Сегодня утром околел мой пёс. Я закопал его в саду у поржавевшего локомобиля. На этом самом месте, не глубже и не выше, однажды он со мной соединится. Уже ушёл он со своею шкурой, плохо воспитанный, с холодным носом. И я, сугубый материалист, не верящий в небесное спасенье для каждого из нас, — я верю в небо для этого и всяческого пса, да, верю в небеса, куда вовек не попаду, но где меня он ждёт, помахивая веером хвоста, чтоб я, попав туда, был не один. Но на земле — как быть мне без него, без моего товарища, который мне никогда ничем не угождал! Он дружен был со мной, как хмурый ёж, пекущийся о суверенитете, чья дружба независимой звезды не допускала близости излишней, помимо той, которая уместна: он никогда не лез ко мне, не пачкал мою одежду ни паршой, ни шерстью, не тёрся безобразно о колено, подобно прочим сексуальным псам, — нет, он глядел, и только, окружая меня необходимым мне вниманьем и пробуждая интерес в той мере, в какой понять я мог бы лежебоку, — так, будучи собакой, с глазами, много чище глаз моих, он тратил время зря и всё таращил глаза, в которых для меня берёг всё нежное своё существованье, всю тихую лохматую юдоль, у ног моих, ничем не досаждая и ничего за это не прося. Я столько раз хотел обзавестись хвостом, когда шагал за ним вдоль моря в бескрайнем одиночестве зимы на Исла Негра, над которой небо пронизано полётом льдистых птиц, — а по земле мой пёс кудлатый скачет, заряженный всем напряженьем волн, — мой побродяжка, расторопный нос, мой золотистый гордый хвост, мой пёс, наедине с косматым Океаном. Весёлый, с той весёлостью весёлой, которая известна только псам, он был не чем иным, как самовластьем Природы, что не ведает стыда. Я не прощаюсь с околевшим псом. Лжи между нами не было. Он умер. Я закопал его, и это всё.