Неделю спустя я неожиданно встретил Марека в Белянском парке, где ежедневно в двенадцать часов дня прогуливаюсь для успокоения нервов. Закутавшись в одеяло, Марек сидел на скамейке под фанерным слоном и ел яблоко.

— Здравствуй, Марек, — сказал я. — Ты по-прежнему ходишь с кислой физиономией?

— Как видите.

— Опять приключилось что-нибудь страшное?

— Конечно.

— Что же именно?

— Уроки готовил.

Я с недоверием посмотрел на него. Что это он, смеется надо мной?

— Уроки готовил? — повторил я. — Что же тут страшного?

— Хорошо, я вам расскажу, только помните уговор?

— Помню.

— Ну, тогда слушайте. Пока меня не нашел отец, у нас есть еще немного времени.

— ОТЕЦ?

— Ну да, отец. Вчера в восемь вечера я убежал из дому. Чесек Пайкерт дал мне одеяло, и я разбил лагерь на сцене летнего театра.

— Убежал из дому?

— Не беспокойтесь. Меня еще не скоро найдут.

— И тебя это ничуть не волнует?

— Нога у меня болит. И потом мне уже надоело убегать. Сначала я собирался уплыть на лодке по Висле, но утром встретил в парке Чесека Пайкерта с товарищем. Они учатся во второй смене и пришли потренироваться в прыжках с шестом. Ну, мы поупражнялись в прыжках, а потом поспорили. Он сказал, что мне слабо спрыгнуть с крыши театра. Я спрыгнул и подвернул ногу. Из-за этого пришлось склониться к переговорам: Чесек Пайкерт побежал разведать обстановку в школе и дома. Все оказалось в полном порядке. Дома обо мне страшно беспокоились. Мальчику, который сообщит, что со мной случилось, отец даже назначил вознаграждение. И написал такое объявление:

Ну, Чесек еще спросил, встретят ли меня с распростертыми объятиями, если я вернусь домой, и не начнут ли перевоспитывать. Отец обещал, что встретит с распростертыми объятиями и перевоспитывать не будет. Чесек прибежал рассказать мне об этом и спросил, вести ли дальнейшие переговоры. Я сказал, что да. Вот Чесек и побежал сказать, что я в Белянском парке под фанерным слоном, и посоветовал им захватить с собой тележку, велосипед или носилки, потому что я подвернул ногу. А кроме того, он должен получить сто злотых.

— Марек! — возмущенно воскликнул я. — Неужели вы хотите выманить у отца сто злотых?

Марек обиженно посмотрел на меня:

— Ну, знаете! Награда нам принадлежит законно. И потом, мы вовсе не собираемся сами ею воспользоваться. Чесек хочет передать деньги родительскому комитету с тем, чтобы на них купили двадцать обедов для самых дохлых девчонок из нашего класса и накормили их дополнительно, сверхпрограммно и принудительно.

— Почему же только для девчонок? — удивился я.

— Видите ли, обеды эти не очень вкусные, а наши девчонки такие противные, что вполне заслужили, чтобы их накормили дополнительно.

— Стало быть, вы хотите досадить девчонкам? Коварный же вы народ!

— Но ведь девчонки ничего на этом не теряют. Разве плохо, что мы хотим их накормить? Это даже можно считать добрым поступком.

— Но вы-то исходите не из добрых намерений!

— Должны же мы как-то бороться с девчонками, — вздохнул Марек. — А потом, вы обещали не читать мне нравоучений.

— Хвалить за такие поступки я тоже не могу.

— Зачем хвалить, можно и ругать, только, пожалуйста, про себя. А то, как же я вам дальше буду рассказывать?

— Ну хорошо, может быть, ты мне наконец объяснишь, почему убежал из дому?

— У нас дома были такие страшные происшествия… Я не мог там оставаться.

— Страшные?

— Но ведь я вам говорил.

— Говорить-то говорил, но, признаться, я не совсем понимаю… при чем тут приготовление уроков?

— Вы только послушайте… Но, может, я расскажу вам сначала, как у нас дома обстоят дела. А дома у нас вот что делается. В комнате, где сплю я, спят еще пан Фанфара — он выступает в ресторане — и мой двоюродный брат Алек, спортсмен, и комната наша выглядит очень чудно. В одном углу висит мешок для тренировки в бокс и перчатки Алека. Вся стена над его кроватью заклеена фотографиями соревнований, а в другом — саксофон и виолончель и на стуле развешан ковбойский костюм, в котором пан Фанфара выступает в ресторане.

