Я просмотрел свои заметки в квадратном разлинованном бюваре. Их было более дюжины, и все начинались с большой буквы «Г». Подходил к концу один из самых изнурительных дней за весь месяц, и я с вожделением поглядывал на то место стола, где обычно лежала пачка сигарет. Правда, две недели назад я поклялся бросить курить, но сейчас искушение было слишком велико.

— Кончай, Джилл, — сказал я. — И давай всех их сюда.

Как обычно, стол Джилл напротив моего выглядел так, словно по нему прошелся смерч. Как обычно, она что-то шептала в телефонную трубку. Длинные волосы падали ей на плечи, одной рукой она прикрывала трубку, а другой делала мне умоляющие жесты. Три лампочки одновременно мигали перед ней на пульте — отчаянные вызовы охотников за новостями.

Она откинула волосы назад, но они снова свалились на трубку, и я опять подумал, что, собственно, меня так привлекает в ней? Она была непостижимым, взбалмошным существом, но при всей своей безалаберности удивительно исполнительной секретаршей. Джилл всегда сбивала меня с толку, должно быть, тем, что одновременно пробуждала во мне и страсть и нежность.

Она закончила свой еле слышный разговор, пересекла комнату, поправила мою настольную табличку, где было напечатано только имя: «Каллиган», и целомудренно поцеловала меня в лоб. Я с грустью подумал, что недостаточно стар, чтобы быть ее отцом, и недостаточно молод, чтобы стать ее мужем.

Волнующей походкой она приблизилась к двери и распахнула ее.

— Представители прессы, пожалуйста… — пригласила она своим волшебным детским голоском и сразу отпрянула, чтобы не быть смытой потоком журналистов.

Они ринулись к моему столу, как многоголовая волна, затем отхлынули к стенам. Наш официальный стенограф Генри зарычал, когда кто-то споткнулся о трехногую подставку для его машинки. Наградив растяпу злобным взглядом, он повернулся ко мне с профессиональным выражением внимательного равнодушия. Вместо обычных трех десятков завсегдатаев сегодня в пресс-центре Белого дома набилось более сотни мужчин и женщин, представителей газет, журналов, радио и телевидения. Причиной был, конечно, Грир.

— Никаких заявлений не будет, кроме одного, — сказал я. — Президент встретится со всеми, кто на сегодня внесен в список. (О свидании с Артуром Ингремом в четыре тридцать, разумеется, не было объявлено, и в списке он не фигурировал.) Поэтому сразу перейдем к вопросам.

— Вопрос может быть только один: что с Гриром? — выпалил Дэйв Полик, издатель еженедельника «Досье».

Он первым позвонил мне домой в семь утра. Полик был бы превосходным спарринг-партнером в боксе. Он был груб, дерзок и непреклонен, настоящая гора мяса с бычьей шеей, широченными плечами и ручищами профессионального бейсболиста. По своему положению Полик даже не числился в списке представителей прессы Белого дома, потому что не представлял какой-либо газеты, журнала, радиоредакции или телеграфного агентства. Он сам составлял и издавал свое «Досье» тиражом в 50000 экземпляров и специализировался на разоблачении столичных скандалов. Он был беспристрастен, как лакмусовая бумага, и неподкупен, как Иегова. Он раздражал меня, наверное, потому, что я боялся его, как и все вашингтонские чиновники. Но в то же время я уважал его за напористость и восхищался его профессиональным мастерством. Больше того, втайне я завидовал ему, потому что видел в Полике образец настоящего журналиста, каким сам хотел стать, но так и не стал.

— Об этом деле мы знаем не больше, чем знаете вы, Дэйв, — сказал я. — Президент следит за всеми сообщениями полиции. Мы знаем только, что Стивен Грир исчез, и все. Пока мы в тупике.

— Это можно процитировать дословно? — спросил кто-то из задних рядов.

— Нет, можете только передать своими словами, — ответил я. — Что можно будет цитировать дословно, я скажу.

— Ну, это уж слишком, Джин! — пожаловался другой голос.

— Не будем спорить о правилах игры, — сказал я. — Они введены три с половиной года назад и как будто себя оправдали.

— Президент говорил с миссис Грир?

— Да. Он выразил миссис Грир соболезнование и, разумеется, предложил любую помощь.

— Он намерен посетить дом Грира?

— Нет, но он пригласил миссис Грир вечером приехать сюда, если она сможет.

— Послушайте, Джин, можем ли мы дословно процитировать, как президент отнесся ко всему этому? В конце концов, вся страна ждет…

— Знаю, — сказал я и посмотрел в свои заметки. Несколько минут назад президент продиктовал заявления для печати, оставив мне заботу подобрать подходящие формулировки. — Можете дословно цитировать следующее. Диктую: «Президент Роудбуш глубоко озабочен. Стивен Грир — один из ближайших его друзей и один из самых верных, хотя и неофициальных советников. Поэтому он лично заинтересован в скорейшем прояснении ситуации».

— Это же общие слова, Джин! Разве он не был поражен?

Поражен? Вряд ли это слово правильно определяло реакцию Пола Роудбуша. Я помнил, как он стоял у застекленной балконной двери, глядя на розы в саду, и сосредоточенно хмурился, разговаривая со мной.

