Мало найдется в истории столь знаменитых людей, как Август. Он был первым римским императором. Этим он резко повернул ход всей европейской истории. Этого мало. Август не просто разрушил старое государство, поставив этим точку на почти полутысячелетней истории свободного Рима. Разрушителей в истории много. Нет. Он построил новое общество, причем строил его медленно, кропотливо, продумывая каждую деталь. Принципат — его создание и детище — просуществовал более 200 лет. Таким образом, Август был одним из величайших преобразователей человечества.

В течение 479 лет (с 509 по 30 г. до н. э.) в Риме была Республика, то есть строй, при котором, как писал великий греческий историк Полибий, власть равномерно распределялась между народным собранием, сенатом — всенародно избранным советом, — и высшими магистратами, должностными лицами, ежегодно переизбираемыми народом. На место республики Август поставил монархию. Но монархия эта имела ряд интереснейших особенностей. Мы могли бы ожидать, что Август, установив единоличное правление, сломает старую республиканскую систему и заменит ее новой, более пригодной для монархии. Но ничего подобного не произошло. Правитель нашел, что республиканская машина управления очень устойчива и жизнеспособна, поэтому он оставил ее без изменения и просто захватил над ней руководство. По-прежнему — регулярно созывались народные собрания, по-прежнему заседал сенат, по-прежнему исполнительную власть осуществляли магистраты. Но старая система основана была на строгом разделении властей, причем ни одну должность нельзя было занимать больше года. Сейчас же император захватил все важнейшие посты и владел ими в течение всей жизни.

Он пожизненно был назначен проконсулом, то есть главнокомандующим. Он получил пожизненное звание народного трибуна, поэтому мог накладывать вето на решения других магистратов, народного собрания и сената. Он несколько раз был цензором, а потому мог удалить из сената неугодных ему людей. Кроме того, он был объявлен принцепсом сената. Принцепс — это наиболее уважаемый гражданин, чье имя цензоры ставят первым в списке сенаторов. Принято было, что во время дискуссий принцепс первым высказывал свое мнение. В прежние времена это была дань уважения, не более. Никакой реальной власти принцепс не имел. Но теперь все изменилось. Когда Август высказывал свое суждение, остальным сенаторам оставалось лишь соглашаться с ним.

Следующая особенность нового строя заключалась в том, что он никогда не назывался монархией. Известно, что Цезарь, приемный отец Октавиана, хотел короноваться, официально носить имя царя и ходить в багрянице, как восточные владыки. Он открыто заявил, что после Фарсалы Республика стала пустым звуком. Между тем официально считалось, что Август не сокрушил Республику, а восстановил ее в прежней чистоте, что он только исполняет волю сената. Никто не осмелился бы сказать, что власть реально принадлежит императору.

Август таким образом сделал все, чтобы смягчить гнет царской власти. Зная, что соотечественники его — народ гордый, властный, что они краснеют от гнева и стыда при слове «царь» и презирают раболепие восточных народов, он придумал великолепную хитрость. Повсюду твердили, что свобода восстановлена. Правитель сильнейшей империи мира не носит короны и багряницы, перед ним не повергаются ниц, его не звали господином. Нет. Он появлялся в простой скромной одежде и почтительно приветствовал каждого сенатора. И живет он не во дворце, а в обычном, даже скромном доме. Таким образом, установив монархию, Август устранил те ее атрибуты, которые казались особенно отвратительными его согражданам и резко не соответствовали национальному духу. И уже это вызывало удивление и восхищение современников и потомков.

Август положил конец страшным гражданским войнам, столько лет терзавшим Рим, и принес, наконец, мир, о котором уже не смели мечтать. Современникам он представлялся в облике гения-хранителя Рима, какого-то благого божества, спустившегося на нашу скорбную землю, чтобы спасти истекавшее кровью человечество. Гораций в одном стихотворении описывает все ужасы междоусобий. Кровь льется рекой. Сама природа с отвращением отвернулась от преступлений людей. Молнии бьют в Капитолий, снег и град падают на поля Италии, Тибр повернул вспять и затопил грешный город. И вот поэт в тоске обращается ко всем богам, моля сжалиться над некогда любимым им римским народом. И тут на землю нисходит Меркурий в облике Августа.

Так писал римлянин, воспитанный в идеалах свободы и ненависти к монархии, бывший некогда соратником Брута и Кассия, убийц Цезаря! Что же говорить о жителях провинций?! В ходе гражданских войн римляне воевали по всей земле — в Сицилии, Греции, Македонии, Испании, Африке. Страны эти были разорены, ограблены, доведены до отчаяния. И вот они наконец вздохнули спокойно. Вместо грабежа и разорения воцарился мир и порядок. Замечательный администратор, Август следил, чтобы нигде не было насилия и произвола. И народы, вздохнувшие спокойно, любили его, чтили. Более того. Еще при его жизни они стали воздвигать ему святилища и молиться перед его изображениями. Когда же он умер, его единогласно провозгласили по всей империи божеством.

