Зинка отчаянно корчила рожи, задирая свой конопатый нос чуть ли не на лоб, открывая при этом щербатый рот, повизгивала, похрюкивала, дразня изо всех сил маленькую девчонку, сиротливо жавшуюся в угол. Та озиралась по сторонам, ища защиту и поддержку хоть у кого-нибудь. Ей было одиноко и страшно среди чужих.

Бе-е-э! — донеслось Зинкино блеянье. Малышка, поняв, что ее дразнят, расплакалась во весь голос.

Ну, только этого тут не было! Чего взвыла, дура? — успокаивала малышку худая как тростинка девчонка, какая и приволокла в заброшенную старую избу малышку.

Откуда ее взяла? Зачем приволокла? Иль нам своего мало? На черта этот геморрой? — спросила ее самая старшая из девчонок — Катька,

Бросили ее, — выдохнула Зинка, виновато оглядев голодную девчонку.

Подумаешь, удивила! Ее бросили. А мы откуда тут взялись? Нас, что, солнышко высрало и забыло подобрать? Иль ты всех таких притаскивать станешь? Тогда саму вышвырну! — пригрозила Катька.

Ее вчера выбросили из машины возле магазина. Оставили одну, сами поскорей смылись. Эта весь день ждала, когда за ней вернуться. Только сама знаешь, не бывает такого. Выкидывая, не забирают обратно. А она жрать хочет. Всю ночь ждала. Обоссапась. Никто даже не остановился. Сдохнет, если не возьмем к себе, — шмыгнула носом Зинка.

Чума сушеная! Она ж себе куска хлеба не сыщет. Нам ее кормить и одевать придется теперь. И снова морока в зиму. Она же ссытся еще!

Ничего! Вырастет, как и все мы. Ты знаешь, ее чуть не задавила машина. Эта увидела такси и кинулась к нему. Думала, что за нею! Водило едва успел вырулить. А чуть отъехал, остановился, выскочил и обматерил. Потом в магазин повел искать мамашу. Да где там? Вскоре вывел эту гниду, сам бегом в машину, чтоб не навязали, не заставили бы взять. С места как газанул, аж дым из-под колес. А эта — в рев!

Знакомо! Значит, не городская. Откуда-то привезли. Свои на такси не возят. Вытолкнут из дома, и кати, куда глаза глядят, пока не закроются. Напоследок пожелают самого лучшего: «Чтоб мои глаза тебя не видели! Забудь порог!». И так облают, что собаки удивляются, подбегают успокаивать: мол, ничего, мы живем, и ты не сдохнешь! Живи вольно! — осеклась Катька, смахнув слезу со щеки. И только тут подошла к девчонке.

Как зовут тебя? — спросила притихшую на минуту. Малышка глянула на нее и заорала еще сильней.

Тихо, ты! Как зовут тебя? Люда, Машка, Валька, Верка? — перечисляла имена, следя за лицом девчонки. Но та не реагировала.

Ни хрена не знает! И говорить, небось, не умеет. Сколько ж ей? Года полтора иль меньше? Во, геморрой навязался на нас! Иди, хавай, гнида! — повела малышку к столу к Зинке, велела поделиться, накормить новенькую.

Зинка! Хватит рыло косить! Возьми эту зассыху! Умой ее! Дай пожрать. И положи спать рядом.

Она ссытся! Иди в жопу. Не хочу с ней рядом! — послышалось из угла.

Ты даже сралась! И заткнись! А то живо вломлю! — пригрозила Катька. И та послушно спрятала новенькую у себя под боком, кормила хлебом, селедкой, колбасой.

Маленькая, а жрет как собака. Все пальцы покусала, пока кормила. Видать, давно не жравши. Голодней пса бездомного. Хотела умыть, а она заснула. Теперь уж пусть дрыхнет. Потом, когда проснется, вымою со всех концов разом, — кивнула Зинка на спящую, свернувшуюся в маленький комок.

Во, бляди! Скоро вовсе грудных выкидывать станут. Зачем тогда рожали? Будто мы у них на свет просились! А на хрена нам эта жизнь сдалась? Уж лучше б аборт сделали. Себе и нам дешевле! — выдохнула Катька, но, глянув на меньших, осеклась. Эти еще не понимали, о чем она говорила, и лишь любопытно слушали.

Катька была заправилой малолетних бомжей. В прошлом году вдвоем мучались. Теперь двое мальчишек прибавилось. И вот эта — последняя. «Значит, уже пять», — морщится девчонка, считая на пальцах своих младших.

Как же ее назовем? — спрашивает Зинку, вцепившуюся в сухарь.

Может Олькой иль Танькой? Нет! Лучше Иркой!

Зинка! Ну, что ляпнешь? Как обзовем новенькую?

Геморрой! Иль гнида!

Во, змея! А если тебя так звать станем?

Зинка враз умолкла, нахмурилась.

Пускай будет Шуркой! — предложила Зинка, немного подумав. И рассказала, рассчитывая, что слушает ее Катька, а ей необходимо знать все.

Я бутылки вытаскивала из урны, что возле магазина. Вижу, машина остановилась. Желтая. Но не такси — жигуленок. Шурка лишь по цвету ее запомнила. Из нее баба вышла. Вся седая, морщатая как барбоска, какие из деревни за хлебом приезжают. И машина грязная. Сразу видно, сдалеку приехала. Я еще хотела у нее на хлеб нам попросить. Но баба выволокла эту, ну, Шурку. Взяла за руку, повела к магазину. А у него два входа и выхода. Пока она шла, водило к другой двери подъехал, остановился и ждет. Баба оставила Шурку у двери. Я слышала, как она велела ждать, сама тут же выскочила из другой двери, сразу запрыгнула в машину и уехала. Шурка ничего не успела приметить. Всякую бабу в лицо разглядывала. Свою ждала. Ее уже и след простыл.

Машину запомнила? — перебила Катька.

Хрен там! Не без дела слонялась. Я ж посуду сдала. На сорок рублей! На! Возьми! — протянула деньги и продолжила: — Повезло! Одних «Чебурашек» десяток накидали. Все пивные. Да «гусей» винных набралось.

Ты не видела, менты к Шурке подходили? — перебила Катька.

А толку? Один подвалил. Посмотрел на нее, огляделся вокруг. Допер. И ходу! Чуть не бегом от ней! Да и на что ему чужая? Говорят, им теперь своих кормить нечем лягашат! Деньги не дают давно. Вот они и злые! Как собаки! Раньше никому не помогали, теперь и вовсе с бомжей готовы шкуру снять.

Это точно! Вчера иду на базар мимо многоэтажки, там, в подвале, наши прикипелись. Уже давно. Глядь, двое ментов бомжей выдергивают. И грозят: «Пока не отбашляете из бухарника, до смерти не отпустим. Поканаете без жратвы и воды, разом «бабки» сыщете. На халяву не дадим здесь дышать. И так жильцы все ухи прозудели». Ну, я смотрю, чем кончится? Вышел ихний бугор, достал из карманов все, что было, отдал лягавым. Те бомжей отпустили, а бугру ихнему трепались, что жидко он благодарит за защиту и заботу. Обещались через неделю возникнуть. Во, падлюки!

А если к нам нарисуются? — вздрогнула Зинка.

Мы им не кенты. У нас полный облом получат. Во, выкусят! — отмерила Катька по локоть, рассмеявшись: — С мужиков сорвали. Там в камере не клево канать. А нас в камере не приморишь. Глянь на мелкоту. Всех надо устроить, дать пожрать, спать уложить, помыть. Где это все возьмут? Сами не жравши. Не до нас. Срывают пенки, где «на пушку» можно взять.

И то правда! Никому мы не нужны. Даже ментам! — согласилась Зинка и спросила: — А ты как?

Сегодня тихо. Никто не встретил. Чирий обещал вчера рыло намылить, если опять увидит, что промышляю на базаре. Забрать его себе решил. У него кодла большая. Все жрать хотят. Вот и выдавливает меня. Прижал возле ларька за глотку и шипит, мол, не слиняешь сама с базара, подставлю. Дышать разучусь.

С-сука гнилая! — разозлилась Зинка.

Я придумаю ему облом! — усмехнулась Катька криво. И закурила сигарету из пачки, какую вытащила у Чирия во время ссоры.

Катьку знали все малолетние бомжи города. Ее боялись и неспроста дали этой девчонке кличку Дикая Кошка. Мало того, что дралась она не хуже целой своры бомжей, материлась злей бухой свалки, умела подстроить любую пакость, оставшись при этом в стороне. Но, на такое способны были и другие. Она же считалась самой удачливой воровкой. Стоило Катьке прийти на базар, после нее другим бомжам там нечего было делать. В ее бесчисленных и бездонных карманах, за поясом, за пазухой и в рукавах мог спокойно вместиться целый колбасный ряд.

