Австрийский городок М., в котором мне предстояло работать, был расположен южнее Вены, в живописном уголке вечнозеленых отрогов восточных Альп.

Центральная часть города состояла из причудливого переплетения старинных кривых и коротких улочек, тупиков и площадей с памятниками жертвам чумы и архитектурными ансамблями разных времен и стилей, от которых веяло глубокой древностью. Ближе к окраине строения были проще, улицы шире. Здесь размещались мелкие ремесленники, лавочники, землевладельцы, не вполне опрятные закусочные и парикмахерские. На многих зданиях со времен войны все еще сохранились поспешные росчерки наших саперов: «Проверено, мин нет» или «Дом разминирован». И эти надписи напоминали наших солдат, которые, казалось, до сих пор стоят у этих домов, оберегая мир и покой в городе.

Военная комендатура размещалась в отдельной небольшой двухэтажной вилле, расположенной хотя и не в самом центре, но поблизости от него. Здесь же был сад, отгороженный от прилегающих к нему дворов густой проволочной сеткой и сплошными зарослями виноградных лоз. С улицы к зданию примыкали различные коммерческие заведения: магазины, парикмахерские, закусочные и гостиницы с витринами, подражающими венскому шику. Первый этаж виллы был занят под казарму для солдат, несущих в городе гарнизонную службу, на втором — находились служебные кабинеты офицеров.

Встретил меня Военный комендант города Ибрагим Салбиев — молодой, высокий, стройный и, как мне показалось, энергичный осетин. На меня смотрело его лицо, с твердо очерченными губами и темными дугами сросшихся над переносицей бровей. Узнав о том, кто я и откуда, он не скрыл своего удовлетворения:

— Хорошо сделали, что и тебя прислали на помощь, — с едва заметным акцентом заговорил он. — Я ведь чуть не околел здесь. Противная работенка. Каждый день только и жди какой-нибудь каверзы. Правда, есть и хорошие люди, сочувствуют нам от души. Только везде дипломатия требуется, а я ведь не дипломат, а военный.

Мы оба были майоры и как-то сразу перешли на непринужденный тон.

— У нас здесь много друзей, и мы должны постараться, чтобы их стало еще больше.

— Я ведь кадровый строевик, — посетовал на свое теперешнее положение Ибрагим, — командовал батальоном. И вот выдвинули сюда. Предшественник срочно убывал на учебу, и его надо было кем-нибудь заменить.

— Теперь держись, раз уж взялся, — подбодрил его я.

В ответ Ибрагим сокрушенно покачал головой и с оттенком грусти заметил:

— Я решил, что лучше пойти добровольно, чем добровольно-принудительно.

Разговор прервал приход переводчика. Он напомнил коменданту о просьбе бургомистра — оказать помощь во временном расселении нескольких австрийских семей, пострадавших от наводнения при разливе реки.

— А среди них нет бывших фашистов? — поинтересовался Ибрагим.

Переводчик пожал плечами.

— Речь идет о стихийном бедствии, — вмешался я.

— А разве мы из-за них мало бедствовали? — выложил Ибрагим свое кредо, — пусть теперь победствуют и они. Я машинально вытащил платок и провел им по лицу, отирая пот.

— Но еще никто не сказал, что там фашисты. К тому же, нельзя считать фашизм отличительной чертой какой-либо национальности. Советскому военному коменданту полагается быть великодушным, — возразил я.

— Я должен быть прежде всего великодушен к тем, кто боролся с фашизмом. А вот попадаются такие подлецы: чуть что не так, сразу начинают шуметь на комендатуру: «Рука Москвы», «Рука Кремля». Этим одно имя — провокаторы.

— Так пусть «Рука Москвы» будет доброй и приютит обездоленных, пока они оправятся от несчастья и приведут в порядок свои хозяйства.

Ибрагим потянулся к портсигару и закурил. В узких, темных его глазах вспыхнул лукавый огонек.

— Да я уже решил им помочь и без этого спора. А это, так, для проверки правильности принятого мною решения, путем выяснения общественного мнения.

Мы улыбнулись, и он тут же поручил переводчику связаться с дежурным помощником Комаровым и передать ему распоряжение о расселении пострадавших крестьян в квартирах беглых нацистов, забронированных для прибывающих офицеров. Позже, во время обеда, Ибрагим познакомил меня со всем офицерским составом комендатуры.

Заместителя по политчасти у него не было; его заменял капитан Нестеренко, которого во время знакомства Ибрагим назвал «хорошим пропагандистом». Это был молодой офицер с широкоскулым лицом, на котором особенно выделялись большой мясистый нос и полные, немного выпяченные губы. Было три дежурных помощника: высокий худощавый брюнет— капитан Комаров и два располневших блондина — старшие лейтенанты Обухов и Константинов.

— Это наши мушкетеры — Атос и Портос, — шутя сказал Ибрагим, представляя их мне.

Все они занимались главным образом советскими военнослужащими, прибывающими в город или убывающими из него, их размещением, снабжением, а также участвовали в гарнизонной службе.

Молодой офицер лейтенант Ясыченко, рыжеволосый, с детским лицом, ведал вопросами пропаганды среди населения и большую часть дня проводил в бургомистрате и учреждениях культуры. Старший сержант Захаров считался командиром комендантского взвода, хотя солдат было не более двух отделений. Вольнонаемный — чернявый и коренастый сибиряк Бугров исполнял обязанности переводчика.

Я сразу отметил, что все они жили дружно и относились друг к другу с уважением. Это была заслуга Ибрагима, его открытой честности и прямоты, с которыми он относился к людям.

Жили они на втором этаже большого дома, расположенного поблизости. Это позволяло всегда быть наготове и спокойно отдыхать. Питались сообща в небольшом салоне своего дома.