Все римские императоры, искренне желавшие блага своей земле, неизменно обращались мыслями к божественному Августу. Они подражали ему по мере сил своих, и он всегда стоял у них перед глазами как идеал, образец для подражания. Светоний рассказывает, что ему удалось отыскать грубое бронзовое изображение Августа еще ребенком. «Это изваяние я поднес императору (Адриану. — Т. Б.), который благоговейно поместил его среди Ларов в своей опочивальне» (Suet. Aug., 7). То есть поставил его среди своих домашних божеств.

Сорокачетырехлетнее правление этого принцепса называют «Веком Августа». И имя это дали не придворные льстецы, но последующие историки. То был век просвещения, век расцвета всех искусств. Рим был заново отстроен и блистал теперь великолепными и пышными зданиями. Тогда жили почти все знаменитые латинские поэты — Вергилий, Гораций, Овидий, Тибулл, Проперций. Следует согласиться, что мало найдется в истории столь мудрых и прекрасных правителей.

Однако сильно ошибется тот, кто после всего сказанного представит себе Августа благостным добродушным царем. Август не только не был добр и благ, его даже нельзя назвать порядочным человеком. К власти он шел буквально по трупам и поразил даже современников, помнящих Мария и Суллу.

Будущий Август носил тогда имя Гая Октавия. Он происходил из захудалого рода, однако мать его была в родстве с Юлием Цезарем. Бездетный диктатор усыновил его в своем завещании. Теперь Октавий именовался Цезарем Октавианом. После убийства Цезаря власть захватил Антоний, человек необузданный, грубый и свирепый. Он опирался на легионы и все трепетали перед ним. Вот в этот-то момент и появился Октавиан. Познакомившись с оратором Цицероном, он стал умолять его помочь ему в законных притязаниях на наследство Цезаря. Октавиан был необыкновенным артистом. Он прекрасно сыграл роль милого скромного мягкого юноши, всей душой преданного идеалам свободы. Цицерону показалось, что этот мальчик явился спасителем Рима. Как названый сын Цезаря, он привлечет к себе легионы, сокрушит Антония и восстановит Республику. Цицерон представил мальчика сенату и помог ему во всем. Но, войдя с его помощью в силу, Октавиан объединился с тем самым Антонием, которого так страшился Рим. Вместе с Лепидом они заключили соглашение, так называемый триумвират. Триумвиры захватили беззащитный Рим.

Прежде всего они составили проскрипции, то есть списки осужденных на смерть. Антоний требовал, чтобы одним из первых туда вошел Цицерон, который произносил против него гневные и остроумные речи. Говорят, два дня Октавиан противился, но в конце концов продал своего благодетеля. Взамен он потребовал, чтобы Антоний внес в списки своего дядю, на что тот с легкостью согласился. «Нет и не было, на мой взгляд, ничего ужаснее этого обмена! — пишет Плутарх, — За смерть они платили смертью» (Ant., 19). «Они забыли обо всем человеческом, — говорит он в другом месте, — или, говоря вернее, показали, что нет зверя свирепее человека, если к страстям его присоединится власть» (Cic, 46).

«Триумвиры, — рассказывает античный историк Аппиан, — наедине составляли списки имен лиц, предназначенных к смерти, подозревая при этом всех влиятельных лиц и занося в списки своих личных врагов. Как тогда, так и позднее они жертвовали друг другу своих родственников и друзей. Одни за другими включались в список кто по вражде, кто из-за простой обиды, кто из-за дружбы с врагами или вражды к друзьям, а кто по причине своего выдающегося богатства. Дело в том, что триумвиры нуждались в значительных денежных средствах… Некоторые угодили в проскрипционные списки из-за своих красивых загородных домов и вилл» (B.C., IV, 5–6).

К Цицерону, которого сам Цезарь считал гордостью Рима, человеком, которого следует беречь как зеницу ока, были посланы убийцы. Когда его, уже обессиленного старика, зарезали, на Форуме по приказу Антония были выставлены отрубленная голова и правая рука, которой он писал речи, где перечислял преступления этого человека.

«Одновременно с обнародованием проскрипционных списков ворота города были заняты стражей, как и все другие выходы из него, гавани, пруды, болота и все места вообще, могущие считаться удобными для бегства или тайного убежища. Центурионам приказано было обойти всю территорию с целью обыска. И вот тотчас же, как по всей стране, так и в Риме, смотря по тому, где каждый был схвачен, начались многочисленные и неожиданные аресты и различные способы умерщвления. Отсекали головы, чтобы их можно было представить для получения награды, происходили позорные попытки к бегству… Одни спускались в колодцы, другие — в клоаки для нечистот, третьи — в полные копоти дымовые трубы… Одни умирали, защищаясь от убийц, другие не защищались, считая, что не подосланные убийцы являются виновниками. Некоторые умерщвляли себя добровольным голоданием, прибегали к петле, бросались в воду, низвергались с крыш, кидались в огонь или сами отдавались в руки убийц и просили их не мешкать… Некоторые убивали себя над трупами погибших» (B.C., IV, 12–14).

