«А и хорошо, что все так получилось с Настенькой, – думал я, выезжая из Москвы. – Упала в обморок – и роман наш раз и навсегда закончен. Жирная окончательная точка поставлена под занавес. Такое нечасто случается. Обычно в конце любовнических отношений между мужчиной и женщиной стоят многоточия да запятые. А тут – хлоп и готово! Просто великолепно! Да, этот обморок Настеньки еще раз явил известную мне истину – миром управляет случай. Не любовь, не страх, не добродетель, как считают иные, а случай. Именно он вызывает все это к жизни: и любовь, и страх, и добродетель, и много чего еще, сокрытого от наших глаз.

А бывает, что случай указывает нам правильную дорогу в жизни, но, увы, мы не всегда имеем ума, чтоб увидеть это. Вот пример: как-то ухаживал я под Тарусой за дочерью помещика Синева. За давностью лет уж подзабыл ее точное имя, тем более что у помещика было с полдюжины дочерей, и каждой из них, исключая двух самых маленьких, бегавших по лугам за бабочками, я оказывал внимание. Но та дочь, о которой речь, была лучше всех остальных: и мила, и румяна, и такую изящную талию имела, что я уж подумывал – а не жениться ли мне?

Однажды мы беседовали с нею, прогуливаясь по липовой аллее; и только я вознамерился приобнять милую свою избранницу, как вдруг на руку мне капнула сидевшая в ветвях птица. Иной кавалер на моем месте сконфузился бы, но я, обругав некстатную птицу, вытер руку о дерево и как ни в чем не бывало продолжил беседу. Правда, уже не торопился с объятиями – ведь девушке могло не понравиться, что я обнимаю ее той самой рукой, которую только что обгадила птица.

Я был тогда весьма молод и предполагать не мог, что Провидение послало мне этот случай в качестве явного знака – оставь свои поползновения и мечтания, забудь об этой барышне, не тяни к ней свои руки! Но, увы, я даже не дал себе труда задуматься. И барышня, увы, не задумалась.

Я продолжил свои ухаживания, а она охотно их принимала, все шло к тому, что я сделаю предложение. Однако, когда после некоторой отлучки я вновь приехал к ней в имение, узнал, что барышни этой уж нет на свете – упала в реку коляска, на которой она переезжала через мост. Моя милая утонула, так и не побывав в женах.

Девушку похоронили еще до моего приезда, а вот коляска так и осталась лежать у берега. Ее вытащили на мелководье, но не забрали, вероятно, из опасения, что она и впредь будет приносить семейству несчастья. Грустя о несбывшихся мечтах, я осмотрел коляску, но не обнаружил внутри ничего примечательного – только лягушку, плававшую у сиденья, на котором сидела моя милая в тот роковой день. Увидев ту лягушку, я призадумался: возможно, так мне указывается на мое место в этой жизни: ты, дескать, не более чем мелкое земноводное на этом свете, так что не задирай носа, не мни о себе много и не строй планов касательно семейного счастья. А еще я подумал, что Провидение еще в аллее посылало нам посредством птицы предупредительный знак, но мы не обратили на него внимания. Да, миром управляет случай, а он служит Божественному промыслу.

Разумеется, я далек от мысли, что всякая происходящая мелочь является посылаемым для нашего вразумления знаком. Однако несомненно, что именно случай пробуждает к жизни и дремлющую повсеместно любовь, и подколодный страх, посеянный по всей земле. О добродетели умолчу, поскольку считаю ее химерой и внебрачной дочерью гордыни.

Обо всем этом я думал, когда подъезжал к Черной Грязи, селению, находящемуся неподалеку от Москвы. В этом селении я не раз уже бывал, и название его всегда внушало мне некое опасение: грязи здесь было не больше, чем в других местах, но отчего-то же так его назвали! И действительно, со мной здесь случались разные досадные конфузы: раз кольцо потерял, когда забавлялся в стогу с местной селянкой, в другой раз, под зиму, едва не замерз, хлебнув лишнего. Может быть, в названии заключается некий знак – дескать, будь осторожен, не вляпайся в дурацкую историю! Чер-р-ная Гр-рязь!

Я решил обратиться к Тимофею – не чувствует ли он какого подвоха, приближаясь к селу с таким названием. Ведь Тимофей, будучи простым человеком, едва ли даже не частью первобытной природы, мог ощущать это, как, например, ощущает собака присутствие волка. Людям и в голову не приходит, что волк где-то поблизости, а собаки уж начинают скулить и жаться к ногам хозяев. Может, и Тимофей уже неизъяснимым образом понимает или предчувствует, что мы подъезжаем к тому месту, где ждать хорошего не приходится? И даже знает, чего именно нехорошего здесь должно приключиться?

«В стогу с селянкой»

– Тимофей, а нравится ли тебе здешняя местность? – спросил я слугу. – Не внушает ли она тебе какие опасения иль предчувствия?

– Места обычные, – беспечно ответствовал с облучка Тимофей.

– Скажи, а каково твое настроение?

– Оченное! – не думая ни секунды, заявил слуга.

– Оченное? Что же это значит?

– А то, что ты, барин, будешь сейчас обедать, а значит, и мне кусок достанется. Вон уж и трактир виднеется.

– А не гнетет ли тебя что? Может, печаль какая необъяснимая?

– Да что ж меня может гнести? Я вчера водку не употреблял, – тут Тимофей укоризненно покосился на меня через плечо.

– А барыню, которую отвозил вчера на Неглинную, очень, говоришь, по дороге тошнило?

– Всю коляску после нее пришлось отмывать. А уж такая милая барыня… Видать, никогда прежде не пила ренского.

– Откуда ж ты знаешь, что мы с ней именно ренское пили?

– По бутылке на столе.

– Да ты же читать не умеешь?!

– Хоть и не обучен я грамоте, но ренское уж завсегда узнаю, – усмехнулся слуга и взмахнул кнутом. – Пошли же, проклятые!

«Вот русский человек! – подумал я. – Этикетку прочитать не может, но что в бутылке, знает! Уж тут его не проведешь. И где трактир находится, легко узнает по одной только крыше, торчащей за полверсты среди дерев и таких же крыш».

Мы живо подъехали к трактиру. Возле него стояло несколько барских колясок, крестьянских подвод и даже сани, заехавшие сюда неизвестно в какие времена, а теперь выглядывавшие из зарослей лопуха и крапивы, подобно древнему храму, заросшему диковинными лесами. Над крыльцом трактира размещалась огромная, какие и в Москве нечасто увидишь, вывеска. Я вылез из брички и поневоле ею залюбовался: буквы на ней были начертаны совершенно удивительным образом. Примерно как в любовной записке Настеньки ко мне. Они сбились в одну кучку и налезали друг на дружку, как пьяненькие мужички, желающие вступить в кулачный бой. Решительно невозможно было сразу разобрать, какое слово хотел образовать из них художник. Лишь наклонив голову вбок и повертев ею, как вертит какая-нибудь выхухоль, желающая забраться в узкую нору, я, наконец, прочитал: «Трактиръ». Большинство букв было писано черной краской, но некоторые – красной и синей и лишь обведены черной. При этом каждую букву как бы осенял зеленый листочек.