Она шла мимо гор колбасы, лишь изредка приостанавливаясь. Ни одна из продавцов не заметила ничего подозрительного за нею. Ну, подумаешь, остановилась взглянуть на цену, поправила ценник. Похвалила запах, пообещала привести мать и пошла. Но куда подевались три палки сервилата? Словно сами убежали следом за девчонкой. А та уже другой зубы заговаривает. Остановилась, где народу побольше, сарделек натаскала, пока продавщица покупателей обслуживала. Потом в рыбный ряд подалась. Конфеты и булки, печенье и яблоки, сигареты и жвачку, даже сметану уносила из-под носа у торговок. Возвращаясь к своим радовалась:

Хорошо нагрела блядей! С каждой налог взяла! За нас! За всех! — выгружала все в кучу.

Налетайте! Жрите! Сегодня повезло! Завтра не знаю, как получится!

Нет, ни одна Катька кормила кодлу. Этим занимались все без исключения.

Даже пятилетние Женька и Димка каждый день проверяли свои владения — целое кладбище на окраине города. Здесь родственники покойников просили помянуть и давали детворе конфеты и печенье. Оставляли и покойнику мясо и хлеб, водку и фрукты. Димка с Женькой забирали все подчистую. Даже пустые бутылки и окурки.

Конечно, не каждый день были похороны, но кладбище не пустовало никогда.

Дикая Кошка требовала со всех посильной отдачи. А кто пробовал отлынивать, нарывался на Катькины кулаки — костлявые, безжалостные, быстрые.

Катька бомжевала уже не первый год и вовсе забыла, как жила прежде. Это было так давно, будто в розовом детском сне, какой чем реже вспоминаешь, тем спокойнее живешь.

Катька курит. Пускает дым изо рта ровными колечками. Курить она стала сразу, как только оказалась на улице. Ее вытолкнула среди ночи из квартиры чужая тетка, повадившаяся к отцу. Куда делась мать, девчонка узнала позже. Баба выхватила ее спящую из кровати и, пока отец спал, выкинула за дверь, пригрозив:

Вернешься, голову оторву своими руками, сучье семя!

Катька долго сидела на скамейке во дворе, ожидая, когда отец протрезвеет и пойдет искать ее, вернет домой, прогонит чужую тетку. И, посадив на колени, погладит по голове, скажет тихим голосом: «Прости, Каток, больше никого не приведу к нам. Будем жить вдвоем. Никого не надо. Не повезло с мамкой, а ведь своя была. Чужие не станут лучше. Расти быстрее, дочурка! И забудь все…». Такое было один раз. Вторично этого не случилось.

Отец стал часто пить. Он забывал о дочери. А когда приводил новую бабу, говорил Катьке, что это — ее мать. Она не верила и не назвала матерью ни одну. Она пыталась выгонять их. И тогда отец стал закрывать дочь в ванной. Когда она стала стучаться среди ночи, выпроводил во двор погулять. Утром она вернулась. Отец не попросил прощенья. Подвинул тарелки с объедками и ушел в спальню, даже не глянув, как продрогла девчонка на холоде.

Катька до вечера не могла согреться. Отец с чужой бабой ушли на работу. Вечером он вернулся, неся в сумке водку и пиво. Вскоре заявилась и баба.

Пап! Я устала от чужих теток! Прогони ее! Пусть она идет к себе домой! — попросила Катька.

Но на улице оказалась сама.

Катька! Ты чего сидишь как шиш? Примерзнешь к лавке! Твово пропойцу уже непробудить! Конченый он, пропащий! Беги к бабке своей! Может, примет, коли жива! Что-то давно ее не вижу. Раньше частенько навещала, — услышала голос дворничихи.

И вспомнила! Ведь у нее и впрямь когда-то была бабка! Она приносила много гостинцев: сладкие груши и яблоки, пироги и варенье. Отец водил к ней Катьку летом. Бабка жила в старом доме за городом. У нее был большой сад. И Катька верила, что это — дремучий лес, где живут колдуны и царевны, серый волк и колобок вместе с жар-птицей. Бабка знала много сказок и не скупилась на них.

Катька спала вместе с нею на толстой перине и считала себя принцессой на горошине.

Вот только как найти ее? — обрадовалась девчонка. Дворничиха подсказала.

Катька к обеду кое-как разыскала дом. Дверь оказалась заколоченной, окна забиты досками крест- накрест. Девчонка сразу поняла все. Без слов дошло: умерла. А ей надо жить…

Никому не было дела до Катьки. Как жила она одна, никто не поинтересовался. Девчонка, лишь немного погодя, узнала, что эта бабка — по материнской линии. Мать здесь не любили.

Катька ее не помнила. Но услышала от досужих, что родительница нынче торгует на базаре, подвязалась продавать фрукты кавказцев. И заодно сожительствует с ними, со всеми подряд.

Девчонка первые дни присматривалась к каждой торговке фруктами. «Может эта? Она?», — спрашивала себя. Но в памяти не застряло ни одной знакомой черты. А бабы, увидев ее, судорожно глотавшую слюни, гнали зло, яростно, отбрасывали от прилавков.

«Нет, не она!» — поднималась девчонка с бетонного пола, потирая шишку от удара. В глазах все плыло. Хотелось есть.

«Меня за сраное яблоко убить готовы. Да разве есть среди них хоть одна мать?» — заплакала не столько от боли, сколько от горя.

Чего ревешь? Трясти их надо, сучек! Подстилки вонючие! Наколи! Нехай до смерти натурой платят! Не проси! Стызди! И все тут! — увидела рядом пацана с насмешливо прищуренными глазами. Он подмигнул и спросил глухо: — Иль слабо?

Катька восприняла подначку по-своему, ухмыльнулась в ответ и пошла мимо рядов, даже не глядя на торговок.

Пацан, подтолкнувший на воровство Катьку, сам уже не первый год промышлял на базаре и с любопытством следил за девчонкой. Он держался неподалеку на случай, если той понадобится защита или помощь. Но Катька спокойно шла с толпой, задержавшись на секунду возле нескольких торговок колбасой, сыром, конфетами. Но ничего не мелькнуло в ее руках. И пацан понял: струсила, не умеет, мала…

Он уже собрался уходить, когда услышал за спиной бабий визг:

Украли товар! Во, суки! Колбасу сперли! Целых три палки! Чтоб им колом в горле встало! — оглядела сгрудившихся покупателей, приметила Катьку. Их взгляды встретились на миг, и девчонка не выдержала, выронила из-под кофтенки колбасу, побежала к выходу.

Держи воровку! — заблажила баба. Ее крик подхватили все торговки.

Люди оглядывались, они думали увидеть настоящего вора. На бегущую девчонку никто не обращал внимания, и она вскоре выскочила с базара.

Свернув за угол к павильонам, она плакала. Не от страха, жаль стало оброненной колбасы. Ее хватило бы надолго.

Катька, пошмыгав носом, уже собралась возвращаться домой, да тут внезапно кто-то поймал за плечо. Девчонка подумала, что торговки приметили. И, вывернувшись из-под руки, помчалась так, что догнать ее бабам было бы невозможно. Но… рука жестко схватила за локоть:

Стой, дура! Это я! Не ссы…

Девчонка увидела того самого пацана. Он усмехался без злобы:

А ты клевая зелень! Щипачка из тебя получится прикольная. Так трясла, что я ни хрена не увидел. Кто тебя ковал?

Катька не поняла.

Тебя учили трясти торгашек? Кто? Чья ты есть? — спрашивал пацан.

Ничья! Сама своя! — нахмурилась девчонка. Не пизди! Никто сам по себе да еще впервой так не сумеет! Колись! Я свой! Тоже из бомжей! На кого вламываешь? Кому навар даешь?

Катька смотрела, не понимая.

Ломаешься мокрожопая? Я не сука! Ментов не приволоку к твоим! Может, вместе сдышимся? Во будет облом!

Но, узнав от Катьки, кто она, откуда и чья, челюсть отвесил:

Так вам ко мне! У нас полно! Всему научим: махаться и смываться, щипать и накалывать! Все сумеешь! — потащил девчонку к заброшенной стройке.

Проведя длинными лабиринтами бетонных этажей, приволок в какую-то немыслимую темную комнату без окон. Там, прямо на полу, сидели, лежали мальчишки и девчонки старше Катьки. Одни играли в карты, курили, другие пили прямо из бутылок пиво и вино, даже водку. А в глубине, в самой темноте, кто-то тихо смеялся, шептал, стонал.

Ну, вы! Завязывайте кайф! Распустили сопли! Кончай базар! Сыпь сюда! Гляньте, кого приволок! — позвал пацан обитателей бетонных джунглей.

Изо всех углов на свет стали выползать и выходить пацаны и девчонки грязные, лохматые, растрепанные. Они глазели на Катьку, не понимая, откуда и зачем свалилась она сюда?

Чирий! На хер тебе она? Ведь полно прикольных метелок! С ними хоть куда! Она на кой? — трезвели от удивления.

Прирожденная щипачка! Я косел от нее! Она всех переплюнет! Если темню — сдохну! Она у нас останется. С нами будет. Кучеряво задышим! Немножко подшлифуем и все! Надо ее научить махаться, вешать лапшу лохам на уши, и тогда прибарахпим ее, выпустим на охоту… Нет! Я торчу от этой мокрожопой! Как классно она накалывала торгашей! — рассказал о знакомстве с Катькой на базаре под громкий смех.

