Хотя принципы косвенного управления были признаны и применялись довольно широко с конца XIX в., только с начала 30-х годов они стали доминирующими. В это время отмечается значительное повышение интереса к антропологическим исследованиям со стороны политических кругов, связанных с колониями. В особенности со стороны тех из них, кто сделал ставку на методы косвенного управления. В это время как бы по-новому взглянули на случаи, когда непонимание «туземных» обычаев приводило ко всякого рода недоразумениям. Внимание к подобным случаям особенно активно привлекалось именно социальными антропологами, так как это казалось им лучшей аргументацией в пользу практической полезности их науки. В научных кругах даже сложилась полулегендарная традиция, собирающая подобные эпизоды. Самым ярким примером дорогой цены, заплаченной за невежество колониальных деятелей, в этом собрании казусов стала «война за Золотой трон ашанти», о которой рассказывают многие учебники по прикладной антропологии.

Суть этого конфликта заключалась в том, что в 1900 г. английский резидент в колонии Золотой Берег был дезинформирован несведущими чиновниками о значении «Золотого трона», который был расценен как символ власти и суверенитета асантехене – правителя ашанти. Резидент распорядился захватить этот «трон», чем вызвал восстание ашанти. В действительности «Золотой трон» был не символом власти, а священной реликвией, недоступной взорам непосвященных. Антропологическая традиция была склонна подавать этот случай так, что, если бы английский резидент располагал антропологическими данными об ашанти, не погибли бы сотни англичан, не был бы захвачен восставшими форт Кумаси и вообще английское господство утвердилось бы в этом районе без лишнего кровопролития. Нет нужды доказывать, что подобная трактовка очень наивно рисует ход англо-ашантийских отношений, суть которых заключалась в грубом за хвате Великобританией африканского государства в ходе длительной и жестокой войны, начавшейся еще в 70-х годах XIX в. Антропологическая осведомленность британского резидента вряд ли могла существенно изменить характер и ход этой войны. На этом этапе колониальной экспансии британские власти были даже заинтересованы в возникновении конфликтов и не раз их провоцировали, так как после каждого подавления восстания их позиции значительно укреплялись, а сила сопротивления ослабевала.

Курс колониальных властей на привлечение к практическим делам антропологов вовсе не означал признания просветительской и гуманистической миссии последних, хотя об этом много говорилось в официальных декларациях. Гуманистическая риторика была адресована, главным образом, британской общественности, которая в условиях парламентской демократии играла определенную роль в принятии государственных решений по колониальному вопросу. В практической же плоскости на новом этапе антропологическая информация понадобилась для ведения сложной игры при формировании марионеточных псевдотрадиционных «туземных» властей. Свои политические цели англичане стремились облечь в «туземную» оболочку и подать их сознанию коренного населения колоний. Эта игра была достаточно тонкой и требовала максимально точной информации о политической культуре африканских народов доколониального периода.

Социальный заказ, предложенный колониальными службами антропологам, имел свои особенности на разных этапах их сотрудничества. Вплоть до Второй мировой войны он ориентировал исследователей преимущественно на добывание информации, помогающей реконструировать доколониальное состояние традиционных институтов, хотя и в этот период антропологи делали попытки разработать методику изучения изменений культуры коренного населения под воздействием колониальной системы. Попытки эти, однако, не повлияли не преимущественно ретроспективный характер исследований, который, кстати, вполне соответствовал давно сложившимся академическим стереотипам в подходе к изучению культуры неевропейских народов.

Колониальные власти, разумеется, не ограничились одними призывами к ученым. В университетах империи организовывались новые кафедры и научные центры, специально ориентированные на исследования в колониях. В 1926 г. был создан Международный институт африканских языков и культур (МИАЯК). В состав его совета вошли Ф. Лугард, миссионер-этнолог Э. Смит, этнологи с мировым именем Л. Леви-Брюль, П. Шебеста, Ч. Селигмен. Первыми штатными сотрудниками института, от которых в значительной степени зависела практическая направленность его деятельности, стали М. Фортес, З. Надель и Г. Хофстра. В 1932 г. был опубликован пятилетний план исследований МИАЯК, в котором давалась общая трактовка процессов, протекающих в колониях. Культурные изменения в африканских обществах, вызванные контактами с европейской цивилизацией, расценивались в этом документе как простая дезинтеграция традиционных институтов. В этой оценке присутствовал консерватизм, неявная установка на политику сохранения традиционных институтов, хотя декларативно авторы плана заняли подчеркнуто нейтральную позицию: «… институт не выступает ни за, ни против “изменений” (культурных. – А. Н.). Он нацелен на объективный научный их анализ, без какой бы то ни было установки за или против определенной политики. Администраторы просто получают информацию, которая может оказаться полезной для них».

В 1933 г. в Ливингстоне был основан еще один научный центр – Институт Родса-Ливингстона, предназначенный для координации антропологических исследований в британской Центральной Африке. После Второй мировой войны в других районах британской Африки были основаны еще несколько подобных центров, находившихся в ведении колониальной администрации, в частности, Институт западноафриканских ремесел, искусств и социальных наук в Аккре, Институт социальных исследований Макерере в Уганде и др. Для координации их деятельности был учрежден Совет по социально-научным исследованиям в колониях, большинство членов которого были антропологами-африканистами.

Масштабы деятельности новых научных центров, среди которых ведущее положение занимал МИАЯК, направленность их исследований определялись источниками и размерами финансирования. Первоначальную финансовую базу МИАЯК создали денежные поступления из фондов, связанных с колониальными экономическими интересами и от правительств, главным образом, британских колоний в Африке. Вначале это составило незначительную сумму (3 тыс. фт. ст.), но благодаря участию корпораций Карнеги и привлечению Фонда Рокфеллера к 30-м годам годовое поступление выросло до 9 тыс. фт. ст..

Поворотным моментом в политике британского колониального ведомства в отношении антропологических исследований стала предпринятая в конце 30-х годов на средства из Фондов Карнеги и Рокфеллера инспекционная поездка лорда Хейли, видного в прошлом чиновника индийской колониальной службы. Итоги инспекции были положены в основу так называемого «Акта о развитии и благосостоянии колоний», принятого британским правительством в 1940 г. По этому акту на все мероприятия по развитию колоний отпускалось на десятилетний срок 5 млн. фт. ст. в год. Из этой суммы 0,5 млн. в год выделялось на все научные исследования. Был образован Комитет по исследованиям в колониях во главе с Хейли. Из общего научного фонда на социальные и экономические исследования выделялось 9 % средств, и эту часть фонда осваивали главным образом социальные антропологи. Надо учесть, что помимо этого фонда антропологические исследования финансировались и из других источников.

Благодаря такому значительному финансированию британская социальная антропология в 40 – 50-х годах ХХ в. провела небывалые по своим масштабам исследования, характер и направленность которых сформировались уже в 30-х годах. Весьма точно охарактеризовал зависимость развития антропологических исследований от колониальной политики М. Фортес: «Различные колониальные правительства поощряли и всячески стимулировали серьезные антропологические исследования, которые иначе не были бы возможны. В 1939 году, а тем более в 1904 году, мы не могли и мечтать о таком потоке государственных субсидий (ныне, увы, иссякшем), которые мы получали со времени начала войны. Это обязывает нас с тем большей благодарностью вспоминать о поддержке, которую оказывали в прошлом антропологическим исследованиям английские колониальные власти. Благодаря им английская антропология смогла сосредоточить свое внимание на практических вопросах, что стало ее характерной чертой».

Формы сотрудничества антропологов с колониальными властями были различными. Иногда правительства колоний создавали в своем аппарате специальные научные отделы. Так, в 1925 г. в департаменте по «туземным делам» правительства Южно-Африканского Союза была образована «этнологическая секция», в обязанности членов которой входили: сбор статистической информации о коренных народностях страны, сбор сведений о возможных кандидатах на посты вождей и рекомендации по их назначению, позже они привлекались к разработке проектов введения традиционных форм «племенной администрации».

В годы Второй мировой войны правительства и военная администрация колониальных территорий создавали специальные учебные центры антропологической подготовки офицеров, направляемых в места, населенные «туземными племенами», – в Северную Африку, Юго-Восточную Азию и Океанию. В качестве примера можно привести школу, организованную в 1944 г. при военном колледже Дантрун в Канберре командованием австралийского контингента британских войск в Австралии. В этой школе одновременно обучались 40 слушателей. В течение 15 недель они проходили программу, которая должна была подготовить их к контактам с коренными жителями Новой Гвинеи. Занятия вели преподаватели и выпускники кафедры социальной антропологии Сиднейского университета, а учебным материалом служили данные, собранные самими преподавателями в ходе полевой работы на Новой Гвинее.

В некоторых колониях администрация вводила штатную должность «правительственного антрополога». Впервые эта должность была введена в 1908 г. в провинциях Южной Нигерии для изучения ситуации в «туземных судах», однако интерес к антропологии был тогда еще случайным, и должность быстро была упразднена, так и не принеся сколько-нибудь заметной пользы. В 1921 г. колониальная администрация Нигерии приняла решение образовать статистическую комиссию по сбору и обработке антропологической информации в северных провинциях и назначила на пост комиссара К. Мика, чиновника с некоторой антропологической подготовкой. В 1927 г. К. Мику и П. Тэлботу, назначенным правительственными антропологами, было поручено изучить условия для реформы местного управления в южных провинциях Нигерии.

Периодом наиболее активного сотрудничества колониальных властей с антропологами в Нигерии стало правление генерал-губернатора Д. Камерона, который еще при Лугарде служил здесь резидентом и хорошо знал страну. Вскоре после своего назначения в 1931 г. он писал министру колоний, что во избежание ошибок Лугарда и для более эффективного проведения политики косвенного управления он намерен расширить антропологические исследования в колонии. Камерон утверждал: «Важно не только обнаружить традиционные власти, но также выяснить, продолжают ли они пользоваться влиянием среди африканского населения и целесообразно ли их использовать в качестве органов управления на местах». Организуя прикладную исследовательскую деятельность, Камерон использовал как штатных правительственных антропологов (К. Мик, П. Тэлбот), так и приглашенных из академических учреждений (М. Грин, Дж. Джоунс, З. Надель и др.).

К 1934 г. он получил 199 докладов, основу которых составляла информация о том, как действовали в различных местностях африканские власти до колонизации. Эта информация позволила колониальным властям добиться некоторых успехов, и поэтому время правления Камерона даже получило в политических кругах Великобритании наименование «эры Камерона».

В 1933 г. по всем правилам «туземного ритуала» была произведена коронация нового обы Бенина Акензуа II. Оба получил многие права, которых был лишен в свое время его предшественник. В 1936 г. колониальная администрация «реставрировала» институт традиционного правителя народности итсекири – олу. В колонии были отменены звания «назначенных вождей» и запрещалось «создавать вождей путем простого росчерка пера, как это делали прежде». Мероприятия, проводимые в Нигерии на основе научной информации, придали реставрированным институтам более традиционный вид, но институты эти по своей сути уже не соответствовали новым условиям и в своем большинстве не принесли желаемых результатов. Попытка «удержать новое вино в старых мехах» в значительной степени закончилась неудачей – под воздействием развития промышленности, торговли и образования англичане были вынуждены параллельно с восстановлением традиционной власти вводить «туземные советы», куда наряду с вождями входили и представители новых социальных слоев общества – предприниматели и интеллигенция. Эта группа с каждым годом все больше оттесняла «традиционалистов» на второй план.

