Прежде чем отправиться на войну, мне предстояло пройти тренировку, чтобы за несколько недель превратиться из деревенской рабочей лошадки в настоящего кавалерийского коня. Обучение давалось мне нелегко. Меня убивала строгая дисциплина в манеже и длинные маневры под палящим солнцем во время полевой подготовки. Раньше, с Альбертом, я только радовался долгим прогулкам по тенистым дорожкам и бескрайним полям. Я не замечал ни жары, ни назойливых мух. И мне нравилось пахать и боронить бок о бок с Зоуи, но, как оказалось, только потому, что мы все любили друг друга. Теперь же не было ни любви, ни доверия, только бесконечные утомительные тренировки. Привычное мягкое грызло сменил неудобный железный трензель, который растирал уголки рта и доводил меня до белого каления.

Но всё это было бы не так мучительно, если бы не мой наездник. Капрал Сэмюэль Перкинс, бывший жокей, непреклонный и неутомимый, судя по всему, находил особое удовольствие в том, чтобы лошадь подчинялась его силе. Его боялись и солдаты и кони – все без исключения. Даже офицеры относились к нему настороженно. Казалось, он знает о лошадях абсолютно всё и со своим многолетним опытом мог заткнуть за пояс любого. Правил он жёстко и беспощадно. У него кнут и шпоры служили вовсе не для украшения.

Он никогда меня не бил и никогда не выходил из себя. Когда он меня чистил, я даже чувствовал, что он ко мне неплохо относится. И я его уважал, но только это было уважение, основанное не на любви, а на страхе. Несколько раз от отчаяния и безысходности меня охватывала такая ярость, что я пытался сбросить его, но всегда безуспешно. Его колени сдавливали мои бока, как стальные клещи, и мне ни разу не удалось застать его врасплох.

Единственным, кто меня поддерживал в те недели тренировок, был капитан Николс. Каждый вечер он приходил на конюшню и подолгу беседовал со мной – так же, как когда-то Альберт. Он садился на перевёрнутое ведро в углу, раскладывал на коленях альбом, рисовал и разговаривал.

– Ну вот, я сделал достаточно набросков, – сказал он однажды. – Закончу этот и напишу тебя маслом. Я, конечно, не Джордж Стаббс, но зато у меня необыкновенный натурщик. У него-то такого не было! Картину я во Францию не потащу – какой смысл? Лучше отправлю её твоему другу – Альберту. Пусть он увидит, что я сдержал обещание и забочусь о тебе.

Он говорил, а сам продолжал рисовать, то и дело поглядывая на меня. Мне так хотелось сказать ему, что я мечтаю, чтобы он меня тренировал, пожаловаться, как у меня болят бока и ноги.

– Честно говоря, Джоуи, я очень надеюсь, что всё кончится раньше, чем он подрастёт. Потому что война эта будет мерзкой – попомни мои слова! В офицерском клубе только и говорят о том, как в два счёта разделаются с немцами, как ещё до Рождества сокрушительный удар нашей кавалерии отбросит их до самого Берлина. Только мы с Джейми сомневаемся. Вот так-то, Джоуи. Очень сомневаемся. Такое чувство, будто никто из них не видел пулемёта или пушки. Поверь мне, Джоуи, один пулемёт с удачной позиции может выкосить целый эскадрон лучшей конницы в мире – хоть немецкой, хоть английской. Вот как было с лёгкой кавалерийской бригадой в Балаклаве, когда они рванули мимо русской артиллерии. Неужели никто об этом не помнит? И французы узнали, что значат винтовки во время Франко-прусской войны. Но попробуй им об этом скажи! Только заикнись, и тебя назовут пораженцем или ещё похуже. Иногда мне кажется, что некоторые из моих друзей хотят, чтобы мы победили исключительно в том случае, если это сделает кавалерия.

Он встал, сунул альбом под мышку, подошёл ко мне и пощекотал за ухом.

– Что, нравится, да, дружок? Эх ты, с виду такой ретивый, а на самом деле ласковый и ранимый. Знаешь, у нас с тобой много общего. Во-первых, нам тут не нравится. Во-вторых, ни ты, ни я никогда не видели настоящего боя, так ведь? Ни разу не слышали настоящей стрельбы. Только бы не струсить, когда дойдёт до дела – вот что меня беспокоит, Джоуи. И знаешь, я даже Джейми этого не говорил, но я смертельно боюсь. Очень надеюсь, что твоего мужества хватит на двоих.

Во дворе хлопнула дверь, и я услышал знакомую поступь – чёткий стук сапог по брусчатке. Капрал Сэмюэль Перкинс осматривал конюшни: проверил всех и наконец добрался до меня.

– Добрый вечер, сэр, – сказал он, ловко отдавая честь. – Всё рисуете?

– Стараюсь, капрал, – ответил капитан Николс. – Пытаюсь отдать ему должное. Это же лучший конь в эскадроне. Как по-вашему? Никогда не видел такого ладного коня.

– Да, сэр, с виду он хорош, – проговорил капрал.

Я невольно повёл ушами: его голос с едкими нотками вселял в меня ужас.

– Этого у него не отнимешь. Однако красота не главное, так ведь, сэр? Хороший конь – это не только хороший экстерьер. Даже не знаю, как бы это сказать…

– Говорите, как вам угодно, капрал, – сказал капитан Николс ледяным тоном. – Но не забывайте, что вы говорите о моём коне и он мне дорог.

– Ладно, скажем так, он слишком самостоятельный. Да-да, именно самостоятельный. На полевых учениях он неплох, очень выносливый – один из лучших, – но в манеже просто наказание. Непокорный и сильный, как чёрт. Сразу видно, что его толком не дрессировали. Что и спрашивать с деревенской лошади? Но, если мы хотим сделать из него настоящего кавалерийского коня, придётся приучить его к дисциплине. Он должен слушаться: всегда и во всём, безоговорочно подчиняться. В бою нужен надёжный конь, а не капризная примадонна.

