Сысой вошел в горницу к князю, сообщил:

— Михаил Ярославич, к тебе гости.

-Кто?

— Даниловичи.

— Какие Даниловичи? Чего городишь?

— Известно, московские.

— Кто именно?

— Афанасий с Александром.

— С чем они?

— С жалобой.

— Давай их сюда.

Юные княжичи вошли промерзшие, продрогшие. Афанасий поминутно швыркал носом, втягивая набегавшие сопли.

— Михаил Ярославич,— заныл Александр.— Мы к тебе со слезницей.

— Вы садитесь к печке ближе, закалели, поди? Сысой, вели принести горячей сыты.

Отроки сели к печке, прижавшись к ней спинами. Были они жалкими, сиротливыми. Михаил невольно вспомнил свое отрочество, тоже ведь без отца рос, но в таком виде, кажись, никогда не пребывал.

— Что стряслось-то, рассказывайте.

— Михаил Ярославич,— начал опять Александр, всхлипнув,— Юрий дерется,— и заплакал.

Поддержал брата и Афанасий, тоже заревел, мешая слезы с соплями:

— А мне... а мне... дык... дык... чуть ухо не оторвал.

Ревели Даниловичи в два ручья дружно и откровенно.

Видно, всю дорогу крепились и наконец здесь, ощутив сочувствие и участие, не удержались.

Сысой принес корчагу с сытой, обливную кружку.

— Напои их,— кивнул Михаил,— Теплое хоть?

— Да согрели в поварне.

Сысой наполнил кружку и, держа ее в своих руках, стал поить отроков. Поил, с великим трудом удерживаясь, чтобы не рассмеяться. Отчего-то веселила его эта картина — поит двух княжичей, как новорожденных телят. Но князь был серьезен.

— Ступай. Позови Александра Марковича.

Попив горячей сыты, отроки несколько успокоились и согрелись.

— Ну, рассказывай, Александр, что там у вас стряслось?

— Мы с Афоней игрались наверху, катали шары и бочку.

— Какую бочку?

— Да нам бондари подарили, такую крашеную, чтоб игрушки складать.

— Ну?

— А она покатилась на лестницу, а по ней Юрий подымался, она ему по ногам ударила. Он и озверел.

— От этого озвереешь,— улыбнулся Михаил,— Знаешь, как сюда под колено больно?

— Так мы же не нарочи.

— Ну, а дальше?

— Дальше... Налетел и давай нас волтузить. Афоне вон едва ухо не оторвал, велел нас в холодную запереть, все кричал: видеть вас не желаю. Мы день-ночь просидели, а потом Борис нам отпер и сказал: скачите в Тверь, пожальтесь великому князю. Там, говорит, хорошо, никто вас не обидит. Ну, мы и поскакали.

Пришел Александр Маркович, уже от Сысоя зная о случившемся.

— Глянь, Александр Маркович, как понравилось у нас Даниловичам. То один был, а тут сразу двое.

— Тот, Борис-то, и уезжать не хотел, у вас, говорит, лучше.

— Он-то их и надоумил. Что будем делать?

— Наперво покормить надо, потом в бане попарить, вон у младшего соплей пуд.

— А коней наших? — спросил Александр.

— Коней покормят, приберут. Не бойся. Распорядись, Александр Маркович.

Братья отправились за пестуном. На пороге вскоре появился улыбающийся Сысой.

— Чего скалишься? — спросил князь.

— Нет, Ярославич, это ж смех, к тебе в полон Даниловичи сами бегут. Без нас Бориса привезли, теперь вот Афанасий с Александром прибежали. С Юрия можно выкуп за них требовать.

— Не мели ерунды.

— А что? Попадись твои дети Юрию, он бы не посовестился.

— Я не Юрий, слава Богу. Он избил детей, куда ж им деться?

— Почему же они в Переяславль к родному брату не сбежали, а к тебе явились?

— Откуда я знаю, говорят, Борис посоветовал.

— Что же мы с ними делать будем?

— Как что? Пусть живут, чай, мне они тоже не чужие, да и с отцом ихним мы друзья были.

— С отцом-то друзья, да вот с сыном недруги. Не волчат ли будешь вскармливать, Ярославич? Гляди.

Князь Михаил понимал, что в словах Сысоя есть и некая истина, не зря же он напомнил русскую пословицу — сколько волка ни корми, он все в лес глядит. И в этих отроках рано или поздно кровь скажется Данилова, на него-то, может, и посовестятся идти, а на детей его вполне могут.

Но что делать? Он великий князь, ему надлежит разбираться и в таких делах. И не только в ссорах меж братьями1.' Не прошла и неделя после появления младших Даниловичей, как прискакал течец из Нижнего Новгорода. И Сысой, вводя его к князю, молвил с усмешкой:

— Во, Ярославич, как говорится, гости на гости, хозяин в радости. Теперь из Нижнего со слезницей.

— Князь,— бухнулся тот на колени.— Спаси нас.

— В чем дело, говори толком. т — В Нижнем Новгороде мизинные вече скричали и на том вече приговорили всех бояр, служивших Андрею Александровичу, на поток и отнятие живота.

— И что?

— Многих побили. Моего отца и мать убили тож, я едва ускакал. Спаси, Михаил Ярославич, утишь замятию у нас.

Позвали к князю Ивана Акинфовича, тот признал в нижегородце знакомца:

— А, Степша, что случилось?

— Беда, Иван, отца с маткой убили. Дом разграбили, да и не у нас одних.

— Кого еще?

— Семеновых, Волковых, Жостовых и еще многих.

— Надо было с нами уходить, когда Андрей Александрович помер. Не захотели?

— Кабы знать-то. Кто ж на замятию думал.

