Ну, что ж ты так? Магнитолу заимела, а записей нет! — встретил Катьку Толян, едва она ступила на порог.

Успеется! Главное есть! Да и не разбираюсь я в этой музыке, — призналась девчонка.

А зачем музыку? Песни нужно заиметь. Теперь знаешь, сколько ансамблей всяких? От «Балагана» до «Вируса». Я сам в них путаюсь! — улыбнулся парнишка простодушно.

Тебе какие песни нравятся?

Ансамбль «На-на», песни Маликова, Газманова. Я не люблю крутых. Песни, они для души. Она у каждого своя. Вот и не терплю баламутных, сексвоя, крикунов и визгунов. Ненавижу Шуру и Леонтьева.

А я и вовсе их не знаю. Некогда, да и не было возможности слушать и сравнивать, — ответила Катька. И впервые заметила, что парнишка смотрит на нее в упор.

Чего вылупился? — цыкнула, смутившись.

Нужна ты мне! Просто интересно, за что тебя прозвали Дикой Кошкой и говорят, будто классно махаешься. Даже Чирию вмазала! Это правда иль темнят?

Достанешь, тогда узнаешь! — приказывала себе не смотреть на Толяна, изучающего ее как муху на стекле.

Отваливай на чердак! Чего тут прикипелся? Тебя же нельзя оставлять в доме! Не хочу влипать! И кодлу свою подставлять из-за тебя не буду!

Не дергайся, Катька! У тебя кайфово от ментов срываться. Чуть шухер, я в подвал смоюсь. Там у тебя сам черт ногу сломит. В бочках и ящиках все бомжи города притырятся. Не достанут ни за что! — рассмеялся во весь голос и предложил: — Давай похаваем! — достал из-под куртки пакет, выложил на стол бутерброды.

Садись сюда. Я к тебе надолго. Так что смирись, — успокаивалКатьну.Та злилась.

Знаешь, вообще моя кликуха — Пузырь. Это еще давно меня так прозвали. В детстве был толстым. Пожрать любил.

Да и теперь на пузо не обижен! — глянула девчонка насмешливо.

Верняк подметила! Ну и что из того? Мое пузо набить непросто. От того воровать пришлось, что всегда жрать хотел, а предки жидко заколачивали. Только на хлеб хватало. Да и то не до сыта. Кроме меня, две сеструхи. Им тоже хавать охота. А я, коль сяду за стол, даже крошек не оставлю. Ну и начались разборки. Попреками заели. Мол, сам с вершок, а жрет за троих. Убирали, прятали от меня жратву, но пузо не проведешь. Оно свое требует, аж скулит. Ну, с неделю промучился, потом мозгами шевелить стал, думать и… Однажды на улице стибрил у торговки булку. Она открыла рот, а я уже проглотил. Чего орать, когда отнять нечего. Ну, баба за мной, чтоб больше не утащил, а для меня одна булка — ништяк, я ее и не почувствовал. Схватил вторую. Торговка — за мной. Я вокруг ее лотка как пес на привязи. Да и кто сбежит от горы булок, пирожных, кренделей, пряников и пирожков, да еще в то время, когда пузо волком воет на весь свет? Ну, я эдак кружу — торговка за мной. Я за круг успеваю три- четыре сдобы проглотить. Не жуя. Баба ни разу достать не смогла. Меня, когда голодный, свора собак не догонит. Торговка видать не знала, что у бегающего пузо как дырявый мешок: сколько в него не пихай. Силы уходят, я их по ходу восстанавливал, — съел Пузырь третий бутерброд и продолжил: — Кругу на двадцатом она приметила, что на лотке у нее ни хрена не осталось. Почти все сожрал. Она стала орать: «Держи вора!». А кто поможет? Я сам управился. Вот если б не гоняла, мне и половины того, что у нее было, хватило б. А коль бегать заставила — раскошелься. Зеваки даром тоже помогать не станут. Смотрят и хохочут, как я обжираюсь на бегу. Один старик своей бабке говорит «Гля, Мотька! Этот стервец нынче готовыми пирогами срать станет! Не смогет его пузо все переварить. Он, гад такой, запасную прорву имеет!». Дурак! Если б я умел жрать с запасом хотя бы на час!Тутже схватил последний пряник, сиганул в толпу зевак, только меня и видели. А через полчаса снова жрать охота…

Катька смеялась до слез.

Та торговка заявила в милицию, что какой-то пацан, это я, ограбил ее среди бела дня. Те менты от смеха поуссывались, когда баба рассказала им, как ее тряхнул, и ответили: «Это не вор, коли на деньги не глянул, хоть и открыто лежали. Жратву таскал. Видать, шибко голодный. Где его тебе сыщем? Нынче всякий второй такой как этот. Разве всех переловишь. А и накормить нет возможности. Всем теперь трудно. Терпи!». Она могла терпеть, но не я! Каждый день приловчился трясти торговок. Но одна оказалась ушлой и сумела нацепить на мою башку бочок, в каком чебуреки продавала. Покуда я из него вырывался, в ментовке оказался. Во, где смеху было! Лягавые не могли поверить, что я тот самый вор-обжора! Спрашивают: «А можешь сразу двадцать пирожков сожрать?». «Конечно! Если дадите! Это мне на один зуб!». Там старшина сидел. Худой такой. Услышал, что я ответил, аж икать стал. И говорит: «Быть не может, чтоб этот шкет столько лопал! Если так, тогда его урыть дешевле!». Второй не поверил тоже и спрашивает: «Давно ль ты так хаваешь?». Я и ответил, мол, всегда жрать хочу, а дома даже хлеба в обрез. Менты мои карманы наизнанку вывернули, но денег не нашли. До них дело еще не дошло, не понимал, не воровал «бабки». Это уже потом в башку стукнуло, но слямзить жратву и теперь люблю. Из-под носа. Даже про запас, — достал из наружного кармана пирожки, отряхнул их от табака и, протянув Катьке пару из них, предложил: — Хавай! Пока я добрый!

Как же я тебя продержу, коль ты такой и нынче? Пока говорил, вон сколько сожрал! — ужаснулась Катька.

Это возрастная болезнь. Когда-нибудь пройдет. Так даже лягавые трепались и болтали, что мне в Америке надо было родиться. Там соревнования обжор бывают, и самые обжористые призы берут. Настоящие доллары им за это платят. Во, лафа! Мне б туда! Да я на халяву столько смогу умолотить, что им во сне не увидеть…

- Ну, а еще чего умеешь? Жрать все горазды!

Вот заработать на жратву слабо?

А кто б меня у Чирия дарма держал? Сам себя и их… Вот только камера, падла, засекла. Ну ничего! Недели две погоношатся и остынут! — отмахнулся Пузырь.

Но эти две недели как будем?

Ты держишь — я потом отбашляю! В накладе не останешься, — пообещал Толик уже всерьез, и Катька поверила.

Но уже на следующий день Пузырь дочиста подобрал все припасы. Теперь девчонка была вынуждена промышлять на рынках целыми днями.

Мальчишки как на цирк смотрели, как ест Пузырь. А тот спокойно запихивал в рот нечищенную селедку, заедал ее салом или колбасой. Тут же заталкивал халву или яблоки, приговаривая:

Селедку с душком приволокла, а у сала шкурка жесткая. Халву в другой раз не бери подсолнечную, только в банках. И сметану научись выбирать. Опять перекисшую приволокла! Хреновая хозяйка будешь.

Взяв хлеб у мальчишек, съедал его с маслом или повидлом весь до крошки и говорил, что именно они его накормили. На что терпелив был Голдберг, но и тот не выдержал. Увидев, как Толян уплетает все, не оставляя ему ни корок, ни шкурок, пес зарычал злобно и готов был броситься на пацана. Ведь не только он в этом доме хотел есть. Пузырь понял и поделился с собакой, решив впредь не обходить вниманием. Ведь пес — не торговка, от него не убежишь. Враз все вытряхнет.

