25
В эти дни закат — равно как и рассвет — уже больше приходилось вспоминать, нежели наблюдать: над городом повисли девятой казнью египетской и непонятного метеорологического происхождения тяжёлые, грузные, все в складках, тёмные тучи, которые, похоже, ждали лишь команды «отдать паруса» либо «опустить занавес», чтобы в то же мгновение обрушиться на город удушливым смогом, — каковой ещё не посетил этот город, но наездами бывал в Лондоне, — осадками плинианского извержения, телесами уставшей держать небосвод обрюзгшей и одряхлевшей Нут. На запылённых деревьях увядала листва, не приспособленная к фотосинтезу от газового и электрического освещения. Поникали в редком медовом плаче цветы, к которым не летели с хрустом колёсами и копытами перемалываемые в муку пчёлы и бабочки. Прокисал лоск вывесок и витрин, манекены пухли газовыми гангренами порами швов, шипели мелодией пустоты внутри. Фасады покрывались коростами отлуплявшейся краски и шелушились струпьями плакатов и афиш; пожалуй, не стоило удивляться, что меж них отыскивались и листовки «сочувствующих». Всё ещё популярностью пользовались туры в городскую канализацию, в крысином отчаянии люди искали отдохновения от пекла, хотя бы на пару градусов облегчить кару. Набережные Сены уподобились брегам Ганга. Город гнилорыбно дурнел. И неизвестно, что хуже: то, что это динамика, или то, что всё может застыть в статике. И статике формалинной. Необязательно даже изготавливать препараты: формалин применяется и для дубления желатины в кинофотоплёнке. Впрочем, не будет такого, это ещё не конец. Всё это разложение и весь этот разлад, все поломки мегамашины предваряли нечто, что по размаху и яростной драматичности будет достойно полотен Джона Мартина. «Ещё один Мартин, что ж такое…»
— А-а, вы только посмотрите… — выплыла из-за спин Селестина и провела рукой по ближайшей стене. Неизвестно, что было доступно зрению Михаила, но Мартин отчётливо видел, как по её руке, параболой студня ещё целяясь за песчаниковую текстуру, стекала желтоватая субстанция. — Хилус. Город задыхается, захлёбывается, и ещё больше экссудата и транссудата выделится в ближайшие три ночи. Эх… Господа, я смотрю, вы сегодня с новыми игрушками?
— Да, — потрясал солидных размеров чехлом за спиной Никанор, — может пригодиться, раз уж будем входить в здание.
— Мы ведь не будем уходить на другую улицу?
— Нет, нам всего-то нужно пройти метров сто. Надеюсь, переведёте в ярды и аршины — или что там у вас. Не заметили никакой активности?
— Сто метров для наблюдения за неизвестно чем — это довольно много. Но ничего примечательного. Силуэтов в подозрительных корсетах тоже не встречали.
— Тогда в путь, — повела их за собой Селестина к дому № 23.
— Как же это подозрительно близко ко Дворцу конгрессов.
— Ко всему, что связало нас. Но — да, в том числе поэтому я её выбрала.
— «A Notre-Dame de Consolation», — прочёл Авксентий под картушем на утопленном фасаде барочной церкви. — И кого же Богоматерь утешает в этой обители?
— Родственников и любимых ста двадцати шести жертв, — бывших преимущественно женщинами благородного происхождения, — трагедии, унёсшей их жизни в огненном вихре три года назад.
— Ах, та самая благотворительная ярмарка. Но разве тогда не установили причину возгорания? Всё же довольно прозаично свелось к нарушению ещё не до конца оформившейся техники безопасности в киноиндустрии: в мольтениевой лампе надо было заменить горючую смесь, но ёмкость с эфиром оказалась недостаточно хорошо герметизированной, пары встретились с огнём, произошло возгорание, с лёгкостью охватившее тряпьё, картон и папье-маше, каковыми ярмарке придали вид средневековой…
— Да, можете не пересказывать. Директорат тогда предложил опознавать обгоревшие останки по зубам. Не без нашей помощи воспроизвели и ход событий. Почему не предотвратили? Ярмарка была временной, не успели, а даже и не считали нужным отслеживать её. И не послали никого приглядеть. Наша ли вина? Отчасти. Иногда город просто берёт своё, никакой механизм не может без жертв. Но здесь мы не чтобы обсуждать ту катастрофу, а, возможно, предотвратить новую.
— Не припомню, чтобы эта местность была высвеченной, иначе церковь внёс бы в список. Чем же привлекла ваше внимание эта церковь, если не попыткой проложить мостик к тем событиям и не одной лишь близостью к Выставке?
— Тем, что должна была открыться в начале мая, но этого так и не случилось. Почему? Формально — для окончания отделочных работ. И что-то характерных признаков я не вижу. Фактически? Это мы и выясним, полагаясь на интуицией обоснованную необходимость. Мне ещё повезло, что вспомнила о ней, — о церкви, не об интуиции, — поскольку это не единственное сооружение, дата начала функционирования которого в этом году переносится. В лучших традициях организации Экспозиции, хоть и не служит её частью. Но где же ещё укрыться, как не в церкви, сёстры которой упорно игнорируются?
— Моветоном будет сказать «в ином случае я бы…» или «в других обстоятельствах я бы…» — мы уже здесь. Селестина, Мартин, прошу подойти как можно ближе. Никанор, ставь ширму. Авксентий, дай мне дрель, а сам займись бороскопом.
— К слову, а где Сёриз? — Мартин старался не мешать Никанору, очерчивавшему дугу вокруг входной группы и отделявшему их от мира слоем необычной ткани.
— Пока что в штабе, а где-то с часу — то здесь, то там. Обретением чудо-лифов мы пока не хвастались, но наверняка пригодятся для работы с циклончиками умбрэнергии или для борьбы с эхоматами. Хотя, вроде, с ними и так можно справиться, если застать врасплох. Всё-таки иметь одну коллективную, принимающую решения, голову на всех — плохо. Потому я и попросила встретиться за несколько часов до того, чтобы не заставлять её, в случае чего, быть в двух местах одновременно. И переодеться в более подходящие одежды, естественно. Как без переодеваний?
— Вы довольно безэмоционально говорите об убийстве эхоматов, — как бы между делом спросил Михаил, тихо досверливавший дырку в плотной древесине и понизивший голос. — Вы же помните, что это уже, скорее всего, не пошедшие против вас, а похищенные миноры?
— Эти ваши ружья же несмертельные? Постараемся использовать в первую очередь их. Будет неприятно, если окажется, что эхоматов можно вернуть к прежней жизни, но что-то сомневаюсь. Если они осознают своё положение, хоть и не могут ему противиться, то понимают, что в подвешенном состоянии: или установят новый порядок, или погибнут в этом, лишённые источников подпитки-подзарядки и вынужденные жаться друг к другу весь короткий остаток жизни. Вот в том, что этот страх им оставили в качестве трудового мотива, — уже не сомневаюсь.
— Начинаю и я всё меньше сомневаться в безнадёжности нашего текущего предприятия. Кто-нибудь заметил поблизости голубей?
— В последние дни птиц и так редко увидишь, — направил Никанор ствол пневмоштуцера в аморфную бурую высь.