Со следующего дня, даже не спросив согласия, Катьку взялись учить сразу трое пацанов. Девки свою науку вдалбливали: грязную, бесстыдную. И Катька без разбора впитывала в себя всю грязь как губка.

Уже на третий день ей дали сигарету:

Кури! — заставили иль потребовали, она не поняла. Но уже скоро научилась курить взатяжку, пуская колечки.

В первой драке получила кучу синяков и шишек, Зато во второй раз, не пожелав быть избитой, так вцепилась зубами в задницу мальчишке, обучавшему ее, что тот две недели сесть не мог. Потом научилась пускать в ход кулаки. Но тогда они были еще слабыми: не сшибали с ног, не опрокидывали на спину. От них никто не отлетал к стенке, в угол, редко кто плакал. Это злило Катьку. Хотелось стать сильнее всех, чтоб только ее хвалили, и никто не посмел бы смеяться и дразнить.

Катьке хотелось, когда немного подрастет, прийти к отцу, избить ту ненавистную чужую тетку, выгнать с позором из дома и пригрозить отцу совсем по- взрослому. А может даже выгнать на улицу на недельку без жратвы и денег, чтоб дошло до него то, что она пережила.

Катька обдумывала план мести, но пока она не выросла, он не мог осуществиться.

Бомжи Чирия учили Катьку каждый день. Трезвые и пьяные. Чаще эти занятия походили на избиения или истязания, долгие и жестокие.

Они всегда начинались, когда Катька возвращалась с базара вместе с Чирием и двумя другими бомжами, которые еле волокли все, что она украла. Этого хватало кодле по самое горло на целый день. Дальше шла учеба. Она была благодарностью бомжей за сытую жизнь.

Катька от боли до утра не могла заснуть.

Терпи тихо! И помни, только тогда станешь настоящей бомжихой, когда сумеешь все! Воровать могут и другие. Теперь каждый крадет. Все и всюду! Где обломится. Гля вокруг! Тянут отовсюду, где что плохо лежит. И не только бомжи! Не столько мы, сколько те, кто живут семьями. Им всегда и всего мало. Нам нужны крохи, им — весь свет. Зато, чуть где шухер, нас во всем винят. Сосед у соседа выкопал картошку ночью, а обвинил нас. Баба походя стащила с вешалки у торговки халат, а на нас свалила. Лучшие друзья обкрадывают под шумок дачи, чтоб свои достроить, опять мы крайние. Нас колотят все: горожане, менты, торгаши. Если не сумеешь выдержать, дать сдачи, вломить сама — сдохнешь! Потому теперь терпи! Учись и сил набирайся. Ты должна все уметь! — учил Чирий.

Он каждый день ходил вместе с Катькой на базар, и девчонка привыкла к его сопровождению. Он шел следом, не подавая вида, что знает, оберегал Катьку от неприятностей и всегда говорил: «В случае чего, защитим и выручим».

Уроки кодлы не прошли бесследно. Через год девчонка знала и умела очень много. Но однажды оплошала. Залезла в сумку к торговке за водкой, а напарница оглянулась и увидела. Схватила за горло, да так тряхнула Катьку, что та через голову перевернулась. Из карманов посыпались сигареты и жвачка, кофе и колбаса, дорогие защитные очки и часы, какие украла незадолго до этого. Торговка успела подскочить к девчонке, когда та не пришла еще в себя. Шум, визг, брань, угрозы насторожили милиционеров. Двое подскочилив тот момент, когда Катька открыла глаза. Ее вмиг поволокли к машине, дежурившей на площади перед рынком.

«Где Чирий?» — озиралась девчонка по сторонам, не обращая внимания на пинки и оплеухи, болезненные затрещины, пощечины, сыпавшиеся со всех сторон. Она даже не плакала, не чувствовала боли. В кодле дубасили сильнее. Привыкла, стерпелась. Другое болело. Неужели ее бросили и оставили одну. Как ни вглядывалась, никого из своих бомжей не увидала.

В милиции ее сразу посадили за решетку в дежурной части.

Ты чья будешь? Кто послал воровать? — спросил Катьку мордатый мужик, оглядев девчонку устало.

И та вмиг вспомнила все, чему долго учили бомжи. А впрочем, впрямь говорила правду:

Нет у меня никого! Сама живу. Воровать никто не посылал. Жрать хотелось…

Очки с часами — тоже жратва? А водка тебе зачем? Для кого ее стащить хотела? — грохнул кулаком по столу.

На компрессы…

Я тебе такой компресс поставлю, что водка не потребуется до смерти! — схватил девчонку за ухо, вывернул его так, что оно захрустело.

У Катьки слезы из глаз брызнули:

Дяденька! Отпустите! — завизжала на весь кабинет.

Говори все, как было! Иначе голову сверну! — протянул к горлу Катьки волосатые красные руки.

Та глянула — поверила. И ей вдруг нестерпимо захотелось жить, выскочить отсюда. Мигом набрав полный живот воздуха, оттолкнулась от угла всем телом и с размаху, со всей силы, в один миг долбанула головой в пах раскорячившемуся человеку. Другое на ум не пришло. Дежурный никак не ожидал. От дикой боли свалился на пол, вытаращив глаза. Ему было адски больно. Катька, глянув в перекошенное лицо, бросила зло:

Схлопотал? Теперь канай, падла! — и не теряя ни секунды, выскочила из милиции, запетляла закоулками, бегом, без оглядки, понимая, что очухается дежурный еще не скоро. Знала, теперь ее станут пасти по всему городу, а потому, нужно хотя бы на время спрятаться где-нибудь понадежнее и никуда не высовываться. Но… Как жить? Ведь Катька не сумела сколотить для себя заначник. Да и как? Все забирал Чирий. А вот теперь ей надо позаботиться самой о себе.

Девчонка пробиралась все ближе к окраине города. Скоро дом бабки. Там можно перевести дух, забыться на время. Хорошо, что теперь лето. Не надо топить в доме. А если пузо слишком припечет, можно залезть к кому-нибудь в огород, накопать картошку, нарвать лук. Не очень сытно, но терпимо…

Она и впрямь уже ночью подкопала на чьем-то огороде картошку. Но ее хватило ненадолго. Катька, подумав, решилась попытать удачу на загородном рынке, совсем неподалеку.

«Искать меня станут на центральном базаре, а я — хрен им всем. Обхитрю. Здесь пока обживусь».

Уже через пару часов вернулась с базара довольная. Две палки колбасы, кулек конфет, хлеб и кусок деревенского сала выложила на стол. И услышала чьи-то шаги под окном. Мигом запихнула в стол все принесенное. Хотела закрыть дверь на крючок, чтоб никто чужой не вошел, но не успела. На пороге стоял Чирий.

Катьку перекосило от злобы:

Тебе чего тут надо? Зачем затусовался, мудило? — почувствовала, как руки сами сжимаются в кулаки.

Чего топорщишься, дура? С чего оскалилась? Возник, чтоб глянуть: вернулась или нет? Кодла собирается сегодня тебя с ментовки снять! Вчера пытались, но не обломилось. Надо остановить, вякнуть, что ты уже слиняла. Как сквозанула? Сама, иль выперли менты?

Сама! Но и ты пыли отсюда! Завязала с вами. Доперло? Ботал, что выручите, отнимете меня, если зашьюсь. Да только брехали все. Никто из вас не выручил. Смылись все как бабы. А меня чуть не размазали торговки. Потом в ментовке добавили. Где все канали? Небось, когда ментов увидели, в штаны насрали?

Не кипишись, Катька! Облом не только у тебя получился в тот день. Засыпались еще двое наших. Их на «точке» чуть не размазали. Стыздили магнитолу из- под прилавка, а менты засекли. На сапоги наших взяли. Теперь в больнице под охраной, но в себя не пришли. Их снять надо. Иначе «засолят» под запретку.

А мне что с того? Про них думаете — я всем до жопы! Пока навар давала, была нужна. Засыпалась, и вы про меня память просрали. Сорвались как последние мудаки! Да с чего я тебе поверю после всего! Не стану на вас пахать, суки облезлые! Вот ты возник! А подумал, что мне тоже жрать надо! Я вас сколько держала! Теперь высунуться нельзя никуда! Менты застопорят враз! Ты хоть пожрать принес мне? Иль башлей отстегнешь?

«Бабки» имею, но дам, если к нам нарисуешься!

Во, отмочил! Дашь, чтоб взять тут же? Пес облезлый! Я на вас сколько пахала?! — взялось пятнами лицо девчонки, ей стало обидно, что сочли за дуру.

Гони «бабки»! Мое верни! — потребовала хрипло.

Вот тебе! — отмерил Чирий по плечо. Ухмыльнулся, сел, развалясь на стуле, закурил, пуская дым в лицо Катьке.

А знаешь, ты хоть и чумная дура, но скоро знатной метелкой станешь. Так вот первым я тебя натяну! Потому что сам привел в кодлу! И ты от меня не слиняешь! Так что не шеперься, крыса блохатая!

Что? Козел вонючий! Вон! Линяй!

А может теперь побалуемся? Не шипи, не разевай пасть! — встал и пошел к Катьке вразвалку.

Чирию было пятнадцать лет. Катька не только многое слышала, а и видела, какая она, эта любовь бомжей.

