§ 1. Классификация теорий с точки зрения инструментария

Науки о медиа (media studies) формировались в междисциплинарной парадигме. Это привело к тому, что единая теоретическая база в этой сфере не была создана. Каждый из подходов – социологический, семиотический, лингвистический, философский и др. – привносил в новую дисциплину и свои методы, и свои теории. Вместе с тем наука о медиа складывалась не просто как сумма частных наук, объектами исследований в которых были медиа, а сочетала подходы разных научных дисциплин, поэтому медиаисследования обладают неким набором преимущественно им свойственных вопросов и задач. И в качестве главной характеристики, пожалуй, необходимо назвать их критическую направленность, то есть стремление к переосмыслению доминирующих в социуме властных дискурсов вне зависимости от источников власти (экономическая власть, политическая и др.), на которые они опираются. Медиаисследования чаще всего выступают с антиглобализационных позиций, подвергая сомнению возможность создания единой всемирной культуры и идентичности. Эти исследования в той или иной мере опираются на идею манипулятивной природы современной медиасистемы, выступая с критикой неолиберального дискурса о необходимости существования коммерческих массмедиа, которые якобы гарантируют независимость от государства, а следовательно, объективны. Медиаисследования категорически отвергают идею об объективности информации, выступая проводником идеи о непрозрачности языка как кода сообщения и о его конвенциональной структуре. Облекаемый в ту или иную текстовую форму набор знаков приобретает формальный характер и становится ограниченным в наборе выражаемых смыслов и интерпретаций, что не позволяет в полной мере передавать реальность и создает лишь ее ограниченную модель.

Перед нами не стоит задача охарактеризовать все существующие теории медиа, поскольку их превеликое множество, а как междисциплинарный объект медиа порождают все новые, привлекая новых адептов из других наук. Однако мы попытаемся представить набор классических групп теорий, на которые опирается наука в области медиа, и, что самое важное, обозначим логику связей между этими теориями.

Медиа и коммуникации, как мы уже отмечали, междисциплинарные объекты исследования, то есть такие, которые можно рассматривать под разными углами зрения. В связи с этим не существует четкого понимания и интерпретации того, что такое науки о медиа (или, как их называют часто, науки в области коммуникаций) и к какой группе дисциплин они принадлежат. Кто-то относит такие науки к гуманитарным, а для кого-то они являются общественными. Отсюда и причудливая дисциплинарная группировка департаментов медиа и коммуникации с другими направлениями в университетах. В одних университетах (этим славятся англосаксонские вузы) науки о медиа входят в состав факультетов искусств и гуманитарных наук (Arts and Humanities), поэтому часто смыкаются с такими направлениями, как театроведение или журналистика. В других университетах – в состав факультетов социальных и гуманитарных наук (Social Sciences and Humanities). В Европе, преимущественно во Франции и отчасти в Германии, науки в области коммуникаций входят в состав гуманитарных или лингвистических факультетов (Language and Communication).

Исходя из вышесказанного, мы можем классифицировать теории медиа с точки зрения методологии (инструментария), с которой их представители подходят к изучению тех или иных феноменов. Исторически существовали преимущественно три основных взгляда на деятельность медиа и анализ явлений, с ними связанных:

• социальные теории медиа;

• философские теории медиа;

• лингвистические теории медиа.

Первый в приведенном перечне подход – социальные теории медиа – зарождался в недрах американских социальных наук в 1930–1940-х годах, когда в процессе развития социологии как науки некоторые ученые (среди них У Липпман (1889–1974), Г. Лассуэлл (1902–1978) и др.) обратили внимание на ту коммуникативную роль, которую медиа играют в общественных отношениях. Сегодня эта традиция очень обширно разрослась и выходит за пределы наук о медиа, занимаясь дескриптивными социальными исследованиями средств массовых коммуникаций, Интернета, социальных сетей. Представители этого направления зачастую либо сами кооптируются в социальные науки – социологию, политологию, антропологию, либо кооптируют коллег из таких предметных областей, как социология, экономика, политология. Они признают примат эмпирических социальных исследований как метода в науках о медиа, то есть изучение тех или иных элементов в медиа происходит при помощи классических методов социальных наук – глубинных интервью, контент-анализа, использования фокус-группы, наблюдения и т. п.

Второе обозначенное в перечне направление – философские теории медиа – зарождалось в середине XX в., отчасти как реакция на рационалистическое видение социологоцентричного подхода, в недрах немецкой критической философии и философии искусств (Франкфуртская школа). Это направление, как и вся философия, предполагает примат теорий и теоретического осмысления над эмпирическими источниками, которые интерпретируются соответствующим образом, в рамках философии критической теории. Являясь противниками своего рода примыкания исследований медиа к индустриальным исследованиям (чем в том или ином виде занимались представители социальной группы теорий), ранние представители Франкфуртской школы выступали за автономию ученого и его независимость от объектов исследований, что делало его подлинно критически способным индивидом, осмысляющим мир за пределами сложившейся социальной системы отношений (преимущественно капиталистической). Впитав критический и антикапиталистический пафос Франкфуртской школы, британские исследования, использующие культурные основания для анализа социальных явлений (cultural studies), политическая экономия медиа, теория публичной сферы (и позднее цифровой демократии) уже в конце XX в. успешно продолжают традицию, к которой относятся такие известные фигуры, как Ю. Хабермас и С. Жижек. Важно также понимать, что в ряде стран и ряде дисциплинарных направлений произошел некий «микс» между строгим философским направлением с четкой критической направленностью и социологией. К примеру, такие ученые, как Пьер Бурдьё, который, будучи в первую очередь социологом, много вложил именно в философское осмысление медиа, или Мишель Фуко, чей подход к изучению дискурсов и «монументов в языке» тоже вполне укладывается в русло французской коммуникативистики, успешно сочетали методы социальных наук с критической направленностью. К этой же традиции относится Эдгар Морен; чуть ближе к чистой философии – Режи Дебре и Мишель де Серто.

Третье из обозначенных в перечне направлений изучения медиа – лингвистические теории медиа – зарождается в начале XX в. и связано с появлением такой науки, как семиотика (или семиология), то есть наука о значениях и знаках в целом. Идея, предполагающая конвенциональность (условность) знака, ложится впоследствии в основу широкого спектра работ в области изучения различных текстов (аудиовизуальных, рекламных, поэтических) у таких авторов, как Ролан Барт (1915–1980), Цветан Тодоров, Умберто Эко (1932–2016). Позднее эта сфера получит название «дискурсивные исследования», которые, в свою очередь, будут распадаться на нарративные (изучение драматургических историй в текстах; основателем был А. Греймас), исследования фреймов (Тён ван Дейк) и более близкий к философии критический дискурс-анализ (critical discourse studies). Представителями лингвистического направления становятся также ученые, работавшие в парадигме герменевтики и сфере восприятия языка, текста и речи (Э. Бенвенист (1902–1976), П. Рикёр (1913–2005), Дж. Остин (1911–1960)); некоторые из их исследований пограничны с психологией.

Все три направления и используемые ими методы зачастую переплетаются, формируя новые предметные поля и теории, но в целом наука о медиа ограничена именно этими течениями. Следует особо оговорить, что технические науки, которые рассматривают понятия «информация», «большие данные» (big data), «информатика», «кибернетика», неверно относить к наукам о медиа. Они не изучают ни коммуникативные формы и объекты, ни такие гуманитарные сущности, как значения, смыслы и интерпретация, но имеют дело преимущественно с техническим представлением об информации как о точных данных, циркулирующих по техническим каналам передачи. Вместе с тем мы должны понимать, что первые коммуникативные модели в сфере социологии, а также отчасти лингвистики разрабатывались на основе технических представлений об информации и математической теории информации Клода Шеннона (1916–2001).

 

§ 2. Классификация основных теорий с точки зрения объектов исследования

Для начала определим объекты исследований в современных системах коммуникации. Чтобы это сделать, попробуем описать объекты на основе анализа общеизвестной, но часто критикуемой за отсутствие обратной связи и искусственное разделение объектов схемы Гарольда Лассуэлла, согласно которой коммуникация как процесс представляет собой ответ на пять вопросов: КТО говорит ЧТО, используя КАКОЙ КАНАЛ, КОМУ и С КАКИМ ЭФФЕКТОМ. Исходя из этой модели, изучение коммуникаций подразделяется на следующие виды:

• исследования коммуникатора, то есть того, КТО распространяет информацию;

• исследования содержания коммуникации, воплощающееся преимущественно в анализе разного рода текстов, включая аудиовизуальные (ЧТО);

• исследования канала коммуникации (КАКОЙ КАНАЛ);

• исследования аудитории коммуникации (КОМУ);

• исследования эффектов коммуникации, то есть анализ результативности сообщений (С КАКИМ ЭФФЕКТОМ).

Если двигаться от макроуровня к микроуровню, то коммуникатором могут быть различные общественные институты, правительства, общество в целом, и при этом мы рассматриваем медиа как обязательную систему обеспечения коммуникации между гражданами одного государства и носителями одной культуры. На макроуровне можно изучать институциональную, экономическую, социальную систему продуцирования сообщений. На более низком уровне речь пойдет о медиа-компаниях, конкретных силах и т. д., которые стоят за распространением информации. Инновационные теории считают также коммуникатором само изобретение, которое всегда «коммуницирует» с общественной средой, и лаборатория или изобретатель, таким образом, тоже становятся коммуникаторами. Если же перейти на уровень ниже, к интерперсональной или интергрупповой коммуникации, то исследование коммуникатора предполагает изучение конкретных индивидов, групп индивидов, которые, продуцируя определенные сообщения, побуждают других индивидов к определенным действиям, в чем суть прагматики коммуникации, предполагающей, что коммуникативный акт в той или иной мере обуславливает действие индивида.

Содержание коммуникации воплощается в различных знаковых системах – текстовых, визуальных, аудиовизуальных. В этом смысле изучение содержания коммуникации, вне зависимости от ее массовости и медиатизированности, всегда есть изучение текстов в широком смысле слова, будь то изучение диалогов и их «прагматики» (ориентации на действие) в интерперсональной коммуникации или изучение дискурса кинофильмов, рекламных роликов или телевизионных программ. В исследованиях социологии инновации таковым является функционал технического объекта, который «коммуницируется», то есть внедряется в общественное использование, или выходит на рынок.

До 1960–1970-х годов канал коммуникации и ее содержимое не отделялись друг от друга, и лишь такое исследовательское направление, как экология медиа, обращает внимание на различные роли, которые те или иные каналы коммуникации играли в общественных изменениях. М. Маклюэн и Г. Иннис первыми обратили внимание на драматические изменения мышления граждан и пространственных характеристик государств в связи с появлением новых носителей коммуникации. Исследования каналов коммуникации могут объединяться либо с исследованиями аудитории (изучение различных культурных эффектов и паттернов восприятия разных каналов коммуникации), либо с исследованиями содержания коммуникации (изучение воплощения дискурса в различных формах), а у Маклюэна они касались и коммуникатора (изучение социетальных изменений, которые обусловлены разными видами медианосителей).

Изучение аудитории коммуникации предполагает изучение реципиента информации и его социологическое описание. Реципиентом на макроуровне могут выступать как общество в целом, так и отдельные социальные группы. Простейший функционализм исходит из положения, что медиа являются средством воспроизводства общества за счет постоянного распространения культурных норм и правил, присущих данному обществу. С этой точки зрения медиа создают идентичность. Реципиентом могут быть социальные индивиды, рассматриваемые как представители определенных социальных групп (на микроуровне социологи всё равно изучают представителей конкретных социальных групп, воспринимающих сообщения медиа). В исследованиях интерперсональной коммуникации реципиентом являются отдельные индивиды. Однако исследования аудитории в чистом виде не прижились как отдельное научное направление. Они активно используются в индустриальных исследованиях, то есть медиаизмерениях, которые ставят перед собой сугубо прикладные задачи – изучение характеристик той или иной аудиторной группы с целью предоставления рекламодателю информации о потенциальном потребителе товаров и услуг. Эти измерения формируют основной рыночный механизм в традиционном медиабизнесе: от размеров и характеристик аудиторной группы, которую сумел привлечь при помощи контента производитель медиапродукции, зависит цена за размещение рекламы для рекламодателя.

Однако с научной точки зрения описание аудитории как таковое мало интересует исследователей, которые пытаются за таким описанием увидеть те или иные эффекты коммуникации, результаты деятельности массмедиа, общественные процессы и отношения. Именно поэтому чаще всего предпоследний вопрос КОМУ сочетается в объектах исследований с вопросом С КАКИМ ЭФФЕКТОМ. Ранние социальные теории медиа как раз фокусировались на эффектах и их изучении. Модель пропаганды Лассуэлла, теории «волшебной пули», «повестки дня», двухступенчатого потока коммуникации и др. относятся именно к теориям эффектов преимущественно массмедиа, а такие направления, как Школа Пало-Альто, изучали именно подобные эффекты в интерперсональной коммуникации и продуцировании интерперсональных отношений.