— Обстановка, конечно, не совсем обычная, но разве ты не можешь готовить уроки в другой комнате?

— Нет. Правда, у нас есть другая комната, но там еще хуже: там готовят уроки Ядзя и Криська, а я с девчонками не могу. Пищат, ссорятся, у меня от них сразу начинает голова болеть. Отец сказал, чтобы я занимался у себя в комнате, там все же спокойнее. Днем, после двенадцати, Алек тренируется в клубе, а пан Фанфара надевает наушники и ложится спать, и отец говорит, что я могу спокойно готовить уроки. Но это все же не так просто, честное слово! Особенно для человека, которого преследует злой рок.

— Что ты болтаешь?

— Ну, не рок, так всякая ерунда. Другие ребята тоже готовят уроки где придется. У некоторых вообще нет своей комнаты, но уроки готовят… а со мной сразу должно что-нибудь случиться, хоть плачь! Взять хотя бы Корнишона, тому вообще некуда податься. Так он к товарищам ходит уроки готовить, а то сядет в автобус и ездит взад-вперед — у него месячный билет — и в автобусе зубрит.

— Как же это, Марек… а школьный красный уголок? Разве там нельзя заниматься?

— Раньше можно было, а теперь нельзя. В красном уголке после занятий пожарники учат ребят играть на трубах. Они взяли над ними шефство и, чтобы ребята от скуки не начали хулиганить, учат их играть на тромбонах.

— Это очень мило с их стороны.

— Все так говорят, но уроки в красном уголке все же готовить нельзя. Ребята, ничего, справляются, даже Гнипковский. У них в квартире четверо малышей… Ух и вредные! Целый день только и делают, что дерутся, да еще жилец-цыган. Благо бы сидел и ничего не делал, так нет же, мастерит сковородки, и с утра до вечера стоит стук и звон. Но Гнипковский все же как-то готовит уроки, а у меня дома как будто бы спокойно, нет ни малышей, ни цыгана, но стоит мне сесть за уроки, как сразу и начинается всякая ерунда. А вот вчера со мной такое приключилось, что я не выдержал. Сейчас расскажу все по порядку.

* * *

Вчера пан Фанфара кончил свои упражнения немного позже, чем обычно. Был уже шестой час, когда он отставил саксофон, разделся, надел наушники и лег в постель. Я сел за стол и принялся за уроки. Тут пришел отец. Он, видно, собирался куда-то и на ходу застегивал пальто. Вошел и сразу задал свой любимый вопрос:

— Марек, ты приготовил уроки?

— Какие тут занятия, — разозлился я, — когда пан Фанфара все время трубит над ухом? Неужели ты думаешь, что в таком шуме можно заниматься!

— Нужно было заткнуть уши ватой.

— От ваты свербит в ушах, и я не могу сосредоточиться. Даже пан Фанфара никогда не затыкает ушей ватой, а надевает наушники.

— Значит, нужно было попросить у пана Фанфары наушники, — сказал отец, — у него, наверное, есть запасные.

Я покачал головой:

— Пан Фанфара никогда никому ничего не одалживает — ни наушников, ни виолончели. Сколько раз приходил к нему знакомый музыкант и просил одолжить виолончель, но пан Фанфара всегда говорил, что она испорчена. А сегодня он сказал, что если пан Цедур опять придет за виолончелью, чтобы я как-нибудь его спровадил. Ну, наврал бы, что пан Фанфара заболел тифом и что… — Я хотел рассказывать дальше, но отец рассердился.

— Хорошо, хорошо. Принимайся лучше за уроки. Я вернусь к восьми и все проверю. С сегодняшнего дня буду проверять каждый вечер. Матери, конечно, это не под силу, но я за тебя, дорогой мой, возьмусь! Надоело краснеть перед учителями. Четыре двойки за четверть! Это уж ты хватил через край. Из-за тебя мать заболела, и ее пришлось отправить в санаторий.

Тут я не выдержал:

— И вовсе не из-за меня, а из-за тети Доры. Мама сама говорила, что во всем виноваты пилюли тети Доры.

Отец смущенно кашлянул:

— Какое это имеет значение? Все равно я тебя приберу к рукам. Хватит бездельничать. Понял?

— Понял, папа.

— Ну и отлично, — грозно сказал отец.

