Клавдия Ивановна Кирсанова родилась в 1887 году в городе Кулебаки Нижегородской губернии. В революцию вошла с пятнадцати лет: у гимназистки Кирсановой при обыске найдены нелегальные издания. В 1904 году вступает в ряды РСДРП, ведёт пропагандистскую работу среди гимназистов и солдат Пермского гарнизона. После разгрома баррикад на Мотовилихе в декабрьские дни 1905 года продолжает работу среди солдат. В 1906 году арестована, приговорена к восьмимесячному заключению в крепости. После приезда в Пермь Я. М. Свердлова становится его помощником по военной работе. В 1908 году вновь арестована за участие в организации побега политзаключённых пермской тюрьмы, отправлена в ссылку в Иркутскую область. Из ссылки бежала и вновь арестована в Саратове. В 1909 году в Перми была судима за побег из ссылки и приговорена к трём годам каторги. Вскоре вновь суд над ней по делу военной организации РСДРП — четыре года каторги и ссылка на вечное поселение в Сибирь. Каторгу отбывала в пермской каторжной тюрьме. В 1913 году этапом была отправлена в Якутскую область. Из ссылки К. И. Кирсанову освободила Февральская революция. Партия посылает её на Северный Урал, в Надеждинск. В годы гражданской войны она член Военной коллегии Богословского горного округа по борьбе с контрреволюцией. С Урала отзывается в Москву, где работает секретарём Хамовнического райкома партии. По партийной мобилизации К. И. Кирсанова в 1920 году направлена в Омск секретарём горкома. В 1922 году по возвращении в Москву назначена заместителем ректора Коммунистического университета имени Я. М. Свердлова. В 1933 году за работу среди женщин награждена орденом Ленина. Долгие годы работала в отделе пропаганды и агитации ЦК ВКП(б). Пламенный пропагандист и агитатор, видный деятель международного женского движения.

 

Михалыч

Остроконечную крышу здания пермской губернской тюрьмы она увидела сразу, как только вышла на Вознесенскую улицу. Холодный ветер с колючим снегом, налетевший с низины, заставил девушку поглубже надвинуть смушковую кубанку и поднять воротник жакета. Она потёрла вязаной рукавичкой раскрасневшиеся на морозе щёки и прибавила шагу.

Грузно оседая на рессорах и поднимая искристую морозную мглу, проехала тюремная карета с глухо зашторенными окнами.

Девушка поспешно перешла улицу и оказалась на узенькой тропке Анастасьевского садика. В этот пасмурный день оголённые тополя и липы чернели сиротливо, подчёркивая суровость тюремного здания.

По Анастасьевскому садику с разных сторон были протоптаны тропинки, и все они, словно лучи, сходились у тюремных железных ворот. Клавдия, стряхнув снег с жакета, отворила дверь в канцелярию, и её тотчас оглушил разноголосый шум свиданной комнаты.

Женщины и дети торопливо и сбивчиво пытались что-то объяснить подслеповатому седому надзирателю, принимавшему передачи за узким столом. Клавдия заняла очередь за сгорбленной старушкой в салопе.

Пермская губернская тюрьма переполнена. Комнату для свиданий делила железная решётка, частая и ржавая. Параллельно решётке тянулся деревянный невысокий барьер, гладко отполированный локтями, к которому допускались посетители. Между решёткой и барьером по узкому коридору прохаживался старший надзиратель.

В красном углу перед иконой божьей матери в серебряном окладе светилась лампада.

Старушка в салопе молча поставила на стол кошёлку и туесок с молоком. Негнущимися узловатыми пальцами вынула из кошёлки белый узелок.

— Трофимову, сынку, на башню… — проговорила она, и сморщенное лицо её затряслось.

Надзиратель короткими толстыми пальцами поворошил узелок, разломил буханку ситного, заглянул в туесок. Потом поднял голову и решительно отодвинул котелок с пельменями.

— Знаешь ведь, старая, пельмени-то в котелке не положено.

— Сынок просил. Его любимые. Прими, батюшка, век буду бога молить. — Она низко поклонилась.

Надзиратель насупился, помедлил и молча сунул передачу в большую плетёную корзину.

Этого надзирателя Клавдия знала: человек не злой, но служака ревностный. И сегодня, увидев его на дежурстве, огорчилась: у неё в туеске стальные пилки, а в двойном деревянном дне записка о положении дел в Пермском комитете…

— Студенту Льву Герцу, в крепость, — сказала Клавдия, когда подошла её очередь. — Жениху моему… — И, поставив туесок на стол, принялась вынимать из кошёлки ситный, баранки, домашнее печенье.

— Эх, барышня, барышня, — заворчал надзиратель, — зачастили к нам. Такая красавица, а женишок, вишь, в тюрьме. Нехорошо-с…

Надзиратель поднял очки на лоб, взглянул на девушку. Серая смушковая кубанка серебрилась на её небольшой, горделиво посаженной головке, из-под кубанки улыбалось румяное кареглазое лицо. Каштановые волосы выбивались на лоб, тугие косы падали ниже пояса.

Надзиратель привычно проверял передачу. Разламывал баранки, ситный. Наконец взял туесок… У Клавдии сильно колотилось сердце.

Отодвинув локтем туесок и открыв ящик стола, надзиратель вынул список заключённых, находящихся в крепости. Близорукими глазами просмотрел фамилии, перелистывая листы желтоватой бумаги.

— Так вот, барышня, передачу примем, а на свиданьице… — он кашлянул, — разрешения нет.

— То есть как это нет? — удивилась Клавдия, поправляя каштановую прядь. — Я вчера заходила к начальнику тюрьмы, — не задумываясь, прибавила она, — он сам разрешил. Нет, нет, тут, верно, опять канцелярии что-то напутала. Уж вы, пожалуйста, распорядитесь, — вежливо, но властно закончила она и отошла к скамье, на которой пристроилась мать Трофимова, её добрая знакомая.

Старушка огляделась, зашептала:

— Спасибо, доченька, не забываешь старую. За деньги спасибо. Сразу поняла, что ты их принесла, когда конвертик-то нашла. Плохо без сыночка. С голоду померла бы, кабы ты не позаботилась.

— Да я-то тут при чём? — улыбнулась Клавдия. — Хороших людей много, не оставят в несчастье.

Карие и лучистые глаза её тепло смотрели на Трофимову. Лицо стало задумчивым. Да, старушка верно догадалась: деньги принесла она. На беду, вчера поднялась метель, снег ходил по городу белой стеной, и Клавдия с трудом разыскала покривившийся домик с деревянным забором.

В этот вечер Клавдия разносила деньги по нескольким адресам в разные концы города. Продрогла отчаянно. Но разве в этом дело? Деньги эти надо было ещё раздобыть! В дни получки сборщики подходили к рабочим с книжкой и по копейкам собирали деньги для семей арестованных.

— Бросила бы ты по тюрьмам-то ходить, — снова зашептала Трофимова. — Молодая, красивая, — старушка любовно выговаривала девушке, — образованная. Да тебя первейший жених возьмёт. Гляди-ка, сам богач Губонин засватает. Семья у вас хорошая, достаток небольшой, но имеется. Батюшка твой всем деткам образование дал, и бог его здоровьем не обидел. Жить бы да радоваться. А ты всё по тюрьмам…

Старушка так искренне её жалела, что Клавдия улыбнулась.

— Прости меня, старую, — растерялась — она. — Знать, молодым виднее, как на свете жить.

По свиданной прошло лёгкое движение. Все вскочили со своих мест и, торопясь, толкаясь, устремились к деревянному барьеру. Женщины пропускали вперёд детишек. Глаза всех были обращены к железной решётке.

Клавдию всегда удивляло, как по неуловимым признакам, известным только им, определяли женщины выход заключённых: не прошло и пяти минут, как послышался глухой топот, звон кандалов и громкий мужской разговор. За решёткой появились арестанты. Качнулось пламя в керосиновой лампе, дрогнула лампада у иконы божьей матери, плач и крик в свиданной нарастали.

Клавдия с трудом протиснулась к барьеру. Решётка мешала рассмотреть лица, девушка боялась пропустить Свердлова. К нему «невестой» и пришла она на свидание.

При аресте Яков Михайлович назвался Львом Герцем, предъявив студенческий билет имперского Лесного института.

Время свидания истекало, Свердлова не было. Что могло случиться? Клавдия терялась в догадках. Опять взметнулись истошные женские голоса — это ввели новую партию арестантов. Опять дрогнуло пламя в керосиновой лампе, и, перекрывая шум свиданной, послышался зычный бас:

— Родненькая моя! Наконец-то!

«Яков Михайлович! — обрадовалась Клавдия. — Только не знает, под каким именем пришла…»

За решёткой колыхнулись заключённые, и она увидела осунувшееся смеющееся лицо Свердлова, тонкими длинными пальцами он держался за решётку. Невысокий, худощавый, в серой арестантской одежде, Михалыч казался подобранным и сильным. Густые волнистые волосы падали на высокий лоб, тёмные глаза мягко смотрели сквозь стёкла пенсне. Чёрные усы и чёрная бородка придавали, лицу солидность.

— Левушка, — громко крикнула Клавдия, — молоко получил?

— Отличное молоко! Благодарствую, — отозвался Свердлов.