Как мы видим, такие объекты исследований, как каналы коммуникации и аудитория, сливаются с другими. Каналы коммуникации часто изучаются вместе с коммуникатором и институтами коммуникации либо вместе с сообщениями медиа, а аудитория – вместе с медиаэффектами. В итоге получаем три ключевых объекта исследований, которые в качестве примера можно обнаружить в достаточно распространенном в англоязычном и скандинавском мире учебнике норвежского профессора Йостейна Грипсруда «Понимание медиакультуры» («Understanding Media Culture»). Классификация Грипсруда как раз использует только три основных объекта: материалы, аудитория и процесс производства сообщений как набор институтов (см. табл. 8.1).

Классификация теорий по объектам представляет собой достаточно рационалистический, системный взгляд на структуру теоретического знания в данной области. Тем не менее недостатки данного типа классификации являются продолжением его достоинств. Излишний рационализм и стройность порождают ряд проблем в классификации теорий, когда их трудно отнести к одному из выделенных объектов. Критическая теория отчасти может выходить за границы исследований коммуникатора и ступать на поле изучения материалов коммуникации (как это делает критический дискурс-анализ, например), а представители так называемой медиаэкологии (М. Маклюэн и Г. Иннис) выходят далеко за пределы изучения одного только канала коммуникации, предлагая различные модели влияния разных носителей на людей и общества (то есть налицо парадигма эффектов), а также на производство смыслов (то есть на изучение содержания коммуникации).

Таблица 8.1

Классификация теорий в подходе Й. Грипсруда

Источник: [Gripsrud, 2002].

 

§ 3. Классификация Дениса Маккуэйла

Известный теоретик медиа Денис Маккуэйл предлагает классификацию теорий по двум основаниям: (1) степень детерминированности социальных изменений медиа и (2) тяготение теорий к изучению материальных факторов производства сообщений. По степени детерминированности социальных изменений медиатеории делятся на социально или общественно ориентированные и медиа ориентированные. Социально ориентированные теории признают примат общественных изменений над медиа, то есть предполагают, что медиа встроены в социальную среду и зависят от нее. Медиаориентированные теории предполагают, что медиа влияют на социальную систему, структурируют ее, так как меняют технологии коммуникации, которые, в свою очередь, трансформируют социальные связи вокруг. С этой точки зрения большинство теорий эффектов будут относиться к медиаориентированным, так как предполагают влияние медиа на индивидов, общество, отношения, тогда как социально ориентированным теориям будет свойственно говорить о том, что медиа репрезентируют социальную реальность определенным образом. Маклюэн с его представлениями о том, что разные носители коммуникации изменяли общество, будет представителем скорее медиаориентированных теорий, тогда как Франкфуртская школа с ее критикой индустриализированного медиакапитализма будет общественно ориентированной. Такие теории предполагают, что не печатный станок появился и изменил Европу, а социальные изменения в Европе создали потребность в таком виде изобретения, как печатный станок.

Вторая переменная, характеризующая тяготение к изучению материальных факторов производства сообщений, делит теории на материалистические и культурологические. Материалистические теории преимущественно ориентированы на изучение материальных факторов, обуславливающих функционирование медиасистемы. Грубо говоря, такие теории исходят из посылки, что то или иное производство значений и смыслов при помощи массмедиа связано с организационными, экономическими, политическими условиями, в которых функционируют массмедиа. Иными словами, если медиа производят те или иные идеологизированные смыслы, то это, по-видимому, связано с тем, что формирование таких смыслов в той или иной мере выгодно владельцам медиа, политической системе, в которой они функционируют, и т. д. Культурологические теории мыслят принципиально иными категориями. Они исходят из того, что производство смыслов является не интенциональным фактором, зависящим от материальных условий производства, а воплощением некоей культуры или культурного кода, присущего той или иной социальной группе, в интересах которой функционируют медиа. Словом, производство идеологизированных смыслов в этом случае связано с тем, что та или иная идеология является культурным кодом, характеризующим идентичность социальной группы, принадлежность к которой ощущают создатели медиатизированных сообщений и образов.

Таким образом, Маккуэйл строит систему координат с четырьмя квадрантами (см. рис. 8.1).

Рис. 8.1. Классификация теорий по Д. Маккуэйлу

Однако если мы начнем классифицировать теории по этой модели, то автоматически попадем в ловушку: теории со схожими методами придется в определенных случаях помещать в разные квадранты. К примеру, работы Ю. Хабермаса по поводу общественной сферы, по-видимому, в связи с тем, что в них медиа развиваются вслед за развитием политических систем, а также потому, что идеология возникает как следствие искажения политических интересов и намеренной манипуляции дебатами, нужно будет поместить в нижний правый квадрант (квадрант Б). Однако вместе с тем хабермасовскую теорию коммуникативного действия нам придется поместить в нижний левый квадрант (квадрант В), поскольку она предполагает, что развитие обществ меняет формы коммуникаций, которые обуславливают разные формы действия, то есть коммуникации не интенциональны, а культурно обусловлены.

Еще одна сложность классификации теорий по данной модели состоит в том, что связанные друг с другом и обуславливающие друг друга теории на данной плоской карте будут выглядеть как обособленные.

Тем не менее логика в использовании данной карты теорий есть, и, согласно этой логике, можно обозначенные в § 1 этой главы три подхода на приведенной на рисунке 8.1 карте разместить. Социологический подход к изучению медиа попадет в квадрант А, так как предполагает изучение определенных взаимосвязей и эффектов между медиа и обществом, хотя ряд теорий будут выходить за границы медиаориентированного подхода и даже за границы материалистического (в частности, работы П. Бурдьё о символическом насилии, которые явно относятся к культурологическим по сути).

Философский подход, по всей видимости, разместится в нижнем правом поле (квадрант Б), так как он предполагает примат материализма и материальных условий (как любой марксистский подход), но при этом важна зависимость медиа от главенствующих политических режимов, систем и общественных отношений. Ряд работ могут выходить за пределы материализма (например, работы М. Фуко).

Наконец, лингвистический подход было бы логично отнести к социально ориентированным: язык и знаковые системы в целом предполагают конвенциональность знаков, то есть их общественную обусловленность. А также, разумеется, к культурологическим (квадрант В). Вместе с тем ряд работ могут иметь отношение к медиаориентированным. Например, работы, претендующие на объяснение эффектов и влияния, которые медиа оказывают на людей: теория фреймов и фрейм-анализ, отчасти некоторые виды дискурс-анализа. Эти работы находятся на стыке культуры и историографии, поскольку связаны с изучением влияния культурных факторов на изменения в обществе, в первую очередь – на медиаэкологию. И тогда они попадают в квадрант Г.

 

§ 4. Классификация теорий по предметно-временному основанию

Наиболее распространенным методом является классификация на основе объединения в предметные группы и размещения их на временных отрезках, что позволяет проследить взаимную обусловленность отдельных групп теорий. Для иллюстрации этого подхода мы воспользуемся тремя книгами: двумя французскими («Коммуникационная мысль» и «История теорий коммуникации») и одной американской («Подходы к медиа»).

Таблица 8.2

Классификация теорий по Б. Мьежу

Источник: [Miège, 1995].

Для Б. Мьежа (см. табл. 8.2) в основе науки о медиа лежат три ключевые теории, которые возникают на первых этапах становления науки и являются базовыми. К ним относятся технические теории информации, в первую очередь кибернетика, эмпирико-функционалистская группа теорий, представленная преимущественно американскими социологами середины XX в., и структурно-лингвистическая группа теорий. Позже, преимущественно после 1960–1970-х годов, на основе этих базовых групп возникает расширенная проблематика: из критической теории вырастают философия коммуникаций (см. гл. 10) и политическая экономия коммуникаций (см. гл. 16). Из эмпирико-функционализма (см. гл. 9) и на стыке с критической философией возникают социология техники и технологических инноваций и теории активного потребителя медиа (см. гл. 15).

Технические подходы к коммуникациям находят свое отражение отчасти в работах в области прагматики и этнометодологии коммуникаций, то есть в изучении интерперсональных коммуникаций (см. гл. 12), а отчасти – в теориях активного потребителя или социологии технических инноваций.

У Армана Маттелара (см. табл. 8.3) многие группы и теории пересекаются с концепцией Б. Мьежа. В основе науки о медиа лежат, с его точки зрения, две основополагающие теории: эмпирические исследования медиаэффектов, опирающиеся на наследие Чикагской школы, и математическая теория информации. Затем развиваются критические теории, к которым А. и М. Маттелар относят Франкфуртскую школу, и различные теории изучения медиатекстов (структурализм в широком смысле слова, в том числе такое явление, как британские исследования, использующие культурные основания для анализа социальных явлений, – cultural studies). Кроме того, наука о медиа расширяется в сторону политической экономии медиа, которая занимается вопросами культурного доминирования и культурными индустриями. Наконец, определенным продолжением американского эмпиризма становится у А. и М. Маттелар социология медиаповседневности, к которой относятся в том числе новые теории инноваций, предполагающие изучение конкретных медиапрактик обращения с техническими объектами коммуникаций. Предложенная классификация, как видим, имеет определенные различия с концепцией Б. Мьежа: лингвистические теории здесь погружены в идеологические, что в определенной мере расходится со схемой Д. Маккуэйла (лингвистика по модели Маккуэйла предполагает примат культурных кодов, тогда как идеология – примат условий принуждения к идеологической ориентации).

Таблица 8.3

Классификация теорий по Арману и Мишель Маттелар

Источник: [Mattelart, Mattelart, 2004].

Наконец, последним источником, с которым мы работали, был учебник «Подходы к медиа» («Approaches to Media») (см. табл. 8.4).

Таблица 8.4

Классификация теорий в учебнике К. Ньюболда и О. Бойд-Баретта «Подходы к медиа»

Источник: [Newbold, Boyd-Barrett, 1995].

Как показано в таблице 8.4, критическая теория, социология медиаэффектов и функционализм, которые французы объединяют в единую группу теорий, закладывают основу науки о медиа. К ним затем добавляются теории общественной сферы, политическая экономия, изучение культурной гегемонии и т. д. Главная проблема предложенной К. Ньюболдом и О. Бойд-Бареттом классификации, на наш взгляд, заключается в том, что подлинные теории медиа (такие, как политэкономия медиа) соседствуют с теми, которые назвать таковыми невозможно: Чикагская школа никогда не была школой теорий медиа, однако она повлияла на развитие теорий медиаэффектов, например. Еще одна проблема состоит в том, что лингвистический подход к изучению медиа в упомянутом выше учебнике представлен слабо.

Таким образом, рассмотрев ряд классификаций, мы убедились, что оказываемся в ловушке разных оснований для систематизации предметно-объектных элементов, которые часто перемешиваются между собой. Из всех представленных подходов нам, в определенной мере, близок взгляд французской школы с его четким разделением теорий на основополагающие и ответвляющиеся от них. Необходимо также разделять (и это то, что мы намерены привнести в классификацию) самостоятельные группы теорий и отдельные теории, не относящиеся к дисциплинарному полю медиа, но внесшие вклад в их развитие (математическая теория информации, например). Такие теории мы не выделяем в отдельные группы и даем их характеристику при описании той группы теорий, которая использовала те или иные их концепты. Также мы предлагаем определять теории с точки зрения социального масштаба их объектов как микро– и макросоциальные. К первым – микросоциальным – будут относиться теории, исследующие преимущественно индивидуальные характеристики, социальные группы, отдельных людей, тексты и проч. А ко вторым – макросоциальным – те, что исследуют общие социальные паттерны, закономерности, связь медиа с социальными институтами.

Таким образом, мы предлагаем следующий набор групп теорий:

• эмпирико-функционалистские;

• критические;

• лингвистические;

• психосоциологические;

• социальные;

• коммуникативные теории инноваций;

• политическая экономия массовых коммуникаций.

Эмпирико-функционалистские, критические и лингвистические теории возникают первыми. На эмпирико-функционализме базируется социальная группа теорий в более поздний период. Часть эмпирико-функционалистской школы, которая не занималась исследованиями проблематики массовых коммуникаций, закладывает основу для психосоциологической группы теорий, которая медиатеориям соответствует слабо, но относится к теориям коммуникаций. Психосоциология занимается преимущественно изучением интерперсональных коммуникаций, в том числе на стыке с лингвистикой. Коммуникативные теории, вытекающие из эмпирико-функционализма, составляют третью группу теорий, фокусирующих свое внимание на инновациях и изучающих общие коммуникативные закономерности проникновения изобретений в социальную среду. Критическая теория дает жизнь политической экономии массовых коммуникаций. Что касается лингвистики, то она развивается до сих пор относительно самостоятельно, но некоторые ее элементы примыкают к политической экономии (и тогда это критические дискурс-исследования) или социальным теориям (структурализм).

Классификация этих теорий по модели Г. Лассуэлла и с точки зрения масштабности объектов исследований приведена на рисунке 8.2.

Рис. 8.2. Система классификации теорий коммуникации

Как видим, к макросоциальным относятся критические и коммуникативные теории инноваций, так как все эти группы подходов претендуют на понимание общих структурных элементов в обществе и социальных закономерностей. До определенной степени близок к макросоциальным теориям функционализм, тогда как исследования медиаэффектов было бы логичнее отнести к микросоциальным.