Послушай, Пузырь! А может у тебя глисты или солитер? — предположила как-то Зинка.

А хрен меня знает! Мне хоть глистов подай, я и их сожру, когда припечет, — ответил, смеясь.

На следующий день, незаметно для всех дала таблетки Толяну, какие взяла в аптеке. Не столько мальчишку пожалела, сколько Катьку и Женьку с Димкой. Они из-за Пузыря с ног сбились, сами не доедали, а ему все мало.

Зинка дала двойную дозу таблеток. Никого не предупредила и вместе с мальчишками пошла во двор подышать свежим воздухом. Когда в доме курила одна Катька, и то приходилось проветривать. Теперь, когда прибавился Пузырь, стало вовсе невмоготу.

Сколько они сидели на крыльце, никто не знал, когда вдруг услышали истошный крик Катьки:

Скорей! Толян подыхает. Кишки у него полезли!

Из Пузыря как из бочки шли глисты. Катька видела такое впервые. Ее трясло от страха и отвращения.

- Во, сколько гадов в ем сидело! Целую прорву кормил! Сплошные дармоеды! — не выдержал Димка, отгребая совком то, что выходило из Толяна.

До утра мучился парнишка. Чуть не задохнулся, когда глисты пошли через рот. И если бы не Зинка, во время дала соленой воды, не дожил бы до утра.

Ну, что? Хочешь хавать? — спросила Катька Толика утром, когда тот стал дремать возле раскаленной печки.

Нет, Катюша, не хочу. Все отшибло. В животе так легко и свободно, как давным-давно не было. И сам себя почувствовал, что кроме пуза имею руки, ноги, голову. Вот только теперь и обидно стало. В семье моей бабка есть. Ей уж восемь десятков. Неужели она не знала, что стало моей бедой? Ведь вот раньше старые знали и умели много. А моя только и умеет целыми днями телевизор смотреть, а до нас дела не было. В детстве у меня бородавки, лишаи водились, цыпки и золотуха. Соседская старуха вылечила. Своя не могла. Зато с меня много требовала, обжорой и супостатом звала, еще злодием. Ни одного доброго слова от нее не слышал. Так бы и убили меня где-нибудь из-за пуза. Зато бабку имел. На кой они нужны, если в доме от них никому ни тепла, ни толку.

Прости, Толян! Я тебе таблетки растолкла и дала с жратвой двойную дозу. Не обижайся. Я не думала, что тебе так плохо будет, — призналась Зинка.

Спасибо тебе, вобла! Если б не ты… Жаль, что не раньше. — вздохнул Пузырь.

У меня у самой много глистов водилось. От того, что с кошками и собаками дружилась. А бабка мне лекарство дала. И все вышло легко.

Может, потому, что скоро хватились или от того, что не воровала ни у кого. Я ж всех торговок тряс. И чуть не сдох от их проклятий. Меня все кляли. Даже бабка моя! За пряники, какие у нее воровал, потому что сама никогда не давала, а прятала их под подушку от меня и даже помечала каждый. А потом, когда не досчитывалась, каталкой дралась и приговаривала: «Чтоб тебе колом в горле застряло!». Вот и застряло! Чуть не до смерти! Достала старая кикимора! Век ей не прощу! Нет бы меня к врачу отвела. Сама от них не вылезала. Обо мне ничья душа не болела. Зато родственников на целую улицу наберется. Эх, черт! А хватись, родни-то и нет… Ни одного человека! Один на свете. А те собираются вместе, когда кого-то хоронят. Чтоб тряпки поделить. Ну и начинается! Из-за старой подушки все передрались. Будто без нее никто прожить не мог. Нечего под голову положить. А есть ли та голова, никто и не вспомнил. Иль одеяло не поделили дедово! В куски порвали. Никому не досталось. Зато и не обидно. Родня! Свора собачья больше семья, чем у меня, — всхлипнул Толик.

От того и мы здесь. Не ты один маялся. У меня когда бабка умерла, вовсе никому не нужной стала. За котлеты били, что Голдбергу отдала. А ведь он всем жизни сберег: двоих воров на себя взял. Они с ножи- нами пришли. Да только кто о том вспомнил? Псу бок порезали. Он встать не мог на ноги. Я его входила. Сама не ела, чтоб он жил. Зато нам с ним и сказали:«На то он пес, чтоб дом сторожить и нас защищать. Для того и держали. А сдох бы, другого завели. Не велика потеря. Нынче за это не балуют. Коль ты — дура, уходи вместе с ним», — вспомнила Зинка грустно.

А моего отца вчера схоронили. Целую неделю в морге лежал. Мать даже не пришла на похороны. Мертвому не простила. Прикидывалась несчастной, доброй. Тут же… все на изнанку вылезло.

Может, не знала она? — не поверила Зинка.

Я сама ей сказала. Пришла к ней, она и ответила, что ни живым, ни мертвым видеть его не хочет. И если я пойду на похороны, значит, такая же сволочь, дура как и он…

Ты пошла? — встретилась взглядом с Толяном.

Конечно! Не мне его судить. Да и что толку мстить мертвому? Я хоронила своего отца. Вот и все. Но ведь вот и я ни в чем не виновата, а стала бомжой. Кто из нас больше виноват, теперь не разберешь. Да и стоит ли в том ковыряться? Человека нет. С кем сводить счеты? Со своей памятью? Чего она стоит, коли мертвому простить не могут! И если была бы доброй, как рисовалась, сумела б вместе с ним, в одной могиле, оставить свою память. Может тогда и я смогла бы вернуться к ней, — отвернулась Катька к окну.

Забыть все не так-то просто! Ведь вот и я неспроста на улице оказался. Никто из нас не скажет, что тут лафово. Сколько дохнет каждый день! Да только на место одного двое-трое новых приходят. Пацаны совсем. Ни хрена не умеют за себя постоять, выжить. Не подбери мы их — трех дней не продержались бы. Либо менты, либо крутые, да и сами людишки пришибут без жали. Ведь в душу никто смотреть не станет. Некогда! Своих бед хватает. Почему мы уходим в бомжи, никто знать не хочет. Да и уходим ли? Нас выдавливают. Ведь вот и со мной! Отец в ухо въехал, мол, как это я его мать — свою бабку — не уважаю? Но разве можно заставить любить, если не за что? Пустое место не уважают. Такое годами копится. За тепло и понимание любим. А тут… Одна фамилия! Да у меня таких однофамильцев хоть жопой ешь. На всех уваженья не наберешься! Так те хоть пряники не помечали. Эта — неграмотная! Ни одной буквы не знает. Зато считает быстрей калькулятора! А жрать готовить так и не научилась, хотя сдохнет скоро! Но и в гроб губную помаду положит. Она без ней ни на шаг! Так вот и судимая бабка! Но не будь ее, может, и не оказался на улице. Отец заставил прощенья у нее просить. Я отказался. Он открыл дверь и вышиб меня из дома кулаком. Попробуй забудь такое. Разве только когда сдохну, — тихо признался Толик.

А мне жаль своего отца. Он ушел, не повидавшись и не простившись. А я хотела снимвстретиться. Может, оттого недолго жил, что никто его не понимал и не любил по-настоящему. Потому холодно было ему в этой жизни и неуютно. Сколько женщин имел, ни одна не пришла на похороны. Теперь, когда его не стало, не хуже матери станут кости ему перемывать…

А ты чего его жалеешь? Он вспомнил тебя, когда на улице оказалась? — вставила Зинка.