Меня приняли с открытой душой и сразу же после обеда показали предназначенную мне комнату. Окна ее выходили на юго-запад, из них, как на ладони, был виден город, одетый в зеленый наряд.

Вечером Ибрагим ознакомил меня с положением дел в комендатуре и городе, подробнее охарактеризовал людей, а я, в свою очередь, доложил о главной цели приезда.

Почти до рассвета беседовали мы с ним об обстановке, условиях работы.

В ту быстро пролетевшую ночь многое довелось мне узнать о подлой и грязной клевете, которой поливали мою страну и мой народ недобитые фашисты. Ибрагим показал один из профашистских листков так называемой «Освободительной партии Австрии» — «Ди нойе фронт», в которой действительных освободителей — советских воинов, недобитые австро-фашисты в западных зонах называли «душителями свободы», которые «не дают свободно дышать в своей оккупационной зоне».

— Не хватает слова «фашистам», — уточнил я.

По рассказам Ибрагима выходило, что определенные органы в западных зонах действительно не мирятся со свободой тех, кто боролся с фашизмом. Со всей строгостью приводят они в исполнение приговоры судов против патриотов, а обвинения против нацистских предателей аннулируются за давностью. Такие государственные учреждения, как радио и телевидение, ведут систематическую клеветническую пропаганду против Советского Союза и социалистических стран. Недобросовестные издатели наводняют страну неонацистской и реваншистской литературой, отравляющей сознание молодежи восхвалением гитлеровского режима и войны.

Когда же я попросил Ибрагима назвать людей, на которых, по его мнению, можно будет мне положиться, то, в противовес мрачным его рассказам, их оказалось столько, что невозможно было запомнить и записать, начиная с полиции, бургомистра и кончая простыми людьми — рабочими, служащими, ремесленниками.

С тревогой и вместе с тем с какой-то уверенностью в успех ложился я в постель в своей одинокой квартире. «Обстановка, конечно, здесь сложная, противоречивая, — думал я, — но, может быть, и не в такой степени, как охарактеризовал Ибрагим. Буду искать опору в людях».

Утром Ибрагим собрал всех офицеров и доложил о поставленной перед нами задаче по усилению охраны военных объектов. Решили вместе с дежурными помощниками выехать в наши воинские части и еще тщательнее ознакомиться с их расположением и охраной.

Свою работу мы начали с военного аэродрома, находящегося в нескольких километрах от города. Местность вокруг была ровной и гладкой, и только со стороны дороги протянулась полоса кустарника с небольшим овражком, залитым водой. К оврагу примыкали маленькие огороды с будочками, принадлежащие австрийцам. Мы пришли к выводу, что за этим участком следует понаблюдать, т. к. и овраг и кустарник могли быть неплохими укрытиями для любопытных.

В штабе части нас радушно встретил загорелый светловолосый полковник. Поздоровавшись с комендантом, он прежде всего осведомился, что натворили его «летуны». Когда же мы доложили о цели визита, он сморщился и сразу потерял интерес к разговору.

— Людей нет, — сокрушенно развел он руками. — Да и какие могут быть здесь шпионы? У меня ведь все на виду. Я же летаю, а не роюсь в земле, не прячусь. И для того, чтобы увидеть мое оружие, достаточно хотя бы одним глазом посмотреть в небо.

С этими словами он поднял голову к потолку и указал пальцем на прикрепленную к нему модель самолета:

— Вон смотрите…

— Да, но враг интересуется не только самолетом в воздухе, — возразил я. — Ему важно сосчитать самолеты, выяснить, как они охраняются, как вооружены. Наконец, воспользовавшись беспечностью, сфотографировать их, да и прихватить с собой кое-что из того, что плохо лежит.

— Разве что-нибудь ожидается? — насторожился полковник.

— Ожидается, — резковато ответил я.

— Ну, раз так — выставлю пост.

Мы договорились с полковником о том, что он сам подберет хороших, бойких ребят и сам их проинструктирует. Для наблюдения за кустарником, оврагом и огородами будут выделены дозорные. Поддержание постоянной связи с аэродромом Ибрагим возложил на Комарова.

Расставались мы с новым знакомым, как старые друзья. Он даже любезно пригласил нас в одно из ближайших воскресений съездить с ним на рыбалку в район Аланда

В самом городе М., в здании бывшей Военной Академии, размещался один из крупных штабов группы. Ибрагим познакомил меня с начальником этого штаба, который оказался бывшим пограничником. С ним мы договорились быстро. Нам достаточно было его заверения в том, что он лично займется вопросом усиления охраны штаба. Ибрагим, в свою очередь, обязался обеспечить эффективное патрулирование на подступах и взял на себя постоянную связь с этим объектом.

Кроме штаба, в городе размещались еще небольшие подразделения артиллеристов и связистов. Они находились в окружении городских построек, и часть их территории очень хорошо просматривалась с верхних этажей и чердаков нескольких прилегающих к ним зданий. Мы поговорили с командирами, и они пообещали, что учтут это обстоятельство при организации охраны. Проверят, не ведется ли наблюдение за расположением частей из окон и чердаков.

Для связи с артиллеристами Ибрагим назначил старшего лейтенанта Константинова, а к подразделению связистов прикрепил старшего лейтенанта Обухова, предложив им бывать почаще в этих частях.

Всю первую неделю я почти не выходил из комендатуры. За это время Ибрагим познакомил меня с бургомистром и его заместителем, начальником полиции, кстати, и тот и другой оказались коммунистами, с начальником жандармерии, с редактором и издателем местной газеты, о котором ходили нелестные слухи о его службе в СС, и множеством других официальных и частных лиц, которым представлял меня, по моей просьбе, как офицера по контролю за денацификацией.

Все они были со мной любезны и обходительны, обещали искреннее сотрудничество, радовались возможности обходиться без переводчика. Жизнь в городе шла спокойно, происшествий не было, и мы целиком погрузились во внутренние дела.