Внизу же вывески желтой краской была нарисована морда свиньи.

– Эх, хорош! – сказал Тимофей, который был вынужден вместе со мной рассматривать вывеску.

– Кто хорош? – удивился я.

– Да самовар же. – Мой слуга указал пальцем на морду свиньи.

Я пригляделся: действительно, то, что я принял за морду свиньи, было в известной мере похоже и на самовар. Во всяком случае, свиные уши, аккуратно обведенные черной краской, чем-то походили и на ручки самовара.

Впрочем, я не пожелал долее утруждать себя более размышлениями о том, что же именно задумывал изобразить художник на вывеске – морду свиньи или самовар, и поспешил в трактир. Тимофей следовал прямо за мною, едва ли не толкая меня в спину от нетерпения – уж так был он голоден. Да и то сказать, вращаясь целыми днями с Настенькой, я совершенно позабыл, что слугу надобно кормить. Не говоря уж о том, что позабыл ему купить новый нанковый сюртук в награду за верное служение мне в госпитале. Но ничего, куплю в Твери – там всегда шили отменные сюртуки.

В трактире было полно проезжего народу: и господа, и селяне, и черт еще знает кто в ермолках и балахонах. Я сел у открытого окна и крикнул половому, чтоб живо подавал обед. За соседним столом сидел господин лет тридцати пяти с физиономией, какая бывает у кота перед тарелкой со сметаной, и дама довольно чопорного вида. Еще когда я только входил в трактир, она быстро глянула на меня и вздернула надменный свой нос. За это я тоже решил не обращать на нее никакого внимания и в ожидании блюд обратил свой взор в окно. Вид из него был ничем не примечательный, и если б не три сороки, вертевшиеся на кустах у дороги, то и вовсе смотреть было бы не на что. Да, таковы многие наши виды – вроде и много всего, а смотреть не на что. Все какое-то блеклое, невыразительное. Таковы же и многие наши господа – вроде бы ходят, говорят, делами какими-то занимаются, но, право, так скучны и сами они, и дела их, и речи. Просто тьфу, да и только!

Вдруг к сорокам с лаем устремилась собака, и те улетели. Я усмехнулся: вот были сороки, да где они теперь? Никогда в своей жизни я их более не увижу. И эту чопорную даму, и господина с котиной физиономией, которые сейчас сидят за соседним столом, я тоже никогда в своей жизни уж не увижу – как только отобедают, улетят, как те сороки. Так стоит ли думать и о них? Пусть дама вздергивает свой нос и дальше, глядишь, добьется того, что не только мне, но и вообще никому на свете до ее прелестей дела не будет!

…………………………………………………………………….

…………………………………………………………………….

…………………………………………………………………….

Едва выехали из Черной Грязи, меня пробрало. Вероятно, фаршированного карпа в трактире подали несвежего. Или же сам карп был свежий, но чумазый повар нафаршировал его чем только ни попало в его утомленные готовкой руки! О, все-таки не случайно село так было названо, не напрасно я ждал подвоха. Черная Грязь – она и есть ЧЕРНАЯ ГРЯЗЬ!

…Посидел в придорожных кустах на выезде из села, а затем – и в кустах в полуверсте далее. А уж когда сидел в лесочке у елки, твердо решил: как только снова буду в Черной Грязи, первым делом высеку трактирного повара. Интересно, а что поделывает теперь та парочка, обедавшая за соседним столом? Кажется, и у них на столе тоже карп был. Небось дама теперь задравши платье сидит где-нибудь под деревцем вместе со своим котообразным спутником, да так их пробирает, что они только за сучки держатся? Ха-ха-ха!

А вот Тимофею – ничего. Железный, должно быть, у него желудок. Хорошо быть простым человеком – все ему нипочем. Впрочем, справедливости ради надо отметить, что Тимофей мой карпа-то почти не ел. Так, клюнул чуток из того, что я не докушал, и, сказавши, что не любит рыбное, отставил блюдо в сторону. Зато сидит теперь на облучке да и улыбается, глядя, как я со спущенными штанами по кустам бегаю.

«А ведь так вкусен казался мне тот карп в трактире… – думал я, тужась. – Вот ведь и любовь зачастую оборачивается подобным образом: только что пребывал человек в блаженстве, да в сладостной истоме, глядь, а уже та самая любовь в черную петлю на шее свилась! Вообще, я полагаю, любовь все равно что бич, которым нас принуждают к размножению. Не было б ее, любви, как знать, может, быстро б наскучило нам то, что называется плотской баталией, а на самом деле является довольно унылым и довольно странным физическим упражнением. Конечно, эти упражнения приносят нам наслаждение… Но что же с того? Мало ли в мире есть наслаждений, от которых мы почитаем за лучшее отказаться? Может, и от этого наслаждения мы бы отказались. По мере просвещения в умах устыдились бы его, или попросту мода на него прошла. Так и иссяк бы род человеческий. А с любовью человеческому роду не грозит оскудение – не пройдет на нее мода, потому что слетает она с небес в наши сердца и, следовательно, всегда будут те, кто почитает любовные баталии верхом блаженства, а не досадной докукою».

Так думал я, сидя под елкой, что произрастала в двух верстах от села Черная Грязь.

 

Неожиданная встреча

К ночи добрались до Клина. Гостиничный служка со взъерошенными волосами сказал, что поселить меня некуда, поскольку все заведение битком забито проезжающими.

– Коль нет приличных номеров, подавай любой! – приказал я.

– Нету, нету никаких номеров, – развел руками служка. – Определяйтесь в мещанский дом, там найдется вам угол.

– Так ты полагаешь, что мне охота ночевать в мещанском доме, где на каждой лавке в это время обыкновенно гнездятся мужики, бабы и ребятишки, а на печках жалобно посвистывают спящие старики?! – воскликнул я. – Нет уж, дудки! Я буду ночевать здесь!

– Нету-с, нету-с номеров, барин, – служка вновь развел руки. – Совершенно нету-с!

– Так подавай свой!

– У меня нету-с своего номера.

– Тогда веди в любой уже занятый! Уж я в одну секунду договорюсь с его постояльцем!

Служка задумался: пустив взор к потолку, он зашевелил губами, вызывая из своей памяти образы постояльцев и соображая, который же из них самый покладистый. При этом он то сморщивался, как если бы вдруг раздавил зубами горсть кислой клюквы, то обиженно надувал губы, а то вздрагивал, точно на лицо его вдруг наступили индюшачьей лапой.

– А вот не желаете ли к коломенскому помещику? – наконец сказал служка и шмыгнул носом. – Он будет самый, пожалуй, достойный.

– Ну, веди к коломенскому!

– Извольте только прежде написать вот здесь ваше имя, фамилию, а также цель вашего приезда, – сказал служка, подавая перо и бумагу.

– А это еще зачем? – спросил я.

– Положено, – поджимая губы, молвил тот. – Особливо теперь… пред Терентьевским праздником.

– Какой еще Терентьевский праздник! – воскликнул я. – Да ты, малый, белены, что ли, объелся?! Иль ты шпион, коли хочешь знать, зачем я, едучи по делам службы, сюда прибыл?! Да вот же я тебя сейчас выведу на чистую воду, шельма ты этакая!