— Мелкие городские хищники, разоряющие гнёзда, также пропали. Так откуда же на ступенях и кладке взялись потёки яичных белков?
— Чтоб меня! Мартин, а вы не чувствовали тогда запах фимиама или чего-то подобного?
— Вы с нами не соизволите объясниться?
— В том особняке в Нёйи была комната, в которой был только один постоялец. И его лечили от ожогов. А среди прочих средств при них помогает…
— А, теперь понял, к чему вы. Или к кому — Бэзи. Но ведь уже полгода с момента получения травмы прошло.
— Она тяжела и не вполне обычна. Не забывайте о веществе, нанёсшем её.
— Ваше благородие, — совсем уже шёпотом позвал Авксентий, — внутри вижу семерых… нет, девятерых… нет, снова семерых. Что ж такое-то?
— Делают-то они что?
— Что-то таскают. Точнее не скажу, очертаний не разобрать, так уж поставили лампы. Зайдём — и сразу засияем золотым тельцом.
— Но целиться-то можно будет?
— Да, конечно. Просто тихо войти не выйдет.
— «Войти не выйдет», Авксентий? — поднял бровь Никанор, отвлёкшийся от проверки клапанов уже на втором на пневмоштуцере. — Мандражируешь, твоё благородие.
— Иногда осмотрительность дозволяет попрать грамматику. Лучше ты мне скажи: что ж мы свои экзоскелеты не взяли? Я вот присмотрелся и вижу, что не то четверо, не то шестеро — в них.
— Да ну? И как бы мы это всё по улице тащили? Или ты понадеялся бы, что всем вокруг не до пары чуднó выглядящих русских, ещё и вспрыгивающих на стены и крыши?
— Вы закончили, господа мичманы? Что с маршрутами передвижений?
— Гостей они не ждут, маршруты практически сводятся к топтанию вокруг отведённого пятачка. И то они больше не охраняют, а, хм, меняются ролями: то стоят, то таскают, то руки крутят… Для манёвров там до дюжины саженей в длину, как в том дворе, и восемь в ширину. Эм, то есть площадь двадцать четыре на семнадцать метров. Скамей нет, но стоят ящики, а также что-то крупнее, вот это и заканчивает перетаскивать та пара пропадающих из поля зрения — слишком долго и надолго, как по мне. По одному эхомату у каждой боковой стены метрах в семи с половиной от нас. Ещё двое — у алтаря в апсиде, не венчаются. Дальний левый сектор не просматривается, он чем-то отгорожен. За эту-то перегородку и уходит пара «грузчиков». Остались трое, выглядящие обычными, они стоят у края перегородки, разговаривают, один жестикулирует и не то командует, не то убеждает. Возможно, проблема: один из тех, у правой стены, повернулся в нашу сторону. Сделал шаг к нам, — не глядя протянул Авксентий руку Никанору за пневмоштуцером.
— Сначала эхоматы, — целился Михаил уже из своего в ту точку двери, что давала наибольший рычаг. — Мартин, станьте за мной. Когда выстрелю, то пригнусь, а вы подожгите тех у алтаря. Селестина, в арьергард.
Бараньей шерстью всклубился дымок, заставив одну из створок распахнуться так, что она сбила с ног подходившего к ним эхомата. Мартин без колебаний пустил в полёт болт — «Хм, фосфорофор?» — и, прежде чем отойти в укрытие, заметил, что новому пожару на этом месте не бывать: на ящики смесь не попала, но расплескалась и взыскрилась на камне; услышанное им утробное рычание подтвердило поражение цели. Никанор первым выстрелом из нижнего ствола поломал эхомату у левой стены пантомиму, а вторым из верхнего отправил в нокаут. Авксентий приложил пытавшегося подняться эхомата у двери и, не обнаружив «грузчиков», пальнул дротиком в одного из той троицы, взял на прицел оставшихся. Они подняли руки. Но Селестина, пока не прошедшая через дверной проём, знала, что это может быть стартовой позицией для пары ударов, а потому крикнула, чтобы на парочку были наставлены все стволы и направляющие. Мартин же напомнил — и союзникам, и противникам, — что отступать некуда: там до сих пор догорал фосфор и висели ядовитые пары. Не столько от одной из фигур, сколько в наполненном курениями воздухе, а то и в голове у самого Мартина прозвучало: «Думаешь, мне это впервой? Думаешь, меня это удержит? Думаешь, меня страшит смерть? Слишком много ложных дум!» — и фигура с неожиданной, паучьей резкостью сложилась вдвое, избежала серии попаданий, доставшихся компаньону, и скрылась едва ли не на четырёх конечностях за перегородкой.
— Бэзи! Я за ним! Селестина, господа офицеры, прошу извинить и не прошу следовать, — и, прикрыв нос рукавом и зажмурив глаза, побежал навстречу неизвестно чему.
— Подождите, Мартин! Я с вами! — тоже нырнула за угол Селестина, откуда ненавязчиво так добавила: — Ну, а вы тут приберитесь или ещё чт…
Лейтенант Евграфов и мичманы Деспин и Победоносцев остались втроём.
— Мы им не поможем?
— Уже помогли. Остальное — не нашего ума дело. Давайте осмотрим содержимое ящиков и прочего. Если что-то полезное, то надо как-то организовать доставку в д’Отёй. Но прежде — вколите этим всем ещё по транквилизатору. Авксентий, я же знаю, что ты взял дыхательный аппарат, будь столь любезен одолжить: я всё-таки посмотрю, что там.
Михаилу протянули маску из вощёной кожи, напоминавшую ту, что предложил носить врачам де Лорм, только «клюв» не так выдавался вперёд, был более загнут книзу, содержал миниатюрный баллон с кислородом и оканчивался угольным фильтром; но всё это можно было и отвинтить, заменив шлангом, подававшим воздушную смесь так же, как водолазам. Михаилу повезло: стёкла не запотевали, можно было ориентироваться в пространстве. Пустая перестраховка? Возможно. Тем более что Мартину и ткани пиджака хватило. Наверное.
За перегородкой Михаил обнаружил параболически вогнутое зеркало, в какое мог бы в полный рост смотреться и Николя Буржуа. Михаил пытался найти люк в полу или тайный проход в стене, но это был тупик. Оставалось только одно направление. Михаил легко толкнул зеркало, но оно не поддалось. Зато налилось сиянием и будто бы стало не то окном во времени и пространстве, не то кинопроектором, только ещё с передачей цвета и ощущением присутствия там, правда, нивелировавшимся оптикой маски. Как бы то ни было, Михаил видел речной берег. И детей, что играли на нём. Один пожёвывал соломинку. Двое сорванцов что-то замышляли. О, да, это была шутиха. Или, больше на то похоже, кусок динамитной шашки. И пугать они, похоже, собрались рыб. А, не пугать: оглушить — обычный клёв что-то не шёл. Но хватит ли мощности? Или распугают последних оставшихся и неуловимых? Они даже поспорили на это. Подожгли фитилёк — да где они вообще взяли компоненты и как собрали? — и закинули шашку в воду. Ба-бах! К немалому изумлению спорщиков вместо рыбы всплыло с глазами и ртом, зашитыми блестящей нитью особым узором, ушами и носом, чем-то залитыми, раздувшееся тело. И в красных одеждах. Савоярских. Михаил не понимал, откуда шёл звук, но он слышал, как, разрывая ткани, разошёлся шов. По водной поверхности пошли пузырьки. Со всё увеличивавшейся интенсивностью. А затем тело на не прекращавшейся газовой тяге поплыло головой вперёд, нагоняя на лоб волну и при том издавая с другого конца крайне непристойные звуки. Детишки были в экстазе. Зеркало потускнело, будто на него наплыла тень, затем некий силуэт и впрямь пересёк его, потом ещё несколько, в которых он опознал силуэты дирижаблей, после чего пошло трещинами и осыпалось звёздной пылью. Внутри Михаила будто тоже что-то оборвалось.
