Когда Кукушкин вышел из кинематографа, его слегка мутило. Сеанс затянулся, да и накопившаяся за неделю усталость давала о себе знать: в ногах чувствовался неприятный зуд, а в висках копошились мурашки. «Кофейку бы…» — мечтательно подумал он, но, взглянув на часы, только вздохнул: последний автобус отходил через полчаса.

Шагая по улице, Кукушкин рассеянно глядел перед собой и чуть настораживался, когда навстречу попадались группы гуляк, чаще — подростков-негров. И под стенами зданий их стояло немало, и вид их не внушал особого доверия.

Усталость, а может быть, и еще что-то, мешали проследить до конца какую-то ускользающую мысль, какую-то странную неудовлетворенность, оставшуюся от просмотренного фильма. Показывали «Преступление и наказание» — в отечественной постановке. Кукушкину вспомнилось, что — когда он, недавно, смотрел «Братьев Карамазовых» и «Идиота», у него осталось точно такое же чувство, как и сегодня. «Ведь не удается что-то во всех этих постановках!» — размышлял он. «Но почему? Говорят, что много, де, монологов, диалогов, сложных мыслей. Что дается при чтении, плохо укладывается на сцену… Так ли это?»

Кукушкин вздрогнул: кто это сейчас сказал «так ли это?» Это не он сказал. Он обернулся по сторонам, но никого не обнаружил, и только его вытянутая тень — от уличных фонарей — держалась рядом, справа, по-видимому, боясь отстать и затеряться среди небезопасных улиц.

И еще одна — слева — эта, наверное, от витрин. Он посмотрел направо: витрин не было, были глухие стены с темными провалами потухших окон. Еще раз глянул налево: что за вздор! — эта другая шла рядом и, что самое поразительное, вела себя вроде как бы самостоятельно. Кукушкину даже почудилось, что тень идет не совсем в ногу с ним, чуть забегает вперед, а сейчас, гляди-ка, почесала у себя в затылке…

— Тьфу, ты, черт!

Видно, последнее восклицание решило дело, потому что, как только оно вырвалось, он услышал сдержанный, несколько иронический, а впрочем, не лишенный приятности голос:

— А вот это вы напрасно!

— Что напрасно? — Кукушкин даже приостановился и теперь уже совсем ясно заметил, что тень, не рассчитав, прошла пару шагов и только тогда, спохватившись, прыгнула назад. — Кто ты такой? — спросил он.

— Гм!.. — Тот — потому что теперь не оставалось сомнений, что это был кто-то, а не просто тень — тот кисло рассмеялся. — Прежде чем отрекомендоваться, — сказал он, — позвольте заметить, что мы с вами, в некотором роде, на брудершафт не пили, и, как воспитанный человек, вы должны понимать… — Говоривший выдержал паузу, вполне достаточную, чтобы позволить собеседнику осознать свою оплошность.

Кукушкин смутился.

— Прошу прощения, — сказал он, — но все-таки, кто же ты… виноват, кто же вы?

— Кто я? Гм! Начистоту, значит? Ладно, будь по-вашему! — Тень почесала у себя за ухом. — Видите ли, в прошлом, у вас, или, вернее, у нас на родине, меня звали запросто, ну, сами знаете как…

— Это, то есть, чертом? — догадался Кукушкин.

— Именно так. Только что тогда в этом смыслили! Черта по Домострою толковали. И так его, беднягу, затуркали, что он сам в себя верить перестал, учиться бросил, домовому завидовал. И вообще стал страшным провинциалом, подвизающимся больше на ролях интригана и мошенника. То ли дело здесь, на Западе: тут дьявол — это звание, что-то вроде докторской степени, культура, почет. А у нас? Рожки да копытца, скучные пакости, мещанство. Да что там толковать! Помнится, один из наших «Фауста» прочел; так, поверите ли — сам себе хвост от зависти отгрыз!

Кукушкин улыбнулся.

— А теперь там, на родине, разве вам не свободней? — неуверенно спросил он.

— Теперь? Свободней? Вы, гражданин, в своем ли? Там же нас отменили! Научно, так сказать, доказали, что ад и без нашей помощи построить можно! — Говоривший доверительно нагнулся к уху Кукушкина. — Знаете что? — только уговор — не болтать! Сейчас наши сами изучают, как это все у нас в отечестве вершится. — Он слегка прыснул: — Помните басню о монахе и черте?

— Какую басню? Не припомню.

— Как же! Ну, о том, как послушник, в пост, тайком, в келье яйцо на свече пек. А игумен тут как тут — «Ах ты, такой, сякой!» А тот: «Прости, отец, нечистый попутал!» А черт за дверью прятался. Как выскочит, хвост от обиды опух… — «Врет, кричит, врет! Первый раз в жизни вижу, чтобы яйца на свечке пекли!» Здорово, а?

Кукушкин поморщился: словоохотливость нового знакомца начала его раздражать.

— Послушайте, — сказал он, — ведь это анекдот.