Пробило шесть. Не знаю почему, но мне захотелось спать. Я зевнул и с тоской принялся листать учебники. Но тут раздался звонок, и я услышал громкие шаги и смех за дверью. В комнату ворвались четверо ребят с мячом.

— Привет, Марек! — крикнули они. — Почему ты не идешь на футбол? Собирайся скорей!

— Никуда я не пойду: надо готовить уроки.

— Вот ненормальный, он собирается готовить уроки! — загалдели они, стараясь перекричать друг друга.

До чего же они громко орали!

— Тише вы, — зашипел я, — разбудите пана Фанфару, он вам покажет.

Только теперь они заметили, что в комнате кто-то спит, и на цыпочках подошли к пану Фанфаре.

— А что это за тип на койке? — спросил Длинный Янек.

— Это пан Фанфара, наш новый жилец.

— А почему он днем спит? — спрашивает Янек.

— А когда ему спать? — говорю я. — Ночью он выступает в ресторане, а утром упражняется на виолончели.

— Он что, артист?

— Артист.

— А это что за щетки? — захихикал Длинный Янек и двумя пальцами взял с кресла усы пана Фанфары.

Я сердито вырвал их у него из рук:

— Никакие это не щетки, это усы пана Фанфары.

— Усы? — удивленно переглянулись они.

— Пан Фанфара выступает в ресторане как мексиканец, ему необходимы черные усы…

— И такая шляпа? — Длинный Янек надел сомбреро пана Фанфары и принялся рассматривать себя в зеркале.

— Да, — сказал я, стараясь сохранять спокойствие, — это называется сомбреро. Такая шляпа с широкими полями защищает лицо от южного солнца, а «сомбра» по-испански значит «тень».

— Ага, — хмыкнул Длинный Янек, — шляпа что надо! Я видел такую в одном фильме. Эй, Марек, а почему твой Фанфара спит в наушниках, или это тоже по-испански?

— Дурак! Он спит в наушниках, чтобы ничего не слышать. Иначе он не смог бы уснуть.

— Он такой чувствительный?

— Да, он очень чувствительный, — вздохнул я. — А теперь уходите.

В ответ разбойник Янек схватил саксофон и пронзительно затрубил над ухом пана Фанфары. Пан Фанфара привскочил на постели, обвел всех непонимающим взглядом и, как колода, снова повалился на подушки.

— Лоботрясы, — закричал я, — убирайтесь!

К счастью, их не пришлось выгонять, они сами испугались и удрали. Я сел опять за уроки, но едва успел написать в тетради дату, как за окном раздалось громкое кваканье. Я сразу догадался: это Чесек и Гжесек — они всегда меня так вызывают. Ну, думаю, пускай себе квакают сколько влезет. Я не двинусь с места. Должен же я наконец приготовить эти несчастные уроки. Смотрю, а они уже ставят свои копыта на подоконник. Я сижу, как пришитый. Чесек подошел ко мне и спрашивает:

— Ты что, Марек, оглох? Что же ты сидишь?

— Проваливайте, — говорю. — Мне некогда. Я делаю уроки.

— Перестань дурака валять, — смеется Гжесек, — мы принесли блох. Ну, тех самых блох…

— Блох?

— Ну да, блох. Мы же должны завтра подбросить их семиклассникам. Ты что, забыл?

Где там забыть! Все правда. Был у нас такой уговор. Вчера на арифметике семиклассники напустили нам в класс майских жуков, и был страшный скандал: учительница подумала, что это наша работа. Вот мы и решили им отомстить… Но я притворился, будто ничего не помню.

— Мы обыскали во дворе всех собак, — рассказы вал Гжесек. — У нас в пробирке сто пять блох. Больше не удалось набрать. Как думаешь, хватит? — И он сунул мне под нос стеклянную пробирку.

— Пожалуй… пожалуй, хватит, — пробормотал я.

— Как ты думаешь, не подохнут они до завтра? — засомневался Чесек.

— С чего бы они вдруг подохли?

— Ну, например, от голода.

— Ничего, блохи народ закаленный.

— А чем вы пробирку заткнули?

— Пробкой.

— Лучше бы ватой, — сказал я, — вата пропускает воздух.

— Правильно, — обрадовался Чесек. — Давай вату. А ты, Гжесек, вынимай пробку, только смотри, чтобы блохи не выскочили.

Что мне было делать. Я достал из аптечки вату и протянул Чесеку. Тем временем Гжесек безуспешно трудился над пробкой.

— Не поддается, проклятая, слишком туго заткнули.