 

§ 1. Основные факторы возникновения группы теорий

Данная группа теорий стала, пожалуй, самым популярным направлением изучения СМИ, зачастую представляющим себя как единственное. Его известность во многом связана с широким распространением в профессиональных кругах. Эмпирико-функционализм опирается на несколько ключевых элементов, основополагающих для этой теории:

• бихевиоризм;

• математическая теория информации;

• индустриальный контекст.

С точки зрения эмпирико-функционалистов, средствам массовых коммуникаций соответствуют определенные эффекты в обществе, которые можно точно разграничить, понять механизм передачи информации и построить стратегию работы СМИ и (или) СМК на основе этой информации. По сути, это приложение модели физиолога И. П. Павлова к общественному механизму. Внешнему стимулу (то есть массовой коммуникации) соответствует определенный эффект в обществе. Именно такая модель и представляет собой бихевиористский подход, согласно которому любое поведение индивида есть не что иное, как реакция на внешние раздражители. Медиа, таким образом, становятся своего рода раздражителем, воздействующим на индивидов. Идея, согласно которой медиа являются таким же раздражителем, как и еда, влияющая на слюноотделение у собак (Павлов начинал как раз с изучения этого феномена), пришла в социальные и гуманитарные науки.

Еще одной опорой эмпирико-функционалистов становится математическая теория информации Клода Шеннона и Уоррена Уивера. Эти математики, работавшие в исследовательском центре Bell Telephone Laboratories, Inc. (Нью-Джерси, США), занимались изучением природы помех в телефонных сетях. В их схеме все просто: есть два технических устройства (передатчик и приемник), а также два человека, которые используют данные устройства (адресат и адресант); сообщение передается в виде определенного кода (сигнала или импульса) через провода (см. рис. 9.1).

Рис. 9.1. Математическая модель коммуникации

Данная схема была использована в разных ответвлениях медийных учений: в теориях медиаэффектов, интерперсональной коммуникации, в диффузии инноваций. Роднит все эти теории определенная «линейность», то есть коммуникация есть серия разнонаправленных актов, в ходе которых рациональные индивиды специально обмениваются информацией, закодированной в языке.

Предложенная схема Шеннона – Уивера была переработана и адаптирована разными учеными, в частности Брюсом Уэстли и Малькольмом Маклином, которые отождествили адресата и адресанта с приемником и передатчиком, а код – с языком (см. рис. 9.2).

Позднее в этой линейной модели появляется третий компонент – канал коммуникации, по которому циркулирует сообщение. Согласно всем этим моделям, сообщение абсолютно прозрачно для приемника и приемник (получатель сообщения) понимает информацию именно так, как она была написана передатчиком. На этапе получения происходит прямое дублирование информации приемником (при условии владения кодом сообщения). Как мы понимаем, такая рациональная модель характерна скорее для коммуникации у животных, чем в символических семиотических системах, где существует процесс интерпретации.

Рис. 9.2. Адаптированная для социальных наук математическая модель коммуникации

Позднее Г. Лассуэлл предложит свою знаменитую схему, представляющую собой ответ на пять вопросов (см. рис. 9.3).

Рис. 9.3. Модель Г. Лассуэлла

Несмотря на линейную направленность коммуникации, Лассуэлл не просто разграничивает объекты: его модель оказывается циклической, и сообщение от производителя через производственные стадии возвращается к его же производителю как к воплощению определенной общественной группы. Однако коммуникация продолжает мыслиться линейно, а не как взаимонаправленный процесс, и эта проблема сохраняется.

Первая схема, в которой учитывался процесс интерпретации, принадлежит У Шрамму, чьей заслугой становится идея цикличности коммуникации как процесса, в котором не существует направления от передатчика к приемнику и два субъекта постоянно меняются местами (см. рис. 9.4).

Рис. 9.4. Цикличная модель У. Шрамма

Третий фактор, повлиявший на возникновение эмпирико-функционалистской группы теорий, – это индустриальное развитие. В период возникновения этой группы теорий самые разные ее представители работали в сфере пропаганды (как У Липпман или Г. Лассуэлл), а позднее активно демонстрировали политическим партиям и рекламодателям возможности количественного измерения их пропагандистской деятельности. В 1930-х годах, когда теория развивается наиболее активно, ученые, ее представлявшие (в первую очередь П. Лазарсфельд), помогают становлению механизма рекламного заработка радиостанций. Именно тогда в рамках проекта исследования радио в Принстонском университете (Radio Research Project), финансируемого Фондом Рокфеллера, происходит количественное изучение радиоаудитории. Таким образом, представители эмпирико-функционалистской группы теорий активно способствуют созданию коммерческой модели финансирования медиа в США. Эта модель основана на привлечении денег рекламодателей через максимизацию аудитории СМИ. Соответственно необходим был механизм измерения аудитории для определения цен на рекламу. Исследователи (в основном американские) делали акцент на коммерческой модели функционирования СМИ, представляя ее как наиболее либеральную и независимую.

Количественные измерения аудитории положили начало множественным теориям, утверждающим, что СМИ обладают властью в обществе (теория четвертой власти), являются «сторожевыми псами» общества, критиками правительства и проч. Идея, согласно которой реклама работает, а количество зрителей у экрана в момент ее показа четко измеримо и соответствует количеству контактов с сообщением, активно проникает в эти теории, уходя затем в теории менеджмента и маркетинга и порождая, разумеется, весьма примитивные представления об индивидах и их поведении в процессе медиапотребления. Первое время никто даже не предполагал, что сам факт прослушивания радиопрограммы вовсе не свидетельствует о том, что человек данную передачу понял, воспринял и готов предпринимать какие-то действия (например, купить рекламируемый товар).

Несмотря на безусловную эволюцию эмпирико-функционалистской группы теорий, мы в любом случае можем увидеть ряд общих факторов, характеризующих данную модель; прежде всего это ориентация на изучение эффектов и их познание. Иными словами, в основе эмпирико-функционалистской группы теорий лежит представление о познаваемости медиаэффектов, то есть о том, что это возможно сделать при помощи научного инструментария. При этом следует помнить, что вся эта группа теорий разделилась на (1) теории пропагандистской силы и (2) теории ограниченных эффектов. В обоих случаях предполагались наличие эффектов и их измеримость традиционными методами социальных наук. Только если сторонники первого направления считали такие эффекты сильными, то есть, по их мнению, медиа активно влияют на людей, а люди безоговорочно доверяют сообщениям, то сторонники второго направления исходили из того, что эффекты медиа ограниченны и не в полной мере могут влиять на статус-кво установок индивидов. Первая парадигма возникла раньше и сформировалась в недрах Гарвардского университета, где работал Г. Лассуэлл, а вторая – в недрах Колумбийского университета, где возглавлял работы П. Лазарсфельд.

Разумеется, у эмпирико-функционалистской группы теорий существовали свои границы применимости, что не позволяет работы упомянутых ученых в полной мере использовать сегодня. Можно отметить три главных ограничения эмпирико-функционалистской группы теорий:

• поскольку представители данной группы теорий чаще всего изучали эффекты методом количественного опроса, анализу поддавались лишь «ожидаемые эффекты», тогда как неожидаемые невозможно было выявить при помощи этого метода. Количественные методы позволяют выдвигать гипотезы по поводу каждой конкретной переменной. Гипотезы представителей данной группы теорий преимущественно предполагали наличие и (или) отсутствие того или иного эффекта, который выражался в изменении убеждений, отношения, доверия к тем или иным идеям, содержавшимся в медиаконтенте. Таким образом, изначально считалось, что основной эффект связан с осознанным восприятием коммуникации и способностью индивида рефлексировать по поводу содержания этой коммуникации;

• изучалось лишь воздействие содержания на индивидов, роль канала информации при этом была недооценена. Связано это было с тем, что представители данной группы теорий предпочитали количественные методы и полагали, что эффекты связаны преимущественно с персуазивностью (воздействием) или с той или иной степенью персуазивности, исходили из идеи линейной коммуникации, для которой канал коммуникации является лишь инструментом передачи однозначного кода. В результате после экспозиции сообщения индивиду замерялся эффект, который предполагался в первую очередь в согласии и (или) несогласии с самим сообщением. При этом понимание того, что разные каналы коммуникации могут воздействовать на индивидов не напрямую, пришло существенно позднее. Для этих исследований характерно представление об однозначности содержания (а следовательно, и сообщения). Как писал Б. Берельсон, сподвижник Г. Лассуэлла, содержание есть «объективное, систематическое, количественное описание прозрачного содержания коммуникации»;

• изучались краткосрочные последствия коммуникации (опять же потому что их можно измерить, тогда как долгосрочные не поддаются оценке при помощи выбранного инструментария). Со временем эффект способен накапливаться, но на него могут наслаиваться другие эффекты других сообщений, в том числе сообщений, полученных не через массмедиа, а, например, в ходе общения с другими людьми. Допустим, мы изучаем последствия кампании кандидата, который выступает за ввод войск в некую страну. Можно измерить количество тех, кто согласен с его позицией, до выступления и после выступления. Однако если измерить количество таких людей через год или полгода, где гарантия того, что полученный результат является лишь воздействием данных конкретных сообщений, а не, например, личных рассказов тех жителей, кто пережил предыдущую войну, или просто личного выступления кандидата перед жителями данного города, или того, что кандидат стал чаще «мелькать» по телевизору?

 

§ 2. Изучение эффектов пропаганды. Гарвардская и колумбийская школы

Первые работы в области эффектов массовой коммуникации появляются в 1920-х годах, причем, что важно, ученые, которые производили эти исследования, были так или иначе задействованы в ранние годы в становлении американской корпоративной или военной пропаганды. К таковым относились Уолтер Липпман, сотрудничавший с президентом Вудро Вильсоном в качестве советника по коммуникациям и спичрайтера, и Гарольд Лассуэлл, который активно занимался изучением воздействия нацистской пропаганды в период Второй мировой войны, в том числе в ряде американских правительственных структур. Хэдли Кантрил уже после войны консультировал американское военное ведомство по поводу военной пропаганды и психологической войны. Уилбур Шрамм с 1942 г. сотрудничал с Управлением военной информации (Office of War Information – OWI), главным пропагандистским ведомством США в период Второй мировой войны.

Работы в сфере изучения пропаганды базировались на общепризнанной теории, которая получила название «теория "волшебной пули"», или «теория подкожной инъекции». У данной теории нет какого-либо автора, однако именно она закрепилась в качестве одной из фундаментальных в теориях коммуникации. Эта теория базируется на чистом бихевиоризме и предполагает, что медиа представляют собой ту самую «волшебную пулю», которая, достигая цели, меняет сознание и поведение того, в кого целились.

Именно эта модель порождает целую школу исследователей-функционалистов, к которым относились в первую очередь Уолтер Липпман, Гарольд Лассуэлл и Уилбур Шрамм. Они работали, используя разные методологии, однако доминировала среди них политическая наука (Лассуэлл и Липпман были политологами). Эти же работы в значительной степени закладывали основу для исследований и теорий общественного мнения, которые стали фундаментальными в социологии и социальных науках вообще. Основоположником теории общественного мнения был Уолтер Липпман, профессор Йельского университета, предложивший специфическое видение коммуникативного процесса и концептуализировавший роль коммуникации в общественной жизни. С точки зрения Липпмана, большая часть наших представлений о мире сформированы при помощи массмедиа, а отнюдь не нашими непосредственными опытом и коммуникациями. Массмедиа, с этой точки зрения, занимаются производством обобщенных смыслов, стереотипов, разделяемых обществом значений явлений. Именно такие обобщенные значения впрыскиваются массмедиа в сознание людей (и здесь нетрудно усмотреть связь с моделью прямого воздействия: чистый бихевиоризм и постулирование роли медиа в навязывании суждений) и становятся коллективным общественным мнением. Это дает основание Липпману выдвинуть специфический концепт социальной и политической инженерии: предполагая, что большая часть людей не в состоянии принимать рациональные политические решения и совершать политический выбор, он предлагает элитам управлять обществом через массмедиа, создающих общественное мнение, тем самым изолируя малокомпетентную часть общества от участия в политике, сохраняя при этом полностью иллюзию такого участия.

Будучи преданными идее пропаганды как персуазивного акта, упомянутые выше ученые были сторонниками линейной идеи причинно-следственных отношений между общественным поведением и медиавоздействием. Опираясь на работы этих ученых, более поздние представители эмпирико-функционалистов, а также различные индустриальные исследователи анализировали персуазивность рекламных сообщений и рекламной коммуникации, воздействие изображения насилия на ТВ и проч. В выводах таких ученых всегда присутствовала эта каузальность: исследователи медианасилия утверждали, что демонстрация насилия на ТВ делает общество более агрессивным, а исследователи воздействия рекламы полагали, что реклама действительно стимулирует торговлю и спрос. Отчасти эту же модель восприняли представители теории военной пропаганды, которую еще принято в отечественной традиции называть психологической борьбой. Разумеется, все эти подходы к медиаэффектам были хорошо коммерциализируемы и использовались прикладной наукой для нужд индустрии. Исследователи воздействия насилия были пионерами внедрения техник и технологий ограничений и фильтрации контента. Одни из них призывали к прямым запретам и регулированию показа насилия на ТВ и консультировали регулирующие инстанции, другие (уже в 1980–1990-х годах) занимались внедрением технологий фильтрации контента (v-chip-приставки для телевизоров, системы родительского контроля). Те, кто изучал воздействие рекламы, нашли себя в маркетинговых агентствах, выполняющих исследования по заказу рекламодателей и разрабатывающих модели оценки эффективности рекламы. Часть исследователей ушли в консультационную деятельность, выполняемую для политических кампаний. Поскольку большинство этих ученых первой волны придерживались парадигм Чикагской школы социологии и ее наследницы, Гарвардской школы, обобщенно, хотя эти ученые работали в разных университетах – в Чикаго, Йеле и Гарварде, мы можем назвать их представителями Гарвардской школы.

