— Ты закончила свою работу? — спросил я мою рабыню.

— Да, Господин, — ответила она, становясь на колени рядом со мной и мягко, с любовью прижимаясь правой щекой к моему колену.

Я откинул в сторону её волосы и легонько коснулся ошейника, охватывавшего шею девушки. Какое удовольствие может сравниться с чувством рабыни, льнущей к твоим ногам? Разве что доминирование над нею, и удовольствие от обладания ею.

— Ваша рабыня просит нежности, — прошептала она. — Не желает ли господин приласкать свою рабыню?

Насколько же рабыней она была! И насколько прекрасна она была в своём ошейнике!

— Пожалуйста, Господин, — шепотом попросила девушка.

Когда-то я предположил, что раньше она даже не мечтала, что однажды станет рабыней, причём в мире, ужасно далёком от её собственного. Как далеко занесло её от шума, грязи, лжи, коррупции, лицемерия и фальши её прежнего мира!

— Пожалуйста, Господин, — повторила она. — Ваша рабыня просит вашей ласки. Она умоляет о вашем прикосновении.

— Я так понимаю, что твои потребности хорошо разгорелись в тебе, — заключил я.

— Да, Господин, — признала она.

— Тогда Ты сейчас отправишься на рынок, — сообщил я ей. — Надо купить турпахи, тоспиты, сулы и бутылку ка-ла-на.

— Да, Господин, — простонала рабыня.

Я полюбовался, как она поднялась и, подойдя к сундуку у стены комнаты, вновь опустилась на колени, и отсчитал несколько монет в её подставленную ладонь.

Девушка, не вставая колен, повернулась так, чтобы стоять ко мне лицом. Монеты она держала зажатыми в руке.

— Я могу надеть тунику? — поинтересовалась рабыня.

— Да, — разрешил я. — Возьми синюю тунику из реповой ткани, короткую, с рваной кромкой.

— Спасибо, Господин, — улыбнулась она.

Я думал, она заставит многих на рынке повернуть головы, чтобы проводить её взглядом. Приятно ловить восхищенные взгляды, которыми другие ласкают рабыню, отправленную по моим делам. Порой я выводил её на прогулку, держа на поводке и с руками, закованными в наручники за спиной. Иногда на таких променадах я разрешал ей надеть тунику. Кстати, та туника, которую я предписал ей сегодня, фактически была крошечным лоскутом синей реповой ткани. Я решил, что будет нелишне цветами её обносков дать понять бездельникам и уличным зевакам, что она девушка Писца.

— Задержись, — велел я, когда она уже протянула руку к двери.

Я поднялся, подошёл к ней и внимательно осмотрел.

— Стой прямее, — потребовал я, — выше голову. Плечи расправь. Будь гордой. Ты же не свободная женщина. Ты — рабыня. Женщина, которую мужчины сочли достаточно ценной, чтобы носить их ошейник.

— Да, Господин, — улыбнулась она.

— И помни, — сказал я, — Ты моё отражение.

— Да, Господин.

Она стояла красиво, изящно, соблазнительно, доставляя удовольствие взгляду. Её маленькие ножки были босы.

Я снял стрекало с крюка и, повернувшись к ней, дважды хлопнул им по ладони своей руки.

Она вздрагивала каждый раз, хотя полезный, гибкий атрибут её даже не тронул.

— Торгуйся хорошо, — посоветовал я ей.

— Я попробую, Господин, — пообещала девушка.

— Если я решу, что Ты этого не сделаешь, — предупредил я, — по возвращении эта штука тебя пребольно ужалит.

— Но я почти совсем не знаю вашего мира, — пожаловалась она. — А на рынке каждый день всё по-разному. Сулов могут подвести недостаточно. А в некоторых лотках рабынь пытаются обманывать, чего не отважилась бы сделать со свободной женщиной!

— И особенно, — догадался я, — тех, чей акцент выдаёт в них варварок.

— Боюсь, что всё именно так, Господин, — вздохнула моя рабыня.