— Дай сюда. — Чесек отобрал у него пробирку. — Марек, у тебя есть пробочник?

Мне было уже все равно, и я протянул ему штопор. Чесек начал энергично ввинчивать его в пробку, и вдруг — о ужас! — пробирка лопнула, стекло брызнуло на пол, и по комнате заскакали сто пять блох.

— Что ты наделал? — не своим голосом крикнул Гжесек — Лови их, лови!

— Вся комната в блохах, — простонал я. — Меня уже кусают!

— И меня! — заверещал Гжесек.

Мы лихорадочно принялись скрестись, но все напрасно. Сто пять блох — это не шутка. Один Чесек не терял хладнокровия.

— Перестаньте чесаться. Это не поможет. Давайте попробуем их переловить.

Ползая на коленях, мы пытались поймать скачущих по полу блох.

— Чтоб вы провалились с вашими блохами! — обрушился я на ребят. — Ну что за идиоты!

— Это же была твоя выдумка, — нахально сказал Гжесек.

— Моя? — Я чуть не задохнулся от возмущения. — Это Чесек.

— Я? Я же советовал муравьев, — нагло заявил Чесек. — А вы придумали блох.

— Я просто пошутил, — усмехнулся Гжесек.

— Ага, пошутил? А кто достал пробирку? Может, не ты?

Не знаю, чем бы кончился наш спор. Еще минута, и, наверное, началась бы драка, но тут вдруг пронзительно задребезжал звонок.

— Кто-то идет, — всполошился Чесек.

— Это тетя Дора, — сказал я. — Тетя Дора всегда звонит как на пожар. Лучше уходите, пока не поздно. С тетей шутки плохи.

Чесек и Гжесек уже кое-что слышали о тете Доре. Они вскочили как ошпаренные и бросились к выходу. В дверях они столкнулись с тетей. Тетя Дора уставилась на них грозным взглядом, так что оба с перепугу были готовы сквозь землю провалиться.

— Марек, здравствуй, как поживаешь, детка?

— Так себе, тетя.

Я поцеловал ей руку.

— А это что за шантрапа? Опять привел каких-то босяков! — Тетя замахнулась на Чесека и Гжесека зонтиком. — Ну, что вы уставились, убирайтесь! Из-за вас ребенок заниматься не может.

Чесек и Гжесек нырнули в дверь, а тетя снова повернулась ко мне:

— Я всегда удивляюсь твоей матери, как она позволяет тебе водиться бог знает с кем. А где же родители?

— Папа вышел, а мама уехала.

— Уехала? — удивилась тетя. — Что ты говоришь, детка? Почему же я ничего об этом не знаю?

— Мама поехала в санаторий, лечиться.

— Что ты говоришь, Маречек! В санаторий! Ах, эти нынешние врачи! Я так и знала, что этим кончится. Если бы она, бедняжка, слушалась меня! Но твоя мать… Ты тоже что-то неважно выглядишь, детка. — Тетя внимательно посмотрела на меня. — Иди-ка сюда.

Я в ужасе отпрянул.

— Нет, тетечка, я совершенно здоров, это вам только кажется.

Но от тети не так-то легко было отделаться. Она прижала меня к стенке и вынула из сумки ложечку.

— Не бойся, детка, покажи язык. Скажи: а-а-а…

— А-а-а…

Тетя энергично запихнула мне в горло ложку, у меня глаза полезли на лоб, и я поперхнулся.

— Ну конечно, — кивнула она головой. — Опять миндалины увеличены. Это у тебя, детка, наследственное. Вы все такие болезненные.

Но я ее уже не слушал. Блохи принялись за меня с новой силой, и я не мог удержаться от почесывания. Тетя это сразу заметила.

— Почему ты так страшно скребешься, детка? — заботливо спросила она. — У тебя зуд? А ну, подойди поближе…

— Нет, ничего… Это я так.

— Снимай рубашку!

— Тетя, у меня уроки, — простонал я.

— Здоровье прежде всего, Маречек. Раздевайся! — приказала тетя и, несмотря на мои протесты, стащила с меня рубашку. — А это что? — Она нацепила очки и с интересом уставилась на мою спину. — Какая-то гадкая сыпь и краснота. Немедленно в постель.

В отчаянии я залез под одеяло, а тетка принялась ощупывать мой живот. Сначала было просто щекотно, и я захихикал, но потом тетя взялась за дело всерьез и стало больно.

— Ой, ой! — захныкал я. — Не давите, мне больно!