Служка, почуяв, что сейчас будет бит, быстро убрал перо и бумагу в обшарпанную свою конторку.

– Ну что ж, не желаете писать, так и не пишите, – сказал он и тряхнул головой, словно уже получил по шее. – Мое дело маленькое, а ваше – господское.

Едва мы поднялись по узкой лестнице на второй этаж, как сразу же очутились в облаке табачного дыма. Оно было столь густо, что лица курильщиков, сидевших с трубками на диванах, в зале едва угадывались, а сами они были скорее похожи на глухарей на токовище в предутренней мгле, чем на отдыхающих перед сном постояльцев. Пройдя сквозь облако, мы двинулись по коридору. Из-за дверей номеров слышны были голоса, поскрипывания, странные шорохи. Впрочем, попадались двери, за которыми было совершенно тихо, но я каким-то странным чутьем понимал, что и там тоже есть постояльцы. Так, будучи подростком, я, залезая на обрывистый берег, чтобы поймать ласточку, уже знал, в какую норку нужно сунуть руку. Даже если не было совершенно никаких видимых признаков, указывающих на то, что именно в этой норке обитает ласточка. Вот и сейчас я каким-то странным образом чувствовал, что за каждой стеной и дверью кто-то есть. Остановившись у одного из номеров, я, сам не зная почему, сказал:

– А вот тут есть дама.

– Точно так, сегодня там поселилась. А вы откуда это изволите знать? – удивился служка.

– Я все изволю знать! Даже – где какой таракан сидит! – заявил я. – А уж о дамах и подавно!

Тимофей, тащивший позади мои баулы и свои пожитки, только крякнул, а служка, блеснув испуганным глазом, сказал:

– Не сумлевайтесь – у нас тараканы не водятся-с.

– Да плевать мне на ваших тараканов! – тут я плюнул на пол и обратил в поспешное бегство одно из этих животных, дотоле мирно дремавшее у стенки. – Ты мне лучше скажи – как много тут дам водится?

– Бывают-с.

– А теперь?

– И теперь водятся-с. А вот-с и ваш номер. – Служка указал на дверь.

Распахнув ее, я увидел мирно возлежащего на кровати постояльца: ножки – вместе, ручки покойно сложены на груди.

Постоялец приподнялся, и я с удивлением узнал в нем того самого котообразного господина, которого видел в трактире в Черных Грязях и который, по моему разумению, как и сороки, должен был навсегда исчезнуть из моей жизни.

Служка печально опустил голову и стал говорить как бы своим ногам, томительно переминавшимся с пятки на носок, что обстоятельства складываются таким образом, что теперь в этом номере желает обитать еще и «вот этот благороднейший гусарский поручик». Произнесши последние слова, служка сделал в мою сторону довольно глубокий поклон.

– Почту за честь разделить с вами эту скромную обитель, – вставая с кровати, сказал постоялец. – Тем более что сегодня мы, кажется, уже встречались в трактире в Черной Грязи. Позвольте же теперь представиться…

– Я и так знаю, что вы помещик Котов, – перебил его я.

– Котов? Почему же я Котов?

– Потому что – вылитый кот.

Говоря так, я надеялся, что моя дерзость вызовет ответную дерзость со стороны помещика, и тогда я получу все основания, чтобы вышвырнуть его вон из номера и переночевать здесь без каких-либо помех. Однако помещик не возмутился, а улыбнулся и сказал:

– А знаете, у вас острый глаз! Вы, можно сказать, угадали.

– Так вы и в самом деле Котов? – тут уж удивился я.

– Моя фамилия Голубев, – помещик улыбнулся и сделал поклон. – Евгений Иванович Голубев.

– Так Котов или Голубев?

– Голубев.

– А почему ж тогда говорите, что я угадал? – рассердился я. – К вашему сведению, Голубев и Котов – две совершенно разные фамилии. К тому же они и по существу даже разные: голубь – птица, кот – зверь. Кот охотится на голубей. А не наоборот. Извольте объясниться, любезный!

– Охотно-с поясню. – Помещик снова сделал поклон. – Вы, безусловно, правы: Котов и Голубев – фамилии разные. В некотором смысле даже и противоположные, как вы изволили заметить… Однако по материнской линии я Рысев. А рысь и кот все равно что кум и кума. Звери разного калибру, но с одними повадками! Не так ли? Вот и получается, что я вроде как и Голубев, но при этом вроде как и Котов.

Я рассмеялся оригинальной мысли помещика и в свою очередь представился.

– Рад, очень рад знакомству! – схватив мою руку, воскликнул Котов-Голубев. – Нашу встречу надо непременно отметить! Не угодно ли?! – он указал на столик, где стояла бутылка, а на тарелках лежала закуска.

В ответ на это любезное предложение я сказал, что водку пить не буду, поскольку у меня расстройство желудка.

– Уж такое жестокое расстройство, что опасаюсь – не холера ли! Даже, пожалуй, наверняка – холера! По всем признакам – она! – сказал я в расчете на то, что хотя бы это сообщение понудит помещика ретироваться из номера.

– Полноте! – воскликнул Котов-Голубев и замахал на меня руками. – При таких-то маковых щеках и холера?! Уверяю: у вас всего лишь обычный понос! Я видел, как вы налегали в Черной Грязи на карпа. Это от него у вас понос, от него, даже не сомневайтесь! Когда этого карпа проносили мимо нашего стола, от него такое амбре пронеслось… Наталья Александровна, моя спутница, аж нос платком заткнула… Не обратили на это внимания?

– Не обратил, – буркнул я в ответ. – Мне и дела нет до тех, кто свои носы платками затыкает. Ваша Наталья Александровна, уж не знаю, кем она вам приходится, еще та штучка! Знаю я таковских дам… Она такая же, как знакомая мне помещица из-под Тамбова: пока была молода, с брезгливостью отвергала всех кавалеров. Даже самых красивых и знатных. Но когда состарилась и кавалеры перестали виться вокруг нее, пошла по рукам пьяных ямщиков. Да еще им и приплачивала за это по двугривенному. То же и с вашей Натальей Александровной станется! Вот помяните мое слово!

Голубев-Котов не счел нужным заметить и эту дерзость. Он кашлянул в кулак и сказал:

– Что ж, каждому свое… каждому свое… А я, признаться, хотел тогда вас предостеречь от поедания карпа, да вы не жаловали нас вниманием, все больше в окошко смотрели… Там еще сороки вились… Уж такие, право, занятные… И вы так на них смотрели, будто души в них не чаяли…

– Да я потому на них смотрел, что вас не желал наблюдать, – сказал я в сердцах. – Смотрел на сорок и думал: вот улетят они, и я их более никогда уж в своей жизни не увижу. И вас тоже уж никогда не увижу. Ан нет!

– Что ж, человек предполагает… – осклабился Котов-Голубев. – Но коли уж привелось нам снова встретиться, так прошу к столу. Выпейте водки с сольцой, живот-то и пройдет. Старинный рецепт от поносу, проверенный…Уж вы мне поверьте…

«Да что же он за человек такой! – с досадою думал я, присаживаясь к столу. – Уж как его ни подначивай, все ему нипочем! Все дерзости об него как горох об стену. Вообще, полна такими людьми земля, да, пожалуй, благодаря им и держится. Все им нипочем, любую невзгоду и несправедливость принимают они без ропоту и знай себе живут и живут. Хоть ты им кол на голове теши, они и это перенесут с шутками да прибаутками и только жирком еще больше нальются».

