буду. Что-то слиш ком ясно звучит в моих ушах животный вскрик Кунти, и мерещатся слезы, текущие из-под черной повязки Гандхари.

Лата быстро обняла меня прохладными руками за шею, на мгновение окутав невесомой шелковистостью длинных волос и непередаваемым ароматом своего чистого, сильного тела. Потом шепнула: "Прощай!" и пошла упругой решительной походкой в сторону западных ворот навстречу Пандавам. Я посмотрел ей вслед, но сомнение не подняло змеиной головы в моем сердце. Мне было в обратную сторону.

За два дня я стал частью этого последнего, траурного венка дваждырожденных и не мог заставить себя посмотреть в глаза Пандавам, торжествующим победу. Если бы победил Дурьодхана, эта толпа на улицах встречала бы его с неменьшим пылом.

Вдруг несколько человек, носящих праздничные венки, заметили нашу процессию, направляющуюся к южным воротам города. Кто-то закричал проклятия, кто-то схватил камни и палки, устремляясь наперерез. Трусы спешили выместить свой страх и злобу на тех, кто не способен был дать отпор. Заголосили женщины, зашлись в крике маленькие дети.

Я забыл, что устал от вида крови и обещал Лате не прикасаться к мечу. Мне вновь захотелось убивать. Рука выхватила оружие раньше, чем сознание взвесило все последствия поступка. Холодное синее пламя билось в клинке, ожидая приказа излиться на жертву. Я отбросил плащ, и на солнце вспыхнул медный панцирь с приносящим счастье изображением львинообразной обезьяны. Символ дома Арджуны и вид обнаженного меча повергли нападавших в смятение. Воля обывателей, отважившихся вылезти из нор после битвы, была не длиннее моего клинка. И все-таки их было слишком много.

— Дорогу, шакалы! — вдруг грозно крикнул кто-то за моей спиной.

Ошеломленный, я оглянулся и увидел нежное лицо Юютсу — самого младшего сына Дхритараштры, родившегося от женщины-вайшьи. Он стоял в колеснице, держа в руках длинное, блистающее на солнце копье. Не обращая больше внимания на вспятившуюся толпу, он повернулся ко мне.

Все мои братья убиты. Одиннадцать акша-укини, защищавших Хастинапур, втоптаны в землю. А этим еще мало крови… — сойдя с колесницы, Юютсу обратился к женщинам куру:

Юдхиштхира, преданный справедливости, послал меня вперед, чтобы я остановил панику. Нет никакой нужды спасаться бегством…

Никто из скорбной процессии не поднял глаз, никто не издал вздоха облегчения. Люди стояли молча, словно окаменевшие от горя. Мы с Юютсу обменялись взглядами, и он отступил в сторону, склонив голову.

Больше нас никто не останавливал. Я шел впереди процессии, погруженный в свои мысли. Имело ли смысл противостояние потоку кармы? Не лучше ли было просто подождать приезда Панда-вов, уповая на мудрость и милосердие Юдхишт-хиры? Царь справедливости не подвержен мстительности. Оставшимся в живых ничего не угрожало, а меня — ждали почести и награды. А как быть с теми, другими, которые наполнят опустевшие дворцы? У многих появится желание свести счеты с родственниками Дурьодханы. А Юдхиштхира теперь будет вынужден праздновать победу, раздавать награды, выслушивать льстецов и честолюбцев. Ибо повелитель зависит от своих подданых ничуть не меньше, чем пристяжная лошадь от тяжести повозки. И Никакой мудростью не изменить хода вещей. Поэтому я и уходил из, охраняя скорбную процессию.

Мы расстались за воротами Хастинапура. За моей спиной остался великий город, чьи башни громоздились, как кучевые облака в лучах восходящего солнца. Предо мной простиралась плоская равнина. Взгляд скользил, ни на чем не задерживаясь, ни в чем не обретая радости и опоры. Я простился с этим миром без будущего, ничего не беря с собой. А потом тихо побрел через пустынные поля к синеющему вдали, бескрайнему, как океан, царству джунглей.

 

Глава 4. Тростниковая хижина

Это уже было со мной: хижина, крытая тростником, одиночество, безвременье. Жизнь очертила огромный круг, вернув меня к началу начал. Но я-то уже был иным. Уединение стало лекарством, а не досадной задержкой на пути к мечте.

Мысль о ненужности всех жертв и усилий обесценивала сокровищницу опыта. Братство перестало существовать. Умения и навыки, открытия и прозрения потеряли цель и смысл. Осталась только хижина, крытая пальмовыми листьями, — мой старый понятный осязаемый мир.

В ашраме Красной горы я обрел способность ощущать душу в каждом живом существе, слышать волю богов в шуме ветра и сиянии радуги. Но потом эта наивная вера была отобрана у меня в горном храме на севере. Я расстался с ней, как с детскими снами и заглянул в сияющую бездну Ат-мана. Настала пора обретать мудрость. Но принесла ли она счастье? Я так и не научился молиться Абсолюту, безличной, безусловной первопричине всего сущего. Да и не было на Курукшетре времени молиться.

Теперь же настала пора молитв. Счастливое время сосредоточения на Высшей сущности. После того, как явлено было мне прозрение, я вновь ощущал ПРИСУТСТВИЕ БОГА во всяком проявлении майи. И это были крупицы Атмана, не оскверненные, ибо все в мире есть его проявление. Так я примирил в себе путь богов с путем предков и жил, как и подобает риши, не оскверняя чистоту действия целью или желанием.

Бог Савитар, радеющий о благе всего живого, прилежно обходил бескрайние земли с востока на запад. Тот же путь неизменно проходил со звездами властитель Сома, всякий раз деля лунный месяц на светлую и темную половины. Жаркий сезон сменялся дождливым. Моя жизнь текла спокойно, как река по равнине. Лес изобиловал сочными фруктами и съедобными кореньями. Крестьяне из близлежащих деревень приносили провизию в обмен на лекарственные снадобья. Я не расспрашивал их о новостях с севера, не позволяя себе думать о делах царей и богов. Разум сбросил бремя ответственности за прошлое, наслаждаясь свободой созерцания простой неспешной жизни. Так шли мои дни.

А потом на тропинке появился всадник. Я узнал его сразу, как только увидел крепкую фигуру, с показной небрежностью покачивающуюся в седле. Меч в простых кожаных ножнах терся о его левое бедро. Дорожная пыль не могла скрыть насмешливой улыбки, с которой взирал на изменчивую и бескрайнюю реку жизни Митра.

Рядом с ним, держась левой рукой за стремя, спешил не известный мне человек в наброшенной на плечи шкуре черной антилопы. Эта, подобающая отшельнику, одежда никак не вязалась с мелкой семенящей походкой и с тем подобострастием, с которым пеший время от времени поглядывал на конного. Лишь когда они были в двух шагах от меня, я разглядел изящный гриф вины — извечного атрибута бродячих певцов — чаранов.

Эти наблюдения текли где-то по боковому руслу моего сознания, в то время как спокойный яркий свет давно не испытываемой радости озарял мое сердце.

Ни слова не говоря, Митра спрыгнул с коня и, бросив поводья чарану, рванулся мне навстречу. Мы обнялись. В тот момент нам не требовалось слов, ибо каждый и так понимал, какую радость испытывают две половины существа, соединяющиеся в одно целое.

— Ну вот, наконец я разыскал тебя, — смеясь сказал Митра, оглядывая меня с головы до ног. — Смиренный аскет вновь вернулся в свою хижину. Все так, как я и представлял еще в те незабывае мы дни, когда слушал твои рассуждения в ашра ме Красной горы. Я и тогда чувствовал, что хи жина вновь притянет тебя. Кстати, где тот куст жасмина?

— Он не цветет, — просто ответил я. Митра посерьезнел и понимающе сказал:

— Лата осталась в Хастинапуре, верная долгу и дому Пандавов.

Я пожал плечами. Утверждать, что мне это безразлично, было просто глупо. Митра всегда обладал способностью понимать меня и без помощи брахмы.

Что в Хастинапуре? — спросил я.

Я давно там не был. (Увидев мои удивленно поднятые брови, он пояснил) Конечно, я был с войском до конца, хоть и не сражался. Зато въехал в столицу в первых рядах победоносной армии. Потом было много торжественных речей и еще больше безутешных рыданий. Юдхиштхи-ра взошел на высокий трон и объявил, что прошло время сражений и наступила пора покаяния и всепрощения. Правда, еще несколько месяцев потребовалось для того, чтобы умиротворить бывших союзников Дурьодханы. Пандавы все-таки совершили жертвоприношение коня, и Арджуна с войском, следуя за свободно скачущим черным жеребцом, вместе с отрядом отборных кшатриев, принудил и тригартов, и мадров к подчинению. Впрочем, я в этом походе уже участия не принимал. Юдхиштхира собрал всех оставшихся в живых дваждырожденных и сказал нам, что мы с честью выполнили свой долг и теперь свободны от всех обязательств перед братством, которое перестало существовать.