— Вот видишь, больно, — обрадовалась тетя. — Не иначе как аппендицит. Это у тебя, Маречек, тоже наследственное. Но откуда взялась сыпь? Должно быть, какое-то осложнение. — Тетя вынула из сумочки таблетку и сунула мне в рот. — Прими на всякий случай. Сейчас мы измерим температурку. — Тетя Дора уселась поудобнее, достала термометр и сунула мне под мышку. Пока я держал градусник, она, поглядывая на часы, с недовольным видом осматривала комнату.

— Как вы живете… как вы живете, детка! — вздохнула она.

Неожиданно взгляд тети Доры упал на спящего. Она надела очки и с минуту в тревоге присматривалась к нему.

— А это что еще за новая личность?

— Наш жилец, пан Фанфара.

— Наверное, какой-нибудь музыкант или клоун.

— Артист, тетя.

— Артист! — Тетя с укоризной покачала головой. — Какой у него неопрятный вид. Все артисты — неряхи. Скажи мне, он хоть умывается иногда?

— Умывается.

— По-моему, он болен, — заметила тетя. — На всякий случай, я дам тебе еще таблетку.

Она начала было рыться в сумочке, но тут произошло нечто удивительное. Тихонько вскрикнув, тетя вскочила и закружилась на одном месте.

Я удивленно вытаращил глаза:

— Что случилось, тетя?

— Со мной происходит что-то странное, — слабым голосом проговорила она. — Это какой-то кошмар. Наверное, я заразилась твоей сыпью… Извини, Маречек, но мне придется уйти…

— Уже кусают, тетя? — деловито спросил я.

— Что ты сказал, Маречек?

— На вас напали блохи, — у нас тут сто пять блох.

— Что такое?

— Да этот болван Чесек принес блох, и они разбежались.

— Блохи! — в отчаянии завопила тетя. — Ох… спасите!

И со словами: «Умираю — блохи», упала на стул.

Я вскочил с постели, отшвырнул термометр, выплюнул таблетку и забарабанил кулаками в дверь к сестрам.

— Ядзя! Криська! Спасайте тетю Дору!

В дверях появились мои драгоценные сестрички.

— Что случилось? — Они с тревогой смотрели то на меня, то на тетку.

— Не видите? У тети Доры обморок!

— Ах, боже мой! Что с тетей? — Они бросились к тете и стали приводить ее в чувство. — Марек, беги за водой и валерьянкой.

Когда я вернулся с водой и валерьянкой, они уже выводили еле живую от страха тетю Дору на свежий воздух.

Я облегченно вздохнул и сел за уроки. Записал условие задачи и стал обдумывать решение. Вдруг снова звонок. Не успел я подняться со стула, как в комнату гуськом вошли три боксера с перчатками через плечо. Это были члены боксерской команды Буба I с братом и Муха Чопек.

— Привет, Марек, — сказал Буба I, — пан Алек назначил нам тренировку.

— Алека нет дома, — буркнул я в ответ.

— Ничего. Начнем без него, — сказал Муха Чопек, и все трое стали стаскивать спортивные костюмы. Вид у них был весьма решительный.

Прежде чем я успел открыть рот, Буба II ударил по тренировочному мешку с такой силой, что мешок грохнул меня по голове. Я почувствовал, что вместе со стулом лечу в какую-то темную пропасть. Когда я пришел в себя, то увидел, что надо мной с любопытством во взоре склонились Буба I, Буба II и Муха Чопек.

— Совсем увял, — сказал Буба I. — Этот прямой тебе удался. — Он одобрительно похлопал Бубу II перчаткой по плечу.

— Дай-ка воды! — скомандовал Муха Чопек, Буба I направился к столу и подал Мухе вазу с цветами. Муха выбросил цветы и вылил мне воду на голову. Я вскочил как ужаленный.

— Негодяи! — закричал я, отряхиваясь. — Убирайтесь сейчас же!

— Спокойно, малыш, не нервничай. — Буба I снисходительно похлопал меня перчаткой по лицу.

Я с яростью оттолкнул его:

— Эй, ты, убери лапы, а то как стукну!

— Ну что же, малыш, попробуй.

— На! — Основательно прицелившись, я дал Бубе в ухо.