В те страшные дни жены проявляли чудеса храбрости и изобретательности, чтобы спасти своих мужей. Одна дает мужу все свои драгоценности и помогает скрыться, другая прячет мужа в постельный мешок и так довозит до корабля, третья переодевает его угольщиком. Ускользнув от надзора родителей, она сама бежит вслед за мужем, чтобы разделить с ним тяготы изгнания (B.C., IV, 39–40). До нас дошел любопытнейший документ — надгробный памятник одной римской женщине тех лет. Муж и жена испытали все ужасы гражданской войны и проскрипций. Потом они дожили до лучших времен и, когда жена скончалась, обожавший ее супруг написал эпитафию, где вспоминал всю ее жизнь. Вспоминая террор, он говорит: «Когда я узнал, что мне грозит страшная опасность, то лишь благодаря твоим советам я остался жив». Ему удалось бежать. Жена все силы положила на то, чтобы добиться его возвращения. Она пошла к триумвиру Лепиду и пала к его ногам. Он грубо отшвырнул ее. Но она не оставила попытки и наконец добилась его прощения (CIL, 1527).

Многих спасали рабы и вольноотпущенники. «Аппий отдыхал на своей вилле, когда к нему ворвались солдаты. Раб одел его в свою одежду, сам же, улегшись в постель, как если бы он был господин, добровольно принял смерть вместо него». Одного человека вольноотпущенник спрятал в железный сейф для бумаг, из которого он выходил только ночью (B.C., IV, 44). Вот какие ужасные сцены разыгрывались по всей Италии.

Антоний прославился своей ненасытной жестокостью. Но юный Октавиан, казалось, превзошел даже его. Он не жалел ни пленников, ни проскрибированных. На все мольбы он отвечал только:

— Ты должен умереть! (Suet. Aug., 15).

Философ Фавоний, прославившийся своей благородной честностью, когда попал в плен к триумвирам и его вели в цепях, почтительно приветствовал Антония, Августу же бросил в лицо самые жестокие оскорбления (Suet. Aug., 13).

Разумеется, тройственный союз не мог существовать долго. Каждый из триумвиров рвался к неограниченной власти. И вскоре вспыхнула новая война — уже между Октавианом и Антонием. Победил в ней Октавиан. И вот этот человек, проливший море крови, этот безжалостный злодей становится единодержавным правителем Рима. Казалось, теперь страна должна погрузиться в беспросветную мглу. И вдруг произошло чудо — злодей неожиданно превратился в мудрого и доброго владыку. Это символически было связано с переменой имени — Октавиана уже не существовало. Был Август.

Французский ученый Г. Буассье говорит, что от Августа осталось два подлинных документа, причем оба он писал сам. Первый — это указ о введении проскрипций, второй — так называемые «Деяния божественного Августа», его политическое завещание, в котором престарелый Август кратко рассказывает потомкам свою жизнь. «Политическая жизнь Августа вся заключается между этими двумя официальными документами… Один показывает нам, чем был Октавиан в двадцать лет, только что вышедши из рук риторов и философов… с действительными инстинктами своей натуры; другой документ дает нам понять, чем он сделался после пятидесяти шести лет безграничной и бесконтрольной власти; стоит только сблизить их между собой, чтобы понять, какой путь он свершил и какая перемена в нем произошла».

Такая изумительная метаморфоза, такая чудесная перемена к лучшему изумляет нас в любом человеке. Но когда мы узнаем, что произошла она в монархе, самодержавном правителе, мы должны изумиться еще более. Неограниченная власть, полная безнаказанность, неудержимая лесть придворных, хор которых неустанно твердит правителю, что он гениален, мудр и все, что он делает, великолепно — все это, к несчастью, портит даже порядочных, честных и умеренных от природы людей. Постепенно царь дает волю всем своим дурным страстям. Это слишком известно, и история царствующих династий зачастую представляет собой грустный рассказ о постепенной деградации человеческой личности. Здесь же перед нами обратный пример. Буассье справедливо говорит, что Август был, вероятно, единственным человеком, которого власть сделала лучше. Более того. Тот же Буассье полагает, что вся дальнейшая жизнь Августа представляет собой историю долгой и упорной борьбы с собой. От природы он был жесток, причем холодно жесток. Он начал с того, что губил своих благодетелей. А кончил тем, что прощал своих врагов и заговорщиков. От природы он был трус, дрожащий от одного вида оружия. Усилием воли он заставляет себя биться в первых рядах. От природы он любил роскошь и буйные оргии. Усилием воли он превращает себя в скромного умеренного человека.