Говоря это, Митра проворно распаковывал седельные мешки, извлекая кожаный бурдюк вина, лепешки и узелок еще теплого пахучего риса, пахнущего богатыми специями Хастинапура.

— Вот, — как бы извиняясь сказал он, — при обрел по случаю в деревне. А приправы вез с се вера. Дай, думаю, скрашу аскетический быт дру га, оставившего мирские соблазны.

Я вынес из хижины гроздь бананов и кувшин с прозрачнейшей родниковой водой, еще хранящей аромат лесных трав и древесных корней.

Митра продолжал весело рассказывать:

— Там же, в деревне, я встретил этого певца, добывающего хлеб насущный рассказами о вели кой битве на Курукшетре.

Митра довольно небрежно кивнул в сторону неприметного смуглого человека, терпеливо держащего уздечку боевого коня. Глаза вдохновенного певца вперились в рассыпчатую горку риса на широком банановом листе.

— Ну иди, чаран, садись с нами за трапезу. Когда насытишься, споешь нам о последних днях великой битвы, — весьма легкомысленно предло жил Митра.

Певец не заставил себя долго упрашивать и начал есть поспешно, хватая рис, лепешки и лесные плоды, как будто они могли в любой момент разбежаться. Зато он не мешал нашей неторопливой беседе, вернее, воспоминаниям, которым мы с Митрой предавались с неменьшей жадностью, чем он — насыщению желудка.

Поев, чаран вспомнил о своем долге и потянул через плечо изящную вину с тонкими, как солнечные лучи, струнами.

Я напомнил Митре, что был в Хастинапуре до самого конца битвы, поэтому знаю все о судьбах Карны, Шальи и о бегстве войска Кауравов.

Надеюсь, Пандавы не сочли мой уход предательством? Ведь я покинул цитадель, только когда убедился, что ничего не стоит между Юдхишт-хирой и троном Хастинапура.

Но Санджая ушел раньше, и тебе неоткуда было узнать, какой страшный узел кармы завязался в первую ночь после битвы. Мне не хочется самому говорить об этом, так послушай, что поют теперь чараны, — сказал мой друг, кивком головы разрешив певцу начинать.

И чаран запел о том, как пятеро Пандавов и Кришна, оставив войско, бросились преследовать Дурьодхану. Благодаря своим удивительным способностям они отыскали след его колесницы у озера. Но самого полководца, лишенного армии, найти не смогли, ибо он погрузился в озеро, сковав его воды чудодейственной силой своей иллюзии.

Ничтожны силы человека, если созрели плоды его кармы. Какие-то охотники видели Дурьодхану и предупредили Пандавов. Юдхиштхира, побуждаемый Кришной, тогда обратился к своему врагу.

— Зачем скрываешся ты во чреве вод, о вели кий царь? Какой прок спасать собственную жизнь, после того как ты привел к гибели своих кшатри ев и допустил уничтожение собственного рода? Где твоя гордость кшатрия и честь дваждырож– денного? Ты хотел повелевать миром, а по безрас судству своему не смог постичь даже собствен ной натуры. Неужели ракшасы страха и отчаяния лишили тебя последних добродетелей?

И тогда раскрылись воды, и Дурьодхана вышел из озера. Он нес на плече огромную палицу и распространял вокруг сияние, подобно пылающему солнцу.

— Страх не проник в мое сердце, — сказал бывший повелитель Хастинапура. — Я нашел отдых в этих водах, но теперь готов сразиться с вами. Впрочем, какое это теперь имеет значение? Лишившись друзей и родных, какой царь захотел бы управлять этой землей? Слишком высокую цену заплатил я за путь, который всем сердцем считал истинным. Услаждайся же теперь ты, о царь, этой землей. Что до меня, то облаченный в пару антилоповых шкур я удалюсь в лес, чтобы искупить все содеянное жестоким покаянием.

Но нахмурились братья Пандавы на эти слова, а Юдхиштхира ответил:

— Как же ты, не будучи больше властителем, хочешь отдать в дар эту землю? Закон запрещает кшатрию принимать такие дары. Пусть сильней ший владеет всем. Сразись с любым из нас и докажи свою доблесть.

Так пел чаран, и я слушал его со все возрастающим недоверием. Конечно, пламенная мощь Дурьодханы могла сковать воду и окружить его золотым сиянием доспеха брахмы перед последним боем. Но разве я мог поверить, что Юдхиштхира под конец возжаждал крови врага, готового уйти в лесные отшельники? Нет, этого просто не могло быть. Конечно, по дхарме кшатрия Дурьодхана имел право на честный поединок. Это знали чараны и предложили самую яркую, страшную развязку этой многолетней борьбе. Вот и наш певец, закатив глаза, вдохновенно врал о том, как Юдхиштхира предложил Дурьодхане самому выбрать оружие. Вождь Кауравов выбрал палицу, во владении которой не имел равных. Видя это, Кришна укорил Юдхиштхиру за поспешную снисходительность к врагу.

Дурьодхана, несомненно, убил бы и Юдхиштхиру, и близнецов. Но сражаться с ним вызвался Бхимасена. Два героя, горя ненавистью друг к другу, встали на ровной площадке, подняв дубины с медными набалдашниками. Вспомнил ли кто-нибудь из них о том первом, прерванном поединке, когда, будучи учениками Дроны, они пробовали свои силы, не подозревая, что обратятся в смертельных врагов? Тогда перед лицом своего наставника они показали одинаковое искусство. Теперь, казалось бы, Дурьодхана, лишенный войска и надежды, не мог долго противостоять самому сильному из Пандавов. Но Кришна не зря укорял Юдхиштхиру за поспешность. Дурьодхана был спокоен и сосредоточен. Все страсти и желания в его сердце обратились в пепел, оставив лишь одно стремление — отомстить.

Бхимасена, превосходивший всех своей силой, не отличался особым хитроумием. Его сияющая медью палица с устрашающей монотонностью обрушивалась на голову, украшенную диадемой Хасти-напура. Но более ловкий Дурьодхана отражал все удары или отскакивал в сторону. И тогда опять вмешался Кришна, подсказав Арджуне, как помочь брату одолеть Дурьодхану. Все усилия Бхимасены оставались тщетными, пока Арджуна, поймав разъяренный взгляд брата, не похлопал себя ладонью по бедру. Бхимасена сделал вид, что утомился и не может быстро воздеть палицу для очередного удара. Тогда Дурьодхана решил, что настал его черед и с криком, подняв палицу, обрушил ее на голову врага. Но за мгновение до этого оружие Бхимасены прочертило страшный круг низко над землей, дробя его бедра. Этот удар был запрещен законами честного поединка, и Дурьодхана просто не успел его отразить. С перебитыми ногами он пал на землю. Бхимасена в пылу боя еще пытался добить его и уже поставил ногу на голову царя Хас-тинапура. Но тут вмешался Юдхиштхира, призвав не глумиться над поверженным врагом и предоставить его собственной карме. Пандавы вместе с царем ядавов оставили врага в луже крови и двинулись назад. Но непроглядная ночь пала на землю, заставив измученных царей искать ночлег неподалеку. А тем временем могучерукий Ашваттха-ман, стойкий в обетах Крипа и бык-воин Крита-варман отыскали своего предводителя.

— Поистине, нет ничего постоянного в жизни людей, — воскликнул сын Дроны при виде Дурь– одханы, — если я вижу тебя, плавающего в луже крови. Тот, кто повелевал народами, теперь слом лен, как стебель травинки.

И так ответил ему умирающий Дурьодхана:

— Благо мне! Какие бы беды ни одолевали меня, я не отвратился от битвы. Меня сразили ко варством. Благо мне! Я вижу вас троих, избежав ших смерти. Не печальтесь обо мне. Смерть при ходит ко всем живым существам.

Они погребли Дурьодхану и, томимые скорбью, остались на ночлег в лесной чаще. Сын Дроны, попав во власть гнева и жажды мести, не мог заснуть. Вдруг он увидел, как среди спящих на древе ворон бесшумно опустилась сова. Могучим клювом она стала убивать ослепленных тьмой птиц.

"Мне той совой пример показан, — подумал сын Дроны. — Гибель одинокого воина, соблюдающего все правила битвы, несомненна. Надо напасть на лагерь спящих Пандавов".

Чаран пел плохо. Он с трудом подбирал слова. Звуки, срывающиеся со струн, резали мне слух. Но я уже не обращал внимания на исполнение, поглощенный страшной картиной, открывающейся мне за словами.