Он был уверен, что я сама вернусь. Так оно и случилось бы, прогони он ту бабу. Она во всем виновата. А еще — мать. Плохою женой была. Ни его, ни меня не поняла. Такие не годятся для семьи. Как пустая бутылка: есть видимость, да только никого не согреет. Даже на саму себя тепла нет…

Зинка разинула рот, чтобы что-то сказать, но в это время зарычал Голдберг, пошел к двери взъерошенный. Под окном послышались чьи-то шаги. Пузырь мигом скрылся в подвале. В окно стучал Колька-Чирий.

Ну, чего возникаешь? Что надо? — загородила собою дверь Катька.

Чирий усмехнулся криво:

Кента навестить хочу. Чего тут раскорячилась? Отвали! Слышь? Где он? — вошел в дом и, заглянув в подвал, позвал: — Эй, кореш, вылезай! Подсос приволок.

Толик обрадовался Кольке:

Ну, что? Менты еще гоношатся? Не-е, нынче им кисло. Шмонают киллеров, тех, какие ее пахана размазали! — кивнул на Катьку и добавил: — Бомжей хватают! Пронюхали, что средь них у

него враги водились. Да только одно допереть не могут, дурье, у наших нет «пушек». Откуда им взяться? Если б урыли, то «пером» или придавили б клешнями. Не оставили б валяться на дороге. Уволокли бы на свалку. Там места всем хватит. Никто б не сыскал. Тут другие накрыли его, но их шмонать надо. А бомжи под боком. Хватай любого, все равно за них вступиться некому. Повесят чужую «мокроту» на кого-нибудь и поставят галку в отчете, что нет «висячки», дело доведено до конца. А киллеры сорвут свои «бабки» и смоются. Другой заказ возьмут. Троих бомжей уже замели. Путевые мужики. Жаль их. Замордуют в ментовке. Выколотят признанье, потом докажи, что не размазал…

Не вешай лапшу на уши. У отца не было врагов, какие могли бы нанять киллеров! А вот среди бомжей имелись! Даже по телефону ему грозились! — не выдержала Катька.

Я тоже грозил тебя пришить! Сколько раз. Да не урыл. Хотя и надо! Но ты откуда про это доперла? С ментами трехала? — насторожился Чирий.

В телефоне записалось. Он у него с автоответчиком. Осталось на пленке. По ней надыбали, кто грозил.

Дура ты, Кошка! И менты долбанутые! Кто ж, услышав автоответчик, на себя пальцем покажет. Тот, кто вслух грозит — не размажет. Ссы того, кто молчит. Такой грохнет. Бомжи по бухой могли натрепаться, «на пугу» взять. Но пришли другие. Это верняк. Там счеты были крупней. И заказчик — другой, какому твой предок мешал дышать. Не там дыбают, кто грохнул твоего пахана. Это как пить дать. Да только никого не станут слушать лягавые. Есть улика, а на доказательства наблевать. Вон ты стыздила магнитолу, а башляет торговка. Секешь? Иль не врубилась? Кто-то обосрался, а нюхает другой шкобель. Так и тут. И еще! Тот, кто грозился твоему пахану, дышит на воле. Других замели лягавые, кто твоего в глаза не видел. А ты треплешься про запись. Что она? Похожих голосов прорва, тем более среди бомжей: все простужены, прокурены, сиплые и хриплые. Но самое смешное даже не в том. Зачем троим бомжам урывать одного гада? На него и половины нашего мужика много. Как клопа размазал бы любой. Сами себя менты лажают, — рассмеялся хрипло и, вытащив из сумки пакеты с едой, предложил: — Ладно о «мокроте». Давайте хавайте, не то ты, Толян, Дикую Кошку вместе с тряпьем проглотишь. А потом и кодлу ее с блохатым в придачу. А они нам иногда годятся…

Толик ел вяло, рассказывал о случившемся с ним. Чирий слушал вполуха. Ему было явно не интересно, как вылечился Пузырь. И он, перебив его, заговорил о своем:

С неделю еще тут поканаешь и вернешься к нам. Лягавые теперь в запарке. У них — облом. Все дыбают кого-то, а ловят не тех. Мы под шумок тряхнем по мелочи, чтоб не высвечиваться и не попасть под горячую дубинку. Но ты не вылезай никуда. Дыши тихо. Пусть пройдет проверка паспортов. Нынче даже у «плесени» документы требуют. Видно, сверху за ментов взялись, они отрываются на каждом. Через неделю успокоются…

А кого замели в лягашку? — спросил Пузырь.

Шныря! Ты его знаешь. Еще Читу и Финача.

Ну, ладно, Шнырь грозил, а эти двое при чем? — удивился Пузырь.

Для веса! Теперь их так уделают, что сами на себя набрешут. А лягавым от того только кайф! Дело закроют, и бомжей в городе станет меньше.

Эх, черт! Да не будет меньше! — отмахнулся Толян, скривившись, словно от боли.

Димке с Женькой надоело слушать эти разговоры. Они взяли свои сумки и, как всегда, ничего не говоря, ушли из дома. Их примеру вскоре последовала Зинка, забрав с собой Голдберга. И только Катька ждала, когда из дома уйдет Чирий. Она знала, его нельзя оставлять в доме. Он никогда ни откуда не уходил с пустыми руками. Обязательно что-то стащит. Даже у своих. За это не раз его колотили, но не отучили от дурной привычки. Если Кольке не удалось спереть хоть какую-то безделицу, он болел. И сам не скрывал, что воровство слишком въелось в его натуру. О Кольке даже анекдоты ходили среди бомжей. Он сам их рассказывал, умело перемешивая правду с ложью:

Подвалил я к одной ночью! Ну, метелка классная! Вся из себя! Сиськи с мою голову. Ноги от зубов растут. Вздумал заклеить, подрулил и говорю ей: «Отчаливаем ко мне!». Она и тарахтит: «Какими башлять будешь, красавчик?». Я ей в ответ, мол, ясное дело, «зелеными». Она уломалась. Мы с ней нарисовались в кодлу. Отвел я душу до утра. Ну, сам не знаю, как спер косметичку у заразы. Она, ох и развонялась. Кипеж подняла.

Ты хоть вернул?

Не-е. Ну, как можно отпустить метелку, ничего не взяв на память? Я ей и вякнул, хиляй тихо! Так она на меня крутых натравила. Те из меня душу чуть не вытряхнули, косметичку в ней дыбали. Но мимо! Не отдал! Пробу хал и мы все кольца и перстни, но баба та меня и теперь стремачит. Где увидит, бегом за мной кидается. Видать, по кайфу ей была та ночь, — рассказывал Колька.

Катька всегда следила за каждым его шагом в своем доме. Но Чирий, зная о том, был хитрее и без навара не уходил никогда.

- Да отваливай ты! — потеряла терпенье девчонка.

Колька глянул на нее свысока:

Нет, Дикая Кошка, не возьму я тебя обратно в кодлу! Хоть землю грызи в ногах! Стерва ты неблагодарная! Надо проучить тебя за жадность! — взялся за магнитолу и сказал: — Мы помогли ее спереть, я и заберу!

Катька тут же набросилась на пацана с кулаками. Колька вывалился в двери прямо под ноги старухи- соседки.

Во! Уже и хахали к тебе ходят? Видать неспроста повестка из милиции пришла. Возьми вот. Почтальонша перепутала. Сунула в мой ящик! И не забудь, коль велено явиться, иди! Не то в наручниках уведут. Как вовсе беспутную, — добавила, поджав губы и окинув Катьку презрительным взглядом, вышла во двор, сплюнув на порог.

Тебе в ментовку? Зачем это? — вертел в руках повестку Колька и предупредил: — Мы с тобой не виделись, ни о чем не трехали. Слышь? Иначе не дышать тебе.