— Мартин? Мартин, где вы? — Вокруг была дезориентирующая темнота. Флуоресцентное свечение ид-диспозитифа — «Странно, ещё же как минимум часа два…» — не помогало, только пугало, делало приманкой. Было неуютно. Её касалась умбрэнергия, полнившая собой всё неизвестное пространство.
— Я здесь, Селестина, здесь. — Только имена и отклик на них и позволял мыслить, что они ещё не растворились в неведомом нечто, а возможно даже были прежними.
— Мартин, где мы?
— Одна из станций метрополитена, насколько могу судить. Но на поиски названия — безрезультатные — истратил все спички. Узнал только, набив пару шишек, что отделочные работы ещё не завершены. И думал, что попал сюда один. Слишком много думаю, ну да, ну да.
— Так, одну секунду. — Теперь устройство у неё на руке светило не хуже фонарика, только от Селестины требовалось выворачивать руку ладонью к объекту, что желала вычленить из мрака. Мартин недопонял механику этого жеста и нежно заключил её ладонь меж собственных. «Ещё и пригладил?!»
— М-кхм.
— Простите. — «Идиот». — Простите.
— Раз уж ис-дис работает без ограничений, попробую, что ли, связаться со штабом и Сёриз. А, к слову говоря, мы на станции Лувр. И… О-ох.
— Что? Вы нужны Сёриз?
— Нет, ей я уже не нужна. Я не понимаю. Она сообщает, что меня не было сутки. Вас, на то похоже, тоже.
— В каком смысле «не было»?
— Да во всех! Если изобретёте ещё парочку новых, то и в них тоже. Я как и не существовала. Неважно. Нет, важно, конечно, но не так, как остальное. А-ар-р!
— Хорошо, оставим эту тему. Что ещё произошло за это время?
— Мне тут пытаются передать всю хронику боевых действий за прошедшее время, но я и прочитать-то это всё не успеваю, не то, что усвоить. Много чего случилось. Директорат всей мощью обрушился на Совет, но атака захлебнулась. Понятно, идею Саржи одобрили, но не приняли во внимание его слова о сохранении резерва. Бои затянулись, Директорат выдохся, но Совет не контратаковал.
— Удержание позиций соотносится с их возможным планом. И траты собственных запасов, должно быть, жёстко нормируются и контролируются. Теперь это позиционная война. Что с обычными гражданами?
— А что с ними? Они ни сном, ни духом. Подумаешь, тридцать с чем-то улиц перекрыли под благовидным предлогом. Зафиксировано повышение общего уровня социальной агрессии, преимущественно в дальних округах, хотя, казалось бы, им должно дышаться вольготнее. И придётся пока пустить это на самотёк, незачем растрачивать ресурсы, если не избавимся от источника жары.
— А избавимся мы от него, если…
— Когда.
— … Когда ликвидируем обосновывающее необходимость его существования неведомо что. И в верное ли место нас переместило зеркало, раз уж мы даже появились в различное время и сутки спустя.
— Раз это станция метрополитена, то — в верное. Но совершенно не понимаю, как эти игры со временем работают, а ведь благодаря им и удаются фокусы Игнациуса.
— У меня два вопроса. Первый. Я что-то характерного блеска нигде здесь не увидел. Так как же таскавшие оборудование эхоматы возвращались отсюда? Второй. Если бы отсюда существовал обратный путь в Нотр-Дам-де-Консоласьон, то мы бы попали в восемнадцатое или обратно в семнадцатое июля? Так, интуитивно предположите.
— На первый вопрос ответ простой: обратите внимание на то крошево в углу, со спичкой вы могли его и не заметить. А вот ответ на второй… Я правда не знаю, не пытайте. Мартин, то, что мы на сутки вперёд перенеслись, уже ничего хорошего не означает, а если это ещё и двусторонний канал… Вы сами-то осознаёте перспективу? Закинуть объект в будущее и оставить дожидаться там. Имитировать бездействие в настоящем, чтобы позже… Что-то как-то мне надо присесть.
— Есть и другой вариант: это не мостик из прошлого в будущее и обратно, а из будущего в прошлое и так же обратно. Более того, то будущее также не является, хм, текущим будущим, а представляет ступень прошлого, более близкую по временной шкале к пределу, который достигнуть никак нельзя, поскольку время непрестанно течёт. Или же это подпространства единого…
— Мартин.
— Я к тому, что, возможно, от этого проистекает уверенность Игнациуса в сценарии. Время суть череда метаморфоз материи. Я не представляю, как должен выглядеть математический аппарат, способный предсказывать глобальное будущее. Но что, если смотреть на серию уже свершившихся метаморфоз, видеть генеалогическое древо момента? Конечно, каждое вносимое им изменение в прошлом влияет на будущее, что для Игнациуса означает уже собственное ограничение в возврате к некоему предельному моменту за счёт иссечения невозможных вариаций или в просмотре горизонта временных событий…
— Ма-арти-ин… — схватилась за голову Селестина.
— Но что в таком случае означает «другой порядок времени» применительно к моменту эксперимента? И не произошло ли сдвига временных фаз урбматерии и тела-скриптора, что восстановило себя по состоянию на какой-то предшествовавший день, в то время как скачков метаморфоз у урбматерии не было? То есть таковое сосуществование возможно? А поглощённые за тот период желания — что же они? Как произошла ресинхронизация? И для кого или чего она важнее?
— Мартин! — приказным тоном шепнула она.
— Ох, извините…
— Да не в том дело. Смотрите: какое-то свечение дальше по туннелю.
— Идём туда. Хотя нет, секунду… Да, так и есть: Михаил или кто-то из комедийного дуэта под его началом скрал у меня одну из колб. Никак не могли обойтись без сувенира на память. Хорошо, у меня осталось три. И если до них дойдёт, то держитесь как минимум метрах в десяти от области взрыва. Пожалуйста.
— Ладно-ладно. А вы постарайтесь не прижиматься к стенам. Или токопроводящим рельсам. Или эхоматам. Пожалуйста.
— Что там? — метров через сто спросил Мартин.
— В двадцати метрах к северо-востоку от нас — ль’Оратуар-дю-Лувр. Барочная?! А к югу через реку — библиотека Мазарини… Знаю я, знаю, что вы о штуке, на которую наткнулись перед собой. Но, признайте, место для неё и впрямь интересное.