— А Ты не торопись, — посоветовал я, — поинтересуйся ценами, осмотрись на рынке, узнай какие товары по чём идут, порасспрашивай других рабынь, которые согласятся с тобой говорить, возможно других варварок, если Ты таковых сможешь там повстречать, не бойся обращаться к Торговцам, говори с ними уважительно, но показывай, что готова уйти. Если предложенная тобой цена будет разумна, то тебя обязательно попросят вернуться, пусть и с деланным недовольством. Но даже в этом случае не претендуй на победу, продолжай быть почтительной и не забудь поблагодарить за проявленное милосердие.

— Мне также очень помогает моя улыбка, Господин, — сообщила мне девушка.

— Это одно из немногих преимуществ, которое у тебя есть перед свободными женщинами, — улыбнулся я.

— Да, Господин, — согласилась она.

Лицо рабыни, согласно закону, должно быть обнажено. На этом настаивают свободные женщины. Их не должны путать с животными, с животными носящими ошейник. Лица свободных женщин, по-видимому настолько изящны, драгоценны и изумительны, что они не должны быть выставлены напоказ перед обществом. Соответственно, учитывая непрозрачность их уличных вуалей, они не могут воспользоваться очарованием женской улыбки, чтобы как-то повлиять на коробейника или торговца сидящего на коврике или циновке позади своих товаров, или на лоточника, стоящего за его прилавком. Безусловно, они прилагают максимум усилий, чтобы передать свою улыбку голосом, приятно подтрунивать и намекать ловким словом или жестом, насколько проницателен торговец, и насколько он привлекателен, и насколько были бы ему благодарны они, простые слабые, беззащитные, возможно, очень красивые женщины, если бы он немного уступил, перестал быть таким непреклонным, снизил свою цену хотя бы на бит-тарск или около того. А иногда, следует упомянуть, вуаль может немного растрепаться или потребовать неких поспешных, неловко скрываемых поправлений. Всё же они, так же как и кейджеры, прежде всего женщины, соответственно, не преминут воспользоваться лестью, просительным голосом и другими преимуществами своего пола. Такие соображения действуют на многих торговцев, в своём воображении проникающих под одежды столь хитрых созданий и представляющих как они могли бы выглядеть, стоя перед ними раздетыми, как и должна стоять носящая ошейник рабыня. Порой мы задаёмся вопросом, понимают ли это свободные женщины. Может быть, нет. Но они вполне могли бы, прибежав с рынка в своё жилище, торопливо выкарабкаться из своих одежд и, встав перед зеркалом, коснуться горла, спрашивая себя, каково это могло бы быть, принадлежать мужчине. Можно вспомнить высказывание о том, что свободная женщина — такая же рабыня, просто без ошейника.

— Так значит, — хмыкнул я, — Ты пользуешься своей улыбкой?

— Конечно, Господин, — призналась моя варварка.

Что поделать, мы мужчины на многое готовы пойти, чтобы получить улыбку хорошенькой рабыни. Как же хитры эти прелестные животные.

— А вот свободной женщине нелегко использовать свою улыбку, — усмехнулся я.

— Это ведь не я заставляю их прятаться за вуалью, — пожала плечами рабыня.

— Вообще-то, исторически, именно Ты или, точнее, такие как Ты, имели некоторое отношение к этому вопросу, хотя и косвенное, — заметил я. — Они крайне обеспокоены тем, чтобы их не перепутанными с тебе подобными.

— То есть, с простыми животными, — добавила она.

— В представлении некоторых, — хмыкнул я, — Ты ещё ниже животного.

— Господин?

— Ты — рабыня.

— Я понимаю, — кивнула варварка.

— Но тебе нечего волноваться по этому поводу, — успокоил её я. — В моих глазах, как и по мнению большинства, и конечно в точки зрения закона, твой статус ясен.

— Господин?

— Ты — животное, — пояснил я, — домашнее животное.

— И ничего больше? — уточнила она.

— Конечно, нет, — заверил её я. — На тебе ошейник, тебя можно купить и продать.

— Я понимаю, — вздохнула рабыня.

— Ты стоишь гораздо меньше тарна, — добавил я. — Ты намного дешевле слина или кайилы, зато обычно дороже тарска или верра.

— Я понимаю, — повторила она.

— Безусловно, — сказал я, — тут многое зависит от состояния рынка.

— Несомненно, — понимающе кивнула варварка.

