Дитя Всех cвятых. Цикламор

Намьяс Жан-Франсуа

Родившемуся в ночь Всех святых 1337 года Франсуа де Вивре обещана исключительная судьба: он проживет целый век. По иронии судьбы, это столетие вместило войну, которую позже назовут Столетней…

В январе 1423 года Франсуа исполнилось восемьдесят шесть. После множества рыцарских подвигов он занялся алхимией, пытаясь постичь высшую мудрость. Он знает, что ему осталось прожить лишь четырнадцать лет, но надеется увидеть освобожденную от англичан Францию. Ведь хотя захваченная англичанами и их союзниками бургундцами страна стоит на краю гибели, Жанна д'Арк пробудила в сердцах его соотечественников безумную надежду.

 

***

1 ноября 1337 года Эдуард III Английский объявил войну королю Франции Филиппу VI; это стало началом длительного противостояния, впоследствии названного Столетней войной. В тот же день, незадолго до полуночи, в замке Вивре в Бретани родился ребенок, названный Франсуа. Согласно местному поверью, каждому, кто появляется на свет в последний час Дня всех святых, суждено прожить сто лет…

Начало 1423 года. Прошло больше восьмидесяти пяти лет, и предсказание, похоже, сбывается, поскольку Франсуа де Вивре по-прежнему жив и полон сил.

Он отнюдь не бездействовал за время своей долгой жизни. После множества рыцарских подвигов он занялся алхимией, пытаясь постичь высшую мудрость.

Пережив из-за собственного долголетия всех родных, Франсуа все же обретает истинного преемника в лице правнука, одиннадцатилетнего Анна. Анну де Вивре придется столкнуться с другой ветвью потомства Франсуа, идущей от его проклятой любовницы Маго: с Адамом де Сомбреномом и его женой Лилит, поклявшейся погубить род Вивре.

Но Анн будет также сражаться за Францию, переживающую самый драматический период своей истории. Захваченная англичанами и их союзниками бургундцами, страна стоит на краю гибели.

Если его потомок выйдет из этой двойной битвы победителем, значит, Франсуа де Вивре правильно прожил свою жизнь и будет вознагражден, увидев в свой последний день таинственный свет Севера.

 

Часть первая

«ВОЛЧЬЯ ДАМА»

 

Глава 1

УРОКИ ВИВРЕ

6 января 1423 года, на праздник Богоявления , в день, когда Анну де Вивре исполнится одиннадцать лет, мальчик, наконец, узнает все.

Сам прадед обещал ему это. Целый месяц после приезда правнука в замок Вивре Франсуа на все его робкие вопросы давал неизменный ответ:

– Скажу на Богоявление.

И вот оно, утро столь долгожданного дня! Холодный, ясный солнечный свет наполнил часовню замка, и священник начал мессу, восславляющую пришествие царей-волхвов к яслям новорожденного Господа.

Глядя на него, Анн де Вивре ангельски улыбался. Да и во всем облике прелестного ребенка чудилось что-то неземное. Белокурый, кудрявый и голубоглазый, он был просто восхитителен в своем широком белом плаще, расшитом золотыми лилиями. Но в этом ангелочке не наблюдалось ничего слащавого или женственного. И никакой наивности не было в его остром и живом взгляде, выдававшем ум и удивительную любознательность. Да и хрупким его не назовешь: крепыш, даже здоровяк – в свои одиннадцать лет Анн де Вивре выглядел тринадцатилетним…

Ребенок смотрел на священника, говорившего на латыни – о волхвах, о звезде, – и эти слова, эта церковь зачаровывали его. Прежде Анн жил в гораздо более пышной обстановке Орлеанского двора, однако впервые он испытывал настоящий восторг, поскольку чувствовал: все здесь имеет к нему самое непосредственное отношение.

Анн де Вивре сознавал, что в свои одиннадцать лет почти ничего о себе не знает. Он не мог помнить матери, умершей через несколько дней после его рождения. Едва ли больше знаком был ему отец, убитый в битве при Азенкуре: ребенку исполнилось тогда всего три года. В Блуа, у герцогов Орлеанских, воспитанием мальчика занимался Изидор Ланфан, оруженосец его отца, но преданный слуга не хотел говорить с Анном о его семье, оставляя эту заботу его прадеду, Франсуа де Вивре: дескать, когда настанет время отправиться к нему, тот сам все расскажет. И вот, в последний день прошлого ноября, Изидор повез мальчика сюда…

Анн отвел взор от алтаря. Кроме священника и его самого в часовне находились только двое. И первым из них был сам носитель титула с незапамятных времен, существо совершенно фантастическое: его прадед Франсуа де Вивре.

Тому минуло восемьдесят пять лет – возраст, который в представлении ребенка связывался лишь с волшебниками и императорами из прочитанных сказок. Да и сам Франсуа величавостью и внутренней мощью, несомненно, походил на них.

Белоснежные волосы, до сих пор густые и кудрявые, красивой волной ниспадали на шею. У старца было очень мало морщин, его черты сохранили совершенную правильность, а глаза – яркую синеву. Даже не слишком наблюдательный человек заметил бы, что они с Анном поразительно похожи.

Одетый в скромное серое платье Франсуа де Вивре был высок ростом, безупречно прям и выглядел внушительным, словно статуя. Но он не подавлял, не нагонял страха. В складке его губ, в блеске глаз таилось что-то лукавое – признак высшей мудрости. Чувствовалось, что этот человек достиг великого знания, но сохранил чувство меры и человечность. Знакомство с истиной отнюдь не отдалило его от прочих людей, но, напротив, сделало снисходительным к их ошибкам и готовым прийти на помощь чужому невежеству.

Второго из присутствующих на богослужении Анн, наоборот, знал очень хорошо, поскольку провел с ним практически всю жизнь. Это был Изидор Ланфан.

Видясь с ним каждодневно, мальчик почти перестал обращать на него внимание. Однако тридцатичетырехлетний Изидор ни в коей мере не являлся заурядным человеком. Хорошо сложенный, с сильными руками и ногами, с мужественным загорелым лицом и открытым взором, он внушал доверие с первого же взгляда.

Оставаясь грозным бойцом, Изидор Ланфан отнюдь не пренебрегал изяществом и хорошими манерами. За длительное время, проведенное при Орлеанском дворе, он вполне усвоил его дух и отлично умел держать себя. Несмотря на простонародное происхождение, Изидор был представителен, словно паж старинного рода. С удивительной непринужденностью он носил красно-черное одеяние – цвета Вивре.

Анн снова посмотрел в сторону алтаря. Тот, кто пел мессу, скоро станет его наставником. Постижение книжной премудрости, равно как уроки владения оружием и верховой езды, начнутся только завтра. Пока Франсуа де Вивре дал своему правнуку отсрочку.

Анн, которого книги влекли не меньше, чем кони и оружие, исподтишка приглядывался к священнодействующему монаху. Будет ли тот столь же хорошим учителем, как ученые клирики Блуаского замка? Удовлетворит ли его ненасытную жажду знаний? Сделает ли его искусным в латыни и французском языке, о чем мальчик так мечтал?

Когда Франсуа де Вивре призвал молодого монаха для обучения своего наследника, он тоже задавался этими вопросами – и ответил на них утвердительно.

Того звали брат Тифаний, и было ему двадцать пять лет. Его, сироту из деревни Вивре, в самом юном возрасте приняли к себе монахи аббатства Мон-Сен-Мишель. Мальчик тотчас же проявил замечательные способности к учебе. А поскольку подобрали его на Богоявление, то и назвали так, как обычно именуют всех рожденных в этот день, Тифанием, и с тех пор другого имени у него не было.

Последнее обстоятельство определило выбор Франсуа. Человек, оказавшийся под покровительством того же самого святого праздника, что и Анн, обязательно должен иметь с ним какое-то сходство. Франсуа де Вивре верил в силу дня рождения и имел для этого веские основания, ведь обстоятельства его собственного прихода в этот мир были, по меньшей мере, исключительными…

У брата Тифания были красивые волосы глубокого черного цвета. Ладно скроенный, с приятным, проникновенным голосом, воспитанник аббатства Мон-Сен-Мишель казался в своем роде точным повторением Изидора Ланфана, только в образе ученого монаха. Некоторым образом это было совершенно естественно: ведь оба они приставлены к одному ученику – чтобы совершенствовать и тело его, и дух.

Месса продолжалась. Брат Тифаний говорил о путеводной звезде волхвов:

– Vidimus stellam ejus in Oriente et venimus cum mune– ribus adorare Dominum…

Анн де Вивре больше не слушал. С жадным любопытством он разглядывал витражи часовни, которые наверняка имели отношение к его роду. Однако все они изображали святого короля Людовика. Выходит, предки Вивре были лично знакомы с самой выдающейся личностью во всей истории христианства? Мальчик не осмеливался поверить, настолько это было чудесно!

Замковая часовня действительно была посвящена Людовику Святому и украшена семью витражами. Те, что слева, повествовали о жизни короля в мирное время: как он слушал поучения своей матери, Бланки Кастильской, как творил правосудие под Венсеннским дубом, как отдавал кошелек студенту, вознаграждая того за ночные занятия. Те, что справа, воспевали воинские подвиги короля: вот он садится на корабли, отправляясь в крестовый поход, вот одерживает победу при Дамьетте, вот погибает от чумы в Тунисе.

Но последний витраж, расположенный за алтарем, затмевал все прочие. На нем святой король посвящал в рыцари некоего крестоносца, рыжеволосого и рыжебородого исполина. Королевские слова «Отлично, мой лев!» были начертаны исходящими из уст Людовика. Набранный из стекол пурпурных тонов, витраж производил потрясающее впечатление. В лучах бьющего сквозь него утреннего январского солнца казалось, что он струится кровью.

Анн забылся надолго. В отличие от остальных сюжетов (кроме разве что сценки со студентом) этот эпизод из жития Людовика Святого был ему незнаком. Мальчик предположил, что бородатый крестоносец – один из Вивре, быть может, даже родоначальник…

– Цари аравийские и савские принесут свои сокровища…

Последние слова гимна застали Анна врасплох. Он и не заметил, как служба закончилась. Брат Тифаний уже собрался уходить.

Но дальнейшее удивило мальчика еще больше. Франсуа де Вивре не последовал за священником. Перекрестившись, он направился к своему правнуку. Изидор Ланфан ступал следом.

– А теперь ты узнаешь историю нашего герба.

В тоне прадеда проскальзывало нечто лукавое, словно он собирался рассказать какую-то забавную историю.

– Тебе ведь известно, каков он, не так ли?

– Да, монсеньор.

Собственно, это было практически все, что Анн знал о своей семье. Изидор Ланфан согласился сообщить ему только о гербе.

Герб де Вивре был раскроен на «пасти и песок», то есть был красно-черным, разделенным по диагонали: красное в верхней правой, черное – в левой нижней части щита.

– Взгляни на витраж за алтарем.

Франсуа де Вивре чуть повысил голос. Прежде он почти шептал, и Анна, который ловил каждое слово прадеда, это поразило еще больше.

– Запоминай все, что я скажу. Я слышал предание из уст моего собственного отца и помню его почти слово в слово. Когда он рассказал мне его, я тоже был еще ребенком. Это случилось перед тем, как он уехал на войну, с которой ему не суждено было вернуться…

Анн буквально впился глазами в огромный, сияющий кровавым светом четырехугольник за алтарем с фигурами святого короля и крестоносца. Мальчик так напрягал зрение, что вскоре ему начало чудиться, будто он и сам перенесся в те отдаленные края, в те времена, когда на земле появился его род.

– Герб де Вивре восходит к тысяча двести сорок девятому году, к крестовому походу, предпринятому святым королем Людовиком. Эд, от которого до нас дошло только имя, был простым оруженосцем у некоего рыцаря, чье прозвание также осталось неизвестным. Этот Эд, говорят, был настоящий колосс, рыжеволосый и рыжебородый. Он был великим воином. Когда его господин погиб, он покрыл себя славой во всех битвах похода…

Франсуа де Вивре взглянул на своих молчаливых слушателей – притихшего от восхищения Анна и сдержанного Изидора Ланфана. Потом продолжил рассказ тихим уверенным голосом:

– Однажды летним днем тысяча двести сорок девятого года Людовик Святой, чтобы дать своим рыцарям передышку, устроил для них охоту на львов в дельте Нила. Хотя Эд был всего лишь простым оруженосцем, ему по причине его доблести тоже позволили участвовать в той охоте. И к вечеру он сразил хищников больше, чем кто-либо другой: от его меча пало не меньше семи львов, чьи отрубленные головы он разложил перед собою на песке. Людовик Святой, окруженный военачальниками, подошел, чтобы поздравить его. «Оруженосец, за этот подвиг я сделаю тебя рыцарем. Полагаю, ты возьмешь своей эмблемой льва?» Ко всеобщему удивлению, Эд отрицательно покачал головой: «Нет, государь, мне будет довольно красно-черного щита, раскроенного на „пасти и песок“». И при виде удивления короля добавил просто, указывая на львиные головы, громоздившиеся на земле пустыни: «Вот пасти, а вот песок!» Людовик Святой громко расхохотался, дал ему оплеуху в знак посвящения и воскликнул: «Отлично, мой лев! Вот ты и рыцарь!» Эд вернулся из крестового похода невредимым. Получив во владение сеньорию Вивре, он решил, что слова Людовика Святого «Мой лев» станут боевым кличем и девизом его рода…

Франсуа умолк. Потом хитровато улыбнулся:

– Так-то вот, Анн. Наш родовой герб – твой герб – на самом деле всего лишь игра слов. Мог ли ты когда-нибудь вообразить такое?

Анн не в состоянии был произнести в ответ ни единого слова. Перед ним только что открылась самая прекрасная, самая славная, самая неожиданная из книг, и написанное в ней было его собственной историей!

Внезапно прадед отвернулся от мальчика и обратился к Изидору Ланфану:

– Вели стражникам войти!

Его голос утратил легкую насмешливость и стал серьезным, даже торжественным. Стражники, должно быть ожидавшие прямо за дверью, явились тотчас. Увидев, что они держат факелы, Анн слегка вздрогнул. Что еще ему предстоит?

Ответ не заставил себя ждать. Один из солдат опустился перед алтарем на колени. Но вовсе не для молитвы. Ребенок с удивлением заметил, что в одну из плит пола вмуровано большое железное кольцо. В следующее мгновение плиту подняли, и под ней обнаружилась крутая лестница, ведущая прямо вниз. Подняв факел, стражник без единого слова начал спускаться, а за ним – и Франсуа. Анн, которого Изидор Ланфан пропустил вперед, последовал за прадедом. Остальные стражники замыкали шествие.

Они очутились в просторном круглом зале. В стену на равном расстоянии друг от друга были вделаны железные держатели. Стражники вставили туда свои факелы, поднялись по лестнице обратно, наверх, и исчезли.

И Анн понял, что находится в усыпальнице Вивре. Подземелье было озарено факелами, и в их колеблющемся свете мальчик видел двенадцать прорубленных в стене ниш, и над каждой – щит, раскроенный на «пасти и песок». Одиннадцать были пусты, а последнюю, перед которой остановился Франсуа, закрывала мраморная плита.

Послышался голос прадеда, чуть приглушенный, раскатывающийся негромким эхом – отчего только усиливалась мрачноватая торжественность его речи.

– Это я велел построить склеп. Когда-нибудь я и сам лягу здесь, да и ты тоже… Наверху я поведал тебе об основателе нашего рода. Теперь расскажу о других Вивре, более близких к нам по времени. О тех, кого я знал.

Франсуа указал на нишу напротив. В его голосе зазвучало волнение.

– Здесь я похоронил мою жену Ариетту. Она была англичанкой. Я познакомился с нею в Лондоне. Тогда, после нашего поражения при Пуатье, я был пленником англичан… Больше сорока лет прошло с тех пор, как она покинула меня, но по-прежнему лежит здесь одна. Причина этому – война. Все Вивре, кроме наших матерей, твоей и моей, погибали в сражениях…

Франсуа остановился на мгновение, чтобы перевести дух. Ему было трудно дышать здесь, в этом спертом воздухе. В висках Анна стучало, во рту пересохло, сердце готово было выскочить из груди. Но мальчик слушал напряженно, жадно…

И снова раздался голос прадеда:

– Мой отец, твой прапрадед, пал в первой же битве, которую мы проиграли, – при Креси. Там он и погребен вместе с теми, кто познал тот же славный конец. Твоя бабка, супруга моего сына Луи, родилась в Англии. Она приняла мученическую кончину, пытаясь воспрепятствовать перевороту, свергнувшему Ричарда II: этот английский король благоволил к французам. Что касается моего сына Луи, то его смерть была поистине ужасна: бургундцы казнили его в Париже и надругались над телом…

Франсуа де Вивре закрыл глаза, словно отгоняя трагическое воспоминание. Потом окрепшим голосом продолжил:

– Твой отец Шарль, как ты знаешь, пал при Азенкуре и там же погребен. Он был почти слепым, но это не помешало ему пойти в бой, навстречу верной гибели, ради защиты своего короля, своей страны и чести собственного имени.

Франсуа повернулся к правнуку. Положил руку ему на плечо. Изидор Ланфан, стоявший в темном углу, был, по обыкновению, так неподвижен и молчалив, что ребенок и старец совершенно забыли о его существовании.

– После моего отца, после меня самого, моего сына Луи и твоего отца Шарля скоро и тебе предстоит вступить в битву. Хочешь меня о чем-нибудь спросить?

Анн отрицательно покачал головой. Однако одна странная деталь все же поразила его. И у прадеда, и у деда жены были англичанками. А ведь его собственная мать – хотя бы это он знал о ней! – носила имя Энн и тоже была англичанкой. Из поколения в поколение Вивре женились на англичанках. Как же так? Мальчик поколебался мгновение, не решаясь задать вопрос. Однако, чуть поразмыслив, он решил, что по сравнению с только что услышанным это – сущий пустяк, и предпочел промолчать.

Франсуа де Вивре перекрестился перед гробом жены и стал подниматься по лестнице. Анн и Изидор последовали за ним. Вскоре они уже вышли из часовни.

Вновь оказавшись на ярком солнце, Анн испытал настоящее облегчение. После мрачной атмосферы склепа и таинственного шепота перед витражом с его кровавым светом самый обычный легкий январский морозец показался мальчику живительным. Со всех сторон понеслись приветственные крики, и Анн, закрывший глаза, чтобы полнее насладиться свежим воздухом, только теперь заметил, что приглашенные на праздник жители деревни уже здесь и теснятся перед церковью веселой гурьбой.

От толпы отделился стражник. Он держал под уздцы белую лошадь. Таких Анн никогда прежде не видел – без единого пятнышка! Казалось, белоснежное животное сияет. Норовистая лошадка нетерпеливо пританцовывала на ходу, встряхивая прекрасной длинной гривой. Стражник подвел ее прямо к ребенку и остановился перед ним. Тот широко распахнул глаза, не осмеливаясь поверить: неужели это ему?

И это оказалось чистой правдой! Франсуа де Вивре подошел поближе.

– Вот самая красивая кобыла, какую я смог отыскать. Немного горяча, но Изидор сказал, что ты неплохой наездник.

Анн недоверчиво приблизился к великолепному животному. В этой кобылке и впрямь чувствовалось нечто диковатое. Она вздрагивала; из ноздрей на холодный воздух вырывались облачка пара.

– Она… моя?

– Твоя и ничья больше. На ней ты и поскачешь в бой – крушить врагов.

– Я одолею их, монсеньор!

– Уверен, но это не так легко. Ты должен знать, что они опасны и сильны, особенно один, который поклялся погубить тебя.

– Кто он?

– Узнаешь позже.

Анн де Вивре вытянул руку и погладил кобылу по шее. Он был восхищен, опьянен! Да, его прадед и впрямь сказочный волшебник. Вслед за такими потрясающими откровениями сделал ему еще и самый чудесный из подарков. Анн – наследник рода героев! Он отправится навстречу захватывающим приключениям. Он – белый рыцарь, защитник добра, противник черного рыцаря, сил зла, и обязательно станет победителем!

Анну безумно захотелось немедленно помчаться вскачь, до потери дыхания. Он коснулся седла:

– Дозволите, монсеньор?

– Да, но сначала ты должен дать ей имя. Выбирай хорошенько.

Анн задумался. Надлежит придумать дивному созданию поистине достойное имя. Такое, чтобы всегда напоминало ему этот незабываемый день… И вдруг он вспомнил слова молитвы, которую слышал сегодня в церкви, витая в мечтах: Vidi– mus stellam in Oriente.

– Стелла! Я буду звать ее Стеллой.

Франсуа удивленно вскинул брови, потом улыбнулся. Он вспомнил, что свою первую лошадь назвал Звездочкой. И Анн, почти не раздумывая, сказал: «Стелла». Мальчишка такой же хороший наездник, каким и сам он, Франсуа, был в том же возрасте, но Анн к тому же знает латынь. А это уже большая разница!

Анн вдруг обеспокоился:

– Вы смеетесь, монсеньор? Вам не нравится имя?

– Наоборот, очень красивое. Садись же!

Одним невероятно ловким прыжком ребенок вскочил в седло.

– Я поскачу до самого Мон-Сен-Мишеля!

Франсуа покачал головой, не переставая улыбаться.

– Нет. Нас ждет пир. Праздник пока не окончен, да и я еще не все тебе сказал.

Анн радостно вскрикнул и, сделав на Стелле круг галопом, соскочил на землю, чтобы последовать за прадедом.

В трапезном зале замка был установлен большой стол. За ним сидели около полусотни приглашенных, а прочих поселян потчевали на кухне. Анн поместился между Франсуа и Изидором, сидящим слева от его прадеда. Брат Тифаний занял место справа.

Слуги поднесли вина. Франсуа встал с кубком в руке. Анн, очень взволнованный, поскольку еще никогда не пил вина, сделал то же самое. Жидкость в его кубке была восхитительного, густого желтого цвета с янтарными отблесками. Все приглашенные тоже поднялись, и воцарилась торжественная тишина.

– Анн, мне восемьдесят пять лет, и все эти восемьдесят пять лет длится жестокая война. Я родился как раз в тот самый день, когда она началась. Нам, мужчинам рода Вивре, несмотря на всю нашу храбрость, достались в ней одни лишь поражения, унижения и смерть. Стань же первым Виврепобедителем! Отплати врагам за всех нас! Мой лев!

Полсотни глоток подхватили хором: «Мой лев!» – девиз и боевой клич рода Вивре, и Анн выпил вместе с остальными. Ему показалось, что он влил в себя жидкий огонь, и он чуть не задохнулся. Но, заметив, что все смотрят на него, из гордости сумел проглотить напиток, не поперхнувшись и даже не закашлявшись. Голова закружилась; мальчик не сел, а почти упал на свое сиденье.

Франсуа де Вивре жестом показал, что можно начинать пиршество. Слуги принесли первые блюда, завязались разговоры, и вскоре зал наполнился гулом. Франсуа склонился к своему правнуку. Теперь уже никто не мог их слышать, кроме Изидора Ланфана и брата Тифания.

– У тебя пятнадцать лет, чтобы победить, Анн. Я хочу видеть твою победу.

– Я не совсем вас понимаю, монсеньор.

– Ты и не можешь понять. Речь идет о тайне моей жизни. Сейчас я тебе открою ее.

– Монсеньор!

– Слушай меня. В наших краях есть одно поверье. Тот, кто родится в последний час ночи Всех святых, живет сто лет, а тот, кто родится в первый час Дня поминовения усопших, – лишь один день. Я появился на свет в ночь Всех святых тысяча триста тридцать седьмого года, ровно за «Отче наш» до полуночи. Если предсказание верно – а сам я считаю его верным, – то я умру в ночь Всех святых тысяча четыреста тридцать седьмого года. Стань победителем прежде этого срока!

Анн даже не знал, что сказать, что подумать, настолько все перемешалось в его голове. Он вдруг вспомнил, что еще несколько минут назад скакал на Стелле. Каким же далеким теперь это казалось! Сквозь нынешний безумный день он тоже несся галопом, и, похоже, скачка еще не окончилась…

Франсуа де Вивре опять взял слово.

– А теперь я хочу рассказать тебе о моих драгоценностях.

Действительно, едва только попав в замок, Анн был поражен, увидев драгоценности своего прадеда, которые так не вязались с его строгим одеянием: у того было по перстню на каждой руке, да еще небывалой красоты брошь на груди – роза из золота, серебра и эмали, украшенная алмазами и рубинами.

Франсуа снял перстень с правой руки: золотой, в виде рычащей львиной головы с рубиновыми глазами.

– Его повелел сделать наш предок Эд. Лев – в напоминание о словах святого короля Людовика. Все носители титула передавали его по наследству. Так что ты получишь его после моей смерти. Тебе следует знать, что этот перстень принес мне с поля боя мой дядя. Ради этого ему пришлось отрезать палец моему погибшему отцу. Когда будешь носить львиный перстень, никогда не забывай о том, что эти несколько унций металла заключают в себе боль и мужество…

Франсуа де Вивре вернул на место перстень со львом и снял другой, с левой руки. Этот был из серебра и представлял собой голову оскалившегося волка; два агата, изображавшие глаза, искрились черным блеском.

– Есть боль и в этом перстне. Он мне достался от матери и ее рода, Куссонов. Их эмблемой были волки. Род угас после смерти моего дяди, и теперь я ношу их титул. Как и перстень со львом, перстень с волком перейдет к тебе после моей смерти.

В первый раз за все это долгое время Анн решился задать вопрос:

– А Куссон – это где?

– В Бретани, неподалеку отсюда. Мы туда съездим как-нибудь… Скажи мне, кого ты предпочитаешь, львов или волков?

Анн не колебался ни мгновения.

– Львов!

Прадед задумчиво покачал головой.

– Тебе придется полюбить и тех и других, а горячность, с которой ты дал ответ, только доказывает, насколько это трудно. Мне и самому-то удалось соединить их лишь на пороге старости, и я был первым, кто это сделал. Не следует разделять перстень со львом и перстень с волком, поскольку они уравновешивают и дополняют друг друга. Если носить только один из них, это неминуемо приведет к гибели. Понимаешь?

– Постараюсь, монсеньор.

Анн взял свой кубок и снова отхлебнул, но в этот раз без всякого неудовольствия. Облизал губы. Приходилось признать, что теперь вино ему понравилось. И не только вкусом; оно привело мальчика в состояние приятной эйфории. Ему даже казалось, что оно подхлестнуло его способность рассуждать: никогда Анн не чувствовал свой ум столь острым. Да и отваги у него тоже прибавилось. Поскольку Франсуа принялся за еду и ничего больше не добавил, Анн позволил себе задать вопрос, на который иначе никогда бы не осмелился:

– Вы забыли еще одну драгоценность, монсеньор. А как же ваша брошь?

Прадед быстро глянул на правнука, удивленный его дерзостью, но все же ответил со снисходительной улыбкой:

– Эта драгоценность принадлежит только мне. Вряд ли я оставлю ее тебе в наследство.

Он ненадолго задумался, словно мысль о дальнейшей судьбе розы пришла ему в голову впервые, потом заключил:

– Отдам ее какому-нибудь пахарю.

На сей раз Анн удержался от каких-либо вопросов, хотя это неожиданное заявление и сбило его с толку. Впрочем, он заметил, что брат Тифаний и Изидор Ланфан удивлены не меньше его, однако хранят почтительное молчание…

Анн не слишком хорошо понял, как очутился вечером в своей постели. Хмель и испытанное за день волнение начисто лишили его всякого чувства реальности. Только оказавшись в тишине и темноте, он попытался навести порядок в мыслях и осознать, что же с ним произошло.

Ему не хватало слов, чтобы выразить свое счастье. Слова Рождественской мессы исполнились, но касательно его самого! Это он – божественное дитя, которому цари во всем своем величии явились принести дары. Это ему, словно Искупителю, обещаны блестящее будущее, победа и слава!

Анн де Вивре еще долго размышлял и вынужден был признаться себе, что одна вещь его все-таки смущает. Волки, которых он должен полюбить. Для ребенка своих лет Анн вовсе не был боязлив и никогда не боялся волков, но одно дело – не бояться, и совсем другое – любить!.. Тем более что они как-то не вязались со всем остальным. Кроме этих волков, все прочее великолепно согласовывалось между собой: Людовик Святой, крестоносец Эд, львиные головы на песке пустыни, героический перстень со львом, белая лошадь для благого рыцаря… При чем же тут волки?

Анн долго ломал голову, но усталость и вино, в конце концов, одолели. Мальчик смирился и оставил размышления, решив подумать напоследок перед сном только о самом прекрасном из того, что случилось с ним в этот день: о Стелле. Он был уверен, что у его таинственного противника конь черный. На этом умозаключении он и заснул.

***

Утром Анн еще спал, и замок пробудился без него.

Родовое гнездо Вивре было полностью перестроено самим Франсуа. Довольно скромное по размерам, оно было сооружено с большим вкусом и изобретательностью.

Посредине замка возвышался донжон, большая квадратная башня. Ее нижний этаж состоял всего из одного пустого помещения. На голой стене висел щит с гербом Вивре, тот самый, который Франсуа носил на груди во время прохождения рыцарского поприща. Почти вся поверхность щита была иссечена – трагическое свидетельство бедствий эпохи. Эти удары нанес когда-то несчастный, ныне уже покойный король Карл VI в приступе безумия, случившегося с ним в Манском лесу. Под щитом прямо в камне были вырезаны два слова: «Мой лев».

На втором этаже донжона тоже имелось всего одно-единственное помещение, служившее караульней. Тут и поселился Изидор Ланфан.

Третий этаж был разделен на две комнаты, по одной с каждой стороны лестницы. Анн занимал ту, что выходила окнами на восток: такое местоположение считалось благоприятным для детей, поскольку солнце заглядывало туда по утрам. Зато в другой, довольно темной, обитателей не имелось. Из всей обстановки в ней осталась только наглухо закрытая бретонская кровать.

Четвертый, последний этаж тоже был поделен надвое: на комнату Франсуа и библиотеку, служившую также музыкальным залом. Сверху, с дозорной площадки, открывался широкий вид на окрестные равнины и море на севере.

По бокам донжона располагались часовня и парадный зал; этот последний был выстроен на подземных кухнях. Но самым удивительным, составлявшим славу замка Вивре в тех краях, являлся лабиринт.

Обводные стены с пристроенными к ним казармами и жилищем для челяди были изрядно удалены от центральной части замка и очерчивали просторный четырехугольник. Именно в этом пространстве и был возведен каменный лабиринт. Стены его сплетали замысловатый узор, а гребни их были утыканы железными остриями. Все вместе представляло собой надежнейшее оборонительное сооружение, ибо стоило осаждающим преодолеть внешнюю стену, как они попадали в смертельную западню.

В таком вот окружении и началась для Анна новая жизнь. Если наутро после Богоявления Франсуа позволил правнуку – в порядке исключения – поваляться в постели, то в другие дни никаких поблажек уже не было.

Как и в Блуа, Изидор Ланфан терпеливо, энергично и весьма успешно занимался физической подготовкой своего подопечного. Отныне это были уже не просто уроки верховой езды и телесные упражнения: в одиннадцать лет Анну пора было научиться обращению с оружием. И Франсуа де Вивре захотел, чтобы мальчика школили точно так же, как некогда его самого.

К собственно военной подготовке приступали после физических упражнений. Начиналась она с конного боя. Это занятие больше всего нравилось Анну, но именно тут его поджидали самые большие трудности…

Причиной их оказалась Стелла. С самого начала это великолепное животное обнаружило непокорный, строптивый нрав. Чередуя мягкость и твердость, Анну удалось укротить свою любимицу, но Изидор, несмотря ни на что, оставался недоволен ее поведением. Стремительная, горячая Стелла была превосходна как скаковая лошадь, однако ее своеволие и непредсказуемость могли оказаться очень опасны в бою.

Как-то раз Изидор заикнулся о том, что неплохо было бы подыскать ей замену. Но Анн так безгранично любил это волшебное животное, сказочный дар волхвов, что нередко даже видел свою Стеллу в чарующих снах. При одном только намеке на разлуку с нею мальчик зарыдал столь безутешно, что Изидор Ланфан предпочел отложить дело на потом.

В фехтовании Анн тоже встретил неожиданные трудности. Его товарищами по тренировкам были молодые крестьянские пареньки. Изидор набрал их в деревне Вивре, чтобы потом сделать из них стражников замка. Они обучались своему ремеслу вместе с Анном. Дети фехтовали деревянными мечами тех же размеров, что и настоящие.

Однако, к великому огорчению Изидора и самого Франсуа, часто присутствовавшего при схватках, Анн никак не мог достичь требуемого совершенства. Он, конечно, был неплох, считался даже одним из лучших, но отнюдь не самым лучшим.

А потом вдруг произошло чудо!.. Как-то раз Анн бился с одним из крестьянских мальчишек, и именно с самым одаренным, который регулярно одерживал над ним верх. Анн сделал мощный выпад, но его юный противник ловко увернулся, и Анн, увлекаемый вперед собственным порывом, наткнулся на стену. Он больно ушиб себе руку и выронил меч. Победитель не спеша приблизился, чтобы нанести мальчику решающий удар. Анн, взбешенный, задетый за живое, подобрал меч левой рукой и, не желая проигрывать еще раз, продолжил бой.

Все изменилось в мгновение ока. Несколько точных и быстрых ударов – и Анн одержал победу. Случай открыл ему, что он хоть и не совсем левша, поскольку для письма пользовался все-таки правой рукой, но с оружием лучше управляется левой.

Тогда у Изидора Ланфана родилась гениальная мысль, превратившая это преимущество в решительное превосходство. Как бы там ни обстояли дела с левой рукой мальчика, правой Анн владел тоже очень неплохо, поэтому Изидор начал приучать своего воспитанника сражаться двумя мечами сразу. И результат оказался просто ошеломительным. Анн научился фехтовать так, что это напоминало ловкий трюк, виртуозность ярмарочных фокусников: противники неизменно получали удар, даже не заметив, откуда он был нанесен.

Несомненно, Анн был одарен не меньше, чем сам Франсуа, а ведь старик некогда слыл исключительным бойцом…

Однако у Анна оказалась одна скрытая слабость. Изидор Ланфан обнаружил ее, когда заставил его взбираться по высокой лестнице, приставленной к донжону. Анн поднялся на несколько ступенек, а потом, впервые в жизни, задрожал от испуга. И, несмотря на все свои усилия, не смог больше сделать ни шагу наверх: мальчик обливался потом и чувствовал себя полностью парализованным.

Напрасно Изидор понукал его и бушевал – мальчик не сдвинулся с места. Он страдал от страха высоты, сопряженного с сильнейшим головокружением.

Впоследствии оруженосец пытался как-то излечить молодого сеньора от этого недостатка, но ничто не помогало. Тогда Франсуа отговорил Изидора от бесплодных попыток: у него самого тоже случались приступы головокружения от высоты. Никто ничего не мог тут поделать; Франсуа и по сию пору от них не избавился…

После военных упражнений Анну нередко разрешали вволю поскакать на Стелле. Излюбленной целью этих верховых прогулок был Мон-Сен-Мишель. Мальчик узнал, что аббатство, хоть и совсем близкое, располагается уже на территории Нормандии, в то время полностью захваченной англичанами. Однако Мон-Сен-Мишель оставался единственным местом в провинции, которое еще принадлежало французам.

После чудесной скачки по пляжу во время отлива Анн неизменно отправлялся приветствовать храбрых защитников крепости. Мальчик знал, что, кроме самой богатой в краю библиотеки, монастырь славен и своими ученейшими мужами. На самом деле Мон-Сен-Мишель как раз потому так и завораживал Анна, что был одновременно и грозной военной твердыней, и обителью знаний. Юный Вивре и сам отличался тем, что был на равной ноге и с оружием, и с книгами…

За книги Анн брался после полудня. Уроки происходили в зале чтения и музыки, на четвертом этаже донжона. С первого же дня ребенок проникся симпатией к брату Тифанию. Все его прежние учителя были клирики Орлеанского дома, люди просвещенные, но слишком уж серьезные, озабоченные проблемами двора, взвалившего на себя ответственность за королевство. Новый наставник Анна был молод и не имел подобных забот. Брат Тифаний был человек жизнерадостный, не дурак выпить и поесть – это Анн заметил еще во время рождественского пира.

Во время первого занятия молодой монах обратился к своему ученику вполне дружески:

– По каким книгам вас учили латыни?

– По Ветхому и Новому Завету и по житиям святых.

– Стало быть, священных текстов с нас довольно. Перейдем к мирским авторам. Вы знакомы с римской историей?

– Нет, святой отец.

Брат Тифаний раскрыл толстый том, который принес с собой.

– Мы найдем ее у Тита Ливия. Начнем, пожалуй, с основания города. Читайте, пожалуйста. Думаю, это вам понравится…

***

Брат Тифаний отвечал за образование Анна; сам Франсуа взял на себя заботу просветить мальчика насчет деяний его предков; ввести же молодого сира де Вивре в курс политических событий было поручено Изидору Ланфану. И эти уроки вовсе не считались второстепенными, поскольку именно они придавали определенный смысл всей жизни будущего рыцаря.

Как сказал на пиру Франсуа, Франция находилась в состоянии войны с Англией уже восемьдесят пять лет. Эта распря обернулась для их родины бесконечной чередой невзгод и несчастий, но еще никогда, пожалуй, ситуация не была такой драматичной, как сейчас.

Восемь лет назад, в 1415 году, Генрих V Английский высадился во Франции. Страну, возглавляемую Карлом VI, безумным королем, раздирала свирепая гражданская война. Приверженцы герцогов Орлеанского и Бургундского, называвшиеся «арманьяками» и «бургундцами», безжалостно истребляли друг друга. В таких условиях англичане без особого труда одержали ошеломляющую победу при Азенкуре.

Заключив союз с бургундцами, они захватили весь север Франции, в том числе Нормандию и Париж. В прошлом, 1422 году, Карл VI умер. Перед этим англо-бургундцы вынудили безумного монарха лишить наследства собственного сына и объявить своим преемником короля Англии.

Так обстояли сейчас дела. Во Франции имелось два короля, каждый из которых был признан одним из двух враждующих лагерей: Генрих VI Английский, малый ребенок, за которого правил его дядя, герцог Бедфорд, и Карл VII, сын Карла VI. Поскольку этот последний не мог быть коронован, ибо Реймс находился в той части страны, что принадлежала англичанам, то его называли пока не королем, а «дофином».

За дофином оставались все земли к югу от Луары и несколько изолированных очагов на севере, среди которых были Мон-Сен-Мишель в Нормандии и Вокулер в Лотарингии. На протяжении многих месяцев он тщетно пытался отвоевать свое королевство. Несколько сражений с неопределенным исходом ни к чему не привели и лишь еще больше обескровили страну.

Нищета во Франции царила ужасающая: деревни в руинах, сожженные поля, вырубленные деревья да рыскающие повсюду стаи мародеров и волков.

С начала года напор англичан на Луарские земли стал сильнее. Они хотели захватить Орлеан, этот заслон на пути к югу страны и город-эмблему защитников Франции. Обстановка складывалась чрезвычайно тревожная. Английских солдат хорошо снаряжали, им регулярно платили, тогда как войска дофина представляли собой плохо организованные и оголодавшие толпы.

Несчастный дофин Карл! Про него говорили, будто он настолько беден, что не может даже купить себе башмаки, а кормится тем, что удается раздобыть его поварам! Пока воодушевление и героизм нескольких его сторонников еще позволяли ему сопротивляться, но долго ли он продержится?

Анн слушал эти речи, не задавая вопросов. Зачем о чем-то спрашивать? Его судьба – война, это он и так прекрасно понял. Сейчас в Бретани мир, но это ничего не меняет. Война уже здесь; ее легко разглядеть в ясную погоду и довольно лишь пришпорить Стеллу, чтобы оказаться с нею рядом. Она воплощена в доблестном Мон-Сен-Мишеле, оставшемся верным дофину, несмотря ни на что. Родись Анн в другое время или в другой стране, он мог бы мечтать о рыцарских турнирах и битвах ради славы – в крестовом походе, например. Но присутствие англичан на родной земле не оставляло ему выбора…

***

Месяц проходил за месяцем, Анн продолжал делать успехи во всех областях. Фехтование двумя мечами давно превратило его в непобедимого противника для всех одногодков, так что Изидор начал выставлять его против стражников замка, что не помешало мальчику и взрослых соперников побивать с той же регулярностью…

В латыни теперь для него больше не оставалось тайн, и он усвоил привычку беседовать со своим наставником исключительно на этом языке. Анн изъяснялся на латыни с такой легкостью, что уже брату Тифанию приходилось делать усилия, чтобы поспевать за юным учеником.

В начале сентября 1424 года по Франции прокатился ужасный слух, достигший и Вивре: дофин проиграл решительную битву и скоро будет побежден окончательно! Анн, наведавшись к Мон-Сен-Мишелю, заметил там признаки самого крайнего уныния.

Вскоре он узнал о произошедшем из уст Изидора Ланфана. Дофин действительно претерпел страшный разгром при Вернее, в Нормандии. Англичане почти истребили французскую армию, и немало ее военачальников погибло, в том числе – коннетабль д'Омаль и комендант Мон-Сен-Мишеля Луи д'Эстувиль. Англичане и их союзники бургундцы уже считали себя победителями. Скоро Генрих VI будет безраздельно владеть всей страной. Это конец Франции, ни больше, ни меньше!

Отныне в Вивре установилась напряженная атмосфера. В душе Франсуа клокотала ярость, которую он с трудом сдерживал. Ведь Анну еще нет и тринадцати лет, он вступит в борьбу слишком поздно; все решится без него.

Изидор Ланфан стал более суровым, более требовательным к своему ученику. Упражнения, к которым оруженосец принуждал юного Анна, делались все сложнее и тяжелее для его возраста. Однако сам мальчик безропотно выполнял все, и так шли дела вплоть до рокового Михайлова дня 1424 года…

Изидор был по-прежнему недоволен Стеллой. Она капризничала и не слишком-то слушалась всадника, в частности нередко отказывалась брать препятствия. Однако поскольку Анн ни за что не желал расставаться со своей лошадью, требовалось непременно улучшить ее поведение. Вот почему Изидор решил всерьез заняться ее выездкой и особенно – прыжками через барьеры.

То был дождливый сентябрьский день… Изидор с Анном отправились на равнину в сопровождении нескольких конных стражников. После недолгой стремительной скачки Изидор Ланфан указал на изгородь какого-то поля. Сначала он сам перемахнул через нее на собственном коне, вслед за ним – и стражники. Наконец, настал черед Анна, замыкавшего цепочку.

Стелла легко пошла галопом, но в последний момент уперлась всеми четырьмя копытами – и сделала это так резко, что всадник чуть не вылетел из седла головой вперед. Анн как можно мягче постарался успокоить кобылу. Он ласково уговаривал ее, гладил по шее, потом развернулся, отошел назад для разбега и снова погнал Стеллу к препятствию.

Лошадь никак не могла выбрать между послушанием и отказом, и эта нерешительность послужила причиной трагедии. Стелла помчалась во весь опор и вдруг снова в последний миг остановилась. Но сделала это слишком поздно. Поскользнувшись на раскисшей от дождя земле, она проехалась вперед и рухнула в глубокую канаву, выкопанную вдоль ограды.

Анн не смог удержаться в седле. Больно ударившись при падении, он с трудом встал, весь перепачканный грязью… И тотчас же закричал от ужаса. Стелла барахталась на земле, не в силах подняться. Она сломала себе ногу. К несчастью, надежды не было никакой. Сломанная кость торчала наружу, и животное ржало от боли…

Изидор подошел к своему юному господину.

– Мужайтесь, монсеньор…

И пока Анн стоял, застыв от горя, вынул из-за пояса кинжал, подошел к животному и метко всадил клинок в шею, перерезав яремную вену. Кровь хлынула потоком. Стелла дернулась пару раз и замерла.

Анн содрогнулся всем своим существом. Испустив ужасный вопль, в котором слышалось рыдание, он вскочил на лошадь одного из стражников и бешено помчался в сторону Вивре…

Мальчик заливался горючими слезами. Стелла, волшебная кобылица, Стелла, дар волхвов, валялась в грязи и крови! Стелла, которой он поверял все свои мечты и надежды! Бессловесная тварь, она, тем не менее, стала его единственным другом, его наперсницей, сестрой, которой у него никогда не было. И вот злая судьба в один миг уничтожила все!

Анн скакал к замку сломя голову. В те мгновения в его груди горело только одно желание: поделиться невыносимым горем с прадедом.

Он нашел Франсуа в большом зале греющимся у камина и бросился к нему.

– Монсеньор! Моя лошадь, ваша лошадь…

Захлебываясь от рыданий, Анн рассказал все. Когда он умолк, заговорил прадед. Тон его был сочувствующим, но в нем звучала твердость.

– Я понимаю твою боль, Анн, но в некотором смысле даже лучше, что это произошло сейчас. Стелла была капризна, вот что ее сгубило. Случись такое в бою, ты бы тоже погиб.

У Анна перехватило дух. Холодность прадеда лишила его дара речи. Неужели Франсуа ничего не понял? А тот продолжал с пугающим, как казалось мальчику, спокойствием:

– Веди себя как мужчина. Утри слезы. Я подарю тебе другую лошадь, такую же красивую, но более послушную.

Анн не захотел ничего слушать. Забыв даже поклониться, он выбежал вон…

***

Франсуа разослал по всей Бретани верных людей, поручив им доставить лучшего коня, какого сыщут, и уже спустя несколько дней смог сделать Анну подарок. Это был жеребец, тоже белый, но крупнее и сильнее Стеллы. Он выглядел куда более спокойным – стоял неподвижно, дожидаясь своего нового хозяина.

Франсуа сказал Анну те же слова, что и в тот раз, когда дарил Стеллу:

– Возьми его. Он понесет тебя в битву на врага.

Но Анн больше не был тем восхищенным ребенком, как на то Богоявление, в день своего одиннадцатилетия. Его лицо приняло замкнутое, даже враждебное выражение. Долго в молчании он рассматривал нового коня и, наконец, объявил:

– Стелла была белоснежной, а он – нет. У него там пятно.

Действительно, у животного на лбу имелось вытянутое рыжеватое пятнышко, словно язычок пламени.

– Он таков, каким его создал Творец. А теперь дай ему имя.

Анн воспротивился этому приказанию всем своим существом.

– Не могу, монсеньор. Я любил Стеллу. А его не люблю.

Впервые Франсуа де Вивре повысил голос на своего правнука.

– От тебя требуют не любить его, а назвать. Повинуйся!

Анн вздохнул.

– Я повинуюсь вам, монсеньор. Но только нет мне в нем никакой отрады. Так я его и назову: Безотрадный.

Франсуа пропустил мальчишечью дерзость мимо ушей. Анн одним махом вскочил в седло, дал шпоры своему Безотрадному, и тот пустился в галоп…

Франсуа де Вивре рассудил, что, когда горе пройдет, Анн снова станет таким же, как прежде. Но старый сеньор ошибся. Смерть Стеллы оставила в душе мальчика глубокий надлом.

Анн стал замкнутым, скрытным. Безрассудно и несправедливо злился на весь белый свет. На Изидора – в первую очередь. Упрекнуть оруженосца за то, что он прекратил страдания Стеллы, Анн не мог, но и с собой ему не удавалось сладить: снова и снова он видел перед собой, как Изидор вонзает кинжал в шею волшебной, белоснежной лошади, и та истекает кровью. Отныне и, быть может, навсегда Изидор Ланфан стал неотделим от этого образа.

Злился мальчик и на Франсуа. Забывая о том, что тот говорил по поводу опасности, которую представляла бы строптивая Стелла в бою, Анн считал прадеда человеком циничным и бессердечным.

Примерно в то же время он попросил брата Тифания обучить его греческому. Однако молодой монах, немного смутившись, признался, что не знает этого языка. И с тех пор Анну, полагавшему – может, и справедливо, – что он владеет латынью уже лучше, нежели его учитель, стало казаться, будто он только теряет время с подобным наставником.

Однако несправедливее и суровее всего он обходился с Безотрадным. Когда Анну разрешали вволю поездить верхом, он чаще всего отправлялся к Мон-Сен-Мишелю. И по пути нарочно искал препятствия – изгороди, пни, поваленные деревья, скалы, – принуждая своего коня к упражнению, оказавшемуся роковым для Стеллы. Эти злые выходки, по счастью, не только не угробили жеребца, но даже привели к счастливому открытию. Анн вдруг обнаружил, что Безотрадный просто обожает прыгать. И вкладывает в свои прыжки столько же мощи, сколько и легкости.

Шло время… Анну исполнилось тринадцать, и он подрос еще больше. Поражение при Вернее отнюдь не обернулось для страны катастрофой, как того опасались. Франция не пала; соотношение сил между войсками англичан и дофина опять выровнялось, и война все тянулась, превратившись в своего рода рутину. Наступил Троицын день 1425 года, который потряс Анна не меньше, чем памятное Богоявление.

Во время службы в часовне Анн горячо молился. Троицын день, праздник Святого Духа, был для него, быть может, самым важным из всех, поскольку именно Духу Святому он отдавал предпочтение, ставя эту ипостась Троицы даже выше Бога-Отца или Иисуса. Он закрыл глаза и произнес вполголоса, со всем пылом души:

– Дух Святой, просвети меня!

Когда он снова взглянул на алтарь, увиденное вдруг поразило его. Черная ряса брата Тифания составляла удивительный контраст с кровавыми тонами витража, видневшегося позади… Красное и черное, священник и воин! Внезапно Анну показалось, что у герба его рода совсем другое значение, нежели то, о котором поведал ему прадед. Надо непременно поговорить с ним, даже если Анн рискует показаться самонадеянным! После богослужения он наберется мужества и сделает это…

Как и на всякий большой праздник, в парадном зале замка Вивре был устроен пир. Анн, конечно, сидел рядом с Франсуа. Он решительно повернулся к нему.

– Монсеньор, простите мою дерзость, но я думаю, что сам Дух Святой внушил мне эту мысль. Герб нашего рода не может быть просто игрой слов.

– Что ты хочешь этим сказать?

– То обстоятельство, что в нем соединено красное и черное, мне представляется гораздо более глубоким…

Франсуа остолбенел. Сам-то он никогда не ставил под сомнение историю про пасти и песок в пустыне. И только его брат Жан, богослов, великий ум, много лет спустя открыл ему, что существует и другое истолкование, до которого он додумался… Решительно, Анн – существо незаурядное! Однако отзывы Изидора о своем воспитаннике уже давно вызывали у Франсуа серьезное беспокойство. Если он хочет образумить мальчишку, то сейчас – самое время.

– Верно. Согласно другой традиции, история с охотой на львов – выдумка, и только те, кто ставит под сомнение первую версию, имеют право услышать вторую…

Глаза подростка сверкнули гордостью. Он впился взглядом в лицо прадеда, чтобы не упустить ни слова. А тот обронил, не повышая голоса:

– Кроме глупцов…

– Глупцов?

Это было так неожиданно, что Анн застыл с раскрытым ртом. Прадед продолжил, чуть громче:

– Можно быть одновременно и умным, и глупым: ты этому живой пример! Жаль только, что Святой Дух не до конца просветил тебя. Стоило бы открыть тебе всю нелепость твоего поведения!

Анн де Вивре был сражен и тем больше уязвлен, что разговоры за столом внезапно смолкли.

– Монсеньор…

– Что ты ставишь в вину Изидору? Желая вышколить Стеллу, он думал только о твоей жизни. С такой лошадью ты бы погиб в первом же бою! Что ты ставишь в вину брату Тифанию? Что он не знает греческого? Для тебя, выходит, все, кто не знает греческого, достойны презрения?.. Взгляни-ка на меня, Анн: я тоже не знаю греческого. Ты и меня презираешь?

– Монсеньор!

– Что ты ставишь в вину Безотрадному? Как ты его обозвал? Разве он повинен в смерти твоей кобылы? Это прекрасное животное, сильное и послушное. А ты хочешь угробить его, бросая на скалы!

Анн заплакал.

– Я прошу у вас прощения.

– Не у меня надо просить прощения, а у тех, кого ты обидел.

Потрясенный, Анн бросился в ноги брату Тифанию и Изидору Ланфану и на глазах у гостей, со слезами, умолял их простить его. Но Франсуа де Вивре решил быть суровым до конца.

– Ты забыл коня. Иди каяться к нему в конюшню, на коленях, в соломе, и до ночи не возвращайся!

Когда стемнело, Анн вернулся в большой зал. Он был весь перепачкан и взъерошен, глаза его покраснели от слез. Мальчик стоял, трепеща, перед прадедом, не зная, что говорить, что делать.

– Ты достаточно поразмыслил, Анн?

– Я понял все свои ошибки, монсеньор. Отныне я никогда не повторю их. И больше не буду звать своего коня Безотрадным, я назову его…

– Будешь и дальше звать его Безотрадным, чтобы, покуда он жив, это напоминало тебе о твоем тщеславии и глупости… А теперь подойди. Я расскажу тебе о втором истолковании нашего герба.

– Монсеньор, я недостоин!

– Это мне решать, достоин ты или нет. Молчи и слушай… Некоторые полагают, что Эд де Вивре был вовсе не мясником, а философом. Красное и черное действительно не имеют никакого отношения к львиным головам в пустыне. Они олицетворяют собой мужество тела, и мужество мысли, жизнь рыцаря и жизнь отшельника, действие и размышление, свет и тень. Поместив оба эти цвета на свой щит, Эд де Вивре тем самым повелел одному из своих потомков объединить в себе обе половины герба, примирить непримиримое.

Анн забыл о волнениях дня и был весь во власти откровения, которое обрушил на него прадед.

– Анн, цвета Вивре – не пасти и песок, но кровь и чернила! Цель каждого из Вивре состоит в том, чтобы стать рыцарем, ищущим знаний, или книгочеем-воителем. Сам я осознал это лишь на склоне лет, слишком поздно, чтобы осуществить на деле. Но ты-то узнал это в юном возрасте. У тебя вся жизнь впереди. Я не спрашиваю, понял ли ты, потому что уверен: для тебя все очевидно. А теперь ступай и заслужи доверие, которое я оказал тебе, открыв тайну…

***

Как и после поражения при Вернее, политическая ситуация во Франции еще раз непосредственно повлияла на жизнь обоих Вивре.

Новым коннетаблем, которого назначил дофин вместо убитого в сражении герцога д'Омаля, стал Артур де Ришмон, младший брат герцога Бретонского. Последствием такого назначения явилось то, что провинция, прежде нейтральная, оказалась втянутой в войну. Англичане вознамерились вторгнуться в Бретань.

Новость стала известна осенью 1425 года. Франсуа не хотел подвергать Анна риску. Он решил покинуть Вивре и перебраться в Куссон, свой второй замок. Там они будут в безопасности: если Вивре мощно укреплен, то Куссон попросту неприступен.

Он объявил это своему правнуку в один из октябрьских дней.

– Анн, наши враги приближаются. Мы отправляемся в Куссон.

Анн молча кивнул. После Троицына дня страх охватывал его всякий раз, как он представал перед прадедом. Но тот, казалось, уже позабыл обо всем и благосклонно продолжил:

– Тебе там понравится. В Куссоне библиотека гораздо богаче, чем в Вивре. Раз уж ты так любишь учиться, сможешь читать вволю. Анн…

– Да, монсеньор?

– Помнишь, на Богоявление я говорил тебе о противнике, который поклялся погубить меня и мой род? Поскольку наши враги уже близко, думаю, настала пора назвать тебе его имя. Если, конечно, ты достаточно окреп духом.

– Полагаю, окреп, монсеньор.

– Знай же, что этот враг – мой сын.

– Ваш сын!

– Он не законный мой сын, а бастард, которого я прижил довольно поздно. Теперь он в расцвете лет. Хотя вас разделяют два поколения, он всего лишь на пятнадцать лет старше тебя… Его имя – Адам, он владеет замком Сомбреном в Бургундии. Это он обрек на смерть твоего деда Луи, а твоего отца убил собственными руками.

Анн стиснул кулаки.

– Как мне узнать его?

– По гербу. Он нарочно, ради вызова, взял себе герб обратный моему: раскроенный на песок и пасти, черное над красным.

– Вы сталкивались с ним?

– Он приходил сюда осаждать мой замок. Я сумел отбиться. Он был тяжело ранен и бежал… Но это еще не все. Ты должен знать также про его жену. Ее зовут Лилит.

Франсуа де Вивре подошел к сундуку, открыл его и достал оттуда листки, исписанные его собственной рукой.

– Согласно Писанию Лилит – проклятая супруга Адама. Исайя называет ее «духом ночи и воздуха, демоницей обольстительной и ненасытной».

Франсуа перевернул страницы.

– А вот что сказано про нее в «Алфавите» Бен Сиры: «Первым мужчиной и первой женщиной были Адам и Лилит. Поскольку они были сотворены одновременно и были равны, то стали спорить, кто будет сверху. В гневе своем Лилит произнесла имя Божье. Она обрела крылья и была изгнана из рая. Адам же в отчаянии молил Всемогущего вернуть ее. Всемогущий отправил к Лилит трех ангелов: Сеноя, Сансеноя и Семангелофа, чтобы убедить ее покориться. Она отказалась. Тогда Бог в наказание обрек ее порождать одних только демонов, а для Адама, оставшегося в одиночестве, сотворил вторую жену, Еву… Лилит долго искала себе спутника. Наконец, встретила Самаэля, падшего ангела, который признал за ней право быть сверху. Они поселились в долине Гееннской и наплодили тысячи демонов».

Франсуа умолк. Поскольку Анн тоже молчал, прадед, немного удивленный, заговорил снова:

– Ты не спрашиваешь, зачем я тебе столько рассказываю о Лилит?

– Нет, монсеньор. Думаю, что понял: не только вражеских солдат надо опасаться.

Франсуа кивнул.

– Как и с Адамом, я уже встречался с Лилит. И победил ее. Быть может, ты тоже встретишь ее на своем пути.

– По вашему описанию я сумею узнать ее, монсеньор. Не сомневайтесь…

***

Франсуа покинул Вивре 1 ноября 1425 года, в день своего восьмидесятивосьмилетия, когда англичане уже двинулись к Бретани. Анн и Изидор Ланфан поехали вместе с ним, но брат Тифаний остался в замке. Он сказал Франсуа, что ничему больше не может научить своего ученика и предпочел бы, ради его же блага, отказаться от своей должности. Кто-нибудь более ученый пусть станет его преемником…

Пускаясь в дорогу, Анн испытывал глубокое радостное чувство. Он ехал шагом на Безотрадном, рядом с прадедом, который, несмотря на преклонный возраст, непринужденно держался в седле. Все влекло юношу в Куссон – новизна, неизвестность, и он без всякого сожаления оставлял свои тягостные воспоминания в Вивре.

Нет, теперь он хочет думать только о Куссоне! И в первую очередь – о волках, ибо Куссон, прежде всего, – их вотчина… Но, собственно, кто же они такие, эти волки? Анн долго ломал над этим голову, но чем дальше углублялся в размышления, тем больше встречал вопросов. Решительно, эти дикие, нелюдимые звери, обитатели сумрака, содержат в себе какую-то завораживающую тайну. Насколько же они превосходят львов, зверей света, разочаровывающих своей прозрачностью!

Анн ехал слева от прадеда, и его взгляд случайно упал на серебряный перстень с волчьей головой. Блеснули гагатовые глаза. Юноше вдруг захотелось сказать, что уж теперь-то он отдает предпочтение волкам перед львами, но, разумеется, он не осмелился заговорить об этом.

 

Глава 2

ДВА ЧУДОВИЩА

Утром Дня всех святых 1425 года в один из домов деревни Сомбреном, что в Бургундии, ввалились вооруженные люди.

Возглавлявший их человек был не из тех, что остаются незамеченными: настоящий великан с окладистой черной бородой, подстриженной квадратом. Борода была так черна, что отливала синевой. Все в его облике внушало страх, если не ужас: жесткий взгляд, огромные волосатые ручищи, странный панцирь из грубо подогнанных друг к другу железных пластин и кусков сыромятной кожи, который придавал колоссу вид варварского воина, огромная секира, подвешенная к поясу за кольцо и при ходьбе бившая его по правой ноге. За ним шагали четыре вооруженных латника в черно-красных плащах.

Великан оглядел дом. Слово «лачуга» подошло бы здесь лучше, настолько отталкивающей выглядела царившая в нем нищета: земляной пол кишел насекомыми, никакой мебели, кроме циновки, постеленной прямо на землю, да нескольких досок, кое-как скрепленных между собой наподобие ящика. Было темно, и от невыносимого зловония перехватывало дух.

– Сир де Сомбреном ищет хорошо сложенного мальчишку, чтобы сделать его пажом в своем английском поместье. Но, похоже, здесь я такого не найду… Эй, ты, ну-ка поди сюда!

Свет проникал в лачугу только через дыру над очагом, но великан успел приметить подростка среди крестьян, жавшихся друг к другу в испуге.

Тот выступил вперед. Паренек был грязен и оборван, но природа явно оказалась к нему благосклонна. На вид он был лет шестнадцати, очень смуглый, кудрявый, почти курчавый, с полными губами, белозубый. Темные глаза лучились простодушием. Телом он был хлипковат – наверняка потому, что никогда не ел досыта, но зато на диво соразмерен.

– Как тебя звать, милок?

– Колине, сир Полыхай.

Полыхай, начальник стражи замка Сомбреном, довольно ухмыльнулся. Ему льстило, что даже последний из местных крестьян знает его прозвище. Это показывало, до какой степени его тут все боятся…

Он запанибратски положил свою ручищу на плечо подростка.

– Ну, Колине, как ты насчет того, чтобы хорошенько набить брюхо? А потом надеть красивую ливрею да прокатиться в Англию?

Глаза подростка заблестели в предвкушении. Но тут от кучки крестьян отделилась какая-то женщина. Еще не старая, она была уже вся сморщенная и почти совершенно седая, прямые волосы висели словно клочья пакли. Она заговорила с видимой натугой, стараясь побороть страх.

– Это мой старшенький, сир Полыхай. После того как муж в прошлом году помер, он – наш единственный кормилец. Для меня он дороже, чем все ваше золото.

Начальник стражи расхохотался. Его люди подхватили этот грубый смех.

– Ас чего ты взяла, что тебе дадут золота? Ни гроша не получишь! Сир де Сомбреном и так оказывает великую честь твоему отродью. Радуйся еще, что мы у тебя ничего не требуем взамен!.. Ну-ка, ты, пошли!

Женщина схватила сына за руку.

– Вообще-то… про Сомбреном всякое болтают в деревне… Слухи ходят…

Полыхай взялся за рукоять секиры.

– Какие слухи? Что болтают? Говори!

Колине в первый раз проявил себя, встав между матерью и начальником стражи.

– Пожалуйста, не делайте ей худого! Я сам хочу с вами поехать, чтобы стать пажом.

Полыхай, казалось, поколебался мгновение, потом что-то прорычал и увел подростка, не сказав больше его матери ни слова…

Вскоре они поскакали куда-то бодрым аллюром. Хоть деревенский подросток никогда прежде и не сидел в седле, ему все же удавалось не отставать. Они были уже далеко и деревня давно скрылась из виду, когда Полыхай подъехал к нему и спросил совсем не злобно:

– Ну что, Колине, доволен?

– Да, сир Полыхай.

Подросток не лгал. У него было впечатление, что все это ему снится. Вдруг кончилось разом его ужасное прозябание в нищете, грязи и тесноте… Конечно, слухи, о которых упоминала его мать, и впрямь ходили. Но мальчик не верил. Все это враки, выдуманные завистниками.

Он осмелился спросить начальника стражи:

– Мы в Англию едем?

– Да. И надо поторапливаться: путь не близок.

– А сир де Сомбреном с нами поедет?

– Мы его встретим по дороге.

Колине блеснул белозубой улыбкой.

– А как называется английское имение нашего хозяина?

– Дембридж. Сам-то я там ни разу не бывал, но, говорят, оно великолепно, гораздо лучше здешнего.

– И я там увижу вельмож, знатных дам?

– Еще бы! Будешь даже самому королю английскому прислуживать. Он туда часто наведывается…

Полыхай нагнал передовых отряда. Стараясь не отстать от остальных, Колине восхищенно повторил про себя:

– Королю английскому!

Вскоре они углубились в густой лес и довольно долго ехали меж деревьев. Уже почти стемнело, когда впереди сквозь листву мелькнул огонек. Они направились на свет и вскоре выехали на широкую поляну. Колине тихонько вскрикнул от удивления.

В самом ее центре несколько солдат жгли большой костер. Пламя ярко освещало странную картину: по всей окружности поляны из земли торчало десятка два кольев. Они были высотой в человеческий рост, и каждый венчала надетая сверху солдатская каска.

Возле костра возвышался неподвижный всадник. Трудно было даже вообразить себе что-то более впечатляющее. Всадник этот восседал на вороном коне – очень крупном, рослом жеребце. Доспехи незнакомца тоже были совершенно черными. На груде висел щит с гербом, черно-красным, разделенным по диагонали, черное над красным. Шлем был необычной формы: широкий и круглый, увенчанный двумя загнутыми рогами; опущенное забрало – решетчатое, из вертикальных прутьев – было позолочено. Рыцарь держал в руке огромную булаву; ее длинная и толстая деревянная рукоять оканчивалась ужасающих размеров стальным цилиндром с острыми шипами.

Полыхай и его люди остановились на краю поляны. Рыцарь хрипло прогремел из-под забрала:

– Р-р-аа, Самаэль!

Могучий черный жеребец немедленно пустился в галоп. Всадник обскакал поляну по кругу, чтобы взять разбег. Затем на бешеной скорости пошел на второй круг, и тут началось что-то невообразимое.

Взметнув булаву, он на всем скаку принялся обрушивать ее на колья с касками, не целясь и не замедляя бег коня. Он взмахивал оружием с невероятной быстротой, мощью и точностью. Так всадник сокрушил все двадцать кольев… и всего за каких-нибудь несколько мгновений. Затем перевел коня на шаг и стал проверять результаты. Он не промахнулся ни разу, поразив каждую цель с неслыханной силой. Те колья, что были вбиты неглубоко, оказались начисто снесены, остальные лишились верхушки.

Полыхай почтительно приблизился к нему.

– Мои поздравления, монсеньор!

Не ответив, рыцарь спешился и снял шлем. Стоявшие вокруг костра солдаты подскочили и принялись хлопотать, освобождая своего господина от доспехов.

У Колине перехватило дыхание. Он еще никогда не видел так близко сира де Сомбренома.

А тот воистину обладал весьма незаурядной внешностью. Лет ему было около тридцати, черты лица – правильные и красивые; белокурые, кудрявые волосы, голубые глаза. Но это приятное, даже миловидное лицо венчало собою тело борца: мощная шея, могучий торс, руки и ноги с выпуклой мускулатурой. Сир де Сомбреном был настоящим геркулесом!

Начальник гарнизона спешился и сделал знак Колине следовать за ним.

– Вот этот юнец, монсеньор. Надеюсь, он вам подойдет.

Адам, сир де Сомбреном, подошел поближе и при свете костра начал рассматривать парнишку. Тому невольно сделалось не по себе. Пристальный взор, изучавший его с головы до ног, был ужасен. В конце концов, сир де Сомбреном кивнул с довольной ухмылкой.

– Хорошо. Очень хорошо! Теперь не будем терять времени. Завтра трудный день…

Вокруг костра стали разбивать лагерь. Одни солдаты жарили мясо, другие принесли местное вино, остальные на скорую руку готовили ночлег…

За ужином Колине пытался оправиться от пережитого волнения. Что скрывать – сир де Сомбреном внушал ему страх. Причем пугали мальчугана даже не столько его облик или сила, с которой тот орудовал своей булавой; ему никак не удавалось забыть пронзительный взгляд сеньора.

Время от времени мальчик исподтишка наблюдал за ним. Поведение господина удивляло Колине не меньше, чем его внешность: он один из присутствующих ничего не ел, лишь выпил немного воды. Как это возможно после таких упражнений? И к тому же в такой день, как сегодня, в праздник Всех святых! Все происходящее с самого начала было чрезвычайно странным. Где они находятся? Что это за лес? Что произойдет завтра и потом? На душе у Колине было неспокойно…

Но страхи оказались слабее голода. Тут подавали мясо, которым Колине мог наесться вволю. Он не ел мяса уже не одну неделю и никогда за всю свою жизнь даже не видел столько снеди! Да еще вино, сомбреномское вино, знаменитое во всей Бургундии, которое производили крестьяне его деревни, не имеющие права выпить хоть каплю собственной продукции! Колине пил с наслаждением, наливая снова и снова. Когда ужин закончился, ему дали одеяло, в которое он завернулся и сразу же заснул…

Проснулся он перед самым рассветом, точнее, был разбужен. Чей-то голос шептал его имя прямо в ухо. Мальчик приподнялся. Над ним склонился один из стражников, совсем юный, едва ли старше, чем он сам.

– Тебе надо бежать, Колине, иначе тебя отвезут в замок и убьют!

Подросток вытаращил черные глаза.

– Так эти слухи… правда?

– Да.

– Но почему?

– Это все сеньор… Он… в общем, ему нравятся мальчишки нашего возраста, а потом он их убивает. На, возьми и беги скорее!..

Молодой стражник протянул ему кинжал. Колине ошеломленно уставился на него.

– Ты что, не веришь?

Не отвечая, Колине стал озираться. Костер еще не совсем погас. В слабом свете тлеющих углей мальчик отчетливо видел, что вокруг них никого нет. Куда все подевались? Что это значит? Наверняка это сон. Нет другого объяснения. Он проснется в своей лачуге, рядом с матерью, братьями и сестрами!

– Верь мне, Колине, иначе ты погиб! Клянусь, я правду говорю!

– Но почему ты хочешь спасти меня?

– Я тоже деревенский, как и ты. Меня насильно сделали стражником. Не хочу больше смотреть, как гибнут мои товарищи. Держи!

Колине внезапно схватил протянутый ему кинжал и отчаянно бросился в лес, как бросаются в воду…

Какое-то время юный стражник оставался один. Затем появился верхом Полыхай со своими людьми и, наконец, сам сир де Сомбреном, снова облаченный в доспехи. Стражник поклонился ему.

– Ваше приказание исполнено, монсеньор.

– Хорошо. Все по местам. Молчать и ждать моего сигнала…

Они исчезли, а Адам, сир де Сомбреном, остался один на поляне, втягивая ноздрями студеный утренний воздух. Он улыбался… Сейчас состоится единственная охота, которая ему по нраву: охота на человека! Это не убийство, а настоящая охота, где у дичи есть шанс уцелеть – ведь ей давали возможность оторваться от преследователей, вручали кинжал… Хотя до сих пор Адам еще ни разу не упускал свою добычу.

Он сошел с коня и снял шлем… Перед охотой ему надо было исполнить кое-какой долг. Занимался День поминовения усопших и, хотя Адам не был ни крещеным, ни даже верующим, для него это тоже был День мертвых. Пришло время сосредоточиться, помянуть своих покойных – свою мать.

Адам опустился на одно колено и закрыл глаза… Он любил ее так, что и высказать нельзя. Маго-Пруссачка, Маго-Язычница, наперсница королевы Изабо Баварской, беззаветно преданная ей Маго, которая из всего французского двора остановила свой выбор на Франсуа де Вивре и родила от него троих детей.

Адам и его сестры росли в нищете, вдали от дворца. Он долго считал, что это отец их бросил, и лишь много лет спустя выяснилось, что все обстояло совсем наоборот. Но даже открывшаяся правда не помешала Адаму ненавидеть отца – так же пламенно, как он обожал мать.

Маго забрала детей, всех троих, и пустилась в бега. Она успела сделать из сына своего преемника и сообщила ему о его предназначении – служить Злу. А после умерла в жутких муках от ужасного «священного огня», заживо сгнив за одну ночь…

Адам отогнал нахлынувшие воспоминания и взглянул на бледнеющее небо.

– Слушай, мать, слушай нашу молитву: «Да извратит солнце свой извечный ход, да последует за осенью лето, а за весной – зима. Да превратятся люди в диких зверей. Да совокупится женщина с женщиной, а мужчина – с мужчиной, старик – с молодой, а юнец – со старухой. Да станут короли шутами, а шуты – королями. Да перевернется мир. Да выйдут из земли мертвецы и сойдут в землю живые!»

Он поднялся, сел на коня и надел свой шлем, открыв золоченое решетчатое забрало.

– Мать, приношу тебе в жертву этого юнца. Приношу его слезы и кровь, которые он прольет сегодня, приношу его отчаяние, которое уже охватило его и прекратится только со смертью. Да возрадуется твое сердце!

Адам схватил рог, притороченный к седлу, и протрубил сигнал. После короткой тишины из лесу со всех сторон отозвались другие рога. Этот зловещий глухой рев леденил кровь. Адам крикнул:

– Пошел, Самаэль!

И черный конь рванулся с места вскачь…

Углубляясь в лес, Адам почувствовал, как его охватывает дикое наслаждение. Он любил охоту на человека, потому что лишь это немного успокаивало его; муки, которым он подвергал свои невинные жертвы, позволяли ему на мгновение забыть собственную боль.

Хотя как забыть такое по-настоящему? Ведь рана по-прежнему оставалась в нем. Хуже того – он сам был этой раной! Со времени осады замка Вивре сир де Сомбреном больше не был мужчиной, сир де Сомбреном стал евнухом!..

Наперекор Лилит он решил расквитаться с отцом в его собственном логове. Наперекор Лилит пошел ночью на приступ. Атаку осажденные отбили, а сам он напоролся на один из шипов лабиринта, и пришлось оскопить его. С тех пор в сердце Адама жила только ненависть. В его жизни оставался лишь один смысл: отомстить этим Вивре, истребить всех потомков Франсуа, а если удастся, то и самого Франсуа.

Кроме Адама о его несчастье знала только Лилит. Судя по его наружности, все полагали, что он – ненасытный самец. А дело обстояло совершенно иначе. Подобное увечье вызвало склонность к полноте, и Адам мог справиться с нею, лишь постоянно тренируя мышцы. Потому-то он, бывший когда-то довольно стройным, и приобрел это грузное тело…

Полыхай и его подручные прекрасно знали свое дело. Со всех четырех концов леса охотничьи рога гудели зловеще и яростно. При этом стражники жутко вопили, улюлюкали и колотили мечами по латам. Адам же безмолвствовал, насторожив зрение и слух. Обычно человеческая дичь, поднятая загонщиками, вскоре сама выбегала на него. Конечно, если бы она проявила хладнокровие и, затаившись, не двигалась с места, это бы наверняка спасло ее. Но пока такого не происходило ни разу. Объятые ужасом крестьянские пареньки начисто лишались здравого смысла, словно какая-нибудь олениха или кролик. Адам поймал себя на том, что зазывает свою добычу вполголоса:

– Иди сюда, мой красавчик. Иди сюда!..

И торжествующе ухмыльнулся. О волке речь, а он навстречу… Хотя какой это волк, скорее уж ягненок… Подросток был здесь, среди деревьев. И даже не думал прятаться. Ждал, парализованный страхом, словно мышь перед змеей.

Адам огладил своего черного коня. Став на сторону сил Зла, он из какого-то кокетства решил завести себе скакуна именно такого цвета. И назвал его Самаэлем, как того падшего ангела, спутника Лилит.

Адам приблизился к Колине спокойно, шагом, и только в этот момент юноша решился бежать. Адам неспешно пустил Самаэля вдогонку. У беглеца не было ни малейшего шанса. Потому-то Адам и выбрал этот лес для охоты: деревья здесь нигде не росли достаточно густо, чтобы стать препятствием для коня.

Однако крестьянский паренек решился на отчаянную уловку. В том месте пролегал довольно широкий и глубокий овраг. Мальчик скатился вниз и стал карабкаться вверх по противоположному склону. Разумеется, сир де Сомбреном в своей тяжелой броне не мог последовать за ним. Выбравшись наверх, Колине увидел, что его преследователь разворачивается, и уже вообразил, будто спасся.

Но Адам вовсе не отказался от погони, совсем наоборот. Он остановился, снова развернул своего коня и выкрикнул:

– Р-р-аа, Самаэль!

Затем погнал его к оврагу во весь опор… Конь не дрогнул. Разогнавшись до предельной скорости, на какую только был способен, он оттолкнулся от самого края обрыва и с невероятной легкостью прыгнул. Какой-то миг чудилось, будто черный конь с черным всадником повисли в воздухе. Потом Самаэль упруго приземлился, перелетев на другую сторону оврага.

– Молодец, Самаэль! Черный мой ангел!..

Адам соскочил на землю. Несчастный Колине, окаменевший перед таким дивом, не мог опомниться от потрясения. Он даже не шевельнулся, когда ужасный рыцарь в рогатом шлеме с золотой решеткой на лице приблизился к нему. Адам никогда не пользовался оружием на своей охоте. Зачем? Что такое жалкий кинжал против его доспехов? Железная перчатка сдавила руку Колине. Мальчик упал на колени.

– Пощадите, монсеньор!

– Какой пощады заслуживаешь ты после того, что сделал?

– Но я ничего не сделал!

– Ты отказался стать моим пажом. Сбежал с кинжалом одного из моих стражников. И ты называешь это – «ничего»? Будешь доставлен в Сомбреном и наказан по заслугам.

Колине заплакал. Сир де Сомбреном поднял железный кулак и обрушил на затылок подростка. Затем снял притороченный к седлу Самаэля рог и протрубил несколько раз…

Вскоре все стражники были в сборе. Один из них, достав оленью шкуру с головой и рогами, засунул туда юношу и стал зашивать. Уловка была необходимой. Когда они, возвращаясь в замок, будут проезжать через деревню, крестьяне ничего не должны заподозрить. Впрочем, поскольку такое происходило уже неоднократно, подозрения, в конце концов, все же возникли. Поползли слухи: ведь всякий раз, когда очередного юношу забирали, чтобы сделать якобы пажом в Англии, на следующее утро сеньор возвращался после охоты с крупной добычей поперек седла…

Отряд поскакал к Сомбреному. Утро было уже не раннее, приходилось поторапливаться.

Вскоре после полудня они въехали на землю своей сеньории. В этот ноябрьский день огромные виноградники, составлявшие главное богатство поместья, казались совсем голыми после сбора урожая. Они простирались, насколько хватало глаз, по холмистой равнине. Идиллический пейзаж. Погода стояла переменчивая, солнце сменялось дождиком, и картина в целом навевала что-то ностальгическое.

В замок влетели галопом. Только миновав обводную стену, очень высокую, окруженную глубоким рвом с зеленоватой водой, можно было по-настоящему рассмотреть это место…

Сомбреном представлял собой, скорее, скопление нескольких строений, нежели замок в полном смысле слова. Посредине возвышался господский дом, продолговатое трехэтажное здание, прорезанное красивыми окнами в мелком переплете и все увитое диким виноградом с ярко-красной листвой.

Вокруг теснились хозяйственные постройки – приземистые, толстостенные, с низкими дверями и отдушинами вместо окон. Они предназначались для хранения вина. Крыши, как это распространено в том краю, были набраны из разноцветных черепиц, образующих изящные геометрические рисунки в теплых тонах.

Маленький отряд спешился перед домом, похожим на прочие. Единственное отличие заключалось в том, что его вход охранялся двумя солдатами. Именно здесь находились самые ценные сорта вин, предназначенные для стола герцога Бургундского, который щедро платил за них золотом. За бочками имелся закуток, забранный решеткой. Он издавна служил тюрьмой. Поэтому уже не одно поколение живущих в замке привыкло называть лучшее местное вино «тюремным».

Адам спустился в подвал. За ним последовали Полыхай и двое стражников, тащивших оленью шкуру. Из шкуры доносились стоны: Колине пришел в себя. Солдаты положили свою ношу перед решеткой. В узилище уже находилась какая-то женщина неопределенного возраста, видимо, крестьянка – грязная, оборванная, с совершенно черными ногами.

При виде Адама она принялась заламывать руки и умолять. Тот приказал было стражникам временно запереть ее в другом подвале, но один из них заметил:

– Не стоит хлопот, монсеньор: первый зуб уже выпал.

Услышав эти загадочные слова, узница завопила от ужаса:

– Смилуйтесь, монсеньор! Смилуйтесь над безвинной! Во имя всех святых в раю!

Какое-то время Адам смотрел на нее с искренним огорчением.

– Какая досада! Твои причитания изрядно меня забавляли. Мне будет не хватать тебя…

Он отдал приказ, и его люди исчезли вместе с жалобно стенавшей женщиной. Остался только Полыхай, который тем временем распорол оленью шкуру и вытащил оттуда дрожащего Колине со связанными за спиной руками. Втолкнув подростка за решетку, он тоже удалился…

Оставшись наедине с сиром де Сомбреномом, Колине закричал:

– Не трогайте меня!

– С чего ты взял, будто я собираюсь тебя трогать?

– Не знаю, монсеньор…

– Я не трону тебя. Клянусь…

За его спиной дверь подвала-тюрьмы медленно отворилась. Адам ухмыльнулся:

– …головой моей жены!

И тут некий призрак проник в помещение. То была женщина, с головы до пят облаченная в черное. На ней была туника из тончайших газовых покрывал цвета ночи, придававшая ей вид крылатого пагубного божества. Она медленно приближалась к застенку – должно быть, босиком, потому что двигалась совершенно бесшумно.

Вскоре она оказалась достаточно близко, чтобы Колине мог рассмотреть ее лицо. Она выглядела еще молодой, лет тридцати. Черные, очень длинные волосы ниспадали ниже плеч. Глаза, тоже черные, были густо обведены углем, губы накрашены очень темной красной помадой – того же оттенка, что и ногти на руках, видневшиеся из-под вуалей. Зато тело оставалось совершенно неразличимым, полностью скрытым под странным нарядом.

Ни произнеся ни единого слова, она остановилась перед прутьями решетки и принялась осматривать Колине. С откровенным удовольствием скользила взглядом по его кудрявым волосам, по сочным губам, темным глазам, совершенно обезумевшим от ужаса. Потом чуть отступила, чтобы оценить его целиком, впиваясь жадным взором в чуть хрупкое, но восхитительно ладное тело… Затем она обернулась к хозяину замка.

– Щедрый подарок! Он гораздо красивее того, что был на страстную пятницу… и такой нежный…

Она бросилась к Адаму и приникла к нему страстным поцелуем. Какое-то время они стояли неподвижно, слившись друг с другом и шепча нежные слова. Они тихонько смеялись, сообщнически переглядывались. Колине, на которого не обращали внимания, оцепенел от ужаса. Собрав все свои силы, он жалобно пролепетал:

– А когда мы поедем в Англию?

Призрак в черном засмеялся и направился к нему.

– Умоляю вас, госпожа. Если вы хозяйка замка Сомбреном, смилуйтесь над своим подданным!

Не переставая смеяться, она открыла дверь из вертикальных стальных прутьев и проскользнула в застенок. Неожиданно она сделалась серьезной и замерла перед узником, гордо выпрямившись.

– С чего ты взял, что я хозяйка замка Сомбреном? Я – Лилит, царица Ночи, Черная Луна, смуглая Ева, темная Мать… Смотри!

Рывком она распахнула свои покрывала. Между ее маленькими крепкими грудями краснела выжженная каленым железом перевернутая пятиконечная звезда… Колине отвел взгляд, но было слишком поздно. Он понял, что погиб. Если хозяйка замка так оголяется перед ним, значит, живым он отсюда не выйдет.

– Знаешь, что это?

– Ваша грудь, госпожа, но я ничего не видел, клянусь вам!

Она снова расхохоталась.

– Простачок!.. Я тебе про звезду говорю: это перевернутая пентаграмма, знак демона.

Лилит вытащила из-под вуалей золотой кинжал. В отчаянии Колине стал шарить глазами по стенам в тщетных поисках спасения: выхода, норы, чтобы юркнуть, какого-нибудь предмета, чтобы схватить… Но не было ничего. Да и что бы он мог сделать со связанными за спиной руками?

Из-за решетки раздался голос сира де Сомбренома:

– Он все-таки молод и силен. Ты уверена, что тебе нечего бояться?

– Не беспокойся. Я привычна. Ступай!..

Адам бросил последний взгляд на застенок и удалился, не сказав больше ни слова. Лилит никогда не разрешала ему видеть продолжение, но он прекрасно знал, что будет дальше.

Четыре раза в году Лилит хотела мужчину, чтобы съесть его сердце. Это и было истинной целью охоты на человека. Кроме Дня поминовения усопших – Дня мертвых – она устраивала это жуткое пиршество в Пепельный четверг, в Страстную пятницу и в первую безлунную ночь после Иоаннова дня, знаменовавшую собой возвращение к мраку.

С тех пор, как Адам перестал быть мужчиной и не мог больше удовлетворять желания своей супруги, это стало ее способом выказывать ему свою страсть. Не имея возможности предаваться любви, они занимались тем, что называли «предаваться смерти», и совместное упоение ужасом и кровью жертв доставляло им больше услады, чем в силах выразить слова…

Самаэль спокойно поджидал хозяина у дверей тюремного подвала. Сир де Сомбреном вскочил в седло и направился к виноградникам. Первый зуб выпал – его ждет новое лакомое зрелище. Решительно, никогда еще День мертвых не был так достоин своего названия!

Сомбреномская виселица виднелась издалека. Она была воздвигнута на высокой насыпи среди виноградников, так что работавшие там крестьяне постоянно натыкались на нее глазами… Когда Адам добрался до места, начался сильный, частый дождь. Согнанные к месту казни жители деревни уже толпились перед виселицей в окружении стражников. В отличие от Полыхая и его людей, тепло одетых, в касках, крестьяне стояли под дождем в жалких лохмотьях, с обнаженными головами – так им было велено.

Адам остановился перед ними, не слезая с Самаэля, и удовлетворенно окинул взглядом это дрожащее и чихающее стадо. Он был совершенно уверен, что жители деревни что-то подозревают насчет всех этих исчезновений, потому и старался их запугать, чтобы помалкивали.

Здесь регулярно вешали кого-нибудь из поселян без всякой вины, просто для острастки. Нагое тело оставляли гнить на виселице, пока на землю не выпадал первый зуб. Тогда хватали следующего, также выбранного наугад, совершенно произвольно. При таком ритме случалось примерно три казни в год, и должное впечатление было обеспечено.

Адам спешился. Чумазая крестьянка, извлеченная из тюрьмы, плакала у подножия насыпи меж двух стражников. Третий, исполнявший обязанности палача, подошел к Адаму и протянул ему какой-то маленький предмет.

– Первый зуб, монсеньор…

Адам подбросил кусочек кости на латной рукавице. Тот глухо брякнул о железо.

– Сними.

Палач взобрался по лестнице и спустил вниз повешенного – нагой, совершенно одеревеневший труп. Некогда это был человек, а теперь, обезображенный при участии ворон, солнца и дождя, он превратился в средство устрашения.

Адам усмехнулся. Решительно, нынешний день пришелся ему по нраву. Почему бы не позабавиться еще немного? Он приблизился к осужденной крестьянке, схватил ее за руку и подтащил к казненному.

– Смотри хорошенько! Ты станешь такой же! Тоже сгниешь нагишом перед всем честным народом!

Бедная женщина испустила душераздирающий вопль, способный надорвать самое жестокое сердце, но у Адама де Сомбренома уже давно не было сердца. Он бросил Полыхаю:

– Тащи сюда ее выродков. Пусть стоят в первом ряду!

Их было трое. Трое мальчуганов. Они были так напуганы, что даже не плакали. Адам велел поставить их на колени и обернулся к стражникам.

– А теперь раздеть донага!

Крестьянку раздели и связали ей руки за спиной. Она была тощая, почерневшая от грязи, вся в красных пятнах от какой-то кожной заразы… Сир де Сомбреном наклонился к троим ребятишкам.

– Слушайте меня хорошенько, висельное отродье, если не хотите, чтобы с вами случилось то же самое! Стражники будут приводить вас на это место каждый день, и с восхода до заката вы будете на коленях молиться здесь о прощении грехов вашей матери, пока она тут висит.

Испуганный ропот прокатился по толпе поселян и тотчас же смолк сам собою. На какой-то миг возмущение и ненависть чуть не прорвались наружу, но страх возобладал. Страх оказался сильнее гнева. Адам оценил это как знаток. Он отвернулся и произнес любезным тоном:

– Господин капеллан, мы ждем ваших святых наставлений…

Приблизился некий человек, доселе державшийся в стороне. Он был довольно тучен, дрябл и белолиц, лет около пятидесяти.

Замкового капеллана Адам выбирал очень тщательно. Этот был чревоугодником, падким до роскоши, денег и даже плотских утех – настоящая карикатура на развращенного священнослужителя. Адам осыпал его золотом, потакал всем его страстишкам и взамен добился сообщничества, которое никогда его не подводило.

Но сейчас, несмотря ни на что, капеллан пребывал в дурном расположении духа. Шел дождь, было мокро и холодно. Ему не терпелось вновь оказаться в тепле, за добрым столом. Перед каждой казнью сир де Сомбреном поручал ему наставлять крестьян в добродетели. Сегодня речи капеллана звучали особенно раздраженно.

В нескольких фразах он угрюмо призвал их молить Бога о прощении грехов. Вся сеньория погрязла в буйстве и распущенности, а сир де Сомбреном, на взгляд капеллана, слишком мягок к своим подданным. Им всем уготовано вечное проклятие, если они не искупят свою вину примерным трудом и смирением.

Кивком Адам поблагодарил священника и громким голосом объявил приговор:

– Я, Адам, сеньор де Сомбреном, в силу моих прав творить суд и расправу на собственных землях, приговариваю эту женщину за ее преступления к смерти через повешение.

Палач накинул петлю на шею осужденной, взобрался на лестницу и перекинул другой конец веревки через блок на конце горизонтальной перекладины.

Женщина упала перед Адамом на колени, в последний раз умоляя о милосердии. Палач потянул за веревку, что подняло ее на ноги, но не прекратило мольбы. Он дернул сильнее, оторвав несчастную от земли. На этот раз она умолкла и принялась неистово брыкать ногами. Когда осужденная повисла на надлежащей высоте – приблизительно в метре над землей, – палач закрепил веревку узлом. Еще какое-то время крестьянка безмолвно дрыгалась под дождем, а потом затихла. Капеллан и крестьяне осенили себя крестом, после чего Адам приказал:

– К Вороньей башне!

Воронья башня была широкой круглой постройкой, стоящей на отшибе. Без сомнения, то был остаток древнего, уже исчезнувшего замка. Ее стены уцелели, но все перекрытия и кровля обрушились, что сделало ее похожей на гигантский пересохший колодец. Адам решил выставлять там тела снятых с виселицы крестьян, чтобы они продолжали разлагаться, оставаясь без погребения. С тех пор туча черных птиц постоянно кружила над этим местом.

По приказу сира де Сомбренома труп привязали к доске и потащили к башне головой книзу, как и подобает казненному. Всем селянам велели следовать за ним, кроме детей повешенной крестьянки, которым было велено остаться и молиться перед виселицей.

Вскоре кортеж прибыл к круглой руине. Вороны каркали оглушительно. Адам приказал открыть тяжелую дверь и вошел первым. Вид мертвецов, выстроенных вдоль стен по кругу, ужасал. Некоторые превратились в скелеты, на других еще оставались клочья кровавого мяса. Нового мертвеца поместили рядом с его предшественниками, и все крестьяне должны были, двигаясь гуськом, пройти мимо трупов. Только после этого они получили дозволение вернуться домой, чтобы воспользоваться отдыхом, положенным в День поминовения усопших, и помянуть других своих покойников, не попавших в Воронью башню…

Адам уехал вдвоем с Полыхаем. Им предстояло наведаться в тюрьму, где их поджидало другое дело. Сир де Сомбреном пребывал в отличном настроении, что и побудило начальника стражи заговорить с ним по дороге.

– Монсеньор, вы уже подумали, кого вздернуть следующим?

– Честно говоря, нет. А ты кого-нибудь присмотрел?

– Да, монсеньор: Жан-Жана, смотрителя винного погреба.

– У тебя какая-то особая причина?

– Мы с его женой, монсеньор…

Адам удивленно поднял брови.

– Неужели стоит из-за этого вешать? Он хорошо делает свое дело. Я бы предпочел оставить его. Неужели тебя стало сдерживать присутствие мужа?

Полыхай смутился. Ужасный бородач подыскивал слова, смущаясь, словно девушка. Он едва не краснел и, наконец, решился:

– Монсеньор… у нас с ней вроде как любовь. Мы бы хотели пожениться…

Это оказалось так неожиданно, что сир де Сомбреном расхохотался. Он долго не мог остановиться, а когда отдышался, хлопнул своего начальника стражи по спине.

– Будь по-твоему, Полыхай! Получишь и своего висельника, и свадьбу… Можешь взять его хоть сегодня, как только с этим покончим.

Полыхай начал было рассыпаться в благодарностях, но Адам оборвал его. Они вернулись к виселице. Трое детишек по-прежнему молились на коленях, в грязи, под дождем, перед покачивавшимся телом их матери.

Адам окликнул их:

– Громче, негодяи! Я хочу слышать, как вы просите прощения.

Тоненькие, испуганные голоса зазвучали громче.

Полыхай заметил:

– Уж эти-то трое не забудут День мертвых!

Вместо ответа Адам усмехнулся, и вскоре они уже оказались в подвале-тюрьме.

Лилит там не было. Тело Колине плавало на полу застенка в луже крови, все покрытое ранами. Вместо сердца зияла черная дыра. Лицо убитого было искажено ужасной гримасой, широко раскрытые глаза выражали неописуемое страдание.

Сир де Сомбреном взял мертвеца за ноги, начальник стражи – под мышки. Вдвоем они засунули его в оленью шкуру. Затем Полыхай туго перевязал ее и взвалил на плечо. Предвкушение скорого союза с возлюбленной привело его в благодушное настроение: он даже насвистывал, пока делал эту грязную работу. Потом объявил жизнерадостно:

– А теперь на звериный погост!

И исчез со своей ношей…

То, что они с хозяином именовали «звериным погостом», было подвалом казармы, где обитали сам Полыхай и прочие стражники. Там они и закапывали жертвы Лилит, подальше от нескромных взглядов, предварительно завернув трупы в оленьи, медвежьи или кабаньи шкуры. Их число, как и число их собратьев-мучеников в Вороньей башне, постоянно росло.

Адам тем временем достиг господского дома. Его жилище было роскошным, удобным и изысканно обставленным. Кроме парадного зала и покоев оно включало в себя музыкальный зал, где были собраны самые разнообразные инструменты, библиотеку с богато иллюстрированными книгами в дорогих переплетах и даже зал совета, украшенный гербом Бургундии, поскольку Сомбреном, до того как Адам получил его во владение, был зимней охотничьей резиденцией герцогов. В последний зал никто никогда не заходил.

Переодевшись в своих покоях на первом этаже, Адам присоединился к супруге в парадном зале, где для них одних был приготовлен пир.

На стенах просторного, вытянутого в длину зала висело оружие, чередуясь со щитами, «раскроенными на песок и пасти». Зал ярко освещали три большие люстры и факелы в держателях, хотя вечер еще не наступил.

Стол имел форму очень длинной подковы, и возле ее изгиба находились два высоких деревянных кресла, богато украшенных резьбой. Они напоминали королевские троны. В правом уже восседала Лилит, и Адам направился к ней неспешной, торжественной поступью.

Как у него давно повелось, он был облачен в белое, цвет невинности. Его просторное одеяние с непомерной длины прорезными рукавами, ниспадавшими до самого пола, было украшено на груди золотым шитьем, изображавшим слово «любовь» в окружении пронзенных стрелами сердец.

Лилит же, как и всегда в торжественных случаях, нарядилась в красное – цвета дьявола. Ее мужское платье, правда, было не таким просторным, как у ее мужа, и туго стянутым в талии. Подобный наряд был необходим, чтобы щегольнуть необычным украшением, составлявшим гордость Лилит и предмет зависти всех женщин: небольшим гербовым щитком, похожим на рыцарский, который она носила на груди.

Как и сомбреномский герб, он делился надвое по диагонали. Верхняя правая часть была красной, усеянной черными слезами, а нижняя левая – черной с золотыми слезами. Это был ее собственный герб, герб «дамы слез».

Теперь, когда Лилит избавилась от своей дьявольской раскраски и оставила лишь чуть-чуть помады на губах, проступило ее истинное лицо. В ее свежей естественной красоте проглядывало что-то дикое – в чересчур пронзительном взгляде, в белизне острых, жадных зубов. Длинные волосы были убраны в толстые косы на висках и перевиты жемчугом и рубинами.

Когда Адам приблизился к ней, Лилит, как и недавно в темнице, приникла к нему долгим, страстным поцелуем… Отняв, наконец, губы от его рта, дьяволица проворковала:

– На них еще вкус крови. Чувствуешь?

– Да. И умираю от голода!

Сир де Сомбреном занял место рядом со своей супругой и хлопнул в ладоши. Слуги, ждавшие его приказов в буфетной, поторопились принести пиршественные блюда.

Их во множестве расставляли вокруг на подносах, чтобы подать по первому же знаку. Были там кушанья из дичи: кабаньи головы, рагу из лани; жареная птица: павлин, журавль, фазан и цыпленок; рыба: лещ, карп и щука; а еще мясо кита и морской свиньи, лангусты, раки, устрицы… Настал черед сладостей – легких десертов и пирожков, пирожных, печений, тортов, украшенных самым причудливым образом: сахарный замок с апельсиновой водой во рвах, дама верхом на медведе среди гор из мороженого, музыканты, чарующие драконов своей игрой. Запивали все это исключительно «тюремным» вином, обычно подаваемым к герцогскому столу.

Адам набрасывался на еду, как людоед, что было совсем не удивительно, поскольку в последний раз он прикасался к пище лишь два дня назад. В этом он следовал завету своей матери. Храня верность ее языческим обрядам, Адам принуждал себя поститься во все крупные церковные праздники: на Пасху, Рождество, Вознесение, Троицу, на праздник Тела Господня и, как теперь, в День всех святых.

Лилит, тоже язычница, не переняла этот обычай своего мужа. Она понемногу отщипывала от каждого блюда. Время от времени она скармливала содержимое тарелки какой-нибудь из борзых, ожидавших своей доли у ее ног, и забавлялась завистливыми взглядами слуг, которыми те провожала недоступное им лакомство.

Лилит была в самом нежном настроении, как и всякий раз после того, как утоляла свои желания…

Фокусники и акробаты, явившись к пиршеству, принялись забавлять их своими трюками. Особенным успехом пользовались те, что умели извергать из глотки огонь. Адам их просто обожал, поскольку они, по его словам, были истинным олицетворением демона. Он собирал их со всей Бургундии и даже привозил из других краев. Сегодняшние оказались особенно искусными. Сир де Сомбреном заворожено следил за каждым, рукоплеща от всей души. Лилит же смотрела только на своего мужа. Положив ему руку на плечо, она не спускала с него глаз и совершенно забыла о трапезе.

Когда выступление закончилось, Адам бросил огнеглотателям полный кошелек. Те удалились, наперебой рассыпаясь в благодарностях и отвешивая почтительные поклоны.

Адам выглянул в окно и радостно воскликнул:

– «Дьявольский дождь»!

Действительно, снаружи по-прежнему шел дождь, но при этом выглянуло солнце. Такое явление в тех краях и называли «дьявольским дождем». Не выпуская кубка из руки, Адам показал на окно Лилит. Но движение оказалось неловким, и красное сомбреномское вино плеснуло на одно из сердец его белого камзола, как раз против его собственного сердца…

Адам увидел, как Лилит внезапно побледнела.

– Что случилось?

– Мне только что было видение. Текущая кровь. Бойся «дьявольского дождя»! Он прольется в день твоей гибели!

В отличие от своей жены Адам де Сомбреном в колдовство не верил. Он пожал плечами.

– Это всего лишь винное пятно, ничего больше.

– Нет, Адам, это течет твоя кровь. Я ее вижу!

Она в ужасе закрыла лицо руками. Адам понял, что должен немедленно что-нибудь предпринять, и поспешно хлопнул в ладоши:

– Позвать трувера!

Тот не заставил себя ждать. При первых же звуках виолы Лилит расслабилась. Это был их собственный трувер, связанный с самыми прекрасными мгновениями их счастья. Мелодичным голосом он затянул песню – песню, которая принадлежала только им:

– Прекрасному богу любви воздаю благодарность, Хочу я ему принести свой торжественный дар…

Лилит на ощупь нашла руку своего мужа и сжала ее. Взоры их встретились, и глаза в глаза, влюблено, супруги дослушали песню до конца.

Ибо так все и обстояло: они были изверги, они были демоны, они были чудовища, но они любили друг друга! Лилит продолжала любить Адама, хоть он и перестал быть мужчиной, а Адам продолжал любить Лилит, хоть она была бесплодна. Оба не понимали, как такое возможно, но знали: некоторые вещи и не надо пытаться понять.

***

Их любовь началась в тот самый день, когда они встретились. То был не самый обычный день: это случилось назавтра после Азенкурской битвы.

Адам шел с поля боя, упиваясь собственным торжеством. Двигаясь наудачу, он попал в деревню Эден как раз в тот момент, когда там готовилась двойная казнь. Инквизиция собиралась сжечь мужчину, вступившего в плотскую связь со своей свиньей, и колдунью, утверждавшую, что является воплощением Лилит… Той самой Лилит, проклятой жены Адама! Адам узрел в такой встрече перст судьбы.

В Эдене существовал обычай: любого могли помиловать, если девственница или не познавший женщины юноша соглашались взять осужденного в супруги. Так Адам и добился освобождения Лилит. Они отправились к Бургундскому двору, где Адама, посланца и тайного уполномоченного английского короля, ждал герцог. По дороге, в Марсанее, они попали на «турнир слез».

«Турнир слез» был бургундской традицией. Рыцари сражались за щит с гербом, который требовалось отбить ради прекрасных глаз дамы. Однако завоеванный щит носил не мужчина, но женщина. Она и становилась «дамой слез» на зависть всем прочим дамам.

На ристалище в Марсанее было выставлено два щита: красный, усеянный черными слезами, – для тех, кто пожелал биться пешим; и черный, усеянный золотыми слезами, – для всадников. Трувер, которого они потом взяли к себе на службу, пел ту самую песню, зазывая охотников попытать удачу. У Адама не было коня. Он одолел в пешей схватке тринадцать рыцарей и завладел красным щитом с черными слезами.

Продолжение истории было поистине великолепным. Адам вел блестящую жизнь при Бургундском дворе. Позже, по наущению Лилит, он стал любовником королевы Изабо. Она-то и выхлопотала ему титул и сеньорию Сомбреном.

Но в своем упрямом и яростном желании отомстить отцу Адам накликал беду. Наперекор увещеваниям жены, пренебрегая приказом короля Англии, который требовал от своего агента осторожности и тщательного соблюдения тайны, Адам осадил замок Вивре – с уже известным плачевным исходом.

Спасаясь от гнева английского короля, Лилит и Адам бежали в Париж, где прозябали в нищете и безвестности. Олимпа и Мышонок – пара сомбреномских шутов, великанша и карлик, – дали приют и убежище своим бывшим господам. В благодарность за спасение Адам убил обоих благодетелей и захватил их сынишку, маленького Филиппа, чтобы подарить его Лилит, которая не могла иметь детей.

Это был уже второй злодейски украденный ими ребенок. Первый умер во время бесславной осады Вивре, в отсутствие Адама и Лилит. Филипп действительно стал им словно родной сын, тем более что, по любопытному капризу природы, он на следующий же день после преступления начисто забыл о своих настоящих родителях.

А потом судьба снова улыбнулась дьявольским супругам. Смерть Генриха V Английского, поддержка королевы Изабо и герцога Бургундского – все эти удачные обстоятельства позволили им вернуться в Сомбреном.

Почти год назад герцогу Филиппу пришла блажь жениться вторым браком на собственной тетке, Бонне д'Артуа, и по дороге на церемонию Адам с Лилит познали, быть может, самый прекрасный момент их совместной жизни.

Направляясь в Дижон, где должно было состояться венчание, они вновь проехали через Марсаней. И в честь бракосочетания герцога там опять устроили «турнир слез». В этот раз Адам был верхом на Самаэле и бился за другой щит, черный, усеянный золотыми слезами. Он завоевал трофей в честном бою, и Лилит добавила новый герб к предыдущему. Теперь наверняка она стала единственной во всей Бургундии дважды «дамой слез».

***

Трувер допел песню, и виола замолчала одновременно с голосом певца. Теперь полный кошелек бросила Лилит.

Когда трувер удалился, Адам коснулся в разговоре предмета, который втайне тяготил его сердце.

– Мне предстоит отправиться на войну. Готовится решительная схватка.

Лилит недовольно надула губы. В отличие от своего мужа, яростного сторонника англичан, она мало интересовалась борьбой, раздиравшей страну.

– Выходит, Вернейской победы было недостаточно?

– Увы, нет. Дофин оказался крепче, чем думали.

Адам налил себе вина и бросил нарочито небрежным тоном:

– Мы вторгнемся в Бретань.

Лилит подскочила в кресле, словно ее ужалила оса.

– Ты не поедешь!

– Но я получил приказ регента…

– Скажешь регенту, что ты болен, что упал с коня… Наплети ему что угодно, но ты не поедешь в Бретань, потому что в Бретани – Вивре!

Адам попытался возражать, хотя знал, что это бесполезно.

– С чего мне бояться Вивре? Я уже победил своего сводного братца Луи и его сына Шарля.

– И тебе удалось взять замок твоего отца, быть может? Что ты там хочешь оставить на сей раз? Собственную жизнь?

– Отпусти меня в Бретань. Обещаю ничего не предпринимать против отца.

– Не пущу. Я тебе не верю!

Она умолкла и больше не произнесла ни слова. Меж ними повисло напряженное молчание. Про себя Лилит поклялась, что, как только представится случай, она сама уничтожит всех Вивре. Это единственный способ помешать Адаму столкнуться с ними, рискуя жизнью. Но как? Следует хорошенько поразмыслить над этим – позже…

Она поднялась из-за стола.

– Идем, навестим нашего сына…

***

Маленького Филиппа де Сомбренома и в самом деле сегодня не было с ними. Обычно он обедал в обществе «родителей», но только не в те дни, когда Лилит устраивала свои чудовищные трапезы. В такие моменты ей и Адаму хотелось побыть наедине. К тому же если бы ребенок находился рядом, он бы, возможно, что-нибудь заметил. Поэтому Филиппа запирали в его комнате, в другом конце дома.

Филиппу де Сомбреному недавно исполнилось пять лет. Его нельзя было назвать ни красавцем, ни уродом: смуглый, с очень густыми черными волосами; на теле, несмотря на малый возраст, уже пробивался темный пушок. Мальчик был недурен лицом и правильно сложен.

Однако главной его отличительной чертой была постоянная грусть. Он печалился с утра до вечера, беспричинно и безнадежно, каким бы ни задался день.

Ничто не помогало, ни знаки внимания, которыми осыпали его родители, ни подарки высокородного крестного, Филиппа Доброго. Ибо герцог Бургундский, уже крестивший плод их первого преступления, согласился стать крестным отцом и второго, полагая, что Лилит родила нового ребенка в Париже, во время изгнания…

Адам и Лилит обнаружили Филиппа в вольере, примыкающем к его комнате, который велели соорудить нарочно для ребенка. Только птицы немного отвлекали малыша от меланхолии, и эти птицы были поистине достойны короля.

Там имелись редчайшие образчики пернатых, купленные при Бургундском дворе – а Бургундия через свою провинцию Фландрию торговала с целым светом. Их доставляли из Испании, Нубии, Эфиопии, сарацинских стран и даже из Индии. Самым прекрасным был разноцветный говорящий попугай, подаренный лично самим герцогом.

При виде мнимых родителей Филипп, как обычно, подошел к ним и почтительно поклонился.

– Добрый вечер, матушка… Добрый вечер, отец.

И по своему обыкновению ничего не добавил. Лилит без особой надежды попыталась вызвать в нем хоть какой-то интерес.

– Посмотри на мои прекрасные одежды! Они тебе нравятся? А мой герб? Хочешь, я повешу его тебе на грудь?

Филипп не ответил. Она обняла его.

– Чем же тебя обрадовать? Проси у меня чего угодно, клянусь, ты это получишь! Еще птичек? Или какую-нибудь другую живность: собаку, обезьяну… да хоть льва?

Лилит тщетно ждала ответа: Филипп молчал.

– Может, тебе по душе придутся плоды из жарких стран, златотканые одежды, музыкальные инструменты?

Адам вздохнул.

– Бесполезно. Идем спать.

Они уложили ребенка в постель, закрыли дверь его комнаты и вышли в вольер. Адам многозначительно посмотрел на жену.

– Думаю, надо бы сказать ему, что мы не настоящие его родители. Не исключено, что он все-таки помнит о карлике и великанше, потому так и печалится.

Лилит яростно замотала головой.

– Никогда! Я уверена, он забыл их. Я хочу быть его единственной матерью, настоящей. И я сделаю его счастливым! Если существует на свете хоть что-то, чего он хочет, – я это устрою!

За ее спиной раздался чей-то гнусавый голос:

– Хочу умереть!

Лилит обернулась. Разноцветный попугай, подарок герцога, смотрел на нее в упор круглым глазом. Разрыдавшись, она бросилась в объятия Адама, а птица все повторяла высоким, скрипучим голосом, раскатывая «р»:

– Хочу умер-р-реть! Хочу умер-р-реть!

***

Несколько дней спустя произошло событие, заставившее Лилит на время забыть об ужасном беспокойстве, которое внушал ей сын: в Сомбреном прибыл Иоганнес Берзениус.

Духовное лицо, магистр богословия в тридцать с небольшим лет, Иоганнес Берзениус числился одним из самых ярых приверженцев англичан, а с некоторых пор они доверили ему новые обязанности – столь же важные, сколь и тайные. Он стал одним из руководителей Интеллидженс сервис, шпионской организации, недавно созданной королем Генрихом V, победителем при Азенкуре.

Берзениус был старым знакомым для сира и дамы де Сомбреном. Некогда они поддерживали добрые отношения, но охватившая церковника страсть к Лилит резко положила конец дружбе. Монах оказался чересчур настойчив, и она не нашла ничего лучшего, кроме как плеснуть ему в лицо кипятком. Это быстро остудило пылкого любовника, но оставило на его физиономии некоторые следы.

С тех пор он несколько раз наведывался в Сомбреном, передавая приказы английских властей. Поначалу держался крайне холодно, но со временем постепенно смягчился, особо по отношению к Лилит.

Предупрежденный о визите, Адам поспешно перебрался в свою комнату, и, чтобы оправдать свое отсутствие на войне, велел сказать, что не встает с постели из-за падения с лошади. Берзениус не замедлил явиться лично. Магистр богословия не очень изменился: он остался все таким же толстолицым, белобрысым и курчавым, точно барашек. Только брюхо стало выпирать еще больше.

Берзениус недовольно скривился, видя Адама, стонущего в постели, поскольку собирался поручить ему некую миссию в Бретани. Лилит любезно взяла гостя под руку, сказав, что и для нее одной будет удовольствием принять его. После этого настроение монаха сразу же улучшилось.

Они отужинали наедине в большом зале, сидя в парадных креслах, похожих на троны. На Лилит было то же одеяние, что и в День мертвых: длинное, красное, с гербом дважды «дамы слез». Она желала, чтобы угощение было как можно более роскошным, и по такому случаю приказала подать «тюремное» вино. Лилит намеревалась кое-что выпросить у Берзениуса и ради этого готова была пойти на все.

Монах достойно воздал честь превосходной трапезе, отведав каждого блюда и выпив несколько больше, чем подобало. Почувствовав, что визитера уже охватила приятная эйфория, Лилит обратила к нему свою самую обольстительную из своих улыбок.

– Испытываете ли вы ко мне хоть какую-то дружбу, мэтр Берзениус?

– Даже большую, нежели вы можете представить себе, моя дорогая Ева!

Он знал ее только под этим именем. Ведь не могла же Лилит прилюдно именовать себя своим окаянным прозванием! Для всех посторонних она была «Ева де Сомбреном».

– Тогда докажите!

Иоганнес Берзениус пребывал на седьмом небе, недалеко от полного блаженства.

– Каким образом? Вам стоит только намекнуть…

– Отомстите этим Вивре! Отомстите им за то, что они нам сделали! Уничтожьте их! Это в вашей власти.

Монах внезапно остыл. Замкнулся, напустил на себя суровый вид.

– Я не собираюсь заниматься вашими личными распрями. Сожалею.

– Но это же ярые враги англичан!

– Неужели вы думаете, что у меня есть время заниматься всеми врагами Англии? Впрочем, и у меня самого найдутся личные причины взяться за этих Вивре. Старый счетец между нашими двумя семьями.

Лилит отчаянно подыскивала доводы.

– Замок Вивре опасен. Для вас он – постоянная угроза.

– Опасен не столько Вивре, сколько Куссон. Куссон неприступен.

– Вот видите! Не оставите же вы неприступную крепость вашим противникам?

– А что бы вы сделали на моем месте? У вас есть план?

Нет, плана у Лилит не было. Но ей непременно требовалось придумать его!..

Наступило долгое напряженное молчание. И вдруг ее лицо просияло.

– А разве у Франсуа де Вивре нет юного наследника?

– Верно.

– Скоро он войдет в возраст, чувствительный к женским прелестям. Тут-то вы и направите к нему одну из ваших шпионок, чтобы она его соблазнила, женила на себе и устранила. Она станет наследницей вместо него – и тогда все перейдет в ваши руки!

Лицо Иоганнеса Берзениуса снова изменилось: было очевидно, что он заинтересовался.

– А если с соблазнением и женитьбой ничего не выйдет?

– Придется рискнуть…

Берзениус задумался. Лилит прервала ход его размышлений, коснувшись пальцами его руки.

– У меня есть и другой довод, мэтр Берзениус. Чтобы добиться вашего согласия, я готова дать вам все!

Глаза монаха вспыхнули.

– Все?

– Все, мэтр Берзениус…

Она поднялась и протянула ему руку, по-прежнему глядя на него с самой искусительной улыбкой. Берзениус поколебался мгновение, потом тоже встал.

– Думаю, у меня найдется одна шпионка при Бретонском дворе. Для этой роли она… превосходна!

 

Глава 3

КУССОНСКИЕ ВОЛНЕНИЯ

Замок Куссон поистине обладал гордой статью. Он высился на юге Бретани, на островке, образованном небольшой приморской речкой с тем же названием. В этом месте она неожиданно широко разливалась. Окрестная равнина, холмистая и зеленая, была восхитительна в осеннюю пору. Тополя и плакучие ивы окаймляли низкие берега, красуясь мягкими переливами рыжеватых и золотистых оттенков. Высокий белый силуэт замка по контрасту казался еще более величавым.

После двух дней спокойного путешествия Франсуа, Анн и Изидор Ланфан прибыли в сеньорию 3 ноября, в День святого Юбера. Встречные крестьяне не скрывали радостного удивления. Уже двенадцать лет миновало с тех пор, как Франсуа покинул Куссон, а он уже тогда был в весьма преклонном возрасте. То, что он еще жив, казалось чудом; все преклоняли колена, чтобы испросить его благословения. А присутствие рядом с их господином юного наследника, такого красивого, ладного, такого нарядного, еще больше подогревало общее воодушевление. Сопровождаемые ликующей свитой, прадед, правнук и оруженосец въехали на подъемный мост.

Наконец, они достигли замковых покоев, которым на неопределенное пока время предстояло стать их жилищем.

Сам замок стоял посреди острова, и главным его сооружением был донжон – прекрасная высокая башня, сложенная из того же белого камня, что и крепостные стены. Изначально она совершенно естественно служила жилищем сеньору. Так всегда и бывало в случае сильных холодов или дурной погоды. В остальное время сеньор и его близкие устраивались на ночлег в одной из четырех угловых башен. Ее называли Югова башня – по имени самого известного из предков рода Куссон.

Как раз там Анну и отвели комнату, на самом верху. Она была просторной и очень светлой, с двумя стрельчатыми витражными окнами. Собственно, витражи помещались только в самом их центре, и каждый изображал зеленого волка, стоящего на задних лапах. Оба стеклянных зверя были обращены мордами друг к другу. С высоты из окна открывался восхитительный вид на речку Куссон и прилегающую равнину.

В первое же утро, едва проснувшись, Анн почувствовал, как его переполняет восторг. Ему здесь нравилось все: сам замок, исходившее от него впечатление спокойной мощи, окрестный пейзаж. Вивре и связанные с ним мучительные воспоминания решительно остались в прошлом. Здесь его ждет новая, увлекательная жизнь!

Его комната была обращена окнами на восток, и встающее солнце било прямо в двух зеленых, гордо вскинувшихся на задних лапах волков. Они сверкали, словно два изумруда… Волки! Еще одно обещание Куссона. Прадед наверняка не замедлит поведать о них. И это случится – почему бы и нет – на следующее Богоявление…

Обустройство на новом месте заняло несколько дней, поэтому Анн не сразу вернулся к тренировкам и учебе. Он воспользовался передышкой, чтобы ознакомиться с тем, что когда-нибудь станет его собственностью.

Верхом на Безотрадном он шагом объезжал окрестности. Все в этой сеньории говорило о достатке и, более того, – о процветании. Дороги содержались прекрасно, дома, даже самые простые, были крепко построены, крестьяне, обнажавшие головы при его приближении, прилично одеты.

Завершался осенний сев. В полях мужчины и женщины бросали семена в прекрасный чернозем. Кое-где торчали пугала, изображавшие солдата или лучника, поставленные в надежде, чаще всего напрасной, отогнать птиц. В лесах настала пора сбора желудей. То тут, то там можно было встретить крестьянина, окруженного своими свиньями, который швырял большую палку в крону дуба, после чего животные дружно кидались на поживу.

Да, Куссон – не Вивре: Анн убеждался в этом на каждом шагу. Куссон богаче, надежнее защищен. Хотя это была все та же Бретань, люди здесь чувствовали себя гораздо дальше от войны. Вивре находился на самой передовой, лицом к английской Нормандии и крепости Мон-Сен-Мишель. Здесь же, к югу от Ренна, жили в стороне от пути вторжений. Впрочем, и сюда доходили слухи, что англичане собираются атаковать Понторсон, находившийся как раз неподалеку от Вивре, и что коннетабль де Ришмон уже двинулся в ту сторону, чтобы дать им отпор.

Тем не менее, возвращаясь в замок, Анн имел случай заметить, что его прадед принимает необходимые предосторожности. Тяжелые повозки, груженные мешками и бочками, зерном и вином, с гулким грохотом проезжали по подъемному мосту. Подвозили не только продовольствие, но также оружие: мечи, латы, луки и арбалеты со стрелами к ним, порох и ядра. Обилие и качество товара достаточно свидетельствовало о высоких доходах сеньории…

Вскоре боевая подготовка Анна возобновилась. Чтобы наверстать упущенное со Стеллой время, Изидор Ланфан поначалу отдавал предпочтение верховой езде. Оставив на время изгороди, он велел Анну отрабатывать прыжки в длину. И каждый раз тщательно следил за тем, чтобы молодой господин был облачен в доспехи, тем самым, приучая коня к тяжести. Сперва Безотрадный перескакивал через речку Куссон в самом узком месте, потом расстояние постепенно увеличивали. Возможности жеребца казались неограниченными. Поначалу крестьяне изумлялись, но, в конце концов, привыкли к этой великолепной картине: белый конь со своим закованным в железо седоком, парящий меж небом и землей.

В отличие от физических упражнений возобновления книжной учебы пришлось ждать. Франсуа немедленно начал подыскивать Анну нового наставника. Заменить брата Тифания оказалось сложнее, чем он думал. Желая занять ум, мальчик много читал. Он бесконечно рылся в библиотеке, богатство которой, особенно греческими книгами, превосходило всякое воображение. Анн искал там какой-нибудь труд о волках, но, не обнаружив такового, продолжил изучать по Титу Ливию историю Рима с того самого места, на котором остановился в Вивре…

***

Анн не ошибся: откровения про волков, которых он ждал так долго, были действительно дарованы ему на следующее Богоявление, в день, когда мальчик достиг своих четырнадцати лет.

Поначалу он уже было решил, что ничего такого не случится. Пир шел своим чередом, а прадед, рядом с которым он сидел, не проявлял ни малейшего намерения сообщить ему хоть что-нибудь. Поэтому Анн с горечью наблюдал за тем, как сменяют друг друга блюда на узорчатой скатерти. Когда трапеза подходила к концу, в зал впустили стражников, крестьян и замковую челядь, чтобы одарить их в честь праздника. Они проходили перед ними чередой и брали лакомства из гигантской вазы в виде корабля, поставленной прямо на полу возле стола. Когда удалился последний, Франсуа де Вивре повернулся к своему правнуку и произнес:

– А теперь пойдем в Югову библиотеку.

Анн никогда не слышал об этой комнате, которая была, по всей видимости, каким-то тайным местом. Он понял, что настал решительный момент, и последовал за прадедом в полном молчании.

Югова библиотека, расположенная на втором этаже башни, носившей то же имя, была совершенно необычным местом. Франсуа достал из-под своего платья ключ и открыл дверь. Глазам Анна предстала маленькая каморка с одним-единственным узким окном. Из всей обстановки там были лишь стол да стул, а одну из стен целиком занимали книжные полки. Все книги, составлявшие библиотеку, были в одинаковых серых переплетах довольно неприятного вида.

Не говоря ни слова, Франсуа де Вивре запер дверь на ключ, снял с полки один из томов и протянул правнуку. Тот взял его в руки. Прикосновение показалось странным, шероховатым. Франсуа объявил:

– Это и есть Югова библиотека…

Только тут до Анна дошло, что книга в его руках, как и прочие, что здесь находились, переплетена в волчью шкуру. Он открыл ее и перелистал: страницы были пустыми, без малейшего следа каких-либо записей. Прадед показал на полки:

– Остальные такие же – девственно чистые. В них ничего не написано…

Потом он сел на единственный стул. На столе перед ним лежала стопка густо исписанных листов. Анн неподвижно стоял с книгой в руках, ощущая под пальцами волчью шкуру. Он вспомнил, какое жадное любопытство охватило его во время другого праздника Богоявления, когда он узнал историю про львов. Сегодня любопытство было таким же острым, но к нему примешивалось и немного страха…

В каморке зазвучал голос прадеда:

– Этот текст повествует о том, что произошло здесь почти два века назад. Когда-то я записал эту историю, чтобы прочесть ее моим потомкам. Время пришло…

Снаружи, в холодном и чистом воздухе январского дня, каркали вороны, ищущие пропитания. Но Анн не слышал их. Он пребывал вне мира, вне времени. Он даже закрыл глаза, чтобы еще четче слышать обращенный к нему голос.

– В тысяча двести двадцать третьем году носитель титула звался Юг де Куссон. Его отец, Тьерри де Куссон, умер прежде его рождения. Но в самом ли деле Юг де Куссон был посмертным сыном Тьерри? Многие утверждали, что нет, и ссылались при этом на очевидность и на легенду. Очевидностью они полагали вид Юга де Куссона: он был покрыт волосом с ног до головы. Легенда же касалась его матери, Теодоры де Куссон…

Она умерла родами, произведя на свет своего отпрыска. Прежде она вела весьма бурную жизнь – и особенно во время зачатия Юга. Когда Тьерри уже был близок к кончине и не вставал с ложа, Теодора ночи напролет проводила в окрестных лесах, кишевших волками. Отсюда оставался лишь один шаг до предположения, что ее сын рожден от противоестественного союза дамы с волком. И большинство обитателей Куссона сделали этот шаг, узнав, на что похож новорожденный.

Как бы там ни было, ничего страшного, кроме облика, в Юге де Куссоне не наблюдалось. Даже наоборот, весьма скоро своей мудростью он приобрел добрую славу, которая разнеслась по всему краю. Его замок сделался прибежищем для всяческих искусств. Здесь постоянно толпились труверы. Сам же Юг увлекся алхимией… Когда разразилась зима тысяча двести двадцать третьего года, ему было тридцать лет.

То была самая страшная зима на памяти людской. Но в Куссонской сеньории она оказалась даже страшнее, чем в любом другом месте, ибо кроме мороза объявилась еще одна напасть: волки. Точнее, один-единственный волк чудовищной величины.

Все свидетельства сходились в одном: шкуру и вид зверь имел волчьи, но был раз в пять больше, ростом примерно с теленка. Он нападал внезапно, не боясь ни оружия, ни многочисленности противников. Вспоров живот своим жертвам и свирепо растерзав их, он оставлял несчастных выпотрошенными, с разбросанными вокруг и замерзшими внутренностями.

Когда число жертв перевалило за сотню, к Югу явился куссонский священник. От имени всех прихожан он попросил его избавить их от чудовища. «Почему я?» – спросил Юг. «Монсеньор, – ответил кюре, – мы думаем, что такого зверя может одолеть только тот, кто сам ему подобен».

Юг де Куссон не рассердился на эти речи, намекавшие на противоестественные увлечения его матери. Несмотря на мольбы своих жены и детей, он выехал из замка и отправился на поиски зверя. Едва он миновал подъемный мост, как тот сам выскочил из леса, бросился на него и перегрыз ему горло. Однако тотчас же другой волк, такой же громадный и ужасный, явился из леса, и оба чудовища сцепились.

Второй зверь был гораздо темнее, так что невозможно было перепутать. Он сразу одержал верх. В несколько мгновений темный волк перегрыз глотку своему ужасному сородичу, оставил его бездыханным на трупе человека и скрылся там, откуда пришел. Никогда больше его не видели.

Жители Куссона во главе со священником устроили большой крестный ход, чтобы отметить избавление от напасти и почтить своего героя. Ибо ни у кого не оставалось сомнений: Юг де Куссон добровольно позволил убить себя, чтобы его наполовину волчья душа воплотилась в истинном волке и победила чудовище.

В память об этом небывалом самопожертвовании сын Юга решился изменить родовой герб. На прежнее серебряное поле он поместил двух муравленых волков, хищных и противостоящих – то есть зеленых, обращенных друг к другу, стоящих на задних лапах.

С тех пор в Куссоне и по всему краю говорят, что во дни больших холодов огромный волк рыщет по равнине. Но те, кто видит его, не боятся. Они знают, что это душа Юга, их господина, отдавшего за них свою жизнь. Они лишь осеняют себя крестом и обнажают голову в знак благодарности.

Говорят также, что по весне, в пору звериной любви, странный голос примешивается к хору волчьей стаи: женский голос, прекрасный, как у певчих в церкви, но песнь его – песнь адская, ибо это Теодора стенает в ночи о своем нечистом желании и призывает самцов совокупиться с нею…

Франсуа де Вивре умолк и положил листки на стол.

– А теперь настало время рассказать тебе о моем брате Жане. Он был магистром богословия Парижского университета, епископом и советником самого Папы. Это был один из самых ученых людей своего времени. Всю жизнь он учился и искал истину, вплоть до своего последнего вздоха. Я был свидетелем его мучительных поисков. Беспокойство и сомнение никогда не покидали его. Это он научил меня любить волков, хотя в моей рыцарской жизни для меня имели значение только львы. Надеюсь, когда-нибудь ты тоже поймешь, что такое волки, и полюбишь их…

– Но я и так люблю волков, монсеньор!

– Уже? Как же это случилось?

Анн и сам не мог объяснить.

– Не знаю, монсеньор.

Франсуа посмотрел на него с удивлением, почти восхищенно. После недолгого молчания он спросил:

– У тебя есть вопросы?

Да, один был.

– Расскажите мне о Теодоре!

Франсуа де Вивре невольно напрягся.

– Что ты хочешь узнать о ней? Я тебе уже все сказал.

– Нет, монсеньор, не все. Какой она была? Вы рассказали только о внешности Юга.

– Если я ничего не сообщил о ее наружности, значит, ничего не знаю. Есть еще вопросы?

Франсуа де Вивре солгал: он прекрасно знал, как выглядела Теодора де Куссон. Он мог бы описать ее так, словно она была рядом. Но не испытывал ни малейшего желания говорить об этом с Анном.

Тот, немного разочарованный, коснулся другого предмета.

– Почему в Юговой библиотеке только пустые книги? У такого человека это не могло быть случайностью. В этом должен заключаться какой-то смысл.

Прадед изобразил на лице одну из своих тонких улыбок, одновременно загадочную и ироничную.

– Так ты думаешь, во всем есть какой-то смысл?

– А разве я ошибаюсь, монсеньор?

Франсуа опять улыбнулся и не ответил. Они покинули комнату, но прадед не стал запирать ее на ключ.

***

Через несколько дней у Анна появился, наконец, наставник, которого он так давно ждал.

В замок прибыл некий человек и попросил доложить о себе сиру де Вивре. Он назвался Соломоном Франсесом. По всей очевидности, это был еврей. Лет сорока пяти – пятидесяти; длинная борода и седеющие волосы делали его похожим на постаревшего Христа.

Когда появился Франсуа, он отвесил тому глубокий поклон. Франсуа устремился к гостю, схватил за руку и пылко пожал.

– Мастер Соломон! Как я рад видеть вас!

– А я, монсеньор, рад узнать, что вы все еще среди нас, полны жизни и здравия. Но должен ли и я называть вас мастером?

Вместо ответа Франсуа вынул из-под платья шестиконечную звезду, подобную той, что носят евреи в знак верности своей религии. Увидев этот знак, Соломон Франсес истолковал его совсем в ином смысле.

– Я вижу, вы соединили красного мужа с белой супругой…

– Благодаря вам, мастер Соломон! Это вы наставили меня на истинный путь Юга.

Франсуа спрятал звезду под платье.

– Вы – единственный, кто видел у меня эту звезду. Я открою ее существование моему наследнику лишь в тот день, когда он приобретет все необходимые качества для того, чтобы сменить меня.

– А другие наши тайны?

– Их он, возможно, узнает раньше. Будет зависеть от него… Но какая причина привела вас к нам?

– Как раз ваш наследник. Я находился в Нанте, когда узнал, что вы ищете для него учителя. Если сочтете меня достойным, думаю, что смогу заняться его образованием.

Франсуа де Вивре не колебался ни мгновения.

– Я вам полностью доверяюсь, мастер Соломон. К тому же я ваш должник. Ставлю только одно условие: вы ни словом не обмолвитесь ему о вашей религии.

Соломон Франсес улыбнулся.

– Это будет тем легче, монсеньор, что в отличие от христиан мы никого не пытаемся завлечь на свою сторону.

Франсуа послал за Анном, представил ему учителя и отпустил обоих в библиотеку, где без дальнейшего промедления и состоялся первый урок.

Они расположились вдвоем в огромном пустынном зале. Прежде чем приступить к делу, Соломон Франсес захотел узнать, что из себя представляет его ученик, и дал ему возможность высказаться свободно. Анн поведал об уроках с братом Тифанием и, сам того не заметив, отозвался о нем несколько пренебрежительно, заключив:

– Греческому он меня научить не смог. Сам его не знал. А вы знаете?

Соломон Франсес рассудил за благо сразу же преподать урок смирения.

– Да будет вам известно, что кроме латыни и греческого я знаю сарацинский и древнееврейский. Вы тоже сможете выучить их. Но если вы преуспеете в этом, то лишь потому, что заботливый и просвещенный человек открыл ваш ум наукам. Чем выше поднимаешься в познании, тем больше надобно чтить своего первого учителя. Неужели вам этого никогда не говорили?

Анн тотчас же присмирел.

– Да, мэтр Соломон. Я прошу у вас прощения.

Новый наставник открыл книгу.

– Довольно об этом. Читайте. Посмотрим, достаточно ли хорошо вы владеете латынью, чтобы приступить к греческому…

Анн де Вивре ею владел – и даже лучше, чем ожидал наставник! Ум и память молодого человека были сопоставимы лишь с его тягой к знанию. Под руководством Соломона Франсеса, несравненного эрудита, обучавшегося в Гранаде, этом перекрестке христианской, греческой, еврейской и сарацинской культур, юноша стремительно постигал науки.

Порой между двумя уроками ему случалось думать о другом сире де Вивре, об ученом – о Жане, своем двоюродном прадеде. Анн как раз следовал по его стопам, но, в противоположность Жану, не ощущал никакого беспокойства, и мучительные сомнения были от него далеки. Анн немало размышлял об этом, и такие раздумья позволили ему лучше осознать, что же представляет учение для него самого.

В отличие от Жана де Вивре Анн искал не истину, а знание. Само учение было для него праздником, пиршеством. Когда Соломон Франсес открывал свои книги, Анн воображал себе стол, накрытый узорчатой скатертью для торжественных дней, уставленный неисчислимыми яствами. Его аппетит был неутолимым, а восхищение – безграничным. Какое-нибудь новое слово на латинском или греческом казалось ему драгоценностью, которую он хотел бережно заключить в своей памяти вместе с другими. Новая мысль, серьезная или легкая, глубокая или остроумная, становилась источником бесконечного наслаждения…

Как-то раз Анн открылся наставнику, рассказав о своем умонастроении. Он ожидал, что его осудят за столь малое рвение в поисках истины, но все оказалось иначе. Мэтр Соломон всерьез одобрил его.

– Несмотря на ваши юные лета, вы дали доказательство изрядного благоразумия, избегнув самой распространенной ловушки, которая как раз и состоит в поиске истины.

Анн уставился на мэтра Соломона удивленно и даже укоризненно.

– Значит, мой двоюродный прадед был безумцем?

– Конечно нет. Но он жил во времена, когда человек больше нуждался в уверенности. Анн…

Анн вздрогнул. Впервые мэтр Соломон назвал его по имени. У него возникло ощущение, что слова, которые тот сейчас произнесет, будут иметь для него решительное значение. Юноша почтительно воззрился на обращенное к нему красивое лицо пожилого Христа.

– Анн, когда-нибудь настанет день, – быть может, он даже ближе, чем мы оба думаем, – и вам придется расстаться со мной. Вы должны будете начать думать самостоятельно. Бога ради, продолжайте в этом же духе. Ищите не истину, но знание и распространяйте его вокруг себя. Ибо в том и состоит его величие.

***

Шло время; наступила весна 1426 года, четырнадцатая в жизни Анна… Он сказал себе, что самое время предаться размышлениям о волках. Появление Соломона Франсеса, последовавшее за откровениями прадеда, заняло его мысли другими предметами, но пора было вспомнить и об этой таинственной теме.

Для начала он задумался о том, что представляло собой самопожертвование Юга де Куссона. И тут же невольно отвлекся.

По причине хорошей погоды, а также ради того, чтобы символические родовые волки находились перед глазами, он оставил окна открытыми. И вот, через несколько часов после того, как он предпринял свое размышление, в наступившей ночи с равнины донесся высокий, протяжный, рыдающий вой, подхваченный множеством других голосов: то волки испускали свой любовный клич.

Внезапно Анн вздрогнул и спрыгнул с ложа. Ему показалось, что он различает какой-то другой голос, не похожий на звериный. Насторожившись, он подошел к окну и стал вглядываться в ночь. Действительно, одна из любовных жалоб, долетавших к нему на вершину Юговой башни, звучала не так, как другие. Она была гораздо более волнующей, хватающей за душу, более… человеческой. И само собой сорвалось с его губ:

– Теодора!

Теодора де Куссон, чья личность и поступки так живо интриговали его и о которой прадед рассказал так мало, вспомнилась ему тотчас же. Разумеется, он не думал, будто это она сама выла там, внизу, вдалеке, в ночи. Но то был знак: именно с Теодоры следует начать свои размышления.

Итак, Анн де Вивре попытался разгадать тайну, окружавшую женщину-волчицу. Однако через некоторое время вынужден был отступиться. В горле у него пересохло, сердце бешено колотилось. Поэтому он решил поспать и перенести умственные упражнения на завтра. Но всю ночь он не мог заснуть, а поутру смута в его душе вовсе не прекратилась.

Она продолжилась и даже, к его великому изумлению, в последующие дни усилилась еще больше. Это по-настоящему встревожило Анна. И тут произошло новое событие, которое резко повернуло ход его мысли совершенно в другую сторону.

Одной из апрельских ночей того 1426 года Анн, как это уже вошло у него в обычай, стоял возле окна и ждал начала волчьей переклички. Равнина молчала. Вероятно, было еще рано… Скрашивая себе ожидание, мальчик стал любоваться луной и белыми стенами замка, отражавшимися в реке. И вот тогда-то, наклонившись из окна, он и заметил в Юговой башне бойницу, которая никогда прежде не попадалась ему на глаза.

Несмотря на донимавшее его смятение, Анн не потерял живости ума. Нечто странное заинтересовало его в этой бойнице. На других этажах, как и в его комнате, имелись только стрельчатые окна. А эта бойница была пробита как раз рядом с Юговой лабораторией.

Он не раздумывал долее. Улыбка прадеда в ответ на его слова о том, что пустые книги должны иметь смысл, дверь лаборатории, которую тот не запер на ключ… Все совпадает! Там имеется потайная комната, вход в которую и маскирует пустая библиотека; Франсуа нарочно оставил правнуку возможность найти ее. Зачем? Какое новое открытие ждет его в этом месте?

Сердце юноши отчаянно стучало. Ему было страшно, но любопытство все-таки пересиливало. К тому же это хоть немного развеет его одержимость волками. Поэтому, когда те вдруг завыли, Анн более не колебался: спустился по лестнице и открыл дверь Юговой библиотеки.

Один за другим снимал он с полок тома, переплетенные в шкуры их воющих собратьев. Но Анн больше не слышал волчьих голосов. Его переполняла жажда узнать тайну. Вскоре полки опустели, и в стене обнаружилась дверь, которую юноша немедленно толкнул. Взяв в руку свечу, он вошел…

И оказался в маленькой каморке. Справа от него помещалась бойница, чуть дальше, на той же стороне, – примитивная молельня, состоящая из крохотной скамеечки и висящего на стене распятия; слева находились соломенный тюфяк и всякого рода тигли и реторты. Прямо перед ним на стене было вырезано одно-единственное слово из трех заглавных букв: LUX.

Никакого сомнения – Анн попал в алхимическую лабораторию Юга, который, как он знал, занимался этим искусством. Новое открытие заставило сердце юноши биться еще сильнее. Рядом со странными инструментами лежал листок пергамента с надписью: Богоявление 1412 жидкое серебро.

Эти строчки были написаны рукой его прадеда! Кто бы еще мог их начертать? К тому же выцветшие от времени чернила явно указывали на то, что надпись была сделана как раз в указанную дату. Но что означают таинственные слова, относящиеся ко дню его рождения?

– Я знал, что ты найдешь. Ведь ты – упрямец, для которого все имеет смысл!..

Анн вздрогнул и обернулся. Франсуа де Вивре стоял на пороге со свечой в руке. Дрожащий свет пламени делал его еще больше похожим на древнего мудреца.

– Монсеньор, я не хотел…

Жестом прадед прервал его оправдания.

– Я провел здесь не один год. Ты первый человек, который вошел сюда после меня. Скажи-ка: что тебя больше всего здесь поражает?

– Вот этот пергамент и то, что вы на нем написали. Франсуа де Вивре указал на слово LUX, высеченное в камне перед ним.

– То, что написано здесь, гораздо больше достойно внимания. И знаешь почему?

Анн напряг весь свой ум. Он был уверен, что речь идет об испытании, в котором он должен победить, чтобы иметь право услышать продолжение, но, несмотря на все усилия, не смог дать ответа.

– Нет, монсеньор. Прошу у вас прощения.

– Неважно. Когда-нибудь поймешь. Чтобы услышать то, что я собираюсь сказать, ты дал уже достаточно доказательств сообразительности и упорства. Знай же, что я, как и наш предок Юг, был алхимиком…

Анн в восхищении поднял глаза на старца, собиравшегося поведать ему еще один из своих секретов. Неужели им нет числа?

– Что ты знаешь об алхимии?

– Ничего, монсеньор. Я слышал, что она занимается превращением свинца в золото, вот и все.

– Можно сказать и так. При условии, что ты понимаешь это лишь как образ. Потому что занятие алхимией – не материальное действо, но духовное. И по-настоящему оно творится в самом алхимике. Он должен заменить в себе все низкое на сияющую чистоту. Алхимическое золото – не обыкновенное золото, оно нематериально, это сокровище из сокровищ.

Голос Франсуа де Вивре проникал в душу, словно само сияние того таинственного золота, над чудесами которого он едва приоткрыл завесу.

– Алхимическое искусство включает в себя три деяния, три ступени: черную, красную и белую. Оно движется от беспорядка к порядку, от мрака к свету. Неважно, как оно осуществляется. Тебе следует знать, что я преодолел третью и последнюю ступень. Но совершенство, которое я ношу в себе, мне в мои лета тяжело распространить вокруг. Поэтому сделать это предстоит тебе… Анн, таков приказ, начертанный на нашем гербе!

Анн де Вивре слушал с напряжением всех душевных и умственных сил. Он сознавал, что после услышанного ничто уже не будет для него таким, как прежде.

– Анн, наш герб, раскроенный на пасти и песок, является, хотим мы того или нет, гербом алхимическим. Это – третье истолкование, после воинского и философского. Оно не заменяет два предыдущих, но присовокупляется к ним…

Прадед и правнук стояли друг напротив друга, глаза в глаза, и горящие свечи, которые они держали в руках, озаряли их. Сцена была впечатляющей, но при ней не присутствовал посторонний наблюдатель…

Франсуа продолжил:

– Наши цвета – красный и черный. Красное, как и надлежит, преобладает над черным, а белое – идеальная, незримая глазу линия, которая их разделяет. Носитель такого герба – поборник порядка и света. Его долг – вернуть мир и единство нашей раздираемой войнами стране.

Волнение в голосе Франсуа зазвучало еще сильней.

– Не случайно наш враг, выбирая себе эмблему, извратил наш герб. У него черное подавляет красное. Он – поборник хаоса и мрака. Тебе предстоит сразиться с ним. И ставкой в вашей битве будет Франция!

Глубокая тишина воцарилась в тесной каморке. Анн молчал. Он ждал продолжения. Франсуа указал на пергамент, лежавший рядом с инструментами.

– Я написал это после того, как преодолел белую ступень, в тот самый день, когда ты родился. Я вижу в этом счастливое предвестие. Ты явился на свет как раз между черным и красным, а это знак совершенного равновесия.

И Франсуа де Вивре удалился. Остаток ночи Анн провел перед распятием, в молитве и размышлениях о том, что ему открылось…

На следующий день он спросил у прадеда, можно ли ему делать уроки в алхимической лаборатории, на что Франсуа дал благосклонное согласие. Отныне Анн проводил там часть своих ночей. Всякий раз, выходя из лаборатории, он неизменно возвращал на место пустые книги. И всякий раз, входя, ему приходилось снова освобождать полки.

Анн пробовал писать. Ему хотелось внести порядок во все открытия, накопившиеся с тех пор, как он приехал к своему прадеду. Но никакого удовлетворительного результата он так и не достиг. Тысяча мыслей теснилась в его голове. Анн не был способен сосредоточиться ни на одной.

Однако после множества тщетных попыток он нашел-таки, что такого замечательного заключалось в надписи LUX. Алхимическая лаборатория была обращена бойницей на восток. Стало быть, стена с надписью смотрела на север. Свет, о котором шла речь, был светом Севера, но Анн толком не понимал, что это означает.