Буба I покачнулся от удара, отлетел к стене, но тут же оттолкнулся от нее и бросился в атаку. На минутку ему удалось прижать меня к стене, но тут я пришел в ярость. Во мне взыграла кровь предков, бившихся под Грюнвальдом и Рацлавицами. Я ринулся в контратаку и ударил Бубу в челюсть. Буба пошатнулся, закачался, как пьяный, и рухнул на виолончель. Она разлетелась в щепки.

Пан Фанфара вдруг открыл глаза и сел на постели.

— Ударные, молчать! Пианиссимо! — пробормотал он и, в полном изнеможении упав на подушку, снова заснул.

Мы замерли, в испуге уставившись на разбитую виолончель. Первым пришел в себя Муха Чопек. Он наклонился над инструментом и с ужасом принялся его осматривать.

— Все в щепки.

— Утиль, — буркнул Буба II.

— Негодяи! — воскликнул я в отчаянии, чувствуя, что еще немного — и я разревусь. — Он нам этого не простит. Это все его имущество и… и… вообще… он говорил, что виолончель его жена.

— Не волнуйся, — сказал Буба I, — у нас в доме живет столяр — он склеит.

— Думаешь, сумеет? — Насчет этого у меня были большие сомнения.

— Факт! — заверил меня Буба I. — Он даже пианино полирует. Отнесу ему этот ящик, и он склеит.

— А успеешь вернуться до того, как пан Фанфара проснется? — беспокоился я.

Прежде чем Буба успел ответить, раздался звонок. Мы замерли в испуге.

— Кто-то идет, — шепнул Буба II.

— А ну, ходу! — скомандовал Буба I.

Он схватил инструмент и вместе с Бубой II выскочил в окно. Муха Чопек не успел. Он секунду озирался и наконец с решимостью отчаяния спрятался в футляр виолончели.

В прихожей раздались шаги, и на пороге появился пан Цедур, коллега пана Фанфары, элегантный мужчина с пышной шевелюрой.

— Как поживаешь, piccolo? — приветливо махнул он мне рукой и огляделся. — А где же мэтр Фанфара… Ах, мэтр изволит почивать. — Пружинящим шагом он направился к постели. — Эй, Анатоль, ты все еще в объятиях Морфея? Вставай, лысый Аполлон!

— Пожалуйста, не будите его, — подскочил я к пану Цедуру. — Пан Фанфара заболел. У него сыпной тиф.

— Тиф, у такого ковбоя? — удивился пан Цедур. — Ты, наверное, шутишь, мой bambino. Извини, мой мальчик, но я должен сказать ему пару слов по делу, не терпящему отлагательств, — на карту поставлены судьбы искусства.

— Знаю, знаю, — сказал я, стараясь не подпускать пана Цедура к пану Фанфаре, — вы, наверное, пришли за виолончелью.

— Угадал, bambino mio, — ответил пан Цедур с изысканной улыбкой, стараясь отодвинуть меня в сторону. — Именно это привело меня к вашему бунгало.

— Не выйдет, — сухо ответил я. — Виолончели нет.

— Как это — нет? — поднял брови пан Цедур.

— Нет… нет, — проговорил я, — потому что… потому что пан Фанфара отдал ее склеить.

— Склеить? — пан Цедур приободрился. — Что за чепуху ты мелешь, piccolo bambino!

— Да, отдал склеить, — врал я уже напропалую, — потому что виолончель треснула вдоль и поперек.

— Да вот же она! — Пан Цедур вырвался из моих рук и подбежал к футляру. — Скажи своему maestro doloroso, что я верну ее, как только он выздоровеет. Тифозные не играют на музыкальных инструментах.

— Не трогайте! — закричал я. — Пан Фанфара велел ничего вам не давать, вы и так обслюнявили у саксофона весь мундштук.

— Так и сказал? О лысый diavolo! Это ничего не меняет. Виолончель для артиста — рабочий инструмент. Великий Паганини в порыве творческого экстаза три раза вдребезги разбивал свою скрипку. А тут… подумаешь — обслюнявили мундштук!

Рассуждая таким образом, он все ближе подходил к футляру, и не успел я опомниться, как он схватил его, поднял — и охнул:

— Что за черт, как я ослаб!

Он постоял в раздумье, потом попытался вскинуть футляр на плечо.

— О, per Bacco! — громко воскликнул он. Футляр с глухим стуком упал на землю. В ту же секунду изнутри донесся пронзительный вопль Мухи Чопека:

— Ай, ай… спасите!

Испуганный, пан Цедур отскочил от футляра.