«Смотри, учись, скоро и сама в нее играть станешь. Стоит один раз… Потом этих Любовей столько будет, всех и не запомнишь, не сосчитаешь враз. Последний годок остался, если наши дотерпят», — хихикали бомжихи немногим старше Катьки.

«Тебе бояться нечего. А вот Юла уже два раза аборты делала. Теперь вот сифилис у нее. Врачи сказали скоро сдохнет. Потому колотят все, чтоб быстрей откинулась», — вспомнилось Катьке.

«А кто заразил ее?».

«Чирий…».

Мальчишка и глазом не успел моргнуть, как табуретка разлетелась на его голове. Он упал, ткнувшись головой в ноги Катьке. Та еле выволокла пацана за порог, а потом долго отмывала руки.

Закрыв окна ставнями, а двери на крючок, долго наблюдала через щель за Чирием. Тот не скоро пришел в себя. Когда встал на ноги, долго матерился. Уходил, шатаясь, обхватив руками голову.

Катька победно смеялась вслед. Ведь успела обшарить все карманы пацана. Вытащила и рубли, и доллары. Ничего ему не оставила. И теперь радовалась, что пусть не все, хоть малую каплю вернула, отняла у кодлы. Вот только одно пугало: не оставят ее бомжи в покое…

«Как от них отвязаться? Сама себя я всегда прокормлю! Но эти! Всю душу вымотают, если вовсе не выпустят ее», — вздыхала девчонка.

На следующий день Катька с раннего утра ушла из дома. Она слонялась по городским рынкам, магазинам, прячась от милиции. Да вдруг кто-то схватил за плечо, поволок в подворотню:

А мы тебя шарим, мандавошка!

Это был Чирий с закадычным корефаном, слюнявым, гнилозубым, какого все звали Червонцем. Этот пацан поставлял малолетних проституток кавказским торговцам и, получая деньги за услуги, отдавал Чирию. Он искренне считал, что ни на что другое ни одна девка не годна. А для временных связей малолетки пользовались особым повышенным спросом. Самому Червонцу было четырнадцать лет. Он уже давно считался пройдохой и наипервейшим кобелем. Если бы не его пристрастие к анаше, он стал бы главным у малолетних бомжей. Но эта тяга его подводила.

Гошка познал девок, когда ему не исполнилось семи лет, и гордился, что у него волос на башке не выросло столько, сколько он поменял девок.

Приставал Червонец и к Катьке, но не повезло: саданула девчонка в глаз. Гошка с воем отскочил. Решил подождать немного и не зажимать у стены, а в углу, из какого не вырваться.

Попалась, сука?! Ну, что теперь взвоешь? — прихватил Чирий за горло Катю.

Затрахать ее прямо здесь. Тут и откинется козлуха! — придержал Червонец руку Чирия и потянулся к Катьке, осклабив гнилые зубы. — Не дергайся, зараза! — разорвал юбку и собрался расстегнуть штаны.

Он забыл, как долго и старательно учил девчонку драться. Та и воспользовалась. Врезала ребром ладони по шее там, где сонная артерия. И тут же Чирию в пах коленом наподдала. Гошка свалился молча. Колька с воем согнулся. Сквозь стиснутые зубы процедил вслед:

Урою суку! Так и знай…

Катька не поторопилась домой, зная наверняка, что Чирий с Червонцем завалятся следом. Она набила карманы и рукава всякой всячиной. Свернула к одинокой скамейке возле какого-то дома, стала есть жадно, почти не жуя. Почувствовала на себе чей-то взгляд, вздрогнула невольно, увидела перед собой худющую девчонку. Та смотрела на Катьку, жадно сглатывала слюни.

Ну! Чего сопли развесила? Греби ластами ко мне! — позвала девчонку. Та не промедлила.

Ты откуда? — спросила Катька.

Девчонка вцепилась в колбасу насмерть. Она никогда не ела сервелат и, услышав вопрос, громко икнула. Рот был забит полностью.

Жри! Потом ответишь, — махнула Катька и с удивлением заметила, что у девчонки от старания жевать быстрее даже жилы на горле вздулись. А в животе все звенело, урчало, будто там закипал большой котел.

Зинка я! — выдохнула, проглотив.

А я — Катька! — схватила последний кусок сервелата, пропихнула пальцем в рот.

Хочешь сардельки? Индюшиные! — похвалилась Катька и стала вытаскивать из рукава сардельки.

Зинка во все глаза смотрела на девчонку и, все же не выдержав, спросила:

Ты — волшебница? Всамделишная?

Ага! Я даже прикольней их!

Зинка не поняла, но сардельки уплетала, не очистив их от кожицы.

А ты чья? — спросила Зинку.

Я? Голдбергова! Ну, его подруга!

Кто он — этот, как там его, не врубилась я? — призналась Катька.

Ты реслинг по телику смотришь?

Катька рассмеялась:

Я сам телик не видела давно.

Жаль! То б знала, кто есть Голдберг! Я из-за него кобеля своего так зову!

Катька сарделькой подавилась. Едва продохнула:

У тебя уже кобель? Во, прикольная! Сама меньше меня, а уже — телка!

Но он такой хороший, добрый, верный! — защищала Зинка Голдберга.

А почему он тебя не кормит?

Как? Это я его должна кормить. Да нечем! Вот за него меня выгнали из дома. Потому что все котлеты ему отдала.

Хорош хахаль, твои котлеты жрет! Нет бы купил и тебе принес! А то, как наш Гошка! С девок все берет.

Не поняла! Как мой Голдберг купит пожрать? Он — пес! Собака! Где деньги возьмет? — округлились глаза Зинки, она даже про сардельку забыла, зажатую в кулаке.

Катька хохотала во весь голос:

Так ты про собаку, а я про кобеля подумала! Человечьего!

Зинка густо покраснела:

У меня только пес! Мы с ним совсем вдвоем остались. Нам не велели вертаться. Если вздумаем, обещали башки отрубить и сварить на холодец. А мы не хотим, чтоб нас вместо котлет сожрали, — сопнула Зинка и вспомнила про сардельку.

Выходит, ты — ничья?

И я, и Голдберг! Мне велели его прогнать! Тогда бы может и оставили. Но… Он меня всегда от всех защищает. Я не могу без него!

А где живешь?

Теперь нигде, — опустила голову Зинка и добавила, вздохнув: — Уже неделя прошла. Думала, искать станут, позовут… А когда милиция меня забрала, и позвонили домой, оттуда ответили, что не нужна я им, и обратно не возьмут. Что мне — дуре — собака дороже родных, а коль пес заменил семью, пусть и живет с ним…

Во, козлы! Лишь бы причину сыскать. Ну да хрен с ними! Пошли ко мне вместе с твоим, как его, не запомнила?

Ты берешь меня и Голдберга?

А что? Не хочешь?

Твои меня не возьмут. Еще и тебя из-за нас вытурят!

Некому! Меня тоже выкинули. К собакам. Совсем давно! А я жива! И ты не ссы! Не сдохнем! Где твой блохатый черт? — глянула вокруг и приметила у забора громадную кавказскую овчарку.

Ну и харя у него! Здоровый гад! Небось много котлет надо жрать, чтоб такое рыло заиметь! Но у нас с тобой котлет не будет, — предупредила Катька.

Да он все ест, что найдет. Если хлеб будет, ничего больше не попросит. И блох у него нет! — защищала Зинка друга.

Тогда годится! Сдышимся! — позвала Катька за собой и повела домой девчонку и собаку.

По пути узнала, что Зинка умеет. Оказалось, что немного.

«Ладно! Дотяну!» — решила про себя и впустила в дом обоих.

Катька рассказала Зинке о себе. Скрывать не стала ничего. О Чирии и Червонце предупредила, мол, конечно, придут.

А ты не бойся! С нами Голдберг! Он не даст нас в обиду! — отмахнулась Зинка.

Я не боюсь, но они могут дом поджечь!

Нет! Голдберг сдалека чует. А если услышит рядом с домом, выскочит и в клочки порвет. Он умный!

— кормила пса хлебом. Тот ел жадно, глотал, не жуя.

Вот это — Катя! Ее любить надо и охранять как меня! Мы теперь здесь жить будем! Сторожи всех! — разговаривала Зинка с собакой. Пес, казалось, не слушал, уплетал хлеб, но вот насторожился. Зарычал. Пошел к двери, толкнул ее и выскочил во двор с рыком, леденящим душу.

Вскоре до девчонок донеслись вопли.

Прижучил! — обрадовалась Зинка и выскочила следом за Катькой во двор.

Первое, что сразу бросилось в глаза обеим, так это голая задница, застрявшая в штакетнике. Обрывки брюк висели на ногах, голова и плечи человека болтались на улице и стали добычей пса.

Червонец! Падла! Помоги! Куда ты смываешься? Подожди! — кричал застрявший.

Катька с Зинкой увидели, как петляя по улице, бежит человек, на каком нет ничего, кроме обрывков рубахи. Он убегал с такой скоростью, что удивленная собачья свора так и не поняла: за кем или от кого он бежит? На своей, пусть и окраинной улице, псы ни разу не видели дикарей. Не решились нагонять.