— Как здоровье? — Клавдия наклонилась через барьер.

— Барышня! Не дозволено! — Старший надзиратель сделал запретный жест. И усмехнулся: — Женишка бог голосом не обидел, и так услышите… Иерихонская труба!

— Не волнуйся! — послышалось в ответ. — Правда, тут меня осматривал лекарь, Говорит, после голодовки начался процесс в левом лёгком. Но это не от голодовки — это ещё с Николаевских рот, когда меня в карцере избивали…

— Не дозволено! Не дозволено, молодой человек! — заторопился к решётке старший надзиратель.

— А бить жандармам дозволено? — зло огрызнулась Клавдия, сверкнув карими глазами.

Шум в свиданной затих.

— Насильники! Убийцы! — раздался истошный крик.

Молодка, прижимая к груди ребёнка и, ожесточённо работая локтями, проталкивалась к барьеру. Клетчатый полушалок сбился. Зашумели арестанты, затрясли решётку. Старик с обветренным лицом и вислыми усами хрипло бросил:

— Дождётесь, ироды!

Забегали надзиратели, оттаскивая заключённых от решётки. Заключённые отругивались. Свердлов взмахнул рукой и бросил в толпу:

— До свидания, товарищи! Сила за нами!

Появился начальник тюрьмы с аккуратно подстриженными усиками. В чёрной длиннополой шинели с голубым кантом. Он обвёл сердитым взглядом настороженную толпу. Стараясь казаться спокойным, приказал:

— Прошу расходиться! Время истекло…

Свиданная медленно пустела.

В Анастасьевском садике по-прежнему мела метель. Серебрилась кора деревьев, покрытых изморозью. В густом кружеве инея застыли невысокие липки, ветви их напоминали узоры на прихваченных морозом стёклах.

Клавдии очень хотелось приподнять деревянное дно в порожнём туеске, возвращённом ей в тюремной канцелярии. Торопливо пробегали люди, и она не решалась.

Что означают слова о Николаевских ротах? Неужели его хотят перевести в эту тюрьму с каторжным режимом? Свердлов пока в Николаевских ротах не сиживал. Если он назвал… Хуже и не придумаешь. Ведь здоровье у Михалыча не ахти какое. Да… А голодовка?! Значит, политические голодали. Били его действительно. Только не в Николаевских ротах, а в нижегородской тюрьме. Он тогда был совсем мальчиком. После побоев и карцера у него началась чахотка.

Она не выдержала, спряталась за густым орешником: так и есть, записка!

Крупно, размашисто писал Свердлов: «Хорошо жить на свете! Жизнь так многообразна, так интересна, глубока, что нет возможности исчерпать её…»

Клавдия недоумённо свела брови.

«…При самой высшей интенсивности переживаний можно схватить лишь небольшую частицу. А надо стремиться к тому, чтобы эта частица была возможно большей, интересной… Болею душой за участь Трофимова, Меньшикова и Глухих. Во что бы то ни стало, при любых трудностях необходимо всех их вырвать из тюрьмы. Военный суд им грозит смертной казнью. Организацию побега возлагаю на вас. Михалыч».

Смертная казнь! Лицо Клавдии сделалось серым. Долго стояла она у куста, не замечая ни мороза, ни ветра, со стоном и воем снующего по аллейкам Анастасьевского садика.

 

Боевик Володя

Ранними зимними сумерками Клавдия, кутаясь в белый пуховый платок, подошла к двухэтажному дому на Большой Ямской улице.

Старик, сгорбленный и худой, в оленьем треухе, подставив лестницу к уличному керосиновому фонарю, протирал закопчённое стекло. Тусклый свет жёлтым пятном расползался по деревянному тротуару.

Тропинка, плотно утоптанная и посыпанная хвоей, упиралась в новый дом с высоким крыльцом.

Клавдия обмела веником валенцы и по крутой лестнице поднялась на второй этаж, в квартиру Урасовых.

Чистенькая горница с бревенчатыми стенами, за ситцевой занавеской на окне — герань, в плетёной клетке — щегол. Пахло дымком и свежеиспечённым хлебом. На зеленоватой клеёнке пофыркивал начищенный самовар.

За низким столиком у русской печи на чурбаках расположились Урасовы — отец и сын. Отец сапожничал, сегодня ему помогал и Володя.

Приходу гостьи Урасовы обрадовались, но одновременно и обеспокоились. Володя удивлённо вскинул густые русые брови, снял чёрный матерчатый фартук.

— Раздевайся, Клавдичка… Погрейся с морозцу-то, — глуховато пригласил Урасов-старший.

Он провёл большой рукой по окладистой бороде и долгим задумчивым взглядом посмотрел на девушку. Тяжело вздохнул и, всунув деревянную колодку в стоптанный сапог, стал ритмично постукивать молотком.

— Спасибо, Александр Иванович. От чая не откажусь, — поблагодарила Клавдия, развязывая пуховый платок.

Скинув пальто, поправила синее гимназическое платье, потёрла озябшие руки.

Володя, высокий, широкоплечий, с тонкими чертами лица и большими голубыми глазами, медленно помешивал в стакане ложечкой. По спокойному выражению лица Клавдии трудно догадаться, чем вызван этот необычный приход. Дом Урасовых, с недавних пор превращённый в тайный склад динамита, товарищи без крайней нужды не посещали.

— Ну вы тут чаевничайте, а я ненадолго в амбар схожу, — поднялся Александр Иванович.

Володя с благодарностью взглянул на отца. Хлопнула дверь, и Клавдия услышала, как тяжело заскрипела лестница.

— Понимает, что поговорить надо. Вот и надумал. — Володя поставил стакан, подсел к Клавдии. — А ведь волнуется, да как волнуется. С каменоломен притащили динамит. Заранее обмозговал, где его припрятать. Но дело так быстро завертелось, что подготовиться толком не сумел. Ну, на первый случай разложил патроны на столе. В пергаментной бумаге они на чёртовы пальцы похожи. Запихнул их под матрац и улёгся спать. Решил: ночью перенесу. На беду, в ту же ночь братан заболел — все глаз не сомкнули. Утром — гудок, побежал на завод, а динамит оставил. Так и провертелся несколько ночей — всё случая подходящего выбрать не мог. Тут-то, Клавдичка, и понял я по-настоящему своего отца. — Голубые глаза Володи потеплели, на лице появилось мягкое, доброе выражение. — Как ни прятал динамит, а скрыть не удалось, всё узнал: то ли заметил, что тревожусь, то ли случай. Прихожу домой, а он мрачнее туч. «Ты что же отцу родному довериться боишься?.. Ну удружил, сынок. Давно за тобой приглядываю — думаешь, не знаю, что в боевой дружине состоишь, оружие прячешь. Молчу, потому, что одобряю. А на динамите спать-то нечего: не перина, поди! Уложим так, что и комар носа не подточит!» — Володя заулыбался, добавил с нежностью: — Товарищ он у меня настоящий!

— Завидую тебе, — задумчиво ответила Клавдия. — У меня дома совсем по-другому. Мама добрая, очень добрая, но восемь человек детей, с ног сбивается. Не понимает меня. Всё кричит: «Смотри, на каторгу угодишь!.. Стыд-то какой падёт на семью. Кто сестёр замуж возьмёт, если каторжанкой будешь?» — Клавдия вздохнула. — Жаль её, а что поделаешь…

Она налила в стакан свежего чая и отрезала кусок тёплого морковного пирога.

— В печке щи горячие… Может, попробуешь?

— Спасибо, Володя. Дел много. — Она помолчала. — Нужно пять бомб. Простые фитильные, с бикфордовым шнуром. Лучше в трёхдюймовых шрапнельных банках — сработать им придётся. К пятнице управишься?

Володя кивнул, не вдаваясь в расспросы.

— И ещё вот что… Необходима верёвочная лестница, — продолжала Клавдия. — Надёжная, аршин на десять. — Она достала из кармана чертёж. — По этим размерам. Ещё два крюка отковать. Михалыч поручил подготовить побег Трофимова, Меньшикова и Глухих. Они теперь в башне, военного суда ждут. — Голос Клавдии звучал сухо, излишне деловито. — Сам знаешь, за экспроприацию…

Володя побледнел: смертная казнь! Как всё обернулось… Только что же это? Зачем столько бомб?

— Будешь с дружиной участвовать в проведении побега, — объяснила Клавдия. — Прикроете отход товарищей. Завтра в восемь у Кафедрального собора передам ящик с браунингами. У тебя лежат берданы, так ты их достань. Думаю, Володя, без «лесных братьев» нам не обойтись. Связь с тюрьмой беру на себя. Михалыча на днях переведут в Николаевские роты. Торопиться надо, каждый час дорог. Побег надо приурочить к дежурству Янека. Давай вечерком с ним встретимся. — Она помолчала. — Да, Володя, ещё… Товарищ Артём поручил в городском театре разбросать листовки о выборах в Думу. Передам их завтра, а ты подбери ребят понадёжнее. Мотырева, Архиреева… Не следовало бы вас посылать в театр, но людей мало. Поредела дружина от арестов.

— Ничего, Клавдичка, выдюжим, — баском сказал Урасов. — Сама гляди не провались.