— Вы думаете? — охотно согласился другой. — Что ж, вам со стороны виднее. Только, знаете, и в анекдотах иногда… — Он не докончил фразы и, спохватившись, заторопился: — Как же это я! Позвольте, наконец, представиться! Впрочем, имя мое вам ни к чему. Замечу лишь, что я, значит, тоже из этих самых… только с высшим образованием, по литературе, значит.

— Вот почему мы с вами сегодня встретились, — сообразил Кукушкин. — Так вы и фильм, значит, смотрели? Кстати, где вы там прятались? Я вас что-то не приметил.

— За воротником у вас, — смущенно сознался разговорчивый знакомец, — вот, дайте, поправлю, а то я, вылезая, чуть примял здесь.

Кукушкин почувствовал у себя на шее легкое дуновение, но из вежливости даже не поежился. И вдруг, вспомнив, взглянул на часы: стрелки показывали десять и до отхода автобуса оставалось, таким образом, четверть часа.

— Простите, — начал было он, но спутник, догадавшись, хлопнул себя по лбу.

— И какой я стал забывчивый! Сейчас устроим! — Он с чем-то повозился и затем весело сообщил: — Все в порядке! Проверьте ваши часы!

Кукушкин посмотрел на часы и ахнул: они показывали девять.

— Как же вы это? — удивленно спросил он.

— Секрет изобретателя! — рассмеялся другой.

— Теперь мы с вами и потолкуем обо всем, не спеша… Так вот, уважаемый, вы, помнится, о Достоевском рассуждали, о постановках его творений, то есть. Трудное это дело, согласен: и монологи, и диалоги, и авторские ремарки, как тут на экран перенесешь, не обкорнав до кочерыжки! А без этих пояснений, согласитесь, все предстает в преувеличенном виде.

— То есть, как это в «преувеличенном»?

— Да все эти раскольниковы, рогожины, настасьи филипповны!.. Ведь таких в нормальном быту днем с фонарем не сыщешь! Как же их на сцене выведешь?

— Вы хотите сказать, что Достоевский…

— Ну да, хочу сказать, что Достоевский… — бесцеремонно перебил Кукушкина собеседник. — Ведь он не французов — своих описывал, а у нас, как вам известно, склонность к гиперболам — характерная национальная черта. Либо все очень уж хорошо, до слезливости хорошо, либо — безнадежно плохо. Немец, например, увидит двух прохвостов и скажет: вот два прохвоста! Американец заметит двух мошенников и скажет: вот мэр города и адвокат! Англичанин… ну, тот, пожалуй, ничего не скажет. А русский увидит и закричит караул! Прохвост на прохвосте сидит, прохвостом погоняет! И о том не подумает, что и гнать-то некем — ведь прохвостов-то двое!

Тут Кукушкин потерял терпение и, не без резкости, ответил, что Достоевский — гений и подходить к нему с такой обывательской меркой по меньшей мере неуважительно. Но это замечание отнюдь не захватило его спутника врасплох.

— Правильно! Хорошо! — почти закричал тот. — Я же к тому и веду: что можно гению… или как это?.. «что можно Юпитеру…» и пр. и пр. Достоевский, видите ли, огонь с водой смешает, а другой возьмется — только пар пойдет, как из чайника. На днях одного вашего поэта читал — не помню где уж. Все, как будто, прекрасно, и вдруг, в одном стихотворении, то самое — огонь и вода! И получился чайник, не смешалось, значит. А поэт талантлив хоть куда, да вот только не соразмерил сил своих с амбициями! — Тень замолкла, явно довольная своей тирадой.

Воспользовавшись этим, Кукушкин взял слово:

— Итак, — сказал он, — из всего сказанного вами следует, что постановка произведений Достоевского вообще невозможна?

— Экий вы торопливый, — укоризненно отвечал тот, что прятался за тенью. — Повремените с итогами, я еще главного не сказал… Да что вы все на часы смотрите! Обещал же — устрою!

Теперь Кукушкин уже без удивления заметил, что находится в самом начале пути. Тень слева не жалась к его локтю, а шагала вполне самостоятельно, так что, расходясь с встречными прохожими, Кукушкин оставлял с левой стороны больше места. Такая заботливость показалась его спутнику забавной. Он засмеялся:

— Не беспокойтесь! — сказал он. — Нам не привыкать стать. — И затем, уже вполне серьезно, продолжал: — Есть у Федора Михайловича статейка, кажется, от 1874 года. В ней он разбирает русских художников, а именно картины, что были приготовлены для Венской международной выставки. И вот стоит наш писатель перед картиной художника Ге «Тайная вечеря». Хорошо? Хорошо! Талантливо? Да! Реалистично? Как будто! Но что это? Разве это Учитель с учениками? Нет, это просто группа приятных молодых людей, собравшихся, чтобы поужинать. Почему же так получилось? И вот тут, понимаете ли, писатель высказывает гениальную мысль об «историческом реализме». Всякое историческое событие, говорит он, в позднем изображении, должно отразить все то, что за истекший срок из него произошло. Иначе человеческое сознание не в состоянии воспринять его. А на картине, говорит, две тысячи лет отсутствуют. И получилось, что реалистическое, на первый взгляд, изображение оказалось вовсе не реалистичным в современном, так сказать, понимании. Вот в чем штука! — Говоривший пугливо оглянулся по сторонам и уже шепотом прибавил: — Только это все между нами. Мне по моему положению не полагается на такие темы… — Он слегка замялся и замолк.