Голдберг тем временем искусал руки, плечи и спину Чирия. Он давно мог бы перегрызть горло человеку, но хозяйка не давала такого разрешения, и пес развлекался, оттягивая развязку.

Ну что? Попух, лопух? — рассмеялась Катька, подойдя совсем близко.

Скалишься, метелка? Твой верх! Сама додумалась иль надоумили? — спросил хрипло пацан.

Еще слово, и пустим тебя на чучело. Милиция за твою поганую башку все мои грехи простит и премию даст. Своим ты тоже не нужен! Последний твой корефан сбежал! Бросил. У тебя научился делать ласты. Так тебе и надо!

Катька! Убери пса! Не то самой кентель оторву!

— пообещал Чирий.

Попробуй, оторви! — подошла ближе.

Забери пса! — взмолился пацан.

Нет! Пусть пошалит! Спереди он тебя уделал. Теперь с другой стороны достанет! — позвала Голдберга и указала на голый зад: — Вырви у него все, что достанешь!

Пес ждал команды Зинки. Та молчала, думала, а потом сказала тихо:

Он может загрызть насмерть, но стоит ли? Может, пусть сам уйдет навовсе? Как мы с Голдбергом. И не возвращается никогда…

Слышь, ты? Что вякнешь? — спросила Катька Чирия. Тот, чуть не плача, поклялся никогда не возникать.

Зинка позвала пса в дом. Чирий вскоре исчез. Катька одна понимала, пацан больше никогда не придет сюда, но по всему городу малолетние бомжи устроят на нее облаву. Сколько ни старайся, от мести не уйти.

А ты меня насовсем взяла? — внезапно спросила Зинка и добавила, вздохнув: — Я знаю, те пацаны теперь не придут. Выходит, мне тут делать нечего. И Голдбергу… А даром, как мои говорят, никого не кормят.

Да вам идти некуда. Живите покуда. Там увидим… Конечно, ты ни хрена не умеешь. Но, может, научишься чему-нибудь. Ведь не сдохла, хотя давно ушла из дома…

Меня Голдберг кормил: то хлеб с помойки принесет, то селедочные кишки, а один раз котлету мне отдал. Кто-то выбросил. Небось, завалялась в холодильнике, сами жрать побоялись, нам гостинцем стала. Так и выжили.

А ты меня ментам не высветишь? — выдала свой страх Катька.

Зачем? С тобой хоть как-то проживу, а менты кто мне?

Зинка не умела лукавить и говорила напрямик. Улица еще не испортила девчонку. К ней не решились подойти бомжи, боясь Голдберга. Он невольно уберег от общения с ними.

А знаешь, кажется, я придумала, что смогу делать! Буду собирать пустые бутылки и сдавать их за деньги!

Так их тебе и рассыпали! — рассмеялась Катька.

Знаешь, я один раз на целых двадцать рублей набрала. Возле магазина. Хлеба купила на все. От пуза нажрались! А если хорошенько поискать? Да их по мусорным контейнерам всегда полно! Одно плохо: на них много охотников. Даже дерутся. За каждую бутылку. Сама видела. Но в скверах, возле пивных, даже на кладбище, что-то и нам останется!

А и правда! Пусть маленький, но навар. Лучше что-нибудь, чем ничего, — согласилась Катька.

На следующий день Зинка пошла на кладбище. Катька, узнав, куда собралась Зинка, не поняла:

Да разве мертвяки и на том свете бухают? Им что, при жизни не хватило? Интересно, откуда они «бабки» берут? Небось, живых алкашей трясут. То-то мой родитель, ужравшись, все со своим отцом виделся. Даже спорил. И ты смотри, чтоб у тебя последнее не отняли — Голдберга! Он хоть и сам кусается, но и его на закусь пустить могут…

Зинку от такой шутки затрясло, но осекать Катьку побоялась и ушла молча с сумкой на плече.

Вернулась она уже в сумерках. Катька еще не пришла, и девчонка, разгружая сумку, довольно улыбалась.

Еще на кладбище досыта накормила Голдберга Было чем: с пяти похорон много объедков осталось. И бутылок без счету. Три раза носила их сдавать. В кармане захрустели деньги. Целых пятьдесят рублей. Жратвы приволокла немало: колбасы и сыра, яблок и помидоров, копченой рыбы и хлеба. Даже водки половину бутылки прихватила, сама не зная зачем. Все аккуратно разложила на столе. И пока Катька не вернулась, прибирала в избе. Подмела полы, протерла окна, подоконники, помыла стол, подмела в коридоре. Только хотела навести порядок во дворе, услышала шаги. Голдберг радостно завилял хвостом. Значит, опасаться нечего. Зинка выглянула за дверь, увидела Катьку. Та еле шла. Все лицо в синяках.

Видишь, как отмудохали? Уделали классно бомжихи Кольки-Чирия. Ну я им тоже навтыкала. Особо Юле. Юлой ее сам Чирий прозвал. За жопу. Она у ней как волчок крутиться умеет. За Чирия избили?

За все разом: за него и Червонца; за то, что от них слиняла, а на базаре навар имею; за то, что вертатьсяне хочу к ним, — рассказывала Катька, прикладывая на синяки медные монеты.

Зинка заставляла ее поесть:

Давай, пожри, сколько сможешь. Не то, так и сдохнешь в синяках. Я когда не жравши была, даже ходить сил не было. Совсем как мой дед! Он вовсе старым стал, от того помер. А мы с тобой с голоду сдохнем! Теперь что ни день, людей хоронят. Кто от голода, кто от жира мрет. Во и сегодня хоронили пятерых. Трое — бедные навовсе, зато двое салом залились. От того сердце отказало. Не выдержало перегруза. Один мужик за четверых был. Пузо с гроба горой торчало. Морда еле поместилась. Сам здоровенный, больше твоей избы. Видать, жрал без отказа. А гляди, подох, не дожив до стари. Его закопали люди. Их много было. Пили, ели, много говорили. Венками всю могилу завалили, но никто не пожалел. Ни одной слезы не потеряли. Ровно собаку закопали, да и то чужую, какую не жаль. Зато памятник приволокли огромадный, целую многоэтажку. И на могилу — эту скалу! Чтоб мертвяк не выскочил. Знать, он при жизни многим досадил. А вот бабулю хоронили совсем бедно. Трое людей за гробом шли, ничего не говорили. Только плакали. Горько-горько. Не глазами, сердцем. И очень жалели бабку. Потом девчонку… Тоже весь гроб мокрый от слез. Я даже позавидовала ей. Видать, чтоб пожалели, надо сдохнуть. Хотя меня и мертвую перешагнут спокойно.

Зинка! А почему нас никто не любит? Никому не нужны! Все гонят, клянут! За что? Отчего мы несчастные? Может, лучше было б не родиться вовсе? — спросила Катька.

А что мы могли сделать? Я не выбирала родителей. Сами нашлись. Да только на время. Зато Голдбергу нужна. Пусть он — собака, зато один за всех людей меня любит.

Да тоже сыщет сучку и смоется! — усмехнулась

Катька.

Он никогда не убежит! Верней его в целом свете нету никого! А ты чем дразниться, иди поешь! — позвала настойчиво и добавила: — Если мы с тобой помрем, кроме Голдберга нас никто не пожалеет. Даже закопать станет некому…

Значит, врагов нельзя терять. Эти не то мертвых, живьем рады урыть, — вздохнула Катька и, подойдя к столу, удивилась: — Это все ты притащила? Ну, лафа! С тобой не сдохнешь с голоду!

Ели девчонки с жадностью.

А ты знаешь, я сегодня отца видела. Он в трамвае ехал. Такой веселый, с той бабой своей. Раньше сердитый был. Теперь даже шарфа нет. Шею укутать нечем. Без шапки, без перчаток, а довольный. Может, потому что заботиться не о чем, меня не стало, мороки отошли? — спросила Катька саму себя.

А ты когда большой станешь, будешь детей себе родить? — спросила Зинка, покраснев.

Катька, услышав такое, поперхнулась, подавилась пряником.

Ты, че? У тебя крыша едет? — округлились глаза девчонки. Она заорала так, что Зинке вмиг расхотелось есть. Она вобрала голову в плечи, почти не дышала, боялась вставить слово. И тут не выдержал Голдберг. Вылез из-под стола, ощерил клыки, рявкнул угрожающе, двинулся на Катьку. Та вмиг умолкла. Зинка уговорила пса успокоиться.

А я когда вырасту, стану чьей-то мамкой. Если доживу. На елку буду водить, конфеты приносить…

Дура ты, толченая! Мамкой стать захотела она! Пузо набить тебе любой мудак сумеет. Вон Чирий — говно вонючее, а сколько девок от него аборты сделали! Они что, дурней тебя? Кто теперь рожает? Только новые русские или мафия! Другие и не думают. Сами кое-как дышат!

И не бреши! У нас соседка ребенка родила. Без дядьки! Сама себе! Чтоб жить нормально. Так и сказала, что теперь в ее жизни смысл есть.

Забот у ней не было! Если б в голоде дышала, про ребенка не подумала!

Постой! Но и нас с тобой родили! Не враз возненавидели! Меня из-за котлет прогнали! За Голдберга!