Ближе к окраине Перми, на Разгуляе, высились кирпичные стены военных казарм. Над массивными железными воротами двуглавый орёл. У ворот полосатая караульная будка.

Вечерами у казарм молодёжь собиралась на гулянья. Толпились солдаты, свободные от дежурств. Стайками мелькали подростки в засаленных полупальто и ушанках. Лузгая семечки, павами проплывали в нарядных шляпах фабричные девушки.

Парни переговаривались с солдатами и угощали их табачком.

А солдат в Перми в ту зиму было много. Помимо Ирбитного резервного батальона, который большей частью нёс караульную службу в губернской тюрьме, местный гарнизон усилили Псковским полком.

Клавдия с Володей фланировали вдоль казарменных стен.

— Ну, Клавдичка, займёмся сибирским разговором! — Посмеиваясь, Володя протянул горсть калёных кедровых орешков.

Молодые люди гуляли здесь не впервые. По заданию комитета Клавдия вела пропаганду в Ирбитском батальоне, а Володя обычно сопровождал её к казармам.

Яна Суханека они заметили неподалёку от караульной будки. Был он среднего роста, худощавый, подвижный. Из-под чёрной бескозырки с белым околышем выбивались вьющиеся волосы. Широкие густые брови подчёркивали голубизну чуть выпуклых глаз. Суханек помог Клавдии создать большевистскую группу среди солдат, распространял в казармах листовки и прокламации.

— Что ж так поздно? — улыбнулась Клавдия.

— Только освободился после наряда…

Не торопясь вышли они из толпы, не торопясь двинулись в сторону вокзала, освещённого электрическими огнями.

В пуховом платке, в валенцах, Клавдия не отличалась от фабричных девушек. Суханек наклонился к ней, рассказывая что-то весёлое, и ловко извлёк из кармана Клавдиной шубейки тонкие шуршащие листовки. Сунул их за шинель. Встречные солдаты провожали Яна завистливым взглядом: ишь какую раскрасавицу отхватил! А Клавдия, храня на лице улыбку, тихо и быстро говорила:

— Дела плохи, Янек, Трофимова, Меньшикова и Глухих ожидает военный суд. Приговор один — смертная казнь. Побег будем устраивать в твоё дежурство. Хорошо, если бы попал в охранение наружной стены: товарищи спустятся по верёвочной лестнице…

— Трудно, Клавдичка, сейчас всё больше ингушей назначают, — нахмурился Ян. — Тяжело с ними — по-русски не знают, тёмные, фанатичные. Попробуй-ка распропагандируй.

— И всё же нужно, Янек. Ведь жизнь… — Голос её дрогнул. — Давай подумаем, как лучше организовать побег. Ты ведь хорошо знаешь все подступы к тюрьме…

Клавдия умолкла. Ян вытянулся перед офицером. Девушка кокетливо ему улыбнулась. Их благородие был навеселе. Видать, кутнул в вокзальном буфете. Офицер небрежно кивнул Суханеку, внимательно оглядел Клавдию. Солдат с девицей близ вокзала — явление обычное. А девица, чёрт подери, куда как хороша!

— Пронесло! — облегчённо вздохнул Суханек. — Молокосос новоиспечённый, житья от него нет. Пойдём отсюда. День воскресный — офицеров полно в буфете. Как это я сразу-то не сообразил. Ну, слушаю, Клавдичка, говори.

— Трофимов с товарищами в башне, в одиночке. Надо передать им план побега. Сам знаешь как… — И просительно добавила: — Может, узнаешь, когда Михалыча переводят в Николаевские?..

Неторопливо шествуют барышня и солдат. Влюблённо. Барышня встряхивает тугими косами, улыбается. Солдат поглядывает по сторонам — не напороться бы на офицера. А Володя Урасов, надвинув на глаза пыжиковую ушанку и отвернув воротник, следует позади.

Поднялся ветер и начал раскачивать на прямой как стрела улице редкие деревья. На синеющем небе появились первые звёзды. Стало холодно.

— Значит, до завтра! — сказала Клавдия. — На старом кладбище.

Клавдия вздрогнула: от мрачного склепа отделился человек, шагнул навстречу. Вглядевшись, узнала Володю. Под тенью разлапистой ели — Ян.

Светил молодой месяц. Среди холмиков чернели покосившиеся кресты. Клавдия, оступившись, увязла в сугробе. Володя помог ей найти едва приметную стёжку.

— Осторожно, — предупредил он. — Скоро обрыв.

В низине тускло мерцал лёд Егошихи. Здесь всё знакомо. В оврагах близ Егошихи Пермский комитет не раз проводил солдатские сходки. Охранять их поручали дружинникам.

Мрачной громадой надвигалась тюрьма. И овраг делался всё страшнее и глубже. С этой глухой стороны Клавдия задумала подойти с дружиной.

— Не люблю я кладбища. — Девушка зябко повела плечами. — Да ещё зимой и ночью. — Показывая на овраг, спросила: — Как считаете, удобное место?

— Нет, не годится. Провалим дело, — возразил Суханек. — Может, попробуем с Вознесенской?

— Ну уж надумал, там всегда народу-у-у… А про караулку забыл?.. — Клавдия покачала головой, взглянула на Володю.

— Он верно говорит, — сказал Урасов. — Пошли. Сама согласишься.

 

«Лесные братья»

Посёлок за Камой Клавдия — обошла стороной. Последний посёлок, затерянный на крутых холмах. В морозном воздухе слышался ленивый перебрех дворовых псов. Мерцали едва приметные огоньки домишек, задавленных снегом. Доносился стук колотушки ночного сторожа.

Чёрной стеной поднимался лес. Дикие места. Мрачные. В лесной тишине дрожали смутные шорохи. На Клавдию наваливались зубчатые тени елей, пугая и настораживая. Серебристая пыль висела в морозном воздухе, слепила глаза. Трещали деревья, хрустел под ногами снег.

Немалый путь прошла она в эту звёздную лунную ночь. Обычно её к «лесным братьям» сопровождал Володя Урасов. Но теперь пришлось идти одной. Шла и вздрагивала от неясных звуков и вскриков ночных птиц. Временами останавливалась: в синей мгле ей слышались осторожные шаги.

Наконец лес начал редеть. Вот и пустырь артиллерийского полигона. Оврагом пробралась на закованную льдом Гайву. И опять стеною встал лес. Теперь главное — не пропустить малинник. Только заметить его под снегом не так-то просто. Девушка поднялась на холм и принялась разыскивать тропку, запорошенную снегом, тропку, что ведёт к землянке «лесных братьев». «Эх, если бы рядом был Володя!» — Клавдия вздохнула. А на Александра Ивановича больно смотреть — так изменился за эти дни. Клавдия встретила его на Вознесенской — шёл с передачей к сыну в тюрьму.

Сразу же после ареста Володи в городском театре на Большую Ямскую, где жили Урасовы, нагрянула полиция. Нашли оружие. Составили протокол, а на ночь оставили засаду — троих полицейских. Один из них взял с этажерки коробку с папиросами. Папиросы? Откуда? Вот эти-то папиросы и озадачили Александра Ивановича. Он вопросительно посмотрел на Клавдию.

— Не волнуйтесь, Александр Иванович! Не курит Володя… Здесь хитрость одна.

Александр Иванович словно успокоился, приподнял ушанку и пошёл к тюрьме. А Клавдия долго смотрела ему вслед. Папироски эти она приносила Володе, и были они особенными. В табак подмешивалось снотворное; она тайком доставала его в Александровской больнице.

Возьмёт Володя пачку папирос и пойдёт с боевиками ночью по глухим переулкам угощать постовых. Заведёт вначале разговор, а потом уж и папироску предложит. Выкурит полицейский такую папироску и через полчаса заснёт. А Володя, притаившись в стороне, ждёт этой минуты. Тихонько, на цыпочках подойдёт и острым ножом обрежет «смит-вессон». Оружия у боевиков мало…

Тяжело взмахнув крыльями, взлетела с ели сова. Хрустнула сухая ветка, и Клавдия заметила дрожащую тень, похожую на медведя.

— Кто здесь? — не выдержала она, выхватив пистолет из кармана.

На залитую лунным светом поляну вышел человек в овчинном полушубке и больших валяных сапогах.

— Лбов! — воскликнула Клавдия и бросилась навстречу.

— Клавдичка! — радостно отозвался мужчина и крепко расцеловал девушку. — Почему одна по ночам разгуливаешь? Где Володька-то?

Клавдия опустила голову.

— Молчишь… Взяли Володьку? Да? — проговорил Лбов. — Может, что похуже? Говори же, ради бога!

— Арестовали. В театре. Листовки разбрасывали…

— Н-да… Хороший парень. Вот сволочи! — И спохватился: — Замёрзла небось, да и страху, поди, натерпелась. Идём, идём!

Землянка едва виднелась среди сугробов. Лбов обломил ветку, замёл следы. Неторопливо открыл маленькую дверцу, пропустил девушку.

Внутри землянка оказалась просторной: грубо сколоченный стол, длинная скамья. Горела оплывшая свеча в железной кружке. Вдоль бревенчатых стен тянулись нары.

Когда они вошли, из-под овчинных полушубков показались лохматые головы.

— А, Клавдичка! Клавдичка пришла!