Тем временем гостиничный служка и Тимофей сновали по номеру, занимаясь приготовлением постелей: вытаскивали из чуланчика какие-то лавки и тюфяки, перетаскивали из угла в угол баулы и чемоданы. В номере сразу как-то так запахло, что мне захотелось немедленно выйти на чистый воздух.

– Да, пахнет препротивно, – сказал Котов-Голубев, заметив, что я сморщил нос. – Но водка живо все запахи отобьет. Вот увидите! А вы, насколько я понимаю, ведь тоже в Терентьевское сельцо на праздник направляетесь?

– Почему же в Терентьевское сельцо? – сказал я. – Я в Петербург еду.

– Ну, понятно, что все мы только что и делаем, как едем в Петербург. Куда ж еще нам ехать – все дороги туда ведут… Однако я говорю о ваших ближайших планах… О Терентьевском празднике…

– Вот уже второй раз сегодня я слышу о каком-то Терентьевском празднике, – с раздражением произнес я, – однако понятия не имею, что это такое.

– Ка-ак? Неужели не знаете? Ну что ж, охотно расскажу! Однако прежде давайте-ка выпьем за знакомство! – Котов-Голубев поднял бокал и щегольски отставил мизинец с золотым перстнем в сторону.

«Ну, что ж тут поделаешь, – подумал я. – Придется коротать вечер с этим коломенским увальнем. А там, глядишь, и Наталья Александровна, спутница его, к нам наведается, вечер веселее пойдет».

Мы чокнулись и выпили. Котов-Голубев на миг закатил глаза, затем быстренько проглотил кусочек с тарелки, промокнул кружевным платочком губы и начал рассказ. Этот рассказ был преудивительным.

По словам помещика, в этих краях, в глухом урочище, еще в стародавние времена обосновались некие идолопоклонники, бежавшие от разных христианских гонений. Основав сельцо, получившее в народе прозвание Терентьевского, они вроде как приняли добронравные местные обычаи, но и от своих не отказались. Так сохранили они обычай раз в году устраивать «праздник укрощения плоти», а проще говоря, заниматься свальным грехом. В этот день, по словам Котова-Голубева, с утра они со скрытностью, так, чтобы никто из посторонних в них не принял участия, проводят какие-то тайные свои церемонии. После этих церемоний на опушке леса начинаются хороводы и питье хмельных напитков. В этих мероприятиях участвуют уже не только сами терентьевцы, но и кто только ни захочет.

А уж к вечеру начинается главное действо, ради которого, собственно, и съезжаются сюда «паломники». И терентьевские, и другие девки и дамы собираются на холме и обнажаются. Затем на вершине холма возжигается костер, старейшина трубит в рог, и вся эта голая орда разных возрастов и сословий устремляется вниз по склону к реке, в водах которой, согласно языческому поверью, гасится огонь чрезмерного сладострастия в чреслах.

– О, какое же это восхитительное зрелище, поручик! – рассказывая, Котов-Голубев мечтательно закатил глаза. – Вы только представьте: сотни бегущих прямо в ваши руки обнаженных женщин… И простые девки, и аристократки… Какие бедра, какие груди… И шубки под животами у них разных расцветок…. Ведь, знаете, иные специально к празднику их по-особому выстригают и выкрашивают в разные цвета… Просто невероятно… Уж такое зрелище, скажу я вам, такое зрелище… И даже когда глаз вдруг наткнется на дряблые формы какой-нибудь затесавшейся туда старухи… Даже и это не может испортить общее восхитительное впечатление.

Однако ж воспоминание о дряблых формах огорчило помещика, и он на какую-то секунду даже насупился. Мой Тимофей, пораженный рассказом так, что уже некоторое время только стоял посреди комнаты с открытым ртом, затворил его с зубовным стуком и побежал распрягать и кормить лошадей.

– Правда, праздники эти в разные годы приходятся на разные дни. Их по особому рассчитывают – по календарю солнцестояния, – продолжил Котов-Голубев. – И как-то так всегда угадывают, что день этот непременно превосходным бывает – ни ветерка, ни дождичка. Как на заказ! Ах, какое же это пиршество плоти, какое пиршество! Молодицы любого возраста, на любой вкус! Как поскачут они вниз по склону голые! Любую бери, только не ленись! А коли и заленишься, без улова все равно не останешься, самого тебя пленят! И вот ведь какую пикантную особенность я заметил: те барышни, что помоложе, мчатся с горы со всех ног, дабы быть настигнутыми лишь молодыми да проворными, те, кто постарше, бегут ни шатко ни валко, лишь бы создать видимость, что бегут, а те, у которых щеки начали брыльями обрастать, и вовсе не бегут, а только переминаются с ноги на ногу в ожидании, когда их начнут портить. А уж престарелые, с морщинами да брыльями по шее, сами ловят мужичков. Причем ловкость при этом показывают просто изумительную! А то и вовсе пойдут цепью, чтоб захватить самых нерасторопных. Потом повалят их наземь да и заставляют себя портить.

– И много ли народу на праздник съезжается?

– Да сами изволите видеть, что в гостинице мест нет.

– А что ж власти? – изумился я. – Разве позволительны у нас такие действа?

– Ну… конечно, все это, так сказать, непозволительно… Насколько я знаю, власти пресекают, как могут… Переписывают приезжающих на Терентьевские праздники для острастки… Но больше только делают вид, что пресекают… Да ведь и то сказать, кому ж нужно, чтоб это получило огласку?!

– А дама эта… Наталья Александровна, которая с вами в трактире тогда была, тоже на праздник плоти едет?

– А-а… понравилась! – бисерным голоском рассмеялся Котов-Голубев. – Разумеется, и она! Наталья Александровна тоже помещица, мы с ней живем по соседству. О, она дама особая… Вы точно изволили заметить, что она в некотором роде очень нервическое создание… Чуть что не по ней, так сразу и вспылит… Так вспылит, что просто страх! Представьте себе: как супруг ее Дмитрий Львович был убит на дуэли, так она вообразила себя царицей Клеопатрой…

– Кем? – изумился я. – Клеопатрой?

– Именно-с, Клеопатрой. Заявила вдруг, что в нее переселилась душа египетской царицы… Вспоминает теперь и Цезаря, и Антония, послания им по ночам пишет… А приживалку свою назначила верховной жрицей. Ну, приживалке куда ж деваться? Тоже, конечно, вспомнила, как прежде служила в египетских храмах… Да-с… И такое теперь творит Наталья Александровна в своем имении, что только ах!

– Да как же она, почитая себя Клеопатрой, едет на Терентьевский праздник, чтоб ею мог запросто насладиться любой желающий? Даже и холоп? – засмеялся я. – Ведь ни Цезарь, ни Антоний сюда не пожалуют!

– Ну, уж этого я не знаю… Но завсегда ездит… И ежели она вам понравилась, то завтра сможете ее изловить. Впрочем, там будут дамы на любой вкус, даже и на самый изысканный.

– А сегодня нельзя ли изловить вашу Клеопатру? Вроде как провести репетицию накануне праздника?