– По счастью, капрал, война будет идти именно в поле, а не на манеже. Я лично просил вас обучать Джоуи, потому что вы лучший специалист в эскадроне. Но я вынужден вас попросить немного ослабить хватку. Не забывайте, кто он и откуда. С ним легко сладить, если только обращаться помягче. Помягче, капрал. Я не хочу, чтобы он ожесточился. С этим конём я пойду на войну, и, если удача нам улыбнётся, мы вместе вернёмся домой. Он мне очень дорог, капрал. И я был бы очень вам благодарен, если бы вы берегли его, как своего собственного. Меньше чем через неделю мы отплываем во Францию. Мне очень жаль, что времени так мало и я не могу сам с ним заниматься. Но я должен готовить войска: превратить пехоту в кавалерию. Конь – это верный боевой товарищ, капрал, но он не может воевать. А некоторые из моих солдат до сих пор думают, что им хватит сабли. Они полагают, что достаточно помахать саблей – и немцы бегут. Но я вам говорю: если мы хотим выиграть эту войну, нужно хорошенько научиться стрелять.

– Да, сэр, – ответил капрал.

Я уловил в его голосе неожиданную нотку уважения. И в целом он как-то сник и притих. Таким я его ещё не видел.

– И ещё, – добавил капитан Николс, прежде чем покинуть конюшню, – я был бы рад, если бы вы немножко его откормили. Джоуи в последнее время похудел и, я бы даже сказал, осунулся. Через два-три дня будут показательные маневры, и мне хотелось бы, чтобы он предстал во всей красе. Чтобы сразу было видно, что это лучший конь в эскадроне.

В последнюю неделю подготовки я наконец-то начал работать в полную силу. С того вечера капрал Перкинс стал обращаться со мной помягче, реже использовал шпоры и натягивал повод. К тому же мы теперь меньше занимались в манеже и больше на равнине перед лагерем. К тензелю я тоже привык, стал перекатывать его языком, как делал раньше с грызлом. И я начал радоваться хорошему корму, чистке, расчёсыванию. В конце концов, здесь мне уделялось столько внимания, сколько не уделялось никогда раньше. Я всё реже вспоминал о Зоуи и своей прежней жизни на ферме. Но Альберта-его голос, его лицо-я не забыл. Незримый, он был рядом всё то время, пока я старательно тренировался, чтобы в конце концов стать настоящим боевым конём.

Когда капитан Николс пришёл в конюшню, чтобы вывести меня на последние, показательные, маневры, я смирился со своей новой жизнью, даже начал получать от неё удовольствие. Капитан Николс в парадной форме оседлал меня, и мы вместе со всем полком вышли на Солсберскую равнину. Весил он немало, но больше всего досаждали жара и мухи. Мы часами стояли под палящим солнцем и ждали. Наконец, когда солнце почти скрылось за горизонтом, мы выстроились клином и приготовились к атаке – финальному аккорду показательных маневров.

Приказали готовиться к наступлению, и мы шагнули вперёд. Все ждали сигнала. В воздухе чувствовалось напряжение. Оно передавалось от лошади к всаднику, от одного коня к другому, от солдата к солдату. Во мне нарастало предвкушение – такое острое, что я едва мог устоять на месте. Капитан Николс возглавлял свой отряд, а рядом с ним был его друг капитан Джейми Стюарт на незнакомом мне коне – высоком жеребце с чёрной сверкающей шерстью. Когда мы пошли вперёд, я встретился с ним взглядом. Секунду жеребец пристально смотрел на меня. Но тут с шага мы перешли на рысь, потом на лёгкий галоп. Прозвучал сигнал к атаке, и я увидел кончик сабли выше своего правого уха. Капитан Николс подался вперёд и пустил меня галопом. Грохот, клубы пыли, крики людей – от всего этого меня охватил небывалый восторг. Я понёсся вперёд, оставив далеко позади всех, кроме того самого блестящего чёрного коня. Ни капитан Николс, ни Джейми Стюарт не проронили ни слова, но я вдруг почувствовал, что должен прийти первым. Я бросил косой взгляд на соперника и понял, что он тоже решил мне не уступать. Его глаза сверкали, а лоб сосредоточенно наморщился. Когда мы долетели до «врага», наши всадники едва смогли нас остановить. Мы пришли вровень и стали, тяжело дыша, так же как наши капитаны.

– Ну что, Джейми, теперь убедился? – с гордостью проговорил капитан Николс. – Вот об этом коне я тебе и говорил. Я нашёл его в Девоншире. И признай: ещё немного, и твой Топторн бы поотстал.

Мы с Топторном сперва глядели друг на друга настороженно. Он был чуть не на ладонь выше меня – огромный крепкий конь. Держал голову гордо, даже величественно. Я первый раз видел коня, который мог со мной потягаться, но глаза у него были добрые, и я понял: мы с ним поладим.

– Мой Топторн – лучший конь в нашем полку, да и в любом другом тоже, – ответил Джейми Стюарт. – Джоуи резвее, и да, признаю, я не видел ещё такого красавца среди лошадей, которых впрягают в тележку молочника. Но выносливостью мой Топторн его побьёт. Он у меня неутомимый. В нём одном восемь лошадиных сил, вот так!

На обратном пути в лагерь, капитаны спорили о достоинствах своих коней. А мы с Топторном трусили бок о бок, опустив головы, усталые после целого дня на жаре и безумной вечерней скачки. В ту ночь нас поставили в соседние денники, и на следующий день в трюме переоборудованного лайнера, который повёз нас во Францию, на войну, мы опять оказались рядом.