— Это Степан, сын Толниевых,— пояснил Иван князю.— Мы в детстве даже бавились вместе.

Михаил Ярославич задумался. Вот уж действительно гости на гости, собирался ехать по теплу в Великий Новгород, а тут на тебе, Нижний взбунтовался.

— Ну что ж, придется утишивать1 ваших вечников,— сказал наконец князь,— Иван, готовь дружину младшую. Едем. А ты, Степан, если вспомнишь кого из рьяных вечников, составь мне список, чтоб было с кого начать.

Уезжать Михаилу Ярославичу очень не хотелось, княгиня опять была беременна. Однако нижегородская замятия могла перекинуться на другие города. Сама Анна Дмитриевна сказала:

— Езжай, Миша, за меня не бойся, даст Бог, все обойдется, чай, не впервой.

По прибытии великого князя Нижний Новгород насторожился. Все понимали, зачем прибыл он. Виноватые попрятались, затаились. Обиженные надеялись на правый суд и защиту.

Михаил Ярославич сначала решил осмотреть, что натворили вечники, поехал на коне от одного разоренного двора к другому разграбленному, все более и более мрачнея. Убитых давно прибрали, схоронили, оплакали. Но на каждом подворье, подвергшемся потоку, было запустенье и тишина. Вдова

'Утишивать - усмирять, успокаивать. боярина Жостова, увидев великого князя, заплакала, закричала:

— Князь, где ж твоя грозная рука? Почему ты не караешь злодеев?

Михаил Ярославич придержал коня у жостовского подворья. Женщина приблизилась к нему, не переставая плакать и призывать грозу на злодеев. Уловив паузу в ее причитаниях, князь спросил:

— Кто грабил твой двор?

— А? — сразу вроде не поняла Жостиха.

— Я спрашиваю, кто грабил ваш двор?

— Митька Сыч со своими поспешителями, он и мужа убил, и брата его. А за что? А? Что он ему плохо сделал?

Князь обернулся к Сысою со Степаном:

— Найдите мне Сыча.

В первый же день к князю было приведено более двадцати вечников, участвовавших в замятие, но Сыча между ними не было. Князь велел запереть их в поруб, а местному тысяцкому приказал:

— Завтра утром будем судить, чтоб были при мне два-три местных тиуна и послухи.

Уже в сумерки князь отправился с Сысоем и Степаном Толниевым к последнему ночевать. В его пустом тереме уже обосновался повар князя и несколько ближних слуг его.

На подходе вдруг из темноты прилетела, взвизгнув, стрела, и угодила Михаилу в верх шапки, пробив ее насквозь. Сысой кинулся в ту сторону, откуда прилетела стрела, и, увидев, как кто-то влезает на заплот1, пытаясь перелезть через него, Сысой выхватил засапожник и с силой швырнул его в убегавшего. Тот опрокинулся навзничь и, хрипя, упал под заплотом. Нож угодил ему в спину меж лопаток.

Когда подбежали князь со Степаном, Сысой стоял над поверженным, отирая нож о полу его кафтана. Рядом валялся лук. Степан склонился над убитым, заглянул в лицо и, выпрямившись, сказал:

— Это Сыч. Митька Сыч.

— Сволочь твой Сыч,— сплюнул Сысой.

— Почему мой?

— Не мой же.— Сысой обернулся к князю: — Ярославич, тебя не зацепило?

■Заплот — сплошная ограда из бревен или досок.

— Есть маленько.

Михаил Ярославич держал в руке шапку с застрявшей в ней стрелой.

Уже в доме при свече Сысой осмотрел голову князя. Стрела чиркнула ему самую макушку.

— Чуть бы ниже — и...— заметил Сысой и выругался по адресу стрелка: — Меткий, гад.

— Он, Сыч-то, с двадцати шагов в яблоко попадал,— сказал Степан.

— Оно и видно, если б не сумерки, и тут бы не промахнулся. Завысил чуть.

— Но и ты ж меткач.

— Он на заборе-то был как на ладони, с чего мне было промахиваться? Степан, давай ветошку какую-нито.

Сысой промокнул на голове князя крохотную ранку, посыпал пеплом и перевязал, протянув мутузку через подбородок, прижав ею на макушке ветошку.

— Что ж это за город,— возмущался он.— Великому князю впору в боевом шлеме ходить, как на рати.

— Да,— вздыхал Степан.— Царство без грозы — что конь без узды. Как помер Андрей Александрович, так и началась смута и шатание промеж людей.

— Ничего. Заутре грядет вам гроза,— пообещал Сысой.

На следующий день на Торге, взобравшись на прилавок, горластый бирюч громко читал княжье повеление:

— Я, Михаил Ярославич, великий князь, милостью Божьей и царским утверждением царя Золотой Орды великого хана Тохты, уязвленный нижегородской замятней, случившейся в мое отсутствие, повелеваю: всех вечников возмутителей и убийц предать смерти через повешение и утопление, дабы впредь иншим неповадно было мутить и возмущать народ. Все имение казнимых подлежит продаже в выплату пострадавшим хотя бы части понесенных убытков. И в грядущем наказание ждет всякого, посягнувшего на чужое имение и живот.

Повеление сие Михаил Ярославич написал после того, как убедился, что суд, задуманный им, состояться не может из-за отсутствия послухов. Они были, и было их немало, но все, боясь мести, боялись оговаривать вечников. Тогда он собственной властью распорядился повесить всех вечников-воз-мутителей прямо на площади, сообщив об этом на Торге всему городу. Повешен был даже уже мертвый Сыч. Несколько человек подверглись утоплению в Волге, и тоже на глазах множества народа.

— Пусть смотрят,— сказал Михаил Ярославич,— Злодеям в назидание, доброму в радость, обиженным в утешение.