Все это время война между французами и англичанами шла своим чередом. И как всегда, Изидор Ланфан держал Анна в курсе событий.

Перевеса не появлялось ни у той, ни у другой стороны. Войска дофина под командованием коннетабля де Ришмона столкнулись с англичанами на севере Бретани, неподалеку от Вивре. Коннетабль добился блестящих успехов, но вскоре дала себя почувствовать острая нехватка денег. До такой степени острая, что Ришмону пришлось продать собственную посуду, чтобы заплатить солдатам, и удалиться. После чего с англичанами, которые отказались от своих планов захватить Бретань, было заключено перемирие.

Франсуа де Вивре воспользовался передышкой в военных действиях, чтобы заняться делами не столь серьезными. Все это время Анн вел жизнь довольно суровую. Речи о волках и алхимии наверняка произвели на него должное впечатление. Так не пора ли мальчику и развлечься, как подобает в его возрасте? Поэтому в честь перемирия прадед устроил в Куссоне майский праздник.

Его отмечали во всех деревнях первого числа и называли просто «маем». В этот день юноши и девушки обычно ходили в лес и приносили оттуда зеленые ветки. Простонародье украшало себя листьями и молодыми веточками, а знать облачалась в пышные наряды цвета «веселой зелени», то есть очень нежного оттенка, и даже волосы полагалось украшать чем-нибудь зеленым. Такой наряд назывался «майским убором». На бегу распевали традиционную песенку:

Это май, это май! Это милый месяц май!

Анн был удивлен, когда прадед объявил ему о своем намерении, а еще больше поразился он поутру первого мая, когда увидел прибытие в замок праздничного кортежа. Со всей округи были приглашены благородные юноши и девушки. Они как раз въезжали на подъемный мост в сопровождении музыкантов, играющих на духовых инструментах: трубах, флейтах и тромбонах.

В честь праздника Анн был весь в зеленом, равно как и Безотрадный, чья белая шкура почти скрылась под зеленой попоной. Юноше было приятно облачиться в этот цвет – цвет Куссонов; но в том, что касалось остального, он был скорее заинтригован, нежели по-настоящему рад. Затея казалась ему довольно пустой и ребяческой. Особенно девушки, чье кокетство доходило чуть не до смешного. Сидя боком на своих лошадях, они принимали какие-то нарочитые позы. И вели себя довольно дерзко. С чего это они на него так смотрят? Что все это значит?

А означало это, что красивый и богатый наследник сеньорий Вивре и Куссон, которым они молча любовались, пребывал в полной наивности. Он, блестящий ученик, отважный фехтовальщик, был совершенно несведущ и безоружен в отношении собственных чувств. Он и помыслить не мог, что душевная смута, завладевшая им с некоторых пор, была лишь признаком того, что настало время любить…

Так что Анн нехотя и довольно угрюмо присоединился к остальным всадникам, чтобы принять участие в затевавшейся игре. Он решительно находил нелепым и жеманство девиц, и бахвальство парней. Но, не желая вызвать неудовольствие прадеда, старался не подавать вида.

Майские игры открывались конской скачкой. Девушки начинали первыми, а юноши мчались им вдогонку и хватали ту, которую выбрали. Образованные таким образом пары проводили день вместе, срывая ветки и готовя из них подношение местной святой – Флоре, которая считалась покровительницей влюбленных. Посвященная ей маленькая часовенка располагалась как раз напротив замка.

Несмотря на все свое уважение к прадеду, Анн не мог решиться на подобные пустяки. Поэтому, отправившись вместе с остальными всадниками, он нарочно отстал в лесу и, уверенный в том, что его никто не видит, повернул обратно.

Так он ехал вдоль берега Куссона и неожиданно наткнулся на пещеру, которой никогда не замечал раньше. Она находилась прямо напротив мельницы. Вход в нее был частично скрыт растительностью, и она оказалась достаточно просторной, чтобы Безотрадный мог войти туда. Спрятавшись тут до вечера, Анн избежит докучливой игры.

В гроте было прохладно и тихо. Размеренный шум мельничного колеса, крутившегося в потоке, был приятен и неназойлив. Анн прилег на камне, и желанный покой не замедлил снизойти на него.

Вдруг от входа в пещеру донесся девичий голосок:

Это май, это май! Это милый месяц май!

Анн едва не выругался. Одна из всадниц все-таки отыскала его, и теперь придется участвовать во всех этих глупостях вместе с остальными! Он ждал, что она сейчас появится, но та не входила – продолжала мурлыкать свою песенку снаружи. Голосок был такой красивый, такой нежный и чистый, что Анну, в конце концов, захотелось взглянуть, кому же он принадлежит. Стараясь не показываться из-за листвы, он выглянул и увидел…

Девушка рвала папоротник и молодые побеги, украшая ими свои волосы. Вероятно, она была его ровесницей. В ее женской прелести еще сохранилось что-то детское. Явно не дочь сеньора, но и не крестьяночка. На ней было белое платье, очень простое, прямое, но изящное и хорошо скроенное.

Тонкое личико обрамляли темно-русые волосы, причесанные на прямой пробор. Она старательно украшала их зеленью. Хрупкая, с большими карими глазами и загорелой кожей, девушка улыбалась, блестя мелкими круглыми зубами, похожими на жемчужинки.

Анн не смог удержаться. Не покидая своего укрытия, он спросил:

– Что вы делаете?

Девушка вскрикнула и быстро обернулась. Левая половина ее прически, искусно увитая листьями папоротника, придавала ей сходство с зеленой звездой; правая оставалась пока гладкой. Девушка вздохнула и ответила покорно:

– Делаю себе майский убор, но теперь уже слишком поздно!

– Майский убор?

– Ну да. Кто вы такой, что не знаете наш обычай? И почему прячетесь?

Анн и в самом деле не торопился выйти из пещеры. Он любовался девушкой в белом платье. Она была намного приятнее, чем давешние всадницы. А то, что она выглядела немного обиженной, только добавляло ей прелести.

– Я Перрина, Мельникова дочка. А теперь вы скажите. Вы кто? Мне нужно знать, кого я поцелую!

– Поцелуете?

– Если парень застанет девушку врасплох, когда она делает себе майский убор, она обязана его поцеловать, а парень должен вернуть ей поцелуй. Да покажитесь же вы, не то я уйду!

Анн вдруг решился. Он раздвинул ветви и явился перед ней в своем великолепном зеленом одеянии с широченными рукавами, ниспадающими почти до земли. Перрина вскрикнула:

– Вы, сеньор!

Анн ничего не сказал и не пошевелился.

– Почему вы не с теми красивыми всадницами?

Анн не ответил.

– Вы ждете ваш поцелуй?

Поскольку Анн по-прежнему безмолвствовал, Перрина вздохнула, подбежала к нему, зажмурилась, поднялась на цыпочки и быстро прикоснулась губами к его губам. Потом отскочила и спряталась в гроте.

Этот беглый, целомудренный поцелуй, длившийся едва мгновение, потряс Анна. Внезапно он понял все! Понял, чего ему так жестоко не хватало и чего он так сильно желал, не осмеливаясь в этом признаться… Он вдруг осознал, что в последний раз его целовали при Орлеанском дворе. Крестная, Бонна д'Арманьяк. С тех пор вокруг него находились одни только мужчины: Франсуа де Вивре, Изидор Ланфан, учителя. Он знал лишь суровые уроки тела и ума. И не получал ни малейшего знака нежности. Поцелуй незнакомой девушки был первым за многие годы, и он пылал на его губах!

Анн вернулся в грот. Перрина сидела перед расселиной в скале, немного похожей на бойницу, через которую видны были река и мельница. Он присел рядом. Посмотрел на нее. Она не обернулась – продолжала пристально глядеть на реку через отверстие в скале. Анн видел ее нежный профиль.

– Поговорите со мной! – попросил он.

– О чем, сеньор?

– Не знаю. О том, что вы любите больше всего…

Мельникова дочка, казалось, поколебалась мгновение, потом решилась.

– Тогда о воде. Я – дитя реки. Послушайте сами, взгляните, как она красива!

Анн приблизился, чтобы посмотреть через отверстие. Мимоходом его щека коснулась щеки Перрины. Сквозь трещину видно было только колесо, крутившееся плавно и размеренно…

Девушка продолжала:

– Моя комната как раз над мельничным колесом. Я слышала говор воды с тех самых пор, как родилась. И научилась понимать его гораздо раньше, чем речь моих родителей.

– И что она вам говорит?

– Отвечает на мои вопросы. Дает советы. Я делаю все, что она мне скажет. Вот сюда я и прихожу ее слушать. Беру лодку, переплываю через речку и сажусь здесь. На этом самом месте, где мы сейчас…

Перрина поговорила еще немного о милой ее сердцу реке, а потом и сама отважилась задать своему сеньору некоторые вопросы. Анн отвечал ей, испытывая несказанную радость. Он заметил, что, быть может, впервые в жизни говорит о чем-то помимо учебы и повседневных забот. Он говорил ради удовольствия быть услышанным, ради того, чтобы видеть, как вспыхивает искорка интереса в больших карих, немного мечтательных глазах, как приоткрываются губы его собеседницы, обнажая белые зубки.

Для Перрины же это был сон наяву. Ее удивление и страх испарились. Она просто слушала красивого юношу, своего ровесника с таким теплым, ласкающим слух голосом. Юношу, который при этом был ее сеньором. Разве выпадал еще какой-нибудь деревенской девушке такой прекрасный май? Никогда в жизни не забудет она этот день. Много, даже очень много лет спустя, даже после того как она выйдет замуж и нарожает кучу детей, даже состарившись, она все еще будет беседовать об этой встрече со своей подругой – текучей водой…

Но самые прекрасные мгновения коротки. Перрина вдруг осознала, что день тускнеет. Поскольку Анн замолчал, она улыбнулась ему.

– Нам пора расстаться, сеньор. Верните мне мой поцелуй.

Анну показалось, что после долгого полета он упал на землю.

– Уже?

– Кажется, я слышала сову.

Перрина приблизила к нему лицо и застыла. Он понял, что она ждет поцелуя. Вопрос сам собой сорвался с его губ:

– А что будет, если я не поцелую вас?

Перрина вздрогнула.

– Молчите! Это было бы ужасно!

– Почему?

– Если парень не вернет поцелуй, он отнимает у девушки свободу. Это значит, что он хочет на ней жениться и вернет полученное только в день свадьбы.

Анн проворно вскочил.

– Тогда я забираю вашу свободу! Я хочу снова видеть вас здесь и говорить с вами, как сегодня.

Перрина бросила на него отчаянный взгляд.

– Умоляю, сеньор!

Но Анн уже взялся за узду Безотрадного, который все это время смирно стоял в гроте, и вышел.

***

Вернувшись в замок, Анн немало позабавился досадой, которая проступила на лицах знатных девиц. На вопрос прадеда он ответил, что заблудился, чем изрядно удивил его. В другое время Анн ужаснулся бы подобной дерзости, близкой к нахальству, но на сей раз счел свой ответ, напротив, очень забавным и во время пира, завершавшего майский праздник, ел и пил от души.

Собственно, он желал только одного: поскорее оказаться в алхимической лаборатории, чтобы осмыслить все, что с ним произошло сегодня…

После того как девушки, цвет бретонской знати, довольно хмуро попрощались с ним, когда, наконец, откланялся последний гость, Анн пожелал спокойной ночи Франсуа. Прадед по-прежнему был несказанно удивлен поведением юноши. А тот поскорее побежал в Югову лабораторию. Быстрее, чем когда-либо, он очистил полки от фальшивых книг, под конец сбрасывая их прямо на пол, и устроился перед маленьким письменным прибором, который поставил на соломенный тюфяк, освобожденный от алхимических инструментов.

Анн схватил перо. Теперь ему надо найти верные слова. Ибо в этот первый майский день 1426 года произошло нечто совершенно необычайное! Но что именно? Он надолго застыл с пером в руке, не в состоянии привести в порядок обуревавшие его мысли и чувства. И тут вдруг раздался волчий вой.

Как и обычно, Анн подошел к бойнице, чтобы послушать его. Но, к своему удивлению, уже не ощутил ни дурноты, ни тревоги, прежде накатывавших на него всякий раз при этом звуке; у него не пересохло в горле, дыхание не прерывалось, в висках не стучало. Наоборот, юноше даже приятна сделалась тягучая жалоба, долетавшая к нему из ночи. Волчий вой не только не ужасал его, но был ему любезен!

Юноша вернулся к письменному прибору и задумался. Как такое могло случиться? И вдруг его осенило: этот вой нравился ему именно потому, что был зовом любви. Волки влюблены, и он – тоже!

Он влюблен! Эта очевидность поразила его как вспышка молнии. Он влюблен в карие глаза, что задумчиво смотрели на него, в гладкую щеку, которой он коснулся, в нежные губы, приникшие к его губам… И словно для того, чтобы увериться в этом, Анн произнес в крошечной каморке:

– Перрина, я люблю тебя.

И тотчас же, как при падении, у него засосало под ложечкой. Нечто похожее он ощущал и в предыдущие дни, слушая волков Куссона, но сейчас в его душе больше не было никакого смятения. Наоборот, это было чудесно, упоительно!

Если бы он находился не в потайной комнате, существование которой нельзя открывать никому, он бы засмеялся, запел, закричал от радости. Его счастье казалось безграничным. Ему хотелось немедленно побежать к гроту, чтобы вновь встретить там Перрину, и говорить, говорить с ней…

Что он и сделал на следующий день, едва закончив урок с мэтром Соломоном. Перрина пришла не в белом платье – в другом, попроще, удивительного серо-голубого цвета, немного похожего на цвет реки. Анн нашел ее еще более привлекательной, чем вчера. И как он смог провести столько часов без нее?

Она сидела на том же самом месте, глядя на реку через «бойницу». Девушка вовсе не показалась удивленной, когда вошел молодой сеньор. Она повернулась к нему и просто сказала:

– Верните мне мой поцелуй.

– Перрина, я люблю вас!

Перина никак не отозвалась. Анн удивился.

– Вы не слышали?

– Нет, сеньор. Я слышала только воду, которая говорила со мной.

– И что она вам сказала?

– Что вы должны вернуть мне мой поцелуй.

И так было почти каждый Божий день. Анн приходил в пещеру, и Перрина оказывалась там, ни печальная, ни веселая, но, скорее, покорная судьбе. Обернувшись к реке, она внимала рассказам Анна о его любви и напрасно просила вернуть ей поцелуй, сделавший ее пленницей…

Пришло лето. Настали теплые, погожие, даже прекрасные дни. До Анна больше не доносился вой волков, его собратьев. Их любовная тоска завершилась, но сам он любил по-прежнему… Потом, в свой черед, наступила осень. В этом году ее краски показались ему особенно восхитительными. Анн провел в Куссоне ровно год, но ему мнилось, что он прожил здесь уже целую жизнь.

***

Анн хотел сохранить свои встречи с Перриной в тайне. Добираясь до грота, юноша старался никому не попадаться на глаза, петлял. Но о его связи с девушкой в сеньории прознали быстро, и, разумеется, поставили в известность Франсуа – тем самым, разбудив в его сердце дорогие воспоминания о былом.

Ведь именно здесь, в Куссоне, в том же возрасте, что и правнук, Франсуа де Вивре познал свою первую любовь. Встреча с той девушкой произошла на морском берегу, на пустынном пляже… И вот, в один из погожих дней той осени, Франсуа испытал непреодолимое желание снова побывать там.

Анн, собиравшийся поехать к своему гроту, увидел, что его прадед куда-то отправляется один, верхом. Это оказалось совершенной неожиданностью. Прежде тот никогда и никуда не ездил в одиночестве. Юноше стало так любопытно, что он решился последовать за ним. С Перриной можно увидеться и завтра.

Путь оказался не близкий. Франсуа направился к югу, в сторону моря. Следуя один за другим, оба всадника, в конце концов, достигли берега.

Был отлив… Песок, весь в мелких складках, простирался так далеко, что первые волны были едва видны. Дул довольно сильный ветер, и по ясному небу, меняя очертания, быстро проносились облака. Сильный запах йода бил в ноздри.

Франсуа де Вивре спешился. И бросил не оборачиваясь:

– Можешь приблизиться, Анн!

Юноша вздрогнул. Удивительно, но, несмотря на возраст, этот старец сохранил необычайную остроту чувств! Анн пришпорил Безотрадного и, поравнявшись с прадедом, пробормотал те же слова, что и той ночью, когда тот застал его в алхимическом кабинете:

– Монсеньор, я не хотел…

– Совать нос в мои секреты? Это и впрямь один из них – но не от тебя. На этом пляже я встретил свою первую любовь.

– Монсеньор…

– Я хочу поговорить об этом с кем-нибудь. Пусть это будешь ты, а не кто-то другой. Она была дочкой рыбака, чьи родители погибли в море. Жила в бедности. Ее звали Маргариткой, потому что она родилась в пасхальный четверг …

Анн онемел. Если прадед ведет себя с ним так, значит, ему известно о приключении с Перриной. Может, даже и вся сеньория знает. Страх в душе юноши боролся со стыдом. Но Франсуа, казалось, ничего не замечал. Он продолжал рассказывать, обращаясь не столько к своему потомку, сколько к самому себе.

– До чего странная вещь – человеческая память! То, о чем я сейчас вспоминаю, случилось больше семидесяти пяти лет назад, а я помню это гораздо отчетливей, чем все случившееся вчера.

Анн понял: прадед хочет, чтобы он спросил его о чем-нибудь. Поэтому пересилил свое смущение:

– О чем вы разговаривали с той девушкой?

– Она поведала мне чудесные истории, я такие слышал только от нее одной… Видишь те две скалы?

В той стороне пляжа, куда показывал прадед, Анн различил большую плоскую скалу, усыпанную ракушками, а напротив нее – другую, вытянутую вверх.

– Это статуя юноши и русалочья могила…

Голос Франсуа де Вивре сделался отдаленным – таким же недосягаемым, как воспоминания, всплывавшие из глубин его сердца.

– Пока не появился рай земной, рассказывала она, существовало только по одному животному каждого вида. Не было ни самок, ни самцов, и смерть тогда была неведома. И вот однажды на этот пляж приплыла русалка. Но море и ветер случайно выточили из камня статую юноши дивной красоты. Когда русалка увидела это чудо, ее охватило неведомое доселе чувство, и она стала петь. Она пела так долгими днями – и умерла от изнеможения и тоски. Остальные животные похоронили ее под этим плоским камнем. Но они слышали русалочью песню. И тоже повлюблялись друг в друга и поумирали от тоски.

Франсуа зашагал в сторону двух скал, ступая по складчатому песку. Анн пошел следом. Слушая повествование, он думал о Перрине: сейчас она одиноко сидит в гроте, глядя на мельничное колесо через бойницу.

А рассказ тек своим чередом, как морская или речная вода:

– Тогда Бог заново создал животных, но уже парами: они-то и стали жить в раю земном. Но русалку в наказание Господь решил воссоздать одну, без спутника. С тех пор она и поет в море о своей любви морякам, которые похожи на эту статую…

Они как раз приблизились к плоской скале, которую называли русалочьей могилой. Франсуа опустился на камень и стал смотреть в небо. Анн понял, что пора оставить старика в одиночестве, и повернул назад, не сказав ни слова.

Франсуа видел, как тот удаляется, потом садится на коня… Только когда юноша скрылся с глаз, старик обнаружил подлинную причину, которая привела его на этот пляж как-то раз, очень давно, много лет спустя после того, как они расстались, уже после своей смерти, Маргаритка явилась возлюбленному во сне и обещала прийти в его последний день, чтобы помочь при переходе от жизни к смерти. Если обещание о ста годах, которые ему суждено прожить, верно, то через десять с небольшим лет они встретятся.

Франсуа вытянулся на плоской скале и стал смотреть в осеннее небо. Маргаритка много говорила об облаках. Например, что среди них можно увидеть образы ушедших. Он пересмотрел их все и, наконец, обнаружил ее лицо. Она ему улыбалась, но, по своему обыкновению, с серьезным видом морщила лобик. Потом запела русалочью песенку, трогательно, чуть картавя. Тогда он стал подпевать. Никогда, за все семьдесят пять с лишним лет, он не забывал эти бесхитростные слова:

Отлив мне рыцаря принес Прилив уносит прочь.

Кому поведать горе мне, Кроме ракушек морских?

***

Прекрасная, погожая осень затянулась до самого Рождества. Никогда на памяти людской не было такой теплой погоды в зимнюю пору. Но несвоевременная теплынь не предвещала ничего хорошего, и во второй январский день 1427 года, как раз перед пятнадцатилетием Анна, вдруг ударил лютый мороз.

Он был ужасен. Для его описания вполне подошли бы те же слова, которыми Франсуа описывал ту легендарную зиму, когда свирепствовал чудовищный волк Куссонов.

Жизнь Анна изменилась совершенно и внезапно. Об упражнениях с оружием и речи быть не могло, о верховой езде тоже – Безотрадный переломал бы себе ноги на обледеневшей земле. Да и остальные занятия пришлось прекратить. Как писать, если замерзают чернила? Что касается чтения, то хотя в библиотеке и пытались разжигать огонь, но зал был слишком большим, чтобы хорошо прогреться. Неразумно подвергать себя смертельной опасности ради продолжения учебы. Так что ее отложили до более благоприятной поры. Прекратились и встречи с Перриной. В пещере было слишком холодно, а на мельницу Анн не пошел бы ни за что на свете. Он по-прежнему желал хранить их отношения в тайне. Для Перрины тоже настали тяжелые времена. В одиночестве сидела она у окошка своей комнаты и грезила. Девушка часами смотрела на неподвижное колесо, обросшее ледяными иглами, на замерзшую реку, ставшую похожей на проезжий тракт. Вид этой почти нереальной красоты нагонял на нее тревогу. Она не любила зимние холода, потому что в такие месяцы вода умолкала. Перрина чувствовала себя одинокой, ведь случись что – совета ждать неоткуда…

Франсуа де Вивре одолевали тяжелые думы. Он знал, что из-за преклонного возраста холод для него крайне опасен, и практически не покидал свою комнату в донжоне. Там находился самый большой камин, в котором днем и ночью пылал адский огонь.

Во время этих мрачных раздумий Франсуа пришла в голову странная мысль. Видя из окна замерзшую воду во рвах, он пришел к заключению, что во время лютых морозов замок перестает быть неприступным. Осаждающие могли бы атаковать стены со всех сторон, пройдя по льду. Конечно, никакое войско не способно сражаться в такую погоду, но неприятное ощущение все же оставалось. Пока зима не кончится, Франсуа будет чувствовать, что Куссон уязвим, а ему это крепко не нравилось…

Так прошел весь январь. Настал февраль, а на дворе все не теплело. Солнце по-прежнему сияло на свинцовом небе, воздух был чист и студен.

Анн смертельно скучал. Ему было совершенно нечем заняться, ему не хватало Перрины.

А как юноше хотелось снова увидеть ее, а главное – поцеловать! То беглое прикосновение продолжало будоражить его. Пусть майское чудо произойдет еще раз, тысячу раз, миллион раз! Во всякую минуту дня и ночи он воображал его в своих мечтах. Ведь все так просто: достаточно только подойти к ней, зажмуриться и вновь оказаться в раю!..

Так просто и так недостижимо! Потому что этот чудесный поцелуй был бы одновременно концом всему: его грезам, его надеждам, гроту и реке. Поцеловав Перрину, он вернет ей свободу, откроет клетку прекрасной птице, которая упорхнет навсегда, далеко-далеко, вить свое гнездо с другим.

Вот тогда к нему впервые пришла новая мысль: ведь существует верное средство вернуть Перрине поцелуй и не возвращать свободу. Она сама сказала: сохранив поцелуй, парень дает понять, что намерен жениться на девушке… «Свадьба», «жениться»: Анн повторял эти слова, и они волновали так сильно, что становилось невыносимо! Всю жизнь с Перриной, навсегда… Это было бы чудесно!

Однако Анн одергивал себя. Нет, невозможно. Никогда его прадед не согласится на такое… И все же, разве он не самый мудрый и лучший из людей? Разве не любит его как сына? Не хочет для него только счастья?

Незадолго до этого Франсуа, чтобы как-то занять себя, попросил Анна приходить к нему каждый день, чтобы сыграть партию в шахматы. Старый воин вовсе не был знатоком этой игры, и правнук регулярно побивал его. В тот день Анн явился для сражения, решив собрать все свое мужество и задать вопрос прадеду, от которого зависела его жизнь.

Он застал Франсуа сидящим спиной к камину, где пылали толстые поленья. Перед огнем, чтобы умерить и рассеять жар, стояла плетеная ширма. Анн устроился напротив прадеда и, когда партия началась, спросил его как можно более непринужденно:

– Как вы считаете, может молодой сеньор жениться на простой девушке?

Франсуа де Вивре отвел взгляд от шахматной доски и внимательно посмотрел на Анна. Потом ответил со всей серьезностью, желая показать, что отнюдь не считает вопрос пустым:

– Мой дядя взял в жены дочь кузнеца, а сам я хотел вступить в брак с той девушкой, о которой рассказывал. И сделал бы это, если бы она согласилась.

Франсуа ничего больше не добавил. У Анна сердце заколотилось так сильно, что он чуть не упал в обморок.

– Как мне надлежит понимать это, монсеньор?

– Тебе надлежит понять, что мой ответ: «Да».

Анн был на седьмом небе. Сделав несколько ходов, он проиграл партию из-за невероятной оплошности, поспешно покинул комнату и побежал в конюшню – седлать Безотрадного. Из замка он ускакал галопом.

Никогда еще мороз не был таким лютым, как в тот день. Казалось, холод вознамерился истребить все живое. Какая-то птица, кружившая в воздухе, безнадежно ища пропитание, вдруг камнем упала неподалеку. Но Анн не ощущал холода. Более того, он весь кипел! В этот раз он поедет на мельницу средь бела дня и попросит у родителей Перрины ее руки!

Но родителей Перрины он не увидел. Они были больны и лежали в своей спальне. Девушка осталась на мельнице одна. Увидев Анна, она вздрогнула.

– Вы, сеньор!

Анн пришел в восхищение. Он и забыл, каким тонким было это лицо, обрамленное гладкими волосами, распределенными на прямой пробор, как прелестно смотрели карие глаза, как влекли к себе губы. Он бросился к мельниковой дочке.

– Перрина, хотите выйти за меня замуж?

Перрина вскрикнула почти в испуге, но тотчас же заявила:

– И вам не стыдно насмехаться надо мной?

– Я не насмехаюсь, Перрина. Я верну вам поцелуй в день нашей свадьбы и хочу, чтобы это произошло как можно скорее!

– Вы сошли с ума?

– Я совершенно в своем уме. Я только что просил согласия у своего прадеда и получил его. Он сказал «да»! Понимаете? А вы, что скажете мне вы?

Перрине почудилось, что земля качается под ней, что она в бушующем море, на утлом суденышке. Она инстинктивно глянула в окно, ожидая помощи от своей верной реки. Но колесо и сверкавший на солнце ледяной поток были недвижны, являя собой восхитительную, но безмолвную картину. Вода была столь же прекрасна, сколь и нема.

Девушка повернулась к своему сеньору. Она чувствовала себя как зверек, попавший в силки. Он тоже растерянно смотрел на нее. Должна же она сказать что-нибудь! Наконец, ей удалось выговорить:

– Я дам ответ весной.

Анн явно хотел что-то добавить, но передумал, поклонился и вышел. Только тогда Перрина поняла…

Конечно же, она тоже любит его! Любит с первого же мгновения их встречи. Еще до того, как увидела, еще до того даже, как узнала, что он – ее сеньор, она влюбилась в его голос. Потом ей удалось спрятать чувство в самых потаенных глубинах сердца. Она считала такую любовь обреченной. И вдруг она узнает, что все возможно, что чудеса случаются и наяву!

О нет! Вовсе не мысль о том, что она станет дамой де Куссон заставляла так биться ее сердце. Просто этот молодой человек, этот мужчина предназначен ей судьбой. Перрина любила его так, как никогда уже не полюбит в жизни. В этом она была уверена.

Не раздумывая, девушка снова подбежала к окошку, чтобы доверить, чтобы прокричать свой секрет реке. И вдруг резко остановилась. Она была одна. Вода ничего не услышит, ничего не ответит. От нее веяло холодом, как от могилы.

***

Вернувшись в замок, Анн не чуял под собой ног. Ему хотелось совершить что-нибудь великое, прекрасное, но он не знал что. Его озарило: надо прочесть какую-нибудь книгу, где говорится о любви. Поэтому он побежал в главное здание, направляясь в библиотеку на втором этаже. Но, проходя мимо большого зала на первом, вдруг резко остановился.

Как и во всех остальных помещениях, здесь ярко пылал камин, и пламя освещало… Франсуа де Вивре! Присутствие прадеда в этом месте – после того, как он неделями не покидал своей комнаты из-за холода – было само по себе удивительным. Но еще поразительнее было то, что он находился тут не один, а в обществе незнакомца. Гость! Какое же человеческое существо могло оказаться столь безрассудным, чтобы пуститься в путь при такой погоде?

Анн подошел поближе. Им овладело неприятное чувство. Незнакомец стоял к нему спиной, греясь у огня. На нем был плащ из какого-то грубого меха, который, по размышлении, можно было счесть волчьим. Плащ был натянут на голову. Вся фигура гостя скрывалась под покровом. И в этом чудилось что-то варварское, даже пугающее.

Но еще больший испуг внушало Анну лицо Франсуа, который заметил приход правнука и посмотрел в его сторону. Оно выражало страх. Никогда Анн не видел такого выражения на лице прадеда. Юноша инстинктивно взялся за рукоять кинжала.

И тут пришелец обернулся…

Женщина! Сначала Анн увидел ее волосы, очень длинные, белокурые, перевитые кое-где темными прядями. Потом заметил, что она смотрит прямо ему в глаза и улыбается. Никогда ему так не улыбались…

Франсуа де Вивре глухим голосом представил его гостье:

– Мой наследник – Анн де Вивре. Не угодно ли напомнить ваше имя, сударыня?

– Альенора д'Утремер.

Она скинула волчий плащ. Под ним оказалась горностаевая мантия, достойная принцессы, и трудно было вообразить более разительный контраст между двумя одеяниями. Затем она сняла и мантию, оставшись в сером платье, тяжелом и теплом, но изящном, стянутом золотым поясом. Облегающий покрой подчеркивал тонкую талию и пышную грудь.

Альеноре д'Утремер было, должно быть, лет около двадцати пяти. Она была неоспоримо красива, с удивительными светло-серыми глазами, очень бледной кожей и ярко-розовыми губами. Дама сделала несколько шагов, двигаясь непринужденно и легко.

– Я обязана вам жизнью, сир де Вивре. Когда показались башни вашего замка, я уже готова была отчаяться и ждала смерти.

Голос, довольно низкий для женщины, звучал горячо и певуче.

Франсуа принужденно улыбнулся и мрачным тоном спросил:

– Могу ли я узнать, сударыня, что вас заставило пуститься в дорогу, несмотря на мороз?

Анн глазел на своего прадеда с удивлением. Всем своим видом тот демонстрировал замкнутость, и даже враждебность. И юноша не понимал, почему он оказывает столь неприветливый прием этой красивой даме, такой гордой и благородной с виду.

Появились слуги, принесли подогретое вино с пряностями, сладкие пирожки и изюм. Вместе с ними пришел и Изидор Ланфан. Он коротко поклонился и по своей привычке молча встал поодаль. Сперва Альенора д'Утремер с жадностью подкрепилась, потом весьма словоохотливо поведала о том, что с ней произошло. Хотя рассказ был довольно драматичен, она не проявила особого волнения.

По ее словам, она была вдовой богатого купца из Нанта, который по поручению герцога Бретонского отправился торговать в Азию. Вместе с мужем она добралась до Венеции. Там он сел на корабль, а она осталась ждать. Он вернулся через четыре года, сказочно разбогатев. Когда они снова оказались в Бретани, герцог пожаловал мужу титул д'Утремер, то есть – «Заморский», и позволил выбрать себе сеньорию на герцогских землях.

Они как раз отправились смотреть поместье, когда внезапно ударил мороз. Пришлось укрыться от стужи в какой-то заброшенной хижине. Муж отбивался от бесчисленных волков, рыскавших вокруг, и сшил для супруги этот грубый плащ из их шкур. Но сам он подхватил горячку и скончался, промучившись несколько часов. Ей пришлось оставить его тело. Она отправилась куда глаза глядят на единственной оставшейся у них лошади… И вот добралась сюда.

Франсуа выслушал рассказ без единого замечания, после чего велел слуге проводить гостью в одну из комнат донжона. Альенора Заморская изящно поклонилась ему и Анну, которого даже одарила улыбкой, затем исчезла.

Франсуа обратился к правнуку:

– Теперь оставь меня.

Голос был сухим, приказ – категоричным. Анн повиновался. Все меньше и меньше он понимал, что творится в голове его прадеда. Это озаботило его так сильно, что он почти позабыл свою волнующую встречу с Перриной.

Когда юноша удалился, Франсуа де Вивре обернулся к Изидору:

– Это Теодора!

– Что вы говорите?

– Эта женщина – вылитая Теодора де Куссон, какой ее описывают все здешние хроники. Когда она явилась, я было подумал, что вижу самого дьявола!

– В таком случае прогоните ее. Дайте охрану и отправьте к герцогу!

Франсуа долго качал головой.

– Невозможно. Я обязан оказать ей гостеприимство, по крайней мере, до тех пор, пока не спадут холода.

Он ничего не добавил, но его охватило мрачное предчувствие. Франсуа не ошибся, когда глядел на замерзшие рвы: в эту суровую зиму Куссон перестал быть неприступным…

Великая зима была исключительной не только своими морозами: она оказалась и на редкость затяжной. Наступила уже середина марта, а она все не кончалась.

Затянувшееся сверх всякой меры ожидание тепла было особенно невыносимо для Анна. Перрина обещала ему дать ответ весной, а где она, эта весна? Чтобы занять себя, он читал в своей комнате. Время от времени замечал из своего окна ту странную женщину, гулявшую по дозорному ходу обводных стен.

На ней опять был ее неприятный волчий плащ поверх роскошной горностаевой мантии. Теперь Анн знал, почему прадед обходился с ней так неприветливо. Прочие обитатели замка приняли ее ничуть не лучше, и, в конце концов, юноша случайно подслушал одну из их бесед. Все признавали в незваной гостье Теодору де Куссон, проклятую хозяйку замка. Они называли ее не иначе как «волчья дама»…

***

Как-то утром Анн услышал под окнами конское ржание. Он пошел взглянуть, в чем дело, поскольку с наступлением холодов никто отсюда не выезжал. Его удивление удвоилось: Альенора д'Утремер сидела на лошади и намеревалась покинуть замок. Неужели она уезжает насовсем, даже не попрощавшись? Нет, в такую погоду это невозможно! Подобный поступок можно счесть самоубийством. А вдруг она собирается на прогулку – одна, по местам, кишевшим стаями голодных волков? Такое тоже не укладывалось в голове. Без колебаний Анн побежал в конюшню седлать Безотрадного и поскакал вдогонку.

Вскоре заметил след всадницы, но не осмелился подъехать ближе из опасения показаться нескромным. К тому же, что скрывать, странная гостья произвела на него немалое впечатление. Юноша не знал бы, ни что сказать, ни как вести себя.

Поэтому он следовал за ней издали – на фоне снега она была видна хорошо. Но самое удивительное заключалось в том, что эта женщина, похоже, действительно решила прогуляться. Она ехала через поля неспешной рысцой, видимо, наугад. Вскоре на ее пути вырос лес. Анн подумал, что она свернет, но «волчья дама» без колебаний въехала в чащу.

Юноша не мог поверить своим глазам! Как ей только духу хватило? Ведь этот лес – настоящее волчье логово. Уже и вой отчетливо слышен. А ему-то что делать? Если он немедленно не догонит Альенору, то наверняка потеряет след.

Додумать он не успел. Так и не сдвинувшись с места, он вдруг увидел выскочившую из лесу лошадь без всадницы, а потом и молодую женщину, увязающую в снегу. Анн вскрикнул и погнал Безотрадного вперед. После короткой скачки он оказался рядом. Серые глаза смотрели прямо на него. Брови и ресницы блестели от инея. Альенора отрывисто произнесла:

– Моя лошадь… поскользнулась… упала…

Вой волков звучал теперь еще громче. Должно быть, они совсем близко. Анн протянул ей руку и, сильно потянув, поднял женщину на круп своего коня, которому тотчас же дал шпоры. Безотрадный понесся так быстро, как только позволяла обледеневшая земля и двойная ноша.

Конь скакал во весь опор, и Альенора, чтобы не упасть, была вынуждена изо всех сил обхватить за талию своего спасителя. Она явно еще не пришла в себя от волнения и тяжело дышала. Анн, чувствовавший ее дыхание на своей шее, никак не мог избавиться от мысли, что это дышит какой-то зверь…

Возвращаясь в замок, они проехали мимо мельницы. Перрина как раз смотрела в окошко. Она заметила их и побледнела. Кто это жмется сзади к ее сеньору? Она бы хотела убедить себя, что это оруженосец или какой-то солдат, которого он взял поупражняться с оружием на снегу. Но оруженосцы не сидят на лошади боком, по-дамски…

Когда они вернулись, Франсуа тоже увидел их из своего окна. И помрачнел больше, чем когда-либо. Готовилось свершиться то, чего он так боялся. Ведь Теодора страшила его именно из-за Анна…

Анн доехал на Безотрадном до самого входа в донжон, спешился и протянул руку, чтобы помочь всаднице сойти на землю, но сделал это так неловко, что поскользнулся. Пока он восстанавливал равновесие, она сама проворно соскочила с коня.

Анн удивился. Непонятно, почему раньше Альенора казалась ему более высокой. Она вовсе не была малорослой – для женщины, но все же Анн возвышался над ней на добрую голову. «Волчья дама» обратилась к нему с улыбкой, одновременно усталой и сияющей:

– Как мне выказать вам мою благодарность?

– Я всего лишь исполнил свой долг, сударыня.

– Не говорите так. Если бы не оказалось рядом храброго человека, который решился выехать в такой холод, меня бы уже не было в живых…

На следующий день Франсуа де Вивре с удивлением услышал, что Альенора д'Утремер стучит в дверь его комнаты. Он принял ее, стоя спиной к камину. Принужденно осведомился о ее здоровье. Она скупо поблагодарила и сразу же перешла к цели своего визита.

– Я хочу стать хозяйкой Куссона. Продайте мне сеньорию!

Хоть Франсуа и ожидал от этой женщины чего угодно, но тут от удивления просто онемел.

Альенора д'Утремер ничуть не смутилась.

– Разве у вас не два замка? Продайте мне этот. Назовите вашу цену. Я гораздо богаче, чем вы можете вообразить!

К Франсуа, наконец, вернулся дар речи:

– Куссон не продается.

– Ни за какую цену?

– Ни за какую цену.

Альенора принялась расхаживать по комнате. Она двигалась с большим изяществом.

– Тогда сделайте меня хозяйкой замка по-другому. Я прошу у вас руки вашего наследника.

На сей раз Франсуа почувствовал, что ему не хватает воздуха. Он не сразу сумел отдышаться.

– Анну всего пятнадцать лет!

– А мне – двадцать шесть. Возраст нам обоим позволяет иметь детей.

Франсуа посмотрел на столь самоуверенную женщину и не смог сдержаться:

– Возвращайтесь лучше туда, откуда явились!

– Какое гостеприимство! И куда же я должна вернуться?

– Вы сами прекрасно знаете. Не вынуждайте меня произносить это вслух.

– Все же – скажите.

– Возвращайтесь к своим – к волкам и мертвецам!

Какое-то время Альенора молчала, сочувственно глядя на своего старого собеседника, словно полагая, что он лишился рассудка. Затем сухо поклонилась и вышла.

Оставшись один, Франсуа не отрываясь уставился на огонь в камине. Он знал, что ничего не может поделать против этой женщины. Само ее появление здесь – в порядке вещей. Альенора прибыла не покупать Куссон. Она ведь всегда принадлежала к Куссонскому роду. «Волчья дама» вышла из царства мертвых к живым, чтобы вернуть собственное добро. Альенора Заморская была на самом деле Альенорой Загробной…

***

Великая зима внезапно кончилась на Страстную пятницу. Это произошло внезапно, без всякого перехода. Ледяная вселенная вдруг резко стала таять, извергая влагу со скоростью водопада, и заснувшая природа неожиданно проснулась. Наступила грандиозная оттепель, воистину – взрыв жизни.

В тот день Анн не смог отправиться к пещере. Страстная пятница – не самое подходящее время для признаний в любви. К тому же он должен был присутствовать на заупокойной службе в часовне. Оттого ему еще больше не терпелось поскорее оказаться вечером в Юговой лаборатории, за своим письменным прибором, поскольку с наступлением оттепели, наконец-то, появилась возможность писать.

Он держал перо в руке и как раз собирался доверить книге итог своих размышлений, когда неожиданно до его слуха донесся знакомый звук. Внизу, в ночи, завыли волки. Анн улыбнулся. Ну да, обычное дело. Так и должно было случиться. Звери приветствуют возвращение тепла, окончание бесконечной зимы, от которой страдали не меньше людей.

Юноша приблизился к бойнице, чтобы послушать этот хор, чье звучание отныне стало так приятно его слуху, и вдруг замер. Не может быть: опять его охватило прежнее беспокойство! Опять пересохло в горле, дыхание участилось, в висках застучало. Он попытался урезонить себя, силился дышать спокойнее. Ведь с тех пор, как он понял, что любит Перрину, волки стали его друзьями, его братьями…

Внезапно Анна прошиб ледяной пот. Новый голос, присоединившийся к звериному вою, – совсем как у человеческого существа, страстный, бесстыдный, распутный… Никакого сомнения: это голос Теодоры!

Молодой человек вернулся к письменному прибору, но его смятение было таково, что он не мог оставаться на месте. Анн стремглав выбежал из комнаты, впервые не вернув книги на место. Он поднялся по лестнице и вышел на дозорный ход.

Небо было ясное, звездное, сияла полная луна. Это немного успокоило Анна и отвлекло от волков. И тут он увидел белый силуэт. Альенора! Она медленно шла в его сторону.

Длинные белокурые волосы, перевитые темными прядями, развевались свободно. Шлейф ее длинного светлого одеяния волочился по земле. Оно было открытым спереди, со шнурованным декольте. Заметив, что рядом кто-то есть, она запахнула на груди белый шерстяной шарф, укрывавший ее плечи.

Анну хотелось побыть в одиночестве, но не мог же он оказаться настолько невежливым, чтобы просто повернуться к даме спиной и уйти. К тому же он не разделял общего мнения о странной гостье. Он вовсе не считал ее неприятной, а с тех пор, как спас, чувствовал, что стал даже как-то ближе к ней…

Вскоре они оказались лицом к лицу. Впервые Анн видел Альенору не в мехах или тяжелом зимнем платье, поэтому ее нынешний наряд смутил его. Не зная, что сказать, он глуповато брякнул:

– Вы не спите, сударыня?

Альенора не обратила внимания на эту неуклюжесть. Наоборот, она улыбнулась юноше весьма ласково.

– Меня немного лихорадит. Должно быть, из-за перемены погоды. А вам, как я вижу, тоже не лежится в постели.

– Я писал…

– Вы пишете по ночам?

Анн подыскивал слова для ответа, но сказать ничего не успел. В тот самый миг опять раздалась жалоба Теодоры, и она прозвучала настойчивее, чем прежде. Юноша вздрогнул, и это не ускользнуло от молодой женщины.

– Что с вами?

Мгновение Анн колебался, но потом решился ответить правду:

– Услышал голос Теодоры.

– Теодоры? Кто это?

Он не стал ничего скрывать:

– Здесь говорят, что это вы.

Альенора издала легкий смешок.

– Вы слышите меня внизу и видите перед собой? Для этого мне надо быть духом или призраком.

– Все так и думают.

Светло-серые глаза воззрились на него. Раньше Анн почему-то не замечал, до чего они красивы.

– Ваш прадед тоже говорил мне, что я принадлежу к миру мертвых. Что все это значит?

Тогда Анн стал рассказывать историю, – какой узнал ее от Франсуа.

Слушая, Альенора присела на край зубца. При этом шарф соскользнул с ее плеч на землю, но она, видимо увлеченная рассказом, даже не пыталась вернуть его на место. Казалось, она не замечала также, что ее небрежно зашнурованное декольте выглядит довольно вызывающе.

Зато Анн заметил это. Не переставая говорить, он вступил в бурный внутренний спор с самим собой. Следует ли ему поднять шарф? Галантность и даже элементарные приличия требовали этого. Но, с другой стороны, поступить так – все равно, что признаться в собственной нескромности, в том, что он все-таки успел полюбоваться прелестями своей собеседницы. К тому же если он наклонится, то уткнется лицом прямо в то, чего видеть не должен.

Так что Анн продолжил рассказ, повернувшись в ту сторону, откуда доносился волчий вой, и, стараясь сделать так, чтобы голос его звучал как можно естественнее.

Когда он замолчал, Альенора д'Утремер сама подняла свой шарф и вернула его на прежнее место без всякой поспешности или признаков стеснения. Анн ожидал, что она станет расспрашивать его, но дама не сделала ни малейшего замечания. Напротив, она игриво улыбнулась, словно они болтали о пустяках.

– Вы прочитаете мне то, что писали?

Анна снова охватила внутренняя борьба, но на сей раз она длилась недолго. Ведь ради чтения ему пришлось бы впустить молодую женщину в потайную комнату, а на это он не имел права.

– Сожалею, сударыня. То, что я писал…

Он подыскивал слово, чтобы оправдать свой отказ, и, в конце концов, сказал:

– …это очень личное.

Альенора улыбнулась чуть насмешливо.

– Понимаю! Но вы согласитесь, по крайней мере, поговорить со мной?

Не дожидаясь ответа, она возобновила прогулку по дозорному ходу; Анн последовал за ней. Волчий вой казался ему оглушительным. Вначале юноша обменялся с Альенорой ничего не значащими словами. Но потом, мало-помалу, начал говорить о себе самом. И уже не мог остановиться. Никогда и никому он еще так не доверял.

Он говорил о майском празднике, о Перрине и о том, что попросил ее выйти за него замуж.

Сперва Альенора слушала молча, потом обронила:

– Какая жалость! Когда вы поженитесь, встреч в гроте больше не будет.

– Вы полагаете?

– Конечно! Только влюбленные делают подобные вещи. В браке все становятся скучными и серьезными.

– Что же тогда делать?

– Не спешить. Вы оба так молоды. Пользуйтесь жизнью… А теперь я вас покину. Становится зябко.

И она оставила его, больше ничего не добавив.

Какое-то время Анн стоял, ошеломленно застыв, а после очнулся, прибежал в тайную комнату и заперся там. Но усидеть на месте не мог и начал ходить по кругу – так велико было его возбуждение. Конечно же, Альенора Заморская права! Как он мог быть настолько глуп, чтобы собственными руками разрушить очарование грота, женившись на Перрине? Конечно, он женится на ней, но не сейчас…

Утром он нашел свою подругу в гроте. Был канун Пасхи, и она опять надела то же белое платье, что и в майский праздник. Увидев его, Перрина впервые сама пошла ему навстречу, радостно улыбаясь. Анн быстро заговорил, захлебываясь от восторга:

– Перрина, знаете, что я понял этой ночью? Мы не должны венчаться прямо сейчас. Давайте подождем лет десять! Хотите?

– Я ничего не хочу, сеньор.

– Вы не понимаете? Ведь так я буду иметь счастье встречаться с вами здесь столько, сколько захочу!

Перрина подошла к трещине-бойнице и долго стояла молча, глядя на текущую воду Анн удивился.

– О чем вы думаете?

– Ни о чем. Я слушаю реку.

– И что она говорит вам?

– Ничего, сеньор, ничего важного.

– Скажите все-таки.

Перрина поколебалась мгновение, потом ответила, по-прежнему не глядя на него:

– Она говорит о «волчьей даме», которую вы катали на вашем коне…

Анн встрепенулся.

– Я ее вовсе не катал. Я спасал ее от смерти. И к тому же она не «волчья дама», не Теодора! Все это глупые россказни!

– Как вы ее защищаете…

– Защищаю, потому что на нее нападают. Если бы вы узнали ее получше, вы бы сами устыдились!

Перрина натянуто улыбнулась.

– Я должна вас покинуть, сеньор. Мои родители до сих пор хворают. Мне надо идти ухаживать за ними.

– Ну что ж, ступайте… Не знаю, сможем ли мы увидеться завтра. Ведь наступает Пасха.

– Это неважно, сеньор.

Перрина вышла из грота, села в свою лодку, взяла весло и поплыла через реку. Анн же вскочил на коня и галопом поскакал к замку.

Перрина солгала: ее родители были здоровы и вовсе не нуждались в заботах дочери. Вернувшись на мельницу, она сразу же побежала в свою комнату, чтобы остаться одной.

Размеренное движение колеса, возобновившееся, наконец, после долгих дней безмолвия, убаюкало ее на какое-то время, но вскоре боль вернулась и заполнила ее целиком.

Все закончилось, даже не начавшись! «Волчья дама» завладела сердцем ее сеньора – пусть даже он сам еще не отдает себе в этом отчета. Быть может, он когда-нибудь женится на ней, а может – нет. Это не имело значения. «Волчья дама» достаточно вскружила голову молодому сеньору, чтобы заставить его забыть Перрину.

Но смеет ли Перрина жаловаться? Могло ли обернуться иначе? Они оба, и Анн, и Альенора, – из одного мира. Оба знатные. А она, Мельникова дочка, пахнет мукой. Ей нечего делать среди важных господ.

Внезапно девушка мучительно вздрогнула. А как же ее поцелуй? Теперь-то ясно, что сеньор никогда не вернет его. Она хотела его, этого поцелуя… Она его так ждала!

Девушка подбежала к окну. Вода знает! Вода ответит ей, потому что теперь снова может говорить… Перрина склонилась над колесом. Никогда еще голос воды не был таким громким. Он звучал просто оглушительно. И впервые Перрина не понимала свою реку. Ответ был какой-то неясный, запутанный. Она напрягала слух изо всех сил. И поняла, наконец… Конечно, вода права, вода никогда не ошибается.

И Перрина, склонившись из окна, повторила для себя самой, вполголоса, то, что ей сказала вода:

– Приди! Я сама верну тебе твой поцелуй…

***

Анн вернулся в замок все в том же состоянии счастливого восторга. Ему с трудом удавалось сдерживать мысли, так они толкались в его голове, но одна все же возобладала над прочими: он непременно должен увидеть Альенору и поговорить с ней!

Он заметил ее верхом на лошади, рядом с часовней. Подскакал к ней и поклонился.

– Сударыня, не знаю, как вас и благодарить за ваш совет, который вы дали мне сегодня ночью. Он был совершенно верен! И я бы хотел просить вас об одной милости: будьте моей наперсницей!

– Вашей наперсницей?

– Да. Полагаю, что никто и никогда не понимал меня лучше, чем вы!

Альенора д'Утремер иронически улыбнулась.

– Если я соглашусь, то ненадолго! Как только потеплело, ваш прадед велел мне уезжать. Разрешил остаться только до завтра, до окончания пасхальной службы.

Она тряхнула головой, всколыхнув свои длинные волосы.

– Я согласилась, но потом передумала. Я уезжаю немедленно, прямо сейчас. Мне уже нестерпимы и это место, и эти люди!

Анн остолбенел. Слишком много потрясений обрушилось на него, одно за другим. Альенора улыбнулась ему так же, как и в первый раз, когда он ее увидел в большом зале возле камина.

– Разумеется, к вам это не относится… Вы проводите меня до Нанта?

Анн поднял глаза. Увидел силуэт Франсуа в одном из окон донжона. Альенора посмотрела в ту же сторону.

– Не беспокойтесь о вашем прадеде. Он уверен, что я уеду только завтра, и подумает, что мы просто решили покататься.

От этих слов, живо напомнивших ему упрек Перрины, Анну стало не по себе. Он спросил, лишь бы спросить хоть что-нибудь:

– Вы ничего с собой не берете?

– Я уезжаю, как приехала, – налегке. Я даже оставляю мой волчий плащ и горностаевую мантию. Пусть их берет любой, кто захочет!

Анн по-прежнему не мог решиться. Альенора д'Утремер приблизилась к нему. Ее голос сделался настойчивей.

– Едем, и я отвечу на вопрос, который вас мучает…

– Откуда вы знаете про вопрос, который меня мучает?

– Знаю. Быть может, я знаю о вас даже больше, чем вы сами.

– И… что это за вопрос?

– Вправду ли я – Теодора.

На сей раз ошеломление Анна было столь велико, что он застыл с открытым ртом.

– Но… как?..

– Так вы хотите узнать это или нет?

– Да, конечно.

– Тогда едем!

Она больше не стала ждать и пришпорила свою лошадь. Анн последовал за ней на Безотрадном. У него было ощущение, что в этот момент решается его судьба. Хотя нет: скорее, у него возникло стойкое ощущение, что все уже давно решено.

 

Глава 4

ВЕНЧАНИЕ В НАНТЕ

Какая же гордая стать была у этих двоих всадников, скакавших бок о бок по дороге, когда они вместе покидали замок Куссон! Анн де Вивре был великолепен на своем белоснежном коне, в красно-черном плаще. На груди юноши – вышитые золотой нитью обращенные друг к другу волк и лев, стоящие на задних лапах.

Альенора д'Утремер ехала в дамском седле, лицом в сторону своего спутника. На ней было ее единственное платье, тяжелое и серое, слишком теплое для такого погожего дня, но бесподобное по изяществу. Оно и без того было очень облегающим, а дивный золотой пояс еще больше подчеркивал восхитительные формы молодой женщины.

Со времени отъезда они не обменялись ни единым словом. Наконец, Анн решился и глухо спросил, не глядя на свою спутницу:

– Вы – Теодора?

Та звонко рассмеялась.

– Отвечу в Нанте.

– Почему не раньше?

– Потому что я хочу быть уверена, что вы проводите меня до конца. К тому же по дороге вы и сами сможете поразмыслить над этим. Посмотрите на меня! Как по-вашему, я «волчья дама» или нет?

Анн заглянул в ее светло-серые глаза. Длинные белокурые пряди трепал теплый ветерок. Когда лошадь перескочила через небольшой валун, пышная грудь всколыхнулась под платьем. Юноша вздрогнул. Никогда еще у него так не кружилась голова. Альенора заметила это и спросила с насмешливой обеспокоенностью:

– Вам нехорошо?

– Пустяки, сударыня…

Они выехали на берег Куссона. Анн вдруг смутился.

– С вашего позволения, я бы предпочел проехать через лес.

– Из-за вашей мельничихи? Верно! Что она подумает, если увидит нас вместе?

– Она уже видела нас вместе, когда я спасал вас от волков.

– И что сказала?

– Думаю, она ревнует.

– Неужели?

Оставив без внимания просьбу Анна, Альенора д'Утремер двинулась вдоль берега. Он последовал за ней с сожалением.

– А знаете, еще до того, как вы сказали, что она – ваша нареченная, я просила вашей руки у вашего прадеда. Он мне отказал, разумеется!

– Моей руки?

– Буду откровенна: лишь для того, чтобы стать хозяйкой Куссона. Хотя выйти за вас вовсе не было бы пыткой…

И вдруг время остановилось. Мир перевернулся. Небо упало на землю. Анн так резко дернул поводья, что Безотрадный взвился на дыбы. Юноша погнал коня во весь опор к реке. Послушное животное перемахнуло через поток и приземлилось на другом берегу.

Место было совершенно очаровательное. Куссон здесь внезапно сужался, образуя маленький водопад, высотой едва в метр, который в сеньории называли «порожком». Прекрасные плакучие ивы осеняли берег. Анн на ходу соскочил с седла и побежал к реке. Он узнал платье, белое платье Перрины! В его голове мелькнула беглая и нелепая мысль: «Это ее платье. Перрина бросила свое платье в реку». Но он знал, что это неправда.

Пренебрегая опасностью – поскольку вода тут была особенно глубокой и бурной, – он торопливо добрался до гряды камней, громоздившихся на самом верху водопадика.

Беспрепятственно проплыв от самой мельницы, Перрина остановилась именно здесь, словно поджидая его. Она лежала, укрытая чистой водой, прозрачной, как воздух, и смотрела на него. Не было никакой боли в ее глазах, разве что чуть-чуть удивления. Приоткрытые губы словно хотели что-то сказать. Длинные водоросли обвились вокруг ее волос, словно тот майский убор, который она так и не завершила.

Анн встал на колени, просунул руку ей под плечи и приподнял из воды. Шепнул:

– Твой поцелуй, Перрина…

Он приник к ее губам и вскрикнул: они были холодны как лед.

Собрав все свое мужество, он с трудом дотащил ее до берега. Там Анн и уложил ее, закрыл ей рот и глаза. Потом долго смотрел на неподвижное тело – оглушенный, объятый ужасом. Еще никогда Анн не сталкивался со смертью лицом к лицу. И вот судьба обернулась так, что именно это прекрасное любящее создание – первое, которое он видит мертвым. Перрина погибла по его вине!

Анн словно провалился в глубокий колодец. Мир вокруг него рушился, медленно, неотвратимо, а он мог лишь наблюдать за размахом катастрофы. Он-то считал себя самым одаренным, самым сильным во всех областях человеческих знаний и умений… И вдруг обнаружил, что ничего не знает, что он – ничто. Разве греческая словесность помогла ему понять Перрину? Кого спасло его искусное владение мечом? Ему еще никогда и ни с кем не доводилось сражаться по-настоящему. Ни в чем из того, чем он владел, нет никакого проку. Он совершенно пропащий…

Вдруг Анн напряг слух. Ему почудилось, что он тоже стал понимать язык воды. Он приблизился к ней. Никакого сомнения. Водопадик, лепеча под сенью плакучих ив, твердил:

«Анн проклят! Анн проклят! Анн проклят!»

Он бросился на землю и замолотил по ней кулаками. Воистину, он проклят! Все Вивре были чистые герои, а ему прямая дорога в ад. И он будет там один, вечно один, среди чудовищ, которых ему так и не довелось победить!

Конечно, другой на его месте смог бы найти себе оправдание. Ведь это Альенора убедила его отложить свадьбу. А сам он искренне хотел жениться на Перрине. К тому же не все ведь кончают с собой из-за любовных мук. Но Анну все эти доводы были ни к чему. Он же поборник добра, белый рыцарь. Он обязан быть безупречным. И вот он запятнал себя, стало быть, погиб…

Юноша поднял глаза и увидел Безотрадного, который спокойно щипал траву рядом с неподвижной Перриной. Безотрадный, конь, которого он недостоин! Ему теперь впору серая кляча, грязная, старая, безобразная.

Послышался топот копыт. Лошадь Альеноры приближалась галопом вместе со своей всадницей. Спутница Анна не отважилась перескочить через реку вслед за ним, и вынуждена была сделать крюк в поисках брода, находившегося довольно далеко.

Юноша вернулся к реке и посмотрел на водоворот под водопадом. Он уже никогда не будет достоин своей миссии. Для него нет другого выхода, кроме смерти…

Однако в последний момент некая сила помешала ему броситься в омут. Нет, он не совершит второго преступления – самоубийства! Уж тогда-то он точно будет обречен. Если же Анн продолжит жить, то станет, быть может – о, не героем, – но хотя бы просто человеком. Возможно, после долгого покаяния это позволит ему воссоединиться с прочими Вивре в раю.

Прочие Вивре… Неожиданно Анн похолодел: он вспомнил о Франсуа. Никогда ему не хватит мужества предстать перед прадедом после такого бесчестья. Никогда не сможет он вернуться в замок. Он должен уехать, уйти куда глаза глядят, хоть на край света, в надежде искупить свою вину… Анн вскочил на Безотрадного и помчался прочь.

Альенора д'Утремер, подъехавшая к нему как раз в этот миг, вскрикнула в ужасе: она увидела тело Перрины. Затем всадница бросилась вслед за Анном.

Вскоре она догнала его. Он заметил ее присутствие с удивлением, поскольку начисто забыл о ней. Анн придержал коня, позволяя Альеноре поравняться с ним, после чего направился в сторону Нанта. Обещание есть обещание. Он проводит ее, а после уедет один, ни о чем не спрашивая. Потому что теперь ему совершенно безразлично, Теодора она или нет. Теперь ему безразлично все. Отныне ничто не имеет ни малейшего значения.

Они долго ехали в молчании. В конце концов, молодая женщина обратилась к своему спутнику:

– Когда мы будем в Нанте…

Она прервала свою речь, чтобы перевести дух. Нечто ужасное тяготило ее, и она, казалось, делала над собой огромное усилие, чтобы высказаться. Анн же, весь во власти отчаяния, ничего не замечал.

– …почему бы вам не сходить к священнику? Мой духовник, мэтр Берзениус, человек мудрый, наверняка даст вам благой совет…

При слове «духовник» у Анна впервые мелькнуло смутное ощущение надежды. Конечно же, ему нужен именно духовник! Он один сможет сказать юноше, что ему делать, а быть может, отпустит грехи, наложив ужасную епитимью.

Анн повернулся к Альеноре.

– Не знаю, как вас и благодарить, сударыня…

Она закусила губу и поспешно отвернулась. Он не понял почему…

***

Они продолжили свое путешествие в молчании, и вскоре оно стало особенно мрачным. За те три месяца, что длились холода, земля настолько промерзла, что невозможно было никого похоронить, а умирало в эту страшную зиму особенно много. Весь предыдущий день в деревнях строгали гробы. Теперь люди толпились в церквях со своими покойниками, торопясь предать их земле до великого праздника Воскресения Христова, поскольку на Пасху погребальные церемонии запрещены.

Анну и Альеноре то и дело попадались на пути похоронные процессии, а вокруг, с колокольни каждой деревни, неумолчно раздавался похоронный звон. Ничего мрачнее и вообразить было нельзя. Анн, которого смерть до сих пор обходила стороной, был теперь окружен ею отовсюду. Он подумал о теле Перрины, которое уже должны были найти. Теперь его тоже укладывают в гроб…

Хотя нет! Перрина никогда не будет погребена по-христиански. Ее, как прочих самоубийц, оставят лесному зверью на поживу. Ибо Перрина проклята. По его вине она обречена на вечное одиночество в адском пламени! Всей душой Анн сожалел о том, что не бросился в воды Куссона. Его посетило искушение умертвить себя немедля, но, вспомнив об исповеднике, он в последний миг передумал. Надо подождать, что скажет священник…

Путешествие оказалось особенно долгим и тяжелым из-за оттепели вода разлилась потоками, и кони, увязая копытами в грязи, еле продвигались вперед. В какой-то момент всадникам полностью преградило путь дикое нагромождение камней вперемешку с землей. Анн спешился, чтобы отыскать проход. Ему это удалось не без труда, и он повел лошадь Альеноры, ведя ее под уздцы.

Снова садясь на Безотрадного, Анн заметил, что вымазан грязью с головы до ног. Даже цвета нельзя было различить на его великолепном красно-черном плаще, а главное – исчезли вышитые золотом волк и лев. Да и Безотрадный был заляпан по самую грудь. От этого Анн испытывал мрачное удовлетворение: теперь его вид соответствует тому, что творится в его душе.

Альенора Заморская, конечно, не достигла таких бездн отчаяния, но и ей уже было невмоготу. Добрый, чистый юноша с разбитым сердцем так мучается из-за нее, а она еще собирается отправить его на смерть!.. Альенора стискивала зубы и старалась не смотреть в его сторону. Разумеется, она не дрогнет и выполнит поручение до конца, но уж поскорей бы все кончилось…

Обольщая Анна по приказу Иоганнеса Берзениуса, она вела себя как подобает хорошему агенту Интеллидженс сервис. Впервые увидев Анна, Альенора заинтересовалась им лишь как добычей. Его юность и явная наивность успокоили ее. А красота молодого наследника Куссона ничуть не смутила шпионку, даже наоборот: она сказала себе, что соблазнить такого будет только приятнее. И тем легче будет довести дело до конца, то есть женить его на себе.

Когда Анн объявил о своей скорой свадьбе с Перриной, это оказалось непредвиденным затруднением. Альенора даже почувствовала укол ревности: она-то воображала быть у мальчишки первой – и даже представить себе не могла, что у нее заведется соперница. Но даже и здесь Альенора великолепно вышла из положения. А потом случилась ужасная смерть мельниковой дочки.

Увидев тело утопленницы, «волчья дама» испытала потрясение. Она совершенно не хотела смерти невинной девушки. Конечно, теперь она уверена в успехе. Бедный мальчик полностью уничтожен. Альенора передаст его в руки Берзениуса, «духовник» убедит его жениться на ней, а потом подошлет убийц. Это будет самым легким из ее заданий. Но теперь оно внушало Альеноре отвращение. Ей казалось, что она ведет ягненка к мяснику.

Их продвижение еще больше замедлилось. Близ Луары почва окончательно раскисла и стала болотистой. К вечеру, они все еще не добрались до города, хотя до него оставалось рукой подать. Они решили пренебречь опасностью и продолжить путь ночью, пользуясь полнолунием. В особо трудных для прохода местах Анну не раз приходилось спешиваться. Утром они добрались до Нанта совершенно измученные.

Путешественники немедленно отправились в собор Святого Петра – не только ради пасхальной службы, но и потому, что там, по словам Альеноры, они наверняка встретят мэтра Берзениуса.

В соборе было черно от народа. Месса как раз началась. Они слушали ее, стоя бок о бок, и, хоть по разным причинам, для обоих радостная пасхальная служба обернулась кошмаром.

Для Анна была невыносима сама атмосфера всеобщего ликования. Величайший праздник христианства выпал на самый черный день в его жизни. Слова священных песнопений, которые радостно подхватывала паства, говорили о надежде, о победе над смертью, о воскресении, тогда как в его собственной душе царили безысходность, траур и смерть…

Альенора же приходила в ужас оттого, что в этот день славили невинную жертву. Ей казалось, что она повинна не меньше, чем палачи Господа. «Волчьей даме» мнилось, будто она… Иуда!

Когда раздались первые слова пасхального гимна «Immo– latus est agnus! Alleluia! Alleluia!», Альеноре пришлось сделать над собой сверхчеловеческое усилие, чтобы не заткнуть себе уши.

Слова «Ite missa est» положили конец ее страданию. Колокола зазвонили во всю мочь. Они вышли на паперть, где Альенора пыталась высмотреть Берзениуса в людском потоке, хлынувшем из собора. Наконец, она заметила его, окликнула, торопливо представила ему Анна, сказала, что тому срочно надо исповедаться, – и убежала.

Анн остался наедине со священником, внушившим ему инстинктивную неприязнь. Только тонзура среди его белесых, курчавых, как у барашка, волос, свидетельствовала о принадлежности этого человека к духовному сословию. Лицо же, розовое, рыхлое, толстогубое, равно как и выпирающее пузо, наоборот, говорили скорее об искателе плотских удовольствий. К тому же у Берзениуса был весьма самодовольный – если не сказать самовлюбленный – вид.

Но Анн тотчас же рассердился на себя за столь низкие мысли. Слишком хорошо он знал, что нельзя судить о людях по одной только внешности. Разве у него самого под приятной наружностью не таится чернейшая душа?

Берзениус улыбнулся юноше:

– Само Провидение привело вас ко мне, сын мой. Я исповедовал и величайших мира сего… Следуйте за мной.

Путь оказался недолог. Берзениус проживал в епископской резиденции, построенной рядом с собором. По знаку «духовника» Анн преклонил колена на молитвенной скамеечке возле окна и собрал все свое мужество, чтобы начать. Снаружи, прямо напротив окон, он мог видеть каменный крест, каких много в Бретани. Под крестом резчик изобразил Деву Марию, держащую на коленях тело своего сына. Анн подумал о матери, умершей ради того, чтобы дать ему жизнь. Об англичанке Энн, чьим именем он назван. Сейчас юноша остро сожалел о том, что никогда не просил Изидора, хорошо знавшего ее, рассказать о ней.

– Слушаю вас, сын мой…

Пора было начинать. Не сводя глаз с Девы Марии, Анн заговорил. Рассказал обо всем, настолько связно, насколько позволяло ему состояние души: о майском празднике, о гроте, разговоре с Альенорой, о том, как объявил Перрине об отсрочке свадьбы, о роковом ее поступке и об отъезде – из страха перед Франсуа. Закончив, молодой человек без всякого удивления увидел, что заплывшие глазки церковника выражают величайшую строгость.

– Вы хорошо сделали, что покинули вашего прадеда, сын мой. Он никогда бы вам не простил подобного преступления.

– Я готов искупить содеянное. Хоть пойти на край света.

– На это Церковь моими устами вас и осуждает. Вы отправитесь на богомолье в Иерусалим. Босиком, посыпав голову прахом земным, в убогом рубище паломника.

Анн смотрел на Христа, чье безжизненное тело скульптор изобразил на коленях матери. Значит, ему предстоит вымаливать прощение в тех самых краях, где был погребен Спаситель, где Он целых три дня пребывал в могиле…

Молодого человека отнюдь не испугал суровый приговор. Напротив, скорее он чувствовал успокоение. Если Анн вернется живым, то сможет надеяться на прощение.

Но Берзениус еще не закончил.

– А теперь, сын мой, поведайте мне о той, кого я наставляю на путь истинный.

– О ком, простите?

– О госпоже д'Утремер, которая побывала у вас. Что вы мне о ней скажете?

Я был весьма тронут ее несчастьями, она ведь потеряла мужа при таких трагических обстоятельствах…

По требованию Берзениуса, который, по-видимому, не знал этого, Анн рассказал обо всем, что случилось с Альенорой д'Утремер до ее приезда в Куссон. Когда он закончил, «исповедник» покачал головой.

– И это все? Она не внушила вам греховных помыслов?

Греховные помыслы… Анн вспомнил о шарфе, который не осмелился подобрать, когда выли волки… Новое открытие стало для него полнейшим потрясением. До этой минуты он даже не сознавал, что молодая женщина разбудила в нем чувственное желание, а ведь с этого все и началось! Не ради счастья вновь и вновь встречаться в гроте с Перриной отложил он их брак, а потому, что больше не любил Мельникову дочку. Та, кого он воистину любил, звалась Альенорой. И Перрина поняла это раньше его, потому-то и предпочла умереть. Ему вдруг открылось, до чего же он был слеп…

Анн ответил, побелев как полотно:

– Да, святой отец…

Голос церковника загремел:

– Несчастный! К первому преступлению ты добавил еще и похоть. Прочь с глаз моих!

– Святой отец!

– Изыди! Не получишь отпущения!

Анн умоляюще сложил руки.

– Святой отец, умоляю вас! Я на все готов, чтобы искупить свой грех.

Наступило короткое молчание, потом Берзениус, немного смягчившись, заговорил вновь:

– Единственным возможным искуплением была бы женитьба на женщине, которую вы возжелали настолько, что сделались преступником. Но захочет ли она соединиться с подобным человеком?

Анн торопливо заговорил, по-прежнему стоя на коленях:

– Захочет! Она просила об этом у моего прадеда!

– Неужели?

– Она сама сказала!

– Тогда вам очень повезло… Если вы оба согласны, я обвенчаю вас завтра утром. Разумеется, вы не имеете права коснуться супруги до окончания вашего паломничества. Вы немедля отправитесь в Святую землю, а она будет ждать вашего возвращения.

– Согласен, святой отец!

Берзениус перекрестил его.

– Ego te absolvo apeccati tuis…

Анн испустил вздох огромного облегчения. Спасен!

По указанию духовника он отправился в соседний монастырь, где ему предоставили келью. Он был так измучен волнениями и недосыпанием, что тотчас же заснул и проспал до утра.

Разбудил его Берзениус. Он держал в руках убогое одеяние из грубой шерстяной ткани, все в дырах и совершенно неопределимое по цвету из-за грязи и пыли. Такой тряпкой погнушался бы даже самый смиренный монах.

– Наденьте. В этом рубище вы и отправитесь в свое паломничество. В нем же будете и венчаться. Ибо женитесь вы не для радости, а во искупление.

«Венчание», «паломничество»… После благотворного забвения во сне все вчерашние драмы вспомнились Анну с невероятной остротой. Ужаснейшее из пробуждений…

Он снял с себя свою одежду и напялил гнусный балахон. Надевая рубище, юноша словно взваливал на себя новую судьбу. И дырявое тряпье показалось ему тяжелее, чем самые тяжкие доспехи.

Снарядившись таким образом, Анн последовал за Берзениусом в собор.

Ожидавшее его венчание выглядело как траурная церемония. Обстоятельства сделали его еще более зловещим. Начиная с понедельника возобновились заупокойные службы по погибшим во время великой зимы, и собор Святого Петра был отведен для них целиком. Со стен сняли вчерашние белые драпировки и заменили их черными. Отпевания проводились одновременно и в хоре, и в боковых приделах. Родственники усопших, все в слезах, заглушали своими причитаниями молитвы. Ничего более мрачного и вообразить было нельзя.

Был свободен один-единственный алтарь, за хором. Альенора ждала там. На ней было все то же серое платье, но без золотого пояса. Они с Анном не обменялись ни единым словом, едва взглянули друг на друга, и обряд начался.

Берзениус торопливо пробормотал полагающиеся слова и перешел к брачному благословению. Он протянул Анну позолоченное кольцо, приказав ему надеть его поочередно на указательный, средний и безымянный пальцы своей будущей жены, повторяя за ним священную формулу:

– Перед Богом и самим собой обещаю хранить тебе верность. Этим кольцом беру тебя в жены и отдаюсь тебе всем своим телом и одаряю всем своим добром. Во имя Отца и Сына и Святого Духа да будет так.

Затем Берзениус велел Альеноре проделать то же самое; когда она надела кольцо Анну, они стали мужем и женой.

Берзениус достал из-под рясы пергамент.

– Я составил документ, который узаконивает ваш союз.

Он проводил новобрачных к главному порталу, где рядом с приходскими книгами находились письменные принадлежности, и супруги по очереди подписали брачный договор. Затем они вышли наружу, а вслед за ними несли чей-то гроб. Спустившись вместе со своими подопечными по ступеням паперти, Берзениус обратился к Анну:

– Ждать долее незачем. Вы должны пуститься в путь без промедления. Берегом моря дойдете до Бордо, оттуда направитесь в Тулузу. Дальнейший путь вам укажут в монастырях. Но прежде измените ваш облик, как подобает.

Анн сначала не понял, что тот имеет в виду, но потом вспомнил: ему надо посыпать себе голову прахом земным. Он наклонился, чтобы зачерпнуть пригоршню, но из-за оттепели земля превратилась в жидкую грязь. Она растеклась по его прекрасным белокурым волосам, длинными потеками заструилась по лицу. Анн помедлил еще несколько мгновений, неподвижно стоя в своем жалком рубище, босыми ногами в грязи, словно не решаясь уйти.

Альенора потрясенно смотрела на него. Ей показалось, что она перенеслась на три дня назад, в Страстную пятницу, и воочию видит страсти Христовы. Несчастный Анн, жалкий, униженный, наводил на мысль об Иисусе в терновом венце у подножия Голгофы. Анн тоже готовился взойти на свою Голгофу. Но убийцы, нанятые Берзениусом, подстерегут его гораздо раньше. Быть может, он даже не выйдет за предместье Нанта!

Неожиданно Анн улыбнулся ей жалкой улыбкой.

– Спасибо вам за всю вашу доброту, сударыня. Если я доберусь до Иерусалима, то призову на вас благословение нашего Господа.

Это было уже чересчур. Альенора разрыдалась. Анн хотел было махнуть ей рукой на прощание, но не осмелился, а вместо того просто повернулся и медленно зашагал прочь. Берзениус перекрестил его вдогонку.

«Духовник» дождался, пока Анн не скроется из виду, и весело обратился к молодой женщине:

– Мои поздравления, дорогуша! От начала до конца вы были выше всяких похвал. Даже ваши слезы – вопиющая правда.

Альенора вытерла лицо рукой.

– Как вы можете оставаться таким бесчувственным к его судьбе? Это же ребенок!

– Вы полагаете? Я как следует присмотрелся к нему на исповеди. Этот ребенок способен уложить троих хорошо натренированных мужчин.

– Я говорила о его сердце.

Берзениус изобразил удивление, затем коротко хохотнул:

– Впервые слышу от вас это слово!

– Больше всего мне отвратительна эта изощренность. Почему бы не покончить с ним прямо здесь? К чему это паломничество, унижение… Зачем такие страдания?

– Потому что в городе есть патрули и местные власти. Убийство всегда может повлечь за собой расследование. А на больших дорогах ничего такого нет. Что может быть зауряднее, чем нападение разбойников на безвестного паломника? К тому же…

– Что – «к тому же»?

– К тому же я вовсе не прочь, чтобы он хорошенько отчаялся, прежде чем умрет. Я даже подожду несколько дней, прежде чем послать моих людей.

– Какое удовольствие вам от отчаяния этого несчастного юноши?

Берзениус ухмыльнулся.

– Давным-давно родной братец его прадеда убил одного из моих предков. Я хочу, чтобы он был отомщен. И как следует отомщен.

Альенора д'Утремер воскликнула возмущенно:

– Не вы ли сами мне говорили, что агент должен навсегда забыть о своих личных чувствах?

Толстяк вдруг утратил всю свою веселость и сухо возразил:

– Я и впрямь требую этого от своих агентов. Что же до меня самого, то я действую так, как считаю нужным!

Альенора не смогла сдержаться:

– Тогда вы не достойны быть моим начальником! Вы – всего лишь тщеславный дурак!

Воцарилось молчание. Оскорбленный Берзениус побледнел.

– Следуйте за мной. Идем к «Полосатому ослу».

– Я не голодна!

– А я и не собираюсь потчевать вас. Там вам предоставят комнату. Посидите пока под присмотром наших людей.

– Выходит, я узница?

– Хочу уберечь вас от соблазнов – прогуляться по Бордоской дороге, например… Но, успокойтесь, это ненадолго. Я быстро приму решение на ваш счет…

Вскоре они оказались в гостинице «Полосатый осел». Вся обслуга этого заведения, от хозяина до горничной, состояла из английских шпионов. Оно неоднократно служило тюрьмой и даже местом казней. Альенора вполне сознавала, что, оскорбив такую тщеславную душонку, как Берзениус, она погубила себя. Но она ни в чем не раскаивалась.

***

Анн де Вивре шел по дороге вдоль берега моря. Навстречу ему попадалось немало паломников, возвращавшихся из Компостелы, поскольку дорога была одна и та же. Один из них, житель Нанта, добравшись до родных краев, подарил страннику свой посох с железным наконечником и загнутым концом. Анн продолжил свой путь, опираясь на этот жезл. Чуть дальше сердобольная женщина, возвращавшаяся с полевых работ, подала ему мелкую монетку. После некоторого замешательства Анн смиренно принял и эту жалкую милостыню. Он, бывший сеньор, должен теперь привыкать к крестьянским подаяниям.

С наступлением ночи Анн не остановился. Ходьба немного успокоила его нестерпимую душевную боль. Юноша сделал привал только на заре, совершенно обессилев. Он упал на обочине дороги и тотчас заснул.

Проснулся Анн внезапно, потому что кто-то сильно тряс его за плечо. Его о чем-то спрашивали. Он приоткрыл глаза.

Солнце поднялось уже высоко. Паломника окружали солдаты. Разбудивший его человек повторил вопрос:

– Вы не видели тут молодого рыцаря на белом коне – и с ним всадницу чуть постарше?

Анн вскочил. Перед ним стоял Изидор Ланфан. Он вопросительно смотрел на своего молодого господина, явно не узнавая его.

– Больше нет никакого рыцаря, Изидор.

Изидор Ланфан испуганно вскрикнул.

– Монсеньор! Что с вами?

– Больше не называй меня так. Я искупаю свою вину. В сеньории уже известно о смерти Перрины?

– Да. Но вы не виноваты. Священник объявил, что это несчастный случай, и бедняжку похоронили в освященной земле.

– Нет, я виноват, Изидор. Потому-то мой исповедник и велел мне идти пешком в Иерусалим в том виде, в каком ты меня видишь.

– Наказание чересчур сурово!

– Я его заслужил и повинуюсь.

– У меня приказ отвезти вас обратно в замок. Ваш прадед весь извелся.

– Передай ему мою смиренную просьбу о прощении, хоть я того и не заслуживаю.

– Монсеньор…

– Погоди, это еще не все. Вчера в Нанте я обвенчался с нашей гостьей. Она осталась в городе.

Изидор Ланфан вытаращил глаза.

– Вы женились на Теодоре?

– Называй ее как хочешь. Мне все равно…

– Но как? Почему? Кто вас на это надоумил?

– Мой исповедник потребовал этого во искупление моих грехов.

От волнения Изидор забыл, с кем говорит. Он завопил:

– Но это же чудовищно! Кто этот человек, ваш исповедник? Откуда он взялся?

– Она меня с ним и познакомила. Он ее духовник.

Изидор Ланфан опомнился. Он помолчал немного, чтобы успокоиться.

– Послушайте, монсеньор. Вы стали жертвой мошенничества. Нам следует действовать немедленно. Мы не можем позволить Теодоре стать хозяйкой Куссона!

– Что тут теперь поделаешь?

– Очень просто: возвращаемся в Нант. Через пару часов вы овдовеете!

Настал черед Анна повысить голос.

– Я тебе запрещаю! По моей вине уже погибла одна женщина, второй не будет! Поклянись, что повинуешься мне. Я желаю слышать твою клятву!

И Изидор повиновался. Анн мгновенно успокоился.

– Мы наверняка видимся в последний раз. Так что я хочу попросить у тебя прощения…

– У меня, монсеньор?

– Ты был со мной всю мою жизнь, направлял меня, воспитывал, а я даже не замечал тебя. Ты мне дал все, а я ничего тебе не вернул. Я забывал о тебе, я даже почти не разговаривал с тобой. Будь я внимательнее к тебе, все бы сложилось иначе.

– Монсеньор!..

Голос Анна сделался далеким.

– До чего странно: как много я вдруг начал понимать! И как жаль, что слишком поздно… Хотя нет, не жаль, наоборот, это вполне естественно. Именно потому, что слишком поздно, я и начинаю понимать.

Он отвел взгляд от оруженосца, поднял свой страннический посох и зашагал прочь, босиком, с высохшей грязью на голове. Изидор Ланфан остался недвижен, словно окаменев, а потом произнес, подавляя рыдание:

– Помилуй вас Господь!..

***

На следующий день в большом зале замка Куссон разыгралась поистине драматическая сцена. Изидор примчался назад сломя голову и тут же рассказал Франсуа о случившемся. Внезапно старый сеньор побелел, будто мертвец, схватился за край стола и, задыхаясь, рухнул в кресло. Оруженосец бросился к двери.

– Я за мэтром Франсесом!

Франсуа с трудом приподнялся.

– Нет, останься! Со мной ничего не случится. Бог не подарит мне такую милость.

Он направился к одному из окон и поднял глаза к синему весеннему небу. Быстрый ветер гнал пушистые белые облачка.

– Боже, как тяжела десница твоя на голове моего правнука! Как неотвратим твой гнев! Хотя самый жестокий удар уготован мне…

– Вам, монсеньор?

– Теодора не должна завладеть Куссоном. Не должна наследовать Анну, если он умрет раньше нее. Для этого существует только одно средство: надо, чтобы у Анна ничего больше не было. Я… лишу его наследства.

В большом зале воцарилась мертвая тишина. Франсуа де Вивре и Изидор Ланфан, оба бледные, смотрели друг на друга.

– Оседлай моего коня. Мы немедленно едем в Нант. Я повидаю герцога. Попрошу объявить Анна недостойным наследовать мне, поскольку правнук женился против моей воли.

– И… вы думаете, герцог согласится?

– Я не думаю, я в этом уверен, потому что лишу Анна наследства в пользу герцога.

Голос старца дрогнул.

– После моей смерти Вивре и Куссон отойдут герцогству Бретонскому.

Снова повисла гнетущая тишина, потом прозвучали шаги Изидора.

– Погоди, не уходи пока… Вернувшись из Нанта, ты проводишь меня в Вивре. Там я и окончу мои дни. Там – мое истинное гнездо, там я увидел свет… Мне больше нечего делать в Куссоне. А затем ты отправишься на войну.

– Слушаюсь, монсеньор.

– Ты облачишься в доспехи Анна и будешь носить наши цвета.

Изидор Ланфан содрогнулся всем своим существом.

– Но я не имею на это никакого права!

– Носи не герб, а только флажок на копье, это дозволено и оруженосцу. Так цвета Вивре будут с тобой в битве. Ты станешь… последним. А теперь ступай!

Изидор Ланфан покинул комнату. Оставшись в одиночестве, Франсуа обхватил голову руками и зашатался. Все произошло по его вине, все! Ответственность за случившееся с Анном вдруг обрушилась на старика, подобно удару грома, и она была ужасна! Франсуа смотрел на правнука лишь как на орудие, на пешку. Мальчик был для него тем, кто обязан доблестно завершить его собственную судьбу, не более.

Преступник, да, преступник! Крестовый поход, философские, алхимические толкования, львы, волки… Какое бремя взвалил он на плечи этого ребенка, какую тяжкую задачу навязал его юношеской храбрости! Но при этом забыл научить всему остальному… И вот первое же дуновение жизни унесло его, точно хрупкого мотылька.

И ведь Франсуа уже думал об этом! Он совершенно искренне воображал, что озабочен гармоничным развитием правнука. Будто достаточно устроить один майский праздник, чтобы сделать из Анна такого же юношу, как все прочие! Чего не хватало Анну, так это товарищей-ровесников и женского общества… Да, женщин в особенности. И не столько из-за нежности, сколько из-за здравого смысла, которым мужчины не обладают. Женщина бы сказала ему, что величие и благородство – еще не все, что в жизни существует не только долг, но и обычные вещи, порой бесполезные, порой даже ничтожные…

Франсуа де Вивре испустил ужасный крик и поспешно выбежал из зала. Он знает, что обязан сделать! Он пересек двор, остановился перед колодцем и сорвал с шеи цепочку, которую носил под платьем. Посмотрел на свою шестиконечную звезду, знак мастера-алхимика: два равнобедренных треугольника, один, обращенный вверх, символизирует огонь, другой, обращенный вниз, символизирует воду… Такой символ имеет право носить только тот, кто осуществил Великое Деяние, союз противоположностей. Как же он недостоин этого знака! Франсуа яростно швырнул его в колодец, громко воскликнув:

– О, как недостоин!

Затем его взгляд упал на перстни – со львом и волком… Нет, только не это! Он велит похоронить себя с ними, потому что ему больше некому их передать… А роза, приколотая к его груди? У нее – своя история. Когда-то прекрасная брошь была подарена ему дамой по имени Роза, безумно его любившей. Гораздо позже Франсуа догадался, что эта драгоценность – тоже алхимический символ. Разумеется, Роза и не помышляла об этом, но алмазы и рубины символизировали белую и красную ступени алхимического совершенствования.

Франсуа не задумывался над тем, что станет с этой розой после его смерти, пока Анн не задал ему этот вопрос. В тот момент старый сеньор принял решение завещать ее какому-нибудь алхимику, «пахарю», как он сказал своему правнуку, то есть одному из тех, кто пытается извлечь квинтэссенцию самой земли…

К задыхающемуся от отчаяния старику подоспел Соломон Франсес – мастер Соломон, алхимик, благодаря которому Франсуа удалось преодолеть последнюю ступень Деяния. Франсуа отстегнул брошь и протянул ему.

– Позвольте мне преподнести это вам, мастер Соломон. Я поклялся передать ее одному из наших. Вы – самый достойный.

Соломон Франсес отрицательно покачал головой.

– Я не могу принять такой дар, монсеньор. Это бесценное сокровище, а я ничуть не нуждаюсь в подобных богатствах, ведь я уже видел исполнение моей задачи. Кому-нибудь другому, не так далеко продвинувшемуся на своем пути, оно будет куда более полезно.

Франсуа с сожалением приколол розу обратно. Соломон Франсес мягко продолжил:

– Я видел, что вы сделали, монсеньор. Почему вы так поступили? Неужто шестиконечная звезда внушает вам такое презрение?

Франсуа де Вивре вздрогнул, как провинившийся ребенок, пойманный с поличным.

– Я поступил так вовсе не потому, что она – еврейская эмблема, вы это сами прекрасно знаете. Это – знак мастера.

– Вот именно. Позволив вам свершить Великое Деяние, Бог судил, что вы достойны звания мастера. Кто вы такой, чтобы ставить под сомнение решения Всевышнего?

– Вы же не знаете, что случилось.

– Знаю, монсеньор. Изидор Ланфан мне все рассказал.

– И вы по-прежнему судите, что…

– У одного Бога есть такое право – вершить над смертными суд… Поскольку мое присутствие здесь, увы, больше не обязательно, я вернусь в Нант. Я отправлюсь туда вместе с вами, если, конечно, вы не против моего общества.

– Как я могу быть против?

Бывший наставник Анна поднес руки к своей шее и снял цепочку с шестиконечной звездой, которую носил под платьем.

– Но прежде позвольте вернуть вам то, что вы потеряли в минуту смятения.

Франсуа покачал головой, пробормотав:

– Я не могу!

– Вы должны.

– Но как же вы?

– Обо мне не беспокойтесь…

И Соломон Франсес возложил свою звезду на грудь Франсуа. Тот не сопротивлялся, словно оцепенев.

– Достигший мастерства хранит его всю жизнь. Вот что самое трудное. А вы не знали?

– Знал, мастер Соломон… Как мне отблагодарить вас?

– Приняв испытание, которое посылает вам Господь.

Оба умолкли. Франсуа смотрел на воду, темневшую в глубине колодца, и машинально поглаживал свою звезду.

– Что значит мое испытание по сравнению с тем, что выпало ему? Какие неисчислимые невзгоды ждут его? Один-одинешенек, без поддержки, такой хрупкий…

– Он умеет владеть оружием, у него просвещенный ум и чистое сердце. Это немало.

– И вот его-то я вынужден лишить всего!..

– Мы разделим эту боль.

Соломон Франсес протянул сеньору руку.

– Идемте, мастер Франсуа.

Франсуа поколебался, глядя на обращенное к нему красивое лицо пожилого Христа.

Соломон улыбнулся.

– Идемте, брат мой.

Протянутая рука взяла его ладонь, и, впервые за столько лет, что он и счет потерял, Франсуа де Вивре заплакал.

***

Иоганнес Берзениус провел отвратительный пасхальный четверг. Именно в этот день один из его шпионов при дворе герцога Бретонского принес ему невероятную новость: Франсуа де Вивре побывал у герцога и лишил своего правнука наследства!

Оставшись один, Берзениус долго изрыгал страшные проклятия. Он был чертовски зол на себя! Если бы он отдал приказ убить Анна сразу же после венчания, Франсуа бы опоздал со своей мерой предосторожности. И Куссон достался бы вдове правнука – то есть англичанам. Однако, желая подольше помучить юношу, Берзениус упустил время. Да и Анн де Вивре до сих пор пышет здоровьем!

Но когда гнев Берзениуса на самого себя поутих, церковник быстро обратил его против Альеноры. И возненавидел ее до степени просто невообразимой. Он никак не мог простить «волчьей даме» ее правоты! Ведь все, что она ему высказала, было сущей правдой: шпион должен навсегда забыть о собственных чувствах и менее всего думать о личной мести. Поступив так, как он поступил, мэтр Берзениус и впрямь повел себя тщеславным дураком.

Но Альенора заплатит ему за оскорбление! И как можно дороже! За такое преступление даже смерть была бы слишком мягкой карой. Он должен устроить ей бесконечные муки!.. Берзениус размышлял над этим до вечера, и, наконец, его лицо озарилось злобной ухмылкой.

Вскоре он уже был в гостинице «Полосатый осел» и велел впустить его к Альеноре д'Утремер. В пленнице ничего больше не оставалось от нарядной дамы, явившейся в Куссон во время великих холодов: блестящие белокурые волосы поблекли, лицо осунулось. Ей не позволили переодеться, и ее серое платье выглядело несвежим.

Увидев на пороге своего начальника, Альенора сразу же поняла, что это означает. Но она не проявила никакого страха. Лишь бросила на него усталый, почти безразличный взгляд.

В двух словах церковник рассказал ей о последних событиях, потом замолчал и уставился на нее. Некоторое время спустя Альенора решилась задать своему мучителю вопрос, которого тот ждал.

– И что вы теперь намерены делать?

Лицо Берзениуса выразило нескрываемое ликование.

– Ничего! Ничего не собираюсь делать!

– Не понимаю…

– Раз дело не выгорело, чего ради избавляться от этого мальчишки? Его смерть не принесет нам никакого барыша. Заметьте, я все же мог бы убить его. Но откажусь от прежнего замысла. Это и станет вашим наказанием!

– По-прежнему не понимаю…

– Я не намерен убивать Анна де Вивре, а это означает, что вы остаетесь его женой. Он наверняка сгинет во время своего паломничества, но где и как – кто же узнает об этом? Так что вы никогда, никогда не будете объявлены вдовой…

Он подошел к ней и почти вплотную приблизил к ее лицу свою одутловатую физиономию.

– Никогда вы не сможете выйти замуж, моя милочка! Никогда не сможете родить законного ребенка. Всякое ваше отродье будет плодом греха, плодом стыда, как у падшей монашки или шлюхи!

– Вы чудовище!

Берзениус распахнул дверь.

– Ступайте, госпожа де Вивре! Вы свободны.

Видя, что потрясенная Альенора даже не шевельнулась, он расхохотался.

– Но я ошибся. Никакая вы не госпожа де Вивре, поскольку ваш супруг больше не наследник. Он теперь пустое место. Никто, ничто и звать никак. Так что ступайте, госпожа Никто! Ступайте, госпожа Звать Никак! Догоняйте вашего доблестного муженька и вместе с ним молите о прощении Господа нашего у гроба Его… Можете даже взять мужнина коня. А если Иерусалим вас не прельщает, ну что ж, милочка, тогда отправляйтесь к черту!

Альенора д'Утремер медленно встала и вышла из комнаты, а Берзениус хохотал во все горло. Даже покинув гостиницу «Полосатый осел», она еще слышала этот хохот.

***

Анн все шагал по путям своего паломничества – голова в грязи, ноги в крови. Его вид был так жалок, что почти все, кто попадался ему на пути, оборачивались и сочувственно смотрели вслед. Как же вышло, что этот благородный юноша, такой красивый и сильный, такой статный, дошел до столь плачевного состояния? Какое несчастье, какая вина так рано сломали его жизнь?

Несмотря на усталость и боль, он двигался вперед довольно бодро и находился уже не слишком далеко от Бордо. Оказавшись в приятной холмистой местности, Анн решил немного передохнуть и присел у подножия придорожного креста.

Дорога вилась над долиной. Со своего места путник видел деревню у берега реки, маленький замок на отроге холма, луга, поля. Мирная, прелестная картина…

Он достал из сумы краюху хлеба, которую ему дали милосердные монахи, и с аппетитом поел. Какой день сегодня? Ни малейшего понятия. С тех пор, как он пустился в странствие, потерялось всякое представление о времени. Анн останавливался, лишь когда падал от усталости, и засыпал – будь то день или ночь.

Внезапно он застыл, разинув рот с недожеванным куском. Он понял, что за день сегодня! Понял по пронзившей его боли. Ничто на этом свете его не пощадило!

Из долины доносились молодые голоса, распевавшие веселую песенку. Для Анна же эта радостная мелодия была ужаснее и горше всего, что он когда-либо слышал в своей жизни:

Это май, это май!

Это милый месяц май!

Сегодня первое мая! Юноши и девушки в майских уборах шли в лес за зелеными ветками. Ровно год миновал с тех пор, как… Он долго лежал ничком на холме, уткнувшись головой в подножие креста. Даже плакать он больше не мог: слезы закончились.

Стук копыт заставил юношу обернуться. Сперва он узнал Безотрадного. Затем увидел на нем Альенору. И ничуть не удивился. За столь короткое время на него обрушилось столько волнений, что его чувствительность притупилась. Уже ничто, казалось, не могло затронуть его по-настоящему. По крайней мере, так полагал сам Анн.

Альенора тоже узнала его. Она остановила коня и соскочила на землю. Безотрадный заржал и стал пританцовывать на месте от радости.

На «волчьей даме» было все то же серое платье, изрядно обносившееся и ставшее почти таким же жалким, как и его собственное рубище. Но сильнее всего изменилось ее лицо. Победный блеск ее былой красоты померк. Она, несомненно, постарела. Анн подумал, что только ужасное страдание могло вызвать в его супруге столь разительную перемену. Он даже забыл на миг о собственном несчастье, пожалев эту женщину, которую не переставал уважать.

– Что с вами случилось, сударыня?

– Я – не в счет. У меня для вас ужасная весть.

– Никакая весть теперь не может быть ужасной.

– Не говорите так! Ваш прадед лишил вас наследства. Вы больше не сир де Вивре.

Где-то в душе Анн сказал себе нечто вроде: «Это и впрямь ужасно». Но остального он не понимал и спросил:

– Почему?

– Это был единственный способ расстроить наши планы.

– Ваши планы?

– Мэтр Берзениус и я – английские шпионы. Мне дали приказ женить вас на себе и завладеть вашим имуществом после того, как вас убьют.

Все это звучало настолько нереально, что Анн решил, будто грезит наяву. Он задавал и задавал какие-то бессмысленные вопросы, но впечатление у него складывалось такое, будто говорит сейчас не он, а кто-то другой, совсем незнакомый.

– Так вы – не вдова богатого купца?

– Нет. Меня зовут «Заморской» просто потому, что я англичанка.

– А этот Берзениус – тоже самозванец?

– На вашу беду – нет. Он английский шпион, но при этом настоящий священник. Так что наш брак вполне законен…

Анн медленно покачал головой.

– Понимаю… И когда же меня убьют? Вы для этого и приехали?

– Клянусь, нет! Я сама наказана за неповиновение, но вы… Вас не убьют, потому что… это уже ни к чему.

Альенора вдруг разрыдалась:

– Это я виновата, я одна! Возвращайтесь домой. Вместо вас я пойду в Иерусалим. Я уверена, что ваш прадед простит вас и вернет вам ваше добро.

Заламывая руки, она бросилась на колени у подножия креста.

– Умоляю, позвольте мне пойти в Иерусалим!

Анн смотрел на нее. Она дрожала как лист. Ее волосы слиплись от пота и пыли, глаза ввалились и покраснели, щеки блестели от слез, побледневшие губы беззвучно шевелились, словно шептали молитву…

И Анн заговорил – со спокойствием, которое его самого удивило:

– Окажите мне огромную милость, сударыня. Возвращайтесь туда, откуда пришли, и никогда больше не появляйтесь.

Альенора Заморская встала. Ее лицо выразило внезапную решимость.

– Вы правы! Я должна исчезнуть. Я сделаю так, что ваш прадед узнает об этом и восстановит вас в ваших правах, ибо я одна во всем повинна. Я утоплюсь в Куссоне!

Она рванулась к Безотрадному, но Анн резко перехватил ее за руку. Альенора коротко вскрикнула.

– Я вам запрещаю! – сказал Анн. – И одной смерти довольно на моей совести. Поклянитесь, что ничего с собой не сделаете!

Но Альенора неистово замотала головой, путаясь в длинных волосах.

– Я должна исчезнуть!

Анн сдавил ей руку еще крепче. Ему случалось крошить таким образом камни. Но Альенора сопротивлялась нестерпимой боли и все трясла головой. Наконец, Анн ослабил хватку.

– В таком случае оставайтесь при мне – коль скоро только так я могу быть уверен, что вы не наделаете глупостей… Дайте мне несколько минут, чтобы подумать.

Растирая себе запястье, Альенора бросила на него благодарный взгляд. Она отошла подальше, на другую сторону дороги, в поле, и села в траву под деревом.

Анн вернулся к кресту. Взгляд его снова стал рассеянно блуждать по окрестностям. До чего же ограничен человеческий ум! Как поскупился Господь Бог, наделяя людей воображением! Думаешь, что упал на самое дно, думаешь, что хуже не бывает, ан нет! Всегда может оказаться еще хуже…

Вдалеке, в долине, рядом с замком, Анн с трудом различил зеленые фигурки людей. Может, это благородные всадники и всадницы, разодетые в свои майские наряды? Да, наверняка так оно и есть! Он и сам был таким ровно год назад, а теперь – всего лишь убогий паломник.

И даже того меньше! У всякого паломника есть имя, семья, собственная история. А у него нет даже этого. Он разом лишился всего. Нет больше ни льва, ни волка. Оба ушли куда-то, далеко-далеко. Нет больше ни замка, ни герба, ни предка-крестоносца, ни философа, ни богослова, ни алхимика. Нет даже смертельного врага. Если он и встретит его, то черный рыцарь побрезгует поднять на него руку. Анн теперь и удара мечом не заслуживает. Он – никто!

Анн отвел глаза от далеких всадников, и его взгляд невольно упал на обручальное кольцо, блеснувшее на левом безымянном пальце… Никто? Нет! У него есть кое-что, чего прежде не было: законная жена, низкая английская шпионка, которая провела его, как ребенка!

Подумать только, а он-то воображал, будто эта великолепная женщина прельстилась его красотой, его умом! Он был этим так взволнован, так опьянен! А на самом деле она лишь делала свою работу. Она просто выполняла приказ. Она вела бы себя точно так же с самым отталкивающим, с самым тупым существом… Конечно, этот последний удар по самолюбию – просто ничто по сравнению с крушением всей его жизни, но он довершает остальное. Маленький конечный мазок, который добавляет к своему произведению талантливый художник.

Внезапно Анн расхохотался. Ему только что пришла в голову ужасно смешная мысль. В одном, по крайней мере, его никто не может упрекнуть. Уж тут-то он повел себя как самый настоящий Вивре. Поступил, как и все остальные в его роду: женился на англичанке! И сквозь смех он с яростью, с отчаянием затянул:

Это май, это май! Это милый месяц май!

 

Глава 5

АНН ИЕРУСАЛИМСКИЙ

Анн поднялся на ноги. Его качало. Боль была слишком сильна. Ему немедленно требовалось сделать что-нибудь, не важно что!

Безотрадный щипал траву у обочины дороги. Анн свистнул коню и вскочил в седло. И поскакал прямо вперед, к Бордо, куда лежал его путь. Обезумев от радости, конь начал выделывать поистине фантастические прыжки, и это еще больше усугубило отчаяние Анна. Ему было невыносимо при мысли о том, что радость еще может существовать где-то в мире, пусть даже в сердце животного…

Дорога резко пошла в гору, и Анн вдруг выскочил на довольно крутой поворот, ведущий вдоль обрыва – настоящей пропасти. И это было для него словно приказ. Молодой человек резко остановил Безотрадного на самом краю. Им овладело нечто еще более беспросветное, еще более нестерпимое, чем отчаяние, – то была полная невозможность двинуться дальше, прожить следующие минуты. Просто его жизнь завершалась здесь и сейчас, вот и все. Он сойдет с коня и бросится в пустоту.

Но перед этим окончательным шагом у него все же мелькнуло последнее желание. Ему захотелось снова увидеть холм с распятием, чтобы последним образом, который он унесет с этой земли, был крест. И Анн обернулся.

Три всадника неслись по дороге во весь опор. Завидев их, Альенора вскочила и бросилась к холму с распятием. Повинуясь инстинкту, Анн развернул Безотрадного и галопом помчался в ту же сторону.

Он даже не заметил, как проделал обратный путь. Взобравшись на каменное подножие, Альенора из последних сил цеплялась за крест. Таким образом, она вверяла себя Божьей защите, и никто не смел коснуться ее под страхом вечного проклятия. Но всадники, похоже, не боялись ни Бога, ни дьявола, поскольку уже обнажили мечи.

Анн действовал быстро и точно. У него не было при себе никакого оружия; единственное, чем он располагал, был его конь. Молодой человек направил Безотрадного против одного из нападавших и в последний миг поднял коня на дыбы. Опуская копыта, Безотрадный сшиб вооруженного всадника на землю. Тот покатился вниз по склону и остался лежать без движения. Анн тотчас же соскочил на землю, намереваясь завладеть его мечом, который валялся рядом.

Но, бросив взгляд в сторону распятия, резко остановился. Альенора спрыгнула с креста и упала на дорогу. Двое других нападавших кружили над ней, размахивая клинками, но с высоты своих коней не могли достать лежащую ничком женщину. Тогда один из них решил спешиться.

Анн опять действовал инстинктивно. Он упал на Альенору, прикрывая ее своим телом, и при этом схватил свой страннический посох, оставленный на месте их встречи. Нападавший нанес Анну яростный удар мечом, но, удивленный столь неожиданным вмешательством, промахнулся. Анн проворно вскочил на ноги, держа посох перед собой.

Убийца замахнулся снова, и удар пришелся прямо посредине посоха, разрубив его ровно пополам. Анну того и надо было! Он тотчас же перешел в наступление, да так быстро, что взгляд не успевал уследить. Правым обрубком он ударил противника по руке, державшей меч. Тот дернулся от удивления и боли, и этого оказалось достаточно. Изо всех сил Анн впечатал левый обрубок ему в висок, отчего тот рухнул как подкошенный.

Анн вырвал у противника оружие еще до того, как тот коснулся земли, и обратился лицом к последнему из нападавших. Отразить его выпад было детской игрой. После чего он сам нанес точный удар, рассекший неприятелю грудь. Завладев вторым мечом, Анн направился к тому из всадников, которого Безотрадный свалил в овраг.

Тот с трудом поднимался. Завидев приближающегося Анна с мечами в обеих руках, враг не стал дожидаться: вскочил на коня и пустился наутек – однако не в сторону Нанта, откуда приехал, а в сторону Бордо.

Битва завершилась, продлившись не больше минуты.

Однако Анн не считал дело оконченным. Он кликнул Безотрадного и вскочил в седло. Немного замешкался со своими двумя мечами – прицепить их к седлу было не за что, поэтому пришлось держать в руке. Так он проскакал вслед за беглецом какое-то время, но вскоре сообразил, что уже не нагонит его. Поравнявшись с тем местом, откуда он хотел броситься с обрыва, Анн остановил коня и двинулся обратно, к распятию.

Он нашел Альенору всю в пыли и крови из-за многочисленных ссадин на лице. Она ошеломленно уставилась на него.

– Зачем вы это сделали? Вам достаточно было не вмешиваться, и моя смерть освободила бы вас. А вы вместо этого рисковали ради меня собственной жизнью!

Возбуждение битвы уже улеглось, и Анн вновь обрел былое спокойствие. Он ответил холодно:

– Я поступил так, потому что должен защищать слабого от сильного. Вот и все.

Он спешился, отстранил ее рукой и направился к телам, лежавшим близ распятия. Склонился над каждым по очереди. Оба противника были мертвы. Тот, кого он поразил в висок, наверняка был убит сразу. Анн осмотрел свой посох. То, что от него осталось, уже никуда не годится. А ведь сбежавший убийца наверняка предупредит остальных сообщников, так что на него снова могут напасть по дороге. Следует браться за дело без промедления.

Анн взял один из мечей, направился к дубу, внимательно его осмотрел и срубил крепкий сук. Альенора, хранившая до этого молчание, боязливо спросила:

– Что вы делаете?

– Делаю себе две дубинки. Мне для боя нужно по одной в каждую руку.

– А как же мечи?

Анн принялся обстругивать сук. Ответил, не поднимая глаз:

– Вы когда-нибудь видели паломника с мечом?

Подбородком он указал на мертвецов, застывших в пыли.

– Вы их знаете?

– Да. Они были поварами в «Полосатом осле», нашем штабе.

– Я-то уж было поверил, что ваш Берзениус решил подарить мне жизнь… Да и вам тоже.

– Должно быть, передумал. Не знаю…

Она помолчала мгновение, словно колеблясь, потом проговорила:

– Вы не обязаны идти в Иерусалим, поскольку ваша епитимья была предательством.

– Я все же пойду. Я это заслужил.

– Тогда я пойду с вами. Мы сможем сесть на какое-нибудь судно в Марселе: прежде чем уехать, я успела забрать деньги.

– Не нужны мне ваши деньги!

– Но они – ваши. Ведь мы…

Анн перестал строгать свои дубинки и бросил на Альенору такой взгляд, что она немедленно умолкла. Он снова взялся за работу. Когда обе дубинки были готовы, он, примеряясь, долго крутил ими. Потом подошел к лошадям убийц и прогнал прочь, крича и размахивая руками.

Альенора удивилась.

– Вы не оставите лошадей себе?

– Паломничество не совершают верхом, сударыня. Почему бы уж тогда не путешествовать в карете?

Она кивнула на Безотрадного.

– А его мы тоже бросим здесь?

– Нет, он мой. У меня есть долг по отношению к нему, как и по отношению к вам. Даже больший: он-то меня не предавал…

Альенора поникла головой. Анн продолжил сухо:

– На нем поедете вы.

– Я не могу. И у вас все ноги в крови.

Новый взгляд Анна заставил ее умолкнуть. Она покорно направилась к белому коню, но оклик Анна резко остановил ее:

– Стойте, сударыня! Вам тоже надо подчиниться приказу вашего духовника.

Она замерла, не понимая. Потом увидела, как Анн наклонился и подобрал горсть земли, чтобы посыпать себе голову. Она тоже взяла щепотку. Анн сурово ее одернул.

– Еще, сударыня! Не бойтесь выглядеть некрасивой. Вам сейчас некого обольщать.

Альенора подчинилась. Она села на Безотрадного, вся перемазанная грязью, кровью и потом, и тихонько заплакала. Слезы оставили длинные борозды в этой маске, приставшей к ее лицу.

Анн взял коня под уздцы, и они тронулись в путь – в первый день мая, на край света…

***

Первую ночь они провели в каком-то разрушенном доме. А наутро увидели, что пошел дождь. И снова пустились в дорогу тем же порядком, что и вчера: Альенора верхом на Безотрадном, Анн пешком, со своими двумя дубинками. Земля, которой они пачкали себе голову, не держалась и стекала им на шею. Приходилось накладывать ее снова и снова. Они стали грязны до жути.

Остановившись попить воды из быстрой речушки, Анн принялся размышлять. Он попытался представить себе, чем станет отныне его жизнь. От самоубийства он отказался. Миг слабости, когда он почувствовал себя полностью уничтоженным, уже миновал. Он будет жить. Но как? И для начала, кто он теперь такой? Ведь у него больше нет ни прошлого, ни предков…

Ответ пришел к нему, когда они снова пустились в дорогу: он англичанин. Англичанин! Ведь в жилах у него практически одна только английская кровь. Соломон Франсес обучил его начаткам арифметики, поэтому, чтобы чем-то занять свой ум, Анн попытался подсчитать, сколько именно…

Луи, его дед, сын Франсуа и англичанки, был англичанином наполовину. Его сын Шарль, родившийся при таких же исходных, был англичанином уже на три четверти, а сам Анн представляет собой половину целого плюс три четверти, то есть семь восьмых. В нем семь восьмых английской крови! Теперь можно заглянуть дальше. Ребенок от его брака с Альенорой Заморской будет англичанином на пятнадцать шестнадцатых… Хотя, конечно, не будет у них с Альенорой никакого ребенка. Никогда в жизни не прикоснется он к этой женщине.

А что, если они оба вернутся из своего паломничества живыми? Как только они снова окажутся во Франции, Анн попросит Альенору уйти в первый же попавшийся монастырь, который захочет принять ее, а сам отправится на войну. Агония не затянется надолго. Он будет искать геройской смерти в бою, а если с приближением мира все еще не погибнет, то в каком-нибудь последнем сражении просто не отобьет роковой удар меча.

Такой станет его жизнь: короткой и отчаянной, насколько только возможно. Но главное – трагически одинокой: до самого конца он останется на этом свете совершенно один. У него нет больше предков, не будет и потомства. Ни прошлого, ни будущего. Им ничто не кончается и ничто не начинается.

Анн долго травил себя этими мыслями, наполнившими его несказанной горечью, но вскоре их вытеснила другая, еще более мучительная: предательство Альеноры. Приходилось признать: вопреки тому, что он считал поначалу, именно ложь этой женщины терзала его больше всего. Больше, чем потеря семьи, титула, прошлого. Это было нестерпимо.

Он бросил взгляд в ее сторону. Альенора ехала на Безотрадном, поникнув липкой от грязи головой. Сидела она в седле не по-дамски, боком, а по-мужски, неизящно, словно какая-нибудь крестьянка на рабочей кляче. Англичанка-жена показалась юноше вульгарной, глупой, толстой. Подумать только! И это она провела его, как ребенка!.. То, что он испытывал к ней, было больше, чем злопамятство, это было отвращение, ненависть.

Потом он пытался урезонить себя, подавить в себе чувства, не подобающие паломнику. Но не смог.

Они обошли стороной Бордо, принадлежавший англичанам, и продолжили путь вдоль Гаронны, успокоенные, но несколько удивленные тем, что так и не повстречали других подручных Берзениуса.

Так они путешествовали четыре дня, нигде не находя монастырей, где могли бы попросить приюта. Они ночевали под открытым небом. Несмотря на май, беспрестанно лил дождь. Наконец, на пятый вечер они заслышали вдалеке колокол.

Это и точно оказался монастырь. Он был довольно мрачного вида и таился в самой глубине долины. Из-за его серых стен виднелась только похожая на гребень звонница часовни. Дождь усилился, путники ускорили шаг. За воротами их встретил монах в капюшоне, надвинутом по самые глаза. После приветствия он спросил, кто они такие. Анн ответил:

– Бедный англичанин с женой. Идем в Иерусалим замаливать грехи.

Монах проводил их в трапезную и принес по чашке супа, разбавленного вином. Анн ел с наслаждением. Это была его первая горячая еда с… да, с самого Куссона!

Потом появился отец настоятель. Высокий, с короткой седоватой бородой, он производил впечатление человека властного. Он благословил паломников и поинтересовался, точно ли они направляются в Иерусалим. И, услышав подтверждение, заключил:

– У вас великое мужество.

На что Анн мягко возразил:

– Нет, святой отец. У нас великие грехи…

В этот миг в трапезную, сопровождаемый монахом-привратником, вошел еще один человек. Вероятно, какой-то отшельник. Вида он был еще более жуткого, чем они сами. Лохмотья прикрывали только часть его волосатого тела, седые волосы ниспадали до середины спины, борода закрывала всю грудь. Казалось, это какой-то диковинный зверь. Невозможно было даже определить его возраст. Наверняка он очень стар, если только лишения и умерщвление плоти не одряхлили его преждевременно.

Монах-привратник обратился к настоятелю:

– Думаю, он откуда-то издалека, потому что изъясняется на языке, которого я не понимаю.

Отшельник стал что-то говорить дрожащим голосом, а когда закончил, то настоятель, ко всеобщему удивлению, ответил ему на том же языке. Таким образом, между ними состоялась короткая беседа, после чего отшельник удалился. Настоятель подошел к Анну и его спутнице.

– Он из одной глухой испанской долины, я там бывал. Тамошнее наречие не похоже ни на какое другое.

Наконец, он позволил себе заметить жалкое состояние, в котором пребывали оба паломника.

– Прежде чем вы пойдете отдыхать, я отведу вас в нашу баню. Сначала – дама. Хоть вы и супруги, но здесь вам мыться вместе не подобает.

Альенора ушла вслед за настоятелем, пробормотав несколько слов благодарности. Оставшись один, Анн подождал немного, потом тоже вышел.

Он оказался на широком дворе. Баня располагалась в постройке, напоминавшей амбар, напротив собственно монастырских зданий. Анн увидел, как настоятель ввел туда Альенору и сразу же вышел. Анн подождал, пока тот скроется из виду, и потихоньку вошел сам.

Внутри царил полумрак. Посредине стоял большой бак, гревшийся на медленном огне, который представлял собой единственный источник света, а чуть поодаль виднелась прикрепленная к стене жердь, чтобы вешать одежду.

Там уже висело серое платье Альеноры, а также пояс с кошелем, который она обычно прятала под одеянием. Сама она голышом сидела в подернутой паром воде. Смывая с тела грязь, Альенора поначалу не видела, как вошел ее муж. А, заметив его, вскрикнула:

– Вы! Но что вы здесь делаете?

Жестом Анн велел ей умолкнуть.

– Молчите! Вам нечего меня бояться. Ведите себя так, будто меня тут нет. Держитесь как можно спокойнее. От этого зависит ваша жизнь!

– Вы объясните мне?

– Позже.

Он отступил в темный угол, она же, поколебавшись, продолжила мыться, но неуверенно, слегка вздрагивая и время от времени бросая взгляд в его сторону.

Анн отстраненно наблюдал за своей супругой. Сейчас он был спокоен, как никогда. Он видел свою «волчью даму» полностью обнаженной – и хранил полное безразличие к ней. Ее грудь, так взволновавшая его тогда, на стене замка, теперь оставила его совершенно равнодушным.

Дверь снова отворилась, и вошел отшельник. Альенора вскрикнула от удивления и возмущения:

– Святой отец!..

Вопреки предположениям Анна отшельник не был вооружен. Он стал приближаться к Альеноре, вытянув вперед руки с крючковатыми пальцами. Отчетливо выделялись черные ногти. Было очевидно, что отшельник решил попросту задушить свою жертву. Анн бросился вперед.

Отшельник услышал приближение противника, зарычал и резко обернулся, изрыгая проклятия. В его голосе больше не было никакой дрожи. Под бородищей скрывался вполне молодой человек.

Последовала короткая борьба. Убийца умел драться, но до Анна ему было далеко. Тот оторвал его от земли и швырнул в чан, потом, схватив за волосы, стал топить, удерживая голову убийцы под водой. Лжеотшельник отчаянно отбивался, но Анн не ослабил хватку. Напротив, ощутив сопротивление, юноша разъярился еще больше. Он испытывал какую-то дикую радость, убивая этого человека. Пусть заплатит за все, что его заставили выстрадать!..

Через какое-то время Анн почувствовал, что его противник обмяк. Тогда юноша отпустил его и оставил плавать лицом вниз на поверхности.

Только тут он вспомнил о присутствии Альеноры, которая по-прежнему сидела в чане, с ужасом наблюдая за схваткой. Женщина дрожала с ног до головы.

– Оденьтесь, сударыня, мы уходим отсюда.

– Но что… что все это значит?

– Оденьтесь, у вас неприличный вид!

Надеть платье и затянуть пояс было делом недолгим. Они вывели Безотрадного из конюшни. Анн как раз помогал Альеноре сесть в седло, когда явился настоятель.

– Что случилось? Куда вы в такое время, на ночь глядя?

Анн встал перед ним.

– Мы уходим.

– Но к чему такая поспешность?

Анн сказал, не повышая голоса:

– О anachorиtes tetneken…

Услышав эти слова, настоятель вытаращил глаза и побелел, как полотно.

Анн открыл тяжелые ворота, и бездомные странники опять оказались на дороге, под дождем, в темноте, – но живые. Анн не стал дожидаться, пока спутница задаст ему ожидаемый вопрос.

– Я сказал ему «Отшельник мертв» по-гречески. На этом языке они и беседовали в трапезной, полагая, что убогий паломник не сможет понять их. Но вот незадача, встречаются изредка убогие паломники, знающие греческий.

Голос Альеноры выразил безмерное восхищение:

– И о чем они говорили?

– Отшельник сказал, что ваш духовник решил прибегнуть к хитрости, потому что я слишком хорошо владею оружием. А настоятель, который, насколько я понял, тоже принадлежит к вашей организации, предложил убрать нас в бане, одного за другим.

Они помолчали. Альенора вздохнула:

– Как мне доказать вам свою признательность?

– Умолкнув, сударыня, умолкнув…

На сей раз молчание между ними воцарилось окончательно. Они прошагали всю ночь и утром тоже не остановились.

Шли дни… Из-за грозившей им опасности – поскольку и другие убийцы Берзениуса могли выследить их – Анн все же решил, чего бы ему это ни стоило, принять деньги Альеноры и сесть в Марселе на корабль. Ведь главное – добраться до Иерусалима, чтобы получить там Божье прощение, а проделать весь путь пешком у них практически не было шансов.

Как раз для того, чтобы ускользнуть от возможных преследователей, Анн, проходя через Минервуа, решил срезать путь. Хотя монахи из обители, приютившей их в предыдущую ночь, предупредили, что короткая дорога трудна и опасна, он не обратил на это внимания и, добравшись до перекрестка, решительно свернул на кратчайший путь.

Поступив так, Анн совершил важную ошибку: он забыл о своем головокружении.

В первые часы все шло относительно гладко. Избранная ими тропа то поднималась, то спускалась по крутым холмам, но была вполне сносной. А потом, когда время близилось к полудню и на смену дождю выглянуло палящее, ослепительное солнце, все разительно переменилось.

Они только что взобрались на невысокую вершину, и перед ними предстала обратная сторона холма. Анн застыл как вкопанный. Его лицо и руки покрылись липким потом. Впереди простирался совсем другой пейзаж! Никакой растительности, только темные, почти черные скалы. Еще какое-то время тропа спускалась по довольно пологому склону, но вскоре она превращалась в узкий уступ, одной стороной лепившийся к отвесной стене, а другой обрывавшийся в пропасть.

Если бы в этот миг Анн послушался голоса рассудка, ничего страшного бы не произошло. Было достаточно попросту повернуть назад и вернуться на прежнюю дорогу. Они бы, конечно, потеряли время, но это дело поправимое. Однако юноша опять поддался своей былой гордости. Ему не хотелось, особенно на глазах у Альеноры, обнаружить свою слабость. Поэтому Анн отважно зашагал вперед.

Добравшись до уступа, он стал продвигаться медленнее, держась лицом к стене; Альенора шла следом, ведя Безотрадного под уздцы. Таким образом, Анн проделал несколько сот метров, уставясь глазами в черную гладкую скалу и все больше замедляя шаг. На повороте, желая взглянуть, сколько еще осталось пройти, он обернулся. И это стало катастрофой!

Пустота зияла прямо под ногами, здесь и повсюду, а впереди проклятому уступу не было конца! Тропинка все вилась и вилась вдоль отвесной скалы, насколько хватало глаз. Анн замер. До него донесся встревоженный голос Альеноры.

– Вам нехорошо?

Скрывать долее было невозможно. Он ответил еле слышно:

– Голова кружится…

Анн знал, что погиб. Он вжался лицом в каменную стену, одинаково не способный ни двигаться вперед, ни отступить назад. Впрочем, в любом случае повернуть назад было уже невозможно: Безотрадный не смог бы развернуться на узкой тропинке. Так что жизнь Анна оборвется прямо здесь, среди черных скал, напоминающих преисподнюю. Уж лучше тогда покончить со всем сразу и броситься в эту манящую пустоту!..

Из-за спины Анна вновь донесся голос Альеноры:

– Я помогу вам.

– Вы? Что вы можете сделать?

Она не ответила. Он услышал треск рвущейся ткани: женщина оторвала лоскут от подола своего платья.

– Не двигайтесь. Я завяжу вам глаза. Затем пойду впереди и поведу вас за руку.

Анн не сопротивлялся. Он стоял ни жив, ни мертв, похолодевший, одеревеневший. Когда полоса шерстяной ткани закрыла ему глаза, он почувствовал себя немного лучше. В спасительной тьме Анн нащупал протянутую ему руку.

– А вам самой не страшно?

– Нет, от высоты у меня голова не кружится. Идемте.

Анн сделал шаг, потом другой… Дыхание его прерывалось, в висках стучало, по телу струился пот. Это было до крайности мучительно, на пределе возможного, но все же выполнимо. Альенора постоянно подбадривала его. Ее голос внушал доверие, и это его успокоило немного.

Но все же переход длился долго, бесконечно долго. Время от времени Альеноре приходилось отпускать своего мужа, потому что Безотрадный тоже не мог идти без посторонней помощи. Найдя место, где тропа немного расширялась, Альенора оставляла там Анна, велев ему вцепиться в скалу, и возвращалась за конем. Отсутствовала она обычно довольно долго, а потом, приведя Безотрадного, оставляла его ждать вместо Анна.

Когда они преодолели, наконец, опасный участок и Альенора сказала Анну, что он может снять повязку с глаз, солнце уже клонилось к закату. Анн рухнул на землю. Никогда в жизни он не был так измучен. Альенора показала ему на Безотрадного.

– Сядьте на коня.

Он отрицательно покачал головой и попытался встать, но снова упал: ноги его не держали. Так что он не только вынужден был согласиться и сесть в седло – он даже не смог проделать это без ее помощи… Чуть позже Альенора увидела, как ее муж повязывает себе на шею лоскут серого платья, который до этого сжимал в руке.

– Что вы делаете?

– Шейный платок, чтобы он всегда напоминал мне о моей глупости и гордыне. Я… благодарен вам, сударыня.

***

В Марсель они прибыли беспрепятственно. В порту как раз нашлось подходящее судно, отплывающее в Святую землю. Его название, «Надежда», красовалось на корме, выписанное красными буквами.

На причале за столом сидел человек с пером в руке. Анн подошел к нему. Тот был седоват, довольно дороден, с несколько тяжеловатыми чертами лица. На широкой физиономии выделялись толстые губы и маленькие проницательные глазки. Но ничего неприятного в его наружности не было, поскольку из-под грубоватого облика проглядывало изрядное добродушие. Человек этот жизнерадостно улыбнулся.

– Я Сезар Кабриес, марселец и капитан «Надежды». Милости прошу… Паломники в Иерусалим – желанные гости. И вам повезло: мы отчаливаем через час!

– Откуда вы знаете, что мы паломники в Иерусалим?

Сезар Кабриес расплылся в улыбке еще шире.

– Я уже двадцать лет хожу этим путем. Паломники в Иерусалим – это как попутный ветер: я их чую еще до того, как они появятся! С вас полсотни ливров: по двадцать за пассажира и десять за лошадь… Как мне вас записать?

– Бедный англичанин с супругой.

– Так ведь это не имя. Зовут же вас как-нибудь?

– Ну, будем считать, что так и зовут: мессир Англичанин с супругой.

Капитан записал без лишних вопросов, и Анн расплатился с ним из кошеля, который Альенора передала ему, когда они вошли в город.

Погрузка началась немедленно. Сезар Кабриес не солгал: «Надежда» была готова отчалить. Безотрадного ввели в трюм через грузовой люк в борту корабля, откидная крышка которого служила сходнями. Потом коня поместили в выгородку, своего рода стойло. Остальные матросы тем временем грузили провизию в ящиках и бочках.

Анн и Альенора тоже поднялись на борт.

В кормовой части палубы корабля располагалась капитанская каюта, красивая, ладная надстройка из дерева, украшенная резьбой, с окнами в мелком переплете, а на носу – что-то вроде тростникового шалаша с полотняной крышей. Это было помещение для женщин, которое Альеноре предстояло занять одной, поскольку, кроме нее, женщин на борту не было. Анну же отвели место в верхней части трюма, над лошадьми и провизией, вместе с прочими паломниками, числом около дюжины.

Закуток был тесный и темный, но Анн решил тут и остаться. Он был слишком измучен усталостью и волнениями путешествия. А больше всего его радовало то обстоятельство, что он, наконец, остался в одиночестве, подальше от Альеноры. Молодой человек сразу же заснул – и все еще спал, когда «Надежда» подняла якорь и взяла курс на Иерусалим…

Анн пробудился среди ночи, когда явились остальные паломники и стали располагаться на ночлег. Один из них, немолодой коротышка, черноволосый и чумазый, бесцеремонно толкнул его.

– Ну-ка, подвинься, увалень! Ишь, один развалился, где места на двоих.

Разбуженный столь грубо, Анн хотел было отшить нахала, но сдержался, извинился и вышел на палубу.

Высоко в небе блистали звезды. Анн долго стоял, облокотившись о борт. «Увалень»! Коротышка обозвал его «увальнем»! И сколь бы невероятным это ни показалось, такое обращение не только не задело Анна, но даже обрадовало его.

Впервые кто-то высказался на его счет откровенно. Раньше-то никто на подобное не осмеливался, потому что он был сеньор, наследник Вивре. Вот что производило на всех сокрушительное впечатление – и все ему лгали. А теперь он стал как прочие. Один из многих. Упав с высокого пьедестала, лишенный наследства, Анн разбил и свое одиночество. Отныне у него есть собственное место в великой цепи людской. Они бедны, они страдают, они такие же, как и он сам, – его ближние, его братья…

Анн вновь спустился в закуток и устроился там, втиснувшись между чернявым ворчуном и каким-то другим паломником. В первый раз со времени своего ухода из Нанта он заснул спокойно.

В последующие дни Анн получил отличную возможность познакомиться со своими попутчиками поближе. Они были неразговорчивы, даже замкнуты, и каждый хранил в себе тяжкую тайну, которая погнала его на край света. Но из-за юности Анна почти все отнеслись к нему с симпатией. Он хотел, чтобы его звали «Англичанином», – его так и звали, хотя ни по повадкам, ни по выговору не было похоже, что он родом из-за Ла-Манша.

Он был силен и не гнушался помогать матросам. Те тоже взяли его под свое покровительство. Так что с самого начала путешествия никто не чувствовал себя на борту более непринужденно, чем Анн…

Даже раннее средиземноморское лето не тяготило его. Жары он не боялся, наоборот, она его бодрила. Молодой человек с удивлением открывал для себя этот новый, неведомый ему прежде климат с горячими, иссушающими ветрами, абсолютно не похожий на влажную Бретань. Все это оказалось неоспоримым благом, как для его тела, так и для ума.

А главное, тут было море…

Именно Сезар открыл ему силу моря. Это произошло во второй день плавания, когда они шли вдоль берегов Прованса. После радостного открытия, которым стало для него грубоватое простосердечие паломника-ворчуна, Анна вновь обуяла тоска, и он, сидя на палубе, мучительно размышлял о последних событиях своей жизни. Капитан корабля по-приятельски подсел рядом.

– О чем печалитесь, сир Англичанин?

Анн вздохнул.

– О своих грехах. Я великий грешник…

Сезар Кабриес улыбнулся широченной улыбкой снисходительного жизнелюбца.

– Ну, этим вы меня не удивите. У меня тут, на борту, сплошь великие грешники. Но такого молодого, как вы, везу впервые. Если вы и не самый великий, то наверняка самый скороспелый, вот уж точно!

– Не обращайте все в шутку. Мне вовсе не до смеха.

– Вот и ошибаетесь, посмеяться никогда не грех.

Смех… Анн поразмыслил над словом, которое прежде слышал так редко. Можно сказать, он никогда в своей жизни не смеялся по-настоящему.

– Так вы мне советуете смеяться, сир капитан?

– Ну, сейчас, может, и рановато. Я вам пока посоветую надеяться. Ведь как раз для ободрения великих грешников, которых вожу, я и назвал свою посудину «Надеждой». А в придачу к этому я вам рекомендую еще и море…

Анну нравился его певучий выговор, так не похожий на тот, что он слышал при Орлеанском дворе или в бретонских замках.

– Как это – море?

– А нет ничего сильнее моря, разве что Господь Бог, чтобы узнать его силу, надо только смотреть да слушать. Но не несколько минут, а целыми часами. И тогда вдруг настает миг, когда оно уносит вас с собой. Этот миг – благословенный. Какими бы ни были твои несчастья, возвращаешься ты всегда счастливым…

Анн начал следовать этому совету буквально. И все оказалось правдой: при долгом созерцании море, в конце концов, вызывало своего рода оцепенение тела и ума. Возникало впечатление, что Анн уже не на палубе, но глядит на волны откуда-то сверху, с большой высоты, подобно крикливым чайкам, или, наоборот, с самой близи, как это делали сопровождавшие корабль летучие рыбы и дельфины. Когда этот сон наяву кончался, никакого чуда не происходило: боль и горе по-прежнему оставались при нем, но все же Анн чувствовал, что сам стал спокойнее, сильнее.

Новая жизнь заставила его совсем забыть Альенору, которая, со своей стороны, вела себя совершенно незаметно: ела в одиночестве и почти никогда не выходила из-под своего навеса. Как-то ночью, почти через месяц плавания, Анн смог осознать, насколько изменилось его отношение к ней.

После того как вечно недовольный паломник опять заявил, что он ему мешает, Анн выбрался на палубу. Он уселся, свесив ноги за борт, и стал смотреть на полумесяц, отражавшийся в пологих волнах. Молодой человек слышал внизу плеск воды о форштевень, а совсем рядом – равномерное поскрипывание какого-то блока.

И вот тогда чуть поодаль раздалось едва различимое песнопение. Анн и не заметил, что оказался совсем рядом с жилищем Альеноры. Это она молилась, и впервые за все время плавания он стал думать о ней.

Он вдруг осознал, что она была вовсе не так виновна, как он считал вначале, и что он сам в значительной мере несет ответственность за случившееся… Конечно, Альенора старалась соблазнить его, повинуясь приказу. Но ведь только от него одного зависело, удастся ли ей задуманное. Все произошло оттого, что он сам в нее влюбился той ночью, на Страстную пятницу, на стене замка… Да, он влюбился в эту женщину, хотя думал, что все еще любит Перрину. Вот что послужило причиной драмы.

Никто не может быть осужден без обжалования, а ведь Альенора кается в своем грехе, как и он сам. Ее вина велика, но она уже начала искупать ее. Доказательством тому служит серый шерстяной платок на его шее.

***

Они провели в плавании около двух месяцев. Лето было уже самом в разгаре, когда Сезар Кабриес подошел к Анну. Тот по своей привычке грезил, опершись о борт и блуждая взглядом по поверхности моря.

Между ними сложились доверительные отношения. Анн даже рассказал капитану свою историю, что сильно облегчило ему душу. Капитан выслушал, никак не проявляя удивления. За то время, что он плавал этим путем, ему уже не раз доводилось принимать самые разные исповеди своих паломников.

Сезар Кабриес был, как обычно, настроен весьма добродушно. Он дружески положил руку на плечо молодого пассажира.

– Опять коротаете время с морем за компанию, сир Англичанин?

– Благодаря вам, сир капитан.

– Мы доберемся до Святой земли в конце августа, может, в начале сентября. Рановато!

– Почему?

– Для вас было бы лучше оказаться в Иерусалиме на Страстной неделе. Настоящий паломник молится у Гроба Господня со Страстной пятницы по Пасхальное воскресенье.

– Это я знаю, но что тут поделаешь?

– Вам надо всего лишь подождать. На вашем месте я бы так и поступил. Вы молоды, у вас вся жизнь впереди.

– Но где ждать? В Святой земле, у сарацин?

– Завтра я делаю остановку в Ларнаке, на острове Кипр, в христианской стране. Ежели хотите, могу развести вас с супругой по двум монастырям. Проведете там осень и зиму, а весной, когда снова сюда приплыву, опять возьму вас на борт.

– Вы полагаете, сир капитан?

– Я ведь частенько разговариваю с людьми и малость в них разбираюсь… Что вам нужно, так это время. Вы ждете Божьего прощения, но ведь это прощение само по себе есть в некотором смысле испытание. Надобны силы, чтобы вынести его.

***

На следующее утро Анн высадился в Ларнаке вместе с Альенорой, которая покорно согласилась следовать за ним. Это был их первый разговор со времени отплытия из Марселя.

Сезар Кабриес знал в Ларнаке всех – или почти всех. Среди говорливой и пестрой толпы, так мало походившей на христианский люд, капитан поминутно приветствовал то одного, то другого. Он оставил Альенору в женской обители в центре города и проводил Анна чуть дальше, в бенедиктинский монастырь на берегу.

Анна поселили в тесной келейке, которую он нашел совершенно прелестной. Из нее открывался великолепный вид на море – яркого, густого синего цвета. Солнце заглядывало к нему через узкое, вытянутое окошко. Продолговатое световое пятно в течение дня перемещалось по белым стенам.

Прямо под окном рос жасмин, постоянно источая нежный, сладкий аромат, особенно по ночам.

Анн проводил в этом месте долгие часы, ничего не делая, даже не думая. Сезар Кабриес оказался прав: хоть Анн и пребывал в бездействии, все в нем непрестанно изменялось – уже из-за одного того, что шло время. Ибо только время стягивает и сглаживает края ран – и тела, и души.

Однако Анн все же регулярно выходил из монастыря и прогуливался по окрестностям верхом на Безотрадном. С восхищением он открывал для себя пышные пейзажи, незнакомые растения, белоснежные домики, смуглых от загара мужчин и женщин.

Однако больше всего в этой удивительной стране его поражало полное отсутствие зимы. Проходили месяцы – ноябрь, потом декабрь, жара немого спадала, – но это было и все. Деревья по-прежнему зеленели, море и небо синели. Солнце сияло и на Рождество, когда ему исполнилось шестнадцать. И Анн недоумевал: какими молитвами, какими дарами сумели обитатели здешней страны снискать такую Божью благодать – вечное лето?

В начале февраля 1428 года Анн решился, наконец, возобновить свои благочестивые размышления. Как сказал Сезар Кабриес, Божье прощение – это в некотором смысле тоже испытание, и отныне молодой человек чувствовал себя готовым к нему. Но в чем именно состоит Божье прощение? Чего же на самом-то деле Анн ожидает от Бога?

И как-то ночью, когда он стоял, облокотившись о подоконник своего окна, вдыхая аромат жасмина, к нему вдруг пришел ответ: он ждет от Бога нового имени. Ведь он больше не Вивре. Он назвался «Англичанином» только в насмешку над самим собой, из самоуничижения, и надеется теперь обрести настоящее имя. Если Бог простит его, то Он прямо в Иерусалиме дарует Анну новое имя…

Отныне юноша был готов. Сезар Кабриес и «Надежда» могли приходить и брать его на борт. Сиру Англичанину не терпелось оказаться в Святой земле!

***

Сезар Кабриес вернулся в конце зимы, этого удивительного времени года, в котором не было ничего зимнего, кроме названия. С искренним удовольствием Анн увидел, как этот человек, вызывавший у него столько симпатии, входит в его келью.

— Сир капитан, какая радость увидеть вас снова!

Сезар Кабриес пристально посмотрел на юношу своими проницательными глазками, и его толстые губы растянулись в улыбке.

– Вижу, время сделало свое дело! Идемте, «Надежда» ждет вас.

– Мы поспеем в Иерусалим к Пасхе?

– Поспеете.

Они зашли за Альенорой в ее обитель, и, к своему удивлению, Анн вновь испытал прилив радости. Прошлое забылось. Он ощущал некое сообщничество с той, чья судьба, хотел он того или нет, была связана с его собственной. Анн больше не противился этому чувству. Впрочем, Альенора тоже изменилась и уже не выглядела столь трагически подавленной. Как и он сам, она, похоже, была готова возродиться к жизни.

Однако по дороге в гавань они не говорили между собой, а, оказавшись на корабле, вновь разделились, как и раньше: Альенора устроилась одна в шалаше на носу, а Анн – в трюме с прочими паломниками.

Плавание затянулось дольше, чем они предполагали. Все шло хорошо, и уже показался берег, но тут корабль попал в полосу штиля и перестал двигаться. Не было ни малейшего дуновения ветерка, море стало гладким, как зеркало, и парус уныло обвис. Для Анна, Альеноры и всех прочих паломников это ожидание, когда Святая земля уже виднелась вдали, было невыносимо. Все задавались одним и тем же мучительным вопросом: попадут ли они в Иерусалим к пасхальным праздникам? Сезар Кабриес, знавший, что подобное безветрие может длиться неделями, ободрял своих пассажиров, как только мог, но в душе полностью разделял их опасения.

Наконец, в один из дней, около полудня, они вдруг испытали уже забытое ощущение, исторгнувшее у всех крик радости: мореплаватели почувствовали на лицах дуновение воздуха. Они бросились на колени, дабы возблагодарить Бога, а парус тем временем надувался ветром, и судно постепенно набирало ход…

«Надежда» прибыла в порт Яффа в Страстной понедельник. Сезар Кабриес их успокоил: до Иерусалима отсюда всего три дня пути, они поспеют вовремя. Но не мешало поторопиться, и Анн лишь коротко попрощался с этим человеком, которому, как он сам сознавал, был обязан столь многим.

Анн и Альенора оказались среди довольно внушительной толпы, поскольку к паломникам с «Надежды» вскоре присоединились и другие. Но они вдвоем двигались немного поодаль: Альенора – на Безотрадном, Анн – пешком, уже без своих дубинок, отныне ставших ненужными. Как и прежде, они посыпали себе головы прахом земным, но то была совсем другая земля. Она перестала быть символом боли и унижения. Она была мягка, как бальзам, и благотворна, как летний дождь: то была Святая земля, обещание искупления!..

Сезар Кабриес не солгал: они поспели в Иерусалим как раз к Страстной пятнице. Паломники оказались там даже накануне вечером. И пали на колени при виде зрелища, в котором действительно было что-то божественное. Святой город возник перед ними, словно по волшебству: посреди сухой, бесплодной земли внезапно выросли высокие стены, состоявшие, казалось, из одних прямых линий. Из-за мощных стен виднелись причудливые купола и башни сарацинских культовых сооружений, но как раз это Анна не удивило. Он знал, что со времен Саладина город находился во власти магометан. Молодой человек поневоле отдал мусульманам безмолвную дань уважения за то, что они беспрепятственно впускают сюда христиан.

Анн и Альенора не стали входить в город немедленно. Прочие паломники продолжили путь, и в лучах заходящего солнца молодые супруги увидели, как за вошедшими затворились ворота. Сами же они намеревались вступить в Святой город в Страстную пятницу, ровно через год – день в день – после своего грехопадения. Они провели ночь в молитвах на горке поблизости от ворот, и оба не спали до самого утра. С рассветом они снова двинулись вперед.

Когда они проходили через величественные ворота, сердце Анна колотилось так отчаянно, что готово было выскочить из груди. Однако внутри Иерусалим оказался таким же городом, как и другие. Дома здесь стояли самые разнообразные: некоторые – из хорошего камня, другие – глинобитные, крытые тростником. На иных улочках с трудом расходились два ослика; иные, напротив, были достаточно просторными и широкими, но и там продвигаться приходилось ничуть не быстрее – из-за густой толпы. Здесь было немало христианских паломников, явившихся к Страстной пятнице, но больше всего – торговцев. Просто несметное количество!

Несмотря на важность момента, Анн не смог удержаться и не поглазеть на все эти не виданные им доселе товары. Были там светильники из цветного стекла, кривые сарацинские сабли, украшения из позолоченной меди; разноцветные, с серебряным узором кожаные туфли без задника; сарацинские ковры, по сравнению с которыми те, что имелись при Орлеанском дворе – знаменитые на всю Францию! – выглядели лишь бледным подобием; благовония с пьянящим ароматом в граненых стеклянных флаконах; сласти всех форм и цветов; полные корзины странных плодов, о которых Анн слышал от Соломона Франсеса: фисташки, финики, бананы… А еще – певчие птицы с несравненным оперением и голосом… Юного паломника толкали, тянули в разные стороны, его несло и укачивало толпой в невероятном смешении криков, запахов и красок, круживших голову!

Тем большим оказался контраст с благоговейной тишиной, ожидавшей его в храме Гроба Господня. Вокруг не было людных улиц. Церковь, построенная на горе Голгофе, на ток самом месте, где была найдена Христова гробница, возвышалась посреди открытого пространства. Ее фасад разделяли полукруглые арки; в центре помещался клирос; три придела примыкали к центральному. Самое священное здание христианского мира не обладало величественной статью соборов Франции, но могло ли быть иначе в самом сердце сарацинской страны? Впрочем, глубину и жар молитвы порождает отнюдь не красота резного камня и витражей…

Анн и Альенора вместе участвовали в ночном бдении на паперти, стоя на коленях среди прочих паломников, и духовных и мирян вперемешку. В три часа на колокольне зазвонил колокол, призывая на богослужение, и они вошли в церковь.