Многие ночи просиживали мы с Ибрагимом над графиками и схемами или носились по городу, изучая и проверяя организацию охраны и бдительность патрулей. Эти личные проверки помогли нам правильнее расставить силы и поднять ответственность людей за несение гарнизонной службы.

И только перед самым рассветом отвечал я на письма Ольги, которая регулярно сообщала о своей жизни в далекой Москве. Из ее писем я знал, что она уже представила документы, необходимые для получения разрешения на выезд в Австрию, и теперь с нетерпением ожидала ответа.

Как-то рано утром я сквозь сон услышал голос Ибрагима. Быстро поднялся, отворил дверь.

— На аэродроме задержали австрийку, звонили, что ждут тебя. Поехал бы я и сам, но не могу. Сегодня приемный день, и Обухов доложил, что уже появились первые посетители. Машина ждет у подъезда.

Я быстро собрался и уже через тридцать минут подъезжал к штабу авиационного подразделения.

След велосипеда на проселочной дороге к аэродрому обрывался у кустарника, заслонявшего собой стоянку самолетов и различные вспомогательные постройки. Сержант Филиппов и солдат Семенов, совершавшие в дозоре обход аэродрома, насторожились. Поручив Семенову наблюдение за дорогой, Филиппов неслышно вошел в кустарник.

Было раннее, ясное утро. Восходящее солнце играло своими лучами в густой листве. Весело щебетали птицы. Из далекой деревни доносилось звонкое и раскатистое пение петуха. В кустарнике еще держалась прохлада.

Филиппов двигался осторожно, тщательно осматривая каждый куст, каждую ямку. «Может, солдат на велосипеде возвращался в казарму, а затем пересел на попутную автомашину, погрузив на нее велосипед», — подумал он, но сразу же отказался от этой мысли: следов автомашины на дороге заметно не было.

Но вот за кустами в канаве что-то сверкнуло… Велосипед! Послышалось шуршанье, шаги. Ветви раздвинулись, Филиппов встал. Навстречу ему шла молодая девушка со свежим букетом полевых цветов. Заметив Филиппова, она вздрогнула, отшатнулась, но затем, смущенно улыбнувшись, сказала, указывая на цветы:

— Цветы. Сегодня приезжает мама.

Филиппов понял, что речь идет о цветах для матери, но помнил он и недавнее указание своего командира о том, — что всех подозрительных лиц, появившихся в районе аэродрома, необходимо задерживать и сопровождать в штаб.

Девушка уже взялась было за велосипед, но Филиппов остановил ее. Подозвав Семенова, оставил его вместе с девушкой, а сам двинулся туда, откуда она появилась. Пройдя метров сто, вышел на опушку кустарника к подсобным бытовым и хозяйственным постройкам подразделения. За ними шли штаб и казарма, а дальше аэродром с длинными рядами боевых самолетов.

— Задержу, — решил он, — а там разберутся.

Вернувшись назад, он указал девушке на дорогу к штабу.

— Приезжает мама, приезжает мама, — слезливо повторяла она и вдруг заплакала тихо и протяжно.

— Значит, вы говорите, — уточнял я у Филиппова, — что с того места, откуда шла девушка, хорошо виден аэродром?

— Как на ладони. Это меня и насторожило.

— А вдруг девушка выбросила в кусты какие-либо компрометирующие материалы. Вы не осматривали кустарник?

Филиппов смущенно заулыбался, но вскоре нашелся и отрапортовал:

— Для этого надо человек десять солдат.

— Кустарник мы осмотрим, — вмешался авиационный полковник и приказал Филиппову позвать к нему командира роты охраны.

— Кстати, — попросил я, — дайте, пожалуйста, указание проверить также, растут ли в кустарнике цветы, из которых составлен ее букет.

Вскоре полковник вышел, и я пригласил австрийку, сидевшую на длинной скамье около штаба под охраной солдата Семенова.

Молодая, привлекательная, одетая в простое легкое платье, она остановилась у стола, все еще вытирая глаза совсем крошечным зеленым платочком. И я почувствовал жалость к этому существу, такому юному — почти ребенку — и такому хорошенькому.

— И все-таки все надо проверить. Жизнь куда сложнее, чем представляется нам, — подумал я.

— Фамилия, имя?

— Химмельрайх Эльза. Я ученица парикмахера в местечке В.

— Что делали у аэродрома?

— Сегодня из больницы выходит мама, и я спешила встретить ее с букетом цветов. Она их так любит…

Австрийка замолчала, сжимая и разжимая платочек, будто не решаясь продолжать разговор.

— Но разве цветов нет в городе?

— О, цветов много, но вряд ли такие купишь. Не зря у нас говорят: к чему цветы, если они не пахнут. Вы понимаете?

— Предъявите, пожалуйста, все, что имеется при вас.

Недоуменно улыбаясь, она протянула букет цветов.

Вскоре раздался телефонный звонок. Взяв трубку, я услышал голос авиационного полковника:

— На месте задержания ничего подозрительного не обнаружено. Цветы растут точно такие, — сообщил он и с добродушием в голосе добавил, — по-моему, зря держим фрейлейн.

— Да, да, — ответил я ему, — благодарю вас.

А сам подумал: «Попробую объяснить ей все получше, ведь мы ей не причинили вреда».

— Вы, наверное, считаете нас бесчеловечными…

— Что вы, что вы, я все понимаю, — возразила она. — На для меня главное — не опоздать к поезду. Если вы меня больше не задерживаете, то я еще успею. Кстати, — заметно осмелев, продолжала австрийка, — пусть ваша жена или подруга обязательно посетит наш салон. Наши прически славятся даже в Вене. А недавно мы получили новые образцы из Парижа и Рима. Они просто шикарны.