— Что это? Ты что-нибудь слышал, bambino mio? С минуту он прислушивался, потом подошел и с опаской приоткрыл футляр. Оттуда вывалился Муха Чопек.

— Ой… ой… моя нога! — завопил он и тут же выскочил в окно.

Пан Цедур остолбенел от удивления.

— Что это за шутки? — спросил он, вытирая лоб платком. — Пан Анатоль, видно, решил позабавиться? Ну, подожди, fratello mio, я тоже умею шутки шутить.

С этими словами он бросился к телефону и набрал номер.

— Алло, «скорая помощь»?! Тяжелый случай тифа… Анатоль Фанфара, саксо-виолончелист, улица Липовая, двенадцать. В доме Пегусов… Да, сыпной тиф. Полное беспамятство, с приступами буйного бреда. Кто вызывает? Цезарь Цедур — музыкант. — Он бросил трубку и погрозил пану Фанфаре. — Придется объясняться со «скорой помощью», лысый Аполлон. А тебя я беру в свидетели, — бросил он мне и выбежал из комнаты.

Я упал в кресло и уже не пытался раскрыть учебники. Я ждал звонка. И что вы скажете? Не прошло и минуты, как в дверь позвонили. На этот раз пришли двое. Знакомый парень из модельной мастерской — Теось и его товарищ в длинном плаще. Они влетели как бомбы.

— Марек, взгляни, что у нас! Покажи ему, Горбач.

Парень, названный Горбачем, откинул полу плаща.

Блеснуло что-то металлическое. Я сделал вид, что мне и смотреть неинтересно. Но это их нисколько не обескуражило.

— Мы смастерили бомбу, — объявил Горбач. — Не веришь? Посмотри. — И он вытащил что-то похожее на фляжку. — Настоящая бомба. Конструкция простая. Оболочка из алюминиевой фляжки, в середке пирогектатритол. Разнесет любые стены. Давай фитиль, Теось!

Теось с энтузиазмом полез в карман и вытащил темный провод.

Горбач схватил его и начал лихорадочно прикреплять к фляжке.

Это было уже слишком. Я вскочил со стула:

— Что вы хотите делать?

— Не бойся, — буркнул увлеченный своим делом Горбач. — Сейчас проведем небольшой опыт.

— Здесь, в квартире?

— Ну да. Мы решили опробовать ее именно у тебя, потому что у вас самые толстые стены, — объявил Теось. — Старинный дом.

— Вы что, с ума сошли? — Я схватил его за шиворот.

— А ты не волнуйся, — успокаивал меня Горбач. — Наука требует жертв. Эйнштейн, например, ради науки последние штаны продал. А у нас эпохальное изобретение.

— Убирайтесь! — закричал я. — Я не хочу стать жертвой…

— Поджигай фитиль, Теось, — хладнокровно скомандовал его друг.

Я подскочил к нему, но было уже поздно. Затрещал фитиль, побежала искра… Я ринулся гасить, но меня держали железной хваткой. Я с воплями вырвался.

— Погасите, сумасшедшие!.. Спасите… спа… — Но тут мне сунули в рот кляп из платка.

Как видно, у них все было продумано.

— Не дергайся, уже поздно… считай, Теось, — буркнул Горбач, — при счете «семь» дадим ходу. При счете «десять» взорвется.

— Сумасшедшие… в постели… человек… — мычал я, но из-за кляпа ничего нельзя было разобрать.

— …три… четыре… ПЯТЬ… ШЕСТЬ…

При счете «семь» они толкнули меня к двери, но так неудачно, что я споткнулся о половик и растянулся во весь рост. Теось и Горбач свалились на меня.

— Девять… десять… Мы погибли, не успеем! — взвыл Теось.

Уставившись на фитиль, я замер.

Фитиль догорел до конца, и вдруг… из бомбы потекла какая-то белая жидкость.

Теось и Горбач, онемев, смотрели друг на друга.

— Что это… не взорвалось, — побелевшими губами прошептал Теось.

— Что это там течет? — удивился Горбач. Они осторожно приблизились к бомбе.

— Что-то белое. — Горбач окунул палец в лужицу, понюхал и облизал. — Попробуй! — подставил он палец Теосю.

— Похоже на молоко, — сказал Теось. Горбач, вытаращив глаза, оторопело потирал лоб.

— Что теперь будет… — простонал он.

— Что с тобой? — забеспокоился Теось.

Горбач вскочил как ужаленный.