— Весьма. Она перегораживает проезд вагонеток и упирается в стену. По отзвуку похоже на сосуд Дьюара. Хм, зато топологически напоминает муфту. Имею в виду аксессуар.
— Ловушка Фабриса! Так вот, как она выглядит.
— Или то, что на её основе создал уже Игнациус в своих целях.
— Да, я чувствую, что она изменяет динамику движения умрбэнергии. Такой её организации я ещё не встречала. О, и ис-дис капризничает рядом с ней. Нужно двигаться дальше.
— Ещё одна, — попалась метров через двести. — Не понимаю, почему не Марбёф?
— В каком смысле?
— Ближайшая станция к той церкви. А нас перенесло в первый. Если они занимаются установкой этих ловушек, то почему не начать с ближайшей и двигаться дальше от неё?
— Вы же видите, что ловушки мешают движению. Может, они их не таскают, а катят? Можно даже не по рельсам, асфальтовое покрытие само по себе это позволяет, найдись тележка. То есть приходится катить в дальний конец, — в смысле, ближний к Марбёф, — там выгружать, возвращаться за новой, ставить её ближе к порталу и так далее, пока никуда ходить и не придётся. И вообще, Марбёф тут может быть совершенно ни при чём.
— Но ведь линия тянется от фортифа до фортифа, перерезает город пополам практически полностью. Слишком уж символично. Стали бы анархитекторы пренебрегать её протяжённостью?
— Покорнейше прошу извинить, теорию разъединения урбматерии и тела-скриптора я прогуливала, и потому не могу утверждать или опровергнуть, что такая географическая полнота и впрямь необходима. Зато… Ох, шлёпни меня Луг! Зато Лувр — в смысле, станция — находится в центре относительно прямого отрезка «Площадь Согласия — Сент-Поль». Они таскали в обе стороны от него.
— А вы не могли бы переместить нас поближе, чтобы не проходить весь путь так? Скажем, к Тюи…
— Тюильри? Пожалуйста.
— О-ох, что ж так резко, Селестина? — Всего на мгновение его вырвало из реальности туннеля, но носу вновь пришлось адаптироваться к рейхенбахским водопадом обрушившегося на него запаху креозота.
— Но вы же сами, кажется, торопитесь?
— Да. В частности потому, что удивлён скоростью Бэзи. Ему как заводной механизм перекрутили. Вот так: опасны бывают не только раненые звери, но и сломанные игрушки.
— Сломанная игрушка? — зловеще, избегая света ис-диспозитифа Селестины, подкрался Бэзи и с разбегу повалил Мартина на пол. — Не больше, чем ты! О, да, я чую! Да, ты тоже поломанная игрушка! — и кулаком ударил под диафрагму, освежив воспоминания об операции, а затем ещё раз. Зря: не прикрыл челюсть, которую Мартин пригрел металлом арбалета. С Бэзи слетела маска, но лица — или его отвратных остатков — было не увидеть. Бэзи с ожидаемым безумным хохотом отступил во тьму туннеля. Интуитивно Мартин решил взять маску с собой. «А почему Селестина бездействовала?»
— Селестина? Селестина! Ох! — нашёл он её у станционного киоска. Пришлось вновь взять её за руку, чтобы осмотреть. Ударилась головой, но без кровоподтёков. Ткань платья на животе была пропорота наискось, а из-под неё что-то краснело. «Нет. Нет-нет-нет. Не кровь». Он подрастянул края разодранной белой ткани и увидел под ними медью блестевшие цветы. Целые.
— Бу! Нет? Эх, надо было «Бэзи!» — вполне себе страшилка наших дней.
— Очень вовремя, — сердце колотилось с такой скоростью, с таким ритмом, будто переживало несколько жизней одновременно, в каждой из которых было подвергнуто непохожим эмоциям и аффектам.
— Это вам за то, что завели нас в засаду. Ох, помогите встать. Там был эхомат, я не заметила. За это мне — испорченный наряд. Припечатал он меня будь здоров, но Ангерона и слуги её Фабрис и Агнесса хранят меня. А теперь прошу довериться мне. Придётся идти без подсветки: я уже чувствую, как впереди выстраивают оборону. Впервые попробую локацию по умбрэнергии. Возьмите меня за плечо и не отпускайте. Да, вот так.
Почти через двести пятьдесят метров на пути попалась ещё одна модифицированная ловушка. Селестина чертыхнулась, припомнив Вандомскую площадь и штаб-квартиру Ордена Почётного легиона, но не стала разъяснять, что ей не нравится, хотя, как для Мартина, они даже не были на одной линии. Ещё метров через тридцать замерла и медленно присела, рукой дотронулась по асфальтового покрытия. Очень тихо попросила Мартина пустить болт так далеко, как позволял арбалет. Мартин мог бы уточнить, что «так далеко, как позволяла высота туннеля, ограничивавшая использование навесных траекторий», но не стал, а просто выполнил указание, надеясь, что колба в полёте не царапнет свод раньше времени. Он в кого-то попал; жаль, что на Олимпийских играх нет стрельбы из арбалета — совершенно пропагандистское перетягивание каната, видите ли, есть, равно как и стрельба из луков и огнестрельного оружия, в том числе по голубям, а арбалет не у дел! — золотую медаль забрал бы он. Можно было различить три силуэта. Пока Селестина вновь не коснулась покрытия и не послала им навстречу волну, только усиливавшуюся по мере приближения и в конце разразившуюся отнюдь не влажным бризом — градом, камнепадом, залпом мортиры. Остался только расфасованный в металлические сеточки фарш.
Чтобы второй раз за день — по ощущениям, конечно, не номинально — не проходить через ядовитое облако, Селестина переместила себя и Мартина сразу к месту впадения Риволи в Площадь Согласия. Как оказалось, за спину противнику, практически в буквальном смысле. Но Мартин быстро решил эту проблему выстрелами из револьверчика. И в который раз поразился, в общем-то, неэффективности, а то бесполезности эхоматов как бойцов. «Будь всё иначе, останься живы те из Нёйи? Или эхоматов и не готовили в качестве бойцов? Тогда кого? Рабочих сцены? Просто удалённых в пространстве тел, что синхронно исполнят чужую волю? Может быть, может быть. Зачем было проверять готовность прибыть, куда угодно и когда угодно, если бы им так затормозили собственную умственную активность, как раз и дарующую самостоятельность? Это нелогично. Должно быть, сценарий всё-таки подвергся корректировке, а превращение эхоматов в кукол было лишь одним из этапов работы Совета с минорами. Какой-то акт пропущен. Или упрощён. А в той барочной церкви помимо Бэзи и эхоматов были ещё двое людей, выглядевших нормальными. Двое людей, которых, на персональном уровне остававшихся в тени, и следовало именовать анархитекторами. Скорее всего, им и поручалась организация мероприятий, курируемых Бэзи, но для самого Игнациуса они же не столь полезны. Тогда в зале помимо снимков демонстрировались и эхоматы, которым анархитекторы вряд ли приказывают; вот Бэзи как-то может, издавая те неподдающиеся классификации звуки. Вот! Вот верная ветка рассуждений. К чёрту тех лейтенантов, это кто-то из первых завербованных, как та четвёрка в Нёйи. А вот ещё больше изменившийся Бэзи и его неожиданная власть над эхоматами…»
— Мартин, хватит спать! — Селестина остановила летевшие в них поднятые противником осколки плитки и вопреки собственному же предупреждению коснулась рельса — он обесточен, это уже было понятно — и в отдалении он уподобился щупальцу, пронзившему брюхо одному эхомату и обвившему горло другого; затем она повторила один из приёмов, виденных им во дворе.
— Селестина, с ними можете поступать любым угодным вам образом, но тело Бэзи постарайтесь оставить в максимальной степени сохранным, если я не доберусь до него раньше.
— Что, светлая идея? — продвигалась она вперёд и успешно перенаправляла летевшие в них искры, вернув отправителю полной боли морзянкой.
— Скорее, звучная.
— Так, мы уже под Руаяль. Здесь хотя бы есть освещение. О, и эта ловушка отличается от встреченных ранее.
— Что означает вашу правоту. Такое кесарево сечение.
— Даже без «может»? Как мило. Но не понимаю, а где же Бэзи?
— Возможно, вновь скрылся. Кстати, надо бы проверить выходы — не открыты ли? А возможно, у меня в руках, — немного отойдя, достал он маску, до того заткнутую за пояс, и еле заметно покачал ей вверх и с большей интенсивностью и резкостью — вниз.
Случайный человек бы и не разобрал, что это не обычная демонстративная жестикуляция, но Селестина намёк поняла. Подошла к прилавку у выхода, якобы собираясь далее проверить двери, однако задержалась у него, едва ли просунувшись за него, будто увидела что-то подозрительное или важное, и тем укрыла руки от взора любого постороннего. И вызвала дрожь по всей станции — до скрежета в балках на потолке, из которых, как согнанный метлой паук, вывалился, припорошённый кирпичной пылью, Бэзи, с неожиданным металлическим звоном встретившись спиной с рельсом. Мартин сразу прострелил ему колено, чтобы избавить всех от необходимости дальнейшей чехарды, но вместо того, чтобы попасть во второе, — Бэзи очень неудачно дёрнулся — попал в бедренную артерию. Это и так выглядело довольно жестоко, но теперь пришлось ещё и ногой наступить на скарповский треугольник. Должно быть, Селестина сейчас думала о Мартине только дурное, но так он продлевал Бэзи жизнь.
— Ремонту не подлежит! С вас удержат за испорченный реквизит! — погрозил пальцем Бэзи, но тут его руку как магнитом притянуло к рельсу.
— У него тоже экзоскелет, — легонько сдвинула носком полы его сюртука и отпрянула. — Чтоб меня, он не съёмный!
— По образу и подобию своему!
— Если я спрошу тебя, зачем вернулся Игнациус, что ты мне ответишь?
— Вернулся, чтобы вернуть!
— Так и думал. Как ты управляешь эхоматами? Почему ты, а не Игнациус?
— Ах, испорченный ты, испорченный. Где понимание, где сострадание, где сочувствие? Вот как тебе следует спросить. «Почему ты управляешь эхоматами?» «Как ты, а не Игнациус?» Вот ведь я — лежу и умираю. Снова. Избалованный ты ответами, избалованный ты машинерией за спиной, но ничего, я тебя угощу ответами, покажу доброту. А вот Игнациус машинерией за спиной не избалован, это его тяжкая ноша.
— И он хочет, чтобы её и остальные разделили? Или приумножили, а?
— О-о, опять математика, опять расчёты. В хладную сталь заключён я, но сердцем холоден ты! Кто ты?
— Тот, кому интересно, почему эхоматы такие болваны. Вы же тогда в Нёйи отнюдь не глупых людей подбирали. И вряд ли собирались подавлять их интеллект. Они должны были пойти против Директората, возможно даже, свергнуть и стать новым им. А вы хотите использовать его системы, чтобы что-то сделать с телом-скриптором. Что изменилось?
— Всегда что-то меняется. Устранена лишняя переменная. Эксперимент не задался. Не было плавности и гибкости. Но они не глупы. Они просты, как дети. И как дети на первых выступлениях должны выйти и спеть песенку.
— А они это могут? Я ничего не слышал, кроме рычания, бульканья и сопения.
— А это и не для тебя. Жадный ты.
— Тогда для кого?
— О, и сам уже дуешься, как мальчишка! И возомнил себя лучше них? Только потому, что можешь долго рассуждать, какое печенье из банки достать? О-хо-хо!
— На каком языке эти песни? Что это за слова?
— Волше-е-ебные. Иной народец знает их. Я не из них. А ты из них? Нет, ты тоже не можешь. А вот она… М-м. Не знаю, как и проверить, ведь я-то не умею.
— Что случится, когда песни будут пропеты?
— Эхоматы вернут свои жизни городу. Дети города, что действительно послужат ему.
— То есть отдадут их? Их участь — просто умереть, став проводниками, или ещё и эффектно так взорваться, заодно, хм, подарив городу и жизни других?
— Нет, других теперь не надо. Вот этот эксперимент удался. Один раз не удался.
— Понятно. И всё же скажи, что случится с городом, когда песни будут пропеты?
— Он избавится от проклятья.
— Это настолько прямой ответ, что я теперь даже не знаю, искать ли в нём второе дно.
— Тебе бы сперва крышку сыскать, а уж потом, глянув за прозрачные стенки, думать про дно.
— А что, проклятие ещё и заточено в неком ящике, в какой-то темнице? Тогда в чём проблема?
— Заточение — решение проблем? Не удивлён. Вот, получи другой ответ: оно не может никуда деться.
— А оно разве хочет?
— «Хочет» и «может» не причина и следствие и не следствие и причина, а отнятый выбор.
— И куда бы оно делось? И не говори, что это ему одному ведомо.
— Нет, не одному. Игнациус тоже знает. Но где он? Где они?
— Хороший вопрос. Почему тебя не спасают? Чинского вот вытащили.
— А вот и подумай, куда его вытащили.
— Или когда. И ты уже там.
— А ты не совсем бестолковый.
— Что делают ловушки, которые вы расставили вдоль линии метрополитена? Эхоматы будут петь песни, а они, как клин, приподнимут ту крышку, раздвинут прутья?
— Грубо. Так уже было.
— Подберут бороздки ключа?
— Да-да!
— Нет-нет. Я знаю про шторм и потоп. Хаос породил космос, но породят ли миллионы перекрученных и перемешанных знаков рельеф ключа? И как в этом шторме вычленить голоса эхоматов?
— Они спрячутся в коконах, коконы будут обрастать знаками, знаки будут наматываться на них, и коконы те шёлковыми нитями потянутся сюда и сплетут ими ключ. Директорат хотел сам, без города, глупец. Коллективный глупец.
— А рёнтгеновские лучи-то тогда зачем были нужны? От них хоть кто-то умер к этой ночи? Элиты так и будут продолжать желать ненужное вам.
— Но также они пожелают вы-ыздороветь. Уже желают.
— Как-то… наи-ивно. И потом, мне известно, что умбрэнергия плохо сочетается с X-лучами.
— А, это так, закуска в буфете. Ты всё испытуешь себя сложностью! Городу недостаёт простоты этого желания. От бедняков его достаточно, но кто их слышит?
