У меня никогда не было матери — да и отца тоже, если уж на то пошло; не было ни сестер, ни братьев — по крайней мере, я о них ничего не слыхал. Не то чтобы я очень горевал. Известное дело: чего не имел, о том не тоскуешь. Но думать — думаешь. Когда я мальчишкой жил в ислингтонском приюте, то, бывало, часто пытался представить себе, кто моя мать, как она выглядит, как одевается, как говорит. Почему-то отец меня мало занимал.

Помню, было мне лет девять, когда, возвращаясь из школы по Толлингтон-роуд, я увидел красивую даму в экипаже. Случилось так, что экипаж остановился прямо около меня. Дама была во всем черном, и я видел, что глаза у нее заплаканы. Не знаю почему, но я улыбнулся ей, и она улыбнулась в ответ. В ту минуту я был уверен, что она — моя мать. Тут экипаж тронулся снова, и она исчезла. Потом я несколько месяцев мечтал о ней. Но воспоминания об этой минуте со временем потускнели, а с ними — и моя мечта. Были у меня, конечно, и другие придуманные матери. Я вовсе не считал, что они непременно должны быть разодетыми или богатыми, но и представлять, что моя мать на карачках скребет чужие полы, у нее обветренные руки и красный от холода нос, тоже, понятно, не хотелось. Моя мать должна была прежде всего быть красивой. Она не могла быть ни слишком старой, ни слишком молодой. У нее не должно было быть других детей — я желал непременно оказаться ее единственным ребенком. И конечно, она должна была быть светловолосой, потому что у меня волосы светлые.

Я думаю, вполне понятно, почему через несколько дней я совершенно уверился, что графиня Кандинская по всем статьям годится мне в матери. Она была светловолоса, потрясающе красива и элегантна, возраста самого подходящего, и, насколько я знал, детей у нее не было. Ну а если она приходилась мне матерью, то выходило, что сам я был русским графом или принцем, кем именно — неважно. Чем больше я об этом думал, тем больше мне такая мысль нравилась и тем больше я мечтал об этом. Бывало, я подолгу лежал без сна в своей каморке на верхнем этаже для прислуги, где протекала крыша, а в водосточных трубах булькало и стонало, и мечтал, понимая, конечно, что все это сущая чепуха, но веря в нее — настолько, чтобы все равно получать удовольствие. Как я сейчас вспоминаю, именно эта дурацкая фантазия — помимо обязанности ухаживать за котом — заставляла меня так нетерпеливо ждать каждого посещения комнат графини, пока она была на репетициях. Я отправлялся туда при каждом возможном случае, всякий раз, как мое отсутствие в холле могло остаться незамеченным. Я то и дело поднимался и спускался в лифте с багажом и, когда только удавалось, ускользал на минутку-другую проведать Каспара. Мистер Фредди, конечно, заметил — он всегда и все замечал.

— Какие такие дела у тебя, парень? — как-то спросил он меня, когда я спустился вниз.

— Никаких дел, — ответил я, пожимая плечами.

— Ну, смотри, — сказал он, — а то в один прекрасный день из-за этих «никаких дел» наживешь себе кучу неприятностей со Скелетиной. Так что поостерегись.

Я знал, что мистер Фредди на меня не донесет — не такой он человек.

Обычно я заставал Каспара в спальне, где он сидел на подоконнике и провожал глазами баржи, проплывающие по реке, а иногда он спал, свернувшись клубком в своем кресле в гостиной. И в том и в другом случае он едва удостаивал меня взглядом, пока еда не оказывалась в миске, а сам он не решал, что, пожалуй, готов откушать. В те первые дни я чувствовал, что он относится ко мне почти так же, как большинство гостей, приезжающих в «Савой»: с этаким холодным пренебрежением. Я хотел с ним подружиться, но он держался отчужденно. Мне бы хотелось еще раз погладить его, но я не осмеливался: он глядел на меня так, что становилось ясно — он этого не желает. Однако я решался разговаривать с ним — быть может, потому, что он не мог мне ответить. Я присаживался на корточки возле кресла, где он лежал, умываясь после еды, и рассказывал ему, что зовут меня вовсе не Джонни Трот, а граф Николай Кандинский, — я знал, что русского царя зовут Николаем, и считал, что такое имя мне вполне годится. Я говорил Каспару, что на самом деле я пропавший сын графини, что она приехала в Лондон искать меня и что поэтому ко мне следует относиться более уважительно, даже если он и принц: ведь между принцем и графом разница невелика.

Он некоторое время слушал эти выдумки, но быстро уставал от них, начинал громко урчать, закрывал глаза и засыпал. И вдруг, всего через несколько дней, он, к моему удивлению, вспрыгнул после еды ко мне на колени. Я решил, что наконец он начинает видеть во мне ровню, что он, должно быть, все-таки поверил моей истории и что теперь мы станем друзьями. И я погладил его.

Видно, я поторопился. Каспар вонзил когти мне в колено, просто чтобы напомнить, кто тут принц, потом спрыгнул на пол, пошел к окну и уселся на подоконнике, подчеркнуто не обращая на меня внимания, удовлетворенно помахивая хвостом и провожая глазами баржи на реке. Я подошел и встал рядом, пытаясь помириться с ним.