Кукушкин смотрел на спутника широко раскрытыми глазами.

— Интересно, — пробормотал он, — очень интересно, но какое отношение все это имеет к постановкам Достоевского?

Теперь в голосе того, другого послышалось нетерпение.

— Ах, какие мы непонятливые, — начал он. — Так ведь столетие прошло, да какое! Две мировых войны, дюжины революций, концлагеря, атомная бомба, полеты на Луну… — ведь мир перевернулся вверх ногами! Но главное — открытия в области психологии — психоанализ, патология и пр. и пр. Ведь мы живем в эпоху менсонов, наркоманов, психопатов разных. А тут на экране перед нами кривляются такие же невротики и истерички, давно уж подведенные под соответствующую научную классификацию и едва ли способные довести до нас хоть крохи идейных замыслов. — Тень перевела дух и затем, уже спокойнее, продолжала: — Заметили ли вы, почтеннейший, что с самого начала второй части фильма, то есть как раз там, где Раскольников временно отходит на задний план, все в зале облегченно вздохнули? Так оно и понятно! Ведь никакого преступления, собственно, и не было. Был невменяемый неврастеник, дергающийся, таращащий глаза где нужно и где не нужно, точно так, как Рогожин и Настасья Филипповна в «Идиоте». Ну можем ли мы их, таких вот, принять за глашатаев идей великого писателя?

Кукушкин молчал. И не потому лишь, что ощущал странное смятение в мыслях, а и оттого, что по мере приближения к центру города, они вступали в полосу света и обычного городского шума, мешавших сосредоточиться. Вокруг двигались толпы гуляющих, слышался громкий говор, назойливо гудели такси, а городские автобусы, дребезжа оконными рамами, с несносным завыванием отходили от остановок.

К тому же по правую руку возникли ярко освещенные витрины и теперь тень слева представлялась вполне отчетливой и естественной. На какой-то момент это даже навело Кукушкина на мысль, что все происшедшее было просто галлюцинацией. Но лишь только он так подумал, как услышал возле себя знакомый голос:

— Что же вы на все это скажете?

Кукушкин пришел в себя. Он сказал:

— Может быть, актеры не на высоте? Или режиссер чего-то не учел? Ну, хотя бы этого самого… как его, — он пощелкал в воздухе пальцами, — исторического реализма?

— А если бы учел, тогда что, героев наших в больницы, в психиатрички?

На это Кукушкин возмущенно воскликнул:

— Позвольте, но ведь это далеко не все, что имел в виду писатель!

— Что же он еще имел в виду?

— А то, что душа человека — это поле битвы Бога с дьяволом, то есть со злом!

Тень скрипуче засмеялась:

— Вы эту справочку как нельзя кстати привели, — отпарировала она. — Ведь если прав был Федор Михайлович насчет исторического реализма, то и для зла пора уж другое словцо подыскать. Может быть, словцо это и есть — «болезнь»? А коли так, то и бороться с ним надлежит психиатрам и хирургам. А высшие силы здесь ни при чем?

Тут Кукушкин не на шутку рассердился. Человек он был верующий, каждое второе воскресенье выстаивал в церкви обедню, и потому выслушивать дальше всю эту чертовщину совсем его не устраивало. К тому же он заметил, что было уже за десять и ему следовало поторопиться. И потому он раздраженно сказал:

— Не пойму, чему вы, собственно, радуетесь. Если все так, как вы уверяете, то и здесь вас отменят, вместе с вашим высшим образованием. И останется вам разве что — вставлять палки в колеса тем же психиатрам и хирургам!

Тень помолчала, затем обиженно процедила:

— А вот это с вашей стороны невежливо — переходить на личности. Я к вам со всем доверием, а вы… Хорош гусь! В будущем буду… — Но Кукушкин не дал болтуну договорить. Он сказал:

— Счастливо оставаться! И не задерживайте меня, через десять минут отходит мой последний автобус.

Тогда тень желчно хихикнула:

— Ладно уж. Счастливого пути! Но прежде чем суетиться, проверьте-ка лучше ваши часики!

Кукушкин поднес руку к глазам и… обмер: часы показывали далеко за одиннадцать. Окончательно раздосадованный, он повернулся налево и хорошенько сплюнул. Но тени и след простыл: вместо нее он угодил себе же на туфлю. И еще что-то: откуда-то вдруг пошел тяжелый дух и прохожие, подозрительно оглядываясь по сторонам, морщились и ускоряли шаг.