Ашваттхаман, если верить чарану, смог побудить Крипу и Критавармана напасть на лагерь Пандавов. Это деяние было настолько чудовищным и бессмысленным, что я отказывался верить в него. Ашваттхаман, конечно, помнил, что Пандавы сами прибегли к обману, обрекая на смерть его отца. Но в одиночку напасть на акшаукини врагов? И никогда ничто не заставит меня поверить в участие Крипы.

Чаран не знал законов дваждырожденных, поэтому он и не сомневался в правдивости своего рассказа.

— …Этой же ночью Ашваттхаман проник в лагерь победителей и убил Дхриштадьюмну пря мо в его походном шатре. Дхриштадьюмна молил его: "О сын наставника, убей меня мечом, как по добает кшатрию". На что сын Дроны, наступив ногой ему на шею, прорычал: "Убийца наставни ка не достоин смерти от меча." От предсмертного крика своего предводителя проснулась стража. Но никто не мог противостоять Ашваттхаману. Шик– хандини, пытавшуюся прийти на помощь брату, он мечом рассек надвое, обратив в бегство осталь ных. Критаварман и Крипа стояли у входа в лагерь, убивая бегущих. Так погибло все войско Пандавов, и на их трупах пировали десятки тысяч ракшасов…

Тут я не выдержал:

— Но это ложь! Каким бы злодеем ни был Кри таварман, он, как все ядавы, привержен дхарме. Крипа всегда призывал прекратить смертоубий ство. К тому же если все войско Пандавов погибло, то кто вместе с Арджуной приводил к покорности мадров и тригартов во время жертвоп риношения коня?

Митра грустно улыбнулся:

— Но именно так рассказывают об избиении спящих сотни чаранов, идущих от деревни к де ревне по всей земле. Значит, именно так будут ду мать простые люди. Конечно, Крипа не участво вал в ночном нападении. Критаварман же вернул ся в Двараку и принес покаяние Кришне. На ка кое прощение мог бы он рассчитывать, если бы запятнал себя таким страшным преступлением? Да и войск у Пандавов осталось достаточно для объединения всей империи. Значит, ночного ис требления не было. Ужасная правда заключается в том, что Ашваттхаман действительно убил Дхриштадьюмну и Шикхандини, проникнув ночью в их шатер. Он считал, что они нарушили закон дхармы, убив его отца и Бхишму.

Но ведь перед этим Дрона отправил в царство Ямы Друпаду — отца Дхриштадьюмны… — возразил я.

Как определить праведные границы убийства, если обе стороны стремятся к победе любой ценой, — грустно сказал Митра. — Думаю, что это понимали Юдхиштхира и Арджуна…

А что они могли сделать? Если бы Арджуна уклонился от боя, то враги, далекие от его высоких прозрений, перебили бы нас.

И это говоришь ты, Муни? А кто порицал меня за пристрастие к дхарме кшатрия? — невесело усмехнулся Митра.

Я сейчас как никогда ненавижу кровопролитие, — возразил я, — но ведь была же у меня способность воплощаться в тех, кто нес бремя власти. Я понимаю Юдхиштхиру. Каким бы великим ни был человек, он бессилен против потока помыслов, устремлений и низменных желаний тех, кто окружает его. Благие намерения Юдхиштхи-ры щадить врагов разбились о законы войны, повелевающие убивать или быть убитым.

Митра кивнул:

Удивительно, но именно это сказал нам Юдхиштхира сразу после победы. Ты, конечно, знаешь, что Карна оказался его старшим братом? Похоже, Пандавы скорбели о нем ничуть не меньше, чем об Абхиманью или Гхатоткаче. А как они проклинали себя за то, что, лишив жизни Дурьодха-ну, не вернулись тотчас к своему войску.

А как же Ашваттхаман?

Никто из Пандавов не рассказывал о том, что было дальше. Мы знаем об этом только по песням чаранов, но можно ли им верить?

Прости меня, доблестный кшатрий, но все, что я говорю, — святая истина, — со смиренным упорством вмешался чаран. Митра с удивлением воззрился на него, высоко подняв брови. Потом грустно рассмеялся:

Вот видишь, Муни, новое время — новые чараны. Он пребывает в майе, но готов вызвать мой гнев, отстаивая то, во что верит. В Хастинапуре уже рассказывают о битве такие небылицы, что можно подумать, она произошла во времена прадедов. Скоро скажут, что не люди, а небожители скрестили там свои всепожирающие лучи.

— Да, да, — серьезно подтвердил чаран, — дивное оружие было пущено в ход. Я спою вам о поединке Арджуны и Ашваттхамана, чтобы у вас не осталось сомнений. Узнав об избиении спящих, примчалась к Юдхиштхире гневная Кришна Драупади. Трепеща, как былинка, треплемая вет ром, крикнула она Пандавам: "Горе жжет меня.

Если вы не отомстите, я буду сидеть неподвижно, умирая от голода. У сына Дроны есть самоцвет на голове, что защищает его от смерти и болезней. Принесите мне эту драгоценность, чтобы узнала я о гибели злодея". Воспылал гневом могучий Бхи-масена. Взошел он на колесницу, сделав возничим Накулу, и умчался за Ашваттхаманом. Следом бросились царь ядавов Кришна и Арджуна. Они отыскали сына Дроны в обители мудрых риши в далеком лесу. Был он в мочальном платье, с волосами, заплетенными на затылке. Ярко сиял на его челе обруч с дивным самоцветом. Увидев Пандавов, пылающих местью, выпустил он оружие Брахма-ширас. Его огонь способен поглотить три мира в последний час Калиюги. Тогда Кришна крикнул Арджуне: "Спасай себя и братьев. Выпусти то оружие, что в сердце твоем пребывает". И заблестело многолучистое пламя, направляемое Гандивой. И в ореоле лучей вспыхнуло в ответ острожгучее оружие сына Дроны. Но явились средь огня два великих риши. Носители жизни, мудрые, сами блистали они, подобно огням. Риши сказали: "Никогда это оружие против людей не пускайте". Погасил свое пламя Арджуна. Но не смог вобрать обратно пламенную мощь своего оружия сын Дроны. Сказали тогда великие риши: "Где оружие Брахмаширас побивается другим оружием, в той стране двенадцать лет не выпадает дождь. Останови действие твоего пламени, о Ашваттхаман, и верни драгоценность, что находится у тебя на голове". "Вот драгоценность, а вот я, — но устоит оружие. Зародышей в женах Пандавов оно убьет".

Чаран замолчал, чтобы перевести дух. Я потрясенно смотрел на Митру.

— Да, да, Муни, схватка между Ашваттхаманом и Пандавами действительно была. В тот день, когда Пандавы умчались за сыном Дроны, мы сами видели страшное знамение. Казалось, что пламя снисходит с небес, а звезды падают серебряным дождем. В тот день мы и без пророчеств чувствовали, что будущее Хастинапура колеблется на весах кармы. На другой день вернулись Кришна с Арджуной и какими-то неизвестными мне риши. Они раздавали снадобья всем, кто оказался рядом, но особым уходом окружили Уттаару. Она ждала ребенка от павшего Абхиманью. Я видел, что Пандавы близки к отчаянию. Ведь если что-нибудь случится с внуком Арджуны, то славный род Панду прервется. Все потомки царя Шантану — прародителя Дхритараштры, Панду и Видуры — погибли в битве. Истаяла многоводная река Лунной династии, бравшая начало от прародителя Бхара-ты. Но царь Кришна утешил Уттаару: "Было предсказано, что в роду Бхараты родится сын, который переживет смерть в утробе матери. Но мудрость риши возродит его к жизни. Пусть же он будет назван Парикшитом, что означает "восстановитель рода". И еще Кришна сказал, что сам Крипа будет учителем Парикшита. Под державным зонтом внука Арджуны земля Хастинапура обретет еще шестьдесят лет процветания.

Ох, уж мне эти пророчества, — безрадостно отозвался я, — сколько было пророчеств и мудрых предсказаний! Что ж Юдхиштхира не предусмотрел истребление дваждырожденных?

Трудно судить, что предусмотрел добродетельный Сын Дхармы. — ответил Митра. — В те дни мы кожей ощущали движение великих сил. Взять того же Ашваттхамана. Откуда у него талисман, оберегающий от гибели? Не человеческими руками создаются такие вещи. Страшная кара грозит тому, кто использует высшую мудрость во вред людям. Чараны утверждают, что самого Ашваттхамана небожители обрекли на три тысячи лет скитаний по безлюдным землям. Помнишь, как мы встретились с ним в Хастина-пуре? Поистине, даже великих сердцем героев не бережет карма от падения в бездну.

Да, тяжела кара, — тихо сказал я, — не слишком ли много жестокости снизошло с позволения богов на нашу землю?

Это божья кара, — вдруг подал голос смуглый чаран, о котором мы уже успели забыть, — дваждырожденные возжаждали стать равными богам. Гордыня погубила их. Лишь вера и молитвы могут вернуть на нашу землю благоденствие Сатьяюги.