Девушка выбежала на улицу и еще издали протянула руку к велосипеду. И это движение показалось мне необычно быстрым и нервным. В следующую секунду я уже был рядом с ней и, перехватив руль, сам повел велосипед следом за нею.

Будто бы начиная заигрывание, я попросил:

— Вы знаете, мне очень трудно устоять от соблазна прокатиться на вашей машине по полю аэродрома. Хотя бы так, в два круга.

— Пожалуйста, — усмехнулась она, — я думаю, это не займет много времени.

Я вытащил гаечный ключ, намереваясь опустить руль и приподнять немного седло. И с этого момента наши роли переменились.

— Ах, так, — улыбаясь, воскликнула она, — может быть, лучше придумать другое…

— Что же именно?

— Ну, скажем, завтра на стадионе или за городом.

— Вы так любезны. Но вам, видимо, мало знаком азарт спортсмена.

— Нет, нет, — возразила она, опустив голову, — обязательно приходите, и вы можете рассчитывать хоть на двадцать кругов.

— Вы лишь разжигаете во мне любопытство.

— Но вы можете сломать машину, а я только на полтора-два часа выпросила ее у подруги.

— Об этом не беспокойтесь.

И я сделал несколько оборотов гайки под седлом. Она легко поддалась нажиму.

Австрийка рванулась ко мне, схватила за руку.

— К чему упрямство? Ведь я же вам обещаю… и не только велосипед, все, что хотите…

— Но ведь упрямиться начали вы.

Наблюдавшие за этой сценой издали авиационный полковник и несколько солдат подошли ближе.

В то самое время я смотрел в пустотелую стойку седла, извлекая из нее свернутые в трубку бумаги. А они сыпались, как снег, на темно-зеленое поле аэродрома.

Полковник поднял один из листиков, перепачканных грязью: «Полевая почта номер…»

— Сволочи! — только и произнес он. — Не брезгуют даже помойкой.

Беглый осмотр бумаг показал, что все они состояли из обрывков конвертов и писем солдат, выброшенных на свалку.

— Но ведь эти бумаги должны сжигаться? — напомнил я авиационному полковнику.

— Верно. Чего греха таить, плохо мы еще следим за порядком. Но я, ей богу, возьмусь за это.

— Стойте, стойте, смотрите, — подозвал я полковника к себе.

В пустотелой стойке руля лежала свернутая в трубку узкая полоска плотной бумаги. Я даже не сразу нащупал ее, просунув палец внутрь стойки. С левого ее края столбиком типографской краской были изображены силуэты боевых самолетов, а правее, рядом с несколькими из них, карандашом были помечены цифровые обозначения.

Заглянув в сумочку для инструмента, я увидел и карандаш.

— Окажись мы с вами чуть-чуть доверчивее, — сказал я, обращаясь к полковнику, — все данные об аэродроме улетели бы в Мюнхен и Вашингтон. Это, конечно, предположительно. Возможно, что и в Лондон или Париж.

Полковник с ненавистью посмотрел на австрийку и, видимо, хотел резко обойтись с ней, но первым заговорил я:

— Так вот какие вы собирали цветы, Эльза Химмельрайх. Они действительно пахнут. Но запах у них… отвратительный.

— Я ничего не знаю. Я вам уже говорила, что велосипед чужой. Я не шпионка. — Она заломила руки, и слезы покатились по ее щекам. — Можете мне не верить, конечно, но это так.

Теперь лицо ее было суровым и злым, щеки побледнели.

В машине я не обменялся с ней ни единым словом, а через полчаса передал следователю. «Тевтонский вирус», — подумал я. И не ошибся.

— Как же ее втянули в эту преступную авантюру? — спросил я следователя, явившись к нему спустя несколько дней.

— Пока говорить рано, — ответил он. — Как-то она посетила кинотеатр в Вене, посмотрела американский кинофильм о гангстерах. Сидевший рядом молодой человек заговорил с ней во время сеанса, а по выходу из кинотеатра пригласил в кафе. Затем они встретились еще несколько раз, и за это время молодой человек, называвший себя художником, сблизился с нею. Узнав с ее слов о том, что отец ее, фашистский летчик, погиб на восточном фронте, и о том, что она проживает в районе города М., он предложил ей собирать на свалках мусора у аэродрома любые бумаги с русским текстом. Вознаграждение за добычу и доставку бумаг обещал выплачивать при их передаче.

Пока следователь говорил, я глядел на окно и думал, что уже не раз слышал, а порою рассказывал и сам подобные истории о превращении легкомысленных людей в шпионы. Все они складывались будто бы по стандарту, как в оперетте.

— Со временем, — продолжал следователь, — он стал ей давать и другие задания, в частности — опознавать типы самолетов, находящихся на аэродроме, по изображениям силуэтов, проставлять их количество. Эльза недолго размышляла над полученными заданиями: ее интересовали лишь обещанные деньги. Так она превратилась в шпионку.

— Теперь мне ясно, почему Федчук с такой настойчивостью требовал усиления охраны военных объектов.

— Несомненно, он требовал этого не без оснований. Я помню: среди остатков конвертов с номерами полевых почт, обрывков газет и писем был один лист бумаги со списком русских фамилий, написанных буквами русского алфавита… Судя по показаниям Эльзы, и в этом ей можно верить, бумага эта явилась плодом ее собственной фантазии. Желая заработать побольше денег, она записывала русские фамилии на кладбище советских воинов, погибших за освобождение Вены, а затем сообщала о них «художнику», как о новых своих знакомствах, могущих быть источниками информации. И требовала от него все больших вознаграждений.

— Вот вам и невинное дитя, — пошутил я.

— Да, из молодых, да ранняя, — засмеялся следователь.

Вечером в комендатуре мы опять встретились с Ибрагимом, зашли в мой кабинет.

— Поздравляю, — сказал ему я.