Клавдия узнала голос Вани Питерского. Он присоединился к отряду недавно, после разгрома патронной мастерской на Охте, в Петербурге. Вот его и прозвали Питерским.

Огромные тени заходили по стенам, к столу стали подсаживаться «лесные братья». Все они были дружинниками и в декабрьские дни 1905 года геройски сражались на баррикадах в Мотовилихе. А Лбов командовал боевиками на Висиме, когда солдаты и казаки шли на штурм баррикады. Баррикада на Висиме оказалась последней, которую заставили замолчать.

До восстания Лбов работал на мотовилихинском заводе, куда поступил сразу же, как только вернулся с военной службы.

— Отслужил царю, — приговаривал на баррикаде Лбов, целясь из маузера в карателей, — теперь и рабочему классу послужить надобно.

В декабрьские дни 1905 года пермские власти объявили Лбова вне закона, за поимку обещали крупную награду. Но народ оберегал его.

После поражения революции Лбов не захотел сложить оружия, как не захотел и признать поражения. Укрылся в лесу. Вместе с ним укрылись боевики, за которыми числились убийства царских чиновников и жандармов. Так возникли в лесах близ Перми «лесные братья», объявленные государственными преступниками; все они подлежали смертной казни в случае поимки.

Но «лесные братья» не прекратили борьбы. Баррикада передвинулась в лес. Совсем недавно к «лесным братьям» присоединились питерские боевики. Отряд разросся, окреп.

Пермский комитет собирал деньги среди рабочих, помогал «лесным братьям». Клавдия держала связь между «лесными братьями» и комитетом.

— Как живы-здоровы, товарищи? — радуясь встрече спросила девушка.

Лбов грузно опустился на скамью. Рослый и широкоплечий, он невольно сутулился за низким столом. Иссиня-чёрные волосы лежали крупными волнами на плечах, жгучая чёрная борода делала его похожим на Пугачёва. «Могутный человек, право же, — подумала Клавдия, глядя на него. — Могутный!»

— Жалко Володьку… Помню, как-то мы пригласили его на явку в Старую Слободку, начали требовать динамит и винтовки. Знали, что у него в тайнике хранятся. — Лбов погладил пышную бороду. — Посмотрел я на него — паренёк безусый. А паренёк-то динамит не отдал… «Без решения комитета не могу!» Всего лишь и сказал. Как отрезал. И баста! Я его ещё тогда похвалил: " Молодец, парень, дисциплинку чувствуешь…» Эх, Володька… — Лбов грохнул по столу кулаком. — Как я ненавижу этих сатрапов!

Клавдия достала пакет, заколотый английской булавкой.

— Вот деньги от комитета. Держи, Александр Михайлович. Это вам Богомаз передал вместе с приветом. А это гостинцы. — Клавдия отвела глаза: гостинцы-то были от неё. — Здесь сушки, домашнее печенье… А теперь получайте письма.

Лбов зажёг ещё одну свечу, поставил в железную кружку. Землянка сразу раздвинулась, стала больше и просторнее. Письма расхватали мгновенно.

— Ну, Клавдичка, выкладывай новости. Да смотри, чтобы хорошие, — сказал Лбов, заметно повеселевший после весточки из дому.

Клавдия улыбнулась. Знала, как жадно ждут «лесные братья» рассказов о городе, о делах в комитете, как стосковались они о близких, как дорого им каждое слово.

— Хороших мало… Виделась в тюрьме с Михалычем воскресным днём. Похудел… В Николаевские роты его переводят…

Все хорошо знали Свердлова: не раз приходили из чащобы в Мотовилиху послушать Михалыча. В землянке стало тихо. Лбов гневно тряхнул чёрной гривой.

— Почему не отбили? — в упор глядя на Клавдию, сурово спросил он, и лицо его передёрнулось.

— Не отбили. Суда ещё не было, серьёзных улик пока нет. А неудачным побегом можно дело испортить…

— Бежать ему надо. Бежать! А мы поможем, — настойчиво продолжал Лбов. — Михалыч смелый, а для побега главное — смелость… Все эти фараоны дрожат, когда видят настоящего человека… Помню, как-то зашли мы с товарищем в Мотовилиху. Вечерело. Идём по улице, а товарищу моему страсть как курить захотелось. Пошарил в кармане — спичек нет. Огляделся — на посту полицейский. Подошёл и спросил: «Дай прикурить!..» А у того аж руки задрожали. Узнал, сволочь! — довольно басил Лбов, морща высокий лоб. — Ну, закурил дружок, и мы пошли вразвалочку. Знаю, стрелять не станет. Рука от страха не поднимется…

— Обожди, Александр Михайлович, — перебила его Клавдия. — Дело есть серьёзное… Троим нашим товарищам смертная казнь грозит… Михалыч поручил организовать побег. Но почти все дружинники в городе арестованы. Вот и наш Володя… Плохо, что при обыске оружие нашли. Я тут вам листовку принесла — её-то и распространяли в театре. — И Клавдия положила на стол папиросный листок.

— За что же товарищей пеньковая верёвка ждёт? — прервал её Стольников, натягивая на плечо полушубок.

Стольникова Клавдия уважала. Был он правой рукой Лбова, другом и советчиком. Лбов любил его, как брата, за отвагу и щедрое сердце. Она посмотрела в широко раскрытые голубые глаза Стольникова и начала самую трудную часть разговора:

— Трофимов с товарищами шёл на экспроприацию: в лесах под Пермью напали на конвой, который сопровождал карету — в карете перевозили в банк деньги. Для партии потребовались деньги. Только неудачно: кто-то предупредил охранку, и вся группа напоролась на засаду. Завязалась перестрелка. Товарищей арестовали. Теперь их ждёт военный суд, наверняка присудят к виселице. — Клавдия придвинулась к Стольникову: — Времени у нас в обрез. Смертники сидят в башне. Окно камеры выходит в Анастасьевский сад. Для побега всё готово. Установили связь с солдатом караульной службы. Но без вашей помощи не обойтись. — И, прижав руки к груди, горячо добавила: — Дело трудное. Знаем, показываться вам в городе опасно. Мы поначалу думали обойтись дружинниками, но их так мало. Товарищей при побеге нужно прикрыть.

Лбов молчал. Казалось, он хотел послушать, что скажут друзья. Клавдия посмотрела на него. Лбов, потупившись, обхватил руками горячую кружку.

— В комитете мне сказали так: дело для «лесных братьев» рискованное. Пускай решают сами.

— Помозговать следует… — Лбов пил большими глотками горячий чай, похрустывая сушками.

— А чего тут думать? Надо идти! Не можем мы, как лешие, в глухомани сидеть, — горячо бросил Ваня Питерский. — Надо, а вернее, обязаны…

Тикали карманные часы, лежавшие на столе. Над кружками поднимался пар. Плыли клубы махорочного дыма.

— А в общем, вперёд — моё любимое правило. Вперёд, как учил Суворов, — могучим басом пророкотал Лбов и вновь стукнул тяжёлым кулаком по столу. — Давай, красавица, выкладывай. «Лесные братья» не оставят товарищей в беде. Пойдём на штурм пермской бастилии!..

— Спасибо, товарищи! Я так и думала. Только тебе, Александр Михайлович, лучше в лесу остаться, — осторожно заметила Клавдия.

— Конечно, Александра не возьмём, — подтвердил Стольников. — Его каждый встречный узнает. Зачем судьбу испытывать?

— Живём вместе и умрём вместе. Лбов не двух лет по третьему. Выкладывай, Клавдичка. — И он обнял Стольникова.

Клавдия разложила на столе план тюрьмы и Вознесенской улицы. Жирным крестом пометила караульное помещение, обвела кружочком башню.

— Побег назначен на вторник. Всего два дня. — У Сибирского тракта буду ждать вас в семь вечера. Передам бомбы. А уж остальное на месте. Только порядок и дисциплина, товарищи. — Девушка помолчала и добавила: — Ну, давайте письма, а то дома будут волноваться.

 

Третье окно от угла

Розвальни остановились. Клавдия, закутанная в белый пуховый платок, вскочила в сани. Лошади рванули и понеслись. Снег больно ударил в лицо. Девушка сжимала в руках кошёлку с бомбами. Лбов нахлёстывал лошадей..

Мелькали верстовые столбы Сибирского тракта. Позади осталась застава с двуглавым орлом. Проскочили деревянный мост и оказались на Разгуляе. Лбов, чуть привстав, лихо размахивал кнутом и покрикивал на низкорослых крестьянских лошадей.

У низины, после Разгуляя, лошади замедлили бег. Девушка оставила кошёлку с опасным грузом, выпрыгнула из розвальней и показала Лбову на глухой заснеженный проулок.

— Лошадей привяжи там. Сами к тюрьме. Рассыпаться в садике напротив караулки и ждать меня. Да, телефон не забудьте обрезать. — Она махнула рукой и тотчас исчезла в воротах проходного двора.

Поодиночке, спрятав оружие под овчинные полушубки, скрывались в темноте «лесные братья».

Проходными дворами Клавдия вышла на Вознесенскую улицу. Впереди тускло горели огни — тюремные огни. На углу Вознесенской и Анастасьевского садика возвышайся деревянный дом чиновника Черногорова.

Клавдия поднялась по лестнице, тихонько постучалась.