Котов-Голубев налил в рюмки водку, задумчиво огладил подбородок, а затем сказал:

– Нет, сегодня никак нельзя. Час уж поздний – она в это время обычно послания свои пишет Цезарю да Антонию… Никого к себе не подпускает.

Едва мы выпили, как явился трактирный служка и сообщил Котову-Голубеву, что его «барыня к себе призывают-с».

Помещик заметно смутился, щеки его вспыхнули. Он бросил назад в тарелку недоеденный кусок и стал быстро собираться.

– Помогите Клеопатре найти хороший оборот для послания! – засмеялся я. – А уж завтра я ее такими глаголами попотчую, какие Цезарю да Антонию и не снились!

…Я уже заканчивал эти дневниковые записи, когда в номер вернулся Котов-Голубев. Продолжать наш совместный ужин он не стал, а лег в постель и сразу же заснул. Вон лежит себе да и сладко посапывает. Умаялся, видать, бедняга, сочинять на латинском языке послания императорам.

 

Накануне

Проснулся я поздно, около полудня. Спал бы, пожалуй, и дольше, если бы Тимофей не расхаживал из угла в угол по номеру и не скрипел бы беспрестанно половицами.

– Да что ж ты мне спать не даешь?! – воскликнул я, продирая глаза.

– Так уж давно пора вставать, барин! – обиженно сказал слуга. – Полдень на дворе, и сосед наш давно уж уехавши.

Действительно, Котова-Голубева и след простыл, а вся моя поклажа уже была у двери. И чемодан, и баулы, и прибаульчики стояли около нее, подобно стае диковинных зверей, в нетерпении ожидающих мига, когда она откроется, чтоб выскочить вон.

Я, чувствуя, что живот мой уже в полном порядке, велел Тимофею подать мне кофию.

– Уж ходил за ним, да не добыл. – Тимофей развел руками. – Еще вчера кофий иссяк, шутка ли – столько народу в гостинице.

– Так ты же говоришь, что все разъехались?

– Что же с того, что разъехались? – удивился Тимофей. – Кофий-то как иссяк, так уж больше и нету его.

– А когда ж он снова здесь объявится? – спросил я, зевая.

Поняв, что голова моя все еще порядочно затуманена сном, Тимофей не почел нужным отвечать и принялся расставлять на столе тарелки.

Мы позавтракали чем пришлось и отправились в дорогу. Солнце стояло посреди неба, сообщая всему земному пышное великолепие.

«Да, действительно, язычники знают толк в солнечном календаре, – думал я, трясясь по дорожным ухабам. – Лучше и веселее дня для плотских утех, пожалуй, и не придумаешь. И вот ведь что удивительно: я, даже не подозревая о расчетах терентьевских ведунов, сам собою оказался в это время здесь. Какой длинный и долгий путь проделал я от Конотопа до этих мест, но умудрился же попасть в самое «яблочко»! А ведь любой случай мог пронести меня мимо Терентьевского праздника. Провалялся бы чуть дольше в госпитале, застряла бы в каком ручье бричка, да мало ли чего еще могло случиться в дороге – так не мчался бы я теперь к горе идолопоклонников, с которой уже приуготовлялись сбегать в мои руки восхитительные молодицы. Даже и тухлый карп, съеденный мною в Черной Грязи, исправно послужил воле Провидения, не дав мне прибыть в клинскую гостиницу чуть ранее и избежать, таким образом, знакомства с коломенским помещиком, уведомившим меня о празднике.

Да, вся цепь событий неуклонно влекла меня на праздник плотских утех. Значит, так тому и быть, против судьбы не пойдешь. Ведь она как пуля: коль вылетела, так назад уже не возвратится.

Тем временем места, одно чудеснее другого, открывались моему взору. Вон блестит быстрая речка, живописными своими изгибами так похожая на метания девушки в любовных порывах; вон, подобно роскошным ее волосам, темнеет кустарник у бора, вон заполошно бегут по пригоркам, как дворовые девки, веселые рощицы. И как веснушки на милых девичьих мордашках, светятся в них желтеющие гроздья рябины. Но… но если есть веснушки, значит, должна быть и сама девушка! Ее не может не быть! Не напрасно же древние греки воспевали в мифах наяд, нимф и всяческих сирен, сводящих с ума всякого, кто услышит их пение! Ведь не само же по себе раскинулось это великолепие, и для кого-то оно приуготовлено?! Для ветра, для ночного тумана, для невидимого очам божества? А может быть – для предерзкого человека, готового на все, чтобы насладиться невиданным и даже невидимым? Ах, думы, думы…

Словно желая их развеять, Тимофей стал гнать лошадей так, что бричка, прыгавшая из колдобины в колдобину, уже жалобно попискивала, извещая о том, что вот-вот развалится.

– Да остынь же ты, наконец! – закричал я своему лихому ямщику. – Никуда не уйдут от тебя девки!

Тимофей разом отпустил вожжи и, недоуменно пожав плечами, сказал:

– Да я и не гоню вовсе.

– Вот теперь и в самом деле не гонишь.

– И прежде не гнал, барин. Так, лишь слегка постегивал, чтоб порядок кобылы знали.

– Порядок… – ухмыльнулся я. – Экипаж наш едва не развалился! Вот как ты до девок, оказывается, охоч!

– И совсем я до них не охоч. Меня к ним и расписным калачом не заманишь, потому как я женат.

– Ты женат??? – моему удивлению не было предела.

– А то как же!

– И дети у тебя есть?

– Само собой, – степенно кивнул Тимофей, – а потому я не таковский, чтоб лезть в похабные дела с девками.

Я задумался. Уж скоро месяц, как служит мне Тимофей; казалось бы, знаю я его достаточно, а вот ведь вдруг выясняется, что представление о нем и об его жизни я имею самое поверхностное. Конечно, он слуга, а интересоваться слугами у нас принято не многим более, чем какими-нибудь сороками или тритонами. Но ведь и по-настоящему близких нам людей мы мало знаем. Зачастую бывает так: прожили какие-нибудь супруги бок о бок не один десяток лет, сединами друг друга убелили настолько, что, казалось бы, дальше уж и некуда, ан нет, вдруг кто-нибудь из двоих уж такой фортель выкинет, что другой только и успеет воскликнуть, прежде чем его кондрашка хватит: «А и не знал же я тебя, выхухоль эдакую!»

Да и себя-то самих мы знаем разве что в общих чертах, несмотря на то что только собой и заняты. И порой такие сюрпризы сами же себе преподносим, что никакой фантазии не хватит, чтоб такое нарочно придумать… А какие сюрпризы судьба нам преподносит? Взять, к примеру, моего Тимофея. Ему бы крестьянские работы справлять да с женою детишек своих растить, так ведь нет же – судьба вдруг ставит его на карточный кон, как какую-нибудь побрякушку, и гонит, гонит все дальше и дальше от дома… А я… Куда меня влечет моя судьба и для чего жизнь моя предназначена? Если и есть передо мною цель, то не вижу я ее… Впрочем, нет! Едучи к Терентьевскому сельцу, я ставил перед собой такую ясную цель, что яснее и некуда – изловить спутницу Котова-Голубева, возомнившую себя египетскою царицею, да и насладиться ею так, как только душа моя пожелает. Уж слишком большую надменность и заносчивость помещица сия выказывала в трактире! За это я уж ее так решил отделать, чтобы имя свое позабыла, не говоря уж о Цезаре и об Антонии!