Должность правительственного антрополога вводилась не только в Нигерии, этом «полигоне косвенного управления», но и в других колониях. В 1920 г. на эту должность в колонии Золотой Берег был назначен Р. Ретри, чиновник колониальной администрации, получивший антропологическое образование, он серьезно занимался наукой и очень много сделал не только в прикладной, но и в теоретической сфере. В колониальной администрации Танганьики длительное время работал в должности правительственного антрополога Г. Корри.

Такую же должность в правительстве англо-египетского Судана с 1938 по 1941 г. занимал З. Надель, впоследствии ставший крупным теоретиком социальной антропологии. Уже имея опыт прикладных исследований в Нигерии, Надель в Судане специально изучал нубийские племена Кордофана с целью снабдить колониальное правительство информацией об их «политической системе и гражданском праве». Прикладной антропологии Надель не оставил и после того, как ушел добровольцем в английскую армию в начале Второй мировой войны. В годы войны он занимал видные посты в военной администрации различных территорий Северной и Восточной Африки и Ближнего Востока – был секретарем по «туземным делам» в Эритрее, Сомали и Триполитании; в Эритрее он изучал обычное право и традиционную систему землевладения, эти материалы предназначались для использования в военных судах, а позднее были опубликованы в научных журналах; работая в Сомали, Надель, благодаря своему официальному положению, смог удалить из практики военных судов так называемые «коллективные наказания» (наказания всего племени за преступления, совершенные одним из его членов) как не соответствующие традиционным правовым нормам кочевников.

В Австралии и Океании в межвоенный период правительственные антропологи работали в администрации колонии Папуа и подмандатной территории Новая Гвинея. В этот период их было всего двое – Ф. Уильямс и Э. Чиннери. Деятельность правительственных антропологов в этих местностях сильно отличалась по своему характеру от работы их коллег в Африке. Прежде всего, экономические и политические интересы англичан в этом районе не шли ни в какое сравнение с африканскими. Лежащий в зоне влажных тропиков гигантский остров обладал губительным для европейцев климатом. Огромные пространства его внутренних районов не были еще открыты и, по выражению губернатора Д. Муррея, представляли собой «неконтролируемые территории». Австралийцы в какой-то степени освоили лишь приморскую полосу шириной не более 20 км. Экономическое освоение Новой Гвинеи осуществлялось очень медленно. В 1939 г. доход колонии Папуа составлял 290 тыс. австралийских долл., а территории Новая Гвинея – 1 млн. долл., причем основная часть этих доходов поступала от добычи золота.

Население Новой Гвинеи (папуасы и меланезийцы) представляло собой конгломерат деревенских общин, каждая из которых в подавляющем большинстве была самостоятельным социальным организмом, весьма слабо связанным даже с ближайшими соседями. Институты власти здесь были весьма архаичными – наследственных вождей в большинстве районов не было, а функции социального контроля и регулирования на уровне общин осуще ствляли все взрослые мужчины, объединенные вокруг так называемых «мужских домов», где ведущую роль играли старики. В этих условиях австралийские власти свели свое управление коренными жителями к сбору налога (чаще всего натурального), вербовке рабочих на плантации и эпизодическим полицейским рейдам. Все эти мероприятия на большей части контролируемой территории осуществлялись при помощи патрулей, состоящих из «туземных» полицейских во главе с офицером-европейцем. Таким образом, несмотря на довольно слабый колониальный аппарат обеих новогвинейских колоний, к 40-м годам насчитывающий всего около 400 человек, проблема косвенного управления не стояла здесь так политически остро, как в колониях Африки.

Деятельность правительственного антрополога на Новой Гвинее зачастую сводилась к интерпретации местного обычного права для нужд судебных органов и часто напоминала работу разведчика, выясняющего, что за люди живут в том или ином неисследованном районе. Уникальное в этнографическом смысле, положение острова делало порой антрополога первооткрывателем племен и целых культур, и это вызывало живейший интерес научной общественности. Иллюстрацией сказанному служит деятельность Ф. Уильямса, который с 1922 г. и до своей трагической смерти в авиационной катастрофе в 1943 г. бессменно занимал пост правительственного антрополога Папуа. Вряд ли можно было найти тогда человека, который так же хорошо знал бы образ жизни столь большого количества папуасских и меланезийских групп Новой Гвинеи. Уильямс нередко был первым европейцем, посещающим папуасов в труднодоступных районах, расположенных в глубине острова. В служебных докладах, составленных после открытия им ранее не известных народов, он излагал свои соображения о возможностях работы в их среде миссионеров, чиновников, геологов и др., давал рекомендации о возможных формах контакта и сотрудничества с островитянами. Так, в начале 30-х годов он работал в дистрикте Морхед, жители которого не испытали еще прямого влияния европейцев. В докладе губернатору антрополог сообщал, что папуасы этого района «находятся в таком состоянии, что вполне готовы принять в свою среду миссионера, который может быть весьма полезным для них практическими советами и религиозной проповедью». Перу Уильямса принадлежит большое количество научных публикаций, содержащих уникальный материал о папуасах. Надо сказать, что его научная квалификация была весьма серьезной – в 1914 г. он окончил университет в Аделаиде и с 1919 по 1922 г. специализировался по социальной антропологии в Оксфордском университете. В 1942 г. этот университет присвоил Уильямсу степень доктора наук за труд «Папуасы, живущие за рекой Флай». Помимо этой книги Уильямс написал такие фундаментальные научные монографии, как «Магия Орокаива», «Общество Орокаива», «Драма Ороколо», «Туземцы озера Кутубу, Папуа» общим объемом более 1700 страниц, а также множество статей и служебных докладов.

Правительственные антропологи так и не стали, однако, главным каналом связи колониальных властей с социальной антропологией. Эта должность нигде, за исключением, пожалуй, Папуа, не была постоянной. В большинстве африканских колоний ее учреждали на определенный срок и для определенной цели. Основной формой сотрудничества стали специальные исследования, проводимые антропологами, работающими в академических учреждениях, по заказу колониальных правительств.

В 30-х годах колониальная администрация Бечуаналенда столкнулась с очень острой проблемой дезорганизации коренного населения протектората, вызванной хищнической эксплуатацией его трудовых ресурсов южноафриканскими промышленными корпорациями. Власти Бечуаналенда обратились к И. Шапере за научным содействием, и он заключил с ними контракт, по которому в течение нескольких лет занимался изучением так называемого «миграционного труда» – труда отходников, числящихся в протекторате, но большую часть года работающих на рудниках и фабриках ЮАС. Главной темой его исследования стало влияние отходничества на основные стороны племенной жизни – семейный быт, традиционные институты власти, хозяйство и т. д. В опубликованной позже антропологом монографии «Миграционный труд и племенная жизнь», которая стала научным итогом этой большой работы, Шапера подвергает анализу способы вербовки отходников, мотивы отходничества, а также дает рекомендации администрации протектората по смягчению негативных для племени последствий этого явления. Помимо этой работы Шапера занимался фиксаци ей норм обычного права народа бечуанов (ботсвана или тсвана), и эти данные использовались правительством ЮАС для составления кодексов, регулирующих судебную деятельность вождей – глав «туземной администрации» на местах. Материалы этого исследования были опубликованы в виде «Пособия по законам и обычаям тсвана», одного из наиболее полных собраний норм обычного права южных банту. Здесь же в Южной Африке, в протекторате Ньясаленд, изучением проблем миграционного труда занимался по контракту с администрацией М. Рид.

Моника и Годфри Вильсоны в 30-х годах получили из фондов, связанных с колониальной администрацией Кении, субсидию на изучение проблемы внедрения в хозяйство коренного населения экспортных культур. В 1935–1938 гг. они проводили полевые исследования, собирая данные по обычному праву, традиционной системе землепользования народностей ньякиуса и нгонде. Основываясь на полученных материалах, Г. Вильсон предложил колониальным властям систему мер, которые могли бы способствовать внедрению культуры кофе в систему традиционных производственных и правовых отношений.

В 1933 г. в Северной Нигерии З. Надель по программе МИАЯК изучал народность нупе. Его исследование увенчалось изданием академического труда «Черная Византия». Помимо этого, ученый, используя экономические данные, полученные в ходе полевых исследований, сделал ряд практических предложений администрации колонии по усовершенствованию системы колониального налогообложения, произвел оценку возможных последствий от введения в традиционное земледельческое хозяйство новых экспортных культур, а также дал несколько советов по учреждению в колонии так называемых «туземных языческих судов», которые были призваны дополнять существующее здесь исламское судопроизводство.

Ч. Селигмен совместно с Э. Эванс-Причардом в 20 – 30-х годах вели прикладные исследования в англо-египетском Судане по контракту с правительством кондоминиума. Л. Мейр, ставшая впоследствии одним из ведущих теоретиков прикладной антропологии и много лет преподававшая этот предмет в университетах Великобритании, в начале 30-х годов работала по программе МИАЯК среди народности ганда, изучая традиционную экономи ку и воздействие на нее современных рыночных отношений, традиционные институты власти в условиях косвенного управления в Уганде, а также воспроизводство традиционной культуры в условиях распространения европейского образования среди коренного населения этой страны и др..

М. Фортес, работая в начале 30-х годов по программе МИАЯК среди народов британской Западной Африки, неоднократно предлагал различную информацию администрации колонии Золотой Берег. Он, в частности, предоставил сводку брачного права народности талленси для использования ее в практике «туземных судов», сформулировал рекомендации по организации «туземных» органов власти в северных провинциях колонии.

Ф. Каберри в 1944 г. по инициативе Отдела исследований министерства колоний подписала контракт на четырехлетний срок и в течение этого времени изучала проблему экономического положения женщин в британском Камеруне.

В Океании деловые контакты антропологов с колониальными властями не были столь масштабными, как в Африке, но и здесь установку на прикладные исследования разделяли все, кто был связан со структурно-функциональным направлением. Р. Фёрс в своей книге о жителях острова Тикопия поместил специальную главу «Приспособление к цивилизации», в которой дал анализ проблем, возникающих при контакте полинезийцев и их традиционных институтов с европейцами. Я. Хогбина колониальная администрация различных территорий часто привлекала в качестве эксперта. Так, в 1947 г. он в течение нескольких месяцев находился в Папуа – Новой Гвинее по поручению правительства, «давая советы администрации по организации местного “туземного” управления». В конце 40-х годов А. Элькин, ставший в это время лидером австралийской социальной антропологии (заведующий кафедрой в Сиднейском университете и председатель Национального исследовательского совета по антропологии), по предложению правительственной Южнотихоокеанской комиссии организовал подготовку обширного доклада, отражающего современную этническую и лингвистическую ситуацию в Меланезии.