А знаешь, Муни, — зло рассмеялся Митра, — он по-своему прав. Вспомни пророчества Маркандеи о том, что брахманов будут убивать как диких зверей. Этим людям не нужны наши знания. В наших храмах уже творят обряды и поют мантры новые жрецы. Они уверяют простецов, что брахманом может стать только человек, рожденный в варне брахманов. Знаком второго рождения у них служит не прозревшее сердце, а шнурок, перевязанный через плечо. Спасибо тебе, чаран, что напомнил о пути нового мира. Теперь мы с другом предадимся покаянию во искупление грехов. Ты же иди своей дорогой.

Поклонившись со смиренным достоинством, чаран покинул нас.

Может быть, это и была самая страшная ошибка дваждырожденных — пытаться сделать мудрость всеобщей, — вздохнул Митра. — Вместив в себя судьбу диких народов, патриархи приняли и карму этого мира.

Куда ты теперь?

Я буду неподалеку, — спокойно сказал мой друг, — ашрам Красной горы не должен оставаться пустым. Бесхитростная жизнь крестьянина не для меня, а во дворцах мне тесно. Ничто не закончилось. Каждому из нас еще предстоит разобраться в себе, чтобы найти продолжение пути. Не думаю, что твое отшельничество в хижине продлится долго.

На что ты надеешься? Мы уступаем нашим учителям во всем. И сердца наши ослепли.

Я не пытаюсь говорить, что мы сильнее. Мы просто другие. Мы остались погруженными в майю обыденной жизни, но зато выжили. Истинным дваждырожденным нет места в этом мире. Какой раджа потерпит слугу, наделенного способностью читать мысли и прозревать будущее? Склонит ли властелин свой слух к советам риши, если они противоречат его представлениям о собственном благополучии? Но дваждырожденные живы!

Где они?

Посмотрись в бронзовое зеркало. — почти зло воскликнул Митра. — Подумай, зачем Юдхиштхира собирал нас в Кампилье? Думаешь, рвы копать? Он готовил нас для перехода в будущее. В нас пробуждали знания и стремление к свободе. Нас учили жить вне общины. Братство распалось. Мы лишились обрядов и общих традиций. Все это залог нашей безопасности. Мы не носим тайных знаков, не одеваем священного шнура. Можно выкрасть амулеты, перенять условные знаки. Непосвященный не разглядит нас в толпе. Знаком принадлежности к тайному братству дваждырожденных останется свобода разума и огонь устремления. В любом обличий наши братья будут узнавать друг друга, в любом времени и народе. И, может быть, когда-нибудь под иными именами явится нашим потомкам творящая сила, вновь соединяющая зерно духа с Негасимым Сердцем Вселенной.

Потом мы с Митрой поудобнее устроились у огня и в безмолвии смотрели, как нежные сумерки нисходят на землю. В наших сердцах не было горечи. Все страшное, что могло случиться, уже случилось.

Наутро Митра начал собираться в путь. Я долго стоял на холме среди могучих деревьев, наблюдая, как конь и всадник растворяются в размытых красках зари. Потом я вернулся в хижину. У меня все еще не было ни сил, ни желания переступать невидимую черту, отделяющую лесное убежище от бескрайнего и по-прежнему непостижимого мира.

* * *

Шли дни. Густая тягучая жара уступила место сезону дождей. Я всегда любил это грозное и счастливое время омовения усталого лика земли.

Гремящие черные тучи заволокли весь небосвод и стороны света. Вода затопила все так, что было не разобрать, где ровное место, а где реки и холмы. Ревущие, шипящие, как змеи, потоки беспокойной воды украсили леса. На опушках кричали на разные голоса вепри, олени и птицы, в радостном опьянении метались павлины, самцы кукушки и толстые лягушки. Долгими ночами, когда ливень хлестал по сухим пальмовым листьям, я подолгу сидел у очага, любуясь танцем огненного дракона, не вспоминая о прошлом, не рисуя картины будущего.

За дождями в обилии новых оттенков пришло прохладное время, усыпавшее звездами чистое небо. Бесчисленные ночные светила изливали благодатный свет на отстоявшиеся воды лесных водоемов. Казалось, каждая капля лунной сомы, падая на черную гладь воды, утром прорастала белой лилией или благоуханным лотосом. Доброе время забвения и накопления новых сил.

Со времен ученичества в ашраме Красной горы я познал много упражнений и специальных поз, необходимых для сосредоточения и возжигания брахмы. Всем дваждырожденным предписывался некий ежедневный ритуал, укрепляющий душу и тело, дабы огонь Высоких полей не разрушил слабую плоть. Теперь я перестал в нем нуждаться. Любое действие — сбор дров или лекарственных трав, возжигание огня, как и приготовление еды — стало йогой. Сознание, обретающее новую ясность и глубину, перестало ограждать зерно духа от животворных потоков мира. Там, где скапливались корни всех чувств, мыслей и духовных стремлений, сияла собственным светом сбросившая ненужные оболочки, открывшаяся миру истинная сущность моего "я". Бесчисленные повторения побед и поражений оказались лишь майей, мешавшей моему внутреннему взору разглядеть истину.

— Почему я не помню опыта прошлых вопло щений? — спросил я самого себя.

И некто мудрый и отрешенный, с некоторых пор поселившийся во мне, ответил:

— Потому что великий Установитель милосер ден к нам. Много времени понадобилось тебе, чтобы расстаться с переживаниями о событиях, поглотивших тебя в минувшие годы. Даже вели кие свершения, открытия и переживания стали препятствием на Пути. А что было бы с тобой, если к ним добавить знания и чувственный опыт прошлых воплощений? Вспомни, что мешало тво им воинам постигать новое? Именно знания и опыт, обретенные ранее. Знай они больше, и ты не смог бы повести их за собой. Так увещевания патриархов не смогли достичь сердца мудрого Дхритараштры. И что бы случилось с твоим "я", если б сошлись в одном теле забитый раб, крово жадный разбойник, жрица какого-нибудь неведо мого нам божества и жаждущий знаний дважды– рожденный? Они принесли бы в новую жизнь тщетный опыт переживаний, разбитые надежды и, может быть, представление о счастье, не совместимое с ценностями и устремлениями лю дей, наполняющих твой мир. Раб в твоей душе по нуждал бы набивать закрома зерном, как это сде лал Аджа, жрица подарила бы тоску о потерянной чистоте и величии, а разбойник наделил бы неподъемным грузом искуплений. Счастье, что мы пришли в этот мир невинными детьми.

Внутренним взором я окинул прожитую жизнь, опаленную блеском побед и ужасом потерь, разворошив угли прошедших месяцев, уже подернувшихся пеплом забвения. И все это: дорогое, трогательное, дарившее счастье и страдания, вдруг уместилось в одной-единственной капле истинного знания, упавшей на зерно духа. Только эту каплю и сохранит Чаша для будущих воплощений. Но именно она даст силы ростку, который пробьется сквозь мрак небытия, пронеся мою сущность и память в будущее рождение.

Как легко писать об этом сейчас и как трудно совместить это в душе с воспоминаниями моего героя Муни, деловито готовящегося отдать жизнь в битве ради возрождения сообщества совершенных людей, обладающих огненной силой брахмы.

Но звучит во мне голос древней памяти. Он бесплотен и едва уловим. Его нельзя усилить, схватить, прижать к уху, как морскую раковину. Этот голос сам всплывает на поверхность из глубин Чаши, оживотворяя облики и деяния тех, кто давно отлит в сияющую форму бесчисленными сказаниями и легендами. Среди могучих царей и героев на далеком конце натянутой струны воплощений еще сияет искра неизбытой жизни моего Муни.

Невольно спрашиваю себя, а смог бы я в нынешнем воплощении действовать и чувствовать, как он. Нет, иные идеалы и жизненные цели рождают во мне творческую энергию. Так что же передается через тьму развоплощений? Могу ли я считать Муни самим собой? Было ли у него предчувствие моего воплощения? Может, и было. Иногда мне кажется, что будущее, скроенное кое-как нашей необузданной фантазией, способно менять настоящее. Луч надежды и веры, устремленный вперед к непрожитым годам и жизням, открывает плотины, рождая приток новых сил, достаточных для продолжения пути к идеалу. Ведь сказано в Махабхарате: "Не было времени, когда бы ни ты, ни я не существовали". Значит, и в прошлом, и в будущем я уже был, есть и буду. И нет смысла беспокоиться о той части моего "я", что до сих пор рубится на Курукшетре с расширенными от ужаса глазами в пыли и кровавом поту. Прошлое сражается за то, чтобы будущее состоялось. Это — ступень постижения мира. А страдания и трудности — лишь необходимый способ обретения опыта. Может, благодаря им и прибывают силы в зерно духа, не позволяя ему кануть втуне, сгнить, раствориться в могиле забвения.