— То есть и для сущности, что кормится желаниями, не существует никакого равенства? И это-то ты хочешь освободить, а, Бэзи?
— Их желания часты, бывают переливчаты, но всё же блекнут, сменяются иными.
— Пф. Homo bulla est.
— Не-ет, не пузырь. Не важна форма. Разве только наблюдателю извне, не нам. Человек — грязный поток. Множество потоков. В общей мути уже не рассмотреть. Слишком всё бурлит и наплывает, не знает русла.
— Если только не подчинить одному. Чему-то безусловно инстинктивному, мобилизирующему ресурсы.
— Да. Иначе… Это как привыкание к лекарству. Как зависимость от лауданума. И… ты знаешь про сущность! А, ну да, ну да, догадываюсь, кто тут насплетничал.
— Знаю про дуумвират сущности и тела-скриптора. И знаю, что они подхлёстывают город. Но они же и пишут историю всех дефектов и неисправностей в работе мегамашинерии. Но невозможно улучшить машину, не ведающую поломок.
— О-хо-хо-хо!
— Директорат хоть как-то пытается привести триаду урбматерии — тела-скриптора — умбрэнергии к балансу. А вы добиваетесь подчинения людей сущности из прошлого, убаюканной видениями будущего. Пробудите вы её — и что случится, когда она поймёт, что то были лишь сказки?
— Пробудим? Кто сказал? Ты не понял. Не понял! И Директорат не понял. А вот Игнациус узрел!
— Да, когда его утянуло неизвестно куда. И вот этого не понимаю: тело-скриптор оперирует только случившимся и желаемым, но не точным и предопределённым будущим. Или мне о чём-то забыли рассказать? Как он устраивает эти игры с темпоральным перемещением? Дай угадаю: иной порядок времени?
— Да-да! Неделимый, бесконечный как мгновение. И хороший, и плохой. Но плохой мёртво вопит из глубины! Вопит, зовёт, поёт… Зовёт и Игнациуса, но тот борется. Он хочет, чтобы больше никого не звал.
— Так избавление от проклятья это… Он хочет убить сущность? Но добраться до неё мешает преграда? А тот зов — попытка открыть замок изнутри?
— Ты прозреваешь, но как котёнок. То половина ключа!
— А-ах, к которой эхоматы подберут гармоничную вторую, очищенную от избыточного. Под твоим наставляющим гласом.
— Да-да! Буду дирижёром их оратории. В прошлой жизни у меня это получалось, как ни у кого другого! Вот, вот, смотри, смотри: у меня на горле и в маске! Особый дар Игнациуса!
— Будоражит. И, стало быть, внешняя половина ключа защищает себя сама, не даёт себя обнаружить и выкристаллизовать из общего месива, изменяясь каждый миг.
— Эх-кхех.
— Но знаешь, что я усвоил об умбрэнергии? Эмпат не может повелевать ей в другом городе, и это ограничение наверняка непреодолимо даже в ином порядке времени. А значит, процесс управления эхоматами чисто механический. Воспроизводимый. Просто подтверждения очевидного ради: ты же ведь откажешься пойти против Игнациуса?
— Да. И… А разве ты пойдёшь? Ты ведь начал понимать!
— Точно. Всё хорошо. Тебе больше нет нужды печься… хм-м, прости, то есть страдать о благе других. Прощай.
— Поломанная игрушка, поломанная…
Павшим революционным стягом кровь покрыла полотно метрополитена. Тело Бэзи обмякло и приняло позу, более расслабленную, но всё же напоминавшую «Смерть Марата» Давида, только края ванны заменили рельсы; на обезображенном лице было то же выражение. Оставалось последнее. Мартин отогнул лезвие на «апаше» и провёл резекцию голосового модулятора — куска металла, торчавшего из горла Бэзи вместо адамова яблока, тщательно обтёр его, но освещённости было недостаточно, чтобы рассмотреть детали, да и заняться этим предстояло уже не ему. Наконец он покинул тело и пошёл к Селестине. Та, прикрывавшая рот ладонью, при первых его шагах, кажется, отшатнулась и не отводила от него широко раскрытых глаз. «Скольких она сама сегодня убила? Что не так?»
— Бэзи был такой же оболочкой, что и эхоматы, манекеном для демонстрации замысла.
— Д-да.
— Селестина, свяжитесь с Сёриз. Пусть явится сюда. Ей нужно передать это и вот это, — в ладони на винноцветном платке покоились трофеями изъятые механизмы, наконец-то покоились. — Селестина, пожалуйста.
— Х-хорошо, да. Мартин, я… Я теперь не знаю. Уничтожение сущности…
— Можно провести более деликатно и менее, хм, театрально, не вовлекая весь город в ваши дела, — не скажу, что нечестивые, но явно окутанные тьмой и избегающие света. Почему Директорат упорствовал в отделении тела-скриптора и при том умалчивал о судьбе сущности — вы мне не ответите, и вряд ли сами получите ответ от руководства. А собственные ничтожные, неквалифицированные соображения на сей счёт я оставлю при себе. Итак, зовите Сёриз. Вряд ли до кульминации осталось много времени.
— А у вас тут не обошлось без приключений. Сколько ж всего потом убирать, — появилась она минуту спустя, бодрившаяся, но вымотанная.
— Сёриз, я кратко передам содержание, как получится, обсуждением терминологии и подробностей займёмся после всего. Грядущий шторм — попытка освободить сущность за телом-скриптором. Как? Видите вон ту штуку на путях? Нет, не эту, это Бэзи, дальше. Да. Изменённая ловушка Фабриса. Она — часть системы, что должна отомкнуть замок, препятствующий доступу к сущности. Как понимаю, головной элемент. Видите те тянущиеся от неё провода? Они наверняка идут к усилителю сигнала где-то на поверхности. Куда идёт сам сигнал? К эхоматам в церквях. Зачем? Синхронизировать их действия. И нет, для этого не нужна умбрэнергия, это какая-то разновидность радиопередачи. А значит, её можно перебить и заглушить. Вот, возьмите эти два элемента. Да, один похож на маску Бэзи, это она и есть. Я протёр, берите. С ней соединяется вот эта маленькая металлическая штука. Воздух должен поступать с этой стороны, проходить сквозь неё и попадать в аппарат на тыльной стороне маски. На выходе вы получите жуткий набор звуков, но под них и подстраиваются эхоматы. Ваша задача: пустить в эфир такой звук, который бы разладил и сбил с толку эхоматов в церквях. Найдите кого-то с тонким музыкальным слухом или музыкальным образованием, и пусть сравнивает поведение и пение эхоматов, — не спрашивайте, — они должны действовать вразнобой, разладьте хор. Как удастся это наблюдать? Совсем скоро они удалятся в церкви, встанут под центры вихрей и зачнут шторм, до вас им особого дела не будет, но выждите момент для новой атаки. Я и Селестина останемся здесь. Будем следить за активацией системы ловушек и сообщать, как идёт подстройка. И — нет, пока обойдёмся без разрушений.