— Да, конечно, — ответил я. — Но, пожалуй, лучше было бы сказать «озабочен». Мы и в самом деле пока ничего не знаем.

— Президент полагает, что Грир жив?

Это вмешался Дэйв Полик.

— Разумеется, Дэйв! Во всяком случае, пока все факты это подтверждают. У вас есть отчет полиции. Они не обнаружили на территории «Неопалимой купины»… тела и никаких следов борьбы.

— Когда президент последний раз видел Грира?

— Во вторник вечером, — сказал я и отметил, как перья забегали по страницам блокнотов. Это было первым существенным фактом, о котором они узнали. — Грир приехал сюда после обеда поговорить.

— О чем?

— Этого я не знаю.

— А вы не можете узнать, мистер пресс-секретарь?

Это был репортер из балтиморской «Сан». Он всегда язвительно называл меня «мистер пресс-секретарь», словно я не заслужил этого титула.

— Конечно, — ответил я и сделал пометку в бюваре: «Последняя беседа. О чем?»

— Вы опасаетесь политических осложнений?

Я замялся. За три с лишком года этой убийственной работы мне ни разу не пришлось намеренно лгать, и я этим гордился. Случалось, моя информация потом оказывалась неточной, но это уже была вина системы. Я мог темнить, отмалчиваться, но никогда не лгал. Политическая обстановка и перевыборы — вот о чем я подумал в первую очередь после утреннего звонка Полика и об этом же не переставал думать во время разговора с президентом. Я предупредил его, что такого рода политические вопросы неизбежны. Роудбуш только улыбнулся и сказал: «Полагаюсь на вас».

— Я не рассматривал исчезновение Грира с этой точки зрения, — сказал я. — Надеюсь, это дело не будет иметь политических последствий. Человек исчез, его жена и дочь растеряны и встревожены.

— Вы думаете, и люди Уолкотта не рассматривают эту историю с политической точки зрения?

Ответ заключался в самом вопросе.

— Надеюсь, все это выяснится в ближайшее время, — сказал я.

— Есть сведения, что вчера вы встречались в конторе Грира со Стивеном Гриром и с Мигелем Лумисом. Что вы об этом скажете?

Вопрос удивил меня. Я знал, что Мигель в разговоре с репортерами упомянул о ленче с Гриром, но он не говорил им, что я тоже присутствовал. Кстати, именно я рано утром посоветовал миссис Грир поручить Мигелю все контакты с прессой, потому что Мигель был находчивым, толковым юношей и хорошо знал семью. Кроме того, я подумал, что жене и дочери Грира не помешает в доме помощь мужчины, когда на Бруксайд Драйв устремится толпа сверхнастырных газетчиков, не к месту соболезнующих друзей и любопытных зевак.

Подумав, я решил, что мне нечего скрывать.

— Да, — сказал я. — Вчера я виделся с Мигелем Лумисом и Стивеном Гриром в его юридической конторе.

В комнате все снова зашевелились. Это была вторая интересная новость.

— По какому поводу состоялась встреча?

— Главным образом по личному делу Мигеля Лумиса, — ответил я. — У него возникли затруднения, и он хотел посоветоваться с Гриром и со мной.

— Вы сказали «главным образом по личному делу». А не было оно каким-то образом официальным?

— Мы собрались по просьбе Мигеля. Полагаю, этого достаточно. Во всяком случае, наша беседа не имеет отношения к исчезновению Грира.

— Как выглядел Грир, Джин?

Я подумал секунду.

— В общем, как всегда, если не считать, что очень торопился. Он говорил, что завален работой. А так ничего особенного.

— И никаких намеков на то, что случилось несколько часов спустя?

— Ни малейшего! Утром я был удивлен не меньше вас, хотя миссис Грир и звонила мне поздно ночью, чтобы узнать, не задержался ли ее муж в Белом доме. Тогда я не придал этому звонку значения. А о том, как я реагировал сегодня, можете спросить Дэйва Полика. Он позвонил мне в семь утра.

Наступила пауза, затем Полик сказал:

— Джин, этот завтрак делает всю историю еще загадочнее. Вы и Лумис совещались о чем-то с Гриром в день исчезновения, но вы не хотите говорить, о чем именно. Почему?

— Дэйв, в этом нет ничего загадочного. Уверен, что Грир разговаривал вчера с десятками людей на самые разные темы.

Вопросы сыпались еще минут пять, и все это время Джилл стояла, прислонившись спиной к двери, как жрица-хранительница нашего пресс-очага. Недовольные, раздраженные голоса жужжали, как стая москитов. Обращались ли мы в ФБР? Нет, потому что не зафиксировано нарушения федеральных законов. Звонила ли миссис Роудбуш миссис Грир? Да. О чем президент советовался с Гриром в последнее время? О вопросах общей политики. Бывал ли Грир когда-нибудь у психиатра? Не знаю, но думаю, что вопрос неуместен. Что вы скажете о ботинках для гольфа, которые Грир не надел? Обычная история: я и сам не раз тренировался не переобуваясь. Были ли звонки в Белый дом? Да. По большей части идиотские. Однако секретная служба записала все и передала записи полиции. Что я думаю об этом исчезновении?

— Ему платят не за то, чтобы он думал, — бросил Полик.

— А эта шутка означает, что вам больше не о чем спрашивать, — сказал я. — Благодарю вас, Дэйв.