— А я-то тебя так люблю! — сказал я ему. Сказал в насмешку, но тут же понял, что так оно и есть.

Существо он был неблагодарное и высокомерное, и любить его было совершенно не за что. Но, несмотря на все это, я любил его и хотел, чтобы он тоже меня полюбил. Хотя, честно сказать, в определенные моменты аристократическая отчужденность Каспара доставляла мне большое удовольствие. Дважды в день, во время перерывов в работе, я выводил его на прогулку. Мы ходили в парк у реки, но, чтобы попасть в парк, мне надо было провести Каспара на поводке через весь холл, от лифта до дверей. Могу поклясться — Каспар прекрасно понимал, что все на него смотрят и все им восхищаются. Он умел держать фасон, ступал с гордостью и достоинством, как и подобает кошачьему принцу, и величаво помахивал хвостом. Как я им в эти минуты гордился! Мистер Фредди всякий раз приподнимал цилиндр, когда мы проходили мимо. Я знаю, это был отчасти насмешливый жест, но чувствовалось в нем и кое-что другое. Мистер Фредди всегда ценил настоящий класс, а уж этого у Каспара не отнимешь. На сей счет ни у кого не оставалось сомнений. Даже у собак в парке. Довольно было одного ледяного взгляда Каспара, чтобы любая возникшая было у них мысль хорошенько погонять этого кота увядала на корню. Поджав хвосты, они лаяли на нас, но только с безопасного расстояния. Каспар ясно давал понять, что попросту презирает их, и более не обращал на них никакого внимания.

Именно в парке на скамье весенним днем, месяца через полтора, я получил от Каспара первый знак настоящей привязанности. Он сидел на парковой скамейке рядом со мной, нежась на солнышке, и я, сам того не замечая, стал гладить его по голове. Он поднял на меня глаза, чтобы показать, что он не против, а потом улыбнулся, я уверяю вас — улыбнулся. Я почувствовал, как его голова ткнулась мне в ладонь и урчание отдается во всем его теле. Хвост подрагивал от удовольствия. Знаю, это звучит глупо, но в ту минуту я был так счастлив, что чуть не заурчал сам. Я посмотрел ему в глаза и впервые почувствовал, что нравлюсь ему, что он наконец увидел во мне друга. Я счел это большой честью.

На следующее утро я встретил в холле графиню. Она очень спешила.

— Ах, Джонни Трот, — сказала она, когда я открыл перед ней дверь. — Я опаздываю на репетицию. Всю жизнь я опаздываю. Пройди часть пути со мной. Мне нужно сказать тебе что-то важное.

Моросил дождь, и я держал над ней раскрытый зонт, пока мы переходили Стрэнд и шли через рынок «Ковент-Гарден», мимо шарманки, ручку которой крутила обезьянка, мимо слепого солдата, игравшего на аккордеоне у фруктовых рядов. Она остановилась потрепать по холке лошадь угольщика, которая стояла в оглоблях телеги, свесив голову, промокшая и несчастная. Графиня сурово отчитала угольщика, когда тот появился из дверей паба, решительно объявив ему, что в такую погоду лошадь нужно накрывать попоной и что у них в России все знают, как правильно обращаться с лошадьми. Он и слова не посмел сказать — так был ошеломлен и пристыжен. Мы пошли дальше.

— Я тебе так благодарна, Джонни Трот. Принц Каспар очень счастлив, ему хорошо в Лондоне. А когда Каспар счастлив — и я счастлива. Я лучше пою, если знаю, что Каспар счастлив. Это правда. А знаешь, как я узнала, что он счастлив? Он мне улыбнулся сегодня утром. А он не часто это делает. Поэтому я знаю — ты очень хорошо заботишься о нем.

Я было хотел рассказать ей, как накануне Каспар улыбнулся мне, но ее речь лилась потоком, и я не осмелился перебивать.

— Благодаря тебе, Джонни Трот, мы оба очень счастливы, и я хочу пригласить тебя на «Волшебную флейту», на оперу в «Ковент-Гарден». Завтра вечером. Будет премьера. Ты придешь?

Я был так ошеломлен, что даже не догадался поблагодарить ее.

— Меня? — спросил я.

— Почему бы нет? У тебя будет лучшее место. В бельэтаже. Ведь ты гость Царицы Ночи.

— Я очень хотел бы, графиня, правда, — сказал я ей. — Но я не могу. Я работаю. Заканчиваю только в десять часов.

— Не беспокойся, я все уже уладила с управляющим, — сказала она, небрежно махнув рукой. — Я сказала ему, что ты завтра не работаешь, что у тебя весь день — выходной.

— Но ведь для оперы надо по-особому одеваться, графиня, — сказал я. — Видел я всех этих нарядных леди и джентльменов. У меня нет подходящей одежды.

— И это я устрою, Джонни Трот. Вот увидишь. Я все устрою.