Вместе с тем важно понимать, что большинство представителей первой волны исследований пропаганды изучали ее эффекты через анализ и классификацию распространяемых сообщений, то есть через их содержание, чему посвящена классическая работа Лассуэлла, тогда как сам эффект отражения данных сообщений в сознании реципиентов фактически ими постулировался, а не доказывался эмпирическим путем.

Другое направление эмпирико-функционалистской группы теорий сложилось при Колумбийском и Принстонском университетах, где в 1938 г. австрийский эмигрант Пол, или Пауль, Лазарсфельд возглавил проект исследования радио в Принстонском университете (Radio Research Project), финансируемый Фондом Рокфеллера. Позднее, в 1944 г., из этого проекта возникло Бюро прикладных социальных исследований при Колумбийском университете. В основном Лазарсфельд и его сподвижники Элиху Кац, Бернард Берельсон и Йозеф Клаппер занимались исследованиями не самой пропаганды, а собственно процессов ее получения, в первую очередь – в периоды предвыборных кампаний (campaign studies), и в целом количественным анализом аудитории медиа. Эти ученые разработали первый прибор для измерения аудитории радио (аудиометр), также им принадлежит значительное количество оригинальных методик исследования восприятия сообщений аудиторией (например, методика оценки аудиовизуального контента при помощи пультов в момент просмотра). Как мы понимаем, эти исследования тоже имели прикладной индустриальный характер.

Лейтмотивом работ Колумбийской эмпирической школы была идея о том, что воздействие медиа не абсолютно и не является прямым. Тем самым эти социологи отличались в существенной степени от коллег, работавших в парадигме пропагандистской силы. Они исходили из того, что медиа являются не единственным каналом коммуникации, а частью набора таких каналов, существующих в социальном окружении человека, то есть имея в виду интерперсональные коммуникации с близкими в первую очередь.

В этой парадигме представители Колумбийской школы сначала доказали, что медиа менее эффективны в изменении существующих убеждений, чем в их изначальной установке (Й. Клаппер), а затем установили, что медиа действуют на индивидов не напрямую, а через лидеров мнений (теория двухступенчатого информационного потока Лазарсфельда). Позднее Элиху Кац показал, что медиа конкурируют с другими каналами коммуникации в удовлетворении человеческих потребностей и при этом являются отнюдь не главными для удовлетворения информационных потребностей людей. Наконец, Максвелл Маккомбс и Дональд Шоу, которых не принято относить к Колумбийской школе, хотя они вписываются в нее, предлагают теорию установления повестки дня. Согласно этой теории, медиа не навязывают людям точные идеи и идеологемы, но в некотором роде определяют значимость и приоритетность событий, выстраиваемых в социальном воображении.

 

§ 3. Теории ограниченного воздействия информации

Можно выделить три основных компонента сформировавшейся в ходе исследований 1940–1950-х годов в Колумбийском университете парадигмы ограниченных эффектов медиа:

• индивидуальная селективность реципиента (малые социальные группы): индивид как медиапотребитель не пассивен, а активен, способен к выбору медиаконтента, даже если кажется пассивным;

• более высокая по сравнению с массовыми коммуникациями эффективность интерперсональных связей и их первичная роль в формировании установок индивидов;

• значимость временного фактора воздействия и остаточной запоминаемости.

Основной набор этого течения сформулирован Йозефом Клаппером в книге «Воздействие массовой коммуникации. Эффекты медиа, с точки зрения Клаппера, ограниченны и не сильно меняют убеждения и установки индивида. Сообщения эффективны лишь тогда, когда они подкрепляют существующие утверждения и мнения индивида. Важны также престиж передатчика и степень ознакомленности реципиентов с распространяемым мнением (неизвестные ранее сведения легче воспринимаются).

Исследование, опубликованное П. Лазарсфельдом в 1944 г., было посвящено влиянию СМИ на настроение избирателей. Оно, как и последующие исследования Лазарсфельда и его коллег, проводилось в период предвыборной кампании, когда различные медиасообщения и идеи активно распространяются при помощи медиа. Уже после публикации «The Peoples Choice» («Выбор народа») Лазарсфельд и его коллеги по схожим методикам проводили исследования предвыборных кампаний в других местах, поэтому данное направление Арман Маттелар называет «исследования кампаний» (campaign studies).

Лазарсфельд показал, что подавляющее большинство опрошенных не меняют своих предвыборных предпочтений на основе сообщений СМИ. Такое изменение происходит через промежуточный этап, а именно через так называемых лидеров групп мнения, которые являются центром политической жизни квартала, дома, социальной группы и активно потребляют информацию СМИ. Затем эта информация воспроизводится в интерперсональном общении, и мнения таких людей активно запоминаются обычными реципиентами медиасообщений, для которых, даже если они сталкивались с медиасообщениями на ту или иную тему, эффект от их воспроизведения устами лидеров мнений был существенно выше. Лазарсфельд называет этот механизм двухступенчатым информационным потоком (two steps flow).

Теория обретения пользы и удовлетворения (uses and gratifications), которую выдвигают и обосновывают Элиху Кац, помощник Лазарсфельда, а также Джей Блумлер, ставит вопрос иным образом: не «что СМИ делают с людьми», а что «люди делают с медиа». А такая постановка вопроса в корне меняет исследовательскую парадигму. До сих пор ученые находились в плену рационального представления о том, что есть конкретное сообщение, и изучали эффект – прямой или ограниченный, – который данное сообщение имеет. Такой подход изначально представляет процесс медиапотребления как детерминированный производителем сообщения. Э. Кац и Д. Блумлер предложили иной взгляд: любое медиапотребление опирается на определенный набор потребностей, которые при помощи данного медиа удовлетворяет реципиент. Иными словами, люди сами выбирают некоторые виды информации и предпочитают определенные из них. Следовательно, можно идентифицировать психологические переменные, лежащие в основе выбора. На основе психологической литературы Кац выделил 35 категорий потребностей, а затем, используя вопросник и открытые беседы, проверил их удовлетворение при помощи медиа. Результаты, которые получил Кац, находились в рамках парадигмы ограниченных эффектов: большинство своих потребностей респонденты удовлетворяют отнюдь не медийными средствами. Даже для таких потребностей, как «развлечение», основными способами удовлетворения являются не медиа. Из всех видов медиа для потребности «получение политической и социально значимой информации» больше подходит пресса; для категории «понимание себя» – книга; для индивидуального развлечения – кино и ТВ. При этом телевидение – наименее специализированный вид СМИ, то есть удовлетворяет наиболее широкий спектр потребностей. Таким образом, массмедиа, в понимании Каца, конкурируют с другими каналами коммуникации, в том числе интерперсональными, и сосуществуют во всей палитре коммуникаций для удовлетворения потребностей людей.

Еще одно представление об ограниченности эффектов медиа исходит из соображения, что на индивидов влияют не конкретные сообщения (или мнения), а определенная палитра такого рода сведений и то, какое внимание медиа им уделяют. Действительно, массмедиа в процессе редакционного менеджмента определяют, какие события являются более значимыми, а какие – менее. В зависимости от этого медиа уделяют больше внимания одним и меньше – другим. У ученых в результате возникает гипотеза, согласно которой воздействие строится не на навязывании суждений, а на формировании тематических приоритетов. Эта модель на примере электоральных исследований массмедиа развивается в книге немецкой исследовательницы Элизабет Ноэль-Нойман «Открытие спирали молчания». Изучая процессы коммуникации программ кандидатов, она делает вывод, что медиа могут манипулировать общественным мнением через увеличение и (или) уменьшение объемов распространения тех или иных мнений. Людям в меньшей степени свойственно публично высказывать несогласие, чем соглашаться с теми или иными доводами, и это приводит к тому, что наиболее распространенные в медиа мнения приобретают все больше сторонников, а наименее распространенные все в меньшей степени поддерживаются людьми. Иначе говоря, чем меньше в СМИ представлено то или иное мнение, тем менее оно будет популярным, так как люди в меньшей степени будут готовы присоединяться к непопулярному мнению или суждению. И наоборот: чем больше в СМИ представлено то или иное мнение (или суждение), тем в большей степени люди хотят причислять себя к его сторонникам и тем более оно становится популярным. Таким образом, возникает спираль между представленностью мнений в массмедиа и их популярностью у аудитории.

Схожий концепт, который получает распространенное название «теория повестки дня», предлагают Максвелл Маккомбс и Дональд Шоу из Университета Северной Каролины. В ходе электорального исследования в Чапел-Хилл они доказали, что приоритетность подбора новостей СМИ влияет на приоритетность восприятия информации потребителем. Следовательно, чем больше внимание медиа уделяли определенной теме, тем более значимой она была в глазах потребителей, и наоборот. Таким образом, массмедиа не могут внушить людям, что нужно думать, но в состоянии повлиять на то, о чем нужно думать.

 

§ 4. Теории четвертой власти и нормативные теории медиа

Рациональные взгляды представителей эмпирико-функционалистской школы на работу медиа и на коммуникативные процессы в обществе в целом воплощались в попытках определить и идентифицировать те функции, которые выполняют медиа в обществе. Интенция большинства сторонников этой группы теорий, даже тех, кто занимался, казалось бы, чисто эмпирическими «исследованиями кампаний», так или иначе сводилась к тому, чтобы продемонстрировать очевидный набор функций, которые выполняют медиа в обществе. В этом смысле для представителей парадигмы пропагандистской силы функции медиа в значительной степени сводились к воздействию на общество. Для Липпмана, как мы уже выяснили, центральной функцией массмедиа было формирование общественного мнения. Надо заметить, что существенная часть представителей эмпирико-функционалистской группы теорий находилась в плену парадигмы «общественное мнение», тем самым основав целое направление исследований общественного мнения, после чего изучение общественного мнения становится важной частью социологии.

Наиболее полно набор функций медиа представил Гарольд Лассуэлл, выделив три основные:

• наблюдение за социополитическим окружением – это информационная функция массовой коммуникации, через которую медиа демонстрируют обществу само это общество;

• корреляция с компонентами общества: массовые коммуникации, таким образом, выполняют важные, связанные с передачей и восприятием информации задачи в различных подсистемах общества; представляют решение тех или иных проблем и координируют действия индивидов;

• передача культурного наследия: массовые коммуникации являются важнейшим инструментом передачи общих ценностей, культурных кодов (в том числе через национальный язык, о чем уже шла речь в первой части учебника). С этой точки зрения массовые коммуникации постоянно воспроизводят и создают общество.

К этим функциям Чарльз Райт добавит четвертую – развлекательную. Представители парадигмы ограниченных эффектов не сбрасывают со счетов наличие четких рациональных функций, а изучают то, как эти функции работают, пытаясь обосновать их при помощи эмпирических исследований. И теория двухступенчатого потока, и теория обретения пользы и удовлетворения в значительной степени пытаются трактовать функции медиа в контексте наблюдения за социополитическим окружением, предполагая, что медиа служат информационным каналом общества к самому обществу, а также в рамках корреляции с компонентами общества (вторая функция, по Лассуэллу), преимущественно трактуя предвыборные сообщения медиа как выполняемую функцию информирования общественности о качестве общественных благ и, следовательно, играя важную роль в политической подсистеме общества. Эта последняя функция отчасти легла в основу неолиберальных представлений о политическом рынке, то есть о рынке, где происходит обмен предвыборными обещаниями, за которые избиратели расплачиваются голосами. Медиа в этой подсистеме предоставляют избирателям доступ к оценке качества выполнения обещаний и информируют граждан о том, насколько, грубо говоря, их интересам соответствуют действия политиков. Такая трактовка исходит из того, что медиа – идеальный транслятор информации об уровне цен и качества на политическом рынке. В реальности мы понимаем, что, поскольку медиа принадлежат крупному капиталу, а также могут быть подвержены разным видам манипуляций, тезис о беспристрастном информировании граждан о качестве общественных благ представляется весьма сомнительным. Такую критику можно обнаружить и в работах, написанных с позиций и критической группы теорий, и лингвистики, которая трактует язык как непрозрачный код сообщения.