Ну, а после помещицы я намеревался других молодиц поизлавливать. По словам Котова-Голубева, иные умельцы на этом празднике умудряются возыметь по дюжине особей, а один удалец из Воронежа якобы похвалялся и вовсе трехзначным числом. Впрочем, знаю я господчиков такого сорта – чем больше хвастают, тем меньших на самом деле успехов добиваются.

…Мало-помалу стало вечереть; мы переехали мостик и, миновав перелесок, выскочили на поле. В дальнем его конце возвышался холм, под которым происходило какое-то беспрестанное движение.

– Ну, Тимофей, мы у цели! Поддай-ка! – воскликнул я.

Впрочем, понукать возницу не было никакой нужды. Хоть и говорил он, что не желает лезть к похабным девкам, однако же кнут его так и свистел.

Над полем витала дорожная пыль, разномастные экипажи – и щегольские, и простецкие, и допотопные со стрельчатыми воротниками елисаветинских времен – все они дружно двигались в одном направлении – к холму. В этом же направлении шли пешие путники. Кто вышагивал бодро, а кто, преодолев, вероятно, огромные дистанции, едва уж волочил ноги, но оставался все-таки непреклонным в своем стремлении достичь-таки заветного места.

За кустами ивняка поблескивала вечерняя река, опоясывавшая холм и поле с трех сторон. В нее-то и должны были устремиться девки с холма. Во вчерашней беседе Котов-Голубев говорил, что сбегание их с горящей горки имеет символический смысл. Родившись как бы от огня и имея его в своих чреслах, они должны были, избегнув все соблазны и препятствия на пути, усмирить этот огонь в речных водах, дабы достичь гармонии. Причем, по убеждению идолопоклонников, река в эту священную ночь поглощает только излишний, греховный огонь, но оставляет нужный для деторождения и духовного благоденствия.

Что ж, вполне вероятно, с этой благородной целью сей ритуал и задумывался, однако ж я был уверен, что теперь участники действа и не помышляли о достижении каких бы то ни было совершенств и гармоний. Я даже рассмеялся, представив, что те вчерашние господа, курившие в гостинице трубки, только для того сюда и приехали, чтобы олицетворять собою искушения и препятствия для девок и помочь им в достижении внутренней гармонии. И странно было мне представить, что найдется хоть одна девка, действительно желающая утопить в реке свою похоть, а не разжечь ее с первым же попавшимся на дороге молодцом. Вот как извратили мы даже самые благородные замыслы, дошедшие до нас из древних времен! До чего же мы стали низменны, как рабски служим собственным порокам!

«А не велеть ли Тимофею поворачивать назад? – подумал я. – Так я докажу хотя бы сам себе, что не являюсь рабом желаний и свободен от собственной низости».

– Эй, Тимофей! – крикнул я.

– Да уж и так поспешаю, барин! – взмахнув кнутом, воскликнул слуга. – Бричка вот-вот развалится!

У кустов орешника лошади сами собою остановились – ехать дальше было уж некуда. Я выпрыгнул и, велев слуге сторожить бричку, пошел узнать, скоро ли начнется сбегание женщин с холма и предусмотрены ли какие правила в их излавливании. Однако при моем приближении все господа либо отворачивались, либо делали вид, что чрезвычайно чем-то заняты: беседой ли с ямщиком, осмотром ли колес экипажа или же созерцанием окрестностей. При этом всяк старался держаться особняком, подальше от других, дабы потом, будучи в обществе, не быть узнанным и уличенным в низменных своих наклонностях. С вопросами к простолюдинам я не обращался, хотя они так искательно глядели мне в глаза, словно явились сюда не баб ловить, а услуги мне оказывать.

Отдельно стояли старухи, вероятно, местные. Проходя мимо них, я услышал, как они говорили меж собой, что не участвуют в празднике, дабы не подавать дурного примера молодежи, но при этом с неизъяснимой грустью смотрели они на иссохшиеся свои члены, не дававшие им надежды нагнать хоть какого мужичка. Старухи искательно поглядывали на седовласых стариков, но те вообще не обращали ни малейшего внимания на происходящее, лишь толклись у холстин, на которых была выставлена выпивка и закуски по случаю праздника.

Я приблизился к самому подножию холма в надежде углядеть здесь Котова-Голубева, но тщетно. Все подножие порядочно заросло кустарником, и если здесь и можно было что-то найти, то только усы разного калибра, хищно выглядывавшие из-за каждого куста.

По склону холма расхаживали дюжие парни и ударами кнутов отгоняли тех, кто хотел расположиться повыше и получить преимущества при ловле молодиц. Время от времени парни смотрели на вершину холма, откуда раздавался стук – то сооружался огромный костер. Концы длинных лесин то и дело вздыбливались вверху над кустами и прислонялись друг к дружке, образовывая некое подобие шатра.

– Ужо начнется! – чуть ли не в самое мое ухо сказал кто-то хриплым голосом.

Я повернулся – детина, высунувший из кустов косматую рыжую голову, жадно смотрел на вершину холма и жевал травинку с вцепившейся в нее ошеломленной букашкой.

 

Как происходила Терентьевская оргия

Сперва на горке в кустах началось какое-то движение – вероятно, это девки стали приуготовляться сбегать вниз. Вдруг дружно запели рожки, затем в густом вечернем воздухе поплыл такой тяжкий звук, что мне почудилось, будто все, что ни есть вокруг, стало прижиматься к земле, как если бы ее стали накрывать звериными шкурами. Вероятно, этот звук был извлечен из ритуального рога, о котором упоминал вчера коломенский помещик. Я живо представил, что происходило в эту минуту на холме: убеленный сединами могучий старик-староста натужно дует в черный тяжелый рог, который помнит грубые губы его недавних и давних предков; а вокруг плещется море голых ядреных молодиц. Суеверный ужас в их глазах и – блики огня факелов, которые уже подносят к ритуальному костру…

На невидимой снизу вершине что-то затрещало, завизжало; сноп искр ринулся в небо, и оно просветлело – будто уже зашедшее за горизонт солнце решило возвратиться назад. Кусты на вершине холма вздрогнули и вдруг явили… нет, не отдельные обнаженные женские фигуры, а плотное кольцо голых тел. Это кольцо расширялось, точно пузырилось, и было подобно пене на зеленых щеках циклопического лесовика. Кольцо становилось все гуще и гуще, расползалось кусками по сторонам, цепляясь за его чудовищную щетину, но когда огонь костра взвился под самое небо, единым потоком ринулось вниз по ложбинке. На какую-то секунду мне померещилось, что это извергся вулкан, и не бабы, а огненная лава, сжигая на своем пути все живое, катит прямо на меня. Однако же мгновенное оцепенение столь же мгновенно сменилось восторгом, наполнившим все мое существо до самых дальних его закоулков, о бытности которых я прежде даже не догадывался. С безрассудным восторженным криком ринулся я навстречу дивному потоку. Рядом со мной вверх по склону бежали и мои соперники, мы перепрыгивали через кусты, отталкивали друг друга руками, падали, но тут же поднимались. Кто-то, подшибленный товарищами, уже не мог подняться, но все равно с утробным воем полз вверх на четвереньках. Некий негодяй попытался поставить мне подножку, но я перепрыгнул через его ногу и прямо на лету наотмашь залепил кулаком в его невидимую, но, несомненно, подлую морду так, что она навсегда канула во тьму. Зачем тот негодяй ставил мне подножку, ведь в молодицах недостатка не было, широким потоком они шли прямо в наши руки?