Итогом деловых контактов социальных антропологов с колониальными властями стали научные рекомендации по различным вопросам колониальной практики и специфическая информация о культуре и политической структуре коренного населения зависимых территорий Великобритании. Формулирование таких рекомендаций и составление информационных документов для колониальных чиновников стало неотъемлемой чертой деятельности большинства британских антропологов.

 

3.1. Прикладная антропология: что это такое?

Определение специфики прикладной антропологии, ее соотношения с «неприкладными» исследованиями до сих пор является проблемой, далекой от решения. Оценка итогов прикладной деятельности британских социальных антропологов представляет собой непростую науковедческую задачу. Как и всякая оценка сложного социального явления, оценка итогов научной деятельности не может базироваться на каком-то одном ей присущем аспекте – будь то истинность или ложность, полезность или бесполезность и т. п. Наука – это подсистема в многоплановой системе общественных отношений, и в силу этого и сама она, и продукт ее деятельности могут выступать во многих качествах. Вероятно, предмет нашего исследования – прикладная антропология – получит достаточно полную оценку, если рассмотреть его в контексте трех взаимосвязанных систем – практических колониальных мероприятий, этики научного познания и идеологических воззрений.

Критерии оценки в каждом из этих трех случаев будут обладать своей спецификой. Так, при рассмотрении прикладной антропологии в системе колониальной практики следует пользоваться критерием эффективности, выяснить степень полезности и необходимости рекомендаций ученых, соответствие собранной и обобщенной ими информации целям этой практики. В вопросе об этике научного познания критерием оценки прикладной деятельности британских исследователей должна служить система морально-нравственных норм, причем не только на уровне субъективных представлений о добре и зле, но и на уровне объективных последствий деятельности антропологов для судеб изучаемых ими народов. Критерий идеологической оценки прикладной деятельности антропологов заключается в определении ее места в противостоянии двух основных идеологических течений, концептуализирующих и обосновывающих, с одной стороны, ценности британской колониальной империи, а с другой, – ценности традиционных культур и национально-освободительной борьбы народов зависимых территорий.

Выделение и обособление всех этих систем оценки – в известной мере условный прием. В реальной действительности деятельность британских ученых представляла собой целостный процесс, в котором каждое действие (полевые исследования, написание научных трудов, выдача информации и рекомендаций властям и т. п.) одновременно имело и политико-административное, и этическое, и идеологическое значение. Да и сама прикладная антропология в ряде случаев теряла свою узкую специфику, смыкаясь с чисто академическими исследованиями и наоборот. К тому же, три отмеченных аспекта прикладной деятельности испытывали взаимовлияние: методический принцип полевой работы приводил к определенной этической позиции; тот или иной идеологический, мировоззренческий постулат мог привести к предвзятости и тем самым к нарушению объективности научного отражения изучаемой реальности; характер социального заказа мог вольно или невольно повлиять на формулировку чисто научной проблематики, а академические традиции, в свою очередь, могли повлиять на характер выполнения социального заказа. Все это заставляет осторожно подходить к оценке деятельности британских антропологов, особенно если учитывать политическую ангажированность многих суждений об этой деятельности постколониального периода, когда политические деятели освободившихся государств и радикально настроенная интеллигенция внутри Великобритании нередко позволяли себе огульное и не всегда справедливое осуждение всей социальной антропологии.

 

3.2. Эффективны ли прикладные исследования?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо, прежде всего, оценить сведения антропологов о традиционных институтах власти с точки зрения их объективности и адекватности. Есть основания полагать, что описательные труды британских ученых обладают этими качествами в значительной степени, поскольку функционалистская полевая методика, сам стиль отражения фактов давали объемную картину изучаемой культуры, в которой тщательно прослеживались структурно-функциональные связи между различными ее аспектами. Каждый институт выступал во всем многообразии своих проявлений, а культура того или иного народа – как целостный тонко сбалансированный организм, в котором ничто не случайно, но все функционально обосновано.

Признавая это обстоятельство, все же следует отметить, что адекватное отражение культур здесь имело определенные рамки, обусловленные, с одной стороны, особенностями общеметодологической доктрины функционализма, а с другой, – характером социального заказа. Британские ученые в большинстве случаев не замечали тенденций спонтанного развития африканских обществ, вызванных проникновением европейских влияний. Информация исследователей, таким образом, была не вполне объективной, но субъективно искажающей реальную действительность. Порой эта информация способствовала реконструкции традиционных институтов, порой – приданию некоторым, уже ставшим колониальными, институтам традиционного вида. Мероприятия, связанные с введением косвенного управления, в целом не способствовали гармоничному функционированию культур коренного населения колоний. Что же касается идеальной модели косвенного управления, созданной Лугардом и усовершенствованной Камероном и другими, то она нигде не была полностью воплощена в жизнь. Бурные процессы социально-экономического развития колониального общества диктовали свои жесткие условия, заставляли англичан постоянно корректировать методы управления, учитывая новые социальные силы и все больше отходя от ставки на традицию и, таким образом, как бы отказываясь от своего собственного заказа, сформулированного перед прикладной антропологией.

Означает ли это, что информация антропологов так же, как и политика косвенного управления, оказалась бесполезной для колониальной практики? Вовсе нет. Псевдотрадиционные институты власти, судопроизводства, налогообложения, которые в значительной степени благодаря прикладной антропологии были приняты массовым сознанием африканцев, сыграли определенную, полезную для колониальных деятелей консервативную роль. В течение ряда лет эти институты помогали сдерживать антиколониальную борьбу. С учетом данного обстоятельства надо подходить к оценке заявлений лидеров функционализма о задачах и целях прикладной антропологии. Еще на заре возникновения этой субдисциплины ее «пророк» и «проповедник» Малиновский выдвинул тезис о главной цели социальной антропологии – обеспечении понимания европейцами «туземных» культур. Такое понимание, по его мнению, должно стать необходимым условием любого практического мероприятия в колониях, должно устранить всяческие недоразумения, мешающие гармонии в сотрудничестве между черными и белыми. В частности, именно непониманием Малиновский объяснил разрушение традиционного уклада населения Меланезии, стремительную депопуляцию на некоторых ее островах. Эти трагические явления, писал в 1922 г. антрополог, «вызваны, главным образом, разрушением всего, что было жизненно важно для туземца, лишением всего, что для него дорого и насущно, всего, что дает ему радость жизни. Все, что кажется рутинному, ограниченному, обывательскому сознанию “омерзительным”, “глупым”, “аморальным”, попросту отменялось росчерком пера или, хуже того, уничтожалось при помощи винтовки и штыка. В то время как для более глубокого познания, основанного на подлинной человеческой симпатии и добросовестном научном исследовании, многие из этих “диких” обычаев оказываются содержащими саму сущность жизни для народа, без чего немыслимо само существование этой расы». Всего этого не понимают «грубые и предубежденные бюрократы, хотя, возможно, и действующие из лучших побуждений».

По поводу подобных заявлений лорд Хейли, прекрасно знакомый с колониальной действительностью, как-то насмешливо сказал: «Дело вовсе не в недостатке понимания. Обе стороны (колониальные власти и туземцы. – А. Н.) понимают друг друга слишком хорошо». История доказала не раз циничную правоту колониального деятеля, и сами антропологи позже ее признали, но в 20 – 30-х годах многие из них были уверены, что их прикладная деятельность – это благородное и в высшей мере полезное поприще устранения из колониальной практики зла, порожденного «непониманием». Такая позиция во многом определяла содержание рекомендаций, даваемых антропологами колониальным властям. Часто они носили наивный характер либерально-гуманистических призывов не нарушать функциональную целостность культур, не разрушать сложившееся в течение веков равновесие сил в племенных сообществах. Нужно ли говорить о том, что грубая практика реальной колониальной политики чаще всего попросту игнорировала подобные советы как бесполезные. К этому надо добавить, что значительная часть колониальных резидентов и комиссаров дистриктов не особенно вникали в изощренные и далеко идущие планы политических стратегов и весьма скептически относились как к экспериментам по введению косвенного управления, так и к самим антропологам. Косвенное управление они, часто не без оснований, считали мифом, а антропологов – чудаками, «романтическими реакционерами», хлопочущими по поводу сохранения уже не существующего «не испорченного цивилизацией дикаря». Сам образ жизни исследователей, поселяющихся среди «туземцев», «якшающихся с черными», в некоторых колониях британской Африки вызывал резко отрицательную реакцию со стороны колониальных чиновников. В подобных действиях они усматривали ущерб достоинству белых господ.

Все это не способствовало особенно тесному сотрудничеству антропологов с колониальной администрацией на местах. Эванс-Причард, который продолжил начатое Селигменом сотрудничество по контракту с правительством в Южном Судане, писал в 1946 г.: «Профессор Селигмен однажды сказал мне, что за все годы, в течение которых он работал в Судане… у него ни разу не спросили совета, а единственный раз, когда нечто похожее на запрос было сделано в связи с институтом “вызывателей дождя” в Нубийских горах, его совет не был принят. В течение 15 лет моей работы над социологическими проблемами в этом же районе у меня ни разу не просили совета ни по одному вопросу».

С течением времени некоторые антропологи стали постепенно отходить от «охранительных» рекомендаций, признав невозможность их выполнения. Внимание исследователей стали привлекать проблемы, связанные с колониальными изменениями в традиционных культурах. Характерны в этом отношении исследования Г. Вильсона. Изучая народность ньякиуса, он обратил внимание на трудности, с которыми сталкивались колониальные власти при внедрении в экономику этой народности культуры кофе. Дело в том, что у ньякиуса система земледелия была основана на периодической смене полей и поселений (так называемое «бродячее земледелие», обусловленное особенностями африканских почв и подсечно-огневой технологией их обработки, которая не позволяет эксплуатировать один и тот же участок более 3–4 лет). В этих условиях возделывание кофейных насаждений было невозможно, так как они требовали многолетней кропотливой обработки и вложения капитала. В результате традиционного переезда на новое место хозяин кофейной плантации по обычаю полностью терял права собственности на землю. Ордонансы «туземных» властей, объявляющие частнособственнические права на землю под кофейными насаждениями, ничего не могли изменить. Вильсон, прекрасный знаток обычного права ньякиуса, обнаружил одну особенность – при любых переездах хозяин банановых насаждений (как известно, банан – многолетнее растение) сохранял на них собственнические права, но мог пользоваться лишь определенной частью урожая, а остальную часть присваивал тот, кто занял место хозяина на данной территории. Вильсон в конце 30-х годов предложил ввести в действующее законодательство изменение – приравнять кофейные насаждения к банановым, со всеми вытекающими из этого правами и обязанностями. Администрация признала предложение дельным, но ровным счетом ничего не сделала для его реализа ции, поскольку была гораздо больше заинтересована в коренной ломке традиционного хозяйства, разрушении общины и в развитии частнособственнических отношений среди африканцев.