— Меня-то за что, — обиделся Ибрагим. — Я ведь не контрразведчик. Это вас поздравлять надо.

— Не стоит прибедняться, — возразил я. — Все мы делали это дело. Общая у нас борьба, общие и заслуги. Даже и не заслуги, а результаты труда.

— Ну, а эти обрывки бумаг, — робко поинтересовался Ибрагим, — неужели из них можно извлечь что-либо ценное?

Я молча открыл сейф, достал из него тоненькую синюю папку и лист бумаги с отпечатанным текстом.

— Вот послушай, — и начал читать:

«Несмотря на благоприятные возможности последних месяцев, сбор „трофейных документов“ в пунктах дислокации, на полигонах, аэродромах и в районе маневров не был организован достаточно хорошо. Для центра представляет интерес любой обрывок бумаги. У нас имеются хорошие специалисты, способные правильно оценить добытые материалы. Даже небольшой клочок бумаги может свидетельствовать о настроении населения Советского Союза, о политическом и экономическом положении в СССР».

— Эта копия директивы геленовской разведки, — сказал я Ибрагиму. — Субъекты, подобные Эльзе, все еще рыщут вокруг наших частей. Западные разведки стремятся использовать любую возможность, чтобы получить нужные им сведения. И нам еще придется не раз сталкиваться с их агентами, поэтому я тебе все это и говорю.

— Ну, что ж, будем стараться, — улыбаясь, ответил он и уже весело сообщил: — А у меня тоже приятная новость. Сегодня магистрат единодушно решил переименовать одну из улиц М. — Леопольдштрассе на Лагутинштрассе, в честь сержанта Лагутина, погибшего в бою за освобождение города от немецких фашистов, и запросил мое согласие на сей счет. Конечно, я согласился. Теперь завтра они приглашают меня на церемонию подписания протокола. Пойдешь со мной?

— На церемонию так на церемонию, я церемониться не собираюсь, — ответил я.

В коридоре Ибрагима ждала незнакомая женщина. Она смущенно улыбалась и, говоря по-немецки, протягивала ему какую-то бумагу.

— Она говорит, — сказал я, — что пришла от имени жильцов дома, в котором живет, с жалобой на магистрат. В доме сильно протекает крыша. Магистрат давно обещает отремонтировать ее, но ничего не делает. А так как жильцы знают, что Советская комендатура помогает простым людям, то и направили ее сюда с жалобой на магистрат.

— Скажите ей, что она правильно сделала, что пришла, — попросил меня Ибрагим. — Поможем, расшевелим магистрат. Пусть передаст жильцам, что мы поможем, позаботимся о простых людях.

Взяв ее заявление, Ибрагим вызвал Бугрова, предложил сделать перевод и после этого связать его с магистратом.

Благодаря коменданта и все время кланяясь, женщина вышла.

— Не уставай, не уставай творить добро, — пошутил я. — Помнишь, как писал Руставели: «Что отдашь — вдвойне прибудет».

— Ах, доброе слово — дверь в сердце, говорят осетины, — улыбаясь, заключил Ибрагим.

Спустя несколько дней я проснулся от удара камушка о стекло.

— Вставай, вставай, поехали, — донеслось снизу. На улице едва занимался рассвет, в комнате стоял полумрак. Наступало воскресное утро, когда так хотелось поваляться в постели.

Распахнув окно, я увидел авиационного полковника в синем спортивном костюме и белой войлочной шляпе на голове.

— Доброе утро, Иван Пантелеевич. Что случилось?

— Здравствуй, здравствуй, случилось страшное дело: говорят, что в Аланде клюет форель.

— Что вы, Иван Пантелеевич, разве я могу так, экспромтом?

— Можешь, можешь. Давай-ка «в ружье», как говорят, и за мной.

— Но как же так?

— Поехали, поехали, — услышал я из соседнего окна голос Ибрагима. — Моя машина тоже готова.

— Ну вот, — подхватил снизу полковник, — сам комендант благословляет эту поездку. Теперь, как будто, все по уставу. Даю пять минут на сборы. Считайте, что время уже засечено.

Не помню, как я собрался, но полковник вобщем остался доволен.

Вырвавшись за город, машина устремилась вверх по извилистой дороге.

Тот, кто не бывал в этих местах, едва ли сможет представить себе всю красоту здешней природы. Гладкая асфальтированная дорога, в воздухе ни пылинки, пьянящий аромат цветов, сверкающая на них роса. Горы, вверху скалистые, внизу покрыты дремучим лесом, а по другую сторону от дороги, в глубокой пропасти, река, бегущая по камням, с невысокими, но шумными водопадами и водой, прозрачной, как небо.

По извилистой дороге мы подъехали к реке и остановились в редком кустарнике на отлогом берегу бурного, пенистого Аланда. Полковник сразу же побежал к реке и первым забросил блесну — маленькую раскрашенную рыбку из металла с навешанными на нее крючками.

Купленный мною недавно в М. спиннинг итальянского производства с удобной, но слишком уж капризной катушкой не был еще освоен на практике и потому поначалу доставлял мне одни лишь огорчения и неудобства. Леска в моих руках то раскручивалась сзади, то перебрасывалась через реку, то цеплялась за коряги в реке. Поэтому мне пришлось много побегать и даже побарахтаться в леденящей воде с часами на руках, о которых совсем забыл, спасая свою блесну от обрыва.

Но с того момента, как остановились часы, мне действительно посчастливилось. Внезапно я ощутил легкий рывок, и спиннинг сразу потяжелел. Рванув его на себя, начал быстро накручивать леску. На поверхности воды что-то блеснуло. И вот на солнце засияла, форель. Постепенно заработала «служба тыла». Гриша, шофер полковника, соорудил из камней подобие полевой плиты, поставил на нее сковородку, подложил щепки…

Солнце было уже близко к закату, когда мы возвращались из этой веселой поездки. Безмятежно мчась по асфальту мимо деревушек с небольшими аккуратными домиками, мимо металлических сеточных изгородей, мимо садов и виноградников, мы, наконец, стали подъезжать к городу М.