«Лов девок»

Да, приходится признать – весьма недоброжелательны мои соплеменники. А больше всего недоброжелательство проявляется, когда на кону деньги и барышни. С одной стороны, это недоброжелательство, конечно же, омрачает нашу жизнь, привносит в нее всяческие склоки и трудности, однако оно же и укрепляет нас, ведет к великим победам. Недаром говорят, что за одного битого двух небитых дают. Коли не было бы меж нами борьбы и состязательности, совершенно изнежились бы наши души, одрябли бы душевные и физические мускулы.

…Поток женщин рассыпался на ручейки, которые текли теперь не вниз, а как бы вдоль холма, чтоб не сшибиться в беспощадном ударе с восходящей черной мужской волной. А она, эта наша волна, по-прежнему стремилась вверх; мы жадно рыскали глазами в сверкающей в сполохах огня карусели женских тел. Ни разглядеть пикантных подробностей, ни тем более определить, к какому сословию какая баба относится, не было возможности – все вихрем мелькало перед глазами и то исчезало во тьме, то внезапно из нее возникало.

Стрекочущие, как спицы коляски, голени, размашистые, как удары кисти пьяного художника, груди, сметанные пятна ягодиц – все это так и вертелось в моих глазах. Будто лопнула труба мифического небесного калейдоскопа, и из нее на землю сыплются чудные предметы, осиянные земным огнем и светом звезд.

Как голодный волк на кобылицу, бросился я на стремительно летящую молодку; мы сшиблись и покатились в кусты. Добыча моя была сильна и отчаянно сопротивлялась, однако ж я сумел быстро овладеть ею. Поначалу она рычала, пыталась вырваться, но это продолжалось недолго. Чрез пару минут она уже сама отчаянно, точно утопающий своего спасателя, обхватила меня и руками, и ногами, словно пришла в ужас от мысли, что я оставлю ее. Даже и мочку моего уха крепко ухватила зубами! А была бы у молодки вторая пара челюстей, так, надо полагать, впилась бы ими и в другое мое ухо – уж так была неистова. Любовная баталия была недолгой, что неудивительно, ведь молодка мне попалась по-настоящему огневая. К тому же я, вероятно, перекипел, предвкушая грядущее наслаждение, томясь под горкой. Да, такое нередко случается, и потому тысячу раз прав мой кузен, утверждавший, что дамой надобно сначала овладеть, а уж потом только мечтать о ней. Точнее сказать, не мечтать, а вдумчиво размышлять – насколько хороши ее прелести, какова она в любовной баталии сама по себе, каковой может быть, если ее хорошенько подбодрить, и какими именно способами ее следует взбадривать. А вот если сначала размышлять, а потом овладевать, то вполне может статься, что между помыслами и действительностью окажется печальная пропасть.

Закончив дело, я вскочил на ноги. Со всех сторон слышались охи, рычание, стоны и взвизгивания; весь склон холма, покрытый телами, дрожал и словно сползал вниз в черную бездну, как если бы его постигло землетрясение.

Раззадоренная молодка ухватила меня под коленки, чтоб опрокинуть на себя и продолжить любовную баталию, однако я благоразумно кувыркнулся назад и откатился вниз по склону – ну, не проводить же мне было всю ночь с одной и той же, когда вокруг все так и кишело молодками всех мастей. Я наступал на чьи-то тела, падал и поднимался.

Второй моей добычей оказалось создание со столь быстрыми и длинными конечностями, что его можно было бы, пожалуй, принять за какую-нибудь стрекозу, если б не назвалось оно после всего совместно нами проделанного Аглаей Поликарповной. Так я узнал, что это был все-таки человек.

«А ведь непременно же была она возлюбленной какого-нибудь господина с возвышенными помыслами и взором горящим, – размышлял я, когда Аглая Поликарповна, с нежной благодарностью оглаживая мои руки и плечи, говорила, как хорошо нам будет проводить вместе время в ее имении под Звенигородом. – А может, и теперь этот мечтательный господин или какой-нибудь другой, уже утративший взор горящий и имеющий теперь твердое убеждение, что жить надобно честной семейной жизнью, вздыхает о ней и почитает верхом блаженства заслужить ее благосклонный взгляд, поцеловать ее ручку. А она, а она, а она… Ах, до чего же мы наивны в своих романтических представлениях о сущности дам».

Разумеется, я отдаю себе отчет в том, что на Терентьевский праздник съехались далеко не самые добродетельные представительницы их рода, вероятно, даже весьма низменные и порочные, но ведь это были дамы же все-таки! Не свалились же некие неведомые существа с Луны на эту горку под видом земных молодок!

Впрочем, молодки подобны воде – они и обжигают, как кипяток, и жгут, как лед. Все зависит от того, в какую минуту подвернутся под руку. Теперь минута была самая что ни на есть подходящая. Я увидел неподалеку костерки с пляшущими меж них фигурками и устремился туда.

Десятки мужчин и женщин с венками на головах и повязками из растительности на чреслах, разбившись на пары и взявшись за руки, двигались меж огней и пританцовывали. При этом пары постоянно менялись, поскольку из темноты появлялись новые участники действа. Они ныряли в живой коридор и, выбрав того, кто им приглянулся, хватали за руку и тащили его в начало всей этой процессии. Оставшийся же в одиночестве покорно исчезал во тьме, но вскоре вновь оказывался в коридоре и в свою очередь хватал того, с кем желал составить пару. Интересно отметить, что особи мужеского и женского полу, выбирая себе партнера, вели себя по-разному. Мужчины, как правило, проявляли ту лихость, которую моралист со впалыми щеками назвал бы разнузданностью, а пожалуй, даже и верхом неприличия. Впрочем, я, не будучи моралистом, скажу просто: мужчины «шли» по коридору вприсядку, широко разбрасывая ноги в разные стороны, как бы желая возгласить: «а вот я какой, смотрите все!» Женщины же при выборе партнера вели себя иначе: они неторопливо перемещались по коридору, причем такими мелкими шажками, наползая одной покрасневшей от трения коленкой на другую, словно ноги их были склеены или же меж ногами находилось некое изделие, которое они намеревались отполировать с тем усердием, которое только возможно. При этом головы женщин были потуплены, как бы от терзающего их стыда, но глаза так и сверкали в разные стороны, выбирая себе дружка по вкусу. Одним словом, и мужчины, и женщины вели себя точно так же, как и в прочей своей жизни, где первые считают себя господами, но на самом деле находятся в сострадательном наклонении ко вторым.