— Это мы благодарим вас, мистер Каллиган.

Джилл с прелестной улыбкой открыла дверь. Все стадо ринулось в коридор. Среди этой толчеи Джилл с ее розовыми губами и бледной кожей казалась фарфорово-хрупкой. Она закрыла дверь и повернулась ко мне.

— Я уже говорила сегодня, что люблю тебя?

— Ну, совсем как моя младшая сестренка! (И почему только она работает в моем бюро?) И вообще сейчас для таких разговоров не время.

— Значит, поговорим об этом вечером. У Баттер сегодня свидание. Согласен?

— Согласен.

Я смотрел, как она усаживается в свое вращающееся кресло лицом к телефону. Замигала первая лампочка. «Пресса», — проговорила она. Голос ее еле пробивался из-под водопада золотистых волос. «Ей здесь совсем не место, — подумал я. — Нечего ей здесь делать».

Зуммер моего зеленого телефона, связанного прямой линией с кабинетом президента, настойчиво, басисто зажужжал. Когда я снял трубку, раздался голос Грейс Лаллей:

— Артур Ингрем ждет. Президент сказал, что хотел бы видеть вас, если вы уже отделались от журналистов.

Я повернулся к Джилл.

— Буду у президента. На все звонки, связанные с Гриром, отвечай официальным заявлением. Договорились?

Артур Ингрем уже сидел в овальном кабинете, когда я вошел. Он кивнул, как мне показалось, довольно сухо. Директор ЦРУ не любил, когда люди вроде меня присутствовали на совещаниях, где обсуждались дела разведывательного управления. Я был наполовину своим, так как работал у президента, а в то же время наполовину чужим из-за моих связей с прессой. И хотя моя благонадежность не вызывала сомнений, Ингрем считал меня опасным, не то что он меня боялся, просто я был ему неприятен. Он сидел, напряженно выпрямившись, возле президентского стола. Разведчик № 1 был, как всегда, безукоризнен: на брюках острые складки, туфли начищены до блеска. Ингрем держал в руках очки без оправы так, что большие и указательные пальцы обхватывали их симметричными ромбами. Узкое загорелое лицо было уверенным и строгим, словно он сидел у себя в ЦРУ, а мы с президентом явились к нему с докладом. Ингрем был осторожный, ловкий и холодный человек, хотя и умел прятать свою холодность под маской добродушия. Он подозревал всех и вся то ли от природной недоверчивости, то ли по профессиональной привычке. Короче, он был прямой противоположностью искреннему, великодушному и горячему Роудбушу. Вероятно, поэтому в присутствии Ингрема я всегда держался настороже.

Президент сидел, откинувшись на спинку кресла, скрестив большие руки на животе. Очки его были подняты надо лбом и блестели в седой шевелюре. Он улыбнулся мне, но улыбка сразу погасла. Я почувствовал напряженность обстановки.

— Садитесь, Джин, — сказал президент. — Я только что говорил Артуру, что хотел бы обсудить работу управления. Меня интересуют связи ЦРУ с учеными. Прошу вас обрисовать эту проблему, как вы сделали это вчера.

— Слушаюсь, сэр, — сказал я. — Вчера после полудня я и Мигель Лумис, сын председателя корпорации «Учебных микрофильмов», встретились со Стивом и…

— Стив? — переспросил Ингрем. Тонкие брови его поднялись.

— Стивен Грир.

— О! — протянул Ингрем.

Он ухитрился вложить в свое восклицание некий осуждающий смысл, словно человек, исчезнувший этой ночью, не заслуживал внимания. Я удивился: мне показалось, что как раз перед моим приходом Ингрем с сочувствием расспрашивал президента о Грире. Во всяком случае, имя-то его он вряд ли мог забыть.

Я точно передал рассказ и специально для Ингрема добавил несколько слов о политическом весе отца Мигеля Барни Лумиса. Последнее, вероятно, было излишним, потому что Ингрем следил за всеми политическими комбинациями не менее внимательно, чем мы в Белом доме.

Когда я закончил, Ингрем отвел от меня взгляд и вопросительно посмотрел в глаза президента. Роудбуш небрежно раскачивался в кресле. Ингрем сидел, напряженно выпрямившись.

— Итак, что вы скажете об этом, Артур? — любезно спросил президент.

— За исключением второстепенных деталей, — сказал Ингрем, — все пока что соответствует действительности. Прошлой осенью мы начали привлекать молодых ученых-атомников к участию в нашей работе и используем «Поощрительный фонд» для их финансирования.

— Понимаю, — сказал президент. — Наверное, эта операция получила у вас в управлении кодовое название?

— Да, — ответил Ингрем и слегка покраснел. — Операция «Мухоловка».

Мне было понятно его смущение. И ЦРУ и Пентагон обладали особым даром придумывать для своих секретных операций самые игривые названия. Чем непригляднее цель, тем невиннее этикетка. Ей-богу, трудно было представить хохлатую мухоловку, распевающую на березе свою весеннюю песенку, в то время как молодые физики собираются под сенью ветвей и вступают в заговор с разведкой.

— А почему меня об этом не информировали? — спросил президент.