Тем не менее на базе простейших трактовок роли медиа в обществе рождается ряд гипертрофированных околонаучных и политизированных представлений о роли медиа в обществе, к которым относятся теория «четвертой власти» и теория «сторожевого пса», предполагающие, что медиа являются отдельной ветвью власти, надзирающей надо всеми другими. Как мы понимаем, эти идеи, активно используемые неправительственными организациями, государственными фондами и др., чрезмерно преувеличивают роль медиа, предполагая, что они независимы от общественных институтов, в результате чего могут над ними «надзирать». Отсюда и некоторые представления о «норме» в профессиях, связанных с медиа. Упомянутые теории исходят из того, таким образом, что существует некое «нормативное» видение устройства медиа, от кого они могут быть зависимы и от кого должны быть независимы и т. д. На те же представления опирается и идея так называемой журналистской объективности, тоже относящаяся к нормативным, поэтому и сами теории называют нормативными теориями медиа.

В реальности медиа являются частью общественных институтов; следовательно, их контент в том или ином виде зависим от этих институтов, в частности – от крупных собственников медиа, от политиков, контролирующих медиа, от рекламодателей, финансирующих медиа, наконец, от самих журналистов, ограничивающих всегда поляну точек зрения в угоду собственным представлениям, а также формату материала.

Наиболее известной нормативной теорией медиа является теория социальной ответственности журналистов. Она была изложена в нашумевшей книге «Четыре теории прессы» Ф. Сиберта, У Шрамма и Т. Питерсона, в которой авторы предлагают четыре теории (а точнее – четыре модели существования массмедиа). Первые две теории являются в определенной мере оппозитными друг другу. Одна из них – это авторитарная теория, предполагающая, что медиа в прямом смысле подчиняются воле единого лица, которое дает директивные указания по поводу публикаций и может также участвовать в производстве контента. Моделью для такой теории была роль медиа в эпоху монархического абсолютизма Людовика XIV. Противоположна ей либертарианская теория прессы, предполагающая отсутствие каких-либо четких ограничений на деятельность прессы со стороны властной и правящей элиты. Образцом для этой модели послужила американская коммерческая медиасистема. Третья модель названа авторами «советская коммунистическая». Она предполагает, что медиа ограничены в своих действиях единым коллегиальным органом; в данном случае – партией. Очевидно, что этот третий тип с диктатом партии, то есть группы людей, сильно напоминает первый, то есть авторитарную теорию с диктатом одного человека. Оба типа, по сути, предполагают ограничительные проявления со стороны внешних по отношению к прессе органов (цензура и проч.). Очевидно, что в период, когда писалась книга, советское социальное управление и общественный строй были действительно серьезным объектом для изучения, в результате чего авторы (с нашей точки зрения, чрезмерно) решили выделить или обособить советскую модель прессы. Наконец, четвертая теория, по мысли авторов, является нормативной. Они ее называют «теория социальной ответственности». Эта теория предполагает, что производители медиаконтента из этических побуждений, продиктованных заботами об интересах общества, будут ограничивать себя в публикации какой-либо информации. Все эти модели, как видим, тоже помещают медиасистему в «башню из слоновой кости», изолируя ее от общественной системы, предполагая, что власть и доминирование в медиа формируются директивно, через навязывание властных установок и прямое давление со стороны элитарных групп.

 

§ 1. Философские и политические составляющие критической теории

Критическая теория становится частью позднемарксистской философии, получившей свое распространение в 1930-х годах в Германии, в недрах так называемой Франкфуртской школы. Будучи последователями Э. Канта, Г. Гегеля и К. Маркса, представители этого направления исходили из того, что любой индивид, обладая собственным мышлением, включен еще и в социально-экономические отношения в обществе, которые могут это мышление определенным образом преломлять. Так, по мнению представителей критической теории, рождается идеология. Вовлеченность людей в те или иные интересы делает их агентами, воспроизводящими идеологию. Макс Хоркхаймер, один из основателей критической теории, писал, что противопоставление субъекта и объекта в онтологии является ошибочным, поскольку субъект включен в деятельность объекта, то есть является частью социальных отношений за пределами себя самого. Познание (и наука в том числе) должно проливать свет не только на явления, но и на структуру явлений в социальной жизни индивидов.

С этой точки зрения ученый может быть настоящим только в случае, когда он полностью обособлен от объекта своего исследования, в том числе институционально. Иными словами, если исследователь ведет научную деятельность в чьих-то интересах, это подсознательно замыкает его внутри какой-то одной идеи и не позволяет ему в полной мере выступать критиком системы в целом. Следовательно, полноценная критика возможна только в случае подлинной независимости научного деятеля.

Критическая теория, таким образом, породила целое направление, сторонники которого предпочитали не концентрироваться на изучении конкретных индивидов и их поведения под воздействием сообщений (как это делали эмпирико-функционалисты), а изучали то, каким образом массовые коммуникации и культура воспроизводят доминирующие идеологии и суждения через участие в отчуждении средств производства и вовлечение сферы культуры в капиталистические отношения. С этой точки зрения представители критической теории были марксистами.

Есть несколько обстоятельств, которые обусловили появляющуюся проблематику вовлечения культуры в сферу капиталистических отношений. Первое – это проблематика массового общества, появившаяся в конце XIX в. Интенсификация обмена, урбанизация, разделение труда, всеобщее избирательное право – основные элементы такой «массификации». Люди отныне живут не общинно, а их трудовая деятельность не связана с семейными отношениями (то есть с семейным трудом на ферме или в крестьянском хозяйстве); следовательно, они не могут разрешать коллективные проблемы традиционными общинными методами саморегулирования (коллективные действия и т. д.). Люди разобщены социально, но объединены пространственно. Это приводит к росту значения политических факторов для самоорганизации. Собственно, проблематика массового общества и ранние работы в этой области (Хосе Ортега-и-Гассет, Габриэль Тард) как раз касаются исследования этого перелома, когда от сообществ люди переходят к обществу, которое становится суммой индивидуальных поведений.

Противопоставление пространственного коллективного общежития в городах природным формам организации делается в работах представителей Чикагской школы. В частности, Роберт Парк противопоставляет экологическое и экономическое поведение, обусловленное прежде всего борьбой за пространство и ресурсы, политическому поведению, в котором животные инстинкты сдерживаются политическими правилами и культурой, позволяющими людям выживать в столь неорганичных для природы образованиях, как города.

Как видим, проблематика массового общества касается в первую очередь массового вовлечения населения в политические процессы и капиталистические отношения. Критическая теория описывает, каким образом такое вовлечение воплощается в массовизации культуры и установлении идеологического контроля через аппарат символического насилия. Критическая теория возникает в недрах Франкфуртской школы – научного направления, созданного профессорами Франкфуртского университета на базе кафедры социальной философии, которую возглавил Макс Хоркхаймер. В период Второй мировой войны финансируемый еврейскими банкирами институт был вынужден переехать на другой континент – в США, но после войны часть ученых (М. Хоркхаймер, Т. Адорно, Ю. Хабермас) вернулись в Европу, а Герберт Маркузе, например, остался в США. Во второй половине XX в. критическую медиатеорию ожидал массовый бум: многие ученые левых взглядов заинтересовались проблематикой идеологического контроля через каналы коммуникации. Так возникли идеи Луи Альтюссера и Пьера Бурдьё об аппаратах символического насилия, концепт гегемонии Антонио Грамши, соображение о медиа как о производителе вымышленного спектакля (Ги Дебор) или симулякров, то есть подобия реальности (Жан Бодрийяр).

Общей идеей, свойственной ранним представителям критической теории, является критика индустриализации искусства, массовой культуры и проч. С этой точки зрения культура виделась инструментом эксплуатации одного класса другим и гомогенизации вкусов. Философы Франкфуртской школы представляли еще одно направление марксистской эстетики, наряду с традиционным ленинским подходом к произведению искусства как к выразителю идеологии. Это направление уделяло внимание внутренней социальной значимости самого объекта искусства. Иными словами, идеологический смысл объекта искусства, с точки зрения традиционного (ленинского) подхода, заключался в отображении или передаче тех или иных идеологических высказываний (например, о борьбе рабочего класса с капиталом). С точки зрения Франкфуртской школы, идеология возникала не как содержание объекта искусства, а как результат его производства и организации его потребления. Таким образом, внешняя атрибутика объекта искусства, то есть отсылка его к тому или иному образу реальности, вторична, а первичны механизмы, организационные и институциональные, с помощью которых происходит встраивание этого объекта искусства в систему социальных отношений. Учитывая критический пафос представителей Франкфуртской школы, мы должны понимать, что под такой доминирующей системой социальных отношений теоретики подразумевают капитализм.

 

§ 2. Вальтер Беньямин: первые работы по индустриализации культуры

Хотя формально Вальтер Беньямин не считал себя представителем Франкфуртской школы, его можно назвать основоположником этого направления. Кроме того, известно, что представители Франкфуртской школы состояли в переписке с ним и обсуждали некоторые положения его работ. Беньямин в книге «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» (1936) выдвигает свой главный для наших наук тезис о воспроизводимости искусства. Философ делит все виды искусства на воспроизводимые и невоспроизводимые. До конца XIX в. все виды искусства были в основном невоспроизводимыми, то есть не являлись массово тиражируемыми: художнику для того, чтобы тиражировать картину, нужно было написать ее копии; музыканту для того, чтобы воспроизвести исполняемое им произведение, необходимо было повторно сыграть его на концерте и т. д. Однако, как замечает Беньямин, в XIX в. благодаря техническому прогрессу появляются такие виды искусства, которые изначально существуют для того, чтобы быть воспроизводимыми. Кинофильм сразу записывается на несколько мастер-копий (прокатных копий), что позволяет демонстрировать его одновременно большому количеству людей. Записанная музыка изначально тиражируется во множестве экземпляров на одинаковых носителях и т. п. Таким образом, эти виды искусства изначально предполагают воспроизводимость, которая делает объект искусства технически доступным большому количеству людей.

Беньямина в меньшей степени интересует капиталистическая коммерческая сторона процесса воспроизводства, то есть роль техники в превращении объектов искусства в товар для массового рынка. Этот аспект становится полем для критики в работах других ученых. Для Беньямина же имеет значение то, чем культурная практика воспроизводимого объекта отличается от таковой в случае с обычным объектом искусства. Ответом на этот вопрос Беньямин видит утрату воспроизводимым искусством ауры, которая возникает в результате его уникальности и подлинности, то есть принадлежности конкретному автору. К примеру, аура возникает вокруг уникальной картины, существующей в единственном экземпляре, которого касалась рука мастера. Аура, таким образом, представляет собой эмоциональное ощущение, возникающее у реципиента в связи с тем, что он соприкасается с подлинностью произведения, то есть так проявляется своего рода связь между автором произведения и субъектом культурной практики. И именно этого рода связи лишены книги, в которых содержатся репродукции картин, например. В воспроизводимом искусстве аура разрушается, потому что реципиент ощущает, что данное произведение доступно не только ему здесь и сейчас, но большой аудитории в совершенно других местах.

В своих работах по музыке представитель Франкфуртской школы Теодор Адорно, философ и музыковед, радикально противопоставлял искусство (являющееся трансцендентным, с точки зрения Канта) и продукт массового потребления, мотор капиталистической экономики, в который искусство постепенно превращается. Техническая воспроизводимость Беньямина для Адорно приобретает более глобальное значение: важна не столько утрата ауры, сколько то, что техника превращает искусство в объект капиталистической экономики, товар, обмениваемый на рынке, к которому применимы все основные законы утилитарной экономики.

В 1947 г. критические взгляды Адорно будут высказаны им совместно с другим представителем франкфуртского института, Максом Хоркхаймером, в книге «Диалектика Просвещения», в главе «Культуриндустрия». Немецкие философы негативно отзываются о новом продукте, который в результате коммодификации искусства, то есть его превращения в рыночно обмениваемое благо и подчинения утилитарным законам экономики, становится стандартным, массовым и характеризуется небольшим сроком жизни. Однако культурная индустрия является не только экономической трансформацией искусства. Становясь товаром и утрачивая для ценителей атрибуты неповторимости художественной деятельности, искусство в этом случае производит массовое, гомогенное сознание, способствуя отчуждению рабочих в буржуазном обществе от результатов их труда. С этой точки зрения, как замечают Адорно и Хоркхаймер, культурная индустрия тоталитарна, так как является агентом на службе доминирующего класса. Грубо говоря, если рабочий, целый день трудившийся на заводе, а следовательно, по Марксу, приносивший капиталисту прибавочную стоимость своего труда, после работы пошел в кино и заплатил за входной билет деньги, то они пошли в карман такому же капиталисту, который использует труд таких же «рабочих» творческой индустрии с тем, чтобы получить прибавочную стоимость.

Если для Беньямина основным рассматриваемым видом воспроизводимого искусства было кино, то Адорно и Хоркхаймер уделяют большее внимание музыке (что понятно, учитывая основной профиль Адорно – музыковедение). Интересно, что для Адорно воспроизводимость и коммерциализация выражаются не только в технической тиражируемости искусства. Для него имеет значение и специфика исполнения музыки. Так, Адорно называет воспроизводимым искусством джаз, потому что это музыкальное направление активно использует импровизацию, которая на самом деле является методом обновления репертуара: в капитализме продукты должны быть стандартны, не сильно отличаться друг от друга, но, немного отличаясь друг от друга, поддерживать постоянную иллюзию новизны, что подстегивает потребительский спрос. Джаз с его минимальными вложениями в исполнение (достаточно наличия двух-трех музыкальных инструментов) и импровизациями, с агрессивным исполнением во многих общественных местах был, по мнению авторов «Культуриндустрии», ярким примером индустриализации культуры.