Исаак Шапера в своих докладах колониальной администрации Бечуаналенда наряду с подробной информацией о процессах, вызванных миграцией отходников на предприятия ЮАС, давал и рекомендации. В частности, он аргументированно указывал на многочисленные негативные последствия отходничества – разрушение семьи, резкое сокращение рождаемости, распространение болезней, упадок земледелия и скотоводства, ломку традиционных отношений, на которых базируется «закон и порядок». Исходя из этого, Шапера предложил сократить число мигрантов и уменьшить сроки их контрактов. Все пожелания ученого остались на бумаге. Интересы предпринимателей оказались важнее, чем забота антрополога о состоянии традиционной культуры, и с каждым годом число отходников не уменьшалось, а все более увеличивалось. Такая же судьба ожидала рекомендации Одри Ричардс, предлагавшей колониальной администрации ограничить вербовку на промышленные предприятия представителей народности бемба, предостережения исследовательницы в адрес миссионеров о пагубных последствиях насильственного введения вирилокального брака (традиционная семья бемба строится на принципах уксорилокальности – поселения супружеской пары в домохозяйстве жены, что не соответствует христианской традиции) и т. п..

В своем большинстве рекомендации антропологов носили утопический характер, и это не могло не сказаться на отношении к ним со стороны колониальных чиновников. Лорд Хейли, благодаря которому социальная антропология получила невиданную в ее истории финансовую поддержку, не верил, как это ни покажется парадоксальным, в сколько-нибудь серьезное значение этой науки для практических мероприятий в колониях. Он утверждал: «Если политика косвенного управления будет отменена, что, несомненно, следует сделать, то существующее весьма ограниченное использование антропологии еще больше сузится». В 1938 г. Хейли писал, что единственная область, где «антропологические исследования сейчас имеют прямое применение, – это фиксация норм обычного права, регулирующих заключение браков, наследование имущества и землепользование».

Сами антропологи к концу 30-х годов начали осознавать некоторую ложность своего положения. Хотя они и вдохновлялись широковещательными обещаниями благ, приносимых косвенным управлением коренным жителям колоний, но, работая в поле, не могли не замечать, что в действительности эта политика приходит в противоречие с объективными процессами. В отдельных антропологических исследованиях стали появляться критические высказывания в адрес строителей косвенного управления. Люси Мейр в работе «Вожди в современной Африке», вышедшей в 1936 г., прямо заявила, что сторонники косвенного управления не знают природы института вождей, на который делают ставку. «Существование института вождей, – пишет она о ганда, – зависит от сложной системы отношений, которые не могут быть сведены к какому-либо одному атрибуту». По наблюдениям исследовательницы, нормы европейского феодального права, ложно понятые администраторами, совершенно не свойственны большинству африканских обществ – здесь правитель не является монархом и наследственное право не влечет за собой покорность подданных. Вождь у ганда наряду с правами связан целой серией обязательств по отношению к своему народу. Он должен быть щедрым и значительную часть традиционных подношений, передаваемых ему населением, в регламентированных традицией случаях распределять между соплеменниками. Вождь не может совершать поступков, противоречащих традиции. Наследование статуса вождя хотя и происходит в рамках определенных родственно-корпоративных групп, но основной критерий при этом – соответствие претендента этому статусу по своим личным качествам. Л. Мейр порой поднимается до обличения британской колониальной политики по отношению к ганда и прямо говорит, что администрация навязывает вождям этого народа функции, ранее совсем им не свойственные. Администрация явно дискредитирует вождей в глазах народа, вменяя им в обязанность поставлять рабочую силу на европейские предприятия, собирать налоги, оказывать давление на «туземцев», внедряя в их хозяйство коммерческие культуры, и т. п. Все это, по мнению исследовательницы, превращает традиционную власть в «инструмент колониального правительства». Не способствует поддержанию авторитета вождей и сохранение администрацией былых их привилегий – традиционные подношения народа вождям в новых условиях преврати лись в одностороннее тягло, в квазифеодальную ренту, не имеющую ничего общего с отношениями взаимных обязательств. «Такая интерпретация косвенного управления, – утверждает Мейр, намекая на силы, определяющие, в конечном счете, колониальную политику, – никогда не будет принята сторонниками теории, основной принцип которой заключается в том, что развитие туземного общества должно быть подчинено требованиям европейского рынка». Признавая существенные недостатки косвенного управления, Мейр, тем не менее, не смогла предложить ничего конструктивного для улучшения этой политики. Она как заклинание повторяет уже ставший банальным тезис о необходимости «понимания» сложной природы традиционной культуры: «То, что требуется, так это полное понимание в каждом случае всего, что означает вождество и что оно может значить в терминах власти и лидерства».

На остро поставленную жизнью проблему изучения процессов взаимодействия африканской культуры с европейскими институтами реагировали не только отдельные ученые, но и вся британская социальная антропология. Если идеи Малиновского и Рэдклифф-Брауна, высказанные ими в 20-х годах, ориентировали на отражение преимущественно статичного состояния изучаемых культур, на поиск, прежде всего, интегративных факторов, игнорируя, по существу, проблемы социального развития, то уже в начале 30-х годов в тогдашнем интеллектуальном центре британской антропологии, на кафедре в ЛШЭПН, наметился сдвиг в методологической ориентации. Не без влияния колониальных кругов, связанных с МИАЯК, семинар Малиновского переориентировал свою работу на проблему «культурных контактов» и «культурных изменений» в Африке.

На изучение этой проблемы МИАЯК, используя Фонд Рокфеллера, выделил значительную сумму денег, благодаря чему группа антропологов получила субсидию на проведение полевых исследований в ряде британских колоний. Основной костяк этой группы составили те, кто прошел подготовку в семинаре Малиновского: О. Ричардс, М. Рид, И. Шапера, М. Хантер (Вильсон), З. Надель, Г. Браун, Л. Мейр, Г. Вильсон, М. Фортес, Г. Вагнер, К. Оберг. Малиновский взял на себя разработку общих теоретико-методологических принципов нового направления исследований. В течение 30-х годов он выпустил серию статей по проблеме культурного контакта. После его смерти эти статьи, а также неопубли кованные рукописи были сведены Ф. Каберри в одну книгу под названием «Динамика культурных изменений».

Суть концепции Малиновского заключалась в следующем: социокультурная среда, сложившаяся в Африке к 30-м годам ХХ в., представляет собой сложное образование, состоящее из трех сущностей – «африканской культуры», «европейской культуры» и особой переходной зоны между ними – «ничейного поля контактов». Каждое из этих явлений обладает уникальной природой и функционирует согласно «принципу автономного детерминизма», т. е. по своим собственным законам. Контакт европейской культуры с африканской происходит на уровне институтов – взаимодействуют не столько конкретные люди, социальные группы или классы, сколько «системы четко определенных деятельностей, производимых организованными группами, связанными с определенными материальными приспособлениями и нацеленными на удовлетворение биологических, социальных и духовных потребностей». Идеальным итогом развития африканского общества, достижимым лишь в далеком будущем, Малиновский считал постепенное расширение сферы контактов, формирование в «ничейной зоне» особых институтов, «полную трансформацию африканского племени в черное европейское общество». Основным рычагом в этом процессе, по мнению исследователя, должен служить так называемый «общий фактор» (единство целей и интересов европейцев и африканцев), насаждаемый белыми при помощи «туземных» христианских конгрегаций, рудников и фабрик, европеизированных «туземных» школ. Приведенная концепция – не более чем своеобразный парафраз общей теории культуры Малиновского на тему политики косвенного управления. «Действительная проблема институтов, – писал он, – которую антрополог обязан учитывать, зависит, во многом, от того, как усилить политически, в финансовом и правовом отношении сегодняшнего вождя в сегодняшних условиях».

Лейтмотивом теории культурных контактов Малиновского был консервативный тезис о недопустимости прямого смешения африканской культуры с европейской, о необходимости сохранения традиционных африканских институтов. Практическое решение этой проблемы он видел в политике сегрегации, в создании резерваций: «Благодаря силе традиционного гостеприимства, большой жизнеспособности родственных обязательств и соседского доброжелательства безработный может вернуться в резерват и существовать на жалкие средства натуральной племенной экономики… Таким образом, у горнодобывающих компаний имеется отличная система гарантий против безработицы, стоимость которой ложится на туземцев».

Как справедливо отметил Е. А. Весёлкин, подвергнувший теорию культурных изменений Малиновского детальному анализу, «трехчленная схема культурных контактов по существу снимает вопрос о путях развития африканского общества. Она допускает только изменения под влиянием взаимодействия с европейской культурой на “ничейной земле”». Эта теория совершенно неадекватно отражала реальную ситуацию в Африке и не несла в себе сколько-нибудь эффективных аналитических средств познания действительных процессов, протекавших в колониях. Для практических мероприятий колониальных властей данная теория также ничего не давала, поскольку содержала лишь общую констатацию всем известных и уже существующих форм эксплуатации коренного населения и управления им.

Многие ученики Малиновского не приняли его теорию. В отличие от своего учителя, не проводившего полевых исследований в Африке, они представляли ситуацию на этом континенте не умозрительно – они хорошо изучили ее во время неоднократных многомесячных полевых сезонов. Опыт изучения жизни африканских народов был обобщен группой исследователей, объединенных вокруг программы МИАЯК, в специальном труде «Методы изучения культурных контактов в Африке», вышедшем в 1938 г. Большинство авторов этого сборника довольно резко высказались против механистической концепции Малиновского. Их не устраивал, во-первых, его категорический антиисторизм, во-вторых, искусственное расчленение социокультурной среды колониального общества на три сущности. Л. Мейр поставила вопрос о том, что наблюдаемая в африканских обществах действительность – это отнюдь не чистая первобытность, но результат их многолетних контактов с европейцами. Для изучения процесса культурных изменений, по ее мнению, необходимо было, прежде всего, провести исторические исследования по реконструкции доколониального состояния.

Это было прямым указанием на порочность распространенной в функционалистской антропологии тенденции воспринимать наблюдаемые африканские институты как чисто традиционные, в то время как они уже не являлись таковыми в полной мере. М. Фортес, М. Хантер и другие поддержали этот тезис Л. Мейр.

Большинство авторов «Методов изучения…» единодушно трактовали сложившуюся в Африке ситуацию как «интегрированную систему», в которой судьбы африканских народов были поставлены в жесткую зависимость от европейских интересов, проявлявшихся во всех сферах жизни. И. Шапера писал: «Миссионер, администратор, торговец и вербовщик должны считаться такими же факторами племенной жизни, как вожди и колдуны».

Частичное осознание аналитических слабостей концепции культурного контакта Малиновского все же не привело его учеников к формированию более совершенной методологии изучения процессов развития африканских обществ. В 30 – 40-х годах функционалисты так и не смогли отойти от консервативной, статичной исследовательской модели. В этой связи необходимо отметить, что судьба общеметодологических претензий функционализма на открытие универсальных общественных законов не случайно была аналогична судьбе его сциентистских деклараций о возможностях «социальной инженерии». И то, и другое оказалось утопией.