За дверью послышались торопливые шаги. Худощавая девушка с приветливым лицом крепко обняла Клавдию.

— А я уж беспокоилась, — сказала Антонина, — думала, не случилось ли недоброе. — И прошептала: — Ой, боюсь за тебя…

Клавдия, отстранившись, торопливо проскользнула в комнату. Под лампой с низким абажуром на столе стоял нехитрый ужин со стаканом горячего чая. Комната угловая, и широкое венецианское окно выходило на Вознесенскую улицу. Окно это приходилось напротив башни губернской тюрьмы.

В квартире Соколовых, которую они снимали в доме чиновника Черногорова, Клавдия появилась не случайно. Отсюда она установила связь с заключёнными, придумав систему трёх абажуров — жёлтого, красного и зелёного. Зелёный абажур служил сигналом побега. И вот долгожданный час настал. Клавдия едва сдерживала волнение.

— Клавдичка, я ужин собрала. Садись, садись, — хлопотала Тоня.

— Спасибо. Времени нет.

— Чаю, хоть чаю выпей…

Настенные часы пробили половину восьмого. Девушка погасила лампу. И сразу же в чернеющей темноте замерцало оконце башни. Клавдия порывисто сняла абажур с лампы. Тоня, вопросительно взглянув, подала ей другой — зелёный. Клавдия кивнула: да, сегодня, как условлено, зелёный… И она широко отдёрнула тюлевую занавеску. Прижалась лицом к холодному стеклу. Темь, непроглядная темь. И там, вдалеке, едва приметное оконце тюремной камеры.

Лампа стояла на подоконнике, освещая Клавдию снизу широкой зеленоватой полосою — её напряжённое лицо, её плотно сжатые губы.

Тоня, крепко обняв подругу, смотрела в зимнюю темь: там, в одной из одиночек башни, сидел её жених… Но вот в камере заколебался свет, призрачный, неживой, моргнул и погас: сигнал принят.

Клавдия перевела дыхание.

— Спасибо, Тонечка. Прощай!..

— Помни, я одна дома… — быстро проговорила Антонина. — Может, понадоблюсь… Жду тебя…

— Спасибо. Дверь пока не закрывай. Мало ли что может произойти! — Клавдия поцеловала подругу и выбежала из комнаты.

Над городом висела густая вечерняя мгла. Кругом тихо, безлюдно. Впереди мрачно чернела тюрьма. Клавдия свернула с тропинки Анастасьевского сада в узкий проход между сугробами, раздвинула ветви, увидела Ваню Питерского. В руках у него верёвочная лестница.

За кустами и сугробами залегли вооружённые «лесные братья». Клавдия достала из кармана шубейки браунинг, всмотрелась в одинокую фигуру: часовой прохаживался у тюремной стены.

Послышалась отрывистая команда — началась смена караула. У тюремной стены, у будки, освещённой блеклым фонарём, занял свой пост Ян Суханек.

Ожиданием жили в этот вечер не только «лесные братья» и Клавдия Кирсанова. Ожиданием жили и узники башни.

Беспокойство началось с того дня, когда через волчок в шестую одиночку на каменный пол упала записка. Трофимов, громыхнув кандалами, поднял её и молча кивнул Глухих. Тот, подтянув кандальный ремень, чтобы меньше слышался звон, двинулся к двери и заглянул в волчок. Тускло мерцала лампа в узком тюремном коридоре. Потом повернулся спиной, и закрыл волчок затылком.

Трофимов раскрыл записку. Почерк, похожий на вязанье, — женский почерк. Он придвинулся к керосиновой лампе, висевшей над столом. Откашлялся.

«Дорогие товарищи! Сердцем всегда с вами. Любим и гордимся. Примерно через неделю будем встречать в Анастасьевском садике. Сигналом послужит зелёный свет в третьем окне от угла в доме чиновника Черногорова на Вознесенской. Ждите после семи. Готовим лестницу и железные крюки. Действуйте решительно и помните побег Баумана. До встречи, друзья, на воле! Наташа».

— Наташа! — повторил Трофимов. — Это кличка Клавдии Кирсановой. Значит, она готовит побег…

С этого дня зародилась надежда. С этого дня и началось ожидание. Вскоре в волчок упал план башни и путь побега. Нужно спуститься вниз по железной лестнице. Напротив входная дверь, которая и приведёт к тюремной стене…

День побега приближался. Трофимов с блестящими глазами был хмельным от счастья. Говорил он мало, только удивлённо встряхивал крупной головой и пожимал плечами. Даже Меньшиков, осторожный и самый старший среди них, всё чаще мечтал о доме. Воля, жизнь, друзья!

Одно лишь их беспокоило и мучило: как уйти без товарищей?

Здесь, в башне, в каждой камере замурован друг. Уйти и не помочь товарищам — невозможно! И Трофимов разработал свой встречный план.

Меньшиков и Глухих одобрили его.

Февральским днём в камеру принесли заснеженный туесок. Трофимов сразу начал его прощупывать. Глухих по обыкновению закрыл волчок затылком.

— Ура! — Трофимов вынул из берестяной коры две гибкие стальные пилки. Вскинул их на ладони и с чувством добавил: — Великое дело — рабочая солидарность!

— Запомним день десятого февраля, — в волнении сказал Меньшиков.

Глухих от радостного возбуждения заплакал. Трофимов молча положил руку на плечо друга. Потом подошёл к Меньшикову, сел на табурет, прикованный цепью к стене, и начал распиливать его кандалы. Глухих стоял у волчка. День выдался удачный. В тюрьме дежурил дядька Буркин, старый и добродушный надзиратель. Он попусту не придирался к узникам, и при нём дышалось легче.

Тихо повизгивала пилка, гибкая и мелкозубчатая. Она быстро согревалась, оставляя едва видимый след на кандалах. Взмах, ещё взмах, и с худых синеватых рук Меньшикова упали кандальные цепи, звякнув о каменный пол. Тот почувствовал непривычную лёгкость и стал растирать разбухший красный рубец. Глаза его озорно сверкнули.

Глухих знаком подозвал Трофимова к волчку. Нетерпеливо выхватил у него стальную пилку, присел у табурета на пол и начал распиливать ножные кандалы.

Башенные часы отбили шестой удар, арестованные закончили работу.

Густые сумерки вползали через решётчатое оконце. Темнело. Арестанты поспешно улеглись на нары, ожидая, когда дежурный из уголовных зажжёт керосиновую лампу. Натянули серые одеяла, изъеденные молью, под самый подбородок, испытывая непривычную лёгкость.

У двери остановился надзиратель. Медленно опускалась по блоку закопчённая керосиновая лампа. Щёлкнул замок, и дверь распахнулась. Уголовный Мухин, с угрюмым и неприветливым лицом, снял стекло, зажёг фитиль. Он пониже пристроил лампу над квадратным столом и, недоумённо взглянув на спящих «смертников», вышел. Вновь резко щёлкнул замок. В волчке показался расширенный глаз надзирателя Буркина. Послышались шаги, заскрипела дверь соседней камеры.

Трофимов отбросил одеяло, спрыгнул с койки.

— Давай, браток, к волчку. — Он кивнул Глухих и, когда тот закрыл волчок, повернулся к Меньшикову: — Топай, родимый, к окну… Нужно проверочку сделать…

И хотя все понимали, что проверочку делать рано, что до назначенного срока ещё более часа, Меньшиков стал под окном, Трофимов ловко влез ему на плечи и ухватился руками за решётку. Прошли томительные минуты ожидания. Наконец он повернулся к товарищам и отрицательно покачал головой.

— Да рано же, чёрт возьми! — Трофимов спрыгнул на пол, виновато посматривая на друзей. — Ещё кипяток не разносили.

— Конечно, рано, — добродушно посмеиваясь в пушистые усы, подтвердил Меньшиков и быстро приказал: — Ложись!

В коридоре опять послышались гулкие шаги. Началась раздача ужина.

С глухим скрежетом башенные часы пробили семь.

Жизнь в тюрьме затихла. Тревога нарастала. До условного времени остался один час.

В шестую одиночку вместе с сумерками заползла тревога. Ровно в восемь надзиратель обычно сдавал ключи от одиночек в контору, и тогда побег невозможен. Успеют ли товарищи на воле? Кто будет стоять на часах у башни? Свой ли человек?..

Первым не выдержал Трофимов. Он поднялся с койки и начал холщовым полотенцем тщательно протирать стекло лампы. Подкрутив фитиль в лампе, Трофимов вновь вскарабкался на плечи Меньшикрва. Крепкими руками ухватился за чугунную решётку. Глаза неотступно следили за третьим окном от угла. Временами его сменял Глухих. А Трофимов отдыхал, закрывая волчок.

Хрипло и устало часы отбили ещё удар. «Значит, семь часов тридцать минут». И в это время его подозвал Глухих. Они поменялись местами. Бесшумно и ловко Трофимов ещё раз вскарабкался на плечи Меньшикова, прильнул к окну.

Из темноты в зелёном свете абажура выплывало девичье лицо. Лампа ярко освещала Клавдию.

Трофимов не мог оторваться от окна. Вместе с Клавдией в одиночку заглянула жизнь, торжествующая, молодая. Наконец он опустился на пол. Счастливо улыбаясь, вытер вспотевшее лицо, обнял Меньшикова.