Вероятно, эта игра тоже была частью неведомого мне ритуала. Не желая ждать, когда и чем он завершится, я схватил самую фигуристую молодку и повлек ее в раздольную травяную мглу. Тело молодки было мягкое, переливчатое, обещающее подлинную страсть. Такая страсть встречается довольно редко в женщинах, и такие тела попадаются редко, и потому достаточно лишь коснуться его, чтоб сразу понять – именно для тебя оно предназначено, каждая извилинка и косточка для тебя отлита и выточена. Но куда как чаще бывает, что вроде бы и хороша барышня, и формы имеет подобающие, в чем-то даже изящные, но взглянешь на них – и в один миг поймешь, что при всей женственности предназначено это тело более для трудовых дел и надобностей, чем для любовных утех. А уж как только ухватишься за такую, не для любви предназначенную молодку, невольно почуешь себя в шкуре сельчанина, взявшегося, к примеру, за плуг или за какой другой механизм. И хорошо, если члены твои в сей миг скучают по работе или просто по движению, иначе весьма пресным будет для тебя любовническая пахота. Впрочем, падая в травы с новой своей добычей, я заранее знал, что уж она-то не для трудов, а именно для любви создана, и что все у нас с ней пойдет как по маслу. Первым делом я….

…………………………………………………………………….

…………………………………………………………………….

…………………………………………………………………….

…я лежал на коленях новой своей подружки и лениво поглядывал в светлеющее небо, странно украшенное двумя темными полуокружьями ее грудей. Судя по всему, очередная моя избранница была хорошо образована и принадлежала к знатному роду. На мое предложение назваться она только рассмеялась. Тогда я сказал, что ее имя мне нужно для того, чтобы записать его на скрижалях своей памяти.

– Ха-ха-ха! – смех ее осыпался серебром в травы. – На скрижалях памяти! К месту ли такие высокопарные речи?! Мы с тобой сейчас безымянны, как эти травинки в поле, и свободны от всех условностей и предрассудков. Так и нужно жить, без скрижалей и памяти. Безымянными.

– Безымянными?

– Да, безымянными, как эти травы. – Она сорвала стебелек.

– А как называется этот церемониал меж костров? Или он тоже безымянный?

– Хотилицы.

– Хотилицы? – Это слово, как явно знакомое, зашебуршилось в моей памяти. – Я слышал это слово… в Конотопе… от одного благонравного капитана…

– Должно быть, этот капитан о-очень благонравный, коль знает такие игры, как хотилицы, – с этими словами прелестница стала щекотать пушистым кончиком стебелька мой живот, опускаясь все ниже и ниже. При этом она чуть наклонилась вперед, и ее терпкий, точно перезревшая вишня, сосок коснулся моих губ.

…………………………………………………………………….

…………………………………………………………………….

…………………………………………………………………….

Окончив очередную любовную баталию, я, вздымая боками, словно издыхающая от долгой скачки лошадь, ничком повалился в траву. Вокруг моей головы бродили какие-то странные мысли. Некоторые из них так и не пожелали меня посетить и, отложив «визит» на неопределенное время, канули куда-то прочь. Бог весть, что это были за мысли, только скрипели в мои уши, наливаясь утренними соками, травы. И это постукивание и пощелкивание восходящих по стеблям соков было как бы эхом канувших невесть куда мыслей.

С реки слышался плеск, взвизги. Вероятно, даже и холодные воды не смогли погасить огонь, пылавший в человеческих чреслах. Я приподнял голову: в кустах прибрежного ивняка неторопливо бегали от парней блестящие от воды девки с венками из кувшинок.

Над полем стоял мутный, как глаз только что отелившейся коровы, рассвет. Небо было завалено дождевыми облаками. Я лежал в духмяных травах рядом с милой моему телу барышней, но чувствовал себя таким одиноким, словно оказался на дне неведомого омута. Мне страшно захотелось оттолкнуться от этого дна и вынырнуть. В голове моей, подобно перьям в курятнике, когда нагрянет туда злобный хорек, носились призраки ночной оргии. Все произошедшее этой ночью теперь казалось мне порождением какой-то странной, болезненной фантазии, и даже не верилось, что и я повиновался ей. Но как не поверить, если, куда ни повернешь голову, всюду бродят ее отголоски в виде обнаженных людей? И со мною рядом лежит ведь не призрак, а плоть.

«А может быть, эту ночную оргию мне послало Провидение, чтоб я осознал наконец себя заблудшей овцой, оттолкнулся от порока, как от камня, и двинулся по пути нравственного возвышения?»

Едва я об этом подумал, как пошел дождь. Окрестности немедленно наполнились толпами обнаженных людей, ищущих от него укрытия. И странными показались мне эти люди. Более похожими на только что вылупившиеся плоды неведомых растений, чем, собственно, на людей.

Безымянная моя ночная подружка быстро поцеловала меня в щеку и, вскочив, понеслась куда-то, сверкая ягодицами. Теперь при утреннем освещении они выглядели не столь безупречно, как при свете звезд: для того, чтобы и теперь казаться мне безупречными, чтоб и теперь я был бы ими совершенно восхищен, им следовало бы быть чуть-чуть повыпуклее. Уж не я ли тому виной, не мое ли чрезмерное усердие истребило их прежнее совершенство? От этого предположения на душе у меня стало еще сквернее; горько плюнув, я побежал искать свою бричку.

…Мой Тимофей был весьма печален и притом зелен: не только одежда, но и все его лицо было так перепачкано соками трав, точно им боронили целину. На мой вопрос, что случилось, слуга сообщил, что исправно охранял бричку и мое имущество, пока – тут лицо его сделалось зелено-пунцовым – не был он захвачен целой когортой престарелых представительниц Смоленской губернии, от которых не смог вырваться.

 

Перевернутая кибитка

Не успели мы проехать и полверсты, как увидели в кустах у дороги перевернутую кибитку. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, для чего на ней сюда приехали, но при этом затруднюсь даже предположить, в какую «бурю» она попала ночью и отчего оказалась перевернутой. Все кусты вокруг были усыпаны пухом из распотрошенных подушек, валявшихся вперемешку с мелким скарбом в траве. Точно внутри кибитки произошел некий удивительный взрыв, выворотивший наружу все ее внутренности, но при этом ничуть не повредивший сам корпус.

Ни лошади, ни хозяина кибитки не было видно, зато чуть поодаль, под кустами орешника, стояли пожилые сельчане, в столь ранний час уже вышедшие в поле, чтобы править свои труды, но вместо этого вынужденные прятаться от дождя. Вытянув шеи, точно суслики в минуту опасности, они смотрели на перевернутый экипаж. Вероятно, сельчане и хотели бы поживиться чем-нибудь валявшимся вокруг него в траве, но не имели смелости приблизиться.

Я выскочил из брички в надежде, что хотя бы внутри кибитки обнаружу хозяина. Увы, внутри кибитки было точно подметено, и лишь между пологом и подголовником торчал альбом в коричневом кожаном переплете.

Я забрал альбом с собой с намерением передать его хозяину, если таковой найдется, и даже не предполагал тогда, какое удивительное приобретение сделал.

Мы поехали, дождь все усиливался, и вскоре вся дорога превратилась в сплошное месиво. С трудом выехали на большак и покатили по дороге. Под самым селом у брички отскочило колесо, и мы с Тимофеем основательно перепачкались в грязи, устанавливая его на место.