С детских лет, с тех самых пор, как научился он молиться, Анн каждую Страстную пятницу пытался возвысить свой дух, причащаясь мук Христовых. Но в те блаженные годы он еще не ведал, что такое муки. И теперь ему казалось, что его молитва впервые обрела истинное значение.

Впервые также ему было о чем попросить Бога; вожделенное Анном заключалось в единственном слове: «Прощение». В этот миг, на том самом месте и в тот самый час, когда умер Спаситель, Анн от всей души молил Создателя о прощении…

После службы священники устроились на паперти и стали исповедовать паломников под открытым небом. Тот, что достался Анну, был молодым человеком скромного вида. Худой и темноволосый, тщедушный, внешне он выглядел полной противоположностью Берзениусу. Анн был рад этому обстоятельству. У него появилась уверенность, что злые чары нантской исповеди, наконец-то, развеются.

Священник внимательно выслушал молодого человека, а после заговорил сам. Но не для того, чтобы произнести обычное внушение и наложить епитимью. Наоборот, с его уст сошли слова любви и надежды.

– Сын мой, вы первый в вашем роду пришли помолиться ко Гробу Господню. Вы стяжали славу более великую, нежели все ваши предки, ибо слава эта – неземная.

Анн почувствовал, как его охватывает несказанная радость. Молодой исповедник осенил его крестным знамением.

– Даю вам отпущение. Я не налагаю на вас покаяние, вы каялись уже достаточно. В день Своего Воскресения сам Господь решит вашу участь. Если Он прощает вас, то даст вам имя, которого вы ожидаете. И каким бы оно ни оказалось, оно будет более великим, нежели любое, что вы носили до сих пор, ибо исходит оно от Самого Спасителя.

– Но что мне делать, святой отец?

– После пасхальной службы ступайте на Масличную гору. Там, на Масличной горе, Иисус был схвачен, там он оплакивал Иерусалим, глядя на город. Но там же Он восходил на небеса в день Преображения. И если будет на то воля Его, это место станет для вас также знамением радости и победы. Новая жизнь явится на смену боли и поражению. Ступайте же с миром…

И Анн удалился, погрузившись в самого себя, ссутулившись, скрестив на груди руки. Он даже не видел, что Альенора, желавшая исповедаться у того же священника, заняла его место.

Паломники молились на паперти весь день, здесь же провели они и ночь. Занялось утро субботы. В Страстную субботу, в день самой большой скорби, службы не было. Алтарь стоял пустым. В вечерню пели одни псалмы.

Все это время небольшая группа мужчин и женщин, сподобившихся ценой великих опасностей и тягот молиться у Гроба Господня, пребывала в полном молчании. Каждый замкнулся в себе, сосредоточившись на тайне своего сердца.

После новой короткой ночи, когда почти никто не спал, наконец, настал день Пасхи. Занялось розовое утро, дружно приветствуемое всеми петухами Иерусалима. Легкий воздух благоухал.

Первой заботой Альеноры и Анна было умыться. На паперти нашелся маленький источник с тонкой струйкой; к нему они и направились. Конечно, это было не настоящим мытьем, которое они изредка позволяли себе в некоторых монастырях да в ручьях и родниках, попадавшихся по дороге. То было символическое омовение, очищение. Они освежили водой лишь руки и лица. Кроме того, Анн тщательно отмыл свой серый шерстяной лоскут, после чего снова повязал себе на шею.

Было около десяти часов, когда колокола церкви Гроба Господня зазвонили во всю мочь, призывая на богослужение.

За ночь церковь украсили белыми расшитыми драпировками и гирляндами из всевозможных цветов – из садовых роз и скромных полевых растений. По прибытии паломников хор монахов грянул приветственное песнопение, припев которого подхватили все присутствующие. Пасхальная служба началась…

Никогда еще Анн не испытывал такого блаженства. Он вспомнил прошлогоднюю пасхальную службу, привкус пепла во рту и рану, которую ему растравляли слова о радости, надежде и победе. Те же самые слова следовали друг за другом, повинуясь нерушимому порядку литургии, но теперь они находили в нем глубокий отклик. Каждое новое слово стирало то, что было услышано во время ужасной службы прошлого года в соборе Святого Петра. Невыносимое бремя вины по отношению к Перрине больше не подавляло Анна. Речь шла не о забвении греха, но о том, чтобы научиться достойно жить с этим воспоминанием. И Анн понял, с невыразимой радостью понял, что как раз это и называется прощением.

«Аллилуйя! Христос воскрес!» Анн возрождался, хотя, сам того не желая, слушал мессу все более и более рассеянно. Значит, он будет жить, но в ожидании своего нового имени. А в том, что оно будет ему открыто, он более не сомневался, ибо только что получил прощение – ему пора задуматься над тем, на что он употребит свою жизнь.

И вскоре Анн понял, что должен просто применить дарованные ему Богом способности. В том, как он разделался с наемными убийцами Берзениуса, заключался ясный ответ: он – воин, исключительный боец. Раз во Франции идет война, он обязан поставить свое боевое искусство ей на службу. Конечно, Анн никогда не будет рыцарем, но сражаются ведь не одни только рыцари. Голодранцы, вроде него, тоже кое на что годны, и он это докажет!

***

По обычаю церкви Гроба Господня причастие совершалось после мессы. Паломники перед уходом подходили к столу, украшенному пальмовыми и оливковыми ветвями, и брали кусочки освященного хлеба.

Анн тоже направился туда вслед за Альенорой. Теперь-то он точно знал, как будет участвовать в освобождении французского королевства, и это открытие поглотило его настолько, что он чуть не забыл про пасхальную мессу в церкви Гроба Господня! И только прикосновение к губам благословенного хлеба вернуло его к действительности.

Выйдя наружу, Анн решил немедленно отправиться на Масличную гору. Заметив молодого священника, который его исповедовал, юноша справился у того о дороге.

– Вам надо выйти через восточные ворота и перейти через речку, которая называется Кедрон. Там увидите вытянутый холм: это и есть Масличная гора.

Его голос зазвучал весело и при этом торжественно:

– Ступайте, сын мой. Внемлите гласу Божию!

Священник повернулся к Альеноре, стоявшей рядом с Анном.

– И вы тоже, дочь моя. Господь ответит и на ваш вопрос.

Священник благословил супругов. Анн удивленно посмотрел на Альенору. Какой же вопрос она желает задать Богу? Но его удивление длилось недолго. Он уже спускался по склону Голгофы, чтобы углубиться в людные улочки Иерусалима…

Анн и Альенора покинули город через восточные ворота, названные Золотыми, перешли за Кедрон по мосту, ведущему к Иерихонской дороге, и поднялись по склону Масличной горы. Анн был удивлен и немного разочарован увиденным. Он-то ожидал, что на этом холме, как сказано в Евангелии, раскинулся, возвышаясь над городом, большой сад, а наделе это оказалось всего лишь предместьем Иерусалима. Повсюду стояли дома. Взобравшись на вершину, Анн все же обнаружил довольно широкое незастроенное пространство с несколькими оливковыми деревьями. Под одним из них он и остановился.

Юный паломник посмотрел на Иерусалим. С того места, где он стоял, церковь Гроба Господня была не видна. Зато на первый план выступили сарацинские мечети. Высокий купол одной из них возвышался из-за ближайшего участка стены, другой, поменьше, торчал левее. За ними простирался город со своими улочками, площадями и домами в охристых и белых тонах.

Анн почувствовал, как у него перехватывает горло, а сердце вдруг забилось быстрее. Время пришло. Здесь и сейчас он получит свое новое имя!

Он попытался дышать ровнее, чтобы обрести спокойствие. Торопиться некуда. У него достаточно времени, чтобы решить, как действовать. Для уверенности в том, что имя дано божественным соизволением, ему следует закрыть глаза, а потом открыть их через какое-то время. Первое, на что наткнется его взгляд, будь то предмет или существо, и станет его новым прозванием. Если это окажется камень, муха, червяк, то он так и назовется: «Анн Камень», «Анн Муха» или «Анн Червяк»!

Чтобы крепче утвердиться в своем решении, Анн произнес вслух:

– Клянусь!

Жребий был брошен. Он закрыл глаза. Пошел наугад. Он вполне мог наткнуться на что-нибудь или упасть, но это не имело значения: удар заставит его открыть глаза, и он увидит… Втайне молодой человек надеялся наткнуться на ствол оливкового дерева: «Анн Олива» – такое имя ему нравилось. Но напрасно он кружил, ходил туда-сюда. Ему не попалось никакого препятствия, никакой рытвины или ухаба.

Какое-то время спустя пришлось, наконец, решиться. Анн остановился, открыл глаза…

И застыл в смущении, почти в растерянности. Перед ним не было ничего, по крайней мере, ничего близкого. Он стоял на краю холма и непременно свалился бы под откос, если бы сделал еще один шаг. Его взгляд был устремлен на распростертый внизу город, такой прекрасный пасхальным утром… Что бы это значило?

Анн видел не что-то конкретное, определенное, но тысячу разных вещей одновременно: крепостные стены, сарацинские купола, скопище улиц и домов… Ничто из всего этого не выделялось, не навязывало себя. Так какое же имя ему взять?

И вдруг он содрогнулся всем своим естеством: невероятно, но все же это так! Имя было здесь, перед ним. Его имя – весь этот бело-охристый город, озаренный солнцем Востока, его имя – сам Иерусалим!

Он был готов взять себе самое смиренное, самое убогое прозвище, а получил величайшее!

Анн отрицательно покачал головой. Нет, не может он назвать себя «Анн Иерусалимский», это было бы больше, чем гордыня, это было бы святотатство. Надо все начать сначала. Следует вновь закрыть глаза.

Однако Анн отказался от этого. Он должен покориться Божьей воле. А тем, кого подобное имя покоробит, он ответит просто, что получил его на Пасху, на Масличной горе. Так что вопрошающим ничего другого не останется, кроме как понять…

Тут Анн очнулся от размышлений и заметил Альенору, смотревшую на него с приоткрытым ртом. Должно быть, она решила, что ее муж потерял рассудок, коль скоро он расхаживает вот так, с зажмуренными глазами, проявляя все признаки сильнейшего возбуждения.

Анн подошел к ней, собираясь объяснить все. Он хотел, чтобы Альенора поняла и разделила с ним его радость.

И рассказал ей – все. Альенора выслушала его в молчании. Он заключил пылко:

– Анна де Вивре больше нет. Только что родился Анн Иерусалимский, и он будет сражаться за освобождение Франции! У меня такое впечатление, будто несчастья никогда и не было – оно попросту стерлось!

– Так оно и есть…

Альенора Заморская говорила, не повышая голоса. Он взглянул на нее так, словно видел впервые. Потом продолжил, чуть увереннее:

– Я хотел сказать, что… я больше не испытываю к вам никакой злобы, никакого гнева…

– Все это неважно. Теперь и вы послушайте. Мне тоже есть что сказать.

И поведение Альеноры, и ее голос были уже не те. Несмотря на истрепавшееся платье и нечесаные волосы, она вдруг перестала походить на смиренную паломницу, удрученную своей судьбой. Казалось, она снова стала той величавой всадницей, какой была в Куссоне.

– Вы правы: прошлое стерто. Этого года больше нет. Мы вернемся к тому, с чего начали.

– Не совсем вас понимаю…

– Я отвечу на ваш вопрос.

– На какой вопрос? У меня их тысяча.

– На самый важный из всех.

– И вы знаете, какой именно?

– Разумеется. Я знаю о вас даже больше, чем вы сами. Я ведь уже говорила.

Анн смотрел на нее со все возрастающим удивлением. Он еще не понимал. Чувствовал только, как что-то происходит.

– И… что это за вопрос?

– Теодора я или нет.

Он отшатнулся, прислонившись спиной к стволу оливы. Открыл рот, но ни единого звука не слетело с его губ. Его спутница продолжала говорить, пристально глядя ему прямо в глаза:

– Мне сейчас Бог тоже дал имя. Или, скорее, дал право назвать его. Так что слушайте: я – «волчья дама», былая хозяйка замка Куссон. Я – Теодора…

Воцарилось мертвое молчание. Анн был так потрясен, что буквально онемел. Его же спутница не сводила с него серых глаз, таких светлых, таких пронзительных.

Наконец, он обрел дар речи. Ему казалось, что он вынужден отдирать от нёба каждое слово.

– Я думал, что… Вы сами говорили… Разве вы не английская шпионка?

– Это мое земное воплощение. Ведь для того, чтобы вернуться на землю, душа Теодоры должна была вселиться в какое-нибудь тело.

– Я не в силах поверить вам.

– Присмотритесь ко мне, и сами увидите…

Анн с величайшим трудом оторвался от серых глаз, чтобы окинуть взглядом ее всю, целиком. И почувствовал, как земля уходит у него из-под ног… Это невозможно – прежнее волнение вновь охватило его! Он же видел Альенору совершенно нагой в монастырской бане, и это зрелище оставило его совершенно бесстрастным. А теперь, в своем истрепанном сером платье, похожем на драный мешок, она производит на него то же самое впечатление, что и тогда, на крепостной стене Куссона! Альенора влекла, притягивала его к себе, и это притяжение было почти сверхъестественным. В этом влечении не было ничего человеческого…

Анн отступил на шаг.

– Если вы – та, о ком говорите, то вы – зло.

– Теодора – зло лишь для того, кто видит в ней зло. И добро для того, кто умеет ее любить.

Не слишком сознавая, что делает, Анн побежал прочь. Добежав до края холма, он остановился перед невысоким склоном, там, где ему было даровано имя. Обратив взор к Иерусалиму, он попытался собраться с мыслями.

Нечто подобное произошло с ним почти год назад, когда Альенора догнала его на паломническом пути, чтобы сообщить о своем предательстве и о решении его прадеда. Тогда Анну мнилось, что он испытал уже все потрясения, какие способно выдержать человеческое существо. И все же Альенора потрясла его еще сильнее.

Сегодня случилось то же самое. Он только что получил самое ошеломляющее из откровений: его зовут Анн Иерусалимский, и вот эта женщина заявляет, что она – Теодора! Для одного раза чересчур.

Анн опустился на колени, сложил руки и воззвал к Духу Святому. Молодой человек не сомневался в признании, которое только что обрушилось на него: его спутница по паломничеству, его жена – поскольку он, увы, женат на ней – воистину Теодора.

Но как же ему быть? Он долго размышлял и рассудил, что у него нет другого выхода, кроме бегства. Ему надо немедленно вскочить на Безотрадного и оставить здесь это создание. Ибо Теодора – зло, даже сам дьявол. Разве дьявол – не искуситель по преимуществу? А эта женщина – искусительница, суккуб. Если он поддастся ей, то станет недостоин своего нового имени, вновь сделается таким же несчастным, как прежде!

Анн направился было к коню, когда его остановило одно воспоминание. Его глазам вновь предстала пасхальная служба, окончившаяся всего два часа назад, но уже такая далекая. Он стоял как раз за молодой женщиной, своей супругой, когда та взяла благословенный хлеб с праздничного стола. Если бы Альенора на самом деле была посланницей дьявола, то простое прикосновение к освященному хлебу обратило бы ее в дым.

Теодора… Много раз Анн повторил про себя это имя – и вдруг что-то случилось. Он начал куда-то падать – падать стремительно, бесконечно. Он даже не знал, чудесно это или ужасно. Знал только, что падает, и открытия следовали одно за другим.

Конечно, Теодора от Бога, а не от дьявола, ведь само имя «Теодора» по-гречески означает «дар Божий». И если Бог решил послать ее к нему, то просто потому, что она – женщина, которую он любит!

Он любит Теодору, всегда любил… Влюбился в нее с того самого мига, как узнал о ее существовании, когда прадед впервые произнес это имя в алхимической лаборатории. Анн любил ее так сильно, как только может любить человеческое существо! Именно любовь к Теодоре обожгла его той ночью, когда он различил ее голос в хоре волков, завывающих в темноте.

Да, Анн любил Теодору и всегда любил только ее. Вопреки тому, что он сам считал, ни минуты он не был влюблен в Альенору д'Утремер, Альенору Заморскую. Познакомившись с этой дамой, Анн испытал лишь смутную симпатию. А интересоваться ею начал лишь в тот день, когда предположил, что она может оказаться Теодорой. Если она так заворожила его в ту ночь Страстной пятницы на стене замка, то лишь потому, что он тогда уже был уверен: зимняя гостья Куссона и есть «волчья дама».

Оставалось самое трудное, самое страшное: теперь, когда он знает все, ему предстоит приблизиться к ней. Анн сделал шаг, потом другой, и невыносимое волнение охватило его с новой силой. Во рту и горле пересохло, в висках бешено застучало, ноги подгибались. Ему показалось, что он опять в своей комнате, на самом верху Юговой башни. И снова слышит волчий вой…

Головокружение! Оно охватило его целиком и ужасало тем больше, что требовалось не сопротивляться, но уступить ему. Сам Бог разрешает, более того, повелевает поступить таким образом! И Анн очутился перед своей Теодорой, сам не зная как.

Начал:

– Вы были правы… Я понял, что…

– Что любите меня? Я и сама это знаю, иначе зачем бы вернулась к вам на землю?.. С тех пор, как моя песнь звучит в лесах, люди находят ее бесстыдной, нечистой, похабной. Вы первый, кто слушал ее с любовью.

– Теодора!

– Да, я – Теодора, вы не ошиблись. А теперь говорите мне о своей любви. Повторяйте за мной: «Теодора, любимая!»

– Я никогда не осмелюсь…

– Надо покориться воле Божией. Если это может вам помочь, закройте глаза, как делали недавно.

Анн зажмурился. Он считал, что не сможет, но смог.

– Теодора, любимая…

Его качнуло, он потерял равновесие и схватил ее в объятия, сам того не желая.

Она осторожно высвободилась.

– Пора уходить. Не к месту доказательства любви там, где страдал наш Господь…

Она направилась к Безотрадному, который пасся неподалеку, и села в седло как прежде, по-дамски. Он двинулся следом, и вот так, молча, не глядя друг на друга, Анн Иерусалимский и Теодора де Куссон спустились с Масличной горы.

***

Через три дня они вернулись в Яффу. В гавани стоял готовый к отплытию в христианские страны корабль. Он назывался «Спирито Санто» – «Святой Дух» – и направлялся в свой порт приписки, в Венецию. Анн колебался: сесть на него или дожидаться судна, идущего в Марсель? Он склонялся ко второму решению – отчасти из желания вновь повстречать «Надежду» и ее капитана. Однако вскоре Анн выяснил, что из-за прихоти ветров можно прождать много недель, так и не увидев ни одного французского судна. Вдобавок, название венецианского корабля само по себе звучало как приглашение: Святой Дух не может обмануть…

На «Спирито Санто» все было устроено так же, как и на «Надежде». На корме – капитанская каюта, на носу – укрытие для женщин. К тайному разочарованию Анна, на борту оказалась еще одна женщина-паломница, разделившая это помещение с Теодорой. Так что проводить ночи с женой, как он надеялся, ему было невозможно.

Впрочем, его супругу это, казалось, ничуть не раздосадовало. А когда Анн стал удивлялся и даже раздражаться на это обстоятельство, Теодора попросила его проявить терпение и довериться ей.

Во время плавания они мало говорили между собой. Она неоднократно поправляла его, когда он обращался к ней «сударыня», и заставляла называть себя Теодорой, к чему он, в конце концов, привык. Кроме того, к своему величайшему счастью, Анн заметил, что с каждым днем к Теодоре возвращается ее былая красота. Она расцветала, блистала, она становилась еще краше, чем была в Куссоне…

Разумеется, все дни Анн проводил в грезах. Он никак не мог надивиться превратностям судьбы и неизмеримым тайнам божественного промысла. Он уходил уничтоженным, отчаявшимся, а возвращается Анном Иерусалимским, супругом Теодоры де Куссон!

Порой ему случалось вспоминать об Альеноре Заморской. Но эта дама пропала, а вместе с нею исчезла и огромная рана, которую нанесло ему ее предательство. И более того, не было никогда никакой Альеноры. Она была лишь видимостью, оболочкой, которую использовала Теодора, чтобы добиться своего.

Анн женат на Теодоре!.. Порой его охватывало сочувствие к прочим мужчинам, которым дано познать лишь обыкновенных женщин, к капитану, например, самодовольному толстяку, бахвалившемуся своими похождениями в Венеции. Что бы они все подумали, если бы узнали, что его супруга – существо не от мира сего, существо фантастическое, волшебное?

Для Анна возвращение в Европу стало возвращением к жизни. Он чувствовал, как его переполняет энергия, ликовал. Его беспокоило только одно: что произойдет, когда они с Теодорой станут мужем и женой на самом деле? Задумываясь над этим, он сам себе казался морем, расстилавшимся перед его глазами, клокочущим океаном желания. Разумеется, такое не слишком его успокаивало.

Анн и Теодора высадились в Венеции майским утром. Какого числа? Они не хотели этого знать. Заметив в городе активные военные приготовления, они предпочли сразу же пуститься в дорогу.

Сперва им попадались солдаты, потом потянулись сожженные дома, и, наконец, они увидели трупы: в краю шла война. Путники ускорили шаг и остановились только ночью, в недавно разрушенном доме, который совершенно очевидно пострадал в ходе боевых действий.

Со времени откровения на Масличной горе Анн впервые лежал рядом с Теодорой. Его сердце неистово колотилось, тем более что где-то вдалеке затянули свою ночную песнь волки. Его жена легла и приготовилась ко сну, внешне безразличная.

Анн решился заговорить с ней. Хоть он и боялся этого мига больше всего на свете, но слишком его желал, чтобы промолчать. Он грезил о Теодоре с тех самых пор, как Франсуа открыл ему ее существование, с того Богоявления, с четырнадцати лет.

– Теодора!

– Да, любимый…

У Анна перехватило горло: впервые она назвала его так! Он онемел надолго, в то время как она вопросительно на него смотрела.

Наконец, ему удалось продолжить:

– Теодора, долго мы еще будем ждать? Уже больше двух лет я желаю вас, жажду!

Она приподнялась на локте – восхитительная, светлоглазая, с влекущими губами. Ее белокурые волосы, перевитые темными прядями, вновь стали гладкими и красивыми.

– А я – больше двухсот лет. Спите, возлюбленный мой. Когда час придет, от долгого ожидания он будет только прекраснее…

***

Через двенадцать дней они вышли на берег прелестного озера, окруженного холмами, которые отражались в его чистых водах. Склоны покрывала буйная растительность, дарившая человеку все краски и запахи конца весны. Картина оставляла впечатление богатства, мира и довольства.

На берегу, напротив небольшого островка, возвышался уединенный замок. Красота этих мест, усталость и волнения путешествия побудили их сделать то, на что они еще никогда не решались. Поскольку день уже клонился к вечеру, а они не знали, где остановиться на ночлег, то постучались в ворота и попросили гостеприимства. Прежде они из смирения искали приюта лишь в монастырях, но разве теперь их паломничество не кончилось?

Их встретили довольно дружелюбно. Хотя оба не говорили по-итальянски, они все же поняли, что владелец замка их примет. А пока их ввели в большой зал и велели ждать.

Осмотревшись, молодые супруги буквально онемели от изумления. Никогда еще не видывали они таких чудес. Продолговатый, очень светлый – благодаря высоким окнам в частом переплете, – зал весь был уставлен дивными мраморными статуями, изображавшими обнаженных мужчин и женщин. Их собралось там столько, что они казались настоящей каменной толпой. Анн узнал богов и богинь, о которых читал в латинских и греческих книгах, и хотел было рассмотреть их поближе, но передумал: слишком уж их было много!

К тому же то было не единственное богатство помещения: книги в роскошных переплетах громоздились на большом столе, который и сам представлял собою произведение искусства. Он тоже был мраморный, зеленый – светлые прожилки выписывали тысячи узоров на более темном фоне.

Анн как раз рассматривал один из томов, когда появился хозяин – представительный мужчина лет пятидесяти, с седеющими волосами и живым взглядом умных глаз. Он был облачен в длинное красное одеяние, расшитое серебром.

Анн поклонился низко, как подобает простолюдину.

– Монсеньор, меня зовут Анн Иерусалимский, а это Теодора, моя супруга. Не сочтите мое прозвание кощунственным. Бог сам даровал его мне во время Пасхи, на Масличной горе.

– А я – Виргилио д'Орта. Я бесконечно рад принять паломников из Иерусалима. Такие люди столь редки…

Он знаком пригласил их за стол. Слуги уже расставляли серебряную посуду и подносили первые кушанья.

Виргилио д'Орта заговорил снова. Он изъяснялся по-французски очень правильно, хоть и с сильным акцентом. Он засыпал своих гостей множеством вопросов об Иерусалиме и, лишь удовлетворив свое любопытство, перешел к себе самому.

– Я выучил ваш язык во Франции, в Блуа, у сестры моего сюзерена, несчастной Валентины Висконти…

Анн вздрогнул: Блуа – место его рождения, Валентина Висконти – крестная его отца!

Превозмогая боль воспоминаний, он не удержался и спросил:

– Вы не знавали там некоего Вивре?

Виргилио д'Орта удивленно посмотрел на юношу и погладил себе подбородок длинной тонкой рукой.

– Да, Шарля де Вивре. Они с женой были странной парой. Кажется, ее звали Анной, почти как вас. Они неизменно привлекали к себе взоры. Он был еще ребенок, она – уже взрослая женщина, но это не мешало им обожать друг друга. Кем они вам приходятся?

– Давнее знакомство. Прошу прощения, что побеспокоил вас, монсеньор.

Тут Анн позволил себе спросить хозяина о войне, зловещие признаки которой они видели по дороге. Виргилио д'Орта объяснил, что его сюзерен, Филиппе Мария Висконти, герцог Миланский, уже пять лет воюет против Савойи, Флоренции и Венеции. И заключил с улыбкой:

– Иногда возраст только на пользу. Я уже слишком стар для доспехов, так что эта война обходится без меня. Что позволяет мне целиком отдаться моей давней страсти: латинским поэтам, особенно тому из них, чье имя я ношу.

Поскольку ужин был завершен и уже стемнело, Виргилио поднялся из-за стола. Анн последовал его примеру и подошел еще раз взглянуть на книгу, которой любовался в ожидании хозяина.

– Монсеньор, у вас тут великолепная «Одиссея»!

– Откуда вы знаете, что это «Одиссея»?

– Я позволил себе заглянуть в нее.

– Вы читаете по-гречески?

– Да, монсеньор…

Эрудиция убогого странника явно удивила Виргилио д'Орту, который воззрился на него с возросшим интересом.

– Не хочу допытываться, кто вы, синьор Анн, или, точнее, кем были, но вы мне нравитесь. А как вам понравится предложение взглянуть на мою библиотеку?

– Это было бы для меня великой честью и великой радостью, монсеньор!

Тогда Виргилио д'Орта обернулся к молодой женщине.

– Угодно ли синьоре Теодоре сопровождать нас, или она предпочитает удалиться в свою опочивальню?

Теодора ответила, что чувствует себя слишком усталой, и Виргилио д'Орта распорядился, чтобы ее проводили в спальные покои, а сам зашагал к выходу из зала, лавируя среди мраморных статуй. Анн двинулся следом.

Библиотека располагалась на втором этаже, прямо над залом. Ее стены до самого верха занимали полки с томами в темно-коричневых переплетах. Анн никогда не видел такого множества книг. Он даже застыл, заглядевшись на них, но тут Виргилио д'Орта подошел к сундуку, где хранились намотанные на деревянные валики пергаментные свитки.

– Взгляните! Настоящие сокровища – здесь! Вот «Буколики» Вергилия. Эти свитки были созданы еще в те времена, когда великий поэт был жив, а некоторые, полагаю, переписаны даже им самим.

Он обращался с ними благоговейнее, чем священник со святыми дарами.

– Per disgrazia , текст, как видите, обрывается на третьей эклоге! Продолжение свитка оторвано. Я уже перевел оставшееся на итальянский, но собираюсь переделать перевод. Он мне не нравится.

Виргилио д'Орта рассказывал еще долго и словоохотливо. Когда речь заходила о его драгоценных латинских текстах, он сразу же загорался и расцвечивал свою речь выражениями на родном языке. Какое-то время спустя он взялся за перевод, склонившись над столом возле подсвечника. Анн предпочел обследовать остальную библиотеку.

Его взгляд наткнулся на стопку пергаментных листов. Он взял верхний и пробежал его глазами. Там повествовалось о житии святого Юлия, окончившего свои дни как раз в Орте и погребенного на том самом островке, который они с Альенорой заметили по прибытии. Однако его внимание привлек не текст, а сам пергамент. По виду он был точно такой же, как и в свитках Вергилия. Анн взял тот, что был разорван, и приложил его к житию святого Юлия.

Предположение оказалось верным: линии обрыва совпали. Видимо, давным-давно какой-то монах соскреб строчки и воспользовался бесценным манускриптом, чтобы переписать на него этот текст, весьма назидательный конечно, но лишенный малейшей художественной ценности.

Виргилио д'Орта, с головой ушедший в перевод, ничего не заметил. Анн решил не сообщать ему о своем печальном открытии, которое могло лишь привести беднягу в отчаяние.

Однако тут ему пришло в голову исследовать листок с житием святого на просвет. Анн поднес пергамент к свечам и чуть не вскрикнул от радости… Нет, ревностный монах все-таки не совершил непоправимого! Древний текст, поспешно стертый, не исчез окончательно. Всмотревшись повнимательнее, его можно было различить под более поздними буквами. Особенно выделялся первый стих, в самом верху пергамента.

Анн возвысил голос:

– А вы знаете, как начинается четвертая эклога, монсеньор?

На другом конце комнаты Виргилио д'Орта поднял глаза от своей работы:

– Вы причиняете мне боль, синьор Анн! Увы, ее здесь нет. Я читал в одном комментарии, что речь там шла о сицилийских музах, но это и все, что я знаю.

– Sicelides Musae, paulo majora canamus…

В библиотеке вдруг случился переполох. Виргилио д'Орта сломя голову бросился к Анну, опрокинув свою скамью и спотыкаясь по пути о стопки книг, разбросанных на полу.

– Cos'e? Что вы сказали? Где, где вы это вычитали?

Анн как мог успокоил лихорадочное возбуждение своего гостеприимца и все ему объяснил. Увидев вожделенные строчки собственными глазами, тот рухнул на колени.

– Это самый прекрасный день в моей жизни! Siate bene– detto, benedettissimo , синьор Анн! Да хранят вас все святые в раю!

Громкими криками он принялся созывать слуг, требуя, чтобы ему немедленно принесли остро отточенные ножи и кинжалы, чтобы использовать их в качестве скребков, а также уксус и лимоны, чтобы оттирать чернила. Словно оправдываясь перед Анном, Виргилио пробормотал, сопровождая свои слова выразительными жестами:

– Понимаете, житие San Giulio можно стереть, это не святотатство. Копий наверняка много. И к тому же здесь его и так все знают!

Когда слуги принесли требуемое, Виргилио д'Орта повернулся к своему гостю. Он почти умолял, трепеща от возбуждения:

– Вы ведь поможете мне, синьор Анн? Такая работа требует точности. А вы молоды, у вас твердая рука… Я знаю, синьора Теодора одна в опочивальне. Но ведь она может подождать вас немножко?

– У нас вся жизнь впереди, монсеньор…

С бесконечной осторожностью выскребая поздний текст, чтобы, не дай Бог, не коснуться того, что виднелся под ним, Анн, тем не менее, поймал себя на том, что его голова занята совершенно другим. Он испытывал странное возбуждение, слыша, как кто-то другой произносит имя «Теодора». Виргилио д'Орта сказал «синьора Теодора», словно это было самое обычное дело, словно та, что стала его женой, не выла веками в ночном лесу! Это было в некотором роде официальным признанием их супружества. В лице синьора д'Орты весь мир людской признавал их сверхъестественный союз и давал ему свое благословение.

Гостеприимный хозяин и его молодой гость провели всю ночь над пергаментом. Добавив уксусу после первого соскребания, они не без труда разобрали первые строки Виргилиевой четвертой эклоги. Там говорилось о рождении некоего чудесного ребенка, которому будет принадлежать мир.

К утру оба были измучены. Виргилио д'Орта попросил Анна остаться хотя бы на несколько дней; Анн не ответил пока ни да, ни нет.

Они нашли Теодору в поистине волшебном саду замка, где та прогуливалась среди пальм, олеандров, канн, банановых деревьев и роз всех цветов. Виргилио д'Орта поспешил к ней навстречу. Рассказав о событиях ночи, он продолжил:

– Ваш супруг согласился остаться здесь на несколько дней, чтобы помочь мне. Я предлагаю вам обоим поселиться в моем маленьком замке на острове. Он называется Кастеллино. Мы с моей бедной женой порой проводили там лето. Вам будет там хорошо. Это настоящее любовное гнездышко. Я велю доставить вас туда на моей галере.

Да, да, у Виргилио д'Орты имелась собственная «римская галера»! То была уменьшенная копия, которую он велел построить по образцу боевых кораблей Древнего Рима. Он отвел к ней молодых супругов немедля.

Галера была выкрашена в цвета рода д'Орта – красная с серебром – и приводилась в движение десятью гребцами. Хозяин занял место на носу, чета последовала его примеру, и судно неспешно направилось к острову.

Виргилио д'Орта говорил без умолку, но Анн не слушал его, блуждая взглядом по пейзажу. Чем ближе они подплывали к острову, тем тише становилось вокруг. Анн растроганно подумал о бедняге святом Юлии, житие которого они стирали. Славный малый, родившийся в Греции и бежавший от гонений, добрался до озера Орта и решил поселиться на острове. За неимением лодки он переправился туда на собственном плаще, гребя посохом как веслом. Остров кишел змеями, но он изгнал их оттуда и стал проповедовать Евангелие местным жителям. Крестив весь край, он умер, всеми почитаемый, в 400 году…

Галера подошла к главному причалу. Остров был невелик, и вытянут в длину. На одном его краю возвышалась церковь со стройной колоколенкой в окружении зданий, служивших приютом для монахов, все из прекрасного белого камня, простой и строгой архитектуры. Дальше простирались фруктовые сады – вплоть до крохотной деревушки, состоявшей всего из нескольких рыбацких и крестьянских домиков. На другом конце острова находился Кастеллино.

Нельзя было выразиться лучше, назвав его «любовным гнездышком»; более того, это выражение подходило ему почти буквально! Кастеллино, построенный у самой кромки воды, был продолговатым одноэтажным зданием с большими стрельчатыми окнами. Внутри он состоял из одного-единственного покоя. Оригинальность постройке придавали две круглые башни.

Одна служила опочивальней. Невысокая лесенка приводила в круглую комнату с изысканным убранством. Наибольшее восхищение вызывало здесь ложе под синим балдахином, украшенное амурами и двумя статуями наподобие тех, что во множестве имелись в замке Орта; одна фигура была мужской, другая – женской.

Вторая башня, в точности такая же по форме и размерам, была необитаема. Точнее, там не жили человеческие существа: это была голубятня, где ворковали десятки голубей и горлиц.

Таким образом, Кастеллино представлял собою любовное гнездо для всех Божьих созданий, будь то люди или птицы.

Показав своим гостям их новое обиталище, Виргилио д'Орта умиленно и чуть печально заметил:

– Я не заглядывал в Кастеллино с тех пор, как моя жена покинула этот мир. Благодаря вам он снова оживет.

Затем он спросил Анна, не угодно ли ему вернуться обратно для работы над переводом Вергилия. Если синьора Теодора пожелает, то может остаться на острове. Вечером он пошлет за ней галеру, и они поужинают все вместе. И добавил учтиво:

– Располагайтесь как дома. Торопиться совершенно некуда.

Анн и Теодора поднялись в спальню, открыли окно и выглянули наружу. Внизу равномерно плескалась вода, еле слышная из-за неумолчного воркования на голубятне. Вперед выдавалась дощатая пристань гораздо более скромных размеров, нежели та, на которую они высадились на другой стороне острова, а вокруг расстилалось озеро.

Оно было восхитительно спокойным, чуть тронутое легкой рябью; лесистые берега безупречно отражались в зеркальной воде. Воздух был пронизан светом и благоухал. На совершенно ясном небе виднелось одно-единственное, словно заблудившееся облачко. Окружавшая их красота казалась осязаемой: возникало ощущение, что достаточно лишь открыть глаза, уши и ноздри, чтобы она проникла в человека, заполнила его собой и превратила в свою частицу…

Анн понял, что эти места ждали их вечно.

Теодора сказала:

– Здесь…

Он не ответил, погруженный в созерцание. И снова услышал ее голос:

– Мы проживем лето здесь.

На сей раз, он обернулся к ней, но встретил взгляд серых глаз и утонул в них. Они были спокойнее и прозрачнее озера, яснее, чем небо с единственным облаком. Любой, самый роскошный пейзаж меркнул перед этой необъятностью. Там отражались не только лесистые берега, какими бы восхитительным они ни были, но весь белый свет.

Анн не отводил от нее взгляда. У него возникло ощущение, что он и сам где-то в этих глазах, словно на острове.

– Но меня ждет Франция…

– Знаю. Я прошу у вас одно только лето. Мы похитим его у людей, у войны и у самого Бога. Это будет украденное лето. Когда настанет пора уйти, вы уйдете.

– Теодора!

Она отвернулась. Чары развеялись.

Весь этот день, проведенный в библиотеке с сеньором д'Ортой, Анн вовсе не думал о четвертой эклоге «Буколик». Он так витал в облаках, что вскоре был даже вынужден отказаться от выскабливания текста: рассеянность делала его неловким. Но Виргилио д'Орта был слишком ему признателен, чтобы сердиться, и продолжил работу один.

На самом деле Анн смотрел только на небо. Он находил небосклон безнадежно ясным. Чего ждет солнце, почему все не закатывается? Разве можно так медленно ползти по своему дневному пути? Наконец, свет, лившийся сквозь частый переплет окон, порозовел, и Виргилио зажег свечи, чтобы продолжить труды в сумерках. Анну пришлось все же прождать еще целую бесконечность – час, быть может, – прежде чем хозяин отложил рукопись и скребок и заявил:

– Синьора Теодора, должно быть, уже заждалась. Пойдемте ужинать. Я умираю от голода!

Синьора Теодора действительно уже находилась в большом зале, неподвижно застыв, словно из озорства, среди статуй. На ней по-прежнему было ее серое платье паломницы, но ни одна королева, с тех пор как появились на свете королевы, не носила своих одежд с большим изяществом.

Они уселись за стол, хозяин и гости друг против друга. Люстры ярко их освещали. Быть может, в тот вечер у Анна на тарелке побывали самые редкие яства, а в кубке – самые хмельные вина; быть может, Виргилио д'Орта вел тогда самые глубокие и мудрые речи. Этого Анн так и не узнал. Он насыщался, глядя на губы Теодоры, он пьянел от взора Теодоры и знал, что с нею происходило то же самое. Разделявший их зеленый стол был короче дыхания. Они уже перенеслись на свой остров, и мир вокруг них казался лишь плеском волн…

Виргилио д'Орта встал. Они оба вздрогнули.

– Уже поздно. Я велю приготовить вам галеру.

Анн отрицательно покачал головой.

– Мы бы предпочли вернуться одни. Нет ли у вас просто лодки?

Хозяин улыбнулся.

– Конечно! Какой же я глупец. Моя свадебная лодка, на которой я отвозил мою жену на остров, в Кастеллино.

Он пошел первым, они следом. Кто бы мог описать сладость этой ночи? Но она отозвалось болью в сердце Анна. Он понял, что с этого мгновения начинается «украденное лето» и что дни его сочтены для них. Отныне время становилось их врагом и неизбежно будет победителем…

Анн отогнал мысль о будущем, чтобы вернуться к настоящему.

Хозяин показал им лодку. На ней имелись два серебряных фонаря, один на носу, другой на корме. Слуги вставили туда свечи, и суденышко осветилось мягким белым светом. Они сели по местам. Анн взмахнул веслами.

Виргилио д'Орта не смог утаить волнения.

– Будьте счастливы, дети мои! Felici come noi un tempo!

Анн продолжал медленно грести. Фонари освещали их обоих. Он смотрел на Теодору, неподвижно сидящую на корме, она смотрела на него. Все вокруг них было черно, свет плескал только на них, а остального мира не существовало.

Анн понял: даже если ему суждено прожить сто лет, как прадеду, никогда уже он не познает подобного мгновения. Ему захотелось, чтобы остров оказался дальше, чем Иерусалим, чтобы пришлось грести еще две сотни лет, прежде чем они с Теодорой достигнут берега и счастья.

Он бросил весла. Какое-то время они оба слышали, как лодка продолжает скользить в черной воде. А потом – ничего. Они посмотрели друг на друга. Анн сказал ей нежно:

– Теодора, дар Божий.

Она улыбнулась в ответ.

Где-то совсем рядом послышался быстрый, легкий всплеск: рыба! Повсюду вокруг была жизнь, невидимая, но явственно ощутимая. У Анна крепло чувство, что все твари и растения любят их и завидуют им.

Донесся голос Теодоры:

– Любимый, летние ночи коротки.

Он снова взялся за весла. Легкий толчок суденышка о причал заставил его вздрогнуть. Он обернулся и увидел при свете фонарей ждавшую их башню Кастеллино. В полумраке ему почудилось, что это одна из башен Куссона, а там – окно его комнаты. Но Теодора находилась не в далеких лесах, за стенами и рвами, Теодора ждала рядом, готовая войти туда вместе с ним.

Анн покачал головой:

– Не могу поверить.

– Это так трудно?

– Слишком прекрасно, слишком…

Теодора ступила на пристань. Он был так смущен, что забыл сойти первым и подать ей руку. Анн догнал ее и пошел рядом.

Серые глаза взглянули на него.

– Не сомневайтесь в вашем счастье. Я – Теодора, «волчья дама», былая хозяйка Куссона, та, кого вы призывали в ваших мечтах. Но поверьте, ваше счастье – ничто в сравнении с моим.

– Теодора!

– Да, повторяйте мое имя, твердите его с любовью. Вы единственный, кто произносил его так. Единственный за века…

В ту ночь Анн пожал плоды двухсот лет любви. Волна, бросившая его к Теодоре, накатила из такой дали, что захлестнула его целиком. И соприкосновение с этим сверхъестественным созданием чуть не сокрушило его бренную, телесную оболочку. Ему казалось, что после первых объятий от него останется один лишь пепел. Но его это не страшило, а впрочем, ничего подобного и не произошло.

Никогда еще в башне Кастеллино не пылала такая страсть. Будучи островом на острове, она стала самым укромным местом на свете. Там супруги познали и бури, и мгновения затишья, казавшиеся вечными. И говорили, и молчали веками, но ведомо им было и то, что это не имеет никакого значения: ведь в каждом из своих слов и в каждом молчании они любили друг друга.

И время текло, а волшебство не рассеивалось ни на миг… Украденное лето не походило на обычную жизнь человека, потому что от начала и до конца оставалось двояким. Существовали два совершенно отдельных времени: ночь и день; два места, меж которыми не было ничего общего: башня Кастеллино – и все остальное; и две женщины, лишь внешне похожие друг на друга: Теодора, ставшая, наконец, сама собой – в башне, и Теодора в обличье Альеноры – за ее стенами.

У возлюбленных, однако, имелся четкий распорядок, так что со стороны могло показаться, что в их жизни нет никакой тайны. Утром они покидали остров и переправлялись в замок. Анн присоединялся к Виргилио д'Орте в библиотеке, а Теодора отправлялась в конюшню, садилась на Безотрадного и объезжала окрестности. Они встречались за обедом, в обществе хозяина. Тот безумно обрадовался, когда синьор Анн сообщил, что вместо нескольких дней подарит ему целое лето совместных трудов, и чествовал своих гостей по-королевски.

Вторая половина дня всецело принадлежала им. Они проводили ее в прогулках вплоть до вечера. А ночью, после ужина, вновь уплывали на остров. Именно там, в кругу белого света посреди черной воды, наступал самый прекрасный миг. Оба предвкушали ожидавшее их счастье, но не говорили об этом.

Они пожелали сохранить свои паломнические одеяния. Виргилио д'Орте они объяснили это смирением, но слукавили: истрепанный наряд был им так дорог потому, что именно в нем они полюбили друг друга. Анн вообще не хотел, чтобы Теодора когда-нибудь сменила на новое свое старенькое серое шерстяное платье, лоскут от которого он даже во время объятий не снимал с шеи.

Лето выдалось очень жаркое. Чтобы освежиться, они постоянно купались в озере. Когда они оказались в воде первый раз, Анн изрядно удивился, обнаружив, что Теодора не только умеет плавать, что довольно большая редкость среди женщин, но и чувствует себя в воде как рыба. Она плавала почти так же быстро, как и он, и была столь же вынослива. Анн быстро к этому привык и даже сердился на себя за собственное удивление: в том, что касается Теодоры, его ничто не должно удивлять.

Теодора – его жена, он женат на Теодоре, он каждую ночь предается любви с призраком… Но напрасно Анн повторял себе это по тысяче раз на дню: ему все равно не удавалось свыкнуться с этой ослепительной истиной, с этим невероятным счастьем. Та, что по-волчьи выла в туманах Куссона, прошла сквозь толщу пространства и времени, чтобы соединиться с ним в сияющем лете Орты. Ему казалось, что он грезит, но это происходило наяву!

Его жена – Теодора, а то, что она выглядит как Альенора, – лишь пустая видимость. Анн осознавал это, когда после купания они ложились нагие на берегу, чтобы передохнуть и обогреться на солнышке. Сколько бы он ни любовался ее восхитительным телом, оно ничуть не волновало его. Мысль прикоснуться к ней, ласкать, предаться любви средь бела дня даже не приходила ему в голову, настолько это казалась нелепым. Теодора ждет его позже. Теодора существует только ночью, ибо только ночью приходит к нему дивное головокружение. Теодора – лишь головокружение…

Она никогда не рассказывала о себе, и Анн уважал ее молчание. Конечно, ему хотелось бы, чтобы она поведала о своем сказочном прошлом, но об этом, без сомнения, людям не рассказывают. С него хватало и того, что Теодора – его жена и принадлежит ему одному, навек. Он смотрел на обручальное кольцо, прикасался к серой шерстяной повязке на шее, и это его успокаивало.

И все же как-то ночью, жаркой, почти душной, Теодора заговорила…

Они покинули спальню после объятий, ища прохлады на причале. Над озером кружило множество светлячков, образуя изменчивые созвездия. И вот тогда вдалеке, на другом берегу, они услышали волков. Этот вой доставил Анну огромную радость, и он торжествующе рассмеялся.

– Они вас зовут, а вы здесь! Ревнуют, что вы предпочли им человека!

Но Теодора не засмеялась с ним вместе. Наоборот, внезапно она посерьезнела.

– Правда, это они меня зовут. И однажды мне придется уйти к ним.

– Что вы такое говорите?

– Я не смогу навсегда остаться с человеком из крови и плоти. А вы не можете вечно жить с тенью.

– Теодора!

– Идемте, вернемся! Вернемся скорее!

***

В один из первых сентябрьских дней, направляясь в замок, Анн увидел нечто ужасающее: опавший лист! Только тут он осознал то, что доселе отказывался замечать: лето уходило. Дни стали короче, солнце – не таким палящим, вода в озере остыла и уже не позволяла им плавать вволю.

А на следующий день они встретили паломника. Это случилось после обеда. С утра все заволокло туманом. Супруги отказались от своего каждодневного купания и отправились покататься на Безотрадном: он – сидя в седле, она – сзади, боком, крепко обхватив его руками. Оба были серьезны и молчаливы. Подобно сновидцам, чувствующим сквозь забытье близящееся пробуждение, они сознавали, что их волшебная греза вот-вот развеется.

С дороги, сквозь туман, долетел чей-то голос. Невидимый путник пел:

Где благородный дофин,

Что с королевством сталось?

Орлеан, Божанси, Вандом да Клери —

Вот и все, что осталось…

Анн резко остановил Безотрадного и соскочил на землю. Этот человек был французом. Что он тут делает? И что это за песня с такими ужасными словами?

Анн столкнулся с путником почти нос к носу. На том было бурое рубище, напоминающее его собственное, голову прикрывал капюшон. Странник был молод.

– Кто вы? Куда держите путь?

– Бедный паломник, иду в Иерусалим и еще так далек от своей цели! А вы сами кто будете? Вы тоже из французского королевства?

Анн объяснил в двух словах, потом спросил с беспокойством:

– А что творится в нашем королевстве? Что это за великие несчастья, о которых вы пели?

– Увы, самые печальные из всех! Англичане повсюду, они уже добрались до Луары. Если перейдут и ее, с дофином будет покончено! Я сам из Орлеана. Когда уходил, они как раз собирались осадить город.

– Боже!

– Храбрый род герцогов Орлеанских теперь – последняя опора Франции. Жан Бастард, который его возглавил с тех пор, как все законные отпрыски герцога погибли или оказались в плену, взялся за оружие. Я его хорошо знаю. Если бы вы видели, какой это благородный человек! Но что он сможет один против стольких противников?

Анн почувствовал, как его пронзила нестерпимая боль. О да, он все это знал. Ведь этот «храбрый род», как назвал герцогов Орлеанских незнакомый паломник, был ему не чужой. А Жана, Бастарда Орлеанского, Анн хорошо знал. Ведь Жан – его крестный отец, а крестная мать – не кто иная, как Бонна Орлеанская, жена несчастного герцога Карла, томящегося в плену в Лондоне. Теперь они все в опасности, в трудах, а он – в тысяче лье оттуда, упивается счастьем на берегу озера… Как властно Бог напомнил ему о себе, как громок глас Господень, как настоятельно повеление!

Паломник, видя, что Анн молчит, решил, что это знак осуждения, и захотел оправдаться:

– Вы, небось, думаете, почему такой молодой человек, как я, не остался воевать…

Он откинул капюшон и показал тонзуру.

– Я священник. Единственный способ для меня помочь несчастной моей стране – это паломничество ко Гробу Христову. Только там у моей молитвы будет достаточно силы, чтобы спасти королевство французское.

Анн вдруг заметил, что Теодора исчезла. Он вскрикнул, вскочил на Безотрадного и бросился за нею. Он долго искал Теодору на дороге, но не нашел. Анн доскакал до самого берега озера, беспрестанно окликая:

– Теодора!

Но берег был пуст. Он помчался к замку, так быстро, как только позволял туман, и остановился возле пристани. Лодки на месте не было. Теодора уплыла на ней к острову. Он смог заметить ее через просвет в тумане: она зажгла оба фонаря, чтобы освещать себе путь, и гребла, сидя на том месте, где раньше сидел он сам. Теперь она одна была на этом островке света, который они прежде делили на двоих.

Час настал. Ему пора вернуться в те края, где он провел раннее детство, чтобы они остались такими, какими он их знал: свободными. И ради этого Анну Иерусалимскому надлежит расстаться – быть может, навсегда – со сверхъестественным существом, которое даровал ему Бог.

Он стиснул в кулаке свою серую шерстяную повязку и прошептал:

– Теодора, дар Божий!

И снова посмотрел на озеро. Теперь оно было равномерно белым. Теодора скрылась в тумане. Она права. Действовать надо быстро, нельзя мешкать, нельзя размягчаться.

У Анна мелькнула мысль об их столь любезном хозяине, о превосходном Виргилио д'Орте. Покинуть его без малейшего слова благодарности, словно вору, было совершенно недостойно, но Анн не мог поступить иначе. Он не чувствовал в себе достаточно мужества, чтобы объявить Виргилио о решении уехать в одиночку, без Теодоры. Быть может, впоследствии, если удастся, он напишет ему письмо, где все объяснит и попросит прощения. А сейчас следует просто уехать! Анн вскочил на Безотрадного и тоже скрылся в тумане.

Вот и все. Украденное лето уступило место воинствующей осени. Анн Иерусалимский направился в сторону Франции и тех городов, о которых пел паломник: Орлеан, Божанси, Вандом и Клери…

Однако следующим утром вернулся назад.

Он не смог заснуть ночью. И не только потому, что боль от потери Теодоры была ему нестерпима. Угрызения совести касательно Виргилио д'Орты тоже не давали покоя.

Чем больше Анн думал об этом человеке, тем сильнее убеждался, что не имеет права исчезнуть подобным образом. Ибо чудом «украденного лета» Анн всецело обязан ему.

Конечно, они с Теодорой были бы счастливы где угодно. Они любили бы друг друга с той же страстью даже в самой жалкой лачуге, в чаще самого враждебного леса. В любом другом месте их любовь была бы столь же велика, но не столь же прекрасна!

Без Виргилио д'Орты не было бы восхитительных берегов, отражавшихся в серых глазах, ни лодки с серебряными фонарями, ни Кастеллино, двойного любовного гнезда, где воркование птиц вторило эхом их любви, да и стольких еще других чудес! Анн должен вновь повидать гостеприимного своего хозяина, чтобы попросту поблагодарить его за чудо.

И вновь он оказался на берегу озера в конце утра. Хорошая погода вернулась. Никогда еще солнце не казалось более ясным. Оно уже не опаляло, как летнее, но лишь восхитительно очерчивало контуры и выделяло каждую подробность пейзажа. От этого Анну стало не по себе. Не следовало ему находиться здесь. Он увидел то, чего не должен видеть. Он сам себе показался мертвецом, открывшим глаза после того, как над ним отпели заупокойную службу…

Тем не менее, Анн поспешил к замку. Решив, что в этот час Виргилио д'Орта должен находиться в библиотеке, он направился прямо туда, не объявив о себе.

Виргилио действительно оказался там. Завидев гостя на пороге, он поспешно вскочил, уронив драгоценный манускрипт, над которым работал.

– Синьор Анн! Какое счастье! Я так беспокоился за вас обоих.

– За нас обоих?

– Вчера вечером, поскольку вы не пришли ужинать, я искал вас повсюду. Вашу лодку нашли на острове; вас же не было… Ведь не покинули же вы остров вплавь! Я уж начал было думать, что вы утонули.

Некоторое время Анн молчал, потом проговорил вполголоса, обращаясь не столько к своему собеседнику, сколько к самому себе:

– Да, конечно… покинула остров вплавь…

– Но… Разве синьора Теодора не с вами?

– Я объясню вам, монсеньор…

– Не говорите ничего, синьор Анн. Это меня не касается. Я бы просто хотел знать, куда вы направляетесь, чтобы переслать вам продолжение моего перевода Вергилия. Для меня будет великой радостью ознакомить вас с ним.

– Я еду в Орлеан, монсеньор. Королевство французское в смертельной опасности.

– Я слышал…

– Буду сражаться. Но еще не знаю, где окажусь.

– Вы ведь наверняка знакомы там с кем-нибудь. Туда бы я и отправил «Буколики».

– Я ни с кем не знаком, монсеньор.

Виргилио д'Орта приблизился к молодому человеку. Его красивое умное лицо, которому седеющие волосы придавали еще большую мягкость, улыбалось.

– Прошу вас… Почему вы таитесь от меня, почему не хотите мне довериться… сир де Вивре?

Анн отшатнулся.

– Я не сир де Вивре!

– Простите, если я причинил вам боль… Но все же ответьте: кого вы знаете в Орлеане?

Анн глубоко вздохнул и решился. У него не было никакой причины лгать этому человеку.

– Мой крестный – Жан Бастард, а крестная – Бонна Орлеанская.

Виргилио д'Орта кивнул.

– Я отправлю свое послание герцогине. Ваш крестный, должно быть, слишком занят войной.

У Анна теперь было одно на уме: уехать как можно скорее. Все тут причиняло ему слишком острое страдание. Он начал благодарить своего гостеприимца, но тот прервал его.

– Это я обязан вам всем! Всю свою жизнь я буду вашим должником. Если когда-нибудь я смогу сделать что-то для вас, я буду счастливейшим из смертных. Не забудьте, что я могу многое. Я ведь богат, очень богат…

Он протянул Анну кошелек, но тот отказался. Они вышли. Анн откланялся и вскочил на Безотрадного. Виргилио д'Орта махнул ему на прощание рукой.

– Прощайте, синьор Анн Иерусалимский, прощайте и grazie! He знаю, почему вы больше не сир де Вивре, но уверен: когда-нибудь вы снова им станете.

 

Часть вторая

ЛАЗУРНАЯ ДЕВА

 

Глава 6

«ДЕНЬ СЕЛЕДКИ»

Паломник не солгал, сказав Анну, что положение во Франции сделалось катастрофическим. Хуже того, оно стало почти безнадежным.

На самом деле Франции как таковой больше не существовало. Точнее, их стало две: Франция захватчиков и их приспешников – и Франция французов и тех, кто остался верен дофину.

После смерти несчастного Карла VI в 142 2 году для англичан, бургундцев и почти всех провинций к северу от Луары королем Франции стал Генрих VI Английский. А поскольку тот был слишком мал (ему и года не исполнилось, когда умер Карл VI), то от его имени правил регент, его дядя герцог Бедфорд.

В противоположность северным, все южные провинции считали своим королем старшего и законного сына покойного Карла VI, которого называли «дофином» из-за того, что он пока не был коронован, поскольку Реймс, где традиционно проходили все коронации французских королей, оказался на английской половине страны.

Если неоспоримое право дофина на корону могло быть так попрано, то лишь потому, что его собственная мать, Изабо Баварская, приняла сторону англичан и не поколебалась лишить сына отцовского наследия. Она дошла даже до того, что заявила, будто он – вовсе не сын короля, но плод ее прелюбодеяния.

Собственно, во всей этой истории сила с самого начала надругалась над правом, и англичане, победители при Азенкуре, лишний раз хотели доказать, на чьей она стороне.

В прошлом июне их лучший военачальник Джон Монтегю, граф Солсбери , высадился в Кале во главе двенадцатитысячного войска. Его замысел был прост: завоевать Мен и Анжу, две последние провинции к северу от Луары, сохранившие верность дофину, а затем взять Орлеан. Нападение на Орлеан противоречило кодексу рыцарской чести, поскольку носитель титула, Карл Орлеанский, был пленником в Лондоне, но англичан уже давно не заботили рыцарские условности, коль скоро они вели войну.

И все у них прошло, как на параде. Опрокинув противника, люди Солсбери взяли Ле-Ман, Анжу и вышли к берегам Луары. Никогда еще дофин не попадал в более тяжелое положение. Он уже давно распродал свои драгоценности, и денег у него не осталось никаких. Пришлось решиться на крайние меры. Он впервые собрал Генеральные штаты верных ему провинций.

И те сумели дать доказательство патриотизма, проголосовав за исключительный налог в четыреста тысяч ливров на борьбу с англичанами. Платить должны были все, кроме состоящих в армии дворян, студентов, нищих и служителей Церкви.

Но пока Штаты заседали, враг не оставался в бездействии и завладел главными городами на берегах Луары: Менгом, Божанси, Жарго, Клери. Так что песня паломника успела устареть! Держался только Орлеан, да и то лишь потому, что пока не был атакован. Но скоро настанет и его черед!

Орлеан… Обе противоборствующие стороны были уверены в том, что решительное столкновение неминуемо. Дофин Карл был готов на все, чтобы спасти Орлеан. Этот город закрывал путь в его земли. Взломав последний запор, враг всей силой обрушится на остаток «французской Франции». Регент Бедфорд и граф Солсбери намеревались употребить любые средства, чтобы завоевать Орлеан. Уж они-то знали, что, взяв этот город, они заграбастают и всю Францию.

К началу осени 1428 года французы и англичане, воевавшие уже около ста лет, оказались согласны в одном пункте: судьба их бесконечной распри решится в Орлеане.

***

Покидая Орту во второй раз, Анн чуть было не поддался отчаянию, но Безотрадный отвлек его и доставил самое неожиданное из утешений.

Как только они снова пустились в путь, конь стал резвиться и прыгать. Он весело несся вскачь. Верный спутник Анна уже вел себя так – в самом начале паломничества, но тогда неуместная радость животного лишь усугубила боль всадника, чуть не толкнув к самоубийству.

Сейчас все происходило по-другому. Хоть и велика была скорбь от разлуки с Теодорой, она ни в какое сравнение не шла с чувством полной обреченности, охватившим Анна на дороге в Бордо. Наоборот, теперь он был растроган и даже умилен обожанием, которое неизменно демонстрировало ему благородное животное.

Впервые Анн по-настоящему задумался об этом своем товарище, последовавшем за ним на край света, впервые понял, что любит его. Прежде он сохранял к нему привычное равнодушие, если не враждебность – из-за давнего детского каприза, из-за прихоти избалованного ребенка, о чем свидетельствовало доставшееся коню имя. Как же он был несправедлив и глуп!

Конь продолжал резвиться и пританцовывать, и продолговатое рыжеватое пятнышко на его лбу казалось пляшущим язычком пламени. Дивный, великолепный Безотрадный, столь же благородный, сколь и скромный! Сколько радостей и невзгод разделили они! Анн вновь и вновь вспоминал счастливые и печальные минуты их совместной жизни – и вдруг перестал чувствовать себя одиноким. Он даже начал разговаривать со своим конем.

– Как по-твоему, Безотрадный, где сейчас Теодора?..

Где Теодора? Ну конечно, именно этот вопрос занимал его прежде всего. Анн надолго задумывался над ним, трогая пальцами серую шерстяную повязку на шее и время от времени поднося ее к губам. Как он сказал Виргилио д'Орте, она наверняка покинула остров вплавь, подобно волчице. Она ведь и есть волчица. И чем больше юноша размышлял над этим, тем крепче становилась его уверенность: Теодора движется в ту же сторону, что и он сам.

Теодора будет сопровождать его, держась на расстоянии, она станет оберегать своего мистического супруга, если он вдруг окажется в опасности. Она затаится где-нибудь неподалеку, в лесах, в своей вотчине. Он немного надеялся, что она навестит его как-нибудь ночью, хотя в глубине души и знал: этого не будет. Слишком она любит его, чтобы отвратить от выполнения долга. Теодоре известно, что война и любовь не слишком хорошо сочетаются. Нет, она дождется победы и в тот день, наконец, явит себя. Женщина-призрак, победительница, как и он, – вот что будет ему наградой!

Пока Анн мчался верхом на коне, у него не проходило ощущение, что Теодора здесь, где-то на обочине, – она тайно наблюдает за ним. И так будет во все время боевых действий. Ему предстоит постоянно сражаться на глазах у Теодоры. Ради нее он станет еще более храбрым, еще более доблестным, он станет героем!

Война… Анн не мог отрицать: его радует, что он едет на войну. Только сражения могут занять его ум настолько, чтобы забыть разлуку с любимым существом. Пока длится война, он станет думать только о войне.

Свое решение он принял еще в Иерусалиме, в церкви Гроба Господня, прямо во время пасхального богослужения. Раз он лишен своего звания, раз отныне он принадлежит к простому народу, то вместе с ним и будет сражаться. Он постарается поднять французских простолюдинов, воодушевить их на борьбу. Анн Иерусалимский станет неутомимым глашатаем войны против захватчиков! Он уверен: деревня может стать неисчерпаемым источником не только бойцов, но и лазутчиков. Анну не терпелось взять реванш над организацией Берзениуса.

Дни летели один за другим… Благодаря Безотрадному Анн делал большие прогоны и быстро приближался к своей цели. Сначала ночи были невыносимы из-за воя волков, напоминавшего ему об утраченном счастье. Но потом он сказал себе, что Теодора наверняка среди них, и этот ночной хор стал приносить ему успокоение.

Вскоре Анн приобрел привычку останавливаться только в монастырях, где ему не задавали вопросов. Во всех прочих местах вид нищего, гарцующего верхом на великолепном скакуне, вызывал слишком большие подозрения. Несколько раз за ним даже гнались солдаты, приняв его либо за конокрада, либо за шпиона, и своим спасением он был обязан лишь исключительной резвости своего четвероногого товарища.

Но когда Анн прибыл в Луарский край и встречи с вооруженными людьми стали постоянными, ему пришлось признать очевидное: пора расстаться и с Безотрадным. Голодранцу не подобает сказочный скакун.

Анн проклинал судьбу, заставлявшую его покидать своего коня как раз тогда, когда он полюбил его, но выбора не оставалось. Требовалось лишь сообразить, как поступить с ним. О том, чтобы продать Безотрадного или, того хуже, бросить, и речи быть не могло. И Анн решил передать Безотрадного своему крестному, Бастарду Орлеанскому. Он только еще не придумал как.

***

Анн добрался до окрестностей Орлеана в первых числах октября. В деревнях, как он заметил по пути, было очень неспокойно. Только что разнесся слух: появились англичане!

Он пришпорил Безотрадного и поднялся на небольшую возвышенность, откуда увидел город. Мощная, красивая крепость высилась на северном берегу Луары. Недавно обновленные стены производили сильное впечатление. Широкий каменный мост соединял город с южным берегом, где сейчас находился он сам.

Затем на противоположном берегу Анн увидел французское войско. Оно вышло за стены, чтобы кирками и лопатами разрушить предместье. Для Анна это было верным подтверждением близости неприятеля. Он знал, что так поступают при неминуемом приближении противника, чтобы не оставить тому укрытия и освободить место для действий артиллерии. Сейчас ворота Орлеана были открыты. Анн решил переехать через реку по мосту и присоединиться к армии.

Однако, очутившись на другом берегу, он сообразил, что больше уже не может оставаться в обществе Безотрадного. Он схоронился вместе с конем в какой-то лачуге, дожидаясь подходящего момента, чтобы выбраться наружу…

Этот момент настал вместе с темнотой. И, что любопытно, войско не вернулась в город, закрывший свои ворота, а разбило лагерь прямо на месте. Когда стемнело по-настоящему, Анн покинул свое укрытие, оставив там коня.

Некоторое время он прислушивался к суете, раскатам голосов, пению – и недоумевал, что же там такого может происходить. Бесшумно и незаметно, прячась в тени, Анн подобрался поближе и увидел… С наступлением ночи в лагерь явились девицы, окрестные крестьянки, молодые и не очень, хорошенькие и не очень. Они все прибывали и прибывали. Это и была та причина, по которой армия не заперлась за стенами: солдаты хотели женщин!

Пришли и крестьяне, и, пока их жены и дочери предавались блуду за деньги, они продавали военным еду и питье, плоды своих полей и виноградников. Анн содрогнулся от удивления и отвращения: как они могут смеяться, пить и целоваться в такой важный момент, когда от них зависит судьба Франции? Ужасная мысль пронзила его: все пропало!

Внезапно Анн остановился… Нет, не все пропало, покуда остаются еще такие люди, как Изидор! Изидор Ланфан находился здесь же, но в стороне от всей этой возни и непотребства, единственный из всех сохранявший достоинство и спокойствие. Он сидел перед своим бивачным костерком, жевал кусок сушеного мяса и запивал трапезу простой водой. Он был серьезен, невозмутим и, казалось, глубоко ушел в свои мысли.

Анн приблизился, держась в тени. Он увидел рядом с костром воткнутое в землю копье с цветами Вивре, «пасти и песок», и свои собственные доспехи, части которых, каждая по отдельности, были выложены на полотно и тщательно посыпаны смесью золы и песка, чтобы защитить от сырости.

При виде этой картины Анн не испытал ни малейшей горечи. Напротив, он почувствовал, как его переполняет любовь и признательность к этому человеку долга, благодаря которому цвета и герб Вивре были там, где им надлежало быть.

Великолепный Изидор, которым он пренебрегал, на которого не обращал внимания, в то время как тот неизменно оставался рядом! А все потому, что его оруженосец всегда был сдержан и исполнен достоинства, а сам он – легкомыслен и тщеславен… Изидор Ланфан мог бы стать его наперсником, старшим другом. Пример этого человека, не столь подавляющий, как пример Франсуа, хорошо помог бы Анну в жизни.

По-прежнему глядя из тени на своего давнего товарища, Анн почувствовал, как его охватывает чувство огромного сожаления. И вдруг его осенила счастливая мысль: Безотрадный!.. Этот человек и это животное просто созданы друг для друга. Изидору Анн и оставит своего чудесного коня. Впервые в жизни он отдаст оруженосцу частицу самого себя.

Анн выступил вперед:

– Изидор…

Изидор Ланфан буквально подскочил. Его солдатский котелок упал на землю, и вода разлилась, погасив костер. Оба оказались в полной темноте.

– Вы ли это, монсеньор?

– Не зови меня больше «монсеньор». Отныне я – Анн Иерусалимский.

– Вы побывали в Святом городе?

– Я как раз оттуда. А ты?

– Ваш прадед велел мне отправляться на войну и носить цвета Вивре, поскольку надобно вам сказать…

Изидор Ланфан не успел закончить фразу. Его прервал чей-то могучий рев:

– Клянусь яйцами Папы Римского! Тут видать не больше, чем в заднице у епископа! Посвети-ка мне, постная рожа!

Прибежал слуга с факелом, и богохульник явился на свет Божий. Это оказался бородач лет пятидесяти, внушительного телосложения, удрученный сильной хромотой. При ходьбе он опирался на палку, точнее, учитывая ее размеры, на дубину.

Забыв о собственных переживаниях, Анн шепотом полюбопытствовал:

– Кто это?

– Этьен де Виньоль, но все его здесь зовут Ла Ир, из-за его великого гнева против англичан . Это один из наших самых видных капитанов.

– При его-то хромоте?

– Вы бы видели его в седле…

Анн обменялся с Изидором еще несколькими замечаниями по поводу этой удивительной личности. Между ними как-то сразу, само собой, установилось новое согласие: они понимали друг друга с полуслова, словно и не расставались на год с лишним при самых печальных обстоятельствах, словно их нынешняя встреча не была настоящим чудом.

Тем временем появилась какая-то молодая смазливая крестьяночка. Ла Ир громогласно окликнул ее:

– Сюда, милашка! Дай-ка я тебя потискаю малость, прежде чем отдрючу этих выблядков-годонов, бастардов проклятущих!

Мимо проезжала группа пышно одетых рыцарей в сопровождении многочисленных оруженосцев с факелами. Один из рыцарей весело расхохотался, чем неожиданно смутил внушительного бородача.

– Простите, монсеньор! Когда я говорил «бастарды», это я просто так выразился…

Анн вздрогнул. Да, прямо перед ним был он – его крестный Жан, Бастард Орлеанский! Теперь ему, наверное, лет двадцать шесть. Все так же изящен станом, высокий, длинноногий, с тонким лицом в обрамлении черных волос, ниспадающих до плеч. И по-прежнему приветлив и добродушен.

Он оказался в точности таким, каким запомнился Анну. Может, чуть менее высоким – но это, конечно, из-за того, что Анн сам подрос.

На камзоле Бастарда был вышит его герб: три золотые лилии на лазоревом поле с серебряным титлом вверху и узкой левой перевязью красного цвета по центру, то есть дважды «надломленный» герб Франции.

Бастард лопнул хромого вояку по плечу.

– Не извиняйтесь, Ла Ир, лучше сделайте, как сказали: сперва девицу, потом годонов!

– Кто такие «годоны», Изидор? – спросил Анн.

– Англичане. Их недавно так окрестили.

– Почему?

– Да из-за их любимого ругательства: Goddam или что-то вроде этого.

Анн двинулся прочь быстрым шагом. Вид его крестного в окружении рыцарей, всех этих людей, миру которых он стал чужд, внезапно причинил ему боль. Изидор поспешил за ним.

– Куда вы?

– Туда, где я оставил Безотрадного. Мне предстоит расстаться с ним. Теперь это твой конь.

– Но, монсеньор…

– Не называй меня больше «монсеньором». Я больше не Вивре. Я Анн Иерусалимский.

– Значит, вы уже знаете?

– Теодора мне все рассказала.

– Она не Теодора. Мы выяснили, она – английская шпионка. К несчастью, это уже ничего не меняет…

– Нет, Изидор, она и вправду Теодора!

Анн остановился возле яркого костра, пылавшего перед большой палаткой, охраняемой солдатами. В первый раз оба рассмотрели друг друга как следует. Изидор воскликнул:

– Как вы изменились! Стали мужчиной…

– А тебе к лицу быть рыцарем.

– Молчите! Не говорите так!

– Почему? Кто больше тебя достоин занять мое место в бою?

Анн снова зашагал к хижине. Он все рассказал своему оруженосцу, начиная с появления Альеноры на Бордоской дороге – и вплоть до их недолгого счастья в Орте…

Слушая эту невероятную повесть, Изидор Ланфан сначала испытывал недоумение и тревогу, но после верх одержала глубокая радость. Пыл и явное удовольствие, с которым молодой человек изливал ему душу, доставили оруженосцу безмерное счастье. После стольких лет молчания и отчужденности они с Анном, наконец-то, обрели друг друга!

Анн заключил:

– Прислушивайся к волкам! Скоро ты их услышишь. Я уверен, что она там.

Но ни один волк не выл этой ночью, и только гомон французского лагеря был еще слышен, когда умолк его голос. И тут Анн заметил Безотрадного, перед которым они стояли уже некоторое время. Узнав Изидора, конь приветливо зафыркал.

– Безотрадный – твой. Веди его к победе!

Изидор испуганно затряс головой.

– Ни за что! Вы должны оставить его себе.

Анн подошел к нему вплотную.

– Я буду драться вместе с крестьянами и босяками, потому что я такой же, как они. Думаешь, они примут меня с конем, достойным королевской свиты? Посмотри на меня. Мое лицо выдублено солнцем, босые ноги ороговели так, что не нуждаются в башмаках. Возьми Безотрадного и позволь мне уйти к своим.

– Ваши – здесь, монсеньор, среди сподвижников Бастарда.

На этот раз Анн вспылил.

– Ты с ума сошел или насмехаешься надо мной? Я же велел тебе не называть меня «монсеньором»! Я больше никто.

– Я в своем уме и называю вас как подобает. Послушайте и вы меня…

Достоинство, с каким говорил Изидор, заставило Анна умолкнуть. В недолгой тишине издалека долетали пьяные песни.

– Ваш прадед лишил вас прав на сеньории Вивре и Куссон, но ваша мать тоже была благородного звания. По крайней мере, она была возведена в дворянское достоинство.

– Моя мать?

– Герцог Орлеанский подарил ей на свадьбу сеньорию Невиль-о-Буа, это совсем неподалеку отсюда, в Орлеанском лесу. И уж это-то владение никто не вправе отнять у вас. Вы – сир де Невиль!

Анн не верил собственным ушам. Он не знал этого лишь по собственной вине, потому что в свое время не удосужился расспросить о матери сдержанного, умеющего хранить тайны Изидора. Изидора, который столько всего знал о нем самом.

Тот продолжил:

– Ступайте к Бастарду Орлеанскому: он подтвердит ваши права. А потом займите свое место среди нас… На Безотрадном.

Опять наступило молчание, на этот раз более долгое. Ночное непотребство на равнине продолжалось. Слышны были женские выкрики, испуганные или возбужденные, им вторил грубый мужской хохот.

– Расскажи о моей матери. Ты ее хорошо знал?

Изидор Ланфан выглядел и удивленным, и взволнованным. На мгновение он закрыл глаза, потом снова посмотрел на молодого сеньора.

– Наверное, лучше, чем кто другой. Это ведь я выдал ее за вашего отца. Они встретились при Блуаском дворе, одним зимним днем, белым от снега. Она была брюнетка, он блондин; она была взрослая, он – почти ребенок. Однако они полюбили друг друга с первого взгляда. И любили до самого конца.

– Какая она была?

– Девушка из самого простого народа. Пока ее не возвели в дворянское достоинство, состояла служанкой в Вестминстерском замке. Она была самая чудесная из женщин. Красивая. Но если бы только красивая! Она была простой, естественной… и веселой. Такой веселой!

Анн был растроган до глубины души, но собрал всю свою волю, чтобы не поддаться чувствам. Да, «Анн де Невиль» – звучит хорошо. Ему бы понравилось так называться. Взять себе имя, которое его мать носила до брака. Да, он предпочел бы остаться вместе с Изидором, вновь обретенным товарищем, надежным человеком, наперсником, старшим братом… Однако все это должно быть забыто, бесповоротно и окончательно! Анн покачал головой.

– Не могу. Я должен биться плечом к плечу с простым народом: я поклялся в этом у Гроба Господня.

– У Гроба Господня!

– Во время пасхальной службы…

Изидор Ланфан вздохнул. Возразить было нечего.

– Какого рыцаря теряет Франция…

– Не думай так. Я могу быть не меньше полезен Франции как простолюдин. У меня есть дар слова – надеюсь, по крайней мере, что это так. Я попытаюсь поднять народ.

– Тогда пусть Господь вдохновит вас и даст вам силу убеждения!

Анн улыбнулся.

– Изидор, ты не сказал мне, где находится Невиль-о-Буа…

– Там. Прямо на север.

– Я пойду туда. Стану одним из подданных моей матери. Надеюсь, что там, где она сейчас, ей не придется краснеть за своего сына.

– Монсеньор…

Но Анн уже убежал в темноту, и Изидор Ланфан остался один вместе с Безотрадным.

***

12 октября английское войско появилось перед Орлеаном. Как и говорили, оно было грозным: более десяти тысяч человек под командованием самых замечательных заморских полководцев: Джона Солсбери, Джона Тэлбота, Уильяма Гласдейла и Уильяма Ла Поля, графа Суффолка.

Но и осажденные – пятитысячный гарнизон – тоже были полны решимости. Вместе с Жаном, Бастардом Орлеанским, и Ла Иром там находился храбрый Потон де Ксентрай. Еще молодой, лет около тридцати, весь покрытый шрамами и вечно взлохмаченный, Жан Потон был поначалу всего лишь авантюристом, но проявил столь безумную отвагу, что дофин сделал его своим капитаном и пожаловал храбрецу сеньорию Ксентрай. Да и многие другие отважные военачальники собрались здесь: и южане из провинций, оставшихся верными дофину, и северяне, бежавшие из захваченных врагом областей, чтобы поступить на службу к своему истинному королю: Пьер де Гравиль, Раймон де Вил ар, Жан де Барнер и хирург Жан де Жондуань.

Среди них выделялся военный совсем иного, нового рода – глава пушкарей Монтеклер. Рослый, с черной окладистой бородой, он всегда держался с чуть высокомерным видом, был крайне горд своим особым ремеслом и постоянно предавался каким-то расчетам, в которых никто ничего не смыслил. Он расставлял и наводил свои орудия с тщательностью ювелира. В распоряжении Монтеклера находилась лучшая артиллерия, какую только удалось сыскать: семьдесят деревянных пушек, окованных железными обручами. С удивительной точностью они метали каменные ядра от двадцати до двухсот фунтов весом. Большая часть этих орудий была нацелена на мост через Луару и небольшую предмостную крепость Турель, поскольку Монтеклер был уверен: рано или поздно противник попытается атаковать именно с этой стороны.

Осада не застала жителей Орлеана врасплох. Они готовились к ней уже двадцать лет, со времени убийства их герцога и начала гражданской войны с бургундцами. Крепостные стены, и прежде мощные, были укреплены еще надежнее, и каждый защитник знал свой пост. Обороняющиеся отнюдь не исчерпывались пятью тысячами человек гарнизона! Горожане были готовы прийти им на помощь. Весь город с мужеством и даже воодушевлением собирался противостоять англичанам…

Военные действия начались почти сразу же. Англичане, пришедшие с севера, расположились на том же берегу. На следующий день после своего прибытия они двинулись на штурм одной из стен. Но, разумеется, лишь для того, чтобы оценить боеспособность осажденных, потому что, получив отпор, быстро отступили, сохраняя правильный порядок. Во всяком случае, они получили возможность убедиться в решимости орлеанцев. Горожане, включая женщин, толпами бросились на стены и лили кипящее масло на головы штурмовавших.

Серьезные дела начались 17 октября. Солсбери велел перевести армию на южный берег по наплавному мосту и попытался захватить каменный мост через Луару.

Этот мост имел двойную защиту. Посреди реки он опирался на островок, где находилось первое укрепление, крепость Сент-Антуан, потом достигал берега, где его прикрывало второе – крепость Турель.

Завидев подходящего неприятеля, все боеспособные орлеанцы перешли по мосту в Турель, и на этом пятачке произошло особенно яростное столкновение. Женщины опять отличились: они выливали на атакующих потоки кипящего масла, но этого оказалось недостаточно. Англичан было слишком много, и форт оказался в их руках. Бастард был вынужден дать приказ к отступлению. Он повелел разрушить мост между Турелью и бастионом Сент-Антуан на острове посреди Луары.

Последствия оказались весьма серьезны. Конечно, городские укрепления остались целы, но сообщение с южным берегом, а тем самым и с внешним миром прервалось.

Однако удача или воля Божья – если только не мастерство старшего пушкаря Монтеклера – изменили ситуацию.

24 октября граф Солсбери захотел осмотреть захваченные им позиции. Он прохаживался по дозорному ходу Турели, когда многочисленные орудия орлеанской артиллерии, направленные в ту сторону, дали залп.

Уильям Глэсдейл, находившийся рядом со своим командиром, как раз говорил ему: «Милорд, видите ваш город?» – когда пушечное ядро проломило стену неподалеку от беседующих. Осколок камня угодил Солсбери в голову, и он вскоре умер, не приходя в сознание.

Смерть графа Солсбери стоила победы в целой битве. Это был лучший английский полководец. Его стратегического чутья англичанам потом будет жестоко недоставать. К тому же его гибель нанесла суровый удар по боевому духу войск, в то время как орлеанцев она, наоборот, изрядно ободрила. По городу и окрестностям тотчас же разнесся слух, что это сам Бог поразил графа, чтобы покарать за разграбление церкви Богоматери в Клери.

Отныне все взоры были обращены к Орлеану, и каждый, на чьей бы стороне он ни находился, чувствовал: близится решительная битва…

***

Расставшись с Изидором, Анн незамедлительно отправился в Невиль-о-Буа. Как и прежде, на Бордоской дороге, он вырезал себе две дубинки и решил, что будет биться только ими. Они станут его единственным оружием.

Невиль-о-Буа оказался очаровательной деревушкой, удивительно мирной и безмятежной для столь неспокойных времен. Дома были отделены друг от друга садиками, в которых поселяне ставили ульи. Мед был главным источником дохода в Невиле, располагавшемся на самом юге области Гатине, да и в остальном краю.

Анн остановился на городской площади. Был рыночный день. Анн испытал странное волнение, видя этих людей: они походили на любых других, но с ними его связывали крепчайшие узы подданства. Крестьяне из соседних деревень продавали кое-какие овощи и фрукты. Рядом поставил свою тележку точильщик, и жители приносили ему на заточку свои нехитрые орудия.

Анн осмотрелся. На площади находилась церковь недавней постройки, а рядом – укрепленное здание, тоже совсем новое. Его окружал ров с водой, затянутой тиной. Через ров прямо ко входу, закрытому высокой решеткой, был перекинут каменный мост.

Само здание было высоким, с островерхой аспидной крышей и большими прямоугольными зарешеченными окнами. Оно больше походило на какой-нибудь городской особняк, чем на укрепленный деревенский замок. Часть фасада заросла плющом.

Анн долго рассматривал красивое здание, казавшееся нежилым. Чем еще оно может быть, если не жилищем сеньоров де Невилей? Была ли тут хоть раз его мать? Отражалось ли в воде этих рвов ее лицо?.. Он отогнал эти мысли. Сейчас пора не мечтаний, а действий. Пора исполнить обет, принятый у Гроба Господня!

Посреди площади на довольно высоком основании стоял железный кованый крест. Анн проворно взобрался на него и громко заговорил, обращаясь к крестьянам:

– Друзья, послушайте! Меня зовут Анн Иерусалимский. Если я ношу столь гордое имя, то лишь потому, что оно было дано мне самим Господом на Масличной горе, в день Пасхи…

Гул голосов стих, люди подошли поближе.

– И возле Гроба Господня я дал торжественную клятву Богу: вернуться во Францию, чтобы избавить королевство от англичан, терзающих его так давно. Поможете вы мне в этом деле?

Анн умолк в замешательстве. Вместо воодушевленного «да!», на которое он рассчитывал, ответом ему была лишь мертвая тишина. Все как один смотрели на оратора, но лица слушателей выражали в лучшем случае подозрительность, а в худшем – враждебность. Анн был почти уничтожен их реакцией. Неужто жители Невиля благоволят англичанам?

Несколько крестьян отделились от остальных. Их предводитель, дюжий бородач, настоящий великан, вырос перед Анном.

– А не слишком ли ты молод, чтобы вернуться из Иерусалима? Может, скорее, ты приполз из Лондона?

Анна окружила угрожающая толпа. Ничего не понимая, он спустился с креста, чтобы объясниться:

– Но я же говорю вам, что англичане…

Он хотел уйти, но ему не давали прохода. Выбора не оставалось. Он проложил себе путь с помощью дубинок, стараясь бить не слишком сильно. Бородач сграбастал его за шиворот и приподнял над землей. Анну ничуть не хотелось драться с этим здоровяком, заподозрившим, что он англичанин, но иначе было нельзя. Ударом по предплечью молодой человек заставил своего противника разжать пальцы. После второго, нанесенного в грудь, тот рухнул на колени, но все еще не унимался, поэтому Анн треснул его по макушке и оставил оглушенным в пыли.

Поражение бородача вызвало настоящий бунт. На чужака набросились все, включая женщин. Не мог же Анн отлупить всех этих людей! Он попытался вернуться к кресту и взобраться на подножие, где оказался бы под Божьей защитой, но ему не позволили этого сделать. Он уже выронил одну из дубинок и подвергался нешуточной опасности быть разорванным в клочья, как вдруг раздался низкий, властный голос:

– Стойте!

Все застыли как по волшебству. Человек лет пятидесяти, одетый в черную сутану, решительно проложил себе путь сквозь толпу. Он был высок ростом, с очень густыми бровями и волосами, посеребренными сединой. Анн вновь повязал себе на шею серый лоскут, сорванный в потасовке, и подошел к нему.

Ему редко встречался человек столь внушительного вида. Незнакомец был выше его ростом, худой и прямой; трудно было выдержать взгляд его светло-голубых со стальным отливом глаз.

– Я отец Сильвестр, здешний священник. А вы, сын мой, значит, пришли из Иерусалима?

– Да, святой отец. И я не поздравляю вас с гостеприимством ваших прихожан!

– Оставьте вашу язвительность при себе и лучше расскажите о Масличной горе, где вы, по вашим словам, побывали.

– Так вы мне тоже не верите?

– Отвечайте!

Анн с яростью выдохнул воздух.

– Надо выйти из Иерусалима через восточные ворота, затем перейти Кедрон по мосту, который ведет к Иерихонской дороге. Там и будет Масличная гора. Вам этого довольно?

Нет. Скажите, что вы почувствовали в своем сердце, когда поднялись на Масличную гору?

– Разочарование, святой отец. Я думал, что увижу большой оливковый сад, а это оказалось всего лишь предместьем Иерусалима. Там одни только дома и почти нет деревьев.

Отец Сильвестр кивнул.

– В молодые лета я тоже ходил в Иерусалим и испытал те же чувства. Идемте, сын мой, нам есть о чем поговорить…

Анн прошел сквозь толпу, покорно расступившуюся и неожиданно молчаливую, и направился в церковь вслед за кюре. Когда дверь за ними закрылась, юноша не смог сдержать горечи.

– Кто эти люди, святой отец? Я призываю их к борьбе против англичан, а они обвиняют меня в том, что я, дескать, сам англичанин!

– Надо понять их. Сейчас много шпионов развелось в округе. Они нарочно ведут подстрекательские речи против захватчиков, чтобы сторонники дофина выдали себя.

– И вы тоже считаете, что я похож на шпиона?

– Вообще-то… У вас и повадки, и выговор не местные. Впрочем, вы – любопытное создание Божье. Я бы и сам не прочь узнать, кто вы такой!

Анн вдруг почувствовал себя ужасно уязвленным. А он-то думал поднять народ одной силой своего красноречия: как же он был наивен! Он ответил несколько сухо:

– Если не возражаете, я бы хотел сохранить это при себе.

– Боюсь, вы не поняли. Мне необходимо знать это ради нашей общей безопасности. Вы побывали в Иерусалиме, это несомненно. Но Град Святой не заповедан и нашим врагам, насколько я знаю.

– Тогда я открою вам себя на исповеди. Хочу, чтобы вы были связаны ее тайной.

Невильский кюре согласился. Он перекрестил своего юного собеседника, и Анн опустился на колени. Он не утаил ничего. Когда юноша умолк, священник оставил свой властный тон, которым говорил прежде.

– И впрямь, сама воля Божия привела вас к нам, сын мой! Следуйте за мной в обитель. Я должен показать вам кое-что важное.

– В обитель?

– В то красивое здание рядом с церковью, которое вы не могли не заметить. Это господский дом, жилище сеньоров де Невилей. Герцог Орлеанский велел построить его к замужеству вашей матушки, но она там ни разу не побывала. Я поселился там, чтобы уберечь от воров и запустения.

Тропинка за церковью вела к другому входу в господский дом. К дверце в обводной стене через ров были переброшены мостки.

По ту сторону ограды Анну открылся сад сурового очарования. Две липовые аллеи пересекались в его центре, возле круглого пруда, заросшего кувшинками.

Следуя за отцом Сильвестром, Анн вошел в дом и попал в главное помещение: просторный трапезный зал с украшенным резьбой и росписью потолком. Гобелены с изображением охотничьих сцен закрывали все стены, кроме той, где находился камин. Над камином висел лазоревый щит с большим золоченым кольцом посредине.

Отец Сильвестр поднялся на скамью, чтобы снять щит со стены, и протянул его Анну.

– Герб Невилей: лазурь и золотой цикламор. Он прост и прекрасен!

– Цикламор?

– Так называется большое кольцо в центре щита.

Анн взял его в руки. Молодой человек весь дрожал, так велико было его волнение. Отец Сильвестр прав: нет ничего проще и прекраснее. Словно сияющий ореол средь ясного неба…

Священник продолжил:

– Род Невилей весьма древний, но угас уже век с лишним назад. Герцог Орлеанский восстановил титул ради вашей матушки. Этот герб – ваш. Неужели вы отвергнете его?

С болью в душе Анн покачал головой.

– Я не могу, святой отец. Я обещал Богу сражаться вместе с крестьянами.

– По крайней мере, разделите со мной это жилище, оно ведь ваше по праву.

– С вашего позволения, я бы предпочел жить среди них.

– Да будет по воле вашей, сын мой…

Они вышли к людям. Священник объявил своим прихожанам, ожидавшим снаружи, что Анн Иерусалимский – истинный приверженец дофина и искусный воин. Он призвал их перейти под его начало.

Восторженные крики встретили эту речь. Бородатый великан бросился к Анну и протянул ему руку. На макушке у него вздулась здоровенная шишка.

– Меня зовут Колен Руссель. Даже и не знаю, как мне заслужить прощение!

Анн показал пальцем на шишку, прежде чем обменяться с ним дружеским рукопожатием.

– Это я должен просить тебя о прощении, Колен! Я хочу устроиться в деревне. Окажешь мне гостеприимство?

– Так ты не у кюре будешь жить?

– Эти хоромы годятся для благородных или священников, а я ни то, ни другое… Ну так что, примешь меня?

– Нас там многовато, ну да ничего, потеснимся! Согласен, и от всего сердца!

С этого дня деревня Невиль-о-Буа стала самым ярым оплотом сопротивления. Все здоровые мужчины сделались солдатами, в ущерб пчеловодству. Подростки служили разведчиками, наблюдая главным образом за передвижением неприятельских войск. Женщины работали за двоих и дома, и на пасеках, чтобы возместить отсутствие мужей и братьев.

Было бы неточным сказать, что Анн стал вожаком отряда. Руководящую должность разделяли трое – они принимали решения сообща. Колен Руссель, как никто другой, знал окрестности, особенно Орлеанский лес, в котором для него не было тайн. Отец Сильвестр со своей рассудительностью, опытом и авторитетом был духовным вождем. Анн занимался боевой подготовкой и всеми военными вопросами.

Колен Руссель не солгал, сказав Анну, что у него тесновато. Дом-то был большой, но кроме жены и шестерых детей там жили еще его родители, родители жены, свояченица с детьми… не считая соседки, которую он приютил из человеколюбия.

Весь этот люд укладывался на ночь на больших пятиместных лежанках, а наименее расторопные – прямо на полу, среди свободно разгуливающих кур и свиней. Поначалу немного растерявшись от такой тесноты, Анн, в конце концов, пообвык, и ему это даже стало нравиться. Он хотел делить с народом его судьбу и для начала должен был притерпеться к скученности.

Нет, он не сожалел о Невильском замке. Один в большой спальне этого аристократического жилища он бы беспрестанно думал о Теодоре. А здесь, на жестких топчанах, где все лежали вповалку, где постоянно приходилось отпихивать чьи-то руки, ноги и груди, среди храпа, вскриков, стонов, сопенья и пуканья он и не вспоминал об оставленной супруге.

Когда первое удивление миновало, Анна, в конце концов, признали в Невиле. Несмотря на то, что пришелец был не похож на остальных, он вполне естественно влился в деревенскую общину. Мужчины восхищались его ловкостью во владении оружием, отвагой и непоколебимой верой в победу. А женщинам он глянулся своей пригожестью, непринужденностью в обращении, красноречием – и окружавшей его тайной.

Конечно же, не одна молоденькая крестьяночка увлеклась им, но лишь одной из всех хватило духу открыться; быть может, потому что она была смелее других… Она приходилась старшей дочкой гостеприимцу Анна, Колену Русселю, и это обстоятельство, возможно, придало ей смелости.

Филиппина Руссель, кареглазая брюнеточка, которой недавно исполнилось восемнадцать, миловидная, веселая и бойкая. Она любила жизнь и смеялась по любому поводу, позволявшему ей поминутно блестеть ровными зубками, которыми ее одарила природа. Красота этой девушки была здоровой, свежей и тем более заметной, что одевалась она без всяких прикрас. Контраст между бедностью наряда и ее собственным очарованием никого не оставлял равнодушным. Да что говорить – Филиппина была прехорошенькая, и все деревенские парни ее обхаживали.

Она влюбилась в Анна, как только увидела его драку с отцом на деревенской площади. Она полюбила пришельца сразу же и всем сердцем, а когда он поселился в их доме, думала, что умрет от счастья.

Увы, продолжение принесло ей лишь разочарование и огорчения. Сказать, что Анн не обращал на нее внимания, было бы недостаточно: ее для него попросту не существовало. Анн помышлял только о войне и только о ней и говорил – с другими мужчинами. Напрасно Филиппина исхитрялась попадаться ему повсюду на пути. Анн замечал ее не больше, чем если бы она была прозрачной. По ночам она издалека смотрела на него, спящего. Устроиться с ним рядом она не решалась – это причинило бы ей слишком большие страдания. Но и находясь в отдалении, она продолжала мучиться.

Через какое-то время Филиппине Руссель пришлось признать очевидное: Анн Иерусалимский – не для нее. Она-то считала, что он послан ей самим небом, что он – ее суженый, а оказалось, что это всего лишь пустая мечта. Анн принадлежал другому миру и когда-нибудь туда вернется. Он только рядится простолюдином, да и то дурно! Комедианты и то больше похожи.

Теперь она лишилась и надежды, и иллюзий, но все же хотела поговорить с ним. Как-то раз в конце осени Филиппина пошла за ним в лес, где, как она знала, Анн обучал крестьян обращаться с оружием. Она нашла его под дубом. Он был весь в поту. Отдыхая после упражнений, вконец измотавших его соратников, он что-то писал.

– Что делаешь?

Анн даже не поднял глаз от листка.

– Пишу проповедь. Обличаю грехи Солсбери и рассказываю, как Господь покарал его. В воскресенье все священники Гатине прочитают это своей пастве.

– А почему отец Сильвестр ее не напишет?

– Потому что он предпочел, чтобы это сделал я.

Анн по-прежнему не удостоил ее даже взглядом. Филиппина пылко воскликнула:

– Возьми меня к себе в солдаты! Я тоже хочу драться! На сей раз, он оставил свои записи.

– Ты с ума сошла?

– Не с мечом, а с луком. Научи меня стрелять!

– Это единственное оружие, которым я не владею.

– Тогда я сама выучусь!

Он хотел было вернуться к писанию, но она села рядом и прикрыла листок рукой.

– Анн, я люблю тебя!

Наступило молчание. Он в упор посмотрел на эту кареглазую темноволосую девушку, почти вплотную приблизившую к нему лицо, но не удивился и не рассердился. У него был чуть раздосадованный вид, какой бывает у человека, которого попусту отрывают от дела. Наконец, он опять взялся за прежнее занятие, но Филиппина опять ему помешала.

– Кто ты? Почему такой бесчувственный? Можно подумать, у тебя и женщины-то никогда не было!

На сей раз он поспешно отвернулся. И показался ей далеким, полностью отчужденным, погруженным в себя.

– Ты права. У меня никогда не было женщины.

– Тогда почему носишь обручальное кольцо? На ком ты женат? Говорят, некоторые отшельники носят обручальное кольцо, желая показать, что обвенчаны с Богом.

– Я не отшельник.

– И не крестьянин тоже. Я давно к тебе присматриваюсь: ты ничего не смыслишь ни в растениях, ни в скотине…

Филиппина так и впилась в него своими карими глазищами.

– Так кто ты такой? Ты бы побил на турнире всех рыцарей Франции и Англии, а говоришь, что не из благородных. Ты непорочнее, чем юный послушник, а врешь, будто не священник. Ну так кто же ты, Анн Иерусалимский?

– Я твой командир, раз ты хочешь драться вместе со мной. Так что отстань, это мой первый приказ!

Она весело вскочила.

– Слушаюсь! Ты ведь мне потом еще что-нибудь прикажешь, ладно?

Она не стала дожидаться ответа, помчалась прочь – и бросила на бегу:

– Меня Филиппиной зовут!

***

Настала зима. С ее приходом война стала топтаться на месте. В Орлеане и возле него и осажденные, и осаждающие не двигались со своих позиций. После захвата Турели англичане не осмелились на штурм. Они предпочли взять город измором. Для этого они соорудили ряд небольших укреплений вокруг городских стен, чтобы помешать орлеанцам выйти.

Джон Тэлбот, назначенный заменить графа Солсбери, получил в начале декабря трехтысячное подкрепление. Но и Джон Стюарт, коннетабль Шотландии, страны яростно антианглийской, тоже высадился во Франции. Ему удалось прорвать блокаду и войти в город во главе своих трех тысяч человек, чтобы оказать помощь защитникам Орлеана. Соотношение сил осталось прежним.

Осада все больше обрастала рутиной. Англичане вместе с подкреплениями получили несколько десятков бомбард, мечущих камни в сотню фунтов весом. Эти снаряды регулярно обрушивались на город, тут пробивая крышу, там убивая курицу или собаку, а порой и человека. В ответ грохотали семьдесят деревянных, окованных железными обручами орудий старшего пушкаря Монтеклера.

В конце января Бастард Орлеанский решил побудить противника к каким-нибудь активным действиям. Во время сильного дождя он развернул войско перед городом и предложил сражение по всем правилам. Сам он командовал центром, Ла Ир и Потон де Ксентрай – двумя флангами.

Но англичане отказались от битвы и остались на месте.

Изидор Ланфан вернулся в Орлеан со смешанным чувством. Он был раздосадован тем, что так и не пришлось вступить в бой. Впервые за много недель он сидел, наконец, верхом на Безотрадном и подобно ему, фыркавшему от нетерпения, с трудом сдерживал себя. Но с другой стороны, он сохранил ужасное воспоминание о битве при Азенкуре, тоже начавшейся под проливным дождем. Та битва завершилась в кровавой трясине. Так что, может, оно и к лучшему. Час французской победы еще пробьет…

Изидор много думал об Анне. Как разворачивается его битва – в столь трудных, столь неблагодарных условиях, которые он сам для себя избрал…

Для Анна зима оказалась поводом для большого удивления: он забыл, что это такое! Холод, кажущаяся смерть природы – всего этого в прошлом году на Кипре не было.

Кипр… Словно целый век назад зимовал он на Кипре, хотя прошел всего год. Последней зимой на памяти Анна была та великая куссонская зима: появление Альеноры, волки. Ему казалось, что он пережил за минувшие два года столько, сколько большинство людей проживают за всю свою жизнь.

От таких мыслей голова кружилась так отчаянно, что Анн пытался заглушить это чувство действием. Он возглавил небольшой отряд, составленный из самых решительных и наиболее закаленных жителей деревни, и они превратились в разбойников с большой дороги. Нападали, конечно, только на англичан и их союзников.

Они ушли из деревни. Ночевали в заброшенных домах или пещерах, о существовании которых знал Колен Руссель. Были стремительны, непредсказуемы, неуловимы. Если им сообщали о продвижении вражеской колонны, они устраивали засаду. Пропускали ее целиком, а когда появлялся последний, отставший солдат, из зарослей выпархивало несколько стрел. Они бросались к упавшему, чтобы прикончить, если тот был еще жив, завладевали его одеждой, латами, оружием и исчезали. Сами потери для англичан были невелики, но подрывали их боевой дух. Те чувствовали себя не просто неуютно, но в постоянном враждебном окружении. Страх уже не покидал захватчиков.

В маленьком отряде была и Филиппина Руссель. Сначала Анн воспротивился этому, но она так настаивала, что он смирился. Девушка самостоятельно научилась стрелять из лука. Конечно, она не могла тягаться силой с мужчинами, но восполняла это большой меткостью стрельбы. Правда, Анн не хотел, чтобы Филиппина участвовала в настоящих стычках. Так что стреляла она не по вражеским солдатам, но обеспечивала отряд продовольствием, охотясь на мелкую дичь – на птиц, белок, кроликов…

На Рождество 1429 года Анну исполнилось семнадцать лет. Весь этот день он провел в какой-то пещере. Англичане гнались за ними по пятам. Один из крестьян был убит и лежал среди живых, уже совсем окоченевший. Земля промерзла, и они не могли его похоронить. Филиппина смотрела на Анна, а он слушал волков. Он думал о Теодоре, совсем близкой, быть может. Вспоминал об Изидоре, находившемся чуть дальше, за стенами Орлеана. И о Франсуа де Вивре, который был совсем далеко, в своем замке. Кого из близких людей он еще увидит, а кого уже нет? Что судил Бог ему самому и Франции в этом 1429 году?

***

В среду, 9 февраля 1429 года, в Орлеане узнали, что к осаждавшим из Шартра двинулся английский обоз с продовольствием. Он состоял из трехсот подвод с сельдью, потому что как раз начинался пост. Сопровождало его пятнадцать сотен англичан, парижан, пикардийцев и нормандцев под командованием английского капитана Джона Фастолфа и парижского прево Симона Морье.

Бастард Орлеанский собрал военный совет, на котором было решено перейти к действиям. Победа не только уничтожила бы маленькую армию, составлявшую эскорт, но и лишила бы противника провианта. Случай был тем более благоприятный, что неподалеку находилась французская армия – четыре тысячи человек во главе с графом де Клермоном, которые готовились двинуться в Орлеан из Блуа. Достаточно было передать им, чтобы они направились к Шартру. Осажденные со своей стороны сделали бы вылазку, соединились с графом де Клермоном, и у полутора тысяч англо-французов не останется ни малейшего шанса против подобного численного перевеса.

Так и произошло. 10 февраля из Орлеана выступила тысяча человек под командованием Бастарда: пятьсот французских всадников с маршалом де Сен-Севером, Ла Иром, Ксентраем и пятьсот шотландских всадников, ведомых коннетаблем Джоном Стюартом.

Изидор Ланфан находился в числе французов. Впервые он шел в бой с тех пор, как покинул Вивре. Он ехал на Безотрадном, в доспехах Анна, с флажком «пасти и песок» на копье. Его сердце готово было выскочить из груди…

Им удалось беспрепятственно пройти через английские линии и взять направление на северо-запад.

Обе французские армии увидели друг друга у Рувре-Сен-Дени, неподалеку от Шартра, в субботу, 12 февраля 1429 года. Они заметили также и вражеский обоз, который практически не продвинулся вперед. Однако, несмотря на приказы, переданные ему через гонцов, граф де Клермон необъяснимо отказался соединиться с войском Бастарда. Он удовлетворился тем, что остановился на некотором расстоянии и наблюдал за развитием событий.

Англо-французы тоже заметили противника. Сначала они дрогнули, поскольку кавалерийская атака наверняка раздавила бы их. Но, удостоверившись в том, что никто на них пока не нападает, и немало удивленные столь нежданной отсрочкой, они стали поспешно готовиться к обороне: поставили повозки в круг, впереди наклонно вбили заостренные колья, направив острие на высоту конской груди. Между повозками и кольями заняли место лучники. Рыцари же встали в середину круга, под надежной защитой, чтобы контратаковать в подходящий момент.

Казалось бы, дело ясное: в таких условиях атаковать невозможно. Из-за непонятного поведения графа де Клермона благоприятный момент упущен. Оставалось только вернуться в Орлеан, надеясь, что когда-нибудь представится и другой случай. Но пылкость Бастарда Орлеанского, а также тщеславие и глупость коннетабля Шотландии привели к катастрофе.

Между ними завязался яростный спор. Бастард жаждал немедленной кавалерийской атаки. Джон Стюарт соглашался: да, следует напасть; однако, ко всеобщему удивлению, намеревался сделать это в пешем строю. И ничто не могло заставить его прислушаться к голосу рассудка. Напрасно Бастард горячился, угрожал – тот в ответ упрямо твердил:

– Я коннетабль в своей стране. У вас нет права мне приказывать!

В конце концов, договорились так: пусть каждый нападает как ему угодно. Вот таким образом и завязалась битва…

Пока граф де Клермон и его четыре тысячи солдат наблюдали за происходящим, тысяча человек из орлеанского гарнизона бросилась на англичан. У них и без того уже было мало шансов против полутора тысяч противника, надежно укрепившегося за повозками. Двинувшись на врага наполовину пешими, наполовину верхом, они могли прийти только к собственному разгрому.

Герольды Бастарда отправились передать приказ французским всадникам. Заслышав их, Изидор вздрогнул. Настал высший миг. Он, скромный простолюдин, понесет в бой цвета своих господ, как он надеялся, навстречу победе! Он молился, чтобы к вечеру этого дня Бог дал ему победить или погибнуть.

Конечно же, он, как и все остальные, понятия не имел о ситуации. В гуще войска ничего не знают ни о замыслах военачальников, ни об общем плане сражения. Видят только тех, кто впереди да по бокам. А что до противника, то он появляется лишь в самый последний миг…

Французская кавалерия ринулась вперед с неописуемым гамом и грохотом. Изидор Ланфан кричал во весь голос:

– Мой лев!

Так он выполнял торжественный наказ Франсуа де Вивре, пожелавшего, чтобы боевой клич и девиз Вивре в последний раз прозвучал в бою. У Изидора мелькнула мысль об Анне, но всеобщая безудержная скачка увлекла его вперед.

Учитывая, что одни были пешими, а другие конными, французское войско немедленно распалось на две части. Рыцари добрались до повозок гораздо быстрее, и это была истинная катастрофа…

Для Изидора Ланфана все промелькнуло так стремительно, что он едва успел понять, что произошло. Он вдруг увидел перед собой кол, на который Безотрадный непременно должен был напороться. Он резко вскинул скакуна на дыбы. Со всех сторон он слышал мяуканье невидимых стрел. Но конь потерял равновесие и приземлился неудачно, с силой ударившись грудью о повозку. Изидор вылетел из седла и кувыркнулся в нее головой вперед.

Он оказался в чем-то липком и удушающе зловонном. Он ничего не видел, только скользил и задыхался. Наконец, ему удалось высунуть голову из кучи сельди. И как раз вовремя, чтобы увидеть какого-то англичанина, бросившегося к нему с кинжалом в руке. Изидор вышиб врага из телеги ударом кулака в железной перчатке, захотел выбраться и сам, но поскользнулся на рыбе и растянулся во весь рост.

Это падение спасло ему жизнь. Один из лучников пустил стрелу, и Изидор услышал, как она просвистела над его головой.

Он и сам не понял, как оказался снаружи. Вокруг уже шла сплошная резня. Лошади со вспоротыми животами ржали от ужаса и боли, повиснув на кольях. Упавших всадников топтали, истребляли массами. Чудом уцелевший Безотрадный оказался рядом – верный друг словно ждал своего всадника. Приходилось спасаться бегством. Другого выбора не было.

Лишь исключительная быстрота скакуна позволила Изидору прорваться. Он слышал у себя за спиной яростные крики, но его не догнали. Он придержал коня, лишь поравнявшись с отрядом Ла Ира, который тоже бежал, но сохранив строй, окруженный своими людьми…

Вопли, которые доносились до Изидора во время его бегства, были боевым кличем английской кавалерии, перешедшей в нападение. Пока лучники добивали французских всадников, напоровшихся на колья или разбившихся о повозки, рыцари атаковали пеших шотландцев и устроили им кровавую баню.

Некоторое время спустя подсчитали убитых. Итог оказался удручающим. В столкновении погиб Джон Стюарт Дарили, шотландский коннетабль, ставший первой жертвой собственной глупости, а с ним пали и много других дворян, разделивших его участь: Гильом д'Альбре, Жан Шабо, Луи де Рошешуар. Только Ксентрай и Ла Ир, прикрывшие отступление, помешали довершению катастрофы.

Но для Изидора Ланфана она была полной. Возвращаясь в Орлеан, он пережил самое безысходное отчаяние в своей жизни. Ведь он познал гораздо худшее, нежели поражение, он познал стыд и бесчестье. А еще кричал: «Мой лев!» – уж лучше бы отрезал себе язык! По его вине боевой клич Вивре сделался посмешищем.

Но все бы это еще ничего… Он бежал, как трус, как презренный трус, бросив все. Он оставил там стяг Вивре! Его удостоили такой чести, а он бросил его в телеге с селедкой! Флажок «пасти и песок» сейчас погребен под кучей вонючей рыбы!

Изидор Ланфан пожалел о том, что лишился оружия. Иначе он убил бы себя.

***

Как раз в это время разразилось крестьянское восстание в Гатине. Оно готовилось давно и имело ту же цель, что и битва, закончившаяся плачевным разгромом: прервать подвоз продовольствия англичанам.

Главную роль взял на себя Анн. Подобно отцу Сильвестру, деревенские священники были самыми ревностными сторонниками дофина. Они же были единственными, кто умел читать, и Анн писал для них наставления и проповеди, с которыми те обращались к своей пастве на богослужениях, поскольку юноша из Иерусалима изъяснялся гораздо лучше, нежели любой из них.

Было решено, что великопостная проповедь станет одновременно призывом к восстанию. Анн вложил в нее всю свою душу. В простых, доходчивых словах он говорил о том, что Бог справедлив и не сможет долго выносить такую несправедливость, как присутствие англичан на французской земле. Так стерпит ли крестьянин, чтобы чужак захватил его дом, спал в его постели, овладел его женой и дочерью, ел сало его свиньи и яйца, которые снесла его курица? В иных случаях Бог не только дозволяет взяться за оружие, но даже и повелевает сделать это. Пусть же они поднимутся против супостатов, и Господь обеспечит им победу!

Анн просил селян нападать на рыбные обозы, ежедневно проходившие через Гатине, но не на большие, которые сопровождают многосотенные отряды, как тот, из-за которого разгорелась битва, а на маленькие – по две-три телеги под охраной дюжины солдат.

Восстание началось назавтра после «дня селедки» и, в противоположность ему, увенчалось полным успехом. Атакованные в глухих лесах или на пустынных дорогах десятками человек, которые вдруг выскакивали из засады, англичане погибали почти без сопротивления, настолько велик был эффект неожиданности. Их тела, избавленные от одежды и оружия, закапывали в заранее приготовленных ямах, рыбу зарывали чуть дальше, а телеги сжигали. Через час после нападения не оставалось ни малейших следов. Казалось, что и люди, и предметы, и лошади просто испарились.

Восстание в Гатине повсюду увенчалось полным успехом. Повсюду, кроме деревни Невиль-о-Буа!

Эту неудачу определили чисто географические причины. Невиль, расположенный на самом юге Гатине, был последней деревней, через которую двигавшиеся с севера англичане были вынуждены проходить перед Орлеаном, и когда они добирались до нее, ни о какой неожиданности больше не могло быть и речи. Англичане решили напоследок отомстить за тяжелые потери.

Анн, отец Сильвестр, Колен Руссель и еще человек тридцать устроили засаду к югу от деревни, в Орлеанском лесу. Но англичане до нее не дошли. Вместо них явился запыхавшийся, весь в слезах мальчишка из Невиля. Завидев Анна и его людей, он только и смог, что всхлипывать:

– Годоны! Годоны!..

Анн, думая, что идут англичане, приготовился было отдать приказ, чтобы каждый занял свое место. Но понял, что речь совсем о другом. О гораздо более страшном…

Ребенок упал в его объятия и разрыдался.

– Годоны пришли со своими телегами… Им и не сделали ничего, а они стали убивать всех подряд! Все дома подожгли, кроме церкви и замка!

Раздались крики отчаяния. Анн спросил крестьянского парнишку:

– Сколько их?

– Не знаю… Много… Много…

Рыдания помешали ему продолжить. Часть крестьян помчалась в сторону деревни. Анн попытался задержать их.

– Не ходите туда! Англичан слишком много. Они вас перебьют!

Вместо ответа один из них замахнулся на своего предводителя мечом, и Анн едва увернулся от ужасного удара, отпрыгнув в сторону. Тем временем другой селянин схватил священника за сутану.

– Зачем было врать, что Бог даст нам победу? Теперь и деревни нет, и наши семьи погибли! Все из-за вас! Будьте прокляты!

И человек припустил бегом к Невилю. Осталась только маленькая группа, те, кто сражался всю зиму, самые закаленные, самые стойкие, да еще отец Сильвестр. Колен Руссель, сраженный горем гигант, рухнул на колени. Он сжал рукоять своего топора так, что костяшки его грубых пальцев побелели, и тихо заплакал.

Анн отошел в сторону и упал ничком под деревом. Невиль-о-Буа, его деревня, его дорогая деревня, ниспосланная ему как дар небес, более не существовала! Он хотел делить жизнь и надежды с подданными своей матери, а принес им смерть и траур.

Он произнес ожесточенно, сурово:

– Клянусь, я отстрою Невиль заново!

– Я и не сомневаюсь. Наверняка ты можешь это сделать. Наверняка ты богат и могуществен. Но ты не Бог. Мою мать и братьев ты не воскресишь.

Филиппина Руссель присела рядом. Впервые она не улыбалась; ее прекрасные карие глаза были полны слез. Он взял ее руку и стиснул в своей.

– Я прошу у тебя прощения. Все из-за меня!

– Ты тут ни при чем. Так Бог судил.

Девушка посмотрела на него пристально, почти с отчаянием.

– Но почему Господь так судил? Не понимаю… Прошу тебя: ты умеешь читать и писать, ты ученее, чем священник, – объясни мне!

Этот вопрос, такой простой, поразил Анна в самое сердце. Да, почему Бог дал победу англичанам, чужакам, а не французам, которые хотели просто жить в своих домах, в кругу семьи? Почему Соломон Франсес, знавший сарацинский и древнееврейский, ничего не поведал обо всем этом своему одаренному ученику? В какой книге искать ответ на подобный вопрос? На каком она написана языке?

Анн храбро сражался, страдал душой и телом, но все оказалось напрасно, потому что Бог судил ему поражение. Тогда уж лучше лежать и ждать, пока Бог не переменит решение! В таком случае правы ленивцы, сластолюбцы и трусы, а глупцы, вроде него, желая помочь своим ближним, приносят им лишь горе!

Мысли разбегались. Анн ничего не знал, ничего не понимал, он снова был ничем. Он-то считал, что пережил больше приключений и волнений, чем выпадает на долю большинства людей за всю их жизнь, и вдруг заметил, что ему лишь семнадцать лет!

Юноша повернулся к Филиппине.

– Ты меня спрашивала о том, кто я такой. Я тебе отвечу.

Он положил голову ей на колени.

– Я ребенок, Филиппина… Ребенок…

***

В Орлеане царило отчаяние. Битва при Рувре-Сен-Дени, которую называли не иначе, как «День селедки», поразила жителей в самое сердце, потому что к разгрому добавила унижение.

Самые ужасные слухи поползли по городу. Например, о том, будто дофин так потрясен событием, что готов оставить борьбу. Дескать, он собирается отречься от короны и удалиться в Дофине. Поговаривали даже о некоем плане, предусмотренном на крайний случай: Орлеан-де будет разрушен, чтобы не попал в руки англичан. Жители получат приказ снести свои дома, а гарнизон – заминировать и взорвать крепостные стены…

Новость о восстании крестьян в Гатине принесла осажденным некоторое утешение, но только не Изидору Ланфану, узнавшему о разорении Невиля. Последнее известие добило его. Изидор решил не сопротивляться смерти. После битвы его не покидало ощущение, будто от него постоянно несет селедкой. Видимо, это зловоние неистребимо, как и его стыд.

Изидор избрал своим жилищем заброшенный дом, лег на усыпанный соломой земляной пол и перестал есть и пить. Он потерял всякую надежду; после такой череды несчастий надеяться больше не на что.

Чтобы понять это, достаточно вспомнить судьбу рода Вивре. Отец Франсуа погиб в первой же проигранной французами битве, при Креси. Сам Франсуа попал в плен при Пуатье вместе с королем Иоанном Добрым и цветом его рыцарства. Луи, сына Франсуа, замучили до смерти парижские живодеры; Шарль пал при Азенкуре. А теперь вот и Анн наверняка убит англичанами. Отлично. А оруженосец Изидор Ланфан уморит себя здесь. Когда придут сносить эту лачугу, она обрушится одновременно с остальным городом и погребет его тело…

– Эй, друг! Проснись, дружище!

Изидор Ланфан открыл глаза. Он и впрямь заснул. Сколько же времени длилось его забытье?.. Его тошнило, голова кружилась, во всем теле чувствовалась крайняя слабость. Какой-то седобородый старик, смеясь, тряс его за плечо. Может, он уже умер и это Бог-Отец?.. Нет, у Бога-Отца все зубы целы, а у этого лишь несколько черных пеньков во рту.

– Просыпайся, друг! Ты, должно быть, последний, кто еще не знает новость!

– Какую новость?

– Говорят, какая-то пастушка явилась к благородному дофину, чтобы снять осаду с Орлеана. Говорят, ей сам Бог повелел.

– Пастушка?

– Ее все называют «Девственницей»…

Изидор Ланфан приподнялся. Ему очень хотелось пить. Он понял, что должен жить, поскольку от него больше не разило селедкой.

 

Глава 7

ЗОЛОТОЕ КОЛЬЦО

Следующие дни жители Орлеана и сам Изидор Ланфан провели словно во сне. Военные действия замерли на мертвой точке. Англичане, видимо удовлетворившись своим успехом в «День селедки», не делали никаких поползновений к штурму. Французские войска, еще под впечатлением своей мучительной неудачи, больше не выходили за пределы городских стен.

Не происходило ничего, однако возбуждение среди орлеанцев достигло предела. Что это за таинственная пастушка, эта Девственница, получившая от Бога повеление освободить их? Стало известно, что Бастард отправил двоих дворян, Аршамбо де Вилара и Жаме дю Тийе, разузнать об этом при дворе дофина. Все нетерпеливо ждали их возвращения. Только об этом и говорили теперь в городе, только тем и были озабочены – помимо продовольствия, конечно, поскольку осажденным уже практически нечего было есть.

Наконец, столь долгожданный миг настал. Ясным утром затрезвонили колокола собора Святого Креста. Поскольку это не было призывом к обычному богослужению, каждый понял, в чем дело, и бросился к паперти, вскоре почерневшей от народа.

Действительно, Аршамбо де Вилар и Жаме дю Тийе уже прибыли. Рядом с ними находился и Бастард Орлеанский, которого все узнавали по высокому росту и узкому лицу, обрамленному длинными черными волосами. Все трое были верхом. Лошади де Вилара и дю Тийе в пыли – посланцы явно только что приехали. Английская блокада на самом деле была весьма неплотной. Практически любой желающий мог выезжать из Орлеана или въезжать в него, за исключением подвод с продовольствием и боеприпасами.

Изидор Ланфан застрял в давке. Он вновь начал пить воду, но практически ничего не нашел поесть. Он страшно исхудал и видел, что его товарищи выглядят ничуть не лучше. Но сейчас все забыли про свои пустые животы.

Аршамбо де Вилар начал говорить, и их общая надежда стала приобретать конкретные очертания. Она начала воплощаться в некой юной девушке, явившейся спасти Францию.

История, которую они услышали, казалась чудесной, похожей на сказку… Жанна была родом из Домреми, лотарингской деревни на границе с Шампанью и Барруа. Особенностью Домреми было то, что она находилась в поддерживающем дофина анклаве, окруженном бургундскими землями. В прошлом году англичане пытались подавить этот очажок сопротивления, послав туда несколько тысяч солдат, но жители под командованием своего сеньора, Робера де Бодрикура, храбро выстояли.

И вот тогда-то, сразу же после той победы, Жанна явилась к сиру де Бодрикуру. Она попросила у него коня и сопровождение, чтобы направиться к дофину. Дескать, она получила от Бога повеление изгнать англичан из Франции. Святой Михаил, святая Екатерина и святая Маргарита сошли с небес, дабы сказать ей это.

Сперва Бодрикур отмахнулся от юной девушки с ее вздорными речами, но Жанна проявила такую настойчивость, что сумела убедить его. Старый вояка дрогнул и дал ей коня и охрану.

Выехав 12 февраля, Жанна прибыла в Шинон, где находился тогда двор дофина, в пятницу, 4 марта. Сам дофин колебался, не зная, стоит ли принимать ее, и сперва отправил к ней посланца, чтобы узнать, чего она хочет. Ответ прозвучал яснее ясного: освободить Орлеан, а самого дофина доставить в Реймс и короновать…

«Благородному дофину», как его называли сторонники, исполнилось двадцать шесть лет. Это был нерешительный и робкий молодой человек, некрасивый, вида серьезного и унылого.

Да и как могло быть иначе? Ничто не готовило его к тому, чтобы занять место, на котором он оказался. Он был всего лишь одиннадцатым ребенком Карла VI и Изабо Баварской. До него дофинами побывали уже двое его братьев. Став законным претендентом на корону, он был отстранен от престолонаследия собственной матерью.

Он мужественно сражался, чтобы отвоевать свое королевство, но терпел неудачу за неудачей. А главное, постоянно терзался сомнением в своей законнорожденности. Карл, дофин Франции, был несчастнейшим существом на свете.

Все эти невзгоды сделали его уязвимым для самых пагубных влияний. За скудные почести и богатства его двора постоянно грызлись между собой бесстыжие фавориты. Но нынешний временщик, Жорж де Ла Тремуйль, по своему цинизму и грубости, бесспорно, превосходил всех предыдущих.

Уже немолодой, сорока четырех лет, он раньше состоял шамбелланом герцога Бургундского, Жана Бесстрашного, но без зазрения совести предал своего государя, чтобы переметнуться к его противнику. В то же время он женился на Жанне, вдове герцога Беррийского, которая была на десять лет старше его. Говорили, что она понесла большую утрату: ее возлюбленный, некий рыцарь, погиб при Азенкуре. Как бы там ни было, она упрочила положение своего нового супруга при дворе, а через несколько лет умерла. Ла Тремуйль вновь женился, на прелестной Катерине де Л'Иль-Бушар, вдове предыдущего фаворита; бракосочетание произошло всего через пять месяцев после его смерти.

Такова была среда, куда эта простая пастушка намеревалась явиться, да к тому же в наихудший момент. После «селедочного разгрома» моральный дух пал окончательно, и добрая часть придворных из окружения Ла Тремуйля поговаривала о том, чтобы бросить все.

Дрожь возбуждения пробежала по толпе, теснившейся на паперти собора Святого Креста. Аршамбо де Вилар умолк, и его сменил Жаме дю Тийе, чтобы рассказать о прибытии Жанны ко двору. Узнав, кто такая эта Девственница, откуда взялась и чего хотела, теперь все приготовились услышать, какова она с виду, как была одета и что говорила.

– И вот в прошлое воскресенье мы увидели, как она входит в парадный зал замка Шинон. Дело шло к вечеру, часов, наверное, около семи. Зажгли факелы. Большой зал был полон: когда она туда вступила, там собралось не меньше трехсот рыцарей.

Перед собором царила полнейшая тишина, еще более благоговейная, чем в церкви при возношении Святых Даров.

– Она была одета по-мужски и очень скромно: черный камзол, серые штаны, черно-серая туника поверх камзола, черный капюшон. Она направилась прямо к дофину, без колебания и страха, и для этого ей наверняка потребовалась Божья помощь!..

Дофин и в самом деле затеял уловку, чтобы испытать посланницу Небес. Он оделся скромно, без единого знака своего королевского достоинства, и затерялся среди придворных. Но это не помешало девушке опуститься перед ним на колени и обнажить голову с коротко остриженными темными волосами.

Дофин указал на некоего богато одетого сеньора, стоявшего рядом с ним:

– Я не король. Вот король!

Вот тогда они впервые услышали голос Жанны. Девушка возразила кротко, но уверенно:

– Богом клянусь, это – вы и никто другой. Меня зовут Жанна-Девственница, и Владыка Небесный моими устами повелевает вам короноваться в городе Реймсе.

Затем она попросила дофина остаться с ней наедине, чтобы открыть ему некую тайну, одному Богу ведомую. Оба уединились в оконной нише и долго о чем-то беседовали. А когда вернулись, у дофина впервые в жизни был радостный вид. Он сиял счастливой улыбкой. Наверняка эта тайна касалась обстоятельств его рождения, и Карл был, наконец, совершенно успокоен.

Жаме дю Тийе умолк. Он уже ничего не мог добавить, поскольку сразу же после той встречи они с Аршамбо де Виларом уехали, чтобы принести благую весть жителям Орлеана.

Пока из толпы сыпались вопросы, Изидор Ланфан испытывал чувство, подобного которому еще не знавал. Должно быть, оно было вызвано радостью. Но ею не ограничивалось. К неслыханному счастью примешивался страх, почти суеверный ужас. Изидор понял, что должны были ощущать те, кто стал свидетелем чуда. И возблагодарил Бога от всей души, но при этом его терзала острая боль за Анна: молодой сеньор почти наверняка погиб, так и не познав ничего подобного…

***

После уничтожения Невиля и убийства его жителей Анн резко переменился. Когда прошел первый миг подавленности, он возобновил борьбу, но все уже было не так, как прежде. Он необычайно посуровел и повзрослел. Порой в уголках его губ появлялась горькая складка, а в глазах – непреклонный блеск. Эта война стала для него не просто долгом совести, но личным делом, почти местью.

Оставшиеся с ним товарищи тоже стали иными. Филиппина Руссель, казалось, навсегда потеряла свою детскую веселость, ее прекрасный карий взор выражал теперь печаль, а порой – и ненависть. Что касается ее родителя, Колена, то на этого могучего черноволосого бородача теперь нельзя было смотреть без страха. Да и отец Сильвестр явно страдал. Он чувствовал себя ответственным за бойню – ибо именно он побуждал крестьян к восстанию. Его прежнее заразительное воодушевление превратилось в какую-то темную страстность.

Маленький отряд обошел Гатине, поднимая деревенских жителей. Те ответили на их призыв, и англичане, разорившие Невиль-о-Буа, оказались в осаде. Вместе со своим командиром, сэром Бишемом, они укрепились в замке.

Пока длилась эта осада, Анн делил время между руководством боевыми действиями в Невиле и произнесением пламенных речей по всему Гатине, чтобы поддержать и усилить мобилизацию крестьян.

Анн воевал словом. Хоть он больше не был Вивре, но, подчиняясь желанию прадеда, объединил два цвета их родового герба: красное и черное, действие и мысль. Он сделался воинствующим мыслителем. И если ныне, несмотря на неудачный дебют, его слову внимали целые толпы, то в первую очередь потому, что он больше не был один. Отец Сильвестр, Колен и Филиппина обеспечивали ему поддержку Церкви и народа. Этот удивительно юный иерусалимский паломник, столь убого одетый и такой пригожий, который говорил получше любого священника и держался как сеньор, перестал внушать опасение. Наоборот, он стал человеком, известным во всем Гатине, неоспоримым крестьянским вожаком и непримиримым врагом годонов: Анном Иерусалимским!

Но главное, теперь у них появилась она, Жанна д'Арк… Если бы не Девственница, никогда бы речи Анна не имели того веса, той силы. Ее чудесная история облетела деревни, повсюду вызывая неописуемый восторг. Для всех этих людей, на протяжении жизни многих поколений страдавших от войны, Дева стала предвестницей столь долгожданного избавления. И каждый вспоминал давнее предсказание, согласно которому французское королевство, женщиной погубленное, девою будет спасено. Изабо Баварская, лишив наследства своего сына, отдала страну англичанам, но Девственница прогонит их навсегда!

Каждый день привносил что-то новое в легенду Жанны. После встречи в Шиноне дофин решил отправить ее в Пуатье, дабы она была испытана людьми Церкви. Таким образом, простая пастушка предстала перед самыми учеными докторами Университета и всех их поразила благочестием и убежденностью. Ее речи были простыми и ясными: она послана Богом, чтобы спасти Францию, и она докажет это, освободив Орлеан.

Получив благословение докторов богословия, Жанна-Дева покинула Пуатье и отправилась в Сен-Катрин-де-Фьербуа, близ которого Карл Мартелл некогда разбил сарацин. В церкви она потребовала, чтобы копали под алтарем – и, о чудо, там обнаружился меч Карла Мартелла, весь ржавый, но легко узнаваемый по клейму: пяти крестам! Когда Девственница взяла его в руку, ржавчина отпала сама собой.

Затем она написала англичанам торжественное послание, желая бросить им вызов по всем правилам.

Ознакомившись через некоего путника с содержанием ее письма, Анн смог огласить его прилюдно на площади Питивье, главного города области Гатине.

– «Иисус-Мария. Король английский и вы, герцог Бедфорд, именующий себя регентом королевства французского, верните Девственнице, посланной самим Богом, ключи от всех добрых городов, которые вы захватили и осквернили во Франции. А вы, лучники, ратники и прочие, кто стоит перед городом Орлеаном, уходите в свою страну, ради Бога. Ибо я послана Владыкой Небесным, чтобы изгнать вас из Франции».

Неистовыми криками и рукоплесканиями толпа приветствовала чтение письма, но иерусалимский паломник на этом не остановился.

– Вы не забыли дю Геклена?

Площадь Питивье загудела дружным «нет!», свидетельствуя о том, что и через пятьдесят лет после смерти коннетабля, победителя англичан, память о нем все еще жива в народе.

Тогда Анн объяснил, что его вдова, Мари де Лаваль, на которой тот женился, когда ему было около шестидесяти, а ей – всего шестнадцать, до сих пор жива. И Жанна-Дева недавно послала ей золотое кольцо – обручальное колечко, давая тем самым понять, что спустя полвека возобновляет борьбу ее мужа во имя Франции…

Анн Иерусалимский заключил:

– Это золотое кольцо для нас – верный знак победы, столь же истинный, как и сияющее на небе солнце, которому оно подобно своим видом!

Новая волна воодушевления прокатилась по площади Питивье, где собрались по большей части женщины, крестьянки, чьи мужья осаждали сейчас Невиль-о-Буа. Они окружили Анна возбужденной толпой. Филиппина раздраженно отогнала их.

– Оставьте нас. Нам надо держать совет.

Те нехотя удалились, и Анн остался наедине с обоими Русселями, отцом и дочерью, невильским священником и еще несколькими соратниками. Они расположились немного поодаль, в рощице на берегу Эфа – омывающей Питивье реки.

Отец Сильвестр несколько укоризненно произнес:

– Я бы предпочел, чтобы вы в ваших речах не забывали о том, что Девственница – посланница Небес. Это не просто новый дю Геклен в юбке!

– Я не знаю, кто она, святой отец, знаю только, что она принесет нам спасение… Впрочем, предлагаю равняться на нее в наших собственных действиях. В день, когда она освободит Орлеан, мы выбьем засевших в Невиле годонов. И поверьте мне, мало им не покажется!..

Внезапно Колен Руссель резко вскочил, исчез за кустами и выволок оттуда за шиворот какого-то бродягу – кривого, грязного, заросшего бородой. Тот вырывался и жалобно хныкал.

– Ишь ведь! За нами шпионил… Хорошо, что у меня слух тонкий!

Оборванец дрожал как лист.

– Клянусь, нет, господа! Я всего лишь несчастный, вшивый бедняк. Меня все так и зовут, Вшивым. Другого имени нет. Но я добрый француз, господа, добрый француз…

Колен Руссель, не обращая внимания на вопли босяка, принялся трясти его, как молодое деревце. Тот сразу умолк. Что-то блестящее выпало из его лохмотьев. Колен Руссель нагнулся и поднял.

– У такого нищего – и золотая монета!.. Сейчас ты нам скажешь, Вшивый, кто тебе заплатил!

Угрожающий круг сомкнулся вокруг оборванца. Невильский священник попытался вмешаться, исполняя свой пастырский долг. Однако речь его прозвучала не слишком убедительно.

– Во имя христианского милосердия…

Анн покачал головой.

– Надо, чтобы он заговорил, святой отец… И он заговорит, поверьте мне!

Но еще до того, как его коснулись, Вшивый бросился на колени, сложив перед собой руки.

– Это правда! Один человек мне заплатил. Велел разузнать, где Анн Иерусалимский. Но я не знаю его имени, клянусь вам! Вроде из духовных.

– Где ты должен с ним встретиться, с этим человеком?

– Сегодня вечером, перед церковью Питивье-ле-Вьей.

Анн коротко приказал:

– Принесите веревку. Святой отец, у вас есть время исповедовать его.

Подошел Колен Руссель с топором в руке.

– Оставь его мне, прошу.

– Он будет повешен, Колен. Мы бойцы, а не чудовища…

Пока Вшивый, хныкая, исповедовался, Анн сообщил остальным о своем решении.

– Я пойду на встречу сам вместо него. Хочу узнать, что это за поп так мною интересуется.

Филиппина тронула его за запястье.

– Не ходи. Может, это западня.

– Не думаю.

– Позволь, я пойду с тобой.

– Нет, Филиппина, я пойду один. Это приказ.

Филиппина Руссель вздохнула и посмотрела на Анна долгим взглядом своих прекрасных карих глаз.

К ближайшему дереву поволокли Вшивого, который опять принялся вопить.

Вечером Анн спрятался неподалеку от церкви Питивье-ле-Вьей, особенностью которой было то, что она находилась внутри кладбищенской ограды. На ступенях он заметил чей-то силуэт и постарался, прячась за могилами, подобраться к нему как можно ближе, при этом оставаясь незамеченным.

Без особого удивления Анн узнал белокурые, курчавые, как у барашка, волосы, розовое, рыхлое лицо с толстыми губами, выпирающий живот… Как он и предполагал, Берзениус был один, без всякой опаски поджидая своего шпиона с отчетом.

Анн еще не решил, как поступит. Убивать Берзениуса он не собирался, разве что окажется под угрозой его собственная жизнь. Может, задаст ему трепку, которую тот запомнит надолго. Но в любом случае посчитается с ним!

– Добрый вечер, мэтр Берзениус…

Тот вскрикнул от удивления, но не растерялся и тотчас же юркнул в церковь.

– Назад! Не входите, не трогайте меня, не то будете прокляты!

Анн, взбешенный оттого, что добыча ускользнула, замер на пороге, оставив дверь приоткрытой.

– Я оставляю вам жизнь, мэтр Берзениус. В отличие от ваших убийц, которые без колебаний разят тех, кто отдается под защиту Божью.

Настала тишина. Анн улыбнулся. Он только что придумал, как отплатить священнику-предателю.

– А знаете, почему я захотел прийти вместо вашего шпиона, которого постигла та же участь, что и всех предыдущих? Чтобы сказать вам кое-что… Я хочу поблагодарить вас.

– Поблагодарить меня? За что?

Голос Берзениуса невольно выдал сильнейшее любопытство.

– За мое счастье, мэтр Берзениус! Величайшим блаженством моей жизни я обязан вам – и никому другому. Ведь это вы женили меня на женщине моей мечты, и она испытывает ко мне такую же страсть, что и я к ней.

– Правда? Так она с вами?

– Она в безопасности. Мы снова встретимся, когда придет время. Неужели вы не рады своему успеху, мэтр Берзениус?

Что-то свистнуло, раздался вскрик, послышался шум падения. Анн резко обернулся. Прямо за ним стояла Филиппина Руссель с луком в руке. Тетива еще трепетала.

– Филиппина! Что ты наделала!

Девушка не ответила. Все так же неподвижно стояла она, держа лук, и была бледна.

Анн заглянул в церковь. В полумраке одного из приделов на полу можно было рассмотреть неопределенную продолговатую массу… Но оттуда не доносилось ни звука.

– Ты же убила его! Теперь попадешь в ад!

– Я не жалею. Я должна была… ради матери, ради братьев.

Вдруг она разрыдалась и бросилась к нему на грудь. Он мягко высвободился.

– Ты ведь не из-за этого его убила, верно? Ты слышала, что я ему сказал…

Она молчала, прижавшись к Анну. Потом провела пальцами по обручальному кольцу на его левой руке и прошептала:

– Золотое кольцо…

***

На следующий день Изидор Ланфан отправился встречать Жанну д'Арк. Среди посланных навстречу Деве были главные защитники Орлеана. Все они двинулись в Блуа, где находилась тогда армия дофина. Жанна, выехав из Тура, направлялась туда же. Была среда, 20 апреля 1429 года. Завтра, в четверг, он впервые увидит Девственницу!

В первый раз после ужасного «Дня селедки» Изидор оседлал Безотрадного. Как все изменилось с того холодного январского утра, когда он надеялся покрыть себя славой в злополучном бою! У него больше не было стяга с цветами Вивре – знамя его господина было постыдно оставлено в куче рыбы. Изидор мог бы изготовить себе другое – из двух кусков красной и черной ткани, но не захотел. Отныне он станет безвестным воином. Ничего другого он не достоин.

Однако унынию не удалось сломить Изидора. Да и могло ли быть иначе? Подобно всем остальным он чувствовал, что переживает незабываемые мгновения. Подобно всем остальным, едва услышав о Девственнице, почувствовал, что в его жизни наступает великий поворот.

По дороге в Блуа все только о ней и говорили… На какое-то время Изидор прибился к отряду бретонцев. У него не было веской причины находиться среди них, ведь сам он – парижанин и теперь уже не представляет род Вивре, но привычка – вещь стойкая.

Бретонцев возглавлял знатный вельможа, о чьем могуществе немало говорили великолепные доспехи с золотой насечкой, число оруженосцев и блеск их одеяния. Жиль де Л аваль и де Краон, сеньор де Ре, владетель обширных земель близ Нанта, был, наверное, самым богатым человеком королевства. Он только что прибыл на войну.

Ему было не больше двадцати пяти лет; несмотря на свой малый рост, он сразу же привлекал к себе внимание. Его лицо окаймляли иссиня-черные волосы и борода, но особенно интриговал его взгляд. Он был так пронзителен и оживлен столь странным пламенем, что наблюдателю поневоле становилось не по себе…

Изидор Ланфан часами слушал, как тот с каким-то невероятным религиозным пылом рассуждает о Девственнице. Он называл ее «Лазурной Девой» и ожидал от нее всего. Для него, как и для всей страны, она являлась единственной надеждой, единственным путем спасения. Он говорил о ней как о самом Господе Боге.

Через некоторое время к отряду присоединился Потон де Ксентрай. У смельчака был более земной взгляд на вещи. Выходец из народа, выслужившийся в капитаны из простых солдат, сорвиголова, но благородное сердце, он мечтал только о драке. Для него самым важным оставалось то обстоятельство, что благодаря Жанне можно как следует всыпать годонам. А прочее, в том числе и всякая мистика, его ничуть не заботило.

Еще чуть позже бретонцы увидели подоспевшего Ла Ира и его гасконцев, окруженных смазливыми крестьянками, следовавшими за ними повсюду. Тут уж послышались совсем другие речи. Перемежая крепкие ругательства полными стаканами вина, Ла Ир божился, что поставит на место эту девчонку в штанах, которая, в конце концов, всего лишь баба. И он заключил, раскатисто хохоча:

– А бабье место, разрази меня Бог, в постели!

Изидора Ланфана совершенно не коробило от подобных речей. Наоборот, он улыбнулся…

Девственница заставляла шуметь, бурлить целое войско. Все эти люди, такие разные, представляли ее по-своему и говорили о ней каждый на свой лад, но она уже находилась среди них. Изидор был уверен, что завтра, когда она, наконец, появится во плоти, начнется великая эпопея, и всех их подхватит могучим ураганом…

На следующий день, 21 апреля 1429 года, Жанна и защитники города Орлеана встретились.

Когда они прибыли, армия дофина стояла лагерем под стенами Блуа. В первый раз с тех пор, как Изидор покинул город, отправляясь в Вивре, он вновь увидел эти крепостные стены. Но его радость была бы куда более полной, если бы, как и прежде, рядом был Анн.

Он искал Девственницу глазами, но не видел ее. Какое-то время он кружил по лагерю. Заметив вдалеке толпу, он сообразил, в какую сторону ехать. Изидор пришпорил Безотрадного и вскоре оказался перед плотной группой всадников, над которой возвышался белый стяг.

Он был треугольный, очень вытянутый, на высоком древке. Легкий ветер развевал его, позволяя видеть попеременно обе его стороны. На одной, усеянной лилиями, был вышит восседающий на небесном престоле Бог-Отец и слова «Иисус Мария»; на другой два ангела держали лазоревый щит с белой голубкой.

Толпа заколыхалась, и ее движением Изидора вытолкнуло в первые ряды. Жанна верхом на белом боевом коне сидела спиной к нему. Она держала свой стяг в правой руке, уперев древко в стремя. Ее доспехи, совсем новехонькие, были, без сомнения, сработаны лучшим оружейником. Тщательно отполированная сталь ослепительно сверкала.

Изидор Ланфан был немало удивлен внушительностью ее эскорта. Жанну обеспечили военной свитой, достойной самого высокопоставленного вельможи. Ее окружали: оруженосец Жан д'Олон, крепкий гасконец лет тридцати, оба ее пажа, четырнадцатилетние подростки Луи де Кут и Реймон, герольды Амблевиль и Гиень. Не меньше дюжины лошадей было предоставлено в ее распоряжение: пять рысаков и семь боевых коней.

– Едемте, мой милый герцог. Познакомимся с храбрыми жителями Орлеана!

Жанна, чье лицо Изидор Ланфан по-прежнему не мог видеть, обращалась к всаднику, находившемуся рядом. Голос был свежий и спокойный. Она пришпорила своего коня, ее собеседник сделал то же самое.

Тот, кого она величала «милый герцог», звался Жан д'Алансон. Этот белокурый ангел несравненного изящества был наделен всеми дарами природы. Ему было ровно двадцать два года, но из-за войны он уже познал бурную, полную тревог и опасностей жизнь. Когда он был совсем юным, его отец пал в битве при Азенкуре, а сам он получил рану в битве при Вернее, в которой участвовал еще подростком.

