— Вон там, — указал Тэрл Кэбот, — видите очертания? Это три острова из Дальнего архипелага: Хиос, Дафна и Тэра?

Вдали, сквозь снежную мглу проглядывали едва различимые контуры. Рассмотреть их можно было только если знать куда смотреть. Лично я никогда не забирался так далеко на запад от Коса и Тироса, но суда купцов с метрополии островных убаратов, бывали и торговали здесь, и, конечно, сюда заплывали корабли контрабандистов из Порт-Кара и Брундизиума. В действительности, главной причиной присутствия патрульных галер, таких как «Метиох», в западной части пролива была охрана этих маршрутов и пропуск на них только тех, кто имел лицензию на проход.

Шла вторая неделя после восьмой руки перехода.

— Да, — отозвался я. — Я вижу их.

Где-то через ан эти острова должны были остаться за кормой.

К ноге Кэбота жалась стоявшая на коленях, закутанная в тёплые меха рабыня.

Кстати, она совсем не выглядела обеспокоенной. Неужели она не понимала, что мы скоро окажемся западнее Дальних островов?

Когда она шла за своим хозяином к фальшборту, где он присоединился ко мне, я рассматривал её, как любой мужчина может рассматривать рабыню, разумеется, насколько это было возможно, учитывая надетые на неё меха. Девушка, заметив моё внимание, опустила глаза. Такие как она стараются не встречаться взглядом со свободным мужчиной без особого на то разрешения. А потом она опустилась на колени. Я предположил, что если её раздеть догола, оставив на ней только стальное кольцо, окружавшее шею, полюбоваться будет на что. Конечно, черты её лица отличались изящностью, а меха эта хитрая самка слина, обернула и закрепила так ловко, что они не столько скрывали её формы, сколько ненавязчиво предлагали её владельцу избавить девушку от одежды. Рабыни часто одеваются и выставляют себя подобным образом, чтобы заставить других завидовать их владельцу.

Что и говорить, рабыня у Кэбота была прекрасна. Я прикинул, что она принесла бы хорошие деньги, выставь её на сцену торгов.

Девушка избегала встречаться со мной взглядом. В конце концов, она была собственностью своего господина, а не моей. Даже случайный взгляд рабыни может разжечь страсть в мужчине. Рабыню запросто могут избить, если будет небрежна со своими взглядами и улыбками.

Если бы Альциноя принадлежала мне, и посмела бы раздавать улыбки направо и налево, думаю, я от души отходил бы её стрекалом. Это послужило бы ей хорошим уроком. Пошло бы на пользу.

Я снова окинул рабыню Тэрла Кэбота оценивающим взглядом и остался доволен. Она выглядела, как женщина, которая полностью принадлежит, и которой хорошо управляют.

Обычно рабыня рада тому, что она принадлежит. Это утешает её и доставляет удовольствие. Она пришла к пониманию того, что её пол — законная собственность мужчин, и что с того момента, как на ней сомкнулся ошейник, конфликты и войны остались в прошлом. Она стоит на коленях, на своём месте, на том самом месте, где она сама хочет находиться, у ног своего господина.

Всем известны надменная, высокомерная гордость типичная для свободной женщины, защищённой стражниками, окружённой стенами её города, надёжно скрытой за вуалями и одеждами, наслаждающейся безопасностью её статуса, неприступностью своего положения, уважительным отношением общества. Но есть и другая гордость, о которой не принято говорить, и это, каким бы это, возможно, не показалось удивительным, гордость рабыни. Даже становясь на колени перед свободной женщиной, одетая в насмешку над одеждой, заключённая в ошейник, подметая своими роскошными волосами мостовую перед туфлями свободной женщины, она сознает себя особенной и ценимой способом, который даже не снился свободной женщине. Она понимает, что среди множества женщин, является той, которая была найдена «рабски желанной», той, на кого мужчины захотели надеть ошейник, той, которая будет носить их ошейник. Она упивается тем фактом, что была признана достойной того, чтобы ей владели. Она горда тем, что принадлежит. Это — знак качества, символ превосходства. На фоне других женщин она — приз, настолько желанный, что мужчины не будут удовлетворены ничем иным, кроме как полным её обладанием. Она — то, чего жаждут. Она знает, что она — самая желанная, самая вожделеемая, самая притягательная, захватывающая и разыскиваемая из женщин, она — рабыня. Так почему ей не чувствовать себя, в своём поле, как самка, выше свободной женщины, погрязшей в своём тщеславии и мелких атрибутах достоинства и статуса? Большинство рабынь ведь прежде были свободными женщинами, и они знают горечь, печаль, расстройство, страдание и одиночество, так часто скрываемые под тяжёлыми красочными одеждами. Свободная женщина зачастую ненавидит рабыню, а вот рабыня порой чувствует перед своей свободной сестрой не только страх, но ещё и жалость. Таким образом, мы можем противопоставить две гордости, одна презрительной свободной женщины, богато одетой, уважаемой в обществе, подкреплённой хлыстом в руке, и другая — гордость робкого, испуганного существа, возможно, одетого лишь в тряпку, практически животного в ошейнике, которое стоит перед нею на коленях. Свободная женщина гордится своим статусом, а рабыня своим полом, во всей своей целостной исполненной женственности.