— Потому что мы обо всем четко договорились на первом же совещании после вашего избрания, — живо ответил Ингрем. — Я храню памятную записку о нашем разговоре у себя в столе как руководящее указание. Вы сказали, чтобы мы обращались к вам Только по общеполитическим вопросам, в случае когда наши операции могут иметь далеко идущие последствия, и что вы не можете и не хотите вникать в мелочи повседневной работы управления.

— Артур, вы действительно считаете махинации с молодыми учеными-атомниками мелочью вашей повседневной работы? — спросил президент негромко, и тон его выразил скорее любопытство, чем неприязнь.

— Пожалуй, да, только я бы не стал употреблять слово «махинации», господин президент, — ответил Ингрем. — Мы помогаем деньгами студентам-выпускникам, которые со временем пополнят наш национальный резерв ученых. Взамен мы получаем, или, точнее, начинаем получать, некоторую ценную информацию о ядерных исследованиях за границей.

— Я не помню, чтобы об этом когда-либо говорилось на совете по безопасности, — заметил президент.

— Совершенно верно, сэр. Я полагал, что наше соглашение распространяется также на совет по безопасности.

— Эта операция… гм… «Мухоловка» касается только молодых людей, или вы пытались вовлечь в нее и ученых-атомников постарше? — спросил президент.

— До сих пор мы обращались только к молодежи, — ответил Ингрем, — к тем, кто работает над дипломами и диссертациями. Разумеется, мы надеемся, что они будут сотрудничать с нами на протяжении всей своей научной карьеры. Однако мы предпочитаем не обращаться к физикам, химикам или инженерам старшего поколения. Это было бы неразумно. В большинстве случаев они ведут себя… как бы это сказать?.. слишком неуступчиво.

— Вы подумали о последствиях, если все это выплывет наружу? — спросил Роудбуш. — За границей ЦРУ не очень-то любят, насколько я понимаю.

— Разумеется, господин президент. — Ингрем обычно не лез в карман за словом. — Лишь очень немногие из наших новых помощников знают о связи «Поощрительного фонда» с управлением, а те, кто об этом догадывается, как правило, ставят национальные интересы выше своего научного честолюбия. Лумис первый из этих молодых людей, кто враждебно отнесся к столь важному мероприятию.

— Кто этот мистер Риммель, который возглавляет ваш «Поощрительный фонд»? Я знаю одного Мори Риммеля, члена клуба «Неопалимая купина», того, что искал Стива прошлой ночью. Это он самый?

— Да, сэр. — Ингрем явно не собирался вдаваться в подробности, но, подняв глаза, увидел, что президент ждет более полного ответа. — Некоторые бизнесмены, как вы знаете, сотрудничают с нами, одни безвозмездно, другие за деньги. Риммель имеет твердую ставку.

— И большую?

— Я не помню сейчас точную цифру, но полагаю, что примерно четырнадцать-пятнадцать тысяч в год.

— Пятнадцать тысяч за управление несуществующим фондом? — удивился президент. — Мне кажется, это более чем достаточно, мягко выражаясь.

— Ему приходится отвечать на все вопросы, связанные с фондом, — проговорил Ингрем. Он посмотрел на свои очки, словно примеряясь к ним. — Это требует известной сообразительности и опыта.

— Понятно.

Наступила пауза. Мне пришло в голову, что Ингрема вполне устраивало, что среди членов «Неопалимой купины» вращается платный агент ЦРУ. Это пахло уже чистейшим маккиавелизмом, и я мысленно отмахнулся от такого подозрения.

Поэтому следующее замечание президента удивило меня.

— Полагаю, что никто из приятелей Риммеля, членов «Неопалимой купины», не подозревает о его связях с вашим управлением? — сказал он.

— Я в этом не сомневаюсь, — ответил Ингрем. — Как вам известно, первое правило разведки: не раскрывать имен наших сотрудников и… наших консультантов.

— Я ведь тоже член этого клуба, вы, наверное, знаете, — сухо сказал президент. И, помолчав, добавил: — Честно говоря, меня настораживало в Риммеле только одно: откуда у него деньги? Не похоже было, чтобы он зарабатывал столько как лоббист от стальной промышленности.

Снова наступила тишина, на сей раз тяжелая, как перед грозой. Средний американский избиратель, подумал я, никогда бы в такое не поверил: президент Соединенных Штатов признается шефу своей разведки, что не знал о связях с ЦРУ одного из членов своего закрытого клуба. Ингрем нервно играл очками — первый признак неуверенности. Однако он воздержался от ответа. Президент сцепил пальцы на затылке и уставился в потолок.

— Артур, — сказал он, — речь идет не только о расходах управления, то есть не о том, какую информацию получаете вы за каждый истраченный доллар. Гораздо важнее моральная сторона вопроса.

— Что вы имеете в виду, господин президент?

— Я имею в виду, что вы тайком пытаетесь сделать из молодых американских ученых доносчиков, о чем их коллеги даже не подозревают. Этого не должно быть. Наука гордится тем, что всем открывает доступ к знаниям независимо от их источника. Ученые должны вместе искать, делиться находками и обмениваться информацией в атмосфере взаимного доверия. Но вот появляетесь вы и превращаете молодых людей в секретных агентов, задача которых — шпионить за учеными, нашими и зарубежными. По-моему, это этический вопрос первостепенной важности.

— Я не согласен с вами, господин президент. Эта операция почти ничем не отличается от множества других, успешно доведенных нами до конца.