Но каким образом и когда этот великий нравственный поворот произошел с Августом? И что было ему причиной — некое видение, как у Савла, смертельная опасность, которая потрясла все его существо и заставила по-новому осмыслить свою жизнь, или, быть может, знакомство с каким-нибудь мудрецом, который смог, по выражению Шекспира, повернуть ему глаза зрачками в душу и показал на ней красные и черные пятна. Увы! Тщетно мы станем искать указания на это событие в многочисленных историях Августа и его античных биографиях. Ни слова об этом, ни полслова. Мы даже не можем указать год, когда этот поворот произошел. Но тогда, возможно, нам помогут «Деяния божественного Августа», то самое политическое завещание, о котором я говорила. Конечно, нельзя ожидать, что правитель империи напишет об этом прямо. Но, быть может, мы найдем хотя бы небольшой намек? И прежде всего, как описывает он свою кровавую юность, приход к власти, проскрипции. Не даст ли это описание нам в руки желанный ключ?

«В девятнадцать лет я собрал армию по собственному почину и на свой собственный счет. С помощью ее я восстановил республику… В благодарность за это сенат издал почетные декреты и принял меня в свои ряды… и поручил мне вместе с консулами Г. Пансой и А. Гирцием заботиться о благополучии государства… Когда оба консула умерли… народ назначил меня на их место и наименовал триумвиром для устройства республики».

Даже в политике редко встретишь столь беззастенчивую ложь. Октавиан действительно удостоился декретов сената, но за борьбу с Антонием. После этого он объединился с Антонием против сената и пошел на Рим. «Народ назначил меня на их место и наименовал триумвиром для устройства республики». Ну нет. Триумвиром его никто не назначал. Читаем далее.

«Я изгнал убийц моего отца, наказывая их преступления с помощью правильных судебных приговоров». Мы едва верим глазам — это написано о проскрипциях! Да, да. Это они были «правильными судебными приговорами»! Далее. «Победивши, я прощал сограждан»(!). И венец всего — установление принципата:

«В консульство М. Марцелла и Л. Аррунция, когда сенат и народ просили меня принять неограниченную власть, я ее не принял… В мое шестое и седьмое консульство, когда я покончил с междоусобными войнами и когда граждане по общему согласию предлагали мне верховную власть, я передал управление республикой в руки сената и народа… С этой минуты я никогда не брал власти более той, что была у моих коллег».

Думаю, не было ребенка в империи, который поверил бы этой лжи!

Перед нами отнюдь не исповедь раскаявшегося грешника, а искусно составленная, лицемерная, насквозь лживая прокламация прожженного политика.

Итак, преображение Августа остается неразрешимой тайной. Быть может, принцепс был подобен герою Достоевского и решил построить здание всеобщего счастья на крови тысяч замученных? Быть может, он решил загладить все преступления тысячью добрых дел и утешался мыслью, что действовал не для себя, а для общего блага? Или все-таки было обращение? Август был человек очень скрытный, лицемерный и лживый. Он никогда ни перед кем не обнажал свою душу. В сущности подданные знали об этом внешне таком простом и доступном человеке не больше, чем если бы он жил в отгороженном от мира замке. И все-таки нам известно, что его терзали жестокие муки совести. Невозможно себе представить, чтобы этот холодный, скрытный человек выставлял свои страдания напоказ, как Филипп Македонский или у нас Иван Грозный. Но он не сумел совсем укрыться от посторонних глаз. Мы знаем, что его мучили какие-то ужасные сны. После одного из них он, властитель мира, стал в определенный день выходить в рубище и с протянутой рукой просить у подданных подаяния. Такова была добровольная епитимья, которую он на себя наложил. Он нашел сына Цицерона и осыпал его милостями. Август был суеверен, и, быть может, верил гораздо глубже, чем принято считать. Он смертельно боялся грозы, видя в ней гнев Юпитера. Но ждал ли он всю жизнь, как пушкинский Борис Годунов, «небесный гром и горе»? Во всяком случае, они на него обрушились.

Он был удивительно удачливый правитель. Он был не только мудр, ему повсюду сопутствовало счастье. Но «насколько божественный Август был счастлив в государственных, настолько же был несчастлив в семейных обстоятельствах», — говорит Тацит (Ann., III, 24). Действительно. Вся семейная жизнь Августа представляется цепью тяжких несчастий. Кажется, что читаешь мрачную древнегреческую трагедию и слышишь тяжкую поступь Немезиды.

Август был женат трижды. Двадцати пяти лет, будучи женат на своей второй жене Скрибонии, он увидал Ливию. По-видимому, он влюбился с такой силой, что забыл все законы, установления и просто приличия. Он решил развестись со своей беременной женой и добился развода Ливии, которая тоже ждала ребенка. «Пленившись ее красотой, Цезарь (то есть Август. — Т. Б.) отнял ее у мужа и действовал при этом с такой поспешностью, что, не выждав срок ее родов, ввел ее к себе в дом беременной» (Tac. Ann., V, I). Ливии только что минуло 19 лет. То была красавица с холодным бесстрастным лицом и железной волей. С юности на их семью обрушилась вся тяжесть гражданской войны. Ее муж бежал из Рима. Ливия его сопровождала. Они прятались по лесам и чащам, и Ливия ни на минуту не спускала с рук только что родившегося у нее младенца. Не раз их жизнь висела на волоске, убийцы были совсем близко, они прятались и буквально слышали дыхание преследователей, и вдруг ребенок поднимал жалобный плач. Однажды они бежали прямо через горящий лес. Ливия крепко прижимала к груди ребенка, стараясь уберечь его от огня. Пламя опалило ей волосы и одежду (Suet. Aug., 6).

