Глава 1

Я и Я

– Доктор, мне приснился страшный сон. Извращенный, я бы сказал.

– Что же вы видели во сне? Описать сможете? По возможности максимально подробно, чтобы я мог составить четкую картину происходящего.

– Доктор, там был секс.

– Ну, дорогой мой, секс – это не так плохо. Кого вы видели во сне? Женщину с мужчиной?

– Нет.

– Мужчину с мужчиной? Ну что ж, бывает. В конце концов, многим из нас присущ латентный гомосексуализм.

– Нет!

– Тогда я могу предположить, что вы видели женщину с женщиной. Или даже это было трио? Не стесняйтесь, мой дорогой, со специалистом нужно быть предельно откровенным.

– Да нет же, нет! Я не видел ничего подобного. Ничего из описанного вами.

– Вы меня озадачили. Не томите, расскажите, кого же вы все-таки видели. Кто там был?

– Я и Я.

Понимаю, вы сейчас решите, что я сумасшедшая. Или экзальтированная тургеневская барышня. Или сумасшедшая экзальтированная тургеневская барышня, что совсем плохо. Но, с другой стороны, если с самого начала лицемерить и выставлять себя эдаким «бабомолотом», могучей колхозницей, зачем-то спрыгнувшей с постамента у ВДНХ назло матери-прародительнице скульптору Мухиной и сбежавшей от всех бед в Германию, то что ж это будет потом? Ничего хорошего не будет.

Так что приходится признать, что я – слабая, впечатлительная, порой страдающая от собственных фантазий и переживаний девушка, которой – это важно – снятся сны. Самые разные. Иногда рваные, как рассыпавшиеся листки отрывного календаря: здесь какой-то кусок из января зацепился за март и зачем-то потянул за собой сентябрь следующего года. Там – воскресенье 1979 года плавно перешло в понедельник 1996. Иногда – концептуальные и сложносочиненные, как фильмы любимого Педро Альмодовара.

Безумие, страсть, мистика, ненависть, зависть – и все это щедро полито соусом моих собственных фантазий и нереализованных желаний. Такие слоеные пирожки – очень хочется съесть, но совершенно не знаешь, каковы последствия для фигуры. Иногда меня посещают документальные сновидения – просто хронологическое воспроизведение событий прошедшего дня, недели, месяца. Всякое бывает.

Но такие выходки подсознания, как сегодня ночью, – это впервые.

Как-то давно мне уже снился подобный сон. Но я его толком не запомнила. Что-то такое уже мелькало. А сегодня… Накануне я легла в районе часа ночи. И перед этим весь вечер работала. А утром же вставать в 6.30. Мужа отправлять – жизни спасать и души человеческие врачевать. Сами понимаете, какая на мне ответственность лежит. Потом еще самой работать цельный день. Короче говоря, легла я с ощущением, что нужно не проспать и успеть тысячу дел.

И вот снится мне сон, что у меня не один муж, а два. Абсолютно одинаковых. То есть у мужа моего есть брат-близнец, о котором я узнаю совершенно случайно и именно сейчас, спустя энное количество лет совместной жизни. И снится мне, что моя основная проблема – это каким-то образом их различить. И что ходят эти двое чудесных мужчин исключительно в одинаковой одежде, живут почему-то оба в моем доме. Точнее, в нашем доме. Дом-то – один на всех. И работают оба в одной и той же клинике по утрам, а вечером занимаются одной и той же частной практикой.

А надо сказать, что муж мой – доктор. Не просто доктор – доктор-психиатр. Это весьма важный момент, наложивший определенный отпечаток на нашу семейную жизнь, образ мыслей и круг общения. Не в том плане, что сапожник без сапог, хотя кто его знает…

Ладно, я о чем рассказывала… О сне. О двух моих мужьях. И оба работают врачами-психиатрами.

Так вот, два славных человека совершенно не мешают мне заниматься работой, разделяют мои увлечения, изучают вместе со мной иностранные языки, ходят на выставки, играют в теннис, и… как-то все очень гармонично идет.

Про секс не спрашивайте. Не видела я его во сне. Врать не буду, чего не было, того не было. Но, судя по всему, все у нас было хорошо, без фанатизма и без драм, иначе я бы запомнила.

И вот одна только беда. Различить их мне никак не удается. А один, зараза, не может есть киви. Аллергия у него. А другой может. На самом деле киви не могу есть я, но это к делу не относится. И еще что-то там один из них не ест, а другой ест. Что-то такое очень банальное. Примитивное. Типа картошки. Не запомнила, что именно.

И я все время боюсь этого одного отравить. Просто какой-то навязчивый страх, сжимающий горло и портящий мне ежедневные кухонные вахты. А других проблем вроде как и нет совсем. Причем вообще – и денег полно, и жизнь устроена и налажена, и друзья чудесные, и жена-красавица вечером на шею обоим бросается. Эдакая картинка из учебника по домоводству образца 1956 года. То есть тот факт, что в доме два совершенно одинаковых мужика живут, мне как женщине, жене, гражданке и полноправному избирателю не мешает. А вот киви – это да, это проблема. Это вам не Гамлет. Это серьезно.

Да, так вот. Теперь, собственно, цимес.

Проснулась я еще до будильника от телефонного звонка. Телефон звонил и звонил. Было очень рано. Я, мало того, что не успела проснуться, еще и споткнулась об деревянную лошадку, которую забыл у нас сын моей подруги, и мысленно обматерила обоих наглецов.

Это ж надо! Двое здоровых мужиков в доме и не могут порядок навести, лошадку с дороги убрать, ту-ды их в качель! Включить свет, чтобы не биться об углы, мне в голову не пришло.

Звонили из клиники. Срочно.

– Извините за беспокойство. Это доктор Фишер, дежурный врач. А можно вашего мужа к телефону? У нас очень серьезная проблема. Я понимаю, что еще рано и звонок домой – это крайний случай, но, поверьте, я бы не стал беспокоить без необходимости.

– Не стоит извиняться, – говорю в полусне. – Сейчас я позову. Вам какого?

– Простите? Я вас не расслышал.

– Вам какого именно доктора? – говорю чуть громче. – У меня их два. Вы скажите, какого именно, и я немедленно разбужу. И не переживайте, пожалуйста. Мы привыкли.

– Э-э, простите, фрау… Боюсь, я вас не совсем понимаю. Это номер Михаэля, психиатра, верно?

– Совершенно верно, – отвечаю, – только здесь живут два психиатра. Поэтому я и спрашиваю…

– Простите за беспокойство, – полушепотом говорит человек и вешает трубку.

И вдруг меня как ушатом ледяной воды окатывают. Медленно и необратимо наступает осознание того, что это был сон. А сейчас – явь. И что я только что совершила преступление.

Полупроснувшийся мозг склеивает из обрывков сна жуткую картину. Там умирает какой-то больной, и нужно его спасать, и для постановки дифференциального диагноза – привет доктору Хаузу! – срочно необходим мой муж.

Без него, без моего мужа, – хана! Больной истечет кровью прямо на операционном столе, его даже некому зашить-заштопать (это особенно актуально в психиатрии). А тут – я с просьбой выбрать одного из докторов согласно прейскуранту. И нет бы, дурочка, скидки какие предложила или сказала бы: «Возьмите обоих! Мне для хорошего дела ничего не жалко». Так ведь нет. Начала торговаться. Подло, низко и совершенно безвкусно. Ах, вам какого подать? Вам левого или правого? Вам завернуть или так донесете?

Любой бы смутился от такого отношения. Любой человек. Что уж говорить о дежурном враче, который сутки отстоял на ногах, спасая человеческие жизни. Он. Он… Немедленно всплывают все когда-либо слышанные клише о ночных дежурствах.

Он выпил литры кофе и наполнил плохо промытую пепельницу с отколотым краешком дурнопахнущими бычками. Вопреки всем угрозам, кричащим с сигаретных пачек, всем этим страшным черным словам, написанным шрифтом для слабовидящих на белом фоне. Он работал на износ и ни на секунду не забывал о высшей ценности – жизни пациентов. Он… Моя фантазия разыгрывается, эмоции набирают оборот, а пафос зашкаливает.

Он… доктор… врачеватель… к утру, дрожащими руками набирая незнакомый номер, надеялся только на одно – на квалифицированную помощь друга и коллеги. И что же получил в ответ? «Вам какого?!»

Пристыженная и раздавленная, я побрела назад в спальню. Муж уже проснулся и испуганно смотрел на меня:

– Кто звонил? Мне показалось, телефон. Что-то с родителями?

– Нет, с тобой. Это звонили из клиники.

– Что им было нужно? Ну понятно, я. А что случилось-то? Почему ты меня не позвала?

Нужно было что-то объяснять. А как скажешь, что я была не уверена, кто рядом со мной – первый или второй, и какой именно им нужен.

– Понимаешь, – захожу издалека, – мне снилось, что вас двое. Ты и еще один.

– Ага, – веселится муж, еще не понимая, что я натворила, – я понял. Намек на то, что нужно трудиться за себя и за того парня. Мика, ну возраст же, что поделаешь. Придется искать дублера.

– Ну, типа того. И дежурный врач попросил позвать тебя. А я… я была не уверена, что ты – это ты. Точнее, в моей голове ты, который здесь, в спальне, – это был второй муж. И я хотела узнать, кого позвать.

– Так я и есть твой второй муж, – медленно говорит он. И так пристально-пристально смотрит на меня. Вот так, наверное, и ставится пресловутый дифференциальный диагноз.

– А первый где же? – тупо спрашиваю я, понимая, что мозг сейчас взорвется. Тарантино нужно снимать свои шедевры в моей спальне. Он на декорациях сэкономит, а я недорого возьму.

– Я понятия не имею, где твой первый муж, впрочем, так же, как и ты, – раздраженно отвечает супруг, собираясь укладываться. – Какое это имеет значение сейчас, спустя много-много лет? Это ж ты от него ушла, не я. Откуда мне знать? Он что, объявился?

– Нет, ты не понял. – Я соображаю, что несу полный бред, но остановиться уже не могу. – Я спросила твоего коллегу, того дежурного врача… Он хотел поговорить с тобой. То есть с одним из вас. И я спросила, кого ему позвать – тебя или первого мужа. Я же не могу знать. Я вас и так-то различить не могу, а уж спросонок-то… Ну как, как я могу узнать, кто передо мной, вот скажи? Руки, волосы, носы – все одинаковое. А ему, коллеге твоему, нужна была срочная консультация. Кто-то там умирал. Спасать надо было.

Фразу «это был безумный сон про близнецов» я произнесла уже в закрытую дверь. Муж понесся звонить в клинику и объяснять, что… Я не знаю, что он им там сказал.

Вернулся он через некоторое время со словами: «Тебе там не тройняшки случайно снились? Там как раз рук не хватает. Твое безумие будет в цене».

 

Глава 2

Мика, Мишка и Мишель

Вот так и живем. Конечно же мне досталось. Но не так чтоб сильно. Как только меня пытаются приструнить, я сразу же объясняю ему, супругу, что коль уж он не может справиться с одной отдельно взятой штатной единицей в ячейке общества, то как именно собирается управлять целой клиникой, которую в самое ближайшее время намеревается открывать? Начинать надо с малого и отрабатывать приемы управления персоналом в сложных, приближенных к боевым условиях.

Это обычно сразу же охлаждает праведный гнев будущего крупного медицинского функционера и одновременно дает сладкое, ни с чем не сравнимое осознание того, кто в доме хозяин. Этой маленькой хитрости – всегда создавать у мужчины ощущение, что именно он руководит процессом, – меня научила бабушка. Я обязательно расскажу о ней. Только чуть позже. Иначе вы запутаетесь в моих многочисленных родственниках и не сможете уследить за причинно-следственными и фамильно-интимными связями, имеющими отношение к нашей семье.

Мы обязательно дойдем до бабушек и дедушек, до мам и пап, до коллег и друзей. Обещаю. Просто, как вежливый человек, предпочитаю сначала представиться сама.

Итак… Вот попробуй-ка расскажи о себе. Понятия не имею с чего начать. Наверное, с имени. Оно у меня очень необычное. Меня зовут Микаэла. Вот так вот, ни больше ни меньше. Не Таня, не Катя, не Аня, не Света. Понятно, что в моем классе, где было три Оли, четыре Тани, две Ани и всего одна Настя (сейчас можно начинать приблизительно прикидывать дату моего рождения, главное – определить, в каком же году имя Настя было редким и экзотическим), я была эдакой жар-птицей. Инопланетянкой. Практически Аэлитой, только нос с горбинкой.

Впрочем, это некоторое лукавство. Нас, инопланетянок, было три. Что, согласитесь, совсем немного для элитной школы с углубленным изучением английского языка и зашкаливающим количеством детишек полномочных, временных поверенных и примазавшихся к ним из Внешторга. Практически дыша в затылок и наступая на пятки, в одном ряду со мной стояли белокурая длинноногая латышка Инга (о, как я мечтала в двенадцать лет иметь такие вот льняные локоны с нежными завитками в районе уха) и армянка Лилия.

Ингу потом отобрали в секцию спортивной гимнастики. Инга. Латышка ли? Может, и литовка, не помню уже. Точно на «л». Лиля вот была стопроцентной армянкой, а про Ингу не уверена. Но как бы то ни было, именно ее – гибкую и удивительно пластичную – выбрали из всех девочек и пригласили заниматься. В школу олимпийского резерва, во как.

Я своими ушами слышала, как учительница физкультуры Лариса Евгеньевна, адепт правильного питания и здорового образа жизни, говорила своей ближайшей подружке Нине Сергеевне, математичке, о том, что из Инги выйдет толк. Эти прибалты просто созданы для спорта. Высокие, мускулистые, длинноногие.

– Лишь бы не испортил кто на сборах, такую красотку, – с недобрым хохотком добавила Лариса Евгеньевна, отшвыривая недокуренную сигарету и нервно оглядываясь, не видит ли кто-нибудь из учеников. – Сама знаешь, Нинка, как оно бывает. Там, в пансионатах, на базах спортивных, мальчики и девочки вместе живут. Кто к кому после отбоя пошел – не уследишь. Впрочем, ты-то как раз не знаешь. Ты у нас задачник Сканави штудировала, пока я для страны золото добывала. Не добыла, да. Теперь прыгаем через козла. Ладно, бросай давай и пошли. Холодно. – И, по-девчоночьи легко перепрыгнув через хлипкий заборчик, учительницы побежали к главному входу.

Забор этот отделял «смокинг плейс» – излюбленное место сбора местных хулиганов, используемое учениками, да и, чего греха таить, учителями школы для тайного приобщения к запретным забавам, от непосредственной территории элитной московской спецшколы. Почему «смокинг плейс»? Да все просто. Школа-то английская, и учится не шелупонь всякая. Оттого и название вкусное. Заграничное, немного вызывающее и чем-то даже запретное. Как замусоленные страницы одного на всех «Плэйбоя», каким-то чудом выкраденного кем-то из учеников у отца и спрятанного здесь же, «на смокинге», глубоко под лавочкой в беседке. Знают только свои.

И был для всех наших пацанов в этом особый, ни с чем несравнимый кайф. Чтоб прийти, раскурить пахитосочку – «„Стюардесса“, чё? Классные сигареты» – и на девочек заграничных полюбоваться. Обсудить-посмаковать во всех деталях: «А эта-то, рыженькая. Ничего так. Бедра, ножки. И размер третий, наверно. А может, и четвертый. Хороша девка! Эх, я б…» И тощенький длиннорукий восьмиклассник – сын второго секретаря посольства СССР в одной из стран Юго-Восточной Азии (для Европы папа анкетой не вышел) хоть на пять минут чувствовал себя приобщенным к миру сверкающих рекламных вывесок, загадочного напитка под названием «виски» (у отца в серванте видел) и такой недоступной, завораживающей западной жизни.

Вырасту – буду как папа. Только по уму все. Чтоб МГИМО и потом сразу в партию. Да фигня, что не будет скоро никакой партии. Партия будет всегда! И чтоб потом в приличную страну. Никаких там этих – из соц. блока. Никаких Болгарий и Венгрий. Нет уж, дудки! Начать бы с Бельгии. Или там с Голландии. А потом, глядишь, и до Елисейских полей можно доковылять. Хоть за плугом, хоть на танке. Лишь бы туда…

Такие вот незамысловатые и в то же время вполне конкретные мечты были почти у каждого посещавшего в разные годы «смокинг плейс». Это оно и было – знаменитое нейро-лингвистическое программирование совершенно конкретных карьерных шагов в одной отдельно взятой беседке. Только не знали школьники конца 80-х таких слов. Какое там программирование? Нейро-чего? Не было такого. Но каждый твердо знал, где оно – счастье, и как туда дойти. Так вот все просто в пятнадцать лет. Эх, вот бы в сороковник такими же навыками обладать. Цены б нам всем не было.

Да. Так вот, Инга.

Инга и впрямь была красоткой. Такая маленькая Грета Гарбо. Но типаж, только типаж. Первое впечатление. А присмотришься – и удивительно так становится, не по себе как-то. Элегантность и порочность одновременно. Бывают такие девочки, которые даже в цыплячьем этом возрасте умеют выглядеть женщинами. Полноценными взрослыми женщинами, владеющими всей премудрой наукой кокетства и обольщения, всеми этими переливами взглядов и жестов. Но обольщения не элегантного, тонкого, с полунамеками и придыханиями, а прямолинейного, портово-кабацкого.

Казалось, надень на нее сетчатые чулки, белую собранную по вороту хлопковую блузку с глубоким вырезом и узкую юбку, обтягивающую начинающую оформляться попу, и всё – ни один двуногий в бескозырке и клешах не устоит. Еще и поножовщину устроят. Таких, с червоточиной, прикрытой нежным пухом невинности, очень любят.

Даже не любят – шалеют от них. Любят потом других совсем – пышненьких, пухленьких, чтоб пироги, пельмени и дома чисто. И женятся на них же. А от таких как она – с ума сходят. Так, чтоб швырнуть где-нибудь в темном углу на барную стойку и чтоб в глазах темно. Была бы черненькая – ну вылитая Кармен. Эдакий ген порочности в ней был. А так – Инга. И было-то девочке лет двенадцать-тринадцать тогда.

Инга действительно успешно занималась гимнастикой и даже ездила на какие-то городские соревнования, потом на республиканские, а потом сгинула. То есть не буквально, конечно, сгинула, а – всякое болтали – говорят, какой-то тренер, лет на двадцать старше. Говорят, судить его даже хотели. Но якобы не смогли подкопаться. Он вроде бы какую-то чемпионку вырастил и еще нескольких готовил к пьедесталу. Как именно готовил – не разглашали, но сделать ничего не смогли. А может, и не хотели.

А эта дуреха влюбилась в него со всей противоречащей ее холодному прибалтийскому происхождению страстью и… Да кто сейчас знает, что там было. Вроде бы аборт, хотя всякое могло быть. Спорт кончился, жизнь нормальная так и не началась. На встрече выпускников кто-то рассказывал, что видел ее в Таиланде – в каком-то баре. Может врали. От нас-то она ушла лет в тринадцать или четырнадцать. Как на сборы начала ездить, так и ушла.

А Лиля… Про Лилю нечего сказать. Не помню ничего. Была она маленькой, неказистой и совершенно неинтересной. Тот случай, когда все «на троечку». И внешность, и характер, и оценки. Только имя – имя хоть как-то выделяло ее из безликой толпы кать, тань и оль.

Но разве могут Инга и Лилия сравниться с Микаэлой? Микаэла – это было что-то уж совсем из ряда вон. А таких, инопланетных, из общего ровнехонького строя выбивающихся, не любят. Еще как не любят. Ну да ладно, это отдельная история. В детстве меня беспрестанно мучили вопросами о происхождении странного, совершенно не женского имени. «Мама небось мальчика хотела, Мишку? А родилась ты?» «Микаэла – это из какой же страны имя? Что-то иностранное? Это какой же нации ты будешь?»

Самую оригинальную версию выдвинула моя новая подружка Танька в первый день знакомства в пионерском лагере «Знамя Ильича», недалеко от Калуги. Меня туда сослали на весь июнь. И я была очень обижена на родителей. Одна, никого знакомых, а тут еще Танька со своими идеями. У твоей мамы, говорит, в молодости был сердечный друг. Михаил.

Так и сказала, представляете? Сердечный друг. А девочка-то из Калужской области, из фабричных.

Откуда в Калужской области сердечные друзья – до сих пор удивляюсь. Есть у меня, правда, предположение. Танька рассказывала, что ее отец играл в местной самодеятельности. В ДК им. Циолковского. Так и сказала. Важная такая. В Калуге, говорит, все Циолковскому посвящено. И в области тоже. Он, говорит, наш, местный. Работал здесь и умер здесь же. Земляк. Вот, может, оттуда, из самодеятельного театра и пришло это непривычное, выбивающееся из общего лексического ряда выражение.

Ну вот, Танька и предположила, что у мамы был сердечный друг Михаил. И она его запомнила. А потом вышла замуж за папу и, чтоб оставить в сердце память (в ней точно было что-то артистическое, в этой курносенькой нескладной белобрысой Таньке), назвала дочку Микаэлой.

– Сценарии бы тебе для театра, подруга, писать, – сказала я тогда.

– В театре пьесы, а не сценарии, – сурово поправила меня Танька. – Сценарии – это в кино. Вот помяни мое слово, я права. Спроси мать как-нибудь на досуге невзначай. Авось и всплывет какой Михаил.

Я обозвала Таньку дурой, и больше мы к этому разговору не возвращались. Она необидчивая была, эта провинциальная девочка Танька.

Да, Микаэла.

На самом деле всё намного интересней. Мои родители были ярыми поклонниками творчества Микаэла Таривердиева. Очень популярный композитор был в те времена. Это тот, который написал музыку к «Семнадцати мгновениям весны». И «Король-Олень» и «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен!» – это все фильмы с его музыкой. И весь цикл фильмов о резиденте. Ах, какой Жженов был красавец в «Ошибке резидента»! Настоящий западный мен. Элегантный как черт. С портсигаром и в пиджаках роскошных. Не чета нашим комбайнерам с кудрявым чубом и в спецовке. Сегодняшние дети и не знают таких картин, а тогда это был взрыв. Событие.

Эти фильмы тогда смотрели все. Буквально все. Жизнь останавливалась, когда показывали очередную серию про Бормана и Штирлица. Папа рассказывал историю, как у них на работе два сослуживца были влюблены в одну коллегу. И соревновались за нее не на жизнь, а на смерть. И устраивали друг другу всякие провокации и подсиживали друг друга, чтобы только соперник выглядел не лучшим образом в глазах пассии. Как-то раз даже чуть не подрались.

Но однажды их сослали в командировку. Черт-те куда, в Амурскую область. И там, в глуши, запертые вечерами в одной комнате (такая вот шутка неудачная), – куда идти после смены на заводе? Кругом тайга, – они вместе смотрели «Семнадцать мгновений весны». И переживали за героев, и предугадывали дальнейший ход событий, и страдали. Приехали мужики в Москву лучшими друзьями. Какая там дама сердца, когда тут великая сила искусства. Дама была быстро забыта, а молодые инженеры, сплотившиеся на почве обычной, такой понятной мужской солидарности – нет, не друг к другу – к Штирлицу! Сколько там лет он не видел жену? – дружили потом долгие годы. Семьями.

Короче говоря, Таривердиев был невероятно знаменит. И решено было назвать мальчика – а ждали, конечно же, мальчика – экстравагантно и с некоторой долей снобизма – Микаэлом. А тут я. Ну невелика беда. Пусть будет Микаэла.

Самое интересное, что мне передалась эта наследственная любовь к Таривердиеву. Помню себя стоящей на огромном венском стуле и поющей песню из только-только вышедшего тогда кинофильма «Ирония судьбы, или С легким паром!». Вокруг много-много гостей, счастливый смех, молодой дедушка, хвастающийся всем своей талантливой внучечкой. И я пою.

Этот фильм уже тогда показывали каждый Новый год, и, конечно же, мои родители, как, впрочем, и все население огромной и по-своему не самой плохой страны, его обожали. И Мягков, и такая элегантная Барбара Брыльска – а волосы как необычно завиты, не по-нашему, концами вовне, а не вовнутрь, – и голос Пугачевой. И композитор – конечно же, Таривердиев! А теперь Микаэла нам споет. Давай, Мика!

Дома меня звали Микой. Дедушка, когда сердился, называл полным именем, а так – только Мика. Мика, Микочка, Микуша. Папа иногда называл Мишкой, но мама на него шикала. «Это ж девочка, ну как ты можешь?!»

В школе пытались было перекроить меня на Эллу. Элла – сокращенное от Микаэла. А то что это за имя такое – Мика? Как кличка у дворняги. Но я быстро объяснила – даром что пигалица, из-за парты не видно, – что я Мика. В крайнем случае Микаэла. Но уж никак не Элла. Нашли Эллочку-людоедочку. Это папа возмущался, когда я ему рассказала. Кто это такая, мне было неизвестно, но я навсегда запомнила, что ко мне это не относится.

Так и была Микой. В старших классах школы, да и потом, в университете, приходилось объяснять всем новым учителям и преподавателям, что это за имя. Что Мика – это не кликуха, а всего лишь сокращение.

Самое интересное началось в Германии. В русском загранпаспорте я так и была записана – Mikhaela. Но мне не нравилось. Написанное латинскими буквами, имя совершенно теряло свою прелесть и самобытность и превращалось в обыденное немецкое женское имя Michaella. Там мне один чиновник и сказал – рано или поздно, когда будете получать немецкий паспорт, уберете нечитаемое «к» и станете Михаэлой. Популярное имя, между прочим. Я была против. Когда всю жизнь чувствуешь свою избранность, как-то не с руки становиться рядовой Михаэлой, которых здесь пруд пруди. А чего не Гретхен какой-нибудь сразу? Чтоб уж сразу в дамки, а?

А потом я встретила своего будущего мужа. Я тогда жила с другим человеком. То есть не с тем, самым первым, бывшим мужем, а с другим. Сложно все. Но дело не в этом. Нас подвели друг к другу.

– Я, – говорит, – Миша. Михаил. Или Михаэль, как здесь говорят. Вот когда паспорт буду немецкий получать, стану Михаэлем уже на законных основаниях. А вас, милая барышня, как величать?

– Отлично, – говорю, – Миша. Будем знакомы. Очень-очень приятно. Я, в принципе, тоже Миша. Микаэла. Так что не тушуйся. У нас уже как минимум общее, одно на двоих, имя.

Он сначала опешил от такой наглости, но потом быстро сориентировался.

– Ну и славно. Так и будем с тобой жить теперь. Михаэль и Микаэла. Фильм «Валентин и Валентина» помнишь? А у нас ремейк будет.

Ну и как-то быстро все произошло. Я потом расскажу. Если коротко, то так и стали жить вместе через пару месяцев. Михаэль и Микаэла.

А потом подоспело время получать немецкое гражданство. То есть не так чтоб сразу – много лет прошло. При получении немецкого паспорта можно сменить имя на более благозвучное. И вот тут я все же выпендрилась. Решила, что теперь я буду Мишель. Вот так вот! А он пусть остается Микаэлем, если ему нравится. Михаэлем то есть. Должны же у нас быть хоть какие-то отличия. Не, отличий до чертиков, но мне хотелось почему-то, чтоб Мишель. Что-то такое французское мне слышалось в этом имени. Круассан, нуар, будуар, Мишель. Мне нравилось. И шло очень, да.

А он у меня действительно стал Михаэлем. Типа, благозвучнее.

Но по утрам, принося завтрак в постель, все равно зовет меня Микой. Микочкой. А вот если я что-то натворила, тогда Мишкой. И я его – Мишкой. Поэтому на окрик «Миша!» где-нибудь в русскоязычной компании мы поворачиваемся до сих пор синхронно. Кто его знает, кого они имеют в виду. Мы оба Миши, так уж вышло.

 

Глава 3

Чуть-чуть, парик и Севка с бобриком

Что вам еще о себе рассказать? Надо ж как-то себя описывать. Я – женщина «чуть-чуть». Бывают женщины роковые и неприметные, покладистые и взрывные, а я – «чуть-чуть». Мне чуть-чуть за тридцать. Ну ладно, ладно, чего сразу заводиться-то? Ну не чуть-чуть. Но за тридцать. Не сорок же! Чего тогда к словам цепляться…

Да. Чуть-чуть за тридцать. Чуть-чуть не тех мужчин выбирала. Вплоть до этого, последнего брака. Не так, чтоб там кривые-косые. Чего не было, того не было. Но одному чуть-чуть не хватало упорства, чтобы наконец уволиться из киоска «Союзпечать» и поступить в Бауманский, другому – чтобы взять себя в руки и «вот веришь? нет? ни грамма больше! Тверезый теперь буду. Как стекло». Третьему – чтобы определиться, кого же он предпочитает – лохматых брюнеток или длинноногих блондинок, выбрать кого-то одного и не искать утешения у меня, на тот момент носившей парик цвета фуксия.

Почему парик? Тут все просто. Там, под париком, в тот год, когда я встречалась с третьим, были сожженные ядреной советской перекисью волосы. Мама виновата, кто ж еще. «У тебя волос жесткий. Надо подольше держать. А то не схватится. И потом, Мика, я не понимаю, как можно? Девочка из интеллигентной семьи – и вытравливать волосы?! Шалавы так ходят. Оторвы».

Ага. Много ты вообще понимаешь! Девочке из интеллигентной семьи тоже иногда хочется побыть оторвой. И побыла бы, если бы не передержала. И ведь делала все, как учили. Пакет на голову, потом еще полотенечко сверху и ждать. Чешется, конечно, нещадно, но если под рукой есть какое-нибудь чтиво – журнал «Огонек», например, они там вечно кого-то разоблачают, не оторвешься, – то вполне можно дотерпеть. Наверное, в «Огоньке» и было дело. Мне попалась какая-то захватывающая история про бомжей, московские подвалы, коллекторы, диггеров.

Хорошие девочки ничего не знают о канализации и диггерах. У них обычно сессии наползают на семинары, а в перерывах лекции в Пушкинском музее и театральные постановки. Поэтому, когда где-то пишут про бомжей и прочих маргиналов, это завораживает, и время летит незаметно. Часа полтора – два с половиной прошло точно. Пока я там все пролистала. Целая стопка этих «Огоньков». И когда родители успевают все это читать?

Сама виновата. Дождалась. Очухалась. Глянула в зеркало. Потом пошла к тете Сане, соседке с четвертого этажа, просить машинку – она ею своего сына брила.

Тетя Саня сама вызвалась помочь. У нее навык был – дай бог каждому. Сын – веснушчатый громила с мощными ручищами, ничего не выражающим лицом и благородным именем Всеволод – так вот, этот Севка периодически нуждался в парикмахерской обработке тотального характера.

Странный вообще парнишка был. Мать величала его исключительно Всеволодом. Иногда еще Севушкой. Но он не откликался. Западло дворовому пацану такое вот, с кружавчиками. Княжеское, масштабное имя все время сползало с мощных, налитых плеч и скатывалось прямо в грязную, пропыленную московскую траву. Не по размеру было. Не по чину. Парень наклонялся и подбирал из густой пыли совсем другое, свойское имя – кликуху. Севак. Даже не Севка. Севак. Соседские мальчишки не могли пройти мимо такого благодатного лингвистического материала. Севак был переплавлен в Сифака. Эй, Сифак! Очень удобно. Словно шапку чужую футболишь, в воздух подбрасываешь.

Но Севка не обижался. Пусть будет Сифак. Это вполне по-пацански. Лишь бы не это вот фарфоровое «Всеволод». В детстве мать читала ему «Сказку о мертвой царевне». И там тоже был такой же. С каким-то безумным именем. Евграфий? Ефстафий? Елисей! Севке еще тогда казалось, что его собственное странное имя имеет какое-то отношение к этому книжному Елисею. Типа, принц там какой, королевич. А он не хотел королевичем быть. Королевичей двор не уважает.

В той старой книжке еще картинка странная была – огромная серая гора с какой-то выбоиной внутри, и там, в этой горе, на толстых цепях болтался ящик. Художник имел в виду, конечно же, гроб. Гроб хрустальный. На самом деле ящик. Это он гробов не видел никогда, художник тот косорукий. Севка видел, как выглядят настоящие гробы. Запомнил на всю жизнь. Когда отца хоронили.

По пьяни в деревне – бабушка там его, Севкина, жила – в коровник врезался. Просто не удержал старенький «Москвич», слетел с грунтовки и прямиком в коровник, стоящий в ложбинке, аккурат на повороте. Запомнилось, что бабы рыдали не по отцу – чего им по отцу-то рыдать? Подумаешь, еще один алкаш! – а по коровам. Троих положил.

Мать тогда еле оттащили от одной из доярок – толстой, вечно пахнущей луком белесой Нюрки. Вцепилась ей в волосы и давай голосить. А Нюрка-то при чем? Она, что ли, ему наливала и за руль бухим сажала? И вообще сейчас уже неизвестно, кто там наливал, да где он был. Мать с Севкой в тот день клубникой занимались – усы подрезали, а отец спозаранку собрался куда-то, кинул в допотопную колымагу полотенце и буркнул: «К обеду буду!» К обеду не вернулся. А к ужину – мать как раз чугунок с картошкой из печи вытащила, укропом посыпала, своим, с огорода, – прибежал Сережка, сын той самой луком пахнущей Нюрки.

– Теть Сань, теть Сань! Там твой Сергеич машиной в коровник. Скорей, теть Сань! Скорей, там это… мамка там с тетками орут, кровищи – ужас. И воняет.

Мать чугунок аккуратно на стол поставила – скала, не женщина, – руки об рушник, петухами вышитый (свекровь еще к свадьбе подарила), обтерла, и спокойно, с достоинством, не торопясь так… Чего у нее в голове в тот момент крутилось? Кто ж разберет. Это Севка понесся со всех ног. Прибежал, увидел. А там дальше чего рассказывать? Нечего по сути.

Но гроб он запомнил. Красно-черной тканью обтянутый, в сборочках каких-то – как занавеска на кухне. Лицо отцу подправили. Мать, говорят, несколько бутылок хорошей водки санитарам в морг отнесла. Ну как, хорошей. Какую достала… Вроде бы закрасили и гематому на лбу огромную, и на скуле рваную рану. Видно, конечно, но не сильно. А руки у отца желтые почему-то. Руки желтые, и ногти тоже желтые. А галстук набок съехал. Матери все казалось, что кривой он. Она как заведенная поправляла этот его галстук – широкий такой, короткий, в косую полоску.

С тех пор и пошло-поехало. Раньше Севка и учился вроде неплохо, и даже в какой-то общественной активности замечен был, а тут понесло. Воровал он по мелочи, но регулярно. И не так чтоб в знак протеста или там от нужды какой. Скорее просто чтобы заткнуть чем-то вот эту вот саднящую, корочкой никак не покрывающуюся, не желающую затягиваться рану.

Отец и лупил его, бывало. И матери доставалось. И пил. Не так чтоб много. Но как все, с мужиками, вечерком на старых лавочках – это за милую душу. Но какой ни есть. Какой ни был, если точнее. Отец все же.

И вот, чтоб не думать, чтоб не расчесывать, нужно было чем-то себя занимать. Ну, и как-то так зарядило. Где магнитолу – проводки перекусил аккуратненько или уж как там получилось, где мелочишку какую из бардачка, где очки солнечные. Что находил в машинах, то и тащил. Участковый знал, естественно, чьих рук дело. И периодически Севку забирали. Но и Сергеича покойного участковый знал лет пятнадцать. Хороший мужик был, цельный. Поэтому на сына не поднималась рука. Севку поставили на учет. Забирали, проводили беседы, держали, бывало, ночь в воспитательных целях и выпускали.

А тетя Саня каждый раз, когда за Севкой приходили, просила подождать минут двадцать. Доставала старенькую машинку и брила единственного своего сына под самый ноль. Вшей боялась. Там, в камере, чего только не нахватаешься. Севку отправляли лысым, с маленькой змеиной головой, некрасиво прилепившейся к каменным, таким отцовским плечам.

Возвращали через день – притихшим, осунувшимся и с крошечным колючим ежиком. Ежик отрастал, превращался в полноценный бобрик, потом волосы дорастали да покрытого мелкими подростковыми прыщиками покатого лба, наползали на непропорционально маленькие и какие-то остренькие, совсем не мужские уши. А потом в соседних дворах появлялись новые соблазны, новые магнитолы, и тетя Саня снова доставала древнюю парикмахерскую машинку…

Ну вот. И тетя Саня меня так ловко, умелой рукой, под бобрик. Как Севку своего. Мы еще с ней смеялись, что Севке, как и мне, не повезло с именем. То есть другие мы. И жить нам с этим странным именем по-другому, не как всем. Севка уже и сейчас, стервец, живет не как все.

– И ты, Мика, чего-то все не как люди нормальные делаешь. Родители у тебя такие уважаемые люди. Инженеры, обученные. Отец непьющий, некурящий – да где такого найдешь в наше время? Мама такая милая, аккуратная. Смотрю, бежит вечером с этими авоськами, а каблуки-то стесались. Набойки явно сбиты. Безрукий папка, что ли? Набойки жене поставить не может сам? Ну да, вы-то все ученые, интеллигенция, сами небось гвоздя не прибьете. Так зарабатывает же, поди, неплохо. Отнесли б в ремонт. Чего ей, бедной, бегать со сбитыми каблуками. Или в тапочках вон надо, как я. А то чего ж это за дела такие?

Тетя Саня сняла старое полотенце, накинутое мне на плечи, стряхнула на пол. Обтерла мне шею – чтобы мелкие волоски за шиворот не попадали. Снова повязала полотенце. Взяла в руки машинку.

– Да и ты вроде девка справная, ладненькая такая. Ростом маловата, конечно, но зато не одни кости – мужики-то, они кости не любят. Врут все про этих, как их там, манекенш, что ли. Что, мол, такими девки и должны быть. Не знаю, как с этими манекеншами, а только вот мужику нормальная жена нужна. Чтоб с телом, чтоб видно было, что женщина, а не вобла какая астраханская, пересушенная. Ты ела когда-нибудь астраханскую воблу? Настоящую, хрусткую. Не ту высушенную, уже обглоданную, что чернявые у нас на базаре продают – где они ее только берут-то! – а настоящую? Нет? То-то же. Вот там вобла так вобла…

Я чего-то бормотала в ответ, стараясь не смотреть в зеркало. Полоска. Куски пакли на пол. Еще вжик. Еще клок. Полоска. Сама виновата, дура. Читать надо меньше. Про бомжей ей, видите ли, захотелось. Вот теперь сиди с лысой головой и жди, пока отрастут.

– …Я и говорю, что девка ты справная. И в институте своем, поди, лучше всех учишься. Папка твой хвастается все время. А вот парни у тебя какие-то все странные. Что этот, как его звали-то, я уж и не помню, Лешка, что ли? Мятый какой-то, поддатый. Это они потом все пьют. А в молодости-то надо выбирать кого потрезвей. Прогнала уже? Ну и правильно сделала. А этот, худой, патлатый? На художника похожий или на хиппи какого неформального. Он кто? Я его тут недавно с такой тощенькой девочкой видела – волосы такого же цвета, как ты тут себе намудрила, только длинные. Это что ж за такое? С двумя сразу путается, что ли? Не знаю, не знаю. Что-то ты, Мика, не так совсем делаешь. Не по-людски.

…И тетя Саня говорила, говорила что-то такое очень значимое, плакатно-нудное, как по трафарету прорисованное. Фразы, к которым и придраться-то нельзя. Все же правильно, а раздражает. Наверное, потому и раздражает, что правильно.

Потом я поблагодарила тетю Саню за стрижку, пошла и купила этот самый парик цвета фуксия. И ходила с фуксией на голове достаточно долго. Потому что если без фуксии, то тогда можно подумать, что у меня был тиф. А какой тиф в 90-е в Москве?

Внешне-то все то же, что и в 20-е. Разруха, голод, и кто-то где-то все время стреляет. И на улицах, и в подворотнях. И мужики такие квадратные вылезают из огромных, похожих на бронетранспортеры машин и разговаривают с кем-то по огромным телефонам с выдвигающимися антеннами. И по телевизору бесконечно передают про организованные кем-то группировки. Преступные. Но тифа не было, врать не буду. Тифа не было. Поэтому и фуксия. Чтоб внимание особо не привлекать.

С другой стороны, это еще как сказать – внимание не привлекать… Парик был из прямых, как ивовые прутики, негнущихся искусственных волос. Турецкий, кажется. И с челкой до самых бровей. Челку, конечно, можно было начесывать как хочешь – и на пробор, и набок, и закалывать даже, но мне не шло никак. То есть вообще никак. Ни так, ни этак. Такое ощущение, что шалаш на голове соорудили и в сиреневый цвет зачем-то выкрасили. Голова получалась немного квадратной. Челка-челка-челка, а потом сразу резко так, с ускорением вниз, свисающими сосульками. И хоть в косички эти сосульки заплетай, хоть конский хвост делай – один хрен, страх господень. Хотя сиреневый конский хвост – это все же лучше, чем пергидролевая трехдневная щетина.

Поэтому парик был оставлен как промежуточная версия.

С художником тем хипповатым я чуть ли не на следующий день рассталась. Да он, честно говоря, не особо и настаивал. Все выбирал между той тощенькой с белыми волосами и еще одной – буряткой, кажется. Не помню уже. И я, само собой, в такой ситуации долго его утешать никак не могла.

И ходила себе, ходила грустная и потерянная по московским улицам, периодически почесываясь, как съедаемый блохами щенок (очень голове под париком неудобно было), упиваясь театральной неустроенностью собственной судьбы, пока однажды не встретила в Столешниковом своего одноклассника. Он учился на юридическом и подрабатывал курьером в одной из только-только открывшихся частных адвокатских контор. Одноклассник бежал мне навстречу, держа в вытянутых руках какую-то архиважную папку с тесемочками. Ткнулся в меня взглядом, проскочил было мимо, но мгновенно сдал назад и прямо как пригвоздил:

– Мика, ты? По-моему, ты чуть-чуть рехнулась. Я понимаю, чуть-чуть не бывает, но это как раз твой случай. Розовый фламинго, блин. Дитя заката. Творческое самовыражение или несчастная любовь?

– И то и другое, – отвечаю. А сама все время парик выравниваю. Чтоб сосульки с одной стороны длиннее не выглядели.

– Сними, – говорит, – не позорься. Потому как это я с тобой десять лет учился и знаю, что ты умная и добрая, просто дурная и слегка не того. А другие ведь могут и не понять, что только слегка. И не видать тебе ни хорошей работы, ни мужа успешного.

Я подумала-подумала и сняла. Кого мне стесняться, в конце-концов? Этого, что ли, с курьерской зарплатой и повышенной стипендией? Одноклассник как-то странно посмотрел на меня, икнул и выронил папку. Белыми тесемочками прямо в грязь. Ахнул, нагнулся и, матерясь, начал судорожно оттирать вверенное ему имущество, попутно приговаривая, что я не чуть-чуть, а даже очень не того.

А я попрощалась и пошла домой. Должны же они отрасти в конце концов, эти проклятые волосы. Потому как понятно, что с моей внешностью нельзя мне ни с бобриком, ни с фламинго. Такой мама с папой сделали. А что слегка не того, так это еще как посмотреть. Хорошо, что всего лишь слегка.

 

Глава 4

Яблочки стратегического назначения

С внешностью с самого начала все было непросто. В детстве я, как и любая девочка, считала себя уродиной. Ну хорошо, не любая. Наверное, были счастливицы, которым все в себе нравилось. Ко мне это не относилось. Маленькая, плотненькая – нет-нет, не толстая, именно плотненькая, добротная, как деревенская табуретка, – с жесткими, коротко стрижеными волосами и несколько полноватыми ногами. Такой я видела себя в зеркале. Такой, думалось, видели меня и окружающие. Разве подобная девочка может кому-то быть интересна?

Лет до двенадцати это не было проблемой. А потом за одни каникулы все изменилось. Первого сентября на торжественной линейке меня окружали длинноногие – на полторы головы выше – и в большинстве своем стройные существа в отглаженных белых фартуках поверх страшненьких коричневых платьиц. Фартуки были двух видов: с прямыми лямочками и с «крылышками». Особым писком считалось приобретение крылатого фартука, эффектно подчеркивавшего благоприобретенные за девяносто дней летнего ничегонеделанья полуженские округлости. Девицы-одноклассницы вдруг обзавелись лифчиками и прыщами, а у меня по-прежнему не было ни того, ни сего, и это не могло не настораживать.

Все чаще то одна, то другая девочка, томно закатывая глаза, сообщала, что сегодня никак не может идти на физкультуру – по уважительной причине! Отказ от посещения спортивных занятий сопровождался целым комплексом сопутствующих мероприятий, призванных привлечь внимание общественности к факту внезапного и безоговорочного взросления.

Кто-то приносил в школу анальгин, чтобы перед уроком драматическим полушепотом на самых низких частотах попросить подружку «найти где-нибудь воды. Сил нет терпеть эту боль!». Кто-то, даже выходя к доске, периодически хватался за живот, издавая при этом такой смешной шипящий звук. Так шина скользит по проселочному гравию. Всхлип – не всхлип, стон – не стон. А по сути демонстрация безусловно неприятных болезненных явлений, ежемесячно посещающих взрослых, зрелых женщин – в отличие от недоростков и недомерков, которые пока еще не нуждаются в бюстгальтерах и не могут позволить себе роскошь отказа от прыжков через «козла». По женским, само собой, недомоганиям. Ключевое слово – «женским».

Мальчишки – все еще маленькие, нескладные, сантиметров на десять отстающие в росте, ушастые и любопытные – грязновато шушукались и пытались по одной зажать девчонок в углу. Процедура была отработана до мелочей – стоило какой-нибудь девочке оказаться одной в коридоре, как гикающая, хохочущая толпа налетала на нее, облепляла, будто пчелы – разлитую на скатерти лужицу варенья, и… Дальше ничего не происходило.

Цель – пощекотать, потискать, возможно, дотронуться до тех самых мягких мест, которых прошлой весной еще не было и в помине, достигалась – к обоюдному удовольствию участников – достаточно быстро, а что было делать дальше – совершенно непонятно. Девочки ругались и возмущались, но внутренне, конечно же, очень гордились.

Мне нечем было гордиться. Я по-прежнему исправно ходила на физкультуру, не нуждалась в сопутствующих элементах дамского туалета и не подвергалась гормонально-обусловленным атакам неравномерно взрослеющих одноклассников. Да что там атакам… Прыщей – и тех не было! У всех, у всех девочек, то там, то здесь выскакивали красноватые воспаленные земляничные прыщики. Их присыпали стрептоцидом и давили, замазывали комковатой, рассыпающейся под пальцам пудрой и подсушивали под «синей лампой». Но они были! А значит, было и взросление. У всех. Кроме меня.

Я, конечно, страдала. К счастью, нас таких было как минимум две. Подруга по двору, беленькая, солнечная Юлька Бужакина, как-то пожаловалась:

– Девчонки в классе называют меня плоскодонкой. Что-то надо делать! Надо менять внешность.

– Что?! – испугалась я, плохо представляя, как именно поступают в таких ситуациях.

– Яблоки! Яблоки точно подойдут. Можно, конечно, и груши, но у них форма… неестественная. Пошли на рынок. У меня монетки есть – мать на мороженое давала, так я собрала.

Не очень понимая, каким образом груши неправильной формы могут изменить отношение одноклассников, я с покорностью поплелась за Юлькой на рынок. Ей виднее.

– А эти у вас почем, скажите, пожалуйста? Мама просила нас купить килограмм яблочек, – интеллигентно начинала торг Юлька. – Сколько-сколько?! Да вы с ума сошли! У себя там небось с земли их поднимаете, а здесь продаете втридорога.

И, жеманно поджав губы, она удалялась к следующему прилавку. Юлька обладала редким для двенадцатилетней свойством – она умела все правильно делать. Правильно торговаться, правильно спорить, правильно указывать людям на их недостатки. Этим ценным качеством она была обязана мамаше – преподавателю труда в педучилище.

Мать Юльки всю жизнь проработала со школьницами пятнадцати-шестнадцати лет, будущими учительницами начальных классов. Попробуй-ка научи детей, как им потом учить других детей. Здесь нужна строгость и генеральная линия, мягкость и женская мудрость. Попробуй-ка научи пятнадцатилетних, как не зарыться до конца жизни в тетрадках, не раствориться в бабских злых слезах в обшарпанной учительской, не возненавидеть этих разномастных, горластых, не желающих ничего усваивать детей вместе с их нелепыми, ничем не интересующимися, замотанными родителями.

Юлькина мать воспринимала свою работу как некую миссию, порученную ей не то РОНО, не то кем-то более значимым, не находящимся в непосредственном подчинении у светских властных структур. Со своими подопечными она возилась больше, чем с собственной дочерью. Все свободное время, все выходные – с ними. То в поход, то в музей. Муж давно сбежал – она и не заметила толком, а Юлька… Юлька росла как рослось, четко уяснив от мамы, что верно и что нет, и сама, своими собственными силами решала большие и маленькие проблемы по мере поступления. Сегодня на повестке дня были яблоки правильной формы.

Наконец Юлька выбрала нужные ей плоды. Маленькие, гладенькие и совершенно зеленые. Стоили они действительно по-божески.

– Юль, как их есть-то? Кислятина же редкая. – Пока Юлька расплачивалась, я надкусила плод, предварительно обтерев его подолом ситцевой юбки.

– Дура ты, Мика. Дура и есть. А еще Ми-Ка-Эла! – Юлька презрительно раскидала мое имя по слогам, демонстрируя полное несоответствие оболочки и внутреннего содержания. – На фиг их лопать? Они вообще не для еды. Вот, смотри, если так вот просто под низ, – Юлька оттопырила футболку и заложила куда-то в недра незрелое яблоко, – то, понятное дело, видно – что-то не то. А вот если в лифчик…

Футболка у Юльки была заправлена в тренировочные штаны, и яблоко, не стесненное никакими преградами, мгновенно скатилось к поясу, к резинке.

До меня наконец дошло. Какая Юлька все-таки практичная! Все знает! Не то что я, тетеря. Даже не догадалась, зачем маленькие яблочки. Зрелые-незрелые, разве ж в этом дело? Тетеря и есть. Кислятина…

– … В майках или там в форме этой дебильной школьной, наверное, плохо – очень будет выпирать, а вот если в лифчик и под свитер, то самое то. Такой потолще возьмем, да и попробуем дома. И зимой после каникул так в школу заявимся, – продолжала развивать мысль Юлька. – У матери на антресолях есть такой свитер, я видела. С косами. Она отцу вязала, да что-то там с петлями не рассчитала, и свитер маленький совсем получился. Мне в самый раз. Попробуем сейчас дома, как смотрится.

Мы уже отошли далеко от основных торговых рядов и брели по рыночным закоулкам по направлению к выходу, периодически огибая тухнущие капустные листы, ошметки ягод и горы еще какого-то непонятного дурнопахнущего мусора. Народу вокруг не было, и Юлька продолжала экспериментировать с яблоками, брала их по очереди из авоськи, висящей у меня на руке. Достанет яблоко, посмотрит на свет и – под футболку. Спинку назад отогнет, пытаясь удержать скользкий прохладный плод, рукой снизу придержит – ну как, похоже? Типа грудь! – и вытащит снизу, со стороны резинки.

Неожиданно за спиной раздался гортанный, лающий кашель, переходящий в хохот, и незнакомая, воронья речь. Слова непонятные, общаются между собой. Снова хохот. Потом другой голос, помягче и по-русски – уже нам.

– Дэвочка, ай, неправильный какой! Бэри арбуз, дэвочка, пошли со мной! Зачем яблоко кладешь, яблоко маленький, мужчина маленький не любит. Арбуз засунешь – все мужики твои будут. Замуж пойдешь за мэня, а, дэвочка? Такой худенький, красивый. Пойдешь? Не бойся, иди к нам. И ты иди, второй дэвочка! Ай, козочки какие длинноногие!

В повороте я успела разглядеть сверкнувшие золотые зубы, что-то блестящее на запястье и черную, кудлатую голову. Даже две. А может, три. Головы располагались чуть выше ящиков с какими-то ягодами. Оттуда, из-за ящиков, уже несся устрашающий взрослый хохот.

Хохот был с запахом. И мы, плоскогрудые девчонки, почувствовали этот мускусный и очень мужской запах. Он распространялся с огромной скоростью, липко заполнял пространство между нами и ими. Смешивался с мелкой, крупинчатой пылью, перебивал даже миазмы гниющих овощных отходов. Этот мужской запах совершенно определенного, еще незнакомого, но интуитивно пугающего свойства парализовывал и одновременно заставлял бежать. Не сговариваясь, мы с Юлькой рванули к выходу, к улице, к спасительному шуму, к людям. Яблоки я выронила где-то по дороге.

Отдышались мы уже в нашем дворе. Разумеется, никто и не думал за нами гнаться. Боясь смотреть друг другу в глаза, скомканно попрощались и разбрелись по домам. Экспериментов с увеличением груди мы больше не повторяли.

 

Глава 5

Ехал Грека через реку

К чему я про Греку вспомнила? Вот ведь голова дырявая. Вроде бы крутилось что-то такое… Про внешность же говорили… Внешность свою я унаследовала от бабушки. Бабушка… Моя бабушка. Чтобы вы представляли себе, что это был за человек, приведу один пример.

Бабушка в молодости была исключительно красивой женщиной. Относительно высокая, полная, статная, с копной роскошных кудрей и высокой грудью. Будучи женой военного врача и промотавшись с дедом почти двадцать лет по далеким сибирским гарнизонам, она после его демобилизации вовсю наслаждалась оседлой жизнью и теми привилегиями, которые давала его новая должность – главный врач очень крупной многопрофильной больницы одного закрытого «космического» города. В число привилегий входило ежегодное посещение лучших военных санаториев на Кавказских Минеральных Водах. В тот год дед по каким-то причинам поехать не смог, и бабуля приняла решение отдыхать одна.

Гулять так гулять! Набрала ворох лучших платьев и отправилась «на курорт». Стоит ли говорить, что одинокая красивая женщина в военном санатории – взрывоопаснее гранаты. Успехом бабушка пользовалась оглушительным. Будучи дамой очень строгих правил, ничего лишнего бабуля себе не позволяла, но ухаживания и восторги на свой счет охотно принимала. И вот положил на нее глаз некий… настоящий полковник. Вдовец, герой войны, с должностью и регалиями. Каждый вечер мужчина трогательно поджидал бабушку перед ее комнатой, они вместе спускались к ужину, а потом вели долгие неспешные разговоры на веранде.

В тот вечер бабушка маялась головной болью, полковника отослала ужинать, сообщив, что придет попозже, а сама прилегла. Полежала минут десять и поняла, что голод не тетка. Надо идти. Женщина до кончиков ногтей, она никак не могла себе позволить спуститься к ужину в халате. Сняла халат, примерила нарядную кофточку, потом другую, сменила украшения, достала модные туфельки с каблучком, подкрасила глаза и пошла вниз.

Когда она вошла в ресторан, в помещении стало тихо и все взгляды сфокусировались на ней. Бабушка отнесла это на счет своего неотразимого внешнего вида и с высоко поднятой головой проплыла к столику, за которым ее и ожидал бравый полковник. Наслаждаясь произведенным эффектом, обворожительно улыбнулась окружающим и уже готова была присесть на предусмотрительно отодвинутый поклонником стул, как кавалер нагнулся к ней и сказал жарким шепотом: «Милая, не подумайте, пожалуйста, что я против, но вы забыли юбку!»

Бабушка посмотрела вниз и впала в ступор. Сначала она увидела туфельки, потом – длинные стройные ножки и… комбинацию. Ничтоже сумняшеся, в абсолютной тишине бабушка покинула столовую, сопровождаемая верным ухажером, все время старавшимся прикрыть ее «с тылу». В зале стояла гробовая тишина. С тех пор бабушка никогда не ездила на курорт одна и всегда минут десять придирчиво осматривала себя перед зеркалом, прежде чем выйти на улицу, даже если дело касалось выноса помойного ведра.

Такая вот женщина. У нее никогда, ни на одну минуту не возникало сомнений в том, что она – королева. Не принцесса, не фрейлина – королева. Бабушка изо всех сил пыталась привить мне это чувство уверенности в себе, ощущение женской власти.

– Мика, девочка, что это ты на себя нацепила, а? Что это за непонятные штаны? Что это за майка такая, а? Ты же женщина, Мика! Хорошо, девушка молодая, девочка даже. Это ничего не меняет. Девочка должна носить юбки и каблучки. Туфельки на каблучках, блузочка, юбочка. Я тебе в прошлом году сшила, помнишь? Солнце-клеш? Куда ты ее дела?

– Бабуль, мне в брюках удобнее. Ты не понимаешь, что ли?

– Мика, греческие женщины не носили брюк! Ниспадающие, нежно обволакивающие тело скользящие ткани, мягкие формы, женственность – вот что отличало гречанок. – Бабушка театрально выпускала тоненькую струйку дыма, отводя далеко в сторону холеную полную руку, держащую мундштук из темного янтаря. – Этим они и отличались от вас, мальчико-девочек! Не пойми кто, ей-богу. Сзади пацан пацаном, а повернется – девочка. Ужас!

Наши якобы греческие корни – это была излюбленная бабушкина тема. Сколько себя помню, бабушка всегда и всем говорила, что она гречанка. Во всяком случае, наполовину-то точно. Мол, папа у нее самый что ни на есть греческий грек, и сама она – вот как есть гречанка, чтоб не сказать – гречка. По семейной легенде ее отец – мой прадед – бежал откуда-то с Кавказа или даже из Крыма без всяких документов. В гражданскую дело было. И впоследствии, стремясь продемонстрировать верность идеалам Великого Октября, беспардонно примазался к титульной революционной нации. А на самом-то деле он самый натуральный грек!

С самого детства помню, в семье над этим подшучивали все кому не лень. Дескать, любовь к безразмерным белым балахонам и избыточное потребление оливкового масла еще не повод считать себя Афродитой. Но бабушка твердо стояла на своем. Да, она не владеет языком и, к сожалению, не знает своих корней, но разве в этом дело? Она чувствует себя гречанкой. И нам всем советует!

Не знаю, как там обстояло дело с другими членами семьи, но я до поры до времени совершенно не чувствовала в себе ничего греческого. Пока не оказалась в Германии. И начались чудеса.

Здесь меня моментально и безоговорочно приняла в свои ряды греческая община. Недалеко от нашего нынешнего дома находится греческая церковь. Так вот, не проходит дня, чтобы со мной не заговорили прихожане. Если я иду мимо, то минимум, на что можно рассчитывать, – это радушное приглашение внутрь, максимум – настойчивые сиртаки, которые знойные хлопцы-олимпийцы выплясывают всякий раз, как я оказываюсь в пределах досягаемости. Наличие мужа никого не смущает. Отсутствие мужа не смущает тем более.

Сиртаки выплясывается не потому, что я – теперь уже потомственная, как выясняется, Афродита, а по зову крови. Ибо я на самом деле – гречанка. Так мне компетентно объяснили изъясняющиеся языком Шиллера потомки греческих богов. Ибо уж они-то с первого взгляда определяют во мне родную душу. Рыбак рыбака… Сначала я было сопротивлялась и демонстрировала совершенно выдающийся и отнюдь не греческий нос, но потом плюнула. В конце концов, какой женщине не хочется побыть богиней?

И вот прохожу я, уже взрослая, великовозрастная Мика, мимо той самой огромной греческой церкви, где толпится народ и происходит явное какое-то бурление-брожение. И меня буквально атакуют два греческих полубога.

Черные вьющиеся волосы, широкие плечи, узкие бедра. Куртки нараспашку (даром что заморозки), и хорошо прорисованная грудная клетка. Дабл. В смысле, две хорошо прорисованные грудные клетки под тонкими майками. Руки тоже хорошие. Облагороженные посильным трудом. Насколько божественные – судить не берусь. В том плане, что если это и были боги, то не земледелия.

Эх, веночки бы им и сандалии… Тогда на остальной одежде вполне можно было бы и сэкономить. Не заострять внимание. Не нужно им было вообще ничего говорить. Вообще рта раскрывать не надо было. Хватило бы просто сандалий.

Но они подошли ко мне. Нет, подлетели. И что-то такое красивое сказали. Непонятное только.

Что дискуссия на незнакомом языке – так нам не привыкать. Однажды переехав в страну и не зная ни единого слова государственного языка оной, я с тех пор ничего не боюсь. Мой нынешний муж был более продвинутым в лингвистическом плане иммигрантом. На немецком он знал два слова – Strumpfhose (колготки) и Anorak (в вольном переводе что-то типа куртки с капюшоном). Совершенно уверена, что владение этими двумя терминами позволяло ему в равной степени находить контакт с представителями обоих полов, по ходу дискуссии вставляя подходящий вариант. Мне было сложнее. Я и этого не знала. Но выплыла. И теперь не боюсь ни пушту, ни урду, ни суахили, не говоря уж о практически родном – кириллица же почти, только с завитушечками и пампушечками лишними – греческом.

Отвлеклась я. Обращаются, стало быть, ко мне эти полубоги-полулюди на своем наречии. И смотрят в глаза так выжидательно.

Ну, нас-то на мякине не проведешь… Говорю, браточки, не разумею по-вашему. Чего надобно? Только четко, внятно и на каком-нибудь из известных мне языков. Один из небожителей снизошел до того, чтобы перейти на немецкий, и без всякого акцента и даже намека на оный (у меня от зависти в зобу дыханье сперло) возмутился:

– Как вам не стыдно? Это что, принципиальная позиция – не говорить на языке предков и не обнаруживать свое происхождение?

– Нет, – говорю, – вынужденная мера. Скрываюсь. Я в изгнании.

Мужчина уважительно уставился на меня и что-то такое суровое проворковал.

– А о чем вы, – продолжаю, – спрашивали меня? Чего хотели-то?

– Вы с нами или нет? – выдвинулся вперед приятель греческого патриота.

Надо сказать, что при взгляде на этого второго мысль появлялась только одна – я с ними. Точнее, с ним. Куда? Да не важно, куда. На Пелопоннес, Самос, Лесбос… куда кривая вывезет. У меня плохо с географией с детства. В любом случае, я с ним.

– Естественно, с вами! – говорю. – Куда? Я – Микаэла. Можно Мика.

– Это хорошо, – воодушевился мужчина. И приблизился ко мне. Расстояние опасно сократилось. Глаза загорелись. У меня они горели уже давно. И у того, который патриотически настроен был, тоже…

Мы были как три Прометея в ночи. И воображение мое уже начало рисовать совершенно чудесные картинки, которые я когда-то видела в неадаптированном издании легенд и мифов Древней Греции… Там и амфоры были, и веночки, и в веночках, и без…

Как вдруг…

– Так значит, вы с нами? Тогда подпишите, пожалуйста, вот здесь. Вы же знаете о ситуации в Греции. Мы – банкроты. Греция – банкрот! И о поведении Германии знаете наверняка. Вот, мы собираем подписи. Здесь, пожалуйста. – И протянул мне папку с пришпиленной к ней бумагой-воззванием.

Я знать ничего не хочу о поведении Германии. С Грецией или без нее. Так, наверное, чувствовал себя Икар, когда отказали крылья… падать было больно, но эффективно. В смысле, одноразово и быстро – с небес на землю. Без пересадок и перерегистрации багажа.

Так бы и жила я себе, в обиде на маленькую Грецию и ее народ, не случись через некоторое время происшествие, которое худо-бедно примирило меня с легендой о моем происхождении и добавило несколько монет в копилку моей женской неотразимости. Это я не просто так говорю. Если часто повторять, то можно и самой поверить. А уж окружающим вообще ничего другого не останется.

Через несколько месяцев после того как меня лишили сладкого за отказ подписать некую петицию в защиту греческого населения, судьба снова дала мне шанс приобщиться к корням. Бабушка, будь она жива, была бы довольна – причем не столько этнографическим аспектом происходящего, сколько… хотела сказать, эротическим, но и это – не совсем правильное слово.

Меня снова приняли не просто за гречанку, а… как бы так… с прямым углом перепутали.

В тот день я совершала свою обычную пробежку. Не совсем обычную, конечно, так как бегала я в то время, когда все порядочные люди работают. В середине рабочего дня бегу расслабленно по лесочку, который прямо в городе находится, недалеко от моего дома. Там же, недалеко от дома, располагается и греческая церковь.

Я бегу – в легинсах и футболке, которая уже, простите за натурализм, намокла от пота. Этот физиологический фактор делает мои… как бы так выразиться… и без того монументальные формы еще монументальнее.

Но в лесу кроме меня только кролики. Им все равно. Их формы не возбуждают, они и без меня прекрасно размножаются.

А надобно сказать, что с момента неудачного использования яблок для увеличения бюста много воды утекло. Яблоки мы с тех пор применяли только по назначению да и вообще с Юлькой на эту тему старались не говорить. Но что-то надо было предпринимать. В бабушкином журнале «Крестьянка» я прочла, что употребление клетчатки – лучше всего капусты – отличный способ естественного увеличения груди.

Уж не знаю, неумеренное потребление капусты тому виной или греческие гены, а только очень скоро проблема была забыта. До поры до времени. Впервые она всплыла много позже, лет в семнадцать-восемнадцать, когда мы с подругами самостоятельно улетели отдыхать в Гагры. Вот там-то, под улюлюканье горных мужчин, я наконец и распрощалась… нет, не с девственностью… со своими комплексами. И с тех пор не без основания считала, что верхняя половина моего туловища удалась намного лучше нижней.

Но я снова отвлеклась. Бегу, значит, по лесочку, кроликам подмигиваю.

Отмотав положенный срок, выбегаю на улицу, которая ведет непосредственно к моему дому. Двигаюсь в сторону церкви. Навстречу мне идут два почти Зевса и, поравнявшись со мной, сначала застывают, а потом начинают цокать языком и что-то такое говорить. На языке богов, знамо дело, который я не понимаю.

Я бегу. Чувствую себя снова Афродитой в промокшей футболке. В глубине души я давно уже размышляю, может быть, стоит взять второе имя? В Германии это модно. Анна Мария. Лиз Изабель. А я была бы Микаэла Афродита. Почему нет, в конце концов? Красиво и очень изысканно. К тому же, под взглядами вот таких вот греческих мужчин действительно чувствуешь себя небожительницей.

А, еще маленький штришок – чтоб отполировать… В лесу, засмотревшись на кроликов, я где-то потеряла заколку. В результате волосы, которые у меня достаточно длинные, болтаются чуть ли не до пояса… Ну Афродита вылитая. Даже пена есть. Только не морская, а как у лошади, которую загнали. А глаза красные, кроличьи.

Я двигаюсь вперед, молодые люди разворачиваются и, прибавляя шаг, практически бегут за мной. Довольно долго. И что-то мне говорят. По-гречески. Я очень не люблю, когда кто-то долго нарушает мое личное пространство. Ну, почувствовала себя богиней, и амба. Так нет ведь – бегут.

В общем, останавливаюсь я, разворачиваюсь и в трех словах объясняю ребятам по-немецки, где именно находится Олимп и как туда дойти.

Дальше между нами происходит безумный диалог. На немецком, само собой. Наконец-то они поняли, что я не говорю по-гречески.

– Простите, пожалуйста, мы не хотели вас преследовать. Скажите, это ВЫ? Это действительно ВЫ? (Ударение на «вы».)

– Я не знаю, кого ВЫ имеете в виду, но ЭТО – я.

Смотрят на меня, как на привидение. Плотоядно так – из песни слова не выкинешь. А мне неудобно ужасно. Я же представляю, как именно выгляжу сейчас – в этой мокрой футболке и с распущенными волосами.

И тут один другому говорит (по-немецки, чтоб я понимала).

– Мы ошиблись. Это не может быть ОНА. ОНА же говорит по-гречески! И вообще… ОНА сейчас вроде бы где-то на юге Германии. Простите нас, пожалуйста! – это уже мне.

– Я не очень понимаю. Вы меня с кем-то спутали? Я на кого-то похожа?

– Очень! – выпаливает тот, что постарше, – симпатичный мужчина лет тридцати пяти с легкой проседью в волосах. – Вы даже представить себе не можете, как похожи! На одну нашу… актрису. Она в особых фильмах играет. Для взрослых. Простите еще раз. Ну, вы понимаете…

– Очень похожи! Особенно сверху. Ой, простите! Что ж я несу-то! – Второй мужчина – помоложе, с тоненькими усиками, как у Остапа Бендера в исполнении Миронова, – аж за щеки схватился от смущения. – Сначала брякнул, а потом…

– Извините нас! – это снова первый. – Мы идиоты. Могли бы догадаться, что этого просто не может быть. А мы… Оскорбили вас.

– Да ладно. – Я капризно надуваю губы, примеряю на себя имидж порнозвезды и кручусь из стороны в сторону под софитами. То есть под светофором. Улица же… – Даже польстили. Буду учить греческий.

– Позвольте загладить вину? Здесь неподалеку греческий ресторан…

– Нет, – говорю, – ребят. Извините. Ресторан – это уже слишком. Мне домой надо. Роль учить. Между прочим, лучшими порнофильмами в мире считаются немецкие. Мне еще надо текст повторить: Das ist fantastisch! – O-o! – Tomatenpasta! – Ja-Ja! – Volkswagen!!!

Хохотали мы так, что из проезжающих мимо машин нам приветственно сигналили. Душевные молодые люди оказались. А в ресторан не пошла. Нет. Чего-то я не в голосе сегодня. Поэтому домой. Роль учить.

И это стало последней каплей. С тех пор я не сомневаюсь: вне зависимости от того, есть у меня греческая кровь или нет, я – богиня. Пусть греческая, мне не важно. Акцент на слово «богиня».

 

Глава 6

Бусики-каменья

Как у всякой богини, у меня есть свои маленькие слабости. Например, я очень люблю камешки. Всякие-разные – от морской гальки, пахнущей водорослями и дальними странствиями, до самых настоящих драгоценных камней, которые при этом совершенно не обязательно должны быть собраны в украшение. С камнями и украшениями в нашей семье бесконечно происходили какие-то истории.

Мои родители до сих пор не могут мне простить того шока, который пережила вся семья, получив от маленькой Мики жуткую, туманно сформулированную телеграмму.

Дело было в Анапе. В пионерском лагере. Лагерь попался «заводской» – принадлежал одному мощному заводу. Дедушка был главным врачом городской больницы, членом горсовета, в городе его знала каждая собака. Одним словом, принадлежал к истеблишменту. В означенном лагере он не один год проработал главным врачом смены, был обожаем всем персоналом, не только медицинским, и всегда – желанным гостем. Естественно, мы с братом считались «внуками самого»! Отношение к нам было соответствующее. Медицинским сотрудникам строго-настрого наказали следить за нами в оба глаза и в случае чего…

Итак, в этом лагере я была зачислена в категорию «привилегированных детей». Мне это состояние было ново, ибо в классе тягаться с отпрысками дип. сотрудников в плане навороченных пеналов, ранцев и авторучек было не так-то просто. И вдруг… мне все стало можно. Ну, и брату, само собой. Медсестрички отпрашивали нас у вожатых и брали в город. Мы сами на выданные нам с собой карманные деньги покупали какие-то фрукты – ароматную черешню, персики, абрикосы – на местном рынке! Представляете, сколько все это стоило? Потом приносили лакомства в отряд и… делили на всех. С завидной регулярностью. Дети были счастливы, вожатые были в шоке, но никто ничего не говорил. Как же, «внуки самого»!

Немудрено, что в какой-то момент деньги кончились. Момент этот наступил достаточно быстро. И вот мы с отрядом отправились в город на какую-то экскурсию. И захотелось мне приобрести сувениры. Какие-то цепочки из ракушек, бусики-браслеты… А денежки-то тю-тю! В кошельке 24 копейки. И у брата еще 7! Другие дети, которые до этого ни копейки не потратили, покупали какие-то грошовые безделушки, а мы только страдали. Но попросить ни у кого в долг не решались.

Вернувшись в лагерь, я помчалась в медпункт. Там дежурила молоденькая сестричка Майя, только-только окончившая училище и проходившая практику в больнице у деда. Деда Майя боготворила.

И вот я ей говорю:

– Майя, мне срочно нужно на почту. Дедушке телеграмму отправить! Договорись, пожалуйста, с вожатыми.

Майя, разумеется, тут же меня отпросила, и мы снова пошли в город. На главпочтамт. Там, одолжив у медсестры денежки («бабушка потом отдаст!»), я быстро набросала телеграмму: «ВСЕ ОЧЕНЬ ПЛОХО зпт СРОЧНО ВЫШЛИТЕ МНОГО ДЕНЕГ зпт ТОЛЬКО СРОЧНО вскл МИКА».

Вы понимаете, да? 80-е годы. Советский пионерский лагерь. Срочно вышлите много денег. Все очень плохо.

Интеллигентная Майя хотела было посмотреть, что я там пишу, но не решилась. Тетя за стойкой приняла телеграмму, как-то странно покосилась на Майю, пробормотала: «Совсем распоясались, охламоны!» Майя, которая по случаю выхода в люди надела новые босоножки «на платформе» и коротенькую клетчатую юбочку, приняла этот выпад на свой счет и буркнула что-то в ответ. Мол, на себя посмотри… ну и дальше чего-то там… И вопрос был исчерпан.

На следующее утро нас подняли ни свет ни заря, буквально вытащили из кроватей и поволокли в кабинет начальника лагеря. Начальник – солидный пузатый мужик – носился по кабинету из угла в угол, поминутно вытирая лысину, и тряс какой-то бумажкой. Присутствовали также старший пионервожатый, старший воспитатель, весь мед. состав и еще какие-то люди.

– Что это? Что это, я вас спрашиваю? Как я теперь ЕМУ в глаза смотреть буду? – И зачитывает: – «Начальнику лагеря тчк Немедленно разобраться ситуации моей внучкой вскл Доложить вечером тчк Случае проблем отправить самолетом сопровождением Москву тчк О расходах не думать тчк Жду тчк».

Взрослые уперлись глазами в пол. Бедная Майя вообще спряталась за широкую спину одного из вожатых и боялась нос высунуть. Начальник орал на своих подчиненных, правда, выбирая выражения. Брат, понятия не имевший о моей выходке, только хлопал сонными глазами. А я… я была настолько перепугана, что даже не могла внятно рассказать, зачем мне были деньги. В конце концов, когда меня в сотый раз мягко, но настойчиво попросили объяснить, я прошептала: «На бусики…» Хохот сотряс комнату… У меня полились слезы.

С тех пор выражение «на бусики» стало в нашей семье крылатым. И теперь, когда я спускаю крупную сумму черт-те на что, муж, знакомый с происхождением легенды, обреченно вопрошает: «На бусики? Телеграмму уже отбила?»

Порасспросив как-то маму с папой, я выяснила, что первое проявление божественной тяги к каменьям и бусинкам было зафиксировано задолго до истории с телеграммой.

Было мне лет пять или шесть.

Так получилось, что целый год я прожила у бабушки с дедушкой. Посему возил меня в садик дедушкин личный водитель. Забирал он же. Воспитатели и заведующая во мне души не чаяли. Это сейчас я понимаю, что такое трепетное отношение было обусловлено никак не моими личными заслугами. А тогда просто таяла от всех этих: «Мика, какие у тебя сегодня бантики!», «Деточка, ты стишок прочитала лучше всех!» Очень приятно было, не скрою.

Уже много позже, когда мы в голодные 90-е торговали на рынке, помню, подошла ко мне, закутанной с ног до головы в какие-то тряпки и платки, пожилая женщина. Долго рассматривала сапоги, выставленные на прилавке, что-то мерила, просила один размер, другой. Я открывала ей деревянными руками какие-то коробки, параллельно дописывая в лежащем тут же блокноте карандашом (ручка на морозе отказалась писать) срочный репортаж, который утром нужно было сдать в редакцию…

Она очень сердилась, что я не уделяю ей должного внимания, почему-то пристально всматривалась в меня и вдруг спросила:

– Простите, вы – Мика? Вы не внучка К.?

– Да, внучка, и что?! – аж дернулась я, страшно боявшаяся, что меня узнает кто-то из знакомых. Здесь, в этих тряпках, на рынке, торгующую сапогами… Но эту женщину я не помнила.

– Я воспитательница. Из детского садика. Вы не помните меня, наверное? Боже, куда катится мир! ВЫ – и здесь! Вы так на дедушку похожи…

Мне было ужасно неловко. Она что-то начала вспоминать, рассказывать, а я быстро подобрала ей сапоги, сделала большую скидку, чтобы она только поскорее ушла… Наверное, она думала про личного водителя и про «у тебя самые красивые бантики!»… Разумеется, мне было неловко стоять на рынке. Мы в ту пору работали как волы. И я буквально кожей почувствовала вот это: «Допрыгались, буржуи.»

Но это я отвлеклась немного. В садике детки очень любили меняться. Знаете же игру в «секретики»? Все, кто родился раньше 1980 года, должны помнить. Это когда в земле выкапывается ямка, и туда укладываются всякие милые детскому сердечку сокровища – бусинки, сорванные цветочки, листики, крохотные игрушечки, кусочки фольги от конфет. Потом все это накрывается цветным стеклышком – лучше всего, конечно, редкого цвета, синего, например, или зеленого, но можно и белого, – и закапывается. Получается персональный сейф с сокровищами – «секретик».

Ну вот. Все дети делали эти «секретики». И я тоже. И все менялись своими сокровищами. Кто засушенную бабочку выменяет на пластмассовую крышечку, кто – бусинку на стеклышко. Мы с одним мальчиком решили тоже совершить обмен. У него было много пластмассовых бусинок – с кукольного платья сестренки. Мне они очень нравились. Я попросила. Мальчик сказал, что согласен отдать эти бусинки за другие. Но бусинки! Не стеклышки, не фантики, а бусы.

Меня привезли домой. Я начала искать бусы. Хоть какие-то. Здесь надо уточнить, что у нас дома от детей никогда ничего не скрывали. Все драгоценности лежали на виду. Как-то не принято было прятать. Я знала, где стоит бабушкина шкатулка, любила перебирать всякие побрякушки. А у бабушки в то время только-только появились фантастической красоты агатовые бусы. Ювелир специально на заказ делал. Она их всего-то пару раз надела. И порвала. Сложила камни в шкатулку и собиралась отнести мастеру, чтобы он снова собрал украшение. Понимаете, да?

Вот эти-то камешки я и взяла. Много. Пять или шесть. И отнесла мальчику. Отдала в обмен на пластмассовые бусинки, которые тут же зарыла в «секретик» и была совершенно счастлива. Что сделал мальчик со своим приобретением, я тогда не знала.

Через пару дней бабушка хватилась. Камней нет. Спросила меня – не видела ли? Так просто, для проформы. Ну, я и созналась тут же. Испугалась ужасно. Поняла, что натворила. Бабушка схватилась за сердце, но вернувшемуся с работы деду ничего не сказала. Мы с ней договорились, что это наш секрет и мы утром пойдем вместе в детский сад, найдем мальчика и спросим… «Только дедушке не говори!» – все время причитала я. У деда был крутой нрав.

Но дедушке сказали и без нас. Утром следующего дня (с момента торжественного обмена прошло дня три) у него в приемной появилась скромная, просто одетая женщина, державшая в руке бумажный сверточек. На вопрос секретарши, записана ли она на прием и по какому вопросу, она робко пробормотала: «Я по личному», – и, игнорируя сидящую в коридоре толпу людей, прошла в кабинет.

Дед сидел за столом (помните советские кабинеты, где обязательно портрет Брежнева, стеклянные графины вдоль стола для совещаний, одинаковые стулья, селектор? Они все были одинаковые – эти начальственные кабинеты) и что-то писал. Это он потом уже сам рассказывал. Меня там не было.

– Вот! – с порога выпалила женщина, подошла поближе и аккуратно положила на стол бумажный пакетик. – Это вам! Возьмите, пожалуйста, и простите нас!

Дедушка, несмотря на должность и положение, сам принимал больных, мог ночью сорваться и с чемоданчиком поехать на другой конец города, чтобы лично посмотреть какую-нибудь старушку, и никогда никому не отказывал, поэтому благодарные больные постоянно приходили на прием, чтобы сказать спасибо. Он всегда очень этого стеснялся. Но больные все равно приходили. Приносили коньяк и вино. Дарили книги и сувениры. Кто-то притаскивал собственноручно приготовленную курочку. Один астраханец привез копченую рыбу… Какая-то бабушка принесла однажды пирог. Сама испекла. Обычные дары. Дед никогда не брал денег. Но подарки принимал охотно. Именно символические подарки. Пришедшую женщину дедушка не помнил.

– Что это? Мы с вами знакомы?

– Это камни! Я не понимаю в них. По-моему, гранаты. Или агаты. Не знаю. Мы люди простые… не разбираюсь я. С роду таких камней в руках не держала.

– Да вы что, с ума сошли! – Дед аж побагровел. – Заберите немедленно! Как вам не стыдно! Я даже смотреть не хочу, что там. Подскажите мне, где мы с вами виделись? Я лечил кого-то из ваших родственников? Рад, что все хорошо. Но это не повод еще… Заберите. И больше никогда так не делайте. Марья Михайловна! – В дверь просунула голову секретарша. – Пожалуйста, проводите даму и не пускайте ко мне без предварительной записи. Всего вам доброго! Не болейте!

– Подождите! – Женщина почти плакала. – Это не взятка! Это не благодарность! Это камни вашей внучки… Микочки… То есть ваши, наверное. – На глазах ошеломленной секретарши она высыпала на стол содержимое пакетика. Бабушкины камни. – Мой Леша… он их в землю закопал. «Секретики» делал.

Дедушка подскочил на стуле. Секретарша бесшумно закрыла дверь.

– Мика сама отдала. А он ей бусинки взамен… Мы и знать не знали. А потом Леша захотел одним камушком похвастаться. Вырыл и принес мне… Ну, я и… Вы простите нас. Мы с мужем все откопали, все перемыли, высушили. А Лешку… в общем, попало ему! Вы простите…

Дедушка рассказывал потом, что давно так не смеялся. Еле-еле успокоили перепуганную женщину, налили ей чаю… Она все норовила сбежать поскорей.

Вот так бабушкины драгоценности вернулись в семью, и я на всю жизнь запомнила, что нельзя трогать чужое. Никогда и ни под каким видом. И «секретики» с тех пор делала только из своих вещей.

 

Глава 7

Козинаки

Чужое брать нельзя. А я и не брала никогда. Как говорил папа, за мной закреплена «зона повышенной порядочности».

Нет, вру. Было, было, конечно же. Самый что ни на есть криминальный случай. Дело о краже козинаков.

Я стала воровкой. Первый и последний раз в жизни. Было мне, наверное, лет десять. В свое оправдание могу сказать только одно – не себе брала.

Мы в тот год отдыхали в городе Саки. Что само по себе было невероятно весело и похабно одновременно. Детское ухо, незнакомое с тонкостями непростой науки топонимики, воспринимало странное название по-солдатски прямолинейно.

Мы с братом и еще двумя мальчиками – сыновьями дедушкиного сослуживца – всю дорогу до этого самого города с идиотским названием Саки обсуждали, как именно называют себя жители и каково это, на вопрос: «Где ты живешь?» – честно глядя в глаза, ответить: «В Саках!»

Приехали туда. Сняли дом в частном секторе. Снять дом в сезон – невероятная удача. По комнатушке на каждую семью. Хозяйка – костистая высокая крымская татарка Роза – скупо показала немногочисленные удобства. Огласила правила – в спальню ее не заходить, овощи на грядках не рвать, столоваться в строго определенные часы. Как в казарме получилось, только еще и в Саках, шутили мы. Дед – бывший солдат – не видел в казармах ничего плохого и категорически запретил некорректные сравнения. Мы, разумеется, подчинились.

Вечером мы с Сережей – одним из мальчиков – пошли побродить по окрестностям. Благо, времена были спокойные, за детей тогда никто не боялся, и взрослые, нисколько не сомневаясь в нашей безопасности, отпускали нас на вольный выпас. Город жил обычной приморской жизнью. По центральному променаду фланировали нарядно одетые пухлые дамы в крепдешине в горошек и соломенных шляпах, под руку с кавалерами в парусиновых штанах со штрипками и сандалиях, надетых прямо на носки.

На танцплощадке в парке играл самодеятельный оркестр. Что-то такое очень модное. По-моему, про барабан. Или «Птица счастья». Гнатюк был тогда на пике популярности. Кудрявенький как барашек, очень солнечный и совсем «не наш» – не было ни комсомольского пробора, ни галстука, ни репертуара про трудовые резервы. Только барабаны, птицы, малиновые перезвоны. Как нежный, едва уловимый запах иноземных духов. Как жизнь по ту сторону экрана телевизора. Вроде и есть она, а вроде и нет.

И народ отплясывал «под Гнатюка» кто как умел – кто буги-вуги, кто твист, а кто и вприсядку.

Толстая, рыхлая лоточница в сером от уличной пыли переднике, небрежно повязанном прямо под грудью, отчего необъятное ее тело напоминало перетянутую сизую сардельку, ловко выуживала из холодильника небогатый ассортимент: фруктовое – 7 копеек, пломбир – 20, «Лакомка» – 28 копеек, попутно лениво переругиваясь со стоящими в очереди курортниками.

– Что значит быстрее? Я вам тут не конвейер. У меня, между прочим, две руки. Слушай, иди сама постой тута, раз такая умная! Так, два по 28. Без сдачи. Нету сдачи! Слышь, там, сзади, не напирайте, не на вокзале.

Мы с Сережкой пристроились в конец очереди – у каждого из нас было по два пятачка. Значит, на одно фруктовое точно хватит. Вдруг в толпе что-то изменилось. Нам, двум карапетам, не видно было из-за людских спин, но по тому, как зашуршала, задвигалась толпа, стало понятно, что происходит что-то необычное.

– Третий год сюда езжу. Грязи-грязи… Толку-то с них, с этих грязей. Хоть обмажься вся – все одно. Уверяли меня, что уж здесь-то, в Саки, все обязательно получится. И ни черта! А мне, между прочим, уже тридцать девять. И муж вроде бы здоров. Видно, не дал бог ребеночка, и ничего тут не попишешь, – плаксиво жаловалась длинноносая крупная женщина в накинутой на плечи кружевной шали своей спутнице.

– А ты попробуй кустотерапию, – полушепотом отвечала ей подруга – эффектная, хорошо сохранившаяся возрастная красавица лет пятидесяти. – Знаешь, в нашем санатории есть главный терапевт. Вот он всем открытым текстом рекомендует эту самую кустотерапию. Мол, выбираешь курортника посимпатичней да поздоровей, на кольцо обручальное или его отсутствие внимания не обращаешь – на юге они все холостые – и вперед! Ночи южные темные, бархатные, к романтическим встречам пригодные, стройные кипарисы скрывают уединившиеся парочки от глаз любопытных зевак… Говорят, от бесплодия подобная кустотерапия очень помогает. Годами женщины не могут детей завести, а тут поехала на курорт – и на тебе! Да и вообще… Ой! Смотри, Свет, опять они. И вчера здесь тоже были. Господи, не могу я видеть это. Не могу и все. Пошли отсюда, а то я сейчас разревусь!

И, резко дернув приятельницу за руку, женщина быстрым шагом двинулась по направлению к пешеходному переходу. Подружка еле поспевала за ней.

А очередь меж тем продолжала странно, тревожно гудеть. Мы с Сережкой не знали, что такое кустотерапия и почему ее необходимо принимать в Саки наряду с грязями, но сейчас нас это не волновало. Гораздо интересней было понять, что же происходит там, впереди, за мясистой спиной вон того полного грузина с соляными пятнами под мышками.

– Ну его, мороженое это! Давай посмотрим. – Сережка больно ущипнул меня за запястье. – Пошли вперед.

Мы выползли из очереди, которая витиевато оплетала афишную тумбу и чугунную урну, и поспешили вперед, туда, где внезапно подобревшая продавщица разговаривала с тремя странными парнями.

– Как ты, Андрюшенька? Не лучше тебе? Спать-то хоть стал ночами? Ваня, ну а тебя мать, что, когда заберет? Отписала уже? Ах, долюшка… Нате-ка вот… Ванюша, золотой мой, сейчас я подам тебе… погоди-ка…

Мы с Сережкой во все глаза смотрели на парней. Я сначала даже не поняла, что не так.

Обычные юноши – лет двадцати, может, меньше чуть. Может, больше. В тельняшках – дед в такой же огород копает – в штанах каких-то спортивных. Только загорелые очень – может, давно здесь, на солнышке? Два парня были высокие, крупные, а третий между ними – и не видно какой, только голова. Двое стояли боком. А тот, маленький, вроде как на корточках сидел. Один из троих – тот, что помассивней, почему-то был с костылем. «Может, ногу сломал?» – мелькнула мысль.

Один из парней повернулся, и меня замутило. Лицо как маска – в рубцах каких-то, рытвинах, вместо глаза одного… не знаю, что там было. Глаза я не увидела, но и повязки не было. Что-то такое пустое и в то же время водянистое. Как студень.

Очередь вдруг притихла. Ни звука, ни шороха. Только протяжный, болезненный крик чаек вдали и гитарные переборы на танцплощадке.

– Мика, Мика, смотри, – зашептал Сережка, – там тележка. Ой, мама, что это? Мика, пошли. Мика! – Сережка вдруг попятился назад и шлепнулся прямо на попу.

Прямо на него ехал человек. Полчеловека. Обрубок. Половина тела есть – и ежик белесый, и реснички белые, и даже веснушки. Все как у человека. И тельняшка тоже. А снизу – доска с колесиками. В руках у него были какие-то колодки, обмотанные грязными тряпками. Парень был нетрезв. И катился прямо на Сережку. Двое его товарищей в это время еще о чем-то разговаривали с продавщицей и не видели происходящего.

Бедный Сережка неловко, раскорячив ноги в дешевых сандаликах, прямо на попе отползал назад. А дощечка с обрубленным парнем катилась на него. Очередь оцепенела.

Вдруг какой-то мужчина – толстые стекла очков, дурацкие треники с полосочками и белая майка с вылинявшими разноцветными кольцами и надписью «Олимпиада-80» – одним прыжком выскочил из толпы и преградил дорогу белесому.

– Вань, Ванечка, ты чего? Это ж ребенок!

– Ванюша! – Толстая продавщица, опомнившись, оставила свой лоток и, обливаясь потом, спешила к нам. – Ну чего ж ты, а? Андрей, а ну-ка забирай его! Не наливали б ему на голодный-то желудок, а, мальчики? Ну нельзя! Ваня, мамка приедет, а ты что ж? Что мы мамке-то скажем, а? – Она уже гладила белую макушку. – Андрейка, давай забирай его. Дмитрий Дмитрич, спасибо тебе. Вот ты все ж человек, хоть и интеллигент.

Парень на костылях, стоявший у лоточницы за спиной, – я только тут увидела, что одна штанина подвернута под колено, – коротко выматерился и взял инвалида за плечо.

– Вано, ша!

– Малец, прости! Не хотел пугать тебя. Чего-то опять померещилось. Чего-то думал, пацаненок ихний, чернявый. У растяжек. Точь-в-точь как ты… видел как-то… – Обрубок попытался дотянуться до Сереги, но, крепко зажатый с одной стороны боевым Дмитрий-Дмитричем, а с другой – одноногим Андреем, промахнулся и неловко шваркнул рукой с зажатой в ней колодкой по асфальту. Раздался неприятный скрежет.

Бедный Сережка с перепугу испортил воздух. Да так громко, что кто-то в очереди прыснул. Сережка залился краской и расплакался.

– Прости, пацан. Ну сука я! На вот тебе, хочешь? – Скользнул рукой в нагрудный карман серой куртки, накинутой поверх тельняшки. – Козинаки. Вкусные, с орешками. На, не бойся. Ну прости, ну сука. Андрюха, Серый, ну погнали уже, а?

Третий парень, с обожженным лицом, все это время стоявший в стороне, подошел поближе, наклонился, забрал у Вани пакетик с чем-то липким, протянул Сережке.

– На, пацан, возьми. Не обижай его. Не хотел он. Возьми. Девочка, ты с ним? Ну скажи ему, пусть уже встает. На, и ты возьми. С медом они, козинаки. Погрызите. Идите, дети, домой. И никому не рассказывайте, что жизнь – дерьмо такое.

Сережка трясущимися руками взял пакетик. Я помогла ему подняться.

– Все, Вано, покатили, – Серый взял руководство в свои руки. – Андрюха, давай уводи его. Теть Маш, спасибо и прости. Дмитрич, мужик! Уважаю.

И, поддерживая с двух сторон парня на дощечке под локти, они поковыляли прочь.

Только стук-стук – гулким эхом по асфальту колодки. И чайки так протяжно, дико над головой.

Очередь, выйдя из оцепенения, вдруг загомонила.

И тут мороженщица тетя Маша, стоявшая до этого совершенно спокойно рядом со мной, рухнула на мостовую.

– Пятый месяц никаких вестей! Я и название-то выговорить не могу. Бакрам-Баграм… Хрен разберешь. Может, и нечего уже возвращать-то? А, люди? Господи, спаси наши души грешные… Может, и нету-ти ничего уже? Может, как у Михалны – в цинковом вернут? Или вон как Ванечку. Кому он теперь такой, а? Мамке? А мамка с ним, с таким, куды? А мой-то! Мой-то! Дмитрич, ты умный, все знаешь. Кому писать?

Внезапно стало темно. На юге так бывает. Как будто кто занавес черный опустил. Вот еще только-только светло было, чуть-чуть смеркалось – и вдруг все. Темень кромешная. И в этой разбухшей, пропитанной терпким, сочным запахом акации темноте раздавались страшные завывания тети Маши. И фоном тихий, спокойный голос Дмитрича, пытавшегося поднять полную, обмякшую фигуру с асфальта…

Очередь начала разбредаться.

– …Афганцы… Ужас… Во имя чего… его бы туда… – долетали до нас с Сережкой отдельные голоса.

Притихшие, ошеломленные, совершенно потерявшие чувство реальности, мы брели домой. Сережка все еще продолжал всхлипывать. В руке он сжимал пакетик с козинаками.

Взрослые встречали нас дома, у калитки. Дед с побледневшим лицом почему-то схватил меня за локоть и начал ощупывать конечности.

– Микуша! Цела? Где, где вы были? Сереженька! Что? Да что случилось-то, ребята? Ну разве ж можно так! В последний раз вас отпускаем.

Бабушка трясущимися руками пыталась вставить сигарету в свой янтарный мундштук. Полные руки ее не слушались, так и ходили ходуном.

– Афганцы, – выплюнул незнакомое слово Сережка. И снова расплакался. – Почему они без ног, пап? А один вообще без всего, только голова и плечи. Кто такие афганцы?

Сережина мать схватила сына, прижала резко, дерганно, как птица. Отец его, дядя Олег, врач, полковник в запасе, вскинулся, как от удара наотмашь, побелел и ни слова не говоря ушел в дом.

На шум выскочила Роза.

– Мы не договаривались орать по ночам! Детей своих же перебудите. Ну что за племя, а? Что вы за дикие такие. А еще с Москвы, называется!

Дедушка галантно взял Розу под локоть.

– Роза Шариповна, простите великодушно. Дети где-то заблудились, вернулись только что. Мы переволновались. Больше этого не повторится. Я даю вам честное слово, и вы можете на него рассчитывать. Мы, разумеется, не будем беспокоить вас в столь поздний час. Вы самая лучшая квартирная хозяйка, о которой только могут мечтать отдыхающие.

И поцеловал Розе руку.

Роза, давно оводовевшая, одинокая, не привыкшая к сложносочиненным предложениям и обращению по отчеству, от осознания собственной значимости и величия вся как-то вытянулась, подобралась, отчего стала еще тоньше. Как высохший, отживший свое кипарис. Сверкнула глазами, затеребила ткань юбки, глянула на деда. Бабушка хмыкнула, взмахнула ресницами, выпустила тонкую струйку дыма и расправила платье на груди.

Роза неловко дернулась и не оглядываясь кинулась в дом.

Тут только я сообразила, что нигде нет наших с Сережкой братьев. Они, видимо, уже спали. А мы совершенно потеряли чувство времени.

– Дедушка, кто такие афганцы? – повторяла я как заведенная, пока меня умывали, осматривали, укладывали в постель.

– Спи, Микаэла. Завтра все расскажу. Спи, девочка. – И бабушка нервным, коротким движением набросила на меня одеяло. – Завтра.

Потом я скозь сон слышала приглушенные голоса. Разговаривали явно на повышенных тонах. Слова было не разобрать, как через вату. Щелчок – это бабушкина зажигалка. Модная такая. Из ГДР привез кто-то.

– Я говорила тебе, нечего сюда ехать! Саки, грязи… Смотри, сколько их в городе. Санатории здесь, лечат их. Что ты детям своим объяснять будешь?

Потом шорох какой-то. Звяканье. Что-то льется.

– Олег, да кому нужно твое геройство?! Погоны положишь? Куда ты их положишь, придурок? На нары? Зин, ну ты хоть образумь этого Базарова. Нигилист нашелся, мать его.

Это, кажется, дедушка. Интересно, что такое нары? А нигилист – это кто? На мотоциклиста похоже…

Дальше я провалилась в сон.

Наутро мы с Сережкой, выбравшись под честное слово из-под опеки взрослых – всего на часок! – вновь побежали к мороженщице. По дороге съели эти самые козинаки. Невероятно вкусно.

Тетя Маша узнала нас сразу.

Долго уламывать ее не пришлось.

– Вот по той улочке, где кусты. И налево. Там и санаторий будет ихний. Они у входа сидят всегда. Их много там. Только не лезли бы вы к ним, ребята… Ой, сейчас опять рыдать буду. Идите уже отсюда! Вон у меня народу сколько! Идите отседова, дайте работать.

Дальше все прошло как по маслу. По дороге к санаторию мы с Сережкой сперли кулек козинаков у хромого добродушного дяди Гурама, торговавшего на углу сладостями. Пока Серега выяснял у него, как пройти на улицу 25-летия Комсомола – хрен ее знает, была ли она вообще в этом Саки, – я стащила беленький сверточек с уже расфасованным липким лакомством.

Не для себя. Для Вани.

Ваню мы увидели сразу. Он сидел прямо у чугунных ворот на своей дощечке, совершенно один. Перед ним стояла огромная кружка пива. Сидел и смотрел в пустоту.

Мимо фланировали курортники. Кто-то с полотенцем через плечо, кто-то – с приемником под мышкой, кто-то с новеньким модным фотоаппаратом «Смена».

Никого из окружающих не удивляла дикая, омерзительная в своей обреченности картина. Прямо на асфальте, в пыли, под огромным лохматым кустом раскидистого южного растения сидел обрубок мальчика. Мальчика лет так двадцати. И пил пиво.

– Ваня, привет. Мы тебе… козинаки принесли. Вот.

Сережка выудил из кармана шорт пакетик с козинаками.

Когда он только успел? Надо же. Ведь кулек у меня в руках. Значит, еще один спер.

Ваня поднял мутные глаза.

– На, Ваня, еще вот мой пакетик. Это тоже тебе, – это уже я. Голос почему-то совсем охрип. Из горла вылетал какой-то надтреснутый птичий клекот. – И Андрею, и Серому. Здесь всем хватит.

Ваня качнулся вперед. Как неваляшка, некстати подумалось мне. Туда-сюда. Туда-сюда.

– Дай поцелую. – Притянул нас к себе обеими руками. Меня левой, Сережку – правой.

Пакетики привалились к кружке пива. Пахнуло странным прогорклым запахом. То ли болезни, то ли тела немытого, то ли просто горечи какой. В носу снова защипало. Сережка зашмыгал носом.

– Спасибо, ребятки. Ох, хоть что-то светлое. Может, и мамка скоро приедет. И совсем хорошо будет. Спасибочки.

Заскорузлой рукой провел по моим волосам. Ногти давно не стрижены – больно царапнули кожу. Мелькнула выпуклая кровавая шишка на ладони. Мозоль, наверное.

– Бегите, вон папки ваши ждут. А то ругаться еще будут. Нечего вам тут, с недобитками… Бегите к папкам.

Я обернулась. В пяти метрах от нас, в тени кустов, стояли дедушка и дядя Олег. Стояли и улыбались. Но мне показалось, что у дедушки на лице что-то блестит. Может, слезы. А может, просто отблеск фонаря, не знаю. Дедушки ведь не плачут.

 

Глава 8

Держи вора!

На этом тема «не тронь чужое!» для меня была закрыта. Уже повзрослев и переехав в другую страну, я однажды столкнулась с детским воровством и почему-то вспомнила тот давний случай с козинаками.

Тогда я брала не для себя. Точнее, мы с Сережкой не для себя брали. Ваня – полумальчик-полудощечка, этот тоскливый, кисловатый запах безысходности, и липкие, блестящие козинаки – все это свалялось в какой-то единый смерзшийся комок воспоминаний, которые спрятаны где-то глубоко-глубоко, в самом потайном закоулке сознания.

И вдруг, почти двадцать пять лет спустя, в вылизанном до блеска немецком магазине эти воспоминания всплыли на поверхность – словно открылся невидимый шлюз. Клацанье слышно было. Не зубов, нет. Воспоминаний. Картинок из прошлого.

В том самом магазине, куда я зашла во время обеденного перерыва купить всякой ерунды, поймали вора. Не вора – так, воришку мелкого.

Щупленький птенец лет девяти со спутанными темными кудряшками и огромными миндалевидными глазищами. Секьюрити на выходе заметил, что мальчик, только что расплатившийся за покупки, на несколько секунд нерешительно застыл перед стендом со сладостями, а потом, сунув что-то в карман, попытался выскользнуть наружу.

Улов был достаточно богат: три упаковки жевательной резинки по пятьдесят пять центов каждая и один чупа-чупс. При себе у мальчишки был увесистый пакет, набитый всякими шампунями, зубными пастами, гелями для душа. Еще какие-то средства для мытья кафеля, раствор для очистки плиты. Шампуни и пасты все не в единственном экземпляре – видимо, на большую семью. Судя по внешнему виду мальчика, семья скорее всего восточная.

– Что же ты творишь? – пряча улыбку в седые усы, сурово прорычал охранник, периодически затыкая хрипевшую что-то неразборчивое рацию на поясе. К тому же самому поясу, только за спиной крепилась и дубинка. – Я вот сейчас родителям позвоню! Как тебя зовут? У тебя документы какие-нибудь есть с собой – проездной билет, например?

Глаза ребенка наполнились слезами. С перепугу он начал ковырять в носу и переминаться с ноги на ногу как страус. Пакет с покупками был для него слишком тяжел, но он упрямо держал его на весу, в результате и без того тощенькая фигурка его перекосилась в сторону двери. Время от времени он поддергивал пакет повыше, отчего его еще больше перекашивало, и молчал как партизан.

Подошла кассирша.

– А я видела, мальчик за покупки расплатился. Я еще его похвалила – какой, мол, молодец! Маме с папой помогаешь! И сдачи ему дала. Что-то около пяти евро, по-моему. Что же он не купил себе сладостей на сдачу? – И уже обращаясь к мальчику: – Как же тебе не стыдно?

Короткий горловой всхлип и гробовое молчание.

Расплатившись в другой кассе, я поравнялась с выходом как раз в тот момент, когда охранник, так ничего внятного и не добившись, отпустил пацаненка восвояси.

Мы вместе с мальчиком вышли на улицу. И тут его прорвало. Слезы градом полились по хорошенькому личику. Он прислонился к стеклянной стене магазина, чтобы перехватить пакет.

– Что же, у тебя денег не было заплатить за чупа-чупс? Тебе мама с папой не покупают? – спрашиваю просто потому, что уйти и оставить плачущего ребенка, пусть и воришку, как-то не того… Не знаю. Кошки бы у меня на душе скребли потом.

Мальчик повернул ко мне заплаканную мордочку, улыбнулся.

– Были деньги. Вот! – Сует руку в карман достаточно заношенных, но при этом чистеньких джинсов. На смуглой ладошке – сдача. Пять евро монетами, и еще какое-то количество центов. – И вот еще чек. Смотрите, все точно. Сам не знаю, что на меня нашло. Если бы я потратил деньги, попало бы от папы сильно. Он всегда сдачу пересчитывает всю-всю. И чек всегда проверяет! И никогда не разрешает тратить просто так, без списка.

Снова улыбнулся, очень виновато и как-то не по-детски грустно. Бывают такие детки-старички. И улыбки у них старческие, затертые слегка. Не грустные, нет. Мудрые.

– А сколько у тебя братьев и сестер?

– Еще четыре. Пятеро нас всего. Я второй по старшинству. Вы только папе не говорите, ладно? А то… – замялся, – …влетит мне очень.

С перепугу даже не подумал, бедолага, что я понятия не имею, кто его папа, где он живет и даже как его зовут.

– Не буду, конечно. Пошли, я тебе куплю конфеты и жвачку.

Ребенок смотрел на меня недоверчиво. На мордашке отразилась вся гамма незамысловатых детских эмоций. Странная тетя предлагает купить конфет… Не ругает… Конфеты хочется. Папа убьет, если узнает… В этот магазин я больше заходить не буду…

– Спасибо большое. Но я туда не пойду! Спасибо. Сам не знаю, как это я… Я в школе хорошо учусь. Правда…

– Ну, ладно. Стой тогда тут. Я сейчас.

Зашла снова в магазин. Охранник, поймавший мальчика, наблюдал за нами через стекло. Когда я уже расплатилась на кассе, взяв побольше всяких конфет, он, видимо, сообразил в чем дело.

– У меня тоже была такая мысль. Жалко его. Хороший вроде мальчишка по виду. Но я же на службе. Я все понимаю. У меня у самого дети. Только взрослые уже. – Помолчал, выглянул на улицу. Мальчик послушно стоял там, где я его и оставила. В руках – все та же сдача. – Идиоты! Посылают такого ребенка за покупками, дают целый список и не разрешают купить сладости. Эх, да что там говорить… А потом они удивляются, откуда у нас такой уровень преступности…

Я вышла на улицу. Протянула мальчику пакетик с конфетами. Ребенок смутился, через смуглую кожу пробился очаровательный румянец, губы предательски задрожали. Того и гляди снова заплачет. Но потом вдруг широко улыбнулся и… протянул мне деньги.

– Ты что, с ума сошел? Убери немедленно! А папе мы ничего не скажем. Только не делай так больше, договорились?

– Спасибо вам. Мне очень стыдно. Спасибо.

И, поддавшись, видимо, внезапному порыву, оставил на улице свой необъятный пакет, заскочил в магазин и громко сказал охраннику:

– Простите еще раз. Извините.

Не дожидаясь ответа, выбежал вон. Тут же распечатал чупа-чупс. Снова виновато улыбнулся.

– Помочь тебе дотащить твою поклажу? У меня есть еще минут десять. – Мне почему-то очень хотелось поболтать с ним. Узнать побольше про сурового отца, про братьев и сестер. Про то, какую пищу готовит мама по субботам, и ходят ли они в мечеть.

– Нет, я сам. Мне тут недалеко. Спасибо вам еще раз. Я как-то и сам не знаю… почему так все… что-то я так…

И, не договорив, похоже, окончательно запутавшись, круто развернулся и посеменил в сторону перпендикулярной улицы. Здоровый пакет практически волочился по асфальту. На светофоре мальчишка обернулся и помахал мне рукой…

Через пару дней совсем в другом немецком магазине мне снова пришлось наблюдать бытовую сценку, связанную с воровством. С мнимым воровством, если уж быть совсем точной, и со стереотипами.

Народу в том магазине было не так чтобы очень много, но вполне достаточно. К кассе подошел мальчик лет одиннадцати-двенадцати – стройненький, хорошенький, черненький. Типичный турецкий подросток. Перед ним – тележка, в которую сложены продукты. Как водится, на большую семью. Много-много йогуртов, много-много овощей, несколько упаковок куриных ножек, салфетки, еще что-то. Прежде чем расплатиться, он выудил со дна тележки яркий сиреневый кошелек, расшитый блестящими камешками.

– Вот, я только что подобрал. Он завалился за ящик с капустой. Там много денег внутри. Возьмите, пожалуйста.

Кассирша, скорее всего привыкшая, что добропорядочные граждане чужого не берут, протянула руку, взяла кошелек, заглянула в него на предмет каких-то опознавательных знаков и ахнула:

– Господи, там 600 евро. Какой ты молодец! Ну, спасибо тебе! Наверное, сейчас кто-то вернется.

Очередь зашумела, народ восхищенно рассматривал мальчика. Тот расплылся было в улыбке, потом слегка стушевался и начал выкладывать на ленту свои продукты.

В этот момент со стороны полок к кассе подбежала женщина лет пятидесяти. Большая, бесформенная, в холщовых бежевых штанах, туго обтягивающих полные бедра, и ярко-оранжевой футболке со стразами. На шее – золотые цепочки в несколько рядов. В ушах – тоже золото. Подлетела и заверещала кассирше:

– Bitte, кошелек! Mein Geld… украли. Сумка… здесь. Bitte, Polizei!

Кассирша, поняв из невнятного русско-немецкого потока, что речь идет о пропаже, улыбнулась, кивнула в сторону ребенка – что вот-де, мальчик только что нашел. А сколько денег в кошельке было? И какой он из себя, кошелек этот?

Одному богу известно, что поняла из вышеперечисленного бесформенная тетка. Никто даже опомниться не успел, как она накинулась на мальчика, схватила его за рукав и с криком: «Вор! Polizei! Scheβe!» – попыталась пнуть его посильнее.

Народ как-то даже и не понял сразу, а может, просто не ожидал такой атаки. Ребенок отшатнулся и хотел было сбежать куда подальше, но, судя по всему, сообразил, что на ленте лежат его продукты и отступать некуда. Я вмешалась в ситуацию на долю секунды быстрее, чем обалдевшая кассирша.

– Алё, – говорю по-русски, – дама! Меньше темперамента немного. Обороты сбавьте, будьте так любезны. Ребенок НАШЕЛ ваш кошелек и вернул на кассу. Орать прекратите немедленно и не смейте трогать мальчика.

Тетка, все еще держа испуганного мальчонку за рукав, оскалилась золотыми зубами – вероятно, еще не успела сменить в иммиграции коронки – и, повернув ко мне голову, громко рявкнула:

– Чё! Ты с ним, что ли? Ворье турецкое! И эта туда же!

– Lassen Sie das Kind bitte endlich in Ruhe! – достаточно агрессивно произнес парень, стоявший в самом конце очереди. Народ загомонил, зашумел, очередь зашевелилась и как-то сплотилась, что ли.

Кассирша, придя наконец в себя, обратилась ко мне:

– Что говорит эта женщина? Спросите ее на вашем языке, какого цвета был кошелек и сколько там было денег?

Пожилой мужчина с бледно-желтой дыней в вытянутых руках, не понимающий по-русски, но уловивший злобные интонации, пробормотал:

– Вот кого в полицию сдавать-то надо! Какая неблагодарность!

– Дама, – говорю, – возьмите уже себя в руки наконец, прекратите истерику и скажите, пожалуйста, положив правую руку на левую половину груди, сколько денег было в вашем кошельке. И как он выглядел. А то полицию сейчас вызову я. Эти люди вас просто не понимают. Уверяю вас, такое вот нападение на ребенка может кончиться для вас большими неприятностями. Я позабочусь об этом, если вы не остановите этот гнусный балаган.

Тетка же, так и не выпуская рукава мальчика, зыркнула на меня густо подведенным глазом, сообразила, видимо, что дело пахнет керосином, и сменила тактику.

Повернувшись к кассирше вполоборота и выпятив вперед мощный бюст, вкрадчиво проговорила:

– Кошелек Blau! Нет. Dunkelblau. Нет… Как это… Фиолетовый! И там еще такие бусинки пришиты были. Скажи ей! – Выпяченный подбородок в мою сторону.

– Мадам, ребенка выпустите. Он чуть не плачет уже. Это раз. Тыкать мне не надо. Это два. Ссориться со мной очень не советую. Это три. Сколько денег в кошельке было?

Хабалка наконец отпустила бедного парнишку и совершенно другим голосом, заискивающе, проговорила:

– 600 евро. Денег же совсем нет. На социал живу. Вот, все и пропало.

Я перевела кассирше. Да, фиолетовый, 600 евро внутри.

Та посмотрела на женщину неодобрительно и сквозь зубы пробормотала:

– Возьмите и пересчитайте. Как не стыдно!

И, не глядя, отдала ей кошелек. После этого наконец начала пробивать продукты турецкого «героя», довольного тем, что его наконец отпустили, и нервно запихивающего покупки в пластиковые сумки. Щеки мальчика пошли красными пятнами. Он, похоже, не привык к такому ажиотажу вокруг своей персоны, не понял, естественно, ни одного слова по-русски, но явно сообразил, в чем его подозревали.

Тетка же, сорочьим движением пересчитав деньги в кошельке и обнажив золотой оскал, хмыкнула удивленно:

– Надо же! Все! Ничего не упер. Не успел, наверное, зараза.

И, не говоря больше ни слова, повернулась к выходу.

Параллельно с ней собрался выходить и мальчик. Поравнявшись с дверями, он чуть-чуть приотстал, боясь, наверное, очередной атаки, подождал, пока между теткой и ним пройдет кто-то еще, и только после этого вышел из магазина.

И снова перед глазами всплыли проклятые козинаки, украденные нами, и терпкий запах акации, и променад, и первое, страшное, столкновение с миром за пределами уютных бабушкиных ладоней, янтарного мундштука и начальственной «Волги» с личным водителем.

Словно кто-то властной рукой перелистнул календарь назад, туда, где я могла быть просто Микой. Не Микаэлой, не Мишель, не фрау доктор, а просто Микой. Девочкой, которая верила, что дедушка может все-все-все – может быть, даже сделать афганцу Ване новые ноги. И от этой веры было так тепло, так спокойно, так уютно – у взрослой, выросшей Мики этого давно нет. Успех есть, признание, любовь, друзья, победы, семья – все есть. А веры в чудо и в то, что все можно изменить, давно нет. Как давным-давно нет в живых и дедушки с бабушкой.

 

Глава 9

Старшая сестра и Маняшина улыбка

– Мика, ну ты же старшая сестра! Мика, как тебе не стыдно! Мика, он же маленький… Мика, помоги ему застегнуть рубашечку. Мика…

Эти фразы я слышала ежедневно с самого детства. Оно появилось дома внезапно. Оно плакало, орало, пукало, чихало, сплевывало молоко, носило голубой чепчик и отбирало у меня маму с папой. Почему «оно»? Я совершенно не представляла себе, как именно выглядят маленькие мальчики, впрочем, как и маленькие девочки, но в моем понимании розовое нечто, скукоживающее гладенький лобик и разбрасывающее в разные стороны крошечные ручки и ножки, могло называться только существом.

Я абсолютно не была готова к его появлению. Мне, конечно, объясняли, что скоро у меня родится братик. Я приняла этот факт как данность со всей силой философского смирения, на которое только способен маленький ребенок. Жалко, конечно, что не сестричка, но пусть хоть братик. Раз уж никак нельзя поселить в городской квартире тигренка, которого я присмотрела в зоопарке, так хотя бы будет братик. Какой ни есть, а все друг. Никто же не объяснил, что с этого момента я стану старшей сестрой.

Все изменилось очень быстро. Вот еще неделю назад мама носила легкое цветастое платье, со сборкой под грудью, расходящееся книзу колокольчиком, и не могла сама застегивать ремешки туфель на слегка отекших щиколотках, а папа тщательно мыл полы два раза в день – пыль так вредна беременным, – а сегодня с утра оно уже дома. И я в одночасье превратилась в старшую сестру.

Это высокое звание накладывало на меня целый ряд новых обязанностей. Нужно было раскладывать по полочкам крошечные фланелевые распашонки, относить в большой бак десятки испачканных пеленок, которые папа неустанно замачивал, застирывал, потом тащил на плиту, кипятил и гладил, пока мама мельтешила по квартире с орущим существом. Существо не хотело спать, есть, гулять и главное – успокаиваться.

– Мика, ты же старшая сестра! Иди покачай коляску с Витенькой.

Витенька.

Он, говорят, у нас победителем родился. Не должен был вообще родиться, незапланированный, нежданный, а вот ведь. Ну раз так, то пусть будет Витенькой. Витенька у нас растет бойцом. Витенька сильный. Виктор. Виктор. Виктор. Мика, ты же старшая, ну оставь ты его в покое! Мика, помоги Витеньке завязать шнурки. Мика, ну зачем же ты так. Это же Витенькина машинка. Мика…

Первое время я очень злилась. Почему этот маленький красноносый человечек заполнил собой все жизненное пространство? Почему, когда его после еды ставят «столбиком» и тихонько похлопывают по спинке, ему можно рыгать, и все умиляются и становятся похожими на уборщицу Маняшу у дедушки в больнице? Я видела Маняшу несколько раз и запомнила. Странная потому что очень. Нельзя ее было не запомнить. Невозможно просто.

Дедушка не велел над ней смеяться, потому что Маняша «не такая как все, особенная». Маняша в больнице лет двадцать уже. А может, и того больше. Приблудилась откуда-то. Она не говорит, только улыбается и мычит. Но убирает чисто, аккуратно, на работу приходит раньше всех – благо идти недалеко, живет Маняша тут же, у нее коморка при больничной лаборатории. Кушает Маняша в больничной столовой. Сердобольные поварихи всегда подкладывают ей кусочки пожирнее.

У Маняши только один недостаток – невероятная любовь к хлорке. Была бы ее воля, Маняша посыпала бы хлоркой все вокруг, включая ложки, вилки и постельное белье. Сестра-хозяйка, зная эту Маняшину особенность, старается хлорку ей в руки без надобности не давать и в кладовую без сопровождения не пускает. В целом же больничный персонал Маняшу любит и на эти ее недостатки внимания не обращает.

И, тем не менее, мне было совершенно непонятно, почему родители вместе с бабушкой и дедушкой при взгляде на Витеньку превращались в уборщицу Маняшу. Когда я немножко подросла, фраза «не надо улыбаться как Маняша» прочно вошла в мой лексикон. Причем произносила я ее очень часто, по поводу и без. Уж очень мне нравилось это оригинальное, на мой взгляд, совершенно «фирменное» сравнение, характеризующее меня как человека тонкого, умного, к деталям и особенностям чуткого.

Дед долго молчал, а однажды – мне было лет семнадцать уже – не выдержал.

– Микаэла, откуда в тебе такая нетерпимость? Что ты вообще знаешь о Маняше? Ты хоть бы удосужилась поинтересоваться, кто она, откуда взялась, почему живет при больнице уже столько лет?

– Дедушка, да я просто так. Это просто, – никак не находилось правильное слово: – образ такой! Собирательный образ. Маняша так дурашливо улыбается всегда, что… Дедуль, ну не сердись, – вяло попыталась было оправдаться я, но было поздно.

Дед отличался крутым нравом и собственным кодексом чести, который не нарушал никогда, ни при каких обстоятельствах. Несогласные и недовольные могли совершенно спокойно оставаться со своим мнением – за пределами его дома. У него в принципе существовало всего два мнения – его собственное и противоположное, а значит – в корне порочное. Вот такая вот простая, понятная солдатская логика.

В гневе он выглядел очень страшно. Лицо багровело, на виске пульсировала тоненькая синяя жилка, костяшки пальцев становились белыми, как мукой присыпанными. При этом дед никогда не поднимал ни на кого руку. Покричит, пошумит, пар выпустит – и снова превращается в уютного, домашнего, любимого дедушку.

Эту фазу нужно было просто пережить, переждать, как внезапно налетевшую грозу – лучше спрятавшись где-нибудь в деревянном сарайчике, чтобы стихия не достала, чтобы сохранить чистенькое платье и аккуратно причесанную головку. Гроза летняя прекрасна своей первозданной силой и недолговечна. Так и дедов гнев длился максимум пятнадцать-двадцать минут, а потом вдруг небо снова становилось лазурным, с легкой туманной дымкой и россыпью радужных пятен на мокрой, непросохшей траве.

– …Я с тобой разговариваю! – Пока я размышляла об особенностях дедушкиного характера, со мной, оказывается, вели серьезную, глубокую беседу. – Что ты вообще знаешь о ней? Вот вы все-таки совершенно потерянное поколение. Никак не пойму, как вас с Витькой воспитывать.

Дедушка на секунду прервал свою тираду, закурил огромную трубку – по дому мгновенно распространился тонкий запах яблочного табака почему-то с примесью корицы. Откуда у него появилась эта странная помещичья привычка курить трубку? Бабушке, впрочем, очень нравилось. Она – с мундштучком своим янтарным, он – с трубкой. Обычно они выходили вечерком покурить на крыльцо, усаживались рядышком и дымили себе неспешно, обсуждая дневные новости, его больничные проблемы (коротко, пунктиром) и ее дамские переживания (многословно и многослойно, с подробностями и извилистыми премудростями).

Портниха неровно выкроила пройму, теперь сидит косо. Как думаешь, может, сменить ее? Совершенно безрукая девица оказалась. А еще говорит, в Доме моды в Москве работала. Какой там Дом моды! Так, сельпо. Мясник Степан обещал отложить грудинку и забыл, ну что ты с ним будешь делать? Лидия все же решилась с Сережей разойтись, сколько я ни уговаривала. Подумаешь, случилось. В командировке с кем не бывает. Чего жизнь-то ломать?

Дед внимательно слушал, попыхивая трубочкой, кивал, давал невнятные советы, а в основном любовался своей статной, дородной красавицей-женой, единственной своей женщиной, своей музой и боевой подругой, проведшей полжизни по занюханным, затерянным в болотах и непролазной жиже гарнизонам, где из всех развлечений – кино про армию по средам и выступление художественной самодеятельности по субботам. И ведь ни разу не пожаловалась, не попросилась в Москву, не капризничала, не возмущалась. Куда иголка, туда и нитка.

«Пойдем, что ли, подекадансим?» Так это у нее называлось. Термин этот бабушка придумала сама и очень им гордилась. Все, что подпадало под категорию необычного и неординарного, называлось у бабушки красивым термином «декаданс». Трубка с яблочным табаком прекрасно вписывалась в этот самый декаданс. Так же как и каракулевое манто, мундштук, шляпка с вуалью и привычка раз в неделю ходить в консерваторию.

А дедушке было все равно как называть это удивительное состояние единения с близким человеком, когда можно на короткое время забыть о том, что ты начальник, депутат городского совета, что ты много лет носил погоны, и быть просто любящим мужчиной…

– Что мне с вами делать, с дурачками такими, а? – продолжал меж тем дед. – Старых ориентиров больше нет, а новые не выдали. Витька вообще не пойми чем занимается. Бутылки какие-то собирает, склянки, металлолом. Деньги он, вишь, зарабатывает. Бизнесмены. Сейчас все бизнесмены, куда там! А ты, что ты хорошего сделала в жизни? Кто ты такая, чтобы смеяться над Маняшей? И что с вами делать?!

– Что? – тупо повторила я, не вполне понимая, что именно он от меня хочет. Это был самый опасный момент любого разговора с дедом. Больше всего на свете я боялась потерять его доверие и уважение. А какое уж тут уважение, если здоровая дылда не может вести элементарный разговор, витает где-то в собственных мыслях.

– А ну-ка пошли. – Дед вдруг вскочил, потушил трубку, резким движением смахнул крошки со стола – армейская привычка к порядку – и накинул пиджак.

– Куда? Мне еще историю учить надо. Вон тетрадки с собой привезла.

– Давай, собирайся. И сними эти колготки жуткие в сеточку – как падшая женщина портовая выглядишь. Мне с тобой в больнице показываться стыдно.

Скажут, что я за внучку такую воспитал. Давай, переодевайся живо и выходи. Я в гараже.

И, не дождавшись моего ответа, вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Чего снимать? Куда бежать? Вот этот командный тон я переносила очень плохо, но меня никто и не спрашивал. Сказано идти – надо идти.

Не успев додумать, быстренько сняла злосчастную сеточку – купила, между прочим, за бешеные деньги и была дико горда собой. Колготки были не просто сетчатые, а еще и с тоненькой золотистой ниточкой, вплетенной в кружево, и выглядели в моем понимании очень богато.

– Богато выглядишь! – первое, что мне сказала несколько лет назад верная Юлька Бужакина, специалист по увеличению груди, увидев меня во дворе в моих самых первых сетчатых колготках. – Куда намылилась-то?

– Да к старикам, – небрежно бросила я. Мне только-только разрешили ездить одной на пригородных электричках, чем я невероятно гордилась. Не маленькая уже, хватит за ручку с мамой ходить.

– Только вот дед твой вряд ли одобрит, – скептически констатировала Юлька, бегло оглядев мой наряд. Юбочка замшевая, сеточки эти самые и короткий пушистый свитер с высоким горлом. Хоть и май-месяц, а прохладно. – У них там в провинции такого не носят. Да и строгий он у тебя, видела как-то. Суровый такой старик. Ты б не злила его, Микуш? На хрен тебе эти колготки в глухомани?

Как в воду глядела прозорливая Юлька… Все-то она знала, учительская дочка, все-то понимала. Дедушка с бабушкой жили в Подмосковье, и наведывалась я туда раз в неделю, не чаще. Причем раньше как-то совершенно не задумывалась, что мне надевать. Мини – так мини, почему нет? Маме с папой было по большому счету все равно – лишь бы чисто и аккуратно, а Витька в советчики не годился. Мал, примитивен и глуп.

Это много позже Витька стал ближайшим другом и самым верным моим мужчиной, а тогда это был просто прыщавый подросток, который раздражал самим фактом своего существования.

Так что компоновкой своего гардероба, в котором превалировали вещички куцые, обтягивающие и синтетические, занималась я сама.

Деду подобные вольности очень не нравились, но, так как жили мы все же не вместе, я просто со временем сформулировала для себя элементарный принцип: не хочешь, чтоб тебя ругали – не провоцируй. И с тех пор не появлялась у дедушки с бабушкой в коротких юбках, узких кофточках и «проститутских», как говорила Юлька, колготках. Те, первые, давным-давно порвались. Мама связала из них мочалочку для мытья посуды, вплетя в черную тонкую нить еще и телесную – продукция советской чулочно-носочной промышленности не отличалась особой прочностью и материала было предостаточно.

На смену почившим в бозе сеточкам пришли другие – купленные в кооперативном ларьке на «Киевской». Те самые, с золотой проседью. Я их очень берегла, надевала только по праздникам и никогда не ездила в них к дедушке с бабушкой. Зачем создавать прецедент там, где можно обойтись без него? Все эти короткие курточки из вареной джинсы, юбки из резиновой тянущейся материи я оставляла для тусовок, для дискотечных прыжков и школьно-университетских вечеров. А к бабушке с дедушкой являлась чинной павой – ни грамма косметики, юбка до середины колен или простые джинсы, блузка на пуговичках или глухой свитер. Зачем будить спящую собаку?

Бабушку моя серость и безликость возмущала невероятно, впрочем, об этом я уже рассказывала. Зато дед был счастлив. Сейчас я думаю, что он так и остался в 60-х, в далеком затерянном гарнизоне, где все было просто и понятно, где не нужно было различать полутона, потому что все было белое и черное. Еще иногда красное и зеленое – по большим праздникам вроде годовщины Октября или дня Советской армии. Служить Родине – хорошо, уклоняться от службы в армии – плохо. Заплетенная коса – хорошо, распущенные лохмы – именно лохмы и еще иногда патлы – плохо. Я рано усвоила эти простые правила и была идеальной внучкой.

Вот только в этот раз бес попутал. Мало того, что, приехав к дедушке с бабушкой и рассказывая об очередных Витькиных выходках, употребила выражение «улыбается по-идиотски, как Маняша», так еще и наряд сменить забыла. Теперь вот пожинаю плоды.

Во что переодеться-то? У них и одежды моей сроду не было. Поковырявшись в огромных бабушкиных шкафах, нашла более-менее подходящие по размеру брюки. Коричневые, кримпленовые – наверное, бабушка носила лет двадцать назад с веселенькими батничками «в огурцах» и туфлями на широкой платформе. По мне так катастрофа, но выбора-то не было. Или в кримплене, или в сеточку. С дедом я спорить не решалась.

Когда я вышла на крыльцо, дедушка уже вывел вишневую «шестерку» из гаража и мрачно ковырялся у нее под капотом.

– Садись! – буркнул мне, даже не посмотрев. А я ведь для него нацепила эти дикие штаны. – Поедем знакомиться с Маняшей. Улыбка ей не нравится! Фифа.

Я втянула голову в плечи и молча уселась на пассажирское сиденье.

За всю дорогу мы не сказали друг другу ни слова. Во мне постепенно росло недовольство. Зачем он меня везет в свою больницу? Чтобы весь персонал сбежался посмотреть на «внучку самого»? Ах, Микаэла, какая ты выросла! Это в каком же ты классе уже? Выпускница? Мика, ну что, по стопам дедушки пойдешь?

Весь этот балаган повторяется из раза в раз. Все эти Марьи Владимировны, Ларисы Николаевны и Анны Сергеевны прекрасно знают, что я не пойду в медицинский – уже не пошла! – и никогда не буду работать в этой больнице. Не потому что больница плохая, а потому что не мое это.

Последний раз мы говорили об этом две недели назад, когда на «внучку» сбежались посмотреть медсестрички из терапии, гинекологиня, два лора и один патанатом Юрьич. До этого мы беседовали о том же самом месяц назад. А перед этим – пожалуй, зимой. И сейчас снова начнется. Ах, Мика…

Это теперь я понимаю, что интерес всех этих людей ко мне – неподдельный, искренний – был обусловлен исключительно любовью и уважением к моему деду. К нему и только к нему. А тогда меня это раздражало, дико раздражало.

– Вылезай, вертихвостка! – Дед был настроен очень решительно. – Жалко, Витьки с нами нет. Я б ему тоже показал кое-чего. Ну, пошли. Пуговицу застегни верхнюю. Посмотри, расхристанная какая. Ремня на тебя нет. Даром, что вымахала…

Ну понятно. Теперь и пуговица не угодила. Дальше что будет?

– Мика! Девица какая выросла, а! Вы с дедушкой решили нас навестить? – Полина Петровна – крупногабаритная немолодая старшая медсестра со слоноподобными ногами, встретившаяся нам в приемном покое, торопливо семенила сзади, не успевая за дедовым размашистым шагом. Попутно она то и дело норовила погладить меня по голове. Я инстинктивно уворачивалась. – Мика, ну как учеба? Как Витенька? С мальчишками всегда трудно ужиться. Дружите с ним? Как мамочка? А папа все такой же красавец?

Вопросы сыпались из нее, как пшено из прохудившегося мешка. Много-много, быстро-быстро, мелко-мелко. Ответов она и не требовала. Казалось, ей просто важно было находиться рядом с дедом, в поле его невероятного магнетического притяжения. А уж раз здесь по каким-то причинам очутилась и его неразговорчивая, угрюмая внучка, то и ей положено уделять некое внимание. По этикету положено.

– Полина, Маняша где? А ты что с собой делаешь? Зачем босоножки эти нацепила? Посмотри, ноги вон в варикозе все, свод левой стопы подушкой выпирает. Смотри, Поля, доиграешься. Получишь тромбоз, и что мы делать будем, а? Нам тебя еще замуж выдать надо. Юрьич вон чем не жених? Давно тебя охаживает. – Дед коротко обернулся и подмигнул.

Полина Петровна полыхнула ярким, отчаянным в своей откровенности румянцем. Быстрым движением оправила морщинящийся на необъятных бедрах халат.

Я машинально посмотрела на ее ноги. Отечные, бесформенными глыбами выступающие из-под халата, все они были покрыты буграми сизых, вздувшихся вен. Левая нога действительно припухла. Видимо, ремешок босоножки очень тесно перехватывал широкую щиколотку, а сверху ярко-голубой дерматин (я не сомневалась, что это именно дерматин) кровожадно врезался в подъем, образуя некрасивую красную полоску, прямо за которой и начиналась болезненно выступающая кожная подушка. Не нога, а катастрофа.

Зачем же она себя так? И когда только дед успел все это рассмотреть? Несется же вперед как оглашенный!

– Так… это… В лаборатории Маняша. Колбы моет. Позвать ее сюда? Она уж полы все помыла, перемыла. Хлорки опять понасыпала везде, ну да и ладно. Попросилась в лабораторию. Я открыла. Она любит колбочки мыть. И нам полезно. Микочка, а чего ж так редко к дедушке приезжаешь?

Дед остановился, повернулся к медсестре.

– Полина, ты не слышала, что я сказал? Нельзя с такими ногами на каблуках. Нельзя, понимаешь? Иди и переобуйся немедленно. Еще раз увижу – уволю к чертовой матери по статье! Такая ответственная, такая опытная, можно сказать, лучшая моя медсестра. Профессионал, мастер своего дела. И такая, прости, непроходимая дура. Ты же медик, Полина! Иди с глаз долой! Чтоб я тебя больше не видел. Иди. Найдем мы без тебя лабораторию, уж поверь мне. Иди. Маняша, и та понятливей, ей-богу.

«И вот как он находит единственно правильные слова? – мелькнуло в голове. – Не понимаю. Вроде ведь отругал ее, взрослую тетку. Сколько ей? Лет сорок, наверное, уже, а может, и все сорок пять. Немолодая, одним словом. С позиций моих-то лет… И не замужем, как я поняла. Ну куда замуж с такими-то ножищами? Это ж какой любитель попасться должен. И ведь смотрит на него как на бога. Вроде и отругал, пропесочил и в то же время похвалил. Профессионал, туда-сюда… Она ж в него влюблена, в деда. Обалдеть…»

Полина Петровна буквально расцвела – лицо подсветилось изнутри резко, нервно, как елочная игрушка с лампочкой, морщинки на лбу разгладились, и даже эта бесформенность неожиданно стала ей к лицу. Такая женщина уродилась. Вот такая вот и все. Любите меня такой.

– Иду-иду. Простите, не подумала совсем. Сейчас же переобуюсь. У меня и тапочки в процедурке стоят.

Сейчас-сейчас. Микуша, ты чайку потом не хочешь попить? У меня баранки припрятаны.

– Полина! – гаркнул дед, и медсестра, не говоря больше ни слова, резко повернулась и поспешила в другой конец коридора, в процедурную. – Нет, ну что за люди, а? Ты видела эту свиристелку? На каблуках она! С ее-то ногами. – Дед, видимо, на секундочку забыл, что совсем недавно отчитывал меня за расстегнутую пуговицу и дырчатые колготки. – Вот мы и пришли. Маняша! Открывай, голубушка. Открывай, дорогуша моя.

Дед постучал в обшарпанную бледно-желтую дверь с надписью «Лаборатория».

Ее мгновенно отворили. На пороге стояла Маняша. На лице ее блуждала та самая знаменитая улыбка.

На вид Маняше было лет пятьдесят. А может, и пятьдесят пять. А возможно, и сорок. Очень трудно определить возраст человека, который все время улыбается. На ней был серый халат из тех, которые носят уборщицы. Из-под халата выглядывал мятый подол серой, мышиной какой-то ситцевой юбки. Тонкие, почти детские, ноги были одеты в грубые плотные колготки и обуты в клеенчатые сандалии бордового цвета с широкими пряжками. Такие сандалики носят детишки в детском саду. Бордовая обувь была единственным ярким пятном во всем болезненном, отдающем неизбывной грустью Маняшином облике.

Круглое, чуть приплюснутое лицо со странной кожей – на скулах она была немного темнее, словно обуглившаяся, вся в каких-то подтеках – не подтеках… И еще – у Маняши почему-то совсем не было бровей. Реденькую белесую поросль, щеточками топорщащуюся в разные стороны, бровями можно было назвать лишь с большой натяжкой. Сколько раз ее видела – никогда внимания не обращала.

Как сырник, подумалось некстати. Если сырник подгорает на плите, он выглядит именно так. Когда нерадивая хозяйка, покидав на сковородку творожную массу, убегает к телефону, а там подружка любимая навзрыд: сын-оболтус, муж-скотина. И минут так на двадцать. А потом хозяюшка вспоминает о забытой сковороде, а из кухни уже прогорклым маслом несет и дымом тянет. И вместо аппетитных, золотисто-поджаристых сырников взору предстают обуглившиеся, слипшиеся комки не пойми чего. Поговорила с подружкой, называется… Такое вот у Маняши было лицо. Лицо-сырник, о котором забыли надолго.

Деду говорить о своих наблюдениях я предусмотрительно не стала.

В этой лаборатории я была впервые. Бросилась в глаза невероятная, патологическая чистота. Полы были вымыты так, что на стареньких плитках больничного линолеума можно было разглядеть каждую трещинку. На длинных столах, выстроившихся вдоль стен, не было ни пылинки. Все до единой бумажки были подшиты в одинаковые синие папки с тесемочками. На каждой папке – своя наклейка. Колбы, лабораторные чашки и пробирки вымыты до сверкающего блеска, а металлические штативы натерты каким-то неизвестным мне составом, делающим металл переливающимся, отражающим свет. Маняша судя по всему только что закончила последний этап уборки, потому что в воздухе еще витал запах хозяйственного мыла и, конечно же, хлорки.

– Маняша, душечка, как делишки? – Дед приобнял невысокую, костистую фигурку, так не вязавшуюся с округлым лицом. – Ты зачем заперлась опять? Колбочки мыла, девонька, да? Молодец какая. Только запираться-то не надо бы. Вдруг не откроешь потом.

Маняша расплылась в дурноватой улыбке, махнув рукой в сторону окна. Проследив за ее взглядом, я увидела на облупившемся подоконнике, прямо между колбами и пробирками, тоненькую стопочку. Черно-белые фотографии.

– Ы-ы-ла! А-а-шу! У-а-а-ю! – Маняша доверчиво прижалась к деду, подставила под его ладонь тоненький блеклый хвостик бесцветных волос. – У-а-а-ю! У-а-гу!

Дед погладил ее по голове и, неловко сглотнув, вдруг закашлялся, словно подавился едким, дерущим горло дымом. Отвернулся в сторону. Я, испуганная, стояла рядом, плохо понимая, что происходит. Маняшино невнятное мычание, наполненное неким смыслом, дедов странный кашель, его совершенно удивительная нежность по отношению к этому болезненному, обделенному разумом созданию – было во всем этом что-то такое очень страшное, безысходное и совершенно непонятное.

– А-а-шу! – снова разулыбалась вдруг Маняша и потянула меня за рукав. Я машинально пошла за ней к окну.

Дед, уже взявший себя в руки, стоял у меня за спиной. А Маняша бережно перебирала тонкими пальцами в обкусанных заусеницах лежащие фотографии.

– У-а-ю! Е-о-гу! – повернулась к деду с мольбой, граничащей с отрешенностью.

– Маняша, ну что значит «не могу»! Понятно, что скучаешь. Но что делать. Надо через «не могу». Надо. Саша был бы очень недоволен, если бы увидел тебя в таком состоянии. Вот увидел бы тебя Саша сейчас и возмутился бы. Сказал бы, что это моя мама себе позволяет? Почему это она так распустилась?

Меня как током ударило. Мама… У Маняши был сын.

Со всех фотографий на нас смотрел курносенький мальчик в белой футболочке, к которой был приколот октябрятский значок, и в пилотке. Мальчику было на вид лет семь-восемь. Точно такой же луноликий, со слегка приплюснутым носиком – отголоски многолетнего царствования Чингисхана мало для кого на Руси прошли незамеченными – открытая улыбка.

На одной из фотографий мальчик сидел на карликовой лошадке, на другой – что-то задумчиво читал, на третьей рядом с ним стояли крупный, широкоплечий мужчина с капитанскими погонами на гимнастерке и невысокая миловидная женщина лет тридцати.

Ее сложно было назвать красавицей, но что-то такое неуловимо притягательное было в меленьких, не прорисованных чертах лица, в маленьком аккуратном носике, в этой круглолицести. Женщина держала за руку статного капитана, а тот, в свою очередь, положил руку на плечо мальчику в пилотке. Фотография была явно постановочная, снятая на натуре. На заднем плане виднелись какие-то сопки и совсем вдали – густой сосновый лес.

Я не могла оторваться от этого последнего снимка. Между той молодой, цветущей женщиной и этой мычащей, выцветшей, неопределенного возраста вечно улыбающейся теткой лежали не просто несколько десятилетий. Между ними была пропасть. Что же должно было произойти, чтобы счастливая жена и мама – а я была уверена, что Маняша была счастлива, – превратилась в это… это… я даже слова правильного подобрать не могла.

– Е-е-о-у! – продолжала печально подскуливать Маняша, зачем-то держа меня за руку. – У-а-ла!

Дедушка забрал у нее фотографии, достал из кармана связку ключей, отпер один из ящиков стоящего тут же письменного стола и положил их туда. Снова запирать почему-то не стал.

– Я понимаю, что устала. Ну, Маняшенька, всем трудно. Ты вот что мне скажи, дружочек. – Дед пододвинул стул, сел и потянул Маняшу к себе. Она, наконец отпустив мою руку, с готовностью подошла поближе и встала прямо перед ним, слегка склонив голову набок, как провинившаяся школьница – перед строгим учителем. – Мне бы надо провести перепись лабораторного инвентаря. Ты как? Готова поработать еще?

Маняша активно затрясла головой и снова растянула губы в дурашливой улыбке.

– Ну вот и прекрасно. Сейчас кто-нибудь из сестричек тогда придет, займется переписыванием. А ты будешь подавать, пыль протирать. Согласна?

– А-э-о! – И снова эта совершенно обезоруживающая, беспомощная улыбка. У меня по спине потекла омерзительная липкая струйка, стало вдруг зябко. Я очень боялась, что начну стучать зубами, и дед это все заметит.

– Отлично! – Дед резко встал, и древний больничный стул жалобно скрипнул под его грузным телом.

В дверь тихонько поскреблись.

– Вы еще здесь? – В проем просунулась голова старшей сестры Полины Петровны. – А там вас ждут из Первой градской… Офтальмолог какой-то приехал. Микочка, идем ко мне, девочка, чего тебе здесь…

– Полина, ты как раз кстати! – Дедушка распахнул дверь и отошел в сторону. В проходе с броненосцем Полиной было не разойтись.

Полина Петровна с грациозностью переобувшегося в свежие копытца гиппопотама вплыла в кабинет. И неважно, что у гиппопотамов не бывает копыт. Мне настолько понравилась ассоциация, что я на секунду забыла и о мерзком холодном поте, и о мальчике в пилотке, и о статном капитане на фоне сопок. Представив Полину Петровну на вольном выпасе где-нибудь в саванне, вблизи бурого водоема, я неожиданно для себя громко прыснула.

Все трое, включая Маняшу, обернулись ко мне.

– Извините, – пискнула я, чтобы хоть что-то сказать, и попятилась назад, наткнулась на дедов стул и, больно ударившись локтем, еще и вскрикнула. Всё у меня не как у людей, ей-богу.

– Мика, ты можешь не создавать вокруг себя ненужный звуковой ряд? – рявкнул дед и, повернувшись к Полине Петровне, скомандовал: – Пришли сюда Люсю. Они с Маняшей займутся инвентаризацией. Маняшенька, да?

– А-э-о! – Я уже начала различать за невнятным набором звуков целые слова.

«Конечно», – сказала Маняша. Конечно, она будет проводить инвентаризацию. Это же лучше, чем раскладывать на подоконнике фотографии.

– Лады. Я тогда пошел к профессору. Приехал, говоришь, уже? Мика, – повернулся ко мне дед, – хочешь – езжай сама к бабушке, а хочешь – посиди у Полины, чай попей. Мне минут сорок нужно еще.

– Мы с Микушей посидим, – подхватила меня под локоть неутомимая гиппопотамша, – почаевничаем. Маняшенька, сейчас Люся придет.

Ответом нам было только добродушное мычание.

Первым из лаборатории вышел дед. Вышел, не оглядываясь. За ним, чуть не снеся дверь, – Полина Петровна в клетчатых тапочках. Последней выходила я. А за спиной у меня оставался человек, которому сейчас предстояло мыть колбы. Или переписывать инвентарь. Или еще что-то делать. Лишь бы не смотреть часами на мальчика в пилотке.

Мы шли по коридору, не произнося ни слова. Около лестницы дед наконец обернулся.

– К Полине Петровне идешь? Ну давайте, девочки, попейте чайку. Мика, я зайду за тобой. Полину только не отвлекай. Она на работе, между прочим.

И, не дожидаясь ответа, степенно пошел вниз по ступенькам.

– Микочка, ну пойдем! – Полине явно не терпелось остаться со мной наедине.

Позвякивая связкой ключей, она грузно двинулась в направлении процедурной. Я не очень понимала, что нам с ней делать пресловутые сорок минут, но тайна Маняши не давала покоя. Дед вряд ли будет что-то рассказывать. А вот Полина…

– Ну заходи, девочка, заходи. Сейчас мы чаечку поставим. У меня и баранки есть здесь, и варенье свое, малиновое, – убаюкивающе журчала Полина, одновременно делая тысячу дел. Как-то вдруг быстро-быстро закипел чайник, а на столе оказались две розеточки с душистым вареньем, сахарница с ложечкой внутри, и еще один чайничек – маленький, заварочный.

Полина одновременно разливала кипяток по чашкам, отвечала на какой-то телефонный звонок – кто-то там должен был сегодня заступать в ночную смену, а у кого-то свекровь сломала ключицу, и нужно было кого-то подменить, заполняла мелкими циферками серые разлинованные формуляры – и все это ловко, споро и главное – одномоментно. Я даже залюбовалась ею.

– Давай-ка, двигайся поближе. Все готово. Ну что, спросить меня хочешь про Маняшу? – Полина хитро подмигнула и в этот момент перестала быть похожей на гиппопотама, превратившись в пухлую, озорную розовощекую девочку.

– Я… я… ну да, если можно. – Я бочком пододвинулась к столу и положила в чашку два кусочка сахара. Видела бы бабушка – она бы мгновенно закатила скандал. Сахар, да еще и варенье впридачу. Бабушка всю жизнь боролась с лишним весом и никогда не позволяла себе ничего лишнего. Но вместо бабушки напротив меня сидела дородная Полина, и я с наслаждением потянулась за вареньем.

– Я покурю, не возражаешь? – Полина Петровна подмигнула. – Сама небось тоже уже балуешься? Сейчас мы форточку откроем, чтоб не тянуло в коридор.

Полина Петровна тяжело встала, распахнула настежь форточку и чиркнула спичкой. По небольшой процедурной расползся крепкий запах болгарских сигарет.

– Маняша – это, Микуш, наша боль. Да, наша общая с твои дедом боль.

Выражение «общая боль» неприятно царапнуло сознание. У дедушки не могло быть ничего общего и тем более «нашего» с какой-то там Полиной, пусть и самой лучшей его медсестрой. Все наше и общее было только с бабушкой. И я было ощетинилась, но по ходу Полининого рассказа неприязнь сменилась сначала недоумением, а потом тоже – злой, безысходной болью. Потому что так не бывает. И не должно быть.

– Маняша ведь из Сибири. Они с дедом твоим служили в одном гарнизоне. Точнее, муж ее служил там. А Маняша в клубе работала. Типа культработника что-то. Да какая Маняша-то? Машей ее тогда звали. Мария Викторовна Холодко. А капитан, Леша, муж ее, души в ней не чаял. Вот. Погоди, кого несет опять?

Полина Петровна затушила сигарету, швырнула бычок в консервную банку из-под шпрот, наполненную водой, и нехотя пошла отпирать дверь. Повернула ключ в замке, высунулась наружу, коротко отдала какие-то распоряжения и снова закрыла дверь на ключ.

– Вот ведь неймется людям. Ты, Микуш, чай пей, а то остынет. И я рядом с тобой присяду. Ноги гудят под конец дня, хоть в тапочках, хоть босиком. – Она грузно опустилась на стул, и я снова невольно бросила взгляд на ее опухшие, полные щиколотки. – Ну вот. А дед твой там же служил врачом в части. Маняша, тьфу ты, Маша с мужем хорошей парой были. Капитан непьющий был, рукастый такой мужик. Если там что прибить-починить – так он завсегда. Никогда никому не отказывал. Бабушка твоя, бывало, если дед где на вызове, сразу к ним бежит. «Леш, помоги, кран потек. Леш, не могу перетащить кадку. Капусту засолила, а сейчас морозы какие, так ее в дом занести надо. Леш, прибей карниз». И Леша всегда рад был помочь. Дед твой часто в разъездах бывал. То на полигоне, то в деревне соседней что-то случилось – а в тайге где врача сыскать? Вот он и мотался. А бабушка чуть что – к соседям. К Маше с Лешей.

Полина Петровна подлила в чашку еще чаю, отрезала кусок белого хлеба, густо намазала вареньем.

– Ты чего не ешь-то совсем? Они с дедом твоим, конечно, Маши с Лешей старше были намного, да только не мешало это дружбе. Сын у них рос, у Маши с Лешей, – Сашка. Хороший пацаненок. Башковитый такой, до всего любопытный. Там, в тайге-то, в городке военном, развлечений немного. Но мальчишка в библиотеке у матери книжки все детские перечитал. Особенно любил про Тимура и его команду…

«Откуда Полина знает такие подробности? – снова мелькнула странная мысль. – Не мог же ей дедушка так вот в деталях все рассказывать. Какие книжки этот мальчик читал, кто куда кадку с капустой таскал. Такие детали можно знать только в одном случае – если человек сам присутствовал при описываемых событиях. Но это же невозможно! Где мы сейчас, где больница и где дедов гарнизон. И лет сколько прошло…»

Мысль мелькнула, но не успела оформиться. Да и не было у меня еще достаточного жизненного опыта, чтобы самостоятельно делать серьезные выводы. А Полина продолжала рассказывать, попутно с аппетитом уплетая очередной кусок хлеба с вареньем. Неудивительно, что она таких габаритов. Столько сладкого…

– Однажды Леша попал к деду твоему в медсанчасть. Отравился чем-то. Живот крутило. Дедуля твой его посмотрел, да и оставил понаблюдать до утра. А у него же там всякий народ лежал тогда. Старлей один со сломанной ногой, еще один умник – пропорол руку себе на учениях, еще кто-то. Ну и Леша, значит.

Зазвонил телефон. Полина Петровна с кем-то разговаривала, а я механически помешивала ложечкой сахар в давно остывшем чае и никак не могла понять, что именно меня беспокоило в ее рассказе. Что-то пугало, что-то зловещее и… колючее. Другого слова и не подобрать. Именно колючее. И, конечно, сам факт, что старшая медсестра подмосковной клиники так прекрасно осведомлена о том, что происходило много лет назад в непролазной тайге, нагнетал страху. Даже не страх это был, а некое безотчетное ощущение тревоги. Я жаждала кульминации. И она не заставила себя ждать.

– А Сашка, сынок, весь вечер около отца там крутился… – положив трубку, Полина Петровна продолжила повествование именно с того места, на котором остановилась три минуты назад. – Отец с ним в шашки играл, рисовали они там что-то. В тот вечер в клубе концерт был. Гастролеры заезжие из «Ленконцерта». Для тайги – событие космического масштаба. И все были там. Все-все, и дед с бабкой твои, и Маша. В медсанчасти осталась одна медсестра. Дедушка твой наказал если что – сразу звать. Но тяжелых не было, и ничто, как говорится, не предвещало…

Смутная мысль, которую я все это время пыталась поймать, начала приобретать отчетливые формы, но додумать я снова не успела. Полина меня опередила.

– На-ка, вот тебе еще кипяточку. Давай этот чаек мы выльем, раз ты так заслушалась, и свеженького заварим. – Она поставила передо мной новую дымящуюся чашку. – Поздно вечером – уж часов десять, наверное, было, концерт еще не закончился – Маша выскочила из клуба. Бог, видать, помог, а может, еще кто… что ее понесло в медсанчасть – не знаю. Она ж на другом конце городка находилась. Как будто подтолкнул кто-то.

– А откуда вы все это знаете? – наконец решилась я, но Полина проигнорировала мой вопрос. Словно не услышала. Второй раз спрашивать я не стала.

– По пути, пока бежала через лес, мимо казарм, увидела зарево. Как она ноги не переломала в этом буреломе – непонятно. Когда Маша примчалась в санчасть, старенькое бревенчатое здание уже полыхало вовсю. Рушились перекрытия, треск стоял такой, что… ох, погоди-ка, что-то я…

Полина вдруг побагровела, на лбу выступила испарина, я даже испугалась за нее.

– Полина Петровна, плохо вам? Может, позвать кого-нибудь? – Я вскочила, чуть не опрокинув на себя крутой кипяток, подбежала к медсестре, расстегнула пуговички идеально накрахмаленного халата. Что там еще делают-то в таких случаях? Окно надо, наверное, открыть. Да, окно.

Распахнула настежь оба окна, снова подбежала к женщине, прыснула на нее холодной водой из тяжелого плохо промытого графина.

– Спасибо, Микуш, нормально все уже. Уф, даже не думала, что… Ну ладно. Чего ж, бывает. – Лицо Полины Петровны постепенно приобретало естественный оттенок. Она уже спокойно дышала и даже испарина куда-то пропала.

– Короче говоря, Маша, не рассуждая, кинулась в дом. Перед тем, как вбежать, сорвала с себя плащик, макнула в стоящую у входа бочку с дождевой водой. Вот и все спасение. В коридоре наткнулась на медсестру, которая выволакивала старлея с переломанной ногой. Сам-то он только ползти мог. Вдвоем вытащили его. В дыму заметались, заголосили. Леша выскочил откуда-то, на руках – женщина, жена политрука нашего. У нее что-то там с желудком было. Погоди, Мика, сейчас…

Я слушала Полину Петровну с открытым ртом и даже думать боялась о том, что будет дальше.

– Женщины вместе с Лешей бегали туда-сюда, искали оставшихся. «А где Сашка-то?» – спохватилась Маша. Леша только руками развел. «Он все время рядом со мной сидел, мы в шашки играли. А потом я, видать, в сон провалился. А проснулся уже от треска. Даже сообразить не успел, что и как. Вскочил и кинулся людей искать». Ты слушаешь, Мика? – Полина Петровна теребила меня за плечо.

Я сидела как замороженная. Перед глазами мелькали дикие картинки – горящее деревянное здание медсанчасти посреди тайги, Маняша, Маша то есть, в мокром плащике, неизвестная медсестра. И маленький мальчик с октябрятской звездочкой, который был тоже где-то там, внутри.

– …выбравшиеся – те, кто мог ходить, побежали за подмогой. Когда к зданию медсанчасти подоспели солдаты, было уже поздно. На обуглившейся траве они застали нескольких пациентов, находящихся в полушоковом состоянии, и раскачивающуюся из стороны в сторону Машу – черную от копоти, со следами ожогов на руках и лице, без бровей и ресниц. Ее крепко обнимала медсестра – тоже обгоревшая, но в меньшей степени.

– Медсестра – это вы, Полина Петровна? – Я уже знала ответ, и от этого знания было так страшно, что хотелось немедленно укутаться во что-то теплое и никого не видеть. Потому что и на следующий свой вопрос я уже знала ответ. Но остановиться не могла.

– Я девочкой совсем была. Только училище окончила. Отец у меня в той же части служил. – Полина Петровна снова закурила – на этот раз за столом, не потрудившись даже отойти к окну. – Проводка там старая была. Замыкание – и все. Вспыхнул домик как горстка хвороста сухого.

– А Саша, мальчик Саша?

– Сашу так и не нашли. То есть нашли позже, но… Мик, мне тяжело об этом говорить. Леша бегал внутрь раз пять. Выскочит, голову в кадку с водой – и снова туда. Угорел он сильно. А Машу я держала в это время на улице силой. Мы с еще одним офицером в четыре руки. Она невменяемая совсем была. Выла, руки себе выкручивала, ногу мне всю искусала в кровь. Ужас был…

Полина Петровна отвернулась. Ее полные плечи тряслись крупной дрожью. Я сидела в оцепенении, не зная что сказать.

– А Леша, муж Маши? – В свои семнадцать, или сколько там мне исполнилось, я была еще совсем ребенком и верила в сказки. А в сказках обязательно должен быть счастливый конец.

– Леша… Леша застрелился через три дня. Там кошмар потом был, Мика, в части. Комиссия приезжала из области, головы полетели, погоны посдирали.

Деда твоего на ковер вызывали неоднократно. А что он мог? Он уж года два как писал об аварийном состоянии здания, да только кто его слушал. А тут еще Алексей застрелился. Не выдержал, значит, Сашенькиной смерти и того, что Маша…

– А Маша с тех пор такая? – Почему-то сел голос. Губы пересохли, а из горла вылетали только шипящие звуки. Словно гласные все отменили, и остались только сухие, как наждачная бумага, обесцвеченные отдельные согласные, никак не складывающиеся в нормальное предложение.

– Маша с тех пор… с той ночи… не произнесла ни одного внятного слова. Только мычание и улыбка эта дикая. И психиатрам ее показывали, и невропатологам, а толку-то? Кто-то говорит, отравление угарным газом. Гипоксия была. Другие утверждают, посттравматический синдром. Ничего нельзя сделать. Она же все понимает, Мик. С ней вполне можно объясниться. Только не говорит и вот, видишь, моет все. Ей все время вода мерещится. Точнее, ищет она воду везде.

– А хлорка почему? – я говорила шепотом, будто боялась потревожить находящуюся на другом конце отделения Маняшу.

– Да кто ж знает? Дедушка твой думает, что это она очищает все вокруг. И себя очищает. А там уж кто знает. – Полина помолчала, сделала глоток воды. – Мика, ты взрослая девушка уже. Знаю, что спросить хочешь. Я деда твоего боготворю. Только это не то, что ты думаешь. У них с бабушкой твоей такой союз – такие только ангелы благословляют. Никому не встать между ними.

– Да, Полина Петровна, я же…

– Мика, я ж не девочка, вижу по глазам, что ты думаешь. Дед, когда демобилизовался, взял нас с Маняшей с собой в Москву. В Подмосковье, в смысле. Я все равно там оставаться больше не хотела – все меня там угнетало. А Маняша, Машенька то есть – она вообще одна осталась. Дед с бабушкой забрали ее с собой. Дедушка твой испытывал страшное чувство вины. Все переживал, что не настоял на ремонте медсанчасти. И Маняшу он, конечно, бросить там, в гарнизоне, не мог. Чувствовал себя ответственным за нее.

Короче говоря, дедуля забрал ее с собой. Сначала она дома у них жила. Комнату он пытался ей пробить через исполком, да без толку. Прописывать же надо куда-то. Но дед твой, когда чего-то хочет, всегда добивается своего. Уж как ему это удалось, не знаю, а только оформили Маняшу дворником при больнице, и она получила служебную жилплощадь. Коморку рядом с лабораторией. Так что Маняша у нас – местный житель. Кстати, совершенно не помню, кто первый ее Маняшей назвал. Ласково так, как ребенка. Так и повелось. Ей тут хорошо, ее все любят. Мы-то…

– Полина, чего болтаешь попусту? – за дверью раздался дедов бас.

– Сейчас, сейчас, открываю, – засуетилась Полина Петровна. – А мы тут чаевничали и сплетничали по-девичьи. Да, Микочка?

– Вижу. – Дед мельком глянул на меня, усмехнулся. – Мика, собирайся. Домой пора. Полина, смену проверь и к Маняше загляни. И не засиживайся тут. Поздно уже. Мика! Через три минуты жду на улице.

– Все сделаю, не волнуйтесь, – пробормотала Полина, но дед ее уже не слышал.

Наскоро попрощавшись с Полиной Петровной, я выбежала из здания больницы. На улице действительно уже стемнело. Моросил мелкий, противный дождик, ветер гонял по больничному дворику обрывок какой-то газеты. Меня колотил озноб. В какой-то момент показалось, что за мной наблюдают. Обернувшись, увидела в ярко освещенном прямоугольнике окна бледное безбровое лицо Маняши. Она, как обычно, улыбалась.

Меня затрясло еще сильнее. Хотелось как можно дальше бежать от этого места, от этого луноподобного улыбающегося лица, от запаха хлорки, от стопочки старых фотографий. Кому она улыбается? Мальчику в пилотке? Мужу? Или себе?

Зажав виски руками, я метнулась к дедушкиной машине. Он уже заводил мотор.

– Быстрее поехали, пожалуйста.

– Едем уже, торопыга, что случилось-то? – Дед сладко потянулся, включил поворотник.

– Ты специально меня оставил с Полиной Петровной?

– Конечно. Жалко, Витьки с нами не было. Вот кому полезно было бы послушать.

– Дед, так же нельзя! – По щекам потекли слезы. Напряжение этого странного дня наконец отпустило, выплеснувшись соленым потоком на кофточку, на бабушкины кримпленовые брюки, на сиденье машины.

Я рыдала всю дорогу до дома. Дедушка мне не мешал.

И только когда мы подъехали к гаражу, уже заглушив мотор, повернулся ко мне, притянул к себе.

– Выплакалась? Умничка. Замечательная ты у меня девочка, Микаэла. Жалко все же, что без Витьки мы эту экскурсию по лабиринтам человеческой души совершили.

 

Глава 10

Рынок, Алеша и немного о Витьке

Витька в отличие от меня был стопроцентным прагматиком. Его мало интересовали тонкие материи и кружева взаимоотношений. Именно он в голодные 90-е, когда мы, как и полстраны, вынуждены были стоять на рынке, объяснил мне, что торговать не стыдно. Не папа с мамой, а подросток Витька убедил меня, что и мы должны что-то делать, как-то поддерживать родителей.

Я не хочу сказать, что мы были уникальны. В тот момент торговали все. Чем могли. Наиболее предприимчивые наскребали по сусеками какую-то минимальную сумму и собирались в путь-дорогу. В Польшу, в Турцию, кто куда… Еще более хитрые и ушлые перекупали товар у «челноков» уже в России. Чтобы загнать потом на близлежащей барахолке в два раза дороже. Сиреневые, голубые, зеленые болоньевые спортивные костюмы и безразмерные красно-синие клетчатые сумки – универсальные приметы тех лет…

Эти вереницы автобусов, направляющиеся в Турцию, я помню до сих пор. В них – замученные жизнью женщины средних лет с золотыми зубами, пергидролевой завивкой и в тех самых костюмах да мужики неопределенного возраста и социального статуса с неизменной «беломориной». Особо продвинутые курили «Герцеговину Флор» или только появившийся в России «Лаки страйк». Дамы курили «девочковые» пахитоски – черные ментоловые «Море» (произносилось это именно так) в зеленой длинной пачке или такие же, но красные, без ментола. Длинные черные сигареты – символ статуса и определенного материального состояния.

Дорога в Турцию была долгой и гнусной. В Польшу – и того хуже. Знаменитый среди челноков поезд «Москва – Варшава» превращался в дорогу жизни. Выживешь или нет – зависело исключительно от твоего навыка договариваться с бандитами.

На белорусско-польской границе вслед за пограничниками в вагон входили крепкие ребята с мускулистыми руками и вполне прозрачными намерениями и весело сообщали: «Дамы и господа, вас приветствует варшавский рэкет. Приготовьте, пожалуйста, к досмотру личные вещи. Эй, парень, у тебя проблемы? Так мы их сейчас решим!» Всё предельно вежливо, с шуточками-прибауточками. И несчастные челноки открывали баулы и платили дань. А потом привозили в Москву слегка раздербаненные сумки с барахлом – кофты «с люрексом», лосины блестящие и матовые, футболки и джинсы, дамские пиджаки прямого кроя «с плечами». Из Турции волокли кожу всех мастей.

Самой большой барахолкой тех лет в Москве была «Лужа» – знаменитые «Лужники». В принципе, если постараться, там можно было купить все что угодно, включая наркотики, оружие и диковинных зверей без всяких прививок. Вклиниться в ряды торгующих в «Луже» было не так-то просто. Все было поделено-переделено, система была налажена таким образом, что одни привозили, другие торговали, а третьи стригли купоны. Поэтому мелкие и неопытные торгаши начинали с рынков поменьше и попроще.

Торговали и мы. Не чем-нибудь, а обувью. Схема была примитивно проста. В течение недели необходимо было найти в огромной Москве модные и ходовые модели обуви, а в выходные продать их с некоторой выгодой на одном подмосковном рынке.

Родители всю неделю работали за гроши в своих проектных институтах, я училась на дневном отделении в университете, а Витька и вовсе был школьником. Но как-то между всеми делами и заботами крутились и умудрялись искать товар.

Иногда приходилось за день объезжать три-четы-ре фирмы, находящиеся в разных концах Москвы, чтобы в конце дня с горечью убедиться, что нужное все равно не найдено. О том, что нужно, мы узнавали по ходу, там же, на рынке. Есть спрос на женские сапоги на натуральном меху с узким голенищем – это хорошо. Но нужны только коричневые. Черные не идут – хоть ты тресни! А оптовики привезли только черные. Едешь искать.

Находишь классные, коричневые, со шнуровкой, но – полуботинки. Эх, была не была, беру! «Сергеич, если что, я тебе их назад привезу, ты же возьмешь? Что значит, не возьмешь! Ну что ж ты за гад такой, мы же полгода с тобой работаем и ни разу не подводили…» И снова – по кругу.

Разумеется, ни о каком профессиональном анализе рынка никто из нас и понятия не имел. Но публика ходила одна и та же. Работяги с местных фабрик, обнищавшая провинциальная интеллигенция и приезжие из Владимирской области, которых почему-то было очень много в ближнем Подмосковье.

У каждой из этих условных «групп» были свои приоритеты. Провинциалы любили высокие черные сапоги с золотыми и серебряными пряжками и заклепками. Огромным спросом пользовалась у них и лаковая обувь. Врачи, инженеры, учителя и прочие «неприспособившиеся» к реформам бюджетники искали вещи, которые выглядели бы прилично, но при этом особо не бросались бы в глаза. Да и не было у них лишних денег в тот период.

Работяги искали что-то добротное, крепкое, не на один сезон.

Были и такие, которые приходили из раза в раз в ожидании, что подвернется что-то подходящее – прежде всего в финансовом плане. Мы знакомились, беседовали, общались, но помочь ничем не могли. Существовали цены, сбивать которые было уже невозможно, иначе мы оставались в минусе.

Однажды пожилая женщина, работающая поварихой в местной школе, а по вечерам подрабатывающая уборщицей в кооперативном кафе да еще и дворником в местном ЖЭКе, сформулировала для меня основной закон рынка:

– Знаешь, дочка, мне бы сапоги такие, чтобы мех внутри не скатывался. Все равно мне, черные или коричневые, лишь бы теплые, и молния чтоб не сломалась. Пока добреду из школы на окраину, ноги деревенеют. Когда снег чищу, пальцев не чувствую. А в валенках долго ходить не могу. Да и неприлично очень. Сына дразнят… Голытьбой обзывают. А на новые сапоги я в ближайшие пару лет точно не накоплю. Сына одевать надо. Одна его ращу. Лишней копейки нет.

Мы с Витькой эти наблюдения добросовестно записывали в блокнот, опрашивали людей, а дома сортировали и пытались вывести общую модель. В этом был даже какой-то элемент игры, немного скрашивающий монотонные рыночные будни. Работали мы в бешеном темпе. Вообще без выходных. Пять дней в неделю ты занимаешься своей основной работой, а все выходные стоишь на рынке.

Занимать место нужно было в районе шести утра. А значит, выезжать затемно, в пять. В семь на рынке уже появлялись первые покупатели, а до этого нужно было еще разложить весь товар. Принцип работы был до безобразия примитивен. У нас были три точки в разных концах рынка. На первой точке лежал товар с явно завышенными ценами. Точка располагалась прямо у входа.

На второй и третьей точках были уже «правильные» цены, с разницей в крохотную сумму. На первой точке никогда ничего не продавалось, поэтому оттуда мы потихонечку перебрасывали коробки в сторону «гуманных продавцов» до тех пор, пока на «дешевых» точках не разлетались все ходовые модели. Как только этот момент наступал, мы «спускали цены» и там. За день в беготне туда-сюда наматывался не один километр.

На маленький столик у каждой точки мы выкладывали по одной паре обуви каждого наименования, а все остальные коробки хранились в двух машинах. В момент, когда покупатель появлялся и говорил, что ему, к примеру, нужен 44-й размер мужских ботинок, нужно было открыть багажник, перелопатить все стоящие там коробки, выудить пресловутый 44-й (а если его уже нет, то сбегать на другую точку), загрузить все назад и бегом добежать до прилавка, пока покупатель не ушел к конкурентам.

Особенно тяжело приходилось зимой. Мы надевали на себя по три пары шерстяных носков, ватные штаны, несколько свитеров и пуховые куртки сверху. На руки обязательно тонкие перчатки – и руки в тепле, и сдачу отсчитывать удобно. И вот такими вот колобками прикатывались на рынок и потом постепенно, по мере потепления разоблачались.

Доходило до курьезов. Параллельно с учебой в университете я работала в одной приличной газете и часто бывала на всевозможных конференциях. Эти мероприятия нередко проходили в субботу. И бывало так, что я ездила на какую-нибудь встречу в качестве журналиста, а потом, не заходя домой, мчалась на рынок. В машине снимала свой костюм, украшения, приличную одежду, зимой надевала ватные штаны, летом – старые джинсы и кеды и «заступала на вахту».

Однажды на какой-то пресс-конференции, проходившей в пятницу, присутствовала съемочная группа «Вестей». Уж не знаю почему, но оператор долго и нудно снимал сидящих журналистов, в том числе и меня, крупным планом. А на мне был яркий сиреневый свитер с запоминающимся «хомутом». Видимо, на картинке выглядело красиво, потому что при монтаже мою мордочку, не несущую никакой смысловой нагрузки и не имеющую никакого отношения к теме репортажа, не вырезали. И сюжет показали в течение дня несколько раз.

Наутро в субботу я, как всегда, была «на работе». Проходившие мимо кавказские ребята покрутили в руках сапоги, позубоскалили на тему «Ай-ай-ай, такой красивый дэвушка – и на рынке!», а потом один из них вдруг и говорит:

– Слушай, у меня феноменальная память на лица. Голову даю на отсечение, я тебя видел в телевизоре. В синей кофте. Точно! Что-то там по поводу рекламных площадей было.

– Не, – говорю, – мужик. Не мог ты меня видеть в телевизоре. К нам сюда телевизионщики не ходят. Только рэкет. Не морочь голову, иди своей дорогой и не позорь меня перед коллегами.

– Слушай, дорогая, я никогда ничего не путаю! – обиделся горец, которого я оконфузила на глазах друзей. – Я же запомнил! В синем свитере. Ты еще диктофон все время в руках крутила – вот как ручку сейчас. Не поленюсь, выясню. Я упрямый.

– Не в синем, а в сиреневом… Ты еще и цвета не различаешь, – буркнула я и под гогот окружающих коллег-продавцов покрылась красными пятнами.

Ребята купили у нас две пары демисезонных ботинок и сгоняли в другой конец рынка, чтобы принести кофе. Я уже совсем окоченела…

Так и жили.

Зимой особенно страдали ноги. Помню это ощущение деревянных пальцев, покалывающее онемение и невероятный кайф дома, когда можно стянуть ненавистные сапоги, носки, размотать «луковые обертки» и нырнуть в горячую ванну… Наверное, такого кайфа я не испытывала после ни в одном из спа, ни на каких карибских курортах.

Это такое острое упоение от того, что день прошел, ты его честно отработал, руки и ноги болят, но зато есть прибыль. И если сейчас еще немного поспать, то потом вполне можно вечером что-то еще написать, и подготовиться к понедельничному семинару, и отредактировать пару статей. А пока – горячая ванна, крем для рук, рюмка коньяка и спать! Выходные прошли. Скорей бы завтра – скорей бы на работу…

Витька стоял с нами на равных и даже умудрялся иногда продавать больше отца. Покупатели, проходя в лютый мороз мимо лопоухого большеглазого подростка, останавливались и интересовались, куда смотрят родители и почему у них ребенок, вместо того чтобы осваивать физику, занимается барыжничеством. Виктор вступал с моралистами в долгую и продолжительную дискуссию, итогом которой обычно становился весьма приличный навар.

На рынке у Витьки появился друг – не друг… старший товарищ. Так, наверное, правильно. Звали его Алеша.

Алеша был очень симпатичным и совершенно НЕрыночным. Казался мне тогда совсем взрослым, состоявшимся мужчиной. Алеше было лет двадцать пять. А может, чуть больше. Приехал он из глубокой провинции в Москву к брату, уже «почти москвичу», и ютился с ним и его семьей в съемной однушке далеко за МКАДом.

Алеша закончил очень известное военное училище и даже успел послужить. Что произошло дальше, я не знаю. Но, видимо, это «что-то» настолько перевернуло его представления об армии, что он даже слышать не хотел о дальнейшей службе. Объяснял, что ушел сам. Развивать эту тему было бесполезно. Он сразу темнел лицом и превращался в молоденького аксакала. Такое удивительное свойство лицевых мышц, когда человек буквально на глазах стареет лет на тридцать.

Приехал Алеша в Москву без гроша в кармане в надежде найти заработок. Специальности гражданской нет, связей нет, и нужно что-то жрать. Брат – бывший инженер, автор какого-то изобретения – попал под сокращение, устроиться в приличное место не смог, посему крутил баранку в каком-то РЭУ и, мягко говоря, не барствовал. Приняли решение торговать. Брат уволился, сложили все что было и впервые приобрели товар. Торговали они кожей. Сами ездили в Польшу, привозили вещи и в будни стояли на одном московском рынке, а в выходные – на подмосковном. Семь дней в неделю, в любую погоду и при любых условиях.

Алеша мечтал поступить в Инъяз и стать переводчиком. У него с собой всегда был знаменитый учебник Бонк. Треть своей выручки он тратил на покупку каких-то бесконечных пособий по деловому английскому, по грамматике, рыскал по букинистическим лавкам в поисках словарей. Читал Алеша каждую свободную минуту. Сидя, стоя, притулившись около прилавка, где придется. Я немного ему помогала. Мы учились прочитывать транскрипцию, разбирали порядок слов в предложении, изучали страшного зверя по имени герундий.

Учился он остервенело. Порой себе в ущерб. Однажды, зачитавшись, Алеша прозевал мошенников, которые купили у него несколько курток на перепродажу, подсунув вместо толстой пачки денег «куклу». Он показал им товар, покупатели долго мерили-советовались, а он в какой-то момент отвлекся на перевод текста. Когда пришла пора расплачиваться, Алеша не глядя взял деньги у улыбчивой женщины и снова углубился в учебник. Когда же он решил пересчитать полученную сумму, было поздно.

Слух о горе-торговце пошел по рядам. Над Алешей откровенно подтрунивали, но он только смеялся.

– Ну нет у меня деловой жилки, нету! Что ж поделаешь… Да и не один я такой. Мика вон тоже тот еще торгаш. Стоит с учебником философии Средних веков в обнимку, клиентов распугивает. Мы с ней – сладкая парочка… Ну а Антон Афанасьевич – тот вообще продавец от бога. Цены ему на рынке нет! – беззлобно отшучивался он.

Антон Афанасьевич – это отдельная история. Специалист по славянской филологии, торгующий турецким барахлом. Собственно, из-за Антона Афанасьевича все и произошло.

Раз в две-три недели семья Алеши ездила в Польшу. Уезжали по двое – брат с женой или он сам с братом.

Кто-то один всегда оставался «на точке». Собирались в поездку, как на войну. На всякий случай со всеми прощались – черт его знает, как там дело пойдет. Битком набитый челноками автобус в ночи на безлюдной трассе – это дело такое. Но как-то все обходилось. Приезжали всегда довольные, с сумками, заполненными кожей, и с новыми силами становились за прилавок.

Как-то раз после очередной поездки брат пришел на рынок один. Молча, ни на кого не глядя, разложил товар и уткнулся в новый детектив Марининой. Редкие покупатели его, казалось, совершенно не интересовали. На вопросы, где Алеша, или не отвечал вообще или бурчал, что, мол, приболел.

Витька, засланный нашей фракцией на разведку, вернулся какой-то прибитый.

– Ну что, Вить, узнал чего? – подскочила Танюха – румяная, как дымковская игрушка, разбитная украинская хохотушка, ткачиха какой-то разорившейся фабрики, торговавшая кожгалантереей и «резиновыми» черными джинсами и периодически кормившая нас настоящими беляшами.

– Теть Тань, шла б сама да и узнавала, – огрызнулся Витька. – Андрей, братан Лехин, меня даже слушать не стал. Что-то невнятное прогундосил и отвернулся, как будто я пустое место. Витька вам что – мальчик на побегушках?

– Ты поговори так со старшими! – подбоченилась Танька и, выпятив вперед нижнюю губу, пошла прямо на нахохлившегося, злобного Витю. На рынке не так много развлечений, и каждый скандал помогает скоротать время, а значит, приближает окончание рабочего дня. – Сейчас я батьке твоему все объясню, чтобы отродье свое воспитывал! Куда батька-то подевался?

– Тань, ну чего ты к пацану прицепилась? Иди вон, с фляжечки моей коньячку хлебни, – приобнял разошедшуюся Татьяну подоспевший на крики Федор по кличке Печенька – высокий нескладный седеющий мужчина с клочками торчащих в разные стороны плохо промытых волос и глубоко посаженными мутными глазками.

Федор сам себя называл индивидуалом. В смысле, индивидуальным предпринимателем. Каждое утро он привозил на рынок сумки, забитые не портящейся и не требующей подогрева выпечкой – сухим печеньем, булками, баранками и бубликами.

Помимо продуктов у Федора всегда было с собой несколько огромных термосов с горячим кофе и наборы бумажных стаканчиков. Разгрузив машину, Печенька перекладывал все добро в большие сумки на колесиках и развозил по «точкам». Зарабатывал на этом копейки, но много ли надо пенсионеру? Какая-никакая, а прибавка к пенсии, которую Федор получал по инвалидности после не очень понятного несчастного случая на производстве.

После той травмы Печенька слегка приволакивал левую ногу и ненавидел электриков. Какова была связь между этими двумя явлениями и имелась ли она в принципе, не знал никто. Да, собственно, особо-то и не интересовались. Печенька не сильно распространялся на этот счет.

Федор-Печенька был рыночным домовым, а может, добрым ангелом-хранителем. Обладая каким-то невообразимым чутьем, он умудрялся оказываться в эпицентре мелкокрупинчатых рыночных заварушек за пять минут до возможного взрыва.

Дальше на глазах ничего не понимающих зрителей происходило нечто, сравнимое разве что с шаманством, – Федор мелкими шажками семенил вокруг конфликтующих сторон, что-то пришептывал, периодически похлопывая оппонентов по плечам, предлагал коньячку из неизменной старой фляжки и галеты, коих у него всегда было в избытке, подпрыгивал и причмокивал.

Через пять минут недавние соперники протягивали друг другу руки в знак примирения, а Федор, довольный собой, подхватив безразмерные сумки и прихрамывая, незаметно покидал несостоявшееся поле боя.

На рынке даже бытовала народная примета: появился Федор – драке не бывать.

Пока Печенька успокаивал разбушевавшуюся Татьяну, подошел наш папа и шепотом сообщил, что сегодня рынок не досчитался не только Алеши. Антона Афанасьевича тоже нет.

При этом все завсегдатаи знали, что у Антона Афанасьевича недавно состоялось «боевое крещение». Его впервые взяли с собой в Польшу. До этого он приобретал товар у каких-то оптовиков в «Луже» и продавал под Москвой.

Народ на рынке любопытный, до чужих дел ушлый. Когда покупателей нет, стоять дико скучно. А зимой еще и холодно. Если изо дня в день видишь одни и те же лица, они становятся тебе родными. Уже знаешь, что у Петровны дочка в этом году девять классов окончила и в техникум собирается, а Лыкарин с четвертого ряда «девятку» свою разбил, когда со склада выезжал, а на северном выходе вчера карманники появились и у Сашки-лысого вытрясли кошелек со всей выручкой.

Свой микрокосмос. А тут такое дело… Алеши нет, и брат его молчит как рыба. Хрень какая-то…

Ближе к обеду появился бледный Антон Афанасьевич с кругами под глазами и трясущимися руками. Подошел к прилавку:

– Андрей, из-за меня это все! Меня он защищал. Они ж, нелюди, до меня докопались, а Алешка полез меня защищать.

Андрей, Алешин брат, полноватый, уже слегка лысеющий мужчина в застиранной бежевой куртке и настоящих унтах, которыми очень гордился – их он привез с Крайнего Севера в незапамятные времена, еще будучи уважаемым инженером, – только рукой махнул и как-то совершенно беззащитно, по-бабьи, всхлипнул.

Его стол находился всего метрах в двухстах от нас, и при желании можно было если не расслышать разговор, то догадаться о содержании по губам, по интонации, по выражению лиц.

– Иди, Антон Афанасьевич. Чего уж…

Мы, соседи, стояли притихшие и боялись спросить… Потом как-то вдруг, словно по команде, подхватились и кинулись к Алешиному брату. Подойдя, сгрудились вокруг растерянного, тихого Антона Афанасьевича, продолжавшего топтаться около серого, отрешенного Андрея. Наконец Танька, уже успокоившаяся, подзабывшая о конфликте, шепотом спросила:

– Андрей, Алешка-то живой?

– Живой. Бонк его спас.

Больше он в тот день ничего не сказал. Вдруг собрался, покидал в багажник весь товар и уехал, не попрощавшись.

Позже мы узнали, что же произошло. Алеша впервые поехал один, без напарника, и впервые взял с собой навязавшегося Антона Афанасьевича.

Из-за него все и случилось.

Хлипкий, узкоплечий человек с бородкой клинышком и седыми аккуратными бакенбардами, он буквально провоцировал агрессию.

Вот этими вот своими очочками, дужки которых были обернуты лейкопластырем, чтоб не терло за ушами, меховой стеганой жилеткой, которую надевал поверх куртки, томиками Федора Сологуба и Валерия Брюсова, которые читал, когда не было покупателей…

Как-то сборщик дани с гоготом выбил у него из рук книгу. Кажется, на тот момент это был Ходасевич…

Антон Афанасьевич буквально притягивал негатив и хамские выпады. Старенькой шариковой ручкой, заклеенной посередине обычной синей изолентой. Супчиком в термосе, который каждый раз давала ему с собой жена. Раздражал, бесил. Потому что дико не вписывался в грязноватый рыночный антураж, потому что был выпукло, вызывающе интеллигентен. Такими, наверное, изображали «интеллигентишек» на агитационных плакатах 20-х годов.

Филолог вынужден был стоять на рынке. По-другому было просто не выжить. Очень тяжело болела мама. В больницу просили приходить со своими бинтами, клеенками, шприцами и ампулами. А на кафедре платили столько, что хватало ровно на два похода в аптеку. Короче, обычная жизнь. Ничего выдающегося, героического. И романтического тоже ничего. Жизнь. Просто жизнь.

Антон Афанасьевич долго собирался в этот свой первый заграничный вояж. Серьезно готовился, обдумывал будущий ассортимент, любовно выбирал книжки, которые возьмет с собой в дорогу. А потом…

Гопники налетели на автобус с челноками в четыре утра. В непролазной тьме дорогу перегородила иномарка с заляпанными грязью номерами. Вторая подъехала сзади. Бандиты влетели в автобус. Один аккуратно зафиксировал водителя, четверо рассыпались по салону. Привыкшие ко всему торговцы понуро начали выворачивать карманы.

Антон Афанасьевич, прикорнувший в тепле, спросонья не понял, что происходит. А поняв, заголосил, мол: «Ребята, да побойтесь бога! Да сейчас милиция приедет. Да как вы смеете! Да будьте же людьми, здесь же женщины. Да что же вы за нелюди!»

Такие слова из уст вшивого интеллигентишки – это прямо-таки плевок в настоящую пацанскую душу. И один «бычок» аккуратненько так приподнял Афанасьевича над сиденьем с целью привести в чувство раз и навсегда.

В руке у него что-то сверкнуло. «Что-то» могло быть чем угодно, но Афанасьевич предположил, что это оружие. И закричал. Никто, естественно, не вступился. И тут сидевший рядом Алеша, отшвырнув хлипкого филолога, кинулся на «быка».

Из оружия у Алеши был с собой только незабвенный учебник Бонк, который он традиционно читал на сон грядущий.

– Я всегда читаю новые слова на ночь. Несколько раз вечером и еще раз прямо перед сном. Утром проснулся – и все помнишь! – охотно объяснял он всем желающим свой метод изучения лексики.

Учебник и спас ему жизнь. Нож лишь слегка зацепил мягкие ткани. Крови было много, но опасности для жизни никакой…

О том, как братки спешно уходили, как челноки везли окровавленного Алешу до ближайшей больницы, как скидывались из оставшихся неотобранных средств «на благодарность» доктору, Антон Афанасьевич рассказывал скупо, рублеными, жесткими как трехдневная щетина, фразами. Алеше неимоверно повезло. На вопрос о том, как ему, безоружному, пришло в голову полезть на здоровенного вооруженного бандита, сказал позже:

– Вспомнил, что я все же офицер. Рыночный офицер… Нонсенс, конечно. Торгаш по собственному желанию.

Через три недели Алеша как ни в чем не бывало стоял на рынке. В руках у него был все тот же Бонк. Только уже второй том. А Антон Афанасьевич с тех пор привозил с собой два термоса. Жена собирала обед не только своему незадачливому кормильцу, но и его спасителю.

 

Глава 11

Гришка-Пилигрим

После той истории наши с Алешей пути достаточно быстро разошлись. Мы уехали из страны, и контакт был утрачен. Пересеклись мы много позже, уже в Германии, при совершенно удивительных обстоятельствах, лишь подтверждающих тот факт, что всякий человек встречается на нашем жизненном пути минимум дважды.

Алеша таки выучил английский и уехал в Канаду, где устроился работать простым водителем и через какое-то время поступил в университет – на юридический. Я же тоже решила получать второе высшее образование, и тоже юридическое, только в Германии. И вот в наш город по обмену приехали студенты-юристы из Канады. И среди них Алеша! Вот радости-то было. Мы тогда всю ночь просидели на нашей маленькой кухоньке за воспоминаниями, довольные тем, что нас не сломили ни 90-е, ни иммиграция. А ведь еще неизвестно, что пережить сложнее.

Впрочем, таких как Алеша и Антон Афанасьевич – не готовых прогибаться под существующие обстоятельства и пытающихся любой ценой выжить, оставаясь при этом людьми, на моем пути было очень много. В иммиграции это видно особенно хорошо. Тот недолгий, но очень интенсивный рыночный опыт, точнее происходившее вокруг в те годы, собственно, и натолкнул нашу семью на мысли об отъезде. Непосредственному отъезду предшествовала страшная история с кражей у нас нескольких партий дорогущей немецкой обуви. Папа был на волосок от инфаркта, и решение бежать от беспредела было принято скорее импульсивно, чем рассудочно. Ну а в том, что украденные ботинки и сапоги были немецкого производства, мы усмотрели некий знак судьбы и решили ориентироваться на Германию.

В те годы из страны бежали все, кто имел хоть малейшую возможность. Первым уехал, как ни странно, Витька. Точнее, родители нашли возможность выпихнуть его из опасной, голодной, полу-бандитской Москвы. На тот момент еще несовершеннолетний, брат выезжал по одной из многочисленных программ школьного обмена в Англию. Жил в семье, учился в английской школе. По идее, после окончания он должен был вернуться назад в Москву. Но тут и нам удалось вырваться – чудом появилась возможность выехать в Германию. И возвращаться Виктору было уже некуда. Въехать легально в Германию тоже не было возможности. Оставалось одно – всеми правдами и неправдами добиваться студенческого статуса.

Что касается меня, то, оказавшись за границей, я вдруг поняла, что совсем, совершенно не знаю жизни. Все мои понятия о том, что такое хорошо и что такое плохо, весь предыдущий небогатый жизненный опыт – и невнятное кратковременное замужество, и череда нелепых, странных романов, и неожиданно свалившаяся на голову нищета 90-х – все это оказалось вдруг совершенно ненужным. Не просто ненужным – лишним. Нужно было брать в руки ластик и каким-то образом стирать, соскребать слой за слоем все ненужные эмоции, связанные с тем, что осталось там, в Москве, и начинать с нуля. Я очень быстро поняла, что в иммиграции выживают только те, кто запрещает себе оглядываться назад.

Всех новых знакомых, попадавшихся на моем пути, – а были это в основном люди, недавно приехавшие в страну, – можно было условно разделить на три категории. Первые находились в полубезумном состоянии эйфории от свалившегося на них западного изобилия, от спокойствия и умиротворения, от того, что больше не нужно опасаться за то, что завтра нечего будет есть, а послезавтра в подворотне полупьяный урод пристрелит твоего ребенка. Вторые были прямой противоположностью – все им не нравилось, все было не то и не так – язык сложный, люди мрачные, кошки менее серые, чем дома, небо определенно не такое голубое, а солнце совсем не солнечное. А третьи… Третьи были как Гришка.

Гришка стал одним из самых первых моих знакомых в этой стране. Сначала он мне страшно понравился. Рослый симпатичный интеллигентный парень – всегда вежливый и улыбчивый, всегда готовый подсобить, если вдруг нужны мужские руки, да к тому же еще и непьющий. Красота, а не Гришка.

Чем он занимался, я сперва толком не понимала. Бесконечно учился на каких-то профессиональных курсах, потом искал работу, не находил, снова учился. Поначалу это было даже забавно. Мы все проходили этот путь: сначала учили язык, потом снова поступали в университет или шли получать дополнительное образование, потом искали работу. И находили. Не сразу, не всегда ту, о которой мечталось, но рано или поздно на ноги становились все. Кроме Гришки.

Что-то с ним было определенно не так.

Я надолго запомнила один очень неприятный разговор, произошедший между нами лет через пять после знакомства. Я к тому времени успела освоить немецкий, оформить права, поступить в университет для получения совершенно нового образования. Параллельно подрабатывала где только могла – и полы мыла, и в баре за стойкой стояла, и за стариками ухаживала. Но так жили абсолютно все молодые ребята, приехавшие покорять новую родину. Все, кроме Гришки. Гришка по-прежнему сидел на пособии, где-то учился, что-то искал, работать на грязной работе отказывался, а места по профессии – был он каким-то компьютерщиком – ему никто не предлагал.

В тот вечер Гришка позвонил нам с мужем – я уже успела развестись с первым мужем и выйти за того самого доктора Михаэля – и мрачно попросил прийти хоть кого-нибудь. Лучше обоих, но если оба не могут, то «и Мика сгодится». Мы с мужем дружили с Гришкой, часто приглашали к себе, поили/кормили/оставляли ночевать. Было в нем что-то такое… Одинокий молодой мужчина, ни кола ни двора, никаких родственников рядом (родители остались в России), с непростой и неустроенной судьбой, о которой мы толком ничего не знали.

Периодически Гришка исчезал куда-то на неделю, потом снова появлялся. Где бывал – не рассказывал, со своими друзьями не знакомил. Да мы особо-то и не лезли. Ему было тепло рядом с нами, он явно тянулся к нормальному семейному быту, к горячим ужинам по вечерам и неспешным разговорам за бокалом вина, к воскресным семейным вылазкам на природу – ко всему тому, чего был лишен в силу своего одиночества. Почему молодой, сильный, интересный в общем-то мужчина остается одиноким, озлобленным и неприкаянным – это другой вопрос. Мы его себе не задавали, но двери нашего дома для Гришки всегда были открыты.

Поэтому, когда Гришка попросил прийти «хотя бы Мику», Мика собралась и пришла. Гришка открыл мне дверь, кивнул, молча пригласил в комнату. Вид у него был жутковатый – запавшие глаза, небритая физиономия в красноватых нагнаивающихся прыщиках, мятые тренировочные штаны. Носки были почему-то разных цветов. Похожих по оттенку, но разных. Один – светло-серый, а другой – чуть темнее. Такое ощущение, что человек не глядя вытащил из горы неглаженых вещей то, что навскидку подходит друг к другу, и нацепил с одной-единственной целью – чтобы тепло было.

Обернувшись, я увидела в дверном проеме спальни ту самую гору белья, небрежно сваленную прямо на незастеленной кровати.

В комнате был страшный бардак. Раскиданные по полу вещи, какие-то книги, старые журналы, газеты. Словно человек в спешке покидает насиженное место, не особо заботясь о состоянии вещей вокруг себя. Я, честно говоря, испугалась. Что же должно было произойти за те несколько дней, что мы с Гришкой не виделись?

Еще в понедельник он приходил к нам на ужин как ни в чем не бывало, шутил, хохмил, с упоением рассказывал о том, как отослал очередную пачку резюме, и вот-вот должны прийти ответы, в этот раз его обязательно возьмут на работу. А сегодня передо мной сидит как будто совершенно посторонний мужчина. Я его таким – в разных носках, с прыщами и мешками под глазами – не знаю! В голову полезли мерзкие мыслишки – ничего себе друзья, называется. Человек загибается, а нам – хоть бы хны.

– Гриш, что стряслось-то? – От волнения у меня пересохло в горле. – Я могу тебе чем-нибудь помочь? Ну не я, муж… не знаю. Гриш?! Ты вообще слышишь меня?

Гришка, никак не реагируя на мой вопрос, сосредоточенно запихивал в раздувшийся до непомерных размеров рюкзак мятые майки, плавки, какую-то очередную брошюру по программированию, прочее барахло.

Наконец поднял голову.

– Слушай, тебе чего-нибудь в Москву надо передать?

Понятно. Значит, опять за старое.

– В Москву? Да нет вроде… так навскидку ничего в голову не приходит. Савельские на той неделе улетели, так я им с собой книги для папиного друга передала. Они уже 20-го возвращаются. Гриш, а ты надолго? К осени назад или снова там в спячку впадешь?

Вопрос мой риторический, я задавала его уже тысячу раз.

Все происходящее сейчас очень напоминало старую, заигранную до дыр пьесу, где каждый из актеров так устал из вечера в вечер повторять одни и те же реплики, что произносит набившие оскомину фразы скорее по привычке, в надежде побыстрее отделаться и от партнера по сцене, и от сюжета как такового.

Гришка выпрямился, посмотрел на меня… нет, не зло, а как на неразумного ребенка, утомившего пустыми расспросами:

– Да достало все! Ну как ты не понимаешь? Мика, ну я не могу больше сидеть в этой конуре под крышей и с утра до вечера пялиться в ящик! Ну не могу! – Гришка привычно побагровел, лоб покрылся бисеринками пота, а очки в недорогой четырехугольной оправе почему-то мгновенно запотели. – У меня ощущение, что жизнь куда-то несется, причем по противоположной стороне улицы… Люди что-то делают, у них какие-то планы, все к чему-то стремятся. Я не идентифицирую себя с этой страной, понимаешь?

Мне стало скучно. Значит, опять отказали в месте. Гришка с упорством ослика рассылал резюме по округе, в радиусе двадцати километров, не желая сделать и шага в сторону. Когда ему – человеку бессемейному, не скованному никакими обязательствами – советовали не зацикливаться на нашем городе, а пробовать искать место по всей Германии, он только отмахивался. Зачем куда-то переезжать, когда можно спокойно сидеть на одном месте, получать пособие и искать себе неспешно работу? Когда-нибудь она, работа, обязательно найдет гениального программиста Гришку. А с места на место пусть неудачники скачут.

Когда наш общий приятель предложил Гришке место практиканта на фирме, где сам трудился программистом, Гришка обиженно надул губы. Он, специалист экстра-класса – и практикантом?! За гроши быть мальчиком на все руки?! Ни за что. Мы бедные, но гордые. «Они еще пожалеют», – эту фразу Гриша с маниакальным упорством повторял после каждого полученного отказа. Они еще пожалеют. Но никто почему-то не жалел, а Гришка по-прежнему едва сводил концы с концами на грошовое пособие, но подрабатывать идти не желал ни в какую. Только по специальности и только на хорошую ставку. Иначе – никак. Позади Москва.

Когда-то давно я пыталась спорить с ним, утешать, объяснять. Набор аргументов менялся от беседы к беседе, периодами мы готовы были перегрызть друг другу глотку, потом мне вдруг становилось жалко этого неприкаянного бедолагу, никак не способного определиться с тем, где же он все-таки хочет жить. Банальные истины из серии «всем трудно» и «иммиграция – это не курорт, учись приспосабливаться к окружающей действительности» до него не доходили, требования собраться и взять себя в руки Гриша воспринимал как акт личного оскорбления, а откровенные насмешки на предмет «ну тогда – домой, к маме, там уже манная каша поспела» его только распаляли.

В какой-то момент ведущий в никуда диалог становился утомительным для нас всех, и мы разбегались каждый по своим углам. Он – надутый как мышь на крупу. Я – убежденная в очередной раз, что «отлично» по предмету «формальная логика» было мне выдано в Московском университете авансом и ораторское искусство явно не принадлежит к числу моих неоспоримых достоинств. Муж давно перестал увещевать Гришку, поняв всю бесплодность этих попыток, и относился к нему как странноватому родственнику. Вроде и тараканов в голове столько, что впору ставки делать, а отказаться от общения невозможно. Родная кровь.

«Хрен с ним, – говорила я себе. – Не хочет и не надо. В конце концов, дорога назад всегда открыта. Сейчас, слава богу, не 70-е, гражданство при выезде никто не отбирает. Хочешь домой – вперед!»

Увлекшись своими мыслями, я не заметила, что Гриша давно накормил досыта свой потертый грязно-серый рюкзак, из распухшего брюха которого почему-ту торчали ласты, и сел передо мной на корточки, по-собачьи заглядывая в глаза. Зачем ему в Москве ласты?

– Микаэла, ну ты меня совсем не слушаешь! – Я так и не успеваю додумать, какая связь между ластами и городом Москвой. – Дело даже не в работе. Да я на это давно забил. Какой я программист, если уже столько лет… Эх, да что там. Понимаешь, я мог бы устроиться куда-нибудь, лишь бы работать… С другой стороны, такие гроши…

– Гриш, да тебе банально тошно. Скучно. Пойми ты, тупо сидеть дома и ждать, что тебя позовут куда-то – это идиотизм. Вдумайся только, ты за столько лет здесь НИ РАЗУ не работал по-настоящему. Все ищешь себя. Я бы на твоем месте…

Ну вот. Это был явный стратегический просчет с моей стороны. Сейчас начнется…

– Мика, иди уже, а? Ну чего ты тут торчишь. – Гришка начал метаться по своей крошечной кухоньке, расшвыривая попадающиеся под руку предметы. Недоеденный кусок сыра с плесневелой, отливающей малиновым корочкой вылетел в распахнутое окно. Чашка с остатками позавчерашнего кофе с грохотом обрушилась в раковину, а сам Гришка свирепо закрутил головой в поисках еще чего-нибудь, что можно немедленно швырнуть, пнуть ногой, растоптать.

Увы, кухня была практически пуста. За семь лет пребывания в Германии Гришка так и не удосужился обставить квартиру хотя бы по минимуму. Старый стол, когда-то притащенный из подвала, где его оставил кто-то из соседей, пара ободранных стульев, пластиковая посуда. Временное пристанище не очень опрятного холостяка. И сам Гришка казался в этой обстановке картонной фигурой, которую притащили на ярмарку на потребу публике.

– Устал я тебе объяснять. Вот еду я в транспорте, и, понимаешь, уставится на меня какой-нибудь немец и смотрит… И думает, вшивый иммигрант… У нас тут и так все разваливается к чертовой матери, пять миллионов безработных, а тут еще ты – получатель социальной помощи. А когда ты где-нибудь с акцентом говоришь… Ты видела их морды? Не, ну скажи, оно тебе надо?! Они, даже поняв тебя, делают вид, что не расслышали! «Повторите, пожалуйста, еще раз. Я вас плохо понимаю…» Тьфу, уроды!

Эту песню мы уже слышали. Много раз и в разных вариациях. Вряд ли сегодня Гришка выдаст что-то принципиально новое. Чуть-чуть не доиграв до антракта пару реплик, я сухо пожелала ему счастливого пути и удалилась.

Домой вернулась в паршивом настроении, пожаловалась мужу. Он только хмыкнул. А чего ты хотела, говорит? Переубедить его? Отговорить снова ехать в Москву? Зачем? Ему здесь тошно, плохо, все не так. Пусть едет. Вот увидишь, совсем скоро ветер переменится и Гришка вернется назад. Ему не здесь плохо – ему с собой плохо. Не бери в голову… Иди, вон, лучше к семинару подготовься…

Больше мы в тот вечер о Гришке не вспоминали, да и он не давал о себе знать. Через три дня пришел первый мейл.

«Мика, прости. Был весь на нервах, нахамил тебе. Извини. Москва – чудо! Жизнь бьет ключом. Мика, здесь все бурлит! Жизнь, понимаешь! А там – болото. Здесь театры, здесь культура, духовность…

Здесь мой родной русский язык… Понимаешь, я дышу в Москве. Дышу полной грудью. Я не боюсь ходить по улицам. Тут родные лица, и никто не упрекает меня в акценте. На днях начну искать работу.

Мика, я хочу работать на родном языке и не чувствовать буравящий спину взгляд. Работы здесь – валом! А с немецким – так вообще. Буду искать место какого-нибудь менеджера по продажам. Ну, или по внешним связям. С моим-то ПМЖ… Мик, может, и вам тоже назад? А? Хорошие врачи всегда нужны. Муж устроится быстро. А тебе на фига это новое образование? Ну какой из тебя юрист, сама подумай? Будешь работать журналистом, как раньше, по тусовкам ходить, о богатых и знаменитых писать. Подумай, Микаэла. Это шанс начать все сначала, и главное – дома! Дома, Мика, дома!»

Я порадовалась за Гришку. Нет, правда порадовалась. Несмотря на все наши разногласия этот чудаковатый, но по-своему симпатичный и светлый человек был мне дорог. Дай ему бог там обустроиться и жить, как он мечтает. Мужику уже под сорок. Пора бы и причалить где-то.

Следующий мейл пришел через две недели. По иронии судьбы первым его открыл муж. Я в тот момент стояла у плиты – к нам должны были прийти гости. Тот самый приятель, который предлагал Гришке место практиканта, с женой. Не дождавшись Гришки, на вакантную должность взяли обаятельного, улыбчивого йеменца, говорящего с жутким акцентом, но готового учиться и трудиться за небольшие деньги. Все, включая нашего приятеля, руководившего проектом, пребывали от трудолюбивого, усердного парня в полном восторге, а шеф уже подумывал о том, чтобы после окончания практики предложить юноше постоянное место. О Гришке и его агрессивном, наполненном горечью и снобизмом отказе выйти на практику, давно никто не вспоминал.

– Мика, я в следующий раз буду с тобой пари заключать! – раздался из комнаты победный клич супруга. – Иди сюда, умная моя девочка, почитай, что нам тут голуби почтовые принесли.

А голуби принесли новое Гришкино письмо. Да не простое, а с обидами.

«Мик, тут все не так просто. Я звоню по объявлению, договариваюсь о встрече. И тут начинается… Понимаешь, они меня на собеседовании спрашивают, где я был все эти годы. А что я им скажу? Что я капитан подводной лодки? Двойной агент? Не знаю…

«А чего же это вы, говорят, к нам назад пожаловали. Да еще из Германии. И чем вы там занимались? И возраст у вас уже…» Мика, здесь без протекции – никуда. Ну или за гроши. Простой работы много. Типа там электрики, сантехники, водилы всякие. Но там иногородние пашут. Мигранты это называется на новорусском. Гастарбайтеры. А на приличную работу не попасть. Или берут молодняк после института, чтоб выращивать для себя. А я кому нужен?»

Я написала Гришке ответный мейл, в котором посоветовала не сдаваться и искать дальше. В родной стране обязательно должно получиться.

Потом Гришка пропал. Месяц, два… Я уже начала волноваться. Мобильник все время был отключен, почту мою он игнорировал, связи с ним не было. Наконец пришла СМС-ка с незнакомого номера: «Послезавтра прилетаю. Страна идиотов. Расскажу все при встрече. Г.»

Мы встретили Гришку в аэропорту. Был он хмур, небрит, грязно-серый рюкзак похудел, ласт почему-то не было. Сам Гришка тоже осунулся и как-то погас.

Отрешенно кивнул мне, протянул руку мужу и не говоря ни слова залез на заднее сиденье машины.

– Гриш, ну что? Не тяни… Тебя обворовали, избили? С мамой что-то? Гриш… – Я теребила его всю дорогу до дома, но Гришка только мычал что-то невразумительное и смотрел в окно, на проплывающие мимо аккуратные немецкие домики, на изумрудные газоны, на ненавистных бюргеров с их не менее ненавистными собаками.

Мы привели Гришку к нам. Пока муж готовил ужин, я запихала его под душ. От него как-то странно, неприятно попахивало. Очень нетипично для чистоплотного, в общем-то, человека.

За ужином Гришка мрачно поднял рюмку водки и наконец заговорил:

– Не, ребят, ну вилы выкидные! Ну эта Россия… Кошмар. Я налью себе еще, ладно?

– Чего кошмарного-то? – попытался уточнить муж. – Ты третий раз повторяешь это слово. Объяснить внятно можешь? И закусывай, Гриш, закусывай. А то сморит мгновенно с дороги. Что-то я не помню за тобой такой страсти к спиртному.

Гришка с аппетитом налегал на бутерброды с красной рыбой, зажевывал петрушечкой.

– Люди, ребят, там злющие. Ужас! Понимаете, повсеместная злоба. Все всех ненавидят. Все только и норовят тебя подцепить, поддеть, растоптать. В метро – грязь, духота, бомжи вонючие… Слушай, там этих бритоголовых развелось… прикинь, они в открытую маршируют. А мне с моей среднерусской внешностью и среднерусским носом это как-то не того… Прикинь, мобилу сперли! В транспорте. Карман разрезали и того. Хорошо, документы целы. Уроды.

– Ну а как с работой, Гриш? Нашел чего? – осторожно перевела я тему.

Гришка снова побагровел, посмотрел на меня волчонком.

– Какой там… Не, ну не идти же мне дворником, в самом деле. Пару раз в Питер даже съездил на собеседование. Ждите, говорят, ответа. Вот с тех пор и жду. Ну подумай сама, зачем оно мне так? При таком-то раскладе? Дворником я и здесь могу. Или, к примеру, почту разносить… Такой-то работы в Германии полно. Гражданство получу, опять же. Я ж здесь уже сколько лет. Завтра же начну искать. Здесь хоть не страшно, дышать можно спокойно. Одно слово, Европа! Цивилизация…

Посидев с часок, Гришка ушел домой.

Ночью мне приснился кошмар. Бритоголовые гонятся за Гришкой, припирают к стене, отбирают мобилу. Потом самый страшный, огромный лысый мужик в кованых ботинках, замахивается на Гришку, беззащитным цыпленком втянувшего в плечи голову с рано появившимися залысинами, и орет: «Ну и где вы были все эти годы? И зачем решили к нам вернуться, да еще из Германии? У нас тут полно своих иногородних сантехников». Я просыпаюсь, не могу сообразить, где я…

Через день Гриша сообщил, что начал активно искать работу, поэтому времени у него теперь будет мало, и чтоб мы все, и я в том числе, его не беспокоили. Мы пообещали не мешать ему в этом ответственном процессе. Попросили только сообщить, когда что-то появится.

Через четыре месяца у меня раздался звонок.

– Мика, тебе в Москву ничего не надо передать? Нет, ну вот только не начинай с начала…

И Гришка снова уехал. На этот раз – окончательно. И несколько лет мы о нем ничего не слышали. Долетали слухи, что вроде бы живет где-то в Москве, работает. Общение он как-то резко оборвал, а мы не стали навязываться.

Прожил Гришка в России несколько лет. А потом ему показалось, что кризис начал звереть, причем не в стране абстрактно, а совершенно конкретно по отношению к нему, Грише. И пора двигаться… в Норвегию. Почему в Норвегию, я понять так и не успела. Мне было сообщено, что в Скандинавии все на редкость стабильно, жизнь хороша, жить хорошо, а уж таким как Гришка – вообще просто замечательно.

Пацан сказал – пацан сделал. Гришка собрал манатки и приехал прямиком в Осло. Устроился работать на какой-то склад. Фирма была немецкая, и Гришка, вполне пристойно владеющий немецким и английским, пришелся там очень ко двору. В логистике разбирался неплохо – благо когда-то здесь, в Германии, закончил некие курсы. Каких только курсов он ни заканчивал… Были среди них и такие.

Контакт снова наладился. Гришка начал забрасывать нас мейлами. И было у него все в полном шоколаде с розочкой сверху. В письмах у него появилась страсть к суффиксам превосходной степени. И страна красивейшая, и люди приветливейшие, и природа обалденнейшая.

Гришка рассматривал фьорды, учил язык, наложил эмбарго на прием пиццы в пользу рыбы и морепродуктов и просил называть себя «просто викинг». Друзья и знакомые, которым он рассылал одинаковые восторженные мейлы, были просто счастливы. Гришка не скупился на подробности, охотно рассказывал, как осваивается в новой стране, как познает культуру и ищет себя.

Контракт у него был временный, но его это совершенно не беспокоило. Норвегия же… Счастливейшая страна.

Однако жизнь – та еще стерва. Длительное использование превосходных степеней не может пройти бесследно – рано или поздно наступает пресыщение. Или диатез. Или и то и другое. Наиболее дальновидные из друзей пытались робко напоминать Гришке, что не надо бы так истово восторгаться, ибо рано или поздно может прийти неприятное разочарование. Но он только отмахивался и продолжал с притопыванием и придыханием распространяться про чудо чудное под названием «Норвегия».

Однако карета превратилась в тыкву раньше положенного срока, и Гришку турнули. Даже в счастливейших странах наступает кризис. Немедленно всем друзьям были отправлены патетические письма о том, что если есть на свете ад – то это Норвегия. Хуже, чтоб не сказать «адее» – только Россия и Германия. В порядке перечисления. И нужно, просто необходимо немедленно искать новую страну.

Мы же с мужем получили короткую СМС-ку со словами: «Еду. Скоро буду. Кризис надо пересиживать в стабильной стране. В Германии. И работы там полно для таких как я. Встретите?»

 

Глава 12

Вещий Олег, вуду и большие собаки

Витька периодически наведывался к нам в Германию и был в курсе Гришиных перемещений в пространстве. Правда, нашу с мужем не совсем обычную привязанность к странноватому, неуравновешенному горе-программисту не одобрял, утверждая, что любой индивидуум с головой и руками в состоянии прокормить себя в чужой стране – было бы желание. А люди, подобные Грише, мол, самые обычные паразиты, не умеющие и не стремящиеся найти работу.

Справедливости ради следует заметить, что уж кто-кто, а Виктор-то знал о чем говорил. Приняв решение остаться в Англии, он бросил все силы на воплощение в жизнь мечты о стабильной и сытой жизни. После окончания школы ему удалось набрать достаточное количество баллов для поступления в один английский университет. Не Оксфорд и не Кембридж, конечно, но все же университет.

Образование стоило баснословных по нашим меркам денег. Небольшую сумму внесли родители, остальное Виктор получил через специальные фонды, финансировавшие образование неимущих студентов из Восточной Европы. Финансирование покрывало только издержки на само обучение.

Все остальные расходы Витя должен был нести самостоятельно. Крутился как мог. И в пабе работал, и за стариком лежачим ухаживал – сутки через сутки по очереди с другим мальчиком. Двадцать четыре часа наедине с парализованным, которого нужно мыть, переодевать, кормить. Родственники старика по неизвестным причинам не хотели нанимать профессиональных сиделок и предпочитали дешевую рабочую силу без особых претензий. Получал Виктор гроши, но особо не жаловался, справедливо считая, что потерпеть осталось совсем чуть-чуть. Вот сейчас он доучится, станет наконец настоящим дизайнером, и тогда все изменится.

К сожалению, ему никто не рассказал, что самые большие сложности начнутся как раз после окончания учебы. В университете Витька познакомился с несколькими ребятами из бывшего СССР. Все они точно так же правдами и неправдами попали в Великобританию и были готовы буквально на все, чтобы только не возвращаться назад. Оставаться в захолустном студенческом английском городке они тоже не хотели. Манили огни большого города. В двадцать лет не хочется размениваться на мелочи, поэтому было решено покорять Лондон. В конце концов, смелость города берет.

Поэтому после окончания учебы Витька и еще четыре мальчика запаковали свои нехитрые шмотки в рюкзаки и перебрались в огромный, шумный, равнодушный и совершенно неласковый город на Темзе. Денег было – на дорогу и чуток на первое время, чтобы с голоду не пухнуть. Цены в Лондоне страшные. А жить-то хочется все же не под мостом.

Первые несколько дней мальчики кантовались у добросердечного приятеля и искали себе пристанище. После длительных поисков нашли старый, осыпающийся дом на самой окраине, в 5-й зоне. На пятерых вроде бы получалось нормально. С большим трудом уговорили хозяина. В Англии при съеме жилья адекватные хозяева всегда просят рекомендации. А где их взять-то, если ты вчерашний нищий студент без гражданства и с весьма сомнительным статусом пребывания в стране? Ну, как бы то ни было, уговорили. Въехали. Дом старый, грязный, в жутком состоянии. Лестница на второй этаж настолько гнилая, что возникает ощущение, что до верха не дойдешь. Но главное – крыша над головой. И Лондон! Лондон – жестокий, беспощадный, не прощающий ошибок Лондон. Город-палач, город-судья, город-мечта…

Кое-как устроившись, мальчишки начали искать работу. И тут выяснилось, что работы нет. То есть, наверное, для кого-то она есть, но не для никому неизвестных выпускников университета. С утра до вечера ребята бегали по рекламных и дизайнерским агентствам, показывали свои портфолио, умоляли дать им шанс. Но все без толку. Накопленные денежные запасы между тем потихоньку истощались. Ни Виктор, ни один из мальчиков принципиально не сообщали родственникам о своем бедственном положении. Они же взрослые, состоявшиеся дизайнеры. Ну хорошо, почти состоявшиеся. Еще чуть-чуть, и все получится.

Но поначалу всем пятерым пришлось перебиваться случайными заработками. Один устроился в кафе, другой – в овощную лавку, третий коробки какие-то разгружал. И вот тут стало понятно, что концы с концами не сходятся. Дом хоть и находился в аварийном состоянии, тем не менее требовал оплаты. И оплачивать нужно было не только саму жилплощадь, но и воду, газ, электричество. А денег нет и не предвидится.

За годы пребывания в Англии ребята четко усвоили одну важную деталь. В этой стране квартиросъемщику не могут отключить воду, даже если он годами не платит по счетам.

С ним будут судиться, ругаться, слать бесконечные повестки, но отключить не могут. Невозможно. Демократия, мать ее так. Основные потребности гражданина должны быть удовлетворены при любых обстоятельствах.

И вот как-то вечером сидели мальчики в своей халупе, набегавшиеся за день, уставшие, ужинали каким-то дерьмовым портвейном, закусывали лимончиком. Сидели и рассуждали о том, что же делать дальше. Вариантов на самом деле было не так много. Например, плюнуть на Лондон и уехать назад, в глухую английскую провинцию. Там жизнь намного дешевле и больше шансов найти работу. Или можно выехать из проклятого дома и снять что-то еще более дешевое. Хотя понятно, что дешевле может быть только картонная коробка где-нибудь на берегу Темзы. Можно попросить родителей о помощи. Но это значит – сдаться. Отпадает. Можно, наверное, еще что-то, но в голову ничего не шло.

Сидели, смотрели в потолок, думу думали. Но идей не было. Один из несостоявшихся дизайнеров, голубоглазый крепко сбитый Реваз, совсем не похожий на грузина уроженец Сухуми, утомившись слушать нытье товарищей, вдруг взобрался на шаткий ободранный стул и и начал с чувством декламировать:

Мама Реваза была учительницей русского языка и все, что не удалось вдолбить в нерадивых учеников, не считавших русский язык предметом первой необходимости, вложила в единственного сына. Когда Реваз с неподражаемым грузинским акцентом читал Бродского и Мандельштама, замолкали даже самые законченные циники. Реваз готов был декламировать стихи днем и ночью, по первому требованию. По-русски он говорил очень плохо, путал падежи и окончания, но, читая стихи, совершенно преображался. Во всем облике появлялась абсолютно не свойственная ему стать, тело принимало горделивую осанку, щеки розовели. Сам Реваз говорил, что поэзия для него – некий маячок, указывающий правильный путь.

– Уверяю тебя, дорогой, на все вопросы есть ответ. Открой Омара Хайяма на любой страничке. Старик уже все сказал до нас, – успокаивал он убитого горем Витьку, когда того бросила девушка. – Смотри, что пишет:

– Ну, видишь? Какие тебе еще нужны доказательства, дорогой?!

Каким образом в простоватом, прямолинейном и скупом на эмоции грузинском парне сочетались такая истовая любовь к поэзии и невероятный, совершенно не свойственный его возрасту прагматизм, не знал никто. Это Реваз нашел хлипкий дом и уговорил хозяев сдать его нищим пацанам под честное слово. Это Реваз первым отыскал работу на каком-то складе и пристроил туда еще одного мальчика. И это Реваз в тот вечер, отхлебывая прямо из горла омерзительное пойло, декламировал «Песнь о вещем Олеге».

– А не попробовать ли нам одну хитрую комбинацию? – икнув, предложил самый младший и самый нищий из ребят – тонкошеий, хлипкий Слава, мечтавший стать ювелиром. Слава был генератором идей, выдумщиком и балагуром. Порой его фантазии были безумны, иногда он утомлял неиссякаемым жизнелюбием и вечно хорошим настроением, но когда Слава на три дня попал в больницу с пищевым отравлением, дом опустел.

Слава съел несколько упаковок просроченного творога, который выбросили на помойку в том магазине, где он трудился разнорабочим – мыл полки, разгружал коробки с продуктами, заполнял накладные. Работа была физически очень непростая, на перекусы времени особо не оставалось. Да и жалко было Славке деньги тратить на еду. Практически все заработанное, за вычетом своей доли за аренду (а оставалось-то там – кот наплакал) парень тратил на книги по истории ювелирного искусства.

Уже к вечеру у него начались дикие боли, и мальчики, привезшие его в госпиталь, были вынуждены оставить друга до выяснения. Выяснение продлилось три дня, и все это время у оставшихся вчетвером ребят было ощущение, что случилось непоправимое несчастье. Никто не шумел, не хохмил, не заливал пол в ванной комнате, не оставлял мыльной пены на раковине и не бросал носки рядом с сахарницей. Но было пусто и холодно.

И только когда похудевший, чисто выбритый Слава с хорошо промытым желудком и твердой уверенностью в том, что больше он не готов питаться на помойке, вернулся домой, домочадцы расслабились.

В тот момент, когда Ревазик с упоением декламировал Пушкина, у нетрезвого ушлого Славы родилась мысль. В трех словах он обрисовал схему. Спьяну все показалось очень логичным. Комар носа не подточит. Хряпнули еще по одной, закусили лимончиком и пошли спать. Наутро, протрезвев, долго решали, кто же будет звонить в контору, отвечающую за поставку газа.

Кинули жребий. Несчастный Витька, вытянувший короткую спичку, трясясь от страха, набрал нужный телефон и, уродуя и без того очень жесткий акцент, почти шепотом пробормотал:

– Здравствуйте, меня зовут мистер Вещий Олег. Я только что сменил место жительства и въехал по такому-то адресу.

– Прекрасно, – ответили на том конце провода. – Большое спасибо за звонок, мистер Вещий. В течение недели вы получите первый счет.

Ни паспорта, ни водительских прав, ни страховок никто не спрашивал. Расчет был именно на это. Каким образом Славе пришла в голову столь странная идея, сам он объяснить не мог.

Через некоторое время пришел первый счет на имя мистера Олега Вещего. За газ.

Счет за воду оформили на мистера Шота Руставели. Реваз не мог отказать себе в этом удовольствии.

– Мама будет гордится мной, да! – поднимая мясистый палец, ухмылялся он. – Мы увековечили имя великого сына грузинского народа в анналах английской службы водоснабжения. Лучше так, чем вообще никак.

В дальнейшем, при переезде в следующий дом, были подтянуты Дмитрий Донской, Александр Македонский и в качестве тяжелой артиллерии почему-то Лаврентий Берия.

Схема была сколь гениальна, столь и проста. В течение полугода ежемесячно на имя мистера Руставели и мистера Вещего приходили счета из коммунальных служб. Их, разумеется, никто не оплачивал. Не на что было. Но и выкидывать зачем-то не выкидывали. Мало ли… Первое время тряслись, как кролики, потом, поняв, что живут в государстве, где очень многое основано на доверии, дергаться перестали. Честно вносили только арендную плату. Через полгода ребята приняли решение съехать. У них уже появилась работа чуть получше предыдущей, но денег все равно не хватало.

Съезжая, мистер Вещий Олег позвонил по знакомому телефону и, извинившись за неуплату («Долго не мог работу найти… Иностранец. Без опыта… Ну вы сами понимаете…»), попросил переслать все скопившиеся счета по новому адресу. В город Х. И дал адрес некоего студенческого общежития. В общежитии этом, как было известно, проживало какое-то количество русскоговорящих студентов. Туда через короткое время пришел счет за полгода на имя некоего мистера Вещего.

Студенты, получившие письмо, не знали мистера Олега Вещего, хотя и проходили в школе А. С. Пушкина, и сделали из письма самолетик, который отправили прямо в космос. Или использовали по другому назначению.

Мистер Руставели проделал точно такой же фокус, дав адрес другой студенческой общаги в другом конце Англии…

Много позже ребята прочитали, что в Англии процветает новый вид мошенничества, основанный на удивительном легкомыслии английских коммунальных служб. К тому времени Витя с Ревазом и товарищами открыли свое дизайнерское бюро, занимающееся оформлением интерьеров жилых помещений, и зарабатывали очень неплохие деньги.

Не сговариваясь, подняли древнюю бухгалтерию, хранившуюся все эти годы в специальных папках, и перевели удвоенные суммы от имени мистера Руставели, мистера Вещего и прочих исторических особ на счета коммунальных служб. И, наконец, спустя много лет, смогли спать спокойно. Лучше поздно, чем никогда.

Сам Витька потом с упоением вспоминал первые шаги в Лондоне, тот самый ветхий дом, с которым было связано столько забавных воспоминаний, и их удивительное, почти мушкетерское братство.

Дом находился в очень криминальном районе, славившемся высоким уровнем преступности, бесконечными разборками между этническими кланами и практически свободной продажей наркотиков.

Район был действительно гадкий, но, как любил говаривать Ревазик, вычитавший эту фразу в каком-то историческом романе: «За неимением гербовой пишем на простой». Не до жиру было. Помимо жуткого состояния самого здания – полусгнивших ступеней, осыпающихся потолков и пришедшей в негодность много лет назад системы коммуникаций, у этого дома был еще один существенный минус. Точнее, два минуса, которые значительно усложняли сдачу подобного жилья.

Первым минусом был небольшой домик, стоящий рядом с пристанищем вещих олегов и шота руставели. В этом самом соседнем домике произошло очень странное самоубийство. Человек повесился. И вроде бы болтали, что совсем не самоубийство это было, что несчастный никак не мог самостоятельно затянуть петлю из того положения, в котором его нашли.

И местные жители – бедные малообразованные выходцы из бывших английских колоний – боялись даже приближаться к неприятному строению. Якобы звуки оттуда по ночам слышались странные. И плакал кто-то, и кричал. Дом много месяцев стоял с заколоченными окнами, и все соседи обходили его за версту. Заодно и близлежащие дома пользовались нехорошей репутацией.

Витя с товарищами, дом которых непосредственно соседствовал с домом самоубийцы, были не робкого десятка. И, разумеется, не могли отказать себе в удовольствии испытать собственную смелость.

К тому же в целом все пятеро юных дизайнеров позиционировали себя как агностики. Что такое агностицизм, думаю, никто из них толком не знал, но уж больно слово красивое. Нравилось им очень это слово. Агностики и все тут. Почти как брокеры, только на «а». Ревазик, правда, долго не мог запомнить термин и называл себя акустиком, но его вежливо и корректно поправляли. Неродной язык у человека. Чего уж.

Однажды вечером пятеро «агностиков» отправились к нехорошему дому. И решили проникнуть внутрь. Зачем? На этот вопрос вменяемого ответа не существовало. Молодые были и дурные.

Подошли к дому. Небо было совершенно беззвездным. Кромешная темнота, и завывающий пронизывающий осенний ветер. Решили как культурные люди постучать. И вдруг все пятеро совершенно трезвых, необкуренных молодых людей услышали ответный стук. Из заколоченного дома, который много месяцев стоял пустым.

Как добежали домой, ребята не помнили, но подходить к нехорошему месту зареклись. И если бы на этом приключения, связанные со странным домом, закончились.

Вторым фактором, долгое время мешавшим хозяевам найти новых квартиросъемщиков, было наличие в непосредственной близости от дома достаточно крупного кладбища. Ни один нормальный человек не хотел жить в старой, рассыхающейся лачуге, окна которой выходили на погост. Есть в подобном соседстве что-то зловещее, обреченное. Но разве это может оттолкнуть в двадцать с небольшим лет, когда у тебя все равно нет вариантов снять что-то более приличное?

Жили ребята тем не менее весело. Среди гостей, наведывавшихся в злополучный дом, кого только не было. Посетители были такие же нищие и неприкаянные, как и хозяева, но финансовые сложности с лихвой компенсировались задором и юношеским оптимизмом. И каждый верил в то, что все обязательно получится, и он поймает свою жар-птицу, и сделает карьеру в этом роскошном городе, и заработает денег, и будет счастлив. Пусть не сейчас, но чуть позже. Главное – верить.

Одним из постоянных посетителей был молодой человек с Ямайки. Чем занимался этот парень, толком никто и не знал. Кажется, был начинающим музыкантом. Еще он исповедовал культ вуду, что представлялось всем невероятно таинственным и завораживающим.

Кто уж там из гоп-компании уговорил этого юношу отвести всех ночью на кладбище, чтобы по всем правилам совершить обряд, я не знаю. Нормальному человеку в здравом уме такое бы и в голову не пришло. Но так то – нормальному! Пятеро проходимцев, о которых идет речь, включая моего собственного брата, нормальными в общечеловеческом понимании никогда не были – может быть, именно поэтому и добились они в этой жизни того, чего добились.

Перед выходом Витька позвонил нам. Трубку снял муж.

– Миха, а Мика спит? – Витьке не терпелось немедленно поделиться возникшей идеей.

– Мика не спит. Привет, Витюш! – обрадовался муж. – Чего не звонил давно? Чего возбужденный такой? Случилось что?

– Случилось, случилось, я тебе потом расскажу. Дай Мику скорей, я опаздываю на кладбище, – тараторил Витька. – Там без меня могут начать.

Муж охнул и молча протянул трубку мне. Выражение лица у него было совершенно непроницаемое.

– Мика, здорово! Жаль, тебя с нами нет. Я на кладбище опаздываю, – услышала я знакомый Витькин речитатив.

– Куда-куда ты опаздываешь?! Туда, насколько я знаю, все вовремя приходят. А некоторые даже раньше срока, без очереди. – По голосу брата было понятно, что все живы, но ощущение от разговора складывалось очень и очень странное.

– Мы собираемся попробовать вызвать духов. Вуду, слыхала о таком? Ну все, Мик, я побежал, потом позвоню и расскажу все в подробностях. Круто будет! Я уже предвкушаю.

И, не дав мне ответить, Витька отключился.

– Засекай время, – пробормотал муж, отвлекаясь от медицинского журнала. Он весь вечер готовился к какому-то важному докладу, и Витькин звонок выбил его из колеи. – Часа через полтора эти храбрецы будут звонить сюда снова с просьбой выписать им что-нибудь успокоительное. Чтобы по ночам спать могли после встречи с прекрасным.

– Под прекрасным ты понимаешь вуду?

– Увидишь, – загадочно хмыкнул муж и углубился в чтение.

Все произошедшее после Витька пересказал нам ровно через два часа. У него зуб на зуб не попадал, его трясло и колотило. Муж заперся в ванной и долго-долго о чем-то беседовал с моим перепуганным насмерть героем-дизайнером и его товарищами. Закончив разговор, вышел ко мне и пробормотал:

– Поубивал бы уродов!

– Кого, дорогой? Витьку с Ревазиком? Славу? Глеба? Кого?

– Да всех! – рявкнул супруг. – Нельзя, понимаешь, нельзя так измываться над психикой. Не умеешь – не берись. Еле вывел их из этого состояния. По очереди с каждым говорил.

– Я думала, ты с Витькой только. Остальные что, тоже невменяемы?

– Ну, положим, вменяемыми они никогда и не были. Брат-то твой – точно. Впрочем, это у вас семейное. – И погладил меня по плечу. – Ладно, рассказать тебе, что у них там случилось?

И он пересказал мне в красках Витькин полубезумный монолог.

Оказывается, после звонка нам ребята хлебнули, как водится, для храбрости, взяли с собой все причиндалы – а ямаец приволок с собой в Лондон целый арсенал магических предметов – и отправились на кладбище. Уселись в кружок и предались, с позволения сказать, отправлению религиозного культа. Парнишка с Ямайки предупреждал, что будет страшно и что могут возникнуть слуховые и оптические галлюцинации, но его заверили, что наших не сломить! Люди, приехавшие с одной шестой части суши, ничего не боятся. «Ну-ну, поглядим», – кивнул ямаец и приступил к ритуалу.

И вот в самый ответственный момент все шестеро одновременно увидели, как вдоль одной из кладбищенских дорожек несутся огромные черные тени. Одному из мальчишек показалось, что это были волки. Другому – что это какие-то огромные птицы. Несущееся черное нечто сопровождало свое движение неприятным свистящим звуком.

Первым сбежал чернокожий любитель вуду. Только ладошки белые сверкали. К слову, ни в тот вечер, ни позже его никто не видел. К ребятам он больше не заходил, а они его благоразумно не искали.

Вслед за ямайцем на крейсерской скорости уносились, не разбирая дороги, новоявленные лондонцы. Что это было, они в тот момент так и не поняли. Выдвинули, правда, версию, что это могли быть кладбищенские собаки. Хотя какие там собаки ночью, если днем их сроду никто не видел? А может быть, это действительно была какая-то жуткая массовая галлюцинация.

Прибежав домой, несчастные долго не могли попасть ключом в замочную скважину. Открыв наконец дверь, влетели на второй этаж и забаррикадировались в одной из спален, приставив к двери колченогое кресло. Вдруг вспомнили, что в спальне нет ни глотка воды. Долго спорили, кто пойдет вниз, чтобы принести пару бутылок. В конце концов Реваз вызвал огонь на себя. Бегом туда-обратно, снова в спальню, закрыть дверь, придвинуть кресло… Можно выдыхать. После этого позвонили нам. Спали они в ту ночь все вместе. Впятером на двухспальной кровати, тесно прижавшись друг к другу. Пять здоровых лбов. Выпускники университета. Дизайнеры. Любители острых ощущений.

Больше экспериментов не повторяли и через некоторое время наконец съехали из странного района, где по кладбищу носятся черные чудовища и ночью раздается стук из заброшенного дома…

 

Глава 13

Двадцать курток и кальян по-братски

К сожалению, с переездом в новый дом финансовые проблемы ребят не исчезли. Жить, конечно, стало чуть-чуть полегче – они уже освоились в большом городе, прекрасно знали что почем, но постоянного заработка все равно не было. Они подрабатывали то там, то тут, бегали, как и раньше, по агентствам с огромными папками с эскизами, уговаривали дать им шанс. Но шанса все не было и не было. Зато было весело. Реваз по-прежнему читал стихи, Слава рисовал эскизы невероятных колец, которые он когда-нибудь обязательно создаст, а Витя, Глеб и Арам – в компании царил полный интернационал – по-прежнему делали вид, что проблем не существует. Не беда, что за последний год ни одного из них не пригласили ни на одно собеседование, не беда, что ни одна фирма не захотела взять их хотя бы на практику. Стучащемуся – да откроется.

А еще было желание во что бы то ни стало самостоятельно достичь успеха. Настоящего, осязаемого успеха. Не зависеть от родителей и от случайного заработка. И, конечно же, попробовать «красивую жизнь». Как же без этого?

Впоследствии все так и получилось – успех пришел к каждому. И успех, и достаток, и популярность, и статус.

Тонкошеий Слава спустя годы превратился в популярного дизайнера ювелирных украшений с клиентурой в Лос-Анджелесе и по всему Западному побережью Соединенных Штатов. Реваз с Виктором и Глебом создали небольшое, но вполне успешное агентство по дизайну интерьеров, известное далеко за пределами Лондона, а Арам ушел на театральные подмостки и занимался сценографией мюзиклов. И сбылось все, о чем мечталось в обшарпанном мрачном доме со скрипучими ступеньками на окраине английской столицы. Сбылось. Но много позже, через пот, через беды, через поражения и обиды.

А тогда ребята об этом даже помыслить не могли. Тогда было очень трудно, и они хватались за любую возможность подзаработать. При этом им хотелось все попробовать, совершенно отсутствовало чувство опасности, зато уверенности в себе и в том, что весь мир лежит у их ног, было в избытке.

Однажды Витька собрался в гости к друзьям в Израиль. Билет был куплен самый дешевый, с собой он планировал взять минимум вещей, но какой настоящий бизнесмен, пусть и начинающий, упустит возможность провернуть небольшой гешефт? А с другой стороны, какой гешефт при тотальном отсутствии стартового капитала? Можно попробовать «купи-продай» на малых объемах, благо, в этой отрасли опыт у Виктора был вполне пристойный.

Обмозговали впятером и решили, что игра в любом случае стоит свеч.

На одном из индийских рыночков на севере Лондона были куплены ветровки. Копеечные совершенно. Около десяти фунтов за штуку. Но такие своеобразные, с национальным колоритом, с какой-то вышивкой по вороту и заклепками необычными. Краска с заклепок начала слезать уже в период передачи товара от продавца покупателю, но Витька со Славой, откомандированные группой бизнесменов «на дело», решили не придавать значения подобным мелочам.

Идея была примитивна до безобразия – ввезти эти самые ветровки в вышеназванную ближневосточную страну и продать. Всё! Чем не бизнес в двадцать-то лет?

На приобретение ветровок скинулись всем миром. 100–150 фунтов – большая сумма для нищих иммигрантов, пусть и отягощенных хорошим образованием.

Упаковали максимально компактно в большую сумку на колесиках. Решили, что самое главное – пройти таможенный досмотр в Лондоне. Там-то, на въезде, уже кто будет сумки проверять?

Сначала все шло как по маслу. В лондонском аэропорту никого не интересовал скромный темноволосый мальчик в очках, чистеньких джинсах и простенькой серой тенниске, путешествовавший с одной сумкой, которую он благопристойно сдал в багаж.

Виктор сел в самолет и через несколько часов уже был в той самой ближневосточной стране, где его и должен был встречать друг, заблаговременно оповещенный о том, что «нас ждут великие дела» и «будем-таки делать гешефт, а шо ты себе думал?».

Прилетев, Витя спокойно прошел границу, вышел в терминал. Получил багаж, который, естественно, никто не досматривал. Застыл посреди большого зала прилета, закрутил туда-сюда головой. А друга нет – запаздывает, пробки.

Мобильных телефонов в те времена еще не было, а если и были, то только не у незадачливых дизайнеров, практикующих на досуге культ вуду. Чтобы скоротать время, брат вышел на улицу с сумкой. А там жара адская. Постоял две минуты, перекурил, вернулся. В зале же работал кондиционер. Через пару минут Витьку зазнобило. Еще только не хватало заболеть здесь! И Витя, не будь дурак, решил достать одну из своих ветровок. Чего добру-то пропадать?

Достал, набросил на плечи, стоит – ждет. В этот момент мимо проходили офицеры службы безопасности аэропорта. Мальчик и девочка такого же, Витиного возраста. Ну, может, на пару лет постарше. Молодой человек – никакой, только что плечистый, да и не интересовали скучающего Витю мальчики совсем. Сам себя он не без гордости характеризовал «воинствующим натуралом», всеми силами опровергая гуляющее в прессе клише о дизайнерах – личностях тонких, ранимых и нетрадиционно ориентированных. Так что плечистый мальчик с автоматом был Витьке совершенно не интересен.

Девочка же была роскошной рослой шатенкой с формами правильного размера и настоящей львиной гривой чуть не до пояса. Витя – парень молодой и в высшей степени здоровый. С гормонами все в порядке. Он засмотрелся на девочку, на все выпуклости и изгибы, улыбнулся ей, в какой-то момент даже неприлично сглотнул.

Что-то там такое мелькнуло в мозгу. Из какого-то полуэротического фильма, просмотренного совсем недавно, на быстрой перемотке, чтобы особенно не заводиться. Руки, отброшенные назад волосы, струи воды, глаза крупным планом, корзина с вишней и камера, плывущая сверху вниз, по контуру гибкого тела. Витька даже головой тряхнул, чтобы отогнать наваждение.

Девушка ответила самой соблазнительной из своих улыбок и, проходя мимо, на английском заметила, что на его куртке сзади болтается этикетка. Надо бы отрезать.

– Вы, наверное, забыли, мистер? Куда же смотрит ваша подруга? Что же это она за вами не следит? Давайте я вам помогу? – И, желая продемонстрировать бирку, болтающуюся сзади, коснулась его шеи прохладными тонкими пальчиками.

– Да-да-да. То есть нет! У меня нет подруги. Сейчас-сейчас, я только ножницы достану. Они у меня где-то в сумке, – зачастил восторженный Витя, попутно отметив, что нужно срочно ретироваться, по возможности прихватив с собой эту фею. Или хотя бы телефончик взять. Иначе всем окружающим тоже станет видно, что у него нет подруги, причем уже несколько дней. Подруги нет, а потребности есть. Так бывает. Особенно когда тебе чуть-чуть за двадцать.

Опасаясь, что красотка сейчас уйдет, Витя полез в сумку. Спутник девушки все это время со скучающим видом поигрывал автоматом и был не расположен к длительным дискуссиям. Витек открыл застежку сумки. Первое, что бросилось ему в глаза – еще одна куртка с точно такой же этикеткой. Витя приподнял ее. Под ней была еще одна. И еще. И еще. Проклятый несессер с ножницами был где-то на дне. Девочка-офицер внимательно наблюдала за его действиями. По мере того, как он перебирал содержимое сумки – а была там пара собственных запасных джинсов, две рубашки, свитер и белье в двух небольших пакетиках; все остальное пространство было занято ветровками – лицо красавицы тускнело.

Вот уже и напарник переключил внимание со вверенного ему оружия на Витину сумку.

При этом оба сотрудника молчали. Молчали, пока мой брат не выгрузил часть имеющихся в наличии курток.

– Что это у вас такое? – наконец сурово спросил парень, до этого напоминавший сфинкса.

– Это… куртки. Мои, – заблеял Виктор.

– Все? – ехидно поинтересовалась нимфа и, соблазнительно изогнувшись, так, что форменная рубашка практически разошлась на ее изящной груди, чуть ли не всем телом нырнула в нутро проклятой сумки и извлекла оттуда еще с дюжину курток. Все – с этикетками. И все – разных размеров.

«Вот на кой сейчас все эти ее изгибы? Вот оно мне было надо? – мелькнуло в голове у Витька. – Бабы… Все беды от них!»

– Все ваши, да? Ну-ну. А где декларация на ввоз товара, предназначенного для продажи? Пройдемте с нами.

Как назло, друг эротически настроенного дизайнера все еще торчал в какой-то пробке. Витька понуро побрел за офицерами, проклиная свою кобелью сущность – даже в аэропорту не мог девиц не снимать. И кого, главное? Офицера службы безопасности!

Дальше было долгое и муторное разбирательство. Что, да кто, да почему. И как посмел? И к кому направлялся? Потом приехал друг. С трудом нашел Витьку в карантинном загоне, в камере, за решеткой. Власти категорически отказывались выпускать бизнесмена с туманного Альбиона в город. Сговорились на «выкупе» – штрафе, который друг должен был заплатить здесь же, немедленно. Денег таких с собой не было. Друг поехал за деньгами.

Витька все это время сидел в «распределителе» с толпой нелегалов с африканскими пружинистыми волосами и гнусными манерами. Нет, его, конечно же, никто не бил, но и кормить – не кормили. Только попить дали, и на том спасибо.

Наконец друг вернулся, расплатился. Потом еще долго оформляли какие-то бумаги об изъятии, бегали туда-сюда большие и маленькие чины. Один раз пришла та самая красавица – она заколола волосы в пучок и сразу потеряла всю привлекательность. Точнее, это Витька так себя уговаривал. Девица была чудо как хороша и очень строга.

Девушка тоже себя ругала. Это Витьке рассказал друг, подслушавший ее разговор с официанткой дорогущего кафе, расположенного здесь же, в аэропорту. Друг зашел туда купить минералки – из-за переживаний в горле пересохло. А в кафе эта самая русалка с автоматом. Девица стояла рядом с барной стойкой и полушепотом жаловалась товарке: «Я же офицер, хоть и женщина. Нет, теперь прежде всего офицер. Это ж надо, позволила себе на пару минут расслабиться, улыбнуться симпатичному пассажиру – и вот результат. Парень – в загоне, а у меня все из рук валится». Подружка только сочувственно кивала и хихикала.

Через пять часов их отпустили. При этом сказали, что это Витькин последний въезд в страну на ближайшие много лет. Его внесли в негласный черный список. И второго раза не будет. Не оправдал доверия, да.

Отпуск был испорчен, и Витька даже поменял билет, чтобы побыстрее вернуться домой. Дома еще предстояло отдавать долг друзьям. И искать новые пути заработка. Но разве такие мелочи могут испортить настроение, когда ты молод и все еще впереди?

Стоило Витьке вернуться домой, как приключилась новая неприятность – на сей раз с Глебом. Глеб был, пожалуй, самым уравновешенным из всей пятерки. Спокойный, рассудительный, добродушный увалень, он до сих пор, казалось, не мог поверить, что оказался так далеко от родного Ленинграда – в его семье этот город называли именно так и никак иначе.

Глеб был поздним и единственным ребенком у немолодой профессорской пары. Он вообще не должен был родиться. Мама его, достаточно авторитетный в научных кругах энтомолог, приходилась двоюродной сестрой отцу, тоже профессору, гастроэнтерологу. Два образованных, глубоко начитанных человека, прекрасно понимающих всю опасность подобной связи с точки зрения генетики, не говоря уже о морали, тем не менее решились на рискованный шаг и буквально выпросили, вымолили у судьбы этого ребенка.

Всю беременность пожилая будущая мама – на момент зачатия ей исполнилось сорок четыре года – пролежала на сохранении, каждый день ожидая самого страшного. Мало того, она была вынуждена уйти с кафедры. Формально по собственному желанию, а де-факто – «за аморалку». В конце 70-х подобная связь не могла пройти незамеченной. Расписаться, будучи родственниками, профессора так и не решились, и злой шепоток за спиной преследовал обоих многие годы. К счастью, у отца ребенка нашлись какие-то высокие покровители в горкоме партии – язвы двенадцатиперстной кишки не щадят даже преданных борцов за построение счастливого будущего – и их оставили в покое, во всяком случае на официальном уровне.

На восьмом месяце будущая мамочка споткнулась на покрытой первым тоненьким льдом улочке в районе Петроградки. Приехавшая скорая с визгом довезла до ближайшего роддома, где полная усатая акушерка, только глянув в карту, предусмотрительно привезенную перепуганным насмерть и белым как снег папашей-гастроэнтерологом, приговорила: «Конец! Дебила родите. Чтоб уж сразу помер, что ли. Хоть мучиться не будете».

И тем не менее он родился. И получил прекрасное образование и совершенно королевское воспитание. С четырех лет Глеб ел с ножом и вилкой, в пять начал изучать английский и французский, в девять увлекся физикой, в четырнадцать начал писать маслом. А в шестнадцать его родители, продав все, что было, и заплатив всем, кому только можно, вывезли единственного сына из разваливающейся страны. Через десятых знакомых пристроили в бездетную профессорскую же семью в графстве Кент.

Там парень закончил школу и получил возможность поступить в университет. А в университете Глеб познакомился с остальными ребятами из боевой пятерки. Маму с папой он видел раз в год – на нейтральной территории, где-нибудь в Чехии. Встречи эти были интенсивно удобрены слезами и приправлены надеждами на то, что мальчик обязательно станет известным дизайнером, и тогда заберет к себе стареющих родителей.

Глеб был несомненно очень талантлив. Намного ярче, чем остальные мальчишки. И они, молодые лоботрясы, с радостью признавали это его превосходство и с упоением наблюдали, как за считанные минуты на обычном ватмане из ничего с помощью кусочка угля рождаются шедевры. Последнее время Глеб рисовал исключительно углем. Рисовал так, что даже вечно хохмящий, балагурящий Славка с присвистом восклицал: «Гений, гений как есть!»

Глебу все время необходимы были новые ощущения. Да, собственно, не только ему – всем пятерым. Они по-прежнему ежедневно самозабвенно рисовали, делали кипы набросков с натуры, писали портреты друг друга, создавали эскизы несуществующих интерьеров в надежде, что рано или поздно их заметят.

Но творчество требует ярких эмоций. В целом все заработанные деньги тратились ими исключительно на путешествия. Не на клубы, не на еду, не на девочек – на поездки. Жадные до новых впечатлений, наделенные здоровым духом авантюризма и невероятной жаждой к познанию мира, они готовы были недоедать и жить в убогих хостелах, лишь бы только ездить, лишь бы только путешествовать.

В тот раз Глеб решил слетать в Марокко.

Бюджетных авиалиний тогда еще не было, равно как и поиска билетов по Интернету. Чтобы купить билет по полной стоимости, нужно было не есть ничего полгода. А есть хотелось как ни крути. Поэтому единственной возможностью приобрести дешевый билет была поездка в аэропорт незадолго до подходящего рейса. Причем вероятность, что на улетающий через несколько часов самолет останутся непроданные билеты, была минимальной. То есть можно было приезжать несколько недель подряд и уезжать несолоно хлебавши.

Они приезжали в аэропорт по очереди. Дома всегда стояли собранные рюкзачки с самым необходимым. Тот, кто ехал в аэропорт, имел рюкзачок при себе. Если один вдруг находил билеты, то дозванивался до остальных. Бывало, кто-то еще успевал подъехать. Но чаще летали по одному.

В тот день Глебу повезло. Он нашел прекрасный билет за треть цены. Даже не за треть – за сущие копейки. Владелец тут же, на стойке регистрации, отчаянно пытался сдать билет назад и получить полную стоимость. Кто-то у него там заболел. Сотрудница авиакомпании сначала спокойно, а по ходу диалога все больше раздражаясь, объясняла, что это исключено. Тут-то Глеб и подвернулся. Невероятное везение – билет был туда и обратно, на выходные.

С собой у Глеба был вышеупомянутый рюкзак и по несчастливой случайности – зарплата за месяц. Только что получил. Невероятно обрадованный, он позвонил домой, застал там Реваза, сообщил ему, что через пару часов улетает, и был таков.

Прилетел. Пятница, поздний вечер. Вышел в город и пошел искать какой-нибудь дешевый хостел. Страна франкоговорящая. С английским не так чтоб очень хорошо. Кое-как нашел какой-то клоповник. Зарегистрировался, переночевал, а с утра пошел гулять по городу. Рюкзачок взял с собой. У какой-то забегаловки к нему подошли местные ребята. Шорты, майки, ослепительные улыбки, кудряшки, корявый английский.

– Иностранец? Белый брат? Давай знакомиться! Надолго к нам? Всего-то на два дня?! Ну ты даешь, брат! Так ты ничего не увидишь. Что это у тебя такое в руках? «Lonely Planet»? Брось, друг! Это для туристов! Там все вылизано специально для избалованных мальчиков из Америки. А ты же не такой, ведь так? Ты же хочешь увидеть настоящую страну? Колорит? Эстетику и экзотику? Хочешь попробовать настоящую, не туристическую пищу? А кальян? Что, ты никогда не курил кальян?! Брат, так ты не видел жизни! Пошли с нами. У нас сегодня частная вечеринка – только для своих. Ты увидишь настоящую страну. А этот дешевый путеводитель выкинь! Это не для тебя.

Все триггеры были запущены, на все необходимые кнопки местные пацаны нажали с максимальным профессионализмом. Экзотика – местный колорит – знакомство с национальной культурой из первых рук – времени в обрез – приблизительно одинаковый возраст – ты же не сытый американец, да? Ты же один из нас?

Единственная незадействованная приманка – женщины. Женщин никто не предлагал. Но тут нужно учитывать местную специфику. Африка, Северная. Религия не позволяет.

Глеб просто не мог не пойти. Не мог и все тут. Потом он рассказывал, что было очень здорово. И еда, и толпа незнакомых людей, и кальяны. Огромная комната была набита людьми. Исключительно молодыми мужчинами. В какой-то момент появился белый порошок. Какой-то. На глаз не определить. Предложили и ему. Он отказался. Это важно.

Он отказался пробовать. Но ему все же предложили купить.

– Чего, денег нет?

– Да нет, деньги-то есть. Не употребляю только.

– Нет? Ну, на нет и суда нет. Принуждать тебя никто не будет.

Больше к нему никто не приставал. Через какое-то время Глеб собрался, подхватил свой рюкзачок, валявшийся все это время в коридоре и, попрощавшись с гостеприимными новыми друзьями, пошел по незнакомому городу в сторону хостела. Напоследок пообещал написать свежеобретенным товарищам письмо из Лондона. Будете в наших краях – заходите в гости!

Прошел он метров триста. Может, пятьсот. Дальше – как в триллере категории «В». В спину – фары. Сноп света разгрыз темноту и уперся в стену. Впереди был тупик. Трое крепких чернявых людей в какой-то форме выскочили из машины одновременно. Форму Глеб не разглядел. Руки на капот, ноги шире плеч. На вполне пристойном английском сказали, что поступил сигнал. Распространение наркотических веществ.

– Не употребляете? А рюкзачок ваш можно?

Открыли. Достали. Пакетики с белым порошком.

С каким-то. Да кто его знает, с каким.

– Парень, а ты знаешь, что в нашей стране бывает за торговлю наркотиками? Знаешь, да? Чего-чего?! Иностранный гражданин? Консула тебе?!

Удар пришелся по левой скуле.

– Может, президента сразу подать?

Следующий удар – в глаз. Веко захлопнулось как мышеловка и больше не открылось. Не открывалось оно еще несколько дней. Ни лед, ни чай, никакие примочки не помогали. Глаза не было.

– Так кого бишь тебе позвать-то?

Еще пара легких толчков – скорее ленивых, для сохранения рисунка идеально спланированного спектакля.

– Едем, мужики. Сейчас оформлять будем. В камеру его общую. Хотя можно, конечно, и на месте решить… Хрен с тобой. Жалко тебя, желторотый. Деньги есть с собой?

– Ага, есть, – Глеб не сказал – выдохнул ответ. Внутри все горело, и дико кружилась голова.

– Давай. Все, все давай. Чего, шевелиться не можешь? Ребро, что ли? Ладно, не утруждай себя. Мы сами достанем.

Забрали все деньги. Все, до последнего пенса. Все фунты и небольшое количество местной валюты. Дали пинка под зад и бросили в пыли. На прощание сказали: «Протокол составлен, имей в виду! Если что…»

Глеб какое-то время валялся там же, сплевывая кровь и мысленно прощаясь со всеми родственниками. Потом собрал последние силы и, шатаясь, побрел к хостелу. Слава богу, билет на самолет был в боковом кармане рюкзака. Люди по дороге шарахались от него. Смотрели участливо, но подходить не решались. Он пытался спрашивать дорогу. Его боялись. Кое-как доковылял. Хорошо, что расплатился в хостеле сразу. Денег не осталось даже на минералку.

Добрался до комнаты. Благо, никого не было на месте. Провалился в рваный, кровоточащий сон. Люди приходили, уходили, ели, пили, смеялись. Он ничего не слышал. Спал. Проснулся под утро и в тишине выбрался на улицу. Поехал в аэропорт. До рейса оставалось часов шесть. В крошечной лавке спер темные очки – глаза закрыть от любопытных пассажиров. Все оставшееся время просидел на неудобной скамейке. Без еды и без питья. На досмотре снял очки. Пограничник присвистнул, проверил паспорт и ничего не сказал.

Уже в Лондоне, разбирая рюкзачок, Глеб наткнулся на еще один мешочек. Завалился за складку кармана. Попробовал на язык. Естественно, это была сахарная пудра.

 

Глава 14

Визитка и шишки на дереве

И все же они жили весело. После той истории с Глебом стали несколько осторожней, но жизнелюбия и авантюризма не утратили. И точно так же, как и мы в Германии, искали способы подзаработать любой ценой.

Среди их друзей и знакомых в тот момент было много выходцев с Кавказа. Кого-то приводил Реваз, кого-то Арам, кто-то сам прибивался к бесшабашной пятерке.

Однажды под вечер в нашей немецкой квартире раздался звонок. Мы с мужем тогда только-только поженились. Я в тот момент все еще училась в университете – решила все-таки кардинально сменить специальность и стать юристом. Учиться было дико тяжело, муторно и самое главное – долго. Изучение законов на чужом языке – штука не для слабонервных, но я упорно продиралась через закорючки бесчисленных параграфов, писала длиннющие конспекты и порой люто ненавидела себя за тупость и нерасторопность. Давно бы могла, наверное, уже закончить учебу, если бы не подрабатывала.

Но денег все время не хватало. Супруг всего несколько недель назад нашел место врача-практиканта и проходил аналог нашей интернатуры. Работал за гроши, сутки напролет. В свободное от медицины время еще развозил пиццу и ухаживал за стариками. Я подключилась к «стариковской теме» чуть позже. Помог случай.

Однажды вечером я возвращалась с учебы домой. Был сырой, промозглый март, за окном автобуса хлестал проливной дождь, деревья шатало так, что казалось, еще чуть-чуть и кроны начнут жить своей, совершенно отдельной, независимой от стволов жизнью.

Ожидая автобуса на университетской остановке, я продрогла до костей. В салоне же было натоплено и уютно. Радио у водителя мурлыкало какой-то незатейливый баварский мотивчик. Я пристроилась на пустом сиденье и практически задремала.

На следующей остановке в автобус вошла женщина. Маленькая, сухонькая. Килограмм сорок пять в ней было, не больше. Кожа цвета некрепко заваренного чая. Что-то с печенью, не иначе.

Аккуратно подкрашенные помадой кирпичного цвета губы. Голубая вязаная шапочка, строгая черная куртка, в вороте которой виден невнятного коричневого цвета шейный платок. Клетчатые старушечьи брюки. Из тех, что со шлевками на поясе, визуально утяжеляющие бедра и укорачивающие ноги. В текстильных дискаунтах в железных коробах возле касс их горы валяются. За три копейки. А на ногах – шнурованные лаковые ботиночки очень известной марки. Такие продают в дорогих обувных магазинах для дам пост-бальзаковского возраста. Стоят они достаточно много и выглядят стильно.

Все в облике этой женщины было не так. Не было ни одной детали, которая бы гармонировала с другой. Словно одевался человек в темноте. Или в пустоте. Повытаскивал наощупь из шкафа то, что было, и нацепил впопыхах. Лишь бы срам прикрыть.

Женщина села тихонечко на пустое сиденье. Углубилась в созерцание пейзажа за окном. А там просто какое-то бесчинство творилось. К ураганному ветру добавилась молния, с неба посыпалась омерзительная мелкая крупа. Пассажиры с ужасом всматривались в темень за стеклом и полушепотом обсуждали природные катаклизмы.

На следующей остановке вошла старушка. Стряхнула капли дождя с огромного разноцветного зонта, поправила шляпку, оглянулась вокруг. Увидела чайного цвета женщину. Радостно кивнула. Та кивком пригласила сесть рядом.

До меня долетали только обрывки фраз.

– А помните, фрау Майер, мой покойный муж…

– А мой тоже любил… Эх, тяжелая вдовья доля…

Видимо, они были старыми приятельницами.

Подошел контролер. Проверил билеты. Старушка показала удостоверение инвалида. Субтильная ее соседка вытащила билет и предложила старушке поменяться местами – ей сейчас выходить.

Автобус резко, нервно затормозил. Дорога мокрая, скользкая. Женщина легко подхватилась, небрежным движением сунула кошелек в карман. Оттуда что-то вывалилось. Шепнула старушке: «До встречи!» – и нажала на кнопку. Двери открылись.

Девочка-неформал, стоявшая в двух шагах – черные тени, волосы цвета воронова крыла, кожаный черный плащ нараспашку, колготки в сеточку с неровной искусственно проделанной дырой под коленной ямкой и кованые высокие ботинки, – подняла выпавшую бумажку. Это оказалась визитка.

Девочка приблизила картонный прямоугольник к лицу и застыла. Прочитала зачем-то вслух:

– Похоронное бюро Х… Владелец… Часы работы… Подождите, вы уронили! – тронула уже выходившую даму за плечо.

Та обернулась, близоруко прищурила глаза:

– Выброси, пожалуйста, сама. Мне больше уже не надо. А тебе, к счастью, пока не надо.

И вышла в промозглую мартовскую морось.

Я выходила на той же остановке. Она удивительно проворно двинулась в сторону пешеходного перехода, так что я, нагруженная тяжеленными учебниками по международному праву, едва за ней поспевала. Около перехода ветер вырвал у нее из рук зонт. Пока она его ловила, пока удерживала под ледяными струями, я догнала ее. Зачем догоняла – сама не знаю. Какой-то это был сиюминутный порыв.

– Подождите, пожалуйста!

Она обернулась, посмотрела не на меня – насквозь. И улыбнулась кому-то другому, не мне. Словно увидела там, за моей спиной, кого-то, с кем бы с радостью поговорила – если бы на ее пути не стояла преграда в виде закутанной в теплую зеленую куртку молодой женщины с огромным рюкзаком за спиной.

– Что вам угодно? – церемонно так спросила, будто бы мы где-то на балу.

Я растерялась.

– Мне… да ничего. У вас… у вас кто-то умер? Я визитку эту… ту… видела на полу в автобусе. – Разговор был совершенно идиотским, и я окончательно растерялась. Дернул меня черт вообще останавливать эту мрачную, сухую как жердь женщину, всем своим видом навевающую тоску.

– Умер? – Она посмотрела на меня удивленно, как на умалишенную. – У меня кто-то умер?

Я окончательно перестала понимать происходящее.

Вдруг она взяла меня под руку и, наклонившись близко-близко, так, что я почувствовала горьковатый запах успокоительных капель, заговорила:

– Муж. Муж умер. Две недели всего прошло. Меньше даже. Двенадцать дней и четыре часа назад.

Представляете, никогда ничем не болел. Спортсмен – биатлоном занимался, душа компании. А потом тромб. Так бывает. Он умер мгновенно. Скорой оставалось только констатировать смерть.

Женщина зачем-то закрыла зонт. Дождь усилился, и она мгновенно промокла, но как будто не замечала этого. Мы по-прежнему стояли перед пешеходным переходом. Сигнал светофора сменился с красного на зеленый и обратно уже несколько раз, но ни я, ни она не двигались с места.

– Не могу. Не могу оставаться дома одна. Я портниха. У меня свое ателье. С тех пор на работе не была. Не хочу. И дома не могу. Вот и хожу по улицам целыми днями туда-обратно, туда-обратно.

– Вы… вы промокли совсем. Вам надо обсохнуть, – сказала я, чтобы хоть что-то сказать.

Она снова посмотрела сквозь меня. И вдруг улыбнулась:

– А пойдемте ко мне, а? Я тут живу на углу. Вы иностранка? Я слышу ваш акцент. Студентка? Вам надо практиковать язык. Мы с вами будем разговаривать, чай пить. Пойдемте, а? Пожалуйста.

Я не могла ей отказать. Первым, что мне бросилось в глаза, когда мы пришли в квартиру, были комки пыли, летающие по коридору. На столе стояло несколько чашек с остатками заварки. Тошнотворный запах из мусорного ведра буквально сшибал с ног.

Проследив за моим взглядом, она виновато втянула голову в плечи.

– Не могу ничего делать. Не могу. Сил нет, и все из рук валится. Я вижу, грязь, запустение. Вы не думайте, я не пьянчуга какая-то. Просто болит все внутри.

– Давайте я уберу чуть-чуть? Быстренько.

– Давайте, – слабо кивнула она. – Я заплачу.

Потом бы долго пили чай, и она показывала фотографии, рассказывала о муже, о сыне, который живет в Новой Зеландии и даже не потрудился прилететь на похороны отца, о подругах, которым вдруг стало не до нее.

– Микаэла, давайте вы будете приходить ко мне два раза в неделю. Немножко убираться, немножко беседовать со мной. Мне нужна не столько помощница по хозяйству, сколько компаньонка. Живая душа, – предложила она через какое-то время.

Я согласилась. Хотя в тот вечер денег не взяла.

Так я познакомилась с Сандрой, которая и стала моей первой подопечной. А уже Сандра познакомила меня со своими клиентками, которые приходили к ней в ателье. Кому-то требовалось помыть окна, кто-то уезжал в отпуск и нужно было два раза в день выгуливать его собаку. Кому-то – протереть полы и приготовить еду. Я была рада дополнительному заработку. Вместе с мужниной зарплатой в клинике и развозом пиццы получалось вполне пристойно.

Уставали мы с ним, конечно, дико: он после работы, я после учебы, – но зато было ощущение, что все налаживается и уже совсем-совсем скоро мы встанем на ноги.

В тот вечер, когда у нас дома раздался звонок, я как раз пришла от Сандры. Сил после учебы и вечерней уборки не было даже на разговоры.

Но на том конце провода был Витька с очередной идеей.

После дежурных обменов любезностями с мужем, брат потребовал к телефону меня и, услышав мой сонный, утомленный голос, без проволочек перешел к главному:

– Слушай, тут такое дело… Кава звонил. Я тебе не рассказывал о нем? А, ну да. Познакомились недавно. Классный чувак! Есть интересная тема. В городе К. в одной частной коллекции хранится удивительная картина. Очень-очень дорогая. А в Лондоне есть на нее покупатель. Мы можем выступить посредниками. Заработок достойный очень.

Здесь нужно учитывать еще один момент. И Реваз, и Глеб, и Витька с Арамом, и любитель ювелирки Слава покинули родную страну в возрасте лет шестнадцати. Соответственно, их среднее школьное образование в том виде, в каком мы его привыкли видеть, застыло на отметке «восьмой-девятый класс». Все, что было получено потом, – это уже образование в английских школах и университетах. С местной спецификой, само собой.

– Ты меня слушаешь, Мика? Я говорю, вы не хотите поучаствовать? Солидный заработок, отвечаю.

– И что? – напряженно спросила я. Смысловое веретено «частная коллекция – дорогая картина – покупатель в Лондоне – посредник» могло раскручиваться только в одном направлении. И это направление мне категорически не нравилось. – Я-то тут при чем? И вообще, это что? Речь идет о воровстве? Совсем там ополоумели от голода?! На все готовы уже?

Муж, слышавший только мои реплики, оторвался наконец от очередного медицинского учебника, которые теперь читал каждую свободную минуту, подтягивая словарный запас и параллельно готовясь к предстоящему рано или поздно экзамену на право практиковать в Германии самостоятельно, и посмотрел на меня с интересом.

– Ну ты чего, совсем мышей не ловишь? – Витька между тем разговаривал со мной как с дауном. – У тебя есть российский паспорт. Ты сможешь въехать туда. Мы-то сами не можем. Лететь все равно через Москву надо. В армию забирают до двадцати семи лет. Нам со Славкой и Глебом не въехать. А Реваз с Арамом – лица определенной национальности. На таможне прицепиться могут с вопросами. Ни у кого из нас не получится. А тебе – раз плюнуть!

Я все равно не понимала, зачем мне нужно ехать в какую-то горную республику и вывозить оттуда дико ценную картину для лондонского коллекционера. Пусть и за приличный гонорар.

– Никакого криминала, – продолжал Витька. Решив, видимо, что дело сдвинулось с мертвой точки. – Существует договоренность. Хозяин картину продает, новый владелец – приобретает. Ну не с руки ему переться в никому неизвестную страну, да еще и без языка. Он заплатить предпочитает. Ну чего такого-то? Ну не хочешь одна, возьми, вон, мужа с собой. В его возрасте уже можно. Съездите, передадите часть гонорара, вторая поступит на счет… в общем, технологию я тебе потом объясню в деталях. Привезете картину, получим много-много денег. На всех хватит.

Идея поинтересоваться названием чудо-картины, находящейся в частной коллекции города К., оказалась первой разумной мыслью за все время странного разговора.

– А как картина-то называется? – спросила я. – И разрешена ли она к вывозу?

– Картина-то? Сейчас скажу. «Шишки на дереве», кажется.

– Какие шишки? – Я подумала, что ослышалась. – Что, вот так вот прямо и называется? А имя художника? Ты уверен? Шишки? Точно?

– На дереве, – как ни в чем не бывало объяснил единокровный брат. – Шишки или мишки, не помню. Да конфеты такие еще в Союзе были. «Белочка» и эти, мишки. Не помнишь, что ли? Медвежата по дереву ползут. Лес, сосны. Очень вкусные конфеты были. С орешками. Или это «Белочка» с орешками была? Черт, здесь их не купить ни хрена. И автор, художник то есть, с такой же фамилией. Мишкин-Шишкин… Мишкин, кажется. Не помню.

– Какие мишки? – Я начала задыхаться. От приступа хохота на глазах выступили слезы. – Какие на фиг шишки? Какие конфеты? Ты в своем уме? Это картина Иван Иваныча Шишкина. «Утро в сосновом лесу». Ты вообще в школе учился, придурок?

– Да учился, учился, – обиженно забасила трубка. – Точно! Она. Я же говорю, Шишкин. Ну перепутал, подумаешь. Чего это меняет-то?

– Ровным счетом ничего, – говорю, – за исключением одной малюсенькой детали. Картина художника Шишкина, оригинал в смысле, висит в Государственной Третьяковской Галерее. Это такой музей, который находится достаточно далеко от 5-й зоны города Лондона. И еще дальше от города К. Там, в Третьяковке, вообще много шедевров висит. Некоторые граждане даже ходят туда – на искусство посмотреть.

– Ага, – до него начало доходить наконец. – Это получается, что в городе К. у коллекционера никак не может быть этой картины? Подлинника в смысле? Это получается… Это получается, что Кава…

Муж уже хохотал в голос, мешая мне вести воспитательную беседу с младшим братом.

– Это получается, что Каве вашему, который на вас, идиотах безграмотных, пытается бизнес свой поганый делать, нужно оторвать все выступающие части тела. И в полицию сдать по-хорошему. Кто его привел? Реваз? Арам? Где они его взяли? Мошенник он, Кава ваш. Потому что разводит коллекционера лондонского втемную. Или нет никакого коллекционера? Это что ж за специалист такой, который не знает, где именно хранится всемирно известный шедевр? Кому ж они пытались втюхать тогда эту мазню с гор? Слишком много нестыковок.

– Н-не знаю, – неуверенно пробормотал несостоявшийся миллионер Витька. – Вот урод-то. Ну ладно. Скажу ребятам, что кинуть нас хотели. Черт, где ж заработок-то нормальный найти, а? Зачем учились столько лет? Хотя, видишь, диплом по специальности есть, а про мишек в лесу и не знал никто. Серость, блин. Но нам простительно, мы – дизайнеры. – Чуть помедлив, Витька пробормотал: – Слышь, вы с Мишкой через пару недель вроде меня навестить собирались? Привези этих конфет с мишками, а? У вас там полно русских магазинов. Здесь тоже вроде где-то есть, но так дорого. А конфеты вкусные были. Я помню. С орешками.

Совершенно обескураженная, я повесила трубку.

– Нет в тебе, Мика, предпринимательской жилки, – похлопал меня по плечу добродушно настроенный супруг. – Пока ты моешь полы и протираешь пыль, а я развожу пиццу, некоторые картинами торгуют. Шишками на дереве. С мишками вместе. Сегодня не получилось, а завтра обязательно получится.

– Типун тебе на язык! – огрызнулась я. – Нам еще только криминала не хватало. Господи, когда ж он наконец на ноги-то встанет, дизайнер хренов?!

 

Глава 15

Таки шо вы с мине хотите?

Шутки шутками, но через пару лет мы с мужем попали в очень похожую ситуацию, связанную с продажей картин, окончательно убедившую нас, что не своим делом заниматься нельзя.

Однажды через десятые руки нам поступило удивительно заманчивое предложение. Некий человек распродавал целое собрание картин из частных коллекций. Выступал, точно так же, как и в истории с шишками на дереве, в роли посредника. Самому ему заниматься подобными вещами было недосуг, и он искал кого-то, кто бы мог найти покупателей на несколько шедевров немецкой и голландской живописи.

Наше финансовое положение на тот момент уже значительно улучшилось, но ни я, ни супруг по-прежнему не отказывались ни от какого побочного заработка, будь то уход за престарелыми, развоз рекламы или уборка чужих квартир. А тут – совершенно «чистенькая» работа. Всего-то найти покупателя на несколько картин. Памятуя историю с хранящимися высоко в горах мишками, мы решили подойти к поставленной задаче со всей серьезностью.

Для начала провели маркетинговое исследование. Я ж в двух университетах училась, на двух разных языках и по двум разным специальностям. Неужели не осилю простенький анализ рынка? Целевая группа, ценообразование, сегментация – к вопросу мы подошли более чем основательно.

На основе исследования был сделан феерический вывод – нам нужен Антверпен! Именно Антверпен. Да не просто абстрактно Антверпен, а еврейский квартал этого города, ибо там сосредоточены все деньги! В Антверпене находится бриллиантовая биржа, там живут религиозные евреи, управляющие каменьями, там все финансы. Туда и надобно ехать. Там нам точно удастся продать картины.

Интернета в том объеме, в котором он существует сейчас, в ту пору еще не было, и теоретические знания о том, как именно должны выглядеть серьезные бизнесмены, желающие делать гешефты в еврейском квартале, пришлось собирать по крупицам. Один умный, как мне казалось, человек, сказал:

– Ребята, главное, чтобы они приняли вас за своих. Еврейский мир в Антверпене – это закрытое сообщество. Чужих туда не пускают. Ваша задача – показать хотя бы, что вы верующие, серьезные люди. Тогда все получится.

И советов много дал дельных, что да как. Я ему потом, консультанту этому… ладно, не о нем речь.

С миру по нитке собрали экипировку – и кипу мужу нашли, и даже пиджак черный – натуральный лапсердак, и мне юбку в пол и кофту с длинными рукавами, и даже шапку специальную – кокетливую-кокетливую. С сереньким помпончиком.

Правильной шапочки, похожей на те, которые носят еврейские религиозные дамы, не нашлось – так я купила на блошином рынке ту, которая показалась мне подходящей. С помпоном.

Я даже парик нашла, потому что кто-то нам сказал, будто все замужние религиозные дамы должны носить парики, чтобы не демонстрировать посторонним непокрытую голову. Только у меня от природы свои волосы очень густые и длинные, и когда я на них нацепила парик, а сверху шапочку, получился торт «Птичье молоко», который готовил косорукий кондитер. Слоев много, и все свисает в разные стороны и выпирает, как тесто из кадки. Одним словом, воронье гнездо на голове пришлось разворошить и оставить только шапочку. И тем не менее было вполне аутентично и по-еврейски. Так нам, во всяком случае, виделось.

Мне почему-то казалось, что все дело в шапке. Она, эта шапочка, была, так сказать, последним штрихом. Типа подписи на картине известного художника. Вот увидят серьезные торговцы бриллиантами и антиквариатом меня, красавицу, по всем правилам одетую, с минимальной степенью оголенности и в шапочке – и все! Коготок увяз – всей птичке пропасть. Они, голубчики, у меня всё купят. Оптом. Осталось только красиво оформить список шедевров – на двух языках, на плотной, дорогой бумаге, и все. Дело в шляпе.

Невероятно довольные собой, мы поехали в Антверпен. При полном параде, как положено. Долго плутали, но в конце концов нашли этот самый еврейский квартал. Вечер пятницы был. Наступал шаббат. Большинство торговцев закрывало свои лавки и готовилось зажигать свечи в кругу семьи. Они ж не знали, что на их территории высадился бизнес-десант из соседней Германии.

Перед тем как переходить непосредственно к деловой части визита, мы остановились покурить – прямо перед лавками. Потом решили, что надо бы еще по одной. Волновались, да. Не каждый день все же картины продаем.

В этот момент мимо нас прошли несколько молодых людей в шляпах и с пейсами. Оглянулись на меня, как-то странно посмотрели, но ничего не сказали.

Потом прошел еще один человек. Тоже оглянулся.

– Смотри-ка, Микуш, ты даже в этом прикиде производишь на мужчин неизгладимое впечатление! – хмыкнул муж. Гордо хмыкнул, чего уж. Я только кокетливо поправила помпон.

Мы постучались в первую попавшуюся художественную галерею. Дверь нам открыл пожилой мужчина, буквально сошедший со страниц рассказов Шолом-Алейхема.

Невысокая полноватая фигура, сгорбленные тяжелые плечи, крупные, совершенно неподходящие друг к другу черты лица – крючковатый, отталкивающий нос, мясистые, удивительно розовые и свеженькие для его возраста щечки и карие, глубокие, мудрейшие глаза. Облик венчала совершенно седая окладистая борода в полгруди.

Пенсне – я такие только в книжке Зои Воскресенской «Рассказы о Ленине» видела – на папе Илье Николаевиче. Битое молью, потертое драповое пальто, кособоко сползающее с сутулых плеч. Под пальто – такой же видавший виды темный пиджак в катышках шерсти. Теплые ботинки на меху. Дело было в конце августа. На термометре – градусов 25.

Галерея у него была роскошная. Антик, картины, предметы интерьера. Гобелены, посуда, мебель красного дерева. Хозяин на фоне всего этого великолепия выглядел как бедный родственник, которого случайно пустили в богатый дом, забыв предупредить о царящих в нем нравах.

– Простите, пожалуйста, вы говорите по-английски? – вежливо поинтересовалась я. – У нас к вам есть деловое предложение. Меня зовут Микаэла, а это мой муж – Михаэль. В Германии меня называют Мишель, а вообще-то я – Мика. Мы тоже… верующие. Иудеи.

Мужчина ничего не ответил и перевел взгляд на моего мужа, нервно поправляющего кипу. Она у него все время сползала.

Дело в том, что в тот момент супруг был лыс, что твоя коленка. Почему-то ему казалось, что гладковыбритый начинающий психиатр – это намного эстетичнее гладкошерстного. Пациентам, опять же, нравилось. Но вот такой мелочи, как сползающая кипа, он не учел. И заколочкой не прицепить, как это делают все порядочные верующие мужчины.

– Может быть, по-немецки говорите? – с надеждой спросил Миша.

Никакой реакции.

– Или по-русски? – подала я голос чуть громче. Мало ли, может, старик глуховат.

Старый еврей эффектным движением подкрутил левый локон – пейсы у него были дивной красоты. Совершенно седые, длиннющие, ниспадающие до плеч.

– Молодой человек, не надо так кричать. Вы не в лесу. Я говорю на восьми языках, – все это было сказано на прекрасном немецком с легким швейцарским акцентом. – Теперь снимите, пожалуйста, весь этот маскарад и объясните с самого начала, что вас привело ко мне.

Я от неожиданности совершенно растерялась и забыла все, что хотела сказать. Муж же деловито и спокойно объяснил владельцу галереи цель нашего приезда. Галерейщик посмотрел бумаги, поцокал языком.

– Я бедный человек. Откуда у меня такие деньги? Эти вещи здесь не продать никому.

Пожевал бороду, поправил пенсне, снова крутанул локон.

– Молодые люди, вы, видимо, совсем новички в этом бизнесе. Я старый альтруист и раздаю советы бесплатно. Уезжайте. Ни один серьезный человек не будет здесь с вами разговаривать. Если будете долго бродить по кварталу, могут и полицию вызвать.

– Но за что? Мы же не делаем ничего противозаконного! – Я наконец обрела дар речи.

– Девушка, вы пытались изобразить принадлежность к вере, к которой не имеете никакого отношения. Зачем весь этот театр с переодеванием? Вы вон путаетесь в подоле и наступаете на него шпильками, – снова смешок в бороду. Смешок очень теплый, отеческий. – Не мучайтесь, переоденьтесь в джинсы. Хотите чаю? Настоящего, на травах. Я сам завариваю.

Предложение было очень заманчивым, но, вспомнив о наступлении шаббата и остатках совести – именно в такой последовательности, – я помотала головой.

– Ну, как хотите. Вы, молодой человек, вижу, хотите спросить, почему я вам отказал, даже не вникнув толком, в чем дело? Сейчас объясню. Здесь очень замкнутый мирок. Все друг друга знают. Весть о том, что в квартале появились два странных человека, которые изображают из себя правоверных евреев, дошла до меня много раньше, чем вы постучались в мой дом.

Не дожидаясь нашего ответа, он вдруг развернулся и ушел в глубь помещения. А мы остались стоять с открытыми ртами. Пристыженные, но при этом совершенно заинтригованные этим удивительным стариком. Стояли долго, минут десять. Я, грешным делом, вообще решила, что разговор окончен и пора уносить ноги, пока действительно не вызвали полицию. Но тут вернулся галерейщик с дымящимися чашками.

– Угощайтесь, пожалуйста. Молодые люди, вы не учли одной маленькой детальки. Хотите сойти за своих – изучите предмет глубоко. Вы, девушка, так вкусно курили свою тонкую сигаретку – эх, где моя юность в Венском университете…

Вена, значит. Понятно. А мне померещился швейцарский акцент.

– Никогда, слышите, никогда религиозная еврейка не будет курить на людях. А по-хорошему вообще не будет курить! А вы, молодой человек, так сочно целовали свою жену… ой-вей, где моя молодость… Никогда, никогда такое не может происходить на людях в нашей среде.

Меня залило краской, муж начал неистово тереть свежевыбритую голову.

Старик, довольный собой, жизнерадостно захохотал.

– А картины ваши… Тот человек, который вам их предложил, лгун. Картины эти до сих пор находятся в частных коллекциях. И никто не собирается их продавать. Верьте мне. Вам предлагали самые обычные копии. Цена им – пара ваших немецких марок. Мошенник тот ваш человек. А вы – наивные молодые дурачки.

– Постойте, а откуда же вы знаете, как определили-то? – пискнула я, не смея поднять глаз от чашки.

– Ну читать-то я умею! Портной мой – вот пальто мне который пошил – большой коллекционер. Обучил меня в свое время уму-разуму. И связями кое-какими в этом мире поделился. Так что я в курсе, что в мире искусства происходит, поверьте старику. А какой портной, а? Видите? Каков фасон! – Помолчал. – …Идите, дети. Дорога длинная. Машина у вас с немецкими номерами, мне сказали. Ехать долго. Идите. Шаббат шалом!

На прощание он дал нам с собой несколько мешочков с душистым травяным чаем и целую сумку пирожков с повидлом.

Пирожки мы умяли еще по дороге в Германию, а чай берегли. Мешочки хранились у нас еще несколько лет как память об удивительном старике и как предостережение. Не умеешь – не берись.

 

Глава 16

Юрист по собственному желанию

После авантюры с картинами я окончательно убедилась в том, что пора браться за ум и заниматься своей профессией. Учеба в университете постепенно подходила к концу, и нужно было выкладываться по максимуму, чтобы получить хороший диплом. Почему меня в Германии потянуло в юриспруденцию, объяснить не могу.

Наверное, я, как и многие, находилась во власти стереотипов, что, мол, наиболее стабильный доход бывает у юристов и у врачей. Вопрос с медициной для меня был окончательно закрыт, да и хватало нам на семью врачей, поэтому оставалась юриспруденция.

Не могу сказать, что училась я с огромным интересом – скорее по необходимости. В какой-то момент даже втянулась и воспринимала изучение семейного и уголовного права как приятную альтернативу мытью чужих квартир и уходу за чужими стариками. Впереди маячили вполне радужные перспективы. По окончании университета я собиралась поработать несколько лет в крупной адвокатской конторе, а потом открыть свою частную практику.

Плюсы и минусы открытия собственного дела были любимой темой для обсуждения на нашем факультете. Практически все молодые люди были нацелены на собственный бизнес. Девушки… Впрочем, девушек у нас вообще было немного, а иностранок среди них – и того меньше.

Если уж быть совсем точной, то нас было всего три. Тоненькая, длинноногая сербка с удивительным именем Латинка, отличавшаяся трогательной, детской шепелявостью; болгарка Гергана – яркая, эффектная, агрессивная в своем желании достичь успеха женщина-танк и я.

Всех нас выделяло то, что мы были значительно старше большинства студентов на курсе. Ребятам было чуть за двадцать, нам же – почти тридцать. Для них мы были серьезными тетками, непонятно зачем нацепившими на себя это тяжкое ярмо с перетряхиванием пыльных фолиантов в библиотеках, с ночными бдениями над учебниками, с бесконечной необходимостью приработка. А Гергана еще и в одиночку воспитывала трехлетнюю дочь. Как ей удавалось совмещать заботу о маленьком ребенке со столь интенсивной учебой и подработкой в каком-то кафе, до сих пор остается для меня загадкой.

– Мика, скажи, зачем тебе это? – спросил меня как-то однокурсник Хольгер. – Муж у тебя доктор, когда он начнет нормально зарабатывать, денег будет достаточно, дети пойдут. Зачем, объясни мне, женщине в твоем возрасте получать образование, да еще и второе?

Словосочетание «в твоем возрасте» он произнес по слогам, с оттяжечкой, чтобы лишний раз подчеркнуть всю несуразность моего нахождения здесь.

Я начала было долго и пространно объяснять, почему решила стать юристом, но Хольгер, перебив меня, заявил:

– Получила бы рабочую специальность, или секретарскую какую, вон как Антония. Знаешь же, чем она сейчас занимается? Цифры какие-то вбивает в базы данных, бумажки заполняет. Вот и тебе нужно что-нибудь простенькое, чтобы время у семьи не отбирало. Да и вообще женщине-иностранке очень сложно будет найти место в международной юридической компании. Акцент, ошибки в языке, туда-сюда.

– Тебе просто обидно, да? – обозлилась я. Этот короткопалый, рано начавший лысеть парень раздражал меня еще с первого семестра – своей безапелляционностью, заносчивостью и неприязнью к иностранцам. Такой неудавшийся фюрер с комплексом недолюбленного ребенка. Учился он, кстати, очень средненько.

– Бесишься, Хольгер, да? Мы, три девушки-иностранки, ни разу не пересдавали ни одного экзамена, не переделывали ни одной работы. В отличие от тебя, коренного жителя этой страны, с родным немецким и всеми условиями для прекрасного обучения.

– Я?! – взвился Хольгер. – Хочешь сказать, я завидую чему-то? Да чему тут завидовать? Рано или поздно ты все равно поймешь, что юриспруденция – это не женское дело. И уйдешь в какой-нибудь пыльный офис, как Антония. Будешь письма под диктовку шефа набирать и чай подносить.

Пророчества Хольгера сбылись с точностью до наоборот. Промучившись девять семестров, он из-за неуспеваемости вынужден был оставить факультет и пошел учиться на столяра, в то время как все мы благополучно получили дипломы и стали юристами. Но это было чуть позже. А тогда мы с подругами долго обсуждали историю Антонии и сошлись в конце концов на том, что у нее все-таки не все хорошо с головой. Думала я так достаточно долго – до тех пор, пока мы с ней не познакомились поближе.

История Антонии была чем-то вроде факультетской былины, передаваемой из уст в уста.

Девочка эта была единственным залюбленным ребенком в очень обеспеченной семье. Папа – владелец собственного бизнеса, мама что-то такое делала для души – не то рисовала, не то стихи писала. Ребенку с детства прочили блестящую карьеру. Девочка была действительно очень способная, хваткая и к тому же усидчивая. Антония прекрасно училась в школе, проявляя способности как в точных, так и в гуманитарных науках, занималась дзюдо и зачем-то учила португальский. Разносторонняя девочка росла, на радость маме с папой.

Закончив гимназию, Антония захотела стать психологом, но папа не разрешил. Ну что это за профессия такая – психолог? Тесты будешь делать? Девиантное поведение подростков изучать? Или с этими, как их, странными, нетрадиционной ориентации, работать? А может, нервенных дамочек в период менопаузы из стресса выводить? Много сейчас этих психологов развелось. Психологи, терапевты, сексологи какие-то. Тунеядцы. Тунеядцы и позор. Работать надо, и все будет хорошо, а не страдать по всяким несуществующим поводам.

Строгий и авторитарный папа, хозяин крепкого семейного бизнеса, переходящего из поколения в поколение, настаивал на своем. Яркий приверженец протестантской этики, основанной на аскезе и трудолюбии, он и слышать ничего не желал о психологах, тестах, депрессиях и терапиях. Как девочка ни уговаривала, папа был непреклонен.

Нет, и все тут! Юридический. Только юридический. Только адвокат. Достойное будущее, красавица-дочка, гордость мамы с папой. Девочка побунтовала-побунтовала – да и согласилась.

Четыре семестра оттрубила. Когда я поступила, она как раз сдавала промежуточный экзамен. И сдала, причем с очень хорошим результатом. Все это, правда, со слезами, на грани срыва, с полным отвращением к тому, что делает. А потом все же собралась с духом, сказала папе, что так дальше не пойдет, лишилась родительской благосклонности и бросила университет.

Встал вопрос, что делать теперь. Антония решила попробовать себя в рекламе. Для этого нужно было снова учиться. Она пошла на полугодичные курсы, где училась хорошо, но без огонька. Папа покричал, ножкой потопал – да и успокоился. Реклама в конце концов – это не так уж и плохо. Не адвокатура, конечно, но лучше, чем вообще ничего.

Периодически она приезжала в университет, с сожалением смотрела на нас, измученных тяжелой зубрежкой, которой, казалось, не было конца, и рассказывала о том, что специализируется теперь на медиапланировании рекламных кампаний, занимается расчетом эффективности размещения плакатов в различных районах города и что все это намного интересней и разнообразней сухих параграфов бесчисленных законов.

Многие считали Антонию не совсем адекватной – ну ушла и ушла, твое дело, в конце концов. Только зачем бесконечно приезжать туда, откуда ты бежала, сломя голову, зачем рассказывать всем, как тебе сейчас хорошо и как плохо тем, кто остался?

Я же была уверена, что Антония просто ищет себе оправдание и пытается понять, правильно ли поступила, пойдя наперекор родителям и плюнув на несколько лет нелегкого и порой достаточно монотонного студенческого труда. Мне, наверное, как никому другому были понятны ее метания – я однажды поставила свою жизнь вверх тормашками, начав в новой стране с чистого листа, обнулив все счета и твердо решив не оглядываться назад. Поэтому Антонию не осуждала и даже в какой-то степени симпатизировала ее смелости.

Это ж насколько уверенным в себе человеком нужно быть, чтобы бросить престижнейший факультет, обеспечивающий прекрасное будущее, и уйти в пусть и модную, но очень нестабильную рекламную сферу? Собственно, на этой почве мы и сблизились. Я сама предложила ей как-то пойти в ресторанчик, поболтать. Сказала, что мне интересны мотивы ее поступка и я ее совершенно не осуждаю. Она охотно согласилась на мое предложение, и с тех пор мы начали общаться – нечасто, но к обоюдному удовольствию.

Периодически мы перезванивались. Так я узнала, что она закончила свои курсы и устроилась на работу в одно из самых значимых рекламных агентств нашего города. Потом Антония на некоторое время пропала. С полгода ни слуху ни духу. Появившись, она рассказала, что что ей страшно осточертело это планирование с медиа вместе, что сидит она там до девяти вечера каждый день, что от цифр в глазах рябит и хочется выть на луну. Но у папы же больное сердце. И он так гордится, что доченька работает в престижном агентстве! Всем друзьям рассказывает, визитку ее демонстрирует и всячески гордится.

Но ей все время хочется чего-то совсем другого… А вот чего?

– Может, тебе в университет снова пойти? – рискнула я тогда предложить. – Ну черт с ней, с этой юриспруденцией, в конце концов. Подумай, к чему душа лежит, и вперед! Ну не знаю, может, ты экономистом хочешь стать, или дизайнером, или фотографом. Может, еще кем-то. Это тебе решать, но образование какое-то получить нужно.

Она обещала подумать и снова пропала.

И вот как-то душным воскресным вечером Антония позвонила и предложила встретиться немедленно, на пирсе у реки. Там можно посидеть, свесив ноги в воду, покурить, поесть мороженого и все обсудить.

– А до утра это не подождет? – вяло поинтересовалась я, уже зная ответ. Антонии не терпелось поделиться чем-то очень важным, причем немедленно. Мне самой было прекрасно знакомо это ощущение внезапно появившейся идеи, которая захватывает тебя целиком, заставляет мгновенно проигрывать в голове сотни различных комбинаций, лишь бы найти одно единственно правильное решение. Попросить человека в этот момент подождать до обеда, до утра, до воскресенья – все равно что выдернуть штекер из розетки. Лампа есть, а света нет.

– Через полчаса буду, – ответила я сама себе и начала собираться.

Когда я приехала к реке, Антония была уже там.

Издали она напоминала гусыню. Маленькая, аккуратно уложенная головка, рассыпчатые черты лица – как крупа по столу, реденько да невзрачно, широкие плечи пловчихи, объемное, скорее даже овальное туловище без всякого намека на талию, переходящее в удивительно стройные, филигранной формы ноги.

Ноги Антонии явно предназначались другой женщине – длинноволосой, полногрудой, с тонкой талией и округлыми бедрами. Такой красотке они бы определенно подошли.

Но в какой-то момент пасьянс наверху сложился причудливым образом, и дивной красоты длинные и стройные ножки достались невнятной внешне, постоянно мечущейся в поисках своего «я» девице.

Как распорядиться подобным богатством, Антония толком не знала, юбок по причине отсутствия талии не любила, платьев боялась как чумы, помаду использовала несколько раз в жизни – на торжествах, посвященных окончанию гимназии, и когда отец, открывая очередной филиал своей фирмы, в приказном тоне потребовал, чтобы дочь выглядела прилично.

Но даже в обычных узеньких джинсах, обтягивающих стройные бедра, смотрелась Антония просто божественно. Человек, увидевший впервые эти длиннющие ножки, словно вылепленные рукой грамотного скульптора с прекрасным знанием анатомии, уже не замечал ни блеклых, цвета пересохшей соломы волос, ни крупных, почти мужских рук, ни явного неумения подать себя.

Такая удивительная, совершенно метафизическая привлекательность от природы при заурядной внешности делала Антонию еще более загадочной в глазах ровесников, не говоря уже о мужчинах постарше.

Впрочем, ее саму мало интересовали мужчины и все эти межполовые скачки, обнюхивания и облизывания существ противоположного пола, вся суть которых сводилась, по ее мнению, исключительно к кратковременному получению физической разрядки. А раз все настолько примитивно и просто, то зачем тратить время на прогулки, перемигивания и перешептывания? Нравится человек, так подойди, познакомься и скажи, что да как. Ответят тебе взаимностью – хорошо и даже отлично. Не ответят – еще лучше. Чего время-то тратить? Его, время, лучше использовать по назначению. На построение карьеры и поиски себя, например.

Такая вот странная, инопланетная Антония ждала меня на пирсе в душный летний вечер. Девушка – цель. Девушка – движение. Девушка – противоречие.

Увидев меня, Антония безо всяких предисловий и реверансов заявила:

– Хорошо, что ты пришла. Думаю, только ты меня и поймешь. Остальные скажут, что я больная.

После этого она мне рассказала, что решила заняться альтернативной медициной. И что хочет работать с людьми и помогать, и всегда хотела, и поэтому, собственно, выбрала психологию, но папа… Ты же все знаешь… А здесь такие неисчерпаемые возможности – и иглоукалывание, и фитотерапия, и массаж, и камни специальные подогретые на спину нужно класть, и землей себя посыпать, и медом…

Но больше всего ее прельщал массаж.

– Мика, ты не представляешь, сколько видов этого самого массажа существует. И какие чудеса можно делать. Калек на ноги ставить! Радость дарить…

Пока я вникала в услышанное, она мне на полном серьезе сообщила, что теперь как никогда близка к воплощению своей мечты, и никто, теперь уже точно никто не сможет ей помешать.

Гори она синим пламенем, эта реклама, с ее зарплатами и сожженными нервами. Хочу, говорит, что-то для души.

– Совсем ты рехнулась, подруга! – только и смогла я сказать тогда. – Ну что это за профессия? Массажисткой хочешь стать? Это с твоими-то знаниями, с твоей памятью? Спины будешь чужие мять? Ты еще полы иди подметать. Ладно я, иммигрантка, но ты… Зачем? Что за бред?

– Так я и думала! – фыркнула несостоявшаяся адвокатесса. – И ты туда же. Нет бы поддержать подругу. Или хотя бы из вежливости сказать, что тебе это интересно. Ладно, буду знать, что даже разумная, как мне казалось, Михаэла… ой, простите, Мишель, считает меня чудаковатой идиоткой. Чего уж от остальных-то ожидать!

Антония, как и многие немцы, упрямо называла меня Михаэлой, хотя мне очень хотелось быть Мишель. Как эти два имени можно было перепутать, мне было совершенно непонятно. Они и пишутся-то по-разному. Но вот ведь…

– Антония, ты бы подумала все же… Может, вернешься в университет, а? Доучишься, а там видно будет.

– Счастливо оставаться, – буркнула она себе под нос, круто развернулась и понесла свое крупнокалиберное, слегка одутловатое тело на затянутых в тонко-серую джинсу, непропорционально длинных ногах по направлению к машине.

Понятно, что мое мнение касательно университета вообще и юриспруденции в частности она послала куда подальше. Антония пошла в частную академию, которая стоила бешеных денег, но славилась очень качественным образованием в этой сфере и драконовскими требованиями. Папа в очередной раз «выкинул коленце» и отказался оплачивать учебу. Он уже привык к глянцевой рекламной обертке, а тут – снова здорово!

Она училась как зверь. Днями и ночами. И еще умудрялась где-то все время работать, чтобы финансировать дорогую блажь. Куда делись апатия, скука, нежелание лишний раз перевернуть страницу? Человек с головой погрузился в анатомию, физиологию, основы фармакологии. Учила наизусть длиннющие списки каких-то трав и все время практиковалась в массаже.

Я, выждав положенную в случаях смертельной обиды паузу, позвонила ей сама. Антония невероятно обрадовалась и пригласила меня приехать и самой посмотреть, чем она занимается. Продиктованный мне адрес не значился ни на одной из карт. С горем пополам я нашла ее нору в далекой промзоне на окраине города. Приехав один раз и убедившись в том, что приятельница не шутила и в очередной раз поступила так, как считала нужным, я стала наведываться к ней регулярно.

Я приезжала к ней в здание заброшенной фабрики, где она за гроши снимала комнату, чтобы учиться делать массаж. Даже у заброшенных объектов в Германии существует номинальный хозяин, который хочет получать арендную плату. А на нее надо где-то зарабатывать.

Среди клиентов были одни друзья. Денег она не брала ни копейки. В этой конуре стоял только массажный стол. Даже уборной – и той не было. Туалет – где-то по коридору налево и еще раз направо. Вокруг – осыпающаяся штукатурка, какие-то раздолбанные бочки, куски арматуры… Больше всего декорации напоминали «зону» из фильма Тарковского.

Помню, в первый раз, пока дошла до этой фабрики, думала – концы отдам. Повсюду какие-то гаражи, склады, люди невнятные в спецовках бродят, грузовики туда-сюда шныряют. А уж когда заглянула внутрь…

Мама дорогая! Я споткнулась о какую-то валяющуюся на полу ржавую бочку из-под краски и с грохотом растянулась на полу, свалившись плашмя буквально с высоты собственного роста.

Здесь надо пояснить, что я вообще дико невнимательна и страдаю определенной неловкостью, посему падаю регулярно, много и со вкусом. На каблуках и в кроссовках, в брюках и в вечерних платьях. Планида у меня такая. Падучая планида. Друзья и близкие приятели знают, что если на совершенно гладкой дороге есть единственная ямка, то она обязательно будет моей. Если ямки нет и дорога все еще ровная, то я оступлюсь на ровном месте, и ямка будет.

Вот и там я грохнулась. Но там-то – сам бог велел.

В таком виде Антония меня и нашла. С разбитой скулой, до крови сбитым локтем и неэстетично разорванным чулком. Взяла под белы ручки и повела к столу. К массажному. Понятно, что мне в тот момент было не до массажа. Мы промыли боевые раны и долго-долго трепались о ее новой жизни.

У будущего специалиста по альтернативной медицине горели глаза! Это был совершенно другой человек. Я ее просто не узнавала. Она рассказывала о какой-то целебной траве, о точках на теле человека так, будто речь шла о захватывающем романе. Она показывала свои книги, валявшиеся грудой прямо там же, на полу. Учебники, испещренные карандашными пометками, с лепестками цветных закладочек через каждые три страницы.

Чтобы купить новый массажный стол, Антония влезла в большие долги. По-прежнему подрабатывала где только можно. Так продолжалось достаточно долго. Наверное, несколько лет.

В какой-то момент мы слегка потерялись. Я закончила учебу в университете, выдохнула наконец и нашла свое первое рабочее место. Нужно было осваиваться с новым ритмом, и я полностью погрузилась в этот увлекательный процесс.

До меня долетали слухи, что Антония на «отлично» сдала выпускной экзамен и нереально счастлива. Потом она работала у кого-то в подмастерьях, училась, впитывала, даже летала куда-то в экзотические страны набираться опыта. В Китай, кажется, или в Индию. Пару раз мы виделись, и она поражала меня совершеннейшим, абсолютным состоянием умиротворения.

А потом Антония пригласила меня на открытие своей частной практики. В прекрасном месте, в отремонтированном помещении.

– Ты только подумай, – взахлеб говорила она мне по телефону, – что было бы, останься я в университете?

– Что?

– В мире стало бы на одного бездарного адвоката больше. И сильно увеличилось бы число недовольных, разочаровавшихся в справедливости закона, клиентов… Лучше я буду с улыбкой массировать спины, чем с кислым лицом защищать человека, чувствуя, что он мне до фонаря и помочь ему я не могу. И не хочу.

И здесь я не могла с ней не согласиться. Для меня путь в юриспруденцию был скорее рассудочным, чем страстным, но я сумела полюбить новую профессию и научилась получать от нее удовольствие.

Антония же, поняв, что полюбить и даже привыкнуть не получится, не побоялась развернуть самолет на полной скорости и потребовать посадки лайнера на другом континенте. Самолет приземлился, и пассажиры, поначалу недовольные, возмущенные и перепуганные, аплодировали стоя.

 

Глава 17

Черный альпинист и жираф с мандаринами

Есть такое расхожее выражение: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Для себя лично я это выражение применяю исключительно с поправкой: «Скажи мне, кто твой муж…»

Ну, или жена, это кому как повезло.

Мой нынешний муж – психиатр и альпинист. Можно наоборот: альпинист и психиатр. И этим все сказано. Наверное, и я такая, какая есть, во многом именно потому, что живу с психиатром. И с альпинистом.

Альпинист – это принципиально. Потому что люди, которые непонятно зачем, рискуя собственной жизнью, не боясь переломов и обморожений, часами, а порой сутками лезут в горы, исключительно чтобы водрузить на вершине флаг и гордо сказать «дошел», способны на все.

Они карабкаются туда не за деньгами, не за успехом, а иногда даже и не за славой. У них только одна цель – поставить флажок. Пометить территорию и доказать самому себе – смог. Справился. Дошел.

На карачках, волоком, через боль. Но дошел. Волдыри на ногах, скрюченные от холода пальцы, тяжесть в груди и головокружение – не хватает кислорода, веревка скользит и извивается, как живое существо, и страхующий там, на спуске, вроде надежно держит, но все равно на выдохе руки трясутся. Но он идет. И дойдет.

Это люди из какого-то другого теста. Другого замеса и не нашего фасона. Вроде кроили нас всех по одним лекалам – две руки, две ноги, чего там еще, – а вот они другие. Альпинисты и скалолазы… Я даже не знаю, как правильно определить.

Однажды мы обсуждали этот вопрос, оказавшись в весьма непростой жизненной ситуации. У мужа были серьезные проблемы на работе, ему отказывались продлевать контракт.

Мечты о том, чтобы наконец закончить профессиональное образование, сдать экзамен и получить заветное право на частную практику в Германии и статус врача-специалиста, снова грозили рассыпаться в прах.

Я сидела на нашей уютной сиреневой кухоньке и заламывала руки. Снова нужно было искать место, снова доказывать, что ты хороший врач, хоть и иностранец, снова приспосабливаться к коллективу.

Опять приучать секретаря, который печатает выписные эпикризы на основе диктофонной записи, к своему акценту. Опять выслушивать незаметные вроде бы, но весьма болезненные «шпильки» о том, что у уважаемого доктора много ошибок в немецком языке, и артикли не всегда на месте, и стилистика речи отличается от местной. Психиатры же – артисты разговорного жанра… Язык для них – это все. Это ж не гинекологи и не травматологи. Психиатрия – тонкие материи – инженеры человеческих душ. Ну и далее – полный набор клише.

Мне было безумно обидно за мужа, за все годы, убитые на то, чтобы все-таки реализовать мечту, за непросмотренные спектакли и выставки, на которых мы так и не побывали из-за бесконечных ночных дежурств.

За то, что цель, которая была, казалось бы, так близко, снова укатилась под стол двухкопеечной монеткой. Завалилась в щель в дощатом полу – и не вытащить. Где-то есть, а не достать.

– Миш, может, ну ее, медицину эту?

Муж посмотрел на меня как на душевнобольную. С жалостью, но без агрессии. Это прибавило смелости.

– В смысле, ну ее, психиатрию эту? Ну сколько можно в конце концов? Ну невозможно иностранцу работать по специальности, основу которой составляет виртуозное владение языком!

– Микаэла! Замолчи, будь любезна. Не мучай меня, а? – Мишка устало опустил голову на руки.

– Нет, я не хочу сказать, что ты чего-то не понимаешь по-немецки, – я упрямо гнула свою линию. – Или не можешь грамотно выразить свою мысль. Ты прекрасный специалист, но… Можно же уйти в фармакологию в конце концов. Продавать лекарства, например. Ну сколько можно терпеть эти унижения. Или…

Муж с грохотом отодвинул стул, рванулся в коридор и вернулся с ледорубом.

И если бы это был чужой человек, то я бы, наверное, призвала на помощь всех богов и помолилась бы об упокое собственной души. Но мой муж – психиатр. И альпинист. И одного взгляда на этот предмет снаряжения мне было достаточно, чтобы понять, в чем моя ошибка.

У нас дома в коридоре на одной из стен висит ледоруб. Не в том смысле, что мы сильно скорбим по безвременно погибшему при участии этого орудия Троцкому, а так – для напоминания. Для мужа это не только дорогой аксессуар, не просто элемент декора, но и своего рода маяк. Символ того, что все достижимо.

– Микочка, дорогая моя, я же альпинист. Хоть и бывший. Хотя бывших альпинистов не бывает. И когда есть цель – будь то вершина, сдача экзамена, получение нового рабочего места, то к ней надо идти. Трезво оценивать свои силы, прикидывать, где сделать привал, какой провиант взять с собой в дорогу и как распределить ресурсы, чтобы на все хватило, но главное – идти. Понимаешь? Не переживай, Микуш, все получится. Помнишь же историю о черном альпинисте? Вот после этого я ничего не боюсь.

Конечно, я помнила о черном альпинисте.

Когда-то Миша, еще совсем юный, пошел с друзьями, такими же как он студентами-медиками, в горы. Ребята молодые, крепкие – всем по девятнадцать-двадцать лет, группа «спетая» – поход не первый и не второй. Каждый из них четко знал свои обязанности, и никаких проблем не предвиделось.

Маршрут был очень интересный. Шли долго, с частыми привалами, а когда выполнили план, намеченный на день, решили остановиться на ночлег. Разложили костерок, разбили палатки, уселись вокруг, и, как водится, пошел треп за жизнь. Слово за слово – перешли к легендам. А какие легенды в горах – знамо дело, о черном альпинисте. И вот каждый из ребят рассказывал все, что знал об этом таинственном существе.

В какой-то момент девочки (а в группе были не только мальчики) потребовали прекратить, ибо начали вздрагивать от каждого шороха. А шорохов в горах много. Вот и тень какая-то вроде мелькнула, а вот что-то хрустнуло совсем рядом. Народу стало как-то не по себе… Ну и выпили, само собой, немало. Наверное, это тоже сыграло свою роль.

Долго ли, коротко ли – нужно ложиться спать. А ночь летняя, звездная. Тепло, ветерок легкий. Кто-то заполз в палатку, а кто-то улегся прямо в спальнике. Романтика, молодость, вино. Любовь там же где-то, по бортику. Все составляющие счастья.

Миша забрался в палатку и задремал. И тут же проснулся. Так ему показалось, во всяком случае, что тут же. Проснулся от дикого крика. Нечеловеческого. Так не может кричать человек. Звериный какой-то вой. Заспанный будущий доктор Мишка выполз из палатки. Из соседних палаток тоже народ высыпал – полуголый, кто в чем. Все вокруг озирались и никак не могли понять, откуда крик. На улице – никого постороннего. Только угольки костерка догорали.

А светало уже, да вдали паслось стадо коров. Пастуха не видно. Коровы сами по себе. Видимо, горцы из близлежащей деревни выгнали стадо перед утренней дойкой. Вот коровы и бродили неприкаянно.

Ребята крутили головами. И вдруг увидели далеко, выше по склону, маленькую точку, размахивающую руками. Они – бегом туда.

Там стоял один из мальчиков, со спальником наперевес, и орал дурниной. Ребята – к нему: «Что случилось?» А он только икает, трясется и бормочет что-то нечленораздельное про черного альпиниста. Только не совсем черного, а черно-белого. И мокрого.

Уж они его и по щекам хлестали, и трясли – медики же, хоть и юные совсем, – только что «на попа» не поставили. Наконец привели в чувство. И пацан этот, клацая зубами и вращая глазами, рассказал:

– Уроды! Накликали беду. «Черный альпинист есть! Черного альпиниста нет!» А сами в палатки спать. Трусы! А я же в спальнике был, на улице. Просыпаюсь от неприятного запаха. Приоткрываю глаза и вижу черно-белое нечто, нависающее надо мной. И оно меня – языком! Не видно ж ни хрена. Светает только. Я глаза зажмурил, попытался откатиться, а оно – за мной. И лижет всего! Вот все лицо. Я содрал с себя спальник и бегом! Оно какое-то время неслось за мной, но я сумел оторваться!

И тут народ грохнул от хохота. В лагере началась натуральная истерика.

Уж как они его только не успокаивали. Идиот, это корова! Вон их сколько, посмотри! Она тебя небось больше испугалась, чем ты ее. Перепугал животное, нелюдь, и нас всех перебудил.

А он, теребя резинку от трусов, которые зачем-то вытащил из-под тренировочного костюма, твердил, что альпинист его посетил. Самолично и эксклюзивно. Еле-еле утихомирили и вниз спустили.

Больше тот мальчик в горы не ходил, а Миша в тех случаях, когда я начинала паниковать и теряла контроль над ситуацией, всегда напоминал мне о черном альпинисте. И о том, что не всяк, кто мокрый и черный – альпинист. Среди них и коровы попадаются.

Я науку усвоила на «отлично», поэтому, когда после всех мытарств и мучений мой муж наконец, посетив все положенные семинары и отработав установленное количество времени, собрался сдавать свой самый главный в жизни медицинский экзамен, помогала ему чем могла.

Шел мой психиатр к этому экзамену почти семь лет, и результат его был для нас обоих невероятно важен.

Готовились мы с ним день и ночь, учили вместе все эти бесконечные классификации, англоязычные термины, адаптированные на немецкий лад, юридические параграфы, регламентирующие жизнедеятельность психиатрических пациентов, все эти фрейдовские «бессознательные» и прочую жуть. Проигрывали реальные случаи из жизни: «Шесть часов утра. Воскресенье. К вам поступает пациент с такими-то симптомами. Ваши действия?»

Накануне судного дня я до двух часов ночи старательно вычеркивала черным маркером все персональные данные больных на освидетельствованиях, проведенных мужем. Их необходимо было предоставлять приемной комиссии, чтобы убедить экзаменаторов в долгой и плодотворной работе на ниве лечения пациентов. Муж, примостившись рядом, пролистывал последние протоколы, эпикризы и учебники.

А надо сказать, что в последнее время с моей и без того нездоровой головой что-то случилось, и я занялась прикладным творчеством. Юриспруденция – достаточно сухая область, оставляющая мало простора для фантазии. А мне необходимо было каким-то образом отвлекаться от документов, постановлений и распоряжений с инструкциями. Я и раньше делала какие-то бусы-браслеты, а тут решила попробовать новый вид искусства. Декупаж называется. Это когда различные фигурки из папье-маше специальными разноцветными бумажками обклеивают или салфетками, а потом лаком покрывают. В результате минимальными усилиями создаются очень симпатичные предметы интерьера.

Творила я себе потихоньку по ночам, когда уже не было сил копаться в документах. И сотворила однажды… не, не кумира… жирафа. В технике декупаж. Изначально, кстати говоря, думала о пятнистой корове, но сделала жирафа. Не спрашивайте меня, почему именно жирафа – я совершенно равнодушна к этому животному, у меня нет никаких ассоциаций с жирафом, но вот как-то так сложилось. Одним словом, получилось то, что получилось. В технике декупаж.

И подарила я его мужу на день рождения вкупе со всеми остальными подарками, и стоял он у нас на полке, глаз радовал. До того самого утра, когда нужно было собираться на экзамен.

Ночью мой воспаленный мозг, утомившийся от совместной подготовки к экзамену, выдал некий сигнал. Сон приснился. Будто бы надо моему супругу взять с собой на экзамен жирафа. И к нему впридачу мандарин, кусочек черного хлеба и два розовых листочка из тех, которые приклеивают на компьютер, когда хотят оставить кому-то записку. И тогда все получится.

Разбудила я утром мужа, отправила завтракать. А сама задумалась, как бы воплотить мой сон в реальность.

Пока супруг наводил марафет, взяла жирафа, цитрусовое, краюху черного хлеба и стала укладывать в его портфель. За этим занятием он меня и поймал. Даже узел на галстуке ослабил с перепугу и поинтересовался, что на это сказал бы доктор Хауз? Возможно, имеет смысл для начала исключить волчанку и аутоимунные заболевания, а потом назначить антибиотики широкого спектра?

– Так и так, – говорю, – дорогой, было мне видение. Вот это вот длинношеее животное нужно взять с собой. Да не одно, а со товарищи. И тогда все получится, и экзамен будет наш. И не сопротивляйся. Я ж тебе не предлагаю пятачок в колготки положить и под пятку. Ты и колготок не носишь. А жираф – самое то. В яблочко. Вот и мандаринка к нему…

– Хорошо, – легко согласился Миша-Михаэль, видимо, прокручивая в голове, каким образом можно эффектно использовать мое поведение во время экзамена – при рассказе об очередном расстройстве психики. В качестве наглядного примера, так сказать. «Вот, кстати, в подтверждение моей теории могу привести недавний случай из практики. Пациентка замужем, образованная, юрист по профессии…»

У моего мужа есть великолепное качество. Он со мной никогда не спорит. Если что-то не так, то просто делает по-своему и все. Вот и в тот раз Миша покладисто взял портфель с жирафом и, поцеловав меня на прощание, уехал сдаваться.

Пришел на экзамен. Все шло замечательно, муж отвечал на вопросы, приводил какие-то примеры. Экзекуция уже подходила к концу. Позади были сорок пять минут мучений. Оставалась формальность. В какой-то момент его попросили предоставить документы. Те самые, которые я готовила предыдущей ночью. Миша открыл портфель, а из него торчит… голова жирафа. Он же здоровый, жираф-то. Сантиметров тридцать, наверное. Лежа ему было неудобно, и я его поставила.

– Ой, какая красота! А что это у вас? – заприметил животное один из экзаменаторов. – Можно посмотреть?

Ну не откажешь же.

– Да, конечно, – смутился доктор Михаэль и потянул жирафа за голову. Он же не видел, что к его задней ноге я привязала маленький пакетик, в котором лежали мандаринка, хлеб и два листочка… Мысль взять пакетик пришла мне в голову в последний момент. Хлеб оставлял крошки в портфеле.

– Это талисман на счастье. – И супруг полностью вытащил животное на свет божий.

Когда увидел пакетик, было уже поздно. Жираф оказался в руках оппонентов.

– Какая красота! – зацокали языками солидные мужи. – А это что ж такое?

– А это… ему покушать. Экзамен долгий… ну и записать там чего, если нужно. На листочке.

Экзамен на соискание высшей степени… в психиатрии и психотерапии… Солидный мужчина «за сорок» в дорогом галстуке и идеально начищенных ботинках. Ученые люди, протокол, истории болезней на столе. Жираф. А это ему покушать. И заметки сделать, если что. Память у него плохая, у жирафа. Записывать все нужно, а то забывает.

Преподаватели понимающе переглянулись.

– Это у нас в России примета такая. Психиатрическая. Говорят, помогает, – проблеял белый как полотно доктор Михаэль.

– Определенно, – хмыкнул старенький профессор, ведущий протокол. – Время вышло. Документы мы посмотрим. Подождите, пожалуйста, решения комиссии в коридоре.

Я даже знать не хочу, какими словами поминал меня мой благоверный во время нервного ожидания.

– Поздравляю, доктор, – вышел в коридор председатель комиссии, – вы блестяще сдали экзамен. И… спасибо за поднятое настроение. Давно мы так не смеялись.

Муж сухо поблагодарил профессора, забрал документы, крутанул трясущимися руками ключ зажигания и с визгом рванул домой.

– Мишка, ну что?! – Я выскочила в коридор и кинулась ему на шею. – Сдал? Ну не молчи ты, бестолочь! Сдал или нет? Помог жираф?

– Мика, ты… ты… – Муж не находил правильных слов. – Тебе, тебя… убить мало! Ледорубиком, ей-богу. Чокнутая. Чокнутая и есть. Хотя какой еще должна быть жена у психиатра? Сдал, дорогая. Конечно, сдал. Если б не жираф. Одна надежда на него была. Не подвел, длинношеий.

 

Глава 18

Ночь на тумбочке и Жуня с палочкой

Когда меня спрашивают, легко ли жить с психиатром, я, честно говоря, теряюсь. Дело в том, что мы с самого начала, с первых дней нашей совместной жизни договорились, что не будем приносить работу домой. И если с моей основной работой на тот момент все было совершенно понятно – швабры да горшки, половые тряпки да пивные кружки, то супруг уже тогда делал первые шаги в медицине. А это означает те самые пресловутые ночные дежурства, дикий стресс, усталость, отсутствие свободного времени и – как ни крути – желание поделиться с близким человеком проблемами, накопившимися за день на работе. А на работе – дурка.

Я долго привыкала к тому, что мой муж – психиатр. К тому, что далеко не все у них там так радужно и весело, как это звучит в анекдотах. К тому, что среди пациентов бывают и наркоманы, и психически больные преступники, а в их числе и убийцы, и насильники. Бывают и просто симулянты.

Истории, происходящие в недрах психиатрических больниц, порой иначе как сюром и назвать нельзя. Однажды мой муж провел ночь дежурства, на тумбочке. Работал он в тот момент в клинике, где часть отделений – закрытые. Закрытое психиатрическое отделение – это двойные двери, которые всегда заперты. Посещение больных возможно только в строго определенное время. Пациентам категорически запрещено покидать территорию отделения.

Комната отдыха дежурного врача в той больнице находилась за пределами отделения, но перед второй, наружной дверью. Ключи от дверей – только у персонала. Больница огромная, и дежурят одновременно два доктора, которые делят между собой «сферы влияния». Таковы были исходные данные.

Теперь смотрите. Время полчетвертого утра. Муж, провозившись до двух с тяжелым пациентом, наконец добрел до койки и свалился. Обычно врачи ложатся отдохнуть, не раздеваясь, чтобы можно было в любой момент вскочить. Но ночь была жаркая, и… короче, разделся доктор и улегся. Только задремал – слышит, кто-то пытается открыть дверь. Да не просто открыть, а ключами. Звякают ключи, человек тычет в замок то один, то другой. Дверь очень толстая. Голоса «по ту сторону» различить трудно. Ночь. Закрытое отделение. Психиатрия. Связка ключей. Сопение.

А в комнате, надо сказать, все было оборудовано для достойного врачебного отдыха. Кроме одного – по непонятным причинам отсутствовал стул. Вместо него прямо у двери стояла высокая тумбочка. И вот Михаэль спросонья вскочил и в одном, я извиняюсь, исподнем уселся на эту тумбочку.

И, уже сидя на ней верхом, вежливо поинтересовался, кто там? И то правда, кто там может быть, в психиатрии… За дверью молчание. Человек по ту сторону не реагировал и продолжал судорожно подбирать ключ.

Доктор Миша сообразил, что встречать незваных гостей в одних трусах – не комильфо, даже если дело происходит в дурке. А вдруг там женщина? Психически больная женщина? А вдруг нападение? А, не дай бог, и то и другое? Преступница – женщина! И совершенно неизвестно, что может ей прийти в голову. И в какой последовательности. Нужно одеться.

Доктор натянул джинсы и попытался самостоятельно открыть дверь. Не тут-то было. Замок заклинило. С обратной стороны кто-то продолжал упрямо тыркаться в дверь. Поняв, что ситуацию не изменить и смерть нужно встречать с открытым забралом, мой муж уютно уселся на тумбочку и решил ждать. Что-то же должно произойти. Как там в той поговорке? Или ишак сдохнет, или… А, забыла сказать. Свет в комнате был погашен. Муж спросонья так и не сообразил включить его.

Прошло некоторое время, и несчастному с той стороны наконец удалось отпереть дверь.

Она распахнулась. На пороге стоял второй дежурный доктор. Через плечо у него было перекинуто полотенце. Мужчина явно шел спать. К себе в дежурку. В коридоре тоже стоял полумрак. В комнате же, где находился Миша, было совсем темно.

Второй эскулап был сильно близорук. Все, что он смог разглядеть в первый момент, – это силуэт человека, сидящего на тумбочке.

Крик, который стоял в комнате, охрана услышала через две двери. Отомкнув все запоры, охранники с улицы прибежали в злополучную «дежурку» и застали двух сцепившихся в мертвой хватке врачей, выясняющих, кто же спровоцировал безумие.

– Ты, Михаэль, поставь себя на мое место, – горячился постфактум второй дежурный врач, доктор Мартин. – Ты идешь в свою комнату. Ты намаялся, у тебя за спиной несколько часов напряженной работы. Ты берешь чистое полотенце и направляешься к себе, мечтая только о том, чтобы принять душ и упасть замертво. До утра.

– Ну и шел бы себе, крот близорукий, – беззлобно буркнул Мишка. – Ко мне-то зачем ломиться?

– …Ты надеешься упасть замертво до утра. Или до следующего сигнала бипера, – никак не реагируя на реплику оппонента, продолжал Мартин. – Долго не можешь открыть дверь – у тебя в связке до хрена ключей – от всех отделений, от ординаторских. Наконец ты справляешься с проклятой дверью, отпираешь ее и видишь в своей комнате… привидение в одних джинсах, с голым торсом и лохматой головой, сидящее на тумбочке и истошно орущее на твоем родном немецком языке с восточноевропейским акцентом: «Ты чего, совсем охренел?! Твоя комната – этажом выше!»

– Ты что-нибудь про 3-ю улицу Строителей слышал? – устало парировал доктор Миша, который в запарке так и не удосужился надеть майку. – «Иронию судьбы» не смотрел, конечно? Погоди, я тебе сейчас перескажу в двух словах, и тебе тоже станет хорошо. Ну если не хорошо, то, по крайней мере, весело.

Однако весело бывает не только моему супругу. Дело в том, что русскоязычных психиатров в наших краях в принципе не очень много. А наши люди за границей, разумеется, хотят лечиться у «своих» и на русском языке.

Уж какими правдами и неправдами некоторые пациенты узнают домашний номер доктора – сказать не могу. Но только многие не видят ничего зазорного в том, чтобы позвонить домой и попробовать назначить встречу с врачом в приватном порядке. Иногда в телефонной книге находят меня и звонят на мои рабочие телефоны. Фамилия-то у нас одна. И не беда, что я юрист и никакого отношения не имею к медицине. На безрыбье, как говорится…

Однажды вечером у нас дома раздался звонок. Я только-только приняла ванну с ароматическими маслами и находилась в самом благодушном настроении. Занялась маникюром.

– Здравствуйте! Я могу поговорить с доктором?

Приятный мужской голос, относительно молодой.

– Добрый вечер! А его нет. Представьтесь, пожалуйста. Я ему передам, что вы звонили.

Не потерять бы потом эту бумажку. Я всегда все очень аккуратно записываю, а потом не менее аккуратно теряю.

– Нет-нет. Мне нужна личная встреча. Консультация. Как можно скорее, – настаивал мужчина.

Черт, ноготь смазала! Да что ж за напасть такая. Стоит вечером остаться дома одной и устроить себе именины сердца со свечами, шампанским и легким романчиком в мягкой обложке, как кому-то срочно нужна личная встреча.

– Хорошо, я передам обязательно. Всего хорошего.

Я воспитанная девушка. Я очень воспитанная девушка. Нет, не так. Я взрослая воспитанная женщина.

– Ой, девушка, постойте! – Мужчина совершенно не собирался заканчивать разговор. – Меня зовут Антон. А вы тоже врач? Может быть, вы мне поможете? Давайте я вам расскажу. Сил моих больше нет. Дело в том, что она совсем сошла с ума. Окончательно…

Я таки невоспитанная женщина.

– Подождите, – сказала я уже более раздраженно, – я не врач и в общем-то не имею никакого права не то что консультировать, но даже и слушать о ваших медицинских проблемах. Я вам дам рабочий телефон, позвоните завтра с утра в клинику, назначьте время, скажите, что вы хотите на прием к доктору такому-то.

– Да нет же! – Человек меня совершенно не слушал. Накипело, наболело, «бутыль опустела и тянет поговорить». – Понимаете, я не знаю, как нам дальше быть. Она отказывается есть. Только пьет. Она не хочет выходить на улицу, выскочит на десять минут и бегом назад. Она отказывается общаться со мной и с моей мамой…

Понятно. Какая-то дама с горя или от скуки в иммиграции начала попивать. Еще и свекровь, наверное, пилит ее бесконечно. Сынулю любимого стерва увела! «Да если б он знал, во что ты, дрянь такая, здесь превратишься, он бы в жизни тебя не вывез! Посмотри, задницу отъела. Дома не убрано, пыль по углам катается. Мой сын не заслужил такого отношения».

Тут кто хочешь запьет. Депрессия у женщины началась. Аппетит пропал. Дама – потенциальная клиентка моего супруга, вне всяких сомнений. Но его нет дома! А я не врач, и помочь мужу этой несчастной никак не могу. И пилочка как назло еще куда-то делась. Не вечер, а катастрофа.

– И главное, – продолжал меж тем заботливый маменькин сынок Антон. – Она отказывается играть! А это очень плохой признак. Уж я-то знаю. Сколько лет вместе прожили.

Во мне проснулся охотничий азарт. Интересно, во что они там играют? Ролевые игры? Школьница и престарелый учитель? Школьница небось под японочку одета. Юбочка клетчатая, трусики белые снизу выглядывают, гольфы черные, ножки кривенькие.

Мечта педофила. А мама-то, мама? Мама какую роль исполняет? Злой супруги перезрелого ловеласа? Убила бы извращенцев, ей-богу.

А может, медсестра и пациент? Она в не застегивающемся на мощной груди халатике на голое тело, в кружевных чулках на подвязках и со шприцем. Он – с приспущенными штанами на волосатой пятой точке. А мама-то, мама? Маму здесь куда девать?

Шалуны.

И чем в данном случае может помочь мой доктор? В «Диснейленд» свозить для смены обстановки или четвертым в преферанс? Он, она, мама и мой муж. Пульку расписать на ночь глядя.

– Что она, простите, отказывается делать? – вспоминаю, как именно Миша разговаривает с такими незваными пациентами. – Играть? Будьте любезны, назначьте завтра время в клинике. Записывайте телефон.

– Ни в мячик, ни за палкой бегать! Ничего не хочет. А раньше так любила ведь. Мама с ней, бывало, выйдет на полтора часа и потом приходит домой вся взмыленная. Жуня ее уматывала напрочь. А теперь все. Лежит. И пьет. Много пьет. Думаю, это очень тревожный сигнал.

До меня медленно начало доходить, что картишками не отделаешься. Наступил ступор, плавно переходящий в истерику. Но человек Антон, не давая мне вставить ни слова, продолжал делиться наболевшим:

– Мы уже были у врача, но он ничего не смог найти. И знакомые дали ваш телефон.

– Простите, – я все еще пыталась держать себя в руках, но получалось плохо. Попросила человека секунду подождать, отскочила от телефона, чтобы подавить приступ хохота, глотнула воды.

Так, досчитать до десяти и, главное, не гоготать! Это непрофессионально в конце концов.

– Антон, у вас проблемы с собакой? Я правильно вас поняла? Мой муж лечит людей. Вам к ветеринару надо.

Дальше последовала фраза, после которой я таки выронила телефон.

– У ветеринаров мы были всяких-разных. Никто органических причин не нашел. Сказали – дело в психике. Мы с мамой подумали, что нужен психиатр. Я слышал, с собаками тоже проводится терапия. Даже передача была по RTL. Главное, найти хорошего врача.

– А русскоязычный-то психиатр вам зачем? – сделала я последнюю попытку вернуть Антона в нашу реальность.

– Так мы дома только по-русски разговариваем. Мы с мамой подумали, что врач должен быть русским. А о вашем муже очень хорошие отзывы. Я навел справки. Так я позвоню попозже? Не отказывайте, пожалуйста!

Позже, когда Мишка вернулся, я вручила ему телефон.

– Милый, если тебя интересует необычный клинический случай, то могу подкинуть. По этому номеру живут Антон с мамой и их Жуня с палочкой. Я даже и не знаю, кто из них пациент.

 

Глава 19

Ловец мыслей. Лечи подобное подобным

И если история с Жуней закончилась в целом вполне мирно – Жунин хозяин Антон перезвонил наутро в клинику, и Михаэль объяснил ему совершенно спокойно некоторые особенности зоопсихологии, то бывали случаи действительно из ряда вон выходящие.

Мы тысячу раз договаривались, что я не буду вступать в дискуссии с теми, кто позволяет себе звонить по домашнему телефону в отсутствие мужа и требовать консультации. И я тысячу раз обещала вежливо отправлять их в клинику.

И все равно не в коня корм.

– Здравствуйте! Можно доктора?

– Добрый день. Дело в том, что вы звоните на мой рабочий телефон. Доктора здесь нет. И потом, он не принимает частным образом. Позвоните в клинику, назначьте встречу. Кстати, откуда у вас этот телефон?

– Девушка, не морочьте мне голову! Мне сказали, здесь можно побеседовать о моем психическом состоянии. Вы кто? – Голос такой странный немного, обгоняющий сам себя. Его хозяин не поспевает за собственной мыслью, спотыкается на гласных, но всякий раз поднимается и упорно идет дальше.

– Я – его жена. А вы, видимо, его пациент. Будущий, как я понимаю. Еще раз повторяю вам, мой муж не ведет практики на дому. Позвоните в одну из клиник, назначьте…

Это вообще неслыханное хамство. Я сидела в своем офисе, у меня через пятнадцать минут начиналось совещание, коллеги бегали вокруг с папками, конец квартала и дел по горло. А тут очередной страждущий. Да еще такой настырный.

– Нет!

Такой натуральный крик, полный отчаяния и ненависти одновременно. Я аж отпрыгнула от трубки.

– У меня есть предложение к вам и к вашему мужу. Скорее даже к вам. Предложение, которое вам просто необходимо – в сложившейся ситуации. У вас просто нет выбора. Нет выбора у вас совсем. Помочь вам, учитывая обстоятельства, могу только я. Только я могу вам помочь. А вы поможете мне.

Он повторял каждое предложение по нескольку раз, меняя лишь порядок слов. У вас нет выбора. Выбора нет у вас. Могу только я. Только я…

Сомнительное акустическое удовольствие, прямо скажем. Сомнительное и жутковатое.

– Я не собираюсь принимать от вас никаких предложений. А для облегчения вашего психического состояния нужно обратиться к любому психиатру.

В дверь тихонько поскреблась секретарша Лиза:

– Мишель, все собрались. Ждем только вас. Вы кофе будете? Я печенье только что купила. Из муки грубого помола. Некалорийное совсем. 5 % жира всего. Честно-честно.

Лиза заботится о нас всех как ответственная воспитательница детского сада. Она знает, что у Андреаса гастрит и ему ни в коем случае нельзя полуфабрикаты. Поэтому тщательно следит за тем, чтобы в обеденный перерыв Андреас брал в кафе на первом этаже что-нибудь горячее. Она в курсе, что у Сюзанны болит горло и у нее с собой специально для этого припасены мятные леденцы.

Она знает, что я вечно сижу на диете. И что если предстоит какой-то тяжелый разговор, то я определенно начну грызть все, что лежит на столе. Поэтому печенье для меня – некалорийное. Девочке двадцать три года. Даже не верится. Не Лиза, а ангел. Лиза – ангел. Ангел – Лиза. Тьфу ты, привязалось…

– Спасибо, Лиза, я бегу уже. Через минуту буду.

Надо сворачивать этот безумный разговор.

– Вы меня даже не выслушали. Меня вообще никогда не слушают. Понимаете, я изобретатель. Но это не главное. То есть это тоже главное, но не совсем. Я знаю, что вы ищете праксис. Что вы хотите приобрести праксис, я хотел сказать. И что просто так вот открыть праксис невозможно.

Темп его речи ускоряется, вот уже и целые слоги проглатываются, словно человек стремится во что бы то ни стало донести до меня важную информацию, пока я не повесила трубку.

– Нужно покупать. Алло, вы меня слышите? Нужно покупать! А вариантов у вас нет. Нет вариантов у вас. То есть не у кого купить. Вот, я все знаю. И еще знаю, что разговаривать об этом… ну, о торге… нужно с вами. Вот, я все знаю. Все знаю я. И даже знаю, какая вы. Вот.

Меня прошиб холодный пот. Этот человек явно следил за нашей жизнью. Мы действительно подумывали о том, чтобы рано или поздно открыть мужу частную практику. Но объявлений нигде не давали и никому об этом не говорили. Ни одной живой душе.

И о том, с какими сложностями это сопряжено, люди, далекие от медицины, ничего не знают. Этот «больной» знал.

– Прежде чем вы положите трубку, а я не впервые сталкиваюсь с таким некрасивым поведением, я вам коротко изложу суть. Во-первых, я изобретатель. Знаете, вот есть ловец снов. Знаете, да? А я изобрел ловца мыслей. Это такая штучка, тоже с перышками, но там еще электромагнитные волны. Пока, к сожалению, он ловит только женские мысли, но прибор еще нужно усовершенствовать. Вы поможете мне, а я вам. Я добуду вам праксис, а вы… Вы меня слушаете?

При попытке вызвать в воображении электромагнитные волны, нежно опутанные перышками, которые должны ловить женские мысли, меня начало трясти в конвульсиях. Умом понимая, что нельзя смеяться и нужно как можно быстрее положить трубку, я зачем-то набрала в легкие побольше воздуха. Как трубач.

Но трубач из меня хреновый. И воздух вывалился наружу гнусным фальцетным ржанием. Так, наверное, смеются черти в преисподней, когда вместо обещанных по КЗОТУ двух выходных их заставляют во внеурочное время помешивать варево в котлах.

– Я вас слушаю. А почему такой половой шовинизм? Почему именно женские мысли? – постаралась я структурировать научную мысль будущего нобелевского лауреата.

– Прибор еще в стадии тестирования. Я пытался обращаться в организации для регистрации патента, но ответа пока не получил. Наверное, еще сырой проект. Но! И это важно. Он работает на расстоянии. Вот смотрите, мимо вас сейчас проходит женщина. Хотите я вам скажу, о чем она думает?

– Не нужно, – я уже вошла во вкус. Мне даже понравилось. – У меня свой ловец мыслей. Пиратская версия. Он, конечно, не столь мощный, как ваш, но все же… Тут одна-единственная женщина, которую я из окна вижу. И мысли ее читаются моим прибором совершенно однозначно. Она думает, что 280 евро – это хамство. Даже за замшу и удобную колодку, но хамство и обдираловка. В Милан надо слетать на пасхальные каникулы, там такие же туфли можно купить в полтора раза дешевле. Как ваш ловец? Мы совпадаем?

– Конечно, – жизнерадостно ответил человек, – я же вам говорю, что все получается. Нужно просто тестировать больше. Поэтому мы будем практиковать вместе. Вот вы уже и согласились, я вижу. Теперь, собственно, вторая часть, главная!

В дверь снова постучалась Лиза. Да я уже и сама поняла, что пора заканчивать. Он совершенно безобиден, но это не повод вступать в длительную дискуссию. Нужно вежливо поблагодарить его за заботу о нашем несуществующем праксисе и порекомендовать ему обратиться к психиатру.

Но не тут-то было.

– Я знаю, где добыть праксис. Где помещение добыть, знаю я. Подо мной находится небольшая парикмахерская. Вот туда-то мы и въедем. Разумеется, вы должны мне половину дохода от праксиса. А о ловце мыслей мы подумаем. Но, сами понимаете, бизнес есть бизнес. Патент я, разумеется, оформлю на себя. Вы согласны?

– Абсолютно! А при чем здесь парикмахерская?

Даю себе слово, что это мой последний вопрос. Просто ход мыслей интересен. Вот про парикмахерскую мне расскажет – и все. Замшевыми туфлями клянусь. Потом он пойдет дальше ловить мысли, а я – ловить сбежавших клиентов. Кому нужен адвокат, не являющийся на совещания и не соблюдающий сроки?

– Все просто. Э-ле-мен-тар-но, – чеканит он слова. – Я их залил. Случайно. Залил сильно. Ну, воду открыл и забыл закрыть. И ушел тестировать прибор.

Пришел через пару часов. Нет, вру, к вечеру уже. Ну ничего, страховка все оплатила. Но!

Я слышал, как хозяйка через пару месяцев говорила какой-то женщине: «Meine Gute! Es ist unmoglich. Ich brauche endlich einen Psychiater». У меня еще тогда родилась мысль… Не могу, когда люди страдают. Такая милая женщина… Понимаете? Но тогда мысль еще не оформилась. Не оформилась тогда еще она. А потом я узнал о вас и вот. Придумал!

– Что же?

– Я их снова залью! Но уже специально. Второго ремонта она не выдержит. И они съедут. А мы въедем туда. И все! Так просто. Понимаете?

Мика, у тебя железная выдержка. Мика – хорошая девочка. Мика – умница. Мика выдержала рынок, бандитские разборки 90-х, эмиграцию, швабру и горшки и даже учебу на юридическом. И это Мика выдержит. Мика постарается. Она даже не икает больше и не втягивает трубно воздух, как слон, которого забыли напоить.

Я старалась вести себя дипломатично. Вспомнила о «возлюби ближнего своего», о толерантности, о сострадании и смирении.

– Ничего не получится. Мне не хочется вас огорчать, но лучше уж я сразу скажу вам правду. Ей, хозяйке парикмахерской, нужен психиатр там. На работе. А если она съедет, кто ж ее лечить будет? Надо вам еще подумать над проектом.

– Да? Вообще-то вы правы. Ну ничего. Она будет к нам приходить лечиться. Это все ерунда. Но я в доле! Это условие!

– Само собой, – успокоила я его. – Вы в доле. Но вы же умный человек. Сами же объясняли, как все непросто с этим проклятым праксисом. Дело же не в помещении. Нам нужно разрешение, бумаги всякие, да? Это не так легко и потребует времени. И если мы устроим рейдерский захват одной отдельно взятой парикмахерской, это вряд ли приблизит нас к заветной цели по легализации праксиса, а вас – к возможности тестировать ловца мыслей. Вы согласны?

– Конечно. Буду думать дальше. Но я в доле?

– Безусловно. Звоните вечерком, мой муж с вами поговорит. Обсудит детали.

– Как приятно иметь дело с умной женщиной! С умной женщиной приятно как! Всего доброго! До вечера!

Вечером, когда я рассказала Мишке о разговоре, он сказал мне, что знает этого изобретателя. Там, в принципе, ничего сложного, но вмешиваться в лечение он не может, ибо это неэтично. Лечащий врач, который ведет ученого последнее время, должен лишь несколько изменить схему приема медикаментов, и все будет хорошо. Он будет тих и покладист, будет и дальше мирно изобретать прочие ловушки.

И еще муж похвалил меня за терпение и профессионализм.

 

Глава 20

Он, она и немного пионов

Нам, конечно же, очень повезло. Мы оба нашли себя в чужой стране, смогли реализоваться в профессии и, что не менее важно, никогда не испытывали ревности к успехам друг друга. У нас совершенно разные сферы деятельности, и я по мере сил не лезу в психиатрию (если только собаку Жуню с палочкой не приводят ко мне домой), а Миша не рассказывает мне, как правильно вести дела того или иного клиента.

Возвращаясь с работы, мы обмениваемся новостями и обсуждаем – настолько, насколько это возможно – проблемы, накопившиеся за день, и нам есть о чем поговорить. А бывает совсем по-другому.

Однажды, гостя у брата в Лондоне, я познакомилась со странной парой. Витя с Ревазом, которые к тому времени стали весьма популярными дизайнерами интерьеров, захотели представить меня своему приятелю, инвестиционному банкиру.

– Ты только не удивляйся, Мика, – предупредил меня перед выходом из дома Реваз, заехавший за нами с Витькой на своем знаменитом ярко-красном «Крайслере».

Это была его самая первая машина, приобретенная лет пять назад. Машину давно можно было бы поменять, взяв что-то менее вычурное и более практичное в городских условиях, но Реваз категорически отказывался. Объясняя свой отказ так: для него этот яркий мустанг – символ того, что жизнь наконец начала налаживаться и можно больше не ездить втроем по одному билету на метро, передавая его друг другу, пока контролер не видит, можно не искать уцененные продукты и не делить два приличных пиджака на пятерых молодых людей очень разной комплекции.

Когда ему робко намекали, что красный цвет – не совсем то, что необходимо серьезному бизнесмену, пусть и дизайнеру, Реваз как всегда прибегал к спасительной в таких случаях поэзии и, театрально закатывая глаза, цитировал знаменитые строки Юрия Левитанского:

С ним никто особо и не спорил. Нравится и нравится. Необычно, конечно. Крупный, слегка располневший кавказец – за последние несколько спокойных лет Реваз несколько прибавил в весе и как-то заматерел – в ослепительно-красном, дамском «Chrysler Cruiser», похожем на конька-горбунка, решившегося на тюнинг, – зрелище не совсем стандартное. Но в конце концов машина – личное дело владельца. Его устраивает – и слава богу.

– Микуш, слышишь, да? – За годы, проведенные в Англии, Ревазик так и не избавился от своего роскошного акцента и периодически пересыпал вполне чистую на сегодняшний день русскую речь сочным и пряными, как восточные приправы, грузинскими словечками. – Договорились, генацвале? Ты не очень удивляйся, когда увидишь эту парочку. Банкира с подружкой.

– Разумеется, Реваз, а в чем дело-то?

– О, гамарджоба, Витюха! – Реваз раскинул руки, желая обнять вышедшего из соседней комнаты Витю – друга, партнера, соратника и практически брата. – Я тут сестрице твоей объясняю про нашего банкирчика. Понимаешь, Мик, батоно банкир у нас со странностями. И дама его… Впрочем, сама увидишь.

Я обещала не делать поспешных выводов, и мы поехали знакомиться. У нас была запланирована партия в теннис. Реваз предпочитал нарды и преферанс, поэтому играть против этой инвестиционной пары предстояло нам с братом.

Я посмотрела на них в тот день и ничего не поняла. Здоровый плечистый красавец-банкир – белокожий, белокурый, с румянцем в полщеки и манерами лорда – и хрупкая, миниатюрная, черноволосая девушка – настоящая Кармен. Или Манон Леско. Сверкнет глазищами – в помещении светло становится, хлопнет ресницами – ветер шелестит. Девушка была настолько яркой, броской, что хотелось слегка приглушить краски.

Это была потрясающе красивая пара. И удивительно безжизненная. Словно кто-то поставил рядом в витрине дорогого бутика два манекена. Туалет, продуманный до мельчайших деталей, гладкие целлулоидные тела, обращенные друг к другу, приклеенные улыбки, и совершенно ничего не выражающие глаза. Манекены не умеют разговаривать. И проявлять эмоции тоже не умеют. Как поставили за стеклом, так и стоят. Протерла утром уборщица пыль в витрине – хорошо, нет – так и будут стоять до следующего дня, глядя друг на друга ничего не видящими широко распахнутыми глазами, сплетя по прихоти лирически настроенного декоратора длинные пластмассовые пальцы…

Всю теннисную партию я не могла отделаться от этого образа. Два невероятно красивых, ярких и, судя по всему, успешных человека, по рассказам Реваза и Витьки, муж и жена, даже не смотрели друг на друга. Точнее не так. Она все время смотрела на него – молча, без улыбки, но и без страсти. Так смотрят на тяжелобольного родственника – не знаешь, сколько ему осталось, и хочется запомнить каждый взгляд, каждую мелочь, вот эту родинку над бровью и смешную привычку почесывать мизинец. Он же глядел на нее как хозяин на непослушную собаку – с некоторым превосходством и изрядной долей строгости во взгляде. Домашние животные должны знать свое место.

Играли они, к слову, достаточно скверно. Так играют два случайных партнера, впервые увидевшие друг друга перед партией и так и не успевшие договориться о том, кто же из них держит заднюю линию, а кто играет у сетки, кто подает первым, а кто подбирает мячи.

После игры мы вежливо поблагодарили друг друга, выпили по бокалу сока в пристадионном баре, где все это время нас дожидался Реваз, и попрощались.

– Вить, что это было? – спросила я брата по дороге домой.

– Это называется скука, – ответил за Витьку Реваз, резко притормозив на светофоре. – Я же предупреждал, Мика. Не понимаю, что они делают вместе.

– Живут! Живут они вместе. Реваз, следи за дорогой, – неожиданно агрессивно сказал брат, расположившийся рядом со мной на заднем сиденье. – Девочку жалко. Что ж за урод такой! Ни себе ни людям.

– Батоно Виктор влюбился, – на французский манер, с ударением в имени на последний слог, протянул Ревазик и подмигнул нам в зеркало заднего вида. – Ну так за чем дело стало? Она, между прочим, неплохой фотограф. Возьми ее к нам, я ж не против.

– Реваз! – прорычал Витька, и Реваз, на мгновение подняв руки над рулем – умолкаю, умолкаю, умолкаю, – больше не произнес ни слова.

На следующий день мне надо было улетать, и я так и не успела поговорить с ребятами об этой своеобразной паре. Это потом уже, через месяц, под большим секретом их историю рассказал мне Глеб – тот мальчик, самый талантливый из всей пятерки, который когда-то чуть не погиб в Марокко, а впоследствии стал третьим партнером в открытом ребятами дизайнерском агентстве.

И, только поговорив с Глебом, я поняла всю трагедию этой пары. Хотя нет, для трагедии не хватало осязаемой боли, страстей, соленых брызг и кровавых слез. Скорее это был тихий крик. Совсем тихий, шепотом, когда связки надорваны и ничего не помогает – ни горячее молоко с содой, ни теплый чай с малиной, ни даже антибиотики. Горло саднит, голоса нет, а крика не слышно. Как у рыбы. Ртом воздух – хвать-хвать, а звука нет.

Следующий раз я увидела банкира только через год – уже одного, без подруги. Он был все так же хорош собой. Только в глазах появилась какая-то затравленность, да руки слегка подрагивали. Может, пил, а может, еще что-то, не знаю.

– Вить, а где та девушка, итальянка или аргентинка, не помню? С ним была. Красавица фантастическая совершенно. Помнишь? – спросила я брата как бы невзначай, памятуя недвусмысленные намеки Реваза.

– А… – Витька только обреченно махнул рукой. – Хорошо, что так кончилось. Могло быть и хуже. Сам виноват во всем, чучело.

– Кто, ты?

– Да нет, банкир наш, кто ж еще. Я-то тут при чем. Такую женщину упустить… Эх…

Витька скупо, в нескольких предложениях описал ситуацию. И пазл наконец сложился. Все стало понятно.

Как рассказать о них? Я и имен их не знаю, если честно. Они как-то представились, конечно, но я не запомнила. Настолько они оба были эмоционально холодными, пресными, бесцветными в ту единственную нашу встречу.

Они были молоды. В районе тридцати. Или чуть больше. Когда-то они даже были влюблены друг в друга. Оба приехали в этот громадный, яркий, бесчувственный город в надежде, что тот их примет и оценит. И мегаполис ответил им взаимностью. Но перед этим перемолол своими мощными челюстями, прожевал, тщательно отделяя надежды, иллюзии, мечты от бесцветной, ломающей кости и нервы реальности, и выплюнул. Выплюнул совсем другими людьми.

Они были молоды, но не наивны. У каждого на тот момент за плечами было по одному браку. И целая серия романов разной степени вовлеченности и интенсивности. Они нашли друг друга, как это бывает, когда соединяются полные противоположности.

Оба на каком-то этапе почувствовали ни с чем не сравнимый озноб одиночества в лабиринтах серых переулков, заплутали в мерцающих отсветах витрин, наглотались дыма безумных клубов, наигрались в покорителей мира и выбрали друг друга. Чтобы остаться вместе. Остаться просто потому, что вместе проще, чем врозь. Не так холодно и не так страшно.

Они были совсем разными. Они выросли в разных странах, воспитывались на разных языках. Мужчина был родом из северных широт. Жесткий, расчетливый, делящий мир на друзей и тех, кто может быть полезен. Первых – горстка, вторых – легион. Он был успешен и небеден, чтоб не сказать – богат. Он привык брать желаемое любой ценой в рамках закона, а иногда и за его пределами. И, конечно, мужчина был в курсе, что мир несправедлив и полон неравенства. При этом он всегда находился на светлой стороне Луны. Даже когда падала тень. Он умел с ней договариваться.

Женщина была южанкой. Из тех, что ночью перережет горло, если только заподозрит измену, что прибьет до того, как разберется в случившемся. Из тех, у кого дома, в далекой средиземноморской деревушке, пропитанной запахами горячего хлеба с оливками и лопающихся перезрелых апельсинов, осталась многочисленная разветвленная семья с кузинами и бабушками, тетями и двоюродными племянниками.

Из тех, кто любит, отдаваясь полностью, растворяясь, забывая о себе. Кто окружает заботой, укутывая в плотный кокон из теплых одеял, предусмотрительно захваченных в дальний перелет подушек, чтобы у любимого шея не затекла, и всегда подготовленных на случай непредвиденных обстоятельств нужных слов. Тех самых трех-пяти слов, которые могут спасти от неизбежного. Из тех, кто помнит день рождения кошки, принадлежащей тете любимого мужчины. И не забывает позвонить и поздравить. Кошку.

Ему была нужна женщина, которая… А черт его знает, какая. Которая понимает, что бизнес – это бизнес, и он требует времени, энергии, самоотдачи. И что к бизнесу не нужно ревновать. Ей же нужен был он. И больше ничего.

Каждый день мужчина уходил на работу. И работал до вечера. Каждый день женщина провожала его и ждала. До вечера. Каждый день она звонила ему в полдень с предложением пойти на ланч. Но его ланчи были расписаны на полгода вперед. Иногда ей удавалось вклиниться в его плотный график. И тогда это были ее полчаса, только ее и его. Она умела их ценить. И потом долго-долго вспоминала.

А затем наступал вечер. И он наконец приходил домой. Или оставался в офисе, чтобы пропустить стаканчик с сотрудниками. Она терпеливо ждала. Потом в двери поворачивался ключ. И он возвращался. Возвращался, чтобы сказать, что сегодня у них запланирована встреча с тем-то и тем-то. В ресторане, в клубе, в спортивном центре. Что сегодня они идут в гости к тому-то и тому-то. Или гости приходят к ним.

А она не хотела никого и ничего. Она была согласна идти в ресторан. Но вдвоем. Или можно остаться дома. Но тоже вдвоем. Или уехать куда-то. Но снова вдвоем. И к дьяволу его, этот самый бизнес… Который отнимал его у нее.

У женщины, конечно же, было чем себя развлечь. Она читала, занималась спортом, у нее были друзья и свои увлечения. Но все это не заполняло жизнь, когда рядом не было его.

Это как в яйце. Не бывает белок без желтка. И желток без белка не бывает. Или бывает, но очень редко. Ошибка природы. Она же не принимала ошибок. Все должно быть согласно правилам и традициям. По правилам белок и желток вместе. А сверху – скорлупа. И за скорлупой – весь остальной мир. И никак по-другому.

А мужчина был все время рядом и все время ускользал. И был в ее глазах всему виной. Мужчина, который жил с ней под одной крышей несколько лет.

И который с каждым днем становился все дальше и дальше от нее. Женщина просто не умела жить с самой собой. Не так дышалось, не так чувствовалось, не те звуки и не те запахи. Только когда он был рядом, все вставало на свои места. А он… Он не мог и не хотел растворяться ни в ком. В том числе и в ней.

У нее, кстати говоря, тоже было блестящее образование. И хватка, и кураж… И она тоже могла бы, наверное… Но как-то все странно сложилось. Пока была одна – все могла. Они встретились, и она стала им. А он так и не стал ею. Он остался собой.

И женщина все чаще думала о том, что скоро они расстанутся и каждый пойдет своей дорогой. Каждый будет плутать в сизых переулках огромного, яркого и жестокого города уже в одиночестве. И она снова будет искать свой желток, который должен быть под скорлупой.

Я встретила их именно в тот момент, когда они еще были вместе. Но уже были врозь.

Так прошел еще год. Они по-прежнему жили в городе, который напичкан амбициозными молодыми клыкастыми одиночками. В городе, который жесток с победителями и беспощаден с проигравшими. В городе, который редко спит и еще реже плачет. Потому что спать и плакать – это прерогатива слабых. А в этом городе все бодры, сильны и прекрасны. Друг для друга, для начальника, для соседа. Это город сильных и одиноких. А они больше не хотели быть одинокими. Точнее, она больше не хотела быть одинокой рядом с ним. А он был настолько занят работой – биржевой кризис, нестабильность, проблемы, – что просто не замечал ничего. Ни ее, ни одиночества.

Мужчина был совершенно уверен, что ничего не изменится. И в ней был совершенно уверен. Но он ошибся.

Все произошло за один день. Сначала она долго стояла перед зеркалом. Примеряла новое лицо. Новое-новое. Не надеванное ни разу еще. Примерила – получилось бледненько. Краски не хватало. Надела берет. Так-то лучше. Французский шарм появился. Француженки в беретах не могут быть «при ком-то». Они сами по себе. И она теперь тоже будет сама по себе.

Приложила к лацкану пиджачка пионы, утром купленные у цветочницы. Красиво и очень по-французски… Пионы купила, когда бегала за круассанами. Чтобы к тому моменту, когда он проснется, на столе была свежая выпечка. Шел проливной дождь – в этом городе много дождя. На вырост. Но она привыкла – под дождем хорошо думается и плачется.

Прибежала, поставила цветы в вазу, кофе сварила. А он встал, буркнул, что акции опять упали и его не будет до вечера. Где он акции эти видел? Во сне, что ли? К кофе не притронулся, круассан надкусил и отложил, а пионы… пионы ему мешали. Запах не тот.

Ей он сказал, что на ланч занят, а вечером идет с коллегами играть в гольф. А ты займи себя чем-нибудь. Кредитка на столе. И вообще мне надоело твое нытье. И твоя рефлексия бесконечная. И твое растворение во мне. Иди вон с подружками в кафе посиди. Платье себе купи, не знаю. На массаж сходи или в спа. Не ной только, умоляю тебя. Сил нет слушать твое нытье. И про ребенка не затягивай снова эту песню. Некогда мне детей заводить. Биржа – это игра. Пока молодой, пока карта идет, пока фарт – надо пользоваться. Собачку себе заведи и выгуливай ее. Какое-никакое, а дело.

Между ними произошел привычный диалог:

– Я хочу работать! Не могу больше дома сидеть.

В ответ – колкий смешок, сухие, как позавчерашний ужин, фразы:

– Я не разрешаю тебе работать, непонятно? Это неприлично, что женщина работает – при моих доходах, при моем статусе. Неприлично! Что мои партнеры подумают?

Когда за ним закрылась дверь, она вымыла чашки, расчесала волосы и попробовала на вкус новую эмоцию. Я сама. Да. Вот так. Еще раз. Я сама. Открыла сумочку, высыпала на стол содержимое. Помада, ключи от дома, ключи от машины, салфетки, противозачаточные таблетки. А, вот и она. Визитка.

Снова подошла к зеркалу. Поправила лицо вместе с беретом. Привыкнуть же надо к новому образу. Пока еще не очень сидит. Ну да лиха беда начало. Вернулась к столику, взяла пионы, вдохнула глубоко-глубоко и схватила телефон. Набрала номер по памяти. Визитка не понадобилась.

– Я поеду. Нет-нет. Все решено. Через час буду у вас. Портфолио со мной.

Мужчина вернулся домой под утро – не слишком трезвый и не слишком счастливый. Пошатываясь, ввалился в спальню и включил свет – он никогда особо не заботился о ее покое. Он вернулся домой, и она должна его встречать – а как иначе?

На тумбочке у кровати стояла ваза с пионами, а рядом – беленький четырехугольник. Буклет. Присмотрелся близоруко – какая-то компания в Сингапуре. Что-то с модой связанное. Непонимающе повертел в руках. На обратной стороне по боковому краю – черный частокол буковок. Одна строчка всего.

«Я сама. Попробую сама. Ключи и кредитка на столе. Звони».

Он не поверил. Не поверил до утра и уснул прямо в галстуке и в ботинках с носками. Не поверил и утром. И вечером следующего дня. Но дома больше не было круассанов, кофе и свежих пионов. И ее тоже не было.

Через три дня мужчина решился позвонить. Женщина сразу подняла трубку.

– Возвращайся. Пошли сегодня на ланч.

– Не могу. Я в аэропорту. Через час самолет. Я сама. Мне давно предлагали. Пока на шесть месяцев, на практику. А там – как получится.

– Зачем? – тупо переспросил он, уже зная ответ. – Я же зарабатываю столько… У нас все есть. У тебя все есть…

– Потому что я сама. Я устала искать тебя. Искать, ждать, приносить круассаны и быть твоей тенью. Устала искать тебя. И случайно нашла себя. И мне понравилось, знаешь.

– А как же я?

– А ты познакомишься с булочником и будешь сам покупать себе круассаны. А там – как получится. Мне пора. Пока.

– Пока. – Он тупо повертел в руках трубку. Взгляд упал на стол. Там все еще стояли слегка подвядшие пионы. И почему-то его совсем не раздражал запах.

 

Глава 21

Малиновый уксус и история о потерянном пуфике

Я не знаю, как сложилась дальше судьба этих людей. Вернее, я в курсе, что банкир нашел себе другую девочку, которая, наверное, точно так же покупает ему по утрам круассаны, а вот что стало с его бывшей подругой, мне неведомо.

И снова я невнятно выражаюсь. Потому что никто из нас не в курсе личной жизни этой женщины. Но слухи, что после двух лет в Сингапуре она вернулась в Лондон и превратилась в востребованного фэшн-фотографа, докатились даже до Германии. И каждый раз, вспоминая о них, я думаю, что произошло маленькое чудо. Потому что она нашла себя именно тогда, когда была уверена, что искать уже нечего.

Такие чудеса на моих глазах происходили нечасто, поэтому каждое превращение кукушонка в прекрасного лебедя запоминалось надолго. А однажды я сама стала невольным катализатором маленького чуда. Да не простого, а рождественского.

Дело было 24 декабря, в Сочельник, в 13 часов. Это важно. В 13 часов. В ночь с 24 на 25 декабря весь католический мир встречает самый главный праздник – Рождество Христово. Поэтому магазины 24 декабря закрываются в два часа дня и открываются только 27 декабря. Все нормальные немцы давно скупили годовой запас продуктов, нашпиговали чем положено рождественского гуся и занимались сервировкой стола. Кто-то, упаковав в многочисленные коробочки приготовленные блюда, собирался в гости. Или лихорадочно наводил марафет. Или… В любом случае, их, нормальных, в магазинах давно не было.

Ибо совершенно точно было известно и сверху неоднократно объявлено, что Рождество в этом году наступит 25 декабря. И в прошлом тоже объявляли. И в 1956 году все было точно так же. И они, обычные законопослушные католики и протестанты, сумели к этому Рождеству подготовиться и приобрести все, что необходимо к столу. Некоторые, особо хозяйственные, параллельно сделали запасы и на предстоящую Пасху.

В магазинах остались не совсем нормальные, не уверенные в том, что Рождество сегодня ночью, не имеющие телевизора, не умеющие читать и страдающие потерей памяти. Или не-католики, которым Рождество до фонаря.

Или я, Мика.

Мика ненормальная, Мика – не католичка, Мика – агностик, причем в отличие от Реваза Мика не путает агностика с акустиком, и Мика дико безалаберная.

Мне срочно, кровь из носа, понадобился малиновый уксус. Ни больше ни меньше. В час дня 24 декабря в ближайшем к дому магазине, который был еще открыт. Девушка, расставлявшая товары на полках, посмотрела на меня, как на пришельца. Зеленого и с рожками. И, не зная, что ответить, рассердилась.

Ей тоже надо домой, у нее тоже гусь уже нашпигован, но в духовку не поставлен. И волосы еще не приведены в порядок. И касса не сдана и не закрыта. А тут пришелец-гурман, которому необходим малиновый уксус. В такой день и в такое время.

– Здесь такого нет и никогда не было, – процедила она сквозь зубы. – Вам надо куда-то в специальный магазин. Но уже все закрывается. И вообще…

Короче, очень хотелось выругаться, но корпоративные правила не позволяли.

– Вы действительно не найдете здесь малинового уксуса. Сейчас уже нигде и не купить, – раздался у меня за спиной тихий голос.

Повернулась. Передо мной стоял мужчина неопределенного возраста и вполне определенного статуса. На нем были застиранные джинсы, в далеком прошлом черные, женская растянутая вязаная кофта в крупную «косичку» и поверх всего этого великолепия – жилетка-душегрейка фиолетового цвета. На голове – бейсболка, из-под которой торчал засаленный хвост волос. На ногах – раздолбанные кроссовки, явно знававшие лучшие времена.

Видимо, пьющий. Видимо, опустившийся. Видимо, бомж.

– В принципе, можно было бы заказать в Интернете. Я могу подсказать адреса – там всякие разные уксусы есть. С добавками. Но вы же не успеете уже. Вам же сейчас надо? – продолжал мужчина.

– Ну да, – ответила я, чтобы хоть что-то ответить.

«Сейчас денег просить будет, – проскочила мысль. – Дам обязательно. Сегодня же Рождество. Понятно, что пропьет. Но все же…»

– А вам для чего? Для салата небось? Знаете, есть потрясающий рецепт с авокадо, куда добавляют малиновый уксус.

– Битте? – растерялась я. Бомж-кулинар – это еще круче, чем пришелец-гурман.

Девушка-продавец давно потеряла ко мне всякий интерес. Вокруг нас сновали последние припозднившиеся покупатели, которым не было дела до «асоциального элемента», делящегося изысканными рецептами.

– Я вам сейчас расскажу, как самой сделать малиновый уксус. Это, конечно, не совсем то же самое, что готовый, но лучше чем ничего. Он должен настаиваться три-четыре недели, зато потом вы получите совершенно оригинальный вкус. Значит, берете обычный яблочный уксус, лепестки роз – вам нужно четыре-шесть…

Я смотрела на него во все глаза. И набралась-таки смелости спросить…

Его звали Карл-Хайнц. Было ему тогда пятьдесят три года. Когда-то он был поваром очень дорогого ресторана. А до этого работал в столовой крупного международного предприятия. В ресторане оттрубил шесть лет. Потом попал в аварию и долго был на больничном. В какой-то момент его вежливо попросили уйти.

Запил. А чего ж? От такой жизни как не запить. Ушла жена, забрав сына-подростка. Последнее время он жил один. Нет, не бомжевал, хотя какое-то время жил на улице – там хоть собутыльники есть, которые понимают его… Последнее время бывший повар обитал в крохотной квартирке, оплачиваемой социальным ведомством. Пил, конечно. Зачем врать-то? Пил. Все равно жизни никакой нет. Больной весь, опять же.

Но продолжал собирать рецепты. Когда заводились деньги, Карл-Хайнц шел в интернет-кафе, где изучал кулинарные сайты. Сейчас столько всего интересного появилось. Столько продуктов новых. Столько вкусовых комбинаций. Он все это складывал в папки, записывал в тетрадочки. Вдруг пригодится. Себе ничего не готовил. Для себя же неинтересно. А так – некому.

– …ну вот. И ставите в холод на три-четыре недели. И получаете удивительный продукт. А рецепты, как его потом можно использовать, я вам дам, если захотите.

Я предложила денег. Он не взял. Ему хватает на жизнь, сказал даже с некоторой обидой. Он очень надеется, что этот год будет лучше, чем предыдущий.

И, махнув на прощание бейсболкой, взял с полки пакет молока, творог и пошел к кассе.

Я с тяжелым сердцем поплелась домой, так и не найдя малиновый уксус, а потом в предпраздничной рождественско-новогодней круговерти и вовсе забыла о бомже с кулинарным прошлым. Всякое бывает. И не такое.

И вот через пару месяцев мне понадобилось зайти в небольшой магазинчик всяческих деликатесов. Народу там было полтора человека, ибо погода дрянь, и понедельник, и вообще все очень дорого. Бродила я себе, бродила, рассматривала всякие баночки с приправами. И вдруг услышала за спиной надтреснутый старческий полушепот с характерным баварским акцентом:

– Смотри, Карл, какие у девочки волосы необычные! Ужасно интересные волосы. Любопытно, свои?

Обращение «девочка» слегка смутило, хотя, чего греха таить, я немедленно примерила его на себя, накинула на плечи, покрутилась перед зеркалом – понравилось. Повернулась вполоборота – рядом была только сухощавая старушка в салатовых лайковых перчатках и огромной шляпе цвета июльской мяты. Волос под шляпой видно не было – это успокоило. Значит, речь шла не о ней, обо мне.

Обернулась с явным желанием поблагодарить престарелого эстета.

– Здравствуйте! Так это вы? Как приятно вас снова видеть! Ну что, нашли тогда малиновый уксус?

Прямо за моей спиной в инвалидном кресле сидел породистый пожилой мужчина в темных очках. Седые усы, морщинистые руки с маникюром, добротное пальто благородного бежевого цвета. На коленях у мужчины – обитый черной кожей ежедневник, к корешку которого на цепочке был прикручен крохотный черный карандашик с золотым ободочком. Старик, шевеля усами, что-то сосредоточенно читал.

За спиной мужчины стоял Карл-Хайнц. Тот самый несчастный повар, потерявший когда-то работу, семью и веру в себя. Одинокий, пьющий, депрессивный, коротающий дни в интернет-кафе, где, блуждая по сети, он собирал кулинарные рецепты. На всякий случай. Судя по тому, что я увидела перед собой, «всякий случай» наступил.

Карл-Хайнц, улыбаясь, подкатил коляску ко мне. В это трудно было поверить. На нем было очень приличное серое полупальто, классические брюки на тон темнее, шейный платок цвета перезрелой ежевики. Под мышкой – небольшая мужская сумка.

Никаких бейсболок, засаленных волос, разбитых кроссовок. От неопрятного «конского хвоста» не осталось и следа. Волосы аккуратно подстрижены. А явно наметившаяся лысина его совершенно не портила. Скорее, придавала некий шарм. Вообще Карл-Хайнц теперь производил впечатление успешного, знающего себе цену мужчины среднего возраста. Не скажу, что пожилого, но пожившего…

– Познакомься, Берндт, это Мишель. Она – русская. Если бы не она, мы бы, наверное, с тобой не познакомились и у меня бы не было любимой работы, а у тебя – меня!

– Если бы не я? А при чем тут я?! – окончательно перестала я понимать ситуацию. Мне никак не удавалось связать воедино элегантного баварца, гурмана с явной алкогольной зависимостью и себя. Впрочем, с логикой у меня всегда было плохо.

Кто-то в этом треугольнике был точно лишним. Этот кто-то – скорее всего, я, ибо Карла-Хайнца я с того памятного предрождественского вечера не видела, дедушку с ежедневником не встречала ни разу, да и назвать себя завсегдатаем подобного рода магазинов тоже не могла. Не говоря уж о том, что никогда не имела никакого отношения к социальной службе, заботящейся о забулдыгах. Посему я ждала разъяснений.

Старик тем временем оторвался от своих записей, поднял голову и, улыбаясь, пробурчал:

– Мишель? Я почему-то думал, что все русские – блондинки. Блондинки с длинными прямыми волосами. И Марии. Или Наташи.

– Ну, я почти Мария. Родители назвали меня Микаэлой. Это здесь я превратилась в Мишель.

– А в вас есть что-то средиземноморское. Такие волосы… Совсем не славянские. Я прав?

– Средиземноморское? Правы. Есть. Греческое.

– Ну вот! – Дед разулыбался как трехлетний малыш. – Я же тебе говорил! Я знаю толк в женщинах, в женской красоте. Когда я был молодым…

Дальше, видимо, должен был последовать рассказ о бурной послевоенной молодости, о женах и любовницах, о детях и внуках. Берндт явно был настроен побеседовать, но в этот момент у меня затрезвонил телефон, и я вышла поговорить на улицу. Когда вернулась, странная парочка уже набрала каких-то невообразимых продуктов, причем Берндт что-то зачитывал из своего ежедневника, а Карл-Хайнц сосредоточенно складывал необходимое в корзину.

Увидев меня, Карл-Хайнц наклонился к старику:

– Берндт, мы выйдем с Мишель покурить, а ты пока расплачивайся. Мы на минутку. Идет?

– Разумеется! – Старик заговорщицки подмигнул мне. – Дело молодое! Мишель, а потом вы поедете с нами обедать? У Карла сегодня в плане нечто невероятное.

– Спасибо огромное! Наверное, в следующий раз. Мне надо на работу возвращаться.

На лице дедушки была написана такая обида, что я даже растерялась. Ужасно захотелось все бросить, поехать с ними, отведать фантастических блюд, которые собирался приготовить повар, попить кофе, поболтать. Но еще больше захотелось расспросить Карла о том, как он дошел до жизни такой. И при чем тут я. И вообще… И как это… При старике, наверное, неудобно.

В свете всего вышесказанного идея покурить показалась мне наиболее разумной.

Мы вышли на свежий воздух.

Карл достал «Мальборо», прикурил, со вкусом затянулся.

– Мишель, у вас такое выражение лица, словно вы увидели мертвеца, восставшего из могилы. А ведь так и есть. Я ожил. И все благодаря вам.

– Да где тут моя заслуга? Мы с вами общались десять минут. В магазине, перед Рождеством, на бегу. Меня ужасно расстроила ваша история тогда. Какая-то такая безысходность, несправедливость. Не знаю. Я и предположить не могла, что вы вот так вот радикально «смените имидж».

– Да я и сам не мог предположить. Честно говоря, считал, что моя жизнь уже кончена. Старался держать себя в руках, чтобы окончательно не спиться. Ну, вы помните… Я рассказывал. И вот – такие метаморфозы. Я словно заново родился.

– А как это произошло? Где вы с ним познакомились? И объясните наконец, при чем тут я?

Надо сказать, что я от природы существо циничное и насквозь испорченное. Боевое рыночное прошлое, а потом и тяжелый иммигрантский старт приучили меня, что верить нельзя никому. Иногда даже себе.

Поэтому сказки про Золушек, чудесным образом избавившихся от алкогольной зависимости путем изучения рецептов итальянских десертов воспринимаю с трудом.

– При чем тут вы? – Карл на секунду задумался. – Я объясню. Вот мы с вами тогда поговорили, и я понял, что все поправимо. Все можно изменить. Вы тогда не побоялись заговорить со мной. Вернее, заговорил-то я, но вы меня не отшвырнули.

– А почему я должна была вас отшвырнуть?

– Видок-то у меня был – сами подумайте. Как бездомный пес. Грязный, неухоженный, пьющий. Пах я тоже, наверное, да? Ну, вы понимаете… Обычно люди шарахаются и если не прямо, то косвенно дают понять, что общение нежелательно. Иногда так явно прочитывается брезгливость на лицах. Да я все понимаю. Все правильно. В основном такие как я сами доводят себя до подобного состояния и жаловаться не на кого. Но все равно…

– Да, понятно. И все же… Где вы умудрились пересечься с Берндтом? Вы же…

– Из разных миров? Небо и земля? – подсказал Карл-Хайнц. – Так и есть!

– Ну так не интригуйте! Вы встретились тогда со мной, мы поболтали немного, а дальше? Что было дальше?

Карл отшвырнул сигарету, эффектным движением расправил шарф.

– Дальше? Я пришел домой, в свое загаженное логово. 24 декабря. Все празднуют. А я совершенно один. Ни сил, ни желания делать что-то для себя самого у меня не было. На душе – помойка. Почему-то подумал о вас. Вы тогда сказали, что в Германии уже много лет, что работаете, что поначалу было очень трудно. Я даже не знаю, кем вы работаете… Да это и не важно. Почему-то подумал: «Вот, смотри, иностранка, ей пришлось учить язык, у нее акцент, все вокруг было чужое. Чужая страна, чужие люди…» Не знаю, как-то так подумалось. И она же не спилась, не опустила руки. Еще у меня соседи есть. Тоже русские. Я с ними иногда общаюсь, когда встречаемся в подъезде. Они из Казах. Казак. Казук… забыл! В общем, из СССР бывшего. Мужчина на завод пошел работать. Сменами. Утренняя смена начинается в шесть. А ему ехать сорок минут. А женщина в доме престарелых полы моет. Им уже за пятьдесят. И ничего, работают. Они совсем плохо по-немецки говорят, не как вы. Но работают же. А я? Здоровый мужик, здесь родился, у меня родной язык, у меня профессия, я классный повар. И в такое дерьмо себя вогнать! Первый раз так о себе подумал. Конечно, я искал работу и не находил. Возраст уже. Значит, надо дальше искать, пробовать.

Он прикурил еще одну сигарету и задумчиво продолжал:

– После рождественских праздников я сразу пошел на биржу труда. Там сидел часа два в компьютере, но ничего не нашел. Пошел на прием. Мне объяснили, что шансов у меня – ноль. Возраст, перерыв в работе, общая ситуация в стране. Я говорю, что пойду куда угодно. Готов не поваром, а хоть кем. Они обещали подумать.

А я вернулся домой и решил привести свою жизнь в порядок. Выбросил хлам, помыл все вокруг, достал свою книгу с рецептами, решил сделать что-нибудь эдакое. Не для себя… Не знаю для кого. Так просто. Вспомнил, что когда-то я работал только с самыми лучшими продуктами. Ни в каких дискаунтах ничего мы не покупали. Только свежайшие био-овощи, рыба и морепродукты – спецдоставкой…

Поехал в центр – поглазеть, что нового в нашей индустрии. Денег все равно нет, так хоть посмотреть. И зашел в этот магазин. А здесь был Берндт со своим поваром. Повар молоденький совсем, итальянец.

Я услышал, что парень задает продавцу вопрос, на который тот не может правильно ответить. Я подсказал. Мы разговорились. Мальчик ужасно удивился, узнав, что я тоже повар. А Берндт сидел в своей коляске, ни слова не говорил, только слушал.

А потом предложил мне остаться у него и работать. Джулио через две недели должен был уезжать в Милан. В какую-то поварскую школу, повышать мастерство. Потом он собирался остаться в Италии. А Берндт не терпит дилетантов у себя в доме. И он уже просил всех своих знакомых найти ему кого-то, но безрезультатно. А тут – я.

Он сказал, что сам очень любит готовить, что хорошо разбирается в поварском искусстве и сразу, по нескольким фразам, увидел во мне профессионала. И еще… что его не волнует совершенно, чем я занимался в последнее время и почему я в таком, мягко говоря, непрезентабельном виде. Что при желании я могу сегодня поехать с ними и на пробу приготовить что-нибудь, и если ему понравится… Вот так я к нему попал.

У него свой бизнес большой. Что-то с недвижимостью. Но он сам отошел от дел – ноги не ходят. У него есть управляющий, который занимается делами. В доме есть еще экономка, есть приходящая уборщица. Жена умерла несколько лет назад. Дети – один в Мюнхене, другой – в Бостоне. А он живет один, часто посещает симфонические концерты, вернисажи, оперу. У него много друзей его круга. И вообще он совсем не одинок и счастлив, что дожил до таких лет и не потерял вкуса к жизни. Берндт во все вникает сам. Сам составляет меню, обожает ездить со мной по магазинам выбирать продукты. Гостей очень любит… Вот теперь он вас обязательно пригласит!

Я слушала, раскрыв рот.

– Карл, но это же чудо!

– Чудо? Нет, это цепь случайностей и одна судьбоносная встреча. Если бы я тогда не встретил вас, я бы вряд ли что-то менял в своей жизни. Жил и жил бы. Доживал. Спился бы, наверное. А тут знаете, что произошло? Я когда-то читал книгу про позитивную активацию энергий. Слышали о таком? Это теория о том, что все события в жизни – это кости домино. И одно положительное событие способно запустить цепь позитива и наоборот.

Вот так и со мной. Не встреть я вас, не приди потом домой в паршивом настроении, не задумайся о том, что дальше – и не пошел бы я на биржу труда. Не получи я информации о том, что какую-то работу мне все же поищут, не пошел бы я на радостях по магазинам глазеть на новые гастрономические тренды. Вот так.

Карл-Хайнц снова эффектным движением закинул за плечо шарф и провел рукой по волосам.

В этот момент открылась дверь магазина, и продавец вывез довольного сияющего Берндта. На коленях у него лежала огромная сумка с продуктами. Еще одна сумка была зацеплена за ручку коляски.

– Ну, молодые люди, набеседовались? Вот скажите мне, что стоять на ветру? Мишель, поехали к нам обедать! Уважьте старость. И мне доставите удовольствие, и Карлу будет кому продемонстрировать свое мастерство. Какую он делает форель! М-м-м! А суфле?! Фантастика! Едете?

– Извините, мне правда сегодня надо еще работать. В другой раз – обязательно. Обещаю.

Я стояла долго-долго. Пока Карл вез коляску к машине, пока пересаживал старика на переднее сиденье, пока расплачивался за парковку. Прежде чем сесть за руль, он обернулся, сложил пальцы в победную «Викторию», потом помахал мне и крикнул:

– Спасибо еще раз! В жизни все можно изменить. Это точно!

Темно-синий «БМВ» тронулся с места и медленно покатился к светофору…

А я пошла в другую сторону с ощущением, что в жизни действительно все можно изменить. И было невероятно приятно побыть в роли феи, исполняющей желания. Пусть на короткое время, но все же.

И еще мне не давала покоя теория Карла-Хайнца об активации позитивных энергий, или как там она называлась. Теория о том, что одно-единственное событие способно запустить целую цепь связанных между собой жизненных явлений.

Вспомнилась история о потерянном пуфике, раз и навсегда приучившая меня очень внимательно относиться к тому, что и как ты говоришь на чужом языке.

А история такая: в общежитии, где мы жили после переезда в Германию, с нами соседствовал дядя Изя из Гомельской области. Маленький пузатый человечек с бородавкой около левой брови и тройным подбородком. Славился он двумя вещами.

Во-первых, дядя Изя был невероятным похабником и при этом умудрялся рассказывать наипошлейшие вещи с такой изысканностью, что дух захватывало. Фантазия у него была феноменальная. О себе он вещал многословно, обстоятельно и с такими кучерявыми подробностями, что хотелось записывать каждое слово.

Видимо, в свое время дядя Изя прочитал книжку маркиза де Сада – а может, кто на словах пересказал, а также похождения Казановы и приключения Мюнхгаузена. Сюжеты книг причудливо переплелись в его продолговатой голове, и получилось то, что получилось.

Все общежитие, включая восьмидесятилетних старух и десятилетних детей, знало, что дядя Изя был мужчиной хоть куда, обошедшим все злачные места портового Гамбурга, Одессы и почему-то Кейптауна. Чем дядю Изю привлекал именно Кейптаун, и знал ли он точно, где этот город находится, с уверенностью сказать не мог никто.

О себе дядя Изя отзывался скромно – морской волк, был старпомом, избороздил оба-два океана. Когда Сережа с третьего этажа, закончивший в Киеве второй класс, тихонько пискнул, что океанов больше чем два, дядя Изя только цыкнул, и Сережа ретировался. О том, что в родном поселке городского типа дядя Изя тачал сапоги, морской волк предпочитал благоразумно умалчивать.

Во-вторых, дядя Изя был барахольщиком, каких мало. Он до умопомрачения любил шпермюли.

Шпермюль – это организованный вынос мусора. Благообразные бюргеры в определенные дни вытаскивают на улицу все, что отслужило свой век – от мебели до всяких финтифлюшек-безделушек. Кому нужно, тот может брать из лежащих на улице куч все что заблагорассудится. Остатки собирают утром специальные машины и увозят на переработку.

К шпермюлям дядя Изя готовился как к хорошей охоте. Вечером, часов в семь, садился на раздолбанный велосипед и исчезал в темноте. Возвращался за полночь, с рюкзаками, набитыми всяким хламом. Однажды притащил старый довоенный патефон. В другой раз приволок мешок фарфоровых ангелочков. Чашки, ложки, кофеварки, микроволновки… Чего он только не притаскивал. Свою добычу дядя Изя складывал в подвале общежития, а потом перебирал часами, как Скупой рыцарь, сортировал, мыл-чистил и продавал. Что-то оставлял и себе.

Его привлекал сам процесс поиска добычи. Похоже, в не сбывшихся мечтах дядя Изя видел себя неутомимым искателем сокровищ. Возможно, даже пиратом или золотоискателем. Тот факт, что ни один из известных ему океанов не омывал сапожную мастерскую в Гомельской области, дядю Изю совершенно не смущал.

Однажды дядя Изя нашел пуфик. Обычный пуфик – из тех, что были модными в 60-х годах. Обтянутый плюшем, с бахромой, глубокого бордового цвета. Чем привлек дядю Изю пуф – сейчас уже и не узнать. А только вцепился он в него мертвой хваткой.

Почему вцепился?

Потому что был еще Вальдемар Штерн из Кокчетавской области независимой во всех отношениях страны Казахстан, в девичестве – Владимир Штерняков, моторист второго разряда, алкоголик и просто хороший человек.

Вальдемар с дядей Изей вышли «в ночное» вместе. Но не рассчитали сил и накала страстей. А Вальдемар еще горло прополоскал на ход ноги. Дядя Изя-то непьющий был, язвенник, но Вальдемару это нисколько не мешало. Ритуал есть ритуал. Недопитую бутылочку аккуратно уложил в карман, и друзья выдвинулись на охоту.

Не поделили пуфик, бывает. Вальдемар попытался было сделать хук слева, чтобы выбить добычу из рук противника, но не удержал равновесия и рухнул на кучу выброшенных кем-то перьевых подушек. Пока копошился в перьях, пока искал шкалик, вывалившийся из кармана, драгоценные секунды были упущены. Дядя Изя, воспользовавшись преимуществом, подобрал третий подбородок и с пуфиком наперевес кинулся наутек.

Памятуя, что Вальдемар дышит в затылок, дядя Изя движением выспавшейся пантеры дернулся в сторону перпендикулярной улицы и швырнул пуфик в кусты у дороги, справедливо решив, что сейчас главное – сохранить лицо. Во всех смыслах. Потом заберет, когда этот алкаш завалится спать.

Избавившись от пуфика, Изя рванул через дорогу – в полпервого ночи, на совершенно пустой улице и на красный свет. Что не могло пройти незамеченным для наряда полиции, патрулировавшего улицы сонного города. Дядю Изю взяли тепленьким. Ничего особо крамольного он не совершил, но молодым полицейским было скучно, а дядя Изя был весьма колоритен со своей бородавкой, пузом, нависающим над тренировочными штанами, выступившей на лбу испариной и фонариком под мышкой.

– Предъявите, пожалуйста, документы, – вежливо сказал полицейский, в то время как второй вытащил рацию.

Дядя Изя, не владеющий языком Шиллера в полном объеме, но прекрасно помнивший бабушкин идиш, проскулил жалобно, как мог:

– Майн пуф. Пуф ферлорен канн их хабе. Битте хильфе финден. Зофорт.

А надо сказать, что слово «пуф» в немецком языке означает не что иное, как бордель. Публичный дом.

И сказал дядя Изя на корявом своем языке, что он потерял свой дом терпимости и просит о помощи. Найти просит бордель. Немедля и не отходя от кассы.

Лицо молодого полицейского вытянулось.

– Вы только не волнуйтесь. Сейчас найдем. Документы ваши где?

Дядя Изя предъявил паспорт, который по непонятной причине всегда носил в кармане засаленных треников. За всем этим действом исподтишка, с расстояния метров триста, наблюдал подоспевший Вальдемар, уже достаточно протрезвевший, чтобы не светиться перед полицией.

– Все в порядке. – Полицейский протянул паспорт напарнику. – Так… где вы потерялись? Что там произошло?

– Майн пуф! – настаивал дядя Изя, мешая с перепугу языки. – Ссора. Конфликт. Майн пуф. Тепленький такой, рунд (то есть круглый) – я ее, пуф, себе взял, дас ист майн заге их (это мой, говорю я), абер ер загт майн (а он говорит – мой).

– Женщину не поделили? – нахмурился второй полицейский.

– Битте хильфе (пожалуйста, помогите), мне нужно майн пуф. У меня подруга, фройндин. – Дядя Изя постепенно пришел в себя и, поняв, что бить не будут, расслабился, нырнул в родную стихию и принялся вдохновенно врать. – Я ей обещал. Пуф. Гешенек. Подарок ей. Аллес фюр зи (все для нее). А он сказал – это его. Битте хильфе.

– Вы что, свою подругу в борделе оставили? Свою подругу?! – охнули стражи порядка в один голос. – А… убежали зачем?

– Бесте пуф ин дойчланд (лучший бордель Германии), антиквариат, я специалист, – запричитал Изя.

Один из молодых людей насмешливо окинул взглядом рыхлую фигуру специалиста, но ничего не сказал.

– Их бин моряк! Кейптаун и Одесса, их браухе майн пуф (мне нужен мой бордель!). Хильфе битте, а то он – ер ниммт ер (он возьмет его), – снова заскулил Изя.

– Кого именно он возьмет? – напрягся полицейский и снова достал убранную рацию.

– Пуф! Хиер ист ер (вон он)! – взвизгнул Изя, боковым зрением заметив в свете фонаря удаляющуюся фигуру Вальдемара, воспользовавшегося ситуацией и выволокшего злополучный предмет мебели из кустов.

– Стоять! – рявкнул напарник и кинулся за фигурой. Через три минуты он вел под руку онемевшего от ужаса, практически трезвого Вальдемара, державшего перед собой плюшевый объект страсти.

– Ну вот же! Моряки не сдаются! – ликовал дядя Изя. – Я же говорю, дер бесте пуф дер вельт (лучший бордель в мире!). Уж я-то знаю, чем женщину порадовать.

Остаток ночи дядя Изя с Вальдемаром провели в полиции, заполняя всякие формуляры, а наутро все общежитие уже знало хохму про лучший бордель мира, находящийся в единоличном владении дяди Изи.

Я тогда только-только начинала изучать немецкий язык и раз и навсегда запомнила истину – не знаешь, как правильно произносить слово, – промолчи. Не понимаешь смысла сказанного – промолчи! И переспроси. И никогда, никогда не подписывай того, чего не понимаешь.

Очень, надо сказать, пригодилось в дальнейшей жизни.

 

Глава 22

Кило киви и круглые кубики

Эти примитивные, казалось бы, правила я внушала и внушаю ежедневно всем своим клиентам, приходящим в нашу юридическую компанию за консультацией. Не понимаете чего-то? Не подписывайте! Особенно это касается пожилых людей и плохо владеющих языком приезжих. И вроде бы ничего нового я им не рассказываю, и любой разумный человек прекрасно понимает, что, не обладая элементарной юридической грамотностью, можно легко стать добычей мошенников, и все равно чуть ли не ежедневно в нашей фирме раздаются звонки с просьбой помочь аннулировать только что составленный договор на приобретение какого-нибудь чудо-пылесоса, который доверчивый покупатель вовсе и не собирался покупать. Но так вышло. Подписал. И попал в капкан.

А бывают, наоборот, настолько осторожные и предусмотрительные люди, что диву даешься. Вроде бы живет одинокий старик в чужой стране, и языком не шибко владеет, и родственников – никого. Но прежде чем принять какое-то решение человек придет и спросит – верно ли? Не ошибусь ли? Не случится ли чего?

Недавно только общалась с таким дедулей.

– Дочка, не наберешь мне кивий ентих вон? Кило где-то. Больше не надо, – окликнули меня как-то в магазине.

Обернулась на русскую речь. Я его знаю, этого старичка. Видела однажды. Он приходил к нам на бесплатную юридическую консультацию. Есть в нашей фирме такая услуга – раз в месяц мы принимаем русскоязычных пожилых клиентов совершенно бесплатно. Так как вместе со мной в компании работает еще один русскоязычный юрист, мы решили, что эти бесплатные консультации будут нашим посильным вкладом в жизнь русскоговорящей общины города.

Этот старик проживал в стране совершенно один, и социальные службы предложили ему переселиться в дом престарелых, где за ним будет надлежащий уход. Точнее, это он так все понял. Вернее, не понял. На самом деле речь шла всего лишь о медицинском освидетельствовании, устанавливающем степень дееспособности дедушки. И в документах, которые он нам принес, как раз таки было указано, что все в порядке и при желании дед может оставаться дома под наблюдением патронажной службы.

А дедуля недопонял, не расслышал и разволновался. Береженого бог бережет, и он пришел со своими бумажками к нам.

У меня очень хорошая зрительная память. У него, как выяснилось, тоже.

– Я тебя запомнил, дочка, – озвучил он мои нехитрые мысли. – Ты тогда рассказывала, что я не обязан уходить в дом престарелых, если не хочу. Вот спасибо тебе, что оставили дома меня, что не запихали в ентот ихний дом стариковский. Не надо оно мне. Уж сам я как-нибудь! Что ж я, немощный какой, чтоб в доме престарелых доживать?

Несмотря на внушительный возраст дед еще вполне ничего. Осанистый, подтянутый, в чистенькой черной куртке и темно-зеленых вельветовых штанах. Седая аккуратная бородка, умные, выцветшие от времени, бывшие когда-то голубыми глаза, кустистые густые брови, родинка над верхней губой. Зачем ему родинка? Дамская такая, вызывающая. Мушка.

И во всем его облике чувствовалась стать, военная выправка. Спина прямая, плечи расправлены. Как линейку проглотил.

Как же его звали? Григорий? Георгий? Кажется, Георгий Константинович.

– Да никто вас не собирается упекать в дом престарелых, Георгий… Константинович. Это ваше и только ваше решение. Даже если социальное ведомство будет вам предлагать подобное развитие событий, последнее слово все равно за вами. В документах указано, что вы вполне в состоянии обслуживать себя, патронажная служба приезжает каждый день, так что все нормально. Не волнуйтесь.

– Георгий. Зовите меня просто Георгий. Не так уж я и стар, в самом деле.

Лохматые брови на его лице жили собственной, совершенно отдельной от остальной мимики жизнью. Разбегались в разные стороны, тут же снова сходились, потом одна зачем-то ползла вверх, отчего выражение лица становилось совершенно детским, озорным, славным-славным.

– Вот ентих вот кивий, килограммчик, да-да. Руки только не очень слушаются, а сам я еще ого-го. Майором службу закончил. Не смотри, что речь у меня не шибко грамотная. У нас на Алтайщине все так говорят.

Руки у него действительно тряслись. Стариковские, морщинистые руки в бугорках вен, с неровно рассыпавшимися по тыльной стороне ладоней пигментными пятнами – как фасолинки, только темнее. Руки всегда выдают возраст. Если бы не они, то со спины ему вполне можно было бы дать лет пятьдесят.

– …Я вот всю жизнь борюсь с ентим «ихний» и «ентот» – и все никак! Неграмотным и помру. Ты смотри, какие киви! Сочные, спелые. Мы ентих кивий там, дома-то, отродяся не видывали. А здесь – вона чего. Даже я могу купить. Ты, дочка, скажи той комиссии, что я помирать дома буду. Не пойду никуда.

– Георгий Константинович… Простите, Георгий, не нужно никому ничего говорить. Вас никто никуда насильно не отправляет. Вы в прекрасной форме, значит, вполне можете жить дома.

– Да? Точно? – Левая лохматая гусеница снова поползла вверх. – Это уже окончательно? А то енти бумажки когда приходют, я и прочесть-то толком не могу. Заковыристо шибко написано, хоть я и знаю немецкий. С войны еще. Знаешь, дочка, я ведь под Кенигсбергом был. Мальчишкой совсем ушел. Восемнадцати не было. Жалко только, что самый конец застал. Там, в Пруссии, тогда ихнего сословья много было. Там нахватался, пока… Ой, смотри, вторую кассу открыли. Пошли-ка туда скоренько!

И неожиданно резво, совсем по-юношески, рванул к кассе, стремясь оказаться первым в очереди. Я со своей тележкой за ним не успевала.

К кассе мы подошли не первыми. Дед даже огорчился.

– Привык первехоньким везде быть. Дочка, я вот думаю, как это так странно. Мы с ними воевали-воевали… ну не с ентими, которые сейчас. С немчиками. С их дедами. – Он сделал забавное ударение на второе «а», отчего теплое, домашнее слово «дед» приобрело серьезный, протокольный оттенок. – Победили их. И теперь у них старики живут припеваючи. И ихние, и наши здесь. Я вон и кивий ентих купить могу себе, и ананасов всяких, и мангу даже. Как ее есть, мангу эту, не знаю, но купить-то могу! Не знаешь, кстати, как есть-то ее? Да бог с ней, с мангой. Я что сказать-то хотел…

Откашлялся, погладил рукой бороду. Аккуратно выложил на ленту продукты. Упаковку свинины, картофель молодой, помидоры и киви.

– Что сказать-то хотел… Вот я все могу себе купить. А вон возьми брата моего старшого. На Алтае там остался, говорит, не поеду никудысь, здесь помирать буду. Здесь, говорит, родился, за Россию кровь проливал, здесь и помру. Так вот он не то что кивю – никаких фруктов купить не может. Как бабка померла, так и огород забросил совсем. Раньше все свое – огурчики, помидорчики, картошку сажали. А теперь сил у него нету никаких уже. Хорошо, сын евонный в город его к себе забрал, а то так и помер бы один. Погодь-ка, я кошелек достану. Сколько там, не вижу…

Кассирша повторила сумму. Георгий Константинович вытащил старенький коричневый кошелек. На внутреннем отвороте – полустертая, истлевшая на сгибах фотография. Молодой рослый мужчина в военной форме, девушка в тоненьком платьице без рукавов и еще один мужчина – в накинутой на плечи шинели и с фуражкой в руке.

Старик увидел, что я рассматриваю фотографию.

– Это, дочка, мы с Галкой, с женой моей, покойницей, тогда будущей еще – там и познакомились, в Восточной Пруссии, я там остался служить после войны, и брат мой, вот, Игнат. Он старый совсем уже, больной. Спасибо, сынок евонный взял к себе. Иначе не выжить там ему было бы.

Снова закашлялся.

– Я вон вчера с сынком евонным разговаривал. Говорю, купи Игнату моему кивий побольше. Я ему привозил три года назад, когда летал туда в последний раз – отсюдова, из Германии, вез, представляешь?

Так ему очень кивии эти понравились. Сынок хороший у Игната. Это вот мы с бабкой детей не родили. Бабка моя, покойница, не могла. А Игнат – молодец. И сынок хороший, не бросает отца. Обещал купить ему кивий ентих.

Мы уже давно расплатились и стояли у выхода из магазина.

– Ну спасибо, дочка, что поговорила со мной. У меня друзей-то много здесь – вон и в клуб для пожилых людей хожу, в шахматы там играем, в шашки, кино всякие обсуждаем, а вот молодых не вижу совсем. Только вот ребятки приезжают из патронажной службы, но у них-то времени нет. Так, дела сделали и дальше поехали. Хотя мне-то вообще ничего не надо. Сам еще ого-го. Хочешь киви? На, возьми. Чего-то я много купил. Мне одному и не съесть столько.

И протянул мне несколько спелых прохладных плодов…

После этой встречи я шла домой в смешанном настроении. С одной стороны, этот боевой, деятельный дедулька вызывал только положительные эмоции. С другой… Какая-то мысль крутилась в голове и не давала покоя. Что-то, связанное с фруктами определенно.

Киви? Да нет, дело не в них. У меня на киви аллергия, и в моей семье это общеизвестный факт. Но что-то явно имеющее отношение к фруктам. Такое ощущение, что подсознание пыталось вытолкнуть на поверхность какую-то очень важную именно сейчас информацию.

В голове проскакивали обрывки воспоминаний, которые никак не хотели складываться в единый узор. Здесь какой-то проблеск, там – фраза.

Я упрямо перебирала в голове названия фруктов. Дурацкая привычка, оставшаяся еще с детства. Мелькнувшую сиюминутную мысль, пусть даже и ничего не значащую и совершенно пустую, яркой кометой проскочившую в мозгу, нужно обязательно вытащить на поверхность.

И не просто вытащить, а размотать до самого конца весь незамысловатый обычно клубочек ассоциаций и понять причину – почему именно эта фраза или этот знак появились в моей жизни именно сейчас. Вдруг это подсказка? И, пропустив ее, я упущу что-то важное?

Точно так же, как бывший бомж Карл-Хайнц был уверен, что в жизни одно положительное событие способно запустить цепь позитива, я еще с детства не сомневалась, что мироздание – или как там называется вселенский разум у тех, кто не принадлежит ни к какой религии – постоянно подает нам знаки. Надо только успевать их читать. И не лениться.

Киви, яблоки, бананы, груши. Не то, все не то. Мандарины? Нет, нет и нет. Арбуз? Нет, арбуз – это ягода. А в голове мелькнуло «фрукт». Значит, продолжаем искать фрукт. Зачем-то же сознание подкинуло эту идею. Апельсины… апельсины. Что-то такое пляшет огонечком, кружится, несется перед глазами. Апельсины. «Я никогда не ел апельсины. Люди добрые, поможите, сколько сможете. Я никогда не ел…»

Бинго! Килограмм киви в узловатых стариковских руках напомнил мне совершенно другие руки – замерзшие, шершавые, в грязных разводах детские ладошки. И другие фрукты – апельсины. И еще кубики. Круглые кубики.

В момент, когда мысль оформилась, кто-то наверху переключил тумблер, и вместо мягкой немецкой осени в пурпурных кленовых разводах я оказалась в заснеженной Москве 90-х, в районе метро «Бауманская», в двух шагах от Елоховской церкви.

– Теть, поможите, чем можете. На фрукты, и глазки чтоб полечить! Теть, поможите, – тоненький голосок был едва различим в уличном грохоте. А тут еще колокольный звон…

Мы с подругой и коллегой Катей торопились в метро после какого-то интервью. Она фотографировала, я беседовала. Что-то совершенно неинтересное, сельскохозяйственное или овощное, не помню уже. Не то свеклу куда-то гнилую доставили, не то еще что-то. Это такая текучка, которой никто никогда не хочет заниматься и которую в серьезных газетах поручают начинающим попрыгуньям вроде меня. Школа жизни своего рода. Справится репортер, не потеряет интерес к профессии – значит, годен к строевой, значит, можно его будет потом на серьезные задания выпускать. Закручинится, заскучает – значит, непрофессионал. Настоящий журналист должен уметь справляться с рутиной.

– Теть, поможи инвалиду, чем не жалко. Глаза не видят совсем. Поможи копеечкой, – дернул меня за подол длинной шубы из опоссума чумазый попрошайка лет десяти-одиннадцати. Шуба была куплена на кровью заработанные «рыночные» деньги, и я ею невероятно гордилась. Серебристо-серая с голубоватым отливом, цельнокроенная, с рукавом «фонариком» и отложным воротником, она стоила по моим меркам целое состояние.

Носила я ее обычно только на самые ответственные мероприятия – на театральные премьеры, на важные интервью, где хотелось «блеснуть», и выход в этой шубе на примитивное репортерское задание был моим своеобразным протестом. Моим «фи» несправедливому редакционному руководству, которое вместо того, чтобы доверять мне серьезные журналистские расследования или, на худой конец, посещение помпезных пресс-конференций, направило меня делать заметку про урожай. Ах вы так? Ну ладно. Я и туда как леди оденусь. Чтоб знали!

Поэтому грязноватая ладошка, вцепившаяся в мою роскошную шубу, в первый момент ничего кроме брезгливости не вызвала. Я инстинктивно дернулась, оставив в маленькой руке достаточно внушительный меховой клок. Опоссум, даром что дорогущий, был пошит в Польше и немилосердно «лез». Привезена шуба была в свое время моим приятелем и рыночным коллегой Алешей, тем самым, что изучал английский язык. Продал мне ее Алеша со скидкой, за полцены, но все равно дорого.

– Мика, пойдем быстрее. – Подруга со своей стороны потянула меня за рукав, зная, что сейчас я обязательно остановлюсь. Не потому, что такая сердобольная, а из любопытства. Я только-только начинала свой путь в журналистике и любила всевозможные «жареные темы», а она опаздывала на пригородную электричку. Жила она в Монино, и перспектива в случае опоздания минут сорок толкаться в холодном, пропахшем мочой и прогорклым маслом здании Ярославского вокзала ее совершенно не прельщала.

– Тебе хорошо, ты через полчаса дома будешь. А мне еще пилить и пилить. Пошли!

– Иду-иду! Мальчик, у меня нет денег.

– Теть! – Мальчишка одним прыжком подскочил с грязной картонки, на которой сидел до этого и приблизился ко мне вплотную. Пахнуло немытым телом, нищетой и почему-то чесноком. Эти ароматы, перемешиваясь со свежим морозным воздухом, создавали удивительное в своей несуразности амбре.

У меня возникла совершенно идиотская ассоциация. Когда-то в учебниках по русскому языку ученикам предлагалось написать сочинение по картине. Дурнопахнущий плохо одетый мальчик на фоне сиреневатых бликов на белоснежном снегу был словно героем не той картины. Ну вот если бы репинских «Бурлаков на Волге» в полном составе вместе с лохмотьями, лаптями и баржей переместили в одну из самых сложных для описания картин – «Февральскую лазурь» Грабаря, то получилось бы то же самое.

Попробуйте-ка – опишите на нескольких страницах месяц февраль с лазурными бликами на ослепительно-белом поле, с березкой на первом плане, с тонко прорисованными веточками и нежной тенью на снегу. Непростое задание, чего уж. А теперь поместите туда, в эту аквамариновую синь с хрустящим снежком, источающих омерзительные миазмы бурлаков. Что получится? То-то же.

Вот и мальчишка на картонке был настолько чужд окружающему пейзажу, что хотелось приподнять его вместе со всеми его тряпками, дощечкой с надписью на шее и алюминиевой миской с мелочью и переместить в другое произведение, в другое кино. Слишком красиво было вокруг. Слишком инородным был этот ребенок на снегу.

– Теть, ты добрая, я вижу. Дай денежку.

Я инстинктивно отшатнулась, успев заметить, что у парнишки действительно что-то с глазами.

В блеклом свете фонаря сверкнуло что-то белесое, мутное. Бельмо – не бельмо, черт его знает.

Не знаю, зачем я все же решилась заговорить с ним.

– Кать, иди, – торопливо крикнула я подруге, нетерпеливо переминавшейся с ноги на ногу, – а то действительно опоздаешь.

Повернулась к нему, присмотрелось. Один глаз мальчика и впрямь был закрыт бельмом, второй представлял собой еще более страшное зрелище. Зрачок как таковой отсутствовал, вместо него было нечто расплывшееся, как медуза, невнятного темного цвета. Что он мог видеть такими глазами и видел ли вообще – одному богу известно.

К горлу тут же подкатила волна чего-то кислого и очень едкого – наверное, съеденные по дороге пирожки с картошкой, которые я, невзирая на все запреты родителей, покупала у совершенно лубочного вида бабулек в павловопосадских платках, торговавших снедью около редакции. Меня резко затошнило, захотелось глотнуть свежего воздуха. Я отвернулась, вдохнула полной грудью обжигающий холод, как выброшенная на берег рыба.

– Что, теть, калек не видела никогда? – хмыкнул парнишка за спиной. – Блевать сейчас будешь, да? Ты смотри, шубейку загадишь свою. На вон, водички глотни.

Но я уже пришла в себя и проклинала свою «кисейность». Тоже мне, журналист. Чуть в обморок не грохнулась при виде инвалида. Позорище!

– Да на, пей, дурная! Сейчас шубу заблюешь, хахаль дома по морде даст. Или у тебя добрый хахаль? – Паренек уже протягивал мне бутылку с минеральной водой. – Или сама заработала на шубку? Каким местом-то заработала, красава? Ну чего, пить будешь, тетька?

Эти взрослые, разухабисто-пошлые слова никак не вязались с тоненькой шейкой, ломким, совсем еще детским голосом и всей хрупкой фигурой мальчишки.

– Спасибо, мне не надо. Что у тебя с глазами? – попыталась я заговорить с ним учительским тоном.

– Слепой я почти. Не видишь, что ли? Теть, дай денежку, а?

– А кто тебя здесь посадил? Откуда ты? – Брезгливость боролась во мне с репортерским интересом, и интерес в конце концов победил. Стараясь глубоко не вдыхать и смотреть в сторону, я все же подошла к пареньку поближе.

– Тебе какое дело, тетька? – гавкнул он зло, но неуверенно, как щенок, только-только пробующий голос. – Так ты дашь денежку или нет? На лечение мне. Сама видишь.

– Как звать тебя? – не реагируя на грубость, я постаралась выудить хоть какую-то информацию.

Кто-то же его сюда привез… Кто-то забирает вечером. Я читала о целых бандах попрошаек, на которых зарабатывают бешеные деньги. Надо бы поискать ту статью. По-моему, я ее даже вырезала и сложила в специальную папочку.

Была у меня папка с надписью «темы», где хранились вырезки, над которыми начинающий журналист и вполне состоявшаяся рыночная торговка Мика собиралась подумать. А возможно, и сделать потом интересный репортаж. Или даже самое настоящее журналистское расследование. Вдруг мне удастся то, что не удалось другим? Чем черт не шутит…

А тут материал сам плыл в руки. В какой-то момент в голове шевельнулся червячок – нельзя о живом ребенке, да еще и инвалиде, как о персонаже рассуждать и прикидывать, какой классный репортаж получится. Не по-людски как-то. Но, с другой стороны, почему бы и нет? Кто-то же должен говорить об этом.

– Мыкола. Колька. С Украины я. Из-под Чернигова. Ты денежку дашь или нет? А то я больше рассказывать не буду.

Я выгребла из кармана всю мелочь. Грязная ладошка, похожая на сухую воробьиную лапку, выхватила монетки быстрее, чем я успела протянуть руку. Я обратила внимание, что худая его кисть, выпростанная из кургузого пальтишка, покрыта какими-то струпьями.

– Есть хочешь? – спросила его, ковыряясь в сумке. Там лежал еще один пирожок.

– Ага. Апельсины хочу! Никогда не ел апельсинов еще.

– Как не ел? – Я даже не поняла сначала, что он имеет в виду. – Вообще никогда не пробовал, что ли?

– Не-а. – Мыкола запустил пятерню в волосы и начал скрести в голове, издавая отвратительный звук. Давно не стриженные ногти – да по коже… И еще – меня как током шарахнуло – я могла поклясться, что видела вошь!

Нужно было валить. Инстинкт самосохранения подсказывал, что ничем кроме чесотки и туберкулеза я здесь поживиться в журналистском плане не смогу.

– Ясно. На вот еще немного мелочи! Пока!

И, не дожидаясь его ответа, рванула к метро. Всю дорогу до дома – и в вагоне, и потом на улице я постоянно почесывалась и не могла отделаться от ощущения, что эта мерзость перескочила и на меня. Дома первым делом сняла с себя всю одежду, включая нижнее белье, и засунула в стиральную машину. Очень хотелось постирать и шубу, но как ее постираешь-то? Я просто протерла влажной губкой серебристый ворс и вывесила шубу на мороз. Где-то читала, что холод убивает микробы.

После полутора часов отмокания в ванне мне удалось прийти в себя и даже поверить, что за время разговора с Мыколой я ничем заразиться не успела. Но слепой, пахнущий нечистотами мальчик, выпрашивающий милостыню на пронизывающем зимнем ветру, все не шел из головы.

Мне ужасно хотелось ему чем-то помочь. Но я бы даже по приговору суда не приблизилась еще раз к маленькому попрошайке.

Недолго думая, решила позвонить Олегу. Олег был заведующим отделом молодежи в нашей газете. Когда я только появилась в редакции, он попытался было за мной приударить, но я достаточно быстро начала встречаться со своим будущим, ныне бывшим мужем, и вопрос был исчерпан. Полный, даже тучный, невысокий, с заметными залысинами над покатым лбом и глубоко посаженными глазами, Олег никак не мог претендовать на звание привлекательного мужчины, однако чувство юмора и легкий, солнечный характер обеспечивали ему практически бесперебойное женское внимание. Был он бабником и охотно волочился за каждой юбкой, но на отказы не обижался и воспринимал их философски. «Не спеши на этот трамвай – через полчаса придет следующий», – было его кредо.

Для меня Олег был чем-то средним между старшим братом и злобным преподавателем. Что бы я ни написала, он умудрялся раскритиковать материал в пух и прах. Это он научил меня писать. Но какой ценой! Каждую статью я переписывала в угоду Олегу по два-три раза.

– Микаэла, ты вообще в школе училась? Ну нельзя лепить такие банальности!

– Микаэла, ты в курсе, что в русском языке помимо глагола «сказал» существует еще несколько слов? «Сообщил», «проинформировал», «поделился сведениями». «Ответил», наконец?! А про прилагательные ты слышала когда-нибудь?

– Мика, ну нельзя быть такой непроходимой дурой! Колхозница с пятью классами образования лучше напишет. Где образы? Где сравнения? Где элементарная логика, в конце концов? У материала должно быть вступление, основная часть, заключение. Где все это? Вот эту вот галиматью переписать. От начала и до конца!

Мои тексты были исчерканы красной ручкой так, что на листах живого места не было. Я его ненавидела, я плакала, я швыряла свежеотпечатанные листы на пол и уходила из редакции, но Олег добился своего. Именно благодаря ему я стала писать по-человечески.

Несмотря на бесконечные конфликты, я очень уважала Олега и советовалась с ним по всем насущным вопросам. Вот и в тот день первым, с кем я связалась, был наш начальник отдела молодежи.

Олег, выслушав меня, посоветовал не совать нос не в свое дело и учиться формулировать мысли. Удивленная такой грубостью и обиженная до глубины души, я тем не менее с тяжелым сердцем улеглась спать. Полночи проворочалась, не в силах уснуть, а под утро провалилась в нервный, чуткий сон. Мне снились скачущие вши, беззубый пацаненок усмехался и протягивал картонки, перед моим носом студенистой кашей расплывалась склизкая масса, и мальчишка рассказывал, что ничего не видит.

Проспала я до обеда и добралась до редакции только к трем часам дня – помятая, злая и разбитая.

Первым, кого я увидела, был Олег, который как обычно куда-то опаздывал. Олег вообще не умел ходить спокойно и перекатывался по редакции как реактивный колобок, умудряясь одновременно быть во всех коридорах и во всех кабинетах.

Схватив меня на ходу за запястье, он полез во внутренний карман пиджака, расходящегося на его необъятном пузе, и вытащил смятую бумажку.

– Двенадцатая больница, третий этаж, палата восемнадцать. Иди спасай, мать Тереза. За разбитую морду сотрудника ты мне заплатишь отдельно.

– Чего, Олег? Ничего не поняла. Какая палата, какая морда? Олег, ты меня обхамил вчера вечером. За что?

Олег взял меня под локоть и усадил на потертый редакционный диван.

– Мик, вот если бы не твой юный возраст и не твой идеализм, граничащий с идиотизмом, я бы послал тебя подальше много раньше. Но я сам был таким. Курить хочешь?

– Олег, я всегда хочу курить. Расскажи внятно. Ничего не понимаю.

– На, кури. Ментоловые. – Олег протянул мне початую пачку «Салема». – Послал я Сережу-водителя утром к «Бауманской» посмотреть на твоего слепого героя. Пацан сидел там же, где ты его и оставила. Промерзший насквозь и вонючий дико. Пока Сережа с ним разговаривал, подошли два братка и объяснили ему, что не надо лезть не в свое дело. Жестко так объяснили. Скула неделю, наверное, заживать будет.

– Они его побили? Сережу? – Я аж поперхнулась. Получается, из-за меня какие-то уроды избили редакционного водителя, отправленного на разведку. – А дальше что было?

– Ты сейчас дымом подавишься, курилка! – Олег с сарказмом посмотрел на меня и погладил себя по животу. В этот момент он был похож на русского купца. Не хватало расчесанных на прямой пробор русых волос и курчавой бороды. – Дальше нам сильно не понравился вид побитого Сережи. Я позвонил в ОВД, представился, пригрозил гласностью и журналистским расследованием, и мы вместе с участковым снова поехали на «Бауманскую».

Нам невероятно повезло, потому что именно в тот момент, когда мы подъехали, огромный бритый мужик куда-то тащил щуплого пацана. Лейтенант подошел, козырнул и потребовал документы. Как только выяснилось, что никаких документов нет, обоих забрали в отделение. Мальчика, опросив, переправили в больницу. Дальше все вопросы к врачам.

– Олежка! – Я обхватила редактора за плечи. Пепел сигареты упал на его брюки, и он отодвинулся.

– Слушай, чумная, ты можешь успокоиться? Езжай в больницу, если хочешь. Мальчишку твоего там помоют, посмотрят, подержат пару дней в лучшем случае да и отправят в приют. Потом концов не найдешь.

– Бегу!

– Статью принесешь мне первым делом, а уж потом Епифанову отдашь. Опять небось править все придется.

– Есть, товарищ начальник! – крикнула я уже от двери и помчалась в больницу.

Но добраться до Коли удалось только на следующий день. Когда я приехала, мне сказали, что ребенок проходит санобработку. И вообще карантин. Вот отмоют, тогда и приходите.

На следующий день в девять утра я уже была у входа в клинику. В отделении мне сообщили, что мальчика Колю только что снова вымыли, осмотрели, и он играет с детьми в палате. А вчера его обработали керосином, потому что голова его просто кишмя кишела вшами. Скоро придет завотделением, и доктора будут решать, что с ним делать дальше. Но вообще-то ребенок без документов, без гражданства, судя по всему, и кто будет финансировать лечение беспризорника – непонятно.

– А вы, девушка, ему кто будете? – подозрительно спросила высокая сухая медсестра в коротеньком идеально накрахмаленном халатике, из-под которого торчали тонкие, спичечные совершенно ноги в черных колготках. Юбки под халатом явно не было. Никогда не понимала манеру наших медсестер носить халат на голое тело. Еще у дедушки в больнице всегда удивлялась.

– Я… Я журналистка. Меня Микаэла зовут. Мы нашли этого мальчика и… и будем следить за его судьбой! – постаралась я произнести максимально твердо.

– А чего за ней следить, за судьбой его? Сирота небось? Значит, в приют. Сейчас их знаешь сколько таких по Москве шляется? За судьбой каждого следить – журналистов не напасешься! – Сестра горько махнула рукой и подтянула колготки, отчего по ноге тут же пошла некрасивая «стрелка». – Ах ты, ёжкина мать! Тьфу, из-за вас все! Идите, восемнадцатая палата!

– Извините, – пропищала я и поспешила в указанном направлении, пока меня вообще не турнули отсюда.

До восемнадцатой палаты я не дошла. Откуда-то из-за угла раздались дикий визг, перемежающийся с матом, и знакомое словечко «тетька». Я побежала на крик. Там прямо в коридоре дородная пожилая сестра разнимала двух мальчишек, в одном из которых я узнала Мыколу. На полу перед ними валялась целая гора разноцветных кубиков.

– Да отпусти ты его, ирод! – Женщина пыталась оттащить Мыколу от ширококостного кудрявого мальчика в черных тренировочных штанах и просторной рубашке, из которой тот, несмотря на внушительные размеры, практически вываливался. – Ты ж ему все волосы повыдергиваешь! Коля, я кому сказала?

– Скотина тупая! – брызгая слюной, истерично орал Мыкола, мертвой хваткой вцепившись в волосы противника. – Дебил! Урод! Я ему говорю, что они круглые! А он мне доказывает, что круглых кубиков не бывает! Скотина!

– Бомжара грязный! Слепой, а туда же! Пусти, кому сказал! – на высоких нотах голосил мальчишка в трениках. – Пусти! Не бывает круглых кубиков.

– Я построил, придурок, построил башню из кубиков! Из круглых кубиков! Да пусти ты, тетька, пусти, говорю. – Мыкола резким толчком пнул медсестру, одновременно выпустив из рук волосы врага, и отскочил в сторону. В этот момент он и увидел меня.

Для меня вообще было загадкой, что именно он мог видеть. В ярком свете его уродство бросалось в глаза еще больше. Страшное бельмо, напоминающее при искусственном освещении непрозрачную пленку – почему-то возникла ассоциация с рыбьим пузырем, – закрывало один глаз практически полностью. На второй глаз даже смотреть не хотелось.

– А, тетька в шубе? Ты чего здесь делаешь?

– Коль. – Я подошла к нему поближе. Отмытый, в чистой, хоть и старенькой больничной одежке, он выглядел вполне пристойно. Если бы не эти жуткие глаза. – Коль, ты меня узнал? А ты меня видишь четко?

– Ну как четко? – Колька скривил губу и сплюнул прямо на пол. – Сиськи вижу зыкинские, задницу вижу рабочую, хоть и в шубе. Шубейка расстегнута, так я все и вижу. Чего еще надо?

Пожилая медсестра охнула и схватилась за сердце. А мальчик в трениках, еще не отошедший от недавнего конфликта, философски заметил:

– Сиськи видит он, ха! Вот они круглые, сиськи-то. А кубики все равно с острыми углами! Придурок слепой!

– Врешь ты все, скотина, – снова осклабился Колька, но тут уже я взяла его за руку и попыталась отвести к окну. Он неожиданно не стал сопротивляться и покорно пошел за мной. Медсестра, благодарно кивнув, взяла под руку мальчика в рубашке и повела подальше от агрессивного Мыколы.

Мы примостились на подоконнике. Колька, звериным каким-то чутьем понимая, как меня пугают его глаза, старался не смотреть в мою сторону, и стоял с опущенной головой.

– На, Коль, апельсины я купила. Ты говорил, что не пробовал никогда.

Не поднимая головы, он протянул худую ручку. Посмотрев на запястье, я обратила внимание, что кожа совершенно чистая. Значит, то, что я позавчера приняла за струпья, было обычной грязью.

– Почисти, теть, как тебя там? Я ж не вижу четко.

– Мика. Микаэла. Сейчас.

Кожуру я положила прямо на подоконник и, разделив апельсин на дольки, аккуратно всунула в его ладошку.

Он поднял было голову, но, увидев, что я с трудом выдерживаю его взгляд, только кивнул и, отвернувшись, запихал апельсин в рот. Все дольки разом.

– Вкусно! – По руке тек сок, но Колька этого не замечал. – Даже не пробовал никогда. Всегда хотел именно апельсины. Как мамка померла – мне семь лет было, так и бомжевал по составам. Кому я нужен с такими зенками? Пока мамка жива была, она за мной ходила. А потом все. Батька в лагерях где-то. Не знаю, может, тоже помер уже. Я один и остался.

– А потом что было?

– Меня в детдом отдали, а я сбежал. Бомжевал потом, говорю же. Три года. По составам дальнего следования. От ментов прятался с пацанами. В Москву приехали когда, у теплотрассы жили. А потом Датый нас подобрал.

– А Датый – это кто?

– Это козел один. Кликуха у него такая. Тетька, как там тебя, Мика, зачем тебе это? Меня ж выкинут отсюда через два дня. А Датый меня изметелит в мясо за треп. Это его бизнес, между прочим.

– Коль, а почему ты дрался с мальчиком? Из-за кубиков?

Колька повернулся ко мне, и я просто заставила себя не отворачиваться и смотреть ему в лицо, в эти жуткие глаза. Если то, что было на Колином лице, можно было назвать глазами.

– Та я ж построил башню. Из кубиков. А этот дебил сказал, что кубики не бывают круглыми!

– Коль, но ведь он прав. Кубики – на то и кубики, чтобы их можно было ставить один на другой и строить башни, дома, стены. А круглые предметы нельзя поставить друг на друга. Все рассыпется.

– Ты чё, тоже дура? – Он посмотрел на меня злобно, как зверек. Еще минута – и двинет по морде. – Говорю тебе, башня стояла. Из кубиков. Сам построил. Чё ты мне доказываешь, а? Спасибо за апельсин, я пошел.

– Коль, – начала было я, но тут меня окликнули.

– Простите, это вы журналистка?

Я обернулась на голос. По коридору к нам приближался пожилой широкоплечий мужчина лет пятидесяти с совершенно седой головой. Белая густая шевелюра резко контрастировала с моложавым лицом.

– Я доктор Свинцов. – Мужчина энергично протянул мне руку. – Можно вас на пару слов?

– Коля, а нам нужно на обед. – Вдали показалась сухощавая владелица рваных колготок. – Пошли скорее.

– Пока, – пробормотал Мыкола и, даже не оглянувшись в мою сторону, пошел навстречу медсестре.

Мы с доктором остались стоять у подоконника. Он машинально собрал апельсиновые шкурки, сложил горочкой в уголке.

– Извините, это я оставила. Сейчас уберу.

– Ничего, ничего. Меня зовут Сергей Сергеевич. – Доктор откашлялся. – Я заведующий этим отделением. Мне известно, при каких обстоятельствах сюда доставили Колю. И что пресса им интересуется, тоже известно.

– Сергей Сергеевич, дело в том, что…

– Погодите, я сначала вам объясню в чем дело. – Свинцов снова выгреб апельсиновые корки из угла и зачем-то начал раскладывать их на подоконнике. Видимо, разговор давался ему с трудом. – Дело в том, что Коля не местный. Простите за банальность.

– Не местный и без документов. И что с того?

– Понимаете. – Апельсиновая горка снова сместилась к углу. – Мы не можем здесь держать ребенка без страхового полиса, без документов. У него нет ничего – ни свидетельства о рождении, ни медицинской карты, ноль, понимаете? Мы даже не знаем, Коля ли он. Мыколой он себя называет. А так ли это на самом деле? Понимаете?

– Ну да. – Я старалась выглядеть максимально уверенной – настолько, насколько может выглядеть уверенной девочка двадцати лет в шубе из опоссума.

– Формально у нас нет повода держать его здесь. Отмыть мы его отмыли, осмотреть – осмотрели. И все. Надо отправлять в приют.

– А как же офтальмолог, доктор? А глаза как же? Неужели нельзя его кому-то показать?

– Да не могу я, поймите вы! – Апельсиновые ошметки полетели на пол. – Завтра придет проверка, а у меня тут бомж совершенно здоровый валяется, койко-место занимает. Он же здоров как бык. Кроме вшей, которых мы вывели, ничего. Хотите – пишите в своей газете! Все только писать горазды! – Он в сердцах хлопнул ладонью по стене. На пол посыпалась желтоватая штукатурка. Ремонт здесь делали лет пятнадцать назад.

– А глаза? Глаза как же? – металлическим голосом повторила я. Откуда только твердость взялась…

– Да никак! – Сергей Сергеевич отвернулся, колупнул ногтем кусок краски на стене. – Наверное, что-то можно было бы сделать. Но не здесь. Может, у Федорова в клинике. Но этим кто-то должен заниматься. И бумаги, поймите вы, бумаги необходимы! Не могу я держать его здесь. Мне голову снимут! – Теперь он загреб ботинком кожуру и загнал под батарею. – В общем, завтра утром приедут из православного приюта и заберут его. Я уже позвонил и договорился обо всем. Все. Извините. Я просто хотел сообщить.

– А кубики? – Я впала в ступор. От безысходности, от того, что я была совершенно беспомощна.

– Что кубики? – удивленно вскинул брови Свинцов.

– Он подрался с мальчиком из-за кубиков. Сказал, что они круглые.

– Так и что вас удивляет, милочка? У него зрение такое… Он видит только контуры. Хорошо, что хоть так. Ну кажется ему, что кубики круглые, и что теперь? Не все ли вам равно?

– Он из них башню построил. И подрался из-за этого, – бесцветным голосом прошептала я. Аргументов не было, но очень хотелось донести мысль. И не получалось. – Он считал, что и из круглых кубиков можно построить башню.

– И что? – Доктор смотрел на меня как на ненормальную. – Башня стояла? Он ее построил?

– Ну да.

– Так какая, бог мой, разница, круглые кубики, квадратные или еще какие? Раз он построил дом, или что там, башню. Какая разница?

– Так они же не круглые! Его надо оперировать.

– К сожалению, он об этом никогда не узнает. Если только спонсор не найдется. – Доктор протянул мне руку. – У меня обход, извините. Всего доброго.

Нагнувшись, он таки собрал загнанные под батарею апельсиновые корки и унес их с собой. Хозяйственный, мать его.

А я ушла, глотая слезы, прочь из проклятого отделения, прекрасно понимая, что ничем, совершенно ничем не могу помочь мальчику Мыколе – слепому украинскому сироте, который скорее всего так никогда и не узнает, что кубики круглыми не бывают.

 

Глава 23

Скелеты в шкафу и уроки французского

Прошло очень много лет, а у меня до сих пор стоит перед глазами маленький Мыкола, его худенькие руки, его полугримаска-полуухмылка и эти проклятые кубики на полу. Судьба Кольки – это мой личный крест, который я, наверное, буду нести до конца дней, мой скелет в шкафу, о котором я буду помнить всегда.

Через полгода в сводке происшествий за сутки репортер отдела криминальной хроники нашел коротенькое упоминание про неопознанный труп ребенка-инвалида без признаков насильственной смерти. Труп нашли у станции метро «Бауманская». Ребенок был бомжом. Слепым бомжом.

Я не знаю, зачем ребята из криминального отдела показали мне эту информацию. Журналисты вообще циники до мозга костей. Думаю, они даже не поняли, насколько меня может ранить это знание.

Прорыдала тогда весь вечер, потом напилась как сапожник и поклялась уйти из журналистики, раз я не в состоянии творить добро и хоть как-то менять мир к лучшему. Через некоторое время мы действительно уехали в Германию и с репортерским ремеслом было покончено.

Неправда, что только у врачей есть свое маленькое кладбище. Оно есть у каждого из нас. Периодически мы приходим туда, подкрашиваем оградки серебряной краской, ставим стакан с водкой, накрытый краюхой хлеба, и поминаем наших усопших. Поминаем по-настоящему, искренне и от души.

Мальчик Мыкола так и остался на моем маленьком кладбище. И простить себе это я не смогу.

Но, к счастью, наша реальность великолепна именно своей полосатостью. За черным, как ни крути, идет белое. И я с гордостью могу сказать, что в активе у меня есть несколько если не спасенных, то во всяком случае подлатанных жизней, несколько судеб, которые благодаря мне и при моем участии удалось выровнять.

Было это много позже, уже в Германии, вскоре после того, как мы с партнерами открыли собственную юридическую практику. Разумеется, я сама ни за что на свете не решилась бы открыть свою контору. Страшно, муторно, да просто сложно, наконец. Иностранке, с неидеальным немецким, в чужой стране… Мрак.

После окончания университета я некоторое время поработала по найму, но очень быстро поняла, что непокорный мой нрав с трудом приживается в строгих корпоративных структурах, что соблюдение иерархии для меня равносильно ношению «пояса верности» – если очень надо, то нацеплю на себя сбрую и даже буду носить. Но и согрешить при случае не откажусь. Не благодаря, а вопреки.

И тут на моем пути встретилась Мелисса. Мы столкнулись в суде во время одного процесса, обменялись визитками, чуть позже созвонились, встретились, и все завертелось. За то, что мне хватило духа уйти с насиженного места и решиться затеять что-то свое, нужно благодарить именно ее – коллегу и партнершу, ставшую впоследствии близкой подругой.

Мелисса уговорила меня в уйти на вольные хлеба и открыть вместе с ней и ее коллегой Кевином адвокатское бюро. С Кевином они работали много лет в одной юридической консалтинговой компании, знали друг друга как облупленные и одновременно решили уйти из фирмы и основать свое дело.

Для полной гармонии им не хватало третьего. В бизнесе, как это ни банально звучит, «соображать на троих» поначалу намного надежней, чем вдвоем. Не говоря уже о том, чтобы решиться на такой ответственный шаг в одиночку. Они искали молодого юриста, имеющего опыт работы с семейным правом. Тут им и подвернулась я – рвущаяся в бой идеалистка, не готовая быть винтиком в корпоративной машине. Мы провели с Мелиссой и Кевином несколько часов за обсуждением текущих дел, и решение было принято.

Мелисса была юристом экстра-класса и при этом очень экстравагантной, эпатажной женщиной. Как в ней уживались эти две ипостаси – одному богу известно.

Я даже не буду ее описывать. Расскажу только один эпизод из ее жизни, и все станет понятно.

Мелисса попала в классическую ситуацию, десятки раз встречающуюся в литературных и прочих произведениях самого разного пошиба. Эдакий компот, лихо замешанный на страсти, банальности и пошлости, с которым хоть раз в жизни в той или иной степени сталкивалась добрая половина половозрелых особей обоих полов.

Вернулась Мелисса из командировки на сутки раньше обещанного срока, открыла дверь своим ключом, разделась, сбросила шпильки, переобулась в домашние тапочки с кисточками, сняла пиджак от костюма и пошла наверх, в спальню. И нет бы ей, растяпе, обратить внимание на то, что у гаража мужнина машина стоит – в совершенно неурочное время. Но нет, она ничего не заметила. Поднимается она в спальню, приоткрывает дверь, а там…

Я совершенно напрасно делаю эффектную паузу, ибо там, в спальне, ничего из ряда вон выходящего не происходило. Ничего такого, о чем бы потом написали в газетах. Там не было ни ежегодного сборища мормонов, ни сатанинского шабаша, ни летающих тарелок, ничего выдающегося. Там был всего лишь ее тогдашний муж – вполне еще молодой, перспективный преподаватель французской литературы. Со студенточкой. В неглиже, уж простите. И они там… в общем, не в шахматы играли.

Мелисса сначала ойкнула – девочка совсем молоденькая, чуть за двадцать (а ей самой к тому моменту уже перевалило хорошо за тридцать), стройненькая и внешне очень распутная. Есть такие женщины, к которым лучше всего подходит определение «порченая». Такой сексапил, который ослепляет и заставляет мужчину превращаться в самца. Что не есть плохо само по себе. Если бы не маленькая деталь – дело происходило на самой что ни на есть Мелиссиной кровати, с законным супругом.

Так вот, охнула и остолбенела Мелисса всего лишь на секунду.

– Ой, Брайан, – мгновенно взяла себя в руки обманутая жена, – а что ж ты не предупредил, что у нас сегодня гости? Я ж с самолета, в доме нет ничего. Нехорошо как-то. Ну ладно, вы не отвлекайтесь, занимайтесь своим делом. А как закончите – выходите. Я пока сварганю чего-нибудь на скорую руку. Чай будем пить.

И, не дав ошалевшему супругу и его перепугавшейся, забившейся под одеяло пассии вставить ни одного слова, Мелисса аккуратно прикрыла за собой дверь.

Спустилась вниз. Вдохнула-выдохнула, досчитала до десяти. Заперла входную дверь своим ключом. Вытащила второй ключ из кармана супружеской куртки и убрала. И пошла на кухню, которая располагалась там же, на первом этаже. Кофе варить. Сварила кофе, вытащила печенье, накрыла на стол.

Тут и «группа в полосатых купальниках» сверху подтянулась. Он-то – голубь сизокрылый – попытался подружку свою побыстрее на улицу вытолкать. Но не тут-то было! Мелисса же юрист и хорошо знает уголовно-процессуальный кодекс и особенности поведения на месте преступления. Дверь была заперта. Потыркались-потыркались – делать нечего. Пошли в гостиную.

А тут уж и Мелисса подошла.

– Ой, ребят, вы уже, да? Слушай, милый, ты не знаешь, где у нас запасные ключи? Чего-то ни твоих, ни своих найти не могу. Ну ладно, кофейку попьем, а там – авось найдутся.

И, не давая ему опомниться, взяла под локоток оторопевшую девицу и потащила ее в кухню. Девочка, должно быть, дико перепугалась, а может, просто опыта не было. Не каждый день, в конце концов, тебя застают в постели с собственным преподавателем. И она покорно, как овца на заклание, пошла за Мелиссой.

Супружник, белее мела, зачем-то схватил девочкину сумку, висящую на вешалке, и потрусил за ними.

Пока Мелисса разливала кофе по чашкам, он, дурачок неумный, что-то бормотал, мол, «милая, прости, сам не знаю как… бес попутал… она пришла французским позаниматься… студентка моя, одна из лучших. Но вот не дается ей сочинение на заданную тему… пришла разобраться… вон и книжки все с собой, и тетрадки… а дальше – сам не знаю как…»

И действительно вытащил из сумочки тетрадки и текст какой-то французский. Дескать, все настоящее, всамделишное, все так и было, как я рассказываю.

– С французским проблемы? – Мелисса вкусно затянулась сигареткой и взяла в руки бумаги. А надо сказать, что она прекрасно говорила по-французски, потому что часть университетских лет провела в Сорбонне, а после некоторое время жила в Марселе.

– Ну, давай посмотрим. Так, что тут у нас?

Полистала тетрадку, снова охнула, как там, первый раз, в спальне.

– Брайан, да ты что, совсем из ума выжил на старости лет? А это у тебя какой род здесь стоит? А ты что пишешь? – это уже потерявшей дар речи незадачливой любовнице, с перепугу грызущей ногти на левой руке.

И снова – Брайану:

– Ну а ты-то куда смотришь, орел? Чего ты тут красной ручкой поначиркал? Оба хороши – слов нет… Да тут еще и грамматических ошибок вагон. Брайан, тебе от возбуждения мозги совсем вышибло, что ли? Слушайте, развлечения развлечениями, но сессия на носу, язык учить надо, а у Брайана, видимо, временное помешательство.

Муж с подружкой смотрели на нее во все глаза, но помалкивали.

– Так, кофе после. Ну-ка бери ручку… так, листочек вот… А нет, погоди, это не то… Это чек на покупку кольца… Так, безделица, каратов немного совсем. Но зато платина, работа тонкая. Мне тоже не нравится. Но Брайан настаивал, говорит: «Для тебя, любимая, все что угодно! Хочу тебе приятное сделать просто так, без повода». Ну как ему откажешь?.. Так… где же, где же… А, вот… нашла.

Мелисса сунула девочке листок бумаги.

– Садись. Будем диктант для начала писать. А потом попробуем разбор текста. Ну давай, не трать ни мое, ни свое время. Ты же домой хочешь попасть? Брайан, не стой как истукан. Иди наверх и принеси из моего кабинета словарь. Черт, тебя лицензии надо лишать за такое преподавание. Чему ты их учишь вообще? Это хорошо, случай помог – я увидела. А вот если нет? И как они у тебя потом экзамен будут сдавать? Не тебе, между прочим, а комиссии. Иди уже… Иди скорее. Да, и грамматику захвати мою старую. Чтоб наглядней было. Ваш учебник мне не нравится совсем.

Деморализованный самец тупо поплелся наверх, за словарями. Надо полагать, находился в шоке и не соображал, что делает.

Девочка была как под гипнозом. Мелиссина реакция на измену мужа, то, что ее не выпускают из дома, проклятый французский – все это не укладывалось ни в какие рамки, ни в какие нормы поведения. Это называется шоковая терапия.

После того как муж принес учебники, Мелисса полтора часа занималась с девицей французским. Девочка написала у нее диктант, потом они разбирали сочинение, правили текст. Мелисса мучила несчастную по полной, но была вежлива, доброжелательна, терпелива. Самое интересное, что девушка втянулась и даже задавала какие-то вопросы по материалу. Супруг только молча курил в углу и пил коньяк.

Наконец Мелиссе надоело.

– Так, смотри. Значит, к следующему разу сделай мне, пожалуйста, вот эти четыре упражнения. Слова выучи вот к этому тексту. И напиши, пожалуйста, сочинение на тему «Прагматизм и страсть. Как крутить любовь с женатым мужчиной и извлекать из этого максимум пользы». Три листа, не меньше. И постарайся писать распространенными предложениями. В четверг принесешь, чтобы мы еще успели подготовиться к семинару. Брайан, у тебя когда семинар? В пятницу? Ну вот. Мы все успеем. На тебе ключи. Оставишь потом на комоде у входной двери.

– Спасибо, – пискнула девочка, схватила сумочку, ключи, и через три минуты ее и след простыл.

– Брайан, я думаю, мы не сможем дальше жить вместе, – устало сказала Мелисса, подойдя вплотную к супругу, мрачно набиравшемуся коньяком. – Нельзя ТАК учить студентов. Они у тебя так никогда на языке не заговорят. Грамматика на нуле, ошибок куча. Стилистика текстов жуткая. Не могу… Ты их просто калечишь… А ведь тебе доверили преподавать. Собирайся и уходи.

Конец у этой истории закономерный – муж и в ногах валялся, и умолял, и просил – не простила. Разошлись. К моменту, когда мы познакомились, у Мелиссы давным-давно была другая семья. И даже ребенок родился. Девочка. Кстати, она с ней с самого рождения говорила по-французски. На будущее.

Вот такая женщина предложила мне стать ее партнером по бизнесу. Разумеется, эту историю я узнала много позже, когда мы познакомились поближе и даже подружились. А тогда я была просто очарована ее напором, энергией и совершенно потрясающей уверенностью в том, что у нас все получится.

Я думала совсем недолго. Через неделю уже уволилась, а через несколько месяцев мы открыли свою адвокатскую практику.

 

Глава 24

Девочки-няни и Лиза-Кунсткамера

Новое дело захватило меня полностью. Я пропадала в офисе с утра до вечера, по ночам читала специальную литературу и даже ездить на работу предпочитала в общественном транспорте, чтобы было время лишний раз полистать документы и изучить какие-то детали, на которые в течение дня может не хватить времени. Работали мы втроем, даже секретаря не нанимали, чтобы не тратить денег, и всю текущую, рутинную переписку вели тоже самостоятельно, по-братски разделив обязанности на троих.

В утренней электричке я и познакомилась с молоденькой украинкой, в судьбе которой мне посчастливилось принять участие более деятельное, чем в случае с несчастным Мыколой. Точнее, девушек было две, но впоследствии случай свел меня поближе только с одной из них.

Народу в поезде было немного, и я спокойно устроилась в уголке, открыла компьютер и углубилась в работу. В какой-то момент мне показалось, что за мной наблюдают. Знаете, бывает так, что ты просто чувствуешь на себе изучающий взгляд. Я подняла голову и увидела напротив, через ряд, двух девочек. Мордочки совершенно славянские, хорошенькие. Ну, косметики чуть больше чем надо. То есть не чуть, конечно. Смыть бы половину, а то и две трети, стереть все эти сиреневые разводы над глазами, «стрелки» километровые и розовую помаду, отливающую перламутром, оставить бы чистую молодую кожу – блеск бы был! Одеты они явно не по местным молодежным стандартам. Никаких тебе мешковатых свитеров, никаких свисающих с попы штанов цвета хаки, кроссовок – ничего такого, что принято носить в студенческой среде.

Вместо этого – юбки. Даже не юбки – юбочки, кусочек материала шириной в две ладони. Сверху – обтягивающие свитерки, короткие курточки «кислотных» цветов. Каблуки высоченные, ярко-малиновый лак. Описываю так подробно, потому что именно их инакость и бросалась в глаза. Не скажу, чтоб исключительно с хорошей стороны бросалась… Но девочки молодые, симпатичные, яркие. Вкуса бы побольше, юбки поэлегантней – и цены бы не было!

Сидели-сидели, поглядывали на меня, шептались. Где-то минут десять это все длилось. Я продолжала спокойно работать, не обращая на них внимания. Наконец, увидев, что мое «купе» освободилось, они пересели ко мне.

Одна из них спросила, говорю ли я по-русски.

– А в чем, собственно, дело? – отвечаю вполне приветливо. – Я могу вам чем-то помочь?

И тут меня в лоб огорошили вопросом:

– Ой, а вы не знаете каких-нибудь парней здесь, ну чтоб с ПМЖ, которым бы… которые бы… В общем, чтоб замуж выйти! А то мы всё на дискачах знакомились. На «русских». Но там только придурки обдолбанные. Им бы зажать где-нибудь в углу, потискать и все.

Говор девчонок был совершенно непередаваем. Оказалось, что они с Западной Украины, из глухого села. Приехали сюда как Au-Pair. Это программа, позволяющая молодым иностранцам жить в немецких-семьях в качестве нянь и помощниц по хозяйству. Девочки в стране уже давно, визы заканчиваются, и очень хочется остаться в Германии. И вот ищут хоть кого-нибудь. Не кого-нибудь абстрактно, а мужчину.

– Ой, ну может, у вас кто постарше есть, а? Ну лет так до сорока пяти. Мало ли? Может, какие-нибудь знакомые приличные?

– Какие сорок пять, – говорю, – вам же по двадцать!

И тут одна мне говорит:

– А вы бы хотели жить в хате с мамкой и четырьмя братьями без канализации и с двумя полатями на всех? А? Я в город сбежала, в техникум. Сама язык учила по ночам, чтоб сюда перебраться. Вот с подружкой через агентство нашли семьи здесь, в Германии. Я в дерьмо назад не вернусь! Вон вы какая! Холеная, красивая, кольца у вас, сумочка… Телефон ваш. Я знаю, сколько такой стоит.

Я пыталась было что-то возразить, но тут другая меня перебила:

– У вас же все уже есть, да? – С вызовом, граничащим с агрессией. Практически визжит: – Вы в поезде ездите, потому что надоело самой за рулем? Или шофер в отпуске, да? Или муженек к шоферу приревновал? Я тоже так хочу. И пусть этому козлу хоть семьдесят будет – я назад не вернусь!

Вторая девушка пнула соседку ногой, дернула за рукав, повернулась ко мне:

– Извините нас. Мы просто думали, может… если вдруг. Простите.

И вспугнутыми канарейками вспорхнули со своих мест, стали пробираться к выходу. А я осталась сидеть с пылающими щеками. Честно говоря, не нашлась что сказать…

Пришла в офис, рассказала обо всем Мелиссе. Мелисса, в отличие от меня, женщина очень хладнокровная, расчетливая. Она совершенно спокойно, не перебивая, выслушала мой патетический монолог о тяжелой судьбе украинских провинциалок и заявила:

– Я не очень поняла, Мишель, а чего ты так расчувствовалась? Девочки эти пристроят себя с тобой или без тебя. К мужику прилепиться – много ума не надо. Такие переедут тебя, как трактор, и глазом не моргнут. Они ж не учиться собираются здесь и не работать. Они мужика ищут!

– Почему ты так уверена?

– Потому что они тебе явно дали понять, что завидуют тому, что ты здесь живешь не на птичьих правах, что у тебя есть муж и стабильность.

– Да. Но я…

– Мишель, если завтра ты случайно найдешь одну из таких девиц в постели у своего мужа, не удивляйся… Ой, прости! Что-то я совсем. Прости, слушай, я не имела в виду вас с Михаэлем, просто такие девки устраиваются как могут и идут по трупам. Ну помнишь же мою историю… Там не няня была, студентка. Ради хороших оценок старалась, болезная. А, один черт…

Мелисса зябко поежилась, отвернулась.

Вот ведь как бывает. Столько лет прошло, у нее давным-давно другая семья, и все вроде бы хорошо, а забыть ничего не забыла.

– Помню, конечно. Но это не совсем то.

– Что значит не то? – Коллега начала накручивать на палец длинный локон. Крутанет – отпустит, крутанет – отпустит. Была у нее такая привычка, выражающая крайнюю степень раздражения. – Чем они отличаются от твоей, как ее, Лизы? Лизы, о которой ты рассказывала. Из Лондона. У нее еще кличка была такая странная. В Санкт-Петербурге музей такой есть еще… Ну как его?! Помоги мне, что ты молчишь?

– Лиза-Кунсткамера.

– Да! Чем они отличаются от этой Кунсткамеры? – Мелисса со всей силы хлопнула ладонью по столу Охнула. Потерла ушибленное место.

– Лиза – это другое дело. Лиза – из любви к искусству, как куртизанка, а эти – от безысходности.

– Не вижу разницы, – сухо завершила разговор Мелисса. Тема ей явно была неприятна.

Остаток дня мы к этой теме не возвращались. По дороге домой в тот день я обдумывала Мелиссины слова и размышляла о Лизе-Кунсткамере.

Прозвище свое экзотическое Лиза заслужила не просто так, а за дело. Как и короткое емкое «второе имя» – сучка.

Познакомились мы с Лизой в незапамятные времена. Впервые мы встретились в одном из небольших провинциальных английских городков, где она обучалась в местном университете. Там же, где и мой брат Витька, только на другом факультете.

Была Лиза совершенно непривлекательна. То есть совсем. Тоненькие как палочки ручки, тоненькие же, слегка кривоватые, непропорционально короткие по сравнению со всем остальным телом ножки и бесцветные, сизые какие-то волосы. Нет бы покрасить, ну хоть осветлить, что ли… Ко всему прочему Лиза шепелявила. Недостатки свои Лиза прекрасно знала и тут же, при первой встрече бойко сообщала:

– Ты не смотри, что я такая страшная и ноги кривые. Зато у меня душа большая и много красивых платочков.

Платочки были Лизиным фетишем. У нее их было, наверное, штук сто. Она умудрялась создавать из них невероятные аксессуары. То на шею затейливым бантом повяжет, то вокруг пояса пестрой ленточкой пропустит, то штанину одну перехватит. И было это настолько необычно, что, глядя на этот странный, эпатажный образ, человек через какое-то время совершенно забывал и о неинтересной внешности, и о прочих Лизиных особенностях.

Как-то вечером группа русскоговорящих ребят – а я как раз была у Вити в гостях – обсуждала, что можно интересного посмотреть в Питере. Народ про Петергоф, про Царское Село. А Лиза возьми да скажи: «А мне интересней всего Кунсткамера. Только там самые отъявленные уроды могут наслаждаться всеобщим и безоговорочным вниманием».

Тут уж прозвище прилипло как влитое. Ребята в кулуарах шептались, что это-де своего рода Лизино альтер эго, что, мол, неспроста оно все так вот, но Лизу эти досужие разговоры мало интересовали. Училась она средненько, а в свободное время предпочитала шляться по барахолкам и секонд-хендам в поисках новых платочков.

Второе свое имя – сучка – Лиза получила конкретно от меня. За дело получила, надо сказать. Подружка ее с мужчиной познакомилась – старше себя, интересным, плечистым и с деньгами. С небольшими, но все же. Каким-то банковским служащим был. Подружка была красавицей-барби, только в стиле 50-х годов. Талия «в рюмочку», высокая грудь, локоны льняные. Лиза со своей бесформенной сухощавой фигурой конкурировать с ней не могла никак.

И вроде бы дело даже к свадьбе шло. А тут Лиза возьми и предложи: «Давай проверим твоего ненаглядного. Спорим, в два счета тебе докажу, что гулящий он, кот чеширский». Подружка только хмыкнула, с сожалением окинула Лизу взглядом и с легкостью заключила пари.

Стоит ли говорить, что где-то через неделю подружка приехала вечерком к своему другу без звонка и застала того в объятиях Лизы?

Стоит ли говорить, что юноша тот был… как бы так… зафиксирован… одним из Лизиных новых платочков? Крепко так зафиксирован. Аж зубами скрежетал по версии свидетелей. От удовольствия ли или от злости – история умалчивает. Платочек тот – с клоунской мордочкой с аляповатым, кровавым ртом посередине – Лиза всего месяц назад купила на одном из пакистанских рыночков и очень им гордилась.

Сучка и есть. Чего ж. Подружка в слезах удалилась, обозвав Лизу по маме и всем прародителям, а Лиза триумфально напомнила о заключенном пари. Сучка, да. Помолвка была расторгнута, но оно и к лучшему.

Такая вот Лиза-Кунсткамера.

Вспомнила я эту самую Лизу и подумала, что в кои-то веки несогласна с Мелиссой. Потому что Лиза совершала свои выходки исключительно по внутреннему убеждению и из любви к искусству. Ну вот как люди, которые занимаются паркуром – прыгают по крышам всяким и по гаражам железным. Совершенно без всяких целей скачут, ломают ноги, руки, рвут связки и сухожилия. Но получают свою дозу адреналина и счастливы этим. И Лиза так же. Ради адреналина.

А девочки эти – совсем из других соображений. Совсем из других. Это не значит, что я их оправдываю. Никак нет. Но мне их стало жалко. Редкое чувство для женщины по отношению к другим женщинам. Зато честно.

 

Глава 25

Галатея в кашемире

Не могу сказать, что судьба украинских девушек задела меня настолько, что я думала о них днем и ночью. Это было бы неправдой. Просто отметила доселе незнакомое мне чувство жалости по отношению к совершенно незнакомым девушкам – не презрения, а именно жалости. Отметила и сама удивилась.

До этого я привыкла жалеть больных, сирых и убогих. Их жалеть нетрудно и даже удобно. Все жалеют, и ты жалеешь. Но девочки в коротких юбках из электрички были молоды, полны сил и привлекательны. Посему их жизненная позиция должна была вызывать скорее презрение, или по крайней мере осуждение – как у Мелиссы, например.

Но мне их было почему-то жалко. Я удивилась совершенно не свойственной мне в контексте этой истории реакции, но разбираться со своими внутренними переживаниями не стала. У меня и своих дел было по горло, не хватало еще заниматься украинскими нянями, которые категорически не хотели возвращаться домой.

Но прошло не так много времени, и жизнь снова столкнула нас.

Она узнала меня сама. Узнала и окликнула. Я тоже ее узнала. Точнее, не так. В той девушке, которая стояла передо мной, с трудом угадывалась вульгарная провинциальная девица в «юбочке из плюша» шириной в пять пальцев и при боевой раскраске, увидев которую любой уважающий себя индеец проглотил бы от зависти собственный томагавк.

Приталенное пальто цвета топленого молока, идеально подходящая к нему по цветовой гамме пашмина, модные сапожки, сумка – тон в тон. Волосы не соломенно-вытравленные, а оттенка лесного ореха. Идеально подобранная косметика – тот вариант, когда создается ощущение, что лицо совсем не накрашено. Такая «естественность» дорогого стоит.

– Мы с вами в поезде вместе ехали. Вы меня узнаете?

– Узнаю. Точнее, тебя совершенно невозможно узнать. Ты совсем другой человек. Леди. Где каблуки-небоскребы? Где стразики россыпью? Где фиолетовые тени? У меня просто нет слов.

Она посмотрела на меня с нескрываемым торжеством. Для усиления эффекта несколько раз покрутилась вокруг своей оси, давая мне возможность насладиться чудесным перевоплощением со всех сторон. Убедившись, что результат достигнут, сама предложила:

– А пойдемте где-нибудь посидим, а? В кафе? У вас время есть?

– Пойдем, конечно. С удовольствием. У меня встреча только через час.

Мы зашли в кафе, взяли меню.

– Что вы будете? Не стесняйтесь, я заплачу. У меня деньги есть.

Во как.

– Спасибо тебе большое. Деньги тебе еще пригодятся, уверяю тебя.

Она заказала кофе с коньяком. Время – два часа дня. Ланч. А у нее – кофе с коньяком. Всяко бывает, конечно. У каждого свои привычки.

Вытащила сигареты, закурила. В нашем городе сейчас кафе и рестораны, в которых можно курить – большая редкость. Но мы сидели именно в таком заведении. Сигареты у нее были непростые. «Собрание».

Это такая безумно дорогая марка, которую обычно покупают люди, желающие произвести впечатление. Отличается тем, что все сигареты в пачке разноцветные. На девочке было трикотажное бирюзовое платье-туника. А сигаретку она из пачки вытащила красную! И в ушах у нее – совсем не мелкие красные камушки.

Словно поймав мой взгляд, улыбнулась:

– Сигаретка – под цвет сережек! Здорово, да?

– Здорово. Замуж-то вышла? – задала совершенно дурацкий вопрос неумная Мика. И так понятно, что в жизни девушки произошли явные изменения, которые, судя по ее внешнему виду, связаны с изменением матримониального статуса. Девочки-няни не зарабатывают на «Собрание».

Она бросила на меня короткий взгляд, в котором – непередаваемая смесь. Вызов, торжество, толика злорадства, щепотка куража. Все вместе, в равных пропорциях и немного приторно.

– Вышла! Вы же видите… Сами видите. Вы же сами сказали, как я изменилась.

– Вижу. И кто у нас Пигмалион?

– Что-что? Кто это?

Это я переборщила. Слишком много нот. Почему-то вспомнился гениальный фильм Милоша Формана «Амадеус». Там одному из героев не понравилась музыка Моцарта, потому что в ней было слишком много нот. Вот и у меня слишком много нот. Но я не специально.

Я попыталась вырулить дискуссию, чтобы девушка при этом не чувствовала себя неловко.

– Да нет. Это я так. И кто твой муж, если не секрет?

– Мужик. Обычный мужик. То есть не совсем обычный. У него свои ювелирные магазины. Три штуки.

– Здорово. Молодой?

– Ну как… Не очень. Ему пятьдесят четыре исполнилось недавно.

Помолчали. Покурили. Она жадно пила свой кофе и с вызовом поглядывала на меня, явно наслаждаясь вниманием, тем, что я интересуюсь ее жизнью. И в то же время меня не покидало ощущение, что она ждала от меня какого-то вопроса. Вопроса, на который можно эффектно ответить.

– А почему вы не спрашиваете, люблю ли я его?

– А надо? – Я даже растерялась.

Чего тут спрашивать-то? Пальто цвета топленого молока, красные камешки в ушах, три ювелирных магазина, пятьдесят четыре года. О чем спрашивать? Любовь разная бывает, и такая тоже.

Она глубоко затянулась. При этом неэстетично выпустила дым через ноздри.

Недоработка Пигмалиона. Пашмина уже в тон, а дым еще через нос. Но лиха беда начало.

– Ну, все спрашивают. Типа, а он такой старый. А как с ним в постели? А ты его любишь? А вы почему-то не спрашиваете. Вот вы любите своего мужа? У вас же в жизни тоже все хорошо?

– Ты меня уже спрашивала в прошлый раз. Не повторяйся. – Я не люблю, когда лезут в мою жизнь без моего на то разрешения. Разрешения ей я не давала.

Она засмеялась.

– А помните, Машка еще вам сказала, что у вас телефон крутой? А у вас какой телефон?

– «BlackBerry».

– Ой! И у меня тоже! Надо же! Здорово, правда?

Достала телефон. Показала. И ведь радуется как ребенок! Неловко даже.

– А Машка-то где? Тоже замуж вышла? – решила я ради приличия поинтересоваться судьбой «плюшевой» подельницы.

– Не, Машка домой уехала. А потом снова в загранку. Сейчас в Римини в каком-то отеле горничной работает. А потом собирается учиться во Флоренции. На дизайнера! Она все деньги откладывает, что зарабатывает. Все чаевые. Замуж, говорит, не пойду. Итальяшки все мерзкие, похотливые. Так и норовят в постель затащить. А я, говорит, сама пробиваться буду.

– Здорово. А ты? – спросила осторожненько, чтоб не обидеть ненароком.

– А я сначала разведусь.

– В смысле? – Я, кажется, что-то упустила. Вроде мы только что говорили о счастливом браке с ювелиром.

Она начала помешивать кофе длинной ложкой, которую до этого положила не на блюдце, а прямо на стол. Не успел Пигмалион, не успел. Времени не хватило, наверное. Сверху вроде приодел, а манерам обучить – это ж время требуется.

– Ну… Это… Короче… В общем, он меня там застал с одним. Ну, я сама дура. Как в тупом анекдоте. Муж приехал из командировки. Но он честный. Сказал, без гроша меня не оставит.

– Чего ж ты так неаккуратненько? Потерпеть нельзя было?

Она не уловила иронии.

– Ну дура, говорю же. Но он такой, знаете, принципиальный. В моем доме, говорит, не потерплю разврата.

– Сколько же ты замужем была?

– Да мало совсем. Главное, вот ведь фигня! Столько сил на него положила… И на тебе! Уж как я плакала, как его умоляла, как прощения просила! Нет, говорит, и все. Не верю тебе больше. Ты молодая, будешь и дальше гулять. Смешной такой. А раньше, когда женился, я чё, старая была? Не видел, что ли?

Помолчала, снова положила ложку на стол, прикурила от свечки, стоящей на столике. Как в сатирическом фильме о манерах провинциальных девушек, ей-богу.

– Главное, деловой такой. Прикиньте, не могу, говорит, жить во вранье. Да, блин, не можешь – не живи! Больно надо.

– И что дальше? – Мне вдруг стало по-настоящему интересно. Не из вежливости, не потому, что нужно о чем-то говорить, раз уж я согласилась посидеть в кафе, а по-настоящему.

– А я учиться пойду! Я уже решила. Тоже на дизайнера! Знаете, здесь в городе есть школа модного дизайна? Крутая такая. А я рисую. И все говорят, у меня врожденное чувство стиля. И еще я умею комбинировать.

Последнее слово она произнесла по слогам. Видимо, кто-то ее научил, и она невероятно гордилась своим знанием.

– Что?! Что ты умеешь делать?

– Комбинировать! Вещи комбинировать. Я теперь точно знаю, что с чем носить можно, а что с чем – нет. Я, когда иду по улице, в витрины смотрюсь, прямо сама не верю, что это я. Думаю, во блин, как все в жизни бывает.

– Да уж.

Помолчали.

Мне пора было собираться. Я сказала, что рада была ее видеть и… хорошо, что все так. То есть не очень хорошо, что так, но могло бы быть хуже. Точнее… В общем, я сама запуталась.

– Да не парьтесь вы! Я знаю, что вы думаете. Мол, приперлась сюда, захомутала старого хрыча, выжала деньги, а теперь жирует. Так?

В голосе – вызов. В глазах – льдинки.

– Да не отвечайте. Я знаю, что так. Ну, наломала дров, бывает. Но теперь-то я уж точно сама. Выучусь. Работать буду. Может, даже действительно коллекцию свою создам. У меня теперь мечта такая есть. Может, и замуж потом еще когда выйду. Нормально чтоб. Мне же только двадцать три.

– Ну дай бог.

– А клево мы с вами посидели. Душу отвела. И клево так, что вы меня совсем не осуждаете, как все остальные. Не пилите, морали не читаете. Слушаете только и все.

Мне действительно пора было уходить. Мы попрощались. Девочка еще осталась и заказала второй кофе с коньяком.

Я хотела было высказаться насчет того, что спиртное днем – это не есть хорошо. Но потом передумала. Зачем? Если бы дело было только в коньяке.

Уже в дверях я обернулась, чтобы махнуть рукой.

– А клево, что вы меня узнали. Сначала не узнали, а потом узнали меня – новую. Может, еще встретимся как-нибудь?

– Может быть…

Мелиссе о нашей встрече я рассказывать не стала. Стыдно было признаться в своей дремучести и наивности. И еще. Чувство жалости сменилось-таки ощущением некой гадливости. Как в общественном туалете. Вроде и бумага есть, и мыло около раковины, а все равно кто-то умудрился мимо унитаза пописать и на полу – омерзительная струйка…

Где-то через полгода в нашем офисе раздался звонок.

– Здрасьте! А можно Мишель?

Молодой, звонкий голос с явным славянским акцентом. Где-то я его слышала…

– Это я. Слушаю вас.

– Это. Ну это… Мы с вами виделись. Кофе вместе пили в баре. Вы меня еще похвалили, что я изменилась. Узнали? – это уже по-русски.

Галатея. Я ее мысленно только так и называла. У нее было какое-то совершенно ординарное имя – Катя, Света, Лена. Не важно. Для меня она была и осталась до сих пор исключительно Галатеей.

– Ой, а можно с вами встретиться? Мне с вами очень поговорить надо. Очень-очень. Правда. Я у вас много времени не отниму и приеду, куда скажете.

Встретиться… Легко сказать. У меня целый день был расписан по минутам, а вечером еще предстояло очередное разбирательство в суде. Настроение тоже было достаточно поганое, и не хотелось портить его нелепыми встречами.

Девочка-Галатея никак не вписывалась в мой график. Да и, честно говоря, я плохо представляла себе, что у нас может быть общего. Адвокат по семейному праву понадобился? Или девушка снова вышла на «охоту за Пигмалионами» и раскидывает сети везде, где только можно? Больше мне ничего в голову не приходило. Но, с другой стороны, человек же не просто так беспокоит. В конце концов мне не трудно встретиться. У меня завтра днем время будет.

– Сегодня у меня никак не получится. Если хочешь, давай завтра. В двенадцать. Встретимся в том же кафе. Только не опаздывай, пожалуйста. У меня потом еще встреча одна должна быть.

– Ой, спасибо! Я знала, что вы не откажете. Спасибо! Я буду минута в минуту.

Пришла я на следующий день в полдень в кафе. Галатея была уже там.

С момента нашей встречи она похудела и как-то слегка осунулась, что ли. Но выглядела хорошо. Черные узкие брюки, белая шелковая блузка без рукавов с жабо. На стуле висел черный костюмный пиджак. Не шее тоненькая золотая цепочка. Больше никаких украшений. Каштановые волосы заколоты в тугой узел.

Увидела бы ее в толпе – подумала бы, что девушка – клерк в какой-нибудь страховой компании или сотрудница банка.

– Привет! А где ты нашла мой телефон?

Почему-то мне вчера не пришло в голову задать этот вопрос. Странно на самом деле.

Она вскочила, протянула руку.

– А… это было очень просто. Вы тогда вышли из кафе, а я вышла практически сразу после вас, через пять минут. Вы еще стояли на перекрестке и разговаривали по телефону. А потом пошли туда, по направлению к зданиям, где все бюро расположены. Ну и… Я решила посмотреть, где вы работаете. Название фирмы я же видела, когда мы с вами сидели. У вас еще папки были. Ну вот. Короче, проследила я за вами. Извините. Но я просто забыла тогда спросить ваш телефон. На всякий случай. Мало ли… А вы меня не видели. Я просто так, правда. Ничего плохого. А вы все время по телефону разговаривали. Вам звонили постоянно, вы и не обращали внимания на прохожих.

Ну а там я уж табличку увидела, номер записала. На всякий случай.

Она говорила очень быстро, не давая мне вставить ни слова. Наверное, боялась, что я начну возмущаться. А то и вовсе уйду.

– Мало ли, понадобится. Телефон, в смысле, понадобится. А дома я уже сайт посмотрела. Я же ни фамилии вашей не знала, ни должности. Ну и вот… А теперь все понятно. Извините, ладно? Я просто забыла телефон у вас взять.

– А кто тебе сказал, что я собиралась оставлять свой телефон? Ну ладно, нашла и нашла. Так чем я могу тебе помочь? Хорошо выглядишь, кстати.

Только сейчас я обратила внимание, что на столе перед ней лежала черная кожаная папка.

Она открыла папку, достала какие-то бумаги.

– Что это? – спрашиваю. – Документы о разводе? Как юрист я не могу заниматься случаями, где у меня присутствует предвзятое отношение к одной из сторон. А в твоей истории, уж извини, я никак не могу быть беспристрастной.

– Нет. Это резюме. Посмотрите, пожалуйста. Я учиться хочу. На медсестру.

Час от часу не легче.

Она смотрела на меня, как олененок, который только что потерял маму. Другое дело, что цену этим оленьим глазам мы знаем. Тот ювелир пятидесяти четырех лет в свое время тоже попался на эту удочку и потом, видимо, жестоко пожалел о содеянном. Сколько ему будет стоить развод – одному богу известно. Да и вообще не очень понятно, какое отношение я имею к профессиональному образованию медсестер…

– Ты же вроде дизайнером одежды стать собиралась? Ветер переменился?

Она тяжело вздохнула. Пригубила кофе.

– Да была я в той школе дизайна. Во-первых, денег много очень стоит. А во-вторых… Ну это… они мне сказали, что плохо я рисую. Не пойдет.

Я все равно не понимала, при чем тут медицина и при чем тут я.

– Хорошо, рисовать ты не умеешь. Я вот тоже не очень рисую. Прямую линию провести не могу. Но это совершенно не повод идти учиться ставить капельницы и ухаживать за больными. Не вижу корреляции.

– Чего не видите?

Тьфу ты. Опять я. Отругала себя мысленно за неумение адекватно формулировать мысли.

– В общем, одно с другим не связано. При чем тут медсестра?

– Я сейчас все объясню. Только вы не уходите, дослушайте меня. Короче, у меня появился мальчик. Тогда еще, в марте. Ну не тот, с которым я… ну с мужем… то есть мужу изменяла, а другой. Он русский, точнее немец. Русский немец. Он хороший очень, учится на специалиста по страховому делу. Я влюбилась в него вот просто сразу. И он в меня. Но мы не живем вместе. У него родители строгие очень. А через дорогу еще бабушка живет. Она совсем старенькая и больная. А Дима, ну, это мой парень, он ее любит очень. Бабушку. И все время ходит за ней ухаживать. Ну и я с ним. К ней еще патронажная служба приезжает, но все равно много делать нужно самим. Ну и… Вы только не смейтесь, ладно?

– Ладно. Почему я должна смеяться? Говори уже.

Я слушала не отрываясь, не перебивая, не задавая вопросов. Золушки из девочки не получилось. Неужто новая мать Тереза?

– Ну, вы подумаете, что я совсем с ума сошла. Или что я это специально все. В общем, мне очень понравилось ухаживать за стариками. Такая отдача. Я вижу, вы не верите. Или верите?

– Я слушаю пока.

– Короче говоря, я решила заняться медициной. В университете я никак не смогу учиться. Это понятно. Я даже и не замахиваюсь. Но тогда можно получить профессию медсестры. Я решила пройти практику. Вот смотрите, характеристика.

Протянула мне бумагу из папки, где было написано, что такая-то прошла практику в течение трех месяцев на безвозмездной основе в одной социальной организации, осуществляющей помощь старикам, больным, инвалидам.

Характеристика настоящая, не копия. С печатью, на бланке организации. Все как положено. Я глазам своим не поверила. Бывают, конечно, счастливые превращения, но я давно живу на свете, и мой запас доверчивости слегка поиздержался.

Наверное, она именно так и истолковала мои мысли, потому что достала свой паспорт и протянула мне.

– Вот. Чтобы вы не сомневались, что это я. Что это моя бумага, а не какой-нибудь подружки.

Мне стало ужасно неловко, но я взяла паспорт. Заглянула. Все верно.

– Там я отработала. Но место было только на три месяца. Это же неквалифицированная работа. Туда всех берут и очень благодарны волонтерам. Мне нравилось очень. Правда. Я буду сейчас подавать документы в школу медсестер. Посмотрите мои бумаги.

Я полистала все остальные документы. Хорошо составлено, грамотно, аккуратно. Я понятия не имела, какие там требования и хватит ли ей того образования, которое было получено на родине, но в целом все выглядело вполне пристойно.

– Здорово! Желаю тебе от всей души удачи! Только зачем тебе я?

Галатея впервые покраснела. Совершенно искренне смутилась.

– Я сначала хотела попросить вас, чтобы вы меня взяли к себе. Ну, когда сайт посмотрела. Подумала, вдруг вы ищете кого-то типа секретаря. Потом подумала, вам я, наверное, совсем не нужна.

– А медицина тут при чем? Мы юристы. Ты должна была это увидеть, если смотрела сайт. Впрочем, дело не в этом. Если ты собралась учиться, зачем тебе работа? Я знаю нескольких девочек, получивших здесь профессию медсестры. Поверь, практики тебе хватит выше крыши. Еще взвоешь.

– Понимаете, там отбор в эту школу. Ну в ту, куда я хочу. Мне нужно как можно больше практического опыта. Может быть, даже в сфере организации ухода. С документами работа. Знание компьютера. Профессиональная лексика. У меня же язык немецкий… ну, хороший, конечно… но все равно. Меня никуда не берут и никуда не возьмут. Опыта нет. Эти три месяца – не в счет. А без практики и хороших рекомендаций скорее всего не примут учиться. Ну и вообще… Сама еще поработать хочу. Чтобы точно убедиться.

Она закурила. Видя, что я не курю – а я наконец сделала этот решительный шаг, – тут же потушила сигарету и извинилась. Чудны дела твои, господи…

– А вы, Мишель, вы. Спасибо! Знаете, вы меня тогда не осуждали. Единственная. Все вокруг… Я же знаю, как все относятся. Приехала, спала тут с кем попало, вышла замуж за старика… ну не за старика… За пожилого мужчину. Изменила ему. Шалава, одним словом. А вы почему-то меня слушали, как будто мы с вами равные. Хотя я вас провоцировала. Помните?

Еще бы я не помнила. Тогда ей очень хотелось продемонстрировать изменившийся статус. Новое пальто, новый имидж. Мужняя жена. Ну, рога наставила благоверному. Дело житейское. Но замуж-то вышла! Умудрилась! Как она этим гордилась…

– И мне почему-то показалось, что вы очень добрая. Ой, извините, я чушь говорю? Я хотела сказать, что вы меня не послали подальше… Ну, короче… Не знаю, как сказать… А, ладно. Скажу как есть. Может, у вас есть какие-то знакомые, которые врачи, ну или не врачи, но которым нужна помощница – документы сортировать, бумажки, да хоть марки наклеивать. К пациентам меня не подпустят, я понимаю. Но я хоть терминологию слушать буду. Мне зарплаты не надо даже. Я подрабатываю в баре официанткой. Вечерами. А днем могла бы… Я Диме обещала, что в этом году начну учиться. И себе тоже обещала.

Галатея наконец договорила, снова глотнула кофе и сложила руки перед собой как первоклашка за партой. Одну на одну.

У меня были смешанные чувства. С одной стороны, она мне, мягко говоря, была не очень симпатична. Вся эта история с браком, с изменой. С другой стороны, человек чего-то хочет добиться, что-то изменить в своей жизни. Для меня это уже положительный знак.

Решение родилось спонтанно. Я даже не успела его обдумать.

– Я не знаю, смогу ли тебе помочь. Вот тебе телефон одной патронажной службы. Позвонишь, скажешь, что от меня. Они искали девочку или мальчика на все руки. Типа курьер – помощник по всяким делам. Может, получится. Посмотришь, как все устроено. Позвони прямо сейчас. Это здесь недалеко. Вдруг и подъехать туда сможешь сразу.

– Ой, спасибо! Я знала, что вы… Вы такая клевая. Спасибо! Я попробую.

Галатея вскочила и порывисто обняла меня. Потом, видимо, поняв, что это неуместно, отошла, пожала мне руку и вдруг захлюпала носом.

– Извините! Я даже не думала, что так бывает. Даже если не возьмут… Все равно спасибо. Вы прямо как в сказке! Ой, я даже не знаю, как сказать…

– Окей. Удачи тебе! Расскажешь потом, что получилось. Все, мне пора. – Я встала из-за стола, накинула на плечи шарф.

Она все продолжала меня благодарить. Мне стало ужасно неловко. Я рядом с ней чувствовала себя такой… не старой, но… как бы выразиться… Не скажу, что пожилой, но пожившей. Словно нас разделяло лет тридцать. Как будто она – несмышленыш какой. Вляпался в дерьмо, но вовремя просек, что жизнь бывает и другой, и решил выпутаться.

Мы вышли с Галатеей вместе, попрощались, и я ушла. Она обещала позвонить.

Вечером мне позвонила владелица патронажной службы. Сказала, что девочка только что уехала от нее. Произвела неплохое впечатление, и ей дадут возможность отработать пробный день. А там видно будет. Практика, конечно, обычное перебирание бумажек, никакого постоянного договора, но хоть что-то.

А сразу за хозяйкой позвонила и сама девочка.

– Мишель, вы даже не представляете! Я говорить не умею, но… Вы просто как волшебница!

Не скрою, мне было безумно приятно. Не так часто можно ощутить себя волшебницей на безвозмездной основе, да еще и получить за это благодарность.

 

Глава 26

С чистого листа и немного токсикоза

– Слушай, она у меня трудится как пчелка. Мне прямо даже неловко, что это все практически «за так». По сути, «за спасибо». Удивительная девочка!

Я слушала хозяйку патронажной службы Габи вполуха, параллельно листая утренние газеты. Каждое утро, прежде чем погрузиться в сладостный мир законов и примечаний к ним, параграфов и встречных исков, мы с Кевином и Мелиссой позволяли себе эту маленькую роскошь. Утренний кофе и свежие газеты. Фоном к этому замечательному занятию в тот день служил голос Габи в телефонной трубке.

Мы познакомились чуть больше года назад – она была клиенткой той фирмы, где я работала до открытия собственного бизнеса, – и за время общения стали если не подругами, то хорошими приятельницами. Примерно раз в месяц мы встречались за ланчем, чтобы потрепаться о том о сем. Мы обсуждали и бизнес, и особенности личной жизни Габи – обсуждение было всегда односторонним: ей нужно было выговориться, а я люблю слушать, – и новые тенденции в одежде и аксессуарах.

Габи была страшной модницей. Несмотря на, мягко говоря, нестандартную фигуру – рост около 160 см и вес около 80 кг – она умудрялась одеваться так, что просто загляденье.

Я всегда с удовольствием рассматривала ее новейшие приобретения. То продемонстрирует какое-то безумное этническое колье. Надень я такое на себя, окружающие решат, что в стане команчей обострение весеннего психоза, а на ней – взгляд не оторвать. То кольцо из персиковой косточки, то юбка какая-то в клиньях, то шарфики-брошки.

Как-то она пришла на встречу в перчатках-митенках. Я в подобных выгляжу как продавщица овощного магазина, которой срочно нужно раскидать свеклу продрогшими руками. А на ней как влитые сидели. Без них и образ не образ.

Габи – это тот самый случай, когда недостатки фигуры отнюдь не портят, а волшебным образом оттеняют вполне заурядные черты лица, и вкупе с правильно подобранной одеждой получается идеальный образ современной женщины – яркой, эффектной, уверенной в себе и хорошо знающей себе цену.

Габи – хозяйка вполне успешной патронажной службы, у которой толпа подопечных, налаженные и теплые отношения с больничными кассами, что вообще-то большая редкость, и запутанная личная ситуация.

Пока я наливала вторую чашку кофе и искала молоко и сахар, мне удалось параллельно прослушать про нового друга, который оказался хуже старого мужа, но муж – это муж, а врать она не любит, и что делать, как решать… Ей на самом деле были совершенно не нужны мои советы. Ей просто надо было выговориться. А я с удовольствием слушала. И вдруг, не меняя интонации, она начала рассказывать про мою Галатею.

И стала петь ей такие дифирамбы, что мне захотелось немедленно узнать все подробности. А какие подробности по телефону? Договорились встретиться за ланчем в «нашей» кафешке.

Мы встретились, поздоровались, и Габи приступила к детальному восторженному рассказу.

– Ты представляешь, она привела в порядок всю клиентскую базу! Все разложила по файлам, рассортировала, разбила на группы. У меня на полках всегда бардак, ты же знаешь. В компьютерах все аккуратно, а с полками – беда. Так она свою систему придумала. Отдельно – по болезням, отдельно – по языкам. Я пять лет работаю, но мне и в голову не приходило, что так намного удобней ориентироваться в море информации. – Габи лениво ковырнула салат, подцепила помидоринку и отправила в рот.

– Так она у тебя сколько времени работает-то? Неделю? Или и того еще нет? Что-то на тебя не похоже. Я от тебя давно не слышала подобных восторгов.

Габи пожала плечами:

– Я сразу посадила ее за работу. Спросила, что она умеет. Говорит, компьютер знаю. Пишу по-немецки с ошибками, конечно, но сформулировать то, что нужно, смогу. Говорит она вполне пристойно, кстати. Пишет, естественно, безграмотно, но на это у меня секретарь есть. Я ей сразу сказала, что мне не надо, чтобы она наливала кофе и бегала за сигаретами. Хочешь работать – работай. И, честно говоря, не питала никаких особых иллюзий. Подумала, что ты, сердобольная душа, как обычно кого-то пожалела и решила помочь. А мне не жалко. Работы до фига.

– Ну, в общем-то, так и было. Дело не в моей сердобольности, а в том, что девочка попала в классический заколдованный круг, когда нет работы без опыта, а опыт невозможно приобрести, не найдя рабочее место. Знаешь, сколько я в свое время помучилась?

– Не знаю! Когда мы с тобой встретились, ты уже была уверенной в себе стервой, которая содрала с меня дикие деньги. Но, правда, и суд мы выиграли. Я тогда еще подумала: «Эти иностранцы нам, немцам, сто очков вперед дадут».

Я хмыкнула. Когда Габи пришла в компанию со своей проблемой, и шеф поручил ее дело мне, она поначалу отнеслась ко мне настороженно. Иностранка, не очень опытная, говорит с акцентом. Но мне удалось убедить ее, что все получится. Все и получилось, к слову. А уж потом мы подружились.

– По части стервозности мы с тобой та еще парочка. Ну, рассказывай дальше.

– А, так вот. Она похожа на первоклассника, которого дома научили складывать буковки и считать до десяти. И вот начался учебный год, и ребенок мечтает как можно быстрее получить новые знания. И тянет руку, и переспрашивает, и переписывает домашние задания по десять раз, добиваясь идеальной чистоты.

Она, конечно, задает тысячу вопросов в день. Габи, а что? Габи, а почему? А это куда? А там что? Она за два дня освоила нашу профессиональную программу – все эти маски, пересечения. А там непростая структура, между прочим. И самое главное – охотно делает все, что бы ей ни поручали. Само собой, рвется к пациентам, но я не имею никакого права ее к ним подпускать. И никогда бы на это не пошла. Говорю, получи образование, и я тебя с удовольствием возьму. Собирается в ближайшее время поступать.

– Да, она и мне то же самое говорила.

Мне, честно говоря, даже не верилось, что такие перевоплощения возможны. Но Габи можно было стопроцентно доверять. Да и не стала бы она держать у себя бесполезного сотрудника, пусть и совершенно бесплатно.

Габи между тем продолжала:

– Понимаешь, дело даже не в ее желании учиться и не в трудолюбии. Таких девочек я знаешь сколько перевидала? Через какое-то время пыл остывает, и работа делается абы как. Лишь бы зарплата шла. В ней мне ужасно нравится другое. – Габи задумалась, пытаясь поточнее сформулировать мысль. – Она честно рассказывает про все то дерьмо, которое натворила в своей жизни. Вот прямо сразу мне, незнакомому человеку, все и вывалила. С удивительной детской непосредственностью. На мое замечание о том, что я все же работодатель и ладно я, но если она потом кому-нибудь еще скажет, почему и как она вышла замуж, да с какой целью, да как дальше все пошло, то работы ей не видать, она ответила очень интересно.

Я, говорит, второй раз в жизни сталкиваюсь с тем, что ко мне отнеслись по-человечески, а не как к обычной потаскухе из Восточной Европы. Мишель меня выслушала и отправила к вам, а вы меня взяли и готовы возиться со мной, ни черта не умеющей, и дали мне шанс. Я, говорит, просто не могу быть нечестной по отношению к вам.

А еще, говорит, я поняла, что в жизни всегда есть возможность что-то изменить. У любого урода, у самого распоследнего забулдыги, у придорожной шлюхи есть шанс повернуть все вспять. И знаете, я этот шанс уже не упущу. Мне повезло встретить двоих людей, которые в меня поверили, и я оправдаю. Обещаю.

Габи помолчала, прикурила сигарету и продолжала:

– И понимаешь, вот это вот умение восставать из пепла – это очень по-русски. Да даже и не умение, а желание и готовность – они меня подкупили. А остальное… Остальное все приложится. Считай, что у нас с тобой появился общий ребенок. Ну, не ребенок – подопечная. Будем воспитывать… Ну что? Пошли работать? А то мы с тобой до вечера трепаться будем.

Мы оставили деньги и встали, чтобы попрощаться.

– Ой, подожди! Я тебе рассказывала про Мартина? Ну слушай, в двух словах… И сразу побежим уже…

Разумеется, мы проболтали еще полчаса. Но в этот раз историю новой любви Габи я слушала не очень внимательно. Все мои мысли были о Галатее. О том, что в этот раз она должна использовать свой шанс на полную катушку.

Она его и использовала, как выяснилось. Но по-своему.

Перед Новым годом дома раздался звонок. Звонили в тот момент, когда я еще спала. Десять утра, предпраздничные дни. Мы закрыли контору на новогодние каникулы, а у мужа был отпуск.

Звонок был на рабочий телефон. Муж взял трубку. Потом он рассказывал, что слышно было очень плохо и связь прерывалась.

– Здрасьте! С Рождеством! А я беременна!

Она, видимо, даже не поняла, что разговаривает не со мной.

– Добрый день! Раз вы так радостно сообщаете, значит, это здорово. Поздравляю от всей души. Вам, наверное, Микаэла нужна? Простите, Мишель, я хотел сказать. Она спит еще. Позвоните попозже, – весело ответил муж.

– Ой! Извините. Слышно плохо. Я думала, вы – Мишель. Я перезвоню.

Я проснулась от запаха кофе. В дверях спальни стоял супруг. В одной руке – поднос с завтраком и кофе, в другой телефон.

– Доброе утро. Твоя звонила. Говорит, что беременна. Разбирайся теперь.

Голос был напряженным. В глазах плясали чертики.

Я только открыла глаза. Вот только-только. А тут – моя. И беременна. Если бы была мужчиной, наверное, начала бы судорожно перебирать случайные связи и чертыхаться от собственной неосторожности. А так… Сначала не поняла, кто такая эта «моя» и каким образом я успела за ночь поучаствовать в ее беременности. Вчера вечером мир еще был в полном порядке.

– Перезванивать будешь?

– Нет, честно говоря, боюсь неприятных сюрпризов. Бог его знает, что она там могла натворить. Я с Габи с сентября не разговаривала. Надеюсь, что ничего криминального. Сама позвонит.

Галатея перезвонила часа через полтора.

Все то же щебетание в трубке, все тот же звонкий голосок. Очень бодрый, надо сказать.

– Здрасьте! Извините, я вас перепутала с мужем, наверное. С мужчиной каким-то. Мы в туннеле ехали. Слышно плохо. С Рождеством вас прошедшим! Ну и с Новым годом наступающим! Чтоб у вас все было хорошо. И с работой, и с мужем, и вообще. А я беременна!

Все это – в одну строчку, без вдохов-выдохов, без изменения интонации. И голос вроде жизнерадостный.

– Алло! Вы слышите меня? Я беременна!

– Слышу, слышу. Прекрасно. Здравствуй, во-первых. От кого?

Вопрос вырвался сам собой. Я себя потом ругала за это. Ибо, во-первых, не мое это дело совершенно, от кого именно. Захочет – сама скажет. А во-вторых… как бы сказать правильно… так мама спрашивает шестнадцатилетнюю дочку, принесшую «в подоле». Говори от кого, стервь! То есть, опять же, возвращаемся к «во-первых».

– От Димки! Ну, помните, я говорила вам, мальчик у меня появился, друг. Немец русский. А вы чего подумали? Не, я понимаю, чего подумали. Я – всё. У меня нормальная жизнь теперь. Ребенок запланированный. То есть не совсем запланированный, конечно, но желанный. И родители Димины меня приняли наконец-то. А то сначала смотрели как на оторву. Ну, правильно смотрели, собственно. У них-то и гражданство есть, и уже работают все нормально, стабильно, а тут я приблудилась, сына увела… Но теперь всё. Я за бабушкой их ухаживала вместе с Димой, ну вы помните, бабушка у него больная. И мама с папой за мной наблюдали все время, а я к ней часто и сама прихожу, без Димы. Ну вот, и как-то его мама…

Я попыталась было вклиниться в сплошной поток текста, но получилось у меня не с первого раза.

– Ну отлично! Поздравляю в таком случае. А с работой что же?

– Ой, вы же не знаете, да? Я поступила в школу медсестер! Там смешно получилось. Я же подавала документы еще давным-давно. И долго-долго ответа не было. Мы решили, что все уже. Не берут. А потом я вдруг забеременела. Ну, случайно на самом-то деле, если уж честно. Но Дима так обрадовался и вообще… А я расстроилась сначала. Думала, все, конец всем моим планам. Засяду с пеленками этими теперь. И больше потом никто никуда не возьмет. И тут, как подарок, – письмо из школы. С приглашением на собеседование. Я Димке ничего не сказала, пошла туда. И прошла! Моя практика у Габи тоже роль свою сыграла. Клево, да?

– Клево, конечно. И чего теперь? Ты уже учишься, что ли? Про беременность ничего не сказала небось?

– Конечно нет! Я законы знаю теперь. Я Габи сказала практически сразу, как узнала. Она так спокойно отреагировала. Хотя я у нее всего-то работала на тот момент… Всего ничего. Здорово, говорит, совет да любовь. А когда письмо из школы пришло, тоже ее спросила, как поступить. Срок-то маленький совсем был. Вообще неизвестно, что там еще получится. И получится ли вообще. Беременность – дело такое. У меня у мамки три выкидыша было.

Галатея сделала паузу, видимо, чтобы набрать побольше воздуха в легкие, и продолжала тараторить:

– Она, Габи то есть, мне и сказала: «Иди и никому ничего не говори. Тебе никто не имеет права задавать такие вопросы. Это противозаконно». Я и пошла. А потом уже, когда они меня приняли, сказала им.

– И как они отреагировали? По закону они не имели права послать подальше. Есть трудовое законодательство, и оно едино для всех. Это уже твоя задача – организовать свое время, а они не могут тебе отказать в приеме на основании беременности, если ты в остальном удовлетворяешь всем их требованиям.

Это во мне юрист проснулся. Я еще спала, а юрист уже был на посту. Закон есть закон.

– Да нормально! Сказали, это ваше дело и ваше право. Будете учиться и работать, пока сможете, а потом будем решать по ходу. Я уже начала учиться. У нас пока теория только. Мне нравится ужасно. У нас там еще самые-самые азы. В группе все девочки молоденькие совсем. И мальчики тоже. Даже младше меня. Теток нет. Ну, то есть никого нет, кому там тридцатник или больше… Возрастных, в смысле. Ой! Извините! Я не хотела. Вот я все-таки дура, а? Как вы меня терпите?

– Да все в порядке. Мне давно больше чем тридцатник, и я не собираюсь в школу медсестер. Всемирное равновесие не нарушено. И как же дальше-то?

– Я уже все придумала. Буду учиться, пока смогу. У меня, слава богу, совсем небольшой токсикоз, и все.

А так ни отеков, ни болей, ни усталости. Чувствую себя как огурец. Когда практика начнется – я знаю, там нужно и кровати перестилать, и мыть-подмывать, и переодевать, – я, наверное, какое-то время дома буду. Это же не сейчас еще. А пока смогу двигаться, буду работу в больнице делать любую. Только без тяжестей. Но мне так нравится, знаете. Теория очень нравится. И главное – мое это. Вот просто полностью мое. Я уже и думать забыла о том, что хотела стать дизайнером. Мне уход нравится за больными. Я нужной себя чувствую. Я на Димкиной бабушке насобачилась. Ой! Ну, то есть натренировалась. И переворачивать, и памперсы надевать и все-все-все. И питание у нее специальное – там разводить нужно, чтобы жидкое было. И потом кормить аккуратно так. Чтоб она успевала проглотить. Не частить то есть. Мне так нравится!

Галатея сделала передышку, и мне удалось вставить свои пару предложений.

– Отлично. Я рада, что все так у тебя складывается. А потом-то что? Ребенок родится, так с ним же сидеть надо. Обучение длится три года. Как ты собираешься это обустраивать? Хотя, наверное, здесь тоже можно договориться, чтобы какое-то время пропустить, а потом вернуться. В университетах никаких проблем с этим нет. А вот как с профессиональным обучением я, честно говоря, не знаю. Не сталкивалась.

– А мы уже обо всем договорились. Я пару месяцев дома буду, а потом начну на занятия ходить. Димина мама будет с ребенком утром, пока я учусь. У нее график плавающий. Или тетя. Она вообще не работает. А вечером я. Это ж только полдня. А с годика в ясли отдам. Или с двух лучше. Годик – мало еще совсем. Жалко будет малыша. Организуем все! Было бы желание. Димка как раз заканчивает скоро свою учебу. Работать начнет. Деньги будут, если няня понадобится. Да все будет нормально! Просто если бы я сейчас не пошла, то потом бы уже не собралась. А ребенок – ну что ж… Может, и к лучшему. А то вон эти немки – рожают в сорок, а потом удивляются, почему тут болит, там болит…

– Ну умница, раз ты так все распланировала. А у Габи не работаешь больше? Как у нее дела?

– У Габи? А вы что, правда, не знаете?

Что-то екнуло у меня не там, где надо. Вот как-то так ухнуло и все. Подсознательно все равно ждала какого-то подвоха. Мелькнула мысль: «Ну вот, идеалистка, получи!»

– Что случилось? Я ничего не знаю. Я всю осень промоталась по командировкам, занята была. Мы давно не созванивались. Ну не тяни ты кота за самое ценное, говори, что произошло!

Она хихикнула.

– Да ничего не произошло! Все замечательно. Я у нее теперь уже не работаю, потому что учусь. Но все равно раз в неделю прихожу бумаги перебрать, почту рассортировать, и так – по мелочи помочь. А Габи… Нет, вы на самом деле не знаете? Короче, слушайте! Я же машину не вожу. Дима меня забирал от нее часто, если я допоздна засиживалась. И вот он как-то приехал с братом своей мамы. Клевый мужик такой, работает экономистом в какой-то строительной фирме. Работает стабильно, договор у него постоянный, много лет уже. Чтоб вы не думали чего. Вдовец он, давно уже. Ну и короче… Ой, пусть она вам сама лучше расскажет! Я не хочу сплетен… Знаю только, что понравились они друг другу, и он ей там что-то чинил в офисе, проводку какую-то. Еще чего-то. Она ж такая тетка стильная, одеваться умеет, подать себя. Я всегда восхищалась. С такими внешними данными – и такой шарм! А сейчас они на лыжах уехали вместе кататься. В Австрию. Типа, планы никакие не строят пока, но вроде как встречаются, и все здорово. Ой, ну не буду я болтать. Пусть она сама лучше. Алло, вы меня слышите?

Я ее прекрасно слышала. У меня прямо от сердца отлегло. Я все же подсознательно боялась подвоха. Не верила до конца, чего греха таить. И ошиблась. Но как же я была счастлива, что мои домыслы оказались неверными! Словами не передать.

– Алло! Мишель?

– Да, извини. Задумалась. Ну что я тебе могу сказать… Мне очень приятно, что у тебя все так получилось. Видишь, все возможно. Главное…

– Главное, – перебила она меня, – это что я нашла свою профессию. Без вас и Габи у меня бы ничего не вышло. Меня не пнули, а поверили, что люди могут меняться. Я все время Димке говорю, если бы не Габи с Мишель, так бы и осталась официанткой. А вы… А мы можем как-нибудь встретиться, кофе попить? Я вас с Димкой познакомлю. И вообще. Я вот до сих пор не верю, что все так вот бывает. Вы мне как мама крестная. И Габи тоже.

– Договорились! Встретимся после праздников. Приводи своего Димку – будем знакомиться. А Габи я потом вытащу на беседу – как она со своего лыжного курорта вернется.

– Ну, еще раз с Новым годом! У меня это был самый лучший год в жизни. Самый-самый лучший. Словно заново родилась…

Вечером того же дня она мне по мейлу прислала подтверждение, что учится в школе медсестер. Отсканировала и прислала. Чтоб я не сомневалась, не дай бог. А я уже и не сомневалась.

И потом весь вечер думала о Галатее. Не все рождаются с золотой ложкой во рту. И не все из тех, у кого этой ложки отродясь не было, имеют от рождения правильную систему координат.

Честь и хвала тем, кто с пеленок знал, чего хочет, и последовательно шел к своей цели. Но есть ведь и другие, правда? И их нельзя априори считать отбросами лишь на том простом основании, что однажды они запутались и упали. Главное ведь – что поднялись.

И еще одно весьма важное дополнение. От нашего с Галатеей знакомства выиграли мы обе.

Впервые за много лет история с маленьким Мыколой, с круглыми кубиками, начала меня немножко «отпускать». До этого дня не проходило, чтобы я не вспоминала о слепом мальчике. То есть «дня не проходило» – это я, конечно, утрирую. В иммиграции хватало и своих забот, слез, обид, разочарований и сомнений. Но, тем не менее, я всегда помнила о своем грехе и не могла себе простить черствости и безразличия.

И вот спустя столько лет душа Кольки словно переселилась в Галатею. И мне стало легче. Боль никуда не ушла. Боль вообще не уходит с годами. Она только трансформируется, меняет форму. И пусть я не смогла ничего сделать для Мыколы… Не сделала, так правильнее. Не пыталась и не сделала. Но в том, что украинская провинциальная Галатея сумела полностью изменить свою жизнь, есть и моя заслуга. А значит, есть чем гордиться.

 

Глава 27

Крошки, Мишель Дзержинский и «Хаммер»

На самом деле чудесные превращения, произошедшие с Галатеей за границей, отнюдь не редкость. Универсальных рецептов успеха так никто и не придумал. Кого-то переезд в другую страну ломает, корежит, ставит на колени и размазывает по мостовой, оставляя невнятное склизкое месиво. А кому-то, наоборот, предоставляет шанс начать все с начала, с новыми силами, со свежей кровью.

Это как в театре – как бы актеры ни отыграли первое действие, как бы ни халтурили, рано или поздно наступает антракт, после которого можно начать спектакль вроде как с чистого листа. Отдохнувшие зрители уже размяли затекшие косточки, перекусили бутербродами из буфета, запили эмоции шампанским и готовы с новыми силами восхищаться и аплодировать.

И наступает второй акт.

И уже забыты ляпы, и отклеившийся ус, и неточные реплики, и жаркий шепот суфлера. Все это осталось в первом акте. А после антракта артисты начинают заново и заново завоевывают внимание зрителей.

Вот так и с иммигрантами. Чтобы ты там ни наворотил в прошлой жизни, какие бы ошибки ни совершил, у тебя есть этот шанс – закрыть долги, обнулить все счета и попробовать начать сначала. Получится или нет – другой вопрос. Но шанс есть. А дальше – как карта ляжет.

Однажды я познакомилась с молодым человеком, у которого от рождения не было вообще никаких шансов. Он географически родился не там, где нужно.

Несколько лет назад в лондонской фирме, владельцами которой были мой брат Витя и его друзья Реваз и Глеб, работала уборщица с Карибского острова Сент-Винсент. Ничем особо примечательным она не отличалась, кроме того, что в какой-то момент сделала распрямление волос и явилась на работу с совершенно гладким, иссиня-черным «конским хвостом», сменившим торчащие во все стороны африканские «пружинки». Все друзья в один голос начали меня, гостившую у ребят в тот момент, убеждать немедленно сделать то же самое – уж если у нее получилось, то мне-то, не имеющей африканских генов, сам бог велел.

Больше ничем мне эта девушка не запомнилась. Работала она в паре с братом. Эдакий семейный подряд. Платили наши мальчики им очень хорошо, и на те деньги, что брат с сестрой зарабатывали протиранием пыли и мытьем полов, им удавалось не только жить в не самом дешевом Лондоне, но и кормить многочисленную родню дома. Через какое-то время у хозяев фирмы возникли разногласия с семейным дуэтом и с ним пришлось расстаться. Об их дальнейшей судьбе я ничего не знаю.

Как-то раз, незадолго до того, как они покинули фирму, эта девушка привела с собой приятеля – очень тихого, скромного молодого человека лет двадцати – двадцати двух. Он практически не говорил по-английски, очень стеснялся, не знал куда деть руки и боялся присесть на кожаную мебель. Так и простоял все время разговора, теребя в руках плохонький шарф. Ему нужна была работа. Хоть какая. Он только-только приехал, остановился у каких-то полузнакомых приятелей-земляков, деньги заканчивались, и нужно было срочно что-то придумывать. Все это рассказала нам уборщица. Парень только кивал и смущенно смотрел в пол.

– Откуда ты? – спросил его Глеб.

– С Гаити. Знаете? Это страна на острове.

Стоит, наверное, заметить, что происходили все описываемые события за несколько лет до страшного землетрясения, уничтожившего и без того хилую экономику несчастного государства. После тех трагических событий само название Гаити было у всех на слуху. А до того кто о нем слышал? Короче, Микаэла не слышала. Или слышала, но не точно. Или не расслышала.

Умная Мика в этот момент занималась приготовлением кофе, разговор слушала вполуха и, разумеется, отреагировала в духе пошлейших комедийных сериалов. Не со зла, само собой.

Просто когда господь раздавал мозги, Мика стояла в очереди за волосами. Теми самыми, которые так рекомендовали распрямить доброжелатели. А два наименования в одни руки, как известно, не выдают.

– С Таити? О, райское место! Красота, прозрачная вода, тропические цветы… Гоген! Зачем тебе этот сырой, дождливый Лондон?

Народ вокруг было жизнерадостно загоготал в кулачок. Ну чего ж, ума нет – считай калека! Но, увидев испуганные глаза парня, хохотать быстренько перестали. Юноша, само собой, никогда не слышал ни о каком Гогене, но по выражению лиц понял: что-то не то.

Разобравшись, в чем дело, я, конечно, извинилась, и вопрос был исчерпан. Работы у ребят в дизайнерской фирме для него в тот момент не было. Подруга его объяснила, что он может и на стройке работать, и убираться, и стены красить, и электрикой заниматься, если нужно. Но не будешь же выгонять уже работающих людей даже из соображений благотворительности… Обещали подумать, записали, как его найти, и парень с девушкой ушли.

Мы вышли из офиса толпой минут через пятнадцать и разбрелись кто куда на ланч. Я решила, что мне срочно необходим очередной кофе. Проходя мимо «Макдоналдса», обратила внимание на группу стоявших прямо по ту сторону стекла людей. Наша уборщица со своим братом и давешний гаитянин. Они меня увидели, помахали рукой. Не зайти было уже неудобно.

Я вошла в зал. Перед ними лежали стандартные наборы – гамбургеры, картофель, кола. Девушка к еде практически не притрагивалась и все время что-то оживленно рассказывала. Ее брат тоже лениво тянул картофельные палочки из пакетика, а несостоявшийся сотрудник уплетал за обе щеки.

Складывалось ощущение, что человек последний раз ел несколько дней назад и совсем немного. Еще не доев, парень полез в карман, выгреб какую-то мелочь, судорожно подсчитал и пошел к стойке заказать еще один гамбургер. Вернулся, положил его рядом на стол и начал сосредоточенно жевать. Ел практически он один, поэтому ему, похоже, было дико неловко, но голод оказался сильнее.

Пока он ходил, уборщица успела мне сообщить, что у него дома остались шестеро братьев и мама. Отца нет. Голодуха и нищета там такая, что нам и не снилось.

Уж какими правдами молодому человеку удалось выбраться в Лондон – уборщица не знала. Но приехал он в никуда, с крошечными сбережениями, с единственной целью – заработать денег на пропитание своей семьи. Почему Англия – тоже неизвестно. Однако работать он готов где угодно и сколько угодно. Лишь бы платили. В этот момент парень вернулся, и нам пришлось прекратить разговор.

Доев оба гамбургера, парнишка аккуратно смел со стола все крошки… и забросил в рот… Увидев, что мы все трое на него смотрим, страшно смутился и, наверное, даже покраснел. Но цвет кожи, к сконфузился, скрывал такие физиологические проявления крайнего смущения.

Мы вышли все вместе. Парочке с Сент-Винсента нужно было идти куда-то по своим делам, а мне – в сторону офиса. Парень пошел за мной.

– Пойдем, – говорю, – попьем кофе. Хочешь?

Благодарно улыбнулся.

Зашли в «Старбакс». Купила ему большой стакан кофе со сливками и несколько разных видов пирожных.

Сначала замахал руками – «no, no thanks!» – но, увидев, что я уже расплачиваюсь, улыбнулся как… даже не знаю, с чем сравнить… на лице его была смесь благодарности и стыда. Так, наверное.

Сели за столик. Я хотела его расспросить немножко о том, где он здесь живет и на что, но не тут-то было. Английский у него был на самом зачаточном уровне. Я же совсем не знаю французского, не говоря уже о креольском, на котором говорит большинство населения Гаити.

И все же удалось выяснить, что живет он тоже у гаитян, которые здесь уже давно – три месяца! – и работают на уборке какого-то большого магазина в восточном Лондоне. Живут они ввосьмером. Восемь мужиков снимают две комнатушки. Он – девятый. Все это я вызнала с применением основ невербальной коммуникации, проще говоря – практически на пальцах.

Работу он ищет постоянно, но пока ничего. Языка еще нет. Но очень нужно работать, потому что семья там, дома, подыхает с голоду. Пока его подкармливают друзья, но это не может продолжаться долго. Пока он мне все это рассказывал, я лихорадочно думала, чем бы его прямо сейчас занять. Понятно, что просто так денег не возьмет. А делать же ничего не умеет. Да и работы для него у меня нет и, видимо, не будет.

Показала буквально на пальцах – пошли, мол, дам тебе кое-какие бумаги. Отвезешь по указанному адресу и привезешь назад то, что тебе отдадут. Привезешь – позвонишь. Я спущусь. Сможешь? «Смогу!» – и улыбка солнечная, открытая. Все сделал, обернулся туда-обратно очень споро. Заплатила я ему совсем небольшую, по нашим меркам, сумму, но он был доволен. Я еще попыталась потащить его покушать, но у меня ничего не вышло. Стоял как немец под Сталинградом – насмерть. Мы попрощались, и больше я его не видела.

Через некоторое время наша уборщица сказала, что он нашел работу на какой-то стройке на окраине Лондона, в пятой зоне. Работа очень тяжелая, денег немного, но он совершенно счастлив. Этот парень встал на ноги без всякого участия с моей стороны, но все равно приятно. Вроде как к чему-то хорошему прикоснулась.

Вот так вот перебираю, перебираю воспоминания и понимаю, что у незнакомого человека создается, должно быть, впечатление, что я этакая идеальная женщина. Женщина-Дзержинский. Нет, плохо звучит. Микаэла Дзержинский. А лучше даже Мишель. Мишель Феликсович. Очень жестко. Почти железно. Рыцарь без страха и упрека.

Я с раннего детства была такой. Вспомнилось почему-то одно детсадовское лето. Нас с группой вывезли на летнюю дачу на два месяца. Под Можайск. Каждый день нас водили гулять по окрестностям. У меня как сейчас перед глазами стоит эта картина. Огромная земляничная поляна – почти по Бергману. Детки в возрасте от трех до шести лет собирают сочные спелые ягодки и нанизывают их на травинки. Кто больше соберет. Воспитатели – их много, потому что все группы гуляют вместе – лениво наблюдают за выводком. Мы – группка малышей – отбились от толпы и углубились в лес. Несколько воспитателей – за нами.

И я впервые увидела огромные, в много метров диаметром, ямы. Глубокие. Поросшие травой. Воронки от падавших бомб. Кто был под Можайском хоть раз, тот наверняка видел. Как ни пафосно это звучит, но там эхо войны ощущается как нигде. Ям-воронок много. Такое ощущение, что весь лес заполнен ими. Земля изрыта, истерзана. Мы маленькие. Нам страшно и непонятно. Воспитательницы бежали за нами.

Увидев, как мы застыли на краю такой ямы, одна воспитательница почему-то метнулась назад. Ее не было минут пять, от силы десять. Вернулась женщина с огромной охапкой полевых цветов. Васильки, ромашки, желтенькое что-то… не знаю, как называется. Разделила охапку на букетики. Раздала всем по несколько цветочков. И очень просто, в двух словах, рассказала, что это за ямы и что они значат. И предложила положить цветы на край одной из воронок.

Одна из подружек подошла ко мне.

– Я боюсь. А ты смелая. Ты сможешь. Положи мои цветочки тоже.

И я подошла к краю и положила два букетика. Свой и ее. И еще веточку земляники почему-то. Ягодки раздавились в руке, пока несла, и руки были очень красные. И платье запачкала. Красные брызги. Очень боялась, что мама с папой через неделю приедут на родительский день и будут ругать.

Обратно из леса дети шли тихонечко как мыши. И в тихий час никто не шалил. А одна девочка даже расплакалась…

Да. Железные нервы. Железная Мика.

Железный Феликс. Рыцарь в доспехах с душою матери Терезы. И всем-то Мика помогает, и всех-то Мика спасает. Женщина-идеал.

Тьфу, аж тошно стало от собственной праведности и добродетели. Как сироп приторный, честное слово. Так сладенько, что скулы сводит.

На самом деле все не совсем так. Я самая что ни на есть женщина-девочка. Дурная и романтически настроенная. И еще не умеющая парковать машину. И не рассказывайте мне, что современная женщина просто обязана владеть этим искусством. Женщина-Дзержинский – возможно. А сентиментальная девочка – нет.

Зачем мой любимый муж придумал, что я должна ездить на большой красивой машине, я не знаю. Ему казалось, что так надежней. Мне вообще ничего не казалось. Мне вручили ключи и сказали: «Езжай». Я и поехала. То есть ездила я и до этого. Но у нас не было нужды в двух машинах. А с открытием бизнеса пришлось приобрести второе средство передвижения. Причем именно отечественное. Читай – немецкое. В Германии отечественный производитель – это не оскорбление. Вот так в одночасье я стала владелицей огромного автомобиля «Ауди».

А дальше произошло то, что должно было рано или поздно произойти. Произошло именно в тот момент, когда я приехала на переговоры к новому, не знакомому еще клиенту. Времени и так оставалось в обрез. И надо ж такому случиться!

Я не смогла ее припарковать. Мою машину. Это явление совершенно нормальное, учитывая величину машины и мою косорукость и косоглазие. Дело совсем не в этом. На парковке было бы вполне достаточно места, если бы не кто-то, приехавший на «Хаммере» и поставивший эту лошадь криво. Настолько криво, что… Мой муж справился бы элементарно. Но я – не мой муж, а всего лишь слабая женщина, которая в случае чего вылезает, тупо хлопает глазами и просит первого попавшегося прохожего помочь. Справедливости ради следует сказать, что мне никто никогда не отказывал в помощи. Ни в какой.

И еще вот о чем надо бы упомянуть. В наших широтах «Хаммеры» не водятся. Ну, или водятся очень редко. У нас здесь не Москва, и «Хаммеры», бронетранспортеры и прочая военная техника в основном используются по назначению.

Поэтому, увидев сие диво дивное, я даже вылезла посмотреть, откуда ж такое. Диво было с бельгийским номером и, судя по заляпанным колесам, проехало не одну сотню километров.

Посмотрела Мика, дальше что? Прекрасно понимая, что никогда, даже по приговору суда, не смогу поставить машину в просвет, начала судорожно озираться. Как назло, ни одного человека. Собралась уже уезжать, чтобы поискать место где-нибудь подальше, как вдруг увидела весьма симпатичного мужчину в деловом костюме очень необычного глубокого темно-синего, цвета почти индиго. Я впервые встречала костюм такого оттенка.

Мужчина вышел из отеля на другой стороне улицы, перешел дорогу, и, видимо, собирался перекурить перед поездкой. Он, разумеется, не ожидал от меня лобовой атаки.

– Извините, пожалуйста, вы мне не поможете поставить машину? Я знаю, для мужчины это не составит труда. Здесь какой-то урод поставил свою машину черт-те как.

Ну и дальше все как положено. Виноватый взгляд, ресницы хлоп-хлоп, носом шмыг, волосы с шеи надо откинуть – я красиво это делаю, дура-дура-дура я, дура бестолковая – мужик, помоги уже, не стой истуканом.

Он посмотрел на меня сначала удивленно, потом с интересом, убрал сигарету назад в пачку, улыбнулся одними глазами – очень милые морщинки вокруг глаз, кстати говоря. Мне нравятся морщинки. Но я давно и счастливо замужем. Что не мешает мне замечать морщинки и глубокий синий цвет костюма.

– Конечно, мадам! – с мягким французским акцентом произнес он. – Сейчас все сделаем!

И как-то не сложилось в моей голове, не сопоставилось. Вообще ничего. Ни что номера бельгийские, а акцент французский, а может, и не французский, но какой-то средиземноморский, ни этот необычный костюм…

Сел в мою машину, за секунду поставил ее на место. Вылез, отдал ключи.

– Вы здесь работаете неподалеку где-то? – Прикурил наконец, предложил и мне. На манжетах рубашки очень красивые запонки. Тоже насыщенного, кровавого цвета. Наверное, рубины. Запонки в наше время – такая редкость. Практически рудимент. Как копчик. Вы часто видите свой копчик? Я тоже нет.

Вот и с запонками такая же ерунда. Не часто встречаешь и каждый раз удивляешься. Носит же кто-то. Рудимент, чтоб не сказать атавизм, а красиво.

– У меня клиент здесь помещение снимает. А вы? Вы прекрасно говорите по-немецки. Откуда вы?

– Лучше расскажите, откуда вы. У вас тоже акцент. Давайте я угадаю. Греция? Италия? Погодите, у вас же восточно-европейский акцент. Неужели Россия?

– Точно. А вы?

– У вас там очень любят «Хаммеры», кстати говоря. В Москве и Санкт-Петербурге.

Вытащил откуда-то вибрирующий «iPhone» и начальственным тоном отдал распоряжения. На итальянском.

– Могу понять вашу агрессию по отношению к хозяину машины. Это ж надо – такой урод! Наверняка какой-нибудь криминальный субъект. Любят они пыль в глаза пускать.

И даже тут у меня ничего не щелкнуло. И не верьте анекдотам про блондинок. Хотя в жизни каждой женщины рано или поздно наступает возраст, когда она становится блондинкой, – это не мой случай. Я вполне себе шоколадная шатенка, а мозг – как у одноклеточного.

– Да не говорите! – продолжала возмущаться неумная шатенка Мика. – Думает, раз на такой машине, то можно все что угодно. Ненавижу вот эту вот вседозволенность. Еще и иностранец, к тому же. Штраф, если и придет, то никто его оплачивать не будет. Ну, спасибо вам. Мне пора. Вы меня очень выручили.

– А может быть, вы оставите мне свою визитку? Мы могли бы встретиться вечером, сходить куда-нибудь, если вы свободны, конечно, и не против. Не смею навязываться, но все же… Впрочем, я понимаю, вам неловко. Давайте сделаем так. Я оставлю вам свою визитку. Если у вас будет желание – позвоните мне, пожалуйста. Я в городе еще три дня. Буду счастлив парковать вашу машину когда, где и сколько пожелаете. А вдруг у нас и деловые интересы совпадут, кто знает? Всего доброго!

Протянул визитку, осторожно поцеловал мне руку, обошел с другой стороны злосчастный «Хаммер», сел за руль и уехал.

А я осталась стоять, как одинокая белая березка в поле, и рассматривать визитку. Большой-большой человек оказался. И у нас вполне могли бы найтись точки пересечения. Рассказала вечером мужу. Он рассеянно послушал меня, покивал и меланхолично заметил:

– Ну так это мысль. Чем больше новых клиентов, тем лучше. Подъезжаешь к приличной гостинице, ресторану, банку – к местам, где есть шанс встретить людей, которые могут позволить себе недешевого адвоката, и пытаешься припарковать машину. Как ты это умеешь. Солнышко, скоро мы будем богаты как боги!

 

Глава 28

Толерантность к домашним животным и несколько пластиковых карточек

И если бы это было единственное происшествие! Как бы не так. Я настолько рассеянна и невнимательна, что обо мне ходят легенды. Однажды меня чуть не забрали в полицию прямо в аэропорту. Я летела одна в Лондон к Вите. Время было позднее, пассажиров немного, и пограничники достаточно споро проверяли документы.

Когда подошла моя очередь, я автоматически достала из портмоне то, что мой воспаленный мозг принял за паспорт, и протянула служителю закона. Офицер посмотрел недоуменно:

– У вас что-то болит?

– Что, простите?

– Я спрашиваю, вам нехорошо? – терпеливо и где-то даже сочувственно повторил пограничник.

Я вытаращила на него глаза, посмотрела на документ… В руках у меня была карточка медицинского страхования. Обычная пластиковая карточка стандартного размера. Как любая кредитка. Перепутать ее с паспортом нереально. Никак. Это все равно что вместо суши съесть палочки для еды. И не заметить. Нормальный человек так не поступит. Но не Мика.

– У вас не самая удачная страховка, – продолжал веселиться мужчина. – Я бы вам посоветовал страховку Х. Там больше всяких дополнительных услуг. Вот у моей жены…

– Хорошо, я подумаю. То есть простите. Простите… Я не поняла… – совсем растерялась я.

– Ну, подумайте. А сейчас дайте, пожалуйста, паспорт. Я должен быть уверен, что женщина, которая так заботится о своем здоровье, обладает и действующим паспортом.

С пылающими щеками подала пограничнику паспорт и под одобрительный хохот его коллеги за соседним столом наконец прошла таможенный контроль.

И если бы эта история меня хоть чему-то научила! Не так давно я ехала в такси. Моя машина как раз была на профилактике, а на общественном транспорте колесить по всему городу достаточно долго. После нескольких часов катания по клиентам я попросила таксиста остановить машину и решила расплатиться. Водитель выключил счетчик.

Я сидела рядом с отсутствующим видом, погруженная в собственные мысли. Нам со мной вдвоем обычно очень хорошо. Мы мирно беседовали с внутренним голосом на предмет того, что еще нужно сделать, как организовать оставшиеся до отпуска дни, чтобы ничего нигде не рухнуло за время моего отсутствия, и как еще при этом выкроить время на встречи с двумя дорогими мне людьми, которые я откладываю давным-давно.

– Мы приехали. Вы мне должны… – выдернул меня таксист из сладкой полудремы.

– Да-да. Извините, – отстраненно ответила я, прикидывая в уме, успею ли в четверг вечером повидать приятелей или придется отложить на утро пятницы. А в пятницу тоже была намечена куча всего – и рабочего, и совершенно необязательного, но жутко приятного. Одним словом, таксист мешал мне думать. Денег требовал, зараза. Я полезла в кошелек. И поняла, что денег нет.

Это тоже типично. У меня практически никогда нет с собой наличных денег. Иногда не найдется даже пяти евро. Привычка странная, ведь мне еще ни разу не удавалось расплатиться кредиткой при покупке булочек в ближайшей кондитерской, хотя я с завидной регулярностью пытаюсь это провернуть. Выходя из дома, все время говорю себе, что нужно иметь наличные, но потом забываю, бегу к банкомату, снимаю. Одним словом, мы не ищем легких путей. Это не Мика Феликсович Дзержинский. Это хаотичная, неуравновешенная женщина-девочка. Такая уродилась.

Поняв, что наличных нет, все с тем же отсутствующим видом я полезла в портмоне, параллельно ответила на телефонный звонок. Звонок был важный, мне понадобилось срочно открыть органайзер, проверить данные, и я полностью погрузилась в беседу. Протянула таксисту карточку. Расплатиться кредиткой не проблема. В Германии очень многие такси оборудованы банковскими аппаратами.

Протянула ему кредитку и жестами попросила его секунду помолчать, пока я договорю.

Боковым зрением поймала округлившиеся глаза таксиста, отвлеклась, попросила его уже вставить карточку в аппарат, чтобы можно было наконец расплатиться и выйти из машины. И продолжила разговаривать по телефону.

– Извините пожалуйста. – Пожилой турок, всю дорогу развлекавший меня байками о своей многочисленной родне по эту и по ту сторону Босфора, издал какие-то странные звуки. Его большое, рыхлое тело колыхалось в такт шевелящимся усам. – Вы этим решили расплатиться?

– Ну да! Извините, я сейчас договорю. Давайте побыстрее, пожалуйста.

– Вы думаете, мне необходима кастрация? – охрипшим басом просипел турецкоподданый. – А шерсть какая имеется в виду?

– Что?! – Я извинилась перед собеседником, закрыла трубку ладонью и повернулась к водителю.

– Возможно, вы думаете, это мне пригодится, если я принесу туда своего попугая? А что мы будем делать с именем? Она же именная?

Я попрощалась, повесила трубку и испуганно посмотрела на несчастного водилу, которого по моему святому убеждению только что покинул разум.

У таксиста в руках моя карточка. Точнее, не совсем моя – это была клиентская карточка ветеринарной лечебницы, где мама с папой лечат своего питомца, балованного ангорского кота.

Сверху большими золотыми буквами было выбито имя. А на обратной стороне – перечень возможных процедур: кастрация, проведение всевозможных анализов, косметические процедуры по приведению в порядок шерсти.

– Поехали к банку! Я деньги сниму, – обреченно пробормотала я. – Извините бога ради. Я очень невнимательная.

– А в банкомат вы что будете засовывать? Паспорт или водительские права?

Придя домой, я как обычно поделилась новостями с мужем. Михаэль, слушая меня, одновременно рассматривал настенный календарь, где я записываю семейные важные дела, а потом очень серьезно заметил:

– У тебя завтра косметолог в три, ты помнишь? Не забудь, пожалуйста, попросить, чтобы тебе залили дизель, а не бензин. Не перепутаешь?

– Миша!

– Не, ну я просто напомнил, – хихикнул супруг. – Забыла, что ли, историю борьбы за права насекомых?

Я обиженно надулась. Это забыть невозможно, потому что такое могло произойти только с человеком, которого назвали в честь Микаэла Таривердиева, понадеявшись, что ребенок вырастет талантливой и неординарной личностью. Но что выросло, то выросло.

И этому подросшему существу тридцати с лишним лет понадобилось слетать в Москву. Спонтанно. Билеты мне заказывала приглашающая сторона. Лететь я должна была «Аэрофлотом». Какие у них правила провоза багажа, я понятия не имела. Посему решила позвонить и узнать, можно ли взять с собой на борт один маленький чемоданчик и не сдавать его в багаж. У меня с собой – о, чудо! – всего один чемоданчик. Маленький совсем. Две пары шпилек и боа на голые плечи. Вот, собственно, и все.

Позвонила в представительство «Аэрофлота» в нашем городе. Долго-долго никто не подходил. Суббота была, так что ничего удивительного. Потом наконец сняли трубку. «Аллё», – говорит мне приятный женский голос с легким акцентом. Как-то она там представилась, но я не расслышала. Я обрадовалась очень. Говорите ли по-русски, барышня? «Нет, – отвечает мне девушка, – только по-немецки и по-английски».

Ну натурально заматерел «Аэрофлот», думаю. Они уже и по-русски не говорят. Ну не говорят и не надо. Будем по-немецки.

– Я должна завтра уезжать. Знаете, у меня чемодан совсем небольшой. Можно ли мне взять его с собой?

– Можно, конечно, – немного удивленно ответила девушка. – Хотя не вижу особого смысла. Мне нужна будет ваша фамилия и адрес, чтобы я могла найти вас. И время еще.

– Время? 10.40, кажется. Так что там с вещами?

– Как вам удобно, – повторила оператор. – Можете, конечно, взять с собой. Но вещи нам не мешают. Мы работаем очень аккуратно.

– В каком смысле «аккуратно»? – напряглась умная Мика. – А какие же еще есть варианты? Вы же рискуете жизнью клиентов, если… как это… работаете неаккуратно. Так как мне быть с чемоданом? Там 10 кг всего. Никаких острых, колюще-режущих…

– Ой, что вы! Это совершеннейшая рутина. В смысле, не переживайте, пожалуйста. Ни за здоровье своих домочадцев, ни за вещи. Можете их оставить на местах. Мы работаем очень чисто. Все накрываем пленкой. Так что смотрите сами…

Сердце оборвалось и рухнуло куда-то вниз. В район пупка. Перед глазами появились черные пластиковые мешки…

– Кого именно вы накрываете пленкой, простите? – шепотом переспросила я, чтобы удостовериться, что у меня с головой все в порядке.

Понимаете, да? Цепочка такая выстроилась. «Летайте самолетами Аэрофлота» – «И вот прошла вся в синем стюардесса, как принцесса… Надежная, как весь гражданский флот» – «Мы работаем очень аккуратно» – «Не беспокойтесь о здоровье» – «Все накрываем пленкой»…

– Пол, стены, все щели, – жизнерадостно щебетала девушка. – Не беспокойтесь, пожалуйста. Мы работаем на рынке уже тридцать лет. Все мероприятие займет часа два-три от силы. В зависимости от площади. Только назовите, пожалуйста, еще раз вашу фамилию и адрес, чтобы я внесла в график. И не беспокойтесь по поводу вещей.

– А… извините, куда я попала? Это «Аэрофлот»? – еще тише спросила я. В голове всплыло любимое произведение студенческой юности. «Тошнота» Сартра.

– Что? Какой «Аэрофлот»? Это фирма Х. Мы уже тридцать лет занимаемся борьбой с паразитами. В том числе тараканами, крысами, жучками-паучками, плесенью. Так вы мне назовете свою фамилию или нет? Что-то я в списке на завтра не вижу заказа на 10.40…

Надо мной хохотали все. Вроде и не рассказывала никому, а через несколько дней, к моменту моего возвращения из Москвы, полгорода знало, что я сомневалась в качестве черной пластиковой пленки.

Прошло, наверное, месяцев восемь, и они меня таки нашли. И мало того, что нашли, так еще и склоняли к откровенности. Они позвонили в тот момент, когда я работала. А когда я работаю одна, то есть не у клиентов, это означает, что меня нельзя беспокоить по всякой ерунде. Особенно если дело касается цифр. Считаю я плохо и не люблю канцелярщину, но делать надо.

Сидела дипломированный юрист Микаэла не абы где, а в кофейне. Работа кипела – музыка играла приятная, кофе один был выпит, второй уже заказан. Кроме меня и моего ноутбука в кафе еще присутствовала парочка влюбленных молодых людей и несколько «белых воротничков». Тишь да благодать. Тут-то и зазвонил телефон.

– Фрау такая-то? – щебечет нежный девичий голосок. – Позвольте вас отвлечь на пару минут? Меня зовут Аннет, и я выполняю заказ фирмы…

Дальше неразборчиво, но все и так ясно. Аннет чего-то собирается мне продать по просьбе фирмы Х. А мне уже все необходимое продали – и кофе вот, и сливки. А больше ничего и не надо. Но я же вежливый человек, посему Аннет следовало отправить к следующему потенциальному клиенту максимально корректно.

– Понимаете, Аннет, мне ничего не нужно. То есть вообще ничего. Так бывает, да. Большое вам спасибо за звонок и удачного дня.

– Подождите, подождите! – заторопилась девушка. – Вы не так поняли. Я ничего не продаю. Мы проводим социологическое исследование по заказу фирмы…

Дальше чего-то снова невнятное, точнее – внятное, но я не вслушивалась. У меня как раз в этот момент дебет с кредитом сложился, и мне стало хорошо.

– Вы пользовались услугами этой фирмы, нашего клиента… секундочку… год назад почти. Вот, есть запись о вашем звонке. А мы проверяем, довольны ли клиенты работой сотрудников, нет ли нареканий. Не могли бы вы ответить на пару вопросов?

Здесь мое сердце смягчилось. Когда-то во времена московской юности я подрабатывала интервьюером. И что такое «работа в поле» знала куда как хорошо. Очень тяжелый и совершенно неблагодарный труд. Тебя пятьсот пятьдесят раз пошлют подальше, прежде чем кто-то ответит на несчастные вопросы. Причем скорее всего соврет. Но это и не важно. Ответит – и на том спасибо. Короче, жалко мне стало девушку. Корпоративное братство или как там оно называется.

Я, разумеется, понятия не имела, какими такими услугами воспользовалась год назад, но бог с ним – один кофе уже выпит, второй сейчас принесут, до назначенной встречи здесь же, в кафе, еще минут двадцать. Пусть спрашивает, решила я. Разберусь по ходу.

– Хорошо, давайте.

– Это не займет много времени. Всего пару вопросов, – оживилась Аннет. Видимо, я была за сегодня первой согласившейся. – Скажите, что именно вы почувствовали, когда впервые обнаружили столь неприятное соседство? Вы были напуганы?

– Что, какое соседство? – не сразу уловила суть Микаэла. – Вы имеете в виду ту грандиозную стройку? Новый отель? Да господь с вами, мы же с самого начала, когда въезжали в помещение, знали, что рядом будет строительство. Это есть в договоре.

Ответила я ей и вдруг поняла, что звонит она мне на один из домашних номеров, то есть опрос не может иметь никакого отношения к работе.

– Какой отель? – прошелестела меж тем Аннет. – Нет, у нас написано, что это была частная собственность – дом или квартира, не знаю. Скажите, а, приняв решение уничтожить… э… нежелательных соседей, почему вы обратились именно к нам? То есть к компании Х? Чем было мотивировано это решение?

– Соседей? Моих? Уничтожать? Да что вы несете?!

– Ну простите. Нам запрещено произносить слово… «паразиты», – начала оправдываться Аннет. – Многие клиенты отвечают на вопросы, находясь на работе. И мы должны соблюдать конфиденциальность. Так почему вы решились обратиться именно сюда? Может быть, вам посоветовали нас, то есть их, как имеющих огромный опыт в борьбе с паразитами?

Я от неожиданности ойкнула так громко, что сидящая за соседним столом парочка геев перестала умильно поглаживать друг друга, обеспокоенно и практически одновременно привстала и жестами поинтересовалась, не надо ли помочь. Я пантомимой же показала, что все хорошо. Паразиты не пройдут, пацаны, мы справимся. Пейте спокойно свой кофий, не отвлекайтесь.

– Аннет, милая, какие паразиты? Вы о толерантности слышали что-нибудь?

– Толерантность? К ним?! – Из трубки меня обдало ледяным презрением. – Я не люблю «зеленых» и все это безумие насчет несчастных зверушек, если вы об этом. К тому же, насколько я знаю, фирмой Х используются новейшие средства… уничтожения.

– Это вы моих соседей – зверушками? И как именно их надо уничтожать? – это уже была моя партия. И мой черед терять сознание. Разговор безумцев. К нам начали прислушиваться немногочисленные посетители.

– Тараканы, – выдохнула Аннет, и я практически услышала, как она зажмурилась. Инструктаж, проведенный с интервьюерами, запрещал им произносить слово «таракан». Клиент созреть должен. О, знаю эти инструктажи. Помню. – У меня в бланке записано, что был звонок от фрау такой-то, стоял вопрос о том, накрывать ли помещение пленкой и как скоро нежелательные соседи могут быть уничтожены. Мы занимаемся уничтожением паразитов, вы помните, да? То есть они занимаются уничт…

В этот момент у меня наступило просветление.

Я начала не то чтобы хохотать – истерично икать. Подошедший официант с кофе, видя, что девушка не в себе, достал откуда-то из рукава белоснежный платок и протянул мне. Как в кино о невсамделишной жизни, ей-ей. Я театральным жестом отвергла платок и прохрипела в трубку:

– Это был ложный вызов. Соседи остались живы. Все! Даже те, что летели в бизнес-классе. Я звонила в эту вашу фирму… то есть я в аэропорт звонила, но ошиблась номером… узнать, во сколько рейс и можно ли брать в салон багаж, а попала на вас.

– А тараканы? – тупо переспросила Аннет.

– Тараканы не пострадали. Все, что были на борту, беспрепятственно долетели до столицы нашей родины, то есть моей родины, города Москвы, прошли таможенный досмотр и получили разрешение на выход в город.

– Почему? Почему вы отказались от наших услуг? – чуть не плакала Аннет. – Сотрудница, принимавшая заказ, была недружелюбна?

– Нет, она была чудесна! Это был ложный вызов, понимаете?

– Нет, – честно ответила Аннет и пролепетала: – До свидания.

Я все еще давилась хохотом, когда официант, слышавший последние несколько предложений, заговорщицки подмигнул.

– Я из Хорватии. Слышу, у вас славянский акцент. У меня у кузена похожая фирма. Если надо – дам телефончики. Скидку сделает. У вас тараканы? Или плесень? Или муравьи?

– У меня тараканы… Огромные тараканы. Думаю, ваш кузен с этим не справится. Здесь нужна тяжелая артиллерия. Нейролептики скорей всего. Определенно. Спасибо за кофе. Сдачи не надо.

По дороге домой я долго обдумывала, как бы все же рассказать об этом разговоре Мише. Аккуратненько так. Мы же договорились не приносить работу домой.

 

Глава 29

Михаэль, Левка и немытые соседи

История с нежелательными соседями, которых нужно уничтожать максимально гуманными методами, стала в нашей семье застольной. И одной из самых любимых. Мне кажется, все наши друзья уже выучили ее наизусть, но каждый раз в компании находится кто-то, кто еще ни разу ее не слышал, и толпа доброжелательно настроенных насмешников, подготавливая почву для длинного рассказа, начинает гомонить на разные голоса:

– Скажите, Мишель, как вы относитесь к неприятному соседству?

– Микаэла, вас не беспокоит «Гринпис»? Вы за гуманные методы уничтожения соседей?

– Мика, не осталось ли у вас после посещения Москвы нескольких погонных метров черной пленки? Чем-то же надо накрывать пол перед актом массового уничтожения?

Самое забавное, что мой муж, который знает эту историю досконально, каждый раз пересказывает ее с таким шармом, что я хохочу так, словно слышу ее впервые.

Впрочем, все, что делает мой супруг, он делает талантливо. Начиная от лечения больных и заканчивая общением с соседями. Нет, не с теми, о которых шла речь выше. С другими.

Как-то вечером нам позвонили друзья, живущие неподалеку. У них, похоже, серьезно заболел ребенок, и, прежде чем вызывать скорую, они решили проконсультироваться у своих. Муж выслушал, подхватил стоящий всегда в коридоре «тревожный чемоданчик» и унесся в ночь. Сказал: не жди и ложись спать.

Ну я и легла. Лежала себе в постели с ноутбуком и читала какие-то дамские сайты. Вдруг раздался звонок в дверь.

Я, уверенная, что это Михаэль вернулся домой, открыла дверь не глядя. На пороге стоял чумазый мужик восточной наружности. Новый сосед. Они только недавно переехали и затеяли крупномасштабный ремонт. Мы все время вежливо здоровались и с ним, и с его женой, но познакомиться поближе пока не успели.

Я – в неглиже, в кружавчиках и с ноутбуком. Он – в рабочей одежде, со щетиной и весь грязный.

– Добрый вечер! Простите, пожалуйста, за беспокойство. Ой, как неудобно! – Гость попытался отвернуться. – А ваш муж дома?

– Нет. Его нет. А что случилось?

– Ну тогда я пойду… еще куда-нибудь. Просто увидел, что у вас везде свет горит, и решился. А… когда он придет?

Я оставила его на пороге и пошла накинуть халат. Сосед так и остался стоять, где поставили. Когда я вернулась, он смущенно смотрел в пол.

– Так в чем дело? Помощь нужна какая-то?

– А… у вас вода есть?

– Питьевая?

– Ну, питьевая, например. Мы же ремонт делаем. Я стояк перекрыл. А назад не включается. Не знаю, что там. Мне бы хоть руки помыть. На работу же завтра в шесть утра. А я здесь никого не знаю, кроме вас. Вы простите… Ой, неловко как, что муж подумает!

До меня наконец дошло, что человеку нужно помыть руки. Выбора-то нет. Куда идти ночью, если вода из крана не течет и никого вокруг не знаешь? А руки все черные.

– Меня хозяин завтра убьет, если я в таком виде появлюсь, – начал оправдываться сосед. При этом он машинально теребил себя за подбородок, ерошил волосы и чесал нос, оставляя на лице грязные разводы.

– Проходите, – говорю, – конечно. Никаких проблем.

Он аккуратно снял обувь в коридоре, виновато улыбнулся. Я показала ему, где ванная комната, дала полотенце, закрыла дверь.

В этот момент в замке повернулся ключ. Вернулся муж. Увидев в коридоре чужие стоптанные ботинки, вопросительно поднял на меня глаза.

– Это кто?

– Мужчина.

– Мик, какой мужчина? Меня полчаса не было всего. – Дьявольски захохотал. – Как его зовут?

– Понятия не имею.

Муж все еще продолжал улыбаться. Говорю же, у меня совершенно уникальный муж. Другой бы со мной и месяца не выдержал. А этот на рекорд пошел уже.

– А что он там делает?

– Моется.

Миша по-прежнему улыбался. Но уже хищно. При этом зачем-то достал из чемоданчика молоточек, которым проверяют неврологические рефлексы и, жизнерадостно насвистывая марш Мендельсона, начал постукивать им по стене.

Умная Мика предприняла попытку объясниться. При этом, памятуя историю с коллегой-подругой-наставницей Мелиссой, постаралась сгладить острые углы. Ну, как умела, так и попыталась, чего ж.

– Что еще можно делать в ванной комнате, подумай сам? Разумеется, только мыться. Слушай, ну где ему еще смыть грязь после трудов праведных? Ну чего ты заводишься? Он же работал.

Психиатр напряженно смотрел на меня, прикидывая, пора ли уже предложить синенькую таблеточку, или можно обойтись молоточком.

– Работал, значит?

– Ну да. А воды нет. А дома только жена, и она не может починить… И как ему утром на работу идти в таком виде? – начала я путаться в показаниях. – И вообще не может же он теперь спать лечь таким?

В этот момент из-за угла вышел давешний восточный человек с полотенцем через плечо и широкой улыбкой.

Хорошо, что не на бедрах. Полотенце, в смысле. Мыслишка такая мелькнула. Молоточек в руках супруга убеждал в правильности хода мыслей.

– Спасибо вам большое! Ой… – Глаза навыкате стали как у совы, которую в целях зоологического эксперимента сняли с дерева и поместили в аквариум. – Я сейчас все объясню. Я сосед ваш. Вас не было, и я решил зайти… помыться. То есть я не это хотел сказать. Я хотел зайти, когда вы были, но вас не было… Ой…

Мужик дико покраснел, почему-то двумя руками передал мне полотенце и бочком прошел мимо мужа.

Мы оба начали тихо сползать по стенке от хохота. Муж обнял меня покрепче одной рукой, а другой продолжал кокетливо поигрывать молоточком. Словно остро заточенным мечом. Точь-в-точь самурай, ей-богу.

Бедолага натянул свои туфли, испуганно протянул Михаэлю руку и прошептал:

– Надеюсь, вы ничего не подумали? Я только мылся здесь! И вы приходите к нам мыться, если надо!

Ой… я хотел сказать… и если немытым, тоже приходите. В смысле не мыться, а просто так… Ой! Что ж это я…

И, окончательно запутавшись – немецкий и так-то не ахти, а тут еще и стресс, – не договорив фразу, быстро выскользнул за дверь.

Как мы не разбудили хохотом весь дом – не знаю.

– Ты почто его молоточком пугал, супостат? – насупила я брови.

– Профилактически, – усмехнулся доктор Миша. – Я должен охранять твой покой в горе и в радости. А молоточек для этого как нельзя кстати…

В горе и в радости, да. В тот вечер, когда мы стояли, обнявшись, в коридоре и, перебивая друг друга, повторяли реплики несчастного соседа, я вдруг вспомнила совсем другого мужчину и совсем другую историю – сладко-пронзительную, приторную и одновременно очень острую. Она, та история, оставила странное послевкусие. Вот там мой муж действительно должен был бы приревновать. Да не просто, а по-взрослому.

Должен был бы. Но мы же договаривались. В горе и в радости.

Произошло это почти десятилетие назад. В тот день, который перевернул мир. Не только наш маленький уютный мир для двоих, но и жизни сотен тысяч людей по всему свету.

11 сентября 2001 года мы купили первую в жизни новую машину. Именно 11 сентября 2001 года. Точнее, 11 сентября мы забрали ее, сияющую, из салона и обкатывали по полной программе. Приехали домой под вечер – с шампанским, фруктами, шоколадом. Праздновать. Гуляй, рванина! Наконец-то смогли себе позволить приличный автомобиль! Не какой-то хлам, прошедший через десять рук, а пусть и небольшой, но совершенно новенький «Фольксваген Гольф» темно-зеленого цвета. Цвет я сама выбирала, руководствуясь исключительно художественными предпочтениями. Хочу как в сказках у Бажова, сказала. Малахитовую шкатулку хочу!

Хочешь – будет тебе шкатулка, сказал Миша.

Вот в тот самый день мы и объезжали нашего нового скакуна.

Когда, накатавшись, вернулись домой, сразу почувствовали – что-то произошло. Мои мама с папой с перепуганными, перекошенными лицами застыли перед телевизором. Помню их, сидящих рядышком на диване и перебивающих друг друга, торопящихся донести до нас, пребывающих в своем пропитанном запахом бензина мире, вести из другой реальности.

Не успела я толком понять, что случилось, как позвонила давняя подруга. Последние несколько лет мы практически не общались. Она жила в Сан-Франциско, я в Германии. Новая жизнь, новые друзья. Изредка перезванивались – вот и все общение.

– Ты помнишь Левку? Ну, твоего Левку?

– Левку?

– Да, того самого. Думаю, он мог быть там… ну, ты понимаешь… Мы, никто из нас, не может до него дозвониться. Он со вчерашнего дня в Нью-Йорке. В одной из башен у их компании офис.

Не помню, что она дальше рассказывала. Вообще ничего не помню. Было ощущение, что кто-то с бешеной скоростью крутанул большое колесо обозрения в Парке культуры и мы оказалась на самом верху, в кабинке, на огромной высоте. Мы – это я и Левка.

Левка. Кудрявый очень высокий черноволосый мальчик в очках. Говорили, его ждет блестящее научное будущее.

Говорили, он будет гениальным математиком. А он увлекся компьютерами, изучал неизвестный мне «Бейсик» и мечтал поступить в Технион в Израиле. А я мечтала уехать с Левкой на край света, на Кудыкину гору, куда Макар телят не гонял. А пусть и в Технион, не один ли леший. Что это за Технион такой и почему Левке надо именно туда, я особо и не вникала. Главное – вместе.

В последний момент пасьянс не сложился. Струсила я, не Левка. Левка звал с собой, я отказалась. Как вышло, так вышло. Точнее, вышла я. Зачем-то выскочила замуж – бегом-бегом, чтоб задушить, и задавить, и разрубить одним ударом.

Мы не теряли друг друга из виду, но и не общались плотно. Редкие письма. Редкие фотографии. Через общих знакомых доходили слухи – Левка отслужил в армии, блестяще отучился в Технионе, женился-развелся, оказался в Америке. Я тоже выходила замуж, разводилась, снова выходила. Между делом оказалась в Германии. Училась, работала, знакомилась с новыми людьми. Жила.

Друзья рассказывали о каких-то невероятных Левкиных успехах. Его взяли в великолепную фирму, бонусы такие, что закачаешься, карьера блестящая, сил много и все впереди.

Ни один из нас спустя годы, пожалуй, не жалел, что не сложилось, но рвать эту тоненькую, на ладан дышащую ниточку почему-то не хотелось. Что-то в этом было, такое…

У любых отношений есть срок годности, который рано или поздно истекает. Циферки, выбитые на упаковке. Годен до… Наш срок истек. Но осталось послевкусие. Нежное, насыщенное и очень острое. Как у дорогого сыра. Мы не хотели его лишаться.

Когда у нас появились мобильные телефоны, мы обменялись номерами – просто так. Иногда от него приходили смешные СМС. Я писала короткие, ни к чему не обязывающие ответы. Левка просто где-то был – и это было здорово. Здорово было знать, что у него все хорошо. Я очень любила своего нового мужа, и мне отвечали взаимностью. Но это ведь было совсем другое.

Левка ведь не был конкурентом. Это же просто прошлое. К прошлому ревновать вроде даже глупо. И, тем не менее, я не рассказывала мужу о кудрявом мальчике в очках. Почему – не знаю. Не рассказывала и все.

Левка… По тому, как я дернулась, как изменилось выражение лица, мама, сидевшая рядом и всегда бывшая в курсе моей очень запутанной многоходовой личной жизни, показала глазами – выйдем покурить?

Было страшно и почему-то дико холодно – в теплый, солнечный сентябрьский вечер у меня зуб на зуб не попадал, я никак не могла прикурить и сосредоточиться тоже не могла, и объяснить, о ком речь.

Вернулась в комнату. Отправила родителей домой, закуталась в плед, налила рюмку коньяка. Телевизор показывал дикие, не поддающиеся пониманию кадры – огонь, какие-то люди в серой пыли, летящая из окна фигура, горы офисной бумаги на мостовой, пожарные машины.

Миша, не выдержав, протянул телефон: «Звони! Звони по тому номеру, который есть. Не получится, будем думать, как искать». Он даже не знал толком, о ком идет речь… Я же не рассказывала. Просто понял по выражению лица, что этот кто-то, кого я потеряла, мне очень дорог. И предложил позвонить.

Потом весь вечер я тупо, остервенело названивала по единственному известному мне номеру. Телефон Левки молчал. Дозвонилась до той самой подружки. Когда-то давным-давно мы все были в одной шумной молодежной компании. Сейчас она работала в фирме, которая сотрудничала с Левкиной, и общалась с ним регулярно. У нее был еще рабочий номер, но по нему отвечали, что Левка уехал в Нью-Йорк и они сами очень обеспокоены.

Около полуночи я, устав бесконечно нажимать кнопки, провалилась в какую-то безразмерную коньячную дыру. Вот сидела-сидела и провалилась. Проснулась от желтоватого света. Это светилась моя «Нокиа 3210».

– Дозвонился! Отвечай скорее! Линия пропадает все время, – голос Миши звучал как из подземелья. Он, оказывается, все это время пытался дозвониться. Все это время, пока я спала, мой муж беспрестанно набирал номер. Чтобы найти мужчину, который был дорог его жене. Между прочим, совсем молодой и вполне привлекательной жене, на которую охотно обращали внимание представители противоположного пола.

– Я дозвонился! Мика, дорогая, давай просыпайся скорее! Сейчас связь пропадет и все.

Голос Миши – как через вату. Или это я в вате. В пуховом коконе, не пропускающем звуки. Так не больно. Не больно и тихо.

И тут я услышала другой голос, далекий-далекий и очень близкий:

– Я живой! Телефоны не работают вообще. Все линии перегружены. Не знаю, кто уберег. Кто-то есть, кто нас хранит. У приятеля остановился. Вечером ели у каких-то индусов, и я отравился. Утром встать не смог. Позвонил в офис, сказал – полежу чуть-чуть и приеду. Все отработаю. Как только смог встать, сразу и поехал. Я видел этот проклятый самолет! Прямо над головой. Мика! Тут такое… Такое… Микочка, тут ад.

А я только смогла выдохнуть:

– Живой! С днем рождения, Левка!

И разрыдалась у мужа на руках. А потом связь прервалась.

И было так хорошо от того, что Левка жив. И так страшно, дико страшно, что тысячи мобильных телефонов так больше никогда и не ответили на входящий звонок… И было так сладко дремать всю ночь прямо там же, на диване, под пледом. Периодически я просыпалась, мне мерещились какие-то обломки, крылья, падающие с неба фигуры.

Мишка всю ночь просидел рядом со мной. Сказал потом, что у меня была высокая температура.

А утром разбудил меня словами: «Пошли праздновать чудесное спасение твоего Левки! Он теперь и мне как родной».

И я в который раз поняла, что правильно выбрала мужа. Меня понимают. Это ли не счастье?

С тех пор прошло много лет, но каждый год 11 сентября в Скайпе загорается знакомый ник и на экране появляются слова:

– Привет, первая любовь! 9/11 сегодня. Помнишь?

– Привет! С днем рождения, Левка!

– Мишке привет! Я вас люблю.

– Мы тебя – тоже.

И еще мы обязательно встречаемся раз в год. Теперь уже семьями. Левка наконец нашел свою любовь, женился и родил девочку. Мальчика хотел, но дело молодое. Все впереди.

Так и живем.

 

Глава 30

Смола воспоминаний

Ночью, когда не спится, время стекает как смола – вязко и объемно одновременно. Как знаменитые часы у сумасшедше-гениального Дали. И даже приобретает цвет. Становится янтарным. И плавятся формы, и перетекают сущности друг в друга, и картинки рвано наплывают одна на другую, толкаются, теснятся где-то на жердочке воспоминаний.

Обрывки мыслей с неровными краями, выгрызенные из памяти куски прошлого. Уже пробитые дыроколом эмоций, но еще не скрепленные в единое целое. Как отслуживший свое отрывной календарь. Незачем склеивать, а выбросить жалко.

…Мне почти семь лет. Шесть пока еще, если честно. Коричневое платьице, белый фартук и огромный букет гладиолусов. Бант на голове почему-то неровный. Не пышный, как мне хотелось, а плоский. Не держится. Я его все время поправляю. Первый звонок. Я совсем крохотная, самая маленькая девочка-первоклашка. Меня несет на руках десятиклассник. Я держу колокольчик. Звоночек. Высоко, страшно и дух захватывает. Но там, наверху, я парю. До сих пор помню. С тех пор люблю, когда мужчины носят меня на руках. Привыкла. Избаловали.

…Первые слезы. Он ушел к другой. На продленке дело было. Классе в пятом. На шее, на шнурке, болтается ключ. Не забыть, когда зайду домой, позвонить маме. «Первое» и «второе» стоит в мисочках на подоконнике. Аккуратней с плитой. Она газовая, и к ней прилагается специальная зажигалка. Электрическая.

Не так страшно, как у подруги Катьки – там необходимо подносить спичку к плите, и мы с ней каждый раз вздрагиваем, когда нужно что-то разогреть. Чиркнуть спичкой – зараза, она еще и не схватывается сразу! – и быстро-быстро поднести к конфорке, пока не потухла. С другой стороны, если не зажжешь спичку, то не разогреешь еду. И будешь голодной до вечера. До прихода ее мамы, которая работает в роддоме. А значит, может вернуться очень поздно. Или вообще не вернуться до утра, если роды сложные. Поэтому Катька часто кушает у меня.

А, не забыть еще компот. Он в холодильнике в огромной трехлитровой банке. Не сметь залезать в банку пальцами! Сегодня, кажется, абрикосовый. Подойдет.

…Мне пятнадцать. Портвейн «Анапа». Омерзительное пойло. Но все пьют. А я чем хуже? Отличница, да. Ботаник. И кудри у меня свои, а у всех девчонок уже «химия». Опять все не в ногу, а я в ногу. Но пить надо. Иначе не будешь в стае.

Первые сигареты. Мерзость. Не понравилось. Не стала курить. К сигаретам пристрастилась позже, лет в девятнадцать. В редакции курили все. На ночных сменах питались растворимым кофе в железных банках и сигаретами. Пачка зеленых «More» за ночь – на раз.

Первое гипюровое платье. Школьный вальс, да. Шили по выкройке из «Бурда Моден». У бабушки очень ловко получалось перенести клубок сине-красных полосочек на ткань. Мелом делала разметку, споро примеряла на мне. «Покрутись-ка. Вот так, сейчас только край подправим и отлично. Останется молнию вшить». И все – почти иностранка.

Потом почему-то провал. Большая временная дыра. Почти двадцать лет. Капает смола, звонко сыплются медяки в раскадровке сегодняшнего дня. Моему старшему сыну восемь лет. Я не рассказывала? У меня двое детей – два мальчика. Но дети – это очень интимно. Это только наше.

Да, так вот, сыну восемь. Он тоже носит ключи на шее – так модно. Только плита вся в кнопочках, и больше нет банок с домашним компотом. А так все то же самое.

Откуда это все? К чему? В блеклом свете ночника дрожат анорексично-тощие, вытянутые тени. Как те длинные стебли гладиолусов из моего детства. Не знаю, откуда это. Наверное, просто ночь. И сирень в распахнутое окно.

Анна Мосьпанов

Дюссельдорф, Германия, 2010 – 2011