— Так ли это? — президент изучающе посмотрел на Ингрема, затем повернулся ко мне: — Повторите, Джин, как об этом сказал вчера Майк Лумис?

— Он сказал, что американские физики «запятнаны и развращены» связью с ЦРУ. Он утверждает, что его приятели подкуплены, чтобы доносить на своих коллег.

Ингрем метнул в меня злобный взгляд. Мое участие в разговоре явно его раздражало.

— Не слишком ли много эмоций? — сказал он. — Современные молодые люди, за исключением, может быть, крайне левых, вряд ли спутают такие понятия, как «подкуп», «донос» и прочее, со служением родине… Конечно, этот случай особый: юноша наполовину мексиканец и, вероятно, испытывает врожденную антипатию к Соединенным Штатам.

— Полно, полно, Артур! — президент усмехнулся. — Я незнаком с молодым человеком, зато прекрасно знаю его отца. Мигель Лумис здесь родился и здесь воспитан. Он настоящий американец, владеющий двумя языками только потому, что его мать — мексиканка.

— Я только хотел сказать, что и это не исключено, — холодно сказал Ингрем. — Возможно, я к нему несправедлив.

— Но разве в этом дело, Артур? — спросил Роудбуш. — Если бы никакого Мигеля Лумиса вообще не было и я узнал бы стороной об этой вашей авантюре, все равно она показалась бы мне весьма сомнительной.

— Мне жаль, что наши взгляды расходятся, господин президент, — сказал Ингрем.

Президент вздохнул, и я понял, что пропасть между этими двумя людьми возникла уже давно.

— Артур, — сказал Роудбуш, — я не понимаю, почему мне не сообщили об этой важной операций.

— Наверное, потому, что я не придавал ей такого большого значения, господин президент. — В голосе Ингрема прозвучала виноватая нотка. — От общего бюджета в полмиллиарда долларов какие-нибудь триста-четыреста тысяч составляют небольшой процент. Уверяю вас, сэр, никто не намеревался скрывать от вас эти сведения. Возможно, будет лучше для всех, если я впредь буду подробнее информировать вас обо всех второстепенных операциях управления.

Ингрем подчеркнул слово «второстепенные».

— Да, я тоже так думаю, — сказал президент.

Снова наступило молчание, еще более напряженное. Роудбуш встал, засунул руки в карманы пиджака и подошел к застекленной балконной двери. Некоторое время он созерцал спину секретного агента, дежурившего на парковой аллее. Затем повернулся к нам и снова заговорил:

— Артур, почему нельзя получать информацию, которую вы добываете у молодых ученых, обычными путями, через посольства или через ваших сотрудников?

— Потому что, я уверен, обычным путем мы не добьемся тех же результатов, — ответил Ингрем. — Господин президент, до последнего времени мы располагали весьма скудными источниками информации о ядерном вооружении за границей. У нас есть, разумеется, несколько агентов в иностранных атомных центрах, но это единицы. Кроме того, некоторые известные ученые — опять же, к сожалению, весьма немногие, — добровольно делились с нами информацией после заграничных поездок или международных конференций.

Ингрем заговорил профессионально-доверительным тоном. Теперь он был в своей стихии.

— Но в будущем я рассчитывал главным образом на операцию «Мухоловка».

Я старался сохранить серьезное лицо, но каждый раз, слыша это название, едва удерживался от смеха. Сам образ был нелеп — звонкоголосые мухоловки в рядах безмолвных шпионов! И какой только мудрец из ЦРУ ухитрился придумать для этой грязной миссии такую праздничную упаковку!

— Я предвижу день, — продолжал Ингрем, — когда важнейшая информация начнет непрерывно поступать к нам от сотен опытных агентов-специалистов, достигших высших постов в своих областях. Нельзя забывать, господин президент, что сегодня многие выдающиеся американские ученые ставят науку выше преданности Соединенным Штатам. Они считают мир науки своего рода содружеством без всяких границ, в котором любая информация якобы должна циркулировать совершенно свободно, как товар на мировом рынке без таможенных барьеров. У нас есть сведения о неосторожных связях американских ученых с коммунистами, связях, которые могут нанести ущерб нашей безопасности. Честно говоря, многие ученые вообще не доверяют правительствам, в том числе и своему. И сотни из них до сих пор не избавились от комплекса вины, потому что участвовали в создании атомной бомбы. Я могу их понять, но идеи их не вызывают у меня сочувствия.

Ингрем на секунду умолк, расправил плечи и продолжал:

— Короче говоря, господин президент, я стараюсь воспитать новое поколение ученых, для которых верность Соединенным Штатам Америки была бы превыше всего. Для этого и задумана операция «Мухоловка». Я полагаю, она сторицей окупит затраченные деньги, энергию и время.

Президент слушал его, стоя у балконной двери. Когда Ингрем кончил, он вернулся к столу.

— Пользуясь вашим выражением, Артур, — сказал он, — я могу вас понять, но ваша идея не вызывает у меня сочувствия. Возможно, с точки зрения холодного расчета разведки ваша операция «Мухоловка» имеет смысл. Но я обязан рассматривать ее с более широкой точки зрения, учитывая всю сложность наших отношений с окружающим миром. И то, что я вижу, мне не по душе.

Он взглянул в глаза Ингрему.