Подобранный англичанами среди убитых, он поправился только благодаря исключительной телесной крепости. Пять лет провел в плену и был освобожден совсем недавно. Прибыв в армию несколько дней назад, он был так восхищен, увидев Жанну верхом на коне и с копьем, что счел для себя великой честью состоять в ее свите – при том, что сам носил одно из знатнейших имен Франции.

Сразу за ними ехала весьма важная особа – как в прямом, так и в переносном смысле. То был тучный краснолицый прелат, чья широкая шляпа и фиолетовое, подбитое горностаем облачение указывали принадлежность к числу самых высоких иерархов Церкви. Реньо де Шартр, епископ Реймский, канцлер Франции, по личному поручению дофина повсюду следовал за Жанной, дабы своим присутствием засвидетельствовать Деве поддержку Церкви.

Эта миссия пришлась ему явно не по вкусу. Старый, брюзгливый и неразговорчивый скряга возненавидел Девственницу с самого ее прибытия ко двору. Говорил он мало, согласно собственному присловью: «В закрытый рот муха не влетит», но делал все возможное, чтобы очернить девушку. Он неустанно твердил, что нет ничего смехотворнее и нелепее, чем эта экспедиция, которую она возглавила; что вместе с нею войско движется к катастрофе. Хотя, быть может, втайне он как раз и боялся, что она добьется успеха, поскольку вместе с Ла Тремуйлем был из тех, кто желал бы пойти на сговор с англичанами…

Теперь Девственница вместе с Реньо де Шартром и Жаном д'Алансоном неспешной рысью объезжала ряды войска, чтобы, как она сказала, познакомиться с защитниками Орлеана. Как раз в этот момент она обернулась, и Изидор увидел ее в первый раз…

Он готовился к чуду, а испытал чувство тревоги и неловкости. Хоть он и знал, что Жанне всего семнадцать лет, но все же не ожидал узреть столь юное лицо. Мало того, что ему впервые довелось видеть женщину в доспехах! Эти наивные глаза, эти чистые, невинные черты под открытым забралом сбивали с толку и казались здесь, в боевом лагере, почти неуместными.

Изидор Ланфан вздохнул, по-прежнему следуя за всадницей, которую видел теперь только со спины. Разумеется, как могло быть иначе? Как он мог представить себе, будто какая-то пастушка и в самом деле сможет командовать французской армией? Когда она явилась к дофину, тот всего лишь ловко воспользовался ею в собственных целях. Она притянет к себе разрозненные силы страны и зажжет их верой, что, быть может, сулит большой успех. Но в ней самой нет ничего…

Изидор Ланфан смотрел, как впереди развевается прекрасный белый стяг со словами «Иисус Мария», вышитыми золотыми буквами. Вот что такое Девственница: живое знамя. Она – всего лишь продолжение этого символа, который держит в руке.

Вдруг она остановила коня и воскликнула от удивления:

– Бога ради, кто вы?

Перед нею были Ла Ир и его гасконцы со своими женщинами. Их командир спешился и обнял двух девиц за талию.

– Этьен де Виньоль, готов служить… Но все здесь зовут меня Ла Ир. Сами поймете почему, когда увидите в драке с годонами!

Вся ватага разразилась хохотом. Гасконцы смотрели Жанне прямо в глаза, дерзко, с вызовом. Грубые солдаты, забубённые головы, побывавшие во всех битвах, нагло выставляли напоказ свои разбойничьи рожи. Кругом были сплошь красные от вина носы, щеки в шрамах, выбитые глаза, щербатые рты, похотливые губы.

– Ну что ж, сир Ла Ир, ежели хотите служить мне, придется отослать всех этих бесстыдниц.

Девственница говорила, не повышая голоса, но тон был сухой, резкий.

Смех умолк.

– Бесстыдниц?

– Те, что останутся, должны немедля выйти замуж. А остальные пусть уходят!

– Но, чертом клянусь, чтоб меня…

– И приказываю вам также не богохульствовать. А коли не можете удержаться, клянитесь…

Тут она заметила дубину, на которую тот опирался, поскольку обнимавшие его девицы отошли.

– Вашей палкой!

Настала гробовая тишина. Грозный бородатый вояка ошеломленно уставился на девушку, восседавшую на белом коне, словно не веря собственным глазам. Он хотел сказать что-то, но не нашелся и поник головой.

Приблизились священники. Несколько решившихся гасконцев направились к ним, держа своих подружек за руку, остальные девицы стушевались и скрылись из виду.

На Блуасской равнине по-прежнему царило молчание. Изидор знал, что каждый из присутствующих сейчас испытывает то же самое, что и он. Как же он ошибся, посмев только вообразить, что Жанна – всего лишь марионетка, созданная дофином! Эта семнадцатилетняя пастушка только что превратила в ягнят самых отчаянных головорезов армии. Как назвать такое, если не чудом? Кто, если не сам Бог, смог дать ей такую властность, такую силу?

Белый стяг с Богом-Отцом, ангелами и словами «Иисус Мария» развевался над ней в лазурном небе. Никакого сомнения: отныне сам Бог вступил в войну, заливавшую Францию кровью вот уже почти сто лет…

***

Хоть Жанна д'Арк и в самом деле была полководцем по складу характера, но она не обладала всеми необходимыми полномочиями и обнаружила это с самого начала кампании. Инструкции дофина на сей счет оставались нечеткими: она должна командовать армией наравне с другими военачальниками. Однако эти военачальники, сплотившиеся вокруг маршала де Буссака, были из клики Ла Тремуйля и архиепископа Реньо де Шартра; они опасались Девы, были ей враждебны.

Армия двинулась в сторону Орлеана, но они постоянно хитрили, заставляя ее попусту терять время. Вместо того чтобы избрать правый берег Луары, где находился город, они пошли по левому и проскочили мимо своей цели.

Поняв это, Девственница впала в ярость, еще раз доказав, что не тот у нее характер, чтобы с нею можно было не считаться. Однако она превозмогла себя и поступила как человек действия. Ведь главное, чтобы она сама как можно скорее оказалась в Орлеане и подняла боевой дух его жителей. Армия подойдет следом.

Жанна приказала, чтобы ее переправили через Луару вместе с прибывшими к ней защитниками города. Для этого собрали плоскодонные барки, способные перевозить лошадей, а остальное войско тем временем повернуло обратно. Командиры попросту отвели его назад в Блуа, где оно и остановилось в бездействии.

Бастард Орлеанский, предупрежденный о приближении Жанны, выехал ей навстречу за городские стены. Англичане с полнейшим равнодушием допустили это.

Встреча сразу стала бурной.

– Вы – Бастард Орлеанский?

– Да, я. Рад вашему прибытию.

– Это вы дали приказ идти по другому берегу, а не по этому, где годоны?

Бедный Бастард был тут совершенно ни при чем и первым же осудил подобный маневр. Однако он не хотел порочить маршала и прочих командиров.

– Этот совет был продиктован только осторожностью…

– Бога ради! Совет Господа нашего мудрее вашего! Я доставила вам лучшую подмогу, которой вы никогда не получали ни от одного солдата: поддержку самого Владыки Небесного. Я послана Богом, который по молитвам Людовика Святого и Святого Карла Великого смилостивился над городом Орлеаном.

Бастарду было нечего возразить. Он попросил Жанну следовать за ним вместе со своими спутниками; вечером они вступили в город.

В восемь часов в пятницу, 29 апреля, ворота открылись, чтобы впустить кортеж. Заслышав шум, жители Орлеана высыпали на улицы. Девственница ехала впереди, на белом коне, по правую руку от Бастарда, окруженная латниками с факелами. Орлеанцы высовывались в окна или толпились на улицах, столь узких, что дома порой соприкасались наверху крышами.

Столпотворение творилось невообразимое. Все хотели прикоснуться к ней или хотя бы к ее коню. К ней обращались, кричали ей с радостью, с надеждой. Она же, словно нечувствительная к этому восторгу, не поворачивала головы ни вправо, ни влево. Не откликалась, не отвечала на приветствия. Смотрела прямо перед собой, будто целиком сосредоточившись на ожидавшей ее задаче, собирая каждую частицу своей внутренней силы…

Изидор Ланфан ехал в самом хвосте кортежа. На его пути было уже темно, крики смолкли, зато разговоры, наоборот, оживились, и он смог осознать, до какой же степени все готово измениться.

Одни и те же слова передавались из уст в уста:

– Мы спасены!

Людям казалось, что англичане уже ушли и осада снята. Однако что же они увидели на самом деле? Совсем юную девушку на коне со знаменем – и ничего больше. Армия дофина, вместо того чтобы оказать Орлеану действенную помощь, вернулась туда, откуда пришла; только что проехавший кортеж не доставил ни крошки продовольствия, а голод свирепствовал по-прежнему. Но все это больше не имело значения: Девственница – здесь, и только это было важно. Теперь каждый был уверен в победе. Чудо продолжалось…

Жанна д'Арк провела ночь в особняке Жака Буше, казначея герцога Орлеанского, а с утра 30 апреля для нее и для всех жителей Орлеана началось бесконечное ожидание. Жанна хотела атаковать немедленно; орлеанцы тоже хотели этого. Но это означало забыть о недоверии и враждебности других военачальников. Первый же военный совет, в котором она приняла участие тем утром, вылился в откровенное столкновение.

Поскольку сама Жанна и Ла Ир, ставший верным ее сторонником, упорно требовали вылазки, у них произошла стычка с неким сиром де Гамашем. Тот обратился к Бастарду:

– Раз тут предпочитают слушать глупую болтунью из простонародья, а не такого знатного рыцаря, как я, то я слагаю свое знамя. Лучше уж стану простым оруженосцем!

Он опустил свой стяг и протянул его Бастарду Орлеанскому, который отказался его принять и велел смутьяну извиниться перед Девственницей. Однако вместе с тем Бастард попросил Жанну отказаться от своего намерения. Потом заключил, что нельзя ничего предпринимать, пока не подошло вспомогательное войско. Впрочем, он отправится за ним немедленно.

Сразу же после этого Бастард покинул город. Хотя ему хватало и храбрости, и решительности, «День селедки» был еще слишком свеж в памяти. С тех пор боязнь нового унижения не покидала Бастарда.

Так что Жанна д'Арк осталась в Орлеане, вынужденная бездействовать, поскольку Бастард был командующим всеми вооруженными силами города, и в его отсутствие Дева ничего не могла предпринять.

Чтобы унять гнев и как-то обмануть нетерпение, она поднялась на стены. В некоторых местах англичане подступили так близко, что до них можно было докричаться. И жители могли слышать, как Жанна кричала им своим девическим тонким голоском:

– Уходите! Сам Бог вам велит!

В ответ доносились смех и поток ругательств… Чуть поодаль, перед разрушенным мостом через Луару, где находилось главное укрепление, захваченное англичанами, – крепость Турель, – Жанна закричала вновь, обращаясь на сей раз прямо к начальнику гарнизона, Уильяму Гласдейлу, имя которого выговаривала как могла:

– Сдавайся, Класида, по велению Господа нашего!

Гласдейл отвечал вполне серьезно:

– Иди паси своих коров, деревенщина, не то мы тебя схватим и сожжем!

Тянулись дни… Все высматривали со стен прибытие Бастарда с подкреплением, но горизонт оставался безнадежно пуст. И, наконец, в среду, четвертого числа, появились солдаты.

Жанна д'Арк выехала им навстречу в сопровождении только Ла Ира и Потона де Ксентрая. Вернулась вскоре после полудня вместе с Бастардом и Реньо де Шартром, причем этот последний выглядел угрюмее, чем когда-либо. За ними следовала только часть подкрепления, остальное войско пока стало лагерем за стенами.

Поскольку дорога была тяжелой, Бастард посоветовал всем немного передохнуть. Жанне с болью в душе пришлось удалиться. Но вскоре люди увидели, как она во всеоружии покинула особняк Буше, в котором проживала. Удивленным жителям она сказала, что голоса святых сообщили ей о начавшемся сражении и что она должна отправиться туда.

Жанна не ошиблась. От нее опять утаили правду: оставшиеся за стенами войска действительно ввязались в бой за одно из захваченных англичанами укреплений – бастион Сен-Лу. Это была незначительная стычка, и к прибытию Жанны укрепление было почти взято, но люди приписали победу именно ей. Хитрость военачальников, желавших отстранить Деву от боевых действий, обернулась против них же самих: вся слава досталась Девственнице. Что касается ее, то она плакала, возвращаясь в Орлеан, поскольку впервые увидела, как погибают солдаты.

На следующий день, в четверг, в праздник Вознесения Господня, Жанна и слышать не хотела ни о каких сражениях. Она побывала на мессе в соборе, исповедалась и причастилась. Потом решила отправить англичанам третье предупреждение, как того требовали правила. Два первых были доставлены ее герольдами Гиенем и Амблевилем, но вопреки всем законам войны их захватили в плен.

Итак, она велела написать следующее:

Вы, англичане, не имеющие никакого права на королевство французское, Владыка Небесный вам повелевает и приказывает через меня, Жанну-Девственницу, чтобы вы оставили ваши крепости и вернулись в свою страну, не то я вам сделаю такое, о чем сохранится вечная память. Вот что я вам пишу в третий раз и больше писать не буду.

Не желая, чтобы очередной гонец попал в плен, она прибегла к помощи необычного средства: привязала свое послание к стреле и пустила ее в английский лагерь, крикнув:

– Читайте! Весточка для вас!

Из-под стен опять донеслась ругань:

– Шлюха арманьякская!

Грубое слово задело ее, Жанна заплакала. Но солдаты и горожане, стоявшие рядом, утешили ее: скоро англичане уже не будут издеваться над ней. Скоро ни одного англичанина вообще не останется на земле Франции, поскольку она прогонит их всех…

***

Настала ночь Вознесения, потом занялось утро пятницы, и каждый понял, что это заря решающего дня. Никакие военные соображения, никакие религиозные праздники больше не сдерживали Девственницу, час битвы пробил!

Чтобы одолеть англичан, требовалось сломать их оборонительную систему. На севере, вокруг города, они построили линию небольших фортов, описывающую широкий полукруг, частью которого был взятый позавчера бастион Сен-Лу. Но именно на юге, на противоположном берегу, располагался самый сильный их пункт. Крепость Турель, захваченная англичанами в самом начале осады, располагала значительным гарнизоном. Прикрывая мост через Луару, который орлеанцам пришлось разрушить, она сама была защищена другим укреплением, бастионом Огюстен. Было очевидно, что взятие этих двух крепостей будет равнозначно снятию осады.

В пятницу, 6 мая 1429 года, орлеанцы проснулись в лихорадочном волнении. Жители высыпали из своих домов на улицы, ратники вооружились. Девственница еще не появилась, но все знали, что она вот-вот должна подойти. Изидор Ланфан, верхом на Безотрадном, находился среди бретонских всадников, неподалеку от Жиля де Ре. Он втягивал ноздрями терпкий воздух этого весеннего утра, чувствуя совершенно особое возбуждение, предшествующее битве.

Отдаленные крики предупредили его о прибытии Жанны. Вскоре и она сама пронеслась перед ним в топоте копыт. Он едва успел заметить белый стяг и красавца герцога Алансонского, скакавшего с ней рядом. Изидор двинулся вслед за нею вместе с остальными по узким улицам города сквозь невероятную давку. Потом все остановились – и началось долгое ожидание.

Причина была все та же: Девственница наткнулась на противодействие военачальников. Она уже подъехала к городским воротам, но Рауль де Гокур, комендант Орлеана, упрямо отказывался открыть. Потратив некоторое время на переговоры, Жанна не сдержалась:

– Угодно вам это или нет, но ратники пойдут со мной и вылазка состоится, потому что здесь все хотят этого!

Громкий крик одобрения раздался в ответ. Жанна была права: ее сила состояла в том, что за нею стояли жители Орлеана. Они хотели биться вместе с Девой. И никакой комендант ничего не мог с этим поделать. Сир де Гокур поклонился и отдал приказ – открыть перед Девственницей городские ворота.

Выход прошел в хорошем порядке. Жанна велела остановить войско в нескольких сотнях метров далее по берегу реки, напротив большого острова, называвшегося Полотняным. В этом месте Луара разделялась на два узких рукава. Жанна приказала навести наплавной мост. Каждый понял, что Девственница решила атаковать крепости Огюстен и Турель на другом берегу. Это и будет решающим сражением.

Реакция англичан оказалась довольно вялой: те, что укрепились на северном берегу, даже не показались и не сделали ничего, чтобы помешать переправе через реку, делу всегда опасному. Засевшие на южном берегу удовлетворились тем, что наблюдали за переправой с крепостных стен, а потом, так ничего и не предприняв, заперлись в форте Огюстен. Но эта пассивность была вполне осознанной. Раз и навсегда они решили добиться сдачи города измором и не желали тратить силы на бесполезные столкновения.

Как только войско очутилось на другом берегу Луары, Девственница поскакала в сторону крепости Огюстен, но до конца не доехала. Штурмовать бастион с ходу было слишком рискованно. Единственным разумным решением было бы отступить. Все военачальники придерживались того же мнения, да и сама Жанна вынуждена была склониться к нему.

Так что французы повернули назад и стали отходить. Они уже собирались снова ступить на наплавной мост, как вдруг Ла Ир воскликнул:

– Клянусь моей палкой!

В самом деле, англичане совершили грубую ошибку. Видя, что их противники поворачивают вспять, они покинули укрепление и пустились вдогонку, помышляя, конечно, о легкой победе. Но Девственница, тоже увидевшая это, опустила забрало, взяла копье наперевес и помчалась на них во весь опор, а вслед за ней – ее оруженосец Жан д'Олон, Ксентрай и Ла Ир. Они атаковали вчетвером, не заботясь об остальных.

При виде этого французское войско заволновалось. Неужели они позволят им пойти на смерть? И с оглушительным криком все бросились в атаку.

Это была бешеная скачка, неудержимый натиск, исполненный пыла и воодушевления. Поняв свою ошибку, англичане поспешно повернули назад, пытаясь добраться до бастиона, но было слишком поздно. При отступлении они получили сокрушительный удар в спину и были почти все истреблены.

У Изидора Ланфана не было копья, и он разил мечом. Разил яростно, думая лишь об унижении «Дня селедки», и даже испытывал дикую радость при виде текущей крови. Вопли боли и отчаяния радовали его. Вскоре он оказался перед бастионом Огюстен…

Собственно говоря, это было не военное сооружение, а бывший укрепленный монастырь. И он не выдержал натиска французской армии. Часть защитников попала в плен, другим удалось бежать и укрыться в крепости Турель, расположенной прямо за ней.

Изидор рубился посреди виноградника, разделявшего Огюстен и Турель, как вдруг вскрикнул, заметив убегавшего английского рыцаря, на груди которого болтался щит, раскроенный на пасти и песок… Герб Вивре – по крайней мере, точно такой же!

Во французском королевстве подобное было невозможно. Один из самых высоких сановников двора, «гербовый король», следил за тем, чтобы все гербы французских дворянских родов, записанные в гербовник страны, отличались друг от друга. Но у двоих рыцарей из разных стран вполне могли оказаться одинаковые эмблемы. И если они случайно сталкивались, это вело к беспощадному поединку.

Изидор Ланфан пришпорил Безотрадного и помчался за англичанином, но тот был уже слишком далеко. После короткой скачки беглец взлетел на опущенный подъемный мост Турели. Туча стрел вынудила Изидора повернуть назад.

Когда он вернулся к Огюстену, бой уже закончился. Французское войско ликовало. С самого начала осады Орлеана это была первая большая победа, поскольку крепость Турель теперь осталась без прикрытия и была полностью отрезана от остальных частей английской армии. Окончание осады, быть может, уже не за горами!

Но радость длилась недолго. Около середины дня, когда войско отдыхало перед заключительным штурмом, прибыл сир де Гокур, потребовавший встречи с Девственницей. Он приблизился к ней с натянутой улыбкой.

– Жанна, Бог оказал вам сегодня великую милость. Однако упорствовать далее будет неблагоразумно. Следует вернуться в город и ждать дополнительных подкреплений от дофина.

Дева-победительница была менее чем когда-либо, расположена вступать в словопрения. Так что он совершенно впустую увещевал ее от имени военного совета – она попросту выпроводила его прочь. И пока Гокур ехал восвояси, еле сдерживая гнев, она обратилась к своим войскам:

– Будьте готовы завтра встать раньше, чем сегодня. Ибо завтра нам предстоят великие дела. Завтра моя кровь прольется из раны над грудью, но еще до наступления вечера мы победим…

Солдаты Жанны расположились на ночлег в бывшей августинской обители. С наступлением ночи их ждал самый трогательный из сюрпризов. Жители Орлеана вместе с женами и детьми явились навестить своих защитников. Они прошли по наплавному мосту и принесли ратникам еду и вино. Им самим было нечего есть, но какое это имело значение? Ведь солдатам надо набраться сил для победы… Орлеанцы не пускались в расчеты, они не имели задней мысли, как сир де Гокур или архиепископ Реньо де Шартр. Они просто верили в Девственницу и Божью справедливость.

В тот вечер, жуя краюху черствого хлеба и запивая ее вином с привкусом уксуса, Изидор Ланфан думал, что это самое прекрасное пиршество в его жизни. Он уж и забыл, когда ел досыта в последний раз!

Но главное, он думал о завтрашнем дне. Из головы не выходил англичанин со щитом «пасти и песок». Конечно, было бы неплохо отыскать этого рыцаря и в честном бою отбить цвета Вивре, которые сам Изидор утратил столь постыдно, но не стоит мечтать об этом слишком сильно. Изидор идет в бой под началом Жанны-Девственницы, героини, посланницы Небес, а это уже больше того, на что он смел надеяться.

Утром в субботу, 7 мая 1429 года, на рассвете, Жан Пакерель, капеллан Жанны д'Арк, отслужил мессу в церкви бывшей обители августинцев, которую ради такого случая использовали по прямому назначению. Затем войско двинулось к крепости Турель, расположенной всего-то в сотне метров оттуда, и бросилось на приступ.

Однако вскоре стало ясно, что дело будет трудным. На сей раз, речь шла не просто об укрепленной постройке, но о настоящей военной крепости, грозной твердыне. Обращенная тылом к Луаре, к мосту, у которого орлеанцы разрушили несколько пролетов, Турель располагала, в частности, чрезвычайно глубокими рвами. К тому же эффект неожиданности уже не сработал. Гарнизон успел подготовиться к столкновению и по примеру своего командира мужественно встретил натиск.

Однако французы проявили величайшее рвение, атакуя вновь и вновь. Полудетский голосок Жанны сыграл в этом немалую роль. Она беспрестанно выкрикивала слова, сказанные ею накануне:

– Вперед без страха! Еще до вечера вы победите!

Изидор находился в самой гуще схватки. Он сражался пешим, как и все остальные; только Дева и главные капитаны оставались верхом. Надежно укрыв Безотрадного в Огюстене, Изидор Ланфан теперь был в толпе, облепившей штурмовые лестницы. Осадные орудия постоянно опрокидывались и ломались, отброшенные осажденными, но французские плотники чинили их под дождем стрел, и солдаты вновь и вновь карабкались на стены.

Около полудня по войску разнесся слух: «Девственница ранена! В левую грудь!» Обычно подобного рода новости вызывают панику и порой решают судьбу сражения, но тут все оказалось прямо наоборот. Пророчество, сделанное Жанной накануне, исполнилось в точности. В божественном характере ее личности уже никто не мог усомниться…

Жанна д'Арк действительно получила рану: стрела вонзилась над левой грудью. От неожиданности и боли она повела себя совершенно естественно для совсем молоденькой девушки: заплакала. Жан д'Олон вынес ее из боя, снял с девушки доспехи и уложил под деревом. Спешно призванный хирург вынул стрелу и успокоил: ничего серьезного… Впрочем, к Жанне уже вернулось ее обычное спокойствие, хоть она и смущалась немного после проявленной ею слабости. Она позволила врачам перевязать себя. Рану смазали оливковым маслом, приложили сало, и Жанна вернулась в бой.

Ее возвращение возбудило еще больший задор, если только такое было возможно. Попытали новый штурм. Попробовали поджечь крепость сзади, пустив по реке судно с горящей смолой. Но стены крепости были толстыми, и языки пламени напрасно лизали их…

Мало-помалу майское солнце перестало припекать, постепенно краснело. У бойцов, не щадивших себя с раннего утра, стала чувствоваться накопленная за день усталость, а с нею вместе в армию французов начали проникать уныние и даже сомнение. Ведь сказала же Девственница: «До вечера». А вдруг она ошиблась?

Именно эта мысль не давала покоя Бастарду Орлеанскому. Весь день он рисковал собой в первых рядах, подавая пример остальным. Теперь же он вышел из боя и направился к Жанне.

– Люди измучены. Я дам приказ вернуться в город.

Девственница и слышать ничего не хотела. Надо продолжать: победа близка.

– Еще чуть-чуть, Бастард, Бога ради!

Но она признала, что войско изнурено, и согласилась дать ему передышку. Потом начнется последний штурм – и если он провалится, все вернутся в город.

Приказы, разнесенные герольдами, обежали ряды солдат, и недовольный шум стих. Жанна верхом удалилась в виноградник, разделявший Огюстен и Турель. Отъехав в сторонку, она молилась долго, быть может, с четверть часа.

Перед тем она доверила свой стяг оруженосцу, Жану д'Олону. Тот, совершенно обессиленный, рухнул в пыль вместе со стягом. Закончив молитву, Жанна посмотрела в ту сторону и решила поднять знамя. Но, не сумев дотянуться до него с коня, спешилась и взяла в руки. С самого начала схватки она впервые сошла с коня, и войско решило, что их предводительница хочет самолично возглавить штурм. Все поднялись и бросились вперед.

Видя неожиданный оборот, который приняли события, Жанна дала новое доказательство большого присутствия духа. Она принялась размахивать знаменем и кричать:

– Берите, все ваше!

Войско дружно ринулось к Турели. Усталость, сомнение, боль – все забылось. Порыв был всеобщим, чудесным, неудержимым… Изидор Ланфан бросился вперед одним из первых и уже добежал до подножия стены. Он стал карабкаться по ближайшей лестнице, уверенный, что на этот раз она не упадет, не сломается! И не ошибся: через несколько мгновений он уже ступил ногой на стену.

Ему сразу же стало понятно, что это победа. Англичане защищались стойко, но были испуганы. Это читалось в их глазах. Видя со стен, как Девственница размахивает своим стягом, они наверняка почувствовали исходящую от нее сверхчеловеческую мощь.

Французы волнами выплескивались с лестниц на дозорный ход Турели, и англичане отхлынули к противоположной стороне, возвышавшейся над рекой. Изидор вместе со всеми побежал в ту сторону и вдруг увидел: самозванец здесь! Со щитом «пасти и песок» на груди, опустив забрало, тот яростно отмахивался мечом, нанося удары почти наугад.

Изидор крикнул ему:

– Мессир, сдавайтесь мне!

Тот даже не повернул голову в его сторону. Может, не слышал, а может, не понимал по-французски. В любом случае его дело было плохо: на него насело сразу несколько орлеанских солдат, и он отбивался с трудом, стоя спиной к одному из зубцов дозорного хода. Изидор делал все возможное, чтобы пробиться к нему, но свалка была неимоверной. Наконец, ему это все-таки удалось. Он опять крикнул:

– Мессир, сдавайтесь мне!

И англичанин снова не ответил. Наоборот, словно поддавшись панике, он шагнул в амбразуру. Изидор понял, что тот собирается прыгнуть вниз, и протянул руку, чтобы помешать ему, но было слишком поздно. Изидор успел лишь сорвать щит с груди самозванца, когда тот падал в Луару, где камнем пошел ко дну.

Повсюду англичан охватила паника. Это было почти массовое самоубийство. Уильям Гласдейл, обозвавший Жанну «деревенщиной» и грозивший сжечь ее, был напуган не меньше своих людей, когда увидел ее на стенах. Он бросился в реку в доспехах, с оружием и мгновенно утонул.

Когда англичане опомнились и начали сдаваться в плен, они понесли уже значительные потери, а крепость Турель решительно перешла в руки их противников. День был совсем близок к концу, но солнце еще не закатилось: Жанна не солгала!

Славные плотники, не жалевшие сил с самого утра, вновь без промедления взялись за работу. Из осадных лестниц они соорудили временные мостки и перебросили их через разрушенные пролеты моста, так что еще до наступления ночи Девственница, Бастард и главные капитаны смогли вернуться в город этим путем. Кольцо блокады было разорвано, осада с Орлеана снята…

Изидор Ланфан остался в крепости Турель с большей частью войска. С другого берега реки доносились радостные крики и песни. А Изидор все еще держал в руках щит « пасти и песок», отбитый у безвестного английского рыцаря. Он так и не увидел его лица и никогда не узнает его имени.

Тут колокола собора Святого Креста, а затем и всех остальных церквей Орлеана зазвонили во всю мочь. Изидор блаженно улыбнулся и начал читать благодарственную молитву, но еле смог закончить ее. Он был так измучен, что лег прямо на дозорном ходу и тотчас же заснул на каменных плитах, прижимая к сердцу вновь обретенные цвета рода Вивре.

***

Тем временем Анн бодрствовал всего в нескольких километрах к северу, за Орлеанским лесом, в Невиле. Как и каждую ночь, сегодня крестьянское войско устраивалось на ночлег перед замком, где укрепились англичане. В эти первые ночные часы стоять в карауле выпало ему и еще нескольким мужчинам.

Ночь была тихой и ясной. Сгрудившись вокруг костра, крестьяне соревновались в ловле вшей. Они яростно чесались и, поймав насекомое, бросали в огонь, объявляя число с громким смехом.

Прошел уже год с тех пор, как Анн высадился в Венеции и пустился в путь через Италию. На миг он задумался об этом… и внезапно насторожился.

– Слушайте!

Звук был далеким, но отчетливым: никакого сомнения, это голос большого соборного колокола. Торжественный звон подхватили и другие колокола. Весь Орлеан гудел и звенел, и то был не призыв к заупокойной службе, а веселый, торжествующий перезвон. Освобождение, победа!

Одним прыжком Анн вскочил на ноги и побежал к церкви.

Невильская церковь, не тронутая англичанами, служила приютом крестьянскому войску. Повсюду на связках соломы спали люди. Анн Иерусалимский ворвался туда и громогласно объявил:

– Проснитесь! Орлеан свободен! Девственница победила! Святой отец, велите звонить в колокола!

Филиппина Руссель подняла голову. Анн подскочил к ней и встряхнул за плечи.

– Хватай свой лук, сестренка! Сейчас пригодится…

Он вышел наружу и глубоко, с наслаждением, вдохнул ночной воздух. Настал долгожданный миг! Он поклялся пойти на приступ и выбить английский гарнизон из Невиля, когда станет известно об освобождении Орлеана. Благая весть пришла среди ночи – так даже лучше.

Крестьяне начали сбегаться к своему вожаку, возбужденно крича. По ту сторону площади, в замке, поднялась суматоха: англичане тоже услышали звон из Орлеана и объявили боевую тревогу. На невильской колокольне раздался первый удар колокола, потом, через недолгий промежуток, – второй, третий; колокол бил все чаще и чаще, и крестьяне отзывались криками яростной радости.

Анн взял по мечу в каждую руку и поиграл ими. Хватит ему драться дубинками. Постепенно люди собрались вокруг него. Пришла Филиппина с луком в руке, с колчаном за плечами. Она посмотрела на него своими прекрасными карими глазами.

– Я готова. Идем!

– Еще рано. Я хочу, чтобы они поняли.

– Поняли что?

– Вот это…

Невиль-о-Буа подал первый сигнал, и теперь все остальные деревни Гатине вторили ему. Одна за другой деревенские церкви отзывались звоном – одна ближе, другая дальше, одна низким голосом, другая высоким. Весь край просыпался в ночи…

Анн улыбнулся Филиппине.

– Теперь им конец, и они это знают.

В Невильском замке англичане лихорадочно готовились к обороне. Сэр Бишем, молодой, довольно миловидный блондин, уже велел своему оруженосцу облачить себя в доспехи, но вдруг жестом остановил его и приблизился к окну большого зала. Он только что услышал другие колокола Гатине, ответившие церкви Невиля. И не было звука ужаснее. Набат доносился отовсюду. Они окружены, одни среди враждебного края, словно на крошечном островке в момент прилива. Голос Орлеана пробудил всю Францию: англичанам конец!

Сэр Бишем перекрестился, вслед за ним осенил себя крестом и оруженосец, а вскоре и весь английский гарнизон опустился на колени, чтобы помолиться.

Битва была неминуема. Анн составил план нападения. Войско разделится на два неравных отряда. Большой во главе с Коленом Русселем атакует замок в лоб через ворота главного входа; ему предстоит преодолеть каменный мост и вскарабкаться на решетку портала.

В это время он сам, взяв с собой лишь нескольких человек, попытается проникнуть через задний вход, к которому ведет тропинка от церкви. Конечно, англичане готовы к тому, что их могут атаковать и с этой стороны, но в пылу боя у главного входа наверняка отвлекутся…

Анн умолк в ожидании вопросов. Был только один: Филиппина спросила, может ли она пойти с ним. Он дал согласие.

Колен Руссель взмахнул топором, и толпа крестьян с оглушительным криком ринулась вслед за ним на приступ. Несмотря на ливень стрел, они быстро преодолели каменный мост и приставили к решетке первые лестницы. Настал черед Анна и его отряда.

Обогнув церковь, он остановился перед мостками, ведущими к двери в обводной стене. Подождал немного, пока бой на другой стороне разгорится как следует, и подал знак. К стене приставили еще одну лестницу. Анн первым вскарабкался по ней и спрыгнул вовнутрь. Он не ошибся: тут не осталось ни одного защитника, все столпились возле ограды. Он дождался, пока спустится последний человек из его отряда, и бросился вперед с ужасным криком.

Новые вопли вызвали панику среди англичан. Филиппина выпустила первую стрелу. Пробегая по усаженной липами аллее, Анн налетел на первого противника и быстро разделался с ним: это произошло в тот самый миг, когда Колен Руссель, потрясая топором, перелез через решетку и спрыгнул на головы осажденных.

Тут началось настоящее избиение. Анн круговыми взмахами обоих мечей и Колен своим топором устроили страшную резню. Остальные, которых подстегивала бешеная ненависть, были не менее ужасны. Пощады не давали никому. Французские крестьяне были здесь лишь для того, чтобы убивать.

Англичане отступали к главному залу замка. Анн проник туда вслед за ними и не без волнения вновь увидел резной потолок, гобелены с изображением охотничьих сцен и синий щит над камином.

Возле камина и сгрудились уцелевшие англичане со своим командиром. Их оставалось не больше двадцати. Сэр Бишем поднял забрало и протянул свою латную перчатку в знак сдачи. Анн приблизился, опустив мечи.

– Вы мой пленник, мессир!

Стрела, вылетевшая из-за спины Анна, вонзилась рыцарю прямо в лоб. Какое-то мгновение он еще удивленно протягивал победителю свою перчатку, потом рухнул.

Анн обернулся:

– Филиппина!

Но Филиппина не слушала. Напротив, она запустила руку в колчан и достала следующую стрелу. Он попытался остановить остальных, но те были разъярены не меньше девушки. Англичан стали безжалостно истреблять. Вскоре в живых не осталось никого. Большой зал был залит кровью… Анн резко повернулся и вышел оттуда.

И наткнулся на отца Сильвестра – тот давал благословение смертельно раненному крестьянину. С самым серьезным видом священник повернулся к молодому человеку.

– Сын мой, теперь, когда вы отвоевали вашу сеньорию, вы должны сражаться как сир де Невиль.

Анн покачал головой.

– Не могу, святой отец. Я поклялся у Гроба Господня оставаться простым паломником.

– Властью, Богом мне данной на этой земле, я освобождаю вас от этой клятвы. Отныне вы уже не Анн Иерусалимский, вы Анн де Невиль. Ступайте за мной…

Они вернулись в зал. Невильский кюре потребовал тишины и велел позвать остальных крестьян. Когда собрались все, отец Сильвестр поднялся на скамью, снял лазоревый щит с золотым цикламором и воздел его над головой Анна.

– Клянитесь в верности вашему сеньору, Анну, сиру де Невилю, законному наследнику титула, ибо он представил мне верные доказательства того.

Крестьяне разом опустились на колена. Все лица сияли радостью. И никто из них не был удивлен по-настоящему.

Анн спросил Колена Русселя:

– Так вы знали?

Чернобородый великан весело усмехнулся:

– Поняли…

С сэра Бишема уже сняли доспехи. Отец Сильвестр указал на них рукой:

– Они ваши, сын мой, согласно законам войны.

По знаку кюре крестьяне стали облачать в них своего сеньора. Анн больше не сопротивлялся. Когда был затянут последний ремешок на доспехе, невильский кюре протянул молодому рыцарю щит.

Анн взял его в руки и долго любовался золотым цикламором, как называлось большое кольцо в центре, на лазурном поле. Цикламор… Как ему нравится это название – и до чего же красив его герб! Как он мог отказаться носить его? Анн повесил щит себе на грудь, и радостный крик загремел в зале.

Молодой человек взволнованно заговорил:

– Я уезжаю на войну, но не забуду вас и непременно вернусь. Бастард Орлеанский – мой крестный отец. Я расскажу ему о несчастье, которое вас постигло из-за того, что вы осмелились поднять оружие против англичан. Я уверен, что он велит заново отстроить вашу деревню. А пока это жилище – ваше. Можете оставаться здесь, сколько потребуется.

Оборвав благодарственные возгласы, он вышел. Филиппина покинула помещение еще раньше – девушка скрылась, как только кюре начал говорить. Она ждала Анна снаружи. Уже занимался день.

Филиппина прикоснулась к его закованной в железо руке.

– Доспехи вам к лицу!

– Теперь ты говоришь мне «вы»?

– Да, монсеньор…

Анн посмотрел на нее. Она улыбалась, и в этой грустной улыбке была покорность судьбе. Красота Филиппины Руссель была такой простой, такой естественной. Несколько месяцев у них была общая жизнь, они делили и кров, и опасности – и вот пропасть разверзлась меж ними. Он вдруг почувствовал себя неловко.

– Я должен уехать, Филиппина.

– Когда вы вернетесь? С нею…

– Ну, после победы.

– Значит, скоро.

– Конечно…

Его смущение достигло предела. Ничего не добавив, девушка убежала по липовой аллее. Поневоле это успокоило его.

***

Занялась воскресная заря 8 мая 1429 года. Жители Орлеана высыпали на стены, чтобы посмотреть, что поделывают англичане после вчерашнего разгрома. Но сперва, с первыми лучами солнца, они увидели возвращение своих. Большая часть французской армии, остававшаяся в крепости Турель, шествовала в город по наплавному мосту. Солдат приветствовали криками, перед ними распахнули городские ворота. Но едва тяжелые створки закрылись за победителями, как раздался крик:

– Годоны!

В самом деле, в свой черед появились и англичане. Со стен можно было видеть, как они собираются на равнине. Покинув свои укрепления, где они отсиживались месяцами, враги стягивали под стены все свои силы, вызывая французов на новую битву.

В неописуемом воодушевлении французское войско, равно как и все жители Орлеана, способные держать оружие, вышли из города и развернулись лицом к неприятелю. О да, орлеанцы принимали вызов! После вчерашней победы и с Девственницей во главе они чувствовали себя поистине непобедимыми.

Вскоре армия построилась в превосходном порядке: впереди лучники, затем рыцари и позади всех – пехота. Жанна на своем белом коне держалась впереди и была прекрасно видна. Из-за раны она вместо тяжелых доспехов надела простую кольчугу, но по-прежнему держала свой стяг на высоком древке. Никто не сомневался: скоро она взмахнет белым стягом, чтобы дать сигнал к атаке, ибо на сей раз ни архиепископ, ни комендант, ни один из военачальников не посмеют ей и слова сказать!

Однако время шло, и напрасно все ждали. Приходилось признать очевидное: знамя Жанны так и не шевельнулось. Неужели опасливые, расчетливые, малодушные опять одержали верх? Невероятно!

На самом же деле все обстояло совершенно наоборот: сражаться хотели все, кроме Девственницы. Не только смельчак Потон де Ксентрай, необузданный Ла Ир, доблестный Бастард умоляли ее атаковать, но даже Рауль де Гокур присоединил свой голос к их общему хору.

– Атакуем, Жанна. Они наши!

Девственница возражала:

– Не в день Господень.

Напрасно ей втолковывали, что Церковь в воскресенье запрещает работать, а не сражаться, она ничего и слышать не желала: если англичане сами начнут, надо им храбро ответить, но первыми не нападать.

Так оба войска и стояли друг против друга – в пределах досягаемости голоса, почти соприкасаясь. Минул час, потом второй, но никто не сдвинулся с места, ни англичане, ни французы…

Изидор Ланфан, как и другие, ничего не понимал. Чего они ждут? Он клокотал от нетерпения, сидя на Безотрадном, но вдруг ход его мыслей принял совсем другой оборот. В рядах английского войска произошло движение, и в первом ряду появился некий рыцарь. Изидор застыл от изумления…

Он здесь – черный рыцарь, о котором говорил Франсуа де Вивре! Черными были не только его доспехи, но и конь. А на груди висел щит с перевернутым гербом Вивре: черное над красным, разделенные по диагонали.

Пока тянулось ожидание, Изидор смог хорошенько рассмотреть врага: широкий круглый шлем, увенчанный двумя загнутыми рогами; опущенное забрало позолочено, что странно контрастировало с прочими доспехами. Рядом другой всадник, наверняка оруженосец, колосс с окладистой черной бородой, держал копье с флажком тех же цветов. За ними – еще четверо в черно-красных плащах, верный знак состоятельности и высокого ранга их господина.

Нетерпение Изидора превратилось в настоящую ярость. Когда же Девственница даст, наконец, сигнал к атаке? Смертельный враг рода Вивре – здесь, перед ним! Пусть же поднимется белый стяг – и Изидор помчится в битву с ним, заставит его кровью заплатить за смерть Анна! Такого случая больше никогда не представится. Изидор чувствовал, что даже Безотрадному не стоится на месте.

И тут в стоявшем напротив войске зазвучали приказы, и ряды противника медленно пришли в движение: англичане уходили…

Они уходили, отступали, сохраняя порядок, по дороге на Менг! Это было невероятно! Конечно, битва не состоялась и войско врага не уничтожено, но все равно это было грандиозное событие! Ведь Девственница ясно сказала, что освобождение Орлеана будет доказательством божественного характера ее миссии. Никто теперь не мог более сомневаться в том, что она и в самом деле посланница Божия…

В эти минуты Анн тоже находился в рядах французской армии – он присоединился к солдатам Жанны всего несколько часов назад, на коне сэра Бишема. Издалека он видел Девственницу и ее белый стяг, а после наблюдал и невероятный уход англичан. Теперь он искал глазами Изидора. Было весьма мало шансов отыскать одного-единственного человека в таком скопище народа, однако Анн заметил друга почти сразу же.

На самом деле он узнал Безотрадного и свои собственные доспехи, поскольку у самого Изидора не было никакого отличительного знака, даже флажка с цветами Вивре. Анн пустил своего коня в его сторону. Изидор увидел какого-то скачущего к нему рыцаря с лазурным щитом и золотым цикламором. И только в последний миг догадался, кто это. Узнал хозяина и Безотрадный, взвившийся на дыбы от радости.

Французское войско возвращалось в Орлеан, колокола вновь зазвонили во всю мочь. Друзья крепко обнялись, хлопая друг друга по плечам с железным лязгом. Изидор пробормотал:

– Вы живы… Как велик Господь и как красив герб Невилей!

– Да ты тоже – жив и здоров! Почему без флажка?

Изидор рассказал ему о злосчастном «Дне селедки», потом о взятии Турели. С некоторой робостью показал ему щит английского рыцаря, висевший на луке его седла. Анн взял щит в руки бережно, как драгоценность, потом вернул Изидору:

– Носи его!

– Но, монсеньор, я не вправе…

– Носи. Он твой. Ты завоевал его так же, как я завоевал свой.

Трепеща, Изидор повесил на грудь щит «пасти и песок», и бок о бок, рысью, оба въехали в Орлеан.

 

Глава 8

ГОЛУБИ РЕЙМСА

Было около полудня, когда колокола орлеанского собора Святого Креста зазвонили во всю мочь по окончании торжественной службы в воскресенье, 8 мая 1429 года. Толпа хлынула через распахнутые настежь двери, однако покинуть собор оказалось делом непростым, ибо все те, кому не удалось попасть внутрь, теснились на паперти.

Анна и Изидора вынесло через портал вместе с железной волной рыцарей в доспехах и латников. И тотчас их ослепило майское солнце, и оглушил гул толпы.

Никогда они не видели подобного ликования. Крики, смех, песни неслись со всех сторон, почти заглушая звон колоколов. Но это была не просто радость. В эти минуты свершалось нечто великое, торжественное. Все те, кто находился здесь, сознавали: проживаемые ими мгновения отныне и вовек принадлежат не только им, но и всей памяти людской. То, что им довелось пережить, уже стало достоянием истории.

Люди толкались, обнимались. Девушки бросались на шею рыцарям, горожане подбрасывали в воздух шапки, матери поднимали младенцев над головой, чтобы Девственница их благословила.

Ибо именно к ней взывали. Хотели видеть ее, слышать. А пока бурно приветствовали происходящее.

Толстый архиепископ Реньо де Шартр также получил свою долю рукоплесканий. И ответил на них еще более мрачной, чем обычно, миной, понукая сопровождавших его клириков, чтобы те очистили ему дорогу.

Анн и Изидор качались, словно пьяные. Десятки рук прикасались к стали их доспехов; какая-то совсем юная девушка поднесла букет Изидору, немолодая толстуха прижала Анна к себе и чмокнула в щеку от всей души. Он вырвался из ее объятий и спросил своего спутника:

– А ты знаешь, где Жанна?

– Ну-ка пошевеливайтесь, паскуды! Что за бардак хренов!..

Голос, бранившийся у них за спиной, произносил проклятья с сильным гасконским акцентом, да и другие, вторившие ему, не отличались от первого ни интонациями, ни словарным запасом. В отсутствие Девственницы у соратников Ла Ира развязались языки.

Изидор прыснул со смеху.

– Не здесь, во всяком случае! Иначе вы бы в жизни не услыхали этой ругани!

– Неужели они ее так боятся?

– Даже больше, чем вы думаете!

Анн тоже засмеялся, легко и непринужденно. Все вокруг казалось ему чудесным! После долгих страшных месяцев, после всей этой бесчеловечной жестокости он мог, наконец, не сдерживать себя.

Когда они выехали на перекресток, какая-то хорошенькая орлеаночка схватила их за руки. На ней был венок из зеленых веток и полевых цветов.

– Сюда, прекрасные рыцари! Выпейте за победу.

В самом деле, почти повсюду на козлах стояли открытые бочки, ибо хотя съестного в городе чертовски не хватало, вина все еще оставалось вдоволь. Владелец трактира по соседству принес кубки и протянул каждому. Они чокнулись. К опьянению победой добавилось опьянение вином.

Изидор показал на щит, висевший у Анна на груди:

– У вашего герба цвета Франции. И неба. Настает время лазури!

Анн бросил взгляд на свой блестящий щит. И правда: он голубой, как небо, а золотой цикламор на нем – словно сияющее солнце…

Изидор осушил свой кубок.

– После той селедки я хотел умереть, и моя последняя мысль была о роде Вивре. Ведь все, начиная с отца вашего прадеда, знали только поражения. Вы первый, кто познал победу!

Лицо Анна на мгновение омрачилось.

– Увы, я больше не Вивре…

– Вы опять им станете.

Слова, в точности повторившие предсказание Виргилио д'Орты, растрогали его, однако Анн не должен думать обо всем этом. Никогда!

– Я всего лишь Невиль, Изидор.

И сразу же рассердился на себя за эту фразу. Нет у него права так говорить. «Всего лишь Невиль!» Словно извиняясь, Анн попросил своего товарища:

– Расскажи мне еще о моей матери…

То же чувство, что и при их ночной встрече на биваке, отразилось в лице Изидора. Он хотел бы ответить доверительным тоном, вполголоса, но из-за оглушительного гвалта вокруг вынужден был прокричать:

– Вы мне ее сейчас напомнили! У вас ее смех…

– Ее смех?

Вдруг окружавшая их толпа по-настоящему взвыла и метнулась куда-то, увлекая их за собой. Кубки покатились по земле… Она! Она здесь!

Латники сурово осаживали народ:

– Дайте дорогу! Она ранена!

Меж двумя солдатскими касками Анн едва успел разглядеть тонкий силуэт в кольчуге. Девственница уже проехала. Видение было настолько мимолетно, что он запомнил только темные, коротко остриженные волосы. Да еще осталось впечатление потрясающей юности.

Снова раздался крик. Перед ними проплыло знамя. Оно было лазоревое, с тремя золотыми лилиями, серебряным титлом в верхней части и тонкой красной левой перевязью по центру: дважды «надломленный» герб Франции, герб Бастарда Орлеанского!

Пока орлеанцы криками приветствовали своего сеньора, Анн стал пробиваться к нему. И, несмотря на сопротивление толпы, ему все же удалось проложить себе дорогу.

– Монсеньор, я – Анн, ваш крестник! Осаждаемый со всех сторон Бастард Орлеанский не мог уделить ему ни времени, ни внимания. Яростно работая локтями, чтобы удержаться рядом с Бастардом, Анн сумел-таки сказать ему в нескольких кратких словах о главном: о восстании в Гатине, о разрушении деревни Невиль-о-Буа, о речах, которыми он поднимал окрестное население, а также о победной атаке на английский гарнизон прошлой ночью.

Несмотря на просьбы, которыми его осыпали со всех сторон, Бастард не остался равнодушен к вести о гибели Невиля. Когда Анн умолк, он растроганно проговорил:

– Скажите жителям, что я за свой счет заново отстрою их деревню и что они всегда могут рассчитывать на мое покровительство.

Анн хотел поблагодарить, но глава Орлеанского дома перебил его:

– Мне нужны верные люди, чтобы разнести по краю весть о победе и подвигах Девственницы. Можете ли вы с вашими товарищами взяться за это?

– С радостью, монсеньор!

– Тогда отправляйтесь не мешкая. Двигайтесь в сторону Реймса. Сам я буду сопровождать Жанну к дофину.

Анн хотел добавить еще что-то, но тут новый натиск толпы окончательно отрезал его от крестного и лазурного стяга с тремя золотыми лилиями. Анн вновь оказался рядом с Изидором и крикнул ему:

– Я уезжаю! Встретимся в Реймсе!

Он начал было проталкиваться в обратную сторону, но Изидор удержал его.

– Погодите! Я еще не все вам сказал: я видел черного рыцаря.

– Ты уверен?

– Уверен. У него и точно вывернутый герб Вивре, раскроен на «песок и пасти». Но, клянусь, если встречу его, то не трону. Оставлю вам.

– Храни тебя Бог, Изидор!

– Вас тоже. До скорого, увидимся на коронации…

Вырываясь из дружеских объятий орлеанцев, Анн исчез.

Изидор опять остался один, среди неистовой давки, криков и пения. Он слышал, что Бастард собирается ехать с Жанной к дофину, и решил, что не было бы для него большей радости, чем оказаться в их свите. Поэтому постарался приблизиться к орлеанскому знамени. Изидор не мог знать в точности, как они с Анном проживут последующие дни, но в одном он был уверен: они уже стали участниками героической эпопеи.

***

Желание Изидора Ланфана неожиданно сбылось. Спеша покинуть Орлеан, Бастард уехал с первыми же рыцарями, что попались под руку, и Изидор оказался в их числе.

Небольшой отряд прибыл в Лош 11 мая. Лош резко отличался от остальных городов Луарской долины. Это была настоящая твердыня, над которой возвышался неприступный мрачный замок с мощным квадратным донжоном без окон, лишь с редкими бойницами.

Узнав о прибытии Жанны, дофин выехал из города. Их встреча состоялась за крепостными стенами. Увидев своего государя, Девственница обнажила голову и глубоко поклонилась, не сходя с коня. Бастард торопливо соскочил на землю и помог девушке спешиться. Дофин поцеловал ее несколько раз и ласково заговорил с нею.

Кортеж Девы въехал в Лош, жители которого встретили его с воодушевлением, и сразу же проследовал в замок.

Там Жанну ждала еще одна волнующая встреча. Именно в Лоше, в этой мощной цитадели, находился настоящий дофин. Ибо тот, кого называли «дофином», Карл VII, давно был женат и имел ребенка. И если бы Господь даровал его шестилетнему сыну достаточно долгую жизнь, мальчик воцарился бы когда-нибудь под именем Людовика XI.

Дева попросила принести вина и чокнулась с малышом за победу Франции и за его будущее царствование.

Изидора Ланфана необычайно тронул этот удивительный образ девы и ребенка. И он возблагодарил Небеса за дозволение стать одним из соратников Жанны: чудеса не прекращались.

После этого трогательного момента девушка вернулась к злобе дня. Она направилась к Карлу, бросилась к его коленям и обняла их.

– Благородный дофин, не медлите! Поезжайте в Реймс и коронуйтесь!

Карл не откликнулся на ее воодушевление. Он поморщился и указал на группу молчаливых людей, среди которых выделялась тучная фигура архиепископа Реймского.

– Милый друг, я должен спросить мнение у моих советников.

Его советники…

Десять дней в Лоше держали совет, не обращая никакого внимания на Жанну, словно Девы и не существовало. Громко высказались все. Бездарные военачальники, побежденные при Вернее и от постоянных неудач ставшие малодушными, желали бы довольствоваться нежданным успехом при Орлеане, но не двигаться дальше. А политики, вроде Реньо де Шартра, мнили себя тонкими дипломатами и предпочитали переговоры боевым действиям. Эти строили ученые расчеты. И были еще такие, как Ла Тремуйль, единственной целью которого было избавиться от Жанны: ради этого он без колебаний был готов прибегнуть к предательству.

Итак, одни хотели вести переговоры, другие – атаковать Париж, который действительно казался первоочередной целью. Ла Тремуйль, со своей стороны, предлагал вторгнуться в Нормандию: операция была заведомо обречена на провал и наверняка привела бы Жанну к поражению, а может, и к гибели, оставив фаворита наедине с побежденным дофином.

Девственница сопротивлялась им всем. Чтобы отправиться в Реймс, придется пересечь Бургундию, рискуя оживить войну с герцогом? Не имеет значения. Париж в военном отношении важнее Реймса? Черед Парижа настанет потом. «Ибо, – твердила она, – как только дофин будет коронован, его противники окончательно ослабнут».

Дофин, по своему обыкновению, колебался, и это тянулось нескончаемо, день за днем.

Бастард Ореанский неустанно поддерживал Жанну. Он был вполне осведомлен о развитии событий. А события, происходившие в стране, пока совет терял время, были весьма значительны.

Весть о подвигах Жанны, искусно разнесенная посланцами главы Орлеанского дома, вызвала у французов настоящий взрыв воодушевления, а у англичан – приступ подлинного ужаса.

Содержание письма регента Бедфорда восьмилетнему Генриху VI не оставляло никаких сомнений на сей счет:

Постигло ваших людей, собранных у Орлеана в большом количестве, несчастье, причиненное ложным страхом, что внушила ученица и пособница дьявола, именуемая Девственницей, употребив на то лживые чары и колдовство. Сие несчастье сгубило немало ваших людей пред Орлеаном, но также чудесным образом лишило мужества уцелевших и взбодрило наших противников…

А разве не говорили еще, что англичане из страха перед Девственницей даже охраняли гавани, чтобы воспрепятствовать дезертирам своей армии вернуться домой? Все это прозвучало на совете, но Карл по-прежнему колебался…

Дофин все еще не знал, на что решиться, и в тот майский день, когда Изидор встретил Девственницу. Он стоял в карауле на стенах, когда заметил вдалеке какого-то юношу, одетого в светло-серый камзол с рубчиками, белые штаны и черные башмаки с длинными носами. Приблизившись, Изидор понял, что это вовсе не юноша. То была она! Впервые он видел ее так близко и без доспехов.

Жанна была красива и хорошо сложена. Несмотря на мужскую одежду, которая так мало подчеркивала девичьи формы, никто и ни в коем случае не принял бы ее за мальчика-пажа. Все в ней было женственно: красивые, коротко остриженные темные волосы, фигура, манера держать себя…

Изидор подошел еще ближе и только тогда обнаружил, что она плачет. Струйки слез тихо стекали по розовым щекам, губы были горестно сжаты. Изидору захотелось обнять ее, как ребенка, и унять это великое детское горе. А ведь та, что в слезах стояла напротив него, перевернула ход почти вековой распри, и именно от нее зависела судьба страны!

Изидор застыл в молчании, неподвижно глядя на это непостижимое, чудесное проявление божественной воли…

В конце концов, Жанна заметила присутствие другого человека. Она заговорила с ним совершенно естественно, словно с давним знакомым, делясь своими тягостными заботами:

– Они хотят идти на Париж, но сперва надо идти на Реймс! Пока дофин не будет коронован, все впустую.

Жанна умолкла, глядя на Изидора, кивнувшего ей в знак согласия, потом попыталась улыбнуться и вытерла слезы.

Момент уныния прошел. Жанна уже хотела вернуться в зал совета, когда Изидор осмелился спросить:

– А после коронации мы пойдем на Париж?

– Вам не терпится попасть туда?

– Я оттуда родом.

Теперь лицо Жанны совершенно изменилось. Она снова стала безмятежно спокойной, почти веселой.

– Благородный парижанин, вы вновь увидите Париж и вернетесь туда: это вам Девственница говорит от имени Бога!

Изидор опустился на колени. Жанна пошла прочь легким шагом, но вдруг живо обернулась.

– Пожалуйста, не сказывайте никому, что видели, как Девственница плачет из-за своего короля…

В этот же день Жанна отстояла свое мнение. Переговорив с дофином наедине, она сумела найти доводы, чтобы убедить его. Дева твердо заявила, что он не вправе противиться дольше голосам ее святых и чинить препятствия воле Божией.

Непостоянный и непредсказуемый молодой человек, Карл в одно мгновение переменился и немедля собрал совет, на котором объявил остолбеневшим Реньо де Шартру, Ла Тремуйлю и прочим, что решил идти на Реймс и что его решение непоколебимо.

После этого еще дней десять ушло на приготовления. В самом деле, ведь требовалось собрать как можно более внушительную армию. Английские войска, изгнанные из-под Орлеана, по-прежнему оставались в Луарской области. К ним присоединились и другие английские отряды. Прежде чем думать о Реймсе, надо бы сначала разбить их…

***

Девственница уехала из Лоша во главе восьми тысяч человек и без промедления начала Луарскую кампанию.

Во французской армии недоумевали многие, даже самые ревностные ее сторонники. В этот раз приказ дофина был ясен: Девственница командует единолично. Как она справится с этим? Ободрить, зажечь своей энергией и храбростью гарнизон осажденного города – это одно, но руководить целой армией – совсем другое. Как поведет себя семнадцатилетняя девушка, которая всего несколько месяцев назад пасла овец?

Но вот Жанна отдала свои первые приказы, и все заметили, что чудо продолжается! Она не только оказалась способной командовать войсками, но, сверх того, раскрылась как исключительный полководец.

Девственница порвала с привычками, установившимися в лагере дофина: медленное, осторожное продвижение, сложные маневры. Жанна была за стремительное движение. Она велела немедленно пуститься в путь форсированным маршем, сведя время на отдых к минимуму.

С самого начала она требовала от своих людей очень многого – и с самого начала добилась еще большего. Ибо все чувствовали: Жанна совершенно точно знает, чего хочет. С ней было уже не так, как с предыдущими военачальниками, принуждавшими войска к беспорядочным, непонятным, противоречивым перемещениям. Жанна-Дева шла прямо вперед, к битве и победе.

К тому же ею не просто восхищались – она вызывала всеобщую симпатию. Ела с хорошим аппетитом и от души пила. Она была веселой и нередко смеялась от переполнявшей ее жизни. В ней не было ничего от мистиков, пророков или ясновидцев. Она никогда не снимала свои доспехи, ни на привалах, ни на биваках, она даже спала в них. Во главе восьми тысяч солдат Жанна была вполне на своем месте. Эта крестьянская девушка оказалась самым настоящим полководцем, наиболее выдающимся со времен дю Геклена, а быть может, даже превосходила его…

Через три дня удалось обнаружить если не всю английскую армию, то, во всяком случае, сильный отряд под командованием Уильяма Ла Поля, графа Суффолка, одного из лучших заморских полководцев. Он заперся в городе Жарго, на Луаре, чуть выше по течению от Орлеана. Жанна со своим войском прибыла на место в тот же день, 11 июня.

Расположились в предместье, и, хотя право окончательного решения принадлежало ей одной, Девственница призвала главных командиров на совет. Следует ли брать Жарго приступом? Она выслушала их мнения, в большинстве своем самые осторожные, а когда все высказались, заключила:

– Мы пойдем на приступ, ибо так Бог велит. Если бы я не была в этом уверена, то вернулась бы пасти своих овец…

Однако штурм был отложен. Вскоре англичане попытались сделать вылазку. Жанна со своим стягом в руке собрала войска и начала мощную контратаку, заставившую неприятеля отхлынуть назад. Но дело затянулось допоздна, и продолжать его было уже нельзя. Штурм перенесли на завтра.

Однако следующий день, 12 июня, был воскресеньем! В войске вновь разгорелось любопытство. Как поступит Жанна? Все знали, как она спешит короновать дофина. Станет ли она ради этого биться в день Господень? Что возобладает: ее воинское нетерпение или религиозная щепетильность?

Ответ был дан незамедлительно. После торжественного богослужения перед войсками Жанна повернулась к герцогу Алансонскому, находившемуся, как обычно, рядом с нею, и сказала ему весело:

– Вперед, прекрасный герцог, на штурм!

В этот раз Изидор Ланфан не удостоился счастья биться рядом с Девственницей. Английская армия находилась где-то неподалеку, и сохранялась немалая опасность того, что она может нагрянуть как раз во время приступа. Поэтому часть французского войска под командованием Жиля де Ре осталась в прикрытии, на некотором расстоянии от города. Туда-то и попал Изидор.

С самого начала похода небо над их головами было восхитительно голубым. Несколько раз Изидор видел, как командир бретонцев проезжал перед ними верхом в своих пышных, раззолоченных доспехах. «Лазурной девой» назвал он Жанну. Как это верно! Жанна преображала, озаряла собою все, даже погоду, даже самые сумрачные, самые мятущиеся души, к каковым, без всякого сомнения, относился и сир де Ре.

Вскоре со стороны крепостных стен донесся шум: приступ начался. Изидор не испытывал ни малейшего беспокойства. Он был уверен в победе.

И не ошибся. Победа оказалась быстрой, полной – и была всецело заслугой Жанны. Встав перед войсками, она обратилась к ним с краткой речью:

– Смелее в бой! Не бойтесь ничего. Час настал. Бог с нами!

Потом сама бросилась вперед, потрясая знаменем, и стала подниматься по ближайшей лестнице. Едва она преодолела две ступеньки, как на ее шлем упал камень, причем с такой силой, что раскололся. Дева рухнула на землю, но тотчас же встала и подняла забрало.

– Друзья, друзья, бей их! Мессир Бог обрек англичан! Они наши!

То, что Жанна ничуть не пострадала, показалось новым чудом, и натиск французов стал неудержимым. Ибо с высоты стен англичане тоже видели все. Пуще самой смерти они боялись «пособницы дьявола», как назвал ее в своем послании регент Бедфорд. И вот – даже камни не причиняют ей вреда! Они все пропали!

Через час Жарго был взят. Англичане потеряли убитыми четыре сотни, остальные были взяты в плен вместе с их командиром, графом Суффолком.

После этого триумфа Девственница не стала мешкать. Все это пока что ничего не значит. Требовалось найти и уничтожить вражескую армию. Жанна незамедлительно пустилась в путь…

18 июня она находилась в окрестностях Жанвиля, в пятидесяти километрах севернее, когда разведчики донесли, что англичане идут за ней по пятам. Она тотчас же созвала главных капитанов: герцога Алансонского, Бастарда и коннетабля Ришмона. Объявила им новость и спросила вдруг – ни с того ни с сего:

– Шпоры у вас хорошие?

Ее прекрасный герцог оторопел.

– Что вы такое говорите, Жанна? Неужто сегодня мы покажем им тыл?

– Нет. Это англичане сделают – и вам понадобятся ох какие хорошие шпоры, чтобы догнать их!

И добавила при всеобщем внимании:

– Сегодня вечером дофин одержит величайшую из своих побед!

Вскоре французская армия развернулась и форсированным маршем двинулась к югу. Коннетабль, Ла Ир и Ксентрай шли в авангарде, Девственница, Алансон и Бастард – в главном отряде, Жиль де Ре командовал арьергардом. С каждой минутой столкновение с англичанами становилось все более неизбежным.

Командовал неприятелем Джон Тэлбот, побежденный при Орлеане. Боевой дух этого войска был ниже некуда. Англичане тоже поняли, что битвы не миновать, и чем дальше шагали, тем больше рос их страх.

Сир де Сомбреном был совершенно сбит с толку. Он присоединился к англичанам под Орлеаном, поспев как раз к снятию осады. Впервые он видел своих могущественных союзников побежденными. Обстоятельства этого поражения представлялись ему еще более удивительными. Кто такая эта Девственница, посланница дьявола, выбившая у них почву из-под ног? Кто эта Жанна, о которой они беспрестанно говорили?

Ибо она всех их попросту ужасала, никаких сомнений. Даже Полыхая, служившего Адаму оруженосцем, даже четырех сопровождавших его стражников…

Въезжая верхом на Самаэле в небольшой лесок, Адам заметил что-то совсем невероятное: Полыхай, кровавый, безжалостный Полыхай дрожал! Сир де Сомбреном хлестко, презрительно высмеял этого громилу. Тот даже не пытался ничего отрицать:

– Но, монсеньор, она же дьявол!

– Умолкни и не болтай вздора!

Полыхай показал на английских всадников, стоявших вокруг.

– Они думают как я, монсеньор.

Адам прислушался. Действительно, одно и то же слово повторялось в их разговоре: «devil, devil!»

Адам взорвался:

– Все вы трусы! Трусы и глупцы! Никакой она не дьявол!

И добавил про себя:

– Уж я-то знаю, кто настоящий дьявол…

В этот момент Джон Тэлбот отдал армии приказ остановиться. Они были на лесистом плато рядом с местечком Пате. На протяжении почти трехсот метров дорога сужалась, проходя между двумя густыми живыми изгородями. Этот узкий проход удивительно напоминал Азенкурскую теснину, где застряла и дала себя истребить французская конница.

Английский командир приказал лучникам занять позиции за обеими изгородями. Как же ему расположить остальных? Тэлбот начал размышлять над этим, но докончить раздумья не успел.

Неожиданно французы оказались совсем рядом. Люди коннетабля де Ришмона, составлявшие головной отряд авангарда, едва войдя в Патейский лес, вспугнули крупного оленя. Искушение было слишком велико, и они пустились за ним в погоню. Животное скрылось в зарослях, но вскоре выскочило обратно, пронзенное стрелами.

Стрелы?.. Английские лучники здесь! Англичане, прятавшиеся в засаде, тоже не устояли – охотничий инстинкт оказался сильнее благоразумия!

Без долгих раздумий французские всадники с оглушительным криком бросились в атаку; за ними последовал остальной авангард, а вскоре – и вся армия. Битва при Пате началась сама собой.

Нанося первые удары мечом в Патейском лесу, Изидор Ланфан быстро понял, что этот день станет днем победы. Англичан обуял страх. Они сопротивлялись, но в их руках не было твердости, а крикам не хватало огня. Вскоре они уступят, вскоре будут помышлять только о спасении собственной шкуры.

Действительно, застигнутые врасплох как раз в тот момент, когда они начали занимать позиции, стремительно атакованные со всех сторон, англичане дрогнули, подались назад, а потом и побежали в неописуемом смятении.

Все, кроме одного!.. На дороге между двумя густыми живыми изгородями, там, где шло избиение лучников, один лишь огромный черный всадник в рогатом шлеме с решетчатым забралом пытался дать отпор наступающему противнику.

Размахивая булавой и издавая ужасный рев, Адам пытался пробиться к французам, борясь против потока английских рыцарей, увлекавшего его в обратном направлении. Он видел, как двое из его людей дали убить себя, а двое других пустились в бегство вместе с Полыхаем, несмотря на угрозы, которые он изрыгал им вслед. Теперь Адам хотел попросту драться, но ему это никак не удавалось – мешало бегство англичан…

Наконец, какой-то французский рыцарь оказался вблизи и по неосторожности вздумал напасть на него. Страшным ударом своей булавы Адам де Сомбреном почти снес глупцу голову с плеч.

Внезапно Адам замер. Там, чуть дальше по дороге, – рыцарь на белом коне… И на груди у него – щит, раскроенный на «пасти и песок»! Никакого сомнения, это он, Анн де Вивре!

Адам бросился к нему яростно, исступленно. Но ему пришлось продвигаться против течения бегущего войска, и с каждым мгновением это становилось все труднее. Вдруг какой-то охваченный паникой английский рыцарь налетел на Адама с такой силой, что выбил из рук булаву. Адам посмотрел, куда она упала, выругался, а когда поднял голову, обнаружил прямо перед собой сира де Вивре с занесенным мечом. Он подумал о Лилит и закрыл глаза. Но тот не ударил – наоборот, опустил меч.

– Убирайся! Не от моей руки ты умрешь.

Адам оторопел. Почему смертельный враг оставил его в живых? И от чьей руки предрек гибель? Он ничего не понимал…

Бегство вокруг него ускорилось. По крайней мере, ясно одно: ему нельзя здесь долее оставаться. Надо последовать примеру остальных, бежать. Адам развернул коня и прорычал:

– Р-р-аа, Самаэль!

Огромный черный жеребец понес его сквозь обезумевший от ужаса людской поток…

Если бы англичане не поддались панике, их поражение не привело бы к катастрофе. Но они совершили глупость: покинули Патейский лес и помчались, куда глаза глядят.

Однако сразу же за опушкой начиналась Босская равнина – ровная и почти бескрайняя. В хлебных полях, простиравшихся насколько хватало глаз, несчастные беглецы, побросавшие свое оружие, были беззащитны, как кролики. Началась безжалостная охота на человека. Избиение завершилось только перед Жанвилем.

Подобрав тела павших, насчитали более двух тысяч убитых англичан. Кроме того, почти столько же попало в плен, и среди них оказался военачальник Тэлбот. У французов погибло всего трое. Это была их крупнейшая победа с самого начала войны. Весть о ней вызвала панику в самом Париже…

К несчастью, она ничуть не воодушевила дофина, даже совсем наоборот!

Жанна встретилась с ним на следующий день в Сюлли-сюр-Луар, замке, который он некоторое время назад избрал своим местопребыванием. Сюлли-сюр-Луар принадлежал Ла Тремуйлю. Дни напролет фаворит пытался сломить дух Карла.

Бедная Жанна! Она приехала, сияя от гордости и счастья, она ожидала взрыва радости, а удостоилась лишь натянутой улыбки и насупленного взгляда.

Приняв ее, дофин объявил, указывая на Ла Тремуйля и его клику:

– Узнаем мнение моего совета.

И все началось сначала: пустые разглагольствования, трусливые мнения, коварные наветы… Англичане еще сильны и не все перебиты при Пате, а силы бургундцев и вовсе нетронуты. Пока Жанне очень везло, но не может же это продолжаться вечно. Лучше всего остановиться на достигнутом. Коронация может и подождать! И снова Жанна плакала…

Потеряв два дня, 2 июня, в праздник святого Бенуа, она решила повторить маневр, который удался ей в Лоше: остаться наедине с дофином и вынудить его решиться. Придя к нему, Жанна обнаружила его более подавленным и унылым, чем обычно. Ей стоило немалого труда увлечь Карла за собой в ближайшее аббатство – Флери.

Там находились дорогие могилы: места погребения святого Бенуа и короля Франции Филиппа I. И вот, стоя перед его останками, Карл вдруг встрепенулся: он будет коронован подобно своему предку! Он решился отправиться в путь без промедления.

Как и в Лоше, Ла Тремуйлю пришлось смириться, но фаворит все же вырвал у дофина две уступки. Первая: Ришмон, чьему званию коннетабля он завидовал, не будет присутствовать на коронации. И вторая: в Реймс двинутся не через Орлеан, слишком хорошо помнивший подвиги Девственницы, а через Осер…

Жанна д’Арк дала сигнал к отправлению 27 июня. За ней следовала двенадцатитысячная армия. Девственница ехала рядом с дофином, развернув свое знамя; за ними – Жан д'Алансон и Бастард.

Через Луару переправились у Жиена. Пока жители Орлеана украшали свой город знаменами с лилиями, напрасно ожидая свою героиню и своего государя, кортеж направился в Осер. Большой бургундский город, который Ла Тремуйль и его дружки расписывали дофину как враждебный, с ликованием распахнул перед ним ворота.

4 июля слух о приближении дофина достиг Труа, вызвав большое волнение среди его обывателей. В самом деле, Труа был в своем роде совершенно особенным городом. Ведь именно там был подписан договор, согласно которому Карл лишался наследства в пользу короля Англии. И именно там Генрих V Английский был провозглашен правителем Франции и получил в жены Катерину, дочь Карла VI. Для дофина Труа оставался местом унижения.

Мнения горожан разделились. С одной стороны, существовал риск, что дофин захочет отомстить. Поэтому осторожность требовала закрыть перед ним ворота. Но, с другой стороны, как воспротивиться ему? Разве сопровождавшей его Девственнице не помогает сам Бог? Каждый день приходят новые свидетельства о ее чудесных подвигах. Так не лучше ли устроить дофину хороший прием и надеяться на его великодушие?

***

Анн был в числе тех, кто под самым носом у англичан и бургундцев обходил край, рассказывая о подвигах Девственницы. В тот день он находился совсем неподалеку, в соседней деревушке Сен-Фаль, вместе с Филиппиной Руссель и отцом Сильвестром.

Покинув Орлеан, он незамедлительно отправился в Невиль-о-Буа. Там он рассудил, что Колен Руссель должен остаться на месте. Никто лучше него не возглавил бы оборону Невиля, в чем, учитывая военное положение, имелась настоятельная потребность. Зато Филиппину и отца Сильвестра Анн попросил сопровождать себя. Втроем они представляли собой Церковь, дворянство и народ, символический образ страны, и благодаря этому население гораздо охотнее прислушивалось к их речам.

Как и просил Бастард, они двигались в сторону Реймса, предшествуя дофину. Обращались к народу на площадях, на рынках, на дорогах. Отец Сильвестр вкладывал в эти речи всю свою властность, Анн – весь пыл души, а Филиппина творила чудеса своей веселостью.

После недолгого отчуждения она стала вести себя с Анном совершенно естественно. Эта девушка была не из тех, что мрут от любовной тоски. Раз и навсегда осознав, что новый сеньор не для нее, Филиппина сумела претворить свое чувство в простодушную сестринскую привязанность. Впрочем, и Анн, как у него повелось с той ночи, когда они освобождали Невиль, называл ее сестренкой. Они прекрасно ладили и частенько смеялись вместе: Филиппина – потому что для нее это было естественно, Анн – по противоположной причине. Он, прежде такой строгий, благодаря ей научился просто радоваться жизни.

В Сен-Фале был рыночный день, но когда Анн заговорил, все сразу же отвлеклись от покупок, чтобы послушать. Надобно заметить, что у него была гордая стать, у этого молодого красивого рыцаря, чей щит блистал лазурью и золотом, словно летнее небо в солнечный день!

Стояла жара, и Анн сильно томился в доспехах, что отнюдь не уменьшило горячности его речей.

– Нам говорят, что англичан побила юная девушка, но это не так! Девственница – не просто юная девушка. Она – посланница самого Господа Бога. Ведь Бог справедлив, и Ему не нравится, что нашу страну почти сто лет топчут чужаки. Вот почему Он дал Жанне повеление изгнать англичан из Франции – и вот почему англичане воистину уйдут!

Анн долго перечислял доказательства божественной миссии Жанны, начиная с чудесного меча, обретенного в Сен-Катрин-де-Фьербуа, продолжив оленем в Патейском лесу и заканчивая камнем, который раскололся о ее шлем при штурме Жарго, не причинив ей ни малейшего вреда.

Анна сменил отец Сильвестр, рослый, седовласый, внушительный в своей черной сутане.

– Сам Бог ведет дофина в Реймс на коронацию, дабы миропомазать его в древнем соборе. Так неужто же вы, жители Шампани, воспротивитесь воле Божией?

И он в грозной проповеди сулил ослушникам вечное проклятие…

Когда же его сменила, блестя жемчужными зубками, хорошенькая Филиппина, обыватели Сен-Фаля, напряженно слушавшие предыдущих ораторов, испытали явное облегчение. До чего же она мила и свежа, эта восемнадцатилетняя брюнеточка с карими глазками! У нее и слова такие же, как она сама: полны жизни и надежды.

– С приходом Девственницы окончатся ваши невзгоды, мир и счастье вернутся в ваши дома! Она, как и вы, родилась в убогой деревне, была простой пастушкой, но по воле Божией стала той, кто освободит нашу страну. Слушайте чудесную историю…

И Филиппина пересказала все, что тогда говорили про Жанну: как она ребенком пасла коз, а малые птички слетались клевать с ее колен; как ее слушалась скотина, когда она творила над ней крестное знамение; как имела власть воскрешать новорожденных…

Когда девушка умолкла, селяне выразили свои чувства ликующими криками и даже слезами. Они не хотели отпускать их от себя, засыпали тысячей вопросов. Но по знаку Анна все трое ушли дальше на север, в сторону Реймса…

***

Несмотря на все слышанное о Девственнице, жители Труа все-таки не решились открыть ей ворота. Ее войско уже стояло под их стенами, а они все еще колебались. Разумеется, среди французских военачальников нашлись приверженцы осторожности: может, лучше обойти город или даже повернуть назад?

Но на сей раз Девственница полностью доверяла дофину и прибегла к радикальным мерам. В ночь с субботы 9 на воскресенье 10 июля она велела установить артиллерию напротив стен и завалить рвы вязанками хвороста. Результат сказался немедленно: перепуганные жители отправили посланцев к дофину, который обещал явить им милосердие. Поутру Карл с великой торжественностью вступил в город.

Два дня спустя армия подошла к Шалону-на-Марне. Герольд подъехал к стенам и от имени дофина объявил горожанам о прощении. Ворота тотчас растворились, и делегация жителей поднесла Карлу ключи. Перед Реймсом больше не оставалось ни одного города.

Реймс… Настал решающий момент.

Карл написал торжественное послание его жителям:

Мы направились в Реймс, дабы короноваться там и миропомазатъся согласно доброму обычаю наших предшественников. Повелеваем, наказываем и требуем, чтобы вы верноподданно и покорно, как то подобает, готовились принять нас.

Он ожидал получить ответ днем, но никто не явился; дофина вновь охватили привычные страхи и сомнения. Девственница ответила ему твердо, почти нетерпеливо:

– Горожане предстанут пред вами и изъявят покорность раньше, чем вы приблизитесь к городским воротам. Смело ступайте вперед и ничего не бойтесь, ибо если будете действовать мужественно, то все ваше королевство вернется к вам.

На сей раз, она получила помощь от самого неожиданного союзника – от Реньо де Шартра. Сеньор архиепископ Реймский вдруг осознал, что благодаря Жанне он может вернуть себе и город, и архиепископство, и все свои богатства. К тому же благодаря своему сану именно он будет руководить коронацией и извлечет из этого обстоятельства новые почести, которыми также не стоит пренебрегать. Так что сеньор Реньо покинул лагерь Ла Тремуйля и примкнул к Жанне-Деве. Ради такого случая он даже заговорил оживленнее:

– Государь, Жанна верно говорит! Ваша коронация не может ждать. Я сам поеду впереди войска. Пообещаю обывателям уважить вольности моего доброго города, и они тотчас явятся с изъявлением покорности…

Тучный прелат чинно удалился в окружении священнослужителей, составлявших его свиту.

Результат не заставил себя ждать. В субботу, 16 июля, утром дофин, находившийся в замке Сент-Со, откуда был виден город, принял депутацию жителей Реймса, которые подтвердили свою полную и безоговорочную покорность. Ничто более не препятствовало коронации. Войско тронулось в путь, с Карлом и Жанной во главе.

Новость разнеслась по Реймсу почти мгновенно, вызвав у большинства восторг. Впрочем, нашлись и такие, кто впал в настоящую панику. Пока жители Реймса украшали свой город, за ворота в большой спешке выехал маленький отряд. Во главе его находился некий пузатый церковник с жестким лицом. То был Пьер Кошон, главный уполномоченный англичан в Шампани и, без сомнения, самый фанатичный из их сторонников. Уроженец Реймса, бывший ректор Парижского университета, епископ города Бове, он являлся одним из главных творцов договора, подписанного в Труа. Толпа встретила его бегство веселыми воплями.

Анн находился в городе уже несколько дней и ждал прибытия армии на паперти собора вместе с Филиппиной и отцом Сильвестром. Атмосфера, царившая в Реймсе, напоминала ему Орлеан, даже если воодушевление здешних жителей, не познавших испытаний, что выпали на долю орлеанцев, не достигало тех же высот. Но радостные возгласы, возносившиеся в чистое небо, были те же:

– Ноэль! Ноэль!

Почти спустился вечер, когда дофин и Девственница прибыли на паперть. Карл поднялся по ступеням, прошел в собор и выразил желание остаться в одиночестве, чтобы помолиться. Двери затворились. Дофина оставили наедине с благочестивыми размышлениями о чудесном событии, которое он переживал.

Тем временем Анн и Изидор искали друг друга. Но кругом было столько народа – жители Реймса, солдаты и постоянно прибывавшие крестьяне из окрестных деревень, – что, лишь когда уже совсем стемнело, они, наконец, встретились…

На следующий день в полдень они стояли бок о бок в нефе собора Богоматери; Филиппина и отец Сильвестр не осмелились войти и остались снаружи. Давка была такая, что едва можно было пошевелиться. Всех охватило сильнейшее волнение. Коронация короля Франции – событие само по себе исключительное, и не каждому выпадает удача присутствовать при нем хоть раз в жизни; но то, что происходило в Реймсе воскресным днем 17 июля 1429 года, было даже больше, чем коронация. Столь знаменательного дня люди никогда, быть может, и не знавали…

– Дорогу! Дорогу! Дайте дорогу!

Королевские стражи, облаченные поверх лат в короткие лазоревые туники с золотыми лилиями, прокладывали путь среди толпы, расталкивая рыцарей, благородных дам, горожан и горожанок рукоятью булавы. Анну и Изидору повезло – они очутились в первом ряду прохода, образовавшегося в центре нефа. Они смогли видеть, как кортеж вступает под своды.

Под многоголосое пение хора монахов главные действующие лица вышли на сцену.

Впереди нес крест священник в белом облачении. Его сопровождали восемь других, по четверо с каждой стороны, то в белом. Затем шествовал Реньо де Шартр, молитвенно сложивший руки. Сеньор архиепископ Реймский впервые оставил свой вечно насупленный вид и демонстрировал безмятежную улыбку. В своем пышном фиолетовом облачении он, несмотря на тучность, выглядел весьма величаво.

За ним шагали пэры королевства. Пэры церковные поместились слева: епископ Ланский, епископ граф Шалонский, епископы Сэ и Орлеана, замещавшие епископов Нуайона и Бове. Пэры светские находились справа, на той же стороне, что и Анн с Изидором: герцоги Анжуйский и Бурбонский, герцог Алансонский вместо герцога Бургундского и Бастард Орлеанский вместо своего брата Карла, находившегося в плену. Заключал шествие сеньор д'Альбре. Он нес меч коннетабля Артура де Ришмона, отсутствующего по воле фаворита Ла Тремуйля.

Наступила пауза. Анн и Изидор затаили дыхание. А затем появился тот, кого еще несколько мгновений назад величали «дофином» и кто по окончании церемонии станет Карлом VII, королем Франции.

Карл был в коронационном наряде – одновременно трогательном и величественном. То было длинное платье, совсем простое, похожее на одеяние кающихся, с прорезями на сгибах рук, на плечах и на груди для священного миропомазания.

Он прошел перед Анном так близко, что его можно было коснуться. Выглядел дофин моложе своих двадцати шести лет. У него были маленькие глаза, длинный нос, тонкие губы. Испытания, среди которых он рос, наложили на это некрасивое лицо не слишком приятный отпечаток, но приближение долгожданного мига преобразило его. Карл смотрел прямо перед собой, восхищенный и будто зачарованный.

В десяти шагах позади него тихо шла Девственница.

Единственная из всего кортежа она была в доспехах, и стук ее железных башмаков странно отдавался в ушах после мягкой поступи предшествовавших. Жанна сжимала в руке белый стяг с изображением Бога-Отца и словами «Иисус Мария» на одной стороне и двумя ангелами, держащими лазоревый Щит с белым голубем, – на другой.

Анн впервые видел ее по-настоящему, поскольку тот раз, когда ее силуэт промелькнул перед ним в Орлеане, в счет не шел. Как и Изидор, он был поражен ее женственной прелестью. Но было в ней и нечто другое, что гораздо труднее поддавалось определению. Верно отец Сильвестр корил Анна за то, что прежде он почитал Жанну неким дю Гекленом в юбке, гениальной авантюристкой. Теперь-то Анн де Невиль ясно видел: личность Девственницы не исчерпывается ее воинскими подвигами. От нее исходила какая-то сила, мощное духовное излучение, от которого Анн попросту онемел. Впрочем, не он единственный: даже при проходе короля шушуканье в соборе не прекращалось, но при появлении Девственницы наступила благоговейная тишина…

– Дорогу! Дорогу! Дайте дорогу заложникам Святого Сосуда!

Снова королевские стражи применили силу и рукоятками своих палиц расширили центральный проход, поскольку «заложники Святого Сосуда» въезжали в собор верхом.

Со времени папской буллы 1179 года Святой Сосуд с освященным елеем для миропомазания французских королей был доверен монахам аббатства Сен-Реми в Реймсе. Лишь высочайшим военным сановникам королевства жаловалась привилегия доставлять и сопровождать его из аббатства. Тех, кто выполнял эту миссию, называли «заложниками Святого Сосуда». В этот воскресный день, 17 июля, таковых было только четверо, поскольку коннетабль отсутствовал: трое маршалов и один адмирал.

Снаружи, вокруг собора, толпа собралась несметная. Вместе с армией и окрестными жителями Шампани в Реймс набилось вдвое больше его обычного населения. И не только на улицах, но и в окнах, и на крышах было черно от народа. Посреди необъятного человеческого моря медленно продвигался вперед Святой Сосуд, висевший на шее отца Канара, настоятеля обители Сен-Реми, сопровождаемого адмиралом де Кюланом, маршалами де Буссаком, де Гранвилем и де Ре. Ибо Жиль де Ре за свои подвиги во время кампании был сделан маршалом Франции – в двадцать пять лет.

В соборе стало тихо, песнопения смолкли. Через распахнутые настежь врата портала было слышно, как приближается гул толпы, завидевшей кортеж. Наконец, раздался столь необычный в этом месте цокот конских копыт по плитам пола. Анн повернулся к Изидору. Луч солнца, упавший из нефа, ярко осветил висящий поверх доспехов его товарища щит «пасти и песок». Анн положил Изидору на плечо руку в железной перчатке.

– Герб Вивре там, где должен быть!

Изидор Ланфан сделал то же самое.

– Герб Невилей – тоже!

Торжественный хор загремел под сводами Реймского собора Божьей Матери, и коронация Карла VII, короля Франции, началась… Со своего места Анн и Изидор могли видеть ее лишь урывками, когда перед ними немного смещались те, что заслоняли им обзор, но они легко домысливали остальное, и у них возникло впечатление, что они собственными глазами видели все.

Сначала Карл был посвящен в рыцари герцогом Алансонским. Он преклонил колена на ступенях алтаря. Красавец герцог слегка ударил дофина плашмя мечом по плечам, поднял с колен и поцеловал.

Затем новоиспеченный рыцарь приблизился к алтарю, где его ожидал Реньо де Шартр. Двенадцать пэров и их заместителей заняли места справа и слева. Позади короля встала Жанна д'Арк – одна, преклонив колени на ступенях.

Отслужили большую торжественную мессу, которая длилась довольно долго, поскольку прерывалась великолепными хоралами. Затем состоялась церемония собственно коронации.

От архиепископа Реймского Карл получил миропомазание – на лоб, на сгибы и кисти рук. Два священника облачили его в тяжелую синюю мантию, усеянную золотыми лилиями и подбитую горностаем. Архиепископ взял корону с бархатной подушки, какое-то мгновение подержал ее над головой короля – и медленно возложил на редкие волосы Карла под звуки грянувшего гимна Те Deum.

После этого Реньо де Шартр надел на палец Карла VII кольцо, символ союза между государем и его народом, вручил ему королевские знаки отличия: золотые шпоры, скипетр и жезл правосудия из резной слоновой кости.

И Карл воссел на трон, поставленный возле алтаря, и предстал во всем величии королевской власти. Церковные пэры и пэры светские приветствовали его традиционным возгласом:

– Vivat rex in aeternum!

И под гром труб, раскатившийся под сводами, все присутствовавшие радостно его подхватили…

Устав птицеловов Реймса включал одну статью, подобной которой было не сыскать нигде во всем королевстве. В день коронации они обязывались выпускать в соборе на волю четыреста птиц. И как раз в этот торжественный миг со всех сторон вспорхнули и закружили над головами голуби. Эта птица была избрана в честь двух голубок, изображенных на знамени Жанны и в честь самой Девственницы, голубкой слетевшей с небес, чтобы спасти Францию.

Когда сотни белых голубей разлетелись во все стороны с громким хлопаньем крыльев, Жанна встала, поднялась по ступеням алтаря и преклонила колена перед Карлом. Обняв его ноги и плача, Жанна в первый раз назвала «милого дофина» королем.

***

Господи, до чего же восхитительно было белое реймское вино, которое все пили на перекрестках в тот день! Погода выдалась такая жаркая, а радость была так велика, что люди чокались и чокались до самого вечера.

Анн с Изидором отыскали Филиппину и отца Сильвестра. Между девушкой, священником и бывшим оруженосцем сразу же сама собой возникла симпатия, и Анн вполне разделил их веселое оживление. Выпитое уже давало знать о себе, и все четверо, включая отца Сильвестра, сладостно охмелели. В какой-то момент вполне невинная шутка Филиппины насчет забавной походки проходившего мимо священнослужителя вызвала у Анна такой приступ смеха, что он поперхнулся и едва не задохнулся…

Он пришел в себя чуть позже, среди ночи, и вдруг вся его эйфория разом куда-то улетучилась, уступив место серьезности и даже грусти. Где-то сейчас Теодора?

До сих пор он постоянно убеждал себя в том, что она следует за ним, что она где-то неподалеку, но, чтобы не смущать его, не появится, пока идет война, пока не настанет победа. Однако день победы пришел, а Теодоры все нет!

Ничего не сказав своим товарищам, Анн оставил их и побрел наудачу по Реймсу.

Ноги привели его к собору. Портал оказался закрыт, и Анн толкнул маленькую боковую дверь. Как все изменилось – всего за несколько часов! В соборе было темно. Яркое солнце, бившее сквозь верхние витражи, давно погасло и сменилось крошечными огоньками нескольких свечей. Огромный неф, недавно оглашавшийся тысячами голосов, опустел. Рядом с алтарем священник служил вечерню без песнопения – для нескольких монахов. Анн присоединился к молящимся и опустился на колени на том самом месте, где недавно видел коленопреклоненной саму Девственницу. Он закрыл глаза.

Тихий шелест заставил глянуть наверх. Голубь опустился перед ним и принялся расхаживать по мраморным плитам. Голубь, птица Духа Святого! Анн хотел взять его в руки, но тот упорхнул, хлопая крыльями, и уселся на алтарь, откуда уставился круглым глазом на священника.

Анн вздохнул, вытянул из-под доспехов свою шерстяную повязку и поднес к губам. Почему Теодора не последовала за ним? Почему не направилась к Реймсу? Почему?

 

Глава 9

ЗЕМЛЯ ОБЕТОВАННАЯ

Альенора д'Утремер тоже думала о Теодоре.

Колокол монастырского приюта Сен-Маркуль близ Реймса прозвонил подъем монахиням. Настал День святой Маргариты, 20 июля 1429 года. После коронации прошло три дня, и Альенора стала размышлять о череде событий, которые привели ее в это место.

Все началось в Нанте, в день ее бракосочетания, когда она увидела, как Анн с залитым грязью лицом уходит пешком в Иерусалим. Это зрелище и решило все. Бунт против Берзениуса, последовавшее наказание, паломничество – и остальное…

Как же она, Альенора Заморская, авантюристка высокого полета, ловкая и беззастенчивая шпионка, из-за внезапных угрызений совести осмелилась поломать всю свою жизнь? Кто бы мог подумать!.. Ведь она занималась темными делишками не только из-за денег, но и ради удовольствия. Она обожала риск, и ей все всегда превосходно удавалось. Она соблазняла, лгала, предавала – и не испытывала никакого сострадания к жертвам. Она лишь удовлетворяла собственное самолюбие. Ну, еще к этому чувству иногда примешивалось легкое возбуждение.

И вот молодой человек, который отправлялся на смерть по ее вине, благословляя свою губительницу, обратил Альенору в ничто. Отныне Анн был всем, она – ничем. Став ее невинной жертвой, Анн приобрел над Альенорой абсолютную и непререкаемую власть. Она стала отвратительна сама себе, она презирала себя и ненавидела. Отныне в ее жизни будет лишь один смысл: искупление.

Во время паломничества Альенора беспрестанно думала о том, как исправить зло, которое она причинила Анну. В Иерусалиме на нее снизошло озарение: она сыграет роль Теодоры.

Прежде «волчья дама» была для нее лишь средством обольщения. В Куссоне она поняла, что Анн заворожен ею и довольно лишь поддержать его веру в то, что она, и есть Теодора, чтобы он оказался в ее власти.

Авантюристка не ошиблась. Случившееся даже превзошло ее ожидания…

У Гроба Господня Альенора впервые изъявила намерение стать Теодорой на самом деле. Она сказала об этом исповеднику, позаботившись выбрать того же самого, который принимал признания Анна.

Священник ответил, что она и в самом деле, таким образом, сможет исправить совершенное зло, но предостерег: ее затея выходит за рамки того, что обычно дозволено людям, и когда-нибудь ей придется заплатить за это сполна. Тогда Альенора не поняла – не пыталась понять. Она усвоила лишь одно: став Теодорой, она искупит свою вину…

Начиная с этого момента, она просто следовала судьбе. Идиллия в Орте была для Анна временем безмятежного счастья. Для Альеноры – тоже, но это не имело значения; важен был только он.

Ортинское лето закончилось так же внезапно, как и началось… Как и предполагал Анн, Теодора следовала за ним на отдалении с намерением предстать перед мужем, когда на землю Франции вернется мир. Она проделала тот же путь, что и он, останавливаясь в монастырях. И только тогда до конца осознала слова иерусалимского священника: да, рано или поздно настанет время, когда маска Теодоры потребует от нее самопожертвования.

Не могла же она вечно, как диктовала роль женщины-волчицы, пропадать где-то месяцами и лишь изредка появляться вновь? Что будет делать Анн в ее отсутствие? Томиться от уныния и скуки, пока постоянное чередование счастья и тоски не станет ему нестерпимо?

Но ей заказано подолгу оставаться с ним и просто жить бок о бок с любимым, как жила бы любая другая женщина со своим мужем. Теодора не имела права постареть, стать матерью, обремененной детьми, домашними заботами. В конце концов, Анн поймет, что не было в его жизни никакой «былой хозяйки замка Куссон», а была лишь английская шпионка, жестоко его предавшая.

Так что все ясно: рано или поздно ей придется умереть. И случится это, когда Анн разлюбит ее. Пока он влюблен в свою «волчью даму», она будет дарить ему счастье, на которое он надеется: но как только он почувствует, что чары рассеиваются, Альенора исчезнет. И даже скрыться в безвестности она не посмеет. Ее смерть должна быть надежно засвидетельствована, чтобы Анн по закону был объявлен вдовцом и мог бы жениться снова…

Приняв свою судьбу, Альенора Заморская остановилась неподалеку от Орлеана, в обители Питивье. Там и находилась все время осады.

Много раз слышала она имя Анна Иерусалимского. Альенора узнала о роли, которую тот сыграл в восстании Гатине. Видела она также, как появился ее давний знакомец, Иоганнес Берзениус! Его доставили в монастырь с тяжелым ранением, полагая, что толстый церковник уже не жилец на этом свете. Он даже получил последнее причастие, но вопреки всяким ожиданиям поправился и, в конце концов, отбыл. Альенора испугалась, как бы тот не узнал о ее присутствии, но этого не произошло.

После освобождения Орлеана «волчья дама» снова пустилась в дорогу. У нее не было ни малейшего сомнения, какое направление избрать, дабы оказаться, в конце концов, рядом с Анном: достаточно следовать за Девственницей, чьи подвиги были у всех на устах. Так Альенора совершенно естественно оказалась в Реймсе на коронации.

В этот победный день она решила явиться Анну: война, по крайней мере, на время, могла подождать. Теодора заметила своего супруга на выходе из собора. Увидев его после Орты в первый раз, она испытала потрясение. Анн необычайно повзрослел, стал мужчиной и был одет как рыцарь, с незнакомым ей гербом на груди.

Теодора последовала за ним по улицам Реймса. Он присоединился к маленькой компании, в которой была какая-то девушка, его ровесница, свежая и миловидная. И Анн пил вместе с этими людьми и в какой-то момент засмеялся.

Этот смех стал для Теодоры сигналом. Анн радовался жизни в ее отсутствие. Значит, она больше не нужна ему. Ее жизнь закончилась, едва начавшись. Она должна исчезнуть. И Альенора покинула Реймс на следующий же день, с рассветом.

Она долго колебалась, все не решаясь, как ей поступить… Но, блуждая по окрестностям города, в конце концов, оказалась перед женским аббатством Сен-Маркуль. Ей пришло на ум остановиться там. Она посоветуется с матерью настоятельницей, и та, конечно, даст ей добрый совет…

Беседы пришлось ждать. Альенора опять погрузилась в свои размышления, но тут некое ужасное зрелище внезапно отвлекло ее.

В ворота аббатства ввалилась толпа больных. Она запрудила весь двор, окружив Альенору. «Волчья дама» и прежде видела пораженных этим ужасным недугом, но никогда в таком количестве. А они все прибывали и прибывали!

Все страдали от одной и той же болезни, разъедавшей им лица. Но то была не проказа. Проказа оставляет черные, засохшие струпья, а у этих гноились кровавые, красные язвы; казалось, люди заживо разжижаются. Но хуже всего, однако, показался Альеноре не их вид, а поведение: эти кошмарные создания веселились вовсю!

Они держались за руки, пели и плясали; их изъеденные заразой лица были радостны. Альенора хотела убежать, но не успела, очутившись в центре неистового хоровода.

Она видела перед собой какую-то молодую, красивую, хорошо сложенную женщину, правая сторона лица которой стала сплошной язвой от основания шеи до уха. Рядом с нею зрелый мужчина, с кровавой размазней вместо носа, смеялся во все горло.

– Ноэль! Ноэль!

Альенора отшатнулась, поневоле вскрикнув от ужаса. Да, она хотела умереть, но не так же! Не от этой кровавой проказы, сводящей с ума, – поскольку несчастный явно впал в безумие, коль скоро так ликовал – в его-то состоянии…

– Возьмите себя в руки, дочь моя. К нам прибывает король.

Какая-то монахиня, слышавшая крик гостьи, сурово глядела на нее.

– Король? – переспросила Альенора.

– Он избрал наш монастырь для исцеления золотушных. Это великий день.

Действительно, скоро в воротах появились конные латники, а за ними – пышно одетые люди. Больные, прекратив петь и плясать, по очереди опускались на колени. Альенора, не слишком понимая, в чем дело, присоединилась к группе монашек и женщин-мирянок, вставших чуть поодаль.

Будучи англичанкой, Альенора Заморская не знала того, что здесь было известно каждому. Коронация наделяла королей Франции чудесным даром исцелять золотуху. Так называли эту болезнь, поражавшую в основном лицо и шею; она не была смертельной, но оставляла ужасные следы. В тот день, 20 июля 1429 года, Карл VII, как того требовал обычай, прибыл после коронации в монастырь Сен-Маркуль, чтобы излечивать своим прикосновением золотушных. Несчастные, проявлявшие столь великую радость, вовсе не были безумцами. Они получили единственную надежду на исцеление…

Карл VII въехал на сером коне, под громкие звуки труб. На нем были бело-голубой с золотом плащ и строгая черная шляпа. Для тех, кто видел короля, становилось очевидным: от воодушевления, проявленного Карлом на коронации, не осталось и следа. Он вновь стал унылым, неуверенным в себе молодым человеком – с маленькими глазками, острым носом и тонкими губами, сложенными в неприятную складку.

Карл VII спешился и подошел к коленопреклоненным больным. Его некрасивое лицо побледнело, когда он увидел их вблизи. Придворные, державшиеся за его спиной, в частности пузатый архиепископ Реньо де Шартр, попятились назад. Только Жанна д'Арк сошла с коня и встала рядом с королем. На Деве по-прежнему оставались доспехи, и в руке она держала белый стяг.

Карл начертал крест на лбу первого больного и неуверенным голосом произнес полагающуюся формулу:

– Король тебя касается, Бог исцеляет…

Альенора смотрела не на короля, а на Орлеанскую Деву, которую видела впервые, хотя и часто слышала о ней. Англичанка рассматривала Жанну с сильнейшим любопытством. Кто она? Святая, как утверждали французы, или колдунья, как называли Жанну ее соотечественники англичане? У самой Альеноры не было предубеждения. «Волчья дама» вышла из политической борьбы. Ее эта распря более не касалась.

Она закрыла глаза и прочитала короткую молитву. А, открыв их вновь, решила, что Жанна д'Арк и в самом деле святая, поскольку ее молитва исполнилась… Анн был здесь!

Он находился совсем рядом, в королевской свите, их разделяло всего лишь несколько человек. Он не заметил Альенору среди монахинь, но она-то прекрасно его видела, и это лицо не могло обмануть ее. Анн был несчастен, даже потерян. Время от времени вытаскивал из-под стального нагрудника свою серую повязку и подносил к губам.

Сердце Альеноры так и подскочило в груди! Слишком рано жертвовать собой. Анн до сих пор любит Теодору и нуждается в ней. Когда войско двинется в путь, Альенора последует за ним и явится ему при первом же затишье.

Альенора улыбнулась… Она все еще «волчья дама», хозяйка зимнего замка. Она все еще Теодора де Куссон.

***

Несмотря на то, что ему пошел уже девяносто первый год, Франсуа де Вивре находился в пути. Он покинул свой замок Вивре и отправился в Нант во главе небольшого отряда.

После отъезда Изидора Ланфана старик заперся у себя и решил, что это уже навсегда; но письмо от самого Изидора положило неожиданный конец его затворничеству.

Никто бы не мог описать словами счастье, которое принесло послание оруженосца старому сеньору… Анн вернулся живым и невредимым из своего паломничества! Он стал сеньором де Невилем!

И эта радость удваивалась, ибо впервые в жизни сердце Франсуа не скорбело за его страну. Изидор, писавший свое письмо на следующий же день после освобождения Орлеана, сообщил сиру де Вивре о снятии осады и о подвигах Жанны. Франсуа, добровольно заточивший себя в полном одиночестве, был одним из немногих, кто еще не знал о существовании Девственницы. А, узнав, сразу же уверовал в победу. Бог смилостивился, наконец, над Францией. За освобождением Орлеана скоро последует коронация Карла VII, освобождение Парижа – и всего королевства!

Но когда момент первого восторга миновал, Франсуа де Вивре понял, что должен действовать. Его долг ясен: поскольку, благодарение небу, Анн жив, надлежит восстановить его в правах, вновь сделать своим наследником. Однако легко сказать, да трудно выполнить.

О возврате Куссона нечего и думать. Никогда герцог не вернет ему эту неприступную крепость. Так что Франсуа попросит у своего сеньора только Вивре, чтобы Анн мог носить титул и герб. Но даже у этой просьбы весьма мало шансов на успех. С какой стати герцог согласится на подобное? Предложить выкупить замок за деньги? Но все имущество Франсуа принадлежит ему, лишь покуда он жив, а после кончины отойдет герцогству. Взывать к естественной справедливости? Но причина, по которой прадед лишил Анна его прав, никуда не делась: тот ведь по-прежнему женат на английской авантюристке…

От безысходности Франсуа решил отправиться в Нант самолично. Он надеялся, что герцог, увидев, что древний старец лично явился к нему, несмотря на преклонный возраст и тяготы путешествия, посочувствует и проявит великодушие. Честно говоря, только на это и мог рассчитывать Франсуа.

Пустившись в дорогу, сир де Вивре не переставал размышлять, и мало-помалу первое место в его мыслях заняла Теодора. Ибо самым удивительным в письме Изидора показалось ему именно это: Анн и Теодора любили друг друга. Кто такая на самом деле супруга Анна, английская шпионка или Теодора, уже не важно. Ведь он отлучил своего правнука от имущества и титула, всерьез полагая, что тот женился на «волчьей даме». И даже не задумывался тогда, справедливо ли это решение. А теперь вот задумался. И это повергло старика в смущение, возраставшее все больше и больше.

К Франсуа вернулось некое воспоминание, в тот роковой момент самым необъяснимым образом почему-то совершенно выскочившее у него из головы: ведь он и сам некогда совокупился с Теодорой!.. Да, да, он предавался с ней любви пятьдесят лет назад, в Италии, и после этого она спасла ему жизнь. Теодора – вовсе не зло, и Франсуа прекрасно знал это. В таком случае, почему же он так поступил? Пытаясь защитить своего правнука? Возможно. Но, может, также… из ревности? Может, в какой-то темной части своей души Франсуа хотел остаться единственным из Вивре, кто познал это фантастическое создание и был им любим?..

Он уже миновал Куссон и добрался до леса Ланноэ, когда заметил круглую хижину из нетесаных камней. Франсуа велел своей свите остановиться и вошел туда один. Второй раз проникал он сюда. Когда-то здесь разыгралась одна древняя история, еще более древняя, чем он сам, поскольку он был зачат именно в этой хижине, как узнал впоследствии, – на глазах шести мертвых волков. Франсуа так и не узнал почему. В любом случае это место осенено знаком волка.

Старик преклонил колена. На земле оставалось немного белой пыли, быть может, остаток древних костей. Франсуа прошептал:

– Анн, прости!

Потом еще тише:

– Прости, Теодора…

***

Став королем, Карл VII вновь поддался своим прежним демонам. Пыжась от официального признания, полученного благодаря коронации, он прислушивался теперь только к льстивым речам самых подлых придворных. Он забыл о своей стране, забыл о войне, забыл о Жанне д'Арк.

Лишь по необходимости – поскольку ликующее население деревень и городов, через которые он проезжал, желало видеть их вместе – он появлялся рядом с Девственницей, но если время от времени и смотрел в ее сторону, то с раздражением. Карл VII знал, что обязан Жанне всем, и не мог вынести этого…

Покинув аббатство Сен-Маркуль, он направился в сторону Парижа, потому что так было надо, потому что так было решено еще при отправлении в Реймс; но двигался как можно медленнее и по самой длинной дороге. В то самое время, когда англичане уже подумывали об окончательном возвращении на свой остров, а герцог Бургундский намеревался изъявить ему покорность, Карл VII затеял переговоры.

В его ближайшее окружение опять вернулся Ла Тремуйль, дувшийся на короля после отбытия с берегов Луары, – все такой же тучный, круглолицый, вкрадчиво улыбающийся. А вслед за ним возвратились и все остальные – с прежними коварными советами, недальновидными суждениями, трусливыми мнениями. После освобождения Реймса и восстановления архиепископства Реньо де Шартр не видел больше никакой выгоды в продолжении войны. И требовал незамедлительного возвращения в Шинон.

Все эти прихвостни опять щеголяли при дворе, отпускали шуточки и грубо хохотали, теша свое тщеславие.

Как-то утром армия застигла врасплох отряд англичан. Ла Тремуйль, заметив убегавших, решил атаковать их. Но он был так толст, что лошадь под ним рухнула на всем скаку, раздавленная его тяжестью. Понадобилось немало народу, чтобы вызволить фаворита…

Все это время Жанна держалась в стороне, молчаливая и бледная. Никогда еще она не казалась столь красивой и столь печальной.

Анн тоже грустил, хоть и по другой причине. Теодоры все не было; коль скоро она не появилась в Реймсе, то, видимо, никогда уже больше не появится. Она навсегда вернулась к волкам. Правда, Анну не удавалось понять почему.

Он поделился своей болью с Изидором, рядом с которым ехал, и это его немного утешило. Ибо теперь они держались вместе во французском войске. Бастард Орлеанский сказал своему крестнику, что тому больше незачем заниматься пропагандой: весть о коронации говорит уже сама за себя. Так что, уходя из Реймса, Анн расстался с Филиппиной и отцом Сильвестром. Те вернулись в Невиль-о-Буа…

Проходили дни. Население повсюду встречало французских солдат горячо и даже восторженно, однако маршрут, которым они следовали, сбивал с толку. Один за другим радостно открыли им свои ворота Лан, Суассон, Шато-Тьерри, Куломье, а они, вместо того чтобы идти прямо на Париж, уже совсем близкий, вновь забирали к северу по направлению к Компьеню. Делалось ли это для того, чтобы изолировать столицу, или же былая нерешительность снова одержала верх? Анн и Изидор склонялись ко второму мнению. До сих пор воодушевление и быстрота были их лучшими козырями. А подобная медлительность оставляла англичанам драгоценное время, чтобы организоваться.

Французское войско остановилось в Компьене в последний день июля, и сразу же распространился слух, что они останутся тут надолго. Начались переговоры с врагом. Приходилось ждать. Таким образом, Карл VII открыто признал, что вовсе не Париж был его истинной целью; он перестал притворяться.

Поскольку это был не просто привал, а длительная остановка, лагерь в чистом поле разбивать не стали и разместились на постой в городе. Сеньоров расселили по домам у обывателей.

Анн был с Изидором, когда от Бастарда Орлеанского явился посланец, чтобы указать ему место для постоя. Несмотря на протесты своего товарища, желавшего остаться не с рыцарями, а с основной частью армии, Анн вынудил оруженосца последовать за собой.

Их новое жилище оказалось не в самом Компьене, но за городскими стенами. Вскоре оба, следуя за своим провожатым, получили возможность восхититься при виде внушительного буржуазного особняка на берегу Уазы, с большим садом и тенистыми аллеями. Чем-то этот дом напоминал Невильский замок, но был гораздо больше и намного богаче. Возле реки, в самом конце парка, имелись огромные конюшни, в которых держали великолепных боевых коней. А на противоположном берегу начинался величественный Компьенский лес.

Однако восхищение двух товарищей возросло еще больше, когда они увидели владелицу этого поместья, которая учтиво вышла им навстречу. Ее звали Сабина Лекюрель, ей было ровно двадцать пять лет.

Любого поразила бы ее красота – совершенная, классическая. Она могла бы показаться холодной, если бы не была при этом так наполнена жизнью. Даже влюбленный в свою Теодору Анн, даже Изидор, столь скромный и сдержанный, были восхищены ею. При своем среднем росте Сабина Лекюрель была прекрасно сложена. У нее были округлые щеки с прелестными ямочками, кожа ослепительной белизны, голубые глаза, золотые волосы и улыбка, неизбежно побуждавшая улыбнуться в ответ.

Тот, кто подпадал под ее обаяние, обнаруживал и изящество ее туалета, столь же изысканного, сколь и целомудренного. В тот день Сабина Лекюрель надела белое бархатное платье с прорезными рукавами, закрытое до самой шеи, а голову покрыла не высоким убором по тогдашней моде, а простым муслиновым покрывалом. Изнанка очень длинных, расширяющихся раструбами рукавов была из голубого шелка. И никаких драгоценностей, кроме золотого крестика на цепочке. Довольно теплое и тяжелое для лета одеяние, казалось, ничуть не тяготило ее.

Сабина Лекюрель приветствовала своих гостей прелестным голосом и попросила следовать за слугами, которые покажут им их жилище. Потом добавила, что устраивает сегодня вечером празднество. Редко можно было встретить столь изысканные манеры, столь совершенную учтивость.

Изидор упрямо отказался занять комнату, предоставленную ему в доме, и устроился в амбаре на берегу Уазы, рядом с конюшнями. Помрачневший Анн поскорее заперся у себя. Тем не менее, он не удержался и расспросил провожавшего его слугу о молодой женщине.

Он узнал, что Сабина Лекюрель – единственная дочь богатого менялы. Ее мать умерла, дав ей жизнь, а отец скончался в прошлом году. Несмотря на то, что вокруг нее постоянно увивались женихи, она ни за кого не захотела выйти замуж.

И даже став единственной владелицей имущества, которым от ее имени управляли компаньоны отца, она по-прежнему отказывалась от брачных уз, что для всех представляло истинную загадку…

Вечером Анн и Изидор присутствовали на устроенном Сабиной пиру. Ревностная патриотка, она сделала все, что смогла, несмотря на то малое время, которым располагала, чтобы как можно лучше почтить французских рыцарей.

В прилегающей к дому части сада были поставлены столы, где каждый мог выбрать себе любое кушанье по вкусу. На помосте играли музыканты. Ярко горели факелы. Хотя солнце давно село, небо было еще не черным, но темно-синим.

Анн и Изидор, разумеется, были не единственными, кто поселился в просторной усадьбе Лекюрелей. Всего там собралось около десятка рыцарей. Без всякого удовольствия Анн и Изидор выяснили, кто делит с ними кров. Это оказались те из придворных, что вылезли на сцену после отъезда из Реймса: прихлебатели Ла Тремуйля, Реньо де Шартра и прочие господа того же пошиба.

Эти не стеснялись в выражении своих чувств. Навалившись на стол и обжираясь, они громогласно утверждали, что, обосновавшись в Компьене, Карл VII принял самое благоразумное из возможных решений. Наконец-то, можно отдохнуть, как следует, вместо того чтобы дышать пылью, таскаясь по дорогам!

Не обращая никакого внимания на остальных и в первую очередь на хозяйку дома, оказавшую им гостеприимство, они пьянствовали и пустословили меж собой, громко рыгая и оглушительно хохоча. От их поведения всем было не по себе, и праздник проходил довольно безрадостно.

Анн едва прикоснулся к пище, но из-за своей тоски выпил больше, чем следовало. Изидор же был воздержан, как в отношении еды, так и питья…

Вдруг хохот рыцарей сделался просто оглушительным. Оказывается, Сабина Лекюрель подошла к ним и робко попросила рассказать о Девственнице. Тут-то они все и заорали наперебой:

– Девственница, Девственница! Скажут ведь такое, Девственница!

– Вот-вот, а как же ее красавчик герцог?

– Уж он-то свое дело знает, этот Алансон. Сзади – бац! Вот и вся девственница!

Анн ринулся на говорившего и одной затрещиной свалил его наземь. Рыцарь вскочил в бешенстве, но Сабина встала меж ними и знаком велела музыкантам играть громче. Стычка на этом закончилась.

Анн быстро зашагал в глубь сада. Изидор последовал за ним.

– Куда вы?

– В лес, на другой берег. Может, она меня ждет… В любом случае, если я здесь останусь, то кого-нибудь из них убью!

– Но тут нет моста.

– Переберусь вплавь.

Они подошли к берегу Уазы. Анн повернулся к своему бывшему оруженосцу.

– Позаботься о Безотрадном и о моих доспехах. Встретимся в бою.

Изидор Ланфан хотел сказать что-то, но Анн уже погрузился в черную воду…

Изидор Ланфан остался один. Анн прав. Общество этих рыцарей и впрямь нестерпимо, а тут еще духота перед грозой, которая все никак не может разразиться… Он повернул обратно. Хозяйка позаботилась расставить в саду факелы, все аллеи были освещены, и Изидор опять восхитился ее превосходным вкусом.

Но, сделав несколько шагов, он раздумал возвращаться. Ну уж нет, снова видеть этих людей – увольте. Он оказался как раз перед амбаром, который решил избрать своим пристанищем. Лучше всего сразу же лечь и заснуть.

Он уже собрался растянуться на соломе, когда донесшийся снаружи легкий шум остановил его. Он вышел на порог.

Сабина Лекюрель медленно ступала по аллее. Она печально вздыхала, и, казалось даже, чуть не плакала.

Следует ли подойти к ней и сказать что-нибудь в утешение? Пока Изидор раздумывал над этим, он увидел одного из недавних рыцарей, но не того, которого Анн свалил на землю, а другого, помоложе, лет, наверное, двадцати. Искусно разукрашенный камзол не оставлял никаких сомнений в высоте его ранга. У юнца было смазливое и довольно фатоватое лицо. Он подошел к хозяйке с самонадеянной улыбкой.

– К чему эти вздохи, моя милая?

Сабина бросила на него короткий взгляд и не ответила. Он преградил ей путь.

– Ишь какая неприступная! Коли уж мы проведем какое-то время вместе, надо бы познакомиться поближе.

Он попытался поймать ее за руку. Она хотела высвободиться и позвать на помощь, но молодой человек зажал ей рот ладонью. Изидор бросился к нему и схватил за запястье.

– На колени!

– Пустите меня!

Изидор надавил сильнее. У него была железная хватка. Тот скривился.

– Я Робер де Кудре, кузен Ла Тремуйля, я с самим королем говорю.

– На колени!

В этот раз противник Изидора взвизгнул и упал на землю. Изидор отпустил его. Тот бросил на него полный ненависти взгляд.

– Вы мне за это заплатите!

– Исчезни!

Робер де Кудре поколебался мгновение, потом убежал по аллее парка. Сабина Лекюрель взглянула на спокойное лицо своего избавителя.

– Благодарю вас, рыцарь.

– Я не рыцарь.

– Как же так?

Изидор, казалось, смутился. Он указал на постройку, откуда вышел.

– Я собирался лечь спать. С вашего позволения я хотел бы удалиться.

– Вы спите в амбаре! Но почему? Кто вас сюда отправил?

– Никто…

Они стояли рядом с факелом. Сабина Лекюрель вгляделась в этого мужчину, такого сильного, такого уверенного в себе, но при этом ведущего столь несуразные речи.

– Странный вы человек. Кто вы?

Впервые Изидору задавали подобный вопрос. На какой-то миг растерявшись, он объявил резко:

– Я самозванец! Этот герб не мой.

– Вы его украли?

– Нет, взял в бою у английского рыцаря.

– Где?

– Под Орлеаном…

– Расскажите.

– Что в этом интересного?

– Я не хочу возвращаться к ним, а одной здесь оставаться страшно. Прошу вас, расскажите…

Отказаться было невозможно. Они уселись на берегу Уазы. И в черной ночи, лицом к уже невидимому Компьенскому лесу, рядом с молчаливой, скрытой во тьме слушательницей, Изидор Ланфан сделал то, чего не делал еще никогда: стал рассказывать о себе.

***

Утренний туман окутал Компьенский лес, предвещая такой же жаркий день, что и предыдущие. Анн, который прошагал без остановки всю ночь, лег под большой ивой у пруда. Вокруг росло множество цветов: васильки, вереск, лютики, а в зеленой и гладкой как зеркало воде плавали водяные лилии, еще не раскрывшие свои лепестки.

Напрасно он выкликал ночью имя Теодоры: никто не ответил на его зов, даже волки. Но это ничуть не обескуражило его. По сравнению со вчерашним днем он чувствовал себя до странности спокойным. Конечно, Теодора не ответит на первый его призыв, она ведь не собака, которую подзывают свистом. Она – волчица! Однако у Анна было чувство, что он на верном пути. Лето – пора ее возвращения к людям, а ночь – ее время суток: Теодора неизбежно должна прийти.

Он закрыл глаза. Сейчас незачем продолжать поиски. Как и прежде, Анн будет идти ночью, а спать днем. Прочешет все окрестные леса, придерживаясь того же направления, на юг, к Парижу; ибо, если армии предстоит тронуться в путь, Теодора неизбежно пройдет здесь, и он ее не упустит…

Вечером Анн опять пустился через лес. Ночи продолжали сменять друг друга, все схожие меж собой и одинаково прекрасные. Он вступил в царство летних ночей, над которым властвовала его супруга, и чувствовал себя совершенно непринужденно. Вспомнив прочитанные книги, взывал на античный лад к богиням деревьев, источников и озер, внимая признаниям их шелестящих листьев, журчащих или недвижных вод.

Анн не знал, куда движется. Это не имело значения. Он шествовал по пути чар и призраков, и только этот путь был верным…

Как он мог воображать, будто Теодора явится ему на городских улицах или в войсковом лагере? Тому, кто женат на тени, приходится избирать обходные пути и уходить подальше от мира людей.

Мало-помалу Анн углублялся в магическую вселенную. Двигаясь ночью и отсыпаясь днем, он все меньше и меньше отличал сон от яви. Думая только о Теодоре, он потерял способность мысленно воспроизводить ее облик. Это не огорчило его. Ведь скоро она сама будет здесь – не во плоти, конечно, потому что не принадлежит миру сему, но доступная чувствам.

В одну из ночей полнолуния, когда Анн выкрикивал имя Теодоры на какой-то опушке, его удивило появление молоденькой крестьяночки с корзиной, собиравшей травы при луне. Та спросила, чего он так кричит. Он ответил, что ищет свою жену, с которой разлучился. Девушка улыбнулась.

– Так вам надо не сюда, а в Мортфонтен.

– Мортфонтен?

– Это немного южнее, за Флёреном. Дождитесь праздника Святой Любви.

Девушка рассказала Анну о местном обычае. В Мортфонтене иоанновы огни зажигали 9 августа, в День Святой Любви. Так у всех влюбленных, не сумевших встретиться в Иоаннову ночь 24 июня, появлялся новый шанс…

На следующее утро, когда Анн спал под деревом, его застигла долгожданная гроза. Она была ужасна. Хлынул чудовищный ливень, и Анну показалось, что настал его последний час. Он наверняка утонет в грязи, если только его не убьет молния. И тут он заметил вдалеке какой-то замок. Анн побежал в ту сторону, хоть и подумал, что видение вполне может оказаться миражом…

***

Столь же неистовая гроза разразилась и над Компьенем. Усадьба Лекюрель, несмотря на свои внушительные размеры, исчезла под потоками воды. Изидор с трудом пробирался вперед, напрасно ища ее взглядом. Он качался, время от времени хватаясь за раскалывающуюся от боли голову. Хватит ли у него сил дойти? Насколько серьезна рана? Хуже всего, если он свалится здесь, а войско уйдет и Девственница выиграет войну без него!

Несколько минут назад, когда он прогуливался по берегу Уазы, на него напали люди рыцаря де Кудре. Самого-то юнца с ними не было: слишком труслив, чтобы рисковать собственной шкурой. Но нападавшие были посланы от него – сами сказали. Изидор сбил с ног двоих, прежде чем они навалились на него всем скопом.

Собственно, нападение не стало чем-то неожиданным: натянутость в усадьбе установилась с первого же вечера и с тех пор только возрастала. Рыцари проявляли открытую неприязнь к Сабине и Изидору, и дело уже не раз чуть не доходило до стычки. Изидор не отступал от девушки ни на шаг, бдительно оберегая ее от возможных посягательств, но вел себя подчеркнуто скромно. Он был не из тех, кто извлекает выгоду из подобных обстоятельств, хотя ему было нелегко. И с каждым днем становилось все труднее…

По-прежнему спотыкаясь среди потопа, Изидор Ланфан стал думать о Сабине. Они не разлучались с утра до вечера. Он прекрасно видел, что девушке приятно его общество, но это наверняка из-за отвращения к остальным рыцарям. Сравнение с ними было явно в его пользу, что и могло породить иллюзию, будто Изидор пришелся красавице по нраву. Но пока что происходящее было для оруженосца тяжелым испытанием. Он избегал, насколько возможно, смотреть на нее, особенно когда она улыбалась, что было отнюдь не легко, поскольку улыбалась она постоянно – и чаще всего без причины.

Изидор вдруг заметил, что стоит на пороге ее дома. Силы покинули его. Он потерял сознание…

Он очнулся, с трудом приходя в себя. Сначала до его слуха донесся грохот грозы: стихия ярилась еще сильней. Потом Изидор осознал, что лежит и что Сабина Лекюрель перевязывает ему голову. Воспоминание о нападении вернулось вместе с пронзившей его болью.

– Это серьезно? Я смогу вернуться на войну?

Сабина медлила с ответом. Она смотрела на него внимательно и восхищенно.

– До чего же вы не похожи на них! У них на уме одни только удовольствия, а вы даже раненый думаете о долге.

Где-то совсем близко ударила молния. Загремело. Девушка даже не вздрогнула.

– Они говорят громко, хотя им нечего сказать, а вы молчаливы, но слышно только вас…

Он по-прежнему вопросительно смотрел на нее. Она улыбнулась.

– Успокойтесь, это несерьезно. Я вас вылечу. И к тому же война продолжится не завтра.

Изидор приподнялся на локтях и только теперь заметил, где находится. Он был в роскошном покое с изысканным убранством. На стене висела великолепная картина, изображавшая невиданных зверей в каком-то дивном саду. Рисунок был замысловатый, немного напоминавший сарацинские узоры. И он среди всего этого – на постели, весь мокрый и окровавленный… Изидор хотел встать, но не смог.

– Что вы делаете?

– Хочу пойти к себе. Негоже мне здесь оставаться.

– Это комната моего отца, лучшего и мудрейшего из людей. Здесь вы на своем месте.

Изидор Ланфан пришел в смятение.

– Вы смеетесь надо мной! Моя мать была нянькой при детях герцога Орлеанского во дворце Сент-Поль. А кто мой отец, я даже не знаю.

– Вы были воспитаны при дворе королей Франции и герцогов Орлеанских. Теперь я ничуть не удивляюсь вашему благородству.

– О каком благородстве вы говорите? Это рыцари, ваши гости благородны, но не я.

Ценой отчаянного усилия Изидору удалось встать. Он сделал шаг, но Сабина Лекюрель преградила ему путь.

– Вы слышали о встрече Девственницы и дофина в Шиноне?

– Кто этого не слышал? При чем тут она?

– Когда Девственница вошла в парадный зал Шпионского замка, там было полно народа. Не меньше трехсот рыцарей, один знатнее другого. Дофин был одет скромно и не имел на себе никаких знаков королевского достоинства. Однако Девственница направилась прямо к нему, без колебаний. Дофин попробовал испытать ее. Указал на какого-то богато одетого сеньора, стоявшего рядом. «Я не король, – сказал он ей. – Вот король». Но Жанна не послушала. Опустилась перед ним на колени и сказала…

Произнося эти слова, Сабина сама опустилась на колени. Потом подняла глаза на мокрого Изидора.

– Богом клянусь, это – вы, и никто другой…

***

Когда Анн добрался до замеченного из лесу замка, гроза уже стихала. Под последними каплями дождя он прошел по подъемному мосту и вступил на пустынный двор. Он решил, что обитатели замка, видимо, укрылись где-нибудь и скоро выйдут. Позвал, но никто не появился. Анна это не слишком удивило: сон наверняка продолжался.

Оказавшись перед часовней, он толкнул дверь. Ему требовалось собраться с мыслями, а также попросить у Господа помощи в своих поисках. Конечно, в церкви тоже никого не оказалось. Анн дошел до хоров и там вдруг подумал, что его сон (если это сон) и вправду принимает странный оборот…

Все витражи – впрочем, довольно красивые – изображали обычные религиозные сцены. Все, кроме одного, расположенного прямо за алтарем. Он был из белого стекла, а посредине его красовался красно-черный щит, разделенный по диагонали, «раскроенный на пасти и песок»!

На какой-то миг Анн решил было, что это герб владельцев замка, но потом вспомнил, что такое невозможно, по крайней мере, на землях французского королевства. Так что перед ним, несомненно, был герб Вивре. Что бы это значило?

Сзади послышались чьи-то шаги. Анн быстро обернулся. Подошедшему было лет сорок. Явно кто-то из челяди. Анн успокоился: теперь-то он узнает, в чем тут дело! Вместе они вышли из часовни.

Человек представился:

– Я Мартен Белло, управляющий замком Флёрен. Сам замок принадлежит епископу Кошону. В гарнизоне были одни англичане, они ушли, когда узнали о коронации государя. С тех пор я тут один с несколькими слугами. Вы французский рыцарь?

– Да. Меня зовут Анн…

Он собирался сказать «де Невиль», но передумал.

– …де Вивре.

К его большому удивлению, Мартен Белло не проявил никакой особой реакции.

– Добро пожаловать, монсеньор. Я добрый патриот.

– Имя «Вивре» вам ничего не говорит?

– Нет. Сожалею.

– Однако же герб Вивре изображен в вашей часовне.

На этот раз управляющий удивился.

– Так вы – потомок того жакерийского рыцаря?

Анн знал, что его прадед в свое время отбивался от восставших крестьян в эпоху Жакерии, ужасного крестьянского бунта. Поэтому юноша утвердительно кивнул.

Тогда Мартен Белло рассказал, что у Розы де Флёрен, последней, носившей это имя, родился незаконный сын от рыцаря, защитившего ее во время Жакерии. Это случилось в те времена, когда ее муж был пленником в Англии. Потом этот сын погиб на войне, а сама Роза заразилась проказой. Эта дама завещала все свое имущество епископству Бове, но, прежде чем удалиться в лепрозорий, наказала, чтобы в часовне поместили герб рыцаря ее сердца. Имени его она не назвала, и оно осталось неизвестным…

Анн решил провести во Флёрене несколько дней, остававшихся до праздника Святой Любви. Он отдохнул и подкрепился, поскольку со дня своего ухода довольно плохо спал и практически ничего не ел.

Попытка встретить Теодору привела его к тому, чего он был лишен: к Вивре. Стоит ли удивляться этому? Ведь поиски Теодоры де Куссон были вместе с тем и поисками самого себя, и в итоге его ожидает – он уповал на это – возврат к утраченному единству своей личности…

С исполненным веры сердцем пустился он в путь утром 9 августа. Вновь с наслаждением любовался пейзажем, исполненным изящества, прелести и тайны. Это была область Валуа, вотчина королей Франции, где билось сердце страны и где в названиях самых скромных деревенек звучало что-то аристократическое и даже королевское: Флёрен, Версиньи, Мортфонтен, Ле-Лиз, Ла-Шапель-ан-Серваль.

Анн не видел Мортфонтена. Он добрался туда в сумерках, и костры праздника Святой Любви уже горели за околицей деревни. Молодой человек приблизился к ним без особой спешки. Он не ожидал никакого сюрприза. И никакой неожиданности не случилось. Просто Теодора стояла у костра, спиной к нему. Ее силуэт четко вырисовывался в языках пламени. Она решила появиться так же, как и в первый раз, когда он увидел ее перед камином в парадном зале Куссона, когда еще считал, что она – Альенора д'Утремер. Тогда на ней был плащ из волчьих шкур, укрывавший ее с головы до пят.

Альенора… Он совершенно забыл о ее существовании. Как же все это теперь далеко, в другой вселенной! Но Теодора права, пробудив в нем давнее воспоминание: все неприятное, что оно еще могло заключать в себе, отныне стерто навсегда… Анн не стал окликать ее, потому что это было ни к чему. И тут, совершенно естественно, она обернулась сама.

Сначала он увидел ее волосы, очень длинные, белокурые и блестящие, перевитые кое-где темными прядями. Лицо выглядело бледным, а губы ярко-розовыми. Теодора непринужденно шагнула к нему навстречу. Серое платье паломницы напомнило ему усыпанную лилиями мантию на плечах короля во время коронации.

– Теодора…

Она ничего не сказала в ответ. Просто улыбнулась. И тогда он увидел серые глаза, озаренные огнями Святой Любви… Анн приблизился. Если бы она спросила, куда он хочет пойти, он бы предложил отправиться с нею во Флёрен, но она, по-прежнему не говоря ни слова, пошла прочь, и Анн покорно последовал за нею туда, куда хотела она.

***

Сабина Лекюрель нашла, наконец, своего суженого… Она ждала его так долго, что, в конце концов, стала думать, что он уж и не придет никогда. А ведь она перевидала столько воздыхателей, молодых и не очень, высоких и маленьких, блондинов и брюнетов! Некоторые из них ей нравились, но недостаточно, не совсем, не совершенно. И она отвергла их всех. Никто ничего не понимал. Только отец одобрил поступок дочери: она права, что ждет. Он еще не пришел, но придет…

И вот он пришел! Выступил из тени, чтобы спасти ее душной летней ночью. Едва подняв глаза, она сразу же поняла, что это он. Как все просто, как очевидно! Именно это красивое загорелое лицо, обрамленное черными волосами, она видела во снах, но слишком мимолетно, чтобы рассмотреть отчетливо. Ее суженого звали Изидор Ланфан. Не важно, что ему сорок лет, а ей – двадцать пять! Наоборот, она заметила теперь, что всегда хотела видеть подле себя зрелого мужчину. Он будет ей мужем и заменит утраченного отца. И со своей спокойной силой, мягкой властностью, природной естественностью будет направлять ее до конца дней.

И Сабина начала действовать. Она – такая сдержанная, такая благовоспитанная – осмелилась сделать первый шаг, открыться мужчине. Но она не жалела ни о чем. Если бы она не заговорила сама, Изидор бы никогда ни на что не осмелился. Он был слишком скромен и слишком невысокого мнения о себе самом, чтобы даже мечтать о ней. А ведь их время сочтено. Война не за горами, и вряд ли судьба будет щедра настолько, чтобы дважды подарить такой шанс…

Признание Сабины совершенно ошеломило Изидора. Любовь вторгалась в его жизнь в самый неожиданный момент. Прежде женщинам в ней не оставалось места. Изидор познал большую любовь в детстве, пережил несколько увлечений в отрочестве, а потом были одни лишь незначительные приключения со служанками. Он старался, чтобы все это происходило как можно незаметнее, а главное, избегал привязанностей. Жениться, завести семью, детей – это не для него. Чужая семья, чужие дети заменили ему собственных. Так что в замках Блуа, Вивре, Куссон через объятия Изидора прошла лишь вереница прислужниц. Наверняка не одна из них сохла по нему, поскольку у него было все, чтобы нравиться женщинам, но он этого не сознавал.

А потом в течение нескольких дней в Компьене была Сабина…

С Сабиной все происходило совсем по-другому! Каждый день звенел, сиял ею. Впервые, несмотря на все свои усилия, Изидор Ланфан позволил женщине завладеть своим сердцем. Почему? Потому что в Компьене он остался один, некому было служить, и он мог, наконец, подумать о себе? Потому что грубое домогательство, от которого он защитил Сабину, сразу же сблизило их? Или просто потому, что это была она – и другого объяснения не требовалось?

Конечно, он любил Сабину, и, конечно, Сабина любила его! Видя, как это дивное создание преклоняет перед ним колена, слыша ее признание, он должен был не поверить тому, что видит и слышит. Ему следовало сказать себе, что он недостоин, что любовь меж ними невозможна… Но он поверил, потому что уже знал то, в чем она собиралась ему признаться. Он был зрелым мужчиной, она совсем молода, он беден, она богата, но это не имело никакого значения, потому что любви безразличны и возраст, и богатство…

Сабина убежала. Изидор остался один в великолепном покое, и только вечером, после целого дня размышлений, ценой ужасной головной боли, когда девушка вернулась, он, наконец, отважился и тоже сделал признание. Казалось, ее это не удивило: ведь она тоже все знала.

Тогда они стали говорить о самих себе, и оба нашли одни и те же слова. В сущности, вместо них все решило время. Оба знали, что им отпущены скупые сроки, и это не оставляло выбора. Ни он, ни она не хотели простой интрижки. Сабина не мыслила совместной жизни вне церковных уз, да и Изидор относился к этому не менее серьезно.

Состоялось публичное оглашение предстоящего брака, и Изидор Ланфан официально разделил жизнь Сабины Лекюрель. Раздосадованные сеньоры сами убрались восвояси. Изидор быстро оправился от раны. Вся усадьба осталась в полном распоряжении влюбленных. Но при этом они не переступали границ целомудрия. Сабина продолжала спать в своей комнате, он – в комнате ее отца…

Что сказать об этих днях, прожитых вне всякого времени, об этих мгновениях мира среди войны, которая никак не хотела возобновиться, об этом уединении в нескольких шагах от незримого войска? Они были легки, скоротечны, ошеломляющи. Сабина уже не была прежней. Она смеялась, пела, шалила, болтала милый вздор.

Однако ничто не могло сравниться с преображением Изидора!

Изидор Ланфан шел от открытия к открытию – и первым из них стало открытие самого себя. Благодаря Сабине он каждый день узнавал о себе что-то новое, то, чего не знал прежде, просто потому что никогда об этом не задумывался. И выражалось это словами: его единственный недостаток заключался в том, он себя недооценивал.

Так, например, когда Сабина побуждала его возобновить дело своего отца, он воскликнул:

– Но это невозможно! Я ничего не смыслю в меняльном ремесле.

Однако девушка быстро вывела его из заблуждения.

– А вам и незачем в нем смыслить. Довольно показать, что вы способны защитить наши интересы. Компаньоны моего отца – люди понятливые. Будут вас побаиваться – сразу зауважают.

Мало-помалу Изидор начал верить в себя и в свою новую жизнь. И как-то вечером не сдержался и раскрыл свой секрет.

Они сидели на берегу Уазы, как и в первый раз. Изидор достал из кармана какую-то мелкую вещицу. Это была совсем стертая монетка, отполированная постоянными прикосновениями пальцев.

– Я никогда и никому его не показывал.

– Что это?

– Парижский су. Взял с собой, когда уезжал из Парижа с герцогиней Валентиной. С тех пор и дня не проходило, чтобы я не взглянул на него. У меня ведь кроме победы есть еще одна мечта: вернуться в Париж.

– Расскажите мне о Париже…

– Напротив дворца, на берегу Сены, у гавани Сент-Поль есть заброшенный дом. Больше всего меня тянуло в его сад. Мальчишкой я перелезал через стену и забирался туда. Мне там было хорошо и грустно. Я мечтал там жить, но знал, что это невозможно.

– Мы будем жить там.

– А как же Вивре?

– Перестаньте думать о других. Неужели они воспротивятся нашему счастью?

Нет, конечно. Ни Анн, ни Франсуа и слова против не скажут, Изидор знал это. Его жизнь изменилась в Компьене самым коренным образом. Они с Сабиной были созданы, чтобы провести вместе все отпущенные им дни. Они были до странности похожи: оба серьезные, немного замкнутые, таящие страстную натуру под внешним спокойствием. И оба жаждали этой простой и ни с чем не сравнимой радости: создать семью. И чем дольше они ее ждали, тем больше им не терпелось.

***

В те же самые дни Анн понял, что такое вселенная: отблеск глаз Теодоры. Все увиденное непосредственно собственными глазами – лишь иллюзия, потому что такому взгляду не хватает любви, а ведь только любовь делает окружающее реальным. Отсюда следовало, что с момента сотворения мира только два места удостоились подлинного существования: Орта и Мортфонтен. Между Ортой и Мортфонтеном простиралась обширная пустыня, где ради каких-то пустяков суетились бесплотные тени…

Отныне главной заботой Анна стало сравнение окружавшего их пейзажа с видами итальянского озера. Поступая так, он охватывал своим знанием весь мир, создавал некую всеобъемлющую географию.

Вскоре Анн обнаружил, что красота Мортфонтена равна красоте Орты, хоть и не похожа на нее. Пышность и изобилие сменили меланхоличность и тихая прелесть. То были мимолетные видения в полутонах: склоненные плакучие ивы, водяные лилии, среди которых прыгали лягушки, рыбаки в лодке, девушки, собирающие ягоды в кустах, всадники, проезжающие вдалеке.

Анн не знал, где находилась хижина, давшая им приют. Они отправились туда в безлунную ночь Святой Любви. Наверное, она помещалась где-то близ Мортфонтена… Главное, что, как и Кастеллино, она ждала их целую вечность.

Мортфонтен стал новым «украденным летом», даже более насыщенным, чем Орта. Каждая секунда была тут еще драгоценнее, еще горячее. Ибо здесь им было отпущено не целое лето, но всего лишь несколько дней. Это чувствовалось и в воздухе, пронизанном ощущением опасности.

Иногда мимо торопливо проходили вооруженные люди. Анн спрашивал их:

– Скоро ли война?

Ответы были туманны, но не оставляли места сомнениям:

– Ждут англичан… Что-то затевается…

Их укромное счастье было таким же. Они не пресыщались и никогда не пресытятся им. Каждый день стирал воспоминание о предыдущих объятиях, и каждое следующее объятие становилось первым. Лишь в одну-единственную ночь они заговорили. Эта ночь и оказалась последней…

Анн рассказал Теодоре о следах своего прадеда, которые обнаружил во Флёрене. Она молча выслушала его, потом объявила глухо:

– Люди все ближе и ближе. Мне пора уходить.

– К волкам?

– Да, к волкам.

– А если у нас будет ребенок, неужели он родится среди них?

– Разве зачинают ребенка с тенью?

Анн вышел из хижины и мучительно размышлял до раннего утра. Конец мортфонтенского лета приближался: он тоже это понимал. В какой-то миг Анна охватила слабость. В самой глубине души он понадеялся было, что Ла Тремуйль одержит верх, что никогда они не пойдут на Париж и война на этом окончится. Но тут же опомнился и отогнал недостойную мысль.

Тогда он и услышал далекий звук. Где-то на востоке трубили трубы. Это был сигнал сбора, призыв к битве. Трубили отбой любовным утехам Анна и Теодоры.

Он вернулся в хижину, чтобы предупредить свою жену, еще не зная, какие слова ей скажет, но она уже исчезла.

***

Герцог Бедфорд, английский регент Франции, извлек немалую выгоду из неожиданной отсрочки, которую предоставил ему Карл VII, затеяв переговоры. Для начала он усилил оборонительные сооружения Парижа, а потом, сообразив, что противник и не собирается двигаться с места, стал подумывать о контратаке.

Он постарался объединить все английские силы, разбросанные по стране. Даже отвлек от изначальной цели триста пятьдесят рыцарей, прибывших из-за Ла-Манша в Кале, чтобы присоединиться к крестовому походу против еретиков Богемии. Регент приказал крестоносцам направиться в Париж. Наконец, почувствовав себя достаточно сильным, он покинул столицу и двинулся к Компьеню.

Вечером 14 августа, миновав Даммартен, Бедфорд остановился и больше не двигался с места. Он знал, на какой риск идет, предлагая Девственнице сражение в боевых порядках. Однако расчет был точным. Дух его солдат оставался по-прежнему очень низким, и Бедфорду, вождю английского лагеря, надлежало принять открытый вызов.

Поджидая своих противников, Бедфорд был спокоен. В свои сорок лет победитель при Вернее, правивший оккупированной Францией вот уже семь лет, проявил себя не только недурным полководцем, но также и крупным государственным деятелем. Если Девственница и впрямь колдунья, у него нет никаких шансов; если же нет, один у него все-таки остается.