— Начнём! Путь свободен. Клавдичка подала сигнал…

Жёлтый свет керосиновой лампы разливался по одиночке. В настороженной тишине Трофимов снял горячее стекло с лампы и раздавил его. Послышался звон, и на каменный пол, сверкнув в темноте, полетели осколки. Трофимов заспешил к волчку.

— Эй, дядька Буркин… Дядька Буркин! — хрипловато закричал он. — Стекло на лампе лопнуло.

В волчке появился встревоженный глаз. Темнота в камере, густая в дрожащем свете фитиля, озадачила его.

— Подожди… Сейчас принесу… Эка незадача! — И надзиратель, громыхая связкой ключей, заторопился в ламповую, расположенную тут же, в башне.

Трофимов и Глухих заняли свои места по обеим сторонам двери. Тяжело вздохнув, медленно отворилась железная дверь. Вошёл надзиратель.

Арестованные накинулись на надзирателя, схватили, зажали ему рот, потащили к железной койке. Боролись ожесточённо и долго. Наконец Буркина плотно связали холщовыми полотенцами и заткнули рот кляпом.

— Лежи, дядька. Не хотелось в твоё дежурство. Но пришлось, — тихо бросил Трофимов, отбирая у надзирателя наган и связку с ключами.

Гулко стучали по тюремному коридору деревянные коты Трофимова. Он взглянул на Глухих и повернул не к выходу из башни, как предусматривалось планом, а к одиночкам.

На железных дверях одиночек мерцали белые номера. Глухих уверенно шёл за ним. Витая лестница с входной дверью осталась позади.

Неумело орудуя ключами, Трофимов начал подбирать их к пятой одиночке. Массивные стальные ключи плохо слушались. Трофимов перебирал их в руках, пытаясь разглядеть номер. Но номеров не значилось. Ключи не подходили к замкам. Приходилось вновь и вновь менять их. Каждый замок имел свой секрет. И эти секреты должен был разгадать Трофимов.

В башне находилось одиннадцать одиночек на двух этажах, соединённых витой лестницей. И эти одиннадцать одиночек нужно открыть Трофимову, иначе он не мог уйти из башни. Не мог…

Наконец распахнулась первая тюремная дверь.

— Свобода! Выходи, братва! — крикнул Трофимов и двинулся дальше.

Глухих обнял товарищей и начал распиливать кандалы.

В башне нарастал шум. Раздавались громкие голоса. Скрипели двери. Звенели кандалы. Во всех камерах у волчков стояли заключённые, торопили Трофимова.

Пока Глухих распиливал кандалы, а Меньшиков дежурил около надзирателя, Трофимов пытался открыть седьмую одиночку. Ключ вошёл в скважину, но замок зажал его и не выпускал. Трофимов нервничал, тряс дверь, а замок цепко держал ключ.

Вдруг распахнулась дверь ламповой. Уголовный Мухин, случайно задержавшийся в этот вечер, испуганно всплеснул короткими руками и сипло пробормотал:

— Караул! Спасите!

Трофимов резко повернулся и поднял наган.

— Не стреляй, кормилец. Не стреляй… Вот те крест — не выдам! — И Мухин начал мелко креститься.

— Чёрт с тобой! — в сердцах бросил Трофимов. — Сиди здесь, пока не уйдём, — и опять завозился с ключами.

И сразу же по винтовой лестнице раздался дробный стук деревянных котов. Мухин, воровато озираясь, бежал к дежурному по тюрьме. Трофимов выстрелил, Мухин ахнул, присел и… вновь побежал.

Выстрел гулко разнёсся под тюремными сводами. Зазвенел пронзительно звонок, и по железным ступеням лестницы тяжело загромыхали сапоги надзирателей.

— Тревога! — крикнул Трофимов. — Уходи, Глухих, в камеру.

Трофимов опустился на одно колено и, как в дни баррикад, прицелился в надзирателя, рыжая голова которого появилась на лестничной клетке. Глухих быстро подскочил к нему. В коридоре поднялась ружейная стрельба, сизый пороховой дым заплясал под низкими сводами. Пуля пробила Трофимову плечо. Правая рука повисла. Трофимов упал. Глухих прикрыл собою друга, долго отбрасывал надзирателей, пытавшихся захватить Трофимова. Но вот он покачнулся и медленно осел на залитый кровью пол.

Тупым кованым сапогом рыжий надзиратель ударил Трофимова. Тот открыл глаза, мутно посмотрел по сторонам. Услышал стоны Глухих и, собрав последние силы, втащил его в камеру, захлопнув дверь.

Волчок осветился ярким пламенем. Это начальник тюрьмы Гумберт выстрелил из браунинга. Надзиратели, тяжело дыша, ввалились в камеру. Первым к Трофимову подскочил Гумберт.

— Ты, сволочь, стрелял?

Дуло нагана плясало перед глазами Трофимова. Потом рукоятка резко опустилась на его голову.

— Отвечать отказываемся… Показаний не даём, — прохрипел Трофимов.

— Дашь, сволочь… Дашь, дашь, дашь! — истерически кричал Гумберт. — Заставим!..

Началась расправа. Заключённых били прикладами, кололи штыками.

…Всё так же неторопливо вышагивает часовой. Клавдия не отрывает глаз от кирпичной тюремной стены: ждёт товарищей. Ваня Питерский наготове держит верёвочную лестницу, железные крюки.

— Что-то долго, Клавдичка, — басит Лбов, сверкая тёмными глазами под густыми, серебряными от инея бровями.

— Ждать всегда долго, — отвечает Клавдия, чувствуя, как её трясёт озноб.

Но тут с треском распахнулась дверь караульного помещения, оттуда высыпали солдаты.

— Готовьсь! Не подпускать солдат к башне! — крикнул Лбов.

Пригибаясь, Лбов перебежал к тюрьме. Стольников полз следом, не теряя его из виду. Клавдия вновь с надеждой посмотрела на высокую тюремную стену. Желтоватая полоса от фонаря освещала Яна Суханека.

И вдруг солдат вскинул винтовку, троекратно выстрелил в воздух.

«Что случилось?»

Сердце у Клавдии сжалось. Ян предупреждал об опасности.

Троекратно прозвучал выстрел. Клавдии показалось, что Ян замахал рукой и что-то крикнул.

С низины шеренгой двигались надзиратели» Винтовки они держали наперевес. Клавдия поднялась.

— Отходить… отходить…

Лбов одним ударом сшиб её с ног. И тотчас над Клавдией засвистели пули.

— Прочь, девка! — приказал Лбов. — Ползи, говорят тебе! Я их бомбой осажу! Стольников! Куда прёшь на рожон? Назад!

Из караулки ответили залпом. Клавдия заскользила к тёмному проулку. Ваня Питерский с колена бил по чёрной шеренге. Бил спокойно, деловито.

Вновь всплеск огня разрядил ночь: Клавдия увидела Лбова, сильного и яростного. Пули жужжали над его головой.

— Отходим, Александр Михайлович… Отходим! — вновь кинулась Клавдия к Лбову.

Лбов, без ушанки, с почерневшим лицом, схватил её за плечо и круто повернул от тюрьмы. Ещё раз оглянулся на стену около башни.

Клавдия с отчаянием посмотрела на Лбова: провал… Опять провал… Лбов втолкнул её в синеющую подворотню у дома Черногорова. Обнял за плечи.

— Прощай! Нам пора уходить… Может быть, махнёшь с нами, Клавдичка? — с надеждой спросил он. — Пропадёшь здесь…

— Спасибо, Александр Михайлович! Без комитета не могу. Уходи скорее…

— Негоже бегать мне как зайцу! Много чести фараонам.

Выстрелы звучали всё ближе. Солдаты караульного взвода прочищали тюремный садик. Лицо Лбова было страшно. Он поднял огромный кулак и погрозил тюрьме. Распахнул дверь, толкнул девушку в парадный подъезд и бесшумно исчез.

В подъезде Клавдия встретила Антонину Соколову, бледную, встревоженную.

— Всё пропало! — хрипло сказала Клавдия, шатаясь от усталости и волнения.

Ветер клонил ветви деревьев к земле, кровавым шаром сверкало солнце.

Клавдия обкладывала зелёными ветками свежую могилу Вани Питерского. Могила возвышалась на бугре под разлапистой елью. Погиб он недавно в глухую ночь. Погиб от солдатской пули, попав в засаду. И не стало бесстрашного боевика Вани Питерского…

Хоронили Ваню ночью. Плакала вьюга. Пудовым, обжигающим руку ломом долбили мёрзлую землю. Ваня лежал на сером брезенте. На лице застыла тихая улыбка. Чернела ранка от пули на гладком лбу. Незрячие глаза смотрели в высокое небо, под которым так мало пришлось ему пожить. Долго и безмолвно стояли «лесные братья». Низко склонил голову Лбов, роняя скупые слёзы. Бросил первую горсть земли.

С того дня и зачастила Клавдия на старое кладбище.

Клавдия оглянулась на тюрьму, отделённую рвом от кладбища. Вздохнула. И показалось ей, что из решётчатых окон смотрят на могилу Вани Питерского друзья… Смотрят и скорбят вместе с нею… Поклонившись до земли, Клавдия медленно побрела по узкой тропке.