К 40-м годам стало ясно, что практические деятели вовсе не интересуются тем, что было главной целью антропологов, – созданием целостных образов изучаемых культур, в которых все элементы соединены причудливой сетью взаимосвязей, составляющих неразрывное функциональное единство. Я. Хогбин писал, что в социальной антропологии весьма часто возникают ситуации, в которых «проблемы, представляющие большой научный интерес для исследователей… в то же время имеют ничтожное значение либо вообще никакого значения для деловых людей». Последних, в частности, вообще не интересовали научные проблемы, составлявшие основу предметной сферы социальной антропологии, – проблемы изучения систем родства, религиозных верований и мифологии. Но изучение любых других явлений, таких, к примеру, как нормы обычного права (представлявших интерес для властей), в отрыве от систем родства, религии и мифологии было попросту невозможно. В результате подавляющее большинство трудов, написанных британскими учеными в результате финансированных властями полевых исследований, представляли собой весьма объемные описания традиционных культур, отражающие, по выражению Малиновского, «калейдоскоп племенной жизни». Отношение колониальных властей к этим трудам выразил Ф. Митчелл, служивший в годы Второй мировой войны Верховным комиссаром Западной части Тихого океана: «Антропологи, утверждающие, что только они одни обладают даром понимания, с энтузиазмом занимались копанием в мелочных тайнах племени и личной жизни туземцев, в особенности, если это было связано с вопросами пола и отдавало непристойностью. Результатом было огромное количество старательных и зачастую точных описаний интересных обычаев, причем настолько длинных, что ни у кого не находилось времени их читать, и в любом случае ко времени их выхода в свет теряющих всякое значение для повседневной практики управления».

Уверенные заявления о практической ценности антропологических исследований, которые можно обнаружить почти в каждой публикации сторонников структурно-функционального подхода 20-х – начала 30-х годов ХХ в. сменились в 40 –50-х годах горькими сетованиями на косность колониальных властей, не желающих обращаться за советами к ученым или игнорирующих их информацию. О. Ричардс уже после войны отмечала, что «антропологи часто предлагали свою помощь, но слишком редко удостаивались чести ее оказать». М. Фортес из многолетнего общения с представителями колониального аппарата вынес убеждение, что преобладающее их большинство сильно сомневается в практической полезности антропологии. Будучи уверенным, что понимание традиционной культуры – основное условие и предпосылка колониальной практики, он считал свою книгу об общинно-генеалогических структурах талленси полезной, невзирая на скепсис чиновников, и поместил в ней не лишенный чувства горечи намек в виде эпиграфа, взятого из высказываний древнекитайского мудреца: «Полезность бесполезного очевидна».

Отмеченные обстоятельства позволяют высветить существенную сторону во взаимоотношениях между антропологами и коло ниальными структурами, что может помочь скорректировать существующие в литературе и общественном сознании стереотипы о характере сотрудничества между ними, стереотипы, во многом порожденные и восторженными надеждами молодых антропологов времен введения косвенного управления, и антиевропейскими настроениями коренных жителей колоний.

 

3.3. Морально-этические аспекты прикладных исследований

Говоря об этической стороне прикладных исследований антропологов, надо учитывать объективные исторические условия, в контексте которых производится та или иная этическая оценка. В межвоенный период подобные оценки сами по себе мало кого из ученых интересовали, но в условиях строительства национальных культур и роста национального самосознания в бывших колониях Великобритании проблема этической оценки прикладных исследований колониального периода приобрела особое значение для британской социальной антропологии. Судя по многочисленным публикациям, эта оценка привлекает в наши дни гораздо большее внимание, чем проблема практической эффективности прикладной антропологии и ее реального вклада в технику и политику британского колониального управления.

Отношение к морально-нравственной стороне деятельности британских социальных антропологов в современной литературе поражает диаметральной противоположностью мнений. О взглядах на этот вопрос некоторых политиков и интеллигенции независимых африканских стран, в прошлом колоний Великобритании, можно судить хотя бы по содержанию одной гигантской по размерам картины, висевшей в приемной президента Ганы Нкваме Нкрума. На этой картине, по описанию Й. Галтунга, изображен сам Нкваме Нкрума, разрывающий цепи колониализма. Земля содрогается от мощных вулканических толчков, небо перечеркнуто зигзагами молний, вдаль убегают три человеческие фигурки, позы которых говорят о паническом ужасе. Это английский капиталист с портфелем, миссионер, несущий Библию, и человек, зажимающий под мышкой книгу, озаглавленную «Африканские политические системы». Последний, без всякого сомнения, социальный антрополог.

Наряду с такой недвусмысленной оценкой роли социальной антропологии бытуют и другие мнения. Р. Фёрс, например, утверждал в 1972 г., что «антропологи считают добываемые ими знания, прежде всего, средствами, способствующими более ува жительному отношению к культурным ценностям изучаемых народов, но не средством их более эффективного контроля». С. Дайемонд назвал социальную антропологию «революционной дисциплиной», рожденной прогрессивными идеями эпохи Просвещения, а что касается ее позиции в отношении неевропейских народов, то он подчеркнул ее гуманистический характер, отраженный в научных трудах, которые рисуют эти народы с глубокой симпатией, как подлинно человеческие общества.

Столь разные оценки говорят не только о разности исходных мировоззренческих установок тех, кто их высказывает, но и о сложной природе проблемы этической оценки как таковой. Анализ собственной деятельности с этических позиций вплоть до середины ХХ в. не был особенно развит в социальной антропологии, но отдельные суждения на этот счет высказывались еще классиками эволюционизма. Их отношение к этому вопросу определялось нормами так называемой «натуралистической этики» или «эволюционной этики», основы которой заложил Г. Спенсер. Согласно натуралистической этике, оценочный подход (с позиций: «хорошее – плохое», «лучшее – худшее») к объекту социальной антропологии – обществам и социокультурным явлениям – был четко связан с идеей эволюции. «Формы поведения, – утверждал Спенсер, – приобретают этическую санкцию пропорционально тому, как развиваются…». «Лучшее» означало «более развитое». Такой подход еще в 1903 г. подверг критике крупнейший представитель новой английской этики Джорж Мур. Он упрекал Спенсера в том, что тот «недостаточно осознал, насколько эти тезисы нуждаются в доказательстве, насколько разными являются термины “более развитое”, “высшее” и “лучшее” … утверждать одно ни в коем случае не означает то же самое, что утверждать другое».

Эволюционистская этика вольно или невольно совпадала по своей сути с колониалистскими стереотипами мышления, распространенными в самых разных слоях британского общества. Согласно этим стереотипам, англичане как более развитая (самая развитая!) нация получали моральное право на захват колоний и эксплуатацию их населения, а британское колониальное управление признавалось более совершенным по сравнению с обычаями «дикарей» и «варваров». Колониальные мероприятия рассматривались как меры по «развитию», а следовательно, по «улучшению» институтов коренного населения. Именно в подобных суждениях преобладающее большинство колониальных чиновников в рассматриваемый период видели морально-этическую санкцию своей деятельности.

Функционалистская доктрина, научный и мировоззренческий антипод эволюционизма, казалось, должна была бы отрицать этические воззрения Спенсера. Однако решительная, а порой даже грубая антиэволюционистская критика в области абстрактно-теоретических и академических проблем почти совсем не затронула сущности эволюционистской этики. Социальные антропологи новой формации были в большинстве своем типичными представителями «среднего класса» Британской империи, они сколько угодно могли опровергать научные воззрения своих коллег, могли даже выступать с критикой отдельных колониальных акций, но они никогда не ставили под сомнение «необходимость» и «неизбежность» Британской колониальной империи. Для них господствующее положение Великобритании в африканских, азиатских, океанийских странах было так же естественно, как естественно было само существование Великобритании с ее политической системой, сословными и национальными привилегиями.

Признавая это, необходимо все же отметить, что в условиях изменившегося идейно-политического климата 20 – 40-х годов функционализм не мог принимать эволюционную этику в чистом виде. Функционалистская трактовка культуры неизбежно приводила к известному крену в сторону релятивизма, к восприятию жизни неевропейских народов в виде изолированных систем ценностей, не сводимых к ценностям европейского общества. Иными словами, этическая позиция функционалистов была противоречивой: с одной стороны, как лояльные граждане Великобритании, во многом зависимые от государственных институтов, связанных с колониями, они не могли отрицать моральное право этих институтов на существование, с другой, – сама суть их теории отвергала единую шкалу этических оценок, дававшую возможность признать безусловным «благом» цивилизаторскую миссию англичан.

Двойственность позиции привела британских ученых к поискам этического компромисса, что особенно наглядно проявилось в прикладных исследованиях. Этот поиск у них протекал по-разному. Наиболее путаную позицию занял в этом вопросе Малиновский. Его труд «Динамика культурных изменений» представляет собой смесь либерально-гуманистической риторики и явно циничных заявлений о «научной» обоснованности сегрегации в африканских колониях. Антрополог призывает англичан «поделить ся с африканцами достижениями европейской цивилизации», дать им «более значительную долю в экономических благах их территории и более значительное образование». Это не мешает ему, однако, высказать резко негативную оценку попыток африканцев заявить о своих правах и предложить средство защиты от антиколониальной борьбы в виде искусственного сохранения трайбализма. Он прямо заявляет: «Если мы, даже из лучших побуждений, будем разрушать то, что осталось от него (трайбализма. – А. Н.), мы столкнемся с появлением и неудержимым распространением новых сил национализма и расизма (африканского. – А. Н.), которые будут враждебны, неуправляемы и опасны…».

Те из социальных антропологов, кто был прямо связан с колониальной администрацией, довольно просто выходили из противоречия между релятивизмом функционалистской доктрины и грубо европоцентристскими установками эволюционной этики. На первое место они ставили интересы колониальной политики. В качестве примера можно привести позицию Ф. Уильямса, правительственного антрополога колонии Папуа. Несмотря на свою функционалистскую подготовку (он учился в семинаре Малиновского в ЛШЭПН), Уильямс подверг сомнению основной постулат функционализма об абсолютной замкнутости культуры, любой элемент которой функционально необходим и потому «хорош», а любое нарушение функциональной целостности культуры есть «зло». Этот постулат он назвал «заблуждением функционализма». По мнению Уильямса, явления культуры «примитивных» народов не имеют жесткой функциональной взаимосвязи – в нее (культуру) «могут вводиться новые элементы, а существующие убираться, не вызывая неизбежной дезорганизации культуры в целом». Этот тезис в качестве научно-методического суждения не может вызывать возражений, в конце 30-х годов мало кто из учеников Малиновского разделял постулат последнего об абсолютной функциональной необходимости всех элементов культуры. Интерес вызывает другое – в какой связи эта мысль была высказана Ф. Уильямсом. Она связывалась им с практической потребностью интерпретировать культуру меланезийцев как объект возможных перестроек со стороны колониальной администрации. Не без скепсиса намекая на распространенное среди антропологов стремление к «защите» традиционных культур от разрушительного европейского влияния, Уильямс подчеркивал, что его позиция есть «точка зрения практического антрополога, делающая его работу полезной, а не сводящейся к роли интеллигентного пугала».