Узнав о выступлении англичан, французские войска пришли в движение. Ранним утром 15 августа Бедфорд услышал их трубы, призывавшие к построению в боевые порядки.

Французы находились несколько севернее, тылом к Нонетте. Анн обнаружил их, едва выйдя из леса. Обе армии выбрали место для битвы практически рядом с его любовным пристанищем.

Анн нашел Изидора почти сразу. Тот собирался покинуть лагерь и уже готовился сесть на коня. Рядом с ним находился и Безотрадный с навьюченными на него доспехами. Анн побежал к ним.

– Изидор, я ее встретил!

И без промедления, надевая латы, стал рассказывать о прошедших днях: о гербе Вивре во Флёрене, о кострах Святой Любви, о чарах Валуа. Изидор забросал его вопросами.

Анн нашел, что оруженосец повеселел и помолодел. Можно было подумать, что они ровесники… Наконец, Анн поинтересовался:

– А ты? Тебе понравилось в усадьбе?

– Очень.

Изидор ничего не добавил. Сабина пожелала сохранить их отношения в секрете до тех пор, пока они не поженятся. Оставалось ждать еще один день: церемония была назначена на 16 августа. Это не помешало Изидору с легким сердцем расстаться с Сабиной. Он был уверен, что вернется очень скоро и кроме свадьбы они отпразднуют заодно и победу.

Анна и Изидора поставили в передовой полк, в котором находилась и Девственница. Правда, сама она не командовала. Карл VII доверил это – равно как и управление армией в целом – сеньору д'Альбре. А тот был не кто иной, как сводный брат Ла Тремуйля. И он получил указания столь же простые, сколь и категоричные: не атаковать! Сделать все, чтобы битва не состоялась.

Сидя на Безотрадном, с сияющим цикламором на лазоревом щите, Анн ничего этого, разумеется, не знал. Как и Изидор, как и каждый вокруг, он был уверен: понедельник Успения Богородицы станет днем победы.

Анн пребывал в странном расположении духа. Он не ошибался, считая, что остального мира вдали от Теодоры более не существует. Все, что он видел, казалось ему нереальным. У Анна создавалось впечатление, что он – не участник грядущей битвы, воин одной из армий, а сторонний наблюдатель. Он чувствовал себя недоступным ни для чего, совершенно неуязвимым…

После той грозы вернулась теплая и сухая погода. Солнце палило особенно жарко, и неподвижное ожидание в доспехах становилось почти нестерпимым. И оно продолжалось до бесконечности.

Напротив них, в первом ряду английского построения, за линией вбитых в землю заостренных кольев Анн и Изидор увидели белое знамя той же формы, что и у Девственницы. На нем была изображена девица за прялкой и надпись: «Пусть только придет красотка».

Смысл иронии был ясен: Жанна будет побеждена и посажена за прялку, как прочие женщины. Но не похоже было, чтобы это соответствовало состоянию духа англичан. Наоборот, они наверняка боялись, что она вот-вот прикажет атаковать. Однако она этого не делала – и каждый недоумевал почему…

Так, в жаре и в пыли, прошел весь день 15 августа. Утром следующего дня, 16-го, после полудня англичане собрали вещички, и ушли к Парижу. Бедфорд мог быть вполне доволен. Он осмелился бросить вызов Деве, предложил ей битву, а она отказалась. Он заработал непререкаемый престиж, а у английских войск изрядно поднялось настроение.

Французская армия вернулась в Компьень, но Анн не последовал за ней. Он вернулся в лес и направился к Мортфонтену. На этот раз он остался в доспехах и ехал на Безотрадном, поскольку чувствовал, что отсрочка не будет долгой. Он должен быть готов в любой момент.

Ему не понадобилось и часа, чтобы вновь оказаться в тех местах – столь близких и, однако, столь невероятно отдаленных. Однако его поиски были напрасны: он не только не увидел Теодору, но и хижину не нашел. Пейзажи сделались неузнаваемы: Анну казалось, что все вокруг изменилось.

Однако вечером у него появилась надежда. Ну конечно, днем он и не мог ее отыскать: ведь она появляется только ночью. Он продолжил свои поиски до утра – все напрасно. Теодора де Куссон и впрямь отправилась к волкам. Наверняка она проведет с ними осень, зиму и весну. И появится следующим летом…

Анн опечалился, но попытался превозмочь свою грусть. Ему пора привыкать к этим исчезновениям. Если уж выпало на долю стать супругом призрака, то не придется жить обычной жизнью, как прочие люди.

Куда же ему направиться пока? В Компьень? Несмотря на узы, связавшие их с Изидором, Анн нуждался в одиночестве. Поэтому некоторое время он просто блуждал по лесу, прежде чем вспомнил о единственном месте в Валуа, где хотел бы очутиться. Флёрен. Анн прибыл туда в тот же день.

Мартен Белло удивился, увидев герб с цикламором на лазурном поле: ведь незнакомый рыцарь сам объявил, что из рода Вивре. Анн в ответ поведал ему все – открыл перед этим человеком всю свою жизнь, не опуская ничего. Рассказал даже про Теодору.

Управитель замка Флёрен, сначала удивленный таким потоком признаний, проникся к юноше симпатией и рассказал остальное из того, что знал о Розе де Флёрен и о рыцаре, спасшем ее от Жакерии.

Тот появился, когда в замке служил еще его дед, Тома Белло. Сына, который родился у Розы, назвали Франсуа. Рыцарь вернулся много времени спустя, уже во времена его отца, Перрена Белло, когда Роза уже была больна проказой. Это не помешало возлюбленному прожить с хозяйкой замка несколько недель в донжоне. А потом, однажды утром, Роза удалилась в лепрозорий. Она завещала епископу Бове все свое добро, кроме одной бесценной драгоценности: броши в виде розы.

В последующие дни Анн предавался долгим размышлениям на стенах замка, оборотясь к лесу, или в часовне, глядя на витраж… Брошь в виде розы, самая прекрасная драгоценность Франсуа де Вивре… Какую же страсть питал его прадед к этой даме, чтобы через столько лет все еще носить ее дар на сердце? А этот сын, погибший на войне, тоже названный Франсуа… каким он был? Похожим на своего настоящего отца, а значит, и на него самого?

Теодора, Роза, Анн, Франсуа: сколько тайных, пламенных страстей хранит меланхоличная земля Валуа!

Размышляя и мечтая в замке Флёрен, Анн не чувствовал себя одиноким. Он был окружен тенями любви.

***

Изидор Ланфан вернулся в Компьень 16 августа и обвенчался с Сабиной на следующий день. Произошло это в самой усадьбе, в часовне. Там же некогда отпевали отца Сабины, там же его и погребли под клиросом. С тех пор часовня была закрыта, поскольку Сабина поклялась, что откроет ее только для собственного венчания.

Утром 17-го, помолившись одна в своей спальне, она достала ключ от часовни из ларца с тяжелой оковкой, в котором хранились все ее драгоценности. Изидор ждал ее в зале, и она вручила ключ ему.

Присутствовали только священник да слуги. Новобрачные хотели, чтобы все прошло как можно скромнее. Если бы они устроили пышную церемонию, мог бы явиться Кудре со своими прихлебателями, чтобы все испортить – просто из ревности или злой зависти. Поэтому они решили, что после мессы и благословения за трапезой соберутся только участники события. Скромное пиршество состоится здесь же, где проходил тот первый праздник – и где начался их роман…

Все было просто, без единой фальшивой ноты, превосходно. Вечером молодожены отправились в опочивальню – ту, что занимал Изидор. Именно там Сабина отважилась признаться в своей любви.

Сабина показала супругу на картину, которую он увидел, когда пришел в себя после обморока. Там были изображены причудливые звери в дивном саду. Молодая женщина попросила перевернуть ее. Изидор удивился:

– Как это – перевернуть?

– Сама не знаю. Эта картина привезена из сарацинских стран. Мой отец купил ее у одного купца, который там побывал. На ней изображен рай земной, но обратная сторона, похоже, еще прекраснее. Я никогда ее не видела: у отца она всегда висела так. Он мне сказал, чтобы я перевернула ее в мою первую брачную ночь – и тогда я увижу чудеса…

Изидор перевернул картину и негромко вскрикнул от удивления. Обратная сторона картины оказалась восхитительным зеркалом, сработанным на сарацинский лад, – зеркалом, в котором отражались они оба. Новобрачные обменялись улыбками, и для обоих это стало истинным началом земного рая.

***

Тем временем Компьень сделался ареной важных политических событий.

Целый месяц король вел переговоры с герцогом Бургундским, Филиппом Добрым, надеясь оторвать его от союза с англичанами. Герцог, на которого победы Жанны д'Арк произвели живейшее впечатление, усмотрел в этих хлопотах доказательство того, что положение Карла VII отнюдь не столь надежно, как об этом думали, и выслушал его предложения.

В то же время он внимательно прислушался и к обещаниям, которые ему не замедлили дать англичане. Если герцог Бургундский останется их союзником, то он будет сделан наместником французского королевства, а провинции Шампань и Бри отойдут к Бургундии. Поскольку Карл VII не мог предложить столько же, Филипп Добрый дал свое согласие англичанам, а те посоветовали герцогу притвориться, будто он готов поладить с их противником – и тем самым надежнее обмануть его.

Поэтому, вернувшись со встречи в Даммартене, Филипп Добрый заключил соглашение с Карлом VII. Королю Франции запрещались любые боевые действия к северу от Сены; герцогу Бургундскому разрешалось отправить войска к Бедфорду для защиты Парижа; и еще англичанам отдавался Санлис и Компьень. В обмен король получал… обещание будущего союза и перемирие аж до самого Рождества.

Подписав документ, Карл VII вдруг проявил крайнюю озабоченность. Он же посулил Девственнице, что она возьмет Париж! Что она скажет, что сделает? Король был одинаково слаб со всеми. Хоть он охотно слушал Ла Тремуйля и его приспешников, но побаивался и Жанны-Девы.

Поэтому он созвал совет, на который ее не пригласили. И Ла Тремуйль высказал там удивительное предложение:

– Позвольте ей действовать, как она хочет, государь. Если возьмет город, тогда и поглядим…

Так и было решено. По окончании собрания ошеломлены были все. Реньо де Шартр в бешенстве набросился на своего сообщника:

– Вы с ума сошли? Вы же губите всю нашу политику!

Жирное лицо Ла Тремуйля расплылось в улыбке:

– Я в совершеннейшем уме, монсеньор… Ведь король согласился с запретом на любые военные действия к северу от Сены, а Париж, насколько мне известно, как раз там и находится! Даже если Жанна и возьмет город, мы будем обязаны вернуть его. И все ее старания пойдут прахом.

– Тогда чего ради?

– Дело-то опасное, а Жанна уже показала, что без колебаний подвергает себя риску. Неприятности случаются быстро…

Гнев архиепископа поутих. Он одобрительно кивнул, однако заметил при этом:

– И все же… Взятие Парижа было бы такой победой! Как знать, не появится ли у Карла искушение оставить себе собственную столицу?

– Я подумал и об этом. Устрою так, чтобы король поставил непосредственно под начало Девственницы сира де Гокура. Со времени осады Орлеана он ненавидит эту деревенскую девку – и наверняка позаботится о том, чтобы все пошло… не так, как предполагалось.

Ла Тремуйль многозначительно ухмыльнулся.

– Уж поверьте мне, монсеньор, Жанна д'Арк никогда не возьмет Париж!

***

В четверг, 25 августа, утром Жанна д'Арк во главе двенадцатитысячной армии двинулась из Компьеня на Париж.

На этот раз Карл VII вверил ей безраздельное командование войсками и сказал, что она может действовать по собственному усмотрению. Но сам отказался сопровождать ее.

И внезапно Жанна снова стала сама собой. С ее лица исчезли грусть и бледность, появившиеся после Реймса, она опять была весела, полна задора. И не теряла время зря: в тот же вечер разбила лагерь у Сен-Дени.

Ее прибытие вызвало в столице боевую тревогу, но не панику, поскольку к ее приходу приготовились давно. Однако парижский гарнизон насчитывал всего две тысячи англичан, четыре сотни бургундцев плюс парижские добровольцы, что было довольно мало по сравнению с войсками Девственницы.

Решили также укрепить стены. Приняли меры, предусматривая возможность уличных боев: воздвигли баррикады, расставили пушки на перекрестках, подняли бочки с камнями на крыши. Удостоверились также в верности различных должностных лиц.

Луи де Люксембург, епископ Теруанский, поставленный англичанами канцлер Франции, созвал парижский парламент и представителей всех городских властей, вынуждая их присягнуть в верности Генриху VI, королю Франции и Англии. К тому же с обывателей постановили взимать особый налог на оборону города.

Но главной заботой англо-бургундцев оставались настроения населения. Они знали, что парижский люд разделен. Немалое число парижан было фанатично настроено в пользу англичан, но существовала также сильная партия, сочувствовавшая Карлу VII. Поэтому власти старались распускать самые ужасающие слухи: дескать, Дева – не обычная женщина, но сам дьявол. Мол, она обещает жителям побежденных городов прощение, но сразу же после победы велит убивать всех подряд. Что касается Парижа, то здесь обернется еще хуже: в живых не останется никого, город будет разрушен до основания, а по развалинам пройдутся плугом…

Жанна д’Арк выступила из Сен-Дени утром в пятницу двадцать шестого числа и отправилась на холм Монмартр, чтобы осмотреть городские укрепления и разработать план.

Париж считался наиболее укрепленным городом Франции и с самого начала вооруженного конфликта ни разу не был взят приступом. Его крепостные стены, высотой около пяти метров, были построены на земляной насыпи, что делало их еще выше, и располагали зубчатым дозорным ходом, угловыми башнями, сторожевыми вышками и галереями с навесными бойницами. Обложенные дерном со стороны города пандусы позволяли поднимать на стены артиллерийские орудия. Примерно через каждые сто метров возвышались небольшие крепости, закрывающие ворота.

Жанна и ее капитаны уделили особое внимание внешним укреплениям, располагавшимся вне стен, поскольку именно их, разумеется, предстояло преодолеть в первую очередь. Эти бастионы также были весьма внушительны. На подступах, к самим стенам штурмующих встречали три препятствия: сухой ров глубиной в три метра, двускатный вал, где атакующие неизбежно попадали под артиллерийский огонь и стрелы, выпущенные из луков и арбалетов, и, наконец, последняя преграда – водяной ров шириной тридцать два метра.

Штурмовать неизбежно приходилось вблизи от одной из предвратных крепостей, так что надлежало выбрать, у какой именно. По зрелом размышлении Жанна д'Арк склонилась к крепости Сент-Оноре на западе столицы. Две причины продиктовали этот выбор. Во-первых, она была наименее мощной из-за своих небольших размеров и располагала самым малочисленным гарнизоном. Но главным образом Жанна выбрала ворота Сент-Оноре потому, что напротив возвышался холм, прозванный Свиным рынком. Штурмующие получали возможность установить там свою артиллерию, поскольку с высоты стрельба будет наиболее эффективной. Быть может, именно артиллерии предстоит сыграть в этом деле решающую роль…

***

Анн узнал об отбытии войска с опозданием и догнал его лишь несколько часов назад, у Сен-Дени. Он искал Изидора среди всадников, но пока безуспешно. Однако стоило ему подняться на Монмартрский холм, как перед ним развернулось такое зрелище, что он совершенно забыл о своем товарище.

Разумеется, Анн знал, что Париж – самый большой и самый красивый город в мире, но только теперь убедился в том, насколько это верно! Вид, раскинувшийся перед ним в это погожее августовское утро, был просто ослепителен. По обе стороны изящной излучины Сены расстилалось необозримое скопище домов, целый лес колоколен. Крыши искрились, словно звезды, зеленели пятна садов, серыми лентами извивались улицы, кирпич блистал розовым цветом. Перед юношей лежал не город, но целая вселенная! И все это было живым: перезванивались колокола, в небо поднимались дымки, большие барки двигались по реке – Париж излучал мощный поток жизни.

Анну вспомнился самый значительный день его жизни: пасхальное воскресенье в Иерусалиме, вид Святого града с Масличной горы. Да, лишь с Иерусалимом и сравнимо то, что открылось сейчас его взору! Поневоле Анн подумал о Теодоре. Как бы он хотел, чтобы она, как и в тот раз, стояла рядом! Во всяком случае, молодой человек дал себе обет побывать в Париже вместе с супругой. Совершенно необходимо, чтобы и этот дивный город отразился в ее волшебных глазах…

– Любуетесь Парижем, монсеньор?

Анн вздрогнул. Изидор был рядом, на великолепном коне, которого он никогда раньше не видел, – великолепный боевой конь рыжеватой масти. Должно быть, из конюшен поместья Лекюрель…

– Да! Ты же парижанин! Покажи-ка мне, где тут что.

Изидор назвал главные постройки, выделявшиеся перед ними: Лувр, Тампль, Бастилия, собор Богоматери. И добавил:

– Видите тот островок за островом Сите? Его называют Коровьим. Мой дом прямо напротив.

– Твой дом?

В голосе Изидора вдруг послышалось волнение:

– Дом, в котором я мечтал жить, когда был ребенком… и где хотел бы поселиться с Сабиной. Мы ведь поженились…

Анн ошеломленно уставился на своего товарища, раскрыв рот, но лишившись дара речи.

– Вы ничего не скажете, монсеньор?

– Вот это да…

– Полагаете, что мы не пара?

– Наоборот, никогда езде два существа не были так идеально созданы друг для друга! Но это так неожиданно! Расскажи мне…

– Прежде, монсеньор, я должен обратиться к вам с просьбой. После войны вы разрешите мне оставить вас и поселиться здесь с Сабиной?

– Ну конечно! Как ты можешь спрашивать об этом?

– Не отвечайте не подумав. Вы уверены, что я вам больше не понадоблюсь?

– Что еще ты можешь дать мне? Ты и так дал мне больше, чем отец – сыну, брат – брату, друг – другу. Будь же счастлив, будьте оба счастливы, это все, чего я от тебя хочу!

Анн увидел, как Изидор резко отвернулся. И добавил, чтобы самому не расчувствоваться:

– А мы с Теодорой навестим вас.

Изидор вновь взял себя в руки.

– Это тем легче, что у Вивре тоже есть дом в Париже…

– А я и не знал. Покажи мне его!

– Это просто: он прямо напротив собора Богоматери…

Затем Изидор Ланфан стал рассказывать обо всем, что произошло в усадьбе Лекюрель. Оба товарища были безумно рады и очень взволнованы. И оба совершенно забыли о том, что они – накануне решительного сражения за страну, что во Франции до сих пор идет война и что они беседуют прямо посреди готового к штурму войска…

***

Прежде Жанна д'Арк проводила свои кампании молниеносно, но взятие Парижа было делом гораздо более сложным, чем все предшествовавшие, и Дева показала, что, когда надо, она умеет не спешить.

Она расквартировалась на северном берегу, в городе Сен-Дени и деревнях Обервилье, Монмартр и Монсо. Кроме того, завладела крепостями Пуасси и Сен-Жермен-ан-Ле. Затем с помощью стрел велела послать на улицы Парижа обещания амнистии – и стала ждать результата, доставляя тем временем снаряжение для серьезной осады. Англичане, со своей стороны, участили вылазки, чтобы определить силы французской армии и разведать, как далеко зашли приготовления. А дни проходили…

Все это время Анн и Изидор разговаривали. Их объединяли любовные воспоминания, одни и те же восторги, усиленные уверенностью в скорой победе. Они говорили обо всем, а не только о самих себе или о своих переживаниях. Обменивались взглядами на людей, на события, на жизнь в целом; сверяли свои планы, пытаясь восполнить молчание, копившееся меж ними годами…

В среду, 7 сентября, Жанна д'Арк, поняв, что парижское восстание, на которое она надеялась, не произойдет, и, удостоверившись в том, что приготовления к осаде завершены, решила перейти к действиям. Она стянула армию к деревне Ла-Шапель, на полпути между Сен-Дени и Парижем, и созвала военный совет. В нем участвовал и недавно прибывший комендант Орлеана Рауль де Гокур, которого король только что назначил главой своей свиты. У каждого из присутствующих Жанна спросила о его мнении, и ни один не высказался против: все были за штурм.

В тот же день парижане, осознав неизбежность штурма, прошли крестным ходом от церкви Святой Женевьевы, покровительницы Парижа, хранящей его от вторжений, до собора Богоматери. Под звуки религиозных песнопений, кадя ладаном, каноники Сен-Шапель пронесли раку с частицей Истинного Креста Господня, после чего воины взошли на крепостные стены. Жребий был брошен…

В четверг, 8 сентября, в праздник Рождества Богородицы французское войско покинуло Ла-Шапель и двинулось на Париж. Оно остановилось перед воротами Сент-Оноре и заняло позицию на холме, прозванном Свиным рынком.

Оно было поделено на две части: одна, под командованием герцога Алансонского, должна была остаться у подножия Свиного холма, чтобы воспрепятствовать возможной вылазке осажденных; второй, которую возглавила сама Жанна, предстояло идти на приступ. Вместе с армией в обозе из трехсот подвод прибыло внушительное количество всего, что требовалось для штурма: тысячи вязанок хвороста и соломы, шестьсот пятьдесят лестниц, четыре тысячи досок.

Армия располагала также первоклассной артиллерией. Имелись там тяжелые орудия, бомбарды, стреляющие двухсотфунтовыми ядрами, и несколько меньшего размера пищали; были и легкие орудия, например кулеврины, деревянные пушки, окованные железными обручами; а еще немалое новшество для того времени – рикебодены. Так назывались устройства из соединенных вместе, наподобие органных труб, семи небольших пушек, приводившиеся в действие пороховым фитилем.

Со времени осады Орлеана Жанна стала большой поклонницей артиллерии. Многие видели, как она наблюдает за установкой орудий, увлеченно беседует с пушкарями. Особенно она заинтересовалась рикебоденами, которые видела впервые, и попросила объяснить, как они действуют. Наконец, когда все было готово, Жанна спустилась с холма…

***

В полдень, под ярким солнцем, Девственница развернула свое белое знамя. С оглушительным шумом войско устремилось на приступ. Сама Жанна была впереди, во главе штурмовавших, которых прикрывала артиллерия, давшая залп из всех орудий. Парижские пушки немедленно ответили.

У Анна на груди висел щит с гербом Невилей – золотой цикламор на лазурном поле; он настоял, чтобы Изидор сохранил щит, «раскроенный на пасти и песок», доблестно отбитый у английского рыцаря. Они бежали вперед вместе со всеми, без лишней спешки, соблюдая строй.

Никогда еще Анн не испытывал подобного возбуждения. Этот штурм был для него боевым крещением. Конечно, ему уже доводилось бывать в бою, но в таком большом деле он участвовал впервые. И в частности, никогда раньше не слышал артиллерии. Она производила над головой поистине адский грохот.

Под дождем стрел и ядер штурмующие достигли первого, сухого, рва и скатились в него. Рядом с Жанной находились Жиль де Ре, Ла Ир и Ксентрай. Сир де Гокур остался позади. На этот раз ему досталась подчиненная роль: он должен был обеспечивать связь между Жанной и остальным войском.

В ход пошли лестницы, и войско поднялось на двускатный вал. Вот там стало действительно жарко. Настоящий потоп из железа и камней обрушился на штурмующих. Это не помешало Девственнице сохранить полное самообладание. В то время как повсюду вокруг нее падали убитые и раненые, она стала промерять древком своего знамени глубину большого водяного рва в поисках брода. Не найдя, подала знак забросать ров фашинами и навести переправу.

Пока ее приказание исполнялось, Жанна подняла забрало и, стоя на гребне вала, обратилась к парижанам:

– Сдавайтесь, не то мы еще до вечера войдем в город!

В ответ получила поток проклятий.

Около четырех часов пополудни дело резко повернуло в пользу штурмовавших. Их артиллерия оказалась более эффективной. Меткий огонь согнал осажденных со стен. Почти повсюду между зубцов свешивались мертвые тела.

Наконец, поверх груды вязанок соломы и хвороста к крепостной стене были приставлены первые лестницы, что вызвало панику у многих парижан, укрывшихся в церквах или в собственных домах. Они забаррикадировались там, думая, что город вот-вот падет.

Но среди штурмовавших были велики потери. Девственница послала гонца к Раулю де Гокуру, чтобы тот попросил подкрепления у герцога Алансонского. Гокур встретил посланца, уверил, что передаст сообщение, однако ничего не предпринял. Так он отыгрывался за Орлеан. Эта заносчивая пастушка получит достойный урок!

Время шло. На лестницах не хватало людей, осажденным удавалось сдерживать натиск атакующих. Анна и Изидора дважды сбивали с лестниц, и они падали вниз – к счастью, без всякого вреда для себя, на солому.

Видя, что катастрофа, которой они страшились, не происходит, сбежавшие было со стен парижане вновь заняли свои посты. К осажденным вернулся боевой дух…

Приближалась ночь… Было еще светло, но солнце уже покраснело, когда Жанна снова поднялась на гребень двускатного вала и обратилась к парижанам. В ответ услышала обычный хор оскорблений:

– Проклятая ведьма! Шлюха арманьякская!

За Жанной следовал знаменосец с драгоценной хоругвью. Вдруг он вскрикнул и остановился, получив в ногу арбалетную стрелу. Он опустился на колено и поднял забрало, чтобы осмотреть рану, и тут вторая стрела вонзилась ему между глаз.

Жанна бросилась к убитому, но тоже была ранена арбалетной стрелой в бедро. Желая побудить войско к новому натиску, она крикнула:

– Смелее! Город наш!

Но орлеанское чудо не повторилось. Уже настал вечер, и Жанна была ранена. Ее унесли в сухой ров.

Рауль де Гокур узнал о ранении Девы и, пока ее перевязывали, подал сигнал к отступлению. Тем временем Жанна строила новые планы. Она велит навести понтонный мост, чтобы перейти на левый берег. Часть войска отвлечет противника с той стороны, а другая продолжит штурм у ворот Сент-Оноре… Ей надевали набедренник, когда она услышала звуки труб. Французская армия отступала без нее. Париж не будет взят этим вечером. В первый раз Девственница потерпела неудачу…

***

Анн и Изидор, стоя на двускатном валу, тоже услышали сигнал к отступлению. И оба испытали чувство горечи. Особенно Изидор. Он бросил последний взгляд на свой город, отвергнувший его, сохранивший втуне свои сокровища. Стены окрасились восхитительным багрянцем. Заходящее солнце высветило каждую их подробность. Никогда еще Изидор не видел их столь отчетливо.

***

Скрывшееся за холмом Шайо солнце перестало бить Адаму де Сомбреному прямо в глаза. День выдался тяжелый. Он беспрерывно бился на стенах, и, благодарение Богу или дьяволу, они остались победителями. Стоя у крепостного зубца, Адам поднял позолоченную решетку своего забрала, чтобы полюбоваться вражеским отступлением, и вдруг увидел…

Там, на гребне вала, – рыцарь со щитом «пасти и песок» на груди! Это он! Анн де Вивре! Адам дико взвыл. Дурак безмозглый, глупец! Он еще пожалеет, что пощадил его в Патейском лесу!

Какой-то английский арбалетчик, сраженный залпом из рекибодена, валялся между двух зубцов, забрызганных его мозгом. Адам оттолкнул мертвеца, схватил его оружие, потом не спеша прицелился…

Изидор Ланфан услышал свист и одновременно ощутил толчок, отбросивший его в сухой ров. Он упал навзничь тремя метрами ниже и очутился среди убитых. Какое-то мгновение он был оглушен, потом приподнялся, но тотчас же почувствовал страшную слабость. Болела левая рука. Стрела застряла в ее сгибе. Обильно текла кровь.

Изидор умирал и знал это, поскольку многие на его глазах погибли от такой же раны. Хоть она не бросается в глаза и не кажется опасной, но не щадит никого. Изливающуюся из жил кровь невозможно остановить.

Изидор умирал. Это застигло его совершенно врасплох. У него было столько надежд, столько планов! И вот теперь всего этого не случится. Ни планов, ни будущего. У него почти уже не осталось жизни. Он произнес:

– Я был не готов.

Анн, спустившийся в ров раньше его и уже собиравшийся выбраться наружу, ничего не заметил. Он обернулся и крикнул:

– Ну, где ты там?

Изидор слабо улыбнулся и снял шлем.

– Я бы хотел…

Анн заметил рану и бросился к товарищу.

– Пустяк! Я тебя сейчас…

Изидор прервал его:

– Это смертельно. Время торопит. Послушайте меня… Вы должны послушать…

Анн, как и Изидор, не был готов. Внезапно ход всех его мыслей прервался, жизнь резко сменила направление. Все заслонило собой лицо Изидора, с каждым мигом бледневшее все больше. Бескровные губы приоткрылись.

– Монсеньор, вам следует снова стать Вивре. Род не должен угаснуть. Пообещайте мне. Это необходимо для всех: для вашего прадеда Франсуа, вашего деда Луи, вашего отца Шарля, вашей матери Анны…

– Обещаю, Изидор.

– Не могли бы вы исполнить мое последнее пожелание?

Анн поднял забрало.

– Все, что хочешь. Говори!

– Умирая, я бы хотел видеть Париж.

Анн тотчас же поднял Изидора с земли, взвалил на плечо и побежал к ближайшей лестнице. Он поднялся на гребень вала и сел там. Пушечная пальба не прекратилась, хоть и стала не такой частой. Изредка посвистывали стрелы. Изидор повернулся к своему бывшему воспитаннику.

– Простимся сейчас. Вам нельзя здесь оставаться. Слишком опасно.

Вместо ответа Анн уселся с ним рядом. Сняв шлем, одной рукой он поддерживал своего товарища, а другой показывал на стены, ставшие темно-красными в лучах заката.

– Смотри! Это Париж. Твой Париж.

– Земля обетованная…

Голос Изидора стал далеким.

– Бог дал Моисею обещание довести народ его до Земли обетованной, но самому Моисею не позволил вступить в нее. Лишь перед смертью пророк сумел увидеть ее из страны Моавской. Я – как Моисей. Странно это, однако…

Теперь Изидор произносил слова с великим трудом. Дыхание прерывалось. Он обливался потом.

– Что странно, Изидор?

– Девственница… От имени Бога она обещала мне, что я вновь увижу Париж и вернусь в него… Как могла она… ошибиться?

Анн стиснул зубы, глядя на столицу.

– Она не ошиблась. Ты туда вернешься, клянусь!

Он повернулся к своему товарищу, который вдруг привалился к нему… Все было кончено. Изидор умер.

Умер, как и жил, молчаливо, незаметно, от едва различимой раны. Его лицо в последних отблесках дня стало совсем белым. Этот четверг, праздник Рождества Богородицы, не стал днем взятия Парижа; он стал днем смерти Изидора.

***

Лодка из Сен-Жермен-де-Пре, перевозившая в ту ночь мертвецов, постоянно сновала туда и обратно между правым и левым берегами Сены. Большую часть убитых отправили на телегах в Ла-Шапель, а некоторых приняли монахи обители Сен-Жермен, пришедшие на поле битвы чуть позже. Изидор Ланфан оказался в их числе.

Анн сидел над телом своего товарища, когда увидел приближающиеся факелы скорбного кортежа. Взвалив на плечи тело Изидора, он присоединился к остальным. Со стороны стен, теперь погруженных во мрак, не последовало никакой реакции. Это было перемирие. Парижане тоже хоронили погибших.

Только очутившись в широкой плоскодонной лодке, пересекавшей реку, Анн по-настоящему осознал случившееся. Момент потрясения миновал, но, подобно ране, которая начинает болеть не сразу, боль необоримо ширилась в душе Анна.

Вместе с Изидором из его жизни исчезло совершенное существо. Да, именно так: совершенное! Изидор Ланфан был сама справедливость, сама умеренность и уравновешенность. Он поневоле заражал этими качествами всех, кто имел счастье приблизиться к нему. Рядом с ним каждый чувствовал, что становится спокойнее, сильнее, лучше. Как могла прерваться жизнь, достигшая такой степени совершенства? Как Бог мог пресечь существование этого своего безупречного творения?

Анн вздохнул… Не следует богохульствовать, даже мысленно. Никто не совершенен, никто не безупречен, разве что сам Бог, и смерть – удел всякого человека. Но почему – Изидор и почему – сейчас? Почему смерть разлучала их как раз тогда, когда они открывали друг друга? Им еще надо было так много друг другу сказать, так много…

У погребальной лодки на носу и на корме были фонари. В их свете четко вырисовывались силуэты стоявших монахов в капюшонах и у их ног – длинный ряд лежащих тел. Это выглядело трагическим перевертышем ортинской ладьи. Пору любви сменила пора смерти. Анн ошибался, считая, что для него существуют одни только моменты страсти. Нынешние минуты он переживал так же глубоко, как счастье Орты и Мортфонтена. Увы, не только любовь придает вещам подлинную реальность; тем же свойством обладает и смерть. И боль, с которой она неразлучна…

По прибытии на берег прошла короткая церемония в аббатстве Сен-Жермен-де-Пре, располагавшемся не в самом Париже, но за его стенами, хоть и неподалеку. После чего траурное шествие направилось к ближайшему кладбищу – Сен-Пер… Сен-Пер – Святой Отец! Какое другое имя могло лучше подойти тому, кого собирались предать той освященной земле? Разве не был Изидор для Анна наилучшим из отцов?

И более того: Изидор Ланфан был его товарищем по оружию, сердечным другом. Все-таки Анн успел высказать ему это. Но что станет с ним самим, в одночасье потерявшим стольких близких людей? Кто у него остался в этом мире?.. Теодора? Но как раз она-то этому миру не принадлежит. Франсуа де Вивре?.. Разумеется. Анн должен вернуться к прадеду: он даже пообещал это Изидору. Но как? Этого юноша не знал. Он чувствовал себя очень усталым. Все путалось в голове…

***

Анн покинул кладбище Сен-Пер ранним утром. Он хотел, чтобы Изидора погребли в доспехах, со щитом «пасти и песок» на груди, как истинного Вивре, чего тот вполне заслуживал: благородства в нем было побольше, чем во многих рыцарях. Прежде чем уйти, Анн повторил клятву, которую дал Изидору еще при его жизни. Он вернется с победоносным войском, возьмет Париж и похоронит погибшего друга в парижской земле, рядом с домом, о котором тот мечтал…

Только уже спускаясь к Сене, Анн вдруг сообразил, что Изидор перед смертью ничего не сказал о Сабине. Он говорил о Вивре, но не о той, что стала его избранницей. Сначала Анн удивлялся этому, но потом понял: если Изидор не упомянул о своей супруге, то потому лишь, что любые слова бессильны перед таким несчастьем, таким крушением всех его надежд. Этот скрытный человек всегда хранил свои чувства про себя. Последним завещанием Изидора Ланфана было достоинство.

В любом случае Анн знал, чего требовал от него долг. Он немедленно отправится в Компьень. Только от самого Анна – и ни от кого другого – Сабина должна узнать скорбную весть.

Он намеревался пересечь Сену, наняв перевозчика, но ему не пришлось этого делать. В том самом месте, где он вчера переплывал реку на монастырской плоскодонке, появился наплавной мост. Вокруг расположились солдаты из королевского войска: на капитанах были плащи с лилиями. Анн приблизился к одному из них, представился и спросил:

– Что вы тут делаете?

– Охраняем мост.

– Откуда он взялся?

– Наведен по приказу Девственницы.

Девственница… Еще ничего не потеряно! Они не смогли победить вчера, значит, победят сегодня! Он обернулся, чтобы поделиться радостью с Изидором. И не увидел никого. Его неизменного товарища, всегда такого молчаливого и незаметного, больше нет рядом. И уже никогда больше не будет… Анн перешел через Сену по наплавному мосту и на правом берегу нашел подводу с инвентарем, направлявшуюся в Ла-Шапель. Добравшись туда, он оседлает Безотрадного и галопом поскачет в Компьень…

Несмотря на болезненную рану, Жанна д'Арк действительно хотела незамедлительно возобновить штурм, но утром 9 сентября в ее штаб прибыли герцоги де Бор и де Клермон, объявив, что король остановился в Сен-Дени и приказывает Деве явиться к нему.

Она повиновалась. Карл VII похвалил ее за ее проявленное мужество и сообщил, что собирает совет, чтобы решить, как поступить дальше. Дева сообщила ему о наплавном мосте, благодаря которому надеялась овладеть городом. Карл ответствовал, что наслышан об этом почине и уже отправил солдат, чтобы разрушить его.

Жанна удалилась, не проронив ни слова, – как в Лоше, когда ее видели плачущей после разговора с королем.

Совет беспрерывно заседал в Сен-Дени несколько дней. Во вторник, 14 сентября, выслушав и одних, и других, Карл VII решил вернуться на берега Луары.

 

Глава 10

ОСОБНЯК ПОРК-ЭПИК

В Париже стояла осень, и деревья в саду вдовы Ланфан окрасились в восхитительные багряные тона. Но вправду ли это был сад? Он так долго оставался запущенным, что разросся и сделался почти непроходимым. Единственная аллея, длинная, превратившаяся в сводчатый тоннель, вела к маленькой полянке с колодцем посредине.

Это место, отрезанное от остального мира, находилось в самом сердце столицы, у гавани Сент-Поль, в двух шагах от Сены и королевского дворца. Шум городской жизни не долетал на этот укрытый листвой островок, и любая суета затихала, наткнувшись на глухую стену зарослей…

В яркий осенний день женщина, одетая в черное, сидела на замшелом краю колодца и грезила. Ее красивое неулыбчивое лицо и золотые волосы без всякого убора отражались в воде среди медленно плывущих облаков.

Как же она теперь далеко, компьенская усадьба с ее упорядоченностью и роскошью! Зато этот сад похож на Изидора: такой же потаенный, глубокий, молчаливый… Вот почему та, что так скоро превратилась во «вдову Ланфан», искала здесь свои воспоминания.

Едва завидев Анна, приехавшего в поместье Лекюрель, Сабина сразу все поняла. Он скупо описал ей последние мгновения своего товарища, погибшего как солдат, сражаясь рядом с Девственницей, лицом к врагу. Анн сказал ей, что похоронил его на кладбище Сен-Пер, со щитом, который тот доблестно отбил у английского рыцаря. Она не заплакала.

Как только Анн отбыл, она вызвала компаньонов своего отца и поручила им продать все: поместье, конный завод, мебель и все драгоценности. Это заняло несколько дней. С вырученными деньгами Сабина отправилась в Париж и купила дом у гавани Сент-Поль.

С тех пор она жила здесь. Назвалась купеческой вдовой по фамилии Ланфан. Ни разу она не сходила на могилу Изидора. Это могло бы выдать ее, да и в любом случае она дала себе клятву, что пойдет на кладбище Сен-Пер только после освобождения столицы, чтобы перенести тело своего мужа в парижскую землю.

Ибо она переселилась в Париж не только для того, чтобы искать здесь воспоминаний. Она приехала сюда, чтобы действовать. Для нее это было единственным средством превозмочь горе. Сабина решила принять участие в каком-нибудь заговоре, чтобы сдать город французам. Таков ее долг перед памятью Изидора. И она действительно могла принести делу Жанны немало пользы. Ведь в ее распоряжении – самое мощное орудие: деньги…

Вдова Ланфан грустно улыбнулась, склонившись к краю колодца. На какой-то миг у нее возникло ощущение, будто Изидор – здесь, молча стоит рядом по своей привычке. Она чуть было не обернулась. И тут же услышала за спиной шорох ветвей. На сей раз она и вправду проворно обернулась.

На нее таращился какой-то мальчуган лет тринадцатичетырнадцати.

– Кто ты?

– Я ничего плохого не сделал, госпожа. Я не знал, что это ваш дом.

– Ну конечно. Ты ничего плохого не сделал. Как тебя зовут?

– Памфил Леблон.

У Памфила Леблона были черные, как вороново крыло, волосы, вздернутый нос и дерзкая рожица. Сейчас он был перепуган. Его синяя ливрея с французскими лилиями вся измялась – видать, долго продирался сквозь заросли. И Сабина поняла… Ее охватило сильнейшее волнение.

– Ты служишь во дворце Сент-Поль, верно? И ты пришел сюда потому, что мечтаешь когда-нибудь поселиться в этом доме…

Он коротко кивнул, поколебался мгновение и исчез, громко шурша листвой. И вдруг, впервые после смерти Изидора, Сабина заплакала. Она хотела быть сильной, действовать, бороться… И вот появление этого ребенка, который так похож на погибшего – и участью, и мечтами, – одержало над нею верх.

Слезы лились и лились, Сабина не сдерживала их. И, наконец, заметила, что мальчуган вернулся и смотрит на нее, не зная, что делать.

– Я прошу у тебя прощения, Памфил. У меня большое горе, но ты можешь мне помочь. Расскажи-ка о дворце Сент-Поль. Какой он? Что ты там делаешь?

Тронутый ее слезами, Памфил Леблон объяснил, со своим парижским выговором, что он поваренок. Его отец готовил соусы, но умер, когда ребенок был совсем маленьким. Матери своей он не знал вовсе. Потом мальчуган принялся рассказывать о жизни во дворце, занятом регентом Бедфордом и его людьми.

Вдова Ланфан перебила его:

– Надеюсь, ты не любишь англичан?

– Еще бы! У нас этого лорда Бедфорда просто так никто и не зовет. Мы его зовем…

Он поколебался секунду, взглянул на Сабину, подбодрившую его кивком, и решился:

– …Бедфорд – Вонючий лорд!

Сабина улыбнулась.

– Идем, Памфил, я дам тебе монетку, но только пообещай вернуться.

Она отвела мальчика в дом. Окна выходили на Сену; внизу вдоль берега тянулась бурлацкая тропа. Из окна большой комнаты можно было смотреть, как бурлаки-«баржеглоты» тянут бечевой тяжелую барку, а дальше расстилался Коровий остров, большой пустынный луг с единственным строением.

Комната была почти пуста: стол, две скамьи, сундук. Тем большее впечатление производила висевшая на стене картина. Она была похожа на сарацинскую и изображала причудливых зверей в каком-то дивном саду. Это была единственная вещь, которую Сабина увезла из имения Лекюрель.

Заметив картину, Памфил Леблон присвистнул:

– Красиво!

– Раньше было еще прекраснее…

Разумеется, мальчуган не понял, что хотела сказать хозяйка. Он взял протянутую монетку, торопливо пробормотал «спасибо» и скрылся среди деревьев, словно упорхнувшая птичка.

***

Епископский сад, находившийся чуть дальше, на мысу острова Сите близ собора Богоматери, обладал тем же меланхоличным очарованием: те же багряно-желтые тона, те же колеблемые ветерком листья. На окаймлявших аллею виноградных лозах висели созревшие гроздья. Приближалось время сбора винограда: скоро вина Шайо и Монмартра появятся в харчевнях.

Но Иоганнес Берзениус был совершенно нечувствителен к прелести этого места и имел для того основания. Он направлялся к мэтру Фюзорису, канонику собора Парижской Богоматери – и главе Интеллидженс сервис. Тот вызвал Берзениуса к себе, не сообщив причины, но уж наверняка не для того, чтобы похвалить. Разумеется, Фюзорис отлично осведомлен о его незадачливом самовольстве относительно Анна де Вивре. В лучшем случае ему грозит серьезный выговор, а в худшем…

Берзениус только раз встречался с главой организации. То была самая странная личность из всех, кого ему когда-либо доводилось видеть. Мэтр Фюзорис предстал перед своим подчиненным в причудливом, синем, усыпанном звездами одеянии и остроконечном колпаке, на манер чародеев из фарса, какими их изображают комедианты. Но за шутовским обликом ощущался человек жесткий и даже безжалостный.

Берзениус попытался ускорить шаг, отчего захромал еще сильнее, и болезненно скривился. Анн де Вивре чуть не убил его полгода назад в той церкви! Как ему это удалось? Берзениус даже не видел, как он достал лук. Стрела попала в левую ногу. Рана чуть не стала роковой. Церковнику чуть не ампутировали ногу, он выкарабкался только чудом. Но был теперь обречен терпеть постоянную боль – и знал, что уже никогда не сможет ходить нормально…

Берзениус вошел в епископскую резиденцию. У мэтра Фюзориса имелась странная страсть к часам. Так посетитель и отыскал в длинном здании покои своего патрона: даже снаружи слышно было тиканье.

Дверь оказалась приоткрытой. Берзениус толкнул ее.

Беспорядок тут царил такой же, что и в предыдущий раз, когда мэтр Берзениус приходил сюда. Комнату загромождали часы всех форм и размеров. Некоторые находились прямо на полу, другие были понапиханы где только можно: на столе, на сундуке, в креслах. Единственное отличие состояло в том, что хозяина, похоже, не было дома…

Внезапно Берзениус вскрикнул и бросился к какой-то темной бесформенной груде, видневшейся на полу. Мэтр Фюзорис в синем звездчатом балахоне лежал среди своих часов, остроконечный колпак валялся рядом. Завидев посетителя, он приподнялся на локтях, но удержаться не смог. Он истекал потом. Его длинная борода и седоватые волосы были все в пыли. Задыхаясь, он произнес:

– Я умираю.

– Что случилось?

– Ничего. Завод кончается, вот и все. Пружина ослабла.

– Мэтр Фюзорис…

– Молчите, Берзениус, и слушайте меня! Я раскопал большое дело, заговор в Париже… Запомните имена: кюре церкви Сен-Совер, монах-кармелит Пьер Далле, хозяин трактира «Старая наука»… Остальные… пока неизвестны, но вы их возьмете всех… Надо только выждать… действовать в последний момент. Надо также узнать, откуда деньги. Не забудьте про деньги…

Мэтр Фюзорис вновь упал на пол, потом снова приподнялся на локте. Казалось, ему немного лучше. Он изъяснялся более внятно. Берзениус все еще не оправился от неожиданности.

На губах умирающего появилась легкая улыбка.

– Вам повезло, Берзениус! Я не говорил этого никому и вынужден сообщить именно вам, потому что вы оказались здесь первым. Благодаря моей информации вы раскроете заговор, и регент вас назначит – почему бы и нет? – главой Интеллидженс сервис, хотя я собирался вас… Ну да ладно. Очень хорошо! Вы достойнее других стать моим преемником, потому что вам везет, а я всегда считал, что везение…

Он снова начал задыхаться. Конец явно был близок. Лицо Фюзориса почти касалось больших часов, лежащих на полу во всю длину. На их циферблате по-латыни была написана фраза, относящаяся к секундам: Omnes vulnerant ultima necat . Он с трудом прочитал ее вслух и добавил:

– Как бы я хотел услышать… как прозвенит моя последняя секунда!

Настало молчание – и вдруг комнату наполнил трезвон. Настал полдень, и все часы принялись бить одновременно, удивительно слаженным хором.

Мэтр Фюзорис слушал их с открытым ртом, млея от удовольствия. Потом прошептал:

– Ultima necat!

И упал в пыль…

Возвращаясь из епископской резиденции и ускоряя шаг, насколько это было для него возможно, чтобы поскорее явиться к регенту Бедфорду, Иоганнес Берзениус нашел, что парижская осень чарующе прелестна. Он почти не чувствовал боли в ноге, воздух был легок, выкрики уличных торговцев наполняли его ликованием.

Берзениус осклабился. Его радость была столь велика, что впервые в жизни он подал милостыню какому-то нищему, тянувшему к прохожим деревянную плошку для подаяний…

***

– Значит, мэтр Фюзорис умер, доверив вам секрет, который не успел сообщить мне лично. Это жалует вам роль, которой вы, быть может, и недостойны. Вам повезло, мэтр Берзениус!

Джон Плантагенет, герцог Бедфорд, дядя юного короля Генриха VI и английский регент Франции, разглядывал своего визави с некоторой толикой презрения. Выдающийся государственный муж умел судить о людях столь же сурово, сколь и реалистично. Это читалось на его резком, угловатом лице, выражение которого немного смягчалось подвижной мимикой.

Иоганнес Берзениус сделался смиренным, насколько возможно.

– Прежде чем отдать душу Господу, несчастный мэтр Фюзорис сказал мне в точности то же самое. Он попытался добавить еще что-то на сей счет, но Бог не позволил ему этого.

– Наверное, он хотел сказать, что считает везение главным достоинством в человеке. Его любимое изречение. Он был великий ум, так что я расположен отнестись к его речам внимательно, то есть оказать вам доверие.

– Монсеньор…

– Приспешники сира де Валуа много хлопотали во время осады Парижа. Достичь они ничего не смогли, но пока еще не обезоружены, и новый заговор – тому доказательство. Удача в ваших руках, мэтр Берзениус. Временно наделяю вас всеми полномочиями. От вас зависит с толком распорядиться ими. Разоблачите наших врагов, арестуйте их, заставьте говорить – и вы окончательно займете место нашего несчастного друга.

«Сиром де Валуа» англичане и французы из их лагеря величали Карла VII, по названию родового владения, вотчины предков короля Франции.

Берзениус поклонился с угодливой улыбкой:

– Я сумею показать себя достойным вашего доверия, монсеньор.

– Передаю в ваше распоряжение особняк Порк-Эпик. Место спокойное и близко к дворцу. Не теряйте времени, мэтр Берзениус…

Церковник удалился, отвесив последний почтительный поклон, и покинул комнату во дворце Сент-Поль, где Бедфорд назначил ему аудиенцию.

Особняк Порк-Эпик, великолепное, совсем новое здание, действительно располагался по соседству, на пересечении улиц Порт-Бодеер и Арше-Сен-Поль. Теперь у него появился свой дом в Париже! Он сподобился доверия регента и скоро станет новым начальником Интеллидженс сервис!

Берзениуса охватила несказанная радость, но, пока он хромал по коридорам дворца, она окрасилась злобой и не замедлила превратиться в ненависть…

«Все полномочия», сказал Бедфорд. Уж Берзениус-то сумеет ими воспользоваться! Грандиозная машина Интеллидженс сервис в его полном распоряжении. С ее помощью он, естественно, раздавит заговор. А также сведет и кое-какие собственные счеты.

Сразу же подошлет убийцу, чтобы истребить Анна де Вивре. Но нельзя убивать его абы как! Надо придумать для этого негодяя что-нибудь поизощреннее, чтобы сторицей отплатить за стрелу в Питивье…

Поглощенный своими мыслями, Берзениус чуть не наткнулся на какого-то рыцаря, направлявшегося к регенту. Церковник поднял глаза и узнал Адама де Сомбренома. Естественно, эти двое терпеть не могли друг друга. Однако в силу обстоятельств оба пребывали в эйфории.

Берзениус любезно осклабился:

– День добрый, сир Адам! Говорят, вы блестяще проявили себя во время осады…

Адам благосклонно согласился с похвалой.

– Благодарю, мэтр Берзениус. Главное – мне повезло убить моего личного врага, Анна де Вивре.

– Анна де Вивре? Вы уверены?

– Уверен, насколько это возможно. Я был достаточно близко, чтобы рассмотреть его герб.

– При нем был герб Вивре? Вы меня удивляете!

– Не вижу ничего удивительного…

Иоганнес Берзениус ничего не ответил и продолжил свой путь, оставив Адама в полном недоумении. Но он сам был более чем озабочен. Что бы это значило? Выходит, прадед не лишил Анна наследства? Неужели это был только слух, который он сам же и распустил? Или же молодой человек, не посчитавшись с волей Франсуа, все-таки присвоил его герб?.. Все это заслуживало дальнейшего прояснения.

Прибыв в особняк Порк-Эпик, Берзениус непременно призовет шпиона, чтобы окончательно вывести дело Вивре на чистую воду.

***

Вывеска харчевни «Старая наука» на Скобяной улице, напротив кладбища Невинно Убиенных Младенцев, представляла собой ребус, известный всему Парижу. Над дверью висела укрепленная на железном штыре картина, изображавшая старуху с пилой и корзиной в руках. Все вместе и означало: «Старая наука», поскольку scie (пила) и anse (ручка корзины) читались как science (наука).

Порог харчевни переступил мужчина лет сорока. Длинное темное одеяние и тонзура на голове указывали на его духовный сан, но в остальном облик вошедшего был весьма далек от суровых идеалов аскетизма. Священник обладал несомненной мужской привлекательностью: энергичное лицо, густые волосы, добрая улыбка, которая кое-кого тайно сводила с ума… Сидуан Флорантен, священник прихода Сен-Совер, был из тех, что вызывают досаду у женщин: и как такой мужчина осмелился предпочесть духовный сан прелестям противоположного пола?

Сидуан Флорантен прекрасно знал, что нравится дамам, но его это никогда не заботило. А сейчас – меньше, чем когда-либо: он был одним из руководителей готовящегося мятежа против англичан, а «Старая наука» служила заговорщикам штабом.

Священник пересек главный зал и направился к столу, расположенному у самого камина, где на длинных вертелах жарились десятки птиц. В этом углу царила адская жара, что обычно, если не было большого наплыва гостей, отгоняло прочих посетителей. Там можно было говорить без помехи.

Три человека поджидали сен-соверского кюре. Первый, Корнелиус из Лейда, блондинчик двадцати пяти лет, был студентом; он изучал свободные искусства и вербовал сторонников в Университете. Роль ему досталась трудная и опасная, поскольку университетские круги были по преимуществу проанглийскими. Второй, Жак Першьель, высокий, очень худой брюнет, занимался делом еще более опасным: будучи солдатом, старался найти сообщников в парижском гарнизоне. Наконец, третий, Жансьен Пиду, краснолицый жизнерадостный толстяк, был не кто иной, как сам хозяин «Старой науки».

Сидуан Флорантен уселся среди них. Собственно, священник не являлся главой заговора: их общий вожак, монах-кармелит Пьер Далле, был избран на эту роль другими кармелитами. Пьер Далле поддерживал особенно тесные отношения с шотландцами, яростными врагами англичан. Небольшой их отряд под видом торговцев уже готовился войти в Париж. Под началом у Пьера Далле состояли также видные горожане столицы: Жан Савен, прокурор Шатле, Жан де ла Шапель, аудитор Счетной палаты.

Заговор Пьера Далле пока еще только зрел, и тайные мятежники даже не подозревали, что Интеллидженс сервис уже взяла их под наблюдение. Сейчас они ставили перед собой только одну задачу, которую полагали наиболее срочной: раздобыть деньги. Средств жестоко не хватало. Ибо вербовать сторонников было недостаточно; требовалось также покупать их.

Об этом и совещался Сидуан Флорантен со своими сообщниками, потея, как и они, рядом с насаженной на вертела птицей. Студент и солдат, оба принадлежавшие к кругам безденежным, ничего предложить не могли. Жансьен Пиду не щадил сил, чтобы устроить сбор пожертвований среди надежных кабатчиков, но и он заметил с пессимистической гримасой:

– Беда в том, что те, у кого есть денежки, – на стороне англичан!

Выслушав всех, Сидуан Флорантен призвал не терять надежды и довериться провидению, а потом расстался с товарищами и направился в свой приход. Им нельзя было подолгу оставаться вместе. Они знали, что Париж кишит английскими шпионами…

Ему предстояло проделать немалый путь. Его церковь располагалась на севере столицы, в квартале, пользующемся самой дурной славой, между Двором Чудес – самым большим разбойничьим притоном Франции – и обителью Дочерей Божьих – приютом кающихся блудниц, бывших проституток.

Уже пятнадцать лет Сидуан Флорантен состоял священником прихода Сен-Совер. Он был выходцем из лучшей парижской буржуазии. Этот многообещающий молодой человек мог бы сколотить состояние, занявшись коммерцией, или занимать высокие муниципальные должности, но он не посмел противиться Божьему зову. Едва закончив учебу и дав обеты бедности, целомудрия и послушания, чтобы решительнее порвать со средой, из которой вышел, Сидуан попросил у своего епископа этот заброшенный приход – и получил его.

Он сразу же стал образцом беспрестанного самопожертвования, снискав всеобщее восхищение. Его достоинства сделались известны в епископской резиденции. Казалось, завидная церковная карьера была ему обеспечена – но Сидуан Флорантен отказывался от любых блестящих предложений. Он хотел одного: оставаться рядом со своими бедняками, отверженными, преступниками.

Однако впервые в жизни вот уже некоторое время кюре Сен-Совер обделял паству вниманием.

Сидуан Флорантен всегда был инстинктивно враждебен к англичанам, но после появления Девственницы его позиция сделалась совершенно непримиримой. Ему казалось, что божественные голоса, диктовавшие Жанне ее поступки, обращены также и к нему. Через эту героиню Бог повелевал воительствовать всей Церкви.

И кюре Сен-Совер не был единственным, кто так считал: среди парижского населения именно духовенство больше всего благоволило к французской партии.

Так что Сидуан Флорантен вступил в войну. Ибо он вел именно войну, хоть действовал и не оружием. Он был человеком цельным, великодушным, пламенным, презирающим опасности, и потому сражался на собственный лад.

Прибыв в свой приход, Сидуан Флорантен не стал входить в церковь, а миновал еще несколько улиц и вышел к большой грязной площади, прозванной Двором Чудес. Он знал, где искать Рено Сент-Обена. Все свои дни тот проводил именно там.

Рено Сент-Обену было чуть больше четырнадцати лет. 1 марта 1415 года, в День святого Обена, священнику церкви Сен-Совер принесли новорожденного по имени Рено; фамилию младенцу дали в честь календарного святого. Обстоятельства, окружавшие это событие, были совершенно необычны и заставили кюре привязаться к ребенку до такой степени, что он воспитал подкидыша, словно собственного сына. Впрочем, в квартале Сен-Совер каждый был убежден, что на самом деле Рено и есть его природный сын, которого священник прижил с какой-то прихожанкой…

Сидуан не опровергал эти слухи, ибо истина – по крайней мере, то, что он почитал за таковую, – была гораздо более удивительной. Кюре никогда не разговаривал об этом с ребенком. Быть может, когда-нибудь, если сочтет необходимым, расскажет…

Рено Сент-Обен действительно околачивался на Дворе Чудес. Сен-соверский кюре заметил его издалека и направился к сыну, с трудом прокладывая себе путь. Имелись в Париже места неприглядные, нетрудно там сыскать и бедные, но это место было поистине гнусным. Оно представляло собой какое-то человеческое – или, точнее сказать, даже нечеловеческое – кишение. Тут находили последнее прибежище те, кого больше нигде в городе не желали терпеть, те, кто был слишком безумен, слишком грязен, слишком безобразен или слишком опасен. Там толкались, кричали, убивали друг друга, просто умирали, совокуплялись.

И среди всех этих чудищ затесался ангел. Рено Сент-Обен был красивейшим подростком: русоволосый, кудрявый, голубоглазый, белозубый. И до сих пор никто его тут не обидел, не оттолкнул. Он был принят всеми.

«Священников сынок», как его прозвали, не делал ничего необычного. Не молился, не проповедовал. Просто был там, и все. Выслушивал безумцев, улыбался умирающим, сидел рядом с убийцами. В конце концов, к нему все привыкли. Разве «священников сынок» не станет, в свою очередь, их священником?

Действуя где голосом, где жестом, а кое-где даже кулаком, Сидуан Флорантен, наконец, пробрался к Рено. Кюре тоже считался своим на Дворе Чудес. Священник прихода Сен-Совер представлял тут единственную власть, которой побаивались все, даже самые закоренелые преступники. Власть, которая, в сущности, была им необходима: власть Бога.

Завидев священника, Рено Сент-Обен улыбнулся.

– Вы искали меня, отец мой?

Он как-то по-особому произносил «отец мой», вкладывая в эти слова нежность и волнение. Несомненно, мальчик тоже уверен в том, что является сыном кюре, – и счастлив этим.

– Я иду к Дочерям Божьим. Ты мне нужен в церкви.

– Хорошо, отец мой.

И они тронулись в путь. По дороге Флорантен Сидуан хотел предостеречь своего юного воспитанника. Он знал, что тот такой же патриот, как и он сам.

– Ни с кем не говори о том, как ты относишься к войне. И даже не упоминай имени Девственницы. Среди них есть английские шпионы, я знаю!

– Ни о чем таком я и не говорю. Мне довольно быть с ними рядом.

Они подошли к церкви Сен-Совер и тут разделились: Рено Сент-Обен толкнул дверь, а Флорантен Сидуан пошел вверх по улице Сен-Дени в сторону обители Дочерей Божьих.

***

Священник прихода Сен-Совер был единственным мужчиной, которого допускали в это место. Мать Мария-Магдалина, настоятельница, соблюдала правила затворничества особенно строго. Даже нищенствующие монахи наталкивались на закрытые двери. Их просили обратиться за милостыней немного подальше: уж чего-чего, а монастырей в Париже хватало. Настоятельница хотела уберечь своих подопечных от любого соблазна. Она опасалась, как бы вид мужчины, пусть даже монаха, не смутил бывших проституток и не побудил их снова впасть во грех.

Сидуан Флорантен по-своему любил Дочерей Божьих. Они были не такими, как другие монахини. Эти женщины пожили в миру, знавали мужчин и подлинную жизнь. Они не были фанатичны, нетерпимы или восторженны. Дочери Божьи были особенно человечны.

Из всех Дочерей Божьих Сидуан Флорантен предпочитал мать настоятельницу. Не из-за ее красоты, разумеется, – хотя мать Мария-Магдалина была неоспоримо хороша собой. В свои тридцать пять, скрыв роскошное тело и восхитительные темные волосы под монашеским облачением, она все же не могла скрыть от наблюдателя ни белизну кожи, ни совершенство черт, ни дивные темно-фиалковые глаза.

Если кюре Сен-Совера так ценил мать Марию-Магдалину, то потому лишь, что имел с нею общие интересы. И в первую очередь их объединяла привязанность к Рено Сент-Обену.

С самого начала монахиня прониклась нежностью к этому ребенку, еще ничего не зная о необычных и таинственных обстоятельствах, при которых священник нашел его. Она всегда задавала ему тысячу вопросов о мальчике, а поскольку тот ни о чем другом не говорил с большей охотой, то был в восторге.

Мать Мария-Магдалина расспрашивала его и о войне. Сидуан Флорантен удовлетворял ее интерес как мог, хоть и удивлялся этому. Обычно подобные вещи не интересуют женщин, а того меньше монахинь. Однако мать настоятельница слушала его рассказы увлеченно. Порой казалось даже, что затворница испытывает подлинную ненависть к англичанам. Еще немного, и можно было бы подумать, что она относится к захватчикам непримиримее, чем он сам.

Да, мать Мария-Магдалина возбуждала его любопытство в высшей степени. Кем она была, прежде чем заточить себя в этих стенах? Проституткой, как другие? Сидуан мог бы поклясться, что нет… Ведь прежде чем почувствовать свое призвание, он хоть и недолго, вел довольно бурную жизнь. И кое-чему его это научило. В частности, он великолепно разбирался в женщинах. И был уверен, что эта красавица хранит какую-то тайну, возможно мучительную… Какую? Хоть отец Сидуан и был ее духовником, секрет оставался ему неизвестен. Видимо, она полагала, что в том нет греха…

***

Мать Мария-Магдалина встретила кюре в монастырском саду. Это было очаровательное место, увитое виноградом, с плодовыми деревьями и цветами. Оно удивительно контрастировало с нищетой, царившей по другую сторону стен. Сквозь высокие и толстые стены в монастырь не проникало никаких отголосков внешнего мира, поскольку со времени последних парижских волнений обитель была укреплена не хуже крепости.

Мать Мария-Магдалина ждала Сидуана Флорантена, что было самым приятным событием в ее затворнической жизни, и, как это часто с нею случалось, размышляла о своей тайне.

Настоятельница не говорила об этом секрете на исповеди, потому что и в самом деле не считала случившееся грехом. Она хранила свою тайну про себя ценой чувства ужасного одиночества: Рено Сент-Обен, которого все в приходе принимали за сына священника, в действительности был ее собственным сыном.

Имя «Мария-Магдалина» настоятельница выбрала для себя потому, что так звалась блудница с чистым сердцем, над которой сжалился Христос. На самом деле мать Мария-Магдалина никогда не торговала своими прелестями. Раньше ее звали Мелани. Она была сестрой Адама де Сомбренома и дочерью Франсуа де Вивре…

Странная судьба! Ее мать, Маго д'Аркей, наперсница королевы Изабо, была чудовищем, как и Адам, ее брат. Они вдвоем терзали бедную девушку: Маго хотела сделать дочь язычницей, Адам пытался изнасиловать родную сестру. Ее отец, Франсуа де Вивре, как говорили, был прекрасным рыцарем. Мелани никогда не знала его – и теперь уже никогда не узнает…

Божественная воля заставила юную Мелани встретить при дворе Рено де Моллена. С первого же бала, где она появилась, юноша безумно влюбился в нее. Он был исполнен всяческих достоинств: красив, чист, храбр. Несмотря на свое упорное сопротивление, Мелани, в конце концов, уступила ему и забеременела.

Вот тогда-то она и узнала, что Рено был внуком Франсуа де Вивре. Они оказались теткой и племянником… Не в силах вынести того, что считала кровосмешением, Мелани бежала и укрылась в обители Дочерей Божьих, единственной, которая готова была принять столь великую грешницу.

Несчастная девушка произвела на свет мальчика, которого назвала Рено – в память отца. За ребенком явилась посланница королевы Изабо. Мелани попросила о том, чтобы младенца доверили, не открывая его происхождения, попечению священника церкви Сен-Совер. Позже она узнала о смерти Рено де Моллена, убитого в битве при Азенкуре. С тех пор она ненавидела эту войну и всем сердцем жаждала ухода захватчиков…

– Матушка…

Приятный голос Сидуана Флорантена вывел ее из задумчивости. Настоятельница улыбнулась в ответ; только с отцом Сидуаном она позволяла себе это. Прочие монахини спокойно предавались своим занятиям: молились в галерее или работали в саду.

– Как Рено?

– Я с ним только что расстался. Как обычно, торчал в обществе этих лиходеев. Я решил не препятствовать ему.

– А война? Что нового?

– Англичанам не дают покою. Поговаривают даже, что в Париже зреет заговор…

***

Сабина, вдова Ланфан, решилась перейти к действию.

В столице у нее было несколько знакомств, в частности Реньо Видаль, бывший компаньон ее отца, который, как почти все люди его профессии, жил на мосту Менял.

Ее поразило царившее там оживление. Должно быть, это было самое многолюдное место в Париже. Два людских потока непрерывно сталкивались: те, кто шел с правого берега реки, задевали идущих с левого. Тележки сцеплялись между собой, толпились и гомонили торговцы, уличные комедианты, солдаты, нищие. Шум не стихал ни на минуту.

Подобно всем остальным парижским мостам, мост Менял был по обе стороны застроен домами. Одной своей стороной, с меняльной лавкой, эти здания были обращены к проезжей части, а задней нависали над Сеной. Реньо Видаль обитал в одном из самых больших и красивых. От своего отца Сабина знала, что тот довольно сильно настроен против англичан, и решила открыться ему.

Она нашла его без труда. Реньо Видаль, несмотря на свои пятьдесят с лишком лет, был весьма красивый мужчина с седеющими висками, изящным лицом и тонкими руками, чем-то напомнивший Сабине ее собственного отца.

Она высказалась напрямик. Он молча, с большим вниманием выслушал ее, потом заговорил сам.

Объяснил ей, что был бы рад помочь в память об ее отце, но с возрастом перестал заниматься политикой и видеться со старыми друзьями. Однако он знает кое-кого, кто мог бы ввести вдову Ланфан в нужный круг. Его соседка, Фелиза Лиса. Фелиза – дорогая проститутка, но он, Реньо Видаль, уверен в ее настроениях, поэтому и советует дочери давнего знакомца обратиться к сей даме прямо от его имени…

Сабина поблагодарила своего собеседника и направилась к соседнему дому. Затея могла показаться рискованной, но она не испытывала никакого страха. Ей хотелось добиться своего любой ценой, а терять ей было нечего.

Жилище Фелизы Лисы оказалось еще больше и богаче, нежели дом менялы. Дверь была открыта, и на первом этаже – никого. Сабина очутилась в единственной, но необычайно роскошной комнате: пол устилали сарацинские ковры и две медвежьих шкуры, стены были обтянуты бархатом.

Перед зеркалом, рядом с зажженными свечами в подсвечнике сидела женщина лет сорока пяти. Годам не удалось испортить ее ослепительную красоту. Особенно привлекали взор восхитительные, пышные, ярко-рыжие волосы, похожие на лисий мех, благодаря которым Фелиза наверняка и получила свое прозвище…

Заметив в зеркале черный силуэт Сабины в ее траурном одеянии, Фелиза схватила ножницы и принялась лихорадочно обрезать свои огненные волосы. Проговорила, не оборачиваясь:

– Одну минуточку, сестра, сейчас я последую за вами!

– Вы обращаетесь ко мне? Но я не монашка.

Фелиза резко обернулась. Часть ее шевелюры уже была острижена и лежала на полу.

– Так вы здесь не для того, чтобы отвести меня к Дочерям Божьим?

– Вовсе нет. Я пришла по совету вашего соседа, Реньо Видаля. Он сказал, что я могу довериться вам.

И Сабина, не колеблясь, открыла этой проститутке все: поведала о гибели мужа при осаде Парижа и о своем желании помочь деньгами освобождению Франции. Когда вдова закончила, Фелиза Лиса вздохнула:

– Вам не солгали. Я много боролась ради короля Франции. Но вы пришли слишком поздно. Я собираюсь уйти в обитель Дочерей Божьих, чтобы совместно с подобными мне искупить былые грехи. Все имущество я завещала Церкви и торжественно поклялась больше не заниматься делами мира сего.

– Прошу вас! Дайте мне хоть какое-нибудь имя, адрес…

– Я поклялась. Речь идет о спасении моей души, а оно превыше спасения страны.

Сабину охватило отчаяние. Теперь ей уже не к кому обратиться.

Она сделала еще одну попытку:

– Если передумаете, то вспомните: вдова Ланфан, у гавани Сент-Поль… У меня много денег, много!

Лиса не ответила. Она повернулась к зеркалу и снова взялась за ножницы. Из-под лезвий каскадом полились к ее ногам огненно-рыжие волосы. Фелиза повторила:

– Я поклялась!

***

Шли дни. Листья осыпались с деревьев, вина Шайо и Монмартра давно разошлись по харчевням.

Иоганнес Берзениус переживал в особняке Порк-Эпик свои самые счастливые времена. Через своих шпионов, подслушивавших в «Старой науке» или следивших за священником Сен-Совера, он был осведомлен о малейших действиях заговорщиков. Теперь он знал их всех: Жансьен Пиду, хозяин харчевни, Корнелиус из Лейда, студент, Жак Першьель, солдат, Жан Савен, прокурор, Жан де ла Шапель, аудитор Счетной палаты, и, наконец, кармелит Пьер Далле, их предводитель.

Берзениус долго колебался, прежде чем арестовать заговорщиков. Он следовал совету мэтра Фюзориса: требовалось наложить руку на их деньги. Но время шло, а английский агент по-прежнему не имел ни малейших сведений на сей счет. Ждать долее становилось опасным. Берзениус решился действовать…

В особняке Порк-Эпик все было готово. Просторный дом был обставлен со вкусом, а его глубокие подвалы отлично годились для допросов. Новый хозяин только добавил кое-что к обстановке: перенес сюда из комнаты мэтра Фюзориса часы, перед которыми тот упал – те самые, циферблат которых украшала латинская надпись: Omnes vulnerant ultima necat. Берзениус с упоением слушал их тиканье. О нет! Его секунды не ранили. Наоборот, они были живительны, приятны, и он наслаждался их течением.

Берзениус еще не получал никаких известий от шпиона, которого отправил разузнать об Анне де Вивре, но, в конце концов, торопиться некуда…

***

В те же дни в обители Дочерей Божьих постригали в монахини новую сестру. Отец Сидуан Флорантен выслушал исповедь той, которой предстояло стать в монашестве сестрой Фелициатой, – пока что она оставалась всего лишь Фелизой Лисой. Долгий перечень плотских грехов не удивил священника, но вот окончание признаний заставило его подскочить.

– И еще, святой отец, я повинна в том, что не помогла великодушной женщине, желавшей отдать свое состояние на борьбу против англичан. Правда, я поклялась не заниматься более делами мира сего, но, может, все-таки должна была помочь ей…

– Еще не поздно. Вы знаете ее имя?

– Вдова Ланфан, у гавани Сент-Поль.

– Вашими устами глаголет само провидение, дочь моя…

Когда церемония закончилась, Сидуан Флорантен вознамерился было сразу же пойти к гавани Сент-Поль, но передумал. Уже некоторое время его не покидало ощущение, что за ним шпионят, а он ни в коем случае не хотел подвергать вдову опасности.

Тогда кюре и подумал о Рено. Тот знал о заговоре и уже давно просил, чтобы ему доверили какое-нибудь задание; время пришло.

Подросток находился в церкви. Кюре объяснил ему все, и на лице приемного сына расцвела сияющая благодарностью улыбка.

– Спасибо, что доверили это мне!

– Ты хорошенько понял? Никто не должен выследить тебя. Речь идет о жизни этой женщины.

– Не беспокойтесь, отец мой.

И Рено Сент-Обен убежал вприпрыжку. Он направился прямо ко Двору Чудес и без малейшего колебания проник в это жуткое людское месиво. Если кто-то и шел за ним следом, то теперь уж наверняка повернул обратно!

В тот день вдова Ланфан, по своему обыкновению, сидела, задумавшись, у колодца в саду. В последнее время она была особенно печальна. Ее золото, зарытое совсем рядом, лежало без всякой пользы. Не скоро еще Изидор будет отомщен…

И тут у нее за спиной затрещали ветки. Она обернулась, желая поздороваться с Памфилом, никогда не упускавшим случая заглянуть к своей приятельнице, но это оказался не Памфил.

Перед ней стоял мальчик того же возраста, что и поваренок. Насколько тот выглядел чернявым, настолько этот был белокур. Настоящий кудрявый, голубоглазый ангелочек.

Рено Сент-Обен назвал свое имя и просто, естественно рассказал ей все. Услышав имя Фелизы Лисы, Сабина поняла: Бог, наконец, внял ее мольбам. Вместе они выкопали мешок в саду, и Рено Сент-Обен ушел, унося сокровища вдовы Ланфан на спине.

***

Следующей ночью Адам де Сомбреном пустился в путь по улицам Парижа во главе шайки разбойников.

Совсем недавно сир де Сомбреном приобрел важные и деликатные обязанности. Его блестящее поведение во время осады привлекло к нему внимание регента. Назначив Берзениуса главой секретной организации, лорд Бедфорд немедленно передал в его распоряжение столь надежного человека. Адам согласился, несмотря на неизбежную из-за этого назначения разлуку с Лилит. Дьяволица по-прежнему была безразлична к военным делам и предпочитала оставаться в замке.

Таким образом Адам возглавил своеобразную тайную полицию Парижа. Он стал вооруженной рукой Интеллидженс сервис. Эта роль весьма подходила ему. И только что он получил приказ действовать. Ему предстояло взять под стражу всех заговорщиков согласно тщательно разработанному плану.

В данном случае его задание состояло в том, чтобы напасть на церковь. Берзениус решил схватить кюре прихода Сен-Совер. Тот, наверняка остерегаясь ареста, уже некоторое время ночевал в самой церкви, в святом убежище, куда не имели права входить вооруженные люди. Чтобы избежать конфликта с церковными властями, слишком уж благоволившими к французам, было предусмотрено, что священника захватят агенты тайной полиции, переодетые грабителями. А как только кюре окажется снаружи, вмешается патруль и арестует его.

Когда отряд остановился перед церковью Сен-Совер, Адам заколебался. Дело оказалось не настолько легким, как предполагалось вначале. О том, чтобы взломать внушительную дверь, и речи быть не могло. Оставались окна, но они были узки и расположены слишком высоко. К счастью, под одним из них какой-то бедняк прилепил хибарку, служившую ему жилищем. Вот там и следовало проникнуть в церковь.

Адам бросил приказ, и штурм начался. Его люди вскарабкались на дощатую крышу и ударами мечей принялись выламывать витраж.

Грохот разбудил Сидуана и Рено, спавших в ризнице. Кюре вскочил на ноги.

– Это они! Все пропало!

– Они не осмелятся!

– Нет. Осмелятся… Я сдамся. Это даст тебе время убежать через дверь в боковом приделе.

– Я останусь с вами!

– Ты должен спастись и жить дальше, Рено. Продолжай мое дело… А теперь я раскрою тебе тайну твоего происхождения…

– Отец…

– Нет, я не твой отец, но думаю, что знаю, кто твоя мать.

Они приблизились к алтарю. Священник и его приемный сын смотрели друг на друга при свете большой свечи, единственной, что горела в церкви.

– Тебя принесла сюда служанка какой-то знатной дамы. Она давала мне золото, целое состояние. Но я догадался обо всем благодаря не деньгам, а кошельку. Узнал запах… В юности я побывал на балу при дворе. Только у одной женщины есть такие духи: у королевы. Я думаю, что ты сын Изабо… Беги во дворец Сент-Поль и проси у нее защиты!

Зазвенело разбитое стекло. Сидуан Флорантен устремился в ту сторону, откуда донесся звук. Рено помчался к дальней двери.

– Вон отсюда, святотатцы!

Священника немедленно окружили злобные, гримасничающие рожи. На какой-то миг он понадеялся было, не слишком в это веря, что речь идет о заурядных грабителях, но те сразу же поволокли его из храма через дверь портала, которую открыли изнутри. На паперти ждал патруль. Нет, это не простые разбойники…

Выбравшись наружу, Рено Сент-Обен хотел было побежать ко дворцу Сент-Поль, но вокруг раздались крики:

– Он выскочил из церкви! Держи его!

Путь ко дворцу был отрезан. Мальчик бросился в противоположную сторону и добежал до обители Дочерей Божьих. Это было единственно возможное убежище. К несчастью, дверь оказалась заперта, а пока ее откроют – если вообще откроют, – он уже окажется в лапах преследователей.

Рено быстро осмотрел здание. По обводной стене вились плети дикого винограда с облетевшей листвой. Они казались довольно крепкими, а сам он был не слишком тяжел. Вот его единственный шанс. Мальчик ухватился за лозу, быстро вскарабкался наверх, перелез через стену и спрыгнул. Преследователи не осмелились или не смогли последовать за ним.

Рено Сент-Обен очутился во фруктовом саду и бросился на землю под деревом. Какое-то время снаружи доносились топот и крики, потом все смолкло. Он долго сидел неподвижно в темноте, пока не заснул, утомленный пережитым.

Поутру его разбудил пронзительный женский визг. Какая-то монашка наткнулась на мальчика и убежала, призывая на помощь. Он снова остался в одиночестве, а потом перед ним предстал силуэт в монашеском покрывале. Наверняка это была настоятельница. Когда она подошла ближе, мальчик заметил, что у нее фиалковые глаза.

Сначала эти прекрасные глаза смотрели на наглеца весьма сурово, но потом чуть смягчились: нарушитель монастырского уединения оказался не мужчиной, а всего лишь ребенком.

– Как ты осмелился?.. Разве ты не знаешь, где находишься?

– Знаю, матушка, но за мной гнались, чтобы убить…

– Хотела бы я тебе верить. Ты выглядишь искренним. А теперь – уходи. Это непререкаемо.

– Прошу вас… Это же англичане! Они меня схватят, как схватили священника!

Мать настоятельница вздрогнула.

– Что ты плетешь? При чем тут священник?

– Я его сын. По крайней мере, так я считал. Но перед тем как его схватили, он открыл мне, что моя мать – королева.

Настоятельница страшно побледнела.

– Ну-ка объясни…

Прерывающимся от волнения голосом Рено Сент-Обен передал ей все, начиная с заговора против захватчиков и заканчивая признанием кюре о кошельке, пахнущем духами Изабо.

Мелани едва слушала… Перед нею был ее сын! Она смотрела на его кудрявые белокурые волосы, голубые глаза. Рено был вылитый Адам, но Адам чистый, светлый. Быть может, он похож на Франсуа де Вивре, ее отца, которого она никогда не знала…

– Не гоните меня, матушка! Они стерегут снаружи. Я не от страха вас прошу, а потому что хочу стать священником, чтобы продолжить его дело. Так он велел мне!

Ожидая ответа, Рено Сент-Обен смотрел на мать Марию Магдалину не отрываясь. Механически она повторила:

– Ты должен уйти. Это непреложно.

– Если вы меня прогоните, то сдадите англичанам!

– Я не могу. Это непреложное правило…

Голубые глаза с мольбой глядели на нее.

– Матушка…

– Ты… останешься, сколько потребуется. Я тебя спрячу. Ступай за мной.

Они прошли сквозь ряды остолбеневших монахинь и оказались во внутренней галерее. Мальчик спросил робко:

– Вы решили меня оставить потому, что я сын королевы?

Настоятельница остановилась и устремила на него взгляд своих чудесных фиалковых глаз.

– Потому что ты – сын несчастной женщины. Нет женщины несчастней, чем мать, потерявшая свое дитя…

***

Тем же утром в руках англичан оказались и остальные заговорщики: студент Корнелиус из Лейда был захвачен в галантном обществе некоего дома терпимости в Латинском квартале, Жансьен Пиду – когда открывал ставни своей харчевни, Жан Савен и Жан де ла Шале ль – у себя дома. Солдат Жак Першьель, вызванный своим капитаном, явился к нему, ничего не подозревая, и был тотчас же заключен в оковы. Что касается Пьера Далле, то, не дождавшись прихода Сидуана Флорантена, с которым он должен был встретиться, кармелит неосторожно вышел из своего монастыря.

Все они очутились в подвалах особняка Порк-Эпик, которые Иоганнес Берзениус снабдил самым полным пыточным арсеналом. По правде сказать, сам церковник довольно мало ожидал от этих допросов; интересовал его лишь один человек – кюре прихода Сен-Совер.

К своему великому удивлению, люди Адама нашли в ризнице церкви казну заговорщиков! Целый мешок с золотыми монетами. Откуда же взялись деньги? Сидуан Флорантен должен заговорить! Берзениус занялся им самолично.

В течение многих часов глубокие подвалы особняка Порк-Эпик оглашались криками, которые никто не мог слышать спокойно. Несколько палачей трудились над заговорщиками. Языки развязались у всех, но сказать им было нечего. Арестанты выдавали только друг друга – но все они и так уже были здесь.

Да, они болтали много… Все, кроме одного. Сидуан Флорантен упрямо стискивал зубы. Иоганнес Берзениус непрестанно бубнил один и тот же вопрос:

– Откуда деньги? Откуда деньги?

Сидуан Флорантен не отвечал. Он даже не удостоил взглядом падшего священника, который его допрашивал. Он думал обо всех хороших людях, которые жили на этой земле. Думал о Девственнице, которая, что бы ни случилось, уже спасла Францию. Думал о вдове Ланфан, которую никогда не видел, но которую обязан был спасти. О матери Марии Магдалине с ее фиалковыми глазами и тайной. О Рено, белокуром ангеле Двора Чудес, который займет его место среди людей, когда сам отец Сидуан покинет мир…

Рено, сын Изабо. Духи королевы на кошельке из синей кожи. Эти духи называли «дамасской водой». Священник чувствовал их благоухание сквозь вонь паленого мяса, пота и крови. Он весь был ими окутан…

После многодневных пыток распухшие губы кюре Сен-Совера, наконец, зашевелились. Он что-то прошептал. Берзениус бросился к нему, припал ухом к его губам. Но услышал лишь:

– Духи королевы…

В бешенстве жирный церковник завопил:

– Он так ничего и не скажет!

Пьер Далле, Жан Савен и Жан де ла Шапель были четвертованы на Гревской площади. Сидуан Флорантен, Жансьен Пиду, Корнелиус из Лейда и Жак Першьель утоплены в мешках. Согласно обычаю, они были брошены в воду как можно выше по течению, чтобы стремнина пронесла их через всю столицу и чтобы все видели казненных.

Место казни находилось в гавани Сент-Поль, напротив оконечности Коровьего острова.

Вдова Ланфан видела происходящее из окна. В голове вертелись жуткие слухи, ходившие по Парижу: аресты, пытки и это зловещее название, который каждый произносил вполголоса: особняк Порк-Эпик.

Она не знала, о чем в точности идет речь, поскольку власти соблюдали глубочайшую тайну. Ей все стало ясно лишь после того, как она услышала представителя английских властей: оглашался приговор.

– Именем его величества Генриха VI, короля Франции и Англии, Сидуан Флорантен, священник церкви Сен-Совер, приговорен к смерти и будет утоплен в Сене, зашитый в мешок…

Священник церкви Сен-Совер! Тот, кому она передала свое золото через белокурого мальчишку!.. Он не выдал ее, иначе Сабину тоже утащили бы в особняк Порк-Эпик. Да, но другие могут проговориться… Со времени гибели Изидора смерть стала ей безразлична, но не пытки.

За спиной женщины раздался звук шагов. Она вскрикнула и обернулась. К счастью, это был всего лишь знакомый, худенький силуэт Памфила Леблона.

– Я вас напугал, госпожа?

– Да, Памфил. Я уезжаю. Здесь слишком страшно…

Она вернулась к окну и вскрикнула:

– Не смотри!

Памфил Леблон все же подошел. Длинный кожаный мешок медленно проплывал по реке между набережной и Коровьим островом. Он слабо шевелился. Сабина перекрестилась. Памфил сжал кулаки. Она услышала, как тонкий детский голосок яростно произносит с характерным парижским выговором:

– Мы ему еще покажем, этому лорду вонючему!

 

Глава 11

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ВАЛУА

После возвращения к берегам Луары войско Карла VII было распущено. Сам король, равно как Девственница и главные лица его двора, отправились в Лош, чтобы провести зиму там. Что касается Анна, то он, естественно, поехал в Невиль-о-Буа, к своим.

Анн был чрезвычайно доволен, увидев, что восстановление деревни идет полным ходом. В этом сонном медовом краю царила настоящая суета. Бастард Орлеанский не поскупился. Крестьяне всего Гатине по доброй воле предоставили свои рабочие руки. Можно было не сомневаться, что строительство будет закончено до холодов.

Местные жители радостно встретили прибытие своего сеньора. Колен Руссель, ставший в отсутствие Анна старостой деревни, шагал впереди всех, чтобы приветствовать его. Отец Сильвестр дал ему свое благословение и созвал прихожан в церковь на благодарственную мессу. Одна только Филиппина, подбежавшая к Анну с сияющей улыбкой, заметила что-то по его лицу, одновременно усталому и рассеянному.

– Вы грустите, монсеньор?

– Да, сестренка, при осаде Парижа я потерял товарища.

– Того, что я видела на коронации?

– Того самого. Это был лучший из людей.

– И вы… один?

Анн не ответил и вошел в церковь. Когда служба закончилась, он не добавил ни слова и отправился в замок.

Его первой задачей было написать письмо Франсуа де Вивре. Ведь Анн обещал это Изидору. Да и вообще – он ничего не сообщал прадеду о себе со дня своего отъезда из Куссона. И неважно, что после осады Орлеана Изидор и это сделал вместо него…

Писать оказалось делом нелегким. Столько всего предстоит высказать! Анн долго колебался и пришел к заключению, что лучше просто рассказать все по порядку. Так что для начала он попросил прадеда о прощении за то, что сбежал и женился без его ведома, а затем поведал о паломничестве, об иерусалимском откровении; целомудренно упомянул о счастье в Орте и кратко очертил события, произошедшие с ним с момента возвращения во Францию.

Когда настал черед поведать о гибели Изидора, Анн постарался найти подобающие слова, чтобы уберечь старого человека от чрезмерного потрясения. Особо упомянул о щите «пасти и песок», который Изидор отбил у английского рыцаря. Затем сообщил о его браке с Сабиной и дословно привел последние слова своего умирающего друга: «Вы должны снова стать Вивре. Род не должен угаснуть». Конечно, это самое заветное желание Анна, даже если он и не видит способа осуществить его. И в заключение Анн клялся прадеду, что навестит его, как только позволит война…

На этих словах он и собрался было заключить письмо, но решил, что это будет нечестно. Поэтому добавил:

Должен вам сказать, наконец, монсеньор, со всем уважением и любовью, которые к вам питаю, что Теодора – не зло. Наоборот, для того, кто умеет ее любить, это самая чудесная из жен. Я уверен, монсеньор, что, если бы вы, с вашим справедливым сердцем, узнали ее получше, вы бы стали думать так же.

Письмо было доверено некоему путнику, который возвращался в Бретань. Покончив с этим делом, Анн лично взялся за восстановление Невиля. Он привык делить с крестьянами их жизнь и поэтому, несмотря на общие протесты, самолично орудовал мастерком и таскал камни. К Святому Мартену зимнему все было закончено.

Пришла зима. Оставшись в замке один, Анн познал тоску. Более всего ему было невыносимо супружеское ложе, а также немые вопросы, которые он угадывал вокруг себя. Раз сеньор женат, то почему не живет со своей женой? Где она? Кто она? К тому же письмо Анна к Франсуа долгими неделями оставалось без ответа. Прадед умер – другого объяснения нет…

Унылость зимних дней усугублялась отвратительной погодой. И тогда же он узнал об одной неудачной экспедиции Девственницы, которая отправилась сразиться с неким Перрине Грессаром, разбойником на содержании у англичан и бургундцев, обосновавшемся в Ла-Шарите на Луаре.

Тем временем сеньору де Невилю доставили письмо. Он решил сперва, что это ответ из Вивре, но послание оказалось от Бонны Орлеанской. Герцогиня, его крестная, просила Анна приехать к ней. У нее имеется для него нечто, что она должна передать ему. Анн тотчас же приказал седлать Безотрадного и уехал.

***

Сюлли-сюр-Луар располагался недалеко от Невиля, и Анн добрался туда через день. Замок, принадлежавший Ла Тремуйлю, был внушительной постройкой с круглыми мощными башнями и широкими рвами.

Бонна Орлеанская приняла крестника в большой комнате, которую делила со своими компаньонками. Те ткали, вышивали и играли подле нее на музыкальных инструментах. Дамы делали все, чтобы отвлечь молодую герцогиню от печали. Уже почти пятнадцать лет прошло с той поры, как ее муж Карл был взят в плен при Азенкуре и он доселе томился в лондонских застенках.

Анн подошел и поклонился ей. В последний раз, когда они виделись, она была девушкой, а он ребенком. Теперь ей исполнилось тридцать, а ему восемнадцать. Оба были одинаково удивлены. Крестная похвалила его приятную наружность, достала из сундука целую кипу листков и вручила ему.

Это были письма от Виргилио д'Орты. Итальянец писал их, не переставая, в течение всей войны, потому и накопилось такое невероятное количество. И каждое письмо оказывалось еще восторженнее предыдущего.

Благодаря открытию Анна сеньор д'Орта обнаружил и другие рукописи, тексты которых он пересылал помимо текста четвертой эклоги «Буколик». И это еще не конец: чудесные находки продолжаются! Признательность Виргилио была безгранична, и он повторял свои предложения о помощи. Если Анн нуждается в чем бы то ни было, особенно в деньгах, ему стоит только попросить. И еще Виргилио д'Орта не забывал в каждом письме справиться о Теодоре. «Как поживает signora Теодора? Удостойте передать ей мои добрые пожелания…»

Для Анна это оказалось настоящим даром судьбы. Он сразу же с головой погрузился в переводы, восстанавливая связь с самыми прекрасными моментами своей жизни. И незамедлительно ответил своему гостеприимцу, еще раз поблагодарив его за все и рассказав о событиях во Франции, о волнующих моментах, которые пережил в войске Девственницы. Только в одном вопросе он оставался неизменно туманным – высказываясь по поводу своей супруги.

В последующие дни Анн из любезности еще несколько раз навестил Бонну Орлеанскую. Герцогиня приняла крестника с прежней любезностью, но все же сохраняла некоторую дистанцию. В их положении имелась ощутимая разница. К тому же она была женой пленника. Не подобает ей слишком сближаться с молодым человеком, пусть и крестником.

Но юным девушкам из свиты герцогини вовсе не обязательно было проявлять ту же сдержанность, и Анн вскоре приметил, что весьма нравится одной из них, Этьенетте де Дре. Ей было восемнадцать, как и ему. Происхождение из семьи столь же богатой, сколь и знатной, делало ее самой завидной невестой во Франции, что не отняло у нее ни простоты, ни веселости. Конечно, она не считалась первой красавицей при дворе и была, в частности, чуточку полновата, но выглядела очень свежей, здоровой, а главное, щеголяла в ни с чем не сравнимых нарядах. Ее головные уборы были настоящим чудом легкости и воздушного изящества.

Когда девушка пела для герцогини – а голосок у нее был весьма красивым, – то смотрела исключительно на сеньора де Невиля, а стоило Анну очутиться слишком близко, немедленно краснела.

Это обстоятельство глубоко смутило Анна, напомнив о праздновании мая в Куссоне, когда благородные всадницы бросали на него такие же взгляды, значения которых он тогда не понимал… Май! Как все это теперь необычайно далеко!.. А Перрина? Перрина, грот, река, поцелуй. На него навалились угрызения совести: он совершенно забыл о Перрине!..

Вскоре при дворе состоялся бал, воспоминание о котором Анну предстояло хранить долго.

Здесь он встретил Девственницу. Она была в женском платье! И то, что было самым естественным делом на свете – девушка в девичьем уборе, – показалось Анну жутко нелепым, почти неподобающим. Пышный голубой наряд с золотым шитьем имел широкие, подбитые горностаем рукава; зауженная талия и декольте, закрытое золотым латным нагрудником. Кроме того, на Жанне было тяжелое, украшенное каменьями ожерелье.

Этот наряд бедной Жанне казался орудием пытки. Чувствовалось, что она кипит от нетерпения, умирает от стыда. Она напоминала тех собак, которых хозяева ради шутки наряжают в платьица и те подчиняются, повинуясь долгу, хотя хотели бы все разорвать и кусаться вслепую налево и направо…

Хозяином, конечно же, был король! Никогда он не вел себя гаже, чем в тот вечер. Он стоял рядом с девушкой и улыбался ей, не скрывая иронии. Вокруг вертелись его советники. Подле непомерной туши Ла Тремуйля Анн увидел того самого рыцаря, которого угостил оплеухой в Компьене. Тот шепнул что-то своему соседу, прыснувшему со смеху. Анн сжал кулаки. Можно догадаться, о чем они шушукаются!

В этот миг заиграл оркестр. Этьенетта де Дре оказалась рядом. Анн не мог не пригласить ее и подал руку.

Прежде он никогда не танцевал, но вышел из затруднения неплохо. Ему это даже понравилось. Головной убор Этьенетты, порхающий перед ним, очаровал Анна. После некоторого молчания он высказал девушке искренний комплимент. Та осмелела.

– Расскажите о себе.

Анн опомнился. Он не имел права подавать ей ложную надежду.

– Я женат.

И почувствовал, как дрогнули ее пальцы.

– Уже? Но где же ваша супруга?

Он сказал первое, что пришло в голову.

– Осталась в Валуа.

– И что она там делает?

– Она больна…

Ему вспомнилась печальная судьба хозяйки замка Флёрен.

– Лечится в эрменонвильском лепрозории…

Танец тут же закончился. Этьенетта де Дре пробормотала несколько слов и оставила его. Сначала он удивился подобной реакции, но потом сообразил, что та испугалась заразиться. Он солгал не ради этого, но ложь окончательно отдалила девушку от него.

Отдалился он и от своей крестной. На следующий день она была более чем сдержанна. Должно быть, Этьенетта рассказала об услышанном. С тех пор Анн вообще перестал навещать герцогиню и остался наедине со своими латинскими текстами. Он ходил переводить их в библиотеку, прилегавшую к часовне.

Шли дни… С одиночеством к нему вернулись усталость и тоска. Но главное, им завладела одна мысль. Ужасная мысль…

Как Анн и сказал Этьенетте де Дре, он женат, но не на обычной женщине, а на призраке, фантоме! Конечно, это упоительно, но какая жизнь ожидает его с такой супругой? Несколько летних ночей, а потом – месяцы одиночества, несколько мгновений счастья – и целая вечность тоски. Как это жестоко, когда ты молод и полон жизни! И к тому же у него не будет детей. Она сама сказала ему: «Разве заводят ребенка с тенью?»

Хуже того, а что с ним будет, если она не появится больше, если она навсегда вернулась к волкам? Он никогда не станет вдовцом, никогда не сможет жениться вновь. Это на всю жизнь – большая пустая постель Невильского замка! И в минуту слабости на краткий миг Анн даже пожалел о том, что женат на Теодоре.

Он взял себя в руки. Однако приходилось признать: прадед прав. Женившись на Теодоре, он отрезал себя от остальных людей. У него не будет ни нормальной жизни, ни потомства, так что поделом его лишили наследства… Увы, несмотря на просьбу Изидора Ланфана и предсказание Виргилио д'Орты, он никогда не станет Вивре!

***

Анн никогда не станет Вивре: чуть раньше его прадед получил печальное подтверждение этому. Встреча с герцогом Бретонским прошла плохо, хуже некуда. Что касается Куссона, то, как и предвидел Франсуа, тут ничего нельзя было поделать. Никогда герцогство не вернет эту неприступную твердыню. Что до Вивре, то выкупить замок и титул возможно – но, разумеется, не деньгами Франсуа, которые отныне принадлежат ему, лишь покуда он жив. Следует найти щедрого дарителя, тогда и будет видно.

Но герцог на этом не остановился. Он с подозрением смотрел на этого старика, совершенно беспричинно переменившего решение: ведь его правнук по-прежнему женат против его воли. И он решил немедля назначить в Вивре и Куссон своего управителя, который один имел бы право распоряжаться имуществом обеих сеньорий.

Вместе с герцогским управляющим Франсуа и уехал обратно. Тому было пятьдесят лет, и он звался Готье д'Ивиньяк. Это была самая суровая и унылая личность, какую только можно себе вообразить. Очень высокий, лысый, с длинным тонкогубым лицом, он и трех слов не произнес за все время поездки, а по прибытии сразу же потребовал счетные книги.

Тогда-то Франсуа и понял: все потеряно и навсегда. Он – всего лишь старик, чьей смерти дожидаются. Он лишил Анна наследства и сам оказался наказан. Анн уцелел. Он носит имя своей матери, герб своей матери, он теперь Невиль. Нет больше никаких Вивре, кроме самого Франсуа, да и надолго ли? Ему ведь девяносто два года!..

Но весь размах катастрофы открылся ему чуть позже, в одно зимнее воскресенье, когда он слушал мессу в замковой церкви. Франсуа подумал о склепе, в котором велел вырубить двенадцать ниш для двенадцати грядущих поколений Вивре. Там погребена только его жена. Скоро к ней присоединится он сам… Вот и все! Нельзя и представить себе более ужасный символ его провала. И Франсуа не смог вынести этого. Когда прозвучало «Ite missa est», он потерял сознание…

Он все еще лежал без чувств, когда в Вивре приехала Сабина Ланфан, бежавшая из Парижа и от англичан. Таков был ее выбор. У нее не осталось семьи; компаньоны отца были всего лишь деловыми знакомствами, поэтому она решила укрыться у этих Вивре, о которых Изидор говорил с такой теплотой.

Сначала она вспомнила об Анне и чуть было не направилась в Невиль, но потом сообразила, что явиться к молодому человеку и остаться у него жить могло бы показаться неприличным. Тогда она решила отправиться к Франсуа, которого Изидор описывал как личность совершенно сказочную. Сабина не сомневалась, что обретет в нем отца, которого потеряла…

Так что она отбыла, оставив пустовать дом у гавани Сент-Поль. Она поклялась Памфилу, что когда-нибудь вернется. Отныне он может мечтать в саду сколько ему угодно…

Первой ее встрече в замке Вивре не хватало, по меньшей мере, теплоты. Готье д'Ивиньяк вышел в парадный зал и приветствовал прибывшую даму почтительно, но с откровенной досадой. А, узнав, что она вовсе не заблудившаяся путница, а напротив – хотела бы видеть Франсуа де Вивре, подозрительно приподнял бровь, наморщив свой лысый череп.

– Вы родственница?

– Нет, друг. Он болен?

Длинное постное лицо приняло подобающее выражение.

– Он при смерти, сударыня…

– Он не при смерти. Он в глубокой летаргии.

Эти слова произнес только что вошедший человек. Он увидел гостью и поклонился ей. Его приятная наружность еще больше выигрывала при сравнении с суровым обликом управителя. Он был одет как духовное лицо и имел тонзуру в красивых черных волосах. С виду ему было чуть более тридцати. Он был хорошо сложен и говорил приятным, теплым голосом. Не без волнения Сабина заметила, что чем-то этот священник напоминает ей Изидора.

– Я брат Тифаний, капеллан замка Вивре.

– А я Сабина, вдова Ланфан.

Брат Тифаний вскрикнул – от удивления и боли. Никто ведь так и не вскрыл письмо от Анна, прибывшее уже после того, как Франсуа впал в летаргию, поэтому содержание послания осталось неизвестным.

Сабине пришлось кратко рассказать об обстоятельствах гибели своего мужа. В нескольких словах брат Тифаний сказал ей о глубоком уважении, которое питал к Изидору. Затем они направились к донжону, а Готье д'Ивиньяк вынужден был удалиться, отвесив недовольный поклон.

По дороге брат Тифаний объяснил, что, теряя сознание, Франсуа потребовал, чтобы вызвали Соломона Франсеса, еврейского ученого и врача, который был учителем Анна после него самого. Невзирая на свой сан, брат Тифаний самолично отправился за евреем в Нант. И не пожалел об этом: это хороший человек и выдающийся врач. Он тоже знал Изидора…

Они поднялись на третий этаж башни. Комната Франсуа, погруженная в полумрак, освещалась лишь пламенем алхимической печи, служившей камином. Соломону Франсесу, благообразному иудею, что сидел подле постели больного, было, должно быть, лет пятьдесят – пятьдесят пять. Со своей длинной бородой и длинными седыми, почти белыми волосами он показался Сабине похожим на пожилого Христа. В нескольких словах брат Тифаний рассказал, кто такая их новая гостья, и сообщил о судьбе Изидора. Соломона глубоко взволновала скорбная весть.

Только тогда Сабина обратила внимание на больного. Франсуа де Вивре лежал с закрытыми глазами. Дыхание спящего было ровным и спокойным. Он вовсе не выглядел дряхлым стариком. Скорее, напоминал благородного патриарха. И вопреки всякому вероятию совсем не похудел. Соломон Франсес объяснил это тем обстоятельством, что Франсуа на самом деле кормят. Он глотает бульоны и микстуры. Иногда даже говорит, но недолго. Потом опять впадает в летаргию.

– Недавно он говорил о Париже.

– Но я как раз оттуда!

– Скажите ему об этом. Может, это подействует на него.

Сабина склонилась над больным и слегка потрясла за плечо.

– Я приехала из Парижа. Вы слышите меня? Из Парижа.

Франсуа открыл один глаз. Спросил слабым голосом:

– Париж наш?

– Пока у англичан, но скоро снова станет французским: Анн поклялся в этом Изидору.

Франсуа де Вивре слегка приподнял голову. Посмотрел на молодую женщину, которую никогда прежде не видел.

– Вы знаете Анна? И Изидора? Кто вы ему?

– Его вдова…

Больной слегка вздрогнул. Начал было:

– Скажите мне…

Но опять упал на подушки.

– Я больше никто. Мне уже все равно…

– Наоборот, вы должны жить!

Франсуа зашевелился. Дрожа всем телом, показал на свои руки, на одной из которых был перстень со львом, на другой – с волком.

– Ради кого? Я не смогу никому их передать.

– Ради меня!

– Ради вас?

– Вы о моем муже знаете больше, чем я. Мы были женаты всего неделю. Я хочу, чтобы вы рассказали мне об Изидоре! Прошу вас…

Франсуа де Вивре вновь привстал на локтях. Он пристально посмотрел на Сабину и повторил:

– Ради вас?

Сабина услышала за спиной голос Соломона Франсеса, шепнувшего брату Тифанию:

– Он спасен!

***

В начале весны 1430 года до Карла VII дошло, наконец, что Филипп Добрый полностью его одурачил. Сир де Валуа узнал, что тот получил от Бедфорда звание главного наместника Франции, а также провинции Шампань и Бри, правда с условием, что отвоюет их у французского короля.

Действовать следовало быстро, тем более что население, всецело преданное королю, не дождалось его. Сен-Дени, отбитый и сожженный Бедфордом, восстал и изгнал англичан. Город Мелен сделал то же самое.

Но как поддержать храбрых горожан? Армия была распущена, большинство рыцарей разъехались по домам. Сражаться была расположена только Жанна, она даже требовала этого – во что бы то ни стало. Ее-то Карл VII и решил отправить на подвиг.

За свои великие деяния Жанна была возведена в дворянское достоинство. Теперь у нее появился собственный герб: на лазурном поле две золотые лилии и золотой меч, увенчанный короной. Редчайший случай: титул мог передаваться как по мужской, так и по женской линии… Жанна не испытала никакой радости от этой высокой чести. Она хотела лишь одного: чтобы ей дали средства освободить Францию – и ничего другого.

Но вот в средствах ей отныне было отказано. Чему она и получила подтверждение, покидая Сюлли-сюр-Луар в начале апреля во главе своих войск. В поход она отправлялась на собственный страх и риск. Всем высоким сановникам и крупным вельможам, герцогу Алансонскому в частности, было запрещено следовать за ней. С нею выступили лишь триста пьемонтцев-наемников с их командиром Бартоломео Береттой, ее оруженосец Жан д'Олон, Потон де Ксентрай да несколько рыцарей-добровольцев. Ни военной свиты, ни пажей, ни герольдов. Жанна д'Арк стала всего лишь одним из многих капитанов, набиравших в свое войско любого, кто попадется под руку.

Узнав об отбытии Девы, Анн поспешил присоединиться к ней. Так требовал долг. А, кроме того, это было лучшим средством от одиночества. К тому же разве не говорили, что она, возможно, отправится в Валуа?

Однако Анну стало не по себе, когда он увидел войско Жанны. И это все? И только-то? И что тут делают эти итальянцы, если речь идет об освобождении Франции? Напрасно Жанна проявляла ради всего этого сброда свое обычное воодушевление. Ее солдатам было наплевать. А этот Бартоломео Беретта, угодливый, словно лакей в ожидании жирной подачки, говоривший со своим невыносимым итальянским акцентом:

– К ваччим услюгам, signorina… Этта больчая чесст для менья…

Все это выглядело одновременно смешно и возмутительно.

Однако по мере того, как часы сменяли друг друга, и войско двигалось к северу, Анн понемногу успокаивался. Он забыл о Девственнице. В конце концов, он хоть и в небольшом, но все-таки войске и скоро схватится с англичанами врукопашную. Он опять стал партизаном, как прежде, когда сражался бок о бок с крестьянами Гатине. Ему это даже нравилось! И к тому же он был рад ехать верхом на Безотрадном. Анн практически никогда не сражался на своем любимом коне. Ему не терпелось броситься с ним вместе на врага.

Анн обернулся, чтобы сообщить Изидору о вернувшемся хорошем настроении. Но сзади не оказалось никого… кроме какого-то итальянца с безразличным взглядом. Сир де Невиль вздохнул. Нет больше рядом молчаливого, надежного друга. Он так и не смог к этому привыкнуть…

Даже в столь отвратительных условиях возвращение Девственницы нагнало страху на англичан. Снова начинался их кошмар. Бедфорд изобретал всевозможные, самые неожиданные средства, чтобы остановить панику. Он вызвал в Париж некую молодую белокурую англичанку и, вооружив ее с ног до головы, велел возить по улицам под звуки труб, в то время как герольды возглашали:

– Мисс Малькольм! Мисс Малькольм!

В какой-то момент конь шарахнулся под девицей, та испугалась и не захотела ехать дальше. Демонстрация на этом закончилась.

Согласно договору, подписанному одураченным Карлом VII, он должен был уступить Компьень Филиппу Доброму. Но население города, которое возглавил патриот Гильом де Флави, отказалось покориться. Реакция англо-бургундцев не заставила себя ждать: Филипп Добрый отправил Жана Люксембургского, чтобы завладеть Компьенем, а Бедфорд возглавил трехтысячное войско, чтобы оказать ему поддержку.

Жанна д'Арк находилась в Мелене, когда стало известно об угрозе Компьеню. Жители Мелена с ликованием встретили ее, и Дева остановилась в городе, чтобы провести там Страстную неделю. В воскресенье, 22 апреля, она вместе со всем своим отрядом присутствовала на пасхальной службе в церкви Божьей Матери.

Для Анна это стало поводом для долгих размышлений. Пасха всегда ярко отмечала его жизнь. Была ужасная Пасха в Нанте – и чудесная в Иерусалиме. Сегодняшняя же вся прошла в полутонах, но темное явно преобладало над светлым. Это была Пасха одиночества, неуверенности и даже тревоги. Прошлогодняя эпопея закончилась. Куда они движутся? Навстречу каким разочарованиям? Каким опасностям?

По окончании мессы Анн получил подтверждение своим опасениям из уст самой Девственницы. Она обратилась к своим солдатам со ступеней церкви и объявила, что они отправляются в Компьень. Потом добавила:

– Дети мои и дорогие друзья, объявляю вам, что меня продали и предали, и вскоре обрекут на смерть. Молитесь за меня, ибо еще до Иоаннова дня я буду схвачена…

С Жанной дело никогда не затягивалось. В пасхальный понедельник она спозаранок покинула Мелен и двинулась к Компьеню. Случаю было угодно, чтобы серьезная стычка произошла в тот же день.

На подходе к Ланьи она столкнулась нос к носу с маленьким английским войском. Как это часто бывало, там собрался разношерстный сброд из англичан, бургундцев и разбойников с большой дороги. Кстати, один из бандитов и командовал отрядом – некий Франке из Арраса. Он возвращался в Париж с добычей, награбленной в Иль-де-Франсе.

Англо-бургундцы были вдвое, а то и втрое многочисленнее, но Жанна не поколебалась завязать бой. Она использовала для этого совершенно необычный прием: велела выпрячь десяток пушек, которые были в ее распоряжении, и открыть огонь по противнику. Это было большое нововведение, поскольку раньше артиллерию использовали только при осадах. Когда ядра основательно посеяли панику в рядах противника, она во главе своей кавалерии ринулась в атаку.

Анн испытал огромное счастье, пустившись вскачь на Безотрадном. Это был его первый бой в чистом поле. Он почти сразу же встретился с вражеским рыцарем и напал на него с мечом в каждой руке. Фехтование двумя мечами сразу произвело чудо. Анн теснил противника правой рукой, а когда тот открылся, ударил изо всех сил левой. Тот глухо вскрикнул под железом и рухнул. Анн тоже закричал из-под своего забрала с дикой радостью: наконец-то, он мстил за смерть Изидора! Он пришпорил Безотрадного, направив его к другому всаднику, и обрушился на него с той же яростью.

Но битва скоро закончилась. Все англо-бургундцы были либо перебиты, либо захвачены в плен, либо бежали. Их тела десятками устилали равнину Ланьи. Франке из Арраса, оказавшийся в числе пленных, был повешен без всякого суда, и войско Жанны возобновило путь на Компьень, куда и не замедлило прибыть.

Бургундцы и Жан Люксембургский спешно убрались при приближении Девственницы, и она вступила в город, не встретив никакого сопротивления. Жители во главе с Гильомом де Флави устроили войску восторженный прием, однако Жанна решила тотчас же отправиться дальше. Она была не из тех, кто отсиживается за стенами, ожидая, когда противник соблаговолит атаковать. Она будет гоняться за ним по всему Валуа, чтобы разгромить!

Поиски длились многие дни, а враг все не попадался. Анну даже не верилось, что он на войне. Ведь он попал в Валуа!

Вновь он видит эти благословенные места, отражавшиеся в глазах Теодоры. Флёрен, Мортфонтен, берега Нонетты: почти через год он вновь проезжал повсюду и испытал от этого такое волнение, что забыл все остальное. Он даже приметил усадьбу Лекюрель, но не смог заехать туда и поздороваться с Сабиной.

Пришел май. Стычки происходили каждый день. Армия Жана Люксембургского, хоть и гораздо более многочисленная, избегала серьезного сражения, настолько был велик страх перед Девственницей. Однако решиться все-таки пришлось, и в понедельник, двадцать второго, бургундцы, к которым присоединился герцог Филипп Добрый собственной персоной, наконец, осадили Компьень.

Жанна была в Крепи-ан-Валуа, когда узнала об этом. Она выступила на следующий же день, на заре, миновала лес Кюиз и беспрепятственно вошла в город через Пьерфонские ворота.

В течение всего вторника двадцать третьего она вместе с Гильомом де Флави готовила неожиданную операцию против Марньи, бургундского поста на берегу Уазы. От лазутчиков она знала, что Филипп Добрый остановился чуть дальше, близ Клервуа, в долине Аронды, и она надеялась таким образом застать его врасплох.

Двадцать четвертого мая во главе пятисот человек Дева покинула Компьень через мост, соединявший город с правым берегом Уазы. Она ехала на сером коне, высоко держа свой стяг. На тот случай, если знамя вдруг упадет, она надела короткий плащ из красного шелка, чтобы во время схватки каждый мог ее видеть и пробиться к своим.

Марньи атаковали почти сразу же. Его разбитый гарнизон уже был готов уступить, как вдруг нагрянули значительные силы бургундцев под командованием Жана Люксембургского и сеньора де Креки, патрулировавшие эту местность. Завязалась неистовая схватка, к которой присоединились англичане, подоспевшие из Венетты. Противник был слишком силен.

Здравый смысл требовал вернуться назад. Многие вокруг Жанны уговаривали ее:

– Вернемся в город, не то мы пропали!

Но у Девственницы было два больших недостатка: упрямство и безрассудство. Она крикнула:

– Ни с места! Думайте только о битве. Им конец!

И еще дальше вырвалась вперед…

Однако отступление было неизбежным и началось вопреки ее воле. Французы отхлынули к Компьеню, а Жанна вместе со своим оруженосцем Жаном д'Олоном и несколькими другими очутилась слишком далеко от своих.

Анн не вполне четко сознавал их положение. Он потерял Жанну из виду с самого начала сражения и понятия не имел, где она может находиться. Заметил только, что дело становилось все труднее и труднее. Враг атаковал слишком напористо, и обоих мечей сира де Невиля едва хватало, чтобы отбивать натиск. Вокруг свистели стрелы из луков и арбалетов, прогрохотало несколько пушечных выстрелов.

Вдалеке Анн заметил подъемный мост Компьеня, еще опущенный. Следует добраться туда прежде, чем его поднимут, поскольку бургундцы так многочисленны, что защитники города не могли рисковать, позволив им ворваться внутрь. Но успеет ли он?

Анна спас Безотрадный. Помчавшись бешеным галопом, конь догнал последних французов на подъемном мосту, который сразу после этого подняли. Запыхавшиеся бойцы перестроились на главной площади Компьеня. И только тут заметили, что среди них нет ни белого знамени, ни красного шелкового плаща! Девственница осталась снаружи. Ее же захватят в плен или убьют!

И она была захвачена, но не убита… Жанна рубилась на своем коне среди тучи бургундцев. Возглавлявший их Жан Люксембургский не переставал кричать:

– Она мне нужна живой!

Девственницу погубил алый плащ. Некий пикардиец, лейтенант лучников Лионель, бастард де Вандон, сумел ухватить кусок красного шелка и, потянув изо всех сил, сдернул ее с коня. Жанна упала на живот, растянувшись во весь рост. Видя это, несколько ее соратников, еще сражавшихся вокруг, сдались. Было пять часов пополудни. Все было кончено…

Защитники Компьеня услышали издали радостные возгласы, которыми враги приветствовали это неожиданное пленение. Англичане и бургундцы даже надеяться не смели на подобную удачу! Филипп Добрый, сразу же предупрежденный о счастливом событии, прибыл на место и в порыве восторга на коленях возблагодарил Бога. Он удостоверился в том, что пленница находится в добром здравии, проверил охрану, потом отдал приказ сжечь ее знамя и развеять пепел по ветру – из страха перед колдовством, которое могло в нем заключаться.

***

Согласно законам войны пленница досталась Жану Люксембургскому, поскольку была захвачена его людьми. С ним и надлежало вести переговоры о выкупе.

Парижский университет отреагировал раньше других. Действуя в интересах англичан, которым был предан, он через день затребовал Девственницу от имени инквизиции. Целью было судить Жанну д'Арк, приговорить и сжечь на костре.

Именно Пьера Кошона, епископа Бове, бывшего ректора университета, избрал Бедфорд, чтобы успешно провернуть это дело. Тот, в свою очередь, окружил себя несколькими надежными помощниками. В их числе оказался и Иоганнес Берзениус, его бывший ученик.

Для участия в процессе требовалось, чтобы глава Интеллидженc сервис оставил свою должность, но Берзениус согласился на это без колебаний. Завладеть Жанной и выставить ее на судилище как колдунью было делом исключительной важности и возобладало над всем остальным. По его просьбе Бедфорд освободил Иоганнеса Берзениуса от прочих обязанностей.

Однако прежде чем покинуть Париж, ему предстояло исполнить одно последнее дело. Для этого он призвал в особняк Порк-Эпик Адама де Сомбренома. Объяснив ему мотивы принятого решения, жирный церковник перешел к сути.

– Я хочу доверить вам одно поручение, сир Адам. Поручение тайное и опасное. Только вам такое по плечу.

– Ваше доверие меня тронуло, мэтр Берзениус! Соглашаюсь заранее.

– Превосходно. Речь идет о том, чтобы убить Анна де Вивре.

Сир де Сомбреном вздрогнул.

– Вы шутите?

– Разве у меня такой вид и разве это в моих привычках?

– Но я же убил его под стенами Парижа!

– Нет, сир Адам. Вы убили его оруженосца, некоего Изидора Ланфана, который носил, не знаю почему, его герб. Анн де Вивре был лишен наследства своим прадедом Франсуа и взял герб своей матери, Анны де Невиль: золотой цикламор на лазоревом поле…

– Вы уверены?

– Мои шпионы никогда не ошибаются.

Адам задал вопрос лишь для формы, он был уверен в том, что дело обстоит именно так. Он вдруг понял то, что прежде оставалось для него необъяснимым: почему в Патейском лесу рыцарь с гербом «пасти и песок» пощадил его, сказав: «Не от моей руки ты умрешь». Теперь все становилось на свои места: оруженосец говорил о своем господине.

Но Адаму это было открыто и без логики; он знал о том, что Вивре жив, гораздо более глубоким знанием. Он и сам первым был удивлен, когда ему удалось уничтожить своего смертельного врага простым выстрелом из арбалета. Силы, избравшие их, Адама де Сомбренома и Анна де Вивре, для своего противоборства, были гораздо требовательнее. Победитель определится лишь на исходе настоящего поединка, один на один, лицом к лицу…

Адам спросил запальчиво:

– Где он?

– В Компьене. Его чуть не захватили вместе с Девственницей.

– Еду туда!

– Будьте осторожны! Это грозный противник.

Берзениус сделал шаг и сморщился от боли.

– Он это уже доказал…

– Я знаю, каков он, мэтр Берзениус, и не собираюсь недооценивать его. Потому-то я и буду победителем.

Адам вышел из особняка Порк-Эпик и направился во дворец Сент-Поль. Он хотел уехать немедленно, но ему требовалось для этого разрешение регента. А разрешения он не получил. Бедфорд не хотел, чтобы сир де Сомбреном покидал Париж. Адам гораздо нужнее регенту в столице, а не в армии при Компьене. Поэтому вплоть до новых распоряжений Адам останется здесь, среди офицеров гарнизона.

Адам де Сомбреном вышел из дворца в бешенстве и поднялся на городские стены, чтобы выплеснуть свою ярость потоком брани. Но, в конце концов, успокоился и даже улыбнулся… К чему такое нетерпение? Война продлится еще долго, и когда-нибудь, он был в этом уверен, судьба пошлет ему навстречу рыцаря с золотым цикламором на лазурном щите!

 

Глава 12

«ДЬЯВОЛЬСКИЙ ДОЖДЬ»

На Иоаннов день Анн по-прежнему оставался в Компьене и, когда настала ночь, не смог удержаться: поднялся на крепостные стены, чтобы поразмышлять. Там его встретил мягкий ветерок. Однако молодой человек знал, что прохладное дуновение принесет ему только ностальгию. Год назад он приходил в эти места, чтобы познать счастье; нынче его ожидало свидание лишь с горечью, тоской и одиночеством.

Под его ногами расстилался черный лес, такой манящий в эту первую летнюю ночь, но строго заповеданный ему. Повсеместно по-прежнему шли яростные бои с англичанами. Обойдя город кругом, Анн мог видеть огни их биваков, по-военному выстроенные рядами. Унылая замена традиционным праздничным кострам. Ни музыки, ни песен, ни смеха. Только хор лягушек звучал в ночи, да порой примешивался к нему собачий лай.

Анн напряг слух. Ему вдруг почудилось, что сквозь разноголосое тявканье донесся вой волка. Впечатление было недолгим. Наверняка он ослышался, но этого оказалось достаточно, чтобы к нему вернулся призрак Отсутствующей…

Боже, до чего же он любит Теодору! У него дрожали ноги, дыхания не хватало. Он видел ее – там, сидящей на зубце, как в Куссоне, когда она притворялась Альенорой Заморской. Слышал ее голос, шепчущий прямо в ухо: «Я – „волчья дама“, былая хозяйка Куссона. Я – Теодора. Двести лет я жду вас…»

Но Теодоры здесь нет, Теодора не придет, потому что кругом война. Где-то она сейчас? В каком лесу, в каком логове? Какой стае дарована благословенная радость принять ее? И надолго ли?.. В сердце Анна медленно поднялось отчаяние, и стало наполнять собой ночь…

В свете одного из английских костров угадывалась Уаза. Где-то там усадьба Лекюрель. Несколько дней назад Анн сражался в ее окрестностях и обнаружил, что она захвачена врагом. Что же стало с Сабиной? Неужели их с Изидором соединила смерть? Молодой человек снова вспомнил, как она принимала их обоих, когда они только-только приехали из армии. Вспомнил ее милую улыбку, которая их ослепила…

Две четы образовались тогда, для счастья и для несчастья. Год назад… Какая радость озаряла лицо Изидора, когда Анн встретил его 15 августа, близ Нонетты, в том несостоявшемся бою! Именно этот образ он должен сохранить, а не тот, другой, не белые губы, говорившие о Земле обетованной…

Об этой несостоявшейся битве, о бесконечном ожидании на жаре, в пыли, Анн сохранил и другое воспоминание: белый стяг, которым размахивали англичане, стяг с надписью: «Пусть только явится красотка»… Девственница тоже пропала. Где она, «красотка»? Где Жанна, добрая дочь Лотарингии, Лазурная Дева? Прекрасная эпопея закончилась в двух шагах отсюда. Что с ней будет, с этой девушкой, его ровесницей, в руках безжалостного врага?

Анн должен был признаться себе: впервые в жизни он остался в полном одиночестве. Валуа, дорогой его сердцу край, приютивший столько любви – он сам с Теодорой, Изидор с Сабиной, Франсуа с Розой де Флёрен, – превратился в бесплодную пустыню. Теодоры нет, Сабина исчезла, Изидор погиб, да и Франсуа, не ответивший на его письмо, наверняка тоже умер.

Если бы, по крайней мере, вокруг Анна были крестьяне Невиля, веселые и отважные товарищи, Филиппина со своим заразительным смехом, умный, авторитетный отец Сильвестр! Но нет, Анн сражается среди безвестных солдат, которые остались бы безразличны, если бы он погиб на их глазах…

На церкви Святого Иакова прозвонило полночь. Размышления Анна стали еще мучительней. Он осознал, что его жизнь попросту безысходна.

Сейчас он воюет, а потом – куда ему податься? В Невиль-о-Буа, что было бы естественнее всего? Никогда! Он почувствовал это еще в Сюлли-сюр-Луар: большая пустая постель и немые вопросы об отсутствующей супруге будут ему нестерпимы. В Орту? Конечно, общество Виргилио, открытые ими совместно чудеса латинской культуры представляли большой соблазн… Но сможет ли Анн существовать рядом с островом, рядом с Кастеллино, не умирая от тоски? И, разумеется, он не поедет ни в Вивре, ни в Куссон. Для чего? Для того чтобы увидеть, как новый владелец щеголяет его гербом?

Что же ему тогда остается? Крестовый поход или какая-нибудь авантюра в этом же роде? Но время крестовых походов, равно как и эпоха странствующих рыцарей, миновали, и Анн прекрасно знал это.

В сущности, нормальная жизнь для него закончилась утром в Страстную пятницу 1427 года, когда он заметил белый силуэт в водопаде Куссона. До этого он изучал латынь, греческий и военное дело. Был хорошим учеником, готовился стать превосходным рыцарем, который достойно занял бы свое место в роду Вивре… Всего этого никогда не случится.

Хотя он вроде бы достойно вышел из испытания, став Невилем вместо Вивре, но это всего лишь видимость. На самом деле он – только муж Теодоры. Взяв в жены «волчью даму», Анн дошел до предела своих мечтаний, но это же бесповоротно отдалило его от людей. Он не более чем муж Теодоры, а Теодоры здесь нет. Быть может, она ушла навсегда.

Анн спустился со стен Компьеня. Увы, вывод напрашивался сам собой: единственный путь для него – это смерть. Лучше всего найти доблестную гибель в бою, как Изидор. Его похоронят на невильском кладбище в доспехах, со щитом на груди – золотой цикламор на лазоревом поле, – и этим все будет сказано.

***

Мрачное желание Анна чуть не осуществилось. Несколько дней спустя состоялась обычная вылазка на берег Уазы, почти в том самом месте, где была захвачена Жанна. После нескольких стычек французы отступили, сохраняя боевой порядок, поскольку несчастье 24 мая их сделало осторожными. Анн уже возвращался в город, когда на него налетел сбоку какой-то вражеский рыцарь, на которого молодой человек поначалу не обратил внимания. Анн получил сильнейший удар по шлему, но был, по счастью, спасен другим рыцарем.

От этого удара у него в течение некоторого времени оставалась огромная шишка на лбу, но, что важнее, он сделал одно неприятное открытие: все произошло по его собственной вине! Впервые он проявил рассеянность в бою, и, если бы не чудесное вмешательство того рыцаря, его бы уже захватили в плен или убили. Затем Анн вынужден был признать: дело не исправилось. После Иоанновой ночи он сражался уже не так, как прежде. Утратив свой неотразимый напор, сир де Невиль стал неуверенным, иногда неточным, а порой даже неловким…

В противостоянии с англо-бургундцами последнее слово осталось за защитниками Компьеня. 28 октября пришедшее на подмогу войско маршала де Буссака освободило их. Но Анн по этому случаю попал в большую переделку. При подходе маршала жители города сделали вылазку, чтобы оказать ему поддержку, и в схватке один из противников своим боевым цепом выбил у Анна правый меч. Конь этого рыцаря почти в тот же момент был убит стрелой, но если бы не эта случайность, один Бог знает, что могло бы произойти! Вернувшись в город, Анн был обеспокоен сильнее, чем когда-либо…

Следуя принятому решению, он остался в Компьене, где нуждались в рыцарях. Устроился в доме у одного горожанина, среди спокойного семейства. Здесь ему немного полегчало. Но этот относительный душевный покой был нарушен известием об участи Жанны д'Арк. Как и другие, с задержкой на несколько недель, Анн следил за всеми этапами ее крестного пути.

Жан Люксембургский, командовавший англо-бургундскими войсками, осаждавшими Компьень, не слишком сетовал на вмешательство маршала де Буссака. Вынужденный снять осаду, он теперь мог посвятить все свое время гораздо более важному делу: судьбе важной пленницы.

Он перевел Жанну, заключенную неподалеку от Компьеня, сперва в Аррас, потом в Кротуа. Каждая новая темница была надежнее предыдущей.

Наибольшую расторопность с самого начала проявил епископ Кошон. Он собрал выкуп в десять тысяч ливров – сумма внушительная – и понуждал скорее принять ее. Но Жан Люксембургский решил не торопиться. Быть может, Карл VII, который еще никак не проявил себя, предложит больше. Однако король хранил молчание; он ни гроша не предложил за ту, что возложила на его голову корону. В конце концов, Жан Люксембургский решил заключить сделку с Кошоном и англичанами.

15 декабря 1430 года Пьер Кошон сполна выплатил десять тысяч ливров. Поскольку Жанна была захвачена в его епархии, Бедфорд решил, что ему и надлежит судить ее. Но так как Бове находился в руках французов, процесс предполагали перенести в Руан. Поэтому Жанну из Кротуа перевезли в столицу Нормандии.

Ее поместили в застенок, в очень суровые условия, и следствие началось. Оно длилось почти бесконечно. Строго говоря, обвинить Жанну было не в чем, и епископ со своими приспешниками ломал голову, под каким же предлогом ее осудить. Так прошла вся зима, а потом и весна, пока не измыслили, наконец, главный пункт обвинения: девушка носила мужское платье, что могло сойти за преступление в глазах инквизиции.

Эпилог этой истории поведал жителям Компьеня сам Реньо де Шартр. Жирный архиепископ Реймский действительно побывал на месте событий и охотно, если не сказать с удовольствием, сообщил новость. Это произошло во время мессы в честь праздника Тела Господня, которую отслужил сам архиепископ. 30 мая 1431 года Девственница была сожжена на площади Старого рынка в Руане, а пепел ее брошен в Сену, чтобы народ не превратил его в реликвию.

Он добавил потрясенной пастве:

– Если Жанна была захвачена, то лишь из-за собственного своеволия. Ее обуревала гордыня и страсть к богатым нарядам.

И продолжил в том же духе, говоря, что нельзя терять надежду, что скоро найдется кто-нибудь другой, кто заменит ее…

Возмущение, которое почувствовал Анн, сначала даже возобладало над болью. Как мог Карл VII допустить подобную гнусность? Так могли поступить дурные советники, но не сам король Франции! Никогда с начала времен не видывали столь чудовищной неблагодарности! И этому человеку он должен служить и дальше? Анн обязан сражаться за страну, но отныне будет делать это без радости, только из чувства долга.

А затем гнев уступил место печали. Анн стал думать, какой это ужас – быть сожженной заживо, погибнуть в языках пламени, пожирающих твое девятнадцатилетнее тело. Он преклонил колена и больше не слышал слов архиепископа, продолжавшего свои разглагольствования. Закрыв глаза, Анн де Невиль молился за несчастную Жанну-Деву…

***

Отправив Жанну на костер, англичане добились того, чего хотели. Если они при посредстве епископа Кошона и его подручных уготовили ей такую казнь, то не просто из жестокости. В самом деле, колдунью надлежало сжечь, иначе все впустую. Ведь даже заточенная пожизненно Девственница могла руководить войсками из темницы с помощью своего колдовства; даже казненная и погребенная в освященной земле, могла бы действовать просто силой своей души. Теперь же больше нечего было опасаться, ибо, как сказано в Писании, разрушение тела огнем окончательно уничтожает человеческое существо.

Но зато приходилось опасаться реакции французского народа, особенно в Париже. Поэтому англичане и их союзники бургундцы приняли величайшие меры предосторожности, прежде чем объявить новость в столице. И сделали это с большой помпой, призвав к себе на помощь высочайшие церковные власти.

4 июля 1431 года, в праздник Святого Мартена летнего, в аббатстве Сен-Мартен-де-Шан состоялось официальное обнародование приговора Жанне д'Арк. Произвел его сам Великий Инквизитор, доминиканец Граверан. Весь Париж собрался там, чтобы посмотреть и послушать, как он, в черно-белом одеянии, произносит свою ужасную речь.

– С полным правом эта колдунья была предана огню. Уже в тринадцать лет стала она рядиться в мужское платье. Отцу с матерью надлежало бы умертвить ее тогда, если бы сие не было грехом. Потому-то она и покинула их, одержимая духами преисподней, и жила с тех пор убийством христиан, питаясь огнем и кровию, вплоть до того дня, когда была сожжена. Ее демоны являлись ей в трех разных обличьях: святого Михаила, святой Екатерины и святой Маргариты.

Великий Инквизитор продолжал множить доказательства дьявольской природы Девы: к ней приносили детей, чтобы она воскрешала их, а в последнее Рождество она трижды получила причастие!

Стоя среди толпы, что теснилась на улице Сен-Мартен перед аббатством в этот душный июльский день, Рено Сент-Обен невольно бросал вокруг себя встревоженные взгляды. Он впервые вышел наружу с тех пор, как укрылся в обители Дочерей Божьих. Об этом просила его мать Мария-Магдалина, которая хотела узнать об участи Девственницы. Рено жил за монастырскими стенами уже более полутора лет, и англичане наверняка забыли про него, но все же приходилось быть осторожным.

Теперь Рено Сент-Обену исполнилось шестнадцать. Он по-прежнему походил на ангелочка, хотя выпавшие на его долю испытания уничтожили всю наивность его взгляда. У Дочерей Божьих он жил затворником, в отдельной келье, куда имела доступ только мать Мария-Магдалина. Порой мальчик задумывался: почему ради него она нарушила монастырский устав? Быть может, в память о Сидуане Флорантене, о котором настоятельница всегда вспоминала с теплотой? Если только не из-за того, что он – сын королевы…

В любом случае мать настоятельница была женщиной весьма ученой и с большим успехом наставляла его в вопросах веры. Скоро он станет священником и начнет совершать богослужения тайно, не покидая обители, а позже, когда англичане уйдут из Парижа, – в каком-нибудь приходе столицы.

Но когда же, наконец, англичане покинут столицу? Рено Сент-Обен возмущенно слушал Великого Инквизитора. Этот человек, говоривший так категорично, лгал. Хотя и носил всеми почитаемое одеяние святого Доминика. Епископ Кошон отправил на смерть неповинную, а ведь он посвящен в сан самим архиепископом во время священнейшей из церемоний! И в этот миг Рено Сент-Обен понял, что Церковь не свободна ни от одного из мирских пороков, ибо состоит только из людей, и его первой задачей будет вернуть ее на прямой путь.

Но народ? Что думает народ? Вокруг мальчика были пустые лица, лишенные всякого выражения, изредка слышались ничего не значащие слова. Неужели людям безразлична смерть героини? Рено решил, что они, скорее, попросту осторожны и держат свое мнение при себе; ведь сегодняшние побежденные вполне могли стать завтрашними победителями…

Речь закончилась. Образовался кортеж, направлявшийся к собору Богоматери, где должен был состояться благодарственный молебен. Рено Сент-Обен, не имевший ни малейшего желания присутствовать на нем, двинулся в сторону своей обители. Но чем дальше он отходил от места проповеди, тем больше в толпе развязывались языки. Люди изливали свой гнев, в их голосах звучали боль и ненависть к англичанам. Главной мишенью их нападок был регент. Меньше других сдерживались мальчишки, суля тому, кого они обзывали Бедфордом – Вонючим лордом, такую же участь, что постигла Жанну. Понемногу Рено начал улыбаться. В своей массе народ не был заражен ядом предательства. Избавление не за горами. Ему будет что рассказать матери Марии-Магдалине – и не одни только плохие новости…

Разумеется, во главе шествия настроение было совсем иным. Вслед за Бедфордом и Великим Инквизитором важно, с ханжеским видом, выступал Иоганнес Берзениус, только что прибывший из Руана. Выпятив брюхо вперед, еще более толстощекий и розовый, чем когда-либо, он явно считал себя героем дня. Заметив неподалеку от себя Адама, он поспешил приблизиться к нему, явно напрашиваясь на поздравления.

– Ну, сир Адам, как мы провернули это дельце? Ловко, а?

– Мастерски, сир Берзениус.

– Наконец-то, избавились от этой гнусной ведьмы! Дьявол проиграл партию.

Адам вежливо кивнул. Впрочем, он придерживался несколько иного мнения. В отличие от остальных он-то никогда не считал Девственницу пособницей дьявола. Скорее уж посланницей Бога. Но, честно говоря, это превосходно! Святая сожжена, а настоящая колдунья, Лилит – его собственная женушка, – живехонька! Мир перевернулся, как и подобает. Его мать была бы рада…

Адам искренне поблагодарил церковника, закудахтавшего от удовольствия, и перешел к другой теме.

– Куда вы теперь направляетесь?

– В особняк Порк-Эпик. Регент восстановил меня в должности. Кстати, смогли вы оказать мне ту услугу, о которой я просил?

– Увы, нет. Бедфорд не хочет, чтобы я оставлял парижский гарнизон.

– Досадно! Тем более что до нашего врага рукой подать. Он по-прежнему в Компьене.

– Вы уверены?

– Уверен. Я только что получил точный рапорт.

Достигнув паперти собора Богоматери, Берзениус оставил своего собеседника.

– Попробую уладить это, сир Адам…

Должно быть, старания, приложенные во время процесса над Жанной, добавили ему веса в глазах регента, поскольку по окончании церемонии тот сам подошел к нему. Адам был весьма раздражен, как и всегда, когда ему по должности приходилось присутствовать на богослужениях. Бедфорд же, напротив, был настроен благодушно.

– Сир де Сомбреном, сообщаю вам, что наше войско отправляется в Валуа. Цель – отбить Компьень. Не вы ли говорили мне, что хотели бы отправиться туда?

– Да, монсеньор.

– Парижские обыватели поутихли. Мы сами видели сегодня – они даже не шелохнулись. Так что поезжайте на разведку. Чем раньше, тем лучше.

– Благодарю, монсеньор!

На этом Бедфорд его оставил. Адам довольно ухмыльнулся. Погода стояла великолепная. Звон колоколов собора Богоматери, отмечавший смерть Жанны д'Арк, был ему даже приятен. Все складывается чудесно!

***

К концу июля стало очевидно, что в Валуа состоится большая битва. Французская армия, предупрежденная о приближении противника, сосредоточилась перед Компьенем и приготовилась к бою. Англо-бургундцы пока медлили, но рано или поздно должны были подойти.

Анн воспользовался этой отсрочкой, чтобы завернуть во Флёрен. Одиночество угнетало его все больше и больше, и он испытывал необоримое желание повидаться с Мартеном Белло, управителем замка, которому столько всего доверил. Тот выслушал молодого человека с таким участием! Уже несколько месяцев Анну было не с кем поговорить. Ему даже стало казаться, что, если так пойдет и дальше, он попросту сойдет с ума…

Что принесет завтрашний день? Этого Анн не знал. Хотя одно очевидно: бои будут становиться все более ожесточенными. После смерти Жанны англичане, чувствуя, что избавились, наконец, от своей напасти, наседали со всех сторон. Поговаривали, что в Кале высаживаются все новые и новые войска; никогда еще их не собиралось столько на земле Франции.

Анн был этим сильно обеспокоен. Он так и не вернул себе былого умения владеть оружием, а родина, как никогда, нуждалась в его руке.

Проезжая на Безотрадном через Компьенский лес под изменчивым небом, где грозовые облака чередовались с внезапными просветами, Анн задумался. Собственно, что он ищет во Флёрене? Неужели ему только хочется излить душу Мартену Белло? Или приблизиться к Вивре – той недостающей части самого себя, которой ему так не хватает?

Например, отыскать какой-нибудь новый след былой хозяйки замка, так любившей одного из Вивре: ее портрет, деталь одежды, письмо, написанное ее рукой… Как же выглядела принадлежавшая ей драгоценность? Анн попытался вспомнить брошь, приколотую к груди прадеда. Да, именно так: роза из золота, серебра и эмали, усыпанная алмазами и рубинами…

Вдруг Анн невольно вскрикнул и потянул Безотрадного за поводья. Посреди дороги, примерно в ста метрах впереди появился всадник. Он восседал на великолепном черном жеребце внушительных размеров. Доспехи незнакомца тоже были совершенно черны. Но самым необычным был шлем – широкий, круглый, увенчанный двумя загнутыми рогами; решетчатое, с вертикальными прутьями забрало в противоположность всему остальному было вызолочено.

Черный рыцарь! И если вид его еще мог обмануть, то герб не оставлял сомнений. На груди у него висел щит с перевернутыми цветами Вивре: «раскроенный на песок и пасти», черное над красным – хаос, одержавший верх над порядком, мрак над светом. Перед Анном был незаконный сын Франсуа де Вивре, Адам де Сомбреном, супруг Лилит, убийца его отца и деда!

Анн пустил Безотрадного шагом. Он знал, что рано или поздно должен будет схватиться с ним, но их встреча произошла в наихудший момент. Правда, его нынешний герб неизвестен противнику, и Анн мог бы попытаться избежать встречи. Но молодой человек отогнал недостойную мысль.

Впрочем, в любом случае было слишком поздно. Дикий рев послышался из-под решетчатого забрала, и торжествующий голос прокричал:

– Не прячься за гербом Невилей! Я знаю, что это ты, Анн де Вивре!

Выходит, ему известно! Тем лучше! Анн пожалел о своей мимолетной слабости. Он вспомнил о своей матери, об отце, о Франсуа и Изидоре, которые с высоты небес станут свидетелями их битвы. Следует явить себя достойным их! И Анн обратил к Богу короткую молитву.

Его противник остановился. Анн сделал то же самое. Расстояние между ними было как на турнире. Черный всадник отцепил от седла булаву. Она была огромна, и ее стальной цилиндр усажен гораздо более длинными, чем обычно, шипами. Чтобы орудовать таким снарядом, требовалась колоссальная сила…

– Готовься! Чего ждешь? Я убью тебя, как убил твоего отца и оруженосца!

– Моего оруженосца?

– Того, кто носил твой герб при осаде Парижа.

Анн, в свою очередь, вытянул из притороченных к седлу ножен оба меча. Так значит, черный рыцарь – вдобавок ко всему убийца Изидора? Анн должен победить его, во что бы то ни стало, во что бы то ни стало!

Безотрадный фыркал, словно понимая всю важность минуты. Анн сдержал коня. Противник не спеша оценивал его. Молодой человек поступил так же – и результат наблюдений отнюдь его не успокоил.

Ему никогда не нравилась булава. Сражаясь против этого оружия, Анн всегда испытывал наибольшие затруднения. Против меча или боевого цепа два его меча были необоримы, но булава подавляла своей мощью. Поединок превращался в простое испытание силы, где ловкость, главное достоинство Анна-бойца, значила гораздо меньше, чем при других обстоятельствах…

– Р-р-аа, Самаэль!

Рыцарь понесся на него, подняв свое ужасающее оружие. Анн тоже пустил Безотрадного в галоп, и, сколь бы невероятным это ни показалось, в те несколько мгновений, которые отделяли его от столкновения, успел еще задуматься: кричать ли ему: «Мой лев!»? Вообще-то он не имеет на это права, поскольку больше не Вивре, но ведь сейчас он сражается от имени всех Вивре… И он начал:

– Мой…

Но закончить не успел. Булава обрушилась на Анна с такой стремительностью, какой он и вообразить не мог. Инстинктивно он успел выставить ей навстречу оба своих меча, сложив их крест-накрест. Этим маневром юноша спас себе жизнь, зато остался безоружным. Раздался оглушительный металлический лязг, и в его руках остались одни обломки. Булава начисто снесла оба клинка с рукоятей.

Сам виноват! Отвлекся на мгновение, и это оказалось роковым…

С удивительной для его тяжеловесного сложения ловкостью черный всадник уже развернулся и вновь поскакал на своего молодого противника. Анн мысленно воззвал к Богу. Услышав торжествующий хохот из-под золоченого забрала, юноша понял, что погиб.