Ещё одна свежая могила привлекла её внимание. Тяжёлый металлический крест отбрасывал тень, похожую на виселицу. На кресте громоздился пышный венок с траурными бантами. Клавдия расправила широкую шёлковую ленту, прочла: «За спасение тюремной администрации».

Большой осиновый кол был вбит рядом с крестом. Сверху на зачищенной коре жирно чернело: «Иуда!»

Тюрьма гудела, как шмелиный рой, когда Трофимова с товарищами, оглушёнными и избитыми, уносили в тюремную больницу. Спас их от смерти дядька Буркин, которому удалось привести в башню тюремного врача. Молодой врач схватил за руку Гумберта и потребовал прекратить избиение. Лицо его покрылось красными пятнами, голос звенел от возмущения. И Гумберт сдался. Врач вызвал санитаров и не разрешил надзирателям нести носилки, опасаясь, что они добьют заключённых. Скорбным было это шествие. Слабо стонал Трофимов. С помертвевшим лицом лежал Меньшиков, что-то силясь произнести обезображенным ртом. Кричал Глухих, получивший сильнейший удар шашкой по бритой голове.

И всё же Трофимов нашёл силы утром переслать политическим записку на вощёном пакетике от порошка. Принесли её в корпус санитары. «Нас предал Мухин. Мы избиты до полусмерти. Прощайте, товарищи. Трофимов».

Дрожали от ударов двери, звенели стёкла, с треском падали привинченные к стенам койки… Политические начали обструкцию.

Записку Трофимова переслали уголовным. Уголовные вынесли Мухину смертный приговор. Перепуганный, он решил отсидеться в канцелярии. Только и там разыскал его повар — арестант Березин. Тяжёлой походкой подошёл к Мухину. В руках огромный кухонный нож. Презрительно бросил: «Сдохни, сволочь!»

Начальство устроило Мухину пышные похороны. На панихиду в тюремную церковь арестантов надзиратели сгоняли силой. Вели себя арестанты непочтительно: смеялись, переговаривались. Никто не жалел предателя-иуду…

Клавдия шла и думала: две жизни, две смерти.

На фамильном склепе купцов Грибушиных возвышался мраморный ангел с крестом. Маленький невзрачный человек с глазами-буравчиками притаился у холодного камня. Пристально взглянул человек на Клавдию, но она не обратила на него внимания. Прошла, опустив голову.

 

Демон

Клавдия подходила к жёлтому двухэтажному дому на Оханской улице. Здесь снимал квартиру купеческий сын Вениамин Кутузов.

Тяжёлым оказался март 1907 года. Неудавшийся побег, друзья — одни в тюрьме, других и вовсе нет в живых. Пермь на чрезвычайном положении, боевиков судят военным судом. Новое горе легло на её плечи: убили Ваню Питерского, а вскоре ранили Демона из отряда Лбова. Рана начала гноиться. Клавдия боялась гангрены. Правда, удалось привезти городского врача, но положение оставалось критическим. Перевязки делала она. Приходила вечером с кожаным саквояжем.

Раненый Демон приютился на квартире купеческого сына Кутузова. Обросший, худой, он лежал на широкой кровати, морщился и тихо постанывал, когда Клавдия снимала окровавленные присохшие бинты. Бережно она обрабатывала рану, накладывала свежую повязку. А выхаживала раненого Евдокия Чечулина, тихая, добрая и отважная женщина.

— Плохо он ест, Клавдичка, — жаловалась Евдокия. — Кормлю с ложечки, как ребёнка. Хорошо хоть спать стал… Аж вечор испугалась — спит и спит. Потом думаю: а ведь сон-то — лучшее лекарство.

Демон улыбнулся в усы:

— Она мне спать не даёт. Ешь да ешь… Одним держу — сбегу в лес к Лбову…

Все трое рассмеялись.

И вдруг кто-то дёрнул ручной звонок. Клавдия вопросительно посмотрела на Евдокию. Та растерянно развела руками: в этот час никого не ждали. Демон вынул из-под подушки револьвер, попытался сесть, но не смог и упал на руки Клавдии.

В дверь барабанили. Клавдия, опустив раненого на подушку, скользнула к окну. Напротив дома стояли околоточный, дворник и ещё какой-то субъект. Звонок захлебнулся, смолк. Послышался окрик:

— Отворяй! Полиция!

Евдокия тоскливо взглянула на Клавдию. Та выпрямилась, скрестила на груди руки.

— Пусть ломают. А ты, Евдокия, не трудись. Нам полиция ни к чему. Это они без нас обойтись не могут. — И Клавдия ободряюще подмигнула Чечулиной. — Мы чисты, как голубки… — И вдруг прикусила губу, спросила Демона: — А вы тут никакой нелегальщины не развели?

— Как не быть? — вздохнул Демон.

Евдокия отобрала тонкие листы прокламаций, поднесла спичку, бумага как бы нехотя загорелась. В дверь барабанили.

— Давай револьвер, товарищ, — твёрдо сказала Клавдия. — Весь дом обложили. Стрелять бесполезно.

Демон, поколебавшись, отдал револьвер. Клавдия швырнула его в помойное ведро.

— Клавдичка, запомни, — проговорил Демон, — зовут меня Илларионом Парашенковым. Из крестьян Вятской губернии. Может, когда…

Дверь затрещала и грохнулась. С минуту было тихо.

Но вот что-то зашуршало, заскреблось об пол, и в комнату медленно вполз щит, сколоченный из досок.

— Бросай оружие! — грозно прокричал хриплый голос.

Клавдия не могла удержаться от смеха. Вот так штука, чёрт побери! Такой арест в Перми — новшество.

— Бросай щит! — насмешливо ответила Клавдия. — Какое у нас оружие? Отродясь в глаза не видели!

Щит отодвинулся, показалась сконфуженная физиономия жандарма. Комната наполнилась полицейскими. Ротмистр Самойленко казался обескураженным при виде столь мирной группы.

Играя пенсне, строго объявил:

— Все вы арестованы. Да-с, — пробормотал он. — Кирсанова… Чечулина…

Громыхая сапогами, полицейские кинулись к Демону, оттолкнули женщин, сдёрнули ватное одеяло. Клавдия вспыхнула от возмущения:

— Перед вами тяжелораненый. И я, как фельдшер, протестую…

— Полноте, госпожа Кирсанова, — пренебрежительно заметил ротмистр, — боюсь, фельдшером вам не суждено стать, как не удалось и гимназию закончить.

Самойленко доставал с этажерки книги, перелистывал их, швырял в сторону. Одна из книг в кожаном переплёте его заинтересовала. Острым ножом ротмистр надрезал корешок, извлёк записку. Надев пенсне, прочитал: «Горжусь мужеством героев, которые отдают жизнь за народ. Счастлива, что иду одной дорогой с героями. Безумству храбрых поём мы песню…»

Клавдия, покосившись на Самойленко, узнала свою записку к Демону. Но теперь не до улик. Она оттолкнула полицейского, помогла раненому одеться. Евдокия подала ему шинель. Полицейские, никчёмно суетясь, мешали им, пытались оттащить от Демона.

— Евдокия, — командовала Клавдия, — запоминай номера: этот второй, а этот пятый….

Полицейские испуганно стянули шапки с номерами, пихнули за пазуху.

— Вот так-то лучше, — насмешничала Клавдия. — Революция научит вас вежливости.

Ротмистр побелел:

— Вы за это ответите, госпожа Кирсанова.

— И вы ответите, — отпарировала Клавдия. Самойленко, кисло улыбнувшись, приказал:

— Увести!

 

Мать

Весна 1913 года обещала быть ранней и дружной. По утрам ещё прихватывали лёгкие заморозки, но дни выдались красные, высокие.

Клавдия стояла у решётчатого оконца. Звонкая весенняя капель била по железному навесу. Наступил последний день её каторги в пермской тюрьме. Клавдия ждала отправки этапом в Якутскую область на вечное поселение… Вечное поселение, к которому она приговаривалась второй раз.

Первым ушёл этапом Володя Урасов. Уходил он ранним утром, и только дядька Буркин, передав записку отцу, помог ему по-людски собраться.

Потом уходила Ксения. Родных у неё в городе не было. Клавдия, упросив того же дядьку Буркина купить материю, сшила ей полотняное платье..

А сегодня ждала отправки она. Нехитрые пожитки давно сложены в холщовый мешок и отобраны на проверку в тюремную контору. Только заветный кусок мыла она спрятала за пазуху. По прошлому разу знала — отберут. Непременно отберут! Новички всегда страдали в этапе без мыла. Пылища, духота, грязь… А мыло отбирали — боялись, что кандальники им воспользуются и снимут цепи. Кандальников в партии наверняка много будет. Почти вся партия. Уголовные, политические шли в кандалах. В редких случаях политических заковывали попарно в наручники. Только женщины шли свободно. Клавдия зло рассмеялась. «Свободно! — под охраной роты солдат… Свободно! — в вагонах с решётчатыми окнами и отделениями для конвоя… Свободно! — под присмотром палочной команды среди глухих сибирских деревень…»

Загремел засов, и Клавдия, натянув бушлат на полосатое каторжное платье, вышла за надзирателем на тюремный двор.