Ещё можно было бы вспомнить о благодарности рабыни. Она любит и служит, и благодарна за предоставление ей этой привилегии. Бывает, что даже свободные женщины встают на колени перед мужчиной, чтобы прижать губы к его ботинкам и попросить о его ошейнике, чтобы принадлежать ему как его рабыня. Глубина этой потребности, этого желания, глубина этой любви, цельности всего этого, желания отдать себя, полностью отдаться другому, является одной из таинственных, раз за разом повторяющихся песен природы, чьё происхождение, может потеряно, а может покрыто мраком, но их посыл и последствия знакомы всем живущим в ней. Так что, она наслаждается тем, что принадлежит, поскольку теперь у неё наконец-то есть то, чего она так долго жаждала, её господин. Она, раздетая и в ошейнике, рабыня у его ног, находится там, чтобы он обращался с ней так, как ему вздумается. Да и разве она смогла бы стать такой беспомощно отзывчивой в ответ на что-то меньшее?

Он — мужчина, она женщина. Он господин, она рабыня.

Как же прекрасны женщины! Но только в ошейнике он могут стать самими собой.

— У тебя превосходная рабыня, — польстил я.

— Я зову её Сесилия, — сообщил он.

— Странное имя, — заметил я.

— Она — варварка, — пояснил тарнсмэн.

Теперь стало объяснило отсутствие у неё беспокойства. Она просто не понимала того, что значит зайти дальше Дальних островов.

Девок гореанского происхождения обычно перевозят в трюме, закованными в цепи, иногда с мешком на голове и спящими под действием снотворного. Трудно винить женщину за то, что она чувствует себя не в своей тарелке, когда её, скажем, голую и связанную тащат на привязи в логово ларла.

— И насколько она хороша? — полюбопытствовал я.

Рабыня тарнсмэна ещё плотнее прижалась щекой к его бедру. И без проверки было ясно она уже готова. Сколько всего приятного, подумалось мне, мужчины могут сделать с рабынями.

— Течёт и кипит от лёгкого прикосновения, — ответил Кэбот.

— Горячезадая? — усмехнулся я.

— Точно, — подтвердил мой собеседник, — до полной беспомощности.

— Значит она окончательно приручена?

— Верно, — кивнул Кэбот.

А у меня в этот момент в памяти всплыл образ Альцинои.

— Говорят, — сказал я, — что варварки необыкновенно хороши.

— Любая женщина хороша, — улыбнулся тарнсмэн, — стоит только приучить её к ошейнику.

Снова мне вспомнилась Альциноя. Как приятно было бы её, теперь рабыню, приучать к ошейнику, наблюдать как она ползёт к моим ногам, умоляя о ласке.

— На варварок хороший спрос, — заметил я, прикинув про себя, сколько могла бы принести Альциноя.

— Немногие из них надолго задерживаются на цепи работорговца, — поддержал меня он.

— А ещё говорят, что они очень быстро пристращаются целовать плеть, — сказал я.