Нет, еще не погиб! Анн почувствовал, как внезапно его понесло вперед с такой быстротой, что он чуть не опрокинулся навзничь. Сам по себе, не понукаемый никем, Безотрадный рванул во весь опор, спасая своего хозяина от неминуемой гибели. Анн услышал за спиной яростный рев сира де Сомбренома, горячившего своего коня:

– Рр-раа, Самаэль!

Дорога была широкой и ровной, и Безотрадный летел по ней как птица, время от времени легко перепархивая через препятствия. Анн припал к его шее, чтобы избежать ветвей, хлещущих над головой. На этой скорости он не видел ничего. Что-то мелькало перед глазами в лучах света и тотчас же исчезало. Анн несся вперед – и это все, что он знал.

Однако какое-то время спустя молодой человек осознал и кое-что еще: противнику никак не удается его догнать. Адам перестал погонять черного жеребца, чей бешеный галоп слышался сквозь стук копыт Безотрадного. Анн почувствовал, как в нем зарождается слабая надежда. В этом бою он не будет победителем, но еще может не стать побежденным…

Адам действительно умолк. Сперва он понукал Самаэля криком, но потом понял, что это ни к чему. Самаэль сам по себе скакал вдогонку за белым конем. Никогда еще черный жеребец не мчался с такой скоростью, с таким задором, таким бешенством! Казалось, он делает это, не повинуясь своему хозяину, а ради себя самого. Словно оба коня, черный и белый, тоже узнали друг друга и вступили в собственное единоборство.

Как и Анн, Адам склонился к шее коня, изо всех сил сжимая в правой руке рукоять булавы. Нанести удар было невозможно. Даже если он подберется достаточно близко, ему придется поднять голову для прицела, рискуя налететь на какой-нибудь сук…

Адама охватило бешенство. Неужели добыча ускользнет? Пока они в лесу, он ничего не сможет сделать, а Анн де Вивре наверняка не настолько глуп, чтобы выехать в чистое поле!

Сквозь мельканье двух ветвей Анн заметил широкий просвет. Он домчался до опушки. В первый раз он тронул поводья, заставив Безотрадного свернуть; до этого момента конь сам выбирал дорогу. Животное повиновалось, и мгновением позже они оказались на краю какого-то поля.

Только тут Анн заметил, что идет дождь, хотя солнце светит по-прежнему. Мелкая морось была слишком легка, чтобы пробиться сквозь древесную листву. Беглец помчался вдоль кромки леса.

Поступая таким образом, он вовсе не сошел с ума. Анн прекрасно понимал, что, оставаясь в лесу, вполне мог уцелеть. Но знал он также и то, что французское войско где-то совсем неподалеку. И на открытом месте свои могут их заметить и прийти на подмогу. При этом Анн, разумеется, рисковал, но все же оставался шанс, что с помощью какого-нибудь подоспевшего французского рыцаря он выйдет победителем.

Однако с таким противником риск был огромен! Самаэль как будто оценил ситуацию: сейчас или никогда! Все силы черный конь вложил в скачку. Упав на шею Безотрадного, Анн уже видел рядом с собой черную конскую голову с пеной на ноздрях и взметнувшийся вверх стальной цилиндр. Удар пришелся в стальную наспинную пластину, но при такой быстроте не причинил вреда.

Поскольку горизонт был по-прежнему пуст, Анн решил опять свернуть в лес.

Адам не надеялся убить противника этим ударом, но хотя бы вышибить из седла. Он замахнулся снова – и только тут заметил дождь в лучах солнца. «Дьявольский дождь»! Вспомнились слова Лилит: «В день твоей смерти будет „дьявольский дождь“». Адам видел такое в первый раз с тех самых пор, как она предрекла ему погибель. И надо же – как раз когда он схватился со своим смертельным врагом!

Так что же, повернуть назад, прекратить преследование? Смешно! Адам никогда не верил в предсказания. Все это басни, выдуманные женщинами, чтобы размягчить сердца мужчин. Наоборот, его это лишь раззадорило. Надо доказать Лилит, что она ошиблась.

К тому же «дьявольский дождь» – благоприятный знак, подтверждение череды добрых вестей, главная из которых – смерть Девственницы. «Дьявольский дождь» – пламя костра Жанны. «Дьявольский дождь» – это кровь, которую Адам сейчас выпустит из жил Анна де Вивре!..

И хоть это было ни к чему, Адам снова крикнул:

– Р-р-аа, Самаэль!

Анн только что углубился в лес. Адам устремился вслед.

Эта часть леса не походила на ту, что они недавно покинули. Местность здесь была гораздо более пересеченной. Со своей обычной легкостью Безотрадный огибал большие валуны, перескакивал через те, что поменьше, но был вынужден замедлить бег, что могло доставить преимущество противнику.

Вдруг Анн заметил перед собой широкий и глубокий овраг. Он был шириной почти с речку Куссон. Сможет ли его конь перескочить через него после такой неистовой скачки? Безотрадный не оставил всаднику времени на раздумья: сам ускорил бег для разгона и понесся прямо к обрыву.

Адаму тоже не пришлось ничего решать. Самаэль повторил маневр белого коня и тоже изо всех сил помчался в сторону оврага.

Оба коня, без сомнения, не уступали друг другу по силе, но Адам был гораздо тяжелее – да еще и вооружен своей чудовищной булавой. Последнее обстоятельство и определило все дальнейшее.

Безотрадный сделал невероятный рывок и без труда перемахнул на другую сторону. В следующее мгновение Самаэль сделал то же самое. Перескочить-то через овраг он смог, но приземлился слишком близко к краю. Черный жеребец потерял равновесие на скалистом уступе, который стал скользким из-за дождя, громко заржал и завалился назад вместе с седоком.

Анн спешился и заглянул вниз. Великолепное животное налетело головой на скалу и погибло мгновенно. Адам лежал рядом, с открытым забралом. На лице у него была страшная рваная рана; видимо, он напоролся на свою шипастую булаву. Однако был еще жив. Анн видел, как тот приподнялся, качаясь, простонал: «Самаэль!..» – и рухнул на тело коня.

Анн обернулся к своему спасителю, тяжело храпевшему рядом. Молодой человек был слишком обессилен и взволнован, чтобы толком осознать случившееся. Лишь одно он знал твердо: только Безотрадный, и никто другой, стал победителем в этом поединке. Белый конь один победил черного рыцаря.

***

Давно ожидавшееся столкновение между французской и английской армиями состоялось вскоре. Обеими командовали лучшие полководцы: Ла Ир, Потон де Ксентрай и маршал де Буссак с одной стороны, Уорвик, Суффолк и Тэлбот – с другой. Но ни один из столь выдающихся военачальников не был главным действующим лицом этого дня; по воле Реньо де Шартра им оказался некий пастушок из Жеводана.

Анн только что прибыл и еще не отошел от волнения после своего поединка. Он не знал в точности, где находится, – без сомнения, где-то между Сан-Лисом и Компьенем, на широкой равнине близ Уазы.

Перед сражением войско собралось на мессу под открытым небом. Анн бы неприятно удивлен, увидев, что ее служит толстый архиепископ Реймский. Как и на празднике Тела Господня в Компьене, тот взял слово для проповеди.

Он и в этот раз говорил те же слова, продолжая обвинять Жанну во всем, что с нею случилось: дескать, она пала жертвой собственной гордыни, Бог покарал ее за кокетство и любовь к балам и богатым нарядам… Потом сменил тон и громогласно возвестил:

– Но Бог в своей доброте ниспослал вместо нее юного пастуха из Жеводана, из Мандской епархии, Гильома-Пастушка. Он стоит гораздо больше Жанны. Он здесь, среди нас, и поведет нас к победе!

Равнина огласилась радостными криками, и священники пошли по рядам, давая причастие.

Анн причастился с особой серьезностью. В этот душный июльский день его не покидала мысль о смерти. Он разучился владеть оружием и не мог долее скрывать это от себя. Ему выпала неслыханная удача – он сумел устоять против черного рыцаря. Вернее сказать, ему повезло иметь самого сказочного из коней. Но после своего подвига Безотрадный сильно устал. Необходимо беречь верного друга. Больше нельзя требовать от него невозможного…

И потом, что там за история с каким-то пастухом? Что за комедия? Они хотят с помощью этого простака осмеять память о Девственнице? Усталость и отвращение завладели Анном.

Истребить память о Жанне – такова и впрямь была цель Реньо де Шартра, Ла Тремуйля и прочих. По всей стране распространялось и ширилось религиозное преклонение перед погибшей героиней. Это было нестерпимо врагам Девы. Требовалось, во что бы то ни стало, найти ей кого-то на замену, желательно пастуха – она ведь тоже была пастушкой.

По приказу архиепископа прочесали страну и доставили к армии Гильома-Пастушка, семнадцати лет от роду, как и Жанна в начале своих подвигов. К тому же у этого мальчика имелись Христовы стигматы.

Он предстал пред Карлом VII с теми же словами, что и Дева:

– Государь, я получил повеление идти с вашими людьми в бой, и англичане с бургундцами будут непременно побеждены.

Месса закончилась. Посланцы маршала объехали ряды, чтобы указать место каждому, и Анн очутился под началом Ксентрая. Именно его отряду было поручено охранять пастушка.

И Анн не замедлил увидеть нового «посланца Небес» в центре, в первом ряду…

Гильом-Пастушок восседал на великолепном белом коне, чем-то напоминающем Безотрадного. Тем более удручающим было сравнение прекрасного животного с юродивым седоком – тщедушным и скрюченным. У мальчишки дергалось лицо, и он постоянно чесался, расчесывая себе руки до крови, отчего и казалось, будто у него стигматы. Да и вел он себя совсем не так, как Жанна: у него были девичьи ужимки, и сидел он в седле по-женски, боком. Позади него оруженосец вез белое треугольное знамя с ангелами и святыми, вытканными золотом.

Анн не знал, плакать ему или смеяться. Он отвел взгляд, чтобы прийти в себя, и представил себе лицо Девственницы, проходившей перед ним в Реймском соборе. На душе стало немного спокойнее.

Напротив французских войск англо-бургундцы перегородили всю равнину. Поднялся крик, взметнулось облако пыли. Солдаты ринулись в атаку. Гильом-Пастушок завопил пронзительным фальцетом:

– Смелее! Они наши! Так хочет Бог!

И французы атаковали.

Центр, где находился Анн, сразу же стал местом ожесточенной схватки, исход которой долго оставался неясным. Анн сражался обоими мечами и с облегчением заметил, что справляется неплохо. Несколько вражеских всадников вылетело из седла под его натиском.

Гильом же Пастушок оказался в положении гораздо более ненадежном. Бедный козопас, подавленный ужасом, жался к Потону де Ксентраю и его людям, которые защищали его, как могли. Во время одной атаки, более яростной, чем другие, он, по-прежнему сидевший боком, потерял равновесие, свалился наземь и был немедленно захвачен в плен, что произвело вокруг него беспорядочное бегство.

Все это время Анн неистово рубился с каким-то бургундским рыцарем. Его противник, как любой и каждый, имел только один меч, но управлялся с ним мастерски, при этом необычайно ловко уворачиваясь от ударов. Напрасно Анн наседал и справа, и слева – тот либо легко уклонялся, либо блестяще парировал. Анн ожесточался все больше и больше. Герб его противника, три золотые раковины и лазурная перевязь на серебряном поле, словно дразнил его. Анн должен победить. Должен – любой ценой, ради того, чтобы вновь обрести веру в себя.

Изидор Ланфан учил Анна не терять хладнокровия в бою. Обычно юноша и не позволял себе горячиться. Но тут, столкнувшись с упорным сопротивлением бургундца, пришел в исступление. Вместо того чтобы дождаться, когда тот откроется во время выпада, Анн решил покончить с ним сразу и обрушил на него сокрушительный удар. Противник мгновенно увернулся, зато Анн, унесенный вперед инерцией собственного удара, вылетел из седла. Он упал на колени, наполовину оглушенный. А когда поднялся, рыцарь стоял перед ним, нацелив на него меч. Анн снял свою правую железную перчатку и протянул ему.

– Я Анн де Невиль, вассал благородного Орлеанского рода.

Рыцарь поднял забрало. Ему было лет тридцать, лицо изящное, с небольшими темными усиками.

– А я Эсташ де Куланж, подданный нашего благородного государя, герцога Бургундского.

– Рыцарь, я хочу обратиться к вам с просьбой. Не разлучайте нас с конем и пусть о нем позаботятся.

– С ним обойдутся так же хорошо, как и с вами…

Анн пешим последовал за сиром де Куланжем. Глядя вокруг себя, он видел, что многих его соратников постигла та же участь. Французы были разбиты. Вернулось время поражений.

Ему было больно за страну, но о себе самом он не жалел. В сущности, его победила собственная усталость. Хватит с него сражений. Довольно. Пришел конец славному и ужасному походу, начавшемуся в Невиле. Собственно, если все это кончилось – тем лучше. Анн больше не может так жить!

Его внимание привлекли громкие раскаты хохота. Англичане графа Уорвика тащили пленного пастуха, гогоча во все горло. Хилый Гильом-Пастушок еще пытался играть свою роль.

– Богом клянусь, французы еще победят!

– Богом клянусь, ты будешь зашит в мешок и расскажешь об этом рыбам!

Тот завопил фальцетом:

– Только не в мешок! Только не в мешок!

Анн вернулся к своим мыслям. Девственница погибла, и некому заменить ее. И сам Анн покидает все, уходя навстречу неизвестному будущему. Для него, как и для Франции, эта страница перевернулась. Быть может, ожидавший его плен станет началом какой-то новой жизни.

Анн обернулся, чтобы спросить Изидора, что он об этом думает, но Изидора рядом не было.

 

Часть третья

РОЗА ДЕ ВИВРЕ

 

Глава 13

СЛЕЗЫ ИЗАБО

С приездом Сабины Франсуа де Вивре осознал, что началась последняя часть его жизни.

В тот же день он встал на ноги, поел и вернулся к своим прежним привычкам. Он лишь сменил одежду. Вместо длинного серого платья надел камзол того же цвета с вышитым на груди гербом Вивре. Он хотел, чтобы его цвета, которым предстояло исчезнуть вместе с ним, беспрерывно оставались на виду те последние семь лет, что ему осталось прожить. Сейчас ему было девяносто три года… Франсуа сохранил брошь Розы де Флёрен на груди и перстни на руках.

Соломон Франсес уехал. Франсуа пытался его удержать, но бывший наставник Анна отклонил предложение. Он сам чувствовал приближение старости и хотел окончить свои дни среди близких.

Что касается здоровья Франсуа, то оно больше не внушало тревоги. Вдова Ланфан лучше любого другого могла позаботиться о старце на последнем отрезке его жизненного пути. Франсуа согласился с этим, и два старых мастера распрощались торжественно и взволнованно.

По просьбе Сабины Франсуа много рассказывал об Изидоре. Он делал это почти с благоговением. Изидор был удивительно похож на его сына Луи, прекрасного человека, прозванного «Луи Молчаливым». Умный и дальновидный политик, пламенный патриот, Луи де Вивре тоже отдал свою жизнь за родину. Потеряв руку, он не мог быть воином и носить родовой герб. Вот почему Франсуа захотел, чтобы вместо него это сделал Изидор. Никто больше него не был достоин подобной чести. Да, Изидор Ланфан был последним из Вивре!

Разговоры об Изидоре утешали Сабину, да и сам Франсуа постепенно вновь обретал вкус к жизни, веру в Бога и в людей. И в душе старый сеньор благодарил прекрасного человека, который даже после смерти сумел прийти к нему на помощь, – и это после того, как столько дал всем его потомкам.

Готье д'Ивиньяк ошеломленно наблюдал это преображение, чем немало забавлял Франсуа, равно как Сабину и брата Тифания. По этому поводу между ними тремя установилось маленькое сообщничество, и незадачливый управитель превратился в постоянный объект всякого рода беззлобных подтруниваний.

Готье д'Ивиньяк был превосходный, чрезвычайно честный человек, но серьезный и чопорный до невозможности. Герцог Бретонский поручил ему приглядывать за выжившим из ума стариком, поэтому происходившее просто не укладывалось у него в голове. Франсуа находил лукавое удовольствие щеголять перед беднягой своим молодым здоровьем, а Сабина и капеллан еще больше подливали масла в огонь.

Вскоре Франсуа решил возобновить верховые прогулки. Сабина, превосходная наездница, страстно любившая лошадей, решила сопровождать его. Был прекрасный июльский день. Франсуа выбрал смирную лошадку и вновь с удовольствием обрел забытые было прелести верховой езды. Под Сабиной был горячий скакун. Вместе они доскакали до Мон-Сен-Мишеля и вернулись.

По возвращении они встретили Готье д'Ивиньяка, еще более оторопелого, чем обычно. Его длинное лицо под плешивым лбом вытянулось.

– Монсеньор! Помилуйте, разве можно так носиться по полям и лугам – в вашем-то возрасте!

– А вы-то сами, сир д'Ивиньяк? На солнцепеке и с непокрытой головой! Какая неосторожность! Поскорее укройтесь в тени. Мы не хотим вас потерять.

Франсуа громко расхохотался, Сабина улыбнулась, и они вошли в парадный зал в весьма веселом расположении духа. Франсуа тотчас же снова сделался серьезен и даже посуровел. Он вполне вернул себе вкус к жизни, но нельзя же скатываться до легкомыслия. Причины, заставившие его впасть в летаргию, чуть не погубив, существовали по-прежнему. Пока что сеньор де Вивре еще ни слова не говорил Сабине о себе самом. И теперь чувствовал, что настала пора сделать это.

Он повернулся к камину, где всегда ярко пылал огонь, какими бы ни были час дня и время года.

– Я расскажу вам одну очень старую историю. Ей девяносто три года…

Сабина сделалась внимательной. На ней было черное платье, очень простое, но изящное. Черное вдовье покрывало частично оставляло открытыми ее длинные красивые белокурые волосы. Этот наряд словно говорил: хотя она останется вдовой навечно, но не откажется от жизни и намерена следить за собой, чтобы хорошо выглядеть, – ради тех, кто ее окружает.

Франсуа указал на герб «пасти и песок», вышитый на его камзоле. Его голос был печален.

– Все началось с этого, с герба! Мой брат, умирая, сказал мне, что в нем содержится повеление. Красное означает оружие, черное – знание. Необходимо сделать так, чтобы один из моих потомков объединил обе части герба, чтобы он стал одновременно ученым и рыцарем. Этот приказ я и передал Анну!

Старик махнул рукой.

– Это не герб, а оковы, узилище! Я хотел загнать в тесные рамки моего бедного правнука, удушить. Но вот его жизнь сделала поворот, которого я не ожидал, и все рухнуло. Ибо тюрьмы, по счастью, – самая непрочная вещь на свете. Они не в силах устоять перед натиском жизни. Слабое растение разрывает даже самые толстые стены и может превратить их в развалины, в пыль…

Франсуа осторожно вытащил из-под платья свою шестиконечную звезду. Его голос надломился.

– Но ведь была же алхимия! Я вам сейчас скажу то, чего никогда не говорил никому из непосвященных. Мне удалось осуществить Великое Деяние, символом которого и является эта звезда. Я преодолел все три ступени, черную, белую и красную. Я думал, что приобрел высшую силу, что мой долг – передать ее моему потомку, дабы он восстановил мир, единство и порядок в стране. Но мой потомок ушел, все, что я делал, – напрасно, а страна по-прежнему в беде.

Франсуа де Вивре умолк. Воцарилось долгое молчание. Старый сеньор пристально глядел на Сабину, ожидая, что она скажет.

И она заговорила, наконец, спокойно и естественно:

– Ничто не погибло. Ваш правнук благороден и храбр. У меня в доме он швырнул наземь высокопоставленного рыцаря, клеветавшего на Девственницу. И Изидор много говорил о нем. Он им гордился. И вы тоже должны гордиться Анном.

– Погибли мои мечты, провалилась миссия, которая мне была предначертана…

– Все мы хотим, чтобы дети были похожи на нас. Анн похож на вас, но не повторяет в точности. Зачем горевать об этом? Вы же сами сказали: это не ваше поражение, это победа жизни.

Франсуа посмотрел на молодую женщину. В ее словах, исполненных обычного здравого смысла, заключалась простая житейская мудрость: все алхимические терзания мастера, преодолевшего три ступени Великого Делания, – всего лишь самое обычное, заурядное дело.

– Но как же алхимия?

– Я не настолько учена, чтобы разбираться в подобных вещах, но мир, единство и порядок в стране восстановит не один рыцарь. Он должен объединиться с многими другими. Жанна погибла, Изидор погиб, быть может, и Анн погиб, но их битва продолжается, и Франция будет освобождена…

Да, Сабина Ланфан вполне явила себя тем человеком, который столь необходим ему рядом. Франсуа де Вивре только что понял это! Она принесла ему высшую мудрость – простоту и приятие жизни, которая сильнее, чем все человеческие расчеты и мечты. Именно этой мудростью он и должен овладеть за те семь лет, что ему остались.

И Франсуа объяснил ей все это, как мог, – спокойно, почти смиренно. Сабина согласно кивнула. И добавила:

– Нужна также надежда. Ведь вам есть на что надеяться. Сама я надеюсь вернуться в Париж. Там я и хочу жить.

– Как странно! А я просил Бога, чтобы он мне позволил умереть там.

Сабина улыбнулась – такой улыбкой, что, даже несмотря на ее вдовий наряд, необоримо хотелось улыбнуться в ответ.

– Ну что ж, монсеньор, я уверена, что Бог прислушается к нашим просьбам. Мы оба вернемся туда – я чтобы жить, вы чтобы умереть… И впредь уже не разлучимся!

***

Как раз в Париже находился в это время Адам де Сомбреном. Подобранный солдатами англо-бургундской армии, он умирающим был доставлен в больницу Отель-Дье.

С тех пор он так и не приходил в сознание. Он не умер, но его состояние мало отличалось от настоящей смерти. Хирурги зашили раны на его лице, но Адам все равно остался обезображенным. Сами по себе рубцы не были слишком уродливы, однако правый глаз и правая половина рта оказались сильно оттянуты книзу, что придавало лицу постоянное выражение несказанной муки.

Получив скорбное известие, Лилит немедленно приехала из Сомбренома вместе с маленьким Филиппом. Заботы о сеньории она доверила Полыхаю. Разумеется, она поселилась в доме Вивре, которым Адам завладел во время их последнего пребывания в Париже. Дом находился прямо напротив больницы, с другой стороны паперти.

Ради Адама – на тот случай, если бы он пришел в сознание, – она облачилась в свой самый красивый наряд «дамы слез» с гербом на красном камзоле.

В свои тридцать пять лет Лилит была красива как никогда. Она была блистательна. Никто бы не мог подумать, что она всего на несколько месяцев моложе Адама.

С нею находился тот, кого она называла своим сыном и с кем ни за что не захотела разлучиться, – Филипп де Сомбреном. Он не был похож на свою приемную мать, и это наименьшее, что можно сказать.

Одиннадцатилетний мальчишка выглядел удивительно смышленым и казался старше своих лет. Он не был красив, но привлекал к себе внимание и вызывал безотчетную симпатию. Очень смуглый и черноволосый, Филипп обладал необычайно подвижным лицом с резко очерченными чертами, в котором, несмотря на явный ум, проглядывало что-то от зверька.

Мальчик был, как всегда, наряден – в ослепительно белом камзольчике. И как всегда, неизбывно печален.

Лилит оставила его одного дома и побежала в лечебницу Отель-Дье напротив. Как человек благородного звания, Адам был помещен в маленькую отдельную палату, а не вместе с прочими больными, теснившимися в общем зале по двое, по трое на одной лежанке.

Монахиня, проводившая даму де Сомбреном к изголовью мужа, деликатно предупредила о внешнем виде раненого, что не помешало женщине вскрикнуть, когда она увидела своего возлюбленного. Тягостно было смотреть на страдальческое выражение, уже не сходившее с его лица.

Насколько могла судить Лилит, состояние Адама было крайне тяжелым. Казалось, он находится в глубоком оцепенении, похожем на глубокий сон. Порой метался, открывал глаза, но, похоже, ничего не видел.

Она склонилась над ним и поцеловала в скорбно искривленные губы.

– Адам, это я, Лилит. Очнись.

Он никак не отозвался.

– Я Лилит, темная Ева, истинная супруга Адама… Вспомни: Эден, наша ночь в часовне… Турнир слез, Адам…

Она сняла герб с груди и поднесла к самому его лицу.

– Смотри! Это ты завоевал его для меня. Не помнишь? А трубадур? Помнишь песню трубадура?

И срывающимся от волнения голосом стала напевать:

– Прекрасному богу любви воздаю благодарность, Хочу я ему принести свой торжественный дар…

На сей раз, Адам приподнял голову, широко открыл неподвижные глаза, и некое слово слетело с его губ. Это прозвучало словно призыв, мольба:

– Отец…

Лилит вскочила с постели.

– Что ты сказал? О ком ты?.. Я Лилит, твоя жена!

Раненый опять уронил голову и закрыл глаза, но продолжал метаться. Издал череду бессмысленных звуков, потом произнес отчетливо:

– Вивре… Франсуа…

Лилит закусила губу. На нее словно дохнуло холодом.

– Мужайтесь, дочь моя…

Она быстро обернулась. Какой-то монах приблизился к ложу Адама. У него были седые волосы, глаза светились большой добротой.

– Я священник приюта Отель-Дье. Ничего не могу вам сказать о здоровье вашего мужа, но заверяю в его вечном спасении. Он охотно причастился и часто упоминает своего отца. Он не в сознании, так что не может исповедаться, но у него доброе сердце, и Господу нашему это ведомо. Если бы он скончался сейчас, то направился бы прямо в рай.

Лилит разрыдалась и выбежала вон.

Она приходила каждый день, и с каждым днем все больше возрастали ее боль и тревога. Она говорила с Адамом, но казалось, что ее голос ему неприятен. Он морщился, словно от боли, и успокаивался, только произнося имя своего отца. Из-за этой летаргии случилось то, что, как она надеялась, не должно было случиться никогда: Адам, как это с ним уже произошло однажды, вновь поддался сомнениям. В самой темной глубине своего существа он отвергал навязанную ему роль кровавого чудовища, поборника Зла. И страдал оттого, что не любим человеком, даровавшим ему жизнь. В глубине, в самой глубине души Адам оставался одним из Вивре!

Несмотря ни на что, Лилит все же надеялась, что он опять станет прежним, как только придет в себя. Но улучшения все не наступало, а в День всех святых случилась катастрофа. Когда дама де Сомбреном явилась в Отель-Дье, к ней поспешил священник.

– Вашему мужу лучше, дочь моя. В первый раз он охотно поел. Я ему сказал, что сегодня День всех святых. Причина наверняка в этом.

Для Лилит это прозвучало словно удар грома… Адам поел потому, что сегодня День всех святых! В то время как всю свою жизнь он строго постился в этот праздник! Она поняла, что должна действовать немедленно.

– Я забираю его домой! Мы уходим.

– Дочь моя, в своем ли вы уме? Лекари говорят, что он может умереть, если его потревожить.

– Я его забираю…

Предупрежденные священником врачи старались отговорить ретивую супругу. Но напрасно. Она закинула бессильную руку Адама себе на плечо и попыталась поднять тяжелое тело с постели. И тогда они смирились и помогли ей донести его до дома Вивре, на другую сторону паперти.

Лилит знала, что они, конечно, правы, Адама это действительно могло убить, но сознательно пошла на риск. Ведь если бы она ничего не попыталась предпринять, все погибло бы в любом случае!

Она устроила мужа на первом этаже; о том, чтобы поднять больного наверх, и речи быть не могло. Поскольку помещение пустовало, она велела перенести сверху две кровати и оставила Филиппа, с которым прежде делила комнату, в одиночестве.

Адам выдержал это насильственное переселение, по-прежнему оставаясь без сознания. Казалось, он впал в еще более глубокую летаргию.

Однако, несмотря на желание неотлучно находиться при муже, Лилит оставила его на следующую же ночь. Эта ночь и в самом деле была не такой, как другие. Она завершала собой День поминовения усопших – День мертвых.

Если Адам в помутнении рассудка не исполнил свой языческий ритуал в День всех святых, то Лилит вовсе не собиралась пренебрегать собственным. Она собиралась найти на ночных парижских улицах какого-нибудь юношу, убить и съесть его сердце…

Когда на колокольне собора Богоматери прозвонили полночь, Лилит вооружилась кинжалом и вышла из дома.

Было полнолуние, что облегчало ей задачу, иначе пришлось бы воспользоваться фонарем и рисковать быть замеченной. Хотя ей все равно было не по себе. Ведь Лилит считала себя госпожой темной луны и не любила полную.

Она двигалась вдоль паперти, прижимая к груди кинжал. То тут, то там дьяволица замечала какие-то тени. Несмотря на опасность, люди не боялись выходить в этот час. Кто они? Нищие, проститутки, пьяницы, убийцы? Она и сама подвергла себя риску, но это, разумеется, не могло ее остановить. Однако Лилит решила поторопиться и зарезать первую же попавшуюся жертву: привередничать некогда.

Тут она заметила нечто такое, отчего застыла на месте. Какой-то белый силуэт карабкался вверх по фасаду собора Богоматери! Она подошла поближе. Человек в длинной рубашке. Может быть, женщина – судя по небольшому росту.

Существо взбиралось по центральному порталу с ловкостью обезьяны. Оно уже добралось до перекрытия над вратами и полезло выше по стрельчатым аркам архивольта. Предприятие было опасным, поскольку арки нависали друг над другом. Приходилось запрокидываться назад, спиной в пустоту и цепляться за высеченные из камня статуи, изображавшие ангелов и святых.

– Любуетесь обезьянкой?

Какой-то нищий таращился на Лилит из темноты. Он был ужасен – весь желтый, с беззубым ртом, с грязной бородой. От его слов Лилит почему-то стало не по себе.

– Почему вы его назвали обезьянкой?

– Потому что он и впрямь как обезьяна. Я видел, как он полез. Это ребенок. А знаете, что еще удивительнее? Он спит!

Лилит вскрикнула. Неужели?

Верхолаз, продолжавший карабкаться вверх по вогнутой дуге, был слишком высоко, чтобы можно было хорошенько рассмотреть его. Но белая рубашка слишком похожа на ту, что была на Филиппе.

– Откуда он взялся?

– Вон из того дома. Вылез через крышу, спрыгнул на пристройку рядом и подался прямехонько к собору. Лишь бы только ночной дозор не нагрянул.

– При чем тут ночной дозор?

– А притом, что лунатики – исчадия ада. Не знали? Я-то не одного такого тут повидал. Патруль их хватает, чтобы отправить на костер. А чаще даже, чтобы не возиться, начальник караула просто кричит. Так оно надежнее. Лунатик просыпается и теряет равновесие. Брякается оземь, как зрелое яблочко.

Нищий подошел к женщине вплотную и вперился ей в глаза с гнусной улыбочкой.

– А что это вы так дрожите, милая дамочка? Неужто знаете его?

– Это мой сын!

– Гоните-ка золотую монету, дамочка! Золотую монету, не то закричу!

Лилит выпростала руку из-под плаща. Попрошайка, ожидавший подачки, не остерегся. И, получив удар кинжалом прямо в сердце, рухнул как подкошенный.

Не думая о нем больше, Лилит вновь подняла глаза. Подтянувшись на руках не хуже акробата, Филипп перебрался на ту часть фасада, которая называлась галереей королей Франции. Здесь было уже не так опасно, и она немного перевела дух.

Затем Филипп достиг балюстрады балкона на уровне розы – большого круглого витража, и ужас приемной матери продолжился. Она начала было:

– Фи…

Но тотчас же зажала себе рот рукой. Теперь мальчик, словно канатоходец, двигался по парапету, пересекавшему фасад. Дойдя до конца, он развернулся на одной ноге, полез обратно, остановился над центральным порталом и стал спускаться.

Лилит думала, что умрет. Быть может, бессознательное состояние, в котором пребывал ее сын, и придавало ему невероятную ловкость, но что ей делать, если появится ночной дозор? Не может же она перебить весь патруль своим кинжалом. А главное – она не сумеет помешать им кричать!

Не спеша, словно ему доставляло удовольствие растягивать ее пытку, Филипп вернулся тем же путем, коснулся земли, прошел как ни в чем не бывало по луже крови, в которой плавал нищий, и направился к дому. Взобрался на пристройку, потом на крышу и залез в свою комнату через окно.

Лилит уже ждала его там. Улегшись в свою постель, Филипп вдруг проснулся сам по себе. Его подвижные черты выразили немалое удивление, когда он обнаружил ее рядом.

– Что случилось, матушка?

– Я… Мне показалось, что ты кричишь.

– Не помню, чтобы я кричал.

– А ты… что-нибудь помнишь?

– Нет, матушка. А в чем дело?

– Ни в чем. Я останусь с тобой.

Лилит решила, что, несмотря на состояние Адама, отныне каждую ночь будет проводить подле Филиппа, закрыв окна и двери.

Когда Филипп спокойно заснул, она все же не смогла сомкнуть глаз. Что за проклятие поразило ее сына? Мало того, что Адам наелся в День всех святых, она сама не смогла совершить жертвоприношение в День мертвых. Убийство нищего – не в счет.

Такое с ними обоими случилось впервые. Это был дурной знак, глубоко ее обеспокоивший, поскольку она верила в предзнаменования.

Последующие недели были ужасны. По ночам Лилит дрожала от страха за Филиппа. С ужасом смотрела, как он подходит к закрытому окну, тщетно пытается открыть его, упрямо шагает к двери и делает то же самое, а потом яростно мечется по комнате, словно дикий зверь по клетке, прежде чем рухнуть в постель.

Днем она дежурила подле Адама. Слышала в испуге, как тот умоляюще бормочет имя своего отца. Лилит казалось, что супруг отдаляется от нее все больше и больше. Он явно переходил на другую сторону. Оставлял демонов ради ангелов, дьявола ради Господа Бога, Лилит ради Евы. Подобно библейскому Адаму, прожившему с Лилит сто тридцать лет, он собирался бросить ее одну в Геенне, сумрачной долине…

Этому не бывать! Если Адам не придет в себя до Рождества, она убьет его, как чуть не убила после первой ночи их любви.

Но Лилит не пришлось этого делать. Адам вышел из летаргии незадолго до середины декабря, когда она в очередной раз напевала ему песню трубадура.

Он открыл глаза, взглянул на нее, улыбнулся и сказал резко:

– Убей меня!

Лилит содрогнулась. Мгновением раньше она и сама об этом думала.

– Ты с ума сошел?

– Возьми мою булаву и убей! Я больше ни на что не годен. Убей!

– Успокойся. Что случилось?

– Я сразился с Анном де Вивре по приказу Берзениуса. И он меня одолел.

Адам произнес это с тем скорбным выражением, что отныне навсегда запечатлелось на его лице. Лилит охватила кровожадная ярость.

– Я отомщу за тебя!

– Ты? Но ты же сама запретила мне…

– Он сильнее тебя, но не меня. Я – подлинный враг всех этих Вивре. И они отлично знают это.

Адам заметался. Хотел что-то сказать, но язык не слушался, слов не хватало. Он был еще слишком слаб. Лилит положила руку ему на лоб.

– Отдыхай. Тебе больше не надо сражаться. Пора мне самой вступить в схватку.

Адам снова впал в беспамятство, а Лилит незамедлительно отправилась к Берзениусу требовать объяснений. Но того не оказалось ни в особняке Порк-Эпик, ни во дворце Сент-Поль. Регент, принявший Лилит по ее просьбе, обрадовался добрым вестям об Адаме и объяснил ей, что мэтр Берзениус в настоящий момент находится в Руане по делу самой высокой важности: готовит коронацию короля Генриха VI.

***

Пытаясь уравновесить чудесное впечатление от коронации Карла VII, Бедфорд действительно решил возложить корону Франции на голову Генриха VI. Сыну Генриха V исполнилось десять лет. Недавно его из Лондона доставили в Руан, в тот самый замок, где прежде содержалась в заточении Жанна д'Арк.

Одно время Бедфорд подумывал о военной операции, чтобы отбить Реймс, коронационный город, но после отважного похода Девственницы французы крепко держали Шампань в своих руках. Пришлось бы вести настоящую войну, неизбежно долгую. Еще неизвестно, чем бы она закончилась, а время поджимало.

Таким образом, граф Уорвик получил задание отправиться с надежными людьми за маленьким королем в Руан и доставить его по Сене в Париж. Что и было сделано к середине декабря. Церемонию назначили на воскресенье, 16 декабря.

Торжественный кортеж двинулся утром из Сен-Дени к собору Богоматери. Во главе шествовали церковные сановники: Луи Люксембургский, епископ Теруанский, брат тюремщика Девы Жана Люксембургского; затем Пьер Кошон, епископ Бове, ее судья и убийца; Генрих Бофорт, кардинал Англии; Уильям Алнвик, епископ Норвичский; Жак дю Шателье, епископ Парижский.

За ними следовала настоящая армия. Из страха перед восстанием или покушением юный Генрих был окружен не менее чем двумя тысячами солдат! А поскольку он был к тому же малорослым даже для своего возраста, то его, восседающего на своем белом иноходце, практически невозможно было заметить среди всего этого полчища.

Затем ехали регент Франции Джон Бедфорд и его супруга Анна Бургундская; за ним следовали крупные английские вельможи, воевавшие во Франции, среди которых выделялись герцог Солсбери, графы Уорвик и Стаффорд… Бургундские и французские сеньоры вперемешку оказались в самом хвосте. Это был знак удивительного пренебрежения, о чем Бедфорд, хоть и ловкий политик, не подумал.

Вслед за менестрелями герольды везли символы королевской власти: горностаевую мантию и меч правосудия. По пятам за ними двигался целый отряд лучников, окружавших несчастного Гильома-Пастушка, которого собирались в ознаменование радостного события зашить в мешок и утопить в Сене. Он почти не был виден под опутывавшими его цепями. Время от времени слышался тонкий голосишко:

– Только не в мешок! Только не в мешок!

Эти мольбы вызывали дружный смех у окружающих.

В Ла-Шапеле, на полпути между Сен-Дени и Парижем, кортеж встретили власти столицы с купеческим старшиной и городскими советниками во главе, все в ярко-красном платье. Они держали расшитый лилиями золотой балдахин, которому предстояло осенять главу юного короля. Далее шли старшины различных парижских цехов, которым выпала честь посменно нести его: суконщики, бакалейщики, менялы, золотых дел мастера, скорняки, мехоторговцы, мясники. Члены Парламента и представители Университета тоже попали в окружение короля.

Кортеж вступил в Париж через ворота Сен-Дени, но, вместо того чтобы направиться прямо к острову Сите, сделал большой круг по столице – дабы каждый мог налюбоваться им в свое удовольствие. Согласно обычаю, на каждом перекрестке на помостах были устроены живые картины. Они изображали религиозные таинства и сценки на злобу дня, например герцога Бургундского, подносящего Францию в дар венценосному ребенку в затканной лилиями мантии. Тут и там были установлены фонтаны, изливающие гипокрас , окрашенную и подслащенную воду.

Несмотря на все это, прием кортежу был оказан прохладный. Во-первых, потому что уже начались зимние холода, а из-за войны не хватало дров. Но главное, у всех создалось впечатление, что это вовсе не праздничное шествие, а проход неприятельской армии. Перед жителями Парижа шествовали английские церковники, английские военачальники, английские солдаты. Даже приверженцы Бедфорда из числа парижан были смущены такой демонстрацией силы…

Когда кортеж проходил перед дворцом Сент-Поль, каждый мог созерцать удивительную картину: королева-мать показалась в своем окне. Изабо Баварская, всеми забытая шестидесятилетняя старуха, надолго ставшая затворницей после бурной жизни, угрюмо взирала на шествие. Она была во вдовьем покрывале и в черном платье, которое портной по глупости обузил, подчеркнув ее тучную бесформенную фигуру.

При виде Изабо юный Генрих VI, апатичный с самого начала церемонии, в первый раз отреагировал на происходящее. Сняв капюшон, он весело помахал им своей прародительнице.

И тут все увидели, как Изабо залилась слезами. Стоя в окне, она плакала, не останавливаясь, пока кортеж проходил мимо…

Лилит, замыкавшая шествие вместе с бургундской и французской знатью, смотрела, как рыдает Изабо. Изабо, любовница Адама в те времена, когда тот еще был мужчиной, и которая в благодарность сделала его сиром де Сомбреномом! Эти слезы тоже не предвещали ничего хорошего. Дурной знак. Старая королева поддалась угрызениям совести. Ослабела, как Адам и как весь народ Парижа, который почувствовал, что ветер меняется, и уже готов переметнуться на другую сторону.

Но слезы королевы-матери, вместо того чтобы обескуражить Лилит, подействовали на нее как удар хлыстом. Коли так, она будет сражаться вместо них всех! Прежде война между французами и англичанами была ей безразлична. Теперь с этим покончено. Лилит вступает в борьбу, а она – не кто-нибудь. Она – королева Ночи!..

Вскоре в соборе Богоматери состоялась коронационная месса. Ради такого случая собор украсили синими драпировками с вышитыми на них золотыми лилиями.

Однако пышное убранство не могло скрыть зияющих пустот, замеченных всеми действующими лицами. Папа не прислал своего легата. Архиепископ Санский, которому подчинялось Парижское епископство, тоже не приехал. Не присутствовал ни один из пэров Франции, как церковных, так и светских, начиная с герцога Бургундского. Пэров заменили герольдами с их гербами.

Впрочем, французской знати вообще было очень мало. К тому же ее, как и во время шествия, оттеснили в последние ряды. Генриха VI окружали одни только лорды.

Богослужение проводил Генри Бофорт, кардинал Англии, в обход епископа Парижского Жака дю Шателье, который и не пытался скрыть свое дурное настроение. Впрочем, особенно досадовать ему было не на что. Не только английский кардинал не имел права совершать это богослужение, но также и он сам. Ибо не в Париже короновались французские короли, хоть он и столица, а в Реймсе!

Нынешняя коронация – подделка, маскарад, и каждый здесь прекрасно сознавал это. Кардинал Бофорт мог сколько угодно произносить ритуальные формулы, ему не хватало главного: Святого Сосуда с освященным елеем для миропомазания королей Франции, доверенного монахам аббатства Сен-Реми папской буллой от 1179 года. Сосуда, который должен быть доставлен в собор под охраной четырех «заложников» верхом на конях.

Бедфорд старается напрасно: во Франции по-прежнему только один король. Церемония, состоявшаяся под сводами парижского собора, не только ничего не значит – она недалека от кощунства…

По крайней мере, каждый надеялся, что хоть обещанный пир удастся на славу, но вышло еще хуже! Огромная толпа набилась во дворец Сите, где было приготовлено угощение. Сначала случилась всеобщая давка под смех и радостные крики. Добравшись, наконец, до столов, все внезапно застыли в молчании.

В отличие от французов англичане придавали еде весьма небольшое значение. Они подали мясо, зажаренное еще в прошлый четверг, лишь разогрев его. Результат получился попросту тошнотворный. Даже больные приюта Отель-Дье, приглашенные из сострадания, – и те отказались прикоснуться к зловонному угощению. Толпа удалилась, ворча. Все, и буржуа, и простонародье, чувствовали себя оскорбленными, униженными.

Чтобы довести пренебрежение к французам до предела, Уорвик тотчас же увез юного Генриха VI. Кроме того, в честь радостного события не помиловали узников, не раздали деньги бедным…

Неудавшаяся коронация была самой серьезной политической ошибкой Бедфорда. Англичане показали, что они здесь – истинные хозяева, а французы – всего лишь оккупированный народ. Тем самым английские власти еще больше восстановили против себя покоренную страну…

***

На следующий день Лилит отправилась в особняк Порк-Эпик на встречу с Берзениусом. Тот пребывал в весьма дурном расположении духа. Он-то прекрасно видел психологический просчет регента и здраво оценивал последствия. Впервые обществу его дорогой Евы не удалось развеять угрюмость жирного церковника. Приветствовав ее, он мрачно вопросил:

– Как себя чувствует сир де Сомбреном?

– Довольно плохо, по вашей милости!

– Он пострадал, выполняя опасное задание. Я тут ни при чем. Идет война.

Молодая женщина посмотрела на него в упор.

– Как случилось, что Анн де Вивре едва не убил моего мужа? Вы что, не смогли избавиться от него? Ваша шпионка при дворе герцога Бретонского не сумела женить его на себе?

Берзениус смущенно поморщился.

– Она-то сумела, да Франсуа де Вивре опередил нас: лишил своего правнука наследства.

В нескольких словах Берзениус поведал о бурной жизни юноши после встречи с Альенорой д'Утремер.

– Но успокойтесь, – ухмыльнулся под конец церковник. – На сей раз он от нас не ускользнет: с прошлого лета он в плену. Если я еще ничего не предпринял, то потому лишь, что он долго находился между жизнью и смертью. Теперь он вне опасности, так что я собираюсь действовать.

Раздражение Лилит сняло как рукой. Она внимательно слушала своего обожателя с тонзурой. А тот успел вернуть себе самодовольный вид.

– Я отправлю гонца, чтобы от имени англичан заплатить выкуп за Анна де Вивре. В этом деле у меня есть некоторый опыт. Я ведь из тех, кто вел переговоры о выдаче Девственницы.

– Но существует же еще его прадед, Франсуа…

– Имущество Франсуа де Вивре принадлежит отныне герцогу Бретонскому, который никогда не захочет платить за Анна.

Лилит приблизилась к начальнику Интеллидженс сервис и послала ему свою самую обольстительную улыбку.

– Мэтр Берзениус, сделайте так, чтобы этим посланцем стала я. Я хочу отомстить ему.

– И почему же я должен выбрать именно вас?

– Потому что вы питаете ко мне дружеские чувства.

– Более чем дружеские, моя дорогая Ева, вы это прекрасно знаете. Подарите мне то, что уже дарили однажды, и станете моей посланницей.

Лилит надменно выпрямилась.

– Предаваться с вами утехам – в то время как мой муж при смерти? Он пострадал из-за вас! А вы не думаете…

Берзениус прервал свою пылкую собеседницу, тронув за запястье.

– Наоборот, только об этом и думаю. Следуйте за мной!

Он заставил ее спуститься по лестнице, и они оказались в подвалах. Толкнув одну из дверей, Берзениус показал ей пыточную камеру, снабженную изощреннейшими инструментами.

Лилит содрогнулась. Здесь она находилась в полной его власти. Неужели он?.. Но – нет… Напротив, Берзениус заговорил весьма вкрадчиво:

– Полюбуйтесь, моя дражайшая Ева! Если вы доставите ко мне Анна де Вивре, я отдам его вам. И здесь вы сделаете с ним все, что захотите… Ну так каков ваш ответ?

Лилит подошла к Берзениусу, подставив губы. Тот блаженно осклабился.

– Сами видите, меня вы тоже чуточку любите. А может быть, ненавидите Анна слишком сильно!

***

Вернувшись в дом Вивре, Лилит обнаружила Адама в гораздо лучшем состоянии. Впрочем, он по-прежнему не способен был встать на ноги. Она решила не сообщать мужу о своей миссии, чтобы уберечь от любого волнения, которое могло бы вызвать возврат болезни.

– Мне придется съездить в Сомбреном. Похоже, герцог решил посетить нас нынешней зимой. Как по-твоему, ты сможешь обойтись без мня?

– Мне гораздо лучше.

Из тех же соображений Лилит умолчала и о недуге Филиппа. О том, чтобы оставить ребенка с калекой, который не сможет уследить за лунатиком, и речи быть не могло.

– Нашего сына я заберу с собой. Я нахожу, что климат Парижа ему не на пользу.

Покуда супруги беседовали, мальчик заперся в своей комнате на последнем этаже, где, по своему обыкновению, просиживал целыми днями в полном одиночестве.

Адам недовольно вздохнул.

– Собственно, тебе вообще не надо было привозить его сюда!

– Ты же знаешь, что я не могу с ним разлучиться.

– Да, но в этом доме… Я ведь убил здесь его родителей… у него на глазах.

– Он спал…

– Откуда тебе знать?

– Неужели ты думаешь, что иначе он остался бы с нами? И к тому же он потерял память. Он совершенно забыл своих истинных родителей.

Адам снова вздохнул и умолк. Он чувствовал себя слишком слабым, чтобы спорить с Лилит. Да и вообще, когда речь заходила о Филиппе, последнее слово всегда оставалось за ней…

***

В отличие от других детей Филипп де Сомбреном играл всегда молча. Впрочем, «играть» – не вполне точное слово. Он грезил, выдумывал себе бесконечные истории, сидя или лежа прямо на полу.

Однако в тот день он заговорил. Он лежал на животе, один в большой комнате второго этажа, когда увидел прямо перед собой какой-то серый комочек, появившийся из щели в стене. Это была мышь, совсем маленькая мышка.

Безобидное видение заставило мальчика единым прыжком вскочить на ноги. У него вырвалось невольно:

– Мышонок!

Потом он повторил с каким-то странным беспокойством в голосе:

– Мышонок…

 

Глава 14

ОДНАЖДЫ, ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОГО ФЕВРАЛЯ…

Анн был заключен в замке Куланж, на самом верху донжона. Чтобы как-то убить время, он смотрел сквозь прутья решетки на зимние небеса, которые то заволакивались облаками, то прояснялись. Он даже приохотился к этому ностальгическому зрелищу. Оно приносило успокоение его душе, как некогда – созерцание моря на корабле, плывущем в Иерусалим.

Для этого времени года было очень тепло. Анн уже начал оправляться от последствий неудавшейся попытки побега, во время которой чуть не погиб…

После своего поражения он оказался среди других рыцарей, плененных бургундскими сеньорами, и был доставлен в замок Куланж. Его победитель, Эсташ де Куланж, остался воевать, так что о выкупе пока речь не шла; судьбу пленника предстояло решить лишь после возвращения сеньора с войны.

А пока за узника отвечал начальник замковой стражи, Одилон Легри, славный, уже немолодой человек. В его обществе Анн и ознакомился с обстановкой, где ему предстояло существовать неопределенное время.

Замок Куланж, стоявший на берегу Ионны, был не из тех великолепных твердынь, что кое-где возвышаются в том краю. Этот замок совершенно не походил на замок Вивре и, еще того меньше, – на Куссон. Он представлял собой кучку разрозненных зданий довольно бедного и невзрачного вида, окруженную стеной и водяным рвом. В центре скопления строений находился донжон – высокая квадратная башня весьма древней постройки. У его подножия и помещалось то, что именовалось, собственно, «замком», но что на самом деле было четырьмя продолговатыми зданиями, напоминающими амбары. Одно из них было занято скотом и служило как раз хлевом и амбаром. Туда и поместили Безотрадного, окружив его, как обещал сир де Куланж, вниманием и заботой.

Анн был заперт на третьем, последнем, этаже донжона, в просторной комнате с высоким потолком. Окно тогда еще не было зарешечено. Оттуда открывался великолепный вид, скрашивавший суровость самого места заключения. Перед глазами расстилался чудесный пейзаж: на переднем плане Ионна, а вокруг – холмистый лес Кламси. Местность напоминала Валуа или окрестности Орлеана, что лишь подчеркивало всю бессмысленность войны между французами и бургундцами.

Сидя на самом верху своей башни, почти один во всем замке, Анн имел отличную возможность поразмыслить на досуге, но в этих размышлениях было мало ободряющего.

Он все думал, как бы ему выбраться отсюда, но, сколько бы ни ломал голову, так и не нашел в мыслях никого, кто бы мог заплатить за него выкуп… Анн был уверен, что Франсуа уже нет в живых. А если старик каким-то чудом еще жив, это ничего не меняло. Ведь он лишил правнука наследства в чью-то пользу – и этот кто-то никогда не выложит за пленника ни гроша. Если Анн отправит свою просьбу в Вивре, то лишь попусту огорчит своего прадеда.

Так же не могло быть речи о том, чтобы просить о помощи крестьян Невиля. Бедняги только-только отстроили свою деревню, и Анн не собирался обременять их своим освобождением. Что касается его крестного, Бастарда Орлеанского, – тот проявил уже достаточно щедрости при восстановлении Невиля, так что пора и честь знать.

Оставалось надеяться, что его освободят французские войска во время какой-нибудь военной операции. Укрепления замка слабоваты и недолго смогут сопротивляться штурму. Но Куланж – в самом сердце Бургундии, и Анн не строил никаких иллюзий насчет воинственности Карла VII и его советников…

В конце концов, он пришел к заключению, что, если не хочет остаться тут на долгие годы, то должен бежать, каков бы ни был риск.

И Анн незамедлительно приступил к осуществлению своего замысла, поступив так, как это делают в его положении беглецы. Он связал простыни и попытался спуститься из окна. Поскольку веревка оказалась недостаточно длинной, единственное, на что он мог рассчитывать, – это добраться по простыням до комнаты, расположенной этажом ниже.

Но страх высоты снова сыграл с Анном дурную шутку. Ступив ногой на край окна, он испытал такое головокружение, что камнем рухнул вниз.

Ему повезло. Кусты смягчили падение, и незадачливого беглеца нашли, всего в ссадинах и ушибах, но живого.

Одилон Легри, непосредственно отвечавший за пленника, с большими издержками вызвал из Осера врача. Несмотря на все хлопоты, Анн долго оставался в критическом состоянии.

Объяснялось это не столько серьезностью ран, сколько его душевным упадком. Анн не боролся, чтобы выздороветь, не сопротивлялся недугу. В своем полубреду он полагал, что так лучше. Он умрет в Куланже. Бургундский замок станет его могилой – вот и хорошо. Он ни о чем не жалел. Он хорошо сражался. Победил черного рыцаря. Его похоронят как доблестного воина, как Изидора. В некотором смысле даже лучше, что его побег не удался! Что за радость – вновь оказаться в полном одиночестве среди солдат?

Анн был уверен, что скоро умрет, но при этом оставался безмятежно спокойным. Только одна мучительная мысль время от времени донимала его: мысль об отсутствующей Теодоре. Почему она не приходит? Ведь она – его жена: ей надлежит находиться рядом с супругом в этом последнем испытании. Впервые в жизни он сердился на нее…

В конце концов, крепкое сложение молодого человека взяло свое, и в начале декабря он окончательно поправился… лишь для того, чтобы снова оказаться в одиночестве, в пустом замке, с ужасным чувством тоски. Одиночество заточения было подобием, отображением всей его жизни. Ему еще нет двадцати, а кажется, будто он уже испытал все. Осталось только одно грустное развлечение: глядеть на облака сквозь решетку, которой забрали его окно…

Эсташ де Куланж приехал к Рождеству. Он возвращался с коронации Генриха VI и пребывал в весьма дурном расположении духа. Отчет Одилона Легри о попытке пленника бежать только усугубил его раздражение. Все же бургундский сеньор заглянул к нему, чтобы справиться о самочувствии, и позволил присутствовать на богослужении и праздничной трапезе в его обществе – при условии, что тот даст слово не пытаться бежать.

Анн охотно принял это предложение, способное хоть немного развеять его смертельную скуку. Тем более что Эсташ де Куланж, насколько мог судить Анн, был неплохим человеком.

Итак, оба присутствовали на рождественской мессе, которую отслужил местный кюре в замковой часовне, столь же непритязательной, как и все остальное. Она, видимо, была построена в те же времена, что и донжон, поскольку все арки в ней были не стрельчатыми, а круглыми, как делали давным-давно. Чем-то она напоминала церковь Гроба Господня, но по размерам гораздо меньше.

Внутри было темно, скудное убранство и скромность алтаря не помешали Анну молиться с особым пылом. Обращение к Богу пошло ему на пользу. Пленник чувствовал себя уже гораздо лучше, когда последовал за хозяином в парадный зал, где должна была состояться трапеза.

Анн не удивился, обнаружив там полное отсутствие комфорта. Длинный стол и скамьи составляли единственную обстановку помещения. Плиты пола местами отсутствовали, позволяя видеть утрамбованную землю. Под ногами пирующих свободно расхаживали куры.

Единственным источником света был огонь в камине. На голых стенах не имелось никаких украшений, кроме герба Куланжей: на серебряном поле голубая перевязь и три золотые раковины.

Бегло осмотрев новое место, Анн все свое внимание перенес на сира де Куланжа.

Тому было около тридцати пяти лет. Темные, коротко остриженные волосы и тонкие усики. Бургундец ничем не был похож на грубого солдафона. Чувствовалось, что он воевал лишь потому, что его к этому обязывал долг, поскольку таков был приказ его сюзерена, однако сам он предпочитал жизнь в своей деревне, среди своих подданных.

По сравнению со скудной тюремной кормежкой праздничный ужин был настоящим пиршеством. Впрочем, Анн едва заметил это, настолько Эсташ де Куланж завладел его вниманием. Раньше Анн и помыслить не мог, что встретит когда-нибудь подобного противника. Юный сир де Невиль и не предполагал даже, что таковой существует.

Сир де Куланж был бургундцем, потому что Куланж находился в Бургундии, но в остальном проявлял такой же французский патриотизм, как и сам Анн. Он оплакивал несчастья Франции и желал лишь одного: полного и окончательного союза между герцогом Филиппом и королем Карлом VII, что позволило бы изгнать, наконец, англичан на их заморский остров. Об этих чужаках Эсташ де Куланж отзывался даже с большей резкостью, чем его пленник.

Анн удивился:

– Похоже, вы ничуть не любите ваших союзников.

– Это правда. Я их ненавижу.

– Что они вам сделали?

– Убили моего отца при Азенкуре.

– При Азенкуре!..

Эсташ де Куланж объяснил Анну, который этого не знал, что, несмотря на приказ герцога, запретившего им участвовать в битве, сотни бургундских рыцарей присоединились тогда к французскому войску и нашли геройскую смерть, служа стране, которую почитали родиной…

Выслушав, Анн промолвил задумчиво:

– Мой отец тоже погиб при Азенкуре.

Между ними вдруг сразу, сама собой, возникла симпатия. Но война есть война, и Эсташ перешел к главной причине, ради которой пожелал провести с Анном этот вечер.

– Я решил назначить за вас выкуп в полторы тысячи ливров.

Анн не стал спорить. Такой рыцарь, как он, стоил подобной суммы. И все же Анн счел необходимым объяснить своему победителю, что ни его прадед, ни кто бы то ни было не в состоянии выплатить требуемое. Собственно, это обстоятельство и подтолкнуло пленника к неудавшемуся побегу. Желая убедить собеседника в собственной правдивости, Анн вошел в подробности и рассказал почти всю свою жизнь, с горечью излив душу.

Эсташ де Куланж не перебивал Анна. Он слушал с большим вниманием и даже пытался найти слова утешения. Не переставая говорить, Анн выпил, сам того не заметив, больше, чем следовало. Так что к концу рассказа совершенно захмелел и уснул прямо на скамье.

Сир де Куланж удалился, направляясь в свои покои. Он решил не трогать пленника и не переводить его этой ночью в камеру. Тот ведь дал слово не пытаться бежать. К тому же было Рождество. И Анн остался спать, навалившись на стол среди кур, клюющих остатки ужина.

Добравшись до своей комнаты, хозяин замка задумался. Невзгоды пленника тронули его, но они же ставили победителя в весьма затруднительное положение. Что же ему делать с этим лишенным наследства рыцарем, который остался один в целом свете и никому не нужен? Он-то надеялся на богатый выкуп, а вышло, что все эти месяцы он просто оказывал своему пленнику дармовое гостеприимство, хотя Куланжи и без того довольно бедны!

Сир Эсташ направился к письменному прибору, стоявшему на столе, и взялся за перо. Он все-таки отправит предложение о выкупе Франсуа де Вивре. Может статься, что молодой Анн сгущает краски. Не стоит терять надежды. Иначе и в самом деле непонятно, как выйти из этой ситуации.

***

Рождественское утро только занялось, когда в Куланже поднялся настоящий переполох. Одилон Легри в сопровождении стражников и прочей челяди выскочил навстречу юной девушке, прибывшей в замок верхом.

– Барышня! Вот не ждали!

– Захотела повидать брата на Рождество. Как он?

– Прекрасно. Вчера вернулся с войны…

Одилон Легри просто сиял от восхищения, равно как и все стражники и слуги, суетившиеся вокруг нее. Всадницу звали Диана де Куланж. Она была сестрой Эсташа; ей сравнялось двадцать три года, и каждый ее приезд в замок становился праздником, настоящим благословением для всех его обитателей, словно сама жизнь врывалась вместе с нею в это унылое место.

У Дианы де Куланж были темные волосы, голубые глаза и полные щечки с очаровательными ямочками. Она была красива той простой, естественной красотой, которая цветет сама по себе. Чувствовалось, что эта девушка ждет от жизни всего, и жизнь не могла разочаровать такую красавицу, ибо, что бы ни случилось, Диана все приняла бы только с хорошей стороны. У нее были сочные губы, улыбавшиеся жадно и весело, и белые зубы.

Несмотря на скудные доходы семьи, Диана неизменно проявляла утонченное изящество в выборе нарядов. Одевалась она почти всегда в черное и белое, цвета богини Дианы. Ее платье было сшито отнюдь не из бархата или редких шелков, и оторочено на декольте и вокруг запястий не горностаем, а всего лишь белым кроликом, но это ей восхитительно шло. Наряд девушки был также весьма сдержанным и не выставлял напоказ ее прелести, ибо прекрасная Диана была целомудренна, как и подобает богине. На ней были только серебряные украшения: витое ожерелье поверх черной горжетки и заколка в виде полумесяца, частично удерживающая густые черные волосы.

По своему обыкновению Диана явилась не одна. Она обожала охоту и, как подобает дамам, держала для этого сокола. Тот сидел на своем привычном месте, на правом плече хозяйки, вцепившись когтями в кожаный наплечник, пришитый к платью. Глаза птицы закрывал черный колпачок с белым султанчиком из перьев.

Никогда Диана де Куланж не расставалась с соколом, даже в помещении, так что, в конце концов, приобрела репутацию девицы с причудами. Сокол, которого звали Зефирином – ибо он летел на добычу быстро, как зефир, – был для Дианы чем-то большим, чем просто ловчая птица. То был ее единственный друг, ее наперсник. Она часто разговаривала с ним, обращая лицо в его сторону, но никто не слышал, что именно она ему нашептывает…

С помощью Одилона Легри Диана спешилась. Слуги снимали ее поклажу с двух мулов. Один был нагружен книгами, другой – музыкальными инструментами, среди которых имелся даже орган-позитив, который для игры ставят на стол. И книги, и музыкальные инструменты принадлежали замку. Диана всегда брала их с собой, поскольку ее брат не имел склонности к подобным занятиям.

Диана де Куланж направилась в парадный зал, спросив начальника гарнизона:

– Что тут происходило в мое отсутствие?

– У нас пленник, барышня, молодой французский рыцарь.

Диана широко распахнула глаза и на какой-то миг застыла в изумлении.

– Где он? В донжоне?

– Сейчас нет. Ужинал с вашим братом, да там и заснул. Монсеньор приказал его не трогать.

– Так он спит!

Девушка произнесла эти слова с вовсе не свойственной ей серьезностью. Войдя в зал, она сделала знак Одилону Легри не следовать за ней. Сбитый с толку начальник стражи остался на пороге…

Анн, погруженный в беспамятство, явно находился не в лучшем своем виде. Его голова лежала рядом с тарелкой. Одежда, которую он не снимал с себя за те полгода, что находился в плену, приобрела неопределенный цвет от грязи, а теперь еще и была заляпана винными пятнами. К тому же он храпел, что ничуть не беспокоило курицу, копошившуюся возле него.

Но Диану захлестнуло такое сильное волнение, что она замерла, не в силах пошевелиться, и все смотрела на эти светлые кудри, как у ангелов на витражах и в молитвенниках, на эти правильные, чистые, совершенные черты… Никогда она не видела подобной красоты!

Одно-единственное имя сорвалось с ее губ:

– Эндимион!

Отец Эсташа и Дианы – пока битва при Азенкуре не оборвала преждевременно его жизнь, – был человеком начитанным, обожавшим латинские тексты. Это он собрал библиотеку, которую дочь возила теперь с собой. Особой страстью он проникся к римской богине Диане, чье имя и дал дочери.

Диана тоже преклонялась перед той, которая в некотором смысле была ее покровительницей, ее языческой «святой». Она знала о ней все. Как и она сама, богиня обожала своего брата, но была совсем не похожа на него: сестра Аполлона считалась божеством ночи и луны, тогда как ее брат-близнец олицетворял собой солнце. И, как она сама, Диана тоже обожала охоту, правда не соколиную, а с луком.

Но больше всего в истории богини Дианы девушку чаровали любовные увлечения девственного божества, точнее, ее единственная любовь, ибо богиня полюбила и познала лишь одного мужчину, Эндимиона, охотника, обреченного Юпитером на тридцатилетний сон. Случайно Диана наткнулась на него во время охоты. Очарованная красотой юноши, она приходила любоваться им каждую ночь, а когда он проснулся, соединилась с ним, и у них родилось множество детей.

Еще маленькой девочкой Диана де Куланж поклялась себе, что влюбится в мужчину, которого застанет спящим, каким бы невозможным это ни казалось. И вот это свершилось!..

Девушке захотелось призвать в свидетели своего единственного друга, который никогда не покидал ее. Она сняла с головы сокола колпачок и шепнула:

– Смотри, Зефирин, это он!

Птице открывали глаза только для охоты. Удивленный сокол некоторое время крутил головой, потом взлетел, опустился Анну на руку и вцепился в нее когтями. Тот вскрикнул и резко вскочил. Ошеломленно уставился на сокола, перевел взгляд на свою окровавленную руку и, наконец, на девушку в черно-белом платье.

Диана закусила губу.

– Прошу прощения. Я не хотела…

Она приблизилась, надела колпачок Зефирину на голову и вновь посадила его себе на плечо.

Тут как раз вошел Эсташ де Куланж. Диана успела бросить на незнакомого молодого человека последний взгляд, выражавший одновременно изумление, восхищение, благодарность… то есть попросту любовь.

Сир де Куланж недовольно поморщился, увидев свою сестру в обществе пленника. Торопливо представил их друг другу:

– Моя сестра Диана… Сир…

После запутанной истории, которую он слышал накануне, Эсташ больше не знал, как ему называть этого рыцаря. Поэтому выбрал самое простое:

– Сир Анн.

И кликнул Одилона Легри, чтобы тот отвел пленника обратно в место заточения. Когда брат и сестра остались одни, Эсташ ласково улыбнулся Диане и спросил с некоторым упреком:

– Почему ты так быстро покинула бургундский двор?

– Чтобы повидаться с тобой. Не хотела оставлять тебя одного на Рождество.

– Тебе там не нравится?

– Кроме охоты – скучно.

Эсташ де Куланж вздохнул. Он обожал свою сестру, но она же была и главной его заботой.

Меж ними было двенадцать лет разницы. Старший брат заменил ей отца. Их мать умерла, дав жизнь Диане. После гибели отца при Азенкуре Эсташ воспитывал ее один. Диане было тогда семь лет, а ему – девятнадцать. Старший брат даже не женился из-за нее. Вот почему в свои тридцать пять он все еще оставался холостяком. Он дал себе слово найти хорошую партию для Дианы, прежде чем самому вступить в брак.

Но его сестра и в самом деле была не такой, как другие. Она искала великой, невозможной любви. Никакой мужчина не встречал благосклонности в ее глазах.

Немало молодых людей побывало в унылых стенах замка Куланж! А она ни на одного даже не взглянула. Впрочем, ей по душе пришлась одинокая жизнь. Диане нравилось делить свое время между чтением отцовых книг, органом и охотой в Кламсийском лесу.

В начале прошлого года Эсташ де Куланж потерял терпение и с согласия герцога отправил сестру в Дижон, к бургундскому двору, в надежде, что там она встретит родственную душу, но, похоже, этого опять не случилось…

– Ты никого там не нашла по своему вкусу?

– Нет. И, похоже, я тоже никому не по вкусу.

Последние слова Диана произнесла с полным восторгом.

Эсташ де Куланж снова вздохнул.

– Еще бы! Может, какой молодой человек и подошел бы поближе, да это пернатое вечно сидит на твоем плече. Ты их всех отпугиваешь, Диана. Но это, быть может, изменится…

– Как же?

– Если я получу выкуп за моего рыцаря. Я назначил полторы тысячи ливров. С таким приданым ты уж точно выйдешь замуж, хоть с соколом, хоть без сокола на плече!

– Я не желаю, чтобы выкуп за этого несчастного стал моим приданым!

Обычно сдержанный и спокойный, Эсташ де Куланж внезапно взорвался.

– Мне тридцать пять лет! Я пожертвовал тебе всю свою жизнь, а может, и будущее нашего рода, если из-за тебя умру без наследника. Ведь я мог бы выдать тебя против твоей воли, на это у меня есть право. А ты, ты отказываешься от…

Диана попросила прощения, и брат тотчас смягчился. Они обнялись, несмотря на неудобство, которое представлял собой Зефирин.

Эсташ улыбнулся чуть печально.

– Впрочем, я вообще не уверен, что когда-нибудь получу эти полторы тысячи ливров.

– Почему?

– Понятия не имею, кто их заплатит. Похоже, наш пленник остался один в целом свете.

– Один в целом свете?

Голубой взор Дианы сделался отстраненным, мечтательным. Казалось, она погрузилась в грезы. Зефирин в своем колпачке с белым султанчиком повернулся к своей хозяйке, не видя ее.

***

На следующий день Эсташ де Куланж снова вошел в большой зал, чтобы принять там другую гостью. Одилон Легри объявил ему, что некая заезжая госпожа просит оказать ей гостеприимство. Эсташ явился на встречу вместе с Дианой и обнаружил у себя в доме темноволосую женщину весьма изящной наружности. Она была в мужском камзоле красного цвета с гербом на груди. Сир де Куланж сразу узнал герб дважды «дамы слез», столь ценимый в Бургундии.

Прибывшая была не одна. С ней находился мальчик – видимо, ее сын. Необычная внешность ребенка также заслуживала внимания. На нем красовался ослепительной роскоши белый камзольчик с золотым шитьем, но из-за своего смуглого личика с очень подвижными чертами мальчик был похож на маленькую обезьянку. Он стоял, мрачно озираясь. Заметив Зефирина на плече красивой девушки, этот хмурый ребенок слегка улыбнулся.

Эсташ учтиво поклонился гостям.

– Я – Эсташ де Куланж. А это моя сестра Диана.

– Ева де Сомбреном. Это мой сын Филипп.

– Добро пожаловать, сударыня. Мое жилище скромно, но вы увидите, что гостеприимство Куланжей – не пустой звук.

Гостья тотчас же его вывела из заблуждения.

– Я прошу не гостеприимства, сир де Куланж. Я приехала из-за вашего пленника.

– Моего пленника?

– Хочу выкупить его у вас. Во сколько вы его оценили?

– Не понимаю. Вы его родственница? Он не говорил мне о вас.

– Я действую от имени англичан.

– Англичане интересуются моим пленником?

– Да, как видите.

Эсташ де Куланж вздрогнул, словно его ужалила оса.

– Зачем он им? Чтобы осудить и сжечь?

– Мне это неизвестно. Я всего лишь посредница… Ну же, сир де Куланж, назовите вашу цену! Какой вы назначили выкуп?

Теперь, когда первый миг удивления прошел, Эсташ де Куланж быстро взял себя в руки. На первый взгляд, прибытие дамы де Сомбреном было как нельзя более кстати. Ведь он как раз ломал голову над вопросом, кто сможет заплатить ему за пленника! И тут самым неожиданным образом появляется некто и предлагает деньги.

Однако удачное стечение обстоятельств не помешало сиру де Куланжу проявить определенную сдержанность. Выдать французского рыцаря англичанам? Такое ему претило.

К тому же нашлась и другая причина, связанная с личностью самой гостьи…

Эсташ заметил, что Диана сильно побледнела, и заговорил так:

– Если вам нужен мой пленник, то это обойдется дорого: три тысячи ливров.

– И впрямь дороговато. Но я не торгуюсь. Я просто прошу у вас десять дней сроку, чтобы собрать сумму.

– Это еще не все. Я отправил предложение о выкупе к его прадеду. Ничего не могу поделать прежде, чем получу от него ответ.

В первый раз Лилит выказала раздражение.

– Франсуа де Вивре лишил своего правнука наследства. Все его имущество принадлежит герцогу Бретонскому.

– Так вам это известно?

– Мне многое известно…

– Тем не менее, я написал ему. Когда он ответит, тогда и поговорим.

Лилит подавила недовольное восклицание.

– Ладно! А теперь я хочу взглянуть на него. Мне надо удостовериться в том, что он цел и невредим. Насколько я знаю, он чуть не умер.

– Он хотел бежать и сорвался вниз из-за головокружения…

Эсташ повел ее к донжону. Диана последовала за ними, а маленький Филипп остался в зале.

Несколько минут спустя Одилон Легри открыл дверь просторной комнаты, служившей Анну местом заточения. Пленник сильно вздрогнул, завидев Диану. Только теперь он смог толком рассмотреть ее. Не пригрезилась ли ему тогда эта девушка? Может, он и сейчас еще во хмелю?.. Но нет! И сокол здесь, на ее плече. А эти глаза! Голубые глаза, которые так смотрят на него. Никакого сомнения: она его любит!

Анн не обратил на Лилит ни малейшего внимания, хотя она ошеломленно впилась в него взглядом. Внезапно «дама слез» обратилась к хозяевам:

– Оставьте нас. Я должна переговорить с пленником наедине.

Эсташ де Куланж было заколебался, но все же ушел вместе с Дианой, а Одилон Легри остался сторожить за дверью. Когда они спускались по лестнице, Диана схватила брата за руку.

– Поклянись мне, что не продашь его этой женщине!

– А в чем дело?

– Я ее ненавижу! Я чувствую, что она способна на все.

– Я тоже. Тем более что у Собреномов дурная слава. Про них всякое рассказывают. Крестьяне жалуются…

Диана стиснула пальцы брата изо всех сил.

– Поклянись, что не продашь его ей! Хоть за все золото мира!

– Клянусь…

***

Лилит явилась за Анном, чтобы умертвить его страшными пытками, но вдруг с одного взгляда все изменилось. Рыцарь, стоявший перед ней, был поразительно похож на Адама, но на Адама прежнего! Перед ее глазами стоял молодой Адам, не обезображенный… который еще оставался мужчиной!

Анн, со своей стороны, еще находился под впечатлением от встречи с Дианой… Так значит, она его любит? Как странно! Ведь в том античном мифе все произошло точно так же. И у богини было то же самое имя…

– Ты обратишь, наконец, на меня внимание?

Анн вздрогнул. «Тыканье» и резкость тона вернули его к действительности. Он посмотрел на женщину в красном, столь странно вырядившуюся.

– Кто вы?

– Ева де Сомбреном.

– А!..

Анн не был удивлен. Скорее, раздосадован. После схватки с черным рыцарем ему неизбежно предстояло столкнуться с Лилит: это в порядке вещей. Но именно сейчас он не имел к этому ни малейшего расположения. Ему хотелось думать о Диане в тишине своей темницы, хотелось получше разобраться в охватившем его волнении.

– Чего вы хотите?

Лилит подошла ближе. Она была невысока ростом и достигала ему как раз до плеча. Это скрадывало пятнадцатилетнюю разницу в возрасте.

– Тебя! Тебя я хочу!

Поскольку он никак на это не отозвался, она села на его кровать и сняла свой герб «дамы слез».

– Иди же ко мне! Я – жена Адама. Отомсти ему!

Она простерла к пленнику руки.

– Он убил твоего отца и оруженосца. Предайся же любви с его женой!

На этот раз Анн решил действовать. У него в комнате была Библия, единственная книга, которую ему дали. Он открыл книгу Иова и прочел:

– «Изгнана будет из шатра его надежда его, и это низведет его к царю ужасов. Лилит поселится в шатре его, потому что он уже не его; жилище его посыпано будет серою».

Женщина в красном улыбнулась.

– Ты прав, я Лилит. Но ты не знаешь, кто такая Лилит.

– Дух ночи и воздуха, демоница обольстительная и ненасытная…

– Лилит может быть самой нежной и самой страстной из женщин ради того, кого хочет. Иди ко мне, я докажу тебе это! Я ничего не прошу взамен.

При этом она принимала сладострастные позы. Анн смотрел на нее и, сколь бы удивительным это ни показалось, был сильно разочарован. Так это и есть Лилит? И только-то? Вот эта вырядившаяся в мужское платье чернявая, похотливая кривляка? Еще немного, и она его рассмешит!

На мгновение у него мелькнула мысль попросту высмеять ее, но Анн все же предпочел не выглядеть неучтивым.

– Я неуязвим для ваших чар, сударыня. Я научился противостоять им.

– Так ты не понял? Я не играю, я искренна! Это правда – приехав сюда, я намеревалась забрать тебя с собой, чтобы предать пыткам. Но больше я этого не желаю. Ты – вылитый Адам, когда ему было столько же лет, сколько тебе. Я хочу тебя!

Она понизила голос:

– Открою тебе нашу тайну: Адам больше не мужчина. Он оскопил себя при штурме замка Вивре. Возьми же меня, умоляю!

А Анн все смотрел, как женщина в красном извивается на его постели, и с каждым мгновением она казалась ему все более нелепой. Наверное, его прадед ошибся: это не Лилит. Какая-то другая женщина, занявшая ее место. Кого бы мог обмануть подобный маскарад?

– Я – демон, к несчастью для самой себя! Горе демону, глаголющему правду, ибо нет веры словам его! Что еще нужно, чтобы убедить тебя? Голову Адама? Приди ко мне на ложе, и в следующий раз я принесу тебе его голову!

– Так он не умер?

– Нет. Ты его ужасно ранил, но не убил. Я сама его прикончу. Заплачу выкуп, увезу тебя с собой, и ты станешь сиром де Сомбреном… Или, если предпочитаешь, я стану хозяйкой замка Невиль. Стану всем, чем пожелаешь. Отдам тебе все: мое золото, мое тело, мое сердце…

Вдруг Анн понял, что ошибался. Перед ним точно Лилит, и она ничуть не смешна. Она использовала против него все свои чары, а если они на него не подействовали, то по совершенно глупой причине: эта женщина просто-напросто не в его вкусе!

Сколько других мужчин на его месте уже поддались бы? Если Анн оставался холоден, как мрамор, то лишь потому, что подобный тип женской красоты совершенно не привлекал его. И все обернулось бы совсем иначе, если бы она соответствовала его идеалу, если бы была, например, некоей злокозненной Теодорой или Ночной Дианой! Его прошиб пот от одной только мысли об этом…

Теодора, Диана! Он только что, сам того не желая, объединил их обеих. Его вдруг охватило ужасное смятение. На мгновение Анн закрыл глаза, чтобы прийти в себя, но перед его внутренним взором предстал образ молодой женщины в черно-белом платье, а вовсе не «волчьей дамы».

– Ааааа!

Внезапно Лилит испустила ужасающий вопль, настоящий крик демона. Поспешно вскочив с постели, снова повесила на грудь свой герб с черными и золотыми слезами.

– Не удостоил меня даже взгляда! Деревяшка, чурбан! Никогда еще мужчина не сопротивлялся мне так, как ты. Ты – настоящий Вивре!

Она застучала в дверь, чтобы ей открыли.

– Я не отрекаюсь от того, что сказала: я хочу тебя. Что бы ты ни делал, ты в моей власти. Только я могу заплатить за твое освобождение. Когда я вернусь с деньгами, тебе придется выбирать: либо мое ложе, либо дыба!

– Благодарю вас…

Одилон Легри вошел в комнату. Лилит посмотрела на Анна с нехорошей улыбкой.

– Можешь иронизировать сколько угодно, это ничего не изменит. Мое предложение остается в силе.

– Я вовсе не иронизирую. Вы же сказали, что я – настоящий Вивре. Вот за что я вас и благодарю.

Лилит пожала плечами и исчезла.

***

Оставшись один, Анн возликовал и принялся возбужденно мерить широкими шагами свою темницу. Сначала муж, а теперь и жена! Он одолел их, одного за другим, и не слишком-то много трудов она доставила ему, эта пресловутая ужасная царица Ночи! Напротив, она принесла ему огромную радость, сказав, что он – настоящий Вивре. Анн снова почувствовал себя достойным своего отца, деда, Франсуа, этого рода героев, из которого был так долго исключен. Впору поверить, что Виргилио д'Орта оказался прав, предрекая ему, что он снова станет одним из Вивре.

Виргилио д'Орта! Анн застыл, словно громом пораженный. Как же он не вспомнил о нем раньше? В памяти всплыли слова: «Если когда-нибудь я смогу сделать что-то для вас, то буду счастливейшим из смертных. Не забудьте, что мне доступно многое. Я ведь богат, очень богат…»

Вот оно, решение! Лилит права: если не найдется больше никого, кто заплатит выкуп, то Анн окажется в полной ее власти. Пленнику следует убедить Эсташа де Куланжа отправить посланца в Орту. Вот его единственная надежда на спасение…

Анн заговорил об этом в тот же день. Сир де Куланж воспринял предложение Анна с неподдельной радостью.

После визита дамы де Сомбреном проблема выкупа встала особенно остро. Но если синьор д'Орта даст денег, Эсташ получит полное право отклонить предложение англичан, не навлекая на себя их гнев.

Некий монах, направлявшийся в Рим, согласился отнести письмо, которое Анн написал собственноручно. Чтобы лучше напомнить Виргилио о проведенном вместе времени, он изъяснялся по-латыни. Теперь оставалось лишь вооружиться терпением, ибо, учитывая расстояние, ответ придет очень не скоро.

Вскоре Эсташ де Куланж согласился значительно улучшить содержание своего пленника. По настоянию сестры он разрешил доставить в камеру книги, которые Диана привезла с собой, равно как и письменные принадлежности.

Завидев Одилона Легри и стражников, явившихся к нему с охапками книг, Анн испытал неподдельную радость. Все присланные Дианой тома оказались посвящены древнеримской истории и мифологии – его излюбленное чтение. Еще немного, и скука вместе с отчаянием рассеются как дым.

Но радость узника возросла еще больше, когда славный начальник замковой стражи сообщил ему, что это – библиотека барышни де Куланж. Как только они ушли, Анн принялся лихорадочно перелистывать страницы, надеясь найти там послание от девушки. Напрасно. Немного разочарованный, он взял историю, посвященную богине Диане, и погрузился в чтение.

От этого занятия его отвлек чей-то странный голос:

– Сеньор Анн… Анн…

Он огляделся. Звук доносился не из-за двери и не из окна. Звучало гораздо ближе, где-то в самой комнате, но при этом будто издалека.

Голос повторил:

– Сеньор Анн… Анн…

– Кто говорит?

Отозвалось глуховато:

– Камин… ин…

Анн подошел к камину и догадался, наконец, откуда доносится звук. Справа виднелось жерло дымохода, тянущегося с нижнего этажа. Труба была слишком узка для побега, вот почему ее не закрыли решеткой. Проскользнуть туда могла разве что собака.

Анн склонился к отверстию.

– Кто там?

– Диана де Куланж…анж…

– Где вы?

В этот момент открылась дверь, и заглянувший стражник подозрительно осведомился у пленника, с кем это он тут разговаривает. Анн ответил, что сам с собой, и добрый малый удалился, ворча под нос. Когда дверь закрылась, Диана де Куланж опять подала голос, отдававшийся эхом:

– Не говорите… ите… Отвечайте письмом… ом…

Анн схватил перо, и началась самая необычная из бесед.

К нему долетали очаровательно заикавшиеся слова. Он отвечал на них, бросая в дымоход клочки бумаги с еще непросохшими чернилами – белые мотыльки, исчезавшие, порхая, в темноте…

Еще ребенком Диана обнаружила эту трубу, выходившую в нижнюю комнату. Так она общалась с детьми стражников и слуг, с которыми вместе играла.

Затем она спросила о той странной женщине в красном, и в вопросах девушки Анн почувствовал жало ревности. Он объяснил ей, что это – колдунья и смертельный враг его семьи.

И молодые люди заговорили о самих себе. С волнением обнаружили они сходство своих судеб: оба потеряли отцов при Азенкуре, а матерей – когда те произвели их на свет. Они обменивались историями о своей повседневной жизни. Диана много смеялась, рассказывая, как благодаря Зефирину отшивала молодых бургундских дворян и описывала их раздосадованные физиономии, когда те из-за птицы были вынуждены сдерживать свои порывы.

Что касается Анна, то долг обязывал его сделать признание. Два слова начертал он на клочке бумаги: «Я женат». Глядя, как белый мотылек исчезает в жерле трубы, Анн был недалек от отчаяния. Ну вот, все и кончено! Конец их тайному диалогу, волшебному эху. Может даже, у него заберут книги, и он опять останется во тьме – еще более одинокий, чем прежде…

Действительно, сначала его записку встретило долгое молчание, но потом вдруг посыпались, тесня друг друга, вопросы. Кто она? Где она? Почему он скрыл ее существование от брата? Анн отвечал, как прежде Этьенетте де Дре: она больна, находится в эрменонвильском лепрозории. Однако на сей раз эффект был совершенно противоположным: Диану это не только не оттолкнуло, но даже еще больше приблизило к нему. Девушка обещала молиться за несчастную и сделать все, чтобы помочь Анну в этом испытании, – если он захочет.

Потом Диана сменила тему и вновь обрела свою веселость, а вместе с собеседницей развеселился и Анн… Они вспомнили свою первую встречу.

Он захотел поделиться с ней тем, что его тогда поразило. Быстро нацарапал: «Как странно! Вас зовут Дианой, и вы наткнулись на меня спящего, как на Эндимиона…»

Внизу снова наступило молчание. Потом она поинтересовалась, каким чудом он уже успел прочесть об этом в ее книге. Он ответил, немного задетый за живое, что знает историю Дианы и Эндимиона уже очень давно.

И услышал:

– Значит, вам открыта и моя тайна… айна…

Да, он знал. Но ему вдруг захотелось, чтобы она произнесла это сама. И безжалостно написал: «Я видел ее, но не слышал».

И стал ждать. Ответ пришел – дрожащим, едва слышным голосом:

– Я вас люблю… люблю…

Послышался звук поспешных шагов. Девушка убежала…

Той ночью он не спал. Спать не давал голос. Стоило ему смежить веки, как он слышал: «Диана де Куланж… анж… Я вас люблю… люблю…» Анн уже был готов умереть от тоски и вот – переживает самое безумное из приключений! Диана-охотница, явившаяся ниоткуда со своим соколом на плече, любит его. И с какой силой! Она не отступилась, когда он сказал ей, что женат. Она без колебаний открылась ему, когда он попросил. Значит ли это, что он тоже любит ее? Неужели он разлюбил Теодору? Нет, конечно, но это не мешало ему восхищаться Дианой.

Внезапно Анн с силой бросился на свое ложе. Нельзя больше изводить себя вопросами. Довольно думать! Это принесет ему лишь боль. Надо просто прожить эти дни, не размышляя, в полную меру…

И последующие дни оказались такими, как он и надеялся. Диана находилась вокруг него повсюду, хотя он и не мог ее видеть, поскольку в его камеру она не входила, а из окна донжона замок был практически не виден.

Анн не видел ее, но слышал. Диана была сама веселость, сама жизнь. Она напевала на дозорном ходу, смеялась перед каминной трубой. Анн не мог ответить смехом на этот смех, поэтому изливал его на бумагу.

Не мог он отозваться и на ее пение – ведь она на своем этаже устраивала ему настоящие серенады! Услышав их в первый раз, он решил, что это, наверное, немного чересчур. Она же, наоборот, находила свою выдумку чрезвычайно забавной. Так что он слушал эти известные всем баллады, где рыцарь признавался в любви заточенной в башню принцессе. Диана, правда, заменяла «принцессу» на «рыцаря», а «рыцаря» – на «принцессу».

Она также развлекала его музыкой. Поставив после ужина свой орган на стол в большом зале, играла допоздна. Обитатели замка, начиная с самого Эсташа, не проявляли на сей счет ни малейшего удивления, поскольку играть на органе по ночам уже давно вошло у Дианы в привычку. Наоборот, бесконечная музыка знаменовала возврат счастливых дней, даже если заснуть теперь стало немного труднее.

А потом наступило Богоявление 1432 года…

Анн надеялся, что сир де Куланж позволит ему, как и на Рождество, покинуть камеру и присутствовать на богослужении. Но ничего подобного не случилось. Скрепя сердце слышал он, как в замковой церкви звонят к обедне. Значит, он не увидит Диану в день своего двадцатилетия!

В довершение его несчастий девушка в это утро не пришла к камину – наверняка потому что была на праздничной мессе. Сидя в одиночестве перед черной и немой дырой дымохода, Анн исписал целый листок, где изливал душевные скорби.

Наконец, он услышал торопливые шаги – она поднималась бегом, наверстывая опоздание, – и свое имя, повторенное эхом:

– Анн… Анн…

В ответ он бросил свою скомканную в шарик бумажку. Ожидание оказалось долгим. Она читала. Наконец, донесся совершенно ошеломляющий ответ:

– Сегодня ночью сделайте веревку из простыней и привяжите к прутьям решетки.

Он написал: «Я не могу бежать. Это невозможно».

Она не ответила. Анн услышал звук ее поспешных шагов.

***

Когда настала ночь, он поступил так, как она велела. Решетка, установленная Одилоном, накрывала оконный проем коробом. Пленник привязал веревку к нижней, горизонтальной части одного из прутьев, от всей души надеясь, что в эту лунную ночь из замка не заметят белизну простынь.

Как и во время того неудавшегося побега, веревка достигла лишь уровня расположенного ниже окна.

И Анн стал ждать. Он заметил, что впервые не слышит звуков органа…

Он никак не мог решить, остаться ли ему у окна или подойти к камину, когда веревка из простыней вдруг дернулась и натянулась. Анн глянул вниз и увидел Диану. Она поднималась к нему с нижнего окна – уверенная, ловкая.

Как и в их первую встречу, на ней было черно-белое платье; на плече сидел Зефирин.

Девушка добралась до окна и кивком показала на сокола, сказав совершенно непринужденно, словно стояла перед ним на полу, а не висела в воздухе на головокружительной высоте.

– Пересадите его на решетку, пожалуйста.

Анн исполнил приказание.

– А теперь подхватите меня руками.

Он просунул руки ей под мышки. Диана отпустила веревку и повисла на его руках. Он принял тяжесть ее тела как высший дар. Она доверила ему свою жизнь. Теперь они могли существовать, только слившись воедино. Анн вновь ощутил волнение.

– Я не знаю, как долго смогу удерживать вас так…

– Какая разница! Если мы захотим, то можем создать вечность!

– Как это?

– Смотрите на нее!

– На кого?

– На Диану! На полную луну.

Анн перевел взгляд на Диану дальнюю, сиявшую над головой, потом вновь устремил его на Диану ближнюю, почти касавшуюся его лица. Одна безмятежно царила на небосводе среди бесчисленных звезд, другая плыла, качаясь, прямо перед ним, в облаке рассыпавшихся темных волос, – со своей озорной улыбкой и очаровательными ямочками на щеках. Меж двумя Дианами поблескивала своим колпачком голова сокола.

Анн покачал головой в восхищении.

– Диана де Куланж…

Покоясь на его руках, как на облаке, Диана улыбнулась ему.

– Как прекрасно, когда тебе двадцать лет! А мне в заветный день исполнится двадцать четыре.

– В заветный день?

– Это очень скоро. И в этот день мы увидим друг друга по-настоящему, без решетки.

– Это невозможно.

– В заветный день все возможно!

Она посмотрела на звезду над своей головой и тихонько рассмеялась.

– Мне кажется, будто я лечу. Мы где-то на полпути между луной и землей. Что вы предпочитаете? Лететь к луне и затеряться там или вернуться на землю?

– Чем будет земля без вашего смеха?

– Анн!..

Ее губы напоминали своим изгибом лунный серп. Надо бы сказать ей. Сказать – даже если он и сам не знает, правда ли это.

Сказать, как сказала она сама.

– Я вас люблю… люблю…

Она просунула руки через прутья и притянула его голову к себе. Перед неподвижным Зефирином, незрячим свидетелем, их губы слились и вновь разъединились.

Диана прошептала:

– Вот видите, мы это создали!

– Что?

– Вечность.

***

Никогда еще некрасивое лицо Готье д'Ивиньяка не казалось столь мрачным. Скривив длинный рот, он озадаченно поглаживал свой гладкий череп.

Наутро после Богоявления он занимался счетами в большом зале замка Вивре, когда некий посетитель прервал его занятия. Монах из Мон-Сен-Мишеля, возвращавшийся в свой монастырь, передал ему письмо из Бургундии. Оно-то и стало причиной его озабоченности.

Послание было адресовано Франсуа де Вивре, но поскольку самого сира де Вивре тут не было – он отправился, как это у него вошло в привычку, покататься на лошадях вместе с Сабиной Ланфан, – то письмо передали управляющему. Он благословлял небо за это обстоятельство, хотя на его долю выпала тяжкая обязанность.

Речь шла о выкупе. Анн попал в плен к некоему сиру де Куланжу, который требовал за его освобождение полторы тысячи ливров. И добавлял к своему требованию настоятельные, почти патетические увещевания, обращенные к Франсуа. Дескать, каковы бы ни были их разногласия с правнуком, не подобает оставлять его в беде. Его долг – как родственника, человека и христианина – прийти ему на помощь!

Готье д'Ивиньяк вздохнул… Теперь он познакомился почти со всем семейством Вивре и проникся большой симпатией к этим столь незаурядным людям. В конце концов, он привык даже к подтруниваниям поразительного старца. Постепенно и сам управляющий втянулся в забавную игру. Сначала с удивлением, потом с любопытством, потом с восхищением Готье наблюдал, как Франсуа возрождается к жизни… И вот – внезапно появляется известие, способное убить его!

Ибо ничего тут нельзя поделать, ничего! Наказ герцога четок и строг: Анн больше не Вивре, и Франсуа не вправе израсходовать на него ни гроша. Если бы хоть речь шла о скромной сумме, Готье д'Ивиньяк попытался бы что-нибудь предпринять, закрыть глаза, а то и самому подтасовать несколько счетов, но не на полторы же тысячи ливров… Для этого придется продать что-нибудь значительное из имущества, а подобное невозможно без письменного разрешения герцога.

Да, поистине то благословение небес, что Франсуа не прочел письма. Готье д'Ивиньяк обязан дать ответ немедленно, не дожидаясь, пока тот вернется!..

И в своем послании управляющий замка Вивре объяснил сиру де Куланжу все. У Анна больше ничего нет, он – никто.

Пусть попытается поискать поддержки в другом месте – при Орлеанском дворе, быть может… Где-нибудь да найдется некто, кто отыщет средства прийти ему на выручку. Но ради Бога, пусть он никогда не пишет в Вивре. Пусть даст спокойно умереть самому безупречному из рыцарей…

***

28 февраля 1432 года начались великие холода. Мороз ударил неожиданно после очень мягкого начала зимы – как несколькими годами раньше в Куссоне. Эсташ де Куланж был застигнут резким похолоданием во время дальней конной поездки. Совершенно окоченев, он с превеликим трудом добрался до замка и сразу же слег.

Для Анна внезапное изменение погоды возымело неожиданное последствие. В его комнате разожгли камин. Тупо стоя посреди комнаты, он с немым бешенством смотрел, как вздымаются языки пламени, не позволяя приблизиться к трубе, которая связывала его с Дианой. И при этом Анн все равно стучал зубами, потому что камина не хватало, чтобы прогреть такое просторное помещение.

Порой Анн брался за книгу и тотчас откладывал в сторону, прочитав лишь несколько строк… Что с ним теперь станет без этого голоса с волшебным эхом? Неужели он умрет от холода и тоски?

И все же Анн не умер. Наоборот, вынужденное одиночество оказалось для него необходимым поводом как следует поразмыслить. После безумства только что пережитых дней настала пора сделать остановку…

Он сказал Диане, что любит ее, и это было правдой. Он любил ее, потому что она достойна любви. Что еще сказать той, которая рисковала жизнью ради поцелуя?

Диана была само сердце, тело и дух одновременно. Она была вихрем, потоком. Для нее все обстояло просто, ясно, все выглядело светом и прозрачностью, смехом и пением; она являлась истинным благословением для такого мятущегося существа, каким был Анн. Диана вернула ему вкус к жизни – и более того: она сама сделалась его жизнью. И теперь он даже представить не мог своего существования без нее.

А как же Теодора? Неужели он забыл, как кружилась его голова, когда она назвалась этим именем на Масличной горе, забыл пейзажи, отражавшиеся в ее серых глазах, Орту, Мортфонтен? Нет, конечно! Он до сих пор слышал ее неподражаемый голос, произнесший «возлюбленный мой», – и от этого дрожь пробегала по всему его телу.

Нет, Анн не забыл Теодору и по-прежнему любил. Он был уверен, что стоит ей только появиться – и он пойдет за нею куда угодно. Но не потому, что она – его законная жена и имеет на него супружеские права, а потому, что он как был без ума от нее, так и остался!

Только вот Теодора все не приходила. Теодора оставила его, и мало-помалу ее место заняла Диана. Приходилось сознаться самому себе: он влюблен в обеих женщин одновременно, и это оказалось тем легче, что они, такие непохожие, удивительным образом дополняли друг друга. Теодора была головокружением, Диана – равновесием, но равновесием удивительным, сотканным из фантазии и даже безумства.

Конечно, подобное не могло продлиться долго, но сейчас дело обстояло именно так. Как мореходы, пересекающие неширокий пролив, Анн видел одновременно, с носа и кормы, оба берега. Повернет ли он назад или поплывет вперед? Этого он не знал. А поскольку положение пленника не оставляло никакого выбора, Анн лишь отдался течению, которое подхватило его и понесло…

Анн чувствовал, что не стоит заходить в своих размышлениях слишком далеко. Это было бесполезно и могло лишь причинить ему боль. Впредь он не хотел думать ни о чем, кроме наиважнейшей новости, которую принесли ему последние дни: Франсуа де Вивре жив! Эсташ де Куланж все-таки отправил ему предложение о выкупе. Через своего управляющего прадед ответил отрицательно, но он жив.

Узнав об этом от Дианы, Анн почувствовал огромную радость: он все же не одинок на белом свете. И к тому же титул Вивре пока принадлежит Франсуа. Значит, еще не все перешло к герцогу Бретонскому. Чудо, которое восстановило бы Анна в правах наследника, до сих пор оставалось возможным!

На следующий день, когда Анн, продрогший из-за ледяного ветра, врывавшегося в окно, мерил шагами свое узилище и со злобой глядел на пламя в очаге, он вдруг увидел, как открывается дверь. На пороге стояла Диана с большим меховым одеялом в руках. Мех был рыжеватый – наверное, лисий…

– Вы!..

– Я же вам обещала.

– Настал заветный день?

– Да.

– Но что же это за день?

– Двадцать девятое февраля. Это самый редкий день. А еще – день моего рождения и заветный день, потому что я его так назвала.

Она бросила мех на постель.

– Я принесла вам одеяло. Это мех бербиолеток . Нет ничего лучше, чтобы защититься от холода.

Он сел рядом с ней.

– Так это не лисы?

– Бербиолетки. А вы не знаете, что это такое?

Он отрицательно покачал головой.

– Бербиолетки – маленькие зверюшки, которые выходят только по ночам и купаются в воде, где отражается лунный свет. Вот так…

По мере того как Диана говорила, ее голос звучал глуше. Во взгляде сквозил страх, губы начали подрагивать. Она сама стала похожа на одну из тех зверюшек, о которых говорила.

– Вот так… их и ловят.

– Диана, в чем секрет заветного дня?

– Я не могу вам сказать…

Он протянул руку к ее щеке. Она вздрогнула.

– Погодите! Зефирин…

Она посадила сокола на стол, заваленный книгами и листками бумаги. Обернувшись, девушка увидела, что Анн, сидя на меховом одеяле, начал раздеваться. Она сжала губы, зажмурилась и поднесла руки к шее, чтобы снять свое ожерелье из витого серебра…

Их тела сами нашли друг друга. С радостью и страстью Диана отдала свою девственность тому, кто, как она знала наверняка, был ее суженым – даже если и оставалась меж ними некая тень. А он, вырвавшись из объятий призрака, впервые предавался любви с земной женщиной.

После долгих ласк холод вынудил их прильнуть друг к другу под меховым одеялом. Анн повторил свой вопрос:

– Диана, что за секрет?

– Шестой раз я встречаю двадцать девятого февраля со времени своего рождения, а одна еврейская предсказательница нагадала мне, что в этот день я познаю любовь. Вот он, мой секрет…

И добавила со смехом, что стражники сегодня слишком замерзли, чтобы потревожить их. Сейчас они все стучат зубами в своей казарме. Поэтому она без всякого труда забрала ключ. Эсташ болеет, так что, пока длятся холода, им никто не помешает. Анн смеялся вместе с Дианой и заставлял ее повторять последний слог каждой фразы, словно эхо.

А потом она вдруг умолкла, тронув рукой шерстяную повязку на его шее, которую он не снял.

– Это ведь от нее, верно?

Он тоже сделался серьезен. И сказал ей то, до чего додумался во время своих размышлений: он их обеих любит. Любит очень по-разному, потому что они и сами – невероятно разные.

Если Анн снимет свою повязку, он как будто предаст Теодору, а этого он не хочет… И добавил, понизив голос:

– Я вам солгал о ней. Она – не прокаженная, она – призрак, тень.

Диана испуганно огляделась, прикрывшись мехом.

– Она здесь?

– Нет. Она не является как привидение. Если приходит, то в человеческом обличье.

– А в остальное время?

– Живет волчицей среди других волков.

Впервые он услышал, как Диана вздохнула. И произнесла медленно:

– Теодора де Невиль…

– Ее зовут не так. Она Теодора де Куссон.

– Ваша жена не носит ваше имя?

– Нет. Сохранила свое.

– Она молода?

– На две сотни лет старше меня…

Диана де Куланж встала, надела платье и вышла с Зефиином на плече. В то 29 февраля они больше не виделись…

***

Диана не ошиблась: из-за холодов тюрьму Анна больше не охраняли. При молчаливом попустительстве стражников девушка входила и выходила, когда хотела. Те были слишком рады, что кто-то вместо них относит узнику пищу и дрова для камина.

Что касается Эсташа де Куланжа, то он ни о чем даже не догадывался. Простуда держала его прикованным к постели, в окружении микстур, отваров и прочих снадобий.

Согласие между двумя молодыми людьми росло с каждым днем. Чем больше они открывали себя, тем больше понимали, что созданы друг для друга. Разделяла их единственная вещь: серая шерстяная повязка, которую Анн так и не решался снять с себя.

Диана мучилась от этого, но не роптала. Она не имела на это права, прекрасно сознавая, что их любовь – все-таки грех. Ведь Анн не принадлежит ей, он женат на другой – и когда-нибудь их счастье должно будет кончиться. Однако существовала ли на свете более прекрасная пара, чем они?

Диана и Анн ошиблись, считая, что их близость продлится столько же, сколько будут держаться морозы. Несколько дней спустя состояние Эсташа де Куланжа резко ухудшилось. Стало очевидно, что если не позвать лекаря, то придется ожидать худшего. Однако самый сведущий в округе врач, тот самый, что лечил Анна после его неудавшегося побега, жил в Осере.

Одилон Легри вызвался съездить за ним, но Диана ничего и слышать об этом не захотела. Начальник стражи староват для такой поездки, да еще в подобную погоду. Не хватало еще, чтобы он сам заболел!

Поскольку речь шла о здоровье ее брата, Диана не захотела рисковать никем и решила отправиться в Осер самолично. Эсташ, которому она сообщила о своем намерении, не воспротивился, но заставил ее взять сопровождение из нескольких стражников. Диана в ответ возразила, что это оставит замок без охраны. Эсташ ответил, что в такую погоду нечего опасаться внешнего вторжения. Что же касается пленника, то вряд ли тот попытается бежать…

Сразу же после этого разговора Диана заглянула к Анну. Их свидание было грустным – не только потому, что им предстояла неожиданная и поспешная разлука, но и потому, что оба тревожились за Эсташа. К тому же Анн трепетал при мысли, что девушке придется проделать столь опасный путь. Когда она уже собралась уходить, у него мелькнула мысль.

– Возьмите Безотрадного. Это очень надежный конь. Обледенелые дороги ему нипочем.

Сначала Диана отказалась.

– С тех пор, как ваш Безотрадный в Куланже, еще никому не удалось сесть на него. Даже моего брата он сбросил.

– Вас он послушается. Он поймет, кто вы. Кто вы для меня. Животные чувствуют такие вещи.

Она коротко кивнула в знак согласия и прибавила:

– В таком случае, возьмите Зефирина! Пусть он останется с вами, хоть мы с ним никогда не расставались!

Она сняла сокола с плеча и посадила на стол между органом и стопкой книг. Потом бросилась в объятия Анна, стиснула его – и убежала…

Анн не ошибся: после секундного колебания Безотрадный, к великому удивлению Одилона Легри и его стражников, спокойно позволил Диане сесть на себя. Опустили подъемный мост, и маленький отряд тотчас же уехал. Нельзя было терять времени.

Следуя самым коротким путем вдоль замерзшей Ионны, они должны будут добраться до Осера за два дня, с остановкой в Вермантоне.

Как только они уехали, механизм подъемного моста заклинило из-за наледи. Доступ в замок был свободен, но в такую погоду, как сказал Эташ де Куланж, это, конечно же, не имело значения.

***

На следующий день по спущенному мосту в замок Куланж, лишившийся своего гарнизона, въехал небольшой, но хорошо вооруженный отряд. Командовала им женщина: Лилит в черно-красной мантии ехала впереди, за нею следовали Полыхай и дюжина стражников Сомбренома. Маленький Филипп, закутанный в толстый, подбитый горностаем плащ, находился при «матери».

Лилит решила покончить с делом Анна раз и навсегда. Она привезла выкуп, три тысячи ливров, которые не без труда добыла у Берзениуса, в очередной раз рассчитавшись с церковником собственным телом. Она дала себе твердое слово не уезжать без Анна. Если Эсташ де Куланж не захочет отдать пленника по-хорошему, она возьмет его силой. Вот для чего ей понадобился мощный эскорт. Что же до ее сына, то она не захотела с ним расстаться, даже несмотря на мороз. С тех пор как открылся лунатизм Филиппа, Лилит поклялась не оставлять его ни днем, ни ночью, хотя после того, как они покинули Париж и дом Вивре, приступы не повторялись…

Дама де Сомбреном была изрядно удивлена, не заметив ни одного стражника. Кто-то из слуг объяснил ей, что хозяин болен, а барышня де Куланж со всем гарнизоном отправилась в Осер за лекарем… Лилит мысленно возблагодарила дьявола, который так удачно все подстроил, и направилась к Эсташу в его комнату.

Сеньор де Куланж действительно был до крайности плох. Укутанный огромным количеством одеял, он лежал на постели, придвинутой поближе к камину. Его лоб и щеки раскраснелись, глаза лихорадочно блестели; он весь обливался потом и тяжело дышал. Старая служанка поила его какой-то микстурой.

При виде дамы де Сомбреном Эсташ, несмотря на слабость, приподнялся на локтях.

– Кто вам позволил? Чего вы хотите?

– Ваш пленник – вот чего я хочу!

Лилит извлекла из-под плаща ларец и грубо плюхнула его на кровать.

– Три тысячи ливров! Все здесь. Можете пересчитать!

Эсташ де Куланж повел вокруг себя горячечным взором и приметил в глубине комнаты Полыхая и его головорезов.

– Что это за люди? Это же насильственное вторжение!

– Неужели вы думаете, что женщина может одна разъезжать по дорогам с такой суммой? Разве мне под силу в одиночку совладать с каким-нибудь грабителем-рыцарем? Дайте мне ключ! Я сама схожу за ним.

Больной стал задыхаться.

– Я… не могу… Жду… ответа… от его прадеда…

К несчастью, письмо от Готье д'Ивиньяка лежало на самом виду. Лилит заметила листок, пробежала глазами и сунула больному под нос.

– Вот он, ответ! К тому же вы просите у него всего лишь полторы тысячи!

– Один итальянский вельможа… предложил…

– Итальянский вельможа? Вот вам три тысячи ливров. Я могла бы дать только половину, но оставляю все. Ключ!

– Я прошу… время подумать…

Лилит немного смягчилась. Начала улыбаться.

– Очень хорошо, сир де Куланж. Позволяю вам подумать до завтрашнего утра. Я заночую здесь с моими людьми. Охотно принимаю гостеприимство, которое вы так любезно предложили мне в прошлый раз.

– Мадам…

Эсташ де Куланж больше не смог ничего выговорить и рухнул на постель, совершенно обессилев. Лилит отвесила ему короткий поклон и вышла, держа шкатулку под мышкой.

У нее созрел план. Сначала она убьет хозяина замка, чтобы забрать у него ключ и покарать за отказ, а потом займется Анном. Возьмет его по-хорошему или силой, а в камеру подбросит окровавленное тело Эсташа. Все решат, что это Анн убил его, чтобы бежать…

Но следовало дождаться ночи, чтобы избежать нескромных глаз.

После ужина она устроилась с Филиппом в одной из комнат того же здания, где находился Эсташ. Убедившись в том, что ребенок заснул, Лилит встала, тихонько оделась, взяла свой кинжал, с которым никогда не расставалась, и вышла.

За дверью ее уже поджидал Полыхай со своими людьми. Конечно, она могла бы поручить сира де Куланжа им, но ей нравилось убивать самой. Она ни за что на свете не лишила бы себя подобного удовольствия.

К несчастью, убийство прошло слишком легко, чтобы по-настоящему удовлетворить дьяволицу. Жертва оставалась без сознания и лишь слабо хрипела. Лилит даже подумала, не добивает ли она попросту умирающего. Удар кинжала вырвал у Эсташа лишь легкий стон. Он даже не открыл глаз, когда поток крови хлынул у него изо рта. Как и предполагала Лилит, ключ оказался под подушкой…

Женщина схватила добычу и отправилась предупредить остальных. Полыхай и его люди завернули тело в заранее приготовленную оленью шкуру и двинулись к донжону.

Вскоре Лилит неслышно отомкнула дверь камеры и вошла туда одна с факелом в руке, оставив за порогом своих людей и их зловещую ношу.

Анн спал, свернувшись под своим одеялом из меха бербиолеток. Лилит поднесла факел к его лицу, поскольку угли в камине уже остыли и в помещении практически ничего не было видно. Свет не разбудил спящего.

Лилит прошептала:

– Люблю тебя!

Он открыл глаза с улыбкой – и вдруг подскочил.

– Вы?

– Не бойся… Я желаю тебе только добра. Я пришла устроить тебе побег.

– Никогда!

Она уселась подле него и томно изогнулась.

– Ты прав, не будем торопиться. Вся ночь наша. Как я тебе?

На сей раз Анн решил обойтись без учтивости. Он усмехнулся:

– Вы попросту смешны!

– Что ты сказал?

– Вы не в моем вкусе, ничего с этим не могу поделать. Я нахожу вас посредственной и вульгарной.

– Ты… осмелился?

– Если подумать, вы мне внушаете жалость. Думаю, в глубине души вы несчастны…

Лилит вскочила и заметалась по комнате, как фурия. Вдруг она увидела Зефирина на столе.

– А, понимаю! Девица оставила тебе своего сокола, иначе говоря, свое сердце… А ты взамен отдал ей свое, так ведь?

– Так!

– Ну так я съем твое сердце, думая о ней. Это будет чудесно.

Он поднялся, готовый броситься на нее. Она крикнула:

– Эй, вы, сюда!

Бандиты Полыхая навалились на Анна всей гурьбой, и вскоре он оказался связанным на своей постели. А мгновение спустя с ужасом увидел, как по полу волокут тело Эсташа де Куланжа. У того в сердце торчал кинжал.

Лилит дико взвыла. Хищный оскал исказил ее лицо. Она сбросила маску обольстительницы и показала себя такой, какой была на самом деле – ужасной и отвратительной.

– А-а-а!.. Ты отверг любовь Лилит! Ты посмеялся над Лилит! Ну так ты сейчас узнаешь ее… Посмотри на братца твоей возлюбленной. Посмотри, что я с ним сделала… И знай: это ничто по сравнению с тем, что ждет тебя…

По ее знаку солдаты вышли из комнаты. Лилит приблизилась почти вплотную к лицу Анна, словно хотела впиться в него поцелуем.

– Жалкий глупец, осмелившийся бросить вызов Лилит! Ты и представления не имеешь о моем могуществе. Знаешь ли ты, что это я вынудила Берзениуса послать в Куссон твою англичанку, чтобы соблазнить тебя?

– Вы?

Довольная произведенным эффектом, Лилит встала и сняла свой герб со слезами. Залюбовалась им.

– Я царица Ночи, черная Луна, смуглая Ева, темная мать. Смотри!

Резким жестом она распахнула камзол. Меж ее грудей появилась выжженная каленым железом пятиконечная звезда, обращенная вершиной книзу.

– Перевернутая пентаграмма, знак демона. Я – дьявол! Я могла бы пощадить тебя. Но теперь слишком поздно…

Анн зашептал молитву.

Она усмехнулась.

– Ты прав, самое время молиться! Мои люди захватили весь замок, и никто тебе не поможет.

Она снова подошла к нему и сорвала с него рубашку, в которой он спал. Анн закрыл глаза и продолжил молиться вполголоса.

– Ты умрешь, Анн де Вивре, но я хочу, чтобы ты знал, как… Слушай хорошенько, это важно! Я вспорю тебе грудь, но постараюсь не поранить сердце. Буду пить твою кровь, и любоваться, как оно трепещет, а потом съем его. И ты умрешь, лишь когда я вцеплюсь в него зубами. Но будь спокоен, это произойдет не сразу! Прежде я хочу, чтобы ты вдоволь помучился, чтобы всласть настрадался…

***

Лилит ошиблась, подумав, будто Филипп заснул. Он притворился. Когда его «мать» вышла из комнаты, он тайком последовал за ней и все видел.

Последние три месяца он только и думал, что о смерти своих настоящих родителей, память о которых внезапно вернулась к нему в Париже при виде мышонка…

«Мышонком» звали его отца, а мать – Олимпой. Их обоих убил Адам де Сомбреном, однажды ночью, в том самом доме. Сир де Сомбреном насыпал яду в кувшин с водой, и мальчик видел, как утром оба скончались в нечеловеческих муках.

Подобное воспоминание наверняка было нестерпимо для ребенка его возраста, и потому малыш тотчас же все забыл. Казалось, память не сохранила ни малейшего следа… но внезапно все к нему вернулось при виде маленькой мышки в том самом месте, где разыгралась драма.

И тогда Филипп сразу понял все: и откуда эта никогда не оставлявшая его тоска, и почему отец и мать внушали ему такой страх. Ведь другие дети не боятся своих родителей!

До этого момента собственные чувства приводили мальчика в отчаяние; он вполне искренне считал себя извращенным чудовищем, а это еще больше усиливало его меланхолию. И вот внезапно открылось, что это не он чудовище, но его «отец» с «матерью» – вернее, те, кто убил его подлинных родителей!

Обнаружив истину, Филипп испытал сильнейшее искушение немедленно войти в родительскую спальню и броситься на злодеев. Конечно, он мог бы убить их, застигнув врасплох, но передумал. Ему некуда спешить. Надо дождаться подходящего момента, чтобы отомстить как следует…

Он видел, как его лжемать вышла из комнаты Эсташа де Куланжа, а после Полыхай со своими подручными вынес завернутое в оленью шкуру тело, и прокрался за ними в донжон. Но не смог подобраться к камере, поскольку у ее дверей стояли стражники. Не зная, как ему быть, и решив искать подмоги, мальчик спустился этажом ниже и попал в какую-то комнату.

Его поразило, что он отчетливо слышит звучащий будто издалека голос хозяйки замка Сомбреном. Мальчик пошел на звук и быстро сообразил, что он доносится из камина. Там имелось отверстие, сообщавшееся с верхней комнатой. Голос твердил: «Я съем твое сердце» – и другие ужасы в том же роде…

Нельзя терять ни минуты! Взрослый человек не смог бы пролезть в трубу, но он-то маленький и гибкий – у него должно получиться!

Лилит отвернула край оленьей шкуры, в которую был завернут Эсташ де Куланж, и с издевкой показала Анну.

– Смотри, это для тебя! Я зашью сюда твой труп и отвезу в Сомбреном. Потому что я хочу наслаждаться тобой и после твоей смерти. У меня в голове уйма всяких забавных придумок: браслет из твоих зубов, пудра из твоих костей…

– Ведьма! Шлюха!

Лилит обернулась. Из камина выскочил крохотный чертенок. Вне всякого сомнения, он явился прямиком из преисподней, поскольку был черен от сажи, с опаленными волосами и бровями…

И вдруг она поняла.

Вскрикнула:

– Филипп!

– Сдохни, потаскуха!

С необычайной прытью мальчуган выхватил кинжал, вонзенный в тело несчастного сеньора де Куланжа, и стал тыкать им в сторону Лилит.

Анн тоже не растерялся:

– Сперва мои веревки!

Проворный, как обезьянка, Филипп полоснул по веревкам клинком, потом опять повернулся к пораженной ужасом Лилит.

Тем временем в комнату ворвался Полыхай со своими людьми.

– Филипп, ты с ума сошел! – взвыла женщина.

Анн схватил кочергу и приготовился дорого продать свою жизнь, но на него уже никто не обращал внимания. Солдаты обступили ребенка, а Лилит все твердила:

– Не сделайте ему больно! Только не сделайте ему больно!

Поскольку они оттеснили Филиппа к камину, тот без колебаний прыгнул в трубу и ушел тем же путем, каким явился.

– На нижний этаж, быстро!

На лестнице образовалась свалка. Анн, о котором все забыли, бросился следом. А ворвавшись в нижнюю комнату, обнаружил Филиппа стоящим на карнизе окна, с которого Диана поднялась к нему в ночь Богоявления.

Ребенок крикнул:

– Все вон отсюда, не то спрыгну!

Лилит закричала почти так же громко, как и он:

– Филипп, Филипп, ты с ума сошел?

– Нет, я не сошел с ума, госпожа де Сомбреном! Яд в кувшине с водой, Мышонок, Олимпа – мои родители, убитые вашим мужем, я все знаю!

Лилит пошатнулась.

Филипп завопил опять:

– Все вон! Немедленно на коней и убирайтесь отсюда, не то спрыгну!

И он занес ногу над пустотой.

Лилит коротко приказала:

– Уходим!

Она грубо вытолкала Полыхая и остальных, остолбеневших от удивления, потом обернулась к ребенку.

– Видишь? Мы уходим. Умоляю, не прыгай! Я вернусь, Филипп, я все объясню. Все это неправда. Я люблю тебя, Филипп. Я хочу тебе сказать…

Но тут мальчик сделал вид, будто теряет равновесие, и она, зарыдав, убежала со всех ног… Несколько минут спустя она уже скакала в ночи, проливая слезы, тотчас же замерзавшие на морозе. Лилит попыталась разделаться с Вивре! И ведь сама же запретила это своему мужу! И вот она потеряла все: Анна, своего сына и даже три тысячи ливров выкупа, которые в спешке оставила в комнате!

***

В сопровождении Одилона Легри и его стражников Диана де Куланж со всей возможной быстротой продвигалась в сторону Осера вдоль замерзшей Ионны. Утро второго дня скачки только началось. Если все пойдет хорошо, они будут в городе еще до ночи, а через два дня вернутся в замок. Однако при всем ее нетерпении Диане постоянно приходилось останавливаться, потому что ни одна лошадь не могла угнаться за Безотрадным.

Она как раз поджидала своих спутников, кутаясь от холода в беличий плащ, когда ее взору открылось удивительное зрелище: по дороге двигался какой-то всадник, не побоявшийся лютого мороза. А по мере его приближения удивление Дианы возрастало: то была женщина! По ветру развевались длинные светлые волосы, перевитые темными прядями, с плеч рвался плащ из лохматого меха…

Всадница остановилась перед Дианой. Ее лошадь сделала резкое движение, и плащ на миг распахнулся. Диана успела заметить под ним серое платье, довольно изящное в отличие от плаща, стянутое в талии золотым поясом. Но на этом сюрпризы не закончились, поскольку подъехавшая незнакомка спросила:

– Как мне добраться до замка Куланж?

– Я как раз оттуда. Что вам там угодно?

– Это я могу сказать только самому хозяину замка.

– Я Диана де Куланж, его сестра.

Всадница в волчьем плаще воззрилась на нее с интересом и удивлением, но промолчала. Тут подоспели Одилон Легри и прочие. Казалось, это вернуло незнакомку к действительности.

– Я еду из Орты, из Италии. Везу выкуп за рыцаря, которого ваш брат держит в плену.

Отряд разразился радостными восклицаниями. Диана разделила веселость своих людей, хотя ее удивление так и не рассеялось.

– Само небо послало вас! Но кто вы, сударыня? Супруга сеньора д'Орты?

– Я жена Анна, Альенора д'Утремер.

Наступило молчание. Диана де Куланж вздрогнула. Она знала, что когда-нибудь встретится со своей соперницей лицом к лицу, но не ожидала, что подобное произойдет так скоро. Да и она ли это? Может, это призрак, возникший из белых снегов – или просто самозванка?

– Его жену зовут иначе.

– Знаю – Теодора де Куссон. Это тоже мое имя… Думаю, я должна рассказать вам свою историю…

Одилон Легри позволил себе вмешаться.

– Время не ждет, барышня. Нам надо поспеть в Осер до вечера.

Диана объяснила всаднице, что они едут за врачом для ее брата, который сильно занемог. Если ей угодно поехать с ними, она может все объяснить по дороге.

Альенора присоединилась к отряду и не утаила от своей спутницы ничего. Задание от Интеллидженс сервис, смерть дочери мельника, исповедь и венчание в Нанте, паломничество в Иерусалим и искупление вины перед Анном в роли Теодоры…

Диана слушала как громом пораженная. Она не сводила с соперницы глаз и вынуждена была признать, что та, к несчастью, воплощает собой женский идеал Анна. Без всякого труда Диана поверила в то, что ее возлюбленный был без ума от этой дамы. И любовное безумие наверняка повторится, как только он увидит ее снова.

Ткань ее платья поразительно напоминала повязку, что он не снимая носит на шее. Должно быть, эта женщина отдает предпочтение серым платьям, как она сама – черно-белым…

Альенора продолжила рассказ. После лета в Мортфонтене, чувствуя, что Интеллидженс сервис напала на ее след, она добралась до Орты, чтобы найти там убежище. Она жила на острове одна, зная, что война продолжается, и не решалась вернуться, пока не прибыло послание от сеньора де Куланжа и Виргилио не попросил ее доставить выкуп. Альенора уточнила, что тот дал вдвое больше запрошенного: три тысячи ливров. Добавочные полторы тысячи предназначены для Анна, чтобы тот сделал с ними, что пожелает.

Наконец, супруга Анна умолкла и улыбнулась Диане.

– Давно вы любите его?

– С тех пор как увидела. Это так заметно?

– Да. Особенно когда вы меня разглядываете. А он вас любит?

– Говорит, что да, но я не уверена. Он никогда не расстается с лоскутом от вашего платья, даже когда мы предаемся любви.

– Он любит не меня. Он любит Теодору… Но я – не Теодора. А вот вас он любит настоящую, ручаюсь!

– Откуда вам знать?

– Вы ведь сидите на Безотрадном…

В серо-голубом небе появилась черная точка. Постепенно она стала расти, приближаясь. Диана воскликнула:

– Зефирин!

Но в ее голосе прозвучала не радость, а наоборот, сильнейшая тревога. Мгновением спустя птица, шумно хлопая крыльями, опустилась девушке на плечо.

Диану тотчас охватило дурное предчувствие. Если ее верный друг не рядом с Анном, значит, случилась беда. И она не ошиблась. Анн догадался использовать сокола как почтового голубя, и тот, ведомый инстинктом и любовью к хозяйке, сумел отыскать ее.

К одной из лап птицы была привязана бумажка с посланием. Диана лихорадочно развернула ее. Записка оказалась короткой: «Ваш брат убит. Возвращайтесь скорее. Люблю вас. Анн».

Диана побелела как полотно. Всадники сгрудились вокруг нее. Альенора протянула руку за запиской. И, ознакомившись с ней, побледнела тоже…

***

Возвращение в Куланж было настолько быстрым, насколько позволил гололед.

Альенора Заморская скакала навстречу своей смерти и знала это. Отправляясь с выкупом от сеньора д'Орты, она, несмотря ни на что, еще верила. Надеялась, что у нее осталось какое-то будущее. Анн, томясь в своем плену, наверняка призывал в своих мечтах «волчью даму», как прежде звал ее со стен Куссона.

Увидев Диану де Куланж, Альенора утратила последнюю надежду. Любовь Анна к Теодоре близится к завершению. Для него отныне важна только эта девушка, его ровесница, с которой они так хорошо подходят друг другу. Принесенное птицей послание окончательно подтвердило догадку Альеноры.

Вечером маленький отряд добрался до Вермантона и на следующее утро снова выехал спозаранок. За все это время Альенора и Диана не обменялись ни словом. Лишь на следующий день, после долгой скачки в молчании, девушка обратилась к своей спутнице.

– Смерть брата возлагает ответственность за пленника на меня. Я освобождаю Анна от выкупа. Он уедет с вами.

Альенора ответила, не поднимая глаз. Казалось, она не слышала только что произнесенных слов.

– Обещайте мне одну вещь: никогда не говорите ему, что я – не Теодора. Вы причините ему большую боль. Думаю, что и себе тоже. Он вам этого не простит.

Диана вспылила:

– Мне нечего ему говорить, потому что он уедет с вами!

Альенора ничего не добавила, и разговор на этом прервался. Она заговорила вновь лишь вечером, когда из-за поворота появился Куланж.

– Дальше я не поеду.

И остановила свою лошадь. Диана тоже потянула Безотрадного за узду. Альенора распахнула серый волчий плащ, распустила золотой пояс, и под ним обнаружился еще один, который представлял собой длинный кошель. «Волчья дама» открыла его и достала оттуда смятую бумагу.

– Этот документ стоит три тысячи ливров. Это вексель. В Италии такие в большом ходу.

Затем Альенора спешилась.

– Я ухожу. Позаботьтесь о моей лошади. Ее не сравнить с Безотрадным, но это достойное животное. Я добралась на ней до Италии и вернулась назад.

– Вы уходите пешком?

– Да. Не говорите ему ранее завтрашнего утра… Завтра утром скажете только, что встретили его жену, Теодору, и что Теодора ушла к своим. Больше ничего.

– Сударыня…

– Прощайте. Молитесь за меня!

Диана де Куланж поколебалась секунду, потом пришпорила Безотрадного. Альенора видела, как они исчезли. На равнину вернулась тишина…

Перед Альенорой появились первые дома деревни Куланж. Она прошла через пустынную из-за сумерек и мороза деревню. Заметила стены замка, донжон… Ей следует дождаться ночи.

На берегу Ионны стояла какая-то заброшенная лачуга, служившая в теплое время года приютом рыбаков. Альенора укрылась там и, как могла, укуталась в плащ. Мороз был ужасен. Она утешала себя тем, что ждать осталось недолго.

Ее даже удивила собственная твердость. Искушения отказаться, бежать, уйти жить в какие-нибудь другие края даже не возникло. Правда, мужества ей всегда доставало: Альенора доказывала это не раз, выполняя свои шпионские задания. Но то, что ее ожидает сейчас, так ужасно…

На самом деле она не представляла себе по-настоящему, что именно должно произойти. Должно быть, в этом и кроются истоки героизма – в недостатке воображения. Идешь твердым шагом навстречу судьбе, потому что не вполне сознаешь, что тебя ждет, а когда понимаешь, наконец, становится слишком поздно.

В свои последние минуты Альенора спрашивала себя, любит ли Анна, которому готовится принести в жертву свою жизнь. Тщетно: ей так и не удалось найти ответ на этот вопрос. Она испытывала к нему сильнейшее физическое влечение, почти животное, их объятия в Орте и Мортфонтене были потрясающими. Разумеется, она любила его гораздо сильнее, чем многие женщины любят своих мужей после вынужденного брака. Но истинная ли то была любовь?

Три удара донеслись с церковной колокольни. Вечерня, первый час ночи . Пора!

Альенора зашагала вперед. Было почти полнолуние; это утешило ее. По крайней мере, она увидит! Умереть вслепую было бы еще мучительнее. Не заметив как, она добралась до скованной льдом Ионны и, поскользнувшись, растянулась во весь рост. Поднялась и вновь упала. Расшиблась в кровь. Снова двинулась вперед, ступая по льду с тысячью предосторожностей.

Она шла по замерзшей реке в сторону замка, темная масса которого виднелась впереди.

Не думать о предстоящем, вот ключ ко всему!.. Думать о чем-нибудь другом… И Альенора стала вспоминать минувшую жизнь: буржуазное детство в Лондоне, вербовка, шпионская работа, а потом – Куссон, где все полетело кувырком. Вспомнила она и о том, как стояла на замковой стене в ночь Страстной пятницы, слушая вой волчицы. И рядом с ней прозвучал голос совсем юного Анна, потрясенного своим еще не осознанным желанием:

– Это Теодора… Говорят, что это вы, мадам…

Внезапно Альенора подавила крик и вздрогнула. Вой, настоящий вой только что раздался там, неподалеку, а потом другой, еще и еще!.. Она вглядывалась в ночь. Ей надлежит находиться прямо напротив замка. Она еще не добралась туда. Осталось несколько сотен шагов по льду. Альенора вновь заспешила вперед, слыша раздававшийся отовсюду вой.

Наконец! Она остановилась прямо напротив донжона, сбросила свой волчий плащ и опустилась на колени посреди замерзшей Ионны. Сложила руки и стала молить Христа, как делала это в Иерусалиме:

– Jesus, spes paenitentibus, qui pius es petentibus, qui bonus es te quarentibus…

Это были те же самые слова, которые она шептала на Масличной горе, пока Анн ходил вокруг с завязанными глазами. Как был тогда сладостен воздух, как светел!

Она закончила молитву и начала другую, потом еще и еще, но ничего не произошло. Ей было холодно. Тело сотрясала крупная дрожь. Перед ней возвышался небольшой взгорок, весь белый от снега, за ним – деревья, лес… и ни малейшего признака жизни. Не замерзать же ей насмерть! Надо позвать волков, сказать им, что она ждет! Она вспомнила считалочку из своего детства и принялась напевать ее дрожащим голосом:

Wolf, wolf, little wolf…

Волк, волк, волчок, покажи свои лапки,

Волк, волк, волчок, покажи свой носик.

Волк, волк, волчок…

– Боже!

Она никогда не думала, что их может быть столько! Широкая серая лента опоясывала пригорок по всей его длине. И они все прибывали и прибывали! Не торопясь, медленно приближались к ней. Весь снег посерел от волков. Пора…

Альенора взмолилась о том, чтобы Анн оказался у своего окна, набрала воздуху в грудь и выдохнула изо всех сил:

– Оу-у-у-у-у-у!

Клич Теодоры, призывающей волков совокупиться с ней, – надо, чтобы он услышал!

Она повторила, еще громче:

– Оу-у-у-у-у-у!

Перед ней стоял один-единственный волк, на много шагов опередивший остальных, крупный самец, вожак стаи. Это он подаст знак. Это с ним у нее назначено свидание – еще с тех самых пор, как она увидела уходящего в Иерусалим Анна, босоногого, с залитым грязью лицом.

Альенора протянула руку к морде зверя. Она не боялась его. Он звался искуплением, он звался спасением, он звался прощением, он звался любовью… И Альенора заговорила с ним:

– Иди ко мне, я – Теодора де Куссон. Я – «волчья дама», хозяйка зимнего замка, госпожа великих холодов…

***

Анн услышал. Когда раздался вой, он находился не возле окна, а в часовне. Тело Эсташа де Куланжа, принесенное из башни в оленьей шкуре, лежало перед алтарем. Анн стоял перед ним на коленях рядом с Дианой и молился за упокой души несчастного. Филипп и Одилон Легри преклонили колени у них за спиной.

Несмотря на святость места, заслышав вой, Анн встрепенулся и вскочил на ноги. Среди завываний волчьей стаи звучал голос, который он узнал бы из тысячи – голос Теодоры! Она звала его. Он должен спешить к ней на помощь, несмотря на мороз, несмотря на ночь!

И вновь рухнул на колени. Анн не может ничего сделать. Он не должен ничего делать. Он прекрасно знал, что там сейчас происходит: Теодора, волчья тень, покидает здешний мир, чтобы уйти в другой, тот, которому принадлежит. Второе завывание заставило его содрогнуться всем телом. Он закрыл глаза и не увидел, как рядом с ним Диана обхватила голову руками…

***

Бдение над телом сеньора де Куланжа продолжалось до зари. Когда пропел петух, Диана встала и попросила Анна следовать за нею. Едва они покинули часовню, как девушка повернулась к нему. Куда же исчезло то юное смеющееся лицо с полными щечками и сверкающей улыбкой? Волнения, слезы, недостаток сна превратили его в трагическую маску.

– Сеньор д'Орта заплатил ваш выкуп.

– Откуда вы знаете?

– Его привезла ваша жена.

– Где она?

– Ушла к своим. Я не должна была говорить вам до утра.

– Безотрадный!

Как безумный, Анн бросился к конюшням, выкликая имя своего коня. Тот предстал перед хозяином, и он вскочил на спину животного, даже не потрудившись оседлать.

Анн проскакал по скованному льдом подъемному мосту. Остановился на мгновение, прикидывая, в какую сторону направиться. И тут увидел тучу воронья, кружившую над Ионной.

Он остановился на берегу. Безотрадный заржал от ужаса. Анн соскочил на землю и позволил верному коню вернуться в замок без седока. А сам двинулся к большому серому пятну, видневшемуся посреди замерзшей реки. При приближении человека вороны взлетели. Анн опустился на колени и произнес ее имя:

– Теодора…

Перед ним лежал скелет. Волки сожрали все. Но это была точно она. Он узнал плащ из волчьих шкур, на котором лежали кости и обрывки серого шерстяного платья. Анн выпростал из-под одежды свою повязку и показал ее пустым глазницам.

– Смотри. Никогда я с нею не расставался.

Не следует печалиться. Ничего не произошло. Тень вернулась к теням, волк вернулся к волкам…

Анн долго сдерживался, убеждал себя, как мог, – и вдруг сорвался. Он кричал, стонал, рыдал, всхлипывал. Стучал кулаками по замерзшей реке, бился о нее лбом, как тараном, расшиб голову в кровь. Как безумный, стискивал он в объятиях скелет, ласкал своими окоченевшими от холода пальцами…

Где эти серые глаза, в которых отражался мир? Вместо них – лишь два черных, ужасных провала. Мир поглотила головокружительная пропасть этих пустых глазниц! Где голос, произносивший: «Любимый, летние ночи коротки»? Нет больше голоса. Нет даже рта. Только смеющиеся, смеющиеся, смеющиеся зубы!

Эти зубы он и целовал, вновь и вновь. Обдирал о них свои губы… Почувствовав, что холод вот-вот парализует его, Анн, наконец, встал. Завернул останки Теодоры в волчий плащ. Она стала легче младенца. Он взял ее на руки и двинулся со своей ношей в замок.

Он говорил с ней, баюкал, целовал в последний раз. Прижимался головой к ее черепу и заливал своей кровью, вытекавшей из многочисленных ран на лице. Кровь не замерзала: ее было слишком много. Он плакал над ней. Слезы не замерзали: их было слишком много. Они все лились и лились, затекая в пустые глазницы. Теодора плакала его слезами, и Анн плакал в Теодоре. Его слезы были водопадом, низвергавшимся через черную пропасть в потусторонний мир.

***

Останки Теодоры де Куссон, завернутые в волчий плащ, были положены перед алтарем часовни, рядом с телом Эсташа де Куланжа, завернутого в оленью шкуру.

Оба мертвеца дожидались там окончания великих холодов, ибо до тех пор о погребении не шло и речи. Невозможно было выкопать могилы в насквозь оледеневшей земле. Невозможным оказалось даже отслужить заупокойную службу, поскольку вино тоже застывало.

Анн и Диана де Куланж остались в замке одни, однако прежняя идиллия для них миновала. Настала пора траура. Анн предпочел остаться в своей прежней камере. Ключ теперь находился у него, и он запирался сам. Молодой человек собирался выйти из своего добровольного заточения лишь по окончании холодов – ради того, чтобы присутствовать на заупокойной службе.

Диана уважала его решение и не пыталась видеться с ним. Она передала для него черный камзол, принадлежавший Эсташу. В этом одеянии ее брат некогда справлял траур по погибшему отцу. Анн был благодарен ей за это.

Светлое время суток он проводил с Филиппом, который решил взять вместо фамилии отцово прозвище и называться впредь Филиппом Мышонком. Мальчик попросил Анна звать его просто «Мышонком».

Анн очень привязался к этому двенадцатилетнему мальчугану, которому был обязан жизнью. Тот вполне заслуживал столь доброго отношения. Он был удивительно смышлен. Его ум оказался таким же проворным, как и тело. Иногда создавалось впечатление, будто Мышонок схватывает мысль на лету с обезьяньей ловкостью…

Они очень помогли друг другу в выпавшем на их долю испытании. Анн обещал Мышонку, что тот станет его товарищем по приключениям, а позже, когда достигнет подходящего возраста, – и его оруженосцем. Вместе они продолжат борьбу против Сомбреномов и вместе уничтожат их!

Поначалу Филипп немного дичился Анна из-за его физического сходства с Адамом, но отчуждение продлилось недолго. Скоро мальчик перенес на старшего друга всю нерастраченную любовь, которую до этих пор не мог отдать никому.

Мальчуган как мог помогал Анну заглушить горе. Ведь Теодора не умерла, потому что она – всего лишь тень. Она добровольно решила вернуться к своим. И наверняка счастлива теперь. К тому же тут осталась молодая хозяйка, Диана де Куланж…

Как и в куссонскую зиму, мороз закончился внезапно, незадолго перед Пасхой. Впервые молодые люди вновь увиделись в часовне, на заупокойной службе. В замке было полно народа. Вся сеньория собралась, чтобы присутствовать на погребении своего господина.

Во время церемонии Анн думал не только о Теодоре. Он много молился за Эсташа де Куланжа, безупречного рыцаря, достойного противника, которому уготовано место одесную Господа, рядом с Роландом, Людовиком Святым, дю Гекленом, Жанной и всеми доблестными воинами, которых породило королевство. Он заплатил своей жизнью за отказ продать пленника Лилит, и Анн благодарил своего победителя от всего сердца.

Он возносил молитвы за Теодору – здесь, в этой часовне, так напоминавшей ему церковь Гроба Господня. И внезапно Анна осенила мысль, никогда прежде не приходившая ему в голову. Он подумал даже, что его надоумил на это дух ушедшей жены.

Пусть порой и складывается впечатление, будто призраки сами выбрали для себя то или иное существование, – все-таки они являются душами наказанными и несут свой жребий до тех пор, пока Бог не сжалится над ними и не положит конец их блужданиям, даровав им вечный покой. Вот этой-то милости и просил Анн у Господа для своей умершей супруги, и опять ему показалось, что Теодора отзывается ему.

После отпустительной молитвы, когда оба тела подняли, чтобы предать земле под алтарем, Анн, ко всеобщему удивлению, велел не трогать останки Теодоры. Когда народ начал расходиться, кости «волчьей дамы» по-прежнему оставались на поверхности.

Выйдя наружу, Анн обратился к Диане:

– Хотите выйти за меня?

Девушка вздрогнула.

Анн продолжил:

– Я не прошу сделать это сейчас. И не только из-за нашего траура. Мы не можем пожениться, потому что вы подданная герцога Бургундского, а я – француз. Но придет день, и Франция с Бургундией объединятся. В тот самый день я положу конец моему вдовству и приеду просить вашей руки… Диана, что вы мне ответите тогда?

– Я скажу «да» – от всего моего сердца!

– Я уезжаю. Мой прадед жив. Я должен вернуться к нему.

– Возьмите деньги, которые предлагали за вас, – и от англичан, и от сеньора д'Орты. Вы наверняка сумеете выкупить ваш титул у герцога Бретонского.

– Я не могу принять их. Вы небогаты.

Диана слегка улыбнулась – в первый раз после пережитого горя.

– Прошу вас… Сделайте это из любви ко мне. Я хочу быть дамой де Вивре!

– Диана!

Она вновь посерьезнела.

– Что вы собираетесь делать с останками вашей жены?

– Увезу с собой. Похороню в ее земле, в Куссоне. Мне кажется, только там она обретет, наконец, покой.

***

Анн уехал в тот же день вместе с Филиппом Мышонком. Он был в черном и собирался носить это одеяние до того дня, когда вернется к Диане. Анн сидел на Безотрадном, его будущий славный оруженосец – на лошади Теодоры.

Диана захотела подарить ему Зефирина, самое дорогое из того, чем владела. Это был величайший залог ее любви. Анн доверил его Мышонку, который полюбил сокола с первого взгляда. Мальчуган пришил себе на плечо кусок кожи и поклялся, что отныне всегда будет носить свою драгоценную птицу, как прежде делала сама Диана.

Они отбыли, когда уже вечерело. Анн торопился скрыться из виду, чтобы избежать излияний чувств, которые могли оказаться невыносимы. За ними подняли мост, механизм которого освободила оттепель.

Анн уставился в холку Безотрадного, сосредоточившись на стуке его копыт. Ему удалось не увидеть донжона, вырисовывавшегося на красном закатном небе, ему удалось не слышать журчания Ионны, освободившейся ото льда. Но он не мог избавиться от перестука костей Теодоры, которые вез притороченными к седлу, в плаще из волчьей шкуры…

Теодора, которая так часто и так долго ездила на Безотрадном. Теодора, которая добралась вместе с ним до Иерусалима! И как только животное выдерживает подобную ношу? Как не взвивается на дыбы от страдания?

Теодора, сидевшая позади него в тот день, когда он спас ее от волков! Теодора, чью руку он все еще ощущал на своей талии; Теодора, чье дыхание осталось на его шее; Теодора, от которой осталось лишь сухое пощелкивание, мертвый перестук…

Месяц проступил на светлом небе. Анн остановился, молча глядя на этот образ небесного покоя…

Луна, Диана, ее губы в ту ночь, когда он держал ее висящей меж небом и землей… Голос Дианы – эхо, приносившее слова любви из камина, 29 февраля, мех бербиолеток… А потом еще Орта, а потом еще Мортфонтен, а еще Куссон – и все остальное! Почему столько счастья и столько горя вперемешку? Почему?

Как удается людям переходить от таких высот к таким безднам? Как удается им изображать спокойствие, бесчувствие, безразличие? Им следует постоянно кричать – от отчаяния, от возмущения, любви, желания! Как же им удается уподобить себя камням и деревьям? Как, как им это удается? Боже, как?

Это стало сильнее его. Человеку надлежит кричать, и Анн закричал, испустил в небо ужасающий вопль, звериный, безумный, где соединились ужас, слезы, смех – все, что порождает человеческое сердце. Мышонок сделал на своей лошади настоящий кульбит и еле успел схватить Зефирина, в испуге забившего крыльями.

– Что с вами, монсеньор?

– Кричи! Кричи вместе со мной, Мышонок! Твои отец и мать были убиты у тебя на глазах. Как ты можешь не кричать? Как можешь притворяться?