После прихода Гитлера к власти в Германии Институт социальных исследований был перемещен в другие страны, такие как Великобритания, Голландия, но большинство его сотрудников осели в США. Приехав в США, Адорно откликнулся на предложение Пола Лазарсфельда сотрудничать с его проектом исследования радио в Принстонском университете. Лазарсфельд возлагал на это сотрудничество большие надежды, желая совместить европейскую теорию и американский эмпирический подход. Из этого сотрудничества ничего не получилось, но приверженность Адорно идеалам критической теории укрепилась. Адорно относительно скоро прекратил сотрудничество с Лазарсфельдом и покинул проект, отказавшись «измерять культуру», которую, с его точки зрения, невозможно анализировать через данные о величине аудитории, ибо это замыкает культуру в рамках чисто коммерческой модели массмедиа, следовательно не позволяет ученому мыслить за пределами такой модели.

Важно понимать, откуда все-таки возникает такое специфическое видение искусства, которое предлагают представители Франкфуртской школы. Для них искусство воплощается, как и во всей критической теории, в независимости автора, то есть неподчинении его тем или иным системам общественных отношений. Доиндустриальное искусство обеспечивало независимость автора от публики. Автор в определенной мере поддерживался меценатами или творил самостоятельно, что позволяло ему не подстраиваться под интересы аудитории, а, наоборот, предлагать этой аудитории нечто абсолютно индивидуальное. Сама же культурная практика была уделом ценителей искусства, которые собирали коллекции не для того, чтобы зарабатывать деньги, а для того, чтобы сохранять произведения искусства. В новой индустриальной модели отношений автор произведения становится зависимым от массовой аудитории, а следовательно, начинает создавать такие произведения, которые способствуют коммерческому успеху, то есть в той или иной мере воспроизводят актуальные общественные отношения, а отнюдь не собственные мечты и помыслы о чем-то новом и идеальном.

Работы Адорно и Хоркхаймера, как и Беньямина, заложили философский фундамент не только для более поздних исследований представителей Франкфуртской школы, которых в первую очередь интересовала проблематика капиталистического социального контроля, но и для сторонников так называемой французской политической экономии массовых коммуникаций 1970-х годов, которая более подробно изучала логику функционирования не единственной культурной индустрии, а культурных индустрий, во множественном числе.

 

§ 3. Теории технической рациональности и одномерного человека Герберта Маркузе

Более поздние представители Франкфуртской школы, вполне в духе наследия культуриндустрии, критикуют социальный контроль в капиталистическом обществе и коммуникативные составляющие этого контроля. У Г. Маркузе медиа, в результате рационализации общества, становятся агентами навязывания ложных потребностей. Для Ю. Хабермаса значение имеет создание при помощи медиа иллюзии дебатов, которые на самом деле отсутствуют, что разрушает политическую подотчетность власти и роль всей коммуникативной сферы в обществе, или публичной сферы, как ее называет Хабермас.

Работа Герберта Маркузе «One-Dimensional Man» («Одномерный человек») развивает критические взгляды Т. Адорно и М. Хоркхаймера. Споря с традиционной точкой зрения, согласно которой техника освобождает человека, он утверждает, что такие особенности капиталистического сознания, как массовое использование техники, рационализация науки и экономики, привели к потере человеком его многомерности и превращению его в «рационального индивида». Такого человека, основной задачей которого является «рациональное действие», Маркузе называет одномерным (one-dimensional). В результате вне зависимости от потребительской способности, уровня доходов и проч. человек подчиняет свою жизнь рациональному планированию. Капиталистические отношения, кредиты, страховые компании, банки – все это становится компонентами единой системы рационального порабощения индивида, его «заковывания» в кандалы: «В развитой индустриальной цивилизации царит комфортабельная, покойная, умеренная, демократическая несвобода, свидетельство технического прогресса».

В условиях повышающегося рационального уровня жизни неподчинение системе кажется социально бессмысленным и приводит к утрате современным обществом критики, основ критического мышления, а также к разрушению модели столкновения классовых интересов. Этот механизм действует, согласно Маркузе, через навязывание истинных и ложных потребностей, в чем существенную роль играют медиа: «Именно формирование ложных, репрессивных потребностей, привязывающих индивида к современному обществу, а не репрессия, не подавление потребностей большинства, как это было раньше, становится основой саморегулирования современной индустриальной цивилизации».

Мысль о том, что репрессивные методы замещаются методами коммуникативного манипулирования, возникает у Маркузе почти одновременно со многими другими исследователями, которые отдают коммуникациям существенную роль в процессе реализации власти. Так, например, французский философ-неомарксист Луи Альтюссер пишет о том, что в современных обществах аппараты прямого насилия были заменены идеологическими аппаратами (этот термин Альтюссера станет устоявшимся), к которым относятся школы, церковь, средства массовой коммуникации, культурные отрасли и др. Речь идет о том, что в современном обществе с помощью коммуникаций создается механизм согласия, поэтому нет никакой необходимости использовать прямое принуждение. То же соображение о поддержании абсолютной власти (гегемонии) есть и у А. Грамши. Отчасти этой же идеи придерживается Ги Дебор в «Обществе спектакля», где обосновывает то, что медиа создают в обществе спектакль, который способствует сложившимся отношениям доминирования.

Пьер Бурдьё также не остается в стороне от этих тенденций. Он предлагает концепт символического насилия для понимания той роли, которую выполняют медиа в общественной жизни. С его точки зрения, используя аппарат легитимного называния (denomination légitime), медиа создают отношения власти. В другой работе Бурдьё и Ж.-К. Пассрон исследуют, каким образом школа как институт воспроизводит сложившиеся социальные отношения и расслоение в обществе. Таким образом, книга Бурдьё и Пассрона «Воспроизводство» также находится в традиции восприятия идеологических аппаратов как инструментов символического насилия.

 

§ 4. Юрген Хабермас и концепция публичной сферы

В том же ключе идеологического доминирования буржуазии над рабочим классом выступает последний представитель Франкфуртского института Юрген Хабермас. Его докторская диссертация «Общественная сфера. Археология публичности как конститутивная особенность буржуазного общества» (1962) посвящена исследованию постепенной деградации пространства медиации между государством и гражданами; это пространство он называет «публичная (или общественная) сфера». Оно начало формироваться еще в XVIII в., с развитием прессы, театра и других публичных площадок и, с точки зрения Хабермаса, находится под угрозой исчезновения в связи с постепенным вторжением законов рынка в сферу культурного производства. В результате свободные дебаты, основной элемент общественной сферы, уступают место коммуникации, то есть массовому распространению своего рода заготовленных мыслей, или эрзац-дебатов, исключающих граждан из общественной сферы.

Работа Хабермаса представляет собой всеобъемлющее археологическое исследование такого явления, как публичная сфера, которое зарождается в полисных государствах Древней Греции. Как пишет Хабермас, каждый гражданин мужского пола одновременно должен был жить в двух пространствах – домашнем, или «приватном», обозначаемом древнегреческим словом óικος – дом, и пространстве коллективных интересов, представляющим собой площадки для собраний лиц мужского пола, где принимались общие решения о наказании тех, кто нарушил правила общежития в полисе, о ремонте общественных пространств, о пользовании коллективными благами (водопроводом, например) и т. п. Такое пространство является общинным, городским (polis). Затем, при феодализме в Европе, два эти пространства сливаются воедино в связи с тем, что феодал, по Хабермасу, воплощает в себе и публичную сферу, поскольку является правителем, наместником территории, где властвует, и приватную, так как владеет землей, на которой правит. Наконец, с возникновением той или иной формы общественной подотчетности, то есть государств, где власть в какой-то мере формировалась при участии граждан (в первую очередь буржуазии, получившей избирательные права), публичная сфера становится в определенной мере независимой и представляет собой пространство согласования интересов между теми, кто выдвигает своих представителей во власть, и самой властью, нуждающейся в обратной связи от своих избирателей. Образцом такой «идеальной» общественной сферы Хабермас называет Великобританию второй половины XIX в.: там почти повсеместно уже существует массовая пресса, есть различные интеллектуальные буржуазные дискуссионные клубы и др. Все эти пространства, по Хабермасу, являются публичной сферой. Обратим внимание на то, что в середине XIX в. в Великобритании еще нет всеобщих избирательных прав и действует существенный имущественный ценз на участие в политике, то есть избирать и быть избранными могут только землевладельцы и буржуазия с определенным уровнем собственности. Несмотря на это, именно такое общество являлось воплощением подлинной публичной сферы, полагает Хабермас. А публичная сфера времен самого Хабермаса (обратим внимание на то, что речь идет уже о всеобщем избирательном праве) представляется ему деградировавшей, так как настоящее пространство дебатов в ней замещается коммуникацией. Это происходит в том числе в результате контроля крупного капитала над медиасобственностью.

Таким образом, во-первых, мы должны признать, что концепция общественной сферы Хабермаса является некоей нормативной моделью. Идеальной Хабермас называет такую общественную сферу, которая обслуживает интересы отнюдь не всех групп, потому что далеко не все социальные группы включены в политику. А несовершенной он называет такую публичную сферу, в которой все социальные группы включены в политику, но медиа обслуживают интересы лишь некоторых из них. Таким образом, Хабермас предполагает наличие некоей идеальной публичной сферы, которая доступна не только для буржуазии, но и для других политических и социальных групп, однако нигде подобная публичная сфера реализована не была. Хабермасов парадокс между «идеальной», где действует очень выраженная исключенность из политического пространства, и «деградировавшей», где в политику включены все, однако публичная сфера при этом не строится на подлинном диалоге, объясним, как нам кажется, феноменом пространства дебатов: невозможно поддерживать в широком пространстве дебатов, в которые по определению могут быть включены все, равенство возможностей для всех. Коммуникативные каналы не могут предоставлять слово всем, в результате «диалог» замещается «подготовленным диалогом», потому что чистый диалог вряд ли возможен. И это, с нашей точки зрения, одна из главных проблем Хабермаса: он критикует то, без чего медиасистема не может существовать в ситуации многоголосья и широты возможных политических и социальных интересов.

Многие последователи Хабермаса писали о наличии альтернативных публичных сфер (через них организуются в обществе дебаты альтернативных социальных групп) или «контрпубличных сфер» (дебаты оппозиционных групп). Некоторые ученые писали о параллельных публичных сферах, например анализируя советскую действительность: официальная публичная сфера и противопоставляемая ей параллельная публичная сфера.

Появление новых медиа и социальных медиа вызвали в среде последователей теории публичной сферы довольно обширные дебаты, которые мы условно можем разделить на медиаоптимистичные и медиапессимистичные. Первые, медиаоптимистичные, предполагают, что технологические возможности новых средств коммуникации предоставили неограниченные возможности для самоорганизации публичной сферы и инклюзии всех политических групп в общественные дебаты и публичную сферу. Следовательно, «форматные» ограничения всех предыдущих видов коммуникации (вертикальные медиа, которые распространяют информацию сверху вниз, требуют финансовых вложений и по определению подконтрольны только тем, кто может концентрировать финансовые ресурсы) устранены в новых видах медиа. Таким образом, можно говорить о торжестве «цифровой демократии», инклюзии граждан в политическую жизнь и о подлинной «публичной сфере». Медиаоптимистичные исследователи, вполне соглашаясь с идеями Хабермаса, видят в новых видах медиа возможность решения проблемы доминирования публичной сферы и поэтому проблемы ее деградации. Вторые, медиапессимистичные исследователи, остались вполне в парадигме критической теории. Они отказываются осмыслять новые инструменты медиа за пределами социальных и политико-экономических интересов. Следовательно, новые медиа становятся лишь еще одним изощренным способом организации альтернативных публичных сфер, раскола публичных сфер, политической изоляции определенных социальных групп и проч., а отнюдь не новыми формами онлайновой демократии.

Значение работ Хабермаса трудно переоценить. Во-первых, Хабермас затрагивает проблему корпоративного контроля каналов коммуникации в капиталистическом обществе, чем открывает в определенной мере двери и для традиции ранних марксистских исследований, использующих культурные основания для анализа социальных явлений (cultural studies), и для политической экономии массовых коммуникаций (см. гл. 16). Во-вторых, Хабермас, подобно У Липпману, поднимает важнейший вопрос о манипулятивной природе политических медиа, что опровергает идеи функционалистов о том, что медиа выполняют функции «надзора» в демократическом обществе, а также идеи неолибералов о том, что медиа функционируют как способ информирования избирателей о качестве общественных благ на политических рынках.