— Что будет… Я перепутал фляжки! Это отцовская фляжка с молоком…

— А отец, наверное, пошел с нашей бомбой на завод… — прошептал Теось.

— Бежим скорее! — крикнул Горбач и бросился к двери.

— Куда ты?

— На завод! Отец обычно греет молоко в печи. А вдруг взорвется?

Они умчались как сумасшедшие.

Я сидел за столом, подперев голову руками, и тяжело дышал. Не знаю, сколько времени я так просидел, как снова раздался стук в дверь. Но я не двинулся с места. Постучали еще раз, потом дверь тихонько приотворилась и появилось длинное бамбуковое удилище, а вслед за ним — толстячок в резиновых сапогах. В руках он держал ведерко.

— Можно? — вежливо спросил он.

— Нет… нет! — заорал я, вскакивая со стула. Вежливый толстячок, видно, не совсем меня понял.

Деликатно прикрывая за собой дверь, он нежно проворковал:

— Уроки готовишь… Только не отвлекайся, мой мальчик.

И в ту же секунду, не замечая этого, заехал мне в лицо удилищем. Я отшатнулся и схватился за лицо.

— Папа дома? — ласково спросил он. — Мы с ним должны условиться насчет рыбалки. В воскресенье…

Стиснув зубы, я замотал головой.

— А… он еще не вернулся, — просопел толстячок. — Ну ничего, я подожду. Ты только не отвлекайся, мой мальчик.

Я сел за книжки. Рыболов, видно, решил устроиться поудобнее. Он потянулся за стулом и, нечаянно зацепив длинным концом удилища занавеску, разодрал ее надвое.

Огорченный, он принялся поправлять занавеску и тут же другим концом удилища задел саксофон, который с грохотом покатился по полу. Я вскочил, чтобы поднять его, но добряк ласково удержал меня.

— Не отвлекайся, не отвлекайся, мой мальчик.

Поднимая саксофон, он умудрился смахнуть удочкой с буфета хрусталь и несколько тарелок. Я пришел в ужас:

— Может быть, вам лучше поставить эту удочку куда-нибудь в угол?

— Ты совершенно прав, мой мальчик, — ласково согласился добряк, — я ее прислоню к стене.

Он бодрым шагом двинулся к стене, но по дороге зацепил люстру и разбил лампочку.

— Что вы наделали?!

— Не отвлекайся, мой мальчик, — просопел он, — сейчас я сменю лампочку.

Вывернув лампочку из ночника у постели пана Фанфары, он пододвинул к себе стул.

— Не надо! — крикнул я, предчувствуя недоброе. — Я сам вверну.

— Не отвлекайся, мальчик, — улыбнулся добряк.

С обезьяньей ловкостью он взобрался на стул, продавил сиденье, провалился и тут же вскочил. На плечах у него был обруч от стула. Я хотел ему помочь, но он запротестовал:

— У тебя уроки, не отвлекайся.

Громко сопя, толстяк выбрался из обломков и подставил себе второй стул, влез на него, стал на цыпочки. И не успел я опомниться, как он уже схватился за люстру.

Люстра угрожающе закачалась и рухнула. Раздался страшный грохот и треск. В воздухе мелькнули ноги толстячка, и воцарилась мертвая тишина.

Я бросился к нему на помощь, но при этом перевернул стол и залил чернилами книги и тетради.

Толстячок неподвижно лежал под обломками тяжелой люстры. Я подбежал и в отчаянии дернул его за руку. Он открыл глаза и пробормотал:

— Не отвлекайся, мой мальчик.

Я не знал, что делать. К счастью, раздался звонок. В комнату вошли два санитара с носилками.

— Где больной? От вас звонили в «скорую помощь»? — спросил первый санитар.

— Да. Этого пана придавило люстрой.

— А нам сообщили, что у вас кто-то болен тифом, — заметил второй.

— Нет, тут только этот больной, — сказал я, — пожалуйста, заберите его.

— Нет, тут должен быть кто-то с тифом, — уперся второй санитар.

Но первый только рукой махнул.

Они унесли рыболова.

Я сел на люстру и вытер лицо. Мне уже ничего не хотелось. Вдруг начали бить часы. Они пробили восемь раз, Я испугался, вскочил и выпрыгнул в окно. Теперь вы знаете все.

* * *

— Ты, наверное, шутишь, Марек, — сказал я. — Неужели это все так и было?

— Вот вы и удивляетесь. А сами обещали, что не будете удивляться.

— Что правда, то правда! — тяжело вздохнул я.