Просунув голову в двери, позвал:

Толян! Эй, Пузырь! Срываемся! Тут тебе нельзя оставаться! Сваливаем в кодлу шустро!

Колька даже о магнитоле забыл. Она так и осталась валяться в коридоре. Оба выскочили из дома и через огороды, петляя зайцами, помчались в город.

Катька не спала всю ночь.

«Что нужно от меня ментам? Зачем вызывают?» — трясло девчонку в ознобе от воспоминаний. А уж наслышалась о милиции нимало. На хорошее не рассчитывала, но и вины за собой не чуяла. Вот только магнитолу припрятала понадежнее на всякий случай, приказала Зинке и мальчишкам жить в доме, пока она не вернется. Те, узнав о повестке, враз притихли, сникли. Провожали утром Катьку, словно на погребение. Та шла, не видя под ногами земли.

Пришла? Садись! Давно пора нам с тобой поговорить всерьез, — предложил тот самый капитан, какой уже был в доме девчонки.

Я знаю, ты была на похоронах отца. Значит, тебе жаль его?

Он — мой отец, — согласилась тихо.

Ты примирилась бы с ним, если бы он жил?

Конечно…

Скажи, а твоя мать почему не пошла на похороны? Ты не знаешь?

Это ее дело…

Она одна жила?

Не знаю.

Я не случайно спрашиваю тебя. Ведь твоего отца убил бывший адвокат твоей матери. Все утверждают, что они сожительствовали. А значит… Ну, ты — девочка умная, понимаешь, что тут не обошлось без просьбы твоей матери. А может, был сговор! Ничего нельзя исключать. Возможно, отец был убит из корыстных целей не без пособничества матери. Может, именно так она отплатила ему за прежние обиды…

Куда ей, курице? Такая ни на что не способна! Не только отомстить за себя, говорить вслух о нем боялась, а уж до крутых мер никогда бы не дошла! На это другая натура нужна, не ее сопливая! Не верю! Она на такое не пошла бы никогда!

А при чем она? Ведь не своими руками сводила счеты! Кстати, она ничего не говорила о бывшем адвокате?

Упомянула. Ведь я ничего не знала, с чего они расскочились. Ну, адвокат помог. Да как она может сожительствовать, если снимает крохотную комнатуху и меня звала к себе? Брехня это! Да и нет пистолетов у бомжей. И не захочет ни один бомж с ней путаться. Она себя еле держит. Куда такого мужика прокормить? Сама не жравши сидит. Кому нужна? Теперь бомжи ушлые! Норовят на бабьей шее дышать. Хватили лиха в семьях, враз жалеть разучились. И этот, адвокат, подставили его. Не верю, чтоб бомж на «мокроту» решился. Ну, припугнуть, оттыздить по бухой, куда ни шло. Но гробить, да еще средь бела дня, такое только крутые утворят. Наши ни за что!

Это если нет повода. А твой отец добился того, что адвокат лишился работы и ушел в бомжи… За такое любой способен свести счеты.

Выгнали с работы? Ну и что? У нас все безработные! Живой, свободный остался. Такое даже в кайф! Голова ни о чем не трещит. Первый месяц еще обижаются, пьют, а потом забывают и даже радуются. Ни один бомж не мстил никому за то, что с семьей развязался. И этот, я его не знаю, но не мог убить. Ведь столько времени прошло.

А мать не собиралась вернуться к отцу?

Нет! Она отвыкла заботиться о ком-то. Отца она не любила. Я не знаю, но раз не смогла с ним жить. Хотя… Баб он часто менял. Наверно, не простила. У нее даже мысли не было примириться с ним.

А если тебе предложат жить в квартире отца вместе с матерью, согласишься перейти?

Нет! Я люблю отца и теперь. Он ошибался, но не прогонял меня, не отказывался. Мы просто не поняли друг друга. Если б он был жив, к нему бы вернулась, — опустила голову Катька.

Но с матерью почему не хочешь? Видно, чувствуешь за нею вину в смерти отца?

Ничуть! Совсем не потому! Она давно отвыкла от меня. И я от нее, даже не помнила. У ней нет живучести. Она, что сосулька — вся на сопли. Чуть припечет — растает. Ни характера, ни гордости у ней нет. Будь она настоящей бабой, одна б недышала. А и явыросла! Зачем мне лишняя обуза?

Тебе бомжи не показывали, не знакомили с бывшим адвокатом матери?

Нет. Да и зачем он мне? Помог он ей, а я здесь при чем? Да и ему без понта меня знать.

Катя! Сейчас идет следствие по делу об убийстве отца. Все, о чем мы здесь говорили, должно остаться между нами. Никому ничего не рассказывай, — устало попросил капитан и добавил: — Еще одна маленькая формальность: я хочу показать нескольких людей. Возможно, ты их видела у отца. Вспомни!

Я уже видела фотки баб!

Это не они! Не хочу причинять тебе лишнюю боль. То другие люди! — открыл двери в соседний кабинет. Катька увидела хмурых мужиков, сидевших на стульях. Приметив ее, они вмиг смолкли.

Девчонка внимательно всмотрелась в лица. Нет, ни одного из них не знала.

Кого-нибудь вспомнила? — внимательно следил за выражением лица девчонки капитан.

Никого. Никто из них при мне не приходил к

отцу…

Ну, что ж… Иди домой. И я прошу помнить о моей просьбе.

Не трепаться? Так это заметано! — выпорхнула из милиции легко и быстро.

Она шла по улице, не оглядываясь, не зная, как смотрит вслед ей из окна следователь милиции.

Странное создание. А может, врет? Хотя к чему? С матерью у нее впрямь не склеилось. А вот к отцу, хоть и прохвостом, тянулась и простила все без оглядки и злой памяти. И даже теперь его любит. Эх, мне б такую дочь, ни за что от себя не отпустил бы! Умная девчонка. И не гляди, что среди шпаны живет, держаться умеет. А логика какая? Положила меня на лопатки насчет бомжей. Да еще как! Играючи! Высмеяла, сама того не зная. А ведь права! Такеслиона вот эдак, не докажу, что бомжи убили. У них и впрямь никогда не водилось оружие. Разве только ножи? Но убит из пистолета. Хотя мог выбросить, но нет, не тот путь. Надо искать снова, уже других…

…Катьку долго расспрашивали, зачем ее вызывали в милицию. Зинка никак не верила, что из-за чепухи, и все приставала:

Расскажи! У нас от тебя нет секретов. Почему ты у себя тайну завела?

Отвали, вобла! Никакой тайны! Просто хотели узнать, почему я к матери не линяю? Что скоро всех бомжей за жопы достанут. Я сказала, что все равно не вернусь к ней. Даже если подыхать стану с голодухи. С матерью все равно у нас не склеится.

Видно она лягавым настучала на тебя, чтоб силой забрать. Да не обломилось ей, — успокоилась девчонка.

А мальчишки, довольные тем, что Катька вернулась даже не побитой, и вовсе не допекали расспросами, о своем заговорили:

Мы эти дни на другие погосты возникали. Аж на трех поспевали бутылки собрать. И жратву тоже. Туда, где старик, не ходили. Пужались. А что, как впрямь, жопу вывернет? Нынче плетемся мимо пивбара, нас окликнули. Глядь, тот дед к нам бегит. Хотели стрекануть, да вспомнили, что середь улицы ничего несделает. Он подошел и спрашивает: «Чего ж меня забыли? Я вам посуды целую сумку насобирал. Когда заберете?». Женька и ляпни, чтохотьсейчас! Дед и предложил: «Ступайте ко мне. Там, за избой сарай. В ем дверь на гвоздь закрыта. Все забываю замок купить. Так вот гвоздь вытащите с петли. И когда войдете, справа сумка стоит, прикрытая мешком. Берите посуду. Да дверь в сарае закрыть не запамятуйте». Мы, понятное дело, бегом припустили. Забрали бутылки и в обрат. Еле дотащили, так много набралось. Набрали хлеба, гля сколько, по мороженому взяли. Выходим, а навстречу тот старик шкандыляет. Подозвал опять. От него как от пивной бочки. И плачет. Говорит, что вчера он последнего друга похоронил. Хороший был человек. Теперь вот у него вовсе никого не осталось. И если сам помрет, даже могилу выкопать станет некому. Тут Женька сказал: «Зачем вам помирать? Не надо! Кто станет нам бутылки собирать? Вы нам кормиться помогаете! Мы ж без вас пропадем!».Старик ажвесь с лица разгладился. Морщины на уши заскочили. Женьку по голове погладил, спасибо ему сказал за доброе слово. И просил не обходить его. Хоть когда-нибудь водицы принести иль пару поленьев для печки. Мы пообещали. А коль подмочь просит, плохого не утворит. Завтра мы к нему лыжи навострим. Справим все как надо. Теперь бояться нечего. Правда?

И все ж долго не засиживайтесь у него. Не приведись, прикидывается старым да слабым. А свое на уме держит, — предостерегла Катька.

Когда во дворе совсем стемнело, в окно кто-то резко постучал. От неожиданности все перепугались. Димка даже в штаны пустил. Но Голдберг подскочил к двери и завизжал, требуя скорее открыть ее.

Кто-то из знакомых, — поняла Катька и, открыв дверь, впустила Толика.

Не соскучились без меня? — вывалил на стол пакеты, кульки, свертки. Подав Катьке сумку, сказал: — Разгружай!

Из карманов куртки достал кучу кассет с записями для магнитолы.

Это все ваше! — смотрел на удивленные радостные детские мордашки.

Ребятня растерялась, не зная, за что хвататься вперед. Ветчины поесть с сыром или заварных пирожных? А может сметану с пирожками? Или халву ореховую прямо из банки пальцев выковырнуть. А может, сало с маслом: на хлеб толстым слоем положить? Булки с маком, изюмом, орехами, витые, обсыпные, слоеные, крученые сбили с толку. А сколько сыра? Пять сортов! Как донес все это богатство?

Толик довольно улыбался. Достал со дна сумки палку докторской колбасы, отдал Голдбергу!

Жри, дружбан! И тебя не забыл!

А вот это вам! — протянул Катьке с Зинкой по

пакету.

Те ахнули: нарядные дорогие кофты. Как раз по размеру.

Цыганок тряхнул! — похвалился мальчишка и, оглядев девчонок с ног до головы, сказал коротко: — Красавицы!

Мальчишкам пообещал принести обновки в следующий раз.

Попив чаю, посоветовал Катьке повесить занавески на окна, чтоб с улицы не просматривался дом насквозь. И подумав, добавил:

Пожалуй, сам выберу, а то повесишь какие- нибудь дешевые. Сквозь них как через решето все видно будет.

Не испугался к нам прийти? Это как тебя Чирий отпустил? — удивилась Катька.

Толик отмахнулся и спросил, зачем ее вызывали в милицию? Девчонка пообещала рассказать ему позднее, добавив, что ничего серьезного не спросили. Кивнула на детвору незаметно. Толик понял. Решил подождать, когда Женька с Димкой лягут спать.

А знаешь, у меня сюрприз для тебя. Я же обещал отбашлять за харчи и прожитуху! Вот и принес как хозяйке. За то, что терпела и не прогнала меня! — достал из куртки красивые бусы.

Это агат. Полудрагоценный камень. Носи! — улыбался Пузырь.

А тебе — за лечение! — отдал Зинке изящные часы на браслете.

Сколько станешь носить, столько меня будешь помнить!

Девчонки зарделись от счастья. Им впервые в жизни сделал настоящие подарки парнишка! Да еще какие! Зинка засыпала Толика «спасибами», все смотрела на часы, так украсившие руку, слушала их, сбиваясь, что громче: собственное сердце стучит или часы тикают.

Катька все смотрела в тусклый осколок зеркала Не могла отойти от него. В новой кофте, бусах она совсем преобразилась. Стала повзрослевшей, нарядной, и теперь ей льстило, что даже Толик не сводит в нее глаз и смотрит не так как раньше, а по особенному…

Мальчишки, наевшись до отвала, легли спать. Они и ложились, и вставали раньше всех. На сытый желудок быстро уснули. Даже засыпая, они улыбались, радуясь удачливому минувшему дню.

Зинка! А твои часы и ночью время покажут. Циферблат фосфорисцирующий. Хочешь, залезь под одеялку и проверь! — предложил Пузырь. Девчонка послушно нырнула в темноту. Оттуда донесся вопль восторга. Зинка тут же легла спать, не сводила глаз с часов, гладила их, восторгалась.

Ты останешься у нас? — спросила Катька Толика.

Нет, не могу. Надо уходить. Ты проводи меня немного. Я не очень хорошо знаю здесь все дороги в город. Покажи самую короткую, какую не знают лягавые, — попросил парнишка, и Катька с радостью согласилась.

Они шли рядом темной улицей. Толик изредка спотыкался, Катька шла совсем бесшумно, словно плыла по воздуху. Вот он снова споткнулся, чуть не упал, девчонка вовремя придержала. И тут же почувствовала, как ее рука оказалась в крепкой ладони парня. Она не стала вырывать. Толик перестал спотыкаться. Шел уверенно. Даже через куртку слышала, чувствовала Катька, как громко стучит его сердце.

Ну, теперь можно рассказать все!

Что? — зажглись искорки в глазах Толика.

Зачем в милицию вызывали, — напомнила Катька. И парнишка словно от сна очнулся.

Катька рассказала подробно, боясь упустить даже незначительное.

Молодец, Катюшка! В самое очко! — похвалил Толян девчонку. Та вспыхнула ярким румянцем от радости, что именно он одобрил.

Думали, дурочку нашли. На слепую месть рассчитывали, да сорвалось! Умница! — обнял за плечо. Девчонка отступила на шаг. Толик понял, что поторопился.

- Ну, вот и все! Знай, никому кроме тебя о том не

говорила. Моя пацанва не знает ни хрена. Стоит ли рассказывать Чирию?

Ему — нет! А вот Шнырь должен знать.

Зачем?

Если выпустят, пусть помнит, кому обязан шкурой. Да и Чита с Финачем еще дышать не устали. Они теперь твои обязанники.

А как ты им скажешь, они в ментовке.

Теперь уж вряд ли их держать станут. От силы дня три, не больше. Ну, а когда выпустят, я им расскажу.

Чего за них переживаешь?

Когда на улице оказался, они не дали сдохнуть. С полгода у себя держали как своего. Ни разу не попрекнули, не ругали, не требовали отбашлять. И даже обязанником не считали. Сынком звали. Потому помнятся. Но ты — другое дело, ничего им не должна. А они, понятное дело, захотят с тобой свидеться. Ты не бойся их. Это хорошие мужики. Можешь мне поверить.

С чего бояться стану? — не поняла Катька.

Ты особая! Не такая как все! Бабам нечего бояться, потому что терять нечего. А у тебя я теперь есть. И, не приведись кому обидеть словом иль взглядом! Со мной дело иметь будет.

Тогда первый у тебя на очереди Чирий. С ним ты пока не сладишь…

Колян не будет больше клеиться к тебе! Доперло. Отвалил навсегда.

А Червонец?

Если Чирий не посмеет, тот подавно струхнет. Меня он знает.