Концепции, предложенные первыми представителями критической теории, слишком идеологизированные, чтобы использоваться сегодня в научных исследованиях. Тем не менее многие взгляды поздних представителей Франкфуртской школы заслуживают большего внимания и помогают более четко нюансировать мономерный американский прагматичный подход к изучению медиасреды. Кроме того, важно понимать, что критическая теория заложила мощный фундамент для вопросов, которыми во второй половине XX в. будут заниматься и британские исследования, использующие культурные основания для анализа социальных явлений (cultural studies), и политическая экономия массовых коммуникаций.

 

Отчасти структурную лингвистику можно считать вторым оппозитом эмпирико-функционалистскому подходу к изучению СМИ. Если эмпирико-функционалистский подход концентрировался на исследовании «прозрачного содержания коммуникации» (содержание сообщений СМИ), то лингвистический подход исходит из непрозрачности языка как кода сообщения. Следовательно, в изучении нуждаются подтекст сообщения, скрытая стратегия его автора, необходимо концентрироваться на анализе используемых языковых средств и их влияния на само сообщение.

Рис. 11.1. Представление о коммуникативной ситуации с точки зрения наук о языке

Хотя первых сторонников лингвистического подхода занимали прежде всего сами элементы языка при изучении медиакоммуникаций, их заслуга состоит в том, что они положили начало дискурсивному анализу, то есть анализу как интралингвистических, так и экстралингвистических свойств сообщения. Если с точки зрения эмпирической схемы коммуникации приемник дублирует в собственном понимании сообщение передатчика, то в данном случае приемник анализирует это сообщение и интерпретирует его. Следовательно, в эмпирической модели сам факт передачи сообщения и есть коммуникация, а в лингвистической передача сообщения создает лишь потенциально коммуникативную ситуацию, потому что приемник может не понять передатчика. Получается «модель постоянной неопределенности с циркулярной условностью» (см. рис. 11.1).

 

§ 1. Структурализм и семиотика: основные понятия, теория знаков

Основателем семиологического подхода к лингвистике является швейцарский ученый Фердинанд де Соссюр (1857–1913), который провел в 1906–1911 гг. «Курс общей лингвистики» в Женевском университете. Для Соссюра язык – это социальный институт, тогда как речь – индивидуальный акт: «Он (язык. – И. К.) является социальным продуктом, совокупностью необходимых условностей, принятых коллективом, чтобы обеспечить реализацию, функционирование способности к речевой деятельности, существующей у каждого носителя языка». Как социальный институт язык организован в систему знаков, обозначающих идеи, и представляет собой кодифицированный элемент речи. Лингвистика ставит своей задачей изучение правил этой системы, при помощи которых она производит смысл. В такой модели необходимо понимать, что язык является не просто однозначным кодом, а неким социальным институтом, базирующимся на конвенции, то есть на разделяемых обществом договоренностях о значении тех или иных его элементов.

Мечтой Ф. де Соссюра было создание общей науки, исследующей все языки (вербальные и невербальные), то есть изучающей жизнь знаков в социальной жизни. Соссюр назвал эту науку семиологией. Параллельно с Ф. де Соссюром свою общую теорию знаков предлагает американский прагматик Чарльз Сандерс Пирс. Процесс образования знака Пирс называет семиозисом, а науку, изучающую принципы организации знаковых систем, – семиотикой. Так возникли два основных подхода к науке о социальной роли знаков и два основных названия этой науки: семиология (ее последователем во второй половине XX в. стал Ролан Барт) и семиотика (ее во второй половине XX в. развивали Юрий Лотман и Умберто Эко).

Основой семиотики и семиологии является понятие «знак»: строго говоря, это есть не что иное, как центральная структурная единица любой системы сигнификации, будь то французский язык или система дорожных знаков. С точки зрения Ф. де Соссюра, знак состоит из двух элементов: означающего, или «денотата» (от франц. denommer – называть), и означаемого, или «сигнификата» (от франц. signifier – означать). Означающее представляет собой план выражения, то есть ту материальную форму, в которой находит свое воплощение знак: это то «внешнее», в чем он выражается. В языке таковым является визуальная или сонорная форма слова. Следовательно, знаками в языке являются слова. Именно у них могут быть значения. Условно говоря, определенным образом произнесенные звуки или определенным образом написанные буквы в некоторой заданной последовательности представляют собой означающее, или план выражения. Означаемое (план содержания) представляет собой значение знака, то есть его смысл. Этот смысл, или концепт, есть не что иное, как представление о явлении, предмете, объекте, которое закреплено за данным означающим и является конвенциональным, то есть массово укорененным в общественном применении, или, по крайней мере, используется той социальной группой, для которой данный знак референтен (то есть имеет какое-то значение). Обратим внимание на то, что такая модель знака предполагает наличие некоей социально разделяемой системы значений и сопоставимых с ними знаков, организованных в некую структуру (отсюда название «структурная лингвистика»).

Еще одна модель знака была предложена американским прагматиком Чарльзом Сандерсом Пирсом (1839–1914), который полагает, что знак, помимо планов выражения и содержания, имеет определенное отношение к конкретному наблюдаемому предмету или явлению. Иными словами, знак состоит из непосредственно наблюдаемого или ощущаемого объекта, его репрезентамена (то есть той формы, которую приобретает данный объект в знаке, что очень схоже с планом выражения у Соссюра) и интерпретанты, или концепта («означаемого» у Соссюра), то есть представления о значении или смысле знака (см. рис. 11.2).

Рис. 11.2. Знак у Ч. Пирса

Таким образом, у Пирса означивание представляет собой перманентный процесс соотнесения конкретных предметов или явлений с их репрезентаменами и интерпретантами. Этот процесс в работах Пирса, как уже говорилось, получает название «семиозис», а наука соответственно называется семиотикой.

Разная степень визуального сходства (или отношения) объектов с репрезентаменами дает Пирсу основания для деления всех знаков на три вида:

• индексальные знаки, или знаки-признаки, в которых план выражения связан с планом содержания причинно-следственной связью: мокрый асфальт является признаком того, что на улице идет дождь; след на песке означает, что здесь кто-то ходил, и т. д.;

• иконические знаки, в которых план выражения связан с планом содержания визуально (репрезентамен визуально напоминает объект). Пиктографическая письменность строится именно на такой системе отношений между двумя планами. Пиктрограмма – это, по сути, визуальное представление предмета в знаке;

• знаки-символы, в которых не наблюдается никакого сходства между объектом и репрезентаменом и отношения между ними являются не чем иным, как чистой конвенцией.

Две традиции науки о знаках получили свое четкое продолжение. Семиология применительно к медиатекстам активно использовалась Роланом Бартом и французскими формалистами: Кристианом Метцем (1931–1993) – при анализе кино; Цветаном Тодоровым – для анализа поэзии и др. Продолжателем подхода Пирса стал итальянский культуролог Умберто Эко (1932–2016). Он призывал рассматривать семиотику как науку, изучающую культурные процессы через механизмы коммуникации, которые реализуются через социальные конвенции. Тексты, таким образом, с этой точки зрения представляют собой план выражения сложных культурных явлений, которые суть конвенции, то есть соглашения между людьми об их значении. Культура же – это набор соотнесенных друг с другом значений явлений социальной жизни. В схожей парадигме размышляет Юрий Лотман (1922–1993), основоположник Тартусской школы семиотики. Ю. М. Лотман рассматривает тексты как культурные памятники и знаки эпохи, к которой принадлежал их автор.

Важно понимать, что две идентичности знака применимы как к традиционным языкам в их повседневном понимании (французский, английский), так и к более сложным культурным явлениям, в которых языками становятся уже более сложные системы сигнификаций: ритуалы, действия, другие виды медиумов (язык кино, язык рекламы и т. д.). Наконец, для представителей французского формализма таковыми являются системы действий в текстовых произведениях, которые анализируются ими через более сложные комплексы субстанций, такие как предложения, наборы предложений и др.

На макроуровне, применительно к цельным произведениям, используется другая пара оппозитов: текст и дискурс. Текст представляет собой, как правило, формальный план, или план выражения (набор увязанных предложений и слов или кадров, если идет речь об аудиовизуальном тексте), а дискурс – значение текста, то есть план его содержания в целом. Так проводится граница между денотацией и коннотацией, или между практическим и мифическим. Другими словами, между тем, что обозначает базовый язык, и тем, что ему приписывает наше сознание. Соотношение обозначаемого и коннотации, устремление вглубь текста, а не анализ первого впечатления и прозрачного содержания отличает лингвистико-структуралистский подход от функционалистского анализа, который строит свой метод на количественном вычислении повторяемости формальных элементов – слов и фонем – в тексте.

 

§ 2. Семиология Ролана Барта

Как мы уже говорили выше, структурные связи и системы конвенций в языке на примитивном уровне выглядят достаточно стройно: есть слова и есть их значения. Однако основой семиологии являются вторичные языки сигнификации, то есть идеологии, которые формируются при помощи более сложных комплексов знаков, воплощающихся как в символьных, так и в визуальных текстах, а также в более сложных знаках в текстах. Такие знаки строятся уже не на словах, а на предложениях, их связях, действиях персонажей и проч.

Этот подход к семиологии находит воплощение в работах известного французского ученого Ролана Барта (1915–1980). В статье «Элементы семиологии», опубликованной в 1964 г., Барт обрисовывает контуры своего проекта: «Объектом изучения семиологии является любая система знаков, вне зависимости от субстанции ее составляющей <…> картинки, жесты, мелодические звуки, предметы и комплексы этих субстанций, которые выражаются в ритуалах, протоколах или спектаклях и составляют своего рода языки, то есть системы сигнификации». Как утверждает ученый, фундаментальные элементы семиологии организуются вокруг четырех элементов:

• противопоставление языка и речи, то есть социального института и индивидуального акта;

• обозначающее и обозначаемое, что есть не что иное, как выявление систем знаков;

• система и синтагма, то есть линейный план выражения (синтагматические отношения элементов, следующих друг за другом) и системные взаимодействия элементов языка с им подобными (словоформы и др.);

• денотация и коннотация, то есть граница между идеологией и простым текстом.

В сущности, Барт продолжает работы Соссюра, настаивая на противопоставлении речи как индивидуального акта и языка как системы. Для этого он конкретизирует понятия «синтагма» и «система» (или «синтагма» и «парадигма»). Синтагматические отношения в языке связаны с тем, что знаки выражаются в определенных последовательностях: нельзя произнести два разных слова в один и тот же момент. Таким образом, синтагматические отношения в системах сигнификации связаны с сочетаемостью элементов, следующих линейно. Парадигматические отношения связаны со структурой языка, так как каждый из знаков может приобретать различные формы, производные и т. д. Таким образом, в парадигматических, или системных, отношениях каждый знак в системах сигнификации входит в устойчивую классификацию ему подобных или отличающихся знаков. Например, однокоренные слова образуют определенную систему классификации слов по одному корню и разным окончаниям. Каждый языковой элемент, таким образом, подобен колонне в античном храме; эта колонна находится в реальном отношении смежности с другими частями здания – с архитравом, например (синтагматическое отношение). Но если это колонна дорическая, то она вызывает у нас сравнение с другими архитектурными ордерами, например ионическим или коринфским.

Ролан Барт подчеркивал, что «развитие рекламы, радио, прессы, иллюстрации делают еще более необходимым создание такой науки, какой является семиология».

Наиболее известным трудом Барта является, вероятно, эссе «Мифологии», в котором он анализирует с точки зрения разработанной им теории мифа как «вторичной системы сигнификации» различные коммуникативные феномены, такие как реклама, фотография и, отчасти, кино.

Миф, по Барту, является вторичной семиотической системой, то есть строится на превращении означаемого в первичной семиотической системе в означающее во вторичной: «Миф представляет собой особую систему, и особенность эта заключается в том, что он создается на основе некоторой последовательности знаков, которая существует до него; МИФ ЯВЛЯЕТСЯ ВТОРИЧНОЙ СЕМИОЛОГИЧЕСКОЙ СИСТЕМОЙ. Знак (то есть результат ассоциации, концепта и акустического образа) первой системы становится всего лишь означающим во второй системе». Таким образом, план выражения, которому мы однозначно придаем определенное конвенциональное значение, становится лишь некоей единой системой для дальнейшей интерпретации, порождающей миф. Восхваление политического деятеля происходит не при помощи прямого пения дифирамбов, а при помощи его репрезентации как деятельного субъекта, заботящегося о судьбе нации. Следовательно, показанный в телевизионных новостях сюжет о посещении детей в больнице, будучи первичной семиотической системой, в которой политический деятель посещает какую-то конкретную больницу и навещает в ней детей, во вторичной семиотической системе является демонстрацией заботы политика об обездоленных и, таким образом, воплощает миф о деятельной власти и восхвалении лидера.

Барт пишет: «Предположим, я сижу в парикмахерской, мне протягивают номер журнала "Пари матч". На обложке изображен молодой африканец во французской военной форме; беря под козырек, он глядит вверх, вероятно, на развевающийся французский флаг. Таков СМЫСЛ изображения. Но каким бы наивным я ни был, я прекрасно понимаю, что хочет сказать мне это изображение: оно означает, что Франция – это великая Империя, что все ее сыны, независимо от цвета кожи, верно служат под ее знаменами и что нет лучшего ответа критикам так называемой колониальной системы, чем рвение, с которым этот молодой африканец служит своим так называемым угнетателям».