— Скажите откровенно, Артур, если мы прекратим эту операцию, ЦРУ сядет в лужу?

— В лужу? — Ингрем вспыхнул, даже несмотря на свой загар. — О нет! Просто мы останемся без важного козыря и…

— Я вот о чем все время думаю, — прервал его Роудбуш. — Представьте, Артур, что у меня есть сын, молодой физик, и ваши люди связались с ним. Что скажет мне сын, когда узнает, что ЦРУ проникло в ряды его коллег? И еще, поверит ли он мне, если я скажу, что ничего не знал об этой операции?.. Артур, это дело дурно пахнет, и мне оно не нравится. Совсем не нравится. Молодые ученые живут в бесконечном мире открытий, стремятся познать сущность материи, истинную природу вселенной. Они должны быть совершенно свободны в своих поисках и выводах. Если же они превратятся в наемный отряд защитников старых людей и старых идей — я подразумеваю себя, и вас, и все наше поколение, — их деятельность превратится в постыдный фарс. — Президент откинулся на спинку кресла. — Полагаю, на месте Мигеля Лумиса я был бы так же встревожен и возмущен.

— Насколько я понял, вы предлагаете свернуть операцию «Мухоловка», — спокойно констатировал Ингрем.

— Совершенно верно. — Президент улыбнулся. — К тому же Мигель Лумис не оставил нам выбора. Если субсидии ЦРУ не прекратятся, он намерен выступить с публичным разоблачением.

— Я бы с ним справился, — проворчал Ингрем, прозрачно намекая, что самому президенту Роудбушу Мигель, видно, не по зубам. — Я подчиняюсь вашему желанию, сэр, хотя и не согласен с вами. «Поощрительный фонд» больше не будет финансировать молодых ученых.

Ингрем сидел все так же прямо, и пальцы его все так же обрамляли очки симметричными ромбами.

— Прекрасно! — сказал президент. — Я ценю вашу готовность пойти нам навстречу, Артур.

Разговор был окончен. Ингрем почувствовал это, встал, спрятал так и не пригодившиеся очки в кожаный футляр и сунул в нагрудный карман.

— Неприятная эта история со Стивеном Гриром, — сказал он. — Я знаю, вас это потрясло, господин президент.

Слова его удивили прежде всего меня. Было совершенно непонятно, почему Ингрем не заговорил о Грире сразу же по приходе.

— Меня беспокоит Сью Грир, — сказал Роудбуш. — Правда, пока она держится. Поразительная история. Полиция до сих пор не напала на след.

— Если наше управление может быть чем-нибудь полезно, сразу звоните мне, — предложил Ингрем.

— Спасибо, Артур. Пожалуй, сейчас лучше оставить это дело полиции.

Роудбуш проводил Ингрема до двери, кивнув мне, чтобы я задержался. Он вернулся и сел на угол стола рядом с золотым осликом, подставкой для авторучек. Первые его слова захватили меня врасплох.

— Джин, — сказал он, — мне кажется, вы собираетесь когда-нибудь написать книгу обо мне и моем правительстве. Так сказать, изложить свой взгляд.

— Я об этом подумывал, господин президент. У меня пока нет определенных планов, но…

Он остановил меня.

— Надеюсь, вы это сделаете. Лучше вас никто не сможет. Вы здесь как рыба в воде и в то же время можете взглянуть на наши дела с высоты птичьего полета: такое положение должно придать вашим оценкам достаточную объективность. Я лично не выношу плаксивых мемуаров, которые следуют за гробом покойного, как наемные плакальщицы. Джон Кеннеди однажды сказал, что такого понятия, как история, вообще не существует. Я с ним согласен, если только правильно его понял. Но вы можете подойти близко к истине.

Я облегченно ухмыльнулся.

— Не очень-то я подхожу на роль официального историка.

— И хорошо. Надеюсь, вы делаете заметки? Об этой махинации Ингрема обязательно напишите. Боюсь, нам еще придется с ним повозиться. Ну кто бы, например, мог подумать, что глава ЦРУ что-то скрывает от своего президента?.. Или прячет тайного агента в его раздевалке?

Мы уставились друг на друга. Роудбуш улыбнулся, и мы оба расхохотались. Нет, этот человек не похож на других, подумал я. Мне представилось, как бы разбушевался на его месте Дуайт Эйзенхауэр или Линдон Джонсон. Но, слава богу, Роудбуш обладал чувством юмора. Когда мы отсмеялись, он снова стал серьезен.

— Джин, можете вы объяснить, почему, во имя чего Ингрем старается превратить наших студентов-физиков в агентов ЦРУ?

— Наверное, видит в этом какой-то смысл, — ответил я. — Для меня лично это сплошная бессмыслица. Откровенно говоря, господин президент, в своей книге я бы назвал эту операцию «Поощрение — Мухоловка» нелепой и циничной.

Президент кивнул.

— Я полностью согласен с молодым Лумисом. Мне эта «Мухоловка» отвратительна. Такого рода операции подрывают веру в наши собственные принципы. Они развращают и портят людей, и тот, кто задумывает подобное, вряд ли высоко ценит наше свободное общество. — Он передернул плечами. — А этот любезный Ингрем… провалиться ему! Как вспомню, что он тут говорил, у меня давление сразу подскакивает.

— По вашему виду этого не скажешь.

Он покачал головой.