Не вешай лапшу на уши! При чем пес? Надоела ты им. Тяжко теперь жратва дается. Ты же последнее собаке отдавала. Может они эти котлеты себе оставили пожрать. Тут-то и сработало! Они — в дом, а ты — псу! Сама ни хрена не принесла! Считай, как выкинула! Своих не жравши оставила! И я тебя вышвырну, коли лучшее станешь кобелю отдавать! Доперла? — спросила Зинку.

Ты сегодня ничего не принесла! За что кричишь? Я из твоего не буду кормить Голдберга. Сама ему принесу, — шмыгнула носом Зинка.

И смотри, если брюхатеть задумаешь, жить вместе не станем! Сама такая доходная, а уже сопляка заиметь хочет! Во, дура! — насупилась Катька.

Я ж не теперь, когда совсем вырасту.

Ты доживи до того! Чего наперед судьбы скачешь? Вон я! Старей тебя на сколько, а и то про детей и не думаю. Пузатеть не собираюсь. Чего загадывать, если меня сегодня прибить могли. На что сирот и бомжей в свет пускать? Сами как говно в луже!

Ладно тебе ворчать! Ешь лучше! Да давай придумаем, как нам дальше быть? Ведь я еще побираться смогу. Сбрешу, что беженка! Будто мамка с папкой потеряли меня, а я одна осталась. Неделю не евши мучаюсь…

Ага! Менты тебя враз сгребут. В дежурку! Вломят так, что до самой задницы расколешься. Так отметелят, ночь от дня не отличишь! К тому ж Чирий тебя видел. Своих натравит. Его пацаны тоже на базарах побираются. Беженцами, сиротами прикидываются. Им подают и поддают. Они своих мест даром не отдадут. Не пытайся, не пробуй. Все, что соберешь, у тебя отнимут, — предупредила Катька.

Но Зинка не поверила. «Не могут они за каждой побирушкой следить», — решила девчонка. И утром села на углу магазина с протянутой рукой. Она, заунывно гнусавя, просила милостыню.

Худая, грязная, дрожащая от холода Зинка не просто вызывала жалость: даже подвыпившие, глядя на нее, трезвели. И, нашарив в карманах оставшееся от попоек, сыпали девчонке в подол, не считая.

Мать честная! До чего довели! Она ж не иначе чахоточная! Ее лечить надо! — обронил кто-то, приостановившись.

Сейчас вылечим! — подошел милиционер и схватил девчонку за шиворот: — А ну, пошли со мной! Сейчас узнаем, откуда ты здесь выросла!

Отстаньте! Оставьте ребенка! — возмущались люди, но поздно: рука, державшая за воротник, не ослабла.

Дяденька, отпусти! — попросила Зинка тихим голосом.

Сейчас! Ишь, развелось вас здесь, как блох у барбоски! Иди, не трепыхайся! — прикрикнул грубо.

И девчонка вспомнила, как жестоко избили ее в милиции за бродяжничество, когда забрали в первый раз. Ей стало страшно. Она крутнулась, хотела вырваться, но милиционер держал крепко. Его пальцы оказались слишком близко… Зинка и сама не знала, как все получилось. Она вцепилась зубами в руку, а трусивший следом Голдберг сшиб его с ног, не дав ударить хозяйку. Девчонку и пса словно ветром сдуло. В какую сторону они побежали, никто не увидел. И раздосадованный сконфузившийся милиционер стоял среди улицы, не зная, как нагнать, где искать малолетнюю побирушку, которую даже в лицо не запомнил. А неподалеку, в десятке шагов, откровенно смеялась кучка людей.

Зинка с Катькой, пересчитав деньги, ликовали:

Если б до вечера посидела, целый мешок собрала б! Да лягавый помешал! Во, гад! Поднесло его не во время.

Хорошо, что смылась! Не то б до копейки вытрясли в ментовке! Там на это горазды! Сам не делишься, значит, все отнимут! — смеялась Катька и добавила: — Жаль, что только клешню повредила. Таким гадам башки стоит отгрызать.

Так Голдберг его с ног сшиб, — напомнила Зинка и продолжила; — Выручил он меня. Уже в какой раз! Покормить бы его…

Катька поняла. Вздохнув тяжко, встала, вытащила хлеб из стола:

На, ешь, корефан! Свое ты заработал! — погладила пса, признав его законным жильцом дома…

Ты знаешь, без жратвы я не сидела, а вот с' «бабками» — дело хуже. Это надо по карманам и сумкам шарить. Мне в том не светит. Не могу. Ловят и тыздят круто. Сколько раз чуть не урыли. Особо один раз в барахольном ряду. Старуху ощипать вздумала. Приметила, как старая плесень башли в тряпочку уложила, завязала в узелок и в карман сунула. Сама себе халат приглядывает. Когда ощупывать его принялась, я ее тряхнуть вздумала и сунулась за узелком. Тогда еще не знала, что старухи такие глубокие карманы делают. В них только с башкой нырять надо, чтоб что-то выудить. И у той на самой манде тот узелок лежал. Я как слезла, она как взвизгнет. Наверно я поторопилась и не за то ухватила бабку, но она меня — враз без промаха за горлянку! Чирий видел все и вместо того, чтоб помочь, со смеху усирается. Ну, когда увидел, что бабка меня всерьез душит, подлетел сзади, хвать ее за жопу. Бабка про меня забыла, отпустила глотку, смотрит по сторонам, какому озорнику ее жопа глянулась? Я тем временем слиняла. А уж в кодле сказали, что старух без понту щипать: у них в тех узелках башлей очень жидко, не больше пенсии, но вони много. Не стоит рисковать из-за такой пыли. Другое дело фирмача тряхнуть, коммерсанта наколоть. Но они не бывают на базарах и пешком не ходят. Их голыми руками не взять. Все с охраной. Вот и остались на нашу долю бабы да пацанва. Они теперь ходят — пальцы веером, сопли пузырями, ноги кренделями. Все — новые русские, а в карман к ним сунься, больше полусотки не нашаришь. Чаще жвачка изжеванная в бумажке завернута, чтоб вечером ее до конца истискать. Ну, еще гондоны… Эти и у девок, и у пацанов…

А что такое гондоны? — спросила Зинка.

Во, дура! Не знаешь? — удивилась Катька и популярно объяснила.

Я после той старухи еще раз попыталась в карман влезть к мужику. Долго смотрела, кто с них куда «бабки» прячет. И приглядела. Такой толстый, пузатый. Его морду целой кодлой не обнять. Весь потный, красный. Сунул он бумажник в кошелек, какой у него на пузе мотался, и как только сунулся в толпу, я бритвой по ремню. Кошелек упал. Схватила его и бегом. От счастья все пятки обоссала. Ну, думаю, небось одна «зелень» там. И к сортиру бегом. Открыла тот кошелек, а там — твою мать! — калькулятор самый сраный, два

блокнота и всего-навсего тридцатник «деревянными». Ну и этих, гондонов, целый пакет. Нашей кодле на месяц хватило! Я чуть усралась от злости: весь бумажник вместе с кошельком наизнанку вывернула Все не верилось, что такой толстый мужик с таким тощим кошельком посмел на базаре нарисоваться! — возмущалась Катька даже через время, а, чуть успокоившись, похвалила Зинку: — Ну, ты прикольная! Смекнула как «бабки» поиметь и голодной не остаться.

Жрать захочешь — придумаешь! — согласилась девчонка и, вздохнув, добавила: — Я не умею воровать. Не пробовала, потому что боюсь. Один раз видела, как соседи двух цыганок поймали. Уж и не знаю, что украли, но били их всем домом. Из подъездов люди выскочили и так колотили, что цыганки не только убежать, шевелиться не смогли. Их втоптали в землю живьем! Потом «скорая» увезла, но вряд ли выжили. С тех пор лучше сдохну, но воровать не смогу. Все перед глазами те цыганки…

Ты и без того не пропадешь! — ободрила Катька и, пересчитав деньги, сложила их, спрятала под печку.

На всяк случай! Когда никого с нас дома не будет, чтоб не сперли! Дошло?

Зинка согласно кивнула.

Вскоре они решили промышлять вместе. На окраинном захолустном рынке Катька воровала жратву, а Зинка побиралась, собирала бутылки, ругаясь за каждую с уборщицами, сторожами, старухами и детворой. Один раз ей крупно повезло.

Обшаривая мусорные контейнеры ранним утром, выволокла громадный узел. Когда развязала, чуть не заплакала от радости — детское барахлишко. Как раз на нее с Катькой. Чего ж тут только не было! Пальто и платья, туфли и сапожки, даже нижнее белье, а уж кофт, юбок — прорва. Девчонки ликовали и примеряли тряпки весь вечер. В их глазах было столько счастья и радости, словно им обеим в одночасье разрешили вернуться в семьи.

Послушай, а почему все это выбросили на помойку? Не с добра такое! Наверно, носить стало некому? — спохватилась Зинка.

Да может взрослые бомжи сделали налет. Сгребли подряд, а когда глянули, детское откинули. Хотя такое не выбросили б. За бутылку могли загнать. За целый ящик… Ну и ладно! Нам досталось! Мы не украли! Можем носить! — отмахнулась Катька.