На перекрестке дорог остановились, чтоб распрощаться. Полковнику надо было сворачивать вправо, а нам налево. Поблагодарив его за приглашение и договорившись о новой поездке недели через две-три, мы расстались с ним.

Вскоре подъехали к окраине города. Рассеянно взглянув на здания бывшей австрийской Военной Академии, в которых размещался теперь один из крупных штабов наших войск в Австрии, я от неожиданности вздрогнул. Словно очнулся в испуге от долгого, сладкого забытья, — настолько не вязалась атмосфера нашей беспечности с тем, что увидел я на сумрачном пустыре, в стороне от дороги.

— Стой! — крикнул я шоферу.

Перемахнув через высокий забор, от тени к тени, отбрасываемой на траву соснами, согнувшись, перебегал человек, за которым гнались несколько военнослужащих.

Поняв, что ему не уйти, и заметив вдруг на дороге автомашину, он бросился к ней. Теперь мы с Ибрагимом мчались ему наперерез.

Вижу: беглец на дороге и, со страха не разглядев, что автомашина под русским номером, жестом просит остановиться.

Шофер сбавляет ход, я открываю заднюю дверцу, и он грузно валится на дно машины, к моим ногам.

— Благодарю, благодарю, — хрипит он и, задыхаясь от недостатка воздуха, дышит, как паровоз, набирающий пар.

Услыхав громкую русскую речь и лязг закрывающихся ворот, наш «гость» зашевелился и настороженно приподнял голову. Но здесь я предложил ему встать и вывел к освещенному месту.

Передо мной стоял молодой австриец в грязной изорванной одежде. Лицо его было желтым, брови кустиками, и под ними маленькие. глазки. Казался он очень некрасивым. Из-за пазухи его рубашки выпирал груз. Руки и ноги были измазаны помоями. Несколько секунд смотрел он на обступивших его солдат расширенными от ужаса глазами и вдруг залепетал:

— Я не виноват, я не виноват.

— Выверните карманы, — приказал я, не обращая внимания на его лепет.

Он медленно вывернул карман за карманом. Оба они были дырявые и пустые.

— Опустите рубаху.

— Там только картофельная шелуха, — жалобно застонал он, — пощупайте…

Я жестом повторил требование.

Рубашка медленно поползла вверх, и сразу же к моим ногам посыпались грязные клочки бумаг, причем на некоторых из них нельзя было даже разобрать текста — он был смыт летним дождем. Но шпионов это ничуть не смущало. Ведь Гелен в своей директиве похвалялся наличием у него хороших специалистов. Пусть и они покопаются в грязи. Не зря же, видно, им платят за «труд».

Собрав и аккуратно сложив трофеи, я пригласил задержанного в кабинет для предварительного опроса.

— Фамилия? — обратился я к перепугавшемуся австрийцу.

— Вайтман Францль. Я безработный. Вы меня, наверное, принимаете за врага, но я ваш друг… и все мое преступление состоит в том, что я голоден.

В этот момент распахнулась дверь, и в комнату вошел молодой капитан, которого я уже знал, как командира комендантского взвода по охране штаба, в районе которого был задержан австриец.

— Так это вы задержали булочника? Слава богу! А мы уже начали разыскивать в городе малиновый «Мерседес».

— Задержали его, конечно, вы, а мы только подвезли, так ему, видимо, захотелось. Но разве он булочник?

— Булочник. Точнее, сын кондитера и владельца кафе, но учится в Вене. Мне рассказали о нем сами австрийцы, работающие у нас на кухне. Они увидели его у свалки и сообщили об этом.

— Это хорошо, очень хорошо, — отметил я, — что австрийцы сами начинают понимать, кто угрожает миру, и вступают с ними в борьбу. Ну что ж, спасибо, капитан, за хорошую службу, — обратился я к командиру комендантского взвода. — Вы свободны. Не беспокойтесь, ваш подопечный в надежных руках.

Щелкнув каблуками и отдав честь, капитан удалился.

— Так вы, оказывается, булочник? — обратился я к задержанному. — Тогда будем считать, что роль безработного — не ваше амплуа.

— Скажи, какой негодяй! — выругался Ибрагим. — А еще прикинулся нищим, чуть ли не другом. К чему это?

— Разве ты не знаешь, что враг, притворяющийся другом, наиболее опасен.

— А как поживает художник? — обратился я к задержанному.

Услышав это, Францль вздрогнул.

— Так вы все знаете? — спросил он.

— Знаем, — ответил я. — Знаем и то, что вы уже не первый раз занимаетесь таким видом «спорта», но раньше вам это сходило, а сейчас не сойдет — будете отвечать перед судом.

Францль зарыдал, опустив голову и обхватив ее руками…

Утром следующего дня Ибрагим попросил меня срочно зайти к нему. Войдя, я увидел у него пожилого австрийца в аккуратной спецовке, который тихо, но взволнованно что-то говорил переводчику.

— Новый сюрпризик, — сообщил Ибрагим. — На обувной фабрике готовится забастовка.

Дело в том, что находящаяся в городе М. небольшая фабрика по производству обуви управлялась советской администрацией и работала в счет репарационных поставок с Германии, в прошлом она принадлежала немецкому фашисту, сбежавшему в Мюнхен. По существу, это было советское предприятие, хотя и работали на нем австрийцы. И вот на этом предприятии назревает саботаж.

Отложив все дела, мы поехали с Ибрагимом на фабрику.

Советского генерального директора на месте не оказалось, но главный инженер — австриец, да и рабочие обстоятельно проинформировали нас о последних событиях.

Оказалось, что несколько дней назад на фабрику приехал турист с запада. Осмотрев фабрику, он передал рабочим письмо от бывшего ее владельца. Немецкий фашист угрожал, что, как только русские оставят Австрию и фабрика снова перейдет в его руки, он немедленно выгонит всех, кто работал на русских большевиков. Поэтому он предлагал закрыть фабрику и ждать его возвращения. На часть рабочих это письмо произвело впечатление, породило неуверенность в завтрашнем дне.

Через самих рабочих удалось выявить и подкупленных туристом людей, которые распространяли письмо фабриканта.

— Ничего не поделаешь, и у нас есть трусливые люди, — говорил главный инженер Ибрагиму.

— А вы на что? — спросил он, — почему вы не разъяснили людям бредовый смысл этих писем?

— Я думал, что будет лучше, если это сделает кто-нибудь из советских должностных лиц.

— Значит, плелись в хвосте у отсталых людей, — не выдержал Ибрагим. — Соберите-ка народ во дворе фабрики.

Но народ уже собрали коммунисты. Собравшимся рабочим Ибрагим объяснил:

— Немецкие фабриканты больше никогда не будут иметь здесь права собственности. Австрия станет самостоятельной нейтральной страной. Фабрику мы передадим австрийскому правительству, а не немецкому фашисту. Он больше не увидит ее, как своих собственных ушей.

В толпе послышался гул одобрения.

— Тех, кто помогал фабриканту, — продолжал Ибрагим, — вы должны обсудить на своих рабочих собраниях и решить, можно ли терпеть их и дальше в своей среде. Остальные должны работать спокойно.

После Ибрагима начали говорить рабочие, которые уверяли, что они и не собирались бросать работу, но некоторые из них действительно боялись мести бывшего владельца. Все они благодарили коменданта за разъяснения.

Растолкав толпу, вперед вышел старик в замасленном комбинезоне, седой, с выразительным лицом. Его умные, чуть навыкате глаза, хмурились все больше и больше.

— Будем работать, — твердо сказал он, — и это будет нашим ответом бывшему эсэсовцу Хейнеману.

Все зашумели удовлетворенно.

— Ну, вот, а вы говорите, что народ у вас трусливый, — сказал после этой встречи Ибрагим главному инженеру. — Хороший народ, и мыслит правильно.

Вместе с Ибрагимом мы прошли по всем цехам и участкам фабрики. Рабочие встречали нас радушно, и мы уехали со спокойной душой.

— Надо мне почаще бывать у них, — виновато сказал Ибрагим. — Да и притом здесь, как дома. Дышится легче.

Было еще совсем темно, когда в моей квартире неистово зазвонил телефон. Я поднял трубку и услыхал взволнованный голос дежурного по комендатуре старшего лейтенанта Константинова.

— По улицам разбросаны листовки… антисоветские. Мною объявлена тревога.

— Бегу! — ответил я и стал быстро одеваться.

К моему приходу личный состав комендатуры был уже выстроен во дворе. Офицеры группой стояли в сторонке. Пригласив их в свой кабинет, Ибрагим попросил Константинова доложить обстановку.

— Вышел с очередным патрулем за ворота, смотрю: летят листики. Поднял, читаю: «Товарищи солдаты», а внизу подпись: «Антибольшевистский блок народов». Да вот, посмотрите сами, — он протянул Ибрагиму и мне по несколько листиков.

«…Захватывайте оружие, бейте офицеров, бегите с оружием на запад…» — читал я.

— Ну, вот что, — сказал Ибрагим. — Капитан Нестеренко к штабу, капитан Комаров и старший лейтенант Обухов к артиллеристам и связистам. Поднимите людей, проверьте все улицы, прилегающие к военным объектам, соберите все до единой листовки. Захарову силами взвода проверить район комендатуры и улицы центра. Двух-трех солдат оставить в комендатуре для связи. Я вместе с лейтенантом Ясыченко и Бугровым подниму на ноги полицию. Проверим гостиницы и организуем обход других улиц. Капитану Константинову продолжать дежурство. Всех подозрительных в разбрасывании листовок задерживать и доставлять сюда. И, я думаю, — обратился он ко мне, — вы будете с ними здесь разбираться. Уже на ходу он добавил — Заодно доложите о происшествии в верха.

— Кто звонит? — услыхал я в трубке сонный хрипловатый голос.

— Докладывает Военная комендатура города М. У нас ЧП. Листовки.

— Ну и ночка, — раздалось в трубке. — Это уже в третьей комендатуре. Ну что же, сами знаете, что надо делать — собрать листовки и постараться задержать злоумышленника. Подключите полицию.

— Комендатура и полиция подняты, берем помощь в частях.

— Тогда все, утром доложите о результатах.

Когда я спустился вниз, во дворе уже было тихо. Розыскные группы бесшумно покидали комендатуру. Все люди, за исключением суточного наряда и небольшого резерва, вышли на ликвидацию вражеской вылазки.

Но вскоре дверь распахнулась, и в дежурную комнату вбежала заплаканная и растрепанная молодая австрийка.

— Господин комендант, господин комендант, — взмолилась она, приняв меня за коменданта, — русский офицер паф, паф!

— Что случилось?

То, что она рассказала, показалось мне невероятным.

В кафе, которое содержит ее бабушка, через окно со двора пробрался вооруженный советский офицер. Наткнувшись на стойку с напитками, не удержался, чтобы не выпить, и перехватил. В пьяном виде ворвался в квартиру, расположенную тут же над кафе, и, угрожая пистолетом, стал принуждать девушку к сожительству. Вырвавшись из рук офицера, она помчалась в комендатуру.

— Но бабушка, — слезливо шептала посетительница, — ведь она этого не переживет…

Записав у дежурного адрес кафе, вместе с солдатом из резерва я быстро двинулся к месту происшествия, вслед за бегущей впереди австрийкой.