— Разумеется, — подтвердил я.

— Итак, я — животное, — подытожила рабыня.

— Да, — подтвердил я, — и только это.

— На Земле, — вздохнула она, — я никогда не думала о себе как о животном.

— На Земле Ты и не была животным, — пояснил я.

— Но здесь я — именно оно, — сказала девушка.

— Совершенно верно, — подтвердил я.

— И только это, — добавила она.

— Правильно, — сказал я.

— Зато я — красивое животное, не правда ли? — осведомилась моя варварка.

— Конечно, — не мог не согласиться я, и в этом не было ни малейшего противоречия.

Много ли найдётся мужчин, которые не желали бы владеть одним или даже большим количеством таких животных как она. Кому захочется, чтобы рабское кольцо в ногах его кровати пустовало? Особенно, если на рынке найдётся множество тех, чья аккуратная щиколотка отлично поместилась бы внутри такого кольца.

— В твоём мире Ты была свободна, не так ли? — уточнил я.

— Да, — ответила рабыня.

— Это интересно, — сказал я.

— Интересно? — переспросила она. — Что же в этом такого интересного?

— Да, это интересно, поскольку для любого очевидно, что твоё место у ног мужчины, как и любой другой рабыни, — объяснил я.

— Уверяю вас, я был свободна, — заявила варварка.

— С мужчинами Земли что-то не так? — осведомился я. — Почему они не берут своих самых желанных женщин и не надевают на них ошейники? Неужели они не хотят их?

— Кажется, — вздохнула она, — они не хотят их настолько сильно.

— Возможно, некоторые женщины являются рабынями даже там, — предположил я, — причём полностью, просто данный вопрос не афишируется.

— Поскольку эти отношения кажутся мне довольно естественными, — ответила землянка, — и даже заложенными в человеческую психологию, рискну предположить, что такое вполне возможно.

— Пожалуй, давай-ка оставим тот необычный мир его собственным механизмам, увёрткам, запретам и обманам, — предложил я.

— Вы считаете, что я — прирождённая рабыня, не так ли? — спросила девушка.

— Прежде всего, Ты — женщина, конечно, — сказал я.

— И я чувствую, что я — прирождённая рабыня, — заявила она.

— И твои чувства тебя не обманывают, — заверил её я. — Это подлинная правда.

— Мой мир, — вздохнула рабыня, — не разрешал мне даже допускать такие мысли, даже ради развлечения.

— Но ведь Ты развлекалась ими, и продолжаешь это делать, не правда ли? — поинтересовался я.

И тогда она вскинула голову и с вызовом ответила:

— Да, Господин!

— А теперь опусти голову, — велел я, и рабыня покорно склонила голову.

— Природа богато одарила твоё тело формами прирождённой рабыни, — сказал я. — Присмотрись к себе, к своей мягкости, загляни в свои мысли, проанализируй свои надежды, вспомни самую тайную свою мечту, самое сокровенное своё желание, и Ты поймёшь, что это желание принадлежать, принадлежать господину, это желание вставать на колени и служить, желание ублажать, бескомпромиссно находиться в собственности, да, в собственности, и чтобы с тобой обращались и использовали как рабыню. Твоя женственность заставляет тебя желать этого.

— Да, Господин.

— Подумай хорошенько, — потребовал я, — и ответь, действительно ли Ты — прирождённая рабыня?

— Да, Господин, — прошептала она.

— Тогда, — заключил я, — Ты должна быть рабыней. И для тебя правильно быть рабыней.

— Да, Господин, — согласилась рабыня.

— И в этом мире, — подытожил я, — то, что тебе подходит, то что для тебя правильно, было на тебя наложено.

— Да, Господин.

— Соответственно, здесь, в этом мире, — добавил я, — Ты — рабыня, и никакого выбора у тебя нет, рабский ошейник тому подтверждение.

— Да, Господин, — прошептала она.

— У тебя соблазнительные ноги, рабская девка, — похвалил я.

— Спасибо, Господин, — шёпотом поблагодарила меня варварка.

— Носила ли Ты, и такие как Ты, живя на Земле, вуаль? — спросил я.

— Нет, Господин, — покачала она головой.

— Что, на самом деле? — не поверил я.