— Нет, на Ингрема злиться бессмысленно. Мы уже с ним сталкивались на этой почве. Что останется от нашей гласности, от нашей демократии, если каждый будет озираться, не стоит ли у него за спиной тайный агент правительства? Кто сохранит к нам доверие и уважение, если наши молодые ученые отправятся за границу с секретными заданиями?

Он слез с угла стола и пошел к своему креслу, опустив голову, словно рассматривая рисунок ковра.

— ЦРУ отбилось от рук, — продолжал Роудбуш. — Подачки интеллигентам и профсоюзным лидерам, подкуп исследователей в университетах, заговоры и перевороты, вооруженное вмешательство в чужие дела, — чем только они не занимаются! Обо всем этом и речи не шло, когда создавалось разведуправление. Его задачей был сбор интересующих нас сведений за границей, и больше ничего… Конечно, и я виноват… Ими давно следовало заняться. Но у меня всегда такая куча важнейших дел, которые нужно решать немедленно.

Он взглянул на меня, словно я мог отпустить ему этот грех. Потом криво усмехнулся.

— И конечно, нельзя забывать, что Ингрема поддерживают в сенате и в прессе. Эту птичку не так легко загнать в клетку… Сейчас нам нужна убедительная, чистая победа на ноябрьских выборах с подавляющим большинством голосов. А там посмотрим. — Он умолк на минуту. — Проследите за этим делом, Джин. Не спускайте с ЦРУ глаз. Запишите все, что я говорил. Когда-нибудь, когда придет время, страна должна узнать обо всем, что произошло.

Он подровнял стопку писем и отложил на край стола в знак того, что с этим вопросом покончено.

— Вернемся к Стиву. О чем спрашивали газетчики?

Я коротко рассказал о пресс-конференции, но, пока говорил, меня не оставляла мысль: смог ли бы я спокойно рассуждать о делах ЦРУ, отложив напоследок вопрос о том, как реагирует печать на исчезновение моего близкого друга? Правда, мы говорили о деле, касающемся сына влиятельного политического союзника. По-видимому, сообразил я, любой президент должен думать и принимать решения о делах в соответствии со степенью их важности, по порядку. И не обязательно начинать с тех, которые его больше всего волнуют.

В дверь постучали. Подтянутая седая секретарша президента Грейс Лаллей заглянула в комнату.

— Я думаю, вы захотите ответить сами, господин президент, — сказала она. — Звонит начальник полиции Уилсон насчет мистера Грира.

Президент взял трубку. Разговор был коротким. Закончив его, президент сказал:

— Десятилетний мальчик, который живет на Вердетт-роуд, говорит, что видел вчера около восьми вечера, как в машину возле ограды «Неопалимой купины» подсаживали какого-то человека. Мальчик не уверен, садился он в машину по собственной воле или по принуждению. Ему кажется, что всего в машине было трое. Место, где это произошло, недалеко от четвертой площадки.

— Четвертая площадка — это та, где нашли сумку Стива?

Президент кивнул.

— Наверное, теперь этим займется ФБР, — сказал я.

Роудбуш быстро взглянул на меня. По-видимому, он не сразу осознал значение свидетельства мальчишки.

— Вы думаете, это похищение? — Роудбуш нахмурился. — Что ж, возможно. Пожалуй, стоит связаться с Десковичем.

Я встал.

— Если ФБР вступит в игру, пожалуйста, сообщите мне. Такую новость я все равно не смогу скрыть от моих ребят.

— Разумеется, — согласился он. — Я позвоню вам через несколько минут.

— Да, вот еще что! — сказал я, вспомнив свое обещание на пресс-конференции. — Меня спросили, о чем вы говорили с Гриром во время последней встречи во вторник. Что мне ответить прессе?

Роудбуш задумался, сдвинув брови.

— Мы засиделись допоздна, было уже за полночь… — начал он неуверенно. — Нет, Джин, сообщить не о чем. Разговор шел обо всем понемногу: о политике, о личных делах.

— Меня непременно спросят, не заметили ли вы каких-нибудь признаков, хотя бы намека… что Стив был чем-то встревожен?

Президент снова задумался.

— Нет, он был совершенно спокоен. Как всегда, полон разных планов и сарказма. Все тот же старина Стив!.. Можете сказать об этом, если хотите.

— Благодарю.

Когда я вернулся в свой кабинет, Джилл протянула мне желтую полоску телетайпной ленты ЮПИ:

«ЮПИ—184. (Грир — Финансы)

Загадочное исчезновение Стивена Б. Грира, близкого друга президента Роудбуша, вызвало резкое падение акций на нью-йоркской бирже. Понижение курса за последние два часа достигло максимума и приостановилось только в связи с закрытием биржи.

На нью-йоркской бирже стоимость акций в среднем упала на 1 доллар 37 центов — самое большое понижение со времен забастовки на авиалиниях в прошлом году. Акции Доу-Джонс котировались перед закрытием намного ниже.

Операции на Американской бирже и в ее отделениях по всей стране показали: количество проданных акций удвоилось. На западном побережье, где биржа была еще открыта, стоимость предлагаемых акций понизилась особенно резко.

Массовую продажу акций и падение курса биржевые маклеры приписывают «тревожным сведениям из Вашингтона о деле Грира». Однако большинство из них предсказывают стабилизацию курса в понедельник, поскольку экономика страны на подъеме и биржевики будут играть на повышение».

