От веры в астрологию, от атавизма мрачных привычек, которые, хочешь не хочешь, а вечно носишь с собой, осталась во мне невнятная склонность, горчащий привкус. От давних примет, разговоров — истёртых, протёртых, как старое кресло, от слов по-холопски исправных, избитых, забитых, густеющих, словно сметана; от мёртвых недель и от спёртого воздуха в наших жилищах. Кто может похвастать таким же твёрдым терпеньем? Я втиснут в толстую кожу здравого смысла, сдавившую грудь змеиными кольцами благоразумья, — и все мои детища порождены в упрямом боренье. Ах, я же могу единым глотком коньяка распроститься с этим вечером, избранным из череды вечеров. Я населён живым веществом заурядного цвета — молчаливым, как старая мать, неподвижным, словно тень деревенской часовни и прах под могильной плитой. Я до края наполнен чуткой колодезной влагой, дремотной водой, опочившей в скорбной готовности слышать. В гитарной моей сердцевине уснул древний ветер — сухой и певучий, недвижный и неколебимый, звонким дымом своим насыщает моё он дыханье: первооснова покоя, живинка жидкого масла: угрюмая птица мой мозг стережёт неусыпно, и ангел бессменный в моём обитает клинке.