— Это так, Господин, — поспешила заверить меня варварка.

— Тогда работорговцам работать у вас одно удовольствие, — усмехнулся я.

— Несомненно, — согласилась девушка.

— Тебя, должно быть, заметили, присмотрелись, исследовали твою подноготную и внесли список на порабощение, — предположил я.

— Мне об этом ничего неизвестно, — сказала она. — Как-то раз, возвращаясь вечером из библиотеки, я ощутила, что кто-то подошёл ко мне сзади. Потом меня схватили. Мне вдруг стало трудно дышать, и через мгновение я потеряла сознание. А когда я очнулась, то обнаружила, что лежу голая и в цепях. Это произошло уже в рабских загонах.

— Признаться, мне трудно поверить, что в своём мире Ты не носила вуаль. Ты что, не понимала, насколько привлекательна?

— Я надеялась, что могла бы быть таковой, — вздохнула девушка, — но я изо всех сил пытался выкинуть такие мысли из своей головы, как недостойные женщины. Предполагается, что нас, в моём прежнем мире это интересовать не должно.

— Нисколько не сомневаюсь, — хмыкнул я, — что такое предписание могло родиться только в головах тех, кого привлекательными не назовёшь даже с большой натяжкой.

— Многие из моих сокурсниц, — сказала она, — ясно давали мне понять, что красота не важна.

— Зато это весьма немаловажно на прилавке невольничьего рынка, — заметил я.

— Думаю, они не перестали бы презирать и осуждать меня.

— С тем же успехом, — усмехнулся я, — хромой мог бы осуждать быстрого, а слабый сильного.

— Не знаю, — пожала она плечами. — Мне трудно судить.

— Пользовалась ли Ты популярностью? — осведомился я.

— Только не среди моих сокурсниц, — ответила варварка.

— Виной тому, твоя красота, — пояснил я и, поскольку она молчала, продолжил: — В нашем мире мы не имеем ничего против красоты. Тем более что здесь красота в изобилии, хорошо показанная и ясно кому принадлежащая. Это делает жизнь мужчин приятной.

— Я рада, что попала в мир, — призналась девушка, — где от людей не ожидается, что они будут пренебрегать красотой или игнорировать этот факт, где нет нужды притворяться, что она необязательна и бессмысленна, нет нужды извиняться за это, умалять, считать это неким недостатком или дефектом.

— Возможно, — предположил я, — они ненавидели тебя не только за твою красоту, но и потому, что чувствовали в тебе древнюю, природную женщину, тоскующую, полную потребностей женщину, которая не может не ответить мужчине иначе, чем как рабыня своему хозяину. Похоже, они видели в тебе что-то, что они очень боялись найти в себе, что-то, что пугало их и чему они готовы были изо всех сил сопротивляться со всей свирепостью, на которую только способны.

— Вы, правда, думаете, что они чувствовали это во мне, — спросила рабыня, — что мне следовало быть собственностью мужчин, их рабыней, и это было для меня наиболее правильно?

— Да, — ответил я. — Более того, мне кажется, что они ощущали в тебе то, чего они больше всего боялись в себе.

— Интересно, — задумчиво проговорила девушка, — получилось бы у них преуспеть в ошейнике.

— Подозреваю, что большинство из них, — предположил я, — не было признано пригодными ошейника. Забудь о них. Уверен, что те, кого всё же сочли достойными порабощения, очень скоро осознают пустоту своих прежних взглядов, искусственность и бедность своей прежней идеологии, и поспешат поскорее прижаться губами к ногам своих хозяев.

— И всё же я надеюсь, — вздохнула варварка, — что они смогли бы найти своё счастье.

— Это не имело никакого значения, — отмахнулся я, — поскольку в этом случае они были бы рабынями.

— Да, Господин, — согласилась моя рабыня.

— Итак, Ты не скрывала себя под вуалью, — вернулся к прежнему вопросу я.

— Так и было, Господин, — кивнула она. — Дело в том, что в той части мира, где я жила, в моей цивилизации, носить вуаль не принято.

— Неужели это правда? — переспросил я.

— Правда, — подтвердила варварка.

— Какие же вы все рабыни! — покачал я головой.