И вот теперь эта гонимая женщина стала царицей всего тогдашнего мира. По отзывам современников, она была очень умна, скрытна и хитра. В семье ее называли хитроумным Одиссеем в юбке. Сам Август советовался с ней в трудных случаях. И она, говорит Тацит, была «хорошей помощницей в хитроумных замыслах мужу и в притворстве сыну». Притворяться она умела как никто. Август так страшился ее слишком острого ума, что в важных случаях говорил с ней по записке, боясь сказать что-нибудь лишнее (Suet. Aug., 84; Cal., 23; Tac. Ann., V, l). Ливия никогда не перечила Августу и всегда знала, как ему угодить. Он был неверным мужем и имел постоянные связи на стороне. Ливия не только не устраивала ему сцен ревности, но сама подыскивала ему хорошеньких любовниц (Suet. Aug., 71). Для нее важно было одно — любой ценой остаться женой принцепса. И она этого достигла. Непостоянный Август никогда даже не помышлял о том, чтобы расстаться с Ливией. Постепенно она забирала все больше и больше власти. С каждым годом ее влияние на принцепса усиливалось.

Эту женщину, внешне столь царственно красивую и приветливую, современники считали злым гением дома Августа. Говорили, что она рассорила принцепса с семьей, что постепенно клеветой и ядом она устранила всех претендентов на престол, расчистив путь своему родному сыну Тиберию, тому, которого она пронесла через огонь в младенчестве. Тацит говорит, что она ненавидела всех отпрысков Августа, но умела казаться ласковой и внимательной. «Ниспровергнув тайными происками своих пасынков и падчериц, она проявляла показное сострадание» (Ann., IV, 71). Сына же Тиберия она любила страстно, безумно.

У Ливии и Августа детей не было. Единственным его ребенком была дочь Юлия. Как раз после ее рождения он официально развелся с ее матерью. Все, кого принцепс прочил в наследники, таинственным образом умирали. Сначала он хотел оставить престол любимому племяннику Марцеллу, но тот умер 20 лет от роду. Тогда Август остановил свой взор на сыновьях Юлии, своих внуках. Их было пятеро — трое мальчиков и две девочки. Сначала он назначил наследником старшего, но тот скоропостижно скончался. Он приблизил к себе второго, но и тот умер, едва переступив двадцатилетний рубеж. Не казалось ли тогда убитому горем принцепсу, что боги карают его за старые грехи? Тогда наконец осиротевший император выполнил желание Ливии и решил отдать власть ее сыну Тиберию.

Но беды Августа на этом не кончились. Если все его любимцы умирали юными и цветущими, то оставшиеся в живых родичи наносили ему удар за ударом. Август, заботясь о духовном здоровье государства, издал законы против безнравственности. И кто же стал их первой жертвой? Юлия, его единственная дочь! Отец вынужден был сослать ее на остров. Но вскоре за ней последовала и внучка. Последний же оставшийся в живых внук был так зол и дик, что дед и его отправил в изгнание. Принцепс, говорят, был в отчаянии. Он не мог слышать имени своих согрешивших детей. Ему казалось, что при этом прикасаются к открытой ране. Он твердил:

— Лучше бы мне и бездетному жить и безбрачному сгинуть! (Suet. Aug., 65).

Но этого мало. Август был отцом нежным и заботливым. Но в ответ на все свои ласки он все время ощущал в детях скрытую враждебность, почти ненависть. Юлия еще до своей ссылки, говорят, ненавидела отца. У Ливии было двое сыновей, Тиберий и Друз. Оба жили в доме Августа и он относился к ним как к родным детям. Так вот, Друз, оказывается, тайно мечтал о свержении монархии и восстановлении республики. Тиберий же внезапно заявил, что хочет уехать из Рима и жить частной жизнью. А когда испуганные родители хотели было ему помешать, он отказался от пищи. Когда же умер старший внук Августа и он задумал оставить власть второму, Гаю, он тоже неожиданно заявил, что хочет уехать из Рима и жить частной жизнью. Похоже, все дети мечтали бежать из его дома. Ни богатство, ни блеск неземного могущества не могли приковать их к этой золотой клетке. Но почему же, почему? Этот вопрос должен был не раз задавать себе принцепс. Что-то было в этом доме тяжелое, страшное.

Что же это было? Я вижу две причины. Август отдал жизнь и душу ради власти. Мог ли он щадить своих родичей? Всех их, одного за другим, приносил он в жертву этому идолу. Была у него любимая сестра Октавия, кроткая, нежная, любящая, скромная, идеал римской женщины. Когда буйный союзник Антоний стал проявлять своеволие, Август задумал крепче привязать его к себе, выдав за него Октавию. Ему и в голову не пришло, что Антоний жесток и развратен, что Октавию он не любит и этот брак разобьет ей жизнь. И действительно. Антоний терзал жену непрерывными изменами. Но она все сносила и еще защищала его перед братом. Больше всего она боялась новой войны и стремилась помирить брата и мужа. «Если зло восторжествует, — говорила она, — и дело дойдет до войны, кому из вас двоих суждено победить, а кому остаться побежденным — еще неизвестно, я же буду несчастна в любом случае» (Plut. Ant., 35). Вскоре Антоний окончательно бросил ее ради Клеопатры. Он написал ей грубое письмо, где приказывал убраться из его дома. «Она ушла, говорят, ведя за собой всех детей Антония… плача и кляня судьбу за то, что ее будут числить теперь среди виновников будущей войны» (ibid., 57). Эти дети Антония были рождены от первого его брака и от самой Октавии. Вскоре к ним прибавились дети Антония от Клеопатры. После Акциума Октавия взяла их к себе и воспитывала вместе с остальными. Всего их было у нее девять.

Но больше всего любила она старшего, Марцелла, рожденного ею от первого мужа. Но он скоропостижно умер двадцати лет. Октавия с тех пор решила умереть для мира. Она объявила, что вечно будет носить траур и вечно скорбеть. Между тем жизнь готовила ей новый удар. Марцелл был не только любимцем Октавии, его обожал Август. Его он и назначил наследником, а для этого женил на своей дочери Юлии. После его смерти надо было подумать о преемнике. Август остановил свой выбор на своем старом соратнике Агриппе. Его он и решает женить на овдовевшей Юлии. Но на беду Агриппа был уже давно женат, причем женат на дочери Октавии, сестре Марцелла. Но Августа это не смутило. «Он стал просить сестру уступить ему зятя» (Suet. Aug., 63). И кроткая Октавия, как всегда, смирилась. Она сама уговорила дочь, сестру Марцелла, развестись с мужем, чтобы тот мог жениться на юной вдове Марцелла!

Мне кажется, Октавия должна была чувствовать себя глубоко несчастной. Точно так же поступал Август и со своим пасынком Тиберием. После смерти Агриппы он вспомнил о нем и, разумеется, решил его женить на Юлии. Но Тиберий обожал свою жену, а о Юлии не мог думать без отвращения. Но на эти мелочи не обратили внимания. Тиберию строго приказано было немедленно оставить жену, кстати, дочь Агриппы, и жениться на вдове того же Агриппы. «Для него это было безмерной душевной мукой. К Агриппине он питал глубокую сердечную привязанность, Юлия же своим нравом была ему противна… Об Агриппине он тосковал и после развода; и когда один только раз случилось ему ее встретить, он проводил ее таким взглядом, долгим и полным слез, что приняты были меры, чтобы она никогда больше не попадалась ему на глаза» (Suet. Ti., 7). С каждым годом Юлия становилась ему все ненавистнее. Многие считают, что причиной его добровольного бегства была именно она — ведь он не мог с ней развестись и уже буквально не мог видеть.

Но особенно безжалостен был Август со своим единственным ребенком, Юлией. Трудно представить себе что-нибудь более печальное, чем жизнь этой женщины. Как только она родилась, отец оставил ее мать и женился на Ливии. Мачеха была с ней притворно приветлива и нежна, но в душе ее ненавидела. Едва она немного подросла, отец помолвил ее с сыном Антония. Но Антоний вскоре стал его смертельным врагом, помолвка расстроилась и отец объявил Юлии, что она станет женой царя гетов. Можно себе представить, в какой ужас должна была ее привести перспектива стать женой варвара! Но и этот брак расстроился. Четырнадцати лет Юлия стала женой Марцелла. Дальнейшее нам уже известно. Она переходила от одного претендента на престол к другому. Все ее мужья брали ее скрепя сердце. Агриппа был глубоко несчастен и, по словам Плиния, умер измученный изменами жены и деспотизмом тестя. Юлия ответила на все это тем, что, махнув рукой на приличия, открыто завела любовников. Тогда отец сослал ее на остров, где она не видела людей и испытывала нужду во всем.

И ведь нам говорят, что оба они — и Юлия, и Тиберий — от природы не были дурными людьми. Юлия была мила и доброжелательна настолько, что римляне постоянно вспоминали ее и умоляли Августа ее простить. Но он остался непреклонен. Тиберий же вообще был блестяще одарен — умен, красноречив, смел, талантлив. Но она открыто стала публичной женщиной, он — одним из самых страшных преступников, которых знало человечество. Не падает ли вина за это отчасти и на Августа?