Противопоставление языка и речи как теоретическая модель складывается в 1960-х годах, в первую очередь в работах американского лингвиста Джона Остина (1911–1960), создателя теории речевых актов. Дж. Остин исходит из того, что речь как акт коммуникации между людьми – не просто обмен сообщениями (так полагали американские социологи коммуникации), а побуждение к действиям, то есть коммуникация представляет собой скорее «акт делания», нежели «акт коммуникации» в чистом виде. Во французском формализме этот подход получает свое продолжение в работах Эмиля де Бенвениста (1902–1976), для которого язык – социальное явление и инструмент социального взаимодействия.

Любая коммуникация, по мнению Бенвениста, имеет несколько ключевых измерений, которые выражаются в характеристиках эннонсации (от франц. ennoncer – излагать), представляющей собой акт, имеющий следующие особенности:

• всегда происходит от первого лица (я говорю), то есть язык материализуется, как только появляется «я». Иными словами, даже обезличенный текст предполагает определенную роль автора, который берет на себя ответственность в высказывании. Однако необходимо понимать, что роль автора (или присутствие «я» в тексте) может воплощаться по-разному;

• направлен на слушателя (реципиента). Тот факт, что человек берет слово, означает, что он обращается к какой-то аудитории (виртуальной или реальной, что не так важно);

• предполагает взаимоотношение с миром: мы познаем окружающий мир при помощи языка и речи, то есть мы думаем при помощи языка. Выражая свои мысли, мы выражаем свое представление о мире.

Поль Рикер проводит границу между эннонсацией устной и письменной. Эта граница связана в первую очередь с присутствием слушателя и условиями коммуникации. При устном общении (речь) помимо собственно «значения» речи реципиенту передаются интонации, движения автора, его реакция на действия аудитории и т. п. В случае с письменным текстом условия обратной связи между автором и потребителем высказывания отсутствуют, и эннонсация не отличается от эннонсированного. Кроме того, при устном акте коммуникации имеет значение намерение говорящего. Мы говорим тогда, когда это уместно, в тот момент, когда коммуникативная ситуация того требует в социальной реальности. Начиная говорить, мы автоматически выражаем намерение. В случае с письменным текстом это намерение абстрактно. Намерение пишущего не выражается в тот момент, когда ситуация коммуникации (усвоения информации) уместна. Так формируется общий сюжет разговора. Мы говорим о чем-либо, когда в социальном окружении находим общую тему для разговора, которая является релевантной для всех собеседников. В случае с текстом его тематика не является релевантной для всех, потому что автор обращается к условному читателю, то есть не знает тех, к кому обращается, и не может предполагать коммуникативные ситуации и контексты, в которых текст может быть потреблен.

 

§ 3. Изучение нарративов

Как мы уже говорили, системы знаков сложны и запутанны и образуют многоуровневые структуры, которые порождают мифы и служат основой идеологизации в медиа. Барт, как мы выяснили, трактует мифы достаточно свободно. Мифом может быть отдельный элемент текста или несколько элементов одновременно, их связи друг с другом. Однако у такой «открытой» интерпретации мифов, как системы знаков, есть свой изъян. Подобная модель интерпретации не отвечает на вопрос: какие именно формальные элементы внутри текста свидетельствуют о той или иной идеологии? Через какие формальные элементы, образующие структуру, происходит передача мифем, то есть, по Барту, базовых единиц мифов? Ответы на эти вопросы дают представители французского формализма, опирающиеся на семиологию Барта, а также на более ранние работы в сфере морфологии литературных произведений. Для этих исследований первичным становится наличие действия (или истории) в любых литературных произведениях. Полагая, что нашему восприятию присущи автоматические когнитивные процессы, в основе которых лежат некие шаблоны идеальных действий, эти ученые классифицировали действия и отношения между действующими лицами в различных текстах (как литературных, так и других видах медиатекстов). Иными словами, читатель воспринимает то или иное произведение и делает свои выводы о нем, исходя из подсознательной схемы своих представлений о том, что такое идеальное действие, поэтому какие-то литературные произведения не дочитываются до конца и отправляются на полку, а за какими-то мы проводим все вечера напролет. Критерием, таким образом, оказывается действие произведения, его «нарратив» (история). В результате возникает отдельное направление в лингвистике медиа – изучение нарративов, а нормативным приложением данной науки становится обоснование механизмов по созданию историй – сторителлинг (storytelling).

Впервые идея о том, что действие в тексте состоит из определенных повторяющихся элементов, организованных по модели определенной структуры, возникла у русского фольклориста Владимира Проппа (1895–1970) в 1920-х годах. Занимаясь фольклором, В. Я. Пропп обратил внимание на то, что до сих пор никому не удавалось создать какую-либо стройную классификацию сказок. Классификация по типам сказок, как пишет Пропп, вызывает множество вопросов, так как ни одна из них не является рядоположенной (например, формально сказки с чудесным содержанием могут быть сказками о животных или наоборот). То же самое наблюдается с классификацией сказок по сюжетам, где также царит полный субъективизм, так как непонятно, на что опираться исследователям при классификации и какой признак брать за основу такой классификации. Пропп предполагает, что таковым признаком должна быть типология персонажей и их функций – действий – друг по отношению к другу. При этом разные действующие лица могут выполнять одну функцию по отношению друг к другу. Пропп пишет: «Царь дает удальцу орла. Орел уносит удальца в иное царство. Дед дает Сученке коня. Конь уносит Сученко в иное царство. Колдун дает Ивану лодочку. Лодочка уносит Ивана в иное царство. Царевна дает Ивану кольцо. Молодцы из кольца уносят Ивана в иное царство и т. д. В приведенных случаях имеются величины постоянные и переменные. Меняются названия (а с ними и атрибуты) действующих лиц, не меняются их действия, или функции». Таким образом, основой изучения волшебных сказок у Проппа является классификация персонажей по их функциям.

Пропп проводит масштабную работу по классификации персонажей и присущих им функций друг по отношению к другу, в результате которой у него остается всего семь типов персонажей. Таким образом, сколько бы ни было персонажей в тексте волшебной сказки, все они укладываются в эти семь типов:

• герой, который должен выполнить миссию;

• отправитель – персонаж, поручающий миссию герою (например, царь, собравший трех братьев и заставивший их выпустить по стреле);

• тот, кто предоставляет инструменты для выполнения миссии;

• ложный герой, который пытается узурпировать миссию (например, ложный претендент на царство);

• антагонист-вредитель, то есть противоборствующая сторона, мешающая выполнению миссии;

• волшебный помощник, который помогает выполнению миссии;

• принцесса (искомый персонаж).

Каждому из персонажей свойственен определенный набор действий, характерный только для него. Для отправителя характерно, как правило, вручение миссии герою. Для антагониста-вредителя – бой, осуществление вредительских действий и проч. Для героя – ликвидация недостачи. Кроме того, количество действий (или функций) в волшебной сказке строго ограничено. Всего Пропп говорит о 31 функции, у каждой из которых возможна своя вариация. В одной сказке, как правило, редко наличествуют все 31 функция; их может быть 10–15. Однако порядок их всегда последователен, то есть сказка начинается с описания начальной ситуации, после которой следуют отлучка из дома и наказ отлучающихся остающимся дома (запрет); этот запрет нарушается, в результате чего происходит нападение антагониста и обнаруживается недостача (например, в сказке «Гуси-Лебеди» в результате нарушения запрета гуси-лебеди крадут братца). Сюжет волшебной сказки строится на ликвидации данной недостачи героем, который в процессе различных действий и контактов с волшебным дарителем, который, например, загадывает загадки, позволяющие выяснить, куда полетели гуси-лебеди, а также помощниками (способствующими осуществлять перемещения в пространстве, например) и антагонистами вступает в бой с главным антагонистом и ликвидирует недостачу. Таким образом, идея Проппа состоит в том, что существует некий «алфавит действий» в волшебных сказках, который задает различные схемы сказок, предоставляя единую модель для их классификации. Эти схемы предполагают, что все сказки построены более или менее одинаково, имеют набор повторяющихся персонажей и их отношений друг с другом. Безусловно, этот «алфавит» интересует Проппа сам по себе. Однако такое внимание к нему говорит о том, что психологически, подсознательно такая модель анализа сюжета сказок существует в голове у реципиентов, то есть читателей, которые данные тексты интерпретируют. И именно наличие этой стройной схемы позволяет им, с одной стороны, и «нарраторам» (сказителям) – с другой, соответствовать друг другу. Иными словами, позволяет одним – создавать и передавать из уст в уста много веков подряд сказки, которые обладают популярностью, а другим – постоянно данные сказки потреблять и не терять к ним интерес.

Модель Проппа была переосмыслена и в видоизмененном виде распространена на анализ всех видов медиатекстов французским структуралистом Альгирдасом Жюльеном Греймасом (1917–1992), который, опираясь на работы Э. Сурио и В. Я. Проппа, разрабатывает так называемую актантную модель, где персонажи с присущими им функциями обозначаются как «актанты». Греймас считает, что в центре любой истории лежат субъектно-объектные отношения, которые и являются базовой основой нарратива и представляют собой стремление субъекта завладеть объектом в процессе выполнения нарративной программы. При этом субъектом (героем) и объектом (результатом миссии героя) могут выступать как живые персонажи, так и неодушевленные предметы. Так, если в статье говорится о действиях политика в предвыборной борьбе, то политик будет субъектом, а его возможная победа – объектом. Когда речь идет о выборе обществом того или иного кандидата из существующих политических партий, акцент смещен на общество, и тогда оно является субъектом, а объектом становится конкретный (или потенциальный) выбранный политик. Таким образом, в одном случае общество представляется как активный субъект, который в процессе выбора осуществляет делегирование власти, а в другом случае общество будет пассивной субстанцией, которая должна «проглотить» навязанного ей кандидата. Линия субъектно-объектных отношений называется у Греймаса линией потребности.

У объекта имеются первичный и конечный держатели (адресант и адресат), то есть персонаж, институт или воля, которые побуждают субъект к достижению объекта. Первичный держатель, как правило, не вверяет миссию герою, а становится владельцем объекта или миссии в когнитивном плане. Если герой сам себя побудил к достижению объекта, он или его воля становится первичным держателем. Конечный держатель – это тот, кто оценивает миссию героя после ее выполнения, то есть санкционирует получение объекта и выполнение миссии. Зачастую конечный держатель – это первичный держатель, который оценивает действия героя после их выполнения с точки зрения первично навязанного им же самим контракта. Если герой сам себе вверил миссию, то с большой долей вероятности после ее выполнения он будет сам оценивать собственные действия (как Родион Раскольников, например). Линия между начальным держателем, объектом и конечным держателем является линией коммуникации, которая определяет отношения между первичным и конечным держателями.

Наконец, у субъекта есть помощники и противники. Их отношения к нему относятся к категории «линии власти» (см. рис. 11.3).

Рис. 11.3. Актантная схема А. Ж. Греймаса

Антигероев (или антисубъектов) у Греймаса нет, потому что, с его точки зрения, антигерои, которые часто стремятся узурпировать миссию у героя, – это такие же субъекты со своими субъектно-объектными отношениями. При этом аналитически можно говорить о трех случаях взаимодействия антисубъектов. В первом случае антисубъект и субъект претендуют на один объект. Такую схему мы можем условно назвать любовным треугольником. Два соперника пытаются добиться предмета интереса. Победа одного приводит к поражению другого, то есть окончание нарративной программы одного из антисубъектов приводит к окончанию программы другого субъекта. Во втором случае антисубъекты являются объектами друг для друга. Так нередко бывает в полицейских фильмах, в которых полицейский и преступник зачастую стремятся встретиться друг с другом, сойтись в схватке, попробовать свои силы. Преступник не стремится укрыться и улизнуть от полицейского; наоборот, стремится вступить с ним в прямую схватку. Наконец, третий случай предполагает, что один из антисубъектов – объект для другого, но у него имеется свой объект: полицейский ловит преступника, преступник стремится к тому, чтобы затеряться и «залечь на дно». У каждого из них своя нарративная программа. При этом преступник представляет собой объект для полицейского.

Все нарративы (или рассказы) – не что иное, как последовательность действий, переводящая из одного состояния к другому. А семантической осью рассказа являются отношения между двумя состояниями. К примеру, в предложении «Ребенок гнался по двору за цыпленком, цыпленок укрылся в курятнике» имеется очевидное противопоставление двух состояний – страха и спокойствия у цыпленка, покоя и динамики у ребенка. Эти состояния могут разбираться на трех уровнях. Первый предполагает анализ не действий, а описаний пространств в их статике. В данном случае мы имеем дело с противопоставлением двух пространств – двора и курятника. Второй уровень – непосредственно нарратив (действия, другими словами). И здесь есть изменения состояния субъектно-объектных отношений: нарративная программа ребенка по попытке поймать цыпленка заканчивается в результате того, что цыпленок укрылся. Цыпленок бежал – цыпленок перестал бежать. Ребенок бежал – ребенок перестал бежать. Наконец, третий уровень – тематический, или семантический. Это может быть противопоставление двух ценностей – опасности и безопасности, которