Как я люблю радио! Когда за звуками музыки и голосов угадывается потрескивание эфира, безмолвие бездонной и беспредельной Вселенной. Иногда мне хочется слушать только это вечное потрескивание и безмолвие, потому что слова в эфире — очень странная штука, практически непостижимая.

Во-первых, всякий раз приходит мысль: кто ты такой, чтобы нарушить вечную, прекрасную тишину? Действительно ли тебе есть что сказать миллионам и миллионам людей? Окликнуть — каждого в отдельности, прямо в его доме или в пути, или бог еще знает где и при каких обстоятельствах.

Даже просветленные Учителя, явившие себя миру в нашу эпоху, чаще всего отказываются выступать по радио.

— Нужно видеть лица тех, кто тебя слушает, — объясняют они, — тогда понимаешь, что должно быть произнесено в это самое мгновение для этого человека.

Конечно, в студии перед микрофоном ты не видишь своих собеседников, не знаешь, чем они заняты, какое у кого настроение. Что вы хотите, если на мое имя пришло письмо:

«Под вашу передачу мне стал близок хороший мужчина — инструктор из Йошкар-Олы…»

Или — один человек писал мне письма из тюрьмы. Вот он рассказывал, что в тот момент, когда начиналась передача «В компании Марины Москвиной», заключенных выводили на прогулку в тюремный двор, — там, на столбе, вещал громкоговоритель. Все ходили по кругу — слушали и в финале — расходились по камерам.

А корреспондент журнала «Северное сияние» говорила, что в тундре эту передачу любят слушать чукчи-оленеводы. Они уже знают, когда начало, собираются в чуме, включают транзисторный приемник и — пых-пых! — раскуривают свои трубочки.

Радио — загадочное слуховое окно, прореха в крыше, узенькая щелочка, через которую к тебе умудряются просочиться звезды с луной, все небо, зелень и синева, целый мир, гудящий, словно пчелиный улей.

Есть даже такой анекдот:

— Дедушка, говорят, вы наконец-то купили телевизор.

— Да, правда.

— Ну, и как?

— Прекрасная вещь! Включишь, сядешь напротив, закроешь глаза — и полное впечатление, что слушаешь радио…

А мамин отец, дед Степан, просил, чтобы к нему на могилу обязательно провели радио:

— Кто-нибудь придет — послушает…

Картина мира, которую показывает радио, не так однозначна, ее не проверить алгеброй, она более абстрактна, более поэтична, здесь действует размытая логика и пересекаются параллельные линии.

Мои родители — Люся с Левой — познакомились на радио, так что — еще до зачатия — меня пронизывали радиоволны. Люся работала в молодежной редакции. Лева — в «Международной жизни».

Я с детства не понимала, где можно работать, кроме как на радио? Радиоприемник у нас на кухне разговаривал бодрым маминым голосом. Когда она уезжала в командировку — на целину или в шахты Донбасса, из дальних городов и весей в Москву на перекладных стремительно доставляли ее ликующие интервью и репортажи, а мы с бабушкой краем уха прислушивались, ловили в эфире — как Люся там, кто ей целует пальцы…

Она утирала слезы Симоне Синьоре, повздорившей с Ивом Монтаном, — на Первом международном фестивале молодежи и студентов в Москве даже отдала плачущей легенде французского кинематографа свой сухой носовой платок. Зато кружевной платочек в слезах Симоны Синьоре пятьдесят лет лежит у нас на книжной полке в книге Ива Монтана «Солнцем полна голова»!

Первой, кого увидела на пути в родной городок Валентина Терешкова, овеянная славой единственной на Земле женщины, побывавшей в космосе, — это наша Люся с микрофоном.

Было заранее условлено, что на Минском шоссе, не доезжая до Ярославля, Терешкову как будто останавливает народ, от избытка чувств хлынувший навстречу. В назначенный час толпы земляков с духовым оркестром двинули вдоль шоссе. Ну, и, видимо, хотели как лучше — львиный отрезок пути в тот день покрыли дымящимся, черным асфальтом.

Прибыли радио, телевидение, а Терешкова запаздывает. Стало припекать. Внезапно по рации пронеслось:

— Едет! Едет!

Камеры — на изготовку, на середину шоссе выплывает дородная женщина в кокошнике с хлебом-солью на расписном полотенце. Естественно, дорога свободна, уже никаких других машин сюда не пускают.

В конце концов, словно мираж в раскаленной пустыне, появляется автомобиль, рассказывает Люся, самой лучшей марки, какая только была на нашей родине. За ним — почетный эскорт. Включаются камеры, микрофоны! Вся эта кавалькада подъезжает. Распахивается дверь — появляется ножка в туфельке на каблучке, вторая ножка, юбочка. Выпархивает наша Валя Терешкова — и — о, ужас! — она и шагу не может ступить. Жара, свежий асфальт: она увязла в этих туфельках на каблуках — как мотылек в янтарной капле.

Все кинулись доску искать, чтобы легендарная женщина-космонавт смогла перейти через дорогу, это же не космос! — а Люся подлетела к ней в своих непотопляемых «лодочках» с магнитофоном и в такой напряженной обстановке взяла у Валентины Терешковой эксклюзивное интервью.

…Та только попросила свои первые фразы в эфир не давать.

А незабываемый случай, как наша Люся ездила в Горный Алтай к знаменитейшей женщине-чабану! Потомственный чабан в пятнадцатом колене, орденоносец, депутат Верховного Совета, у ней и муж чабан, и маленькие дети уже мечтали стать чабанами, короче, вожделенный Люсин собеседник, герой программы «Трудовые резервы».

Вот Люся едет-едет на поезде, летит на вертолете, несется в грузовике — по горному серпантину, карабкается на скалистую кручу (…а та — чабанит!). С громадным трудом отыскала свою героиню на высокогорном пастбище, включает магнитофон и говорит:

— Уф! Я приехала к вам из Москвы, ваша слава как чабана донеслась до столицы, такой вы прекрасный и знатный специалист, мастер своего дела. Говорят, ваши предки — чуть ли не до пятнадцатого колена были чабанами? Это правда?

А та отвечает утвердительно:

— Ну!

Люся:

— Значит, ваша прославленная трудовая династия не первый век трудится на этой ниве?

А та отвечает:

— Ну?!

— А ведь, в сущности, — говорит Люся доверительно, — это совсем не женская профессия! Больше месяца вдали от дома, в одиночестве, кругом леса… Тут волки водятся. Вам бывает страшно?

— Ну?! — отвечает ей женщина-чабан.

— Но вы все-таки любите горы, свои стада и плывущие по этим зеленым пастбищам облака?

— Ну?.. — мечтательно проговорила Люсина героиня.

— А вот вы еще ведете большую общественную работу — шутка ли — депутат всего Алтайского края?! Они, наверное, скучают, когда вы уезжаете на заседания Верховного Совета? — и Люся показала на овец.

— Ну?! — женщина-чабан улыбнулась.

— А ваши дети — тоже будут чабанами?

— Ну!..

А туман уже ложится на вершины гор, зажглись первые звезды. Где-то вдалеке послышался волчий вой. Тут водитель грузовика говорит Люсе:

— Закругляйтесь, поехали обратно, туман, плохие дороги, пора спускаться вниз.

Тогда Люся напоследок — в отчаянии:

— А вот ваши внуки, неужели и они — станут чабанами?

— Ну?! — услышала она в ответ.

Люся выключила магнитофон и отправилась в обратный путь.

Она вечно уносилась в неведомые дали, месяцами по колдобинам тряслась в пропыленном «газике», записывая на пленку всех и вся на своем пути.

Однако, благодаря радиоточке у нас на кухне, в доме был абсолютный эффект ее присутствия. Так что королевский пудель Марчелло, заслышав позывные радиостанции «Юность», бросался к приемнику, яростно его обнюхивал и озабоченно укладывался под ним, шевеля ушами и постукивая хвостом. Видимо, из радиоточки доносился не только Люсин голос, но и ее неуловимый запах.

Порой она звонила из какого-нибудь заштатного городка и кричала нам — через реки, горы и долины:

— Как вы, мои дорогие?! Скучаю ужасно!

Еще она всегда интересовалась, какой стул у Марчелло?

— Почему ты никогда не спрашиваешь, какой стул у бабушки, какой стул у Марины? В конце концов, у меня?! — возмущался Лев.

В свободное от работы время он обучался игре на аккордеоне, разучивал популярные песни. Как бесценную реликвию храню я нотную тетрадь его бесшабашной молодости. Чьей-то уверенной рукой простым карандашом красивым почерком записаны там ноты «Подмосковных вечеров» Соловьева-Седого, песенки «Пять минут», «За фабричной заставой» Фрадкина («темп вальса!»), «Уральская рябинушка» Родычина («не спеша, певуче!»)…

Но самый хит был у нашего Льва — это песня «Любовь пожарника»! Он так лихо ее наигрывал — и мелодию, и басы:

— Хо-хо! — восклицала бабушка.

— …Какими славными песнями порадовали нас жители села Мокроусово! — доносился из радиоприемника на кухне голос нашей Люси.

И вот я в один прекрасный день явилась на радио с первой записью, вошла в студию и на большом станке (тогда ведь не было компьютеров!) начала монтировать пленку. Раньше очень сложно было монтировать, сплошь механическая работа — причем ювелирная! Отрезал — подклеил ацетоном, отрезал — склеил, весь дрожа. Чуточку промахнулся — и все загубил! Особенно в середине фразы выкинуть лишнее слово и не «зарезать» соседнее, да соединить интонацию!.. И все-таки я сама сварганила свою радиопередачу, хотя в университете училась на газетном отделении.

Все страшно удивились. А кто-то сказал:

— Ну — Люськина дочка! Она это всосала с молоком матери!

Учиться журналистике легко. Недаром у нас на факультете через одного были студенты — спортсмены и балеруны, которым наступала пора покинуть сцену. А на вечернее и заочное отделение принимали абитуриентов без ограничения в возрасте. Естественно, при окончательном конкурсном отборе предпочтение отдавалось героям войн и революций.

Был мифологический случай, когда на заочное не приняли-таки участника Великой Октябрьской революции, хотя ему достался на экзамене билет по Гражданской войне, и он блистал познаниями: разные детали всплывали, известные ему одному, как очевидцу всех событий.

А в заключение он сказал:

— Ух, мы этим красным тогда показали!!!

…И возникает парадокс: хотя учиться легко, а научиться невозможно. Тут есть один секрет — всего ничего. Надо быть живым.

Я вспоминаю Александра Аронова, журналиста и поэта, которому я обязана одной из первых своих публикаций — в «Московском комсомольце». Иду как-то, вижу, он стоит на Пушкинской улице. Александр-то Яковлевич меня не узнал, конечно, нас у него таких много было — кому он помог опубликоваться. А я прохожу и получаю в подарок удивительную фразу, незабываемую. Если кто готов — услышав подобное изречение, этот человек вполне мог бы обрести внезапное, глубокое и полное просветление.

Так вот, он произнес:

— Живым бы быть, а остальное все х…ня!

И я так обрадовалась: попал в самую точку!

Что ж это такое — быть живым?

И какой-то древний мудрец ответил мне через века:

— Самое близкое знакомство и самое глубокое поклонение — вот что такое жизнь.

С тех пор я с особенным трепетом внимаю мудрецам. И всячески транслирую это по радиоприемникам нашей страны. Хотя мой друг — писатель Владислав Отрошенко порой упрекает меня:

— Рассказываешь такие вещи, — с грустью говорит он, — которым в древние времена имели право внимать только брамины. Шудрам в это время закрывали ладонями уши.

А директор съемочной группы фильма «Ричард Львиное Сердце» Люба (фильм снимали в Крыму, в Коктебеле, мы с ней жили в одном коттедже и любили посидеть на закате за рюмочкой коньяка и черешней с абрикосами), встретив меня случайно в театре, в Москве, издалека закричала:

— Я все время слушаю твои передачи!!! И думаю: «Боже мой! КОМУ она все это говорит?!»

Главное, сама-то я никакой не мудрец. Сынок мой Сереня в раннем детстве мне сколько раз повторял:

— У тебя, Марин, улыбка с возрастом становится все глупее и глупее, и, что самое страшное, она появляется все чаще и чаще.