– Монсеньор…

Анна сотрясали рыдания, голос надломился.

– Все, что меньше крика, – ложь.

 

Глава 15

БДЕНИЕ НАД ОРУЖИЕМ

Вивре совсем близко… В погожий апрельский день Анн заново открывал для себя знакомый пейзаж: справа море, вдалеке – изящный силуэт аббатства Мон-Сен-Мишель, вокруг расстилается зеленая равнина, луга с пасущимся скотом, кое-где домики под соломенными крышами, а впереди медленно вырастает холм с пологим склоном. Добравшись до его вершины, они увидят замок!

По мере того как путники продвигались вперед, Анна охватывало все возраставшее волнение. Десять лет прошло с тех пор, как он покинул эти места. Родина его предков осталась точно такой же, во всех подробностях, зато сам Анн стал совсем другим, и этот контраст представлялся юноше нестерпимым.

Все случившееся с ним за эти десять лет было необычайно. И не только потому, что он побывал на краю света: самое фантастическое путешествие он проделал внутри самого себя. Конечно, любое человеческое существо изменяется в период между своими десятью и двадцатью годами, но измениться до такой степени – невероятно!

Анну следовало бы испытывать удовлетворение, воочию видя осуществившийся переход из детства во взрослость, но он не мог. Слишком много ужасного выпало на его долю, и пережитое оставило в нем слишком глубокий след. Что именно с ним произошло? В кого он, в конце концов, превратился? Анн больше не хотел об этом думать. Хватит копаться в себе.

Он намеревался предупредить о своем приезде, чтобы поберечь сердце Франсуа, поэтому, достигнув вершины холма, отправил Мышонка вперед галопом, а сам пустил Безотрадного шагом и принялся любоваться замком, открывшимся его взору.

Вивре тоже, конечно, сохранил свой изначальный облик. Был по-прежнему красив и соразмерен: в центре донжон, слева парадный зал, справа часовня, а вокруг – то, что составляло особую черту, самобытность Вивре, его замысловатый каменный лабиринт, занимавший все пространство между внутренними строениями и обводной стеной.

Анн горько улыбнулся. Нет, Вивре изменился, и самым коренным образом: он больше не принадлежит ему, Анну! И вновь изменение произошло не во внешнем мире, а в нем самом. Замок-то точно такой же, вплоть до последнего камня; просто сам Анн больше не Вивре…

Невольный вскрик вырвался из груди Анна. Из-за живой изгороди перед ним возник всадник. Франсуа!

Прадед тоже закричал от удивления. Его затрясло. На какой-то миг Анн подумал было, что вот-вот случится непоправимое, но нет, старик быстро оправился и даже улыбнулся. Анн с восхищением убедился в том, что его предок тоже верен себе, хотя ему исполнилось уже девяносто четыре года!

Анн поспешно соскочил на землю, подбежал к прадеду, также сходившему с коня, и бросился перед ним на колени.

– Монсеньор, молю вас о прощении!

Франсуа с восхищением воззрился на правнука.

– Анн, ты жив! Хвала Господу вовек! Встань. Это я должен умолять тебя.

– Монсеньор…

Франсуа просто взял его за руку и поднял. Какое-то время они молча разглядывали друг друга. Не знали, что сказать, с чего начать. Наконец, Франсуа показал на щит, притороченный к седлу Безотрадного.

– Это герб Невилей?

– Да, монсеньор.

– Какой красивый! Да и ты ему под стать.

А рядом со щитом висел свернутый плащ из волчьей шкуры.

– Это останки моей жены. Я привез их, чтобы похоронить ее там, откуда она пришла, – в Куссоне. Но прежде я хотел увидеть вас.

– Теодора умерла?

– Ушла к своим.

– Покажи ее мне!

В голосе Франсуа прозвучало такое глубокое потрясение, что Анн и сам содрогнулся. Еще не понимая сути происходящего, он отвязал волчью шкуру от седла, положил на землю и развернул. Преклонив перед бренными останками колена, Франсуа прошептал:

– Прости, Теодора! Я знал, кем ты была. Знал и забыл. Я тебя проклял, из-за тебя я обездолил Анна, хотя некогда сам любил тебя. Я был близок с тобой и забыл об этом!

Франсуа клонился над белыми костями все ниже и ниже.

– Вы, монсеньор? Вы тоже любили Теодору? – Анн не верил собственным ушам.

– Это произошло в ночь Святого Михаила, больше пятидесяти лет назад.

– Но где?

– В Италии, неподалеку от французской границы. Я тогда ехал в Рим…

– Это было в Орте?

– Не знаю.

Анн был так взволнован, так удивлен, что окончательно лишился дара речи.

Франсуа де Вивре продолжил, обращаясь к мертвой:

– Да, ты упокоишься в Куссоне, в твоей земле. А пока займешь в усыпальнице место, предназначенное некогда для жены Анна, – рядом с моей супругой.

Франсуа свернул волчью шкуру и поднял ее. Анн поспешил к прадеду, чтобы принять у него ношу. Тот остановил его.

– Мы оба познали ее тело. Оба и отнесем его в часовню.

Вдвоем они взялись за сверток, каждый со своей стороны, и понесли его, пешком, оставив коней идти следом.

Потрясенный Анн по-прежнему безмолвствовал. Франсуа повернулся к нему.

– Мы не должны бояться разговаривать при ней. Наоборот, она нас сближает. Я еще никогда не чувствовал себя таким близким к кому-то. Послушай…

Кости постукивали в такт их шагам, сопровождая слова Франсуа.

– Я ошибался, когда учил тебя. Я полагал, что ты должен объединить волков и львов. Но объединить волков моей матери и львов моего отца было моей задачей. У тебя совсем другая.

Анн тоже вдруг ощутил необычайную близость к тому, кто шел рядом. И молодой человек ответил старцу пылко, забыв и свой возраст, и положение, забыв даже про останки, которые оба держали в руках.

– Не заблуждайтесь. Объединять своих львов и волков – проблема каждого человека.

Анн тотчас спохватился и хотел извиниться, но Франсуа остановил его.

– Нет, продолжай! Говори не раздумывая. Говори все, что придет в голову…

– Я побывал во Флёрене. Вас до сих пор там помнят. Я много думал о Розе и о вашем сыне Франсуа…

– Ты был там с Теодорой?

– Нет, один. С Теодорой мы были в Мортфонтене. А Изидор находился в Компьене, со своей женой Сабиной…

– Сабина Ланфан здесь.

– Здесь?

И Франсуа объяснил: молодая вдова приехала искать у него убежища. Старик подробно рассказал правнуку, как он жил после его бегства из Вивре. И тут Анн понял: тот ничего не знает о его пленении.

– Я жил в плену в Бургундии, в Куланже…

– Но мне ничего не сообщили!

Они уже приблизились к замку и углубились в лабиринт.

– Управляющий наверняка скрыл это от вас, чтобы уберечь от лишнего волнения. Вы ведь все равно ничем не могли мне помочь. Он – хороший человек, ваш управляющий.

– Но раз ты свободен, значит, выкуп заплатил кто-то другой. Или ты убежал?

– Ни то, ни другое.

– Не понимаю…

А кости постукивали все так же равномерно…

Чтобы объяснить прадеду это новое обстоятельство, Анну пришлось бы поведать о событиях в Куланже, упомянуть о Диане. Но в присутствии Теодоры он не смел рассказывать такие вещи.

– Простите, монсеньор. Я объясню позже.

Теперь они находились перед часовней. Во дворе уже собралась целая толпа. Брат Тифаний, Сабина Ланфан, Филипп Мышонок, Готье д'Ивиньяк, стражники и слуги замка, застыв в неподвижности, смотрели, как прадед и правнук проходят перед ними, держа в руках свою скорбную ношу.

Когда оба переступили порог часовни, брат Тифаний хотел последовать за ними, но Франсуа сделал ему знак остановиться.

Возле алтаря Анн без чьей-либо помощи поднял плиту, закрывавшую люк. Франсуа взял большую свечу, горевшую неподалеку, и они спустились в склеп. Они положили Теодору в нишу рядом с той, где покоилась Ариетта де Вивре, и после долгой совместной молитвы поднялись наверх.

Но им все еще не хотелось выходить отсюда, навстречу свежему воздуху и ожидавшим их людям. Оба испытывали потребность побыть вместе, наедине, – и именно здесь, в этой церкви, беседуя вполголоса лицом к витражу, изображавшему Эда, Анн открыл Франсуа все остальное.

Он рассказал о Диане как можно сдержаннее – из-за той, чье присутствие чувствовал под ногами; рассказал и об Адаме и Лилит, которых победил, хоть те до сих пор еще очень опасны.

Франсуа прервал его:

– Чары Лилит ужасны, верно?

– Мне повезло – на меня они совсем не подействовали.

И о Филиппе Мышонке, ребенке, которого оба чудовища похитили ценой преступления и который стал отныне его товарищем. И о Виргилио д'Орте, об этом восхитительном человеке, заплатившем за него выкуп. Вместе с тремя тысячами ливров, полученными от англичан, привезенная Анном сумма составляет шесть тысяч…

Франсуа задавал много вопросов. Их беседа затянулась до бесконечности. Странное согласие установилось меж ними. Они по-прежнему оставались прадедом и правнуком, но в их отношениях появилось нечто дружеское, почти братское. У обоих возникло чувство, что они могут высказать друг другу абсолютно все, что они свыше обречены на взаимопонимание.

Франсуа был невероятно счастлив: вот он, его настоящий наследник, истинный спутник его последних дней. Анн принес старику обещание безмятежной кончины. Даже уверенность.

Когда они выходили, наконец, из часовни, Франсуа заявил:

– Я все сделаю для того, чтобы вернуть тебе титул Вивре. Но прежде ты должен стать рыцарем. Я дам тебе рыцарское посвящение. А затем мы отправимся в Куссон.

***

Анн поселился в Вивре и прожил там счастливые дни.

Поначалу он боялся воспоминаний, поджидавших его в замке на каждом углу, но собравшееся там общество избавило его от нового столкновения с самим собой – от столкновения, которого Анн хотел избежать любой ценой.

Да уж, народу в Вивре теперь хватало! Помимо Франсуа здесь собрались как раз все те, с кем он хотел бы находиться рядом после стольких лет одиночества.

Больше всего Анн удивился, обнаружив здесь Сабину. Наконец-то, он познакомился с нею по-настоящему и даже обрел в ней сестру. Оба вдовствовали, и это способствовало сближению. Часто можно было видеть бок о бок их черные силуэты: он в траурном камзоле, она во вдовьем покрывале, частично открывавшем светлые волосы. Они не упивались своей печалью. Напротив, храня в сердце память об ушедших, ни Анн, ни Сабина не разучились радоваться жизни, восхищаться ее удивительным проявлениям, улыбаться.

Нередко они вместе отправлялись на верховые прогулки, чаще всего к Мон-Сен-Мишелю. Порой им случалось за время этих поездок не обменяться ни единым словом. Их это ничуть не смущало, наоборот, в молчании они даже находили особое удовольствие.

Однажды Сабина сказала своему спутнику, что он в своем черном платье верхом на белом Безотрадном олицетворяет собой цвета Дианы и что этот способ носить траур постепенно возвращает его к жизни. Анн ничего не ответил: это была чистая правда.

Случалось Анну встретить в замке или его окрестностях что-нибудь, что живо напоминало ему об Изидоре, и он рассказывал об этом Сабине. И эти воспоминания вовсе не отзывались болью, поскольку, как он сам сказал Сабине, все, что он помнил об Изидоре, лишь успокаивало его и ободряло.

С большим волнением Анн вновь увидел брата Тифания и от всего сердца поблагодарил его за то, что тот приобщил его к знанию. Вместе они проводили долгие часы над латинскими текстами. Опять занимались риторикой и римской историей, но уже не столько ради учебы, сколько ради удовольствия.

Не пренебрегал Анн, конечно, и телесными упражнениями. Для рыцаря это была абсолютная, повседневная необходимость, если он не хотел потерять физическую форму, необходимую для войны.

Но заниматься фехтованием Анн не смог. Он решил, что отныне будет тренироваться только против булавы, для чего требовалось найти специалиста, а за время его слишком короткого пребывания в Вивре такое было вряд ли возможно.

И Анн воспользовался передышкой для того, чтобы обучить Мышонка владению оружием. Конечно, и речи быть не могло о том, чтобы превратить двенадцатилетнего мальчишку в настоящего бойца, но привить ему первые навыки не мешало. Способности у того имелись. Он был не слишком силен, но очень ловок. Любопытно: этот мальчуган, воспитанный среди самой богатой знати, напоминал Анну невильских крестьян. Словно желая отбросить все, воспринятое в Сомбреноме, Мышонок дрался как простолюдин.

Мышонок также изъявил желание продолжить учебу, поскольку Сомбреномы приглашали к нему лучших учителей. Поэтому он начал принимать участие в плодотворных штудиях Анна и брата Тифания, удивляя обоих своими умственными способностями.

И, наконец, Анн познакомился с Готье д'Ивиньяком.

Франсуа поручил тому переговоры о выкупе сеньории Вивре. Из шести тысяч ливров, привезенных Анном, на это дело предназначались только пять; оставшуюся тысячу они предполагали пустить на строительство особой церкви близ Куссона, чтобы там и упокоить останки Теодоры.

Поскольку присутствие управителя было навязано герцогом, все держались от него немного в стороне. К тому же невозмутимая серьезность Готье вечно служила мишенью для тысячи подтруниваний. Анн же, напротив, взял на себя труд заинтересоваться этим холодным и суровым человеком и обнаружил, что к нему были ужасно несправедливы.

Молодой человек поразился, видя, как ревностно тот защищает интересы Вивре. Сам управляющий, обрадованный и удивленный тем, что кто-то впервые заговорил с ним с симпатией, высказался напрямик:

– По закону поступок Франсуа де Вивре необратим, но пять тысяч ливров – сумма немалая, и если дело подать надлежащим образом…

Он показал целую кипу бумаг, исписанных его почерком.

– Я пытаюсь представить финансовое состояние сеньории Вивре несколько… туманным. А в заключение скажу герцогу, что ее выкуп будет превосходной сделкой.

Анн удивился.

– Почему вы делаете это, сир д'Ивиньяк?

На длинном скучном лице впервые проступила бледная улыбка.

– Потому что Вивре того заслуживают. Вы – люди незаурядные, и будет очень досадно, если герцог лишится таких вассалов…

***

Посвящение Анна, который был пока лишь Анном де Невилем, состоялось по его просьбе на Троицу. Он надеялся, что Святой Дух поможет ему во время тяжкого бдения над оружием.

Ибо, хотя само посвящение в рыцари и радовало его, но страшила мысль о предшествовавшем ему обряде. Состояние Анна оставалось прежним: он не хотел больше заглядывать внутрь самого себя и копаться там. Ему казалось, что тем самым он только попусту причинит себе боль.

Анн открылся своему прадеду, и тот ответил, что бдение над оружием – обязанность, от которой будущий рыцарь не имеет права уклониться. Впрочем, Франсуа убежден, что с помощью Духа Святого все пройдет хорошо.

Согласно обычаю, когда солнце село, Анн вошел в часовню Вивре босиком, в одной рубахе. Кроме рубахи, на нем была только его серая шерстяная повязка.

Двери затворились, вызвав у молодого человека невольную дрожь. Ему почудилось, что это захлопнулся люк, защелкнулись челюсти капкана. Он все-таки не смог избежать того, чего так опасался!

Перед ним в последних лучах заката зловеще багровел витраж с изображением Эда и Людовика Святого. Под ним во мраке склепа покоилась Теодора, пальцами он ощупывал шерстяной лоскут от ее платья…

Львы, волки, ужасный вопрос о том, кто же он такой. С самого рождения Анн раздирался между этими двумя силами; и вот необоримый страх овладел им!

Молодой человек подошел к молитвенной скамеечке, которую поставили рядом с алтарем для завтрашней церемонии, опустился на колени, сложил руки и призвал помощь Святого Духа. И сразу почувствовал себя немного лучше, немного спокойнее. Анн закрыл глаза и постарался дышать медленнее. Постепенно он заметил, что его сердце грохочет уже не так сильно.

Тогда он снова открыл глаза… Напротив, за алтарем, слабо светился витраж. Он вдруг вскочил на ноги. Солнечные лучи проникали в часовню не с той стороны! Эдов витраж, как и подобало, был расположен в ее восточной части, и эти лучи, что пробивались сквозь него снаружи, были лучами рассвета. Всю эту короткую июньскую ночь, все свое бдение над оружием он… проспал!

Анн возвратился к молитвенной скамеечке и вновь преклонил колена. Святой Дух не просто осенил его: он сотворил для него чудо! Даровал ему то, что в его состоянии было самым благоразумным: сон.

Наконец, Анн встал и обошел пустую церковь легким, бодрым шагом. Все было ясно, все было прозрачно! Не размышлять: таков сейчас его долг. Раздумьям пусть предается Франсуа де Вивре. В некотором смысле они стали с прадедом единым целым, и покуда Франсуа жив, Анн будет лишь его рукой.

Молодой человек вспомнил, о чем мечтал еще ребенком – в этой самой часовне, после чудесных откровений Франсуа. Тогда он ощущал себя поборником Добра, вступающим в эпическую битву против Зла, белым рыцарем, который одолеет черного. На это он и уповал теперь перед своим посвящением в рыцари: вновь обрести свою чистоту, свою детскую невинность и отправиться без колебаний, с восторгом и упоением в эту последнюю, решающую и столь долгожданную битву!

Дверь открылась. До слуха донесся металлический лязг: Филипп Мышонок принес доспехи. Бдение над оружием завершилось. Начиналось посвящение в рыцари…

Мышонок помог Анну облачиться. Чтобы траур все же оставался заметен, Анн попросил, чтобы ему вокруг левой руки повязали ленту черного муслина. Затем он взял меч, который избрал своим рыцарским оружием. Это был один из тех двух, что он увез из Куланжа, меч самого Эсташа. Клинок уже был благословлен, когда того посвящали в рыцари: теперь он будет благословлен дважды.

Наконец, мальчуган повесил ему на грудь щит с гербом Невилей: золотой цикламор на лазоревом поле. Анн преклонил колена на молитвенной скамеечке, и церемония началась.

За братом Тифанием, несшим крест, шел Франсуа. Анн с волнением увидел, что тот захотел быть в доспехах, что в его возрасте наверняка было нелегко. На груди у старца висел щит с гербом Вивре, «раскроенным на пасти и песок», и Анн невольно посмотрел на этот символ с вожделением. Но быстро опомнился: месса в честь праздника Троицы, которую служил его прежний наставник, началась…

Анн был рад, что напутствует его именно этот простой человек, чьим бесхитростным, полным оптимизма духом он так восхищался. Ему бы так хотелось продлить эти драгоценные минуты, но из-за его собственного нетерпения они, наоборот, пролетели слишком быстро.

Когда месса закончилась, священник взял меч, благословил и вручил будущему рыцарю, произнеся при этом полагающиеся слова. Анн принял оружие, стоя на коленях.

– Анн, вручаю тебе этот меч, дабы ты стал воителем Господним. Твое оружие обоюдоостро; одним лезвием поражай богатого, который притесняет бедного, другим защищай слабого от сильного.

Франсуа приблизился к алтарю и отвесил по-прежнему коленопреклоненному Анну две символические пощечины, после чего все вышли из церкви. Брат Тифаний возглавлял шествие, за ним ступали Франсуа и Анн, оба в доспехах, следом – Филипп Мышонок, будущий оруженосец. Сияющая Сабина Ланфан и Готье д'Ивиньяк, на устах которого впервые видели улыбку, замыкали кортеж.

Снаружи их ждали все жители Вивре, приглашенные на пир по случаю большого праздника. Когда процессия показалась из церковных врат, ее приветствовали бурными криками.

Франсуа обернулся к своему правнуку.

– Ну как, помог тебе Святой Дух во время бдения над оружием?

– Да, монсеньор.

– Могу я узнать, на что он тебя надоумил?

– Я спал.

Франсуа удивленно поднял брови, потом одарил его одной из своих улыбок, которые Анн так любил. Обойдясь без лишних замечаний, Франсуа молвил:

– Следуй за мной!

Франсуа провел Анна в нижний этаж донжона, в голое помещение, украшенное только щитом «пасти и песок» и высеченным прямо в камне девизом и боевым кличем: «Мой лев». Под надписью на полу лежал меч. Франсуа поднял его и протянул своему правнуку. Анн заметил, что лезвие усыпано бурыми пятнами.

– Поскольку ты рыцарь с двумя мечами, я даю тебе второй: это алхимический меч, тот, с которым я осуществил Великое Деяние. Он представляет собой итог долгого человеческого труда. На этом мече моя кровь, на нем много слез и надежды. Употреби его как подобает…

Франсуа запустил руку за свой латный воротник и достал из-под доспехов маленькую золотую шестиконечную звезду.

– У этой драгоценности тоже алхимическое значение. Тебе я ее не передам. Она принадлежит только мне, как и мой титул испанского гранда. Я хотел избавиться от нее, когда ты уехал. Один адепт нашего искусства запретил мне это. Так что я унесу ее с собой в могилу. Прошу тебя проследить за тем, чтобы ее положили в мой гроб.

Анн слушал, подавленный весомостью этих слов, хотя Франсуа говорил просто, без всякой напыщенности. Но внезапное волнение прорвалось в голосе старика, когда он указал пальцем на щит «пасти и песок», висящий на стене.

– Анн, я хочу изменить герб рода Вивре! Я написал об этом гербовому королю Франции. Не этот герб ты будешь носить, когда вернешь свой титул.

– Изменить? Но как?

– Я хочу добавить к основным цветам нашего рода золотой цикламор – твой цикламор! Герб Вивре будет отныне таким: «раскроенное на пасти и песок поле с золотым цикламором».

– Но вы не можете! Ведь в таком случае это больше не будет герб, дарованный Эду де Вивре Людовиком Святым после львиной охоты!

– Верно. Герб будет уже не воинский, не философский, не алхимический, он даже перестанет противостоять гербу черного рыцаря. Он больше не будет значить ничего. Кроме одного: это прекрасное золотое кольцо, столь близкое к совершенству, превратностями твоей жизни привнесено в более древний герб, вышедший из жизни другого человека. Твой новый герб не будет означать больше ничего. Кроме одного: жизнь превыше туманных мечтаний, и надлежит покориться ей.

Анн молчал. Не пытался добавить что-нибудь или возразить. Просто привесил к поясу меч Франсуа – рядом с мечом Эсташа де Куланжа.

И услышал голос своего прадеда, вновь ставший безмятежным и почти ласковым:

– Теперь вернемся к остальным, тебя хотят чествовать. А потом как можно скорее поедем в Куссон. Пора заняться нашей дорогой тенью.

***

Франсуа и Анн уехали в Куссон через день, в обществе Сабины, Мышонка и Готье д'Ивиньяка. Но если те направились прямо в замок, то прадед с правнуком остановились несколько раньше, в монастыре Ланноэ. У Анна к седлу были приторочены останки Теодоры. «Волчья дама» приближалась к самому концу своего путешествия.

Сама по себе обитель, расположенная в самой лесистой и дикой части сеньории Куссон, в узкой долине, не представляла собой ничего замечательного. Однако Франсуа, вновь увидев ее, не смог скрыть волнения. Столько событий здесь произошло: здесь училась его мать, здесь венчались его родители, да и он сам. И именно в этом же месте у него была назначена встреча с архитектором и витражных дел мастером, которым предстояло возвести церковь на месте погребения Теодоры.

Франсуа обдумывал план будущего храма вместе с Анном. Ему предстояло называться «Нотр-Дам-де-Сен-Лу». Официально он посвящен святому Лупу , епископу города Труа, который победоносно противостоял гуннам Аттилы. Но на самом деле эту церковь возведут в память о «волчьей даме», матери Юга, Теодоре. Она положит конец проклятию Куссона.

Архитектор и витражник были уже на месте. Франсуа обратился к первому из них:

– Мне нужно чудо изящества, каменное кружево!

– Все возможно, монсеньор. Это лишь вопрос времени.

– У вас сроку до Пасхи…

И, не обращая внимания на протесты, Франсуа повернулся к витражисту. И вышло так, что этот мастер, самый умелый и известный во всей Бретани, был родом из деревни Куссон. Последнее обстоятельство Франсуа счел поистине чудесным.

– Я предоставляю вам полную свободу в выборе тем для витражных картин, кроме той, что будет за алтарем. Она должна изображать Пресвятую Деву во славе с чертами Теодоры.

– Теодоры!

– Знаете, как она выглядела?

– С детства знаю, как и все здешние. Но…

– Тогда привлеките к работе весь ваш талант. Создайте шедевр. Пусть она кажется живой. А теперь я покажу вам место…

Следуя за Франсуа, они покинули обитель. Далеко идти не пришлось. Пройдя по тропинке, петлявшей меж деревьев, они вскоре наткнулись на хижину, сложенную из нетесаных камней без всякого раствора. Это было убогое убежище от непогоды с дырой в крыше для выхода дыма.

Франсуа спешился.

– Здесь.

Архитектор поморщился:

– Место неудобное.

– Проложите дорогу. Денег получите, сколько потребуется.

Внутри было пусто, только на земляном полу, где когда-то горел очаг, валялось несколько головешек да каких-то ржавых обломков.

– Алтарь должен находиться в месте, которое я помечу крестом. А теперь ступайте: рисуйте, чертите, делайте наброски, наберите рабочих – и чтоб результат получился превосходный!

Оба мастера удалились. Прадед с правнуком остались одни. Анн был заинтригован в высшей степени. Франсуа сказал ему лишь одно: что знает, где надлежит ставить церковь, но ничего больше не добавил.

– В третий раз прихожу я в эту хижину. Она хранит воспоминания, что будут постарше меня: здесь я был зачат – на Сретенье тысяча триста тридцать третьего года, на глазах у шести отрезанных волчьих голов. Почему так случилось? Не знаю. Не так давно на этом самом месте я молил Теодору о прощении. Тут она и должна упокоиться.

Он показал на следы беловатой пыли недалеко от очага.

– И вот здесь ты должен копать…

Анн заранее прихватил с собой лопату и теперь взялся за дело. Он долго трудился под молчаливым взглядом своего прадеда. Наконец, яма стала достаточно глубокой, чтобы вместить останки Теодоры. Молодой человек бережно опустил туда скелет в волчьей шкуре и засыпал землей. Связал из двух веток крест и воткнул в земляной холмик.

Франсуа опустился на колени рядом с ним. Как и прежде, в склепе Вивре, они долго молились за душу усопшей. Наконец, настала пора уходить. В последний раз Анн подумал о своей супруге, и эта мысль, вместо того чтобы остаться в душе, сорвалась с его уст:

– Спи, моя возлюбленная. Да будет тебе вечная тьма летней ночью.

***

Если пребывание в Вивре стало для Анна отдыхом, то возвращение в Куссон не могло обойтись без некоторой серьезности.

Молодой человек знал, что в последний раз видит края, где разыгрались события, определившие его жизнь. Отныне Куссон принадлежит герцогу Бретонскому, который ни за что не вернет столь важные владения.

Подобный поворот событий Анн считал вопиюще несправедливым. Эти места хранили столь значительную часть его личности, в них запечатлелись судьбы его предков. Не может Куссон, словно заурядный товар, стать предметом торга и отойти кому-то другому! Право на эти земли должны давать страдание и счастье…

Поскольку он видел их в последний раз, ему захотелось сразу же по приезде насытиться ими, запечатлеть в своем сердце. И Анн устроил настоящее паломничество: Югова библиотека, где он впервые услышал имя Теодоры; собственная комната, где впервые уловил ее голос в волчьем хоре; камин в парадном зале, где она впервые предстала пред ним; стены замка, где она его завоевала в ночь Страстной пятницы, назвавшись именем Альеноры Заморской.

Не осталась забытой и другая девушка – хрупкое создание, унесенное во тьму неистовством его любви. В тот же день он навестил грот напротив мельницы, поехал взглянуть на водопадик и, наконец, побывал на могиле Перрины, на деревенском кладбище.

Когда Анн покинул погост, его окружили местные крестьяне. Весть о том, что «волчья дама» умерла и что молодой сеньор привез ее останки, дабы похоронить их в ее собственной земле и тем самым упокоить ее душу, уже разнеслась по округе.

К нему подходили, хотели прикоснуться. Отовсюду слышались возгласы благодарности:

– Спасибо, монсеньор!

– Будьте благословенны вовек!

Анн протестовал, но напрасно: унять их пылкую признательность было невозможно. Для них он был героем, который женился на Теодоре, чтобы вернуть ее на путь добра и разрушить древнее проклятие…

***

Приехав в Куссон, Франсуа тоже пустился в паломничество. Оно было недалеким – лишь до берега моря, на изборожденный морщинами отлива пляж.

Это происходило здесь… Сильный запах йода щекотал ему ноздри. Море отступило так далеко, что первые волны были едва различимы. Ближе виднелась плоская, облепленная ракушками скала – русалочья могила, а напротив нее другая, стоящая торчком, – статуя юноши.

Здесь и будет ждать его смерть. Не сейчас, а когда ему исполнится сто лет. И не наяву, а во сне. Так обещала Маргаритка. Теперь он готов. Она может приходить. Это он и собирался сказать своей отроческой любви:

– Слушай, Маргаритка: Анн вернулся!

***

В Куссоне Анн смог, наконец, всерьез подготовиться к сражению против всадника, вооруженного булавой. Из Нанта был приглашен итальянский учитель фехтования, большой знаток этого оружия, а поскольку прадед и правнук намеревались остаться тут до весны, то необходимое время имелось.

Итальянец сообщил Анну, что лучшая тактика против булавы состоит в уклонении от удара. Это единственное оружие, против которого фехтование двумя мечами бессильно. Молодой сеньор должен оставить себе только один меч и уворачиваться от ударов. В конце концов, противник растратит силы – и вот тогда останется лишь изловчиться и нанести удар.

Они вместе отрабатывали это упражнение по многу часов в день. В конце концов, Анн мог бы повторить его с закрытыми глазами…

Тем временем переговоры с герцогом Бретонским, которые по-прежнему вел Готье д'Ивиньяк, продвигались неплохо, и, хотя еще оставалось утрясти некоторые детали, положительный результат вскоре был достигнут.

Герцога подвигли на это как денежная выгода, так и политические соображения. Иоанн V, прозванный Благоразумным, был и в самом деле человеком расчетливым. Пользуясь колебанием весов между французами и англичанами, он пытался обеспечить независимость своих земель. Так, он признал Труаский договор, лишавший дофина наследства в пользу короля Англии, но затем разрешил своему брату Артуру де Ришмону стать коннетаблем Карла VII.

Будучи хорошим политиком, Иоанн V понял: после эпопеи Жанны д'Арк ветер переменился окончательно. Не сегодня так завтра французы победят, и ему следует дать им доказательства своей доброй воли. Просьба этих Вивре, столь ярых приверженцев французской партии, подоспела как раз вовремя. Герцог был весьма расположен удовлетворить ее. И более того, он постарается, чтобы в его жесте было, как можно больше, блеска и чтобы молва о нем разнеслась как можно дальше!

В начале 1433 года посланец Иоанна V Бретонского объявил в Куссоне, что его милость герцог не только восстанавливает Анна де Невиля в правах наследника Вивре, но и самолично вручит ему герб. Церемония состоится одновременно с освящением церкви Нотр-Дам-де-Сен-Лу епископом Нантским.

С другой стороны, Франсуа вскоре получил ответ от гербового короля Франции – и тоже благоприятный. Ему дозволялось добавить к своим цветам золотой цикламор. Отныне именно этот герб будет занесен во все гербовники королевства как герб рода Вивре.

***

Все эти чудеса происходили в середине апреля, ровно год спустя после отъезда Анна из замка Куланж.

Никогда еще Куссонской сеньории не оказывалось столь высокой чести. За несколько дней до торжества сюда стали стекаться самые именитые люди провинции, а накануне прибыл и сам герцог вместе с епископом Нантским, канцлером Бретани Жаном де Мальтруа.

***

Иоанн V был в превосходном расположении духа. Он вступил в пору полного расцвета сил, верил в мощь своего герцогства и был вовсе не прочь похвастаться перед всеми грозной крепостью Куссон, хозяином которой скоро станет. Анн и Франсуа – отчасти с раздражением, отчасти посмеиваясь – наблюдали за тем, как знатные дамы и важные вельможи расхаживают по залам и укреплениям замка с шумными и льстивыми изъявлениями восторга. Но оба были не в претензии. Их думы в это время находились не здесь…

Мыслями они устремлялись в лес Ланноэ, туда, где еще недавно стояла пастушья хижина, сложенная из дикого камня, – и где возвышалась отныне церковь Нотр-Дам-де-Сен-Лу. Ни тот, ни другой не хотели смотреть, как строится здание: они вместе увидят его уже готовым.

В назначенный день торжественный кортеж пустился в дорогу во главе с епископом и его священниками, затянувшими песнопения. На всем протяжении пути шествие встречали невероятные толпы народа. Все население сеньории стеклось сюда, чтобы поглазеть на герцога и епископа. А главное – все желали чествовать своего героя, неустрашимого супруга Теодоры.

Для Анна этот день стал еще более волнующим, нежели посвящение в рыцари. Он ехал бок о бок со своим прадедом, на Безотрадном, в доспехах без всякого герба, но с черным муслиновым шарфом на левой руке. Время от времени он поглядывал на Франсуа, тоже облаченного в доспехи. Оба были взволнованы, и это бросалось в глаза.

Церковь Нотр-Дам-де-Сен-Лу открылась с поворота широкой дороги, недавно проложенной через лес. Несмотря на все свои усилия, рабочие не успели завершить постройку, но от этого она, быть может, казалась еще восхитительнее. Пока недоставало кровли, но каменные своды заменила листва деревьев. Не были достроены портал и центральная часть фасада, но таким образом осталась видна изрядная часть внутреннего убранства: алтарь, хор, а главное – витраж, замыкающий апсиду.

Франсуа и Анн не верили собственным глазам. Витражных дел мастер сотворил настоящее чудо. Пресвятая Дева была изображена в момент своего Успения. Она парила на облаке, в окружении ангелов, улыбаясь земле, простиравшейся далеко внизу под ее ногами. Сходство с Теодорой показалось Анну ошеломляющим: он вновь видел ее серые глаза, белокурые волосы, перевитые темными прядями, любовался ее гордой статью. Да, это была она!

Не сводя с Теодоры глаз, Анн приблизился к хорам. Перед алтарем, в том самом месте, где несколько месяцев назад он выкопал могилу, лежала мраморная плита с высеченной надписью: «Теодора де Куссон. Requiescat in pace» .

Анн занял место в первом ряду молящихся. Раздались дивные голоса певчих. Епископ Нантский приблизился к алтарю, и церемония началась.

Анн хорошо знал, что речь идет о чем-то совсем ином, нежели просто освящение церкви. Это были подлинные смерть и воскресение Теодоры. Молитвы, которые возносили здесь за упокой ее души, навсегда отдаляли «волчью даму» от земли. Душа среди душ, теперь она обитала в раю. Куссонские волки избавились, наконец, от злых чар. Освятились. Отныне у них есть свое святилище, как есть оно у львов Вивре. С сегодняшнего дня волки Куссона станут спутниками и друзьями людей. Эти мысли настолько поглотили Анна, что он почти забыл о том, что сегодня – прекраснейший день в его жизни. Проповедь епископа Жана де Мальтруа внезапно вернула его к действительности. Князь церкви и канцлер Бретани, он долгим похвальным словом помянул дю Геклена, самого знаменитого из бретонцев, который покрыл себя славой на службе королю Карлу V, деду нынешнего Карла VII. А от дю Геклена плавно перешел к роду Вивре, которому герцог решил воздать честь.

– Не забудем, что Франсуа де Вивре был вернейшим из соратников коннетабля дю Геклена. Он следовал за ним во всех его походах, даже в Испанию, чтобы защищать с ним вместе короля Кастилии и честь Франции. Там сир де Вивре был удостоен титула испанского гранда. Это последний из соратников дю Геклена, кто остался среди нас…

В порядке исключения Анн получил право на герб Вивре, хотя его прадед, носитель титула, был еще жив. Конечно же, по его просьбе. Франсуа хотел, чтобы и его герб запечатлелся в грядущей победе Франции.

Настал торжественный миг…

Герцог Иоанн V Бретонский занял место перед алтарем. Оруженосец принес ему на подушке щит с новым гербом Вивре, который впервые предстал взорам: на красно-черном поле, разделенном по диагонали, в центре красовалось большое золотое, как солнце, кольцо – цикламор.

Иоанн V подозвал Анна. Тот преклонил перед ним колено. Герцог повесил щит ему на грудь и повторил слова Людовика Святого, обращенные некогда к Эду, основателю рода:

– Отлично, мой лев!

Бывают мгновения, которые слишком сильны, чтобы пережить их, как должно. Анн так ждал этого мига, так на него надеялся, что все в его душе внезапно смешалось, все стало казаться далеким, будто во сне. Молодому человеку никак не удавалось поверить, что он снова стал одним из Вивре, что он отныне и навсегда – Анн де Вивре, сир де Невиль! И Виргилио д'Орта и Изидор Ланфан не ошиблись: его самое сокровенное желание сбылось. О них обоих и промелькнула у Анна единственная, невнятная мысль…

Как того требовала традиция, он принес герцогу, своему сюзерену, клятву верности, потом встал на колено перед Франсуа, склонил голову и застыл. Прадед подал ему знак подняться и, несмотря на все свои усилия, не смог сдержать слез.

Мгновения сильнейшего волнения миновали. Выход из часовни превратился во всеобщее ликование, в веселую, шумную сутолоку. Поселяне сеньории Куссон и крестьяне, пришедшие на торжество из более отдаленных мест, оживленно толкались вокруг. Анн сел на Безотрадного, но был так стеснен толпой, так зажат ею, что едва мог продвигаться вперед.

Сияющий Мышонок держался у него за спиной. На плече мальчика, как всегда, сидел Зефирин. Восхищенный новым гербом Вивре, Мышонок захотел поделиться своим восторгом с соколом и снял с его глаз колпачок.

– Гляди, Зефирин! Гляди!

Сокол захлопал крыльями, покрутил головой, пытаясь сориентироваться, и вдруг взлетел. Анн машинально проследил за ним взглядом и увидел, как тот, покружив над толпой, камнем упал на какого-то монаха. Тот попытался отогнать птицу, замахал руками, но Зефирин и знать ничего не захотел и уселся прямо ему на плечо.

На плечо?.. Анн стал понукать Безотрадного, пробиваясь сквозь толпу к монаху, которого из-за надвинутого на глаза капюшона совершенно не мог рассмотреть. Наконец, молодой человек спрыгнул на землю и проворно скинул капюшон с головы подозрительного церковника. Хлынула волна темных волос. Голубоглазое лицо с прелестными ямочками на щеках улыбалось ему немного боязливой улыбкой, какая бывает у детей, пойманных на какой-нибудь шалости.

Анн восхищенно вскрикнул:

– Диана де Куланж!..

– Простите меня. До меня дошел слух. Не смогла удержаться. И к тому же мне надо с вами поговорить.

Она бегло коснулась рукой нового герба с золотым цикламором. Анн приблизился к ней почти вплотную. Диана слегка оттолкнула его, показав на черный шарф.

– Не здесь… Здесь мы в ее владениях… И время еще не пришло.

Тем временем шествие остановилось в недоумении, не понимая, что происходит. Мышонок догнал их, чтобы взять Зефирина. Узнав Диану, он хотел оставить молодых людей наедине, но девушка сделала ему знак остаться.

– Я приехала предупредить вас о том, что творится в Бургундии. Я пожаловалась Филиппу Доброму и открыто обвинила хозяйку замка Сомбреном в убийстве моего брата. Состоялся суд – к несчастью, при Бургундском дворе…

В толпе образовался затор, герцог и его свита проявляли явное нетерпение.

Диана де Куланж заговорила быстрее:

– Эта женщина – сам дьявол. Она защищалась, нападая. И она обвинила вас – слышите, вас! – в том, что это вы убили Эсташа и бежали, похитив ее сына. Герцог был в нерешительности, но Сомбреномов поддержала английская партия его при дворе, и они взяли верх. Вас приговорили к смерти!

Она положила руку на запястье Анна.

– Обещайте мне не искать встречи со мной. Если вы вернетесь в Бургундию, вас немедленно казнят.

– Но я должен встретиться в бою с Сомбреномом. Я поклялся.

– Не в собственном замке следует его искать. Оба засели в Париже. Ходят слухи, что они вовсе не собираются покидать его.

Шамбеллан герцога в торжественном облачении приблизился к Анну.

– Ну что же вы, монсеньор?

Девушка поспешно набросила капюшон на голову и убежала. Анн крикнул вдогонку:

– Диана!

Но она уже затерялась в толпе…

***

Последовавший за этим пир остался в памяти жителей Куссона не на одно поколение. Денег не пожалели, а поскольку доходы сеньории были немалыми, угощение вышло на славу. С каким-то лукавым удовольствием Франсуа старался потратить как можно больше. Ведь покуда он жив, богатства Куссона принадлежат ему – что ж, тем хуже для герцогской казны, когда все отойдет герцогу!

На празднество были приглашены все крестьяне сеньории. Огромные столы были поставлены на острове Куссон, где высился замок. Множество слуг таскали горы снеди на длинных носилках, откупоривали огромные бочки вина, сновали среди жонглеров, дрессировщиков с разным зверьем и музыкантов…

Иоанн V, сообразивший, что всю эту толпу потчуют, можно сказать, за его счет, сидел с самым сокрушенным видом и не замечал, как Анн и Франсуа сообщнически переглядываются.

Едва было съедено последнее блюдо, герцог тотчас же удалился, а вслед за ним – и весь его двор, епископ Нантский и свита. Готье д'Ивиньяк, поколебавшись немного, остался с семейством Вивре.

Атмосфера немедленно изменилась. Смех стал веселее, музыканты заиграли от души. Вот теперь праздник начался по-настоящему…

Пока Анн и Франсуа сидели между герцогом и епископом, они практически не обменялись ни словом. Теперь же Анн повернулся к своему прадеду и заговорил вполголоса:

– Монсеньор, я – ваша рука. Приказывайте, я повинуюсь! Каков ваш первый приказ?

Франсуа ответил не раздумывая:

– Возьми Париж!

Анн кивнул в знак согласия. Сидевшие рядом Сабина Ланфан, Мышонок и брат Тифаний поняли, что у прадеда с правнуком какой-то важный разговор, и начали говорить между собой, чтобы не мешать им.

– Анн, помнишь, надпись «LUX» в алхимической лаборатории? Я еще спрашивал тебя, что в ней замечательного.

– С тех пор я кое о чем догадался: она обращена на север.

– Так и есть. Свет Севера…

Анн весь обратился в слух, а прадед продолжал:

– Вивре, Куссон… С самого детства я разрывался между двумя этими местами, но потом появилось третье, которое превзошло все остальные: Париж. Ибо именно в Париже проявляется свет Севера. Мой брат Жан хотел видеть этот свет после своей смерти – именно в Париже. В этом городе умерли мой сын Луи и госпожа Пернелла – самая прославленная из всех, кто занимался алхимией. Я тоже хочу умереть в Париже и в свой последний день увидеть там свет Севера.

Франсуа показал Анну свои руки с перстнями, которые тот хорошо знал: перстень со львом – на правой и перстень с волком – на левой…

– Любопытно, я всегда считал, что свет Севера явит мне себя в соборе Парижской Богоматери. Я воображал, как буду стоять на коленях в нефе, сложив руки, и оба перстня осветятся вместе, причем перстень с волком через северную розу – большой круглый витраж. Я пытался два раза. Надеялся на чудо, молился изо всех сил, но чуда так и не случилось. Сегодня я думаю, что это, быть может, произойдет в День всех святых, когда мне исполнится сто лет, – если правда, что мне суждено дожить до этого возраста. Но для этого я должен находиться в соборе Парижской Богоматери…

– Вы там будете, монсеньор. Клянусь вам.

Помимо своей воли Сабина услышала последние слова их беседы и наклонилась к Анну.

– Я тоже прошу вас взять Париж, ради Изидора.

– Я уже поклялся ему в этом, как только что поклялся монсеньору де Вивре.

Мышонок шустро повернулся к своему господину:

– Не считая того, что в Париже Сомбреномы. Они оттуда не двинутся, мы это знаем. Значит, нам самим следует войти в город.

– Согласен, Мышонок, я возьму Париж!

Добрая еда и питье немного вскружили всем голову. Вокруг раздались веселые возгласы:

– На Париж!

Сидевшие за другими столами, даже толком не поняв, о чем идет речь, но охваченные общим воодушевлением, принялись дружно выкрикивать, стуча тарелками по столу:

– На Париж! На Париж!

Анн не мешал ликующему хору. В этот миг он впервые за столь долгое время мог откровенно сказать, что счастлив!

Вдруг его взгляд наткнулся на Готье д'Ивиньяка. Сей превосходный муж наверняка разделял общую радость, коль скоро предпочел столь скромное общество блистательной герцогской свите, но всеобщее воодушевление явно смущало его. Чопорный управляющий удивленно озирался, не в силах постичь происходящее.

Анн весело окликнул его:

– А вы, сир д'Ивиньяк, – разве вы не хотите, чтобы я взял Париж?

Готье д'Ивиньяк озадаченно поскреб свою плешь:

– Э… право, тут ведь все этого хотят…

– Что за ответ! Отвечайте прямо: угодно ли вам, чтобы я пошел на Париж?

– Ну… да.

Анн замахал руками, требуя тишины. Когда все умолкли, молодой сеньор торжественно провозгласил:

– Слушайте все! По настоятельной просьбе мессира Готье д'Ивиньяка я обязуюсь отбить Париж у англичан!

Раздались бешеные рукоплескания и смех. Анн хохотал, как никогда в жизни. Смеялся и Франсуа, от всей души благодарный своему великолепному потомку, который в один день сумел заставить его и плакать, и смеяться. Смеялась Сабина Ланфан – впервые за время своего вдовства; смеялся несчастный Филипп Мышонок, впервые за свою короткую жизнь; смеялись крестьяне, избавленные от волчьего проклятия… И – о чудо из чудес, вызвавшее дружную овацию! – засмеялся, наконец, и Готье д'Ивиньяк!

 

Глава 16

ВЕНЕЦ ДИАНЫ

Париж… Путь, которым следовал Анн де Вивре, покинув замок Куссон, вел в Париж! Быть может, этот путь не будет прямым, быть может, на нем встретится немало поворотов, но рано или поздно он достигнет стен столицы и приведет путника к Сомбреномам. Прекрасным весенним утром Анн думал только об этом. Он ехал на Безотрадном бок о бок с Мышонком. Проезжая берегом Куссона, Анн даже и не заметил, как миновал злосчастный водопад…

Расставаясь с Франсуа, молодой сеньор был уверен: это не последнее прощание, они еще свидятся. Через несколько месяцев, через несколько лет состоится их встреча в Париже – и вот она-то и станет последней.

Анн еще не решил, что делать в ближайшее время. Он знал только одно: ему нельзя покинуть сеньорию, не поклонившись могиле Теодоры. Там, быть может, Бог – или душа ушедшей – подскажет ему, как быть.

И он еще раз побывал в церкви Нотр-Дам-де-Сен-Лу вскоре после церемонии. В недостроенном здании хлопотали рабочие. Завидев Анна, они удалились, оставив молодого сеньора наедине с его мыслями. Он опустился на колени. Солнечный луч, пробившись сквозь кроны деревьев, падал прямо в надгробный камень его супруги.

Удивительно отчетливо Анн припомнил всю их столь короткую и столь бурную совместную жизнь – и должен был признать, что, несмотря на ошеломляющее счастье Мортфонтена, все-таки именно в Орте они познали самые прекрасные моменты.

Орта!.. Это было словно озарение. Мгновение назад он ломал голову, куда ему направиться. Конечно же в Орту!

Какими бы ни были его обязательства по отношению к прадеду, своему новому гербу, своей стране, один долг преобладал над всеми прочими: Анн обязан поблагодарить этого прекрасного человека. И сделать это лично, собственными устами, каким бы долгим и опасным ни оказалось путешествие.

Перекрестившись, он сел на Безотрадного и бросил Мышонку:

– Мы едем в Италию! Я должен навестить сеньора д'Орту.

Его юный спутник был ошарашен.

– Но как же Париж, война?

– Потом, Мышонок. Долг есть долг, его не выбирают.

– Но, монсеньор, я каждый день прошу у Бога, чтобы сподобил меня увидеть смерть Сомбреномов. А вдруг они умрут раньше?

– Этого не случится. В любом случае, у меня нет выбора. Я не могу сражаться, не воздав должное сиру д'Орте. Если хочешь следовать за мной, прими как должное: наш путь лежит через Италию.

Мышонок вздохнул, бросил взгляд на Зефирина, сидящего на его плече, и, словно посовещавшись с соколом, заключил:

– Я за вами – да хоть на край света!

***

Церковь Сен-Жан-ле-Рон или попросту Круглая была, наверное, одной из самых курьезных в Париже. Она лепилась к Собору Богоматери, образуя на его левом боку, если смотреть прямо на фасад, нечто вроде нароста. Она была невелика – ее кровля едва достигала высоты главного портала. И другая странность: вопреки своему названию она была вовсе не круглой, а прямоугольной.

Сзади нее, у стены собора, почти под его северной розой, к церкви был пристроен одноэтажный домишко едва ли больше сарая, служивший жильем какому-то священнослужителю низшего разряда. В этой конуре недавно объявился новый жилец – Иоганнес Берзениус.

Его падение было жестоким. Бедфорд пришел в ярость, узнав об истории с Анном де Невилем. Выкуп пленника за английские деньги по причинам исключительно личным и потеря трех тысяч ливров привели к немедленному изгнанию Берзениуса из Интеллидженс сервис. И только духовный сан спас его от более тяжкой кары. Лишившись всего, Берзениус попросил убежища в резиденции парижского епископа, где ему не смогли отказать, – и даже, мало заботясь недовольством регента, предоставили это убогое жилище и скромную должность дьячка в церквушке Сен-Жан-ле-Рон.

Эх, миновали времена роскошного особняка Порк-Эпик и его грозного хозяина! Вслед за упадком социальным последовал и упадок физический. Берзениус сразу постарел. Лицо обрюзгло, жирное тело стало дряблым. Он теперь редко брился и ковылял в одной и той же черной обносившейся сутане, с каждым днем все больше напоминавшей рубище. Его хромота резко усилилась, и он не мог больше и шагу ступить, не скривившись от боли.

К тому же, не вызывая ничьего сочувствия, Берзениус вскоре сделался козлом отпущения. Никто не был расположен прощать жирному церковнику пособничества оккупантам.

Духовенство все больше проникалось антианглийскими настроениями, и прочие священники чурались его как прокаженного. Окрестные мальчишки избрали его мишенью для своих насмешек. Едва завидев, бежали следом, крича: «Эй ты, Трясиблох!» – и бросали камнями. Внезапно Берзениус запил, опускаясь все ниже и ниже, но и это не избавило его от всеобщей враждебности.

В сущности, лишь одно поддерживало Берзениуса, не давая ему пасть окончательно: ненависть. Мечты о мщении Анну де Вивре занимали его целиком. Он грезил об этом по ночам и перебирал в уме днем. Изобретал все более и более изощренные пытки. И добавил в число своих врагов того, кто, по его разумению, был всему виной, того, кто погубил все, – Филиппа де Сомбренома, проклятого мальчишку, по необъяснимой причине переметнувшегося к противнику.

Сомбреномы… Ева, его дорогая Ева, как же она была теперь далека, хоть и жила совсем рядом! Когда им случалось встречаться, оба делали вид, будто не замечают друг друга. Им не о чем было больше говорить, нечего делать вместе.

На Еву Берзениус не злился, хотя Сомбреномы-то сохранили благорасположение регента. Церковник-пьянчужка знал, что предательство сына было для них жесточайшим ударом и что они несчастны почти так же, как и он сам.

Адам и Лилит и в самом деле решительно изменились. Адам оправился от своей раны, но страдальческое выражение навсегда запечатлелось на его лице. И ощущал он себя в полном соответствии с тем, как выглядел.

Бедфорд назначил его капитаном в парижском гарнизоне, но Адам принял эту честь с безразличием. Что-то надломилось в нем. Проигранный поединок, гибель Самаэля, неожиданные откровения о себе самом во время летаргии – и катастрофа с Филиппом, которую он, в противоположность Лилит, предчувствовал… Все это оказалось для него чересчур. Он будет сражаться до конца, не дрогнув, поскольку сир де Сомбреном, без сомнения, весьма храбр. Однако былого воодушевления в нем не осталось.

Что касается Лилит, то она изменилась еще сильнее. В ту ужасную ледяную ночь в Куланже она потеряла все. И все – по своей вине, единственно по своей вине!

Она чуть не умерла, хотела покончить с собой. Ее спас Адам, который не только не стал попрекать ее, хотя раньше предупреждал об опасности, но, наоборот, поддержал.

После неудачной попытки предательства Лилит вдруг еще больше сблизилась с мужем. Это дало ей силы успешно защищаться на суде перед герцогом Филиппом, когда Диана де Куланж обвинила ее в убийстве брата.

Но, вернувшись в Париж, который они с Адамом решили более не покидать, Лилит резко похудела, высохла. Ее осунувшиеся черты стали жесткими, нос вытянулся, сделался крючковатым. Со своей черной гривой она приобрела окончательное сходство с ведьмой. Наконец-то Лилит и внешне превратилась в ту, кем была в действительности.

Она проводила дни, обдумывая способы отомстить Анну, а главное – пытаясь расшевелить совсем упавшего духом Адама.

Тот был убежден в том, что Анн сильнее его. Лилит же изо всех сил пыталась его разубедить. Они с Адамом еще не сказали последнего слова. Ведь ей уже удалось подвести их врага под смертный приговор. А вдруг этого Анна по неосторожности занесет в Бургундию? К тому же, если случится новая осада Парижа, молодой Вивре вполне может найти тут свою смерть.

Но в любом случае сюда он не войдет. Париж неприступен. Даже Девственница потерпела неудачу под его стенами, даже норманны, самые ужасные воители всех времен, даже кровожадный Аттила!

Адам слушал свою дьявольскую супругу не перебивая, но, похоже, все ее доводы не убеждали его.

Однажды ее осенило. Она вдруг вспомнила одну деталь, которая могла оказаться решающей.

– У Анна есть слабость, которой нет у тебя: головокружение от высоты! Однажды он уже чуть не погиб из-за этого во время своего неудавшегося побега. Но ведь ты-то не боишься высоты, верно?

В первый раз за многие месяцы Лилит показалось, что Адам воспрял духом. Он ответил задумчиво, с полуулыбкой:

– Нет, я к высоте совершенно нечувствителен.

***

Анн де Вивре и Филипп Мышонок добрались до окрестностей озера Орта в середине июня.

До этого Анн как-то не предполагал, что возврат в эти края станет для него испытанием. И вдруг осознал это, лишь увидев перед собой волны озера… Лето обещало быть восхитительным, воздух был пронизан светом, ветер доносил ароматы все новых и новых цветов, и зеленые берега безмятежно отражались в чистых водах… Ничто, ничто не изменилось!

Это оказалось невероятным потрясением. Все воспоминания, хранившие в себе образ этих мест, снова налетели на него, словно потревоженный пчелиный рой. Анну почудилось, что он умирает. Он зажмурился, но не смог удержаться и снова открыл глаза. Долго так продолжаться не может, он должен сделать что-нибудь! И тогда под взглядом ошеломленного Мышонка Анн снял с шеи свой серый шерстяной лоскут и завязал себе глаза.

Темнота положила конец его пытке. Запахи и пение птиц остались, но они причиняли гораздо меньше боли. Анн подождал, пока успокоился достаточно, и повернулся к своему спутнику:

– Веди меня, Мышонок. Берегом озера. Скоро заметишь замок.

Мышонок молча повиновался и вскоре объявил ему, что они уже перед подъемным мостом. Анн снова почувствовал, как силы оставляют его. Если он предстанет перед хозяином в таком виде, ему придется рассказать все, а для этого у него недоставало мужества. Значит, снять повязку? Нет, поступить так он тоже не мог.

Он опять прибегнул к помощи Мышонка. Попросил его пойти к сиру д'Орте, объявить о прибытии сира де Вивре – и все объяснить… Мальчик согласился, и Анн остался один. Спешившись, взял Безотрадного под уздцы и стал ждать.

Ожидая во мраке, Анн вспомнил те оба раза, когда завязывал себе глаза. Он не отгонял эти воспоминания: они были слишком дороги ему.

Он вновь увидел, как вжимается в скалу спиной к пропасти, обливаясь потом, как пробирается на дрожащих ногах за своей спутницей, которая, оторвав полосу от своего платья, подбадривает его спокойным голосом. Должно быть, именно в тот миг у него и появилось предчувствие, что она – вовсе не Альенора, английская шпионка, но существо из его грез, Теодора…

А потом, через несколько месяцев, – Иерусалим! Он кружит по Масличной горе с колотящимся сердцем, трепеща при мысли о том, что скоро должен будет прозываться «Анн Камень» или «Анн Червяк»… Воздух был почти таким же теплым, как сегодня, и запахи почти те же…

– Signor Анн Иерусалимский!

То, что Анн не видел сеньора д'Орту, сделало его присутствие еще более ощутимым. Молодой человек живо представил себе тонкое лицо, обрамленное седеющими волосами.

Голос хозяина звучал растроганно и чуть дрожал:

– Простите меня, я хотел сказать – «синьор де Вивре». Это привычка.

Анн повернулся на голос. Невольно напрягся и вздрогнул.

– Я стал Вивре благодаря вам… и не только благодаря вашей щедрости. Вы поклялись мне, что я верну свое имя: это и позволило мне сохранить надежду до конца.

В ответ Анн получил лишь несколько смущенных слов. Волнение явно мешало Виргилио говорить.

Поэтому молодой человек продолжил:

– Что я могу дать вам взамен? Никакой дар не вместит в себя всю мою благодарность. Так что я решил просто сказать вам спасибо. Спасибо, signor д'Орта. Будьте уверены в моей вечной признательности.

Он почувствовал на своем плече руку итальянского синьора.

– Вы вернулись сюда, несмотря на войну, что идет в вашей стране, и боль, которую причиняют вам давние воспоминания. Что же большее могли бы вы дать мне?

Оба, пожилой и молодой, один с завязанными глазами, другой с увлажнившимися, на миг застыли. Потом Виргилио д'Орта увлек гостя за собой.

– Идемте, amico mio…

Запах парадного зала обрушился на Анна как пощечина. Снаружи все сливалось в едином благоухании, здесь же ему показалось, что он обоняет каждый предмет в отдельности: стены, бесчисленные статуи, стол из зеленого мрамора, на котором они ужинали в первый вечер. Это было еще ужаснее, чем если бы он имел возможность видеть.

– Не угодно ли присесть и подкрепиться, синьор де Вивре?

– С вашего позволения, я предпочел бы пойти в библиотеку…

Дверь за ними закрылась. Анн снял, наконец, повязку с глаз. Стопки книг, свитки рукописей – все осталось таким, как прежде. У Анна складывалось впечатление, что после долгого, утомительного плавания он добрался, наконец, до острова. Ибо здесь, в этом месте, где Теодора никогда не бывала, воспоминаний о ней можно было не опасаться.

Виргилио д'Орта улыбнулся ему. Им снова было хорошо в своей вотчине, где они провели вместе столько времени.

– А как же солдаты, синьор де Вивре? Вам их много попалось по дороге? Как подумаю обо всех опасностях, которым вы подвергли себя ради моей особы!

– Мы никого не встречали.

– Вам повезло, потому что война здесь все еще продолжается. Не так долго, как ваша, но все-таки!..

Виргилио д'Орта объяснил, что его сюзерен, Филиппо Мария Висконти, по-прежнему борется с коалицией Савойи, Флоренции и Венеции. И дела Висконти были даже довольно плохи…

Затем он спросил:

– Вы проведете в моем обществе какое-то время?

– Увы, нет. Я бы предпочел уехать завтра же.

– Так скоро?

– Путь сюда был долог. Обратный будет не короче, а меня призывает долг. К тому же я не один, а со спутником. Ему нелегко было решиться последовать за мной. Я не могу заставить его ждать…

– В таком случае, не будем терять бесценного времени. Полюбуйтесь-ка на мои новые рукописи.

Виргилио принес целую кипу пергаментов, и они, не сговариваясь, сразу же начали переводить их, словно оставили эту работу только вчера. Обменивались впечатлениями, мыслями. Пылко спорили часами напролет.

И даже не заметили, как пролетела ночь. Увидев, что окна библиотеки осветились солнцем, Анн взялся за свою серую повязку.

– Что вы делаете?

– Мне надо ехать.

– Знаю. Но эта повязка… это необходимо?

– Я не в состоянии снова видеть эти места. Это выше моих сил. Мой товарищ должен был объяснить вам.

– Он что-то там сказал… Погодите немного. У меня есть для вас кое-что.

Итальянский синьор вышел и вскоре вернулся, держа в руках невероятную драгоценность.

Это была диадема тончайшей работы из узорного серебра. Каждый из ее зубцов увенчивала белая жемчужина, а та, что посредине, была черной.

– Этот убор был на моей супруге в день нашей свадьбы.

– Никогда не видел ничего прекраснее.

– Юноша сказал, что вашу будущую жену зовут Дианой, верно?

– Да, но я не понимаю…

– Черное и белое – цвета Дианы. Эта вещь прекрасно подойдет и для ее свадьбы.

Анн вздрогнул и попятился назад, словно в испуге перед подобным чудом.

– Она же неслыханной ценности! Я никогда не осмелюсь принять такой дар!

– Разве я сказал, что дарю ее вам? Я ее продаю.

– Вы смеетесь надо мной, сир д'Орта! Разве у меня найдется чем заплатить?

– Тем, что вы носите на шее, синьор де Вивре. Этой серой повязкой. Она и есть цена венца Дианы.

– Сир д'Орта…

– Именно здесь, господин де Вивре, где вы приобрели самые прекрасные воспоминания, вы должны расстаться с ними. Иначе они помешают вам жить дальше. Понимаете?

Анн был ошеломлен.

– Но почему?

– Не думайте о цене этого украшения: я знаю, что ваш серый лоскут дорог вам ничуть не меньше. Однако надлежит выбрать между прошлым и будущим, между детством и зрелостью… Ну так как, синьор де Вивре, что вы мне ответите?

Анн смотрел на итальянского вельможу, протягивавшего ему это серебряное чудо, увенчанное белым и черным… Почему? Да, почему Виргилио делал это? Почему столько щедрости, столько участия, столько желания помочь ему в жизни? Из дружеских чувств? В память о собственном счастье с давно умершей женой? Быть может…

Но Анн вдруг вспомнил, что какое-то время Теодора одна укрывалась в этих местах. Не разговаривала ли она с Виргилио о своем супруге? Быть может, Теодора сказала хозяину о своем заветном желании: ей ведь хотелось, чтобы когда-нибудь Анн окончательно отделился от нее. Не воля ли Теодоры в том, чтобы Анн взял этот венец?

Резким движением Анн сорвал серую повязку и протянул ее своему гостеприимцу.

Тот улыбнулся, вручил ему украшение и снова исчез…

Виргилио отсутствовал довольно долго, а когда вернулся, его руки были пусты. У Анна перехватило горло. Сдавленным голосом он спросил:

– Что вы с ней сделали?

– Схоронил ее там, где ей и должно находиться, – на дне озера Орта. А теперь уезжайте скорее…

Покинув замок и пустившись в обратный путь вместе с Мышонком, Анн де Вивре вдруг озяб. Ветерок холодил шею, лишившуюся шерстяной повязки, которая прикрывала ее столько лет. И это ощущение заставило его забыть о том, что глаза у него широко раскрыты и видят эти пейзажи в последний раз; заставило забыть и сира д'Орту, которого он тоже никогда больше не встретит; заставило забыть даже про венец Дианы, который Мышонок вез в дорожной суме.

***

Анну повезло: за время его отсутствия во Франции не произошло ничего важного. Но ничего важного не произошло также и по его возвращении. На королевской службе, среди соратников Бастарда Орлеанского, жизнь Анна на многие месяцы поделилась между монотонным существованием при дворе и незначительными стычками с неприятелем…

Война тянулась, война затягивалась. Она превратилась в скучную обыденность: маленькие успехи, маленькие неудачи, бесполезные переговоры.

Карл VII оставался все таким же нерешительным и слабовольным, но Анн решил не обращать на это внимания, равно как и на людей, что окружали его. Все свое время он уделял Мышонку, излив на него ту любовь, которой некогда обделил Изидора Ланфана. Хотя в их отношениях все обстояло наоборот: теперь Анн играл роль старшего брата по отношению к своему будущему оруженосцу.

Анн учил мальчика владеть оружием. Уроки сводились в основном к тому, чтобы умерить пыл юного ученика: Мышонок проявил себя порывистым, зачастую несобранным, а порой и неловким – недостатки вполне простительные в его возрасте. Но кроме недостатков имелись у него и неоспоримые достоинства: неистощимая энергия, абсолютная преданность и полное презрение к опасности…

На фоне этих монотонных будней произошло все же одно значительное событие: гнусный Ла Тремуйль был в конце концов изгнан из королевского двора! Осознав, что власть временщика над Карлом все так же велика и невозможно ничего добиться, покуда фаворит вьется подле особы короля, коннетабль де Ришмон и Бастард Орлеанский решили избавиться от своего врага. Ранним утром 26 июня группа заговорщиков вошла в покои Ла Тремуйля, и, пока другие его удерживали, один из них вонзил кинжал ему в живот.

Ла Тремуйля спасла его чудовищная тучность. Он был такой жирный, что рана не причинила ему серьезного вреда. Но он был тотчас же увезен, лишен свободы и освобожден лишь после отставки со всех должностей. Под страхом смерти ему воспретили приближаться к королю и потребовали возвращения всех имений, которыми он завладел.

Поставленный перед свершившимся фактом, Карл VII принял низвержение фаворита со своей обычной безучастностью. Но после этого стал, наконец, меняться. Избавленный от постоянных наущений своего злого гения, он как-то сразу приобрел зрелость и властность.

В начале апреля 1434 года король созвал во Вьенне генеральные штаты всех провинций, что располагались к югу от Луары, и потребовал денежных ссуд. Деньги были королю предоставлены, и появилась возможность набрать сразу две армии. Одна атаковала англичан в Пикардии, другая – в Бургундии.

Анн, по его собственной просьбе, был направлен в пикардийскую армию: во-первых, чтобы не попасть в Бургундию, а во-вторых, потому что ею командовал его крестный отец Бастард Орлеанский. Но пикардийская кампания оказалась нерешительной и не принесла результатов. В начале декабря было подписано новое перемирие. Всем пришлось вернуться по домам.

***

Переправляясь через Луару в обществе Бастарда, Анн пребывал в весьма дурном расположении духа. Не пожелав ехать ко двору, он решил заняться своей сеньорией Невиль-о-Буа, которую надолго оставлял без внимания.

В Невиле Анн провел поистине унылые дни. В честь прибытия сеньора селяне устроили праздник, но старых друзей Анна там уже не оказалось. Отец Сильвестр умер, равно как и Колен Руссель. Филиппина, по счастью, пребывала в добром здравии: она вышла замуж, стала матерью двоих детей и ожидала третьего. У молодого сира де Невиля больше не осталось ничего общего с той, кого он величал когда-то «сестренкой».

В холодном и пустом Невильском замке Анн бесился от ярости, проклиная чертово перемирие. Все ошиблись: Карл VII не изменился! Вместо того чтобы наступать, он по-прежнему тянул, прибегал к уверткам, увязал в политических расчетах. Победа грядет еще не завтра, Франсуа де Вивре никогда не увидит ее. Быть может, и самому Анну не доведется пережить такую радость. Когда же они двинутся на Париж? Когда?

Время от времени, глядя на Орлеанский лес из восточного окна, он думал о Куланже, который находился как раз в той недалекой – но при этом такой враждебной – стороне.

А потом вдруг в эту тоскливую зиму ворвалась неожиданная весть: в Невере начались предварительные переговоры о мире между французами и бургундцами. О, это перемирие было не таким, как прочие! То было настоящее перемирие, которое могло перерасти в подлинное и вечное согласие между Францией и Бургундией, а если такое случится – англичанам конец!

С вполне понятной радостью Анн узнал в середине февраля 1435 года, что в Невере, наконец, подписано предварительное мирное соглашение и уже готовится новая конференция – для заключения полноценного договора. А пока что приостановка военных действий с Бургундией продлевалась.

Радость Анна возросла еще больше, когда от его крестного вскоре прибыл посланец с сообщением, что тот спешно вызывает его к себе. Бастард получил под свое начало армию, целью которой является Иль-де-Франс!

Правда, Иль-де-Франс – еще не сам Париж, однако не стоит слишком торопить события. Взятие столицы отныне становится одной из очередных боевых задач. А пока речь шла о том, чтобы отвоевать окружающие города и в первую очередь Сен-Дени…

Анн де Вивре и Филипп Мышонок испытали одинаковое волнение, когда, отправляясь к местам сражений, завидели мощные крепостные стены величайшего города в мире. Их высшая цель находилась там, на расстоянии пушечного выстрела, в пределах слышимости окрика. Следовало лишь запастись терпением и верить в промысел Божий. Час придет…

Сен-Дени пал первого июня после долгой и тяжелой осады. Бастард Орлеанский вступил в город во главе своих войск – и тотчас же после этого отбыл к королю. Утверждали, будто по делу высочайшей важности. Анн был уверен: отныне события могут быть лишь благоприятными. И с этой верой он отдался гарнизонной жизни в Сен-Дени, в обществе Мышонка.

Месяц спустя Бастард возвратился. Анн был немало удивлен, когда тот сразу же вызвал его к себе. Крестный сиял, как никогда прежде.

– Крестник, у меня для вас поручение!

– Приказывайте, монсеньор, я с радостью повинуюсь.

– Уверен в этом. Тем более что оно может быть для вас только приятным. В Аррасе начинаются мирные переговоры между Францией и Бургундией. Правда, из-за убийства Иоанна Бесстрашного Орлеанский дом не сможет в них участвовать, но вправе отправить своих представителей. Я выбрал вас.

– Монсеньор…

Долговязый Жан Орлеанский, которого называли порой «Длинноногим Бастардом», дружески похлопал Анна де Вивре по плечу.

– Будьте готовы отправиться в Аррас, крестник. А когда Аррасский мир будет подписан, мы снова встретимся с вами под стенами Парижа!

***

Анн де Вивре и Филипп Мышонок оказались в Аррасе в середине июля. Город уже лихорадило в предвкушении готовившегося события. Ведь англичане тоже участвовали в переговорах. Все надеялись, что помимо французско-бургундского примирения встанет вопрос и об уходе англичан из Франции…

Филипп Добрый прибыл через две недели, с большой свитой. Сначала он встретил французскую делегацию в лесу Мофлен, в одном лье от Арраса, потом вместе с нею въехал в город при всеобщем ликовании.

Анн и Мышонок еле разглядели его в окружавшей толпе. В отличие от своего будущего оруженосца, хорошо знавшего герцога, поскольку тот был его крестным отцом, сам Анн де Вивре видел герцога впервые. Герцог Бургундский был высокий, красивый мужчина лет сорока с густыми темными волосами, правильными чертами лица и открытым взглядом. Он сразу же вызывал симпатию. Лучше всего его характеризовала природная доброта, потому его и прозвали Добрым.

Но больше всего Анна порадовала реакция народа. Вид французов и бургундцев, едущих бок о бок, вызвал у толпы бурный восторг. Возгласы «Ноэль!» неслись со всех сторон. Напротив, в рядах английских участников конференции царило мертвое молчание.

Торжественное открытие Аррасского конгресса состоялось в пятницу, 5 августа 1435 года, во втором зале аббатства Сен-Ваас. Хотя помещение было достаточно просторным, чтобы вместить всех участников, оно оказалось набито битком. Тут были французские, английские и бургундские послы, представители Папы, герцогов Бретонского, Анжуйского, Савойского, Орлеанского, Парижского университета и чуть ли не всех королевств христианского мира: Кастилии, Арагона, Португалии, Сицилии, Польши, Кипра, Дании и Баварии.

Делегатами Карла VII были коннетабль де Ришмон, герцог Бурбонский, граф де Вандом, канцлер Реньо де Шартр, председатель Парламента Адам де Камбре. Бургундия была представлена самим Филиппом Добрым, который присутствовал со своей новой женой Изабеллой Португальской, старшим сыном Карлом и канцлером Никола Роленом. Англичане делегировали кардинала Генри Бофорта, архиепископа Йоркского, епископов Норвичского и Сент-Дэвидского, лордов Холланда и Суффолка, а также того, кто показал себя самым неутомимым и фанатичным защитником их дела, – французского епископа Пьера Кошона.

У Анна де Вивре глаза разбегались при виде всех этих высоких особ. Он сознавал, что переживает событие, не менее важное, чем освобождение Орлеана или коронация Карла VII в Реймсе. Здесь решалась судьба Франции. А, кроме того – его собственная судьба, поскольку от мира между Францией и Бургундией непосредственно зависела его женитьба на Диане де Куланж…

Председательствовать было поручено папскому легату Николо Альбергати, кардиналу Санта-Кроче. Переговоры начались.

После нескольких чисто формальных заседаний перешли к сути дела. Англичане изложили свои притязания. Поскольку кардинал Йоркский занемог, от его имени высказывался Пьер Кошон. Англичане требовали сорокалетнего перемирия с «противником Франции» (так у них именовался Карл VII, которого они упорно не признавали королем) и настаивали, чтобы тот выдал одну из своих дочерей замуж за Генриха VI. «Противнику Франции» они предполагали оставить только провинции к югу от Луары, за исключением Гиени; сами англичане с бургундцами поделят между собой остальное.

Эти претензии уже не соответствовали военной обстановке, сложившейся после героических деяний Девственницы. Однако французы не стали возмущаться. Они согласились с идеей династического брака и уступили англичанам Нормандию – кроме Мон-Сен-Мишеля. Англичане высокомерно отказались, но все остальные участники сочли, что предложение, напротив, было весьма приличным.

После долгих бесполезных препирательств англичане в бешенстве хлопнули дверью, сказав напоследок, что без них переговоры продолжаться не могут. Кардинал Санта-Кроче не обратил на это внимания и пригласил французов с бургундцами обсудить их примирение.

Филиппу Доброму ничего другого и не требовалось. Его останавливала лишь религиозная щепетильность: при подписании договора в Труа в 1420 году он торжественно поклялся соблюдать союз с англичанами…

И опять кардинал Санта-Кроче оказал Бургундии бесценную помощь. Он напомнил о том, что Папа наделен властью освобождать от какой угодно клятвы. Поэтому, если герцог согласится, легат лично напишет об этом его святейшеству. Филипп Добрый охотно согласился. Цель была близка.

Воспользовавшись хорошим настроением герцога, Анн де Вивре испросил у него частную аудиенцию для себя и Филиппа Мышонка. Он хотел рассказать Филиппу Доброму всю правду о сире де Сомбреноме и его жене. Герцог не мог отказать своему крестнику, малышу Филиппу. Что касается Анна, то, хотя тот и был крестником его врага, к тому же приговоренным к смерти в Бургундии, статус посланника делал особу сира де Вивре неприкосновенной.

Филипп Добрый принял их в городской ратуше Арраса, где разместился вместе с канцлером Роленом. В остром, оживленном взгляде шестидесятилетнего канцлера светилась неподдельная мудрость.

Анн низко поклонился герцогу. Тот не ответил на приветствие молодого сеньора, зато сказал несколько ласковых слов Мышонку. Затем жестом пригласил Анна высказаться.

– Я несправедливо осужден, монсеньор. Я неповинен в убийстве сира де Куланжа. Его совершила госпожа де Сомбреном собственными руками, чему был свидетелем Мышонок.

– Мышонок?

– Я хочу сказать, Филипп де Сомбреном. Он сам объяснит, почему избрал себе такое имя… Монсеньор, владелица замка Сомбреном – колдунья. Ее настоящее имя – Лилит. У нее на груди знак дьявола – перевернутая пентаграмма, выжженная каленым железом; она сама мне показывала. Она хотела съесть мое сердце!

Канцлер Ролен шепнул на ухо герцогу несколько слов; тот нахмурился. Анн понял, что у Сомбреномов в Бургундии дурная слава и что он лишь подтвердил давние подозрения…

Филипп Добрый повернулся к нему.

– Однако она все-таки не съела ваше сердце, и вы преспокойно бежали, похитив ее сына.

Внезапно Мышонок вмешался:

– Это неправда, монсеньор! Я по доброй воле ушел с сиром де Вивре.

– И почему же ты покинул свою мать?

– Потому что она мне не мать!

Подросток залился слезами.

– Мою мать звали Олимпой, монсеньор, а отца – Мышонком. Это были шуты, великанша и карлик. Сир де Сомбреном убил их на моих глазах. Я был тогда совсем маленьким, и случившееся непостижимо стерлось из моей памяти. А они забрали меня к себе и воспитали как собственного сына. Но, по счастью, Господу Богу было угодно, чтобы я вспомнил об их преступлении!

Филипп Добрый вздрогнул.

– Олимпа, ты сказал?

– Да, монсеньор.

Герцог умолк надолго. Он знавал великаншу Олимпу, даже провел с нею ночь. Адам де Сомбреном подсунул ему это чудо природы, чтобы ублажить после пира, который задавал в своем замке. И у великанши действительно был сынишка, как раз Филиппова возраста. Все сходится! Похоже, чудовищные слухи вполне обоснованы.

– Ты прав, что обратился ко мне, Филипп, и вы тоже, сир де Вивре. Я сообщу вам о своем решении после переговоров…

Аудиенция закончилась. Выйдя из покоев, Анн и Мышонок бросились друг другу в объятия. Они выиграли, сумели переубедить герцога! Теперь оставалось единственное препятствие – политическое. Но если аррасские переговоры завершатся союзом Франции и Бургундии, с Сомбреномами будет покончено!

Несколько дней спустя, 16 сентября, в Аррасе разразился удар грома. Пришла весть о смерти английского регента. Джон Плантагенет, герцог Бедфордский, отдал Богу душу во дворце Сент-Поль, изнуренный своей тяжкой ношей и подточенный горькими думами о неминуемом поражении.

Для участников съезда это было знамением небес. Филипп Добрый вернулся к переговорам, даже не дожидаясь папского письма, освобождающего его от клятвы. Теперь франко-бургундский союз становился вопросом нескольких дней!

***

Дворец Сент-Поль был все еще погружен в траур по покойному лорду Бедфорду, когда там узнали, что Изабо Баварская также при смерти. Это известие никого не взволновало. Старая королева оканчивала дни при всеобщем безразличии и пренебрежении. Ее слезы, пролитые на коронации малолетнего Генриха VI, на краткий миг привлекли к ней внимание, но потом все снова о ней забыли.

Изабо умирала не от какой-нибудь определенной болезни. Шестидесятичетырехлетняя, непомерно тучная женщина попросту тихо угасала, растратив в беспутстве свою жизнь. То, что она дожила до такого возраста, уже было чудом. Она агонизировала в своей постели, окруженная несколькими фрейлинами и двумя дворцовыми священниками из Сент-Поля. У всех присутствующих глаза оставались сухими.

Вот уже несколько часов старая королева тихонько хрипела. Казалось, она без сознания; священники ждали, когда она придет в себя, чтобы исповедать ее. Внезапно она приподнялась, вытянула руки вперед, словно защищаясь от кого-то, и закричала:

– Маго!

К ней бросились, чтобы успокоить. Хотели уложить ее силой. Она отбивалась.

– Маго вернулась мучить меня! Я хочу, чтобы послали за Мелани! Только она сможет…

– Кто такая Мелани, ваше величество?

– Настоятельница обители Дочерей Божьих. Бегите… Скажите ей, что это… последняя воля… Изабо.

Одна из ее камеристок вышла из комнаты. Священники приблизились к умирающей, но она вновь упала на подушки и захрипела, корчась, словно испытывая ужасные душевные муки…

Вскоре камеристка, спешившая, как только могла, предстала перед матерью Марией-Магдалиной, настоятельницей обители Дочерей Божьих. Но та была непреклонна.

– Я никогда не покину обитель. Я дала обет во время пострижения.

– Даже ради королевы?

– Даже ради королевы. Устав наш строг, и я поклялась соблюдать его. Ничто за этими стенами более не существует для меня. Я буду молиться за умирающую. Храни вас Бог, дочь моя.

Мать Мария-Магдалина уже собралась удалиться, но, к удивлению посетительницы, в этот момент появился некий молодой человек.

– Матушка, позвольте мне пойти!..

Уже больше пяти лет Рено Сент-Обен скрывался в обители Дочерей Божьих. Недавно ему исполнилось двадцать, и через несколько недель после этого он был тайно рукоположен в сан священника, но пока еще из-за грозившей ему опасности ни разу не отправлял своих обязанностей.

– Прошу вас, матушка. Ради Бога!

– Ты и вправду веришь в то, что тебе сказал сен-соверский кюре?

– Верю, матушка.

– Тогда ступай! Скажи Изабо, что это я прислала тебя. И если ей найдется, что открыть тебе, то – да свершится воля Божия.

Возвращаясь вместе с Рено во дворец Сент-Поль, камеристка была смущена и странно взволнована. Что делал этот молодой и такой пригожий священник в женском монастыре? И в чем смысл таинственных слов, которыми он обменялся с матерью настоятельницей? Что за тайна кроется за этим ангельским лицом?

Рено Сент-Обен был взволнован еще больше. Последние слова Сидуана Флорантена неотступно преследовали его все эти годы: «Духи королевы… Ты – сын Изабо…» С того мгновения Рено, вопреки всяким доводам рассудка, надеялся, что Бог позволит ему встретить до смерти ту, что дала ему жизнь. И вот его надежда исполняется!

Войдя в покои умирающей, молодой священник был поражен, ощутив сильный, приторный аромат: духи! Даже перед смертью королева надушилась. Если только воздух и все предметы не пропитались этим запахом настолько, что он уже не выветривался.

Не обращая внимания на удивление, вызванное его приходом, он приблизился к ложу, где прерывисто дышала, закрыв глаза, толстая бледная женщина.

– Ваше величество, меня прислала к вам мать Мария Магдалина… Мелани…

Изабо Баварская вздрогнула. Открыла глаза.

– Кто вы?

– Отец Сент-Обен, Рено Сент-Обен.

– Это ты, Рено?

Присутствовавшие смущенно переглянулись.

Рено спросил:

– Хотите, чтобы я выслушал вашу исповедь?

Изабо Баварская заворочала головой, что можно было принять как знак согласия, и все удалились. Как только они остались наедине, умирающей вдруг словно стало лучше. Ее глаза оживились, щеки порозовели, дыхание стало ровнее. Наступило одно из тех состояний временного улучшения, характерных для агонии, которые являются верным признаком близости неминуемого конца.

– Это я назвала тебя Рено в память о твоем отце… Он был красавец. Его называли «рыцарь с единорогом».

– Пора исповедоваться в своих грехах.

– Еще минуточку. Наклонись поближе…

Рено Сент-Обен склонился к королеве. Изабо принялась внимательно рассматривать его кудрявые русые волосы, голубые глаза.

– Ты не похож на Рено. И на Мелани ты тоже не похож. Ты похож на своего деда, любовника Маго. Как же его звали, того рыцаря?

«На Мелани ты тоже не похож…» Рено Сент-Обен почувствовал, как земля разверзлась под его ногами. Он ошибался. Он не сын королевы, он сын матери настоятельницы! Вот почему она укрыла его в своей обители… Он не понимал, как такое могло случиться. Но время понимания еще не наступило. Изабо продолжала:

– Я хотела оставить тебя при себе, при дворе… обеспечить тебе блестящее будущее. Но Мелани отказалась. Она хотела, чтобы ты посвятил себя Церкви… Из-за Маго… Но ты на нее совсем не похож. Ты похож на своего деда. Как же его звали, того рыцаря?

Почему мать оставила его и постриглась в монахини, вместо того чтобы выйти замуж за его отца? Каким преступлением, каким чудовищным грехом сопровождался их союз, если она осмелилась дойти до такой крайности? Рено инстинктивно открыл рот, чтобы задать вопрос… Но вовремя сдержался. Перед ним находилась умирающая, а он – священник. Речь идет не о нем, а о ней!

– Я вас слушаю, дочь моя…

Он перекрестил ее, и Изабо Баварская, королева Франции, стала исповедоваться в своих грехах. Она была спокойна, безмятежна. Быть может, потому что перед ней стояло прекрасное дитя, которому она искренне желала счастья, живое доказательство того, что не все в ней было дурным, что у нее осталась еще надежда на спасение…

Когда королева закончила говорить, Рено снова осенил ее крестным знамением и стал читать Adjutorium nostrum: «Господь наше прибежище. Не поминай, Господи, вины рабы твоей Изабо. Не карай ее за прегрешения и услышь молитву ее. Господи Иисусе Христе, смилуйся…»

Она отдала Богу душу прежде, чем он закончил молитву.

***

В среду, 21 сентября 1435 года, кардинал Кипрский служил торжественную мессу в церкви Сен-Ваас в Аррасе в честь только что подписанного мирного договора между Францией и Бургундией. По окончании церемонии кардинал Санта-Кроче подвел к святому причастию главных участников события. Герцог Бургундский самолично, а герцог Бурбонский от имени короля Карла VII поклялись соблюдать условия соглашения. По выходе из церкви они были встречены радостными криками. Приветствовать их собрались все жители Арраса и окрестностей. Для всего этого люда значение состоявшегося события было ясным: конец войне. Конец невзгодам, страданиям, ужасам, длившимся так долго, что, в конце концов, стало казаться, что жизнь другой и не бывает. Это было так прекрасно, что верилось с трудом.

Анну происходящее тоже казалось сном, когда, выйдя из церкви, он увидел печальное небо осеннего дня, знаменующего собой начало безоблачного бабьего лета. Переводя взор на возбужденную толпу, Анн увидел в первом ряду Мышонка, отчаянно машущего ему руками: тем самым подросток выражал дикую радость. Для него франко-бургундский мир означал скорую месть. Анн снова поднял глаза к небу и прошептал:

– Диана!

Их брак зависел от исхода этих переговоров; раньше он старался поменьше думать об этом, опасаясь жестокого разочарования. Но теперь он мог больше не сдерживать радость и позволил нахлынуть этим дивным воспоминаниям: Богоявление, день его двадцатилетия, 29 февраля, монах в опущенном капюшоне, на плечо которого опустился в Куссоне Зефирин…

Внезапно внимание Анна привлек шум крыльев. Он повернул голову. Мышонок догадался, о чем думает его сеньор, и подбросил Зефирина в воздух. Анн торжествующе засмеялся и помахал рукой птице Дианы, высоко взмывшей в аррасское небо…

***

Ради союза с бургундцами французы сделали много уступок. Филипп Добрый был освобожден от присяги в верности королю. За ним были закреплены его недавние завоевания: графства Осер, Макон, Понтье и Булонь, сеньории Бар-сюрСен, Перонн, Мондидье, Сен-Кантен, Амьен и Абвиль.

Но дальше всего заходили уступки нравственные. Убийство Иоанна Бесстрашного вменялось в вину Танги дю Шателю, Жану Луве, Пьеру Фротье и Жану Кадару, бывшим советникам Карла VII. Король заявлял, что «смерть покойного герцога Бургундского была делом злым и причинена по злому наущению; она всегда была противна нашей душе и противна до сих пор». Он просил монсеньора герцога Бургундского, чтобы тот «истребил всякую злобу или ненависть со своей стороны и чтобы стали меж нас добрый мир и согласие». Вдобавок он обязывался отслужить мессы в церкви Монтеро и водрузить каменный крест на месте убийства…

Так что Филипп Добрый пребывал в весьма добром расположении духа, когда несколько дней спустя принимал Анна и Мышонка, чтобы сообщить им свое решение. На сей раз он учтиво ответил на поклон Анна и объявил ему:

– Сир де Вивре и де Невиль, я отменяю несправедливо вынесенный вам приговор и потребую от парламента Бургундии официально подтвердить ваше оправдание.

Анн снова поклонился. Герцог повернулся к Мышонку.

– Вместе с тем в парламент будут направлены жалобы против Адама и Евы де Сомбреном. Свидетельства против них бесспорны. Вне всякого сомнения, они будут лишены титула и приговорены к смерти. Скоро, крестник, ты сам станешь сиром де Сомбреномом!

На удивительно подвижном лице подростка появилась улыбка.

– С вашего позволения, монсеньор, я бы хотел отклонить эту честь. Меня зовут Мышонок. Я сын карлика и великанши, балаганных фигляров. Я не хочу носить никакого другого имени или обзаводиться каким-то другим званием.

– Ты хочешь, чтобы замок Сомбреном отошел обратно герцогству?

– По моему разумению, монсеньор, этот замок и не должен был менять хозяина.

***

В конце октября парламент Дижона постановил рассмотреть в суде дело против Сомбреномов и ради этого арестовать Полыхая и его людей, которых все свидетели описывали как ярых пособников господ. Правда, ни в День всех святых, ни в День поминовения усопших аресты производиться не могли, поэтому операцию перенесли на 3 ноября. Но она так и не состоялась.

Один из солдат, назначенных для этой миссии, оказался родом из деревни Сомбреном. Он решил отправиться туда незамедлительно, чтобы оповестить земляков. Поначалу новость вызвала взрыв радости. Крестьяне высыпали на улицы, распевая песни и обнимаясь. Настал конец их страданиям и мученической жизни!

Но потом ликование мало-помалу сменилось гневом. Как? Их палачи ускользнут от них, чтобы предстать перед судьями? Мучителей вырвут из их рук?

Молодой и сильный крестьянин по имени Робен Приньяр бросил со ступеней церкви призыв:

– На замок!

И был единодушно поддержан всеми. Крестьяне вооружились, кто как мог – вилами, косами, цепами, – и все, кроме больных, увечных и стариков, устремились к логову злодеев… Не уклонилась ни одна женщина. Крестьянки шли вместе со своими детьми и проявляли наибольшее ожесточение. Когда добрались до виноградников, Робер Приньяр велел всем умолкнуть, перестать петь и вопить. Их противники опасны. Если удастся застать их врасплох, потери будут не так велики. Все притихли…

Длинная лента людей растянулась меж рядами обнажившихся виноградных лоз. День всех святых близился к концу. Было тоскливо, дождливо и промозгло. Но молчаливые крестьяне Сомбренома улыбались, и во всем свете не сыскалось бы ничего ужаснее этих улыбок. Щербатые рты, черные, желтые зубы скалились, предвещая нечто жуткое, под стать злодеяниям, долгие годы заливавшим кровью землю под их ногами.

Заметив появившихся стражников, Робен Приньяр подал знак остановиться. Те направлялись к одному из приземистых зданий, что служили винными погребами, а именно – к тому, где хранились вина лучших сортов, к тюрьме. До крестьян долетели обрывки разговора и смех, принесенные ноябрьским ветром. Пользуясь отсутствием господ, стражники собирались отметить праздничный день и напиться – вот нежданная удача!

Робен шепотом передал по цепочке приказ:

– Дождемся ночи!

Вскоре окончательно стемнело, и послышались застольные песни. Повинуясь своему молодому вожаку, сомбреномские крестьяне благоразумно сдержали нетерпение и дождались, пока языки пирующих не стали заплетаться, а смех не сделался совершенно пьяным. Когда один из стражников, качаясь, вышел помочиться, Робен Приньяр махнул рукой: пора! Несколько крестьян набросились на своего врага и повалили, остальные ринулись к тюрьме.

Не было даже никакой борьбы. Полыхай и его люди, застигнутые врасплох совершенно пьяными, не сумели оказать ни малейшего сопротивления. Крестьяне завладели оружием, разбросанным где попало, и угрожающе окружили своих мучителей…

На башне замка зазвонили большие часы: наступила полночь. Робен Приньяр звонко рассмеялся. С секирой в руках он вырос перед негодяями.

– День мертвых! Помните, сир Полыхай?

Колосс, которого крестьяне опутывали веревками, тупо уставился на него своим единственным вытаращенным глазом.

– Паулен, Жан, сюда!

Двое крестьян помоложе встали рядом с вожаком.

– Неужто и в самом деле не помните, сир Полыхай? Троих мальчишек на коленях в грязи? Ровнехонько десять лет прошло с тех пор. Вы тогда еще сказали: «Уж эти-то трое не забудут День мертвых!» Как видите, мы не забыли его.

Робен, Раулен и Жан Приньяры приблизились к нему. Полыхай тщетно пытался вырваться из тугих пут. Капли пота, выступившие у него на лбу, скатывались в черную квадратную бороду.

– Сыновья повешенной…

В дверях случилась какая-то возня. Крестьяне, не церемонясь, втолкнули в комнату сомбреномского капеллана.

– Поймали птичку во дворе замка. Упорхнуть пыталась.

Робен направился к священнику. Тот так обливался потом, что весь блестел. Увидев Робена, пробормотал одышливо и торопливо:

– Вы будете прокляты!

– Вы нам то же самое говорили всякий раз, как мучили кого-нибудь из наших.

– Герцог велит вас повесить!

– Это вас всех герцог собирается повесить. Он уже прознал про ваши злодейства. По счастью, мы подоспели раньше.

Эти слова разом отрезвили Полыхая и его людей. До них вдруг дошло, что происходит. Хотя вроде бы им и не следовало удивляться этому. Как только стало очевидно, что их господа не вернутся, подручным негодяев тоже стоило уносить ноги. А они вместо этого остались, чтобы поразвлечься. Теперь приходится платить.

Робен отрывисто приказал:

– Начинайте их пытать. Пусть скажут, что сделали с нашими собратьями!

К пыткам прибегать не пришлось. Один из стражников тотчас же выложил всю правду: про Адамову охоту на человека, про жертвы, зашитые в звериные шкуры, про хозяйку замка, съедавшую их сердца, про трупы, зарытые в подвале караульного помещения, которое они прозвали «звериным погостом»…

По приказу Робена Приньяра половина крестьян отправилась на «звериный погост», чтобы откопать несчастных и похоронить их по-христиански. Нашли двадцать пять тел. Двадцать пять раз за время своего пребывания в Сомбреноме Лилит устраивала свои чудовищные трапезы!

Другая половина селян отправилась к Вороньей башне и принесла оттуда останки повешенных, которые гнили там, привязанные к доскам. Их было ровно столько же… Тела пятидесяти мучеников собрали в одном месте, посреди виноградников неподалеку от виселицы. При свете факелов крестьяне стали совещаться, какую участь уготовить пленникам. Обсуждение вышло оживленным.

Утром в День поминовения усопших Полыхая и его людей вместе с капелланом отвели со связанными за спиной руками в виноградники. По низкому серому небу проносились черные тучи. Упало несколько дождевых капель. Беспрерывно каркало воронье.

Вдруг среди пленников раздались крики ужаса. И надо сказать, было из-за чего. Открывшееся их взору зрелище леденило кровь. Среди виноградных лоз темнел большой четырехугольник: по большей части его образовали выстроившиеся рядами вооруженные крестьяне, но среди них находились и мертвецы! Трупы с вырванными сердцами в саванах из медвежьих, кабаньих или оленьих шкур, скелеты повешенных, привязанные к доскам, – все они находились там, подпертые кольями.

Робен Приньяр обратился к пленникам, дрожащим от ужаса и холода:

– Мы тоже устроим охоту. Один из вас будет дичью, остальные загонщиками. И только тот, кто убьет дичь, останется в живых. Каждый получит нож.

Робен коротко хохотнул и повернулся к капеллану:

– Кроме вас, святой отец, вы ведь не можете брать в руки оружие. Так что будете дичью…

Самым удивительным было, что никто не протестовал, не пытался возмущаться. Нагоняющая ужас обстановка, головы мертвецов, торчащие из звериных шкур, скалящиеся скелеты и жутковатые усмешки крестьян уничтожили их волю. Пленники позволили отвести себя, словно стадо, в центр четырехугольника. Сначала развязали капеллана, который сразу же удрал на четвереньках, тщетно пытаясь спрятаться среди оголенных виноградных лоз; потом освободили и остальных. Всем выдали по коротенькому ножу. Робен вернулся к крестьянам. Прошел перед выстроенными в ряд мертвецами.

– Смотрите, братья, вы сейчас будете отомщены.

Он остановился рядом с жутким скелетом, кое-где обтянутым лоскутьями превратившейся в пергамент кожи. Нижняя челюсть черепа отвисла, и казалось, что из широко разверстого рта сейчас вырвется крик.

– Смотри, матушка!

Среди рассыпавшихся по винограднику стражников Полыхай был единственным, кто опомнился от страха и попытался объединить своих людей.

– Будем держаться кучей и ударим все в одно место. Мы сможем прорваться!

Но никто его не слушал. Все словно обезумели.

– Это из-за тебя мы здесь! Чтоб ты сдох!

Они набросились на своего предводителя. Атлетическое сложение и грубый прочный панцирь, оставшийся на нем, позволили Полыхаю уцелеть в свалке. Тут кто-то заметил капеллана, ползущего на брюхе неподалеку. Один из солдат метнулся в ту сторону, но его быстро догнали остальные. Под десятком ножевых ударов солдат рухнул, а капеллан тем временем попытался улизнуть.

Опять последовала всеобщая свалка. На глазах у крестьян Сомбренома, живых и мертвых, стражники безжалостно резали друг друга…

Победителем в охоте вышел Полыхай. Капеллан, которому удалось ускользнуть от всех преследователей, сам попался в его руки. Полыхай прикончил продажного священника точным ударом в яремную вену.

Часть крестьян разбрелась, чтобы добить раненых, а остальные окружили Полыхая и снова связали ему руки.

– Не имеете права! Вы же обещали…

Робен показал ему на мертвецов в оленьих и медвежьих шкурах.

– А им ты разве не обещал, что они будут пажами в Англии? Пора кончать с ним! До вечера нам следует похоронить наших братьев на кладбище. Но прежде они увидят, как ты подохнешь…

Вскоре они оказались перед сомбреномской виселицей, возвышавшейся на насыпи посреди виноградников. Полыхая загнали на насыпь и стали ждать, пока не соберутся остальные.

Понемногу явились все. Последние несли трупы своих односельчан. Мертвых поместили в первом ряду. Вскоре на виселицу из-под насыпи уставились пустыми глазницами полсотни мертвецов. Полыхай попятился…

И тут раздались голоса:

– Не повесить его надо, а распять! Распнем его!

Селяне стали карабкаться на насыпь, чтобы подкрепить слова действием. Другие, в том числе и Робен Приньяр, пытались отговорить их, считая кощунством предать отъявленного мерзавца участи самого Христа.

Исчерпав все доводы, Робен воскликнул:

– Кто осмелится вбить первый гвоздь?

– Я!

Вперед протолкалась какая-то женщина. Взгляд ее блуждал, седые всклокоченные волосы ниспадали ниже спины. В руке она держала большой гвоздь.

Шепот пробежал по рядам крестьян.

– Безумная! Это безумная…

Так ее все называли. Люди знали, что она когда-то жила в одной из лачуг Сомбренома, но забыли, в какой именно. Она годами скрывалась в лесу, порой попадаясь на глаза бывшим односельчанам. Непонятно было, как ей удавалось пережить там зиму.

Среди гробового молчания безумная приблизилась к Полыхаю.

– Ты забрал у меня сына. Ты у меня забрал его…

Резко размахнувшись, она вонзила гвоздь в единственный глаз начальника стражи.

– Его звали Колине, моего сына!

Продолжением стала жуткая свалка. Схваченный сотней рук, раздираемый в разные стороны, Полыхай был приколочен за запястья к одной из поперечин виселицы.

Крестьяне не присутствовали при его агонии. Они ушли, унося своих мертвецов на деревенское кладбище. На насыпи перед висящим, дергающимся телом осталась только безумная – и все смеялась, смеялась…

***

Карл VII не спешил ратифицировать Аррасский договор. С тех пор как французская делегация вместе с наблюдателями от герцога Орлеанского доставила ему документ, король не переставал оспаривать его содержание. Нравственные условия, по его словам, были просто унизительны. Никогда он не приложит свою печать к подобному пергаменту!

Вопреки видимости, король вовсе не вернулся в состояние прежней нерешительности, в эпоху отсрочек и отговорок, которые так дорого обошлись королевству. Карл VII вел себя как тонкий политик. Ходили слухи о том, что герцог Бургундский уже сожалеет о своих слишком больших уступках и англичане уговаривают его отказаться от Аррасского договора. Поэтому требовалось внушить герцогу, будто другая сторона тоже считает, что уступила слишком много.

Все это Анн де Вивре, разумеется, знал, но все равно ярился из-за подобной медлительности. Ведь пока Карл VII не подпишет договор, франко-бургундский мир официально не вступит в силу, а значит, остается невозможным и его бракосочетание с Дианой де Куланж…

И Диана тоже это знала. Она находилась в Аррасе, куда Анн должен прибыть с французской делегацией, везущей подписанный королем договор. Она ждала его. Она все приготовила для свадебной церемонии. Влюбленные переписывались часто, как могли. Но так и не виделись со времени той короткой встречи в Куссоне, то есть уже больше двух лет!

В конце концов, Карл VII рассудил, что довольно ломал комедию. 10 декабря к договору была приложена печать с лилиями, и коннетабль де Ришмон тотчас же отбыл в Аррас. Анн сопровождал его с вполне понятным волнением. Мышонок вез в дорожной суме венец Дианы и сидящего на плече Зефирина, которому предстояло, наконец, вновь обрести свою хозяйку.

Церемония прощения, окончательно скреплявшая Аррасский договор, состоялась в соборе Сен-Ваас в понедельник, 12 декабря 1435 года. Жан Тюдер, парижский старшина, огласил заявление короля и бросился к ногам герцога Бургундского, вопия о прощении за убийство Иоанна Бесстрашного от имени короля Франции. Филипп Добрый поднял его и поклялся на Евангелии соблюдать мир.

Затем все вышли под трезвон колоколов, зазвонивших во всю мочь. В городе было черно от народа, и восторг царил неописуемый.

Анн остался на паперти вместе с Мышонком. Со времени своего приезда он не видел Диану и не был чересчур удивлен этим. Она написала ему, что хочет появиться перед ним только в день бракосочетания, которое состоится сразу же после официальной церемонии.

Так что Анн ждал на ступенях собора, в доспехах, с новым гербом Вивре на груди, который он сподобился носить первым в роду: поле, раскроенное на «пасти и песок», с золотым цикламором. На Мышонке было красно-черное платье, и сокол сидел на его плече.

Церковь, наконец, опустела, и толпа с ликующими криками потекла по улицам. Кардинал Кипрский, окруженный прочими священнослужителями, тоже ожидал, поскольку именно ему предстояло совершить обряд бракосочетания между французом и бургундкой – первый за столькие годы.

Диана де Куланж была, конечно же, в черном и белом! Анн сразу заметил ее на опустевшей площади. Она шла быстрым шагом и вскоре оказалась перед ним. И Анн вновь с восхищением залюбовался изящным очерком ее скул и голубыми, вечно смеющимися глазами.

Мышонок передал Анну диадему, и тот возложил ее на темные волосы возлюбленной. Диана тихонько вскрикнула при виде такого чуда. Хотела сказать что-то, но тут приблизился кардинал, и церемония началась.

Ритуалы венчания в то время были весьма различны, и тот, что избрал кардинал Кипрский, ничем не напоминал обряд, некогда свершенный в Нанте. Анн испытал от этого сильнейшее облегчение.

Собственно, церемония состоялась не внутри церкви, а снаружи, под сводом портала, прозванного «брачным», потому что один из украшавших его горельефов изображал брак в Кане Галилейской. По просьбе прелата Анн и Диана обменялись «даром тела». Будущий супруг, стоящий справа от него, и будущая супруга, стоящая слева, произнесли по очереди:

– Ego do corpus meum.

– Recipio.

Кардинал благословил их, простирая над ними свою епитрахиль.

– Et ego conj ugo vos…

Затем Анн и Диана де Вивре обменялись кольцами и после этого прошествовали в церковь, чтобы присутствовать на особой мессе.

Время от времени Анн поворачивался к Диане – отныне и до века своей жене. Когда волнение улеглось, она вновь стала прежней: заразительно веселой, полной жизни. Ее глаза искрились, она даже кусала себе губы, чтобы не засмеяться от радости. Когда кардинал поворачивался к алтарю, она порой прикасалась к своему венцу, словно не веря случившемуся чуду.

Дивная Диана! Их венчание казалось Анну заодно и коронацией богини.

Мышонок приготовил им сюрприз. Когда было сказано последнее слово мессы, он вдруг выпустил Зефирина прямо в соборе. Растерявшийся сокол стал выписывать круги над кардиналом, а тот, удивленный и напуганный, призвал на подмогу певчих. Тут уж молодожены не смогли сдержаться, и, несмотря на волнение и торжественность обстановки, оба залились веселым смехом.

 

Глава 17

БАШНИ БАСТИЛИИ

Женившись на Диане, которая унаследовала титул своего покойного брата, Анн стал сеньором де Куланжем. Отныне он звался сир де Вивре, де Куланж и де Невиль. Его титул был одновременно французским, бургундским и бретонским и символизировал единение королевства.

По этой причине на пиру, состоявшемся сразу же после подписания Аррасского договора, на новобрачного посыпались всевозможные почести. Вместе со своей молодой супругой Анн был живым воплощением мира. Обоих чествовали наперебой – как французы, так и бургундцы. И когда в конце трапезы Филипп Добрый поднял свой кубок за крестника Бастарда Орлеанского, у каждого из присутствовавших создалось ощущение, что он переживает великий миг.

Сразу после свадьбы Анн и Диана де Вивре решили поехать в Куланж, а не в Вивре. Первые дни своего супружества они хотели провести там, где впервые познали друг друга. Перед отъездом они написали Франсуа, сообщая ему о своей свадьбе и счастливых политических событиях. Новобрачные обещали повидать старика, как только смогут приехать.

Когда они пустились в путь, стояла морозная и ясная декабрьская погода. Они ехали бок о бок, оба в зимних плащах. У Дианы на распущенных волосах красовался венец. Она не хотела с ним расставаться во время поездки.

В их брачную ночь, когда они разделись, она с огромной радостью обнаружила, что Анн избавился, наконец, от своей серой шерстяной повязки. Тогда Диана возложила себе на волосы диадему; такой и предстала она перед супругом – обнаженной и увенчанной.

Филипп Мышонок с ними не поехал. Накануне, на пиру, герцог Бургундский сообщил своему крестнику о событиях в Сомбреноме. Незадолго до суда тамошние крестьяне взбунтовались, перебили гарнизон и разграбили замок. Зачинщики арестованы, им грозит петля. Поразительное дело! Именно теперь, когда стражники были мертвы, а господа осуждены заочно, только несчастным крестьянам предстояло отвечать перед судом…

Мышонок попросил Филиппа Доброго взять его в Дижон, чтобы защищать их. Его крестный согласился, и юноша отбыл вместе с герцогской свитой.

Поскольку в этих обстоятельствах присутствие Зефирина было бы неуместно, Мышонок вернул сокола Диане, и птица вновь заняла привычное место на плече хозяйки. Анн порадовался этому обстоятельству. Зефирин был первым свидетелем их встречи, и было бы в порядке вещей, чтобы сокол разделил с молодыми супругами и начало их совместной жизни.

Проезжая через свою сеньорию, Анн и Диана были встречены с неописуемым восторгом. Для крестьян этот француз, бывший пленник, ставший их новым сеньором, сделался живым доказательством окончания гражданской распри. А скоро и война завершится, и англичане уйдут.

***

Не менее пылкой оказалась и встреча в замке. Каждое возвращение Дианы домой всегда было праздником для Куланжа, но когда ее увидели в обществе супруга, настал момент большого волнения. Одилон Легри, бывший тюремщик Анна, не мог сдержать слез.

Анн и Диана решили поселиться в донжоне. Именно Диане пришло это в голову, и Анн охотно согласился с нею. Ему было совершенно необходимо очистить это место, изгнать из него ужасные образы: долгая, чуть не закончившаяся смертью болезнь после неудавшегося побега; вторжение Лилит среди ночи с трупом Эсташа де Куланжа, ее угроза съесть его сердце… И Мышонок, словно чертик, выскочивший из камина.

День за днем, ночь за ночью Диана старалась изгнать эти призраки, налаживая их совместную жизнь. Ей нравилось просыпаться первой и смотреть на спящего Анна. И для него каждый день начинался с ее улыбки, с голубых глаз, очаровательных ямочек на щеках и волны темных волос.

Поскольку стояла зима, а войне предстояло возобновиться только весной, им ничего другого не оставалось, кроме как заниматься друг другом. Часто они оставались в замке. Пока Анн упражнялся с оружием во дворе, Диана играла на своем настольном органе. Порой влюбленные отправлялись верхом в Кламсийский лес. Анн смотрел, как Диана охотится с Зефирином, восхищаясь ловкостью молодой всадницы и величавостью сокола, который взмывал в холодное небо, чтобы вернуться с некрупной пушной или пернатой дичью в когтях.

Внешне вроде бы ничего не происходило, только обыденное, но Анн чувствовал: эти мгновения – не просто спокойное счастье. В нем самом происходили глубокие перемены. Все, что прежде терзало его, успокаивалось само собой. Это было настоящим обновлением, возрождением.

Однажды, когда Анн задумался об этой метаморфозе, ему в голову пришел образ: рукопись, найденная им в Орте… Стирался прежний текст и вписывался новый. При соприкосновении с Дианой на пергаменте его памяти выводился образ нового Анна, который был сильнее, тверже в вере, проще, живее прежнего.

Однако Анн не забывал и Теодору: обновление вовсе не было потерей памяти. Он никогда ее не забудет, как не забудет и Франсуа, когда того уже не будет на этом свете. И вместе с тем покойная супруга перестала быть для него постоянным источником тревоги и душевного раздора. Раз и навсегда Теодора заняла свое место в его сердце, среди прочих дорогих и печальных воспоминаний.

Шли дни… На Богоявление Анну исполнилось двадцать четыре года. Никогда еще он не чувствовал себя лучше. Он вспомнил, в каком душевном состоянии впервые оказался в этих стенах. Ведь он стал пленником почти добровольно, поскольку не имел больше ни воли, ни сил сражаться. Теперь же, несмотря на плавное течение своей нынешней жизни, Анн буквально кипел от нетерпения вернуться в бой.

Однако в нынешнее Богоявление Анн твердо обещал Диане, что не расстанется с нею ранее 29 февраля. Заветный день Дианы они проведут в донжоне, как четыре года назад. И никто не помешает ему сдержать слово, пусть даже сам король в сопровождении всего своего двора, коннетабля де Ришмона и его крестного, Бастарда Орлеанского, явится к нему и прикажет следовать за армией!

Король Карл VII не явился к скромным стенам замка Куланж, и молодая чета смогла провести свое первое 29 февраля в счастье и близости.

Анн уехал назавтра, в День святого Обена. Несмотря на разлуку, супруги не печалились. Диана никогда бы не захотела, чтобы Анн пренебрег своим долгом. Она полностью сознавала свою роль спутницы рыцаря и не меньше, чем он, желала победы.

При расставании Диана вновь вручила Анну Зефирина. Зная, что тот наверняка снова встретится с Мышонком, Диана просила Анна передать сокола мальчику. Так, благодаря этой птице, у нее будет впечатление, что какая-то часть ее осталась рядом с мужем.

***

Не зная, куда двинется армия, Анн де Вивре направился в Орлеан, в надежде найти там своего крестного. По пути он завернул в Невиль-о-Буа и испытал огромное счастье, проехав через два герцогства, некогда враждебных друг другу: теперь они стали всего лишь провинциями единой страны.

Жан, Бастард Орлеанский, и точно оказался в городе. Анн встретил его, когда тот выезжал из ворот в сопровождении многочисленной свиты, с герольдами и фанфарами. Ехавший за ним оруженосец держал развернутое знамя Франции.

Анн направил к Бастарду Безотрадного и, оказавшись рядом, низко поклонился, сидя в седле. Бастард сразу же признал его и оживленно заговорил:

– Как вам нравится подобная свита, крестник? Король только что назначил меня главным шамбелланом.

– Несравненная слава, монсеньор!

– Не слава тут важна, а то, что стоит за нею. Коннетабль де Ришмон тоже был осыпан почестями. Ведь мы с ним – самые решительные приверженцы войны. Отличив нас, король ясно показал свои намерения.

– Париж?

– Париж, мой крестник! Уже все сделано для того, чтобы парижане примкнули к нам. Король направил им письма с прощением; поручителем выступил герцог Бургундский. Папа Евгений также заверил Аррасский договор.

– И когда мы выступаем?

– Коннетабль выдвинулся вперед на разведку. Мы присоединимся к нему через несколько дней, закончив сбор войска.

Анн не замедлил встретить Мышонка. Вернувшись из Дижона, мальчик направился прямиком в Куланж. Разминувшись с Анном всего на несколько часов, все это время Мышонок пытался догнать его. И вот он остановился перед своим господином в облаке пыли.

– Какая радость снова видеть вас, монсеньор!

Анн вздрогнул. За три с небольшим месяца Мышонок изменился необычайно. Ему минуло шестнадцать, но он казался старше своих лет. Резко вырос. Превратился в высокого худощавого, недурно сложенного юношу. Красавцем он, конечно, не был, но очень темные, густые волосы, черные брови и невероятная выразительность подвижного лица были не лишены привлекательности, даже обаяния.

Анн сделал ему комплимент:

– Какой красивый оруженосец из тебя выйдет!

– Вы смеетесь, монсеньор!

– Вовсе нет. Я собираюсь устроить тебе в Париже посвящение. Пускай парижаночки поберегутся!

– Мы идем на Париж?

– Без промедления!.. А теперь расскажи мне, как прошел суд.

Мышонок улыбнулся.

– Как нельзя лучше! Адам и Ева Сомбреном приговорены к смерти за душегубство и колдовство. Их чучела были сожжены вместе с гербом. Замок Сомбреном отошел к герцогству, а титул упразднен.

– А крестьяне?

– Судьи явили милосердие. Троих братьев, возглавивших бунт, приговорили к паломничеству в Компостелу. Они сразу же пустились в дорогу…

Тут Мышонок заметил Зефирина. Анн подал ему птицу.

– Диана хотела, чтобы он сопровождал нас. Возьми его.

Перебравшись с плеча Анна на плечо его будущего оруженосца, сокол захлопал крыльями, словно желая выразить свою радость. Анн с Мышонком удивленно переглянулись. Оба хорошо знали, что птицы не привязываются к человеку. Похоже, это было не совсем так…

***

11 марта 1436 года Бастард Орлеанский, командовавший основными силами французской армии, покинул берега Луары и двинулся в Иль-де-Франс. Через два дня он соединился в Арпажоне с коннетаблем де Ришмоном, ответственным за авангард.

Тот сообщил ему неожиданную новость. Англичане только что высадили в Кале вспомогательное войско. Однако согласно донесениям всех лазутчиков, эта армия двигалась вовсе не на помощь Парижу, но направилась на восток. Придя в бешенство от Аррасского договора, англичане решили взяться за своих недавних союзников. Они выступили против Бургундии!

При таких обстоятельствах поход в Иль-де-Франс казался сущей прогулкой. В первую очередь предстояло взять все значительные города вокруг Парижа, чтобы обеспечить блокаду столицы. Начали с запада, поднялись к северу и вновь повернули к востоку. Всякий раз по прибытии французской армии, как только коннетабль де Ришмон предъявлял королевские письма о прощении, ворота городов радостно открывались.

30 марта были взяты один за другим Сен-Жермен, Мелан, Понтуаз, Бри-Конт-Робер, Шарантони Венсенн. Королевские войска контролировали Сену, Марну, Уазу и все дороги. Блокада Парижа замкнулась. Теперь оставалось надеяться на народное восстание, потому что штурм был опасен и обошелся бы во много человеческих жизней.

В ожидании армия Карла VII обосновалась в Сен-Дени и больше не двигалась с места. Анн и Мышонок кипели нетерпением. Париж был тут, совсем рядом, а они не могли войти туда! Неделями они только ходили вокруг и даже ни разу не видели город! В Венсенне на какой-то миг мелькнула надежда, что они доберутся и до стен столицы, но поступил приказ удалиться на север. Таким образом, друзья томились в двух шагах от цели.

Однако все эти мысли вылетели у Анна из головы, когда несколько дней спустя он получил письмо от Дианы. Та сообщала о своей беременности! Если родится мальчик, Диана надеялась назвать его Франсуа. Она получила послание и от самого Франсуа де Вивре, который чувствовал себя настолько хорошо, насколько это возможно в его возрасте.

В ответном письме дама де Куланж сообщила старцу великолепную новость и объявила, что собирается в Вивре. Она сгорала от нетерпения познакомиться с предком своего мужа и хотела, чтобы тот увидел своего потомка. К тому же у Дианы не было никакого желания рожать в Куланже, где она находилась совершенно одна. Молодая женщина опасалась, как бы недостаток удобств не повредил новорожденному.

Она просила Анна не сердиться на нее за то, что приняла решение не спросившись, но во время войны нелегко общаться на расстоянии. Пока ответ мужа добрался бы до нее, было бы уже слишком поздно.

Нет, Анн не сердился! Он плясал от радости вместе с Мышонком на равнине Сен-Дени, чокался с ним всю ночь за обоих Франсуа де Вивре, настоящего и будущего. Дивная Диана, которая не только дарит ему ребенка, но и умеет с такой уверенностью ориентироваться в жизни! Конечно же, именно в Вивре ей надлежало ехать, именно там должен появиться на свет их наследник – и если бы не осада Парижа, Анн бы все бросил, чтобы помчаться к ней…

***

Адам и Лилит больше не были господами де Сомбреном, но даже не подозревали об этом. Впрочем, знай они эту новость, она бы ничего не изменила. Для них уже ничто не имело значения. Их вселенная ограничивалась Парижем, куда не доходил ни один товар, не проникала ни одна новость. Именно здесь у них было назначено свидание с судьбой, и это им было хорошо известно.

В том замкнутом мире, каким стал Париж, они жили в еще большем отчуждении, чем все остальные. Подобно англичанам и их последним приспешникам – епископу Кошону, некоторым буржуа и фанатичным профессорам Университета, – Адам и Лилит день за днем ощущали возрастающую враждебность населения. Париж был отрезан от мира, а они были отрезаны от парижан. Они находились как бы в двойной осаде.

Население столицы окончательно перешло на противоположную сторону. Профранцузская партия беспрестанно усиливалась за время осады, породившей столь катастрофическую ситуацию. Все города вдоль Сены от Арфлера до Танкарвиля находились в руках французов, и на реке, обычно шумной и оживленной, не было видно ни одного судна. Оптовые торговцы в порту, грузчики, бурлаки-«баржеглоты» напрасно смотрели вдаль, скрестив руки и мрачно насупившись.

Цена зерна выросла за месяц вчетверо. Не стало больше ни торговли, ни работы. Лавочки и ремесленные мастерские опустели. Крики, знаменитые крики парижских разносчиков смолкли, потому что нечего было продавать. Зазывные вопли сменились глухим шушуканьем. На всех перекрестках, в домах, в харчевнях, где осталось только кислое вино да прогорклое масло, люди о чем-то сговаривались. Только страх, который еще внушал английский гарнизон, сдерживал восстание.

Следует сказать, что этот гарнизон был прекрасно организован. Полторы тысячи человек под командованием лорда Уиллоуби и парижского прево Симона Морье, как раз того самого, который одержал верх в «селедочной битве», грозил населению железным кулаком.

Каждый день по городу рыскали патрули, ища спрятанные съестные припасы и пресекая заговоры. Как в том, так и в другом случае, наказание было одинаковым и неизбежным: утопление в Сене. В любое время можно было увидеть, как к реке двигаются цепочки людей со связанными за спиной руками. Они держались достойно. Принимали свою участь не дрогнув, а когда их сталкивали в воду, кричали:

– Смерть англичанам!

Во время этих операций, занимавших его дни, Адам отличался особой жестокостью. Осыпая ведомых на казнь бранью, он бил их рукоятью булавы, а порой и остриями. Таким способом он надеялся запугать остальных. К несчастью, Адам был слишком умен, чтобы не понимать: он только распаляет ненависть. Последнее обстоятельство приводило его в бешенство, и он ожесточался все больше и больше.

***

10 апреля мерное течение событий резко ускорилось. Утром к стенам Сен-Дени во главе нескольких тысяч человек подошел маршал Вилье де Лиль-Адан. Восемнадцать лет назад Вилье де Лиль-Адан, назначенный англичанами маршалом, взял Париж и с тех пор верно служил им.

В Сен-Дени была объявлена боевая тревога, но маршал выехал вперед один и преклонил колено перед коннетаблем де Ришмоном. В обмен на прощение он был готов перейти к нему на службу со всеми своими войсками и знанием Парижа. Он знал об укреплениях города все, потому что сам неоднократно защищал его, в частности против Девственницы.

Ришмон охотно согласился, подтвердил маршальское звание Вилье де Лиль-Адана, и предложил тому командовать французской армией вместе с ним и Бастардом. Теперь ее численность возросла до десяти тысяч человек.

Со своих наблюдательных постов на соборе Парижской Богоматери и Бастилии англичане видели это соединение войск и поняли всю его серьезность. Они отважились на отчаянный шаг. Ночью восемьсот человек из гарнизона под командованием лорда Бомонта неожиданно напали на Сен-Дени и попытались захватить в плен французских военачальников. Но часовые держались начеку, и англичане были почти все перебиты, а лорд Бомонт взят в плен.

В этих условиях положение осажденных становилось почти безнадежным, так что Ришмон ничуть не был удивлен, узнав, что с ним желает встретиться парижская делегация.

Встреча состоялась 12 апреля в Обер-Вилье, на полпути между Сен-Дени и Парижем. Делегацию, включавшую в себя только французов, возглавлял финансист Мишель Лалье, верно служивший англичанам на протяжении четырнадцати лет. Он без промедления приступил к сути дела:

– Господин коннетабль, у меня к вам послание от англичан. Они просят почетной сдачи. Но не верьте этому: они просто пытаются выиграть время.

Ришмон не смог скрыть удивления.

– Тогда чего же вы хотите?

– Я с вами говорю от имени горожан. Мы готовы открыть вам ворота, если вы пообещаете нам прощение.

Коннетабль велел принести королевские письма об амнистии с поручительством герцога Бургундского. Лалье и его люди внимательно изучили представленные им документы и удовлетворенно закивали.

– Ступайте на левый берег. Его охраняют наши. Подойдите к воротам Сен-Мишель. Вам откроют.

Ришмон недоверчиво посмотрел на Мишеля Лалье.

– Зачем нам это делать, коль скоро город все равно обречен?

Голос банкира выдал подлинное волнение:

– Потому что народ Парижа готов восстать. И удержать надвигающийся мятеж невозможно, потому что такова уж природа парижан. Если вы не вмешаетесь, случится резня. Я прошу вас, господин коннетабль, поторопитесь!

Поздним утром, незадолго до полудня, французская армия получила приказ оставить Сен-Дени и двинуться к Парижу. Она преодолела водосток Мениль-Мотан, приблизилась к воротам Сен-Дени и свернула вправо, на запад.

У Анна сердце выскакивало из груди. Именно этим путем он двигался семь лет назад под началом Жанны. Неужели они будут сражаться в том же самом месте?

Вскоре войско достигло Свиного холма напротив ворот Сент-Оноре. Анн повернул голову влево и, не дрогнув, посмотрел на то место, где испустил дух смертельно раненный Изидор Ланфан. Что ж, если придется идти на приступ именно тут, Анн де Вивре готов.

Но, по счастью, они продолжили двигаться дальше. Взятие Парижа произойдет чуть в стороне…

Французская армия перешла через Сену по наплавному мосту напротив Тюильри, остановилась перед воротами Сен-Мишель и заняла позиции. Было очевидно, что они проведут тут ночь и штурм состоится не раньше завтрашнего утра.

Анн и Мышонок устроились на ночлег немного поодаль, ближе остальных к городским стенам. Место было опасным, вполне достижимым для стрел из луков и арбалетов, но друзей это не беспокоило. Они оба жаждали видеть Париж. Им хотелось вдоволь насмотреться на него, прежде чем войти в побежденный город.

Некоторое время спустя Анн оставил своего товарища, сказав ему, что скоро вернется. Ему необходимо навестить кое-кого.

Аббатство Сен-Жермен-де-Пре располагалось неподалеку. Его высокий силуэт виднелся вполне отчетливо. Анн зашагал в ту сторону.

Место оказалось очаровательным. Прежде он видел его только ночью, когда сопровождал тело Изидора на похоронной барке, да еще рано поутру, когда возвращался к войску. Оно вполне заслуживало своего лугового названия .

Маленькая речка протекала до самых рвов аббатства Сен-Жермен-де-Пре, воду которых подпитывала. Чуть дальше, в конце дороги, окаймленной цветущими миндальными деревьями, возвышалась церковь. Это – здесь.

Церковь Сен-Пер была окружена собственным кладбищем. Рыцари и оруженосцы, погибшие во время предыдущей осады Парижа, были погребены отдельно. Из-за их большого числа было невозможно выкопать каждому отдельную могилу. К крестам были прислонены щиты с гербами.

Анн остановился перед щитом «пасти и песок», заржавевшим и поблекшим от солнца и непогоды. Опустился на колени.

– Прости, что задержался, Изидор. Но я здесь и сдержу свое слово.

Когда молодой сеньор вернулся к Мышонку, солнце уже садилось. На стены Парижа косо падал красный свет. Прямо перед ними, сразу за рвом, гордо высилась надвратная крепость Сен-Мишель со своими коническими кровлями на башнях. Чуть дальше из стены выступала Якобинская обитель, словно превращенный в укрепление нарост.

Земля обетованная… Она была рядом, и Анн знал, что на сей раз войдет туда. Людей на стенах видно не было, но чувствовалось, что за ними мощно бурлит жизнь. Друзья и враги – все ждут его там. Завтра состоится решающая битва.

Анн обернулся к Мышонку. Тот, с соколом на плече, смотрел на стены пристально, словно зачарованный. Анн протянул руку юноше, и тот крепко сжал ее.

Нынешней ночью Анн не смог сомкнуть глаз. Опасно не отдыхать перед боем, но Анну было все равно. Наоборот, он наслаждался этими неповторимыми по своей насыщенности мгновениями… Ему вспомнилось бдение над оружием, которое он проспал. Тогда сон был правильным решением; сегодняшней ночью – нет. Анн не потеряет ни секунды этой ночи. Его подлинное бдение над оружием состоится здесь, под стенами Парижа!

***

Утром 13 апреля Париж проснулся в лихорадке. Еще ничего не произошло, но уже все изменилось. Нечто, витавшее в воздухе, подсказывало: Париж уже не тот. Он был не просто городом, но живым существом – рычащим, угрожающим.

Как не раз случалось за века его истории, Париж поднимался, и горе тому, кто попадется на его пути!

Восстание началось одновременно в трех местах: в квартале Сен-Совер, во дворце Сент-Поль и на Рынке, то есть на севере, востоке и западе столицы.

С рассвета в квартале Сен-Совер простонародье стало сбиваться в толпы, то тут, то там раздавались подстрекательские крики. Долетали они через стены и в обитель Дочерей Божьих, и для Рено Сент-Обена это прозвучало призывом. Он пошел к своей матери Мелани, к матери настоятельнице Марии-Магдалине, и та попыталась удержать его…

Когда Рено вернулся от Изабо, мать Мария-Магдалина объяснила ему все. Некогда она не захотела выйти замуж за его отца Рено, самого безупречного из рыцарей, потому что узнала: тот – внук Франсуа де Вивре, ее отца. Они состояли в кровном родстве.

Мелани испытала огромное облегчение, когда ее сын узнал правду, и была уже не так сурова, как прежде. Она стала ласковее, мягче и, уже не сдерживаясь, одаривала его тем, на что скупилась всю жизнь: своей любовью…

И вот теперь она боялась потерять существо, значившее для нее больше, чем все остальное на свете.

Красивое лицо молодого человека словно светилось воодушевлением.

– Я должен идти, матушка. Они зовут меня. Слышите?

– Тебе нечего там делать. Ты священник, а не солдат.

– Это ведь не просто бой, а восстание, а при восстании место священника в первом ряду.

– Не ходи туда, тебя убьют!

– Они убили моего отца при Азенкуре, они убили моего духовного отца, утопив в Сене, может, убьют и меня, это правда… Благословите меня, матушка.

Мелани схватила Рено в объятия и стала целовать так жарко, как никогда в жизни никого не целовала. Потом торопливо удалилась, почти убежала.

– Мы все будем молиться за тебя…

Восстание было готово разразиться. Новый кюре Сен-Совера, не скрывавший своих симпатий к англичанам, был схвачен толпой. Рено Сент-Обен взбежал на ступени церкви и громогласно крикнул:

– Оставьте его, пусть убирается, куда хочет, хоть к дьяволу! Ваш священник теперь я!

Все узнали того, кого прежде прозвали «священниковым сынком», и встретили его появление радостными криками. Рено обратился к церковному сторожу:

– А ты бей в набат. Подними всех добрых людей!

Вскоре колокол зазвонил во всю мочь, и к церкви начали стягиваться нищие со Двора Чудес. Хоть они и не были настоящими патриотами, но, как и все, ненавидели англичан, потому что из-за блокады им было нечем поживиться. Присоединившись к восстанию, они станут грозной силой…

Рено Сент-Обен обратился к ним с пламенной речью. Он напомнил о Жанне д'Арк, указавшей путь к освобождению. Прогнать англичан – значит завоевать себе место на небесах. Какими бы ни были их грехи, какими бы ни были их преступления, если они сейчас возьмутся за оружие, рай им обеспечен!

Неистовый гвалт поднялся в ответ. Как раз в этот момент подскакало несколько всадников из гарнизона. Их забросали камнями, и они повернули назад, за подмогой. Восстание началось.

Памфилу Леблону, повару во дворце Сент-Поль, недавно исполнилось двадцать лет. Каждый знал о ненависти, которую он питал к англичанам, поэтому дворцовые слуги и избрали его своим вожаком. В самом деле, у поваров под рукой всегда имеется оружие – кухонные ножи, топоры, вертела. Вполне естественно, что мятежное движение должно было начаться из их рядов.

Когда вдалеке послышался набат Сен-Совера, Памфил не колебался. Потрясая окровавленным разделочным ножом, с помощью которого только что свежевал лань, он закричал: – Бей англичан!

Вслед за ним вопящая орда, вооруженная тесаками всех размеров и длинными, острыми, как пики, вертелами, рассыпалась по всему дворцу. Застигнутые врасплох стражники, в ужасе от одного только вида восставших, сдались без малейшего сопротивления. Вскоре их латы и мечи сменили владельцев, а сами англичане остались в одном исподнем под смех и шуточки горничных.

Но это было отнюдь не карнавальное переодевание. Во дворце Сент-Поль хранилось много оружия: луки, арбалеты и даже пушки. Скоро под началом у Памфила Леблона оказался грозный отряд.

Восточнее, на Рынке, население столицы взбунтовал Мишель Лалье. Его окружало немало именитых горожан: Жан де Лафонтен, Пьер де Ланкрас, Тома Бидаш, Жан Анселен, Никола де Лувье. Многие занимали должности в муниципальной администрации, и от этого их призывы к восстанию звучали еще более весомо.

Мишель Лалье беспрестанно возвращался к поистине волшебному доводу:

– Прощение короля получено. Я сам читал грамоты о помиловании!

Вскоре набат зазвонил и на церкви Святого Евстахия, в приходе которой находился Рынок, а на улицах Модетур, Лебяжьей и Конопляной поднялись первые баррикады…

Лорд Уиллоуби попытался пресечь бунт. Он собрал свои войска и, поскольку казалось, что у восстания три очага, разделил их на три части. Сам он возглавил основной отряд, а два остальных доверил парижскому прево Жану Морье и главарю мясников Жану Сент-Иону…

Адам вместе с лордом Уиллоуби направился к Рынку. Прибыв на улицу Модетур, они наткнулись на баррикаду. Уиллоуби приказал ему пробиваться здесь, а сам двинулся по улице Сен-Дени.

По приказу Адама англичане бросились в атаку с яростными криками:

– Святой Георгий!

– Убивайте всех!

– Предатели французы, вам конец!

Но вскоре англичанам пришлось отступить. Опасность исходила даже не столько от баррикады, сколько от самой улицы. Из домов на врагов посыпался настоящий град метательных снарядов: камней, поленьев и всевозможной мебели. Адам получил по шлему табуреткой, которая начисто снесла один из рогов и чуть не сбила самого Адама с лошади. Крики восставших оглушали:

– Да здравствует король Франции!

– Проклятие англичанам!

Требовались арбалеты, пушки. Адам послал за ними на ближайший бастион. И тут раздалась канонада. Казалось, пальба доносилась с севера, со стороны квартала Сен-Совер. Кто же там стреляет? Друзья или враги?

Обезумев от ярости, Адам бросился на баррикаду. Он был так страшен в своих черных доспехах, со своей ужасной булавой, что французы отхлынули. Адам захватил баррикаду один.

На самом деле англичане и их сторонники были разделены не на три группы, а на четыре. В четвертой под защитой нескольких опытных рыцарей находились неспособные к ношению оружия – женщины и духовные лица. Их набралось около сотни. Они пробирались через квартал Гревской площади, то выдвигаясь вперед, то отступая назад из-за стычек мечущейся по городу толпы.

Парижское население не трогало эту безоружную группу, однако было настроено враждебно. Особенно донимали безоружных женщины и детвора: насмехались, осыпали отбросами, обливали помоями.

Лилит находилась здесь же, рядом с епископом Пьером Кошоном. Ночной горшок, брошенный с верхнего этажа, окатил их нечистотами обоих. Толстый церковник завопил:

– Сволочи! Подонки!

Теперь канонада слышалась почти отовсюду. Ситуация оставалась по-прежнему неясной. Если французская армия замешкается и не войдет вовремя, можно опасаться, как бы англичане не опомнились и не устроили резню.

***

Французы же как раз вошли в Париж, но об этом еще не было известно. Хотя бои велись и на востоке, и на западе, и на севере столицы, решительный прорыв произошел на юге.

Французскую армию задержало непредвиденное препятствие. Как было условлено, коннетабль де Ришмон, маршал Вилье де Лиль-Адан и Бастард Орлеанский на заре приблизились к воротам Сен-Мишель; остальная армия заняла позиции чуть дальше, за картезианским монастырем. Но какой-то человек замахал им со стены своим капюшоном.

– Здесь слишком много англичан. Идите к воротам Сен-Жак. Путь свободен!

Ворота Сен-Жак находились недалеко. Они возвышались всего в нескольких сотнях метров оттуда, за обителью якобинцев, курьезно выступавшей из стены. Но приходилось отвести армию, чтобы дать ей возможность перестроиться, а поскольку речь шла о десятке тысяч человек, это потребовало времени.

Наконец, Ришмон подъехал к воротам Сен-Жак. Охранявший их Анри де Вильбланш показался меж зубцов укрепления.

– Я готов вам открыть, если вы поклянетесь, что все сделанное мной против Карла VII мне простится.

В ответ коннетабль помахал грамотой об амнистии, скрепленной королевской печатью. И ворота открылись! Тотчас же маршал де Лиль-Адан отправился на стену со знаменем, украшенным лилиями, и, укрепив его, крикнул с высоты:

– Город наш!

Затем армия Карла VII вступила в Париж согласно предусмотренному порядку: сначала авангард в две тысячи человек во главе с Ришмоном и Лиль-Аданом, затем сто подвод с хлебом и, наконец, основные силы войска под командованием Бастарда Орлеанского. Приветственные крики парижан стали еще восторженнее при виде телег с зерном. Располагавшиеся на пути армии церкви одна за другой огласились радостным трезвоном: Сент-Этьен-де-Гре, Сен-Бенуа-ле-Бетурне, Сент-Ив…

Анн де Вивре находился неподалеку от своего крестного, и главной заботой молодого человека было унять слезы, нахлынувшие от неописуемого волнения. Он сдержал свою клятву! Время от времени Анн посматривал на ехавшего рядом Мышонка и думал о Франсуа, об Изидоре Ланфане, о Сабине.

Он в Париже! Ему никак не удавалось поверить в это. Как и для всех его ровесников, воевавших на французской стороне, Париж до сегодняшнего дня всегда оставался недоступным, враждебным. И вот он здесь! Анн озирался по сторонам. Никогда он не видел таких длинных улиц, таких высоких домов.

Стояла изменчивая апрельская погода, солнечные блики то и дело вспыхивали на доспехах… Как это было прекрасно!

Ремесленники приветствовали молодого рыцаря, размахивая капюшонами, девушки посылали воздушные поцелуи. Одна, посмелее других, вскочила на круп Безотрадного. Анн весело спросил:

– Что это за улица?

– Сен-Жак.

– А то большое здание, там, слева, – это что такое?

– Сорбонна…

У Анна все перевернулось в груди… Сорбонна, самое почитаемое в целом свете учебное заведение… В этот миг Безотрадный остановился как вкопанный. Колонна вдруг попятилась назад, впереди послышались испуганные крики. Юная парижаночка поспешно спрыгнула на землю.

Анн вернулся к действительности. Нельзя поддаваться эйфории. Должно быть, англичане контратаковали чуть дальше по улице Сен-Жак. Он пришпорил Безотрадного и, двигаясь против течения откатывающей назад толпы, обогнал хлебные подводы.

И подоспел к месту недавней стычки… Земля была усеяна обломками и мусором. Пехотинцы окружали дома, громко перекликаясь, всадники за кем-то гнались вскачь по соседним улицам, хотя противника нигде не было видно. На земле осталось несколько луж крови, но никаких трупов. Анн обратился к торговцу благочестивыми картинками, прилавок которого был разбит в щепы. Тот как раз подбирал с земли свой перепачканный товар.

– Это англичане?

– Да. Ушли за Сену. Не скоро мы их опять увидим!

Анн присоединился к колонне и, отыскав Мышонка, вновь занял свое место. Теперь, когда опасность миновала, толпа парижан тоже вернулась. Она стала даже еще гуще, еще возбужденнее, еще восторженней. Люди пели и плясали. Девушки осмелели. Толкались, чтобы вскочить на рыцарского коня, и пытались поцеловать всадника прямо в губы. Анн отбивался, смеясь.

– Я женат, мои милые! Возьмитесь-ка лучше за моего оруженосца…

– Эй, красавчик оруженосец! Один поцелуй, красавчик оруженосец!

«Красавчик оруженосец»… Ошеломленный Мышонок ничего не понимал! Он, такой некрасивый, такой грустный, такой одинокий – и должен уворачиваться от всех этих губ и рук, тянущихся к нему со всех сторон? Да что же такое случилось?

Они встали перед мостом напротив собора Богоматери. Движение прекратилось. Было слишком много народу.

И тут зазвонили колокола собора, а вслед за ними – и колокола всех церквей города. Анна де Вивре пробрала дрожь с ног до головы. Никогда он не слышал ничего подобного. Звон раздавался со всех сторон одновременно. Это был целый лес, целый океан звуков, от которого колебалась земля, вибрировал воздух. То звучал голос самого Парижа, клич Парижа, гремевший время от времени в истории и слышимый до самого края света!..

Колокола возвещали покорность Парижа королю Франции. На ступенях собора Богоматери коннетабль де Ришмон принял от Жана Анселена, бакалейщика, пряности и вино – подношение именитых горожан. Затем почести оказал ему ректор Университета.

И тогда с паперти собора Богоматери Ришмон зачитал официальное послание короля:

Мы, Карл, милостью Божией король Франции, объявляем всем и каждому, людям Церкви, дворянам, мещанам и прочим обывателям нашего города Парижа, что нам угодно предать все забвению и простить, и чтобы все поименованные пользовались впредь теми же почестями, вольностями и льготами, что и прежде. Что же до былых провинностей, то особливо наказываем нашему прокурору и прочим судейским хранить о них вечное молчание. Повелеваем, чтобы сие письмо было вывешено на столбах собора Парижской Богоматери, ратуши и на всех перекрестках.

Раздались радостные крики. Силясь перекричать толпу, коннетабль зачитал и другие указы: Мишель Лалье назначался купеческим старшиной, а главные вожди профранцузской партии – на другие ответственные посты. Имущество англичан и французов, исключенных из амнистии, конфисковалось в казну…

Анн и Мышонок вскоре добрались до паперти, но двинулись не к собору. Единственное важное для них место, о котором они не переставали думать, был дом Вивре.

Конечно, они не надеялись застать там Сомбреномов, которые наверняка сбежали. Зато обнаружили целую толпу восставших. Как и все жилища английских приспешников, дом подвергся разграблению. Мужчины и женщины толкались, вопили. Слышался клич, с которым в городе преследовали предателей:

– Ату их! Ату их!

Анн не стал мешать им. Он даже забавлялся, видя, как нищие и проститутки оспаривают друг у друга роскошные наряды Лилит. Одежда Адама пользовалась меньшим успехом: из-за геркулесова сложения мало кому из мужчин она приходилась впору.

Мышонок побежал на второй этаж и нашел там всю свою детскую одежду, которую Лилит и Адам заботливо хранили. С громкими криками он принялся рвать ее и кромсать. Потом, видя, с каким огорчением смотрят на бессмысленный погром уличные мальчишки, позволил им забрать все себе.

Когда из личных вещей Сомбреномов не осталось ничего, Анн выгнал всех, объяснив, что это теперь – его дом. Оставшись наедине, они с Мышонком выглянули из окна на паперть, превратившуюся в гигантскую танцевальную площадку.

Внезапно Мышонок спросил:

– А куда подевались англичане?

И правда: где же англичане? Где Сомбреномы? Французская армия только что одержала самую странную из побед, ни разу не обнажив меча и даже не увидев противника. Правда, то была лишь половина победы, ибо сдался только город Париж, но не его гарнизон.

К тому же еще оставалось одолеть Адама и Лилит…

Друзья опять спустились на площадь перед собором и вскоре узнали, что англичане и последние из сохранивших им верность французов засели в Бастилии. Для штурма крепости было слишком поздно. Коннетабль решил пойти на приступ завтра…

Темнело, и Анн удержал Мышонка, который рвался немедленно отправиться на поиски своих самозваных родителей.

– Коннетабль сказал – «завтра». Надо подчиниться.

– Что будем делать?

– Спать. Прошлой ночью мы не сомкнули глаз.

Анн вернулся в дом. Ему и правда требовалось поспать, но больше всего он радовался тому, что свою первую парижскую ночь проведет здесь, в доме Франсуа, в доме Вивре! Он поднялся на второй этаж и начал устраиваться на ночлег. И только тут заметил, что Мышонок нервничает.

– Что с тобой?

– Вообще-то… Здесь убили моих родителей.

– Вот именно. Изгоним эти воспоминания. То же самое я сделал в донжоне Куланжа.

– К тому же… У меня впечатление, что тут происходило что-то еще…

– Что может быть хуже смерти родителей? Ты не ребенок. Завтра, когда мы одержим окончательную победу, я сделаю тебя оруженосцем.

– Оруженосцем?