— Но немного найдётся тех, у кого есть владельцы, — сказала она.

— Это исправлено на Горе, — заметил я.

— Верно, — согласилась рабыня, — мой Господин.

— Тебе давно пора быть в пути, — намекнул я.

— Да, Господин.

— И смотри мне, не проторгуйся, — пригрозил я.

— Я верю, — пообещала она, — что мне удастся избежать встречи с вашим стрекалом. По крайней мере, я приложу все свои силы.

— Только попробуй мне приложить не все силы, — предупредил я, — и я освежу ваше знакомство.

— Я всё поняла, — опасливо покосилась на меня девушка.

Вообще-то, мне крайне редко приходилось использовать стрекало. Обычно оно более чем эффективно, впрочем, как и плеть, просто вися на виду на своём крюке. Когда рабыня понимает, что является объектом приложения плети или стрекала, и что эти атрибуты фактически будут использованы, если она вызовет малейшее неудовольствие, то необходимость их применения возникает редко, если когда-либо вообще возникает. Сознавая это, постоянно видя плеть перед собой, кейджера постарается приложить все силы, чтобы избежать её удара, а для этого, прежде всего, надо сделать так, чтобы тобой были довольны, полностью довольны. Впрочем, обычно, девушка, проведя некоторое время у рабского кольца, прилагает все силы, чтобы ею были довольны не столько ради того, чтобы избежать поцелуя плети или укуса стрекала, что, конечно, является весьма благоразумным и обоснованным побуждением, сколько потому, что она сама хочет доставить удовольствие своему господину. В конце концов, она — рабыня, а он — её хозяин.

Фактически, мне лишь однажды пришлось хорошенько отходить её стрекалом.

Эта маленькая самка слина захотела убедиться в том, что действительно была рабыней, и осмелилась проявить небрежность в исполнении своих обязанностей, а на мой вопрос посмела ответить неблагоразумно кратко, и даже высокомерно. Думаю, что её удивила скорость, с которой она была схвачена и связана.

— Простите меня, Господин! — заплакала она, лёжа у моих ног встревожено глядя на меня снизу вверх. — Нет необходимости бить меня! Я исправлю своё поведение! Я буду хорошей!

Несомненно, с её стороны это было не более чем проверкой, попыткой установить границы дозволенного, степень свободы, широту манёвра, однако я решил, что для её же блага будет полезно сразу узнать, каковы могут быть последствия таких проверок.

В конце концов, она была небрежна в исполнении своих обязанностей, на мой вопрос ответила кратко и даже высокомерно, так что, вне зависимости от её возможных мотивов пойти на этот неблагоразумный риск, у них должны быть свои предсказуемые последствия. В следующее мгновение, ошеломлённая, не верящая в происходящее, она каталась, извивалась, кричала и рыдала, умоляя о милосердии под ударами жгучими стрекала.

— Я был тобой недоволен, — сообщил я ей.

— Простите меня, Господин! — задыхаясь от рыданий, выдавила она из себя.

Её светлая кожа покрылась узкими красными полосами, пылающими от боли.

Но я дал ей лишь временную передышку, а затем снова взмахнул стрекалом, и её вопли о пощаде возобновились с новой силой.

Наконец, я опустил руку и оставил связанную рабыню рыдать на полу.

— Господин, — всхлипывала она. — Господин!

Я дал её полежать там связанной ещё не меньше ана, а прежде чем развязать, поднёс выключенное стрекало к ее губам. Целовала его рабыня со всем возможным пылом.

После этого я отменил данное ей несколько дней назад общее разрешение говорить. Теперь прежде чем что-то сказать, она должна была сначала спросить на это разрешения. Кроме того, вместо обычного традиционного вставания на колени, когда я вхожу в комнату или обращаюсь к ней, я приказал ей ложиться на живот, ползти ко мне и оставаться в таком положении передо мной, если не будет дана команда принять иную позу. А ещё, в течение нескольких дней, я держал её в модальности четвероногого животного или тарскоматки, не позволяя ей ни говорить, ни подниматься. Рабыня должна была перемещаться только на четвереньках, есть и пить из мисок на полу не пользуясь руками. Не раз, впоследствии, подсматривая за ней, я видел, как она целует кончики пальцев, а затем прижимает их к своему ошейнику. Замечал я и то, как она подносит к губам цепь, которой я приковывал её на ночь к рабскому кольцу, и целует стальные звенья.