И всё же к началу шторма они не успели. Селестина и Мартин не могли видеть, что происходило в это время в городе, но Сёриз по прибытии в штаб разразилась тирадой о том, что, — как она выразилась, — всё спутывается, и только посмертный подарок Фабриса помог ей добраться, не сильно отклонившись в пути. Селестина почувствовала вибрацию умбрэнергии в головной ловушке и поводила руками, явно в поисках резонансной частоты, удовлетворённо покачала головой и отослала данные в штаб. Потом ещё раз и ещё, некоторые сообщения уже не проходили, терялись во мгле умбрэнергетической бури. Мартин убежал в туннель и проверил, что с двумя ближайшими ловушками. Видения Селестины ему недоставало, но он тоже чувствовал, что работают они вразнобой. Пару раз спринтом побегал от одной до другой и убедился, что результат закреплён. Вернулся к Селестине с этими новостями, а вот она пожаловалась на нехватку таковых из внешнего мира — теперь сообщения нужно компоновать не развёрнутыми фразами, а многажды повторёнными краткими приказами. Голос её изменился, был сдавленным. Ещё бы: она призналась, что начинается даже не прилив течения, а потоп, который только помогает шторму, затопляя, поглощая всю сеть потоков и каналов; но также и добавила, что продержится, и наискось провела пальцем по животу. Пришла новость: подобрали универсальную последовательность звуков. Селестина послала подтверждение: головное устройство дисфункционировало. Мартин не обрадовал её, намекнув, что теперь как-то нужно инвертировать систему-ключ или замкнуть так, чтобы эхоматы «вернули жизни городу» пораньше, и на том шторм бы начал угасать. Селестина рассуждала минут пять, думая несколько мыслей одновременно, ходила туда-сюда, не особо считаясь с планировкой… Затем просияла, спросила, при какой температуре самовозгорается фосфор в колбах Мартина. Тот тоже что-то прикинул в голове и предупредил её, что внутри колбы без доступа кислорода при недостаточно высокой температуре он с большей вероятностью перейдёт в ту самую красную аллотропную модификацию, поэтому надёжнее будет в нужный момент выстрелить одной колбой в другую, разбив обе и запустив реакцию. Она согласилась и наскоро что-то отослала в штаб. После чего протанцевала вокруг ловушки, на то было похоже, весь репертуар театра Лои Фуллер, исполнив некоторые номера на бис, и рухнула на колени, пытаясь отдышаться.
— Через… да, через восемь минут штаб прекратит проигрывать ту серию звуков — мелодией воздержусь их назвать. Я сделала так, что, когда это случится, умбрэнергия в системе-ключе не задержится, а сразу перескочит к следующему в связке эхомату. С ускорением и фокусировкой от ловушек. До таких скоростей мы её ещё не разгоняли — слишком вязкая и тягучая. Увеличение трения — увеличение температуры. Но я хочу, чтобы было ещё жарче. Обжигающе жарко. Ну, вы поняли: эхоматам мы устроим геенну огненную. Надеюсь, что из-за увеличения плотности и трения умбрэнергия заодно прихватит вставшее у неё на пути при проходе через ловушку. Выберите место, куда прикрепите первую колбу. Постарайтесь, чтобы она хоть как-то задевала вот эту ось, — прочертила она в воздухе прямую. — Но при этом и так, чтобы… Мартин, я отдала все силы и даже сверх того… Я не смогу переместить нас отсюда, а выходы со станции закрыты, я всё-таки проверила. Нам придётся уходить по туннелю. Вернее, вам придётся меня нести, я даже встать пока не смогу.
Но не могла она остаться и в сознании. Мартин быстро оглянулся, чтобы увидеть изгиб туннеля в направлении Марбёф и примерно определил траекторию. Обмотал колбу тканью так, чтобы плотно засела в «муфте», но на самом краешке. Посмотрел на хронометр Селестины и, под внутренний счёт, поднял её и быстрым шагом понёс в тёмную глубину изгиба — гораздо дальше, чем место, откуда мог прицелиться. Кое-как скатал из пиджака валик и подложил под голову Селестине, бережно уложенной у стены. И вернулся, заняв устойчивую позицию. «…Двести сорок семь. Двести сорок восемь. Двести сорок девять. Мы переживём шторм. Двести пятьдесят один. Из трёх сотен. Двести пятьдесят три. Из трёх сотен. Двести пятьдесят пять. Из трёх сотен. Naviget! Hæc summa est!»
— Мартин? Всё получилось?
— Подобной огненной плети я ещё не видел. И надеюсь более к таковой не прибегать.
— М-может, тогда…
— Да, конечно.
— Ещё покруживает голову. Ха! А не от предвосхищения успеха ли? — ткнула она пару раз ногтём в ис-диспозитиф. — Сёриз пишет, что шторм утих. С эхоматами, понятное дело, тоже всё. Ой. Мы выжгли некоторые потоки. В тканях города останутся рубцы, но мы заменим их новенькими каналами, вне сомнений. А сюда через пару часов отправят кого-нибудь прибрать за нами. Единственная сомнительная новость: Игнациус нигде замечен не был. Но сейчас и вспоминать о нём не хочу, не могу и не буду. Ох, придётся идти под руку. Вы ведь не против? Только, позвольте, разверну ис-дис.
Так они и брели неспешно по туннелю и в какой-то момент — неизвестно, сколько футов или ярдов, метров или километров спустя, — почувствовали, что заработала вентиляция, нагнав порыв свежего, морозящего, сосной пахшего воздуха. Значит, уже скоро, через несколько часов первые десятки и сотни посетителей первой линии метрополитена обменяют сантимы на билеты малинового и кремового цветов сообразно тому, на вагон какого класса пожелали потратиться: первого, с красными кожаными сидениями и изысканной — резной и глянцевой — деревянной отделкой в духе времени, или второго, приближавшего к двумстам двадцати киловаттам мощи моторов «Вестингауз», шестьсот вольт постоянного тока, пять тысяч переменного — и всё такое прочее. И у каждого на билете будет громогласно, извещая, кажется, всех в квартале, аппаратом проштамповано «200 00 13», и так начнётся новый этап городского движения, что перезапустит сбитую с ритма и такта мегамашину урбматерии.
Сил Селестины хватало для небольших уловок, помогавших избегать обнаружения людьми в тёмных свитерах с литерой «М», осваивавшихся на рабочих местах. Пара тихо проскочила наружу вслед за одним таким, вышедшим покурить на улицу и отпёршим стеклянные двери входного павильона. «Работа Гимара. Мотивы болотной растительности. Как нечаянно не почувствовать себя земноводным или амфибией? А может, и не случайно? Подземелья, как и пещеры, пробуждают внутреннюю рыбу, от которой долго эволюционировал человек. Для города метрополитен и в самом деле был иным миром, переход в который и должен подчёркивать различие, незримое двойное путешествие. А ещё параллельно это созвучие „Митры“ и „метро“. Запомнить. Устал. Отложить. Не сейчас».