А через время пошла Зинка на кладбище, наступила Пасха. В эти дни на всех погостах щедро раздавали милостыню и угощенье. Не хотелось терять и эту возможность. Девчонка взяла с собою две большие сумки, позвала Голдберга и шла, предвкушая, сколько вкусных вещей принесет она домой сегодня.

Ей и впрямь повезло с самого утра.

Катька решила обойти торговые ряды, где шла бойкая праздничная торговля.

Встретились девчонки поздним вечером дома. Стол был завален куличами, крашенными яйцами, колбасами всех сортов, конфетами и яблоками. Еды надолго хватило б. У Зинки карманы едва вместили милостыню и готовы были оторваться от платья, не выдержав тяжести. Казалось, более удачливого дня не было давно, но… Обе сидели хмурые, насупленные.

Почему-то не хотелось говорить. Даже Голдберг влез под стол и не высовывался наружу, стараясь не вызывать раздражения.

Я сегодня соседку увидела. Ну, баба такая! Она на одной лестничной площадке с нами жила. И теперь там дышит. Увидела меня, узнала, обрадовалась. Давай расспрашивать, как живу, про отца говорила, — призналась Катька.

Ты сказала ей, что бомжуешь? — ахнула Зинка тихо.

Как бы не так! Я рожу кверху задрала! И лапшу на уши бабе намотала. Спиздела, что меня хорошие люди к себе в дочки взяли. У них нет своих детей. Меня как родную держат. Даже свою комнатуху имею. Игрушек накупили, одежды всякой, а уж жратвы всегда полно. Любой! И никто не выгоняет из дома, наоборот, когда выхожу гулять, зовут меня, чтоб не простыла или поесть, посмотреть мультики по телеку. А на Новый год купили торт больше меня ростом и всяких конфет сумку. На ночь сказки рассказывают и желают спокойной ночи…

И она поверила? — удивилась Зинка.

Эта соседка мамкиной подругой была, пока та не скурвилась. И с отцом никогда не ругалась. Не знаю, поверила иль нет, только глаза у ней печальные сделались. Поцеловала в щеку и сказала: «Ох, и давно ты не мылась, Катюша! У меня нет тортов и конфет, но если захочешь искупаться, приходи. У тебя вши по шее, не только по волосам, ползают. Несчастная ты моя! Вон и отец твой в психушку угодил со своими запоями. Уже полгода его лечат. Поначалу сбегал, его снова забирали. Теперь уж надежно за него взялись. Все его бабы поняли, что после больницы он их разгонит и разбежались сами, загодя… Ключи от квартиры вашей в милиции держат. Их отцу отдадут, когда целиком вылечится. Может, и ты к нему воротишься. Как не хорошо у чужих, — а свой отец — он все же родной. Надо уметь прощать друг друга. Не все в этой жизни зависит от сытого пуза. Может и попостнее кусок в своем доме, но он родными руками даден, всегда впрок пойдет. Оно, глядишь, мать одумается. Домой воротится. Годы свое возьмут. Не все молодой будет. Ведь вот какая у вас семья была: красивая, дружная, всем на зависть! И как кто сглазил! Вот если б кто из вас троих сходил бы в храм, попросил бы у Богоматери и Господа воротить былое, дал бы Господь это счастье, вернул бы вас друг другу…».

И ты послушалась ее? — дрогнул голос Зинки.

Нет! Я отвыкла от них. И никому не верю! Теперь уж никто мне не нужен. А детство ушло, я его так и не увидела. Наверно проспала, когда тут вот, в холодной избе коченела. Ты про собаку не забываешь, кормишь. В морозы на улицу не пускаешь. Меня позабыли, будто я хуже псины. А значит, нет у них сердца. Пропили иль застудили его вовсе. Стоит ли вертать? И почем знаю, может они опять разбегутся, а мне снова надо уходить на улицу? Нет! Пусть все останется как есть! Зачем Богу надоедать и просить про пустое. Да и мое сердце не болит за них, — вздыхала Катька, поняв, чего испугалась Зинаида.

Я бы тоже не вернулась! Из-за Голдберга! А еще не схотела б тебя одну оставить. Вдвух лучше. Правда?

А я сегодня до жутиков напугалась! — вытаращила глаза Зинка и рассказала: — Прихожу я на кладбище и как всегда к тем могилам, где людей много. Ну, от одной кучки к другой. Кто жратву дает, просят помянуть, другие — деньги. Никто не ругается, не гонит. И я от могилы к могиле. Народу на погосте нынче как грязи. Все приперлись к своим мертвякам. Причина появилась: выпить на помин. Одна старуха так набралась на могиле своего старика, что кверху жопой так и уснула. А рядом — две бабы своего поминали, да так ужрались, что все перезабыли, даже где они — не помнили. И какие песни пели, небось, покойники краснели, а потом вовсе вкруг могилы плясать стали. Во веселуха! Покойник, небось, перед своими соседями стыдился. Зато бабье душу отвело. Аж три бутылки вина выжрали. Всю могилу в объедках оставили. Чего там только не было! От вареной картохи и селедки до сыра с сапом. С десяток крашеных яиц ногами подавили. И ни одного кулича. Алкашки! Но мне много чего дали. Даже денег. Целую десятку. Просили ихнего покойника помянуть. Я не отказала. А чуть подальше мужик свою бабу поминал. С памятником чокался. Поначалу тосты говорил, пил, закусывал. Потом что-то не поделил с мертвой, видать перелил ей лишку. Да как пошел ее полоскать. За двадцать пять лет все грехи наружу выволок: «Зачем с соседом Яшкой закрывалась на Новый год? Говоришь, что ничего промеж вами не стряслось? Так и поверил тебе, сука!». Бил он памятник, плевал на могилу, даже ногами топтал. И все матом поливал жену. Зачем такие приходят на кладбище?

Водка погубила! — ответила Катька.

Там, знаешь, даже бомжи были. И тоже своих поминали. Тихо, без шума.

А почем узнала, что бомжи?

Люди, что вокруг были, сказали. Да и видела, как они с могил поминальное забирали. Отнимали у мертвяков, что им живая родня оставила: и водку, и закусь, — все подчистую мели. После них даже птицам клевать было нечего.

Голодали долго, — заметила Катька

А еще одна кучка поминала своего корефана. С самого утра они на кладбище приволоклись Знаешь, аж целую сумку водки притащили и все выпили. Какие анекдоты рассказывали! Даже Голдберг не выдержал, лаять на них стал. Ну и что? Им до задницы. Они за ограду вышли и на соседнюю, даже не поверишь, середь белого дня ссали без стыда, — округлились глаза Зинки. Она продолжила: — Сторож их совестить захотел, они к нему драться полезли. По-настоящему. И бабы ихние тоже перепились вовсе. Частушки про Семеновну пели: Эй, Семеновна! Баба русская: Жопа толстая, А юбка узкая.

Ну и что? Хоть материного не было! — усмехнулась Катька.

Еще как! Мне стыдно стало слушать. Даже за милостыней не подошла. Приметила бабку, какая на скамейке возле могилы сидела и к ней. А она увидела, вся задергалась, давай крестить меня и говорит: «Свят, Свят! Огради и защити! Пронеси мимо силу нечистую!». Сама в мою сторону плюет. Ну, думаю, эта тоже до белой горячки набралась, что во мне черта признала. Бабка тем временем крестится и молится. Все ж решилась к ней подойти и спрашиваю, с чего она зашлась? Та в меня пальцем тыкает и говорит, мол, на мне одежа ее мертвой внучки. Та уже с год как похоронена. Ее, десятилетнюю, поймали двое гадов, когда со школы домой шла, затащили в подъезд, изнасиловали и убили. Отец с матерью чуть не свихнулись. И чтоб память не будоражить, родственники той семьи собрали все вещички девчонки из квартиры и вынесли их куда-то подальше от глаз. Навсегда из жизни и памяти. Ан, я в них! Живая! Как назло! И хоть не похожа лицом, а ростом — одинаковая. Ну, мол, зачем явилась сердце терзать? Зачем вещи внучки на себя напялила? Где их откопала? Я ей рассказала кое-что. Ох и жалела она меня, бояться перестала. Посадила рядом с собой на скамейку, кормила, все мне отдала. Жалела как свою. И просила, когда буду на том погосте, — навещать внучку, поминать ее добрым словом как подружку свою

Да, но она ничем не болела. Убили ее. Враз. А разве мы с тобой не могли оказаться рядом с ней? Только та разница, что эту чужие сгубили, нас — свои, — сопнула Зинка, согнув голову, и добавила: — Ее еще долго поминать будут и любить. Хотя бы родственники. Даже и там она счастливее. Не бомжевала, не голодала, не мерзла, быстро кончилась. А мы? Когда отмучаемся? Сами не знаем… Я только вот чего хотела сказать тебе. Там, на погосте, двое мальчишек уже давно помирают возле могилы. Мать у них померла. От болезни. Родня, понятное дело, не хочет их к себе забирать. Отца они не знают, с матерью жили. У родни. В кладовке. Когда одни остались, их не впустили.

И что ты надумала? — прищурилась Катька, уже догадавшись, к чему клонит Зинаида.