— Причина этого имеет отношение к их прежнему фону, — пояснил он. — Там, откуда они родом, им обычно отказывают в их потребностях, в жажде принадлежать и подчиняться. На Горе они наконец-то оказываются на своём месте у ног мужчин. Многих до глубины души поражают открытия, сопровождающее насильственное открытие, вызволение их самого глубинного, самого драгоценного «Я». Они находят счастье и наслаждение, о существовании которых они едва могли догадываться, если только смутно ощущая их в своих самых интимных снах, которые они предпочитали держать втайне от всех. На Горе они находят себя беспомощно лишёнными какого-либо выбора, кроме как быть тем, чем они являются и, в действительности, хотят быть, не жалкими подобиями мужчин, не бесполыми винтиками в социальном механизме, не притворщицами и ненавистницами, а теми кто они на самом деле, фактически, рождены, хотят и должны быть, женщинами в полном смысле этого слова. Там, откуда они прибыли, их приучали отрицать природу, заменять её договорами и принципами, чуждыми их самым глубинным потребностям и чувствам. Их приучили уважать фригидность, как свободу женщины, восхвалять инертность как достоинство, бояться восторгов бескомпромиссного подчинения. Отрицая самих себя, отрицая мужчин, как своих владельцев, они, извиваясь в расстройстве, ненавидят самих себя и свою тюрьму, при этом, будучи уверены, что ненавидят мужчин. Приученные отрицать свой пол, но при этом жаждущие его признать, они вдруг оказываются на Горе, в ошейниках, у ног мужчин, которые будут делать с ними всё, что они захотят сделать, и чего они сами же хотят, в тайных уголках своих сердец. Их отрицание своих собственных тел и их потребностей наконец-то в прошлом. Это — как если бы им, мучимым голодом и жаждой, наконец, протянули еду, пусть и с руки мужчины, и дали воду, пусть и налив её в кастрюлю, стоящую у его ног. Зачастую счастливейшим моментом в жизни каждой из них, становится то мгновение, когда аукционист сжимает кулак, и они понимают, что, выставленные на всеобщее обозрение и вожделеемые, после показа и множества предложений они были проданы. Они больше не одиноки, наконец-то ими владеют, наконец-то у них есть господин. Наконец-то у них есть реальность и идентичность. Наконец они принадлежат. На самом деле, в буквальном смысле этого слова, они собственность их владельца. И при этом они даже не знают, кто именно из этой, скрытой за пологом темноты толпы, купил их.

— Что же это за странное место, из которого прибывают эти создания? — спросил я. — Какая страна может быть родной для таких бедных, несчастных существ?

— Это место называется — Земля, — ответил Тэрл.

— Почему Ты решил присоединиться ко мне у фальшборта? — поинтересовался я.

— Да вот подумал, — хмыкнул он, — что тебе могло бы прийти в голову, что Ты можешь потягаться с Тассой и попытаться добраться до Хиоса вплавь.

— Вода сейчас слишком холодная, — сказал я. — Боюсь, я скорее умру от переохлаждения, чем доплыву до берега.

— Возможно, — кивнул он. — Но если пловец сильный, то, думаю, у него есть шанс достичь суши.

— Я тоже так думаю, — не стал спорить я.

— То есть, Ты задумывался над этим вопросом, — заключил тарнсмэн.

— Да, — признал я.

— Но всё же Ты нас не покинул, — заметил он.

— Я решил, что для меня будет лучше остаться, — ответил я.

— Вчера, — сообщил Тэрл Кэбот, — порядка семи десятков человек захватили одну галеру, спустили её на воду и, добравшись до Тэры, бросили судно на берегу, уйдя вглубь острова. Их преследовали на двух галерах, людей не догнали, но корабль вернули. Ещё несколько человек прыгнули за борт решив доплыть до Дафны.

— Похоже, дезертирство стало большой проблемой, — покачал я головой.

— Да, — признал он.

— Кажется не все горят желанием посмотреть, что там за Дальними островами, — усмехнулся я.

— Похоже на то, — согласился тарнсмэн.

Некоторое время мы стояли у фальшборта молча, до рези в глазах вглядываясь в стену снегопада, но уже не смогли различить контуры островов.

Неизвестные воды Тассы встречали нас темнотой и снежными зарядами.

— Тем не менее, — сказал Кэбот, — Ты остался с нами.

— Да, — кивнул я.

— Почему? — спросил он.

— Я подумал, что мне будет интересно посмотреть на то, что находится в конце мира, — ответил я.