— Хорошенькое дело! — сказал я, мысленно ругая себя за то, что упустил из виду возможную реакцию биржи. Следовало хотя бы спросить президента, стоит ли касаться на пресс-конференции этой темы.

Обещанный звонок от президента раздался только через час. Положив трубку, я повернулся к машинке, отбарабанил двумя пальцами текст и попросил Джилл снова впустить газетную братию. На сей раз она вышла в вестибюль западного крыла.

— Мистер Каллиган просит вас!

Голос ее мелодично разнесся над рядами кожаных кресел. Казалось, она объявляет коронный номер программы.

Лишь слегка поредевшая толпа журналистов ворвалась в помещение, заполнив мой кабинет и часть приемной.

— Всех прошу войти! — приказала Джилл со своего поста у двери.

Дэйв Полик встал напротив моего стола.

— На бирже «грировская распродажа», — сказал он.

— Знаю, — ответил я. — О положении на Уолл-стрит комментариев не будет. Я прочту вам только следующее. Записывайте за мной.

«Президент Роудбуш поручил Федеральному бюро расследований принять участие в поисках Стивена Б. Грира. Президент отдал этот приказ после того, как получил от начальника столичной полиции Тэда Уилсона сообщение о том, что в четверг вечером на Бердетт-роуд близ «Неопалимой купины» были замечены двое мужчин, подсаживавших третьего в автомашину. Это произошло недалеко от площадки, где была найдена сумка с клюшками мистера Грира. Директор ФБР Питер Дескович выделил специальную группу агентов, которые будут вести расследование на основании федерального закона о киднэпинге. Это не означает, однако, что мы уверены, будто мистер Грир похищен. Но, поскольку такая возможность существует, она должна быть изучена. Президент призывает все силы охраны порядка к максимальному сотрудничеству с ФБР».

— Сколько выделено агентов, Джин?

— Пока не знаю. Наверное, достаточно.

— Кто возглавляет группу?

— Постараюсь сообщить вам завтра.

— Вы обещали узнать, о чем говорил президент с Гриром во вторник ночью. Удалось?

— Это была частная беседа, и я не знаю о чем, — ответил я. — Однако что касается поведения Грира, то президент сказал: Грир не был ни угнетен, ни встревожен. Он был в обычном добродушном настроении и, как всегда, высказывал интересные мысли. Одним словом, вел себя совершенно нормально.

— Ожидает ли президент сегодня вечером доклада от Уилсона?

— Да, если выяснится что-либо новое. То же самое и в отношении Десковича.

— Это все, Джин?

— Все, до половины десятого завтра утром. Если будут изменения, мы успеем предупредить всех по списку.

Джилл открыла дверь и прижалась к стене, пропуская возбужденную толпу газетчиков. На этот раз всего один человек задержался на миг, чтобы посоветовать ей постричься покороче. Обычно таких советов бывало куда больше.

Только Дэйв Полик все еще упрямо стоял у моего стола.

— Хочу предупредить, — сказал он, — отныне я занимаюсь только делом Грира. С вами я откровенен.

— Желаю удачи, — сказал я. — Если узнаете что-нибудь, не подходящее для печати, сообщите мне.

— Я уже многое знаю об одном ирландце и о девушке, которая у него работает, — сказал Полик. — Мог бы напечатать кое-что, но я этого не делаю, Из глубокого уважения к моим друзьям.

— Вы хотите сказать, из глубокого уважения к законам о печати? — Я изобразил на лице улыбку. — Ладно, специалист по Гриру, звоните мне в любое время. Только не позже часа ночи и не раньше семи сорока пяти утра.

— Я ничего не обещаю.

— И не надо обещать.

Он повернулся, собираясь уходить, но на полдороге обернулся и уставился на меня, качая головой.

— Я не понимаю вас, Джин. Вы ведете себя так, будто это всего лишь очередная банальная история. Думаю, вы тут не правы. Я думаю, что это самое крупное дело со дня моего появления в вашем крысином городе.

— Откровенно говоря, Дэйв, я не успел составить об этом собственного мнения.

— Ну-ну! — пробормотал он и вышел из кабинета, не поверив ни одному моему слову.

Но я сказал правду. И теперь, освободившись наконец от всех, кроме Джилл, снова склонившейся над телефоном, я повернулся в кресле к окну; солнце садилось, и тень от большого вяза уже наполовину закрывала газон. Стивен Грир исчез, растворился в ночи на поле для гольфа. Это было нелепо, невероятно. Я ворошил в памяти все, что знал о Грире, начиная с нашей первой встречи во время избирательной кампании и кончая последней, вчерашней, когда он так нервничал и без конца смотрел на часы. Я просидел так, наверно, с полчаса, пока не обнаружил с удивлением, что почти ничего не знаю ни о самом Грире, ни о его исчезновении. Впервые с тех пор, как я появился в Белом доме, важное государственное событие прошло мимо меня как в какой-то далекой туманной дали. У меня не было фактов, не было источников информации, не было даже предположений. Чувствовал я себя препогано.

— Джин, — нежно окликнула меня Джилл, — пора уходить. Скоро стемнеет.

Тень от большого вяза целиком покрывала газон, когда мы закрыли лавочку и отправились домой.