Они наняли экипаж, и только по приезде Мартин понял, что назвал адрес своей квартирки. Впрочем, лестницу они преодолели на удивление легко. Этаж за этажом всё увереннее, всё слаженнее, всё упруже. Поспешили смыть грязь и сажу. Немного привести себя в порядок и снять накопившуюся тяжесть. И вновь освежиться водой, которой были лишены весь потоп. Простой, прозрачной водой, которой недоставало в шторм. Это был долгий, долгий путь в затопленном лабиринте. И без неё он бы не справился. Без неё, присевшей к нему на кровать. И отвернувшейся. Но лишь затем, чтобы попросить помочь ей с тесьмой и завязками. Она провела его по лабиринту. Провела длинным, запутанным, иной раз ветвившимся во славу старых богов ариадновым клубком, кончики которого он сейчас держал в ладонях. И распускал. Медленно. Прильнул к ней. Нежно. Дыханье — трепетно. Взаимно. В объятий лодке поцелуй.
* * *
Быть может, в этой истории пора поставить точку. Пока я ещё в силах повлиять, кто её поставит.
Он и она. Должен и хочу, но не могу их винить. Хоть кто-то в этой трагедии обязан потонуть, встретить судьбу с улыбкой на лице, если уж пасть суждено всем. Не «драматург» я разве, дабы даровать кому-то участь, отличную от прочих (хотел было определить, что «легче прочих», но понимаю, как тяжко будет одному из них от утраты новообретённой половины), и тем самым не отвратить от действа тех немногих, кто продолжает следить за его ходом?
Но можно ли говорить о ходе того, что работает ломаясь? Чему равен ход, чему соразмерны шаги? Что такая машина отмеряет? Всем ли двигателям должны быть присущи черты часового механизма?
Я задаюсь подобными дурными вопросами, поскольку в форму вопроса не желаю облекать одну-единственную думу.
Быть может, в этой истории пора поставить точку.
Я ещё и размышляю об этом!
Будто так я одновременно и борюсь за факт своего существования, собственной необходимости, и признаю, что я ничтожный демиург, готовлюсь отступить и сдаться. Нет. И ради тебя, и ради будущего я останусь непреклонен. Всё отведённое мне время я взращивал, утверждал в океане трансцендентного остров накануне чего-то рационального — он и есть та точка, дабы достичь которой, огласить и доказать её существование, я запустил ужасную машинерию (саму себя же при помощи извне и поглощающую — ничто не лакомей страстей). Для конструкта ещё не всё потеряно.
И ты видишь, сколь много определений и значений можно точке придать. Плутаю я меж ними или выбираю — определение зависит от точки зрения (вновь точки, ещё одной).
Быть может, в этой — нашей! — истории пора поставить точку. Простую, крохотную, элегантную. Выражающую всё то, чего недоставало плану — спектаклю и его сценарию! — или, вернее, его создателю. И вновь вопрос: возможна ли подобная точка после стольких пёстрых многоточий, обрывавших на полуслове предшествовавшие акты?
Но не с подобного ли начал и я сам? Не была ла заклана сотня жизней для моего возрождения по эту сторону страницы, в обречённом граде этом, но не том? Всё меньше у меня остаётся иллюзий, что то была случайность. И если это фатум, то извращённая — соблазнённая? — природа его отнюдь не та, что может мниться. Почему мы не ведали хотя бы этого? Как могли не узреть бедственную закономерность? Что ж, сама постановка вопросов подсказывает, что ответы искать не нам. Я всё же проложил навигацию к пределу доступного мне. А где-то вне ждёт — «ждёт»… если и так, то вряд ли меня — безмерное. А потому…
Быть может, в этой истории пора поставить точку.
Но в том месте, где ей положено быть, я столь сильно давлю на перо, давлю всей тяжестью поисков, проб и ошибок, будто бы недостаточных по совокупности с предшествовавшими им и в этом мире занявших — заполнивших! — более чем четверть века, и последующих за ними трёх лет не моего возвращения, нет — нашей вынужденной разлуки, что испытываю едва выносимую боль.
Я давлю столь долго, что оставляю вместо точки густое чернильное пятно; оно заменит слёзы боли тела и души, ведь все мои забрало — пожрало! — море, чтобы изрыгнуться, обрушиться полынным шквалом. Безбрежное, бездонное, ненасытное, не ведающее формы, а потому всякую форму заполняющее и поглощающее, — одно, как видишь, суть следствие другого — море. Рукой, что придерживал лист бумаги, я касаюсь пятна и подношу к губам рождающую знаки тьму, впитываю её в себя, как если б втягивал росу или припал к бросающему в дрожь хладу родника, — я вспоминаю вкус слёз; горечь их равноценна.
Я давлю на перо столь сильно и столь долго, что, в конце концов, разрываю бумагу и заставляю его судорожно скрипеть по камню стола, как ключ, в блуждании своём царапающий по проржавевшей — или, вернее, покрывшейся патиной? — двери в слепом, отчаянном поиске заиленного замкá. Писчий инструмент в последний раз стонет и — переламывается, заставляя что-то оборваться и внутри меня.
Я чиню свежее перо и расправляю хрустящий лист. Не знак ли это, что история и впрямь окончена, что пора дать начало новой? (Даже — новейшей; той, что заменит неудавшуюся нашу?) Но как? Продолжить писать? Или же устраниться? А если эта история продолжится вне зависимости от того, продолжи писать и воспевать её я либо же кто-то иной? Вновь не те вопросы.
Я вглядываюсь в зияние раны, что оставил вместо точки на искалеченном листе, и понимаю, что в себе ношу такую же, что свою неполноту затапливаю болью и даю чрез эту рану излиться в мир вязкой чёрной желчью, пригодной к воспламенению, и к её возжжению стремлюсь. Какова же ирония, что пожар тушат пожаром, пламя — пламенем!
И уже дважды. До чего причудливым образом развернулась битва первоэлементов, как на разных её этапах они вплетались в нить повествования!
Я вглядываюсь в зияние зрачка, что раскрыл, изувечив послание для твоих глаз, и ощущаю, как Она, выжидающая, смеётся, находя удовольствие в этих бесплодных играх… к которым мы Её и пристрастили. И Её смех вновь притягивает и одурманивает меня. Как, как же мы избегали подобного Там? Избегали ведь? Избежали ведь? Как бы я желал вместо Её зова слышать твой.
Я закрываю глаза и тем укрываю разум от внешнего мира — и вспоминаю твой голос, твой смех, твой вздох, которым ты награждала мою детскую, наивную, невозможную самоуверенность. Скоро, очень скоро твоей терпеливости воздастся.
Мне ещё остаётся доступным последнее средство, последний ход. В конечном счёте всё свелось к нему, грязному и грубому, но вместе с тем и парадоксально точному… воистину — предтече точки.
Ныне мне известен ключ, что откроет путь к ключу уже искомому. И это не апломб, но полная печали, тоски и покаяния в неизбежном зле, безрадостная надежда, что грядущая отчаянная бойня не останется бессмысленной, не оставит после себя лишь пустоту — разрыв.
Быть может, в этой истории пора поставить точку, дабы не умножать скорбь. Не мы ли обрекли град — тот и этот, — познав то, чему надлежит остаться непознанным и непознаваемым?
Нет, если и заканчивать, то не поэтому.
До сего дня мою решительность подкрепляли только письма к тебе. Ты прочтёшь и это послание. Твой взгляд коснётся последнего слова, последнего знака — и это станет предвестием нашего воссоединения.
Я уже ощущаю дуновение твоего присутствия.