Проходя через площадь, увидел группу военнослужащих, поспешно подбиравших в свои мешки грязную антисоветскую макулатуру. Кто-то из солдат сочно шутил:

— Ох, добры люди, и яка ж гарна папира… до нужныка.

Солдаты смеялись.

Кафе оказалось на самой окраине города, у глухой дороги, за которой возвышались горы, покрытые густым лесом. Еще издали при свете луны я разглядел ветхий, неприглядный домишко с потемневшей облезшей вывеской: «Марианна Блон».

Это было одно из тех заведений, которое здесь в простонародье называлось просто корчмой.

Оставив сопровождавшего меня солдата на улице с задачей задерживать всех, выходящих из дома, я медленно начал подниматься по скрипучей лестнице на второй этаж.

Первое, что я увидел в слабо освещенной комнате, это лежащую на полу совсем раздетую старую женщину. Не имея силы подняться, она глухо стонала. Из ее носа и рта медленно текла кровь. Девушка с порога бросилась к ней и громко заплакала.

Квартира всем своим видом напоминала поле недавнего сражения. Почти все вещи были сдвинуты со своих мест и разбросаны в беспорядке. На полу валялись куски разбитого большого трюмо, осколки битой посуды. Кругом перья от изорванных перин и подушек.

Убедившись, что злоумышленника в квартире нет, я осторожно начал спускаться в кафе. На лестнице у меня под ногами загремели брошенные бутылки. За стойкой кафе, на полу, валялись колбаса, мясо, конфеты, булочки. У открытого холодильника возвышалась целая гора пряностей, выброшенных из него неизвестно с какою целью. Воздух резко отдавал запахом коньяка и папиросного дыма.

В кухне я обнаружил низенькую узкую дверь во двор. Она оказалась приоткрытой. Я понимал, что преступник рядом, — он не мог скрыться, находясь в состоянии сильного опьянения. Надо было действовать весьма осторожно.

Проскользнув бесшумно во двор, я присел за кустами. У освещенной каменной стены забора мелькнула тень. Послышался легкий треск веток, и снова все стихло.

Теперь можно было определить, где же скрывается преступник. От него меня отделяла голая, усыпанная белым гравием небольшая площадка, на которую по вечерам выносились из душного и тесного кафе столы и стулья. Однако, если двигаться вдоль забора, то можно было укрыться за кустарник и небольшую группу деревьев с высокими тоненькими стволами.

Я начал было медленно и бесшумно пробираться между забором и кустарником, но сразу же остановился, припав к земле. От противоположной стены грянул выстрел. Пуля шлепнулась в стену, кусок отлетевшего камня ударил меня в плечо.

Шум выстрела отозвался глухим эхом в горах, и по двору снова разлилась тишина, казалось, еще более чуткая и вместе с тем более опасная и глухая.

Переждав несколько минут, я снова пополз вдоль забора. Теперь я двигался в такой тишине, что даже собственное дыхание казалось мне предательски шумным, будто звуки разносятся на целый квартал и колышат кусты и деревья. Но среди кустов было тихо. Тихо и чертовски темно. Наконец, я дополз до поворота стены и подтянулся к тому месту, откуда раздался выстрел. Остановился на секунду. Снова пополз. Было душно, пот катился по лицу.

Но вот в темноте я размахнулся и сдвинул с плеча что-то холодное, жесткое и тупое, будто конец упругой палки. Как раз в этот момент и раздался выстрел. А вслед за ним какой-то тяжелый груз свалился на меня с забора и начал прижимать к земле.

— Костя, сюда! — услышал я голос Ибрагима и сразу почувствовал себя свободным.

Поднявшись с земли, увидел обезоруженного бандита. Ибрагим и Бугров держали его за руки. Он был высоким и тощим, этот «советский офицер». Один погон был оборван и свисал с плеча. Лицо его было бледным, опухшим, стеклянные глаза смотрели на нас враждебно. Из карманов все еще выглядывали розовые листки «Антибольшевистского блока».

Назвался он Генрихом Вайсом, подданным Австрии. Но по происхождению был сыном русского белоэмигрантского офицера-врангелевца, бежавшего в Австрию из Крыма. После смерти отца принял фамилию матери — австрийки. Долго был безработным, воровал и сидел в тюрьме.

В одном из ночных баров познакомился с тем, кого называл сейчас «проклятым Шварцем». Это он заставил его вредить и шпионить, соблазняя выпивками и деньгами.

Не позднее, как вчера, у себя на квартире Шварц передал ему два чемодана «груза», приказав разбросать его ночью в предместьях Вены, в городе М., после чего остаться там до утра с тем, чтобы проследить за результатами. Он же дал форму офицера советской армии и оружие.

— Ну, а дальше? — спросил его я.

— Не стерпел, потянуло выпить. А уж если я выпью, то обязательно так…

— Зато все стало на свое место, — весело закончил Ибрагим.

Дождавшись австрийского полицейского инспектора и засвидетельствовав в совместном с ним протоколе, что факты разбоя, насилия и распространения антисоветских листовок совершены уроженцем Вены, австрийским подданным Генрихом Вайсом, мы усадили задержанного в автомашину и через пятнадцать минут были в комендатуре.

Сдав Вайса под охрану, вместе с Ибрагимом поднялись к себе наверх.

— Вот негодяй, — заговорил я, — мог бы ранить, а то и убить. Спасибо, ты подоспел вовремя.

— А что вы от него хотите, — согласился со мной Ибрагим, — отец его — изменник родины, теперешние хозяева — фашисты, а, как говорят у нас в Осетии, с черной горы белый камень не скатится.

Я распахнул окно, и в кабинет ворвалась свежая утренняя прохлада. На краю неба розовели первые блики восходящего солнца.

— Пойдем, — предложил Ибрагим, потягиваясь и зевая, надо хоть немного поспать…