Основная масса антропологов-функционалистов заняла гораздо более осторожную этическую позицию по отношению к колониальной политике. Для них довольно быстро стали очевидными бедствия коренного населения, вызванные некоторыми акциями колониальной администрации. По мнению франко-бельгийского антрополога-африканиста Ж. Маке, специально изучавшего эту проблему, большинство британских антропологов были убеждены, что европейская колониальная политика по отношению к африканским обществам и культурам сыграла в целом негативную роль. Можно привести немало критических высказываний антропологов в адрес колониальных властей. Так, О. Ричардс в книге «Земля, труд и питание в Северной Родезии» приводит факты, свидетельствующие о негативных результатах колониальной земельной реформы на территории расселения народа бемба, реформы, которая привела к интенсивной эрозии почв и постоянным голодовкам. Она же ставит в вину администрации подрыв основ образа жизни бемба и разрушение семьи, вызванные массовой вербовкой мужчин на промышленные предприятия. Г. Вильсон в своем исследовании о ньякиуса дает картину развала сельского хозяйства этого народа в результате колониальных мероприятий, направленных якобы на развитие местной экономики. Ориентация на прямое смыкание антропологии с колониальной практикой, столь свойственная в ряде случаев Малиновскому, вызывала у некоторых исследователей резко отрицательную реакцию. М. Глакмен в 1947 г. выступил с критикой книги своего учителя «Динамика культурных изменений». «Это плохая книга… – писал он. – Трагично для социальной антропологии, что она вообще была опубликована, так как запятнала заслуженную репутацию Малиновского. Ее теория бесплодна, а заканчивается она худшим вариантом прикладной антропологии: аморальными по своей природе благотворительными рассуждениями, основанными на наивных упрощениях». Особенно нетерпимым было отношение Глакмена к концепции «общего фактора» Малиновского, на основе которой он пытался доказать возможность принципиального совпадения жизненных интересов африканцев, с одной стороны, и английских предпринимателей, администраторов, миссионеров – с другой. Глакмен назвал позицию Малиновского «ползанием на коленях перед администрацией с целью выпросить жалкие крохи для черных и убедить миссионеров проповедовать смирение для предотвращения конфликтов».

В ситуации все большего ужесточения расистского режима в Южной Африке некоторые антропологи порывали связь с местным правительством. Рэдклифф-Браун в 1926 г. покинул эту страну, а затем и пределы Британской империи. После прихода к власти в ЮАС расистского правительства буров оттуда уехали Глакмен, Шапера и некоторые другие антропологи. Позиция тех, кто продолжал сотрудничество с правительством ЮАС, осуждалась многими учеными. В частности, З. Надель в 1953 г. подчеркнул, что «некоторые антропологи сотрудничают с такими правительствами, как администрация Южно-Африканского союза, чью политику другие антропологи осуждают, – это пример использования научного знания в антиобщественных целях».

Критическое отношение антропологов к наиболее негативным проявлениям колониализма определялось старыми принципами просвещенческого гуманизма. Польский исследователь А. Валигурский, в свое время учившийся у Малиновского в Лондоне, давая во многом нелицеприятную критику воззрений своего учителя, признавал, что по отношению к неевропейским народам позиция последнего была в целом гуманистической. Это же обстоятельство в отношении Рэдклифф-Брауна уверенно подчеркивал и его ученик из Индии, антрополог М. Шринивас, отмечая его веру в прогресс и разум, которые должны противостоять силам зла в человеческом обществе. В британской научной традиции существуют предания, основанные отчасти на воспоминаниях самого Рэдклифф-Брауна, о дружбе его в юношеские годы с П. А. Кропоткиным, с которым они были соседями по меблированным комнатам в Бирмингеме. По этим преданиям, они часто говорили о бедах современного английского общества, и Кропоткин будто бы высказал мысль, которая определила научную судьбу студента Альфреда Брауна, прозванного однокашниками «анархистом»:

«Необходимо изучать и понять общество, прежде чем приниматься за его перестройку, но для того, чтобы понять такое сложное общество, как викторианская Англия, нужно предпринять систематическое исследование значительно более примитивных общностей». Эта полулегендарная версия косвенно подтверждается высказываниями как Кропоткина, так и самого Рэдклифф-Брауна, в частности, утверждением последнего о том, что сверхзадачей социальной антропологии является «устранение зол нашей цивилизации». В этом деле, говорил он, «единственная разница между нами и революционерами в том, что последние готовы ради своей веры предпринять героические меры, рискуя всем…».

Либеральный гуманизм как ориентация, свойственная довольно широким кругам английской интеллигенции, основывался на идеях социального реформизма, на вере в вечные ценности европейской цивилизации и демократии. Он делал ставку на просветительство, науку и образование как на основные средства устранения общественного зла. Именно эти черты и определили субъективное отношение антропологов к объекту своей науки – традиционным неевропейским обществам – и к своей, в том числе и прикладной, деятельности по их изучению. Л. Мейр утверждала, что антропологи в африканских и других колониях Великобритании «…настолько же заинтересованы в демократизации народов, насколько их деды в свое время были заинтересованы в их христианизации». Изучение «дикарей» было признано «долгом цивилизованных народов», таким же долгом считалось и наделение их благами европейской культуры. «Более сильный партнер (англичане. – А. Н.), – писал Малиновский, – не должен ограничиваться только кормлением красивыми фразами и добрыми намерениями более слабого (африканцев. – А. Н.). Он должен, хотя и с тяжелым сердцем, поделиться своим материальным достоянием, некоторыми из своих привилегий и постараться выяснить, каким образом он может разделить свое политическое влияние с туземным населением».

Утопичность подобных установок очевидна, однако довольно долго антропологи находились в плену этой утопии и строили свою деятельность в соответствии с ней. Основным средством до стижения этих идеалов они считали просвещение. Учредители и первые сотрудники МИАЯК прямо указывали на то, что главной задачей института являются «исследования, имеющие целью внести вклад в просвещенную (выделено мной. – А. Н.) политику». Пафос сотрудничества антропологов с проводниками политики косвенного управления заключался в «просвещении» последних – в стремлении научить чиновников «понимать» культуру коренного населения, что само по себе должно было, по убеждению ученых, привести к гармонии в отношениях между англичанами и населением колоний. В таком контексте сама политика косвенного управления рассматривалась антропологами как «попытка сохранить то, что еще можно было сохранить из туземных институтов», как средство «предоставления туземным народам более значительного участия в их собственном управлении…» и, наконец, как средство защиты культурной самобытности коренного населения колоний. Все это было выражением настроений, которые в Англии имели уже довольно длительную историю: еще в 1835 г. по представлению общественности британский парламент создал комиссию по изучению положения коренных жителей колоний и принял ряд циркуляров, содержащих призывы к гуманности колониальных чиновников. В первой половине ХХ в. эти настроения в форме фабианского реформизма были особенно сильны как раз в центре функционалистской антропологии – в ЛШЭПН.

Важно иметь в виду, что отношение подавляющего большинства антропологов к изучаемым ими народам отличалось искренней человеческой симпатией. Каждый, кто прочтет этнографические монографии функционалистов, без сомнения, почувствует их уважительное и доброе отношение к обычаям, ценностям, образу жизни коренных народов колоний. Доброе отношение это было порождено не только руссоистскими настроениями, вообще свойственными западной антропологии, но длительным непосредственным общением с людьми, знанием их языка и пониманием культуры «изнутри», т. е. в какой-то мере функционалистской полевой методикой. Однако предвзятость, обусловленная социальным заказом, и традиции науки, которая со времен классиков эволюционизма была обращена в прошлое, а настоящее воспринимала преимущественно как «живую старину», заставляли исследователей видеть в изучаемых обществах в основном элементы архаики. Поэтому многие антропологи питали симпатии к «вчерашнему» африканцу, меланезийцу, австралийцу, идеализировали его общинные и племенные порядки и почти совсем не замечали новых веяний, появлявшихся на надобщинном и надплеменном уровнях политической культуры, либо считали их вредной аномалией.

Объективная действительность колониальной империи не могла не подтачивать веру антропологов в адекватность либерально-гуманистических установок. С каждым годом двусмысленность этих установок становилась все более очевидной. Множество благих устремлений заканчивалось крахом – политика косвенного управления вела вовсе не к тому, на что рассчитывали ученые; просветительские установки антропологов встречали холодный прием у колониальных чиновников. Понимание тонкого механизма функционирования традиционных культур слишком часто оказывалось лишним в грубой практике колониальной системы. Формирующаяся африканская интеллигенция, новые политические силы, а кое-где и народные массы колоний все больше осознавали смысл политического трюка с косвенным управлением, в котором принимали участие и антропологи. Они оказались перед необходимостью определить свою позицию в быстро меняющейся обстановке, когда «объект» их исследования все ощутимее стал проявлять свойства «субъекта», заявляя о своих правах, давая оценку действиям своих господ и своих интерпретаторов. Открытое сознательное блокирование с колониальной властью явно приобретало дурной оттенок, а сотрудничество с антиколониальными организациями для антропологов, воспитанных в большинстве своем на принципах лояльности к государству, было маловероятным. Создавшееся положение не позволяло занять какую-либо иную из этих двух крайних позиций. Тем не менее британские антропологи приложили немало усилий, чтобы ее отыскать, и одним из основных вариантов «третьего пути» стала уловка, именуемая доктриной этической нейтральности науки вообще и прикладной антропологии в частности.

Логическим основанием доктрины этической нейтральности науки стал все тот же мировоззренческий натурализм, идеи которого активно разрабатывал Рэдклифф-Браун. Социальная антропология, по его мнению, была наукой естественной, а прикладная ее ипостась по этой логике могла трактоваться как аналог науки технической. Сторонники ее принципиальной этической нейтральности заявляли, что, подобно тому как в профессиональные обязанности инженера, строящего мост или возводящего здание, не входит морально-нравственная оценка способов использования этих сооружений, так в профессиональные обязанности антрополога не должна входить оценка использования добытой им информации. Наиболее четко эту точку зрения выразил Г. Вильсон. В своей статье «Антропология как гражданская служба», опубликованной в 1940 г., он заявил, что дело антрополога в прикладной сфере – только техника сбора фактических данных и обеспечение их объективности, а цели и способы их использования – это дело политиков. «Социальный антрополог, – писал он, – не может, как ученый, судить о добре и зле, но лишь о степени объективности фактов».

Р. Фёрс полагал, что антропологическое знание в принципе нельзя использовать в качестве предписаний по поводу того, какой должна быть политика. Его следует воспринимать лишь в качестве информации, обращающей внимание на возможные непредвиденные последствия политики, проводимой властями. В качестве примера он приводил свои выводы о возможных последствиях политики, направленной на подготовку в странах третьего мира технической интеллигенции, указав на угрозу безработицы для этой категории населения. При этом ученый подчеркнул, что говорить о способах предотвращения этого зла не входит в задачи антрополога. Л. Мейр развивала мысль об универсальной пригодности материалов прикладной антропологии: «… Антрополог может “прилагать” свои специальные знания, раскрывая перед непосвященным практиком характер действия социальных сил в обществе, которое последний хочет изменить. Факты, которые были существенными, к примеру, для колониальной администрации, стремящейся сохранить традиционные институты власти, так же существенны и для независимых правительств, стремящихся устранить их».