Они не будут дармоедами. Станут на кладбище ходить каждый день. Жратву и бутылки собирать вместо меня, а я — побираться. Они только ночевать будут, если разрешишь. На погосте много кормятся. И эти не пропадут с голоду, но вот замерзнуть могут насмерть. Негде там согреться. Разреши им прийти. Не помешают. Давай возьмем! — попросила Зинка.

Сколько им лет?

Да кто их знает, но меньше меня. И умные. Смышленые оба. Вот только сироты совсем.

Ладно! Веди! — нехотя согласилась Катька и через полчаса Женька с Димкой пришли в дом.

Им было немного, лет по пять, но оба серьезные. Оглядевшись, начали подметать полы, носить воду, рубить дрова, топить печь. Каждый день ходили на кладбище за бутылками, собирали их возле магазинов и даже в парке. Побираться не умели, воровать боялись. Разве только у своей родни всю картошку на участке выкопали. Потом и про дачу вспомнили.

Они никогда не дрались и не ссорились между собой. С первого дня отдавали Катьке бутылочные деньги до копейки. И девчонки стали их кормить, делясь всем, что имели сами.

Женька с Димкой спали на полу. Катька отдала им старое ватное одеяло, сшитое бабкой из лоскутов. Мальчишки сами заботились о тепле в доме. Да и попробуй не протопи. В холодной избе на полу до утра не дожить. Вот и старались не столько для девчонок, сколько для себя.

Они были удивительно похожими. Разве только у Димки, несмотря на малый возраст, вся макушка была седою. Женька сказал, что побелела она у брата в день смерти матери. Она умерла у них на глазах, дома. Не было денег на лечение, никто не позаботился, не отправил в больницу. Что с нею было, мальчишки не знали. Мать умерла молча, без стонов и слов. Как дерево, быстро почернела. Женька с Димкой старались не вспоминать тот день. Он стал последним днем детства. Их розовая радуга погасла, не успев разгореться на горизонте, и для мальчишек среди весны наступила зима…

Дети быстро свыклись. Лишь поначалу присматривались друг к другу, а вскоре жили одной семьей, словно с самого рождения знали лишь нынешнее, и никто другой не имел к ним никакого отношения.

С утра до вечера проверяя тщательно бутылки на кладбище и возле магазинов, мальчишки покупали хлеб и возвращались вместе с Зинкой. Целый квартал она шла одна, чтобы никто из подавших милостыню, не заподозрил, что имеет девчонка свою семью. Когда возвращалась Катька, все садились к столу, считали доходы дня. Они случались разными. И только после этого ужинали.

Поначалу Зинка робко отказалась от своей доли сала и халвы, отодвинула мальчишкам, сказав, что не хочет, а малышам надо. Потом и Катька стала отдавать им все конфеты и шоколад. Привыкла к ребятне и в холодные ночи забирала к себе на койку Димку. Женька тут же залезал под одеяло к Зинке.

Длинными ночами детвора, прижавшись друг к другу, слушала Зинкины сказки, какие ей рассказывали еще дома, когда она жила в семье. Ее давно не стало, а сказки помнились и грели. Под них так хорошо спалось, и в сиротские сны, пусть ненадолго, лишь до утра, заглядывал улыбчивый солнечный зайчик.

Но случалось не до сказок. Зинка вернулась зареванная: отняли милостыню два алкаша. Всю до копейки. Пристали под вечер, просили на бутылку, обещая завтра вернуть. Девчонка не давала. Тогда схватили ее в охапку, измордовали и, подняв кверху ногами, вытрясли все. Девчонке надавали пинков и велели бежать без оглядки.

На следующий день Катька пошла вместе с Зинкой, понимая, что если не защищаться, девчонку станут трясти всякий день.

Первое, что сделал Катька, так это узнала у дворовой детворы о семьях алкашей. Ей показали их квартиры, за горсть конфет согласились даже измолотить пропойц. Едва они появились во дворе, их попросту смела со своего пути дерзкая орава. Им заломили руки и ноги, измяли лица и ребра, вытрясли все деньги из карманов и, пригрозив расправой с детьми и семьями, потребовали не подходить ни к кому из детей и подростков. Алкаши пообещали, но на следующий день жестоко избили троих пацанов двора, участвовавших в драке. Дворовая свора озверела и ночью разбила камнями все стекла в окнах квартир алкашей. Те примчались к родителям мальчишек, завязалась жестокая драка. Алкашей увезла в больницу неотложка. Целый месяц было тихо, но едва пьянчуги встали на ноги, они тут же сбежали домой и уже на второй день взялись бить окна в квартирах пацанов.

Сколько длилась бы эта дворовая война — никто не предугадал бы, если бы в один день не исчезли дети алкашей. Оба мальчишки словно испарились в один миг. Их искали по всем родственникам, у друзей и соседей, облазили чердаки и подвалы, все ближние и дальние дворы. Мальчишки словно сквозь землю провалились. Их нашли на шестой день в заброшенной балке за городом. Жестоко избитые, они сказали отцам, если те не перестанут воевать со двором и приставать к детям, то их — обоих сыновей — закопают живьем в этой балке, и никто тому не сумеет помешать.

С тех пор к Зинке никто из алкашей не приставал, ничего не просил и не требовал. Выздоровевший же после простуды Голдберг ни на шаг не отставал от хозяйки.

Катька! А зачем мы копим деньги? Гля, сколько набралось, а ты все жадничаешь! Даже чулки себе не купишь! Зачем тебе так много? — удивился Женька.

Денег лишних не бывает. Их всегда не хватает. Скоро увидишь, зачем они, — усмехнулась криво.

И будто накаркала. Через неделю простыла Зинка. Свалилась с высокой температурой. В жаркой избе стонала от холода и все просила пить.

Врача ей надо, иначе помрет как мамка. Слышь, Кать, не носи конфет, спаси Зину. Если б не она, мы тоже не жили б! Давай врача приведем к ней!

Катька пыталась вылечить девчонку сама: лила ей водку в рот насильно, как это делали бомжи при простуде. Девчонку рвало, Зинка металась в жару.

Когда Женька привел врача, тот осмотрев, сразу определил пневмонию и забрал Зинку в больницу, сказав, что лечение требуется длительное и серьезное.

Зинку уносили из дома на носилках Девчонка задыхалась, теряла сознание и кричала:

Мам! Умоляю, не бейте Голдберга! Я не ела, я свое ему отдала!

Катька вместе с мальчишками поехала с Зинкой, узнала, где ее положили. Не спеша, она возвращалась домой. Ей вспомнилось, что накануне болезни рассказала ей Зинка.

Знаешь, я сегодня своих видела. Не заметила их сразу. Они как ниоткуда свалились. Будто из-под земли выросли. Я сразу узнала обоих, хоть больше года прошло, а они сначала прошли мимо, не заметили. Потом мать оглянулась и остановилась. Задом попятилась ко мне, потащила отца за собой. Остановились напротив, и мать говорит: «Кажется, Зинка! Во, до чего докатилась! Побирается! Плохо ей жилось! Пса котлетами кормила. Теперь, небось, у него хлеб отнимает. Вон как дошла. Шея тоньше песьего хвоста!». Знаешь, Кать, я слушала и плакала. Меня чужие жалели, давали нам на хлеб, не осудив, не обругав. Иной, проходя, по голове гладил, Бога просили, чтоб меня увидел. Это чужие… А свои… Как горько, Кать, что у меня были родители, а вот отца с матерью не имела никогда! Ведь оба, когда уходили, по всякому обозвали меня: свиньей и дурой, сволочью и негодяйкой. Я из милостыни достала тридцатник, отдала им за котлеты. Рассчиталась…

И взяли? — отвисла челюсть у Катьки.

Взяли… И лишь тогда умолкли, перестали сволочить, проклинать. Я и не знала, когда жила с ними, что их брань деньгами заткнуть можно. Одно теперь не пойму, выходит, в семье среди чужих жила, — заплакала Зинка совсем по девчоночьи, горько-горько…

Катька решила каждый день навещать Зинку в больнице.

Понуро плелся за Катькой Голдберг.

Ну, что ты хвост волокешь на пятках? И тебе Зинку жаль? Пошли в аптеку, надо лекарств купить. Врач вон сколько понаписал. На целый мешок! О том не подумал, где столько денег взять? Нынче за эти таблетки нужно с месяц вкалывать, а мне — лохов трясти, если повезет. Даром ничего не дадут. Надо лечить, не то помрет Зинка. Слышь, черт лохматый? Тогда и вовсе без башлей останемся. Все, что скопили, на похороны пойдет. А жить как? Придется тебе за место Зинки побираться. Вот только кто подаст такому козлу? У тебя харя толще, чем у коммерсанта! Никто не поверит, что голодаешь. Тебе только в налетчики иль в рэкет. Там ты корефаном станешь, своим! И Зинке поможешь, и себя прокормишь. А побираться мы пацанов пошлем. Пусть учатся. Нынче все уметь надо, — говорила псу, тот хмуро поглядывал на Катьку, чихал, порыкивал, но держался рядом, не отставая ни на шаг. Так они дошли до аптеки.

Подожди меня здесь. Я скоро! Только лекарства возьму! — ушла Катька.