Её маленькая проверка не прошла даром.

Отныне она окончательно осознала, что действительно была рабыней, что с ней будут обращаться как с таковой, и, если потребуется то и накажут соответственно. Если у неё были какие-либо сомнения относительно этого вопроса, то теперь они рассеялись бесследно.

Конечно, спустя несколько дней, я вернул её к нормальным условиям её неволи, снова дав общее разрешение говорить, ходить на двух ногах, пользоваться руками, чтобы питаться, правда, иногда я кормил её с руки. Также я позволил ей вернуться к традиционным для рабынь действиям при входе в комнату и обращении ко мне. Теперь она снова могла вставать на колени, вместо того, чтобы растягиваться на животе.

После этого случая моя варварка стала ещё нежнее, чем прежде. Её стремление доставить мне удовольствие возросло многократно.

Правда, иногда, рассматривая это в качестве полезной меры, я отвешивал её удар стрекалом или хлыстом пониже поясницы. Готов держать пари, что знавшим её прежде, в её далеком мире, ещё в бытность свободной, могло бы понравиться поступать с ней подобным же образом. Мне даже было интересно, что её прежние знакомые могли бы подумать о ней теперь.

Я думал, что женщины, которых она знала, могли бы позавидовать ей, а мужчины, если они были мужчинами, были бы не прочь владеть ею.

В целом, несмотря на её недостатки, и заплаченную за неё немалую цену, я счёл её превосходной собственностью. Конечно, она была соблазнительным маленьким животным, которое приятно иметь в своём ошейнике. И, конечно, ей ещё требовалось многому научиться, но я ей это обеспечу. Одно из удовольствий доминирования, в том состоит, чтобы совершенствовать рабыню, учить её и дрессировать.

— Приложи максимум усилий на рынке, — посоветовал я ей.

— Да, Господин, — прошептала она.

Она хотела ласки, но я решил, что будет лучше сначала послать её на рынок. Пусть её рабские огни, уже начавшие периодически охватывать всё её существо, сделав её ещё большей рабыней, чем она когда-либо была, разгорятся пожарче.

Теперь это неугасимое пламя будет периодически бросать её к ногам мужчин. Не они ли держат её в неволе надёжнее клейма, ошейника и цепей?

Я открыл дверь и провожал рабыню взглядом, пока она выходила на крыльцо, спускалась по лестнице и шла по улице.

Я думал, что она, в своём мире принадлежала к общности подобной Писцам, хотя, насколько я понял, там эта каста неизвестна, несмотря на то, что это — одна из этих пяти высших каст. Мы с нею многие аны провели в разговорах. Я рассказывал ей о Горе, ведь что паговая девка могла узнать о нашем мире, подавая пагу и обслуживая клиентов в алькове? А она, в свою очередь, зачастую лёжа нагой у рабского кольца, или стоя передо мной на коленях, раздетой и с закованными в наручники на спиной руками, рассказывала мне о своём мире. Он показался мне трудным для понимания, но очень несчастным миром, переполненным и грязным, миром шума, испарений и дыма, толпы и скученности, торопливой поспешности при отсутствии мест, куда можно было бы пойти, или стоило бы пойти. Это был мир, которому очень недоставало любви и, очевидно, Домашних Камней. Мне вообще трудно было понять, как мог существовать такой мир, если его жители, как бы это ни показалось невероятно, о нём совершенно не заботятся. Не похожи ли они на животных, которые гадят прямо в собственном логове, на сумасшедших, которые травят свои собственные воздух и воду? Как можно было давать им такой прекрасный сад, если они всё равно сожгут его и превратят в пепел?

Наконец, она исчезла за поворотом, спеша в сторону рынка.

Какая же она у меня красивая! И как соблазнительно выглядела, вышагивая босиком, в короткой, рваной, синей тунике.

Монеты она сжимала в руке. Родись она на Горе, то, скорее всего, держала бы их во рту. Уверен, посетители рынка, увидев цвет туники, предположат, и будут правы, что она принадлежала Писцу.