Такова, несомненно, первая причина того, что дети не желали жить под одной кровлей с принцепсом. Но была, на мой взгляд, и другая причина. Мы можем заметить ее, вглядываясь в поведение Юлии. Что заставляло ее так вести себя? Если она имела много любовников, то делала это, несомненно, следуя своим естественным наклонностям. Но ей ничего не стоило скрывать свои романтические приключения, как это всегда делал ее отец. Сам Август охотно помог бы подобному обману. Он сделал бы все, только бы избежать громкого соблазнительного скандала. Но, когда мы узнаем, что Юлия открыто появлялась в публичных местах, окруженная стайкой своих любовников, что они устраивали на глазах всего народа громкие и шумные оргии, что она повсюду кричала о своем разврате, мы должны признать, что это уже был вызов. Кому же?

Дело в том, что в обществе того времени царила страшная атмосфера лжи. И исходила она от принцепса. Когда мы рассматривали его политическое завещание, мы видели, что он лгал и лицемерил постоянно, даже когда в этом не было нужды. Это проявлялось во всем. На лжи основан был сам принципат, детище Августа. Цезарь, захватив власть, прямо объявил, что республики больше нет. Он всем своим поведением ясно показывал, что установлена монархия. Август же твердил, что восстановил республику. Он хотел тем самым смягчить для римлян тяжесть монархического гнета. А вышло так, что он взвалил на их плечи еще одно бремя — бремя непрерывной лжи. Они не только были рабами, но еще должны были постоянно с веселыми лицами твердить: «Ах, как мы свободны! Ах, как мы счастливы!»

Август внешне заискивал перед сенатом, называя его истинным господином республики, между тем в важных случаях даже не находил нужным с ним советоваться. Он с улыбкой говорил, что готов смириться с любой оппозицией — если его ругают, ему это не страшно: ведь он может ответить бранью на брань, как свободный человек. И в то же время он приказывал сжечь книги неугодного писателя и отправил поэта Овидия на медленную смерть в страну варваров! Этим он не только поработил тело, но и искалечил души своих подданных. Все страшные эксцессы времен Калигулы, Мессалины и Нерона — это сев, поднявшийся из семян, брошенных добродетельным Августом.

Но особенно сильна была эта ложь в самом доме принцепса. Его семья должна была быть идеалом для любого римлянина. Жена и дочь сидели за ткацким станком, как женщины древних времен, и он хвалился, что носит только одежду, сделанную их руками. Он постоянно твердил о своей скромности, а в то же время был сказочно богат. Он говорил, что в его семье царят самые чистые и строгие нравы, настойчиво ставил ее как пример для всего развращенного Рима, а между тем Ливия сама подыскивала ему любовниц и ходили слухи, что его агенты ищут ему всюду женщин, «раздевая и оглядывая взрослых девушек и матерей семейств, словно рабынь у работорговца Торания» (Suet. Aug., 69).

В таком доме росли Тиберий и Юлия. Но уроки семьи подействовали на них по-разному. Тиберий сделался законченным лицемером. Он сам говорил, что из всех своих свойств более всего гордится умением притворяться. Юлия же, от природы прямая и откровенная, возмутилась и взбунтовалась.

Между тем в обществе того времени наблюдалось странное явление. Не было ни тени той мрачной грусти, которую ощущали лучшие умы эпохи заката Республики. Напротив. Всех охватила какая-то легкомысленная бездумная радость, какая-то безумная жажда наслаждений. Были забыты стыд, честь, верность. Нравственные ценности, накопленные веками, были разбиты и отброшены, как ненужный хлам. Тот считался большим героем, кто больше развратничал. Словно угар какой-то нашел на всех. Такие явления обыкновенно наступают после великой крови. Так было во Франции после революции 1789 года, так было в Англии опять-таки после революции в эпоху Реставрации при дворе легкомысленного и веселого Карла II; так было у нас во времена нэпа. Так было и в Риме.

Август заметил это явление и был не на шутку встревожен. Он знал, что жизнеспособны только общества, где крепка семья и сильны моральные устои. Вот почему он стал строго выговаривать своим ветреным подданным и напоминать о римских доблестях времен Республики. Можно себе представить, какой горькой насмешкой звучали эти слова для римской аристократии, которую он поработил и превратил в придворных. Чтобы посмеяться над лицемерным правительством, они стали бравировать своим развратом. Нечто подобное было в России в конце царствования Александра I. Тогда Пушкин и его молодые друзья открыто бросали вызов ханжескому правительству. Сходство это очень хорошо ощущал сам Пушкин. Он постоянно сравнивал себя с Овидием. Молодые аристократы собирались в блестящем салоне Юлии. Овидий сделался центром оппозиции. Они изощрялись в колких эпиграммах по адресу правительства и тосковали по республике.

И тогда Август прибег к крайним мерам. Он издал знаменитые законы против безнравственности. Они сурово карали не только прелюбодеев, но мужа, если он не доносил о случившемся правительству и покрывал разврат. Законы, как и следовало ожидать, вызвали бурю возмущения. С негодованием вспоминали, что сам принцепс — прелюбодей, говорили, что он в связи с женами чуть ли не всех своих друзей. Тацит, сам поклонник древних нравов, никогда не прощавший безнравственности и разврата, резко осуждает законы Августа. Он говорит, что принцепс зря ссылался на предков — они никогда подобных законов не приняли бы. И ядовито прибавляет, что смешно было называть обычные любовные интрижки громким именем святотатства, оскорбления величия и превращать в политические дела (Ann., III, 24).