Заявления об этической нейтральности прикладной антропологии, на мой взгляд, были попыткой чисто риторически, при помощи фраз решить проблему ответственности ученых перед изучаемыми ими обществами. Проблема этической оценки прикладной деятельности британских антропологов не может, однако, сводиться лишь к их субъективным суждениям об этой деятельности. Эти суждения, так же как и сама деятельность, должны быть подвергнуты морально-нравственной оценке с учетом социально-экономического и политического контекста и объективных последствий. Необходимо также учитывать, что «мораль не может “определяться из самой себя”, и в этом смысле она гетерономна», современная наука этики «в то же время решительно отвергает редукционизм (в данном слу чае в смысле отрицания качественного своеобразия моральных явлений и сведения их к экономическим, правовым, лингвистическим и любым другим процессам). Задача состоит в реализации прямо противоположного редукционизму принципа, а именно в выведении конкретных форм морали из социальной, экономической, классовой структуры общества на данной ступени его развития». Из всего многообразия социальных отношений, определявших положение антропологов в обществе и влиявших на мировоззренческую позицию ученых, самым непосредственным образом их касались отношения в рамках научного сообщества. Университетские кафедры, временные научные коллективы и исследовательские центры были той средой, которая давала стимулы деятельности, влияла на ее содержание и оценку. Личная карьера преобладающего большинства сторонников структурно-функционального подхода была связана с преподаванием в университетах – университетские советы присуждали ученые степени, они же назначали на должности, в университетских кругах выносили оценки научным трудам и принимали решение об их публикации, и, наконец, университетское жалованье было основным и наиболее стабильным источником существования. В силу этого участие в прикладных исследованиях носило, как правило, эпизодический характер и осуществлялось либо во время каникул и творческих отпусков, либо по контракту на 1–3 года. Очевидно, прав был ученик Рэдклифф-Брауна С. Тэкс, утверждая, что «профессия “прикладной антрополог” так и не сложилась где бы то ни было». Даже должность правительственного антрополога в Великобритании, за редчайшими исключениями, не стала постоянной, а те, кто ее занимал, рано или поздно уходили в академические учреждения. Университетская академическая среда оказывала специфическое воздействие на прикладную антропологию. Именно она определяла либерально-гуманистическую позицию антропологов. Влияние ее сказывалось и на проблематике исследований: нередко основное внимание антропологов было сосредоточено на явлениях, не представлявших непосредственного интереса для колониальных властей, но в научной традиции ставших важным предметом изучения. Иными словами, положение социальных антропологов как профессиональной группы имело свою специфику и не может быть полностью растворено в колониальной практике с ее целями, политическими средствами и отношением к коренному населению колоний.

Означает ли это, что социальная антропология как общественный институт занимала нейтральное положение по отношению к политике, идеологии и этическим проблемам колониальной империи? Разумеется, нет. В финансировании деятельности кафедр антропологии и научных институтов сплошь и рядом участвовали специальные фонды, связанные с колониальными интересами, и правительства колоний. Работая по контрактам с этими учреждениями, антропологи получали повышенное жалованье за счет солидных колониальных, тропических и других надбавок и, таким образом, материально были обеспечены несколько лучше, чем другие категории университетских преподавателей у себя на родине.

Вряд ли каждый из антропологов осознавал все эти обстоятельства как фактор, определявший его отношение к морально-нравственным аспектам колониального вопроса, но на уровне профессиональной группы такое положение, несомненно, имело следствием определенную степень лояльности по отношению к силам, делающим возможным само существование этой группы, а следовательно, и к идеологии, порожденной этими силами. Поэтому этическая оценка прикладной деятельности неотделима от анализа ее результатов в контексте колониальной идеологии.

Главная установка прикладной антропологии – содействие политике косвенного управления – получила действительно практический эффект не столько в административной сфере, сколько в идеологической, пропагандистской игре колониальных политиков, рассчитанной на дальнюю перспективу. Политика косвенного управления сыграла существенную роль, породив в массовом сознании населения колоний иллюзию восстановления политической самобытности их образа жизни и, таким образом, на какое-то время смягчив напряженность между англичанами и африканцами. Без тщательно собранной антропологами информации мероприятия по введению косвенного управления не оказали бы должного влияния на общественное сознание народов колоний, а также граждан и парламентариев Великобритании. Отношение последних к проектам новой колониальной политики, которое формировалось такими профессиональными лоббистами, как журналистка Пёрем, сенатор Брукс, губернатор Камерон и др., скорее всего не было бы без ссылок на авторитет антропологической науки на столько позитивным, чтобы провести проекты новых законов через парламентские слушания и правительственные инстанции.

Идеологический контекст деятельности прикладных антропологов позволяет внести в ее этическую оценку новые нюансы. Постулаты «сохранения традиционных институтов», «понимания механизмов их функционирования» и т. п., в конечном счете, обернулись немалым числом негативных последствий для коренного населения колоний, которые ощущаются и по сей день. Реанимированные и поддерживаемые англичанами псевдотрадиционные институты власти просуществовали на многих территориях вплоть до получения ими независимости, а в новых африканских государствах стали основой трайбалистских сил, часто выступающих с антинациональных позиций сепаратизма. Дело в том, что чаще всего традиционные институты в Африке были связаны с определенными этническими группами, а формирование колоний, а затем на их основе новых независимых государств игнорировало этнические границы. В итоге этнические массивы оказались разделенными между несколькими государствами, и политические амбиции традиционалистских этнических элит вошли в жесткое противоречие с общегосударственными (в современной политической терминологии – «надэтническими», «национальными») интересами. Все это стало одной из основных причин нескончаемых гражданских войн в Африке, которые унесли сотни тысяч жизней.

В данном контексте неубедительным выглядит тезис о нейтральности прикладных антропологических исследований, ссылки на объективность, как на «индульгенцию», снимающую все морально-этические вопросы. Ж. Маке в своей работе «Объективность в антропологии» пришел, на мой взгляд, к не лишенному оснований выводу об изначальной предвзятости точки зрения британских антропологов, обусловленной особенностями их положения в колониальной системе. «Совершенно очевидно, – пишет он, – что антрополог воспринимает социальное явление, им изучаемое, не из “ниоткуда”, но с определенной точки зрения, которой и является его ситуация существования. Для того чтобы определить антропологическое исследование, недостаточно указать его объект, к примеру – “социальная структура маданг”, здесь необходимо добавить – “рассмотренная антропологом, принадлежащим по своему социально-экономическому статусу к среднему уровню господствующего белого меньшинства колонии”».

Некоторые исходные мировоззренческие постулаты социальной антропологии демонстрируют определенную связь с распро страненными в Британской колониальной империи стереотипами. Начнем с того, что фундаментальное противопоставление общества «цивилизованного» (европейского) обществам «примитивным» (неевропейским) было характерным для теоретических построений любого направления британской социальной антропологии (в том числе и функционализма) с момента становления этой науки. Лидеры функционализма и их последователи высказывали, правда, сомнения в логической оправданности такого противопоставления, но эти сомнения были вызваны, главным образом, универсалистскими претензиями ученых на изучение любого и всякого общества. Это противопоставление перекликается с известным британским стереотипом, выраженным в поэтической форме Р. Киплингом: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с места они не сойдут, пока не предстанут Небо с Землей на Страшный Господень суд». В Южной Африке эта установка нашла свое крайнее политическое выражение в доктрине «белая страна – черный труд».

Представление о принципиальной обособленности европейцев и неевропейцев, глубоко пустившее корни в сознании определенного круга англичан и стимулируемое идеологами колониализма, прямо вело к тезису об особой миссии европейцев в «диких», «отсталых» странах, о праве и даже долге белых управлять «дикарями», просвещать их, учить «ленивых» африканцев, меланезийцев и других «регулярному и эффективному» труду на промышленных предприятиях и плантациях европейцев, прививать им «здравый смысл» в виде частнособственнических интересов и потребностей в европейских товарах. Такая идеология в области колониальной практики являлась моральной санкцией политического господства, духовной экспансии и экономической эксплуатации миллионов коренных жителей колоний.

Все эти стереотипы и отношение к ним ученых в 60 – 70-х годах ХХ в. были подвергнуты резкой критике группой радикально настроенных антропологов, главным образом, связанных происхождением с бывшими колониями. В частности, Диана Льюис в одной из своих статей заявила: «Антрополог, как и другие европейцы в колонии, занимал позицию экономического, политического и психологического превосходства по отношению к зависимому населению». Превосходство это вело к тому, что «профессиональные интересы антрополога делали его бесчувственным к личным интересам информантов», к «эксплуатации народа, который он изучает в своих собственных профессиональных интересах, без всякого чувства ответственности перед ним и его жизненными интересами». Й. Галтунг усмотрел определенное сходство «научной эксплуатации» с экономической эксплуатацией европейцами населения колоний и квалифицирует ее как «научный колониализм» – «процесс, в котором основная масса полученного знания о народе выводится за пределы этого народа. ‹…› Идея неограниченного права получать информацию любого рода, – продолжает он, – имеет такую же природу, как уверенность колониальных властей в своем праве наложить руку на любые богатства зависимой территории».

Распространенный в первой половине ХХ в. тезис о принципиальной этической нейтральности прикладной антропологии, основанной на примате научной объективности, в действительности приобрел, как полагают многие современные антропологи, этическое значение, прямо противоположное тому, которое в него вкладывали его творцы. Вместо освобождения от ответственности за содействие сомнительным колониальным акциям он сам по себе ставил их науку в антигуманную позицию по отношению к изучаемым обществам, так как превращал эти общества в объект и только, подобно тому чем являются животные для зоолога, агрегаты механических тел – для механика, молекулы – для химика и т. п. Так как идеальная объективация чего-либо предполагает полное отчуждение от него, то это требует от наблюдателя-ученого фундаментального отделения своей внутренней сущности (т. е. общественных параметров своей личности и тем самым основы, составляющей специфику человеческих отношений) от мира наблюдаемых. По этому поводу Питер Уорсли заметил, что для отчужденного наблюдателя-антрополога стремление к абсолютной объективации означает стремление к деперсонализации и обесцениванию индивидуальности представителей изучаемого народа. «Если антрополог, – пишет Д. Льюис, – играл роль колонизатора часто помимо своей воли, то позицию чужака (outsider) он занял вполне сознательно». Эта позиция, по мнению К. Леви-Строса, глубоко аморальна. «Человеку цивилизованного общества, – пишет он в своей “Структурной антропологии – II”, – нельзя простить одно неискупимое преступление: постоянно или временно он стал считать себя высшим существом и рассматривать других людей (делалось это во имя расы, культуры, победы, миссии или просто ради удобства) как объекты».