Слово было волшебным. Мышонок больше ничего не сказал. Анн провалился в сон почти мгновенно, несмотря на пение и крики, по-прежнему доносившиеся с площади. Королевские глашатаи в плащах с лилиями и с факелами в руке останавливались на каждом перекрестке и вопили:

– Если кто-то из вас, какого бы звания он ни был, провинился перед монсеньором королем, то пусть знает: его величество король все прощает, как отсутствующим, так и присутствующим.

Но не шум мешал Мышонку заснуть. Он мучительно размышлял… Да, тут происходило что-то еще. Что-то, связанное с последними воспоминаниями, сохранившимися у него об этом месте. В последнее время Лилит спала в его комнате, плотно закрыв окна и двери. Она ничего не захотела объяснить, но мальчик был уверен в том, что ему грозила какая-то ужасная опасность. Что же это была за опасность?

Мышонок попытался отыскать ответ, но навалившийся на него сон был слишком силен. Он посадил Зефирина рядом и вскоре крепко заснул…

***

Иоганнес Берзениус не спал. Сидя в своей жалкой лачуге, прилепившейся к церкви Сен-Жан-ле-Рон, он напивался.

В последние месяцы это было его главным времяпрепровождением, но никогда еще ему так не хотелось опьянеть, как в эту ночь. Это был конец, попросту конец! Англичане проиграли. Но они-то уйдут, а он останется один на один с людьми, которые его ненавидят. С ним покончено!

Берзениус провел жирной рукой по залитому потом лицу. Он стал безобразен до ужаса – распухший, весь в красных пятнах, с фиолетовой шеей. Но ему требовалось пить, пить и снова пить, пусть даже от вина он озлоблялся и отчаивался еще больше, пусть даже оно внушало ему мечты о невозможном мщении…

– Это еще что?

Померещится ведь такое… Все пьянство виновато. Рано или поздно нечто подобное должно было случиться. Берзениусу вдруг почудилось, будто в окне его хибары появился Филипп де Сомбреном в ночной рубашке.

Берзениус сперва хотел налить себе еще, но все же решился посмотреть внимательнее. Он встал, вышел качаясь и остолбенел, вытаращив глаза.

Нет, ему вовсе не почудилось! Это точно он, мартышка, гаденыш, из-за которого все рухнуло, из-за которого он впал в немилость. Малец, правда, изрядно подрос, стал почти взрослым, и все же это он, в рубашке, в штанах с буфами, босоногий, идет как заведенный к фасаду собора!

Но что он делает? Хватается руками за одну из статуй портала и начинает карабкаться наверх. С ума, что ли, сошел?

Некоторое время Берзениус стоял истуканом. Блаженная ухмылка расплылась на его багровом лице. Нет, Филипп де Сомбреном не сошел с ума, он попросту лунатик! Как-то раз Берзениус уже видел одного такого верхолаза. Подоспел ночной дозор, стражники дружно закричали, и тот, проснувшись, брякнулся оземь. Расшибся в лепешку – и всех дел.

Верить ли глазам своим? Неужели такое возможно? Берзениус мечтал о мщении, и вот – дьявол отдает на его милость одного из врагов! Что там мэтр Фюзорис говорил перед смертью о везении? Берзениус уже позабыл, ну да и неважно.

Берзениус хотел было сразу завопить и пробудить спящего, но сдержался. Слишком рано. Грянувшись с такой высоты, мальчишка всего лишь сломает себе что-нибудь. И шепотом жирный церковник принялся подбадривать спящего верхолаза:

– Лезь повыше, милок! Выше, выше… Отлично! Еще чуточку…

В этот самый миг в доме Вивре внезапно проснулся Анн. Ему привиделся ужасный кошмар: Мышонок погиб. Он оглядел комнату и вскрикнул: тот и в самом деле куда-то пропал. Дверь была заперта, но окно осталось открытым. Мальчишка вылез наружу через окно, оставив в комнате свою одежду, латы и оружие.

Анн яростно ударил себя в грудь кулаком. Глупец! Глупец и преступник, вот кто он такой! В полном восторге оттого, что проведет ночь в доме Вивре, он даже не прислушался к бессвязным речам своего товарища. Нельзя было оставлять Мышонка здесь на ночлег. Анн самолично подверг юношу смертельной опасности!

Анн вскочил на ноги. Поздно сожалеть, надо действовать. Но где же Мышонок? Где искать его в этом незнакомом городе? Внезапно Анна осенило: Зефирин! Он посадил сокола себе на плечо и выбежал вон, прихватив с собой только меч.

Едва оказавшись на площади, Анн сорвал колпачок с головы птицы. Сокол взвился в воздух, сделал круг, чтобы осмотреться, и устремился к собору Богоматери…

Филипп Мышонок продолжал карабкаться по северному фасаду собора под розой, круглым витражом. Теперь он находился на головокружительной высоте, быть может, раз в десять превышавшей человеческий рост. Этого было достаточно.

Берзениус завопил:

– Ме-е-е-сть!

Очнувшийся наверху Мышонок как-то странно подпрыгнул и разжал руки. Но у мальчишки была невероятная реакция. Падая вниз и пролетев уже половину высоты, он успел ухватиться за горгулью, каменную образину, украшавшую водосток.

Берзениус изрыгнул проклятье, но потом снова заулыбался: гаденышу все одно конец. Мышонок пытался уцепиться за водосток и второй рукой, но было очевидно, что этого он сделать не сможет. Мальчик тихонько постанывал от бессилия и ужаса.

Берзениус захохотал…

Какой-то шум за спиной заставил жирного церковника обернуться. Прямо на него бежал Анн де Вивре, тоже в одной рубахе.

Берзениус поспешно юркнул в собор.

Анн слышал его вопль и видел, как тот проскочил в двери, но не узнал давнего знакомца. В любом случае, он займется мерзавцем позже. Сейчас надо спасать Мышонка.

А тот высоко, ужасно высоко держался одной рукой за горгулью, которая по иронии судьбы изображала обезьяну. Зефирин кружил над своим дружком, весело хлопая крыльями.

Оставалось только одно.

– Держись, Мышонок, я лезу!

Анн оперся ногой о статую и начал восхождение. Сверху до него донесся голос его товарища:

– Стойте! Слишком поздно, монсеньор! Вы только зря убьетесь!

Но Анн продолжал подниматься, и тогда Мышонок разжал пальцы. Анн закрыл глаза, чтобы не видеть, как тот разобьется…

Затем поспешно спустился и побежал к неподвижному телу. Склонился над ним. Бедняга не шевелился. Все было кончено.

Анн прошептал:

– Мышонок… Мышонок…

Мальчик пожертвовал собой ради него, и Анн знал это! Он нарочно выпустил опору, когда Анн полез за ним наверх. Мышонок знал о его головокружении.

Анн выпрямился, потрясая мечом.

Но кто? Кто стал виновником случившегося?

Раскатистый хохот донесся из собора:

– Что, сдохла гнусная обезьяна?

Анн узнал этот голос! Он бросился к боковому входу и ворвался в собор. Берзениус в своей черной сутане стоял, покачиваясь, с глумливой ухмылкой на багровой роже. Увидев Анна, он опять расхохотался.

– Да это же молодой Вивре!

– Будь ты проклят! Сейчас я тебя…

Берзениус попятился к главному алтарю, где пели в это время полуночницу. Он прервал богослужение, заплетающимся языком призывая на помощь священника и его служки:

– Убежища! Спасите меня! У него меч!

Священник посмотрел на Берзениуса с отвращением, но все же преградил Анну путь.

– Назад, сын мой! Вы что, обезумели?

– Святой отец, это же чудовище! Он…

– Только Бог решает, кто чудовище, а кто нет. Господь сам будет судить этого человека, когда тот предстанет пред ним. А пока он под защитой церкви. Назад!

Анн поник головой и направился к выходу. Берзениус опять начал хохотать.

– Мой привет малышу Филиппу, сир де Вивре!

Анну понадобилось нечеловеческое усилие, чтобы не слушать. Он вышел. Берзениус, пошатываясь, брел следом.

– Не так быстро, сир де Вивре, не так быстро…

Анн уже собирался притворить за собой тяжелую дверь, когда его щеки коснулась стремительная тень. Повинуясь внезапному порыву, Анн схватил сокола за крыло и, не оборачиваясь, бросил назад.

– Отомсти, Зефирин! Отомсти!

За его спиной раздался яростный вопль.

– Пусти, проклятая тварь!

Зефирин вцепился Берзениусу в лоб. Тот, тщетно пытаясь освободиться, закружил неподалеку от алтаря, словно увенчанный странным головным убором.

– Да помогите же мне! На помощь, Бога ради!

Берзениусу удалось схватить птицу, и он попробовал свернуть ей шею, но Зефирин вырвался и вонзил ему когти прямо в глаза. Берзениус жутко взвыл, вызвав эхо, и, не разбирая дороги, бросился вперед по центральному проходу.

Из-за опьянения и хромоты он дважды спотыкался, чуть не растянувшись во весь рост. Пытаясь оторвать от себя Зефирина, не желавшего выпускать добычу, жирный церковник все же не смог удержаться на ногах. Со всего маху он налетел головой на колонну – и больше уже не вставал.

Священник и те немногие прихожане, кто присутствовал в соборе на полуночнице, медленно обступили тело. Анн раздвинул их, взял сокола, покорно давшегося в руки, надел ему колпачок на голову и посадил к себе на плечо. Потом перевернул лежавшего на животе Берзениуса…

Нечасто доводилось видеть столь ужасную смерть. Череп предателя раскололся, перепачкав волосы мозгом. Развороченные когтями глаза вытекли, а все лицо, в глубоких бороздах от когтей, превратилось в сплошную рану. Разверстый рот застыл в последнем вопле.

Анн покачал головой… Нет, не он убил Берзениуса. Он не нарушил право убежища. Он даже не натравил сокола – просто бросил назад, не глядя. Зефирин сам набросился на негодяя. Точнее, Бог направил полет сокола, превратив птицу в своего ангела-губителя. Да, да, сам Бог покарал Берзениуса!

Анн вновь поднял голову и увидел кюре, запретившего ему входить в собор. Молодой человек пристально посмотрел на священнослужителя, словно спрашивая того мнения о случившемся и прося об отпущении грехов. В конце концов, священник осенил себя крестным знамением, сложил руки и закрыл глаза. Анн молча вышел из собора…

Едва оказавшись снаружи, он побежал к телу Мышонка. Однако на месте падения трупа не оказалось. Там околачивалось несколько зевак, которые оживленно переговаривались между собой.

Анн спросил молодого священника, который стоял поблизости:

– Куда подевался человек, который лежал здесь?

– Я дал ему последнее причастие. Его отнесли в больницу Отель-Дье.

– Он умер?

– Нет, когда его уносили, он был в сознании.

***

Анн смог поговорить с Мышонком некоторое время спустя. Тот лежал на очень широкой кровати, которую с ним делили двое других больных. Лекарь сказал юноше, что это просто чудо – выжить после такого падения. Случившемуся Мышонок обязан, конечно, своей необычайной гибкости. Он выздоровеет – при условии, что будет соблюдать полный покой.

– Мышонок, тот человек, который разбудил тебя криком, мертв. Зефирин убил его!

Мышонок обливался потом. На его бледном лице резко выделялись очень черные брови. Юноша говорил с трудом, задыхаясь:

– Главное… сейчас… это Сомбреномы… Пообещайте мне… Обоих…

– Клянусь тебе, Мышонок. А как только ты поправишься, сразу станешь моим оруженосцем.

Мышонок слабо улыбнулся, хотел что-то сказать, но ничего не ответил. Анн предпочел оставить его.

Снаружи его встретили первые проблески зари. Анн знал, что этот день будет не таким, как другие. Черный рыцарь здесь, всего в нескольких улицах отсюда. Он тоже ждет. Им не разминуться. Один из двоих не увидит сегодня заката.

Зефирин опустился на плечо Анна. Мышонка нет рядом, чтобы позаботиться о соколе, а самому Анну сейчас не до того. Он должен вернуть свободу этой прекрасной птице, орудию Бога, первому свидетелю их с Дианой любви. Анн снял с головы сокола колпачок, поцеловал в клюв и подбросил в воздух. Зефирин взмыл вверх и поднялся высоко, очень высоко в небо Парижа. Скоро он исчез между башнями собора Богоматери – в тот самый миг, когда их коснулся первый луч солнца.

***

На часах дворца Сите прозвонило восемь, когда французская армия под командованием коннетабля де Ришмона, маршала де Лиль-Адана и Бастарда Орлеанского перешла, сохраняя боевой порядок, на левый берег и двинулась вдоль Сены в сторону квартала Сент-Антуан и Бастилии.

Когда впереди показалась внушительная крепость, до солдат донесся шум боя. Это отряд поваров дворца Сент-Поль, располагавшегося совсем рядом с Бастилией, не дождался прихода французов и по призыву своего молодого вожака Памфила Леблона напал на англичан.

Вскоре на улице Сент-Антуан и в боковых переулках, над которыми возвышалась громада Бастилии, разгорелось настоящее сражение. Англичане перегородили улицу Сент-Антуан огромной баррикадой и, несмотря на неоднократные приступы, держались стойко.

Анн спешился. В таких боях верхом не сражаются. Он оставил Безотрадного в конюшне при каком-то постоялом дворе и, размахивая обоими мечами, пошел на приступ. Среди англичан, защищавших нагромождение вязанок хвороста и всевозможных предметов, Анн неустанно высматривал черного рыцаря, но народу собралось слишком много…

Когда на него набросилось сразу несколько защитников баррикады, он крикнул: «Мой лев!» и врубился в свалку… Плечом к плечу с ним сражались бойцы в довольно причудливом снаряжении. Вооружены они были неплохо, но при этом сохранили кто лакейскую ливрею, кто поварской фартук.

Анн обратился к молодому черноволосому парню, который, как казалось, был их предводителем.

– Кто вы?

– Патриоты из Сент-Поля, к вашим услугам, рыцарь!

Они дрались с безумной отвагой. Анн не хотел отставать и тоже крепко рубился, делая смертоносные круговые взмахи обоими мечами.

В этот момент баррикада уступила под их натиском. И начался неудержимый бег к Бастилии, возвышавшейся в конце улицы: англичане – впереди, по пятам за ними – французы.

Вместе с молодым чернявым патриотом Анн вырвался вперед. Молодой рыцарь вспомнил о Мышонке, и его боевая ярость вспыхнула неудержимо: он первым взбежит на подъемный мост Бастилии и ворвется в крепость.

И сразу же Анн осознал, как велика была его неосторожность. Прежде чем отважиться на такое, следовало дождаться поддержки. Англичане опомнились, и Анн вдруг оказался окруженным со всех сторон.

Он попытался держать противников на расстоянии, надеясь, что подоспеют свои и выручат его, но увидел лишь десятки солдат, сбегающих по лестницам. У Бастилии имелся собственный гарнизон, не принимавший участия в боях и вступивший в дело только сейчас.

Анн де Вивре остался один среди бесчисленных врагов. Все кончено. Он попросил у Бога прощения за свои грехи, подумал о скорой встрече с Теодорой и мысленно обратился к Франсуа, который тоже не замедлит присоединиться к нему. Теперь оставалось только достойно умереть. И Анн прокричал во всю мочь:

– Мой лев!

Количество ударов удвоилось. Ему уже не удавалось отбивать их. Он погиб…

– Стойте!

С лестницы загремел чей-то голос. Среди наседавших на Анна произошло какое-то колебание.

Голос повторил еще настойчивей:

– Прекратить бой! Повинуйтесь. Я ваш капитан.

На сей раз клинки опустились. Анн увидел, как ряды противников расступились, и появился черный рыцарь. На его шлеме не хватало одного рога.

– Почему ты кричал боевой клич Вивре?

– Потому что я и есть Вивре.

– У тебя не их герб.

– Это наш новый герб: «пасти и песок» с золотым цикламором.

Анн поднял забрало.

– Я Анн де Вивре, сын Шарля, правнук Франсуа.

Черный рыцарь явил из-под шлема свое обезображенное лицо.

– А я – Адам Безотцовщина, ничей сын. Ступай за мной, коли хватит смелости!

Не добавив больше ни слова, черный рыцарь развернулся и стал подниматься по лестницам с легкостью, удивительной для его могучего телосложения. Анн последовал за ним.

Подъем был бесконечным и утомительным. Время от времени появлялась площадка, выходящая к бойнице, но черный рыцарь не останавливался. Он явно стремился на самый верх…

Почему? Почему не сошелся с ним среди своих людей, которые, скорее всего, оказали бы ему поддержку?

Анн следовал за своим врагом, но этот вопрос не выходил у него из головы. Вероятно, его ведут в западню. Но выбора не оставалось. Анн не мог не принять вызов.

Через какое-то время, показавшееся ему бесконечным, они выбрались на дозорный ход. Первое, что ощутил молодой человек, было порывом ветра. На такой высоте свистел и завывал настоящий ураган. В самой вышине он гнал по изменчивому небу бесконечные стада облаков.

Затем возникло впечатление какой-то беспредельности: дозорный ход Бастилии был поистине бесконечным. И совершенно пустым. Все английские солдаты спустились вниз, чтобы драться. Они с Адамом были тут одни.

А тот все еще шел куда-то быстрым шагом. Анн видел, как черный рыцарь направился к зубцам…

Зубцы и амбразуры Бастилии были различной величины – не так, как в большинстве других замков, где регулярно чередуются укрытия и пустоты: нет, зубцы Бастилии были намного шире амбразур. Здесь узкие прорези разделялись длинными участками глухой стены. Кроме того, небольшие, высеченные в камне лестницы, назначения которых Анн не понял, позволяли взобраться на верхнюю плоскость этих зубцов, образующих своего рода дорожки длиной метров пятнадцать и шириной около трех.

Адам проворно вскарабкался на один из этих зубцов и стал ждать. По одну сторону он мог видеть Анна, поднимавшегося на дозорный ход, а по другую перед ним открывался весь Париж – с головокружительной высоты, сравнимой только с высотой собора Богоматери.

Вот именно – головокружительной!.. Адам поблагодарил про себя Лилит, открывшую ему слабость противника. Благодаря этому он победит. Вот кто наизлейший враг Вивре – высота! Адам уже видел, как его недруг остановился, сбитый с толку, колеблющийся. Теперь следует заманить его сюда. И тут, на узкой каменной тропинке между небом и землей, Анн де Вивре окажется в полной его власти! Вряд ли это будет слишком сложно. Достаточно подобрать несколько оскорблений похлеще. Гордость не оставит ему выбора.

– Иди сюда! Чего ты ждешь? Боишься меня, потому что я убил твоего отца при Азенкуре?

Анн ступил на лестницу, вырубленную в стене. Его забрало по-прежнему было поднято, и на лице читался откровенный страх. Молодой рыцарь слегка дрожал, по лицу стекали капли пота.

– Ну так ступай же сюда, и я убью тебя, как прикончил твоего оруженосца под стенами Парижа!

Анн чувствовал, что его ноги словно приклеились к ступеням узкой лестницы. Его охватила дурнота. А тут еще враг бросает ему смерть Изидора в лицо! Ради памяти друга Анн не имеет права уклониться. Он обязан преодолеть головокружение. Ради Мышонка, ради Франсуа, ради всех Вивре, которые глядят на него с небес!

Анн поднялся еще на одну ступеньку, потом еще на одну.

И вдруг остановился… Какой же он дурак! Чуть не попался в грубо расставленную западню. Там, наверху, у него с этим головокружением не будет ни малейшего шанса, а он все-таки пытается идти, размышляя о чести и славе предков! Но важно-то не геройствовать, а победить! Именно победу он должен добыть ради Франсуа, Изидора и памяти всех Вивре. Ведь он клялся Мышонку убить сира де Сомбренома, а не позволить тому убить себя!

И Анн проворно спустился по лестнице и встал на дозорном ходу. Коротко рассмеялся:

– Даже не надейся. Сам иди ко мне!

Адам зарычал от ярости, удивления и досады.

– Трус!

– Я не трус. Я не бегу. Иди сюда!

– Никогда!

На дозорном ходу послышался громкий топот. Одолев своих противников, французы бегом поднимались наверх. Впереди неслись Памфил Леблон и повара из дворца Сент-Поль. Заметив Адама, они бросились к нему. Настал черед Анна остановить их.

– Не трогайте его! Он мой…

Они подчинились, обступили противников со всех сторон. Теперь Адам оказался во власти своего врага. Бросив взгляд вокруг и убедившись в том, что отступать некуда, Адам Безотцовщина медленно спустился по каменным ступеням.

И тут это случилось. В апрельском небе по прихоти ветра из облаков вдруг брызнул и засверкал на солнце дождь… «Дьявольский дождь»! Адам посмотрел на своего молодого соперника, который отбросил один из своих мечей и, уверенный в себе, ждал его, сжимая в левой руке смертоносный клинок. Мальчишке – двадцать четыре года, а ему, Адаму, – сорок; тот великолепно сложен, а он из-за увечья стал тяжеловесным и неповоротливым. Французы победили, а англичане разбиты… Хитрость Лилит не удалась! А тут еще сбывается ее пророчество: пошел «дьявольский дождь»! Все предвещает его поражение, его смерть. Адам почувствовал себя уничтоженным.

Но снова вскинул голову. Даже если стихии, даже если весь мир, даже если сам Бог обрекли его на погибель, он все же попытает удачу! Адам ухмыльнулся, стоя под дождем, который вместе с солнечными лучами бил по его доспехам.

– На этот раз у тебя нет коня, чтобы бежать. Тебе конец!

– Взгляни на этот меч: это меч Франсуа. От него ты и умрешь!

Адам обрушил на Анна чудовищный удар своей булавы: единоборство началось… Оно было ожесточенным, долгим и никому не приносило перевеса. Адам наступал, Анн отступал. У одного была чудовищная физическая сила, у другого – ловкость. Несколько раз Анн оказывался в затруднительном положении, и французы пытались вмешаться, но неизменно он останавливал их жестом или криком.

Развязка наступила внезапно. Быстрым движением Анн перебросил меч из одной руки в другую и ударил, отрубив своему противнику три пальца. Булава выпала на пол. Адам ошеломленно уставился на рану, означавшую только одно: смерть…

Анн медленно приблизился к нему.

– Даю тебе время помолиться.

Адам покачал головой.

– Я не христианин. Я верю только в дьявола.

– Тогда молись дьяволу.

– Ты позволяешь мне молиться дьяволу?

– Я исполняю твою последнюю волю.

Адам посмотрел на молодого человека, по-прежнему ошеломленный, и слова, пришедшие из глубины языческой Пруссии, начали сами собою слетать с его губ:

– Да извратит солнце свой ход, да придет лето вслед за осенью и зима за весной. Да превратятся люди в зверей…

Внезапно Адам остановился.

– Мой отец жив?

– Да, и он узнает о твоем поражении. Порадуется перед смертью.

Адам молча вперился в Анна.

– Скажи ему…

Он замолчал, словно колеблясь, подыскивая слова, а потом произнес торопливо:

– Попроси у него прощения за меня!

И прежде чем кто-либо успел пошевелиться, Адам ринулся прямо вперед. Он отшвырнул какого-то парня, стоявшего перед амбразурой, и бросился в пустоту с криком:

– Отец!..

Анн опустился на колени на дозорном ходу Бастилии и надолго застыл, закрыв глаза. Когда он открыл их, перед ним сияла ярчайшая радуга. Он никогда не видел такой прекрасной.

***

Бастилия была взята. Спустившись с башен и проходя по подъемному мосту, Анн поравнялся с длинными вереницами пленных англичан, которых уводили французы… Как только окончились бои, улицы опять заполонили зеваки, с любопытством глазея на происходящее и оживленно беседуя. У подножия одной из башен уже образовалась толпа. Анн направился туда и раздвинул ряды.

Адам упал не на землю, а в воду одного из рвов, откуда его только что извлекли. На его теле не было видно никаких явных повреждений, лицо казалось безмятежно-спокойным, даже умиротворенным.

Глядя на труп своего врага, Анн не испытал ненависти. Наоборот, ему стало не по себе. Не шли из мыслей его последние слова. Выходит, тот, кто называл себя «Адам Безотцовщина», все-таки любил своего отца! А если все его поведение было следствием этой тайной раны – незаконнорожденности? Как легка жизнь, когда ты – законный наследник, когда у тебя есть замок, титул и уже предначертанный долг!

Анн отвел глаза от мокрого трупа Адама и вдруг замер, раскрыв рот. Лилит тоже здесь!.. Это точно она, в первых рядах зевак. В последнее время ей наверняка пришлось нелегко – красное платье изорвано и перепачкано, волосы посерели от пыли. «Царица ночи» сделалась настоящей ведьмой с виду. Только герб дважды «дамы слез» еще придавал ей гордый вид.

Лилит тоже отвела глаза от распростертого перед нею тела, и их взгляды встретились.

Они долго смотрели друг другу в глаза. Наверное, следовало бы кликнуть стражу, натравить на ведьму народ. Ведь перед ним стояла преступница, каких мало. Она хотела съесть его сердце, она убила Эсташа де Куланжа, отравила родителей Мышонка, наверняка совершила десятки других преступлений… Однако Анн остался недвижен и нем.

Лилит продолжала пристально глядеть на него, не отводя взора и даже вкладывая в это какой-то вызов. Анн продолжал молчать. Это оказалось сильнее его: он неспособен был отдать на смерть женщину.

Лилит вдруг резко отвернулась. Медленно вышла из круга зевак, сняла свой черно-красный герб, усеянный черными слезами наверху и золотыми внизу. Возложила щиток на грудь Адама, напевая вполголоса:

Прекрасному богу любви воздаю благодарность,

Хочу я ему принести свой торжественный дар…

Потом выпрямилась и разорвала ворот своего платья, обнажив грудь.

В толпе раздался крик:

– Перевернутая пентаграмма!

Какой-то монах показывал на нее пальцем. Он был одет в черно-белую рясу доминиканцев.

– Это знак лукавого! Она отмечена дьяволом! Хватайте ее!

На сей раз Анн решился вмешаться. Он подбежал к Лилит и крепко схватил за руки.

– Это правда. Ее зовут Лилит. Она вместе с мужем приговорена к смерти Дижонским парламентом за колдовство и убийство.

Доминиканец кивнул.

– Я судья святой Инквизиции. Этот знак – явное доказательство. Я требую, чтобы эта женщина была сожжена вместе с трупом ее мужа!

Поднялась суматоха, во время которой Лилит держалась отстраненно и надменно, словно безразличная к собственной участи. Подоспели солдаты, чтобы схватить ее. Другие священнослужители высказались в том же смысле, что и доминиканец.

Сжечь Лилит должны были завтра на заре вместе с трупом Адама, на Еврейском островке, у оконечности острова Сите, где традиционно производились казни этого рода…

Анн еще довольно долго очищал квартал от неприятеля. Следовало выкурить англичан и их приспешников, засевших в домах…

Вечером молодой рыцарь побежал к приюту Отель-Дье – повидать Филиппа. Тому стало гораздо хуже. Весь горячий, юноша метался и бормотал что-то невнятное.

– Возмездие свершилось, Мышонок! Адам мертв, а Лилит завтра сожгут на Еврейском острове. Слышишь меня? Ты понял?

Мышонок бросил на него короткий взгляд. Было ли это одобрением? И если ему вскоре предстоит расстаться с жизнью, то утешит ли его мысль, что он отомщен? Анн не мог сказать наверняка.

Он предпочел не утомлять больного расспросами. Выйдя из приюта, Анн пошел через площадь, чтобы немного передохнуть в доме Вивре…

Рано утром он оседлал Безотрадного и двинулся по пустынным улицам. Бросил взгляд на спящий приют Отель-Дье, подумав о Мышонке, и продолжил путь. Вскоре уже Анн достиг оконечности острова Сите. Оттуда по мосткам можно было перебраться на Еврейский остров. Он спешился и перешел на другой берег.

Сооружение костра шло полным ходом. При свете больших факелов – поскольку день еще не занялся – вокруг столба наваливали вязанки хвороста. На столбе висел сверху герб Сомбреномов – деревянный щит, раскроенный на «песок и пасти». Проклятому гербу предстояло сгореть вместе с владельцами.

Лилит сидела в деревянной клетке под охраной двух солдат. При виде Анна она словно с цепи сорвалась. Обрушила на него поток брани и проклятий, в бешенстве сотрясая прутья клетки. Казалось, это бушует лютый зверь. Рядом лежало одеревеневшее тело Адама, избавленное от доспехов.

Анн вздрогнул. И вовсе не из-за свежести предрассветного часа. Было что-то торжественное в страшной каре, постигшей столь великих злодеев. Анн ошибался накануне, когда хотел пощадить Лилит только потому, что она женщина. Как будто зло не может обитать в женском сердце…

В некотором смысле Адам тоже был ее жертвой. И Анн пожалел своего погибшего врага, в котором текла та же кровь, что и в нем самом. Если бы не Лилит, быть может, черный рыцарь не был бы таким черным…

Послышалось пение, вызвавшее новые бешеные вопли осужденной. Через Сену по мосткам переходил давешний доминиканец в сопровождении двух священников, один из которых нес распятие на длинном древке. В то же время ниже по течению реки, со стороны Лувра появились розовые отблески зари. Настала пора приступать к казни.

Лилит бесцеремонно вытащили из клетки и привязали к столбу. Сомбреномы, быть может, были извергами, но одно достоинство у них было не отнять: мужество. Лилит поносила священников и самого Бога, плевала на распятие, бросала небу сатанинские угрозы. В конце концов, монахи отступили в ужасе. Как и в Эдене, когда она чуть не погибла в пламени костра, Лилит, даже связанная, внушила страх.

Труп Адама положили к ее ногам. Приблизился палач с факелом в руке. Его глаза были обращены на восток, на самую высокую башню Лувра: когда появится первый луч солнца, он подожжет хворост. Потянулись минуты ожидания. Все молчали, только Лилит упрямо взывала к дьяволу. Священники отказались молиться за нее… И вот тогда Анн услышал плеск у себя за спиной: к берегу причалила лодка.

Молодой человек застыл, потрясенный: из лодки вылезал Мышонок! Ценой нечеловеческого усилия юноше удалось встать. Опираясь на две палки, которые служили ему костылями, Мышонок заковылял к костру. Его подвижное лицо кривилось от боли.

Как раз в этот момент появилось долгожданное солнце, и Лилит тоже заметила Мышонка. Она громко вскрикнула:

– Филипп!

Не обращая на нее внимания, Мышонок добрался до костра и тронул рукой тело Адама. Отступил.

– Да, этот уж точно в аду… Теперь твой черед, ведьма!

Неловко подскакивая на своих импровизированных костылях, Мышонок выхватил факел из руки палача. Тот даже не пошевелился.

– Дай. Это мое дело.

Лилит испустила вопль ужаса:

– Филипп, неужели ты?.. Филипп, я же твоя мать!

– Ты мне не мать. Ты ведьма и убийца.

– Филипп, умоляю! Я люблю тебя, Филипп!

Казалось, Мышонок не слышит. Он поднес факел к костру. Поднялись первые языки огня.

– Мою мать звали Олимпой… Вот как звали мою мать.

Лилит заметалась в цепях. Она готовилась умереть гордо, но теперь ее охватило жесточайшее отчаяние. Она умоляла, взывая всем своим существом:

– Филипп, прости меня!.. Скажи хотя бы, что ты меня прощаешь!

– Сдохни, гнусная ведьма. Сдохни непрошеной, без молитв, сдохни в муках!.. Мать моя, смотри! Я отомстил за тебя. Смотри же, как горит эта сука!

– Филипп!

Вопль Лилит был столь ужасен, что присутствовавшие содрогнулись. Казалось, крик, исторгнутый из груди ведьмы, слышат даже на другом конце Парижа…

Анн, который прежде стоял не шелохнувшись, подбежал к Мышонку и подхватил его на руки. Юноша прижался к нему и зашелся в рыданиях. А жуткое зрелище продолжалось.

В студеный воздух парижского утра взметнулось ревущее пламя. Лилит оглашала окрестности страшными воплями. Кричали от боли разом и душа, и тело умирающей. Нечасто живое существо постигал столь жестокий конец.

Вскоре запах паленой плоти стал нестерпим и все заволокло едким черным дымом. Это длилось долго, очень долго… Наконец, пламя добралось до столба, и щит с гербом вспыхнул.

Мышонок, смотревший на казнь расширенными, безумными глазами, высвободился из объятий Анна. Опять взял костыли и, собрав все силы, чтобы не потерять сознания, проковылял к костру. Он взял по пригоршне горячего пепла – от останков Адама и от останков Лилит. Не обращая внимания на обожженные ладони, доковылял до берега Сены и бросил прах убийц в воду.

Потом упал на землю и больше не шевелился.

 

Глава 18

HODIE MIHI

В середине 1436 года, приближаясь к своим девяносто девяти годам, Франсуа де Вивре почти не изменился.

Его белоснежные волосы, красивой волной ниспадающие на шею, оставались густыми и шелковистыми. Благодаря глубокой, яркой синеве глаз взор сохранил неотразимую притягательность, и морщины почти не избороздили правильное лицо. В последние годы он разве что стал чуть ниже ростом и немного усох, хотя держался по-прежнему прямо. Его тело делалось все легче и легче, словно в конце жизни дух постепенно освобождался от телесной оболочки.

Франсуа одевался в свое обычное простое серое платье, и тем заметнее были три великие драгоценности, с которыми он никогда не расставался: на правой руке – перстень со львом, на левой – перстень с волком и на груди – брошь Розы де Флёрен.

Близость неотвратимого никак не сказалась на нраве Франсуа. По-прежнему в складке губ и во взгляде сквозило свойственное ему чуть лукавое выражение. Не было никакой напыщенной важности в этом старце, обогнавшем по возрасту всех своих современников. Наоборот, в нем чувствовалась неизменная снисходительность к людям, жизнерадостность, а порой – и порывистость.

Франсуа де Вивре не переставал любить жизнь и на закате дней благодарил Бога за то, что дал ему возможность пользоваться ею так долго. Собственно, Франсуа всегда жил скорее чувством, чем мыслью, и не любил изводить себя пустыми раздумьями. И это очень помогало ему теперь, когда он собирался дать финальную битву, единственную, которую наверняка проиграет. Он продвигался к собственной смерти без позерства, со спокойным мужеством. В последний раз он надеялся показать себя достойным имени Вивре…

Неожиданный приезд Дианы только улучшил его хорошее расположение духа. В силу обстоятельств Франсуа впервые видел жену кого-либо из своих потомков. Супруги его сына и внука умерли прежде, чем он получил возможность встретиться с ними.

Согласие между патриархом и молодой женщиной установилось мгновенно. Обоих объединяло одинаковое жизнелюбие. Франсуа сразу же полюбил Диану за ее веселость, живость и красоту – ибо, несмотря на возраст, он по-прежнему преклонялся перед женской красотой. Когда этой ослепительной черноволосой красавице случалось вечером надеть диадему, в ее облике появлялось что-то величественное. Диана немного напоминала Франсуа его собственную мать, Маргариту. И старик сказал ей, что, если будущий ребенок окажется девочкой, он был бы не прочь, чтобы ей дали именно это имя. Диана призналась: они с Анном от всей души надеются на маленького Франсуа. Впрочем, она вполне охотно согласилась на Маргариту – для девочки.

Познакомившись с Франсуа, Диана и сама была удивлена и восхищена ничуть не меньше. Ведь она ожидала встретить этакого торжественного патриарха, своего рода живую статую, а обнаружила нежного и внимательного отца. Через несколько дней она больше не сдерживала проявлений своей счастливой натуры, и замок Вивре огласился ее веселым смехом, наполнился ее живостью и задором, как совсем недавно – Куланж.

Диану ожидало в Вивре еще одно открытие – Сабина. Обе женщины быстро поладили. Они прекрасно дополняли друг друга. Сабина, старшая, более уравновешенная, но и более печальная, общаясь с Дианой, вновь ощутила вкус к жизни. А Диана, маленькая дикарка, которая никогда ни к кому не привязывалась и уж тем более не прислушивалась к чужим советам, нашла во вдове Ланфан незаменимую подругу…

Анн де Вивре приехал в замок в середине июня.

Новость о взятии Парижа обогнала его на добрый месяц. Но вернуться раньше он не мог. Еще многие недели положение оставалось неясным. Англичане несколько раз переходили в наступление, и Бастард Орлеанский хотел, чтобы его крестник остался при нем. Но теперь всякая опасность вроде бы миновала.

Поскольку Анн вернулся один, то в первую очередь успокоил всех насчет Мышонка: тот чудом остался жив после своего падения с собора Богоматери, о котором Анн рассказал прежде. Когда они расставались, юноша еще лежал в больнице Отель-Дье.

Анн написал его крестному отцу, герцогу Бургундскому. Разве Анн де Вивре теперь не сир де Куланж, не вассал Филиппа Доброго? Он принес своему новому сюзерену клятву верности и описал плачевное состояние Филиппа Мышонка. Анн уверен: герцог Филипп придет на помощь своему крестнику.

Затем, когда Франсуа, Диана и Сабина собрались в большом зале, Анн подробно поведал и об остальном: о смерти Берзениуса в соборе, о единоборстве с Адамом на стенах Бастилии – умолчав, однако, о его последних словах – и об ужасном конце Лилит, сгоревшей на костре, который поджег Мышонок.

Потом он повернулся к Сабине, чтобы рассказать остальное…

Бросив пепел своих самозваных родителей в Сену, Мышонок рухнул на землю и лишился чувств. Анн доставил его на лодке в Отель-Дье, а потом на том же суденышке отправился к Сен-Жермен-де-Пре. Доплыв туда по Ну, маленькой речушке, что питает своей водой рвы аббатства, он явился на кладбище Сен-Пер и забрал оттуда гроб с телом Изидора Ланфана.

Анн перевез дорогой прах по Сене во дворец Сент-Поль. В те дни во дворце всем заправлял Памфил Леблон, вожак патриотов, вместе с которым Анн участвовал в захвате Бастилии. Памфилу, поварам и слугам дворца Сент-Поль и было поручено похоронить павшего героя.

Изидору Ланфану оказали почести, подобающие погибшим рыцарям. Теперь он покоится в самом сердце Парижа, на берегу Сены. Отныне и навеки Изидор почил в своей земле обетованной…

Не в силах превозмочь волнение, Сабина, поддерживаемая Дианой, удалилась. Анн воспользовался этим, чтобы поговорить с прадедом наедине. Молодой человек показал Франсуа один из своих мечей – тот, с которым сражался против Адама.

– Не от этого меча погиб ваш сын. Он попросил вас о прощении, и сам бросился вниз с криком: «Отец!»…

И Анн рассказал о роковом поединке все, стараясь не упустить ни одного из этих мгновений, навсегда врезавшихся в его память. Он говорил долго. Франсуа слушал молча, ощущая лишь огромную пустоту – и ничего более. Старый сеньор не был способен ни думать, ни говорить. И все же он решил высказаться, потому что Анн имел право на ответ.

– Адам убил моего сына, убил моего внука, пытался убить меня самого. Казалось бы, так легко сказать, чтобы душа была спокойна: «Я его прощаю». Но я… не могу. Быть может, если Бог захочет, я сумею простить его в день моей смерти.

***

Маргарита де Вивре родилась в первые часы 29 сентября 1436 года, в праздник Святого Михаила.

Для Анна и Дианы, которые так надеялись на маленького Франсуа, наследника родового имени, появление девочки стало глубоким разочарованием, хотя они и не осмеливались выражать его слишком явно. Франсуа же, наоборот, испытывал самую искреннюю радость. Девочка была похожа на его собственную мать и станет такой же красавицей, как и она. О чем еще можно мечтать?

Крестины состоялись в тот же день; крестил ребенка брат Тифаний. Крестной матери не пришлось добираться издалека, поскольку она уже находилась на месте: это была Сабина Ланфан, которую Диана прочила на эту роль с первых же дней знакомства.

Крестный отец прибыл из мест чуть более отдаленных. Ему пришлось проехать несколько лье из одной бретонской сеньории, где он проживал. То был Готье д'Ивиньяк, которому семейство Вивре было стольким обязано. Пригласив сира Готье на крестины, Анн и Диана избрали наилучший способ продемонстрировать ему свою любовь и признательность.

Впрочем, Готье д'Ивиньяк невольно стал главным героем празднества в честь маленькой Маргариты. Все такой же длиннолицый и плешивый, он держался еще торжественнее и чопорнее, чем когда-либо. Однако на сей раз, нацепив скучную маску, он всего лишь пытался скрыть глубочайшее душевное волнение. И, как уже повелось, над ним добродушно подтрунивала вся семья.

На пиру, последовавшем за церемонией, его дружно, с лукавым удовольствием подпоили, и результат не замедлил сказаться. Готье принялся распевать песни и смеяться. А когда он взял свою крестницу на руки и пошел танцевать с нею под звуки деревенского оркестра, ему устроили настоящий триумф…

***

Вид этого сурового человека, танцующего с новорожденной, был для Франсуа последним образом ничем не замутненной жизни, а мелодия, которую играли в тот день музыканты, – чем-то вроде прощальных фанфар. После этого за каждой видимой им вещью начала проскальзывать какая-то чужеродная тень, в каждом звуке слышалось несколько посторонних нот, всегда одних и тех же. Эта тень, эти новые ноты назывались смертью.

Франсуа осознал это приблизительно через месяц, как раз в День поминовения усопших. Он отстоял мессу в церкви деревни Вивре, среди своих крестьян. Заупокойная служба не опечалила его. Наоборот, слыша, как брат Тифаний произносит традиционную формулу: Requiem aeternam dona eis Domi– ne et lux perpйtua luceat eis, Франсуа подумал о свете Севера, вечном свете, высшем воздаянии, который будет сопровождать его уход в вечный покой. Он был в этом уверен.

Выйдя, Франсуа увидел, как с большого каштана упал лист. Он подобрал его, и вдруг мысль о смерти овладела им с такой силой, что он сам удивился. Сначала старый сеньор совершенно естественно подумал, что это – из-за Дня Усопших, но потом понял, что причина в ином.

Это впечатление возникло не потому, что сегодня День мертвых, а потому, что вчера миновал День всех святых. Согласно предсказанию, он должен прожить до следующего Дня всех святых, так что сегодняшнее число, второе ноября, в его жизни больше не повторится.

Франсуа де Вивре осознал: все, что теперь будет, произойдет с ним в последний раз. Он еще увидит по весне молодые листья, которые заменят опавшие сегодня, увидит даже, как в начале следующей осени облетят первые из них… Если бы в его последний миг за окном рос этот самый каштан, то Франсуа, навсегда покидая земной мир, именно таким и увидел бы напоследок это дерево: кое-где еще покрытым листвой, а кое-где уже совсем голым, порыжевшие листья вперемешку с еще зелеными.

Диана, несколько дней назад вернувшаяся к обычной жизни, подошла к нему с обеспокоенным видом:

– Вам нехорошо, монсеньор?

Он улыбнулся ей:

– Мне хорошо, доченька, очень хорошо…

Да, Франсуа де Вивре чувствовал себе превосходно. Вместо того чтобы предаваться бесплодному и мучительному отчаянию, он естественно, без всякой горечи, принимал надлежащее вступление смерти в свою жизнь. А раз все, что ему отпущено, уже не возобновится, то он переживет остаток дней как можно полнее, с восторгом и благодарностью…

Эта зима выдалась холодной. Впервые в жизни Франсуа полюбил холод. Выпало много снега. Он радовался снегу, пытаясь сохранить его в памяти как можно дольше. С умилением встретил первую почку, первый цветок, первую любовную птичью трель.

Франсуа неустанно благодарил Господа за то, что создал времена года, солнце, облака, дождь, ветер, животных. Восторгался всем. И всем интересовался, ибо, несмотря на тень и тихие ноты, уже не покидавшие его, мудрость и долг велели ему жить, как другие, вместе с другими…

И, подобно всем своим близким, Франсуа с беспокойством воспринял вести, дошедшие в Вивре зимой и в начале весны.

Обманув надежды парижан, Карл VII не захотел обосноваться в своей столице. Наверное, у него остались слишком дурные воспоминания о событиях, случившихся там во времена его детства: безумие отца, бургундское восстание, вынудившее дофина бежать среди ночи…

Возможно, оттого англичане и расхрабрились. Вопреки молчаливому уговору не сражаться среди зимы, они затеяли беспримерную войну, напав на Иль-де-Франс в самое холодное время года. В конце февраля они неожиданно захватили Понтуаз. Их солдаты, накрывшись белыми простынями, проползли по снегу и ворвались в беспечно открытые ворота. Отныне всерьез приходилось опасаться, как бы враги не отбили обратно Париж.

Анну, надеявшемуся провести месяцы зимнего перемирия с близкими, пришлось ускорить отъезд. И в этих обстоятельствах Франсуа, несмотря на желание вести себя просто, не избежал некоторой торжественности.

Перед прощанием, в присутствии Дианы и Сабины, державшей на руках свою крестницу Маргариту, старый сеньор знаком потребовал молчания и сказал:

– Анн, приказываю тебе больше не думать обо мне. Освободив Париж, ты уже выполнил свой долг по отношению ко мне. Выполняй же теперь свой долг по отношению к королю. Освобождай страну. Я передам тебе перстень с волком и перстень со львом и уверен, что ты будешь носить их с честью. Прошу лишь вспомнить обо мне в следующий День всех святых!

Когда Анн скрылся за поворотом, все, кроме Франсуа, плакали…

Старый сеньор сделал все возможное, чтобы печаль не поселилась в Вивре. И обе женщины следовали его примеру, как могли, словно этот 1437 год ничем не отличался от всех прочих, словно никакое особенное событие не отметит его окончание.

Однако одна новость изменила все.

В начале мая Диана заметила, что снова беременна. Она объявила об этом Франсуа с радостью и сильным волнением, поскольку, вероятнее всего, роды должны прийтись как раз на День всех святых!

– Монсеньор, это будет новый Франсуа! Он тоже родится в День всех святых, через век после вас…

Франсуа де Вивре был ошеломлен: новое дитя Всех святых появится в день его смерти! Круг замкнется… А если это произойдет в последний час ночи, ребенку будет уготована такая же невероятная судьба, какая была у него самого.

Ход его мыслей прервала Диана:

– Но если все случится на следующий день, в первый час Дня мертвых… это правда, что ребенок проживет всего день?

– Таково здешнее поверье.

– Ведь этого же не произойдет, монсеньор?

– Тут уж как Бог рассудит. Я этого уже не узнаю. И все же я уйду от вас с верой. Уверен: Господь не разочарует нас!

***

Беременность Дианы ускорила отъезд Франсуа в Париж. Молодая женщина не хотела оставаться одна в замке и надеялась родить в столице. Сабина предложила ей поселиться у нее. Там Диане будет спокойнее – среди большого сада, на берегу Сены. Только надо отправляться в путь, пока состояние беременной еще позволяет это, не стоит слишком тянуть.

Франсуа назначил отъезд на Троицу, выпавшую на последний день мая. Он решил пуститься в дорогу сразу же по окончании мессы, надеясь, что Святой Дух придаст силы для самого тяжкого испытания, которое предстояло ему пройти.

Едва отзвучали последние слова службы, произнесенные братом Тифанием, Франсуа опустил глаза и поспешно удалился, даже не бросив взгляда на витражи, посвященные Людовику Святому. Он ни с кем не попрощался, ни с братом Тифанием, ни со слугами, поскольку сделал это накануне.

Сразу направился к приготовленному для него экипажу: повозке на воловьей тяге, наглухо закрытой кожаными ставнями. Франсуа устроился там и велел трогать.

Диана и Сабина ехали верхом, под охраной части солдат замкового гарнизона.

Франсуа был согласен на все, что надлежало принять. Он разделял общий удел, он решился прожить оставшиеся ему дни как Господню милость. Он был готов на что угодно – но только не на это! Видеть, как удаляются и исчезают навсегда башня, в которой он родился, часовня и построенный им лабиринт, – такое было выше его сил… Пусть Вивре исчезнет за закрытыми занавесями, в скрипе тяжелых колес, – Вивре, чье имя он носит, Вивре его детства, его юности, его зрелости…

В своей наглухо закрытой повозке Франсуа де Вивре не сдерживал слез, которых никто не видел. Заливаясь ими, старик поклялся: эти – последние…

***

Поскольку путешествие по дорогам было бы слишком долгим и утомительным, предполагалось добраться до Сены и плыть в Париж на корабле.

Франсуа, Диана и Сабина в сопровождении стражников замка Вивре, которые обеспечивали их безопасность, направились в Танкарвиль, к устью реки. Там их поджидали уже давно нанятое широкое плоскодонное судно, а также одна непредвиденная встреча. Когда Франсуа уже собирался подняться на борт вместе с обеими женщинами, к нему приблизился какой-то человек лет тридцати.

Внешность незнакомца никак нельзя было назвать заурядной. Длинный, тощий как жердь, с худым и выразительным лицом, на котором лихорадочно блестели черные глаза, он отвесил Франсуа очень низкий поклон:

– Монсеньор, позвольте представиться! Меня зовут Робен Левер. У вас довольно красивый корабль. Вы случайно не в сторону Парижа?

– Мы как раз туда. Я охотно приму вас.

Робен Левер растянул в улыбке свой огромный рот – буквально от уха до уха. При этом он показал рукой на группу мужчин и женщин, стоявших чуть поодаль. Рядом с ними высилась огромная груда сундуков и тюков.

– Я не один, монсеньор. Но мы можем заплатить…

– Я не требую никакой платы. Просто предлагаю вам гостеприимство во имя Божьего милосердия.

Робен поклонился невероятно низко, согнувшись, как это умеют делать только акробаты.

– Мы вам все-таки заплатим, монсеньор, но на свой лад – обезьяньей монетой.

– Как это?

– Мы, комедианты, проходим таким манером через заставы и таможни. Вместо денег расплачиваемся всякими трюками, либо нашими, либо наших животных. Будем забавлять вас и ваших благородных дам до самого Парижа.

– А что вы умеете играть?

Робен Левер изобразил еще одну из своих безразмерных улыбок, от которых невольно становилось не по себе.

– Смерть или жизнь. По вашему выбору. Это как мое имя. Написать его с t на конце – будет Le vert, зеленый, значит жизнь, а если es – Le vers, червяк, значит смерть.

– Тогда пусть будет жизнь…

Труппа Левера, помимо него самого, состояла еще из восьми человек: четырех мужчин и четырех женщин. И с ними – ученые обезьяна и пес.

Барка отчалила, публика – старец в сером одеянии и две молодые женщины, белокурая во вдовьем платье и темноволосая в черно-белом, – заняла места. А Робен со своими комедиантами сыграл фарс о жизни.

Едва корабль развернул квадратный парус и покинул Танкарвиль, артисты тоже развернули собственный занавес, который служил им декорацией. Он был примитивен и наивен. На нем была изображена большая яблоня, узнаваемая по круглым, красным плодам, растущая на лугу, усеянном цветочками. Робен показал на картину рукой и напыщенно вскричал:

– Мир!

Комизм пьески был немного кощунственным, как это частенько случалось в подобного рода представлениях. Устав раздавать людские судьбы, Бог-Отец заснул. «Судьбы» в виде маленьких лепешек все падали и падали на землю. Их подбирала обезьяна и подсовывала людям, завернутым в простыни, будто младенцы в пеленки. Каждый съедал свою лепешку, либо с удовольствием, либо с отвращением. Затем «младенцы» исчезали за занавесом с яблоней – и возвращались оттуда уже в одежде, соответствующей полученному званию.

Так появлялись по очереди, напыщенно объявленные Робеном Левером: коннетабль, студент, разбойник, принцесса, красавица-служанка, шлюха и сарацинка. Последнюю лепешку слопала сама обезьяна, которая сделалась папой римским.

Тут появился пес на задних лапах и перед каждым выделывал разные трюки и только на папу он яростно лаял и даже задрал на него заднюю лапу, потому что видел: это всего лишь обезьяна…

Затем начался танец. Усевшись за переносной органчик, Робен Левер заиграл какую-то томную мелодию, и люди, невзирая на свое положение в обществе и даже пол, разбились на пары, такие же случайные, как и их судьбы. Коннетабль нежно обнялся с разбойником, папа с сарацинкой, принцесса со шлюхой, студент с хорошенькой служанкой.

Содержание пьески и ее декорации были грубоваты, чего нельзя сказать о костюмах. Одежды актеров отличались удивительным богатством, которое резко контрастировало со всем остальным. Коннетабль красовался в роскошном синем одеянии и держал в руке усеянный лилиями жезл того же цвета – знак своей власти; на папе было белое облачение и золоченая тиара; лицо сарацинки наполовину закрывала традиционная вуаль, а шелковое платье переливалось разными цветами; наряд принцессы был оторочен горностаем, а восхитительный головной убор поражал своей высотой. Студенту немного мешал танцевать письменный прибор на шее; разбойник с топором щеголял разномастным платьем, содранным со всякого люда; потаскуха с чрезмерно накрашенным лицом куталась в рыжий лисий мех; красотка-служанка кокетливо смотрелась в зеркало искусной работы… Труппа производила захватывающее впечатление.

Франсуа тем больше заворожило зрелище, что каждый из персонажей соответствовал какому-нибудь воспоминанию из его собственной жизни. Коннетабль – это, конечно, дю Геклен, с которым он написал самые славные страницы своей судьбы… Римского Папу он тоже знавал, даже двух – одного в Риме, другого в Авиньоне. Студент – его брат Жан. А еще когда-то Франсуа ограбил разбойник по имени Сивобородый… Служанка могла бы зваться Марион, как та, что приобщила его к секретам любви. Была у него связь и с сарацинкой по имени Зулейка – в те дни, когда сам Франсуа жил пленником в тех краях.

Что касается шлюхи, то это самое грустное воспоминание в его жизни: одна несчастная девица, которую звали Жилеттой из Берси, безнадежно в него влюбленная, повесилась в его парижском доме, том самом, где он решил умереть. Франсуа поклялся вспомнить о ней, когда настанет его собственный черед.

Оставалась принцесса. Но сколько Франсуа ни старался, ничего такого так и не вспомнил. Он прожил сто лет и много постранствовал по свету, но вот принцессы не знал. В эту картину, так хорошо изображавшую его жизнь, ее образ вносил некую незавершенность и тайну…

По просьбе Франсуа Робен Левер и его комедианты оставались в своих костюмах все время плавания. Они подняли холст с декорацией над парусом, и корабль поплыл по Сене с надувшейся ветром яблоней вместо штандарта и со странными, будто вышедшими из сказки пассажирами, которые временами принимались танцевать на палубе под звуки органа.

Франсуа был задумчив… Если рассудить, этот корабль – погребальная барка, несущая его, как в древних сказаниях, от берегов жизни к берегам смерти. Но где же тут прячется смерть – среди этих танцоров с их роскошными костюмами и музыкой? И к смерти ли они все плывут?

Франсуа де Вивре не остановился в Париже. Он высадил там Робена и его комедиантов, которые на прощание рассыпались в тысяче благодарностей и с последней ужимкой обезьяны и прыжком ученого пса исчезли под звуки своих музыкальных инструментов. Корабль же продолжил свое плавание.

Он миновал Париж и проследовал дальше, до Шарантона, потом стал подниматься вверх по Марне. Франсуа предстояло навестить кое-кого немного выше города Mo, на маленьком островке посреди реки, окруженном плакучими ивами и тополями. Давным-давно он похоронил здесь своего первого оруженосца, Туссена, погибшего во время Жакерии. Туссен был его единственным товарищем, настоящим другом.

Воздавая почести Туссену, Франсуа хотел отдать долг всем погибшим, чьи останки по прихоти войн и народных бедствий оказались в недоступных или неведомых местах: в братских могилах, выкопанных на другой день после битвы, в дремучих лесах, в безымянных склепах. Он помянет их всех в одной молитве.

Франсуа узнал место без труда. Корабль пристал к острову, и старик сошел на берег; Диана и Сабина последовали за ним. За стеной деревьев посреди небольшого луга на обомшелом постаменте возвышался крест из кованого железа. Здесь!

Франсуа стоял в неподвижности. Душистый июньский ветерок пригибал к земле высокие травы. Обе женщины держались за его спиной.

Когда-то это место называли островом Роз из-за розового куста, который Франсуа посадил на могиле друга. Этот куст так разросся, что, в конце концов, розы покрыли весь островок.

Но не было больше роз на Розовом острове, только шиповник. Чему же удивляться? Любой розовый куст, если перестать за ним ухаживать, возвращается к своей дикой форме. А ведь Туссен был похоронен здесь семьдесят девять лет назад!

Семьдесят девять лет… У Франсуа закружилась голова. Его воспоминания древнее, чем жизнь почти любого из ныне живущих смертных! Что ему делать с такими воспоминаниями? Окунуться в них – все равно, что броситься в пропасть, пытаться управлять ими – все равно, что двигать горы. Сам Франсуа был огромной, толстой книгой, открытой на предпоследней странице: с одной стороны очень тяжелой, с другой – бесконечно легкой. Да, он был книгой, которую нужно удерживать в руках, чтобы она не закрылась сама собой.

Как вернуться к ее первым строкам? У него больше недоставало на это сил. Франсуа знал, что любил Туссена всей душой, и сказал ему об этом… И попросил прощения за то, что не в силах сказать большего. И ту же мысль, ту же просьбу о прощении обратил ко всем прочим умершим…

Он уже собирался уходить, когда его взгляд невольно упал на брошь. И все внезапно переменилось.

Роза де Флёрен тоже связана с этими местами. Это ее розовый куст Франсуа посадил здесь – розовый куст Уарда для избранных, который она подарила ему ради своей великой любви. Роза де Флёрен незримо присутствовала здесь, и теперь Франсуа думал только о ней.

Он понял вдруг, что любил эту женщину больше всех остальных, даже больше, чем Ариетту, свою жену. Быть может, потому что у них было всего две короткие, волнующие встречи; женись он на Розе, и эти воспоминания ушли бы. Но они остались. Дня не проходило, чтобы он не вспомнил о ней, пристегивая ее брошь к своему сердцу, хотя уже давно забыл ту, с которой делил свою жизнь и которая подарила ему детей.

Франсуа чувствовал огромную растерянность. Его стали мучить угрызения совести. Видимо, его слабость сделалась заметна, поскольку Диана и Сабина – обе подбежали к старику. Однако Франсуа смог совладать с собой и успокоился. Все хорошо; завтра они будут в Париже.

***

Они приплыли туда утром и высадились в гавани на правом берегу, напротив Гревской площади. Сабина не могла скрыть волнения и смахнула слезу. Диану, которая никогда прежде не была здесь, город ошеломил. Она и помыслить не могла, что возможно подобное столпотворение. В какую бы сторону она ни бросала взгляд, везде царила кипучая, бьющая через край активность.

Как и каждое утро, работники чистили городские стойла, куда скот загоняли на ночь, и вывозили навоз на носилках, чтобы удобрять поля; один пастух гнал своих быков, другой – свиней. Чуть дальше, сидя прямо на проезжей части, мостильщик вбивал камни в мостовую. Тут лакей в ливрее выгуливал пару борзых, там, в портшезе, проплывала знатная дама, демонстрируя нескромное декольте, но закрыв вуалеткой лицо. Проводник через лужи устанавливал свою доску на залитом водой перекрестке, сборщик битых бутылок копался в грязи и помете…

Но больше всего поражали воображение крики – крики парижских торговцев, раздававшиеся отовсюду: «Свежие бобы! Чемерица! Камедь! Свежее мясо с добрым чесноком! Пикардийский сыр! Горячие лепешки и горячие вафли! Отлично высушенные мальтийские фиги! Свежая селедка! Только что выловленная морская свинья! Хворост, кому хворост! Оловянные горшки, кувшинчики! Зеркала, которые делают женщин красивее! Образы Пресвятой Девы и всех святых!»

Продавщица венков из роз подошла к Диане и надела один из них на ее темные волосы:

– Купите веночек, вы в нем прямо королева!

Подскочил продавец отвара со своим сосудом на спине.

– Отведайте меня! Я лечу от всех недугов!

А потом пошли торговцы крысомором, мылом, метлами, свечами, сарацинскими коврами – многоцветными чудесами, каких она никогда не видывала.

Диана повернулась к Франсуа и сверкнула улыбкой.

– Как это прекрасно! Это сама жизнь!

Франсуа серьезно кивнул… Да, Париж – это сама жизнь. Ради этого, а также в надежде увидеть свет Севера он и решил умереть здесь…

Нигде люди не собрали больше чудес: в Париже – самые прекрасные памятники, самые священные реликвии, самый почитаемый Университет. Париж, по преимуществу, обиталище духа, и именно здесь должен просиять внутренний свет…

Франсуа направился к дому Вивре. Своих стражников он разместил на первом этаже, а сам устроился на третьем. Несмотря на возраст, Франсуа выбрал именно эту комнату, потому что жил в ней когда-то. Если подниматься по лестнице станет слишком тяжело, он велит слугам нести себя.

Диане и Сабине досталась комната на втором этаже; они собирались ночевать попеременно то здесь, то в доме Сабины. С позволения Франсуа дамы захотели тотчас отправиться туда. Старому сеньору тоже не терпелось снова выйти на улицы.

Он попросил стражников следовать за ним на расстоянии – так он решил передвигаться по Парижу. Он хотел быть один, но при этом уберечь себя от грабежа, поскольку на его драгоценности, особенно на брошь, могли позариться. Впрочем, эта прекрасная вещь ненадолго задержится в его собственности. Франсуа решил отделаться от нее как можно скорее. После вчерашних размышлений она стала ему в тягость.

Как он уже решил, эта драгоценность должна достаться какому-нибудь алхимику. Франсуа знал, где их можно найти: в харчевне, которую построил для них Никола Фламель, величайший из всех адептов. Она находилась на перекрестке улицы Мариво и улицы Писарей. Старика даже удивила уверенность, с какой он отыскал к ней дорогу. Столько лет прошло, а он ничего не забыл в лабиринте парижских улиц.

Перейдя по Богородичному мосту, заменившему прежние мостки Мильбре, которые находились тут в его время, Франсуа поравнялся с группой каких-то людей, возбуждавшей насмешки прохожих. Это оказались слепцы из приюта Трехсот, узнаваемые по своим серым балахонам с нашитыми на них медными цветками лилий. Они двигались цепочкой, держа друг друга за плечо, и, несмотря на обитые железом посохи, поминутно спотыкались, будто пьяные. При этом бедняги безостановочно бубнили традиционный призыв своего братства:

– Смилуйтесь над тремя сотнями убогих, что не видят ни зги!

У Франсуа не было ни малейшего желания подшучивать над ними. Эти люди были его братьями. Ведь он сам ослеп в юности и никогда не забывал этого. Пришла пора отдать долг Господу, который даровал ему прозрение. Франсуа подошел к первому слепцу в цепочке и сунул ему в руку кошелек, шепнув на ухо:

– Спрячь. Здесь одно золото.

Старый алхимик сразу же узнал харчевню мастера Фламеля. В качестве вывески у нее был усеянный лилиями щит, а на фасаде красовалась надпись: «Мы, пахари, мужчины и женщины, пребывающие под сенью дома сего, построенного в год Господень тысяча четыреста седьмой, обязаны читать каждый день по разу Отче наш и Богородицу, моля Бога о милосердии и прощении бедным грешникам усопшим. Аминь».

Внутри царило величайшее оживление, доносились жаркие споры и веселые возгласы, ибо, вопреки расхожему мнению, алхимики вовсе не были людьми мрачными, но напротив – влюбленными в жизнь…

Франсуа обвел помещение взглядом. Он задумал отдать свою брошь женщине. Такое было вполне возможно. Ведь среди алхимиков попадаются и дамы: они помогают своим супругам или тем мужчинам, которые им дороги, как госпожа Пернелла – супруга Никола Фламеля, или Юдифь из Гренады, помогавшая ему самому в преодолении черной, красной и белой ступеней.

Действительно, среди мужчин, как духовных, так и мирян, составлявших подавляющее большинство посетителей, обнаружилось и несколько супружеских пар. Франсуа уже собрался направиться к одной из них, но вдруг замер. Ему подумалось, что из-за преклонного возраста у него начались видения.

За столом сидела в одиночестве какая-то женщина. Женщина, занимающаяся алхимией самостоятельно, а не вместе с мужчиной! Само по себе это уже было необычайным. Но еще невероятнее показалось Франсуа то обстоятельство, что он ее, кажется, узнал!

Он подошел поближе… Нет, он не ошибся: это Софи де Понверже, вместе с которой он преодолел белую ступень Великого Деяния на пути в Компостелу! Конечно, она постарела. Должно быть, сейчас ей лет сорок пять. Время пощадило и прекрасные белокурые волосы, и белую кожу, и блеск светло-серых глаз. Даже одета она была как прежде, в простое белое платье, наподобие тех, что носят послушницы.

– Софи, Мудрость Юга!

Она смотрела в другую сторону, поэтому не видела приближающегося Франсуа. Однако, услышав имя, которым тот величал ее во время паломничества, женщина так и подскочила на месте.

– Вы? Но разве вы не?..

– Не умер? Нет. Провидению было угодно, чтобы я, хоть и ненадолго, повидал вас.

– Прошу прощения. Это от неожиданности, от волнения!

– Кто привел вас сюда, к этим людям?

– Вы.

Франсуа де Вивре уселся рядом.

– Расскажите…

И Софи де Понверже принялась рассказывать…

Вернувшись из Компостелы, она вышла замуж за довольно богатого буржуа из Реймса, старше ее годами, который взял титул рода Понверже, в противном случае обреченный исчезнуть. У нее родился сын. Сейчас он уже женат, и у него тоже есть сын. Ее муж давно умер, а она, обеспечив продолжение рода, решила пуститься в приключение, которое непреодолимо влекло ее еще с того времени, как Франсуа впервые о нем заговорил. Она посвятила себя алхимии.

Не зная, с чего начать, Софи услышала о харчевне Никола Фламеля и явилась сюда…

Она улыбнулась чуть робко.

– Как вы считаете, что мне теперь делать?

– Надеть вот это.

Франсуа отстегнул брошь и протянул ей. Она живо отвела его руку.

– Никогда! Я не посмею!

– Наденьте. Это будет одной из последних радостей в моей жизни.

Франсуа пришлось долго настаивать, и Софи, в конце концов, уступила. В шумной и дымной харчевне Никола Фламеля роза Розы де Флёрен в первый раз засверкала на груди Софи де Понверже.

Старый сеньор улыбнулся.

– Благодаря этой драгоценности вы добьетесь успеха, Софи. Не из-за ее ценности, конечно, ни даже потому, что она символически представляет собой две последних ступени Деяния, но потому, что в ней заключено много любви, море любви. А в алхимии главное – любовь. Как и во всем прочем…

***

Софи де Понверже не захотела расстаться с Франсуа. Она поселилась вместе с Сабиной и Дианой, и три женщины поделили свое время между домом Вивре, откуда Франсуа почти не выходил, и домом Сабины у гавани Сент-Поль.

Диана, беременность которой стала заметнее, теперь знала о парижской жизни все. И даже час определяла не по колоколам церквей, а по уличным крикам. Первым, сразу по пробуждении, всегда проходил разносчик умывания:

– Теплое умывание, без обмана!

Предпоследним, уже в сумерках, кричал винный зазывала, а последним, перед наступлением темноты, – вафельник, продавец «беспамяток». Правда, потом подавал голос еще один, единственный, кого она не любила, – звонарь по усопшим.

Звонарь по усопшим был, наверное, самым любопытным персонажем во всем Париже. Он пускался в путь среди ночи, неся в правой руке фонарь, позволяющий видеть дорогу на неосвещенных улицах. На нем была длинная черная риза, украшенная черепом, скрещенными костями и серебряными слезами. В левой руке он держал колокольчик. И через каждые двадцать—тридцать шагов кричал:

Проснитесь, люди спящие!

Молитесь за навек усопших!

Так обходил он за ночь всю столицу и удалялся только поутру…

Диана обожала дом у гавани Сент-Поль, который из-за своего состояния предпочитала дому на слишком шумной паперти. Долгими часами она сидела в саду, наслаждаясь особым очарованием этого островка спокойствия в самом сердце огромного города. Много думала о быстро приближавшемся Дне всех святых и об обоих Франсуа: о том, кому предстояло умереть, и о том, кого носила в себе, готовом скоро родиться.

Сабина каждый день ходила молиться на могилу Изидора, на кладбище дворца Сент-Поль. Прибыв в Париж, она хотела удалиться в ближайший монастырь бегинок, но Диана умолила подругу не делать этого. Раз уж она не собирается снова выходить замуж, то почему бы не остаться рядом и не помочь ей воспитывать детей? Разве это не ее долг? Она же крестная мать Маргариты! И, в конце концов, Сабина согласилась.

Поскольку после Дня всех святых ей все равно предстояло покинуть Париж, Сабина Ланфан хотела сперва передать свой дом у гавани Сент-Поль Церкви. Но потом решила подарить его Памфилу Леблону. Так у нее останется чувство, будто в ее доме поселился юный Изидор. Ведь Памфил, несмотря на свое геройство при освобождении Парижа, опять стал простым поваром во дворце, и никто даже не подумал отблагодарить его. Дом и сад будут ему самой большой и самой прекрасной наградой…

С приходом осени Диана де Вивре уже не покидала дом у гавани Сент-Поль. Ей приходилось беречь себя, и Сабина большую часть времени оставалась в ее обществе. А Софи де Понверже почти неотлучно находилась с Франсуа, которого не хотела оставлять в одиночестве. Диана попросила ее стать крестной матерью, когда родится дитя Всех святых, и та с радостью согласилась. Что касается крестного отца, то Анн, регулярно писавший супруге, определил на эту почетную роль Мышонка.

***

Со времени своего возвращения во французскую армию Анн не переставал воевать. Французы уже оправились от неожиданного зимнего нападения англичан. Анн участвовал во взятии Шато-Ландона и Немура, где сыграл заметную роль.

Многие причины заставляли его пытаться превзойти самого себя. Прежде всего, он хотел показать себя достойным прадеда, о котором не переставал думать. Анн де Вивре мечтал покрыть славой его имя, поскольку, хоть он тоже считался Вивре, именно Франсуа, и никто другой, оставался носителем титула.

А затем он узнал от Дианы невероятную, сказочную новость: она носит под сердцем дитя Всех святых! И Диана вместе с Франсуа в Париже! Каждый день Анн молил Бога о том, чтобы тот позволил французскому королю и армии войти в столицу до назначенного срока, и почти каждый день рисковал собой в бою, чтобы ускорить это событие.

Однако, несмотря на многочисленные воинские подвиги, Анн выделился совсем по другой причине. После своей свадьбы он, крестник Бастарда Орлеанского, верный сподвижник короля еще с тех пор, когда тот был всего лишь дофином, стал бургундским сеньором. Вначале Анн находил это обстоятельство всего лишь приятным, но вскоре убедился в том, что его новый статус повлек за собой и более серьезные последствия.

После Аррасского договора бургундские дворяне получили дозволение присоединиться к французской армии – и стали прибывать во все большем количестве. Но зачастую, попав в чужое, а то и враждебное окружение, они чувствовали себя неуютно. И Анн, будучи сиром де Куланжем, бургундским дворянином, счел своим долгом сблизиться с ними. Вскоре он сделался незаменимым посредником между бургундцами и французами.

От вновь прибывших бургундцев Анн узнал новости о Мышонке. Выздоровев, тот покинул Париж и оказался при дворе Филиппа Доброго, который взял его под свое покровительство. Тогда-то Анн де Вивре и написал своему товарищу, попросив того стать крестным своего ожидаемого ребенка…

Большим событием кампании 1437 года стала осада Монтро. Во время ее произошло одно беспрецедентное событие. 10 октября после яростной пушечной пальбы в стене образовалась брешь, и король впервые решил рискнуть своей особой. Все увидели, как робкий Карл VII вдруг высоко воздел меч и первым бросился на приступ. Это произвело должное впечатление: французы устремились за королем с неудержимой силой, и через час крепость была взята.

В какой-то момент король оказался в настоящей опасности. Когда он карабкался вверх по обломкам обрушившейся стены, один из защитников чуть не опрокинул его. По счастью, какой-то французский рыцарь, оказавшийся рядом, сразил нападавшего. Когда схватка закончилась, Карл VII велел разыскать своего спасителя.

Тот был найден и приведен пред королевские очи. У него был герб, раскроенный на «пасти и песок» с золотым цикламором посредине. Другой его особенностью были два меча, по одному в каждой руке.

– Кто вы, рыцарь?

– Анн де Вивре, сир де Невиль и де Куланж, к вашим услугам, государь.

Король, еще весь в поту от предпринятых усилий, рассматривал этого рыцаря с любопытством и симпатией. Он слышал о франко-бургундце бретонского происхождения, живом символе обретенного единства страны.

– Я знаю, кто вы, и хочу видеть вас подле себя. Вы будете в моей свите при нашем вступлении в Париж.

Анн глубоко поклонился, вне себя от радости. Однако не смог удержаться и спросил:

– А когда мы вступим в Париж, ваше величество?

– Как только будет возможно.

– Ко Дню всех святых?

– Не исключено.

Король посмотрел на него с некоторым удивлением. Анн отвесил еще более низкий поклон и удалился. Делать нечего. Он должен повиноваться приказам своего короля, оказавшего ему эту великую честь, а также воле Франсуа. Остается только молить Бога, чтобы Он позволил Карлу VII, французскому войску и самому Анну оказаться в Париже ко Дню всех святых.

***

Когда колокола собора Богоматери призвали верующих на праздничную мессу в честь Дня всех святых 1437 года, Карл VII и его армия все еще не вошли в столицу.

Проснувшись в то утро, Франсуа первым делом поздравил себя с хорошей погодой. Светило солнце, что редко случается в День всех святых. Подойдя к окну, Франсуа увидел, что собор залит ярким светом. Значит, скоро свет Севера может вспыхнуть в витражной розе. И тут он вспомнил, что этот день – последний, что сегодня вечером он умрет…

Свет Севера! Входя в собор, чтобы присутствовать на богослужении, Франсуа де Вивре думал только о нем. Ему удалось встать в первом ряду, в самом центре креста, который образовывало пересечение центрального нефа и трансепта, точно между двумя розами, лицом к алтарю. Он стал ждать.

Франсуа чувствовал себя превосходно. Вообще, с тех пор, как он оказался в Париже, у него не было ни малейшего недомогания, ни малейшего признака, предвещавшего неизбежное событие. И все же он не надеялся ни на какую отсрочку: это должно произойти сегодня.

Но старика это больше не заботило. Преградой между ним и смертью оставался свет Севера. Франсуа не помышлял ни о чем другом: ни об отсутствующем Анне, который лишь повиновался его же приказу, ни о том, что сегодня ночью родится дитя Всех святых.

Диана была уже на сносях, Сабина осталась, чтобы помогать ей. В собор с Франсуа пошла только Софи де Понверже. Когда появился епископ в окружении своих священников, старый сеньор улыбнулся своей спутнице. И получил в ответ растроганный взгляд. Софи восхищалась его мужеством.

Ах, при чем тут мужество! То, чего Франсуа ждал всю свою жизнь, должно, наконец, свершиться. Он чувствовал себя жадным, нетерпеливым, как ребенок!

Сегодняшняя служба была исключительной. Изредка – отнюдь не каждый год, – по случаю какого-нибудь большого праздника капитул собора Парижской Богоматери решал достать на свет бесценные реликвии, которыми владел Париж. Вот и сейчас под торжественные песнопения, воскурив ладан, к алтарю принесли в украшенных драгоценными каменьями золотых раках только что доставленные из Сен-Шапель сокровища: частицу Истинного Креста, терновый венец, одеяние и покровы Христовы, губку, пропитанную уксусом на Голгофе, наконечник убившего Его копья и главу Людовика Святого.

Все присутствовавшие опустились на колени – на солому, которой были усыпаны каменные плиты пола. Преклонил колени и Франсуа, несмотря на трудность, которую ему это доставляло. Епископ и священники простерлись ниц. Затем реликвии поместили у подножия алтаря. При звуках торжественного песнопения все поднялись, и месса началась.

Франсуа де Вивре сложил перед собой руки. Солнечный луч, проникавший через южную розу, падал прямо на золотой перстень со львом и ярко сверкал в его рубиновых глазах. Серебряный перстень с волком на левой руке оставался пока в тени, гагатовые глаза зверя спали. Недолго же продлится их сон!

Франсуа бросил взгляд на Софи де Понверже, стоявшую рядом. Брошь на ее груди искрилась тысячей огоньков.

Франсуа было немного стыдно, но ему никак не удавалось сосредоточиться на службе. Даже присутствие наисвятейших реликвий, которые мало кто сподобился видеть хоть раз в жизни, не могло удержать его внимание. Они интересовали Франсуа лишь в связи с тем, чего он ожидал. Бог физически присутствовал под этими сводами. Вот что было залогом высшего воздаяния!

Отвлекшись от алтаря, Франсуа начал попеременно смотреть на обе витражные розы и даже слегка удивился, почему не сделал этого раньше. Южная роза была вся в красных тонах – цвет крови, цвет рыцарства, цвет его отца; а северная восхитительно и гармонично переливалась фиолетовыми оттенками. Фиолетовый был излюбленным цветом его матери. Франсуа словно воочию вновь увидел ее рядом с собой в фиолетовом платье на трибуне Реннского турнира, когда отец вышел на ристалище.

Как же все это очевидно! Свет Юга, насыщенный силой, зноем, – это свет мужчин. Свет Севера, сокровенный, источающий тайну, – свет женщин.

В своей жизни Франсуа немало сражался, и многое отдал стороне отца. Пора теперь матери осветить принадлежавший ей некогда перстень через фиолетовый витраж, обозначить собственного зверя, который символизирует темную половину самого Франсуа.

Месса в честь Дня всех святых шла своим чередом, и Франсуа де Вивре, пристально глядя на свои сложенные руки, с верой ждал свершения чуда. Уже звучали последние молитвы, а все еще ничего не случилось. Наконец, произнеся Ite missa est, епископ вместе со священниками удалился.

Франсуа сначала не понял. Решил, что ошибся. Но потом вдруг почувствовал, как его сердце разбилось. Значит, все кончено и ничего не произошло? Он не мог в это поверить! Не мог.

Франсуа схватил Софи де Понверже за руку с таким отчаянием, что она бросила на него испуганный взгляд.

Но почти сразу же отвернулась и упала на колени. Реликвии покидали собор, чтобы вернуться в Сен-Шапель. Снова раздались песнопения, и священнослужители в пышных ризах подняли золотые раки со ступеней алтаря.

Франсуа поморщился от боли – ему никак не удавалось опуститься на колени, суставы одеревенели, и он напрасно силился согнуть их. Перед ним на плечах носильщиков среди коленопреклоненной паствы проплыла частица Истинного Креста, и только старый сир де Вивре, один во всем гигантском соборе, продолжал стоять на ногах.

Приближался терновый венец в золотой раке, украшенной изумрудами и аметистами. Так и не сумев преклонить колени, Франсуа как можно почтительнее опустил голову – и вот тут-то настал величайший миг его нескончаемой жизни!

Он вскрикнул, перекрыв торжественные голоса певчих. Луч солнца, проникший сквозь южную розу, только что ударил в один из самоцветов раки, в аметист глубокого фиолетового цвета. Тот вспыхнул и озарил этим отблеском перстень с волком!

Терновый венец Господа свершил чудо. На какое-то мгновение перстень со львом и перстень с волком засверкали одновременно, освещенные красным и фиолетовым, светом Юга и светом Севера. Франсуа увидел свет Севера! Он хорошо прожил свою жизнь, и сам Бог только что подтвердил это, даровав ему знамение!

Не объяснив толком Софи де Понверже, что же произошло, Франсуа только и сказал ей, когда они вышли из собора, что эта последняя месса, на которой ему было позволено присутствовать, переполнила его радостью. Это несказанно изумило женщину: за несколько часов до смерти Франсуа говорит о радости.

Ему вдруг захотелось поделиться с тем, кто лицезрел свет Севера прежде него, – с давно умершим братом, с Жаном, кости которого сам Франсуа перенес некогда в склеп кладбища Невинно Убиенных Младенцев.

Сир де Вивре объявил об этом Софи. Женщину встревожило его намерение.

– Не пойдете же вы в такую даль пешком?

Франсуа безмятежно улыбнулся.

– А чего мне бояться? Смерти?

– Смерти без покаяния, скоропостижной, прямо на улице!

– Я исповедался вчера. Но, если угодно, попросите какого-нибудь священника дождаться моего возвращения.

Напрасно Софи настаивала, Франсуа хотел пойти один… И она, смирившись с его волей, вернулась в собор.

Уж чего-чего, а священников там хватало. Они собрались сюда со всего Парижа и окрестностей, дабы зреть святые реликвии.

Находился среди них и Рено Сент-Обен. Несколько месяцев назад он был официально назначен священником прихода Сен-Совер, в замещение предыдущего, изгнанного прихожанами. Когда какая-то женщина в белом обратилась с просьбой к старому священнику, стоявшему неподалеку от него, Рено краем уха уловил обрывки фраз, и молодому кюре показалось, что он ослышался…

Подойдя к незнакомке, он переспросил:

– Дом Вивре, вы говорите? Кто-то из Вивре сейчас в Париже?

– Да. Франсуа. Это его последний день… Ну, наверное.

Сегодня ему исполняется сто лет.

– Где он?

– На кладбище Невинно Убиенных Младенцев. Пошел навестить умершего брата.

Рено Сент-Обен поспешно покинул собор и стремглав побежал к кладбищу. Его дед! Так долго он мечтал познакомиться с этим человеком! И Господь даровал ему это в последний день жизни старца… Как теперь сомневаться в мудрости Провидения?

Но по дороге Рено передумал идти прямо туда. Есть в Париже человек, гораздо более близкий Франсуа, чем он сам, – его мать Мелани. Конечно, она поклялась никогда не выходить из обители, но предупредить ее необходимо… Молодой священник свернул в сторону своего далекого прихода и отправился к обители Дочерей Божьих, находившейся на самом севере столицы.

К монастырю он прибежал, совсем запыхавшись.

– Матушка, я знаю: ничто из внешнего мира не существует для вас, но должен вам сказать: Франсуа де Вивре – в Париже.

Мелани невероятно побледнела.

– Мой отец? Он еще жив?

Мать Мария-Магдалина, настоятельница обители Дочерей Божьих, не колебалась ни мгновения.

– Я с тобой!

***

Франсуа де Вивре знал кладбище Невинно Убиенных Младенцев наизусть. Оно немного напоминало монастырскую обитель, в центре которой располагался большой пустырь, примерно сто на сто пятьдесят метров. Эту площадку опоясывала галерея, над которой возвышался еще один этаж, служивший оссуарием, – местом хранения костей. Покойников погребали на центральном участке. Когда от мертвецов оставались одни скелеты, кости выкапывали и помещали в оссуарий, чтобы освободить место для новых могил.

Оссуарий был прорезан окнами, и снаружи через них виднелись груды черепов, будто выглядывавших наружу.

Череп своего брата Франсуа положил когда-то в той части оссуария, что примыкала к Скобяной улице, поскольку именно она была обращена окнами на север.

Франсуа искал Жана, неустанно заглядывая в зловещие отверстия под остроконечной крышей. Но где брат? Да и здесь ли он еще? Ведь минуло почти пятьдесят лет…

В конце концов, Франсуа отказался от бесполезных поисков. С Жаном случилось то же, что и с другими его умершими. Все это слишком старо, слишком далеко…

Франсуа вдруг почувствовал себя очень одиноким. Не надо было приходить сюда. Он жалел о своем доме, о Софи де Понверже, об успокаивающей близости собора Парижской Богоматери. Там он хотел умереть, там, а не среди этих незнакомцев!

Он нес в себе несравненный фиолетовый свет, в его памяти еще звучала торжествующая песнь, сопровождавшая вынос реликвий. Франсуа требовалось собраться с мыслями, сосредоточиться, но именно тут, на кладбище, царили невероятные шум и суета.

Кладбище Невинно Убиенных Младенцев всегда было одним из самых оживленных мест Парижа, но казалось, что никогда еще тут не собиралось столько народу, как в нынешний день. Франсуа попадались навстречу красильщицы с пальцами всех цветов, белошвейки с тюком белья на головах, торговки башмаками, продавцы лент. Без всякого почтения к освященному месту играли в кости студенты, в воздухе разносился запах жареной гусятины, проникая с ближайших улиц, либо с Медвежьей, либо с Гусиной. Торговец сарацинскими коврами разложил свой товар прямо на земле. Был тут паломник к святому Иакову Компостельскому, в широкополой шляпе и с клюкой, рыцарь в облачении крестоносца. Куда он так вырядился? Уже давно нет никаких крестовых походов. Шлялись и другие люди: буржуа с супругами, простонародье, попрошайки, влюбленные парочки, дети.

Франсуа де Вивре свернул под своды галереи, выходившей на Скобяную улицу, и внезапно остановился, глянув себе под ноги. Он стоял на надгробной плите, где были написаны два полустершихся, но вполне различимых слова: Hodie mihi.

Он прекрасно помнил… Когда он впервые увидел эту могилу, там отчетливо читалось предостережение, которое безвестный покойник захотел бросить живым из могилы: Hodie mihi eras tibi . И вот от всей надписи остались только два первых слова… Как прекрасно соответствовали они нынешней действительности!

Тогда и только тогда Франсуа де Вивре до конца осознал, что скоро умрет. И в первый раз ощутил слабость. Его тело, его старое, верное тело, на протяжении всей его жизни оказывавшее ему величайшую услугу – не напоминать о себе, внезапно предало его. Оно покидало душу, расставалось с ней. Напоминало Франсуа о том, что создано лишь из малой толики материи, как земля под ногами, которая торопит его вернуться в нее.

Hodie mihi: сегодня, не завтра. Теперь, не потом…

Франсуа оперся о стену галереи, чтобы перевести дух, и тотчас же отшатнулся. С тех пор, как он приходил сюда в последний раз, здесь появился рисунок: пляска смерти. Это была череда картинок, занимавших всю длину стены.

Прямо перед ним были изображены два скелета, тянущих за руку архиепископа и рыцаря. Рыцарь был одет по нынешней моде. Он не сопротивлялся, хотя скелет был гнусен – с болтающимися на костях остатками плоти и широкой ухмылкой от уха до уха, напомнившей Франсуа комедианта с корабля.

Под картинкой имелся текст. Франсуа попытался прочитать. Смерть и рыцарь о чем-то переговаривались… О чем? Слова плясали перед глазами. Некоторые он все же разобрал.

«Все Адама сыны предо мной равны», – говорила смерть. «Пора забыть про дам, на другой танец зван», – отвечал рыцарь.

Франсуа познал и это. Подарив свою розу Софи, он навек распрощался с дамами.

Ценой невероятного усилия он зашагал дальше. Фреска на стене галереи разворачивалась, мимо него проходили чередой всевозможные люди в свой последний час: оруженосец, аббат, купец, каноник, сержант, монах, ростовщик, священник, земледелец, отшельник, ребенок…

Франсуа де Вивре стало невмочь. Взор застилала пелена. Случайно он услышал обрывок чьей-то беседы:

– Говорят, король Карл скоро вступит в Париж!

Что это означает? Для Франсуа «скоро» значит «никогда». Он уже ничего не узнает о людских деяниях. История на этом заканчивается. Его огромная книга, исполненная красок и звуков, закрывается…

– Смерть – Святая Невинность!

По толпе пронесся возбужденный крик. Потому и собралось сегодня столько людей на кладбище, что каждый год в это время здесь традиционно устраивалось одно зловещее представление, до которого так охоч народ.

Кюре кладбищенского прихода с ключом в руках приблизился к большому железному ящику, стоящему торчком возле одной из колонн галереи, своего рода вертикальному гробу, который открывали раз в году, в День всех святых. Его содержимое и называлось «Смерть – Святая Невинность».

Раздались крики одобрения. Кюре извлек на свет алебастровую статую, с потрясающим натурализмом изображавшую разлагающийся труп с копьем в руке… Вопли сделались громче.

Открытие ящика послужило сигналом к началу представления. С противоположной галереи, держась за руки, появились скелеты. Послышалась музыка. Скелеты пустились в пляс, и все собравшиеся умолкли, чтобы послушать их песню.

Убийцы или жертвы,

Мы все теперь дружны

И в бездне этой смертной

Пред вечностью равны!

Франсуа де Вивре ухватился за колонну… Это же они, комедианты с корабля! Они же сами ему сказали, что представляют жизнь или смерть, на выбор. Теперь они вырядились скелетами, но каждый сохранил какой-нибудь отличительный знак, чтобы можно было узнать, кем они были при жизни: жезл коннетабля, топор разбойника…

И полководец грозный,

И гнусный лиходей

На трапезе загробной

Попотчуют червей…

Девушки, такие красивые на корабле, теперь превратились в уродливых кукол, молодые люди обернулись отвратительными паяцами. У принцессы на голом черепе торчал высокий головной убор, у шлюхи не было ничего, зато она намазала красной помадой вокруг зубов, и это производило чудовищное впечатление…

Они явились сюда все: папа в тиаре, сарацинка с вуалью под пустыми глазницами, студент с чернильницей, служанка с зеркалом…

Не различить, поверьте,

Принцесс и потаскух,

Когда на ложе смерти

Они познают мух.

Язычницу и папу

Пленил один кумир,

В кромешные палаты

Зовет к себе на пир.

Пусть прелесть ненаглядной

Поистрепалась малость,

Зато костей изрядно

Любовнику досталось…

Дурнота, охватившая Франсуа, росла, становилась невыносимой, но не столько даже из-за ужимок комедиантов, сколько из-за музыканта. Робен Левер сменил «t» на «s». Он оставил свой орган и, взяв в руки виолу, играл на ней сухо, механически, точь-в-точь как трувер во время черной чумы, когда Франсуа впервые познакомился с Пляской Смерти…

Черная чума, самое ужасное воспоминание в его жизни! Смерть матери, флагелланты, распятые евреи, избиение прокаженных. Франсуа хотел бы зажать уши руками, чтобы ничего не слышать, но ему недостало сил.

Вдруг одним радостным жестом скелеты избавились от земных знаков различия. И шлюха, у которой ничего не было в руках, стерла помаду, красневшую вокруг зубов. Теперь они все стали одинаковыми. Нельзя было даже отличить мужчин от женщин. Они закружились в неистовом хороводе, весело задирая ноги.

Пусть смерть глаза изгложет —

Мы больше не заплачем,

Смеяться только можем —

Такая вот удача!

Мы ждем вас в хороводе,

Пускайтесь с нами в пляс!

Отдайте дань природе,

Мы приглашаем вас!

Через дверь галереи, выходящую на Скобяную улицу, Франсуа заметил фасад больницы Святой Екатерины. Ее называли «приютом утопленников», поскольку именно туда приносили тех, кого вылавливали из Сены или находили мертвыми на улице. Если в течение дня за ними никто не приходил, назавтра их бросали в общую могилу кладбища Невинных.

Такая же судьба ожидает и его, если он упадет здесь замертво. Франсуа ни за что не должен был приходить сюда один. Горе одинокому!

– Отец…

Какая-то монахиня с темно-фиалковыми глазами коснулась его руки. Она была вылитой копией Маго д'Аркей, его проклятой любовницы. Значит, он уже в аду? Но почему?

Франсуа слабо произнес:

– Маго…

– Я не Маго. Я ее дочь Мелани, Я… ваша дочь. А это – мой сын Рено, сын Рено де Моллена. Доверьтесь ему, он священник.

Франсуа увидел, как к нему приближается молодой человек лет двадцати с небольшим, русоволосый, кудрявый и голубоглазый. Он без труда поднял старца и понес на руках. Франсуа не сопротивлялся. Выходит, в последний день жизни он сподобился увидеть Мелани, свое незнакомое дитя, и Рено, внука.

Что-то очень важное заключалось в присутствии Рено. Совершенно необходимо понять, что именно…

Но взгляд Мелани, не сводившей с него своих фиалковых глаз, помешал ему… Фиолетовые! Фиолетовые, как свет Севера! Франсуа вновь, словно воочию, увидел, как аметист на раке с терновым венцом преломил солнечный луч и осветил серебряный перстень, снова услышал торжествующую песнь, наполнившую собор Богоматери. Старый сеньор прошептал: «Фиолетовый…» – и потерял сознание.

Он очнулся в собственной постели, на третьем этаже своего дома. Он был крайне слаб, но в полном сознании. Его первым побуждением было напомнить себе о том, что он умирает. Франсуа не испытывал особого страдания, но умирал и чувствовал это. Никакого выздоровления уже не будет. Он уходит.

Было еще светло. Через окно Франсуа мог видеть собор Парижской Богоматери, такой близкий, что возникало ощущение, будто его можно коснуться рукой. У изголовья стояли Рено, Мелани и Софи. Они одновременно увидели, как Франсуа пришел в себя.

Рено склонился к нему.

– Вы в состоянии исповедаться?

Франсуа был удивлен легкостью, с какой заговорил.

– Я уже сказал Софи, что исповедался вчера. Да и какой грех мог я совершить с тех пор? Священник мне был нужен для беседы, и Бог соблаговолил, чтобы это оказался ты. Это чудесно, ты даже вообразить не можешь, до какой степени чудесно! Наклонись поближе…

Обе женщины хотели удалиться, но Франсуа знаком велел им остаться. У него не было тайн ни от той, ни от другой. Он по-прежнему чувствовал совершенную ясность в мыслях.

– Дай-ка мне посмотреть на тебя, Рено! На кого же ты похож? На мать или на отца?.. Думаю, ни на него, ни на нее. Полагаю… ты похож на меня!

Лица молодого священника и умирающего почти соприкасались.

– Ты ведь вдвойне мой потомок, Рено, через Мелани, мою дочь, и через Рено, моего внука. Понимаешь, что это означает? Благодаря тебе в час моей смерти обе половины моего потомства, законная и незаконная, так долго разобщенные, наконец, объединились и примирились.

Рено Сент-Обен затрепетал с ног до головы. Франсуа, чувствовавший, что жизнь уходит из него слишком быстро, подозвал Мелани.

– Ты должна знать о своем брате… Адам был великим злодеем, но умер, попросив у меня прощения.

Мелани вскрикнула от удивления и радости.

– Отец…

– И я прощаю его от всего моего сердца.

Франсуа закрыл глаза. Он сказал правду. Он даровал Адаму прощение, о котором тот молил, прыгая с высот Бастилии. Но прощал его только сейчас!.. О, конечно, Франсуа сказал брату Тифанию и всем исповедникам, которых видел с тех пор, что прощает своего сына. И не лгал. Он простил его, потому что таков был его долг. Но теперь – другое дело. Даже не прощение даровал он Адаму, потому что прощение предполагает обиду, а обиды больше не было. Он любил Адама! Любил этого сына, которого судьба не позволила ему узнать, любил этого несчастного, отчаявшегося, проклятого, любил больше, чем кого-либо, уповая на то, что сила этого мгновения любви восполнит остальное.

Рено начал молитву, которую читают над умирающими. Франсуа понял, что рубеж приближается быстрее, чем он рассчитывал. Время от времени он слышал голос Мелани:

– Мы здесь, отец.

Но Франсуа ее голос казался все более и более далеким.

Имелось одно обстоятельство, которое смущало умирающего: ведь Маргаритка, его первая любовь, обещала, что будет с ним в его последний час. Его последний час настал, а Маргаритки все нет…

Который час? Франсуа открыл глаза и увидел горящие свечи. Однако еще не ночь, поскольку слышны крики Парижа. Должно быть, он заснул в какой-то момент. Но можно ли называть подобное состояние сном? Это набросок смерти. Она упражняется. Она уже совсем близко.

Мелани и Рено молились по-латыни. Софи де Понверже держала Франсуа за руку. Он увидел розу Розы де Флёрен на ее груди и решил, что это будет последним образом, который он унесет с собой с земли, закрывая глаза навсегда…

А новое дитя Всех святых, еще не рожденный Франсуа де Вивре, которому только предстоит занять свое место в этом мире… Уходящий Франсуа хотел бы уделить мысль и ему, и Диане, и Анну… но был слишком слаб. На других его уже не хватало…

Вдруг, неизвестно почему, его посетила уверенность, что он умрет с наступлением ночи. Когда услышит крик винного зазывалы, пора приготовиться. Когда пройдет вафельник, все будет кончено.

Винный зазывала… На Франсуа нахлынули давние воспоминания: трактир «Старая наука», счастливое время, которое он провел здесь, в Париже, со своим братом Жаном и оруженосцем Туссеном! Боже, как прекрасна была его юность! Боже, как прекрасна была его жизнь!

Но оставалась также Жилетта, Жилетта из Берси, бедная девица, которая любила его и умерла на том же месте, где умрет и он сам.

Ее имя еле слышно сорвалось с его губ:

– Жилетта…

– Бочка гренаша открыта в « Удирающей свинье»! Шесть денье пинта, извольте заказывать!

Уже!.. Смерть стояла напротив, с косой в руке. У Франсуа не было оружия, ни доспехов, но он не боялся. Смерть замахнулась косой. Он произнес про себя: «Господи, верую в милосердие Твое».

В мире живых раздался крик вафельника:

– Боже! Кто хочет забыться? Беспамятка сгодится!..

Франсуа де Вивре испустил глубокий вздох. Мелани, Софи и Рено устремились к нему… Нет, Франсуа еще не отошел. Едва заметно дышал. Но было видно, что он вошел в состояние, которое уже не было жизнью, состояние, откуда нет возврата.

На колокольне собора Богоматери прозвонили сигнал к тушению огней, подхваченный всеми колоколами столицы.

И вскоре Рено Сент-Обена заставил вздрогнуть пронзительный звон колокольчика.

Проснитесь, люди спящие, Молитесь за навек усопших!

Звонарь по усопшим! Разбитый усталостью и волнением Рено, видимо, заснул у изголовья умирающего. Он взглянул на Франсуа и увидел, как тот вдруг запрокинул голову назад и остался лежать с открытым ртом и глазами. Мелани и Софи тоже одновременно вскрикнули. Молодой священник сотворил крестное знамение, а звонарь по усопшим продолжал заунывно тянуть под горький звон своего колокольчика:

Проснитесь, люди спящие, Молитесь за навек усопших!

 

Глава 19

СВЕТ СЕВЕРА

Диана де Вивре все еще не разродилась. Она была бела как полотно и обливалась потом на широкой кровати с колонками в доме у гавани Сент-Поль. Длинные темные волосы, разметавшиеся по подушке, подчеркивали ее бледность. С приближением ночи Всех святых Дианой постепенно овладевал ужас: неужели это случится завтра, в самом начале Дня поминовения усопших? Ее дитя проживет всего один день!

– Я боюсь, Сабина, боюсь!

Сабина, не отходившая от роженицы ни на шаг, пыталась, как могла, успокоить ее:

– Повитуха сказала, что еще рано…

Это было правдой. Повитуха, которую они вызвали на ночь Всех святых, толстая ворчливая женщина, осмотрев Диану, сказала, что торопиться некуда и что она заглянет попозже. Диана же, наоборот, убеждала ее, что уже совсем скоро. В конце концов, за немалую сумму денег дама родовспомогательница согласилась остаться, но была так уверена в своих словах, что не осталась сидеть подле роженицы, а отправилась спать в другую комнату…

Вдалеке, в ночи послышался звон колокольчика:

Проснитесь, люди спящие,

Молитесь за навек усопших!

Диана де Вивре испустила вопль ужаса:

– Это День мертвых начинается!

Сабина Ланфан старалась утешить ее, но напрасно.

– Бегите за повитухой. Скажите ей, чтобы сделала что угодно, только бы задержать роды. Только не сейчас!

Сабина исчезла. Разбуженная повитуха держалась еще более надменно, чем прежде. Ощупав живот Дианы, она пожала плечами:

– Что вы мне тут рассказываете? Еще и не началось ничего, а ежели угодно мне на слово поверить, так и вовсе не скоро начнется.

– Вы уверены? Но ведь сроки…

– Я до вас десятки таких, как вы, облегчила. Не вы первая, не вы последняя после срока родите… Спите покуда, это лучшее, что вы можете сделать. Покойной ночи!

Диана де Вивре осталась наедине с Сабиной, которая ухаживала за нею, как могла. Дала ей выпить отвару, ласково разговаривала – обо всем и ни о чем, – пока Диана, вконец измученная, не заснула…

Ее разбудил далекий крик:

– Кому теплое умывание? Без обмана!

Комната была освещена слабым серым светом. Занимался день. Диана де Вивре лежала, задумавшись. Ничто не произошло так, как она предполагала. Не оправдались ни ее надежды, ни страхи. Дитя Всех святых не появилось на свет, но и в первый час Дня мертвых она не родила…

День мертвых! Неожиданно Диана вскрикнула и разбудила Сабину, которую, в конце концов, тоже сморил сон.

– Франсуа!

Сабина Ланфан живо вскочила на ноги. За всю эту ночь ни та, ни другая, думавшие только о родах, даже и не вспомнили о смерти, которая должна была постучать в дверь другого парижского дома. Точнее, они старались не думать о ней, и им это удалось.

Сабина набросила на плечи черную шаль и выглянула в окно, за которым начинался грустный ноябрьский день. – Я схожу туда…

***

Франсуа де Вивре не умер. В какой-то момент показалось, что он перестал дышать, но, уже читая отходную, Рено Сент-Обен с удивлением заметил, как умирающий слабо шевельнулся. И так продолжалось всю ночь. Старик лежал почти неподвижно, сжав губы, с закрытыми глазами, с запавшими ноздрями. Явно ничего не сознавал. Он едва дышал, был едва жив – но жив!

Видя подобное чудо, Софи де Понверже рано утром отправилась за врачом. Мелани и Рено остались. Когда вошла Сабина, ученый муж как раз стоял у изголовья и щупал пульс.

– Никогда ничего подобного не встречал! Правда, я никогда и не видел, чтобы кто-то прожил сто лет. Должно быть, тело этого человека обладает исключительной силой, и его агония будет столь же непомерной, как непомерной была вся его жизнь.

Сабина приблизилась к врачу.

– Значит, он может еще долго прожить в таком состоянии?

– Несколько часов, несколько дней, несколько недель… Одному Богу ведомо.

Лекарь повернулся к молодому священнику и матери настоятельнице.

– Я вижу, что в молящихся у него недостатка нет. Только в этом он и нуждается…

Мелани больше не отходила от Франсуа. Обитель может обойтись без нее сколько понадобится. Рено же, призванный своими священническими обязанностями, вынужден был уйти. Ему требовалось служить мессы в церкви Сен-Совер, исповедать и причащать прихожан. Но он возвращался так часто, как только мог, и проводил со своим дедом все ночи.

Софи де Понверже осталась с Мелани. Объяснив монахине, какое восхищение она питает к Франсуа, Софи, по просьбе матери настоятельницы, принялась рассказывать, каким был этот удивительный отец, встреченный дочерью лишь на пороге смерти. Ибо во время паломничества в Компостелу Франсуа поверил своей юной спутнице больше, чем кому-либо другому; Софи знала о нем практически все.

Когда приходила Сабина Ланфан, Мелани слушала от нее повесть о последней части жизни Франсуа, исполненной безмятежности, мудрости и любви. Но Сабина никогда не задерживалась надолго. Ее ждала Диана, и скоро она опять уходила к дому у гавани Сент-Поль.

Так, будто во сне, проходили за днями дни. Время словно застыло. Франсуа де Вивре по-прежнему не умирал, Диана де Вивре не рожала, а король Франции все не вступал в Париж…

***

На Святого Мартена зимнего, в понедельник, 11 ноября 1437 года, французская армия в полном составе разбила свой лагерь у Сен-Дени.

Казалось, после взятия Монтро в прошлом месяце Карла VII вновь охватила его вечная нерешительность. Он не переставал кружить по Иль-де-Франсу, хотя до Парижа было рукой подать и никакие враги ему уже не препятствовали.

Анн думал, что помрет от злости! На День всех святых он чуть не совершил непоправимое. Его так и подмывало все бросить, вскочить на коня и поскакать к близким стенам столицы, рискуя потерять всякое уважение и навлечь на себя бесчестье.

Он опомнился… Но вовсе не из-за обещания, данного ему Карлом VII, что он войдет в столицу вместе с королевской свитой, а из-за слов Франсуа: «Приказываю тебе больше не думать обо мне. Выполняй теперь свой долг перед королем». Так прошел праздник Всех святых, самый тоскливый в его жизни. Весь этот день Анн думал о своем прадеде и назавтра, когда поминали усопших, пролил горькие слезы.

А потом, несколько дней спустя, посланец от Сабины Ланфан сообщил ему невероятную весть: его прадед пока не умер, а его ребенок еще не родился. Вдруг все опять стало возможным, и Анн снова закипел от нетерпения.

В таком состоянии он и пребывал, когда 11 ноября по французской армии, будто огонь по пороховой дорожке, распространился слух: завтра! Завтра Карл VII, король Франции, вступит в Париж во главе всех своих войск!

Но это было только началом волнений. Вскоре Анн увидел, как к нему направляется человек, сразу ожививший самые дорогие и славные воспоминания о временах Девственницы: Потон де Ксентрай… Неутомимый вояка, храбрец Потон, выбившийся в капитаны из рядовых, с тех пор немало переменился! Осыпанный почестями, назначенный главным шталмейстером Франции, он был теперь облачен в пышное одеяние. Это не помешало ему подойти к Анну с выражением самой искренней сердечности.

– Сир де Невиль, весьма рад снова видеть вас! Впрочем, мне поручено исполнить преприятнейшую миссию: объявить вам о милости, которой удостоил вас его величество.

Потон де Ксентрай выдержал паузу, приберегая эффект, и объявил:

– В завтрашнем шествии вам отведено место сразу за королем. Вы поведете под уздцы лошадь дофина!

Анн оторопел. Никогда он и помыслить не мог о том, что сподобится такой чести! Он рассыпался в благодарностях, подыскивая подходящие случаю слова, и вдруг вспомнил: а как же Безотрадный? Ведь он тысячу раз воображал свой торжественный въезд в Париж – и всегда видел себя верхом на Безотрадном. Этот прекрасный конь, деливший с ним все невзгоды и тяготы военной судьбы и спасший ему жизнь, должен разделить и его радость…

Анн спросил немного резко:

– Я буду верхом, монсеньор?

– Нет, разумеется. Тот, кто ведет коня в поводу, должен быть пешим. А к чему этот вопрос?

– Как раз из-за моего коня, монсеньор. Он всегда верно служил мне.

– Чего бы вы хотели для него? Чтобы на нем восседал сам король? Сказать по правде, мне как главному шталмейстеру поручено подыскать его величеству достойного коня на завтрашний день. Разумеется, он должен быть белым.

– Но мой белый и есть! Он достоин короля!

Потон де Ксентрай лукаво улыбнулся.

– Ну что ж, быть по сему! Пойдемте, взглянем.

Вскоре они уже находились в городских конюшнях, куда Анн поместил Безотрадного. Главный шталмейстер изучил животное взором знатока.

– Он великолепен! Нечасто такого увидишь. Как его зовут?

Анн чуть не скривился с досады. Если сказать правду, все пропало. Никогда Карл VII не согласится въехать в Париж на коне с подобным именем. Это сочли бы наихудшим предзнаменованием, если не оскорблением для парижан…

К счастью, Анн быстро нашелся:

– Отрадный, монсеньор главный шталмейстер.

– Отлично! Имя как раз для такого события! Стало быть, его величество поедет на Отрадном… Но вы еще не знаете самого прекрасного.

– Что может быть прекраснее, чем король Франции на моем коне?

Потон де Ксентрай неожиданно разволновался – да так, что у него даже перехватило горло. На господина главного шталмейстера явно нахлынули какие-то необоримые воспоминания.

– Его величество решил при своем въезде в столицу почтить память Девственницы. Его коня под уздцы поведет Жан д'Олон.

– Жан д'Олон!

– Да, сир де Невиль. Вашего коня в Париж введет оруженосец самой Жанны д'Арк…

***

Для высоко взлетевшей птицы – для Зефирина, например, если бы он остался в этих местах, – Париж в то утро, во вторник, 12 ноября 1437 года, явил бы собой весьма странное зрелище.

Город опустел, все кварталы обезлюдели. Лавки не открывались, бродячие торговцы не ходили по улицам, студенты забросили свои лекции, грузчики и речники оставили Сену. Даже нищие – и те исчезли.

Париж был пуст везде, кроме одного места: вдоль пути, которым вскоре предстояло проследовать Карлу VII. Этот длинный путь начинался от ворот Сен-Дени на самом севере столицы, пересекал Сену по мосту Менял, змеился по острову Сите и оканчивался перед собором Богоматери, где и должно было грянуть Те Deum.

Вдоль всего этого маршрута рокотал шумный пестрый человеческий прилив. Люди толкались, спорили, бранились или даже дрались за лучшее место. Сколько народу там было? Без сомнения, больше двухсот тысяч, то есть весь город, кроме нескольких редких исключений: прикованных к постели больных, немощных, умирающих и рожениц…

Мелани, Софи де Понверже и Рено Сент-Обен сидели с Франсуа, который вот уже двенадцать дней не подавал ни малейшего признака жизни, но при этом не умер. Старик лежал без движения, без сознания, с закрытыми глазами. Когда близкие склонялись к его груди, слышалось слабое биение, а когда прикладывали зеркало к его ноздрям, стекло слегка запотевало…

Площадь перед собором с каждой минутой все больше заполнялась народом. Несмотря на закрытые окна, мощный гул парижской толпы проникал в комнату.

В доме у гавани Сент-Поль, наоборот, царила полнейшая тишина. Разве что время от времени в саду слышалось птичье пение или издалека доносился собачий лай. Сабина Ланфан оставалась с Дианой. Не одна. Рядом сидела повитуха. На сей раз она совершенно перестала ворчать и сноровисто хлопотала, готовясь к важному событию.

Схватки у Дианы продолжались всю ночь, и работа вот-вот должна была начаться.

Вдруг одновременно зазвонили все городские колокола. Повитуха покачала головой:

– Вот и король подоспел!

На залитом потом лице Дианы де Вивре расцвела улыбка.

– Вот и Анн подоспел…

***

Франсуа лежал, убаюканный в морских глубинах, как вдруг разыгралась буря. Мощный вал вынес его из бездны на поверхность. Он очутился среди волн. Боже, как они высоки! Боже, как они грохочут! Достанет ли у него сил не утонуть средь такого разгула стихии? Он попытался плыть, но понял, что это ни к чему. Его тело держалось на воде само по себе. Тогда он отдался течению, недоумевая, куда оно влечет его… На какой-нибудь остров, конечно…

В комнате, выходящей окнами на паперть, стоял оглушительный шум. В девять часов утра, когда Карл VII должен был вступить в город, колокола собора Богоматери зазвонили во всю мочь, а вслед за ними – и все колокола города. Радостные крики и песни стали еще громче. Рено и Мелани подошли к окну – взглянуть, что творится на площади, оставив Софи де Понверже одну рядом с постелью. Та вдруг вскрикнула:

– Он приходит в себя!

Молодой священник и его мать бросились к Франсуа, но тот оставался таким же, как и прежде: неподвижным, похожим на мертвеца. Софи настаивала на своем:

– Уверяю вас, он шевельнул руками и губами.

Мелани склонилась над постелью.

– Отец, отец! Вы меня слышите?

Умирающий не шелохнулся.

– Отец, услышьте меня! Король вступает в Париж! И ваш правнук – тоже! Они здесь. Вы меня понимаете?

Рено Сент-Обен открыл свой требник.

– Надо молиться, матушка.

Мелани кивнула. Ее фиалковые глаза были полны слез.

– Я бы так хотела, чтобы он знал! Но он меня не слышит. И никогда ничего больше не услышит…

– Может, Господь еще донесет до него отзвук этого мира. Так пусть, если такое случится, он услышит молитвы своих детей… Прошу вас, матушка, присоединяйтесь ко мне… Господи, смилуйся. Призри на раба твоего Франсуа.

– На тебя он уповает, Господи…

***

Карл VII приблизился к воротам Сен-Дени. Вся его армия остановилась перед рвом, и он в одиночестве проехал по опущенному крепостному мосту. Безотрадный в попоне синего бархата, усыпанной золотыми лилиями, выступал торжественным шагом. Жан д'Олон, облаченный в простые латы, держал его под уздцы.

Карл VII был с непокрытой головой, в длинном златотканом плаще, спускавшемся до самой земли. В свои тридцать четыре года король Франции достиг полной зрелости и утратил, наконец, унылое выражение некрасивого лица, отличавшее его в годы несчастной юности. В этот день, который, за исключением коронации, был величайшим в его жизни, в облике короля появилось что-то радостное, сияющее.

Ворота Сен-Дени были увенчаны гербом Франции, над которым вилась лента с надписью: «Добрейший король и государь, люд вашего Города принимает вас со всей честью и величайшим смирением».

Безотрадный медленно вступил в ворота, и Карл VII предстал перед парижскими сановниками.

Они были облачены в цвета Парижа – в красном платье с синим бархатным подбоем и в сине-красных капюшонах. Купеческий старшина, Мишель Лалье, стоял в первом ряду, держа на подушечке ключи от города. За ним держались городские советники, члены Парламента со своим председателем Адамом де Камбре, прокуроры и комиссары Шатле, нотариусы и избранные представители от корпораций.

Король не взял ключи, поднесенные купеческим старшиной. Он соблаговолил лишь слегка кивнуть, показывая, что принимает их. Согласно правилу, они были вручены коннетаблю, который после этого не выпускал их из рук в продолжение всего шествия.

Тем временем французская армия стояла на месте, поскольку кортеж еще не сформировался. Те, кому предстояло занять в нем почетные места, прибывали не торопясь. Так, Анн пока еще не находился рядом с дофином. Он даже не видел до сих пор королевского сына, будущего Людовика XI. Зато только что с радостью и несравненной гордостью наблюдал, как Безотрадный первым вступает в Париж.

Впрочем, теперь Анн думал лишь об одном-единственном существе: о Франсуа, и у него было лишь одно желание – застать прадеда живым…

А купеческий старшина затеял читать нескончаемую приветственную речь!

***

Первый остров, к которому пристал Франсуа, был остров Рено и Мелани. Он не видел их, но слышал. Они молились за него. Ну да, они же оба – лица духовные…

Хорошо поступил Господь, дав ему в потомство и людей Церкви, и рыцаря. Анн сражался, Мелани и Рено молились… И они любят его: это слышно по их голосам. Когда слышишь людей, не видя их лиц, знаешь о них все. Франсуа научился этому, когда ослеп. Голос Рено был пылким, страстным, Мелани еле сдерживала слезы.

– Брат наш возлюбленный, вверяю тебя Богу Всемогущему. Да уготовится сонм ангелов принять тебя. Да встретит тебя Святой Иосиф, кроткий утешитель умирающих, да исполнит он тебя упованием. Да призрит на тебя своим материнским оком Святая Матерь Божья, Мария Дева. Да упокоит тебя Христос, сын Бога живого на вечно зеленых райских пажитях… Господи, избавь от зла раба твоего Франсуа.

– Избави, Господи!..

Вдруг волны вернулись. Пора уходить. Другой остров ждет его. Но прежде надо попрощаться с Рено и Мелани. Франсуа обратил к ним прощальные слова, но они, похоже, не услышали и продолжали молиться. Борясь с волнами, которые чуть не унесли его, Франсуа крикнул еще громче: «Прощай, Рено! Прощай, Мелани!»

Только последнее слово едва смогло преодолеть преграду его губ:

– Мелани…

Уронив на пол молитвенник, Мелани в слезах бросилась ему на грудь.

– Отец!

Она попыталась снова сказать ему, что король уже здесь, что Анн уже здесь. Но Франсуа не слышал. Накат волн оказался слишком силен…

***

В доме у гавани Сент-Поль побледневшая Диана де Вивре растерянно смотрела на молодого священника, склонившегося к ее изголовью. Тот повторил свой вопрос:

– Как же мне поступить, мадам?

Она в отчаянии замотала головой.

– Не знаю. Мой муж мог бы дать вам ответ. Но его здесь нет!

И душераздирающим голосом она принялась выкликать Анна.

Сабина решилась:

– Я иду за ним.

Священник скептически поморщился.

– Как вы собираетесь отыскать его в этом столпотворении?

– Он наверняка в свите короля. Туда я и направлюсь.

– Я подожду. Но поторопитесь!

***

После того как король Карл VII преклонил колена перед часовней Святого Дени, находившейся сразу же за воротами у крепостной стены, все, наконец, заняли свои места, и процессия вступила в Париж.

Впереди шли восемьсот лучников королевской гвардии под командованием главного герольдмейстера Монжуа; за ними следовали герольды короля и принцев с гербами своих господ.

Карл VII присоединился к шествию. На его пути раздавались приветственные крики. Парижане впервые видели короля Франции, настоящего, а не карапуза, на которого этот титул нацепили англичане. Восхищались его великолепным белым скакуном в лазоревой попоне, его длинной златотканой мантией, спускавшейся до самой земли. Сам-то король не поражал какой-то исключительной величественностью, но вид имел взволнованный и веселый, и ему были благодарны за это.

В окружении монарха можно было видеть Потона де Ксентрая, главного шталмейстера, тоже на коне, везущего на конце своего копья королевский шлем с золотой короной; графа Вандомского, королевского мажордома, чуть сутулого от старости, везущего меч короля в ножнах, усеянных золотыми лилиями; и, наконец, герольда Берри с туникой из лазоревого бархата с тремя золотыми цветками лилии, расшитыми мелким жемчугом.

Анн шел непосредственно за ними, держа под уздцы коня дофина Людовика, которому предстояло когда-нибудь стать королем Людовиком XI. Это был подросток четырнадцати лет с серьезным лицом, которого, казалось, немного пугали восторженные крики, встречавшие его появление. Попона его коня была украшена крылатыми оленями. Анн спросил об этом дофинова оруженосца, ступавшего рядом с квадратным знаменем, где был изображен архангел Михаил. Тот ответил, что крылатый олень был личной эмблемой покойного короля Карла VI и символом вечности.

Вечность… Этот символ причинял Анну боль. Он уже не слышал оглушительных криков толпы… Вечности не существовало, по крайней мере – не здесь. Даже если прожить сто лет, все равно наступает день, когда придется уходить. Там, в доме на паперти собора Богоматери, старый человек боролся со смертью…

За дофином прошла строем шотландская гвардия, потом проехал коннетабль де Ришмон, держащий в одной руке свой жезл главнокомандующего, а в другой – ключи от Парижа. Его окружали графы дю Мен, де ла Марш и де Танкарвиль.

За ними следовал Бастард Орлеанский. Ради пущего великолепия он взял с собой всю свою свиту. Его конь был весь в золотой парче. На груди Бастарда красовалась толстая золотая цепь тяжести невообразимой. Оруженосец вез алое копье с золотыми звездами…

***

Волны вынесли Франсуа на остров Анна. И вовремя! Он уже довольно давно плыл со все возраставшим трудом: перстни стали слишком тяжелыми и тянули ко дну. Но теперь он сможет передать их Анну и отправиться дальше, уже не боясь утонуть.

Остров Анна был невелик, но явно пуст. Франсуа позвал: «Анн!» – и не услышал никакого ответа. Повысил голос, но все так же безрезультатно. Тогда он стал кричать, потом вопить…

Мелани, Рено и Сабина увидели, как умирающий заметался со стоном:

– Анн! Анн!

То, чего они опасались, все-таки произошло. Франсуа понял, что его правнук уже в Париже, но ему не хватало сил дождаться его прихода. И он вот-вот умрет в отчаянии…

Рено продолжил молиться вполголоса. Мелани присоединилась к Софи у окна. Веселые песни и крики в толпе звучали все громче, но кортежа по-прежнему не было видно. В тревоге мать настоятельница воскликнула:

– Но почему же они не едут? Боже, почему они все не едут?

***

На однопролетном мосту Сен-Лазар Карл VII остановился, чтобы полюбоваться разыгрывавшимся там представлением. На большом помосте комедианты представляли спор между семью Добродетелями – Верой, Надеждой, Милосердием, Справедливостью, Осторожностью, Силой, Воздержанностью – и семью Смертными Грехами.

И те, и другие изображались женщинами. Если в облике добродетелей, облаченных в строгие одеяния различных религиозных конгрегации, не было ничего особенного, то с грехами дело обстояло совсем иначе. На «Роскоши» было дивное платье и сказочный головной убор, «Чревоугодие» выглядело как толстуха с выпирающей грудью, «Гневливость» – как тощая взлохмаченная мегера и так далее… Труппа производила весьма сильное впечатление.

Чуть дальше, на улице Сен-Дени с какого-то дома спускали на веревках ангела, держащего в руках герб Франции. Перед больницей Святой Екатерины при проезде государя забил четырехтрубный фонтан, источая по желанию молоко, красное вино, белое вино и гипокрас – сладкое вино с корицей.

Шорная улица, продолжавшая улицу Сен-Дени до самой Сены, была покрыта по всей длине огромным, усыпанным золотыми лилиями пологом. У Шатле, прямо напротив реки, было представлено крещение Иисуса Христа, в котором участвовала красивая девушка, вышедшая из чрева огнедышащего дракона.

По прибытии кортежа на остров Сите, к старому королевскому дворцу, государя встретило осуществленное с помощью канатов и блоков Вознесение Господне. Восторгу публики не было предела…

Двигаясь вместе с кортежем, Анн постоянно видел перед собой короля верхом на Безотрадном, которого вел под уздцы оруженосец Жанны д’Арк. Но зрение давно потеряло над ним свою власть. Перед его глазами стоял только один образ: умирающий Франсуа…

Внезапно Анн вздрогнул: перед ним возникла только что выскочившая из толпы Сабина Ланфан. Не спросив даже, зачем она здесь, он задал ей единственный волновавший его вопрос:

– Франсуа жив?

Сабина утвердительно кивнула. Она так запыхалась, что была не в силах говорить. Наконец, ей удалось произнести:

– Вчера вечером был жив… Сегодня утром – не знаю… Я оставалась… с Дианой…

Диана! Верно, с самого утра Анн ни миг не вспомнил, ни о супруге, ни о ребенке, который должен был родиться… О своем ребенке!

– Она родила?

– Да, но…

Сабина продолжала идти рядом, а он – вести под уздцы коня, и дофин, сидящий верхом, стал невольным свидетелем их беседы среди приветственных криков парижской толпы.

Анн побледнел:

– Она умерла?

– Нет, с нею все благополучно, и с ребенком – тоже, но…

Сабина перевела дух.

– Но это девочка!

Анн оторопел… Они с Дианой были так уверены, что на свет явится маленький Франсуа, преемник уходящего старца, что даже не подумали об имени для девочки.

По этой-то причине Сабина и примчалась сюда. Поскольку Мышонок, будущий крестный отец, отсутствовал, неизвестно было, когда состоятся крестины. Поэтому Диана велела позвать священника, чтобы тот благословил ребенка – на случай возможного несчастья. Но для этого требовалось имя.

Уже несколько раз стражники пытались отогнать Сабину Ланфан, которой нельзя было находиться в кортеже. Анн отталкивал их, но долго так продолжаться не могло. Необходимо скорее решиться на что-нибудь…

Поскольку маленький Франсуа не родился, Анн должен найти самое дорогое для прадеда женское имя, которое тот сам выбрал бы для своей новой праправнучки.

И внезапно Анна осенило! Его дочь будет зваться как дама де Флёрен, которую Франсуа любил когда-то и чей след Анн неожиданно для себя отыскал в Валуа. Его дочь будет Розой де Вивре.

– Роза! Я хочу, чтобы ее назвали Розой…

Сабина не стала мешкать и исчезла в толпе, увернувшись от стражника, который намеревался схватить ее.

Было четыре часа пополудни, когда король Карл VII прибыл к собору Парижской Богоматери.

Для Анна это означало одно: он свободен. Кортеж распался. Ему незачем было уже держать узду дофинова коня. Анн обрел долгожданное право бежать к дому на паперти, который видел прямо перед собой. Он еще, может быть, успеет!

Бежать! Легко сказать – тут бы просто продвигаться вперед. Толпа была такой плотной, что Анн не мог сделать и шагу. Его зажало перед закрытыми вратами собора, в нескольких шагах от короля. И ему против собственной воли пришлось присутствовать при торжественной присяге представителей Церкви, которая оставила Анна совершенно безучастным.

После светских властей, встретивших короля у ворот Сен-Дени, настал черед властей церковных. Принимали монарха епископ столицы, окруженный епископами и архиепископами, и Университет в полном составе, со своим ректором и профессорами.

Слово взял ректор. В своей речи он благодарил короля за освобождение Парижа. Анн, которому удалось немного продвинуться вперед, не видел оратора, поскольку был развернут к нему спиной, но продолжал слышать. Не будь его положение столь трагическим, молодой человек наверняка бы рассмеялся.

Парижский университет при епископе Кошоне был самым гнусным логовом английских приспешников. Теперь все эти предатели выворачивали шкуры наизнанку и громогласно провозглашали себя патриотами. В некотором смысле это успокаивало. Если даже подобные люди отступились от англичан, стало быть, захватчикам воистину настал конец!

Анн пробивался вперед ожесточеннее, чем в любой битве, которых повидал немало на своем веку. Дом на паперти высился прямо напротив него, такой близкий, но по-прежнему ужасно недостижимый! Вся толпа не сводила глаз с собора, а Анн упорно рвался в противоположную сторону. Все вокруг радовались, а он был в отчаянии. Его цель оставалась перед глазами, на расстоянии крика.

И Анн принялся выкрикивать имя прадеда, которого никогда так не называл:

– Франсуа!..

Его заставили умолкнуть: король собирался говорить.

Епископ Парижский, Жак дю Шателье, приблизился к Карлу VII с Евангелием и попросил поклясться на святой книге, что тот будет уважать исключительные права Церкви. Послышался королевский голос:

– Я буду соблюдать по чести и по совести все, что надлежит доброму королю.

Затем Карл поцеловал Евангелие и поднесенные ему реликвии, и двери отворились. Колокола вновь затрезвонили во всю мочь.

***

На остров Анна вдруг налетела буря. Она была такой неистовой, такой внезапной, что Франсуа почувствовал, как его уносит, но ничего не мог сделать. Он снова оказался среди бушующих волн. Они уже не держали его. Он тонул. Перстни стали тяжелыми, как пушечные ядра, и неудержимо тянули его ко дну. Сейчас он точно умрет…

Он тонул, тонул! Перед его глазами рыбы взмывали вверх, словно птицы. Он погружался вниз головой, вытянув руки вперед. Лев и волк, как два зверя в упряжке, неслись во весь опор навстречу бездне. Франсуа задыхался. Как долго еще сможет он задерживать дыхание?

Он достиг сине-зеленых глубин. Вокруг извивались водоросли, чье липкое прикосновение он ощущал на лице. Почему Анн не пришел? Из-за него он и возвращается в лоно моря. Тут не умирают по-настоящему, просто время останавливается. Вот оно и остановилось…

И вдруг каким-то чудом время потекло опять. Франсуа почувствовал, как его несет вверх, и снова стал всплывать. Вынырнул на поверхность – и мощный, весело искрящийся пенный вал выбросил его обратно, на остров Анна!

На сей раз правнука не пришлось искать. Он находился перед Франсуа и говорил ему:

– Франсуа, отец мой, мой истинный отец, мой единственный отец, я здесь! Вы слышите меня?

Анн обратился к каким-то невидимым людям:

– Похоже, он возвращается. Кажется, он слышит меня.

Потом снова повернулся к Франсуа:

– Послушайте меня, умоляю! Я вошел в Париж вместе с королем. Король в Париже! Париж стал столицей Франции. Это победа. Мы победили! Вы победили. Франсуа, вы победили!

Анн не лгал. Франсуа знал это. Хорошо слышать людей, не видя их, хорошо быть незрячим…

– У меня только что родился ребенок. Это не маленький Франсуа, как мы мечтали… Но у нас еще будет наследник, клянусь! Родилась девочка. Ее зовут Роза. Роза де Вивре…

Роза!.. Следующий остров – это же остров Роз! Необходимо поблагодарить Анна за то, что напомнил ему. Анн до самого конца оставался безупречным сыном…

Анн вновь адресовался невидимым людям.

– Он улыбается! Смотрите, он улыбается! Он все слышал… Отец, я люблю вас!

Франсуа тоже любил Анна, но приходилось расстаться с ним. Его ужасно тяготили перстни. Если он хочет добраться до острова Роз, то должен избавиться от них. Все будет хорошо, потому что здесь Анн, которому он должен передать наследство.

Но Анн далеко, дотянуться до него бесконечно трудно. Почему он не подходит ближе?..

В доме на паперти собора Богоматери Анн, Мелани и Софи де Понверже плакали. Одному Рено удалось сохранить самообладание. Он заметил, что Франсуа слабо поднимает руки, и обратился к Анну:

– Опуститесь на колени. Он хочет благословить вас.

Анн же, наоборот, выпрямился, поспешно стянув с себя латные рукавицы. Слезы высохли у него на глазах.

– Нет. Он собирается покинуть мир. Он передает мне свои перстни.

Анн приблизился к умирающему и сжал его руки в своих.

– Прощайте, добрый отец. Я иду в собор Богоматери, слушать победное Те Deum рядом с королем и всеми его полководцами. Я уношу эти драгоценности рода Вивре к славе и клянусь своей душой не запятнать их.

Сказав так, Анн прикоснулся пальцами к перстню со львом и снял его.

– Прощайте, Франсуа…

Надел на свою правую руку.

– Сир де Вивре…

Сделал то же самое с перстнем с волком.

– Сир де Куссон…

Отступил и опустился на одно колено.

– Испанский гранд…

И вышел из комнаты.

Колокола зазвонили Те Deum.

Выходя, Анн столкнулся с Мышонком, который смотрел на дом с любопытством и робостью. Юноша был в великолепном бело-золотом одеянии и необычной шляпе с разноцветными перьями. Увидев Анна, он восхищенно улыбнулся.

– Монсеньор! Я не осмеливался войти. Какая радость снова вас видеть! Всей моей жизни не хватит, чтобы отблагодарить вас!

Внезапно Мышонок умолк, заметив потрясение на лице Анна и перстни на его руках. Пробормотал:

– Простите, монсеньор…

– Не извиняйся, Мышонок. Ты – сам образ того, что жизнь продолжается, и это хорошо. Расскажи о себе. За что ты хотел отблагодарить меня?

Тот поколебался мгновение, потом решился:

– Потому что я обязан вам всем, монсеньор. После вашего письма герцог Филипп послал за мной в Отель-Дье и перевез ко двору. Меня лечили лучшие врачи Бургундии и, как видите, поставили на ноги. Герцог меня спросил, какую должность я хотел бы исполнять при нем. Я выбрал должность сокольничего, вот он меня и назначил. А еще обещал возвести меня в дворянство и женить на придворной девушке. Вот, монсеньор.

– Это всего лишь справедливость, Мышонок. Ты получил по заслугам, не более того. А теперь мой черед объявить тебе новость: ты – крестный отец маленькой Розы де Вивре.

Мышонок радостно вскрикнул, но тотчас умолк.

Анн грустно улыбнулся:

– Я должен присутствовать на благодарственном молебне. Прости меня, я пойду один. Мне нужно собраться с мыслями…

***

Собор Богоматери был переполнен. Ради предстоящей церемонии там толпилось не меньше пяти тысяч человек. Убранство храма было пышным: с галереи ниспадали пышными драпировками золотая парча и усеянные лилиями синие полотнища; сияло никогда доселе не виданное изобилие свечей.

То, что Анн был на виду во время шествия, помогло ему. Узнав в нем важную особу, сопровождавшую дофина, его пропустили в первые ряды. Так что он слушал Те Deum совсем рядом с алтарем, стоя в трансепте между двумя розами. Тут он и хотел находиться…

Как только первые песнопения победного и радостного молебна взметнулись под своды собора Богоматери, Анн сложил руки, чтобы перстень со львом и перстень с волком соприкоснулись.

Он чувствовал себя подавленным – болью утраты и ношей, которую отныне ему предстояло нести. Казалось, перстни своей непомерной тяжестью тянут его к земле. Никогда он не сравняется с Франсуа. Существовал только один Франсуа, и хорошо знал это.

Он не слушал ликующие песнопения Те Deum, с каждым мгновением становясь все более растерянным. Ему требовалась помощь, подмога! Но кто может ему помочь? Нет никого. Он один!..

И вдруг, сам того не желая, Анн улыбнулся. Да нет же, есть кое-кто: сам Франсуа. Он повернулся и посмотрел на северную розу собора.

И забылся, созерцая эту фиолетовую гармонию… Да, его прадед, его подлинный отец, находился здесь. Долго, бесконечно долго Франсуа оставался со своим потомком. Анн задумался: какое самое дорогое воспоминание сохранит о Франсуа де Вивре? Быть может, миг, когда Франсуа изменил ради него родовой герб Вивре, добавив к нему цикламор? Франсуа это сделал, по его словам, «потому что жизнь превыше всего, и ей надлежит воздать должное».

Таково было конечное слово, наивысшая истина – даже в тот час, когда смерть, казалось, одержала верх. Роза круглая, как сам цикламор. Роза – душа Франсуа, и Анн несет ее на своем гербе. Покуда он жив, Франсуа не умрет, потому что их соединяет любовь. В слове «цикламор» слиты «cycle» и «amore», вечность и любовь. Вечность, которую доселе Анн считал не от мира сего, глядя на крылатого оленя, вполне существовала в человеческой любви.

Анн вернулся к действительности, только когда епископ произнес последние слова гимна:

– Benedictus es, Domine, in firmamento caeli.

И Анн отозвался во весь голос, вместе со всеми молящимися:

– Et laudabilis et gloriosus et superexaltatus in saecula .

Несколько мгновений спустя королевский кортеж под звон колоколов стал выходить из собора Богоматери.

***

Франсуа провел на острове Роз чарующие мгновения. Остров Роз был островом любви. Он оказался совсем маленьким. На нем росли только два обращенные друг к другу ряда розовых кустов. Франсуа стоял в самом начале этой аллеи, посреди дорожки. Розы справа были алыми и представляли собой всю ту любовь, которую Франсуа дарил в своей жизни, розы слева были белыми и представляли собой любовь, которую он получил.

Каждая встреченная, каждая пережитая им любовь вновь проходила перед его глазами. Франсуа любил кого-то – и вот, сияя, распускается красная роза! Его любили – и белая роза появляется с другой стороны!

Франсуа медленно проходил по жизни, и оба ряда вспыхивали то красным, то белым…

Боже, сколько же он любил! Боже, сколько же его любили!

Ему даже казалось, что чем дальше он продвигается среди этих красных и белых цветов, тем они многочисленнее и прекраснее. Выходит, чем старше он становился, тем больше места в его жизни занимала любовь?

До его слуха донесся уже привычный рокот. Волны возвращаются. Ему предстоит посетить еще один остров. Франсуа испугался: вдруг волны унесут его с острова Роз прежде, чем он досмотрит до конца…

Этого не произошло. Он увидел, как расцвели два последних розовых куста в каждом ряду, и это было сущее помрачение очей. По обе стороны от него произошел настоящий взрыв, вспышка красного и белого. Его жизнь заканчивалась в настоящем зареве любви!

Нахлынувшие массы воды положили предел видению. Франсуа унесло вдаль, но он больше не испытывал страха: с тех пор, как при нем не было перстней, он плыл свободно. И только думал с любопытством, куда же на этот раз его забросит волна.

Долго ждать не пришлось. Он различил знакомый шум. Звонили колокола, колокола собора Парижской Богоматери. Он – на острове Сите, в Париже!

Париж – жизнь… Радостно трезвонили колокола, весело вопил уличный люд. Все вокруг было приглашением к празднику…

– Надо оставить Париж, рыцарь…

Франсуа тотчас узнал этот чуть пришепетывающий девичий голосок, неопределимо прелестный выговор. Маргаритка, его первая любовь. Вот она и появилась перед ним. Ей только что исполнилось пятнадцать лет. Выпуклый наморщенный лобик под каштановыми волосами придавал ей серьезный вид, но она улыбалась, и ее зубы белели, как испод морских раковин.

Маргаритка предстала босиком. На ней было серое, рваное платьице, а на маленькой, едва оформившейся груди висело трогательное украшение – морская звезда на нитке, которую она носила как ожерелье.

Франсуа вскричал восхищенно:

– Маргаритка!

***

В доме на паперти Рено Сент-Обен, склонившись над умирающим, в первый раз после ухода его правнука услышал, как тот произнес какое-то слово. Название полевого цветка. Рено вздохнул… О, если бы те, что были велики в своей жизни, заканчивали ее такими чудесными словами! Но так не бывает, потому что смерть ни к кому не питает уважения и зачастую забирает ум раньше тела…

Рено обменялся сочувственным взглядом со своей матерью, у которой это слово вырвало горькое рыдание. Молодой священник чувствовал, что последний миг совсем близок, и собрал все силы, чтобы встретиться с величайшей тайной.

***

Был отлив, пляж обнажился. Франсуа узнал его: здесь он и повстречал Маргаритку. Песок простирался насколько хватало глаз, покрытый неисчислимыми мелкими морщинками. Девушка спросила весело:

– Помните линии моря?

Франсуа кивнул. Как забыть их?

– Это как линии руки: они предсказывают будущее. В тот раз я вам показала линию любви, а сейчас нарисую линию жизни.

Маргаритка присела на песке, который в этом месте не был тронут волнами, и подула на него, подняв золотистое облачко. Потом поднялась, улыбаясь.

– Но ты же ничего не сделала!

– Это потому, что нет больше жизни. Все.

– Уже!

Маргаритка по-прежнему улыбалась. Она что угодно произносила одним и тем же радостным тоном, как хорошее, так и дурное.

– А теперь надо сходить на русалкину могилу, где мы обменялись нашим первым поцелуем.

Плоская скала, обнажившаяся из-за отлива, едва виднелась на горизонте.

– Это слишком далеко. Мне никогда не дойти туда.

Маргаритка не ответила. Просто протянула руку Франсуа. Девушка оказалась права: они добрались до скалы очень быстро. И, как при первой встрече, вытянулись бок о бок на плоском камне и уставились на небо.

Это было чудесное небо, бурное, пронизанное светом, с широким солнечным лучом, падающим из разрыва меж облаков, – одно из тех обличий земных небес, что дают зримый образ Бога.

Франсуа повернулся к своей спутнице:

– Это рай?

Маргаритка не ответила. Он хотел бы рассказать ей про свет Севера, но она прервала его, прижав палец к губам:

– Тсс! Это тайна. Они не должны знать…

– Что теперь будет?

– Море поднимается. Оно нас накроет.

– Но мы же утонем! Тебе-то нечего бояться, ты уже мертвая. А я?

– Надо спеть, рыцарь. Это придаст храбрости. Помните мою песенку?

– Всю свою жизнь я не забывал ее.

– Тогда пойте. Пойте со мной… Да! Громче! Еще громче!..

Когда первые волны достигли скалы, Франсуа все еще распевал во весь голос:

Отлив мне рыцаря принес,

Прилив уносит прочь.

Кому поведать горе мне,

Кроме ракушек морских?

Рено Сент-Обен склонился к губам, тронутым едва заметной дрожью, и расслышал, словно эхо, долетевшее из другого мира:

– Ракушек…

Последнее слово Франсуа было «ракушек». Это не значило ничего, кроме того только, что жизнь человека не завершается – она обрывается.

Рено осенил лицо своего предка крестным знамением.

***

Франсуа перестал петь. Море покрыло его почти целиком. И тут свет померк. Сделалась вдруг непроглядная тьма. Франсуа обернулся к Маргаритке, которой больше не видел.

– Это смерть?

Голос его подруги звучал, как обычно, просто и естественно:

– Конечно. Смотрите, как она прекрасна!

Тогда вернулся свет. Он лился отовсюду одновременно, но только не с неба. Казалось, сияние поднимается из глубин моря, словно огромное полотнище. Это был восхитительный, дивный, несравненный фиолетовый свет!

И Франсуа впустил его в себя…

Намьяс Ж.-Ф.

H 24 Дитя Всех святых: Цикламор / Жан-Франсуа Намьяс; роман. – М.: Эксмо; СПб.: Домино, 2006. – 688 с.

ISBN 5-699-15162-1(ИР) © ООО «ИД .Домино, , 2006

ISBN 5-699– 16354-9(IIPN) ©Оформление. ООО «ИД „Домино“, 2006

Ссылки

[1] Праздник Богоявления, или Крещения, 6 января (кстати, по преданию, в этот же самый день родилась и Жанна д'Арк) – ближайший к Рождеству, или Боговоплощению, 25 декабря. В средние века в Европе Богоявление связывалось главным образом с явлением звезды волхвам, с радостной вестью, и во многом праздновалось так же, как и Рождество.

[2] Мы увидели звезду, взошедшую на Востоке, и пришли с дарами поклониться Господу (лат.).

[3] По-французски «маргаритка» – pвquerette, то есть «пасхальница». (Прим. перев.)

[4] Агнец принесен в жертву! (лат.) (Прим. перев.)

[5] Отпускаю тебе грехи твои… (лат.) (Прим. перев.)

[6] К несчастью (um.).

[7] Сицилийские Музы, возвысим же тон наших песен… (лат.)

[8] Будьте благословенны (ит.).

[9] Счастливы, как мы когда-то (um.).

[10] Ошибка автора: этого графа Солсбери звали Томасом (1384-1428), Джон – имя его отца. (Прим. перев.)

[11] Народная этимология выводила это прозвище от ire – «гнев», «ярость», хотя существовало и другое объяснение: тот якобы носил поверх доспехов власяницу – hier. (Прим. перев.)

[12] По другим источникам – черной, знак незаконнорожденности. Впрочем, в любом случае она была позже заменена на правую серебряную. (Прим. перев.)

[13] «Надлом» (бризура) – добавление к гербу, указывающее на побочную ветвь рода. (Прим. перев.)

[14] Джон Фастолф (1385-1466) послужил прообразом для шекспировского Фальстафа. (Прим. перев.)

[15] Позже Жиль де Ре был обвинен в чернокнижии, изуверстве и колдовстве. В 1440 году сожжен. Послужил прообразом Синей Бороды. (Прим. перев.)

[16] Да здравствует король вовеки! (лат.) (Прим. перев.)

[17] Все ранят, последняя убивает (лат.).

[18] Сладкое вино с добавлением корицы. (Прим. перев.)

[19] Ange по-французски – «ангел». (Прим. перев.)

[20] Berbiolette – фантастическое животное, упоминается в средневековых бестиариях и литературе того времени, например в рыцарском романе Кретьена де Труа «Эрек и Энида». (Прим. перев.)

[21] Вечерня служится в первый час первой ночной «стражи»; в пересчете на наше время – в семь часов вечера.

[22] Иисус, надежда кающихся, милостивый, благой, тебя молю, тебя взыскую… (лат.)

[23] Главный герольдмейстер.

[24] Латинское lupus и французское loup означает «волк». (Прим. перев. )

[25] Покойся в мире (лат.).

[26] Друг мой… (um.)

[27] Дарую тебе свое тело. Принимаю. А я соединяю вас… (лат.) (Прим. перев.)

[28] Т. е. «Аббатство Святого Германа на лугу».

[29] Здесь: «Сегодня я, завтра ты» (лат.).

[30] Благословен Господь на небесах. Тебе хвала и вечная слава (лат.).

Содержание