Юлия и ее любовники выразили свое отношение к закону тем, что стали устраивать оргии чуть ли не на том самом месте, где принцепс публично объявил на весь Рим свои законы. За это она страшно поплатилась. Но принцепс, неужели он, наделенный таким умом, не понимал, что не законами можно поправить пошатнувшуюся нравственность?

Старость Августа Тацит рисует грустно. Он ослабел и телом и душой. Несчастья семьи его подкосили. Его терзают тяжкие недуги. Он стал уже жалеть о своей суровости. Тайно виделся он с опальным внуком, обнимал его и плакал. Но втайне от Ливии.

Почти все его потомки были в могиле. И он назначил наследником Тиберия. Перед смертью у него было ужасное видение — он жалобно кричал в бреду, что какие-то сорок молодцов тащат его куда-то (Suet. Aug., 99). Быть может, его больному воображению представились те страшные огненные люди, которые, согласно Платону, хватают умерших тиранов и бросают их в преисподнюю?

Как только принцепс испустил дух, Ливия и Тиберий отдали приказ умертвить его последнего внука, Агриппу Постума, того самого, которого он недавно со слезами обнимал. Юлию, «ссыльную, обесславленную, после умерщвления Агриппы Постума (кстати, ее последнего сына. — Т. Б.) лишенную всякой надежды, Тиберий довел до смерти лишениями и медленным истощением» (Tac. Ann., I, 56). Однако и гордым мечтам Ливии не дано было сбыться. Она всю жизнь положила, чтобы добыть власть Тиберию, и именно это принесло ей несчастье. Тиберий в душе ненавидел ее, ибо она вместе с отчимом играла его судьбой. Ливия была убеждена, что будет управлять наравне с сыном. А он лишил ее всякой власти. Она впала в немилость. Последние три года ее жизни он видел ее всего один только раз. Когда же она смертельно заболела, то напрасно все время ждала сына — он так и не пришел к ее смертному одру и не простился с ней. Он не пришел и на ее похороны. Тело этой некогда столь красивой женщины «было погребено лишь много дней спустя, уже разлагающееся и гниющее». Тиберий настолько ненавидел ее память, что даже расправился со всеми друзьями и близкими, кого она любила в последние годы! (Suet. Ti., 51).

Если бы Август мог видеть будущее!.. Он увидел бы череду своих наследников одного ужаснее другого. Он увидел бы страшные пыточные камеры своего преемника Тиберия. Следующего принцепса, безумного Калигулу, который грустил лишь о том, что у римского народа не одна голова, которую можно было разом отрубить; поистине какой-то дьявольский разврат Мессалины, злодеяния Агриппины и наконец Нерона. Как же ужасно оказалось здание, которое он строил с таким трудом!

***

Этой бурной эпохе и этому загадочному правителю посвящена книга французского ученого Ж.-П. Неродо. Особенностью ее является то, что автор хочет показать нам не политика, а человека. Он хочет сорвать маску, которую всю жизнь носил этот правитель, и заглянуть ему в лицо. При этом он пишет с чисто французской легкостью, увлекательно и свободно. Кажется, что читаешь отчет о деятельности какого-нибудь современного американского президента, а не рассказ о жизни императора, жившего две тысячи лет назад. Неродо досконально изучил все источники, относящиеся к Августу. Все это делает его книгу и интересной, и содержательной.

Определенным недостатком книги следует признать то, что автор не очень хорошо ориентируется в истории республиканского периода, предшествующего эпохе Августа. Особенно это относится к римской религии. Он очень плохо представляет себе римские жреческие коллегии и путает их между собой. Он плохо знает римские магистратуры республиканского периода. Естественно, он допускает подчас досадные ошибки, которые отмечены в комментариях. Иногда мы встречаемся с несколько странными утверждениями — например, что римляне в республиканское время не знали, где находится Македония. Между тем, не говоря уже о многочисленных картах, в моду вошли тогда путешествия по знаменитым городам Балкан, Малой Азии, Египта. Или, что современник Августа, Галл, был первым, который описал свои любовные переживания в стихах. Между тем знаменитейшие лирические поэты, описывавшие свои любовные муки, жили в конце Республики. Точно так же несколько странным представляется утверждение автора, что Британник и Мессалина умерли своей смертью. Британник, по словам всех античных авторов, был отравлен на пиру Нероном. Но если его смерть и можно еще как-то приписать естественным причинам — он внезапно умер на пиру, и все решили, что виной этому Нерон, — то уж в случае с Мессалиной это никак невозможно. Она была зарезана убийцей, посланным по приказу временщика ее мужа Клавдия.

Однако эти замечания не отнимают главного достоинства книги — попытку воссоздать Августа-человека.

Татьяна Бобровникова