Пахнуло свежестью. Рассвет казался хмурым. По серому небу расползались палево-малиновые разводы. Тяжёлые тени придавили тюремный двор.

Солдаты стояли цепью. Белели начищенные пуговицы на чёрных шинелях да околыши фуражек. Слышалась команда, щёлкали затворы винтовок. Конвойный офицер, длинный и тощий, с озабоченным и сердитым лицом, ещё раз пересчитал партию по списку и начал выстраивать каторжан по пять в ряд. Клавдия попала в седьмой ряд третьей с краю.

Рассвет уже наступил, по-весеннему скорый и солнечный, а партия всё ещё толпилась на тесном дворе. Суетился начальник тюрьмы, раздражённый, злой. Кричали конвойные, в пятый раз делая перекличку. Толкались надзиратели, проверяя прочность кандалов. Слышались солёные словечки уголовных, продрогших и уставших от ожидания.

Наконец массивные железные ворота распахнулись, и, окружённая плотным кольцом солдат, партия двинулась по сонному городу к вокзалу. Сразу же от Анастасьевского садика бросились люди с узелками в руках. Клавдия жадно разглядывала бежавших. Вчера она послала с надзирателем Буркиным матери записку и очень волновалась, что какие-то непредвиденные обстоятельства помешают её получить. «Хоть бы разок повидать мать! Вот так, издали».

Только сейчас она поняла, как волновалась всё это время. Прошло четыре года с того дня, когда в городском суде Клавдию приговорили к каторге. Четыре года, как она не виделась с матерью! Запомнила её глубокие морщины у глаз, окаменевший от горя рот. Мать смотрела на дочь чёрными тоскующими глазами. Крупные слёзы текли по дряблым щекам. А потом Она попыталась улыбнуться. Но улыбка получилась страдальческая. И долго ещё при мысли об этой улыбке у Клавдии горестно сжималось сердце. Им попрощаться не дали; судили её тогда по делу военной организации. Конвоиры скрестили штыки, когда мать попыталась обнять дочь. Клавдия чуть ли не с кулаками бросилась на рябого солдата, препровождавшего её в губернскую тюрьму.

— Я за тебя на каторгу иду, а ты мою мать прикладом! — И, не утерпев, сказала с сердцем: — Дубина стоеросовая!

Мать плакала навзрыд, крестила её издали сухими пальцами. Клавдия низко поклонилась, стараясь запомнить её на долгие годы. Так они расстались в тот памятный горький день.

Партия уже поднималась по Вознесенской улице. Блестели от дождя крыши домов. Дул пронизывающий ветер. Стояла вязкая глубокая грязь.

Клавдия не находила матери среди небольшой горстки провожающих, непонятно, какими правдами и неправдами узнавших о дне выхода партии.

И вдруг из глухого проулка устремилась сгорбленная маленькая фигурка. «Мать! — сразу узнала Клавдия. — Наконец-то! Мать!» Клавдия замедлила шаг, и тут же на неё налетел каторжанин, больно отдавив ногу.

— Шагай! Шагай! — гортанно прокричал черноусый солдат и выразительно прищёлкнул затвором.

Путаясь в широкой юбке и вытирая слезившиеся глаза, мать, словно не видя солдата, шла к Клавдии. Она вытянула руки и, сразу обессилев от волнения, начала спотыкаться и шататься. Клавдия замахала ей, ужасаясь, как постарела и высохла мать за эти годы. Закусив губу, Клавдия с трудом различала дорогу. Всеми силами она старалась сдержать слёзы, а слёзы застилали глаза. Она боялась их вытереть, чтобы не расстраивать мать. Только махала, махала рукой.

Мать схватилась за сердце и уронила на вытоптанную мостовую белый узелок. Она с трудом поспевала за партией, и расстояние между ними всё увеличивалось.

— Держись, Яковлевна, держись! — прокричали откуда-то сбоку.

Клавдия повернула голову и увидела, как подхватил мать Александр Иванович, отец Володи Урасова. Поднял с земли узелок. Сдвинул на лоб треух и, расстегнув полушубок, быстро догнал партию:

— Кирсановой! Клаше!

Узелок поймали, и вскоре вместе с увесистым ударом от уголовного он оказался у Клавдии в руках. Она прижала его к груди, и на неё пахнуло тёплым ржаным духом. Клавдия прижала узелок покрепче.

Звенели кандалы, кричали простоволосые женщины, поблёскивали штыки. А Клавдия всё оглядывалась и оглядывалась на сгорбившуюся мать.

На вокзале партию ждали. На перроне находился усиленный наряд жандармов, цепью отделивший каторжан от публики.

Синели арестантские вагоны с густыми железными переплётами на окнах. Вперёд вышел всё тот же конвойный офицер, длинный и тощий, и начал резким неприятным голосом делать перекличку. Клавдия плохо следила за происходящим.

Мать стояла около кадки и не отрываясь смотрела на неё. Она уже не плакала. Глаза её с болью и нежностью разглядывали дочь. Действительно, легко ли среди каторжан с бубновыми тузами увидеть свою дочь! Вновь в Сибирь! Вновь навечно! Всё тюрьмы да аресты, каторга да этапы. И матери хотелось громко закричать, чтобы вернули её дочь. Она уже стара, и у неё так мало осталось сил. Мать даже рассердилась на дочь. Почему, почему она не может жить как все?! Мать бы нянчила внуков, и дочь была бы всегда рядом. Но, поймав жёсткий и твёрдый взгляд, который Клавдия бросила на жандармского ротмистра, она сразу сникла: нет, никогда её дочь не смирится. Никогда!

Клавдия опять взглянула на мать и улыбнулась. Мать закивала седой головой, заволновалась. Побледнела её Клавдичка, побледнела, сердечная, И так подумать — ведь не за себя страдает! Осунулась, и в карих глазах нет былого молодого задора. Лишь тоска да боль! Сердцем мать поняла, как изменилась дочь за годы каторги. И небывалая нежность захлестнула её сердце. Нежность и всепрощающая материнская любовь. Она подивилась, как могла упрекать Клавдичку или осуждать её. Ужаснулась своей жестокости и, глотая слёзы, закричала:

— Клавдичка, доченька моя! Береги себя, ласточка! Ласточка моя!

Мать растолкала толпу и придвинулась вплотную к цепи жандармов.

Никогда она так не любила свою Клавдичку, никогда не испытывала такой муки, как в эти последние минуты прощания. Она во всём оправдывала дочь. Ругала себя за старость и неумение понять того дела, которому Клавдия отдала жизнь. Она тянулась к дочери, чтобы прижать её к груди. И опять им помешали. Жандармы стояли сплошной стеной, и, как ни старалась мать, пройти ей не удалось. Она погрозила сухоньким кулаком.

Клавдия засмеялась, придвинулась поближе. И опять смотрела на неё, смотрела, чтобы унести в сердце образ матери на долгие годы разлуки.

…В вагоне оказалась невероятная толчея, духота. Клавдия вместе с женщинами-уголовными заняла боковую клетушку.

Убегал город, и лицо матери расплывалось, как белое пятно. И как только застучали колёса, как только замелькали версты и полустанки, в вагоне запели. Клавдия вздохнула, радуясь, что позади остались тюрьма, опостылевшая камера… Перемена обстановки рождала надежды. Да и конвойные на этапе притихли, словно понимали, что каменных стен нет.

Напротив Клавдии, пристроившись на низенькой плетёной корзине, сидела женщина. Лицо её, широкоскулое и миловидное, портил грубый рубец на левой щеке. Она с любопытством разглядывала Клавдию и наконец низким голосом спросила:

— Политическая?

Клавдия кивнула. Руки её ловко укладывали косы в пучок.

— А за что? Такая молодая, красивая… Жить тебе и веселиться, а ты в политику. Не убивала, не воровала, а каторжанка!

— Бывает…

Клавдия развернула узелок, собранный матерью. И опять сердце защемило от боли. Припомнила, как заплакала мать, когда ударил вокзальный колокол, как махала она платком, как пыталась бежать за вагоном.

— Угощайся. Домашние.

— А меня к столу не пригласите, красавицы? Гостем буду. Гость в доме — хозяйке счастье.

Клавдия подняла глаза. Смуглый цыган с красивым лицом и жгучими глазами остановился против них. Он был закован в ножные и наручные кандалы. Иссиня-чёрные волосы, курчавая борода, нависшие брови делали его похожим на ворона. В правом ухе сверкала серебряная серьга. Цыган загремел кандалами, протянул грязную руку. Клавдия дала ему пирог. Цыган блеснул зубами.

— Будем знакомы. Конокрад Яшка. — Он шутовски приподнял плоскую каторжанскую шапочку, жадно начал есть.

— Пошёл, пошёл на место, басурман проклятый! — накинулся на него унтер из караульной команды. — Вишь, кавалер выискался!

Цыган передёрнул плечами и, позванивая кандалами, начал наступать на крикуна. Плечи его мелко тряслись, ноги дробно отплясывали. Сочным голосом, не отводя глаз от унтера, цыган запел:

Унтер глядел на него с ожесточением, а Яшка, озорно сверкнув белками глаз, пел.

Весь вагон вторил Яшке, похохатывая и притопывая:

Этап начался.