Культ объективности, характерный для многих британских антропологов, в конкретных исследованиях не всегда приводил их к полностью объективным результатам. Консерватизм исходных установок (в том числе и прикладных) заставлял их во всем многообразии конкретных проявлений жизни изучаемых обществ видеть преимущественно архаику. Если для узких специально-научных задач условное абстрагирование от современности с целью реконструкции исторического прошлого нельзя не признать необходимым и оправданным приемом, то для дисциплины, претендующей на статус научного основания политической практики, этот прием означал идеологически ориентированную предвзятость, в конечном итоге худший вариант субъективизма.

Британские социальные антропологи долгое время пребывали в искренней благодушной уверенности, что формирующаяся африканская интеллигенция с доброжелательным пониманием отнесется к их исследованиям, столь настойчиво призывающим к сохранению самобытности африканских культур. В действительности же по вполне понятным причинам реакция большинства африканских политических лидеров и национальной интеллигенции была негативной. Многих антропологов эта реакция шокировала. З. Надель вспоминал, какой неожиданностью оказался для него разговор в середине 40-х годов с африканскими студентами, специализировавшимися по социальной антропологии и работавшими с ним в поле. «Юношеский энтузиазм и сильная приверженность идеям косвенного управления», с которыми он в свое время входил в антропологию, были подвергнуты яростному нападению со стороны африканских коллег. Последние обвинили лично его и всю британскую социальную антропологию в том, что «она играет на руку реакционным администраторам и дает научную санкцию политике, предназначенной для того, чтобы сдерживать развитие африканцев». Дж. Барнесу во время его полевых работ в Африке однажды было предъявлено обвинение в шпионаже. Таких примеров из практики антропологов в 40 – 50-х годах можно привести множество.

Ненависть африканцев к колониализму распространилась и на социальных антропологов. Африканские ученые подвергли суро вой критике всю их науку – от терминологического аппарата до методологических основ. Наибольшую неприязнь вызывали принцип разделения всех народов на «цивилизованные» и «примитивные», а также термины «дикари», «варвары» и т. п., активно используемые британскими антропологами вплоть до середины ХХ в. Угандиец Окот п’Битек в своей книге «Африканские традиционные религии» вспоминает о своем обучении в Оксфордском университете: «На первой же лекции в Институте социальной антропологии я услышал, что преподаватель называет африканцев и другие незападные народы варварами, дикарями, первобытными людьми, племенами и т. д. Я пытался протестовать, но безрезультатно… В институтской библиотеке у меня вызывали чувство ненависти такие названия книг и статей в научных журналах, как “Примитивная культура”, “Примитивная религия”, “Мышление дикарей…”».

Среди обвинений в адрес британских социальных антропологов со стороны научной интеллигенции развивающихся стран был упрек в поддержке ими колониализма как такового. Б. Магубане, преподаватель университета в Замбии, в своей статье писал: «Антропологи были внутренне убеждены не только в неизбежности, но и в правомерности захвата белыми Африки», они «принимали колониальные ценности и психологию без всяких вопросов». Он отметил парадоксальное, на первый взгляд, обстоятельство: принимая колониализм, антропологи в своих исследованиях давали анализ африканских институтов без учета их положения в социально-экономической структуре колониального общества, как институтов, совершенно обособленных. Магубане утверждает, что «такой стиль анализа политически и социологически действует как мистификация реальной расстановки социальных сил», уводит в сторону от изучения объективных процессов, составляющих сущность происходящего в Африке. Рассматривая европейские и африканские политические институты как существующие на принципиально разных основаниях, британские антропологи в то же время подчеркивали, что для конфликта между африканцами и европейцами нет серьезных причин и что сохранение колониального status quo на неопределенное время в принципе возможно. «Факт сегодняшней независимости Замбии показывает, – пишет Магубане об антропологах, работавших в колонии Северная Родезия, – насколько отвлеченными, предвзятыми были их исследования».

Некоторые африканские ученые утверждают, что даже отвлеченные теоретические принципы и методы британской социальной антропологии в колониальной ситуации могут получить негативное этическое или идеологическое звучание. Кениец С. Чилунгу посвятил этому вопросу специальный труд – «Проблемы этики исследовательского метода». Чилунгу рассмотрел все этапы познавательного процесса в антропологическом изучении африканцев – от сбора информации в поле до теоретических обобщений. Он подверг сомнению моральное право антропологов высказывать суждения о том или ином африканском народе в целом, так как, по его мнению, функционалистская полевая методика не позволяет в принципе собрать информацию более чем об одной-двух узких региональных группах того или иного народа. В частности, он предъявил такое обвинение Г. Вильсону, который в своей монографии о ньякиуса делал выводы о всем этом народе, хотя из 234 тыс. его представителей знал едва ли больше сотни, а основную информацию получил от четырех человек. Не осталась без внимания и характерная для британской антропологии, в особенности для сторонников стиля Малиновского, склонность к чрезмерному эмпиризму научных трудов. Магубане не без оснований отметил, что «фотографическое описание социальной реальности совершенно бессильно показать процессы трансформации в ней. Оно омертвляет реальность… За деревьями в таком описании не видно леса». По мнению Чилунгу, «культ» объективности в британской социальной антропологии не всегда способствовал объективному отражению культуры, но нередко приводил к нарушению элементарных норм человеческой этики в полевых исследованиях. Роль антрополога, «использующего неэтичные средства сбора данных», по его мнению, часто может быть вполне «сравнимой с ролью обманщика и шпиона, которую он использует для сбора ценной информации – ценной по стандартам определенной группы, к которой он сам принадлежит и с которой связан отношениями лояльности». Отсутствие каких бы то ни было форм ответственности перед народом, который антрополог изучает, делает его позицию еще более аморальной.

Разработка принципов синхронного анализа культуры и размежевание с «псевдонаучными» основами антропологического эволюционного историзма (предмет гордости британской теоретической антропологии) получили в глазах африканских обществоведов негативное значение постулатов, принципиально отрицающих наличие истории у африканских народов. Тем более что и сами антропологи нередко подтверждали такую точку зрения, в частности, Рэдклифф-Браун в одной из своих работ прямо заявил, что «у подавляющего большинства африканских обществ… мы не можем обнаружить истории их институтов». Нигерийский ученый О. Окедиджи довольно резко выступил против такой трактовки вопроса, утверждая, что попытки лишения народа его истории подрывает чувство национального достоинства, способствует духовной колонизации.

Общее отношение интеллигенции развивающихся стран к западной антропологии порой формулируется довольно резко: «Антропологи должны осознать, что народы мира не желают, чтобы кто бы то ни было превратно интерпретировал их культуру… они не хотят, чтобы о них судили по обобщениям, основанным только на опросе, наблюдении и описании оппортунистов»; «Исследования антропологов проникнуты этноцентристскими характеристиками с точки зрения привилегированной группы… это пропаганда определенных идей под видом социологического анализа»; «Антропологические исследования использовались для разработки целого ряда реформ, нацеленных на более эффективное функционирование колониальной системы». Свою задачу в деле политического и духовного раскрепощения обществоведы развивающихся стран видят именно в преодолении стереотипных представлений о своих народах, представлений, в определенной степени порожденных и трудами британских антропологов. Дж. Касаипвалова, крупный общественный деятель Папуа – Новой Гвинеи, уроженец Тробрианских островов, получивших мировую известность благодаря трудам Малиновского, как-то сказал: «Я заявляю твердо, что, если мы будем основывать наше отношение к собственной истории и собственной культуре на антропологических исследованиях, нам придет конец». Такое заявление небезосновательно, так как сам Касаипвалова, отвечая на вопрос европейцев: «Откуда вы родом?», не раз слышал в ответ – «Тробрианы! О! Малиновский, свободная любовь!!». Разумеется, они прочитали монографию Малиновского «Сексуальная жизнь дикарей в Северо-Западной Меланезии», в которой он уделяет очень много внимания мельчайшим деталям взаимоотношений между полами у тробрианцев (отношений, впрочем, очень важных для специалистов по антропологии брака и семьи), но почти ничего не говорит о колониальной ситуации на островах, об эксплуатации островитян англичанами и о негативном воздействии всего этого на меланезийское общество и, в частности, на семейно-брачные отношения в нем.

Индийский антрополог С. Сабервал обратился к своим коллегам из стран, получивших независимость: «Недостаточно указать западным антропологам на их этноцентризм: от этого толку мало. Наша главная задача – создать наши собственные академические центры, где мы могли бы работать и воспитывать наших студентов: наши собственные центры, на территориях, которые пока еще являются интеллектуальной периферией Запада. Если мы этого не сделаем, западные ученые будут по-прежнему надевать на нас маски».

Критика британской социальной антропологии колониального периода со стороны ее бывшего «объекта» зачастую носит разрушительный характер, отвергающий не только этическую и идеологическую направленность отдельных ее аспектов, но и предметно-логическую ее сторону. Образно говоря, наиболее решительно настроенные критики «выплескивают вместе с водой и ребенка». Между тем, бесспорные теоретические достижения британских ученых и собранный ими большой и добротный фактический материал, который ввиду кардинальных изменений, произошедших в ХХ в. в культуре народов Африки, Азии, Океании, стал уникальным историческим источником, невозможно вычеркнуть из истории мировой антропологии. Да и сами исследователи развивающихся стран объективно не могут не обращаться к нему в своей работе. Это обстоятельство признают многие современные ученые, в том числе и из стран третьего мира.

Тем не менее общий характер критики британской антропологии, преимущественно идеологический и этический, можно понять. В бывших колониях до сих пор довольно сильны настроения, направленные против негативных последствий колониального периода. Неудивительно, что и британская антропология, сознательно сотрудничающая с колониальными властями, оказалась «под обстрелом». «В молодых государствах, которые недавно получили независимость, – писал в 1974 г. К. Леви-Строс, – университеты тепло встречают европейских специалистов – экономистов, психологов и социологов. Едва ли это можно сказать об антропологах… в отношении которых население занимает категорично враждебную позицию по психологическим и этическим причинам».

В 60-х годах, отмеченных получением независимости многими колониями Великобритании, британская социальная антропология вошла в полосу жесткого морального кризиса. В это время в научных кругах самой Англии стало «популярным приемом, говоря об антропологии, в особенности о социальной антропологии, употреблять такие термины, как “дитя”, “внучка”, “падчерица” колониализма». Довольно долго в выступлениях британских антропологов то и дело проскальзывали нотки покаяния или оправдывания, они нередко предпринимали специальные усилия, чтобы подчеркнуть несовпадение целей своей науки и колониальной политики. В частности, Р. Фёрс в одном из своих публичных выступлений в 1972 г. заявил: «Антропология не может считаться незаконнорожденным ребенком колониализма, она законный потомок эпохи Просвещения. Интерес к практическому значению социальной антропологии за последние сорок лет был очень неровным и определенно был второстепенным по сравнению с общетеоретическим интересом».

Отрицательное отношение к британской социальной антропологии со стороны некоторых представителей интеллигенции стран третьего мира вряд ли скоро исчезнет полностью. По крайней мере, это не произойдет до тех пор, пока будут ощущаться «родимые пятна» колониализма в виде «традиционалистских» групп и партий, уходящих своими корнями к «туземным» властям, созданным с помощью антропологов.