Дневник кончился. Было в нем когда-то еще несколько страниц, но они оказались вырванными.
Александр Борисович взглянул на часы: половина третьего ночи. Он уж, честно говоря, и забыл об игривой договоренности с монументальной Олечкой. Да и она тоже просто пошутила. Чтоб немного возбудить его воображение.
Интересная штука чужая жизнь. Вот теперь он закроет глаза, сунет тетрадь под подушку и станет домысливать, додумывать то, чего в ней нет. А вариантов может быть сотня – на выбор…
Но благой порыв не нашел себе места. Или, что скорее всего, выпитый на дорожку коньяк еще не успокоился и призывал к подвигам. Слаб человек. Александр Борисович без труда нашел оправдание. Все, конечно, давно спят, поэтому ни о каких приключениях и речи быть не может. Но вот купе стоит проветрить. Да и сигаретку на сон грядущий совсем неплохо… не здесь, разумеется.
Турецкий спрятал дневник, сунул ноги в ботинки, накинул на плечи пиджак с документами в кармане, откатил до упора дверь и отправился в тамбур. Мимо служебки проводников.
Там неярко светила настенная лампочка, но в купе было пусто. Ольгу он нашел в тамбуре. Проводница подметала на металлический совок угольную крошку. Увидев его, поставила совок с веником у печки, закрыла дверцу и выпрямилась.
– Гляди-ка, – сказала весело, – а я уж подумала: дрыхнет давно! Мимо-то проходила, послушала: тишина. Ну, думаю, откинулся. А он ты гля какой! Разгулялся! – Она вдруг потянулась всем телом – изогнулась, вскинула руки над головой, с такой ленью, но и с такой силой, что Турецкому показалось, будто он услышал, как затрещала на ней тесная юбка.
А она продолжала вытягивать свое тело с таким сладким стоном, что чуть не потеряла равновесие, еще миг – и упала бы. А зачем же тогда рядом находился Александр Борисович? Он успел подхватить ее под бока и крепенько притиснуть к себе – а чего, бог силушкой не обидел, опять же и женщинам иной раз нравится этакая смелость. Положила она ему руки на плечи и, совсем близко глядя в глаза, хитро засмеялась:
– Да ты, парень, гляжу, совсем, что ли, разохотился? А чего ж тогда от попутчицы отказался?
– А мне не нравятся такие женщины, как она. Я люблю такое, чтоб взял в руки – чувствуешь вещь! Вот вроде тебя.
– Ишь ты, какой скорый! – засмеялась она. – А где ж ты прежде был?
– А прежде я книжки читал. Совсем не делом занимался.
– Вот-вот, – она выглянула из тамбура в коридор, – от книжек добра не бывает, один обман.
– Ты чего?
– Я-то? – Она вернулась в тамбур. – А ничего. Показалось, кто-то ходит. Нет, никого. Спят пассажиры давно… А тебе соседи-то не мешали?
– Все хихикали, а потом затихли. Ну так чего, освободилась от трудов праведных?
– Какой тут освободишься! Вот скоро Вышний, потом Бологое… Бригадир чего-то взялся шастать… И чего проверяет? Так что вот такие дела, милок. И рада бы в рай, да грехи не пускают. А ты в Питер-то надолго? – Она опять выглянула в коридор.
Турецкий тоже вышел следом, но никого не увидел, все было спокойно, тускло светили лампы, красная дорожка убегала к противоположной двери, которая, как показалось ему, слегка качнулась – или это мелькнул по стеклу отблеск от фонаря за окном поезда?
Александр налил стакан воды и сделал глоток, остальное вылил под кран. Вспомнил вопрос Ольги.
– Да как тебе сказать? На пару-тройку дней. Как дела пойдут. А что, у тебя есть разумное предложение?
– Сегодня у нас какое? Двадцать первое? Значит, отдыхаю завтра и послезавтра, а двадцать четвертого снова в рейс. Смотри, паря, вагон знаешь. Как говорится, было б желание…
– А чего ты в эти дни делаешь?
– Не-е, милок, это дело святое, тут ты губы не раскатывай, ишь ты, какой ловкий, оказывается! – Она игриво толкнула его плечом.
Хорошо, что крепко стоял на ногах Турецкий, а то врезался бы всей спиной в дверь. И это спонтанное движение несколько охладило его вспыхнувший было пыл. Но и совсем уж несолоно хлебавши уходить не хотелось, все-таки еще разок притиснул он Олечку к стенке и тут же ретировался, ибо успел заметить, что у нее, кажется, что-то сместилось в голове и она, похоже, уже собиралась пожертвовать чувством долга. А это очень опасное дело. Прежде всего для нее самой. Да и потом, зачем было Турецкому столь решительно лишать МПС таких замечательных кадров!…
«Шутка! – сказал он сам себе, уходя в свое купе и посылая Олечке красноречивый воздушный поцелуй. – И в самом деле, застукает бригадир, ведь стыда ж не оберешься!»
Утром, выходя из поезда, Турецкий Ольгу не увидел. На перроне стояла ее напарница, невидная женщина средних лет. Турецкий вежливо поблагодарил за все заботы, а та, не ответив, лишь взглянула на него как на пустое место. Действительно, кто он им тут всем?