При этой мысли я радостно хлопнул в ладоши и воскликнул: "Свасти!" Так делают брахманы, получившие знак, что их жертва угодна богам. Я прозрел, избавившись от скорби по деяниям, казавшимся бесплодными и жестокими. Если бы Бхишма, Дрона и Крипа оказались сейчас рядом со мной, то они могли бы приветствовать собрата, вступившего в третий ашрам. Только приветствовать, ибо никто во всем мире не мог теперь ни остановить, ни ускорить моего восхождения. Я обрел свободу и желание продолжать путь, не зависящий больше от ашрамов, обрядов, воплощенных Учителей и даже самой смерти. Только так я смогу постичь тайну прорастания зерна духа — единственную сокровенную истину человеческой жизни.

Надо только уметь ждать, ибо всему свой срок. И пришла весна.

* * *

Однажды утром я вышел из хижины, чтобы встретить зарю. И увидел в чистоте цвета и кипении форм снежно-белый клубящийся, как облако, озаренное солнцем, жасминовый куст. Казалось, вся майя мира сгустилась предо мной в магический знак, яркий и неоспоримый, как память юности. Почему я заметил его только сегодня? Почему только сейчас моего слуха достигло тягучее гудение пчел, опьяненных сладкой амритой? Я стоял, наполненный восторгом, чувствуя, как медленно, почти неощутимо, падают на алтарь сердца золотые капли мгновений.

Из состояния радостного остолбенения меня вывел короткий, неуверенный смех. Рядом с белым кустом лежал сухой ствол дерева, поваленного еще в сезон дождей. На скрещении черных ветвей я увидел женщину, сидящую в непринужденной позе небесной танцовщицы. Она слегка откинулась, расправив плечи и свесив стройные ноги к самой траве, словно готовая к бегу, танцу, полету. Я так давно не видел женщин, что фигура на том конце поляны показалась мне сотканной, подобно Тилоттаме, из осколков драгоценных камней. Образы Нанди, Прийи, Латы, как тени облаков, прошли по моему сердцу. Не знаю почему, но именно Лату я меньше всего надеялся увидеть рядом со своей хижиной. Кармическое кольцо вернуло мою жизнь к ее началу. Для юноши, некогда жившего в этой хижине, апсара была отдаленным будущим.

Я стоял и смотрел, боясь подойти. Слишком уж много в Сокровенных сказаниях было рассказов о подвижниках, попавших в плен иллюзии, сотканной ракшасами.

Женщина, как видно, поняла мои колебания и легко спрыгнула с черного ствола на изумрудный ковер травы. С грациозной непринужденностью она поправила светлую ткань, обтекавшую ее бедра и плечи, и двинулась ко мне. Лунный блик в трепетной тени леса. Запах жасмина, звездное сияние в глазах, чуть похудевшее, заострившееся лицо… Это была Лата.

Как ты сюда попала? — спросил я, что на самом деле надо было понимать: "ты не порождение майи?"

Не бойся. Ты видишь телесное воплощение своей жены, — сказала Лата, и я почувствовал, каких трудов ей стоила эта попытка пошутить. — Я не разучилась путешествовать с тех пор, как мы пересекли с тобой долину Ганги.

Удивительно, что, несмотря на долгий путь, ее лицо оставалось чистым и безмятежным, а дыхание — спокойным и благоухающим. В таких обликах являлись простым смертным небожители.

— Но как ты узнала, где я?

В Хастинапуре по-прежнему знают немало.

Брахма вернулась?

В мире много других способов получить известие. Митра сообщил нам, — потом, помолчав, добавила. — Мы были поглощены делами империи. Потом я пустилась в путь. Но тебя действительно нелегко отыскать в этих лесах.

Лата говорила нарочито безразличным тоном, но не было покоя в ее душе. Под гладкой кожей округлой шеи билась, пульсировала синяя жилка.

Странным узором ведет тебя карма, — сказала Лата, удивленно оглядывая хижину.

Пусть будет вечно неведом мой путь, — ответил я, так как надо же было что-то ответить. Время для настоящих разговоров еще не пришло.

По обычаю отшельников я поднес ей кокосовую скорлупу с ключевой водой и лесные фрукты. Мы сели в тени хижины, ведя неспешную, осторожную беседу.

Как течет жизнь в Хастинапуре? — осведомился я. — По-прежнему ли Юдхиштхира и его братья восседают на высоких тронах?

Я рада, что эти имена еще что-то значат для тебя, — отозвалась Лата. — Ты только уехал, а войска Пандавов вошли в город. Их было так мало, что любое празднование казалось святотатством. Юдхиштхира сразу приказал устроить пышные похороны всех павших в битве. Слуги и горожане помогали нам готовить погребальные костры на Курукшетре. Юдхиштхира сказал, что отрекается от царства и уходит в леса для покаяния. Но Бхи-масена с Арджуной воспротивились. "Достойно ли теперь обращаться к бездействию? Если бы отречение имело смысл, то неподвижные горы и деревья были бы первыми во всем", — сказали они. И патриарх Вьяса убеждал Юдхиштхиру: "Не отрекайся от царства. Никакое покаяние не облегчит твоей кармы. Все, что тебе осталось — это пытаться прожить как можно дольше, чтобы благими делами искупить содеянное".

Так Юдхиштхира одел диадему царей Хасти-напура. В тот же день нас покинул Кришна. Он вернулся в Двараку вместе с Субхадрой, оплакивающей Абхиманью. Но перед этим царь ядавов предсказал, что сын Абхиманью и Уттаары будет править страной, когда придет его срок. Кришна непостижим. Даже Арджуна оказывал ему почести, как живому воплощению бога. А ведь до битвы они были просто друзьями. Так или иначе, Кришна покинул нас, и что-то говорит мне, что навсегда. Вслед за Дхритараштрой и его супругой ушли в лесную хижину его брат Видура и Кун-ти. Я часто думаю, что если бы Кунти открыла тайну рождения Карны Юдхиштхире, то битва могла не состояться. Юдхиштхира уступил бы трон старшему брату.

Какой смысл гадать, — вздохнул я. — Дурьодхана все равно бы не смирился. Битва была неизбежна так же, как беды, которые еще ждут царство Хастинапура.

О да, — с горечью сказала Лата, — в этом мы убедились в последующие годы. Юдхиштхира пытался утвердить закон дхармы на всех подвластных землях. Думаю, он имел планы вновь устремить сердца лучших к Высоким полям. Но потери нашего братства оказались невосполнимыми. Тысячи внешних обстоятельств постоянно размывали тонкие нити связи: кшатрии ждали наград, мелкие раджи утаивали дань. Я была в свите Юдхиштхиры и восхищалась тем упорством, с каким он пытался утвердить новый порядок. Сын Дхармы не уставал наставлять и вразумлять тех, от кого зависели покой и благоденствие всей страны. Ему внимали с почтением, молились как на бога. Враги трепетали перед его братьями. Но кроме горстки дваждырожденных, никто не был в силах вместить мечту властелина Хастинапура. Применять силу Пандавы не хотели. Даже неистовый Бхимасена не мог поднять руку на тех, кто ничтожен и неспособен к сопротивлению. Арджуна почти не покидал своих покоев. Смерть Абхиманью и убийство Карны тяжелым бременем легли на его сердце. Накула и Сахадева неизменно выполняли все приказы старшего брата, но их тяготило безнадежное величие его замыслов. Только тогда я по-настоящему поняла, о каком искуплении говорил Вьяса, убеждая Юдхнштхиру принять трон Хастинапура.

Потом царь собрал всех дваждырожденных, что оставались подле него, и снял оковы долга. Поэтому я здесь.

Лата замолчала и опустила голову. Апсары не плачут. Доспехи их духа неодолимы для тоски и отчаяния. Впрочем, в чем можно быть уверенным, лишившись способности читать мысли любимого человека, сидящего на расстоянии вытянутой руки?

* * *

Так я на время вернулся в ашрам домохозяина. Пусть лесная хижина мало походила на дом, подаренный мне в Кампилье, зато не маячил передо мной черный призрак неизбежной войны. Нас окружали не грозные властелины и смиренные слуги, а разноцветные попугаи и любопытные обезьяны. Бремя долга больше не отягощало наши мысли.

Но тягуче-сладостному потоку безвременья пришел конец. Присутствие Латы волей-неволей выводило меня из состояния отрешенности, не принося радости и удовлетворения.

Лата вела себя скромно и скованно. После нашего первого разговора, мы больше не возвращались к событиям в Хастинапуре. Отбросив мысли о прошлом, я против своей воли отрекся от всего, что связывало меня с Латой.

Прорубаясь сквозь ряды врагов к Хастинапу-ру, я думал, что открываю дорогу к Лате. Но достиг иного. Эти ничтожные восемнадцать дней наделили меня новым знанием, заставили прозреть. Прорвавшись сквозь мрак ненависти и ужаса, я вынырнул на новом плане бытия иобнару-жил, что незримая пропасть отделяет меня от любимой. Мы не поняли друг друга в Хастинапуре. Мы боялись говорить об этом сейчас, ибо слова бессильны перекинуть мост через пропасть жизненного опыта. Раньше благодаря искусству воплощения мы легко принимали открытия и прозрения друг друга. Но именно этой способности и лишили нас боги, погасив поток брахмы.

Понимать — для дваждырожденного означало вмещать. Без этого разум отказывался искать истину в словах и внешнем облике людей. Только теперь я понял, насколько слепо и глухо отдельное "я" непробудившегося человека.

Невещественная пелена майи мешала мне приблизиться к подруге, а нежные слова и прикосновения казались пустым ритуалом, доставшимся в наследство от иной жизни. Ее сущность пребывала в оболочке прошлых страданий, открытых без меня истин, не ясных мне угрызений совести и чуждых стремлений.

Время от времени я ловил на себе внимательный, напряженный взгляд апсары. Казалось, она силится понять, что скрывается за моими словами и жестами, но опасается сделать ошибку или испытать боль. Прежняя улыбка больше не озаряла бледное лицо той, кого я привык почитать как воплощение лунной богини. Мои слова, вопросы часто встречали ответное молчание.

Мне начинало казаться, что мы просто мучаем друг друга. Однако воспитание дваждырожденных помогало нам оставаться в строгих рамках, хотя бы внешне не нарушать гармонию друг друга. Мы много медитировали и редко разговаривали.

К исходу второго месяца я почувствовал неодолимое желание побыть подольше в одиночестве, а заодно и пополнить запасы провизии.

— Я должен оставить тебя на некоторое вре мя для того, чтобы спуститься в деревню. Там я достану сыр и лепешки, а, возможно, и что-нибудь более достойное прекрасной гостьи из Хастина– пура, — сказал я Лате, — сам я привык доволь ствоваться малым, но долг главы семьи велит мне позаботиться о тебе.

Утро было солнечным и тихим. Трели птиц возносились торжественным гимном. Я говорил радостно и беззаботно, наслаждаясь одновременно и своим внутренним состоянием, и красотой весеннего мира. Молчание подруги заставило меня опустить взор с неба на ее лицо. Глаза, подобные лотосам, изучали меня с немым укором. Радостно приподнятое настроение, только что изливавшееся из меня на весь мир, испарилось, как влага на раскаленном песке.

Что ты молчишь? — спросил я.

Я потеряла смысл вопроса, пытаясь понять, что скрывается за учтивыми словами, — весьма холодно ответила Лата.

— Ничего, кроме искренней заботы о твоем благополучии, — все еще весело проговорил я, но теперь это чувство было показным. Горячий су хой песок поглощал капли радости. — Я не пони маю, что тебе не понравилось в моих словах.

Лата передернула прямыми плечами, словно сбрасывая мои руки:

— А я не понимаю, почему эти два месяца ты связан со мной только долгом и жалостью. Только что ты назвал меня гостьей из Хастинапура, кото рая к тому же нуждается в особой еде. Апсара не принадлежит никакому городу и нуждается в осо бых яствах не более, чем ты сам. Все, что ты ска зал, способно только унизить меня.

Так мы с Латой не разговаривали никогда. Откуда мне было знать, что мой легкомысленный тон, незначащие слова могут быть понятыми так превратно. Раньше мы обходились почти без слов и только теперь я остро ощутил нехватку привычного простым людям ритуала разговора. И все-таки что-то в словах Латы было истиной. Я не знал, как себя вести с ней, ибо не понимал степень обиды, оставшейся в ее сердце после моего ухода из Хастинапура. Сомнений в собственной правоте у меня не было. Но признала ли это Лата? Может быть, в глубине сердца она все еще осуждает меня за "предательство" Пандавов. Я так привык считать ее своей неотъемлемой частью, что одна лишь возможность потери таила угрозу моей сущности. Чувство в сотни раз более острое, чем ревность к сопернику, когтистой лапой ракшаса скребло мое сердце. Какой теперь была моя Лата? Той, что оставила меня в Хастинапуре ради не понятного мне теперь долга? Может, она уже забыла то время, когда признала меня Учителем и защитником?

Да, апсара держалась с безупречным смирением, уходя в глубокое сосредоточение от прямого разговора о том, что казалось мне самым главным. Можно ли заставить ее говорить против воли? Какой истины и какой гармонии можно достичь принуждением? Но что же тогда поможет остановить разрушительный внутренний диалог, который разрывал мое сердце на части?

Лата по-прежнему держала молчание как щит, поднятый перед своим настороженным взором.

— Так или иначе, мне надо в деревню. Приду вечером, — сказал я, вновь проклиная темноту, окутавшую наши сердца, — нам надо узнать, что произошло с нашими властелинами за минувшие месяцы.

Лата грустно опустила голову:

— Что ожидаешь ты услышать о Пандавах? Когда я покидала Хастинапур, Юдхиштхира выг лядел не лучше, чем Бхишма в дни битвы. Бхима– сена и Арджуна по-прежнему верны старшему брату, но в их глазах я не видела ни уверенности ни покоя. Вечно радостные близнецы теперь ста ли деловиты до ожесточения. Чего стоили все по беды, если они сковали дваждырожденных новы ми цепями долга и покаяния? Для этого прозре ния понадобился только один день, когда женщи ны омывали тела погибших на Курукшетре. Я не хотела будоражить твою память картинами кош мара и безумия. Но если ты хочешь, то представь из моих слов долгое шествие рыдающих матерей и жен к проклятому полю, потом поиски убитых. Изнеженные кшатрийские девы, подобно просто людинкам, бродили босиком по земле, вязкой от крови. Одни захлебывались в исступленных ры даниях, другие пытались разговаривать с мертвы ми. Шакалы выходили из леса прямо днем. Стер вятники выклевывали мертвые глаза, не обращая внимания на тех, кто пытался помешать этому страшному пиршеству. Я сама видела, как люди страны Синдху отыскали останки царя Джаядрат– хи, убитого Арджуной. Его тело было лишено го ловы, и жена, стоя на коленях, не знала, как убе диться в правильности своей находки. В роскош ном шатре прекрасная Уттаара не могла отойти от смертного ложа Абхиманью. Она припала к телу, освобожденному от доспехов и покрытого бальзамами, пытаясь, подобно апсарам древнос ти, вернуть его к жизни. Но всей брахмы остав шихся не хватило, чтобы вернуть жизнь хотя бы одному погибшему. Тогда я с ужасом подумала, что могла бы отыскать и твое обезглавленное тело среди горы трупов. И какое значение имело бы для меня имя победителя? Думаю, я бы взошла вмес те с тобой на погребальный костер, как делают иногда обезумевшие кшатрийские жены. Сам Юд хиштхира умолял тогда женщин остаться верными долгу перед детьми погибших. Кто, как не они, мог возродить силу и славу ушедших героев…

Я попытался остановить Лату, ибо видел, как страшные воспоминания рождают слезы в ее глазах.

Но она ответила:

— Я должна передать тебе то, что пережила. Ведь до этого я оставалась в Хастинапуре, не видя всего ужаса, что выпал на твою долю. Твое отвра щение ко всему случившемуся я понимала как проявление слабости. Ночь плача на Курукшетре подарила мне прозрение.

— Почему же ты не последовала за мной? Лата вскинула голову, стремясь встретиться со

мной взглядом. Прозрачная, ускользающая быстротечность окружающего мира отражалась на влажной поверхности ее огромных глаз, как радуга, стоящая в облаке брызг на перекатах.

— Прошлое принадлежало Пандавам, — ска зала она глубоким, чуть хриплым голосом, — они создали меня такой, какая я есть. Надо было от дать долг до конца… Собрать плоды кармы и ос вободиться. .. Как только это стало возможным, я начала искать твой путь… но, кажется, слишком поздно… Я медитирую, советуюсь с богами… Но ты все равно отдаляешься… А теперь ступай в свою деревню. Мне тоже надо побыть одной.

Я ушел. Смятение, поселившееся в сердце два месяца назад, постепенно улеглось. Взор прояснился. Мир вновь заговорил со мной, меняя знаки на священной мандале небес. Дивные краски восхода казались золотой сетью майи, которую слой за слоем отдергивает нетерпеливая рука бога. Я шел не торопясь среди пробуждающегося леса.

Потом показались хижины и поля. Крестьяне доброжелательно приветствовали меня. Среди них мне было легко и спокойно оставаться безмятежным созерцателем. Я переходил из хижины в хижину, чувствуя аромат чужой жизни и теплый поток не касающихся меня чувств. Знакомые мужчины приглашали странствующего риши к себе, угощали молоком и лепешками, охотно делились крупицами новостей, которые долетали до деревни из внешнего мира. Глядя на простые открытые лица деревенских девушек, ощущая на себе их взоры, полные теплого любопытства, я невольно сравнивал их с Латой. (Поистине привязанности рождают страдания.) Насколько проще было бы взять за руку какую-нибудь из смуг-лотелых деревенских красавиц с глазами газели, увлечь ее в хижину, открыв живой родник чувств, незамутненный воспоминаниями и чрезмерной требовательностью.

Впрочем, я отбросил все размышления о девушках, когда мои глаза вдруг заметили усталого человека, бредущего мимо домов с каким-то струнным инструментом в руках. Оказывается, жажда услышать о том, что сейчас происходит в Хастинапуре, подспудно жила во мне все эти дни. Я поспешил к незнакомцу и вежливо осведомился, откуда он идет и что знает о происходящем на севере.

В этот раз боги были милостивы ко мне и утолили вожделение моего сердца. Человек оказался чараном, бредущим на юг прямо из Хастинапура. Пообещав вознаградить его (разумеется, за счет деревни), я повел певца в тень одного из домов. Он послушно повиновался мне. Я уже не удивлялся этому. Привычка повелевать безотчетно проявлялась сквозь облик смиренного риши, придавая властную убедительность моим словам и поступкам.

Чаран начал свое распевное повествование, и я сразу забыл об окружающей меня деревне, томящейся в неизвестности Лате, обо всех последних месяцах покоя и благоденствия. Мысленно я вернулся в Хастинапур, впустив в себя почти обузданные чувства ярости, гнева, горчайшей печали. Страшную картину рисовал заунывный речитатив певца.

На дальнем западе в землях ядавов мой друг Сатьяки в порыве гнева убил Критавармана, которому не простил измены. Их поединок произошел во время особенно буйного пира после чрезмерных возлияний суры. Огонь смертельной обиды, едва тлевший после Курукшетры среди победителей и побежденных, вдруг воспылал ярким пламенем, пожравшим многих бходжей и анартов. Содрогнулась от ненависти земля и бог Варуна обрушил на Двараку океанские воды. Великий город навеки скрылся под водой, гася огонь вражды вместе с человеческими жизнями. Арджуна, узнав о несчастье, помчался на колеснице в Двараку, чтобы собрать тех, кто уцелел. Он не застал уже ни Кришны, ни Баладевы. Оба царя ядавов, если верить чаранам, оставили свое земное воплощение и вернулись в мир небожителей.

Арджуна забрал их родственников и многочисленных жен Кришны для того, чтобы предоставить им приют в Хастинапуре. Но он сам был внезапно атакован отрядом разбойников. В последующей стычке, наверное, ничтожнейшей из всех пережитых Носящим диадему, величайший лучник потерпел поражение. Гандива сломался в его руках. Беззащитные женщины и родственники Кришны попали в рабство к разбойникам. Сам Арджуна все-таки сумел отбиться и вернулся на океанский берег. Здесь после долгих молитв и размышлений он бросил Гандиву в море, возвращая дивное оружие его первоначальному владыке. Почти в то же время приняли смерть Дхритараштра, Гандхари и мать Пандавов Кун-ти. Говорят, что лесная обитель сгорела в лесном пожаре, который начался от огня, сошедшего с их алтаря. Так Кунти и Гандхари все-таки совершили обряд самосожжения, от которого их отговорил на Курукшетре Юдхиштхира.

Теперь Царя справедливости ничего не связывало. Пандавы покинули Хастинапур. Сын Дхармы оставил трон внуку Арджуны Парикшиту. Так сбылось предсказание Кришны. О последних днях Юдхиштхиры, его братьев и Драупади достоверно не знал никто из смертных. Но чараны пели, что их путь вновь пролег к северным горам. На подъеме к сияющей вершине Кришна Драупади не вынесла тягот пути и пала на землю без стона и жалоб. Когда Сахадева подбежал к ней, то обнаружил, что сердце прекраснейшей из женщин уже не бьется. Вслед за ней прекратили свое земное восхождение Сахадева и Накула, Арджуна и Бхи-масена. Один Юдхиштхира, преодолевая страдания, продолжал путь на вершину. Чараны уверяют, что Хранители мира, потрясенные его самоотречением и упорством, позволили ему взойти на небо в телесном облике. Там он и встретился вновь со своими братьями и верной супругой, обретя обитель немеркнущего света.

Это было все, что знал чаран. Действительные события уже отлились в твердую форму волшебного сказания. Что из услышанного было правдой, что дивным вымыслом? Признаться, для меня это не имело значения. Пандавы ушли. С этой мыслью мне еще предстояло свыкнуться. Передав певца на попечение двух-трех крестьян, охочих до новостей, я отправился на поиски уединения. Голова кружилась, сердце разрывало грудную клетку. Надо было восстановить утерянную ясность разума и обуздать смятенные чувства. Только тогда все услышанное могло быть вмещено моей сущностью, обрести непреложность пережитой истины.

Я побродил среди зеленеющих полей, оберегаемых замшелыми камнями с изображением трезубца Шивы. Постоял над мутным потоком оросительного канала и, не найдя забвения, зашел в деревенский храм. Знакомый жрец принял меня учтиво и отстраненно, как гостя из иной, не связанной со всем происходящим, жизни. В храме сладко пахло благовониями и маслом. У каменного идола, изображавшего невесть какого бога — покровителя деревни, — лежала пригоршня цветов и несколько бананов — скромное подношение не знакомого мне крестьянина, простертого здесь же на земляном полу в страстной молитве.

Пока мы беседовали со жрецом, я с любопытством рассматривал лежащее на земле темное тело в короткой замызганной юбке и пытался угадать, о чем молит божество этот человек, оторвавшийся от привычной работы на поле. Лица, опущенного на землю, я не мог разглядеть. Черная шапка свалявшихся волос, бугорки выступающего позвоночника, худые узловатые руки, брошенные ладонями на пол. Поза полного самоотречения и страстной мольбы. Что знал этот человек о пылающем сердце Вселенной, о безличном Атмане — источнике всех законов, предопределивших его скудную, замкнутую, как гончарный круг, жизнь? А можно ли молиться безличному океану, небу, потоку брахмы?

Я вдруг перестал слышать почтительный шепот жреца, пропали стены храма, земляной пол, запах благовоний. Сквозь оболочку простертого тела на меня плеснуло бестелесным, но таким ярким, узнаваемым светом Высшего присутствия! Этот человек, лежащий во прахе, познал Бога. Он видел его живой образ в холодном камне, наделив творение весьма посредственного ваятеля неземным обликом и силой. Этому личному богу можно было принести свои мольбы, можно было возопить о помощи. Словно сквозь туман майи, воплотившись в чувства крестьянина, я увидел сияющий серебряный луч, протянувшийся к Высоким полям. Он брал начало здесь, связуя простое, непрозревшее сердце с каменным изваянием, и уходил от него к Негасимому Сердцу Вселенной, которое еще мгновение до этого казалось мне утерянным навсегда. И вдруг оказалось так просто вновь вместить в себя (а значит, полюбить) и этого крестьянина, и жреца, со всеми созданными ими богами, эту деревню с каменными идолами — хранителями полей, с суеверным ужасом перед духами предков. Это была майя, за которой вновь ясно грозно и милосердно проглянули очи ЕДИНОГО БОГА.

Я вновь прозрел. Сердце трепетно и властно забилось в груди. Значит, я не потерял ничего из прошлых обретений. Божественная сила осталась со мной. Надо только вспомнить… Понять… Научиться тому, что было дано от рождения этому неведомому крестьянину, озарившему светом чистой любви присутствие Бога.

Почему же мы утеряли эту благодать? Сколько раз говорил Арджуна, что не поднимет оружия против наставников? Куда делась способность Бхимасены обуздывать свои чувства, когда он упивался убийством своих врагов? Возможно ли, что все слова о брахме и дхарме стали для дважды-рожденных пустым звуком, и превратились они в слепые орудия убийства, отдающие отчет в своих поступках не более, чем игральные кости? Почему же моя память окутывает прозрачные, ускользающие облики Пандавов сияющей аурой мудрости и сострадания? Они, как и их враги, были бессильны противостоять потоку времени. Но до самого конца ярко пылал в их сердцах огонь божественного предназначения и человеческой отваги. Ни судить, ни даже понять их деяний мы не сможем, если не воплотимся полностью в глубину их страданий, принесенных в жертвенный огонь непознаваемой жизни.

Была ли битва на Курукшетре? Она точно была в моем сердце, где вновь и вновь, нахлестывая коней чувств, проносятся темноликий непознанный Кришна и сияющий, пронзительно ясный, преданный долгу и доблести Арджуна.

И тут я словно наяву услышал голос Кришны: "Познавшие Поле не скорбят ни о живых, ни об ушедших. Ибо Я был всегда, также и ты, и эти владыки народов. И впредь все мы пребудем вовеки. Как в этом теле сменится детство на юность, зрелость и старость, так воплощенный сменяет тела. Мудрец не смущается этим. Как обветшалые сбросив одежды, новые муж надевает, так обветшавшие сбросив тела, в новые входит носитель тела. Вездесущий, Он пребывает, стойкий, недвижный, вечный. Не проявлены существа в начале, проявлены в середине, не проявлены также в исходе. Какая в этом печаль?"

Луч из прошлого в будущее… Золотая струна, звучащая под невесомым прикосновением светлого блика. Разве не о моей жизни говорил Кришна?

Новая сила жгучей пронзительной струей вошла в мое тело. Словно повинуясь высшей воле, мои губы начали шептать слова Сокровенных сказаний: "Безначален, запределен Брахма. Ни как Сущее, ни как Не Сущее, его не определяют. Качествами всех чувств сверкая, ото всех чувств свободен. Он далеко и близко. Он — свет светов, он именуется запредельным мраку. Он — знание, предмет и цель познавания. В сердце каждого Он пребывает. Он именуется Атман, Познавший Поле. Постигший это риши в Его Бытие вступает".

Так или почти так гласили Сокровенные сказания, которые слушал я многие месяцы ученичества. Но лишь теперь их темный, непроявленный смысл засиял сладостным светом открытия. Что же там говорилось еще? Надо вспомнить, отбросить последнюю преграду, отделяющую меня от прозрения.

"Становятся причастными Брахме те подвижники, кто отрешился от желаний и вожделений, кто расторг двойственность, радуясь общему благу".

Двойственность порочна? Что это значит? Царство форм и движений предстает прозревшим лишь проявлением одного единственного начала — Пуруши, Атмана, Негасимого Сердца Вселенной, Установителя. Мир Брахмы вмещает все проявленное и непроявленное в этой Вселенной. Разве не эту мысль постиг потрясенный Арджуна, узрев среди битвы бесчисленные проявления божественных форм Кришны?

Как преодолеть двойственность? "Сосредоточением иные Атмана сами в себе созерцают, другие — усилием мысли, иные — усилием действий". Все пути ведут к единой цели, ибо все и есть Он. И еще я вспомнил, как Кришна говорил Арджуне: "Так же, как мой слуга не может жить без меня, его высшей цели, так и Я не могу жить без него. Значит поистине Он есть Я".

Значит, и моя сущность тождественна Богу — искра проявленная, луч, истекающий из Центра. Часть не может постичь целого, породившего ее. Человеку не вместить Абсолюта. Но стоит осознать свое нерасторжимое единство со всем проявленным во Вселенной, как отпадает двойственность, разрушается иллюзия отверженности собственного "я" от Бога. Капля возвращается в океан. Поле охватывает все сущее, все царство форм, действий, времен и пространств.

Его непроявленный лик я видел теперь сквозь смертную вражду Пандавов и Кауравов, во всех побежденных и победителях, в проклинающих и проклятых, в тысячеокой безгласой толпе крестьян и в гордых раджах. Все рождающееся и погибающее в этом мире предстало бесчисленными формами Его проявлений. Это Его творческой силе поклонялись под именем Шакти и Пракрити, Кали и Калы. Он был и в майе — в каждой частице ослепительной иллюзии.

А значит, оставалось только возлюбить в себе эту непостижимую глубину, где на черных водах непроявленного качается белый лотос, неуничтожимое сокровище, зерно духа. Любить Бога в себе и означает подняться до осознания своей связи с Высшим. Ты есть Он, и они есть Он. Познать — означает вместить все Поле в свои разум и чувства, претворить в себе Бога, воплотить в себе его Бытие, стать тем, что познаешь.

Не знаю, сколь долго пребывал я в оцепенении, погрузившись взором в созерцание божественных видений. Потом я покинул храм. Прохладный ночной ветер заставил меня вернуться в оболочку собственного отдельного "я". Но свет прозрения еще жил во мне, открывая путь к новым свершениям и надеждам. То, что раньше казалось майей, досадной преградой на пути к отождествлению с Высшим, теперь предстало неизбежным, ясным, сладостным потоком жизни.

Благословенная минута! Я ощутил, как расширилось мое сердце, разом вмещая и объятое закатом небо и туманные луга, испускавшие непередаваемый аромат цветов и трав, и темно-синие горы на горизонте. На миг мне показалось, что я вижу телесными очами, как с небес, с полей Брахмы на наши поля изливаются струи прозрачного дыхания жизни. Единый поток пронизывал все, связывая мою сущность с каждым листиком в лесу, с каждой травинкой, тянущейся в небо. В недвижном времени творилось великое колдовство слияния неба и земли, человеческой сущности и великого Атмана. Без надрывных усилий мое сердце вновь ощутило поток и растворилось в нем на несколько мгновений осуществленного слияния с абсолютной силой вселенского закона.

Я шел медленно, наслаждаясь тягучими мгновениями пути домой, полный предчувствий и новой, пронзительной ясности. Скоро пальцы бога разожмут тетиву, и стрела жизни прочертит радостный точный путь к еще неосознанной, но уже готовой раскрыться цели. Будущее уже начинало осуществляться. "Как странно погибли Пандавы,

— думал я без грусти, — даже боги не могли от нять у них жизнь, пока Кришна Драупади питала их огнем любви".

И тут я с мучительным нетерпением захотел увидеть Лату. То, что разделяло нас в последние дни, было нелепым, ничтожным по сравнению с великим потоком любви, истекающим на землю с небес. Я явственно увидел перед собой напряженное, тревожно-ожидающее лицо жены и до дрожи в руках захотел заключить ее в свои объятия, наполнить своим дыханием ее рот, воплотиться, войти во все ее мысли и порывы. Разрушив все преграды, мы должны вновь ощутить единство, которое, как ни называй его — любовь или обладание,

— способно вернуть нам полноту собственного воплощения.

Но как я сообщу ей о страшных известиях? Могучее течение времени уносило прошлое в жадную пасть Калы. Я невольно содрогнулся, представив себе, что Лата, еще растворенная в минувших событиях, будет подхвачена потоком, исчезнет, истает, как последний луч брахмы, подобно Пандавам, Кришне, Сатьяки.

— Не было такого времени, когда бы ни ты, ни я не существовали, — громко сказал я, обращаясь к моей подруге. Наверное, только в этот момент я подумал о Лате как о неотделимой части моей сущности. Значит, мы неисчерпаемы друг для друга, и наша любовь, как и жизнь, будет продолжаться вечно.

Я ступил в лес, полный теней, шорохов и шелеста. Среди высоких стволов, уже превратившихся в черные контуры, в последний раз проблеснула пурпурная полоса заката. Я ускорил шаги, спеша выйти на поляну.

* # #

В дверном проеме хижины стоял мягкий теплый свет очага. Только тут я с запоздалым раскаянием вспомнил, что, погруженный в свои мысли, забыл захватить из деревни съестные припасы. Но войдя в дверь, я ощутил аппетитный запах горячих лепешек. На широких банановых листьях лежала нехитрая крестьянская еда и стоял старый глиняный кувшин с цветущей веткой жасмина. Ло-тосоокая женщина сидела на охапке мягкой травы, скрестив босые ноги и улыбалась спокойной, ожидающей улыбкой.

О боги! Ты научилась жарить лепешки, — только и нашелся, что сказать я.

Мы будем говорить о лепешках? — с легким вызовом спросила Лата.

Мы будем говорить обо всем. Мы будем заново учиться понимать мир и друг друга, — со спокойной уверенностью сказал я. Мне еще предстояло рассказать ей о судьбе, постигшей Панда-вов, найти слова, чтобы передать сияющую радость постигнутых мною истин, поделиться открытием, что нам давно пора в путь.

* * *

Этот сон я уже где-то видел: низкий деревянный потолок, солнечные блики на вощеных досках. В открытое окно вливается ветер, несущий аромат луговых трав и ледников. Звенит ручей. Смеются дети. Сейчас я встану, пройду босыми ногами по мягким шкурам и выйду взглянуть на зеленый холм, увенчанный каменным островерхим ларцом. Голоса иного мира еще так недавно звучали под его сводами, воплощаясь в пророчества апсары горного храма. Теперь там живет тишина. Впрочем, это не так важно. Пророчества сбылись. БОГ еще придет на Землю в зримом, понятном всем образе, но будет это в другие времена в иных землях. Нам же в этой жизни больше не надо ни кармических повторов пути, ни мудрых наставлений, чтобы лучше затвердить открытые и пережитые истины.