А что ты им сказал? — осмелела Катька.

Пока нет. Сейчас скажу, когда приду…

Ну, скажи мне…

Потом! Ладно? — побоялся спугнуть, оттолкнуть девчонку, понявшую все без слов.

Ладно. Я пойду! А то пацанва без меня испугается. Пусть спят спокойно, — сделала шаг в сторону, добавив: — Спасибо тебе за все!

Я завтра приду! В такое же время. Будь дома. Хорошо? — спросил Толик.

Будем ждать, — донеслось из темноты тихое, а может, это ночь решила порадовать парнишку.

Катька долго лежала в кровати с открытыми глазами и никак не могла уснуть. У нее впервые в жизни появился свой друг, мальчишка. «Он будет защищать меня от всех всегда», — улыбалась Катька темным стенам, потолку. И вдруг вспомнилось…

Была в кодле Чирия девчонка. Юлькой звали. Красивая, веселая. Она стала второй любовью Кольки. Он тоже защищал ее от всех, не подпускал никого ближе, чем на пушечный выстрел. Носил ей барахло, конфеты, бижутерию. А через месяц, овладев девкой, вскоре остыл и своими руками отдал кодле, сопливым пацанам для обучения.

Юлька в ногах Чирия ползала, умоляя не позорить. Все спрашивала, чем она ему не угодила? Просила не бросать ее. Колька смеялся девчонке в лицо, говоря, что баб надо менять чаще, чем носки. И не вернулся к ней.

Вскоре Юлька отравилась. Не выдержала, не смогла преодолеть свою ревность и унижение. Чирий не хоронил ее, а через месяц забыл даже имя…

Все они такие, твердил голос изнутри, но сердце не хотело верить, и Катька засыпала в розовом сне. «Скорее бы наступил завтрашний день. И он снова придет. К ней!» — гулко билось сердце.

Катьку словно подменили. Утром она встала раньше всех, чего никогда не было. Даже Голдберг, не веря своим глазам, решил обнюхать девчонку, она ли это? Катька приготовила завтрак для всех, накормила пса и, велев Зинке убрать в доме все до блеска, не разрешила никуда отлучаться.

Пора нам жить как людям! А то совсем превратили дом в свинарник. Все отмой. Жратвы полно, но я за фруктами схожу, — выскочила из дома.

Вернулась Катька к обеду. Зинка уже подметала двор, старательно выгребая каждый окурок. Перед крыльцом сырой половик расстелила. Девчонка вошла в дом и не узнала его. Даже стены вымыты, побелена печь. Стекла в окнах так и светятся прозрачной чистотой.

Когда ты успела? — изумилась Катька.

А я не одна. Вон, видишь, девчонка за домом? Она помогала.

Откуда взялась?

Да хрен ее знает! Тебя ждет. С тобою говорить хочет. Вишь, как торопится, — скривилась Зинка. И Катька узнала Дашку. Ту самую, какая пришла в кодлу к Чирию незадолго до ее ухода.

Там, в Колькиной кодле, одна она не курила и не пила. Жалась в углы заморенным тараканом и смотрела на всех большущими глазами. Кроме них ничего на лице не было. Эти глаза молили всех об одном: не трожьте, не приставайте!

Колька попытался как-то силой вытащить ее из угла, но Дашка по сучьи проворно тяпнула его за палец и прокусила насквозь. За это Червонец хотел выкинуть девчонку за шиворот на улицу. Она его укусила за ляжку да так, что сквозь брюки брызнула кровь.

Погоди! Не выбрасывай! Такая псина самим нужна. Она любому лягавому, коль возникнет, яйцы откусит и пустит на талисман. Пусть дышит! — хохотал, все еще морщась от боли, Чирий.

Дашке и поесть давали как собаке: объедки со стола. Она так и не научилась драться. Зато кусалась одна за свору.

Чему она научилась, как жила в кодле без нее — Катьку никогда не интересовало. Не знала, почему оказалась на улице, как нашла кодлу, зачем появилась там? О ней никто ничего не рассказывал.

Как она нашла Катьку и почему пожаловала сюда, оставалось только предполагать.

Кать! Возьми меня! — смотрели с мольбой огромные глаза.

А Чирий? Что он мне трехнет за тебя? Скажет, сманила? Разборки начнутся.

Нет! Меня вышибли! Навовсе!

За что?

Как всегда! Он сказал, что даже мандавошек в своих штанах всех перетрахал и не позволит, чтоб в его хазе дышала нетронутая кикимора! Стал меня палкой из угла вынимать. Я мимо палки просклизнула и укусила его за самый… чирий, — заплакала Дашка и добавила, всхлипывая: — Он чуть не сдох: все распухло, температура поднялась. К нему врача приводили. Тот хотел в больницу Чирия положить, но Колька не пошел. Проперделся на уколах. Когда чуть полегчало, велел мне отваливать. Погрозился размазать иль живьем на кладбище закопать. А это ему как два пальца обоссать.

Как же ты меня нашла? Кто прислал?

Толян пожалел, сказал к тебе уходить, а еще, что ты самая лучшая на свете и не прогонишь меня, — все еще всхлипывала Дашка.

Иди в дом! Умойся, поешь, успокойся. Тут тебя никто не обидит, но и ты не кусайся просто так. У нас для этого собака есть. Ну, чего застопорилась?

Кать! А что ты мне дашь делать, если у тебя есть собака?

Как Кольке помогала? Кодле?

Меня по домам посылали, чтоб убрать помогала за деньги. Заодно высматривала, где что лежит, какое стащить можно. Потом в кодле говорила, и они трясли. Второй раз меня никто к себе не звал, — вздохнула Дашка.

А что еще про нас говорил Толян? — спросила

Катька.

Он только про тебя сказал. Велел мне передать, что взять меня — его просьба. Обещался башлять! — сопнула девчонка и, вопросительно взглянув, взяла со стола кусок хлеба, села у порога.

Садись на стул, к столу!

Я? Это ты мне? — не поверила Дашка.

Тебе говорю…

Девчонка неуверенно, неумело села за стол. К вечеру она начала свыкаться со своим новым положением. Когда пришли мальчишки, Дашка и вовсе повеселела, ожила. Испугалась лишь стука в окно. Все, кроме Катьки, притихли. И только она рванулась к двери. Ждала этого стука. И Толик пришел.

Глаза в глаза. Как мало и как много сказали они друг другу в мгновенье.

Входи! — открыла настежь двери.

Налетай, дружбаны! — поставил тяжелые сумки у стола. Увидев Дашку, улыбнулся ей и сказал: — Я ж говорил, что здесь тебя возьмут! — глянул на Катьку с благодарностью.

В той сумке — куртки! Мужикам! Теплые, удобные: много карманов потайных! Я же обещал им обновки! Пусть примеряют, — следил, как надевали Женька с Димкой яркие куртки. Они были великоваты, но мальчишки даже не заметили этого. Забыли, когда в последний раз надевали новую вещь. Все со свалки, с огородных пугал, из мусорных контейнеров выуживали и носили, пока от одежды оставались только воротнички, пояса, резинки да пуговицы.

Зинка с Дашкой смотрели на пацанов не без зависти.

Хочешь примерить? Давай вдвоем ее носить будем! — предложил Женька Зинке.

Нельзя! Мне в такой куртке ни копейки не подадут! — смекнула девчонка.

Дашка! У тебя и вовсе надеть нечего, — заметил

Толян.

Голая не останется. Что-нибудь найдем из нашего, — успокоила Катька.

А вот и нет! Я свое на тряпки пустила. Да и вообще, надо ей самой про себя думать, — поджала синюшные, бескровные губы Зинка.

Какая деловая! Уже командовать тут взялась! Во, мошкара! Сказала — сыщем ей! И захлопнись! — оборвала Катька, ставя на стол чайные кружки.

Помоги на стол накрыть! Чего надулась? — позвала Зинку. Та нехотя встала.

Занавески завтра принесу. Сегодня не нашел ничегоподходящего, — сказал Пузырь и, подозвав Дашку, стал кормить ее печеньем, конфетами, яблоками, шоколадом. Девчонка глотала, не жуя.

Довели тебя в кодле. Вовсе одичала! Даже хавать разучилась бедолага!

Хорошая бедняжка! Она сегодня одна палку колбасы сожрала и даже шкурок Голдбергу не оставила. И теперь лопает, будто не кормили! — вставила Зинка зло.

А ведь ее и впрямь не кормили в кодле. Изредка сухие корки перепадали ей. Не каждый день. Она перенесла столько, сколько никто не выдержит. И если ты, Зинка, станешь обижать Дашку, я тебя ни видеть, ни знать не захочу. Я в кодле за нее махался. Ты б там одного дня не выжила. Она — больше года: нигде не лажанулась, ни с кем не кентавалась, не опустилась. Себя не уронила, хоть и небольшая еще, всего девять лет. Короче, Кать, принесу я ей что надо. И жратву, когда обломится. Только не дай ее в обиду вобле…

Не обращай внимания. Девчонки подружатся. Куда денутся? Под одной крышей жить, что делить?

Зинка перехватила благодарный взгляд Толяна, брошенный на Катьку. Обидно стало. Она замкнулась. Залезла под одеяло, думала, как отомстить Пузырю за то, что не обращает внимание на нее,Зинку,называет только Воблой, а на Катьку смотрит во все глаза. Совсем как взрослый. И она не ругается, смеется, шутит. Иль влюбилась в Пузыря? Забыла, сколько глистов из него вышло?

Толик хотел покормить Голдберга колбасой. Но Зинка услышала, выскочила из-под одеяла:

Не смей баловать! Не давай! Он не должен из чужих рук жратву брать! Нельзя его колбасой баловать! Это мой пес, не дам его портить!

Во, дура заполошная! — удивился Толик.

Тебя какая блоха укусила? — оглядела Катька Зинку и, взяв за шиворот, вывела на крыльцо. — Остынь малость, долбанутая! — закрыла двери в дом, оставив девчонку наедине с ночью.

Они еще долго пили чай, разговаривали, вспоминали всякие истории, смешные и грустные. Лишь ближе к полуночи Толян собрался уходить и снова попросил Катьку проводить его.

Когда они вышли на крыльцо, Зинки на нем не было. Катька позвала, но та не отозвалась, не пришла.

Во, злая стерва! — ругнулась Катька.

И только парнишка понялистиннуюпричину обиды.

Даже зеленые девчонки хотят быть любимыми и не прощают равнодушия.

Придет, куда ей деться? — отмахнулась Катька и пошла впереди Толика легкая, почти невесомая.

Катя! Подожди! — нагнал, взял под руку, пошел шаг в шаг.

Ну, что? Поговорил с Чирием? — спросила тихо.

О тебе? Конечно. Теперь не станет прикипаться. Считай, отвалил.

Надолго ли? — не поверилось ей.

Навсегда! Я не Колька! Свое умею заставить уважать. Мое слово он знает.

А что сказал? Пригрозил?

Это наш с ним разговор. Мужской. Он понял и согласился. Слово дал.

Толик, не рискуй собой. Не верь Чирию. Я знаю его, гада. Мне он тоже обещал защиту. Да только трепался. Когда влетела с торговкой, он даже отнять меня не попытался. Смылся как последний фрайер. Сама выкрутилась. Теперь не верю ни одному его слову. Падла он, а не кореш! Не подставляй за него голову! — предупредила тихо.

Я его тоже знаю. Рискую с ним на равных. Ему от меня не сорваться. Крючок имею, — усмехнулся коротко.

Он привык на ком-то ездить и дышать за чужой

счет…

Я сам джигит, и если мне на шею слишком давят: сбрасываю тут же.

Он доставать начнет! — вспомнила девчонка

свое.

Пусть о себе подумает. Если я его достану, дышать станет нечем…

Катьке понравилась уверенность Толяна. Она перестала говорить о Кольке и спросила:

Дашку ты привел в кодлу?

Да! Как поняла?

Иначе б не держал. Наплюнул бы!

Нет. Не смог бы…

Ты ее до кодлы знал?

Пусть она сама расскажет, когда придет время. Я не все знаю про нее. Да и теперь не усмотришь… Конечно, жаль человечка. Дать бы ей подрасти хоть немножко, силенок набраться. Но и тут, как повезет… Меня самого сегодня лягавые чуть не пристрелили. Узнали, — почувствовал как дрогнула рука девчонки. Испуганный вздох вырвался тугим комком со стоном.

Не бойся! Пронесло! Дышу! — притянул к себе девчонку. Та плакала.

Ну, чего ты? Не надо! Все позади…

Где тебя застремачили менты?

На улице! Возле ларька. Хотели в кольцо взять, да не успели. Я лихо ласты сделал. Отвалил в кодлу, и крышка! Они вслед мне стреляли. Но только два раза. Народу было много, боялись прохожих задеть. Я тем воспользовался. Все дворы насквозь знал. Влетел в сквозной. Там два выхода. Они — за мной. Да не туда. Я на другую улицу и в проулок. Потом и вовсе — садами и огородами. Так и смылся.

Выходит, не зря целый день за тебя боялась, — проговорила Катька.

Он притянул ее к себе бережно:

Девочка моя! Значит, очень ждала? — поцеловал Катьку, прижал к себе. Они долго стояли вот так, замерев от счастья, подаренного, пусть короткого, единения.

Ты самая лучшая на свете, — шепнул на ухо, чтоб даже березы не услышали, не осмеяли первого признания. — Я люблю тебя…

Катька слушала, замерев.

Береги себя… Для меня. Ладно? — ответила в тон Толику.

Как получится, но очень постараюсь! До завтра, Катюша! — так не хотелось отпускать девчонку…

Та быстро возвращалась домой. Заметила свет в окнах. Поняла, ее ждут.

Зинка была дома. И, едва Катька ступила на порог, сказала, прищурясь:

А я видела, как ты с Толяном целовалась!

Тебе какое дело? — удивилась Катька, поняв, что Зинка следила за нею. — Послушай, Вобла, еще одно слово, и я насовсем выброшу тебя на улицу и никогда не пущу в дом! Поняла?

Может, я сама от тебя уйду! Думаешь, что ты и взаправду самая лучшая в свете? Шиш! Брехня это! Ты вовсе некрасивая! И Толяну с тебя только бабье надо! Он всмятку! Наполовину — бомж, наполовину — крутой! Такие не женятся, только трахают!

Катька не выдержала, отвесила крепкую пощечину, добавив, чтоб утром Зинка вымелась от нее насовсем.

Конечно! Твой засратый дом отмыла, все в порядок привела и сразу не нужна стала. У тебя хахаль завелся, заступник, полюбовник: «Ах, Толян, как я боялась за тебя!» — орала девчонка в истерике. Катька била ее, не щадя кулаков.

Мальчишки испуганно притихли под одеялом, боясь пошевелиться. Дашка смотрела на все, затаив дыхание. Ей было жаль обеих, и она не выдержала:

Зачем Зинку колотишь? Пусть она уходит, если не хочет с нами жить. В кодле ей совсем плохо станет. Она еще не знает, как лихо там! Когда пацаны затащат ее в очередь, тогда сама бегом к тебе воротится.

И не вернусь! Катька такая же сука, как и все! — заорала от сильного удара в подбородок, и тут не выдержал Голдберг, выскочил из-под стола, с рыком бросился на Катьку, сбил с ног и, вдавив в пол, завис над горлом, ощерив клыки.

Получила! — ликовала Зинка.

Вон из дома! Оба! Сейчас линяйте! Чтоб не видела!

Зинка спешно собирала тряпки, потирала ушибы, гундела. Катька бросала ей вещи в кучу, материлась.

А тебе есть куда прикипеть? — спросила Дашка, подойдя сбоку.

— Нет!

Куда ж ты подашься?

Хоть на погост! Тебе что за дело?

На воды. Попей. Успокойся. Сама, дура, виновата! Не лезь в могилу башкой! Покрепче тебя шеи поломали. Ты и вовсе загинешь. Не брешу. Ладно, сама! Собаку пожалей. Ему не выжить. Словят в клетку как бродячего, а потом и тебя как беспризорную. Говорят, скоро всех бомжей отлавливать начнут. Наверно, на мыло. Недавно лягавые замели пятерых бомжей, сказали город от заразы чистить станут. Всех заберут, кто на улице дышит. Ночью ловят. И тебя схватят. Вместе с псом в одну клетку! Почему Толян меня сюда прислал? Чтоб в доме жила. Таких не заметают. А тебе стоит за калитку сунуться, больше не воротишься. Это верняк! — сморкнулась Дашка в рукав.

Зинка так и села, разинув рот:

Брешешь?

А вот и нет! Спроси кого хочешь! Теперь бомжей как говна развелось. Говорят, что в городе от них дышать нечем. Вот мы дом с тобой мыли? Люди город станут чистить как от грязи.

Это мы — грязь?

Мы — не бездомные, потому не выкинут. Не всамделишные бомжи. Мы — бездельные, но еще малолетние. От того заразой стать не успели. Не мы от города сбежали, он нас выкинул. А большие бомжи еще и пьют, на водку воруют. Оттого их за жопу возьмут и всех бездомных. Так сам Пузырь трепался. Я слыхала.

Ловить в клетку? Брехня! — дрожал голос Зинки.

Че брехня? Сама видела, как бомжей из подвала отлавливали. Пришли туда мужики в белых намордниках, как запустили чего-то гадкое, от него тараканы со всех этажей наружу уже дохлыми падали, целой рекой. Бомжам тоже дышать стало нечем. На карачках начали выползать. Их враз за шкирняк и в машину. Она вся в решетках: и спереди, и сзади. Когда затолкали — двери закрыли на замок. Кто-то спросил: «Куда вы их денете?». А мужики в намордниках сказали: «На мыло переварим нечисть! Хватит им город засирать!». И поехали. Те бомжи так орали, на весь город! И тебя схватят! — пообещала Дашка, добавив: — Вот только какое мыло с тебя сварят? Наверно, простое, тряпичное. На туалетное не тянешь. И Голдберга с тобой в одну кастрюльку! Глядишь, кусков пять получится.

Нас на мыло? Ни хрена себе! Это если всех бомжей переварят, мыла будет пропасть сколько!

И главное, твоей семейке обломится кусок из тебя иль Голдберга! — вставил Женька насмешливо и добавил: — Станут вами жопу мыть!

Зинка, не выдержав, заплакала, будто ею уже помылись.

Я недавно была на улице. Уже темно, а никого не ловили.

Ты за Катькой подглядывала, пряталась, а когда уснешь — найдут. Те люди с собаками ходят. Учеными на бомжей.

Да мы тоже сегодня видели эти машины. Они на свалке бомжей ждали! — поддержал Дашку Женька и по ходу придумал жуткую историю, от какой Зинка на ногах не устояла.

Кать! Прости, я больше не буду! — испугалась не на шутку.

Спи до утра. Завтра посмотрим, куда тебя спихнуть!

Не надо! Я не хочу на мыло! — обняла в конец растерявшегося Голдберга.

Тогда дыши тихо! Еще раз высунешь язык, сама вызову ту машину! — пригрозила Катька.

Зинка спешно рассовала вещички по местам и позвала Дашку к себе в кровать, заботливо укрыла одеялом, уступила половину подушки и до утра вздрагивала, словно стояла на краю мыловаренного чана

Дашка заснула быстро. Она давно не спала в постели, потому проснулась утром позже всех.

Ни мальчишек, ни Зинки уже не было. Катька тоже собралась уходить.

А мне что делать? — спохватилась Дашка.

Ты отдыхай пока. Потом что-нибудь для тебя придумаем! Ешь, спи! Никого чужих не пускай в дом. А за вчерашнее вот тебе конфеты! Лихо Зинку напугала! Умница! — погладила девчонку по голове и, сунув ей в руки целый кулек, выскочила из дома.

Дашка из окна долго смотрела ей вслед. Завидовала Катьке, что та уже большая, и ее уже по всамделишному любит Толик. Это Дашка поняла до того, как пришла сюда.

Девчонка весь день стирала старое ребячье белье, Зинкины и Катькины вещички. Готовила поесть и все ждала, когда хоть кто-нибудь вернется домой. Она так обрадовалась шагам во дворе, что даже выскочила навстречу, радостно улыбаясь. Но… к крыльцу подошли трое хмурых мужиков, и Дашка, попятившись задом, быстро захлопнула перед ними дверь, закрылась на крючок.

Послушай, ты, козявка, Катерина дома? Позови ее!

Отвори! Не ссы! Мы не бандиты! — послышалось с крыльца.

«Все так треплетесь! Кто ж про себя сознается? Вон и Чирий болтает, что рыцарь он, джентльмен, господин! А на самом деле — падла отпетая!» — думала Дашка и не собиралась открывать.

Когда Катька возникнет? — спрашивали снаружи.

«Нашли дуру! Чтоб я вякнула, а вы мне двери вышибли и дом обчистили? Хрен вам в задницу по самые листочки! Да и откуда знаю, когда она возникнет. Станет кошка блохе отчитываться? Идите все в жопу!» — затаилась Дашка, подслушивая.

Небось усралась со страху. Они ж тут людей не видят, живя на отшибе!

А не люди загнали их сюда? Такие же говноеды как мы! Небось от того испугалась, что не видела добра и не ждет его, не верит никому. Вот и закрылась девчонка. Хорошего не ждет, плохого получить не хочет.

Ждать придется. Ежли б Катерина имелась в доме, давно бы вышла.

А вот она идет!

Дашка от двери — в дом, к окну прилипла: что велит Катька? Та заговорила с чужими во дворе и требовательно стукнула:

Дашка! Открой!

Все трое разулись у порога, увидев вымытые полы. Дашке это понравилось. «Не вовсе дикие», — похвалила молча.

Входите, — позвала Катька и попросила: — Дашка, чайку сделай всем!

«Боится, чтоб не подслушала. Не верит!» — обиделась девчонка, уходя на кухню. И оттуда услышала:

Здорово ты нас выручила. Даже мент не выдержал, похвалил тебя. Но и впрямь, не виноваты мы. Никто из нас твоего отца пальцем не тронул. Хотя он всем нам судьбы изувечил. Поначалу хотели отмудохать, а он куда-то исчез. Потом, видно, время свое сделало, и мы забыли о нем. Выпал из памяти. И тут…

А кто вы есть? — спросила Катька.

Человек закашлялся, смутился от прямого вопроса, заданного в лоб:

Теперь я — Шнырь!

Ну, это кликуха! Я знаю! А до того? — настаивала девчонка.

Кем был до того, как стал бомжем?

Да! За что злился на отца?

Не я один! Он многих достал.

Я не хочу про всех! Ты скажи про себя!

Значит, желаешь увидеть подноготную? Что ж, изволь! Твоя воля — твое желание…