И она все устроила. Она взяла для меня напрокат костюм — первый в моей жизни настоящий костюм. Я сам себе поверить не мог, когда на другой день стоял перед ней в ее гостиной, весь отмытый и причесанный, а она оправляла на мне галстук и воротничок. Я помню, как снизу вверх смотрел ей в лицо и больше всего на свете хотел назвать ее мамой, крепко обнять и никогда не отпускать.

Она нахмурилась.

— Почему ты так смотришь на меня, Джонни Трот? — спросила она. — По-моему, у тебя слезы на глазах. Мне это нравится. Ты мальчик с благородными чувствами, и это значит — ты будешь мужчиной с большим сердцем. У Моцарта было большое сердце, и он был величайшим из людей. Быть может, немного сумасшедшим, но я думаю, что великие люди все немного сумасшедшие. Я люблю этого человека. Я кое-что скажу тебе, Джонни Трот. У меня нет ни сына, ни мужа. Только принц Каспар и музыка. Но если бы у меня был муж, это был бы Моцарт; и еще я скажу: если у меня будет сын, я хочу, чтобы он был похож на тебя. Правда. А теперь, Джонни Трот, ты подашь мне руку и поведешь меня в «Ковент-Гарден». Гордись, Джонни Трот. Иди как Каспар. Ступай величаво, как будто ты принц, как будто ты мой сын.

На этот раз, когда мистер Фредди увидел меня и приподнял цилиндр, в этом не было ни капли насмешки, одно только безграничное изумление. И все, кто находился в холле «Савоя», в изумленном молчании провожали нас глазами. Я почувствовал, точно во мне десять футов росту, и продолжал так себя чувствовать все время, что мы шли через рынок «Ковент-Гарден» к Королевскому оперному театру.

* * *

Хотелось бы мне сказать, что я помню каждое мгновение и каждую ноту той оперы, но это не так. Весь вечер я провел в восторженном тумане. Зато я очень ясно помню первое появление на сцене графини Кандинской в образе Царицы Ночи, помню бурные аплодисменты после каждой спетой ею арии, помню, как зал аплодировал ей стоя, когда она вышла на финальный поклон. Сказать по правде, я так гордился ею, так был ошеломлен, что сунул пальцы в рот и изо всех сил пронзительно свистнул, не обращая внимания на неодобрительные взгляды, направленные на меня со всех сторон. Я хорошо понимал, что так делать не полагается, но мне было все равно. Я свистел снова и снова. Я стоял и хлопал, пока не заболели ладони и пока занавес не опустился в последний раз.

Когда мы поздним вечером вместе возвращались в отель, я был так нагружен поднесенными ей цветами, что почти не видел дороги перед собой. Каспар дожидался нас в номере и тут же принялся голосить, кружа у нас под ногами, пока я не налил ему молока. Графиня, не сняв шляпы, направилась к роялю и начала негромко играть.

— Я играю это каждый вечер после спектакля, перед сном. Это «Колыбельная» Моцарта. Красивая — правда? Принцу Каспару она очень нравится.

И словно в подтверждение ее слов, Каспар вспрыгнул на рояль — послушать.

— Джонни Трот, — продолжала она, не переставая играть, — как по-твоему, им понравилось, как я сегодня пела? Ты мне должен сказать правду.

— Конечно, — ответил я. — Разве вы их не слышали?

— А тебе, Джонни Трот, тебе понравилось, как я пела?

— Я никогда не слышал ничего прекраснее, — сказал я, и это была чистая правда.

Она перестала играть и поманила меня к роялю. Протянула руку и откинула волосы у меня со лба.

— Ступай, Джонни Трот. Уже очень поздно.

На другой день мистер Фредди и все остальные с нашего этажа для прислуги дразнили меня немилосердно. «И кто у нас тут такой модный-благородный?» — окликали они меня. Мне это было нипочем, пусть себе говорят что угодно. Я был на седьмом небе. В то утро во время прогулки в парке я подробно рассказал Каспару, как провел вечер в опере, как сердечно публика принимала графиню, как теперь о ней заговорит весь Лондон и как сам он должен гордиться ею. Когда поблизости никого не было, я даже стал насвистывать ему отрывок мелодии, который запомнил, но как раз это, по-моему, на него никакого впечатления не произвело.

Когда полчаса спустя мы вошли в парадную дверь отеля, я ожидал новых шуточек и подковырок. Я был даже не против. Но, проходя через холл, я заметил, что все ведут себя очень странно — не смотрят в глаза и явно не желают говорить со мной. Сперва я подумал, что в чем-то провинился. Тут подошел мистер Фредди и тихо отвел меня в сторону. Я подумал, что он собирается дать мне какой-то совет, как часто бывало, когда я допускал какую-нибудь промашку.

— Лучше уж сразу тебе все сказать, Джонни, — начал он. — С графиней случилась беда. Ее насмерть сбили на улице около часа назад. Омнибус. Говорят, она прямо-таки шагнула под колеса. Должно быть, не заметила, как он приближался. Мы ее все любили, а уж ты больше всех. Она для тебя почти как мать была — верно? Мне очень жаль, Джонни. Она была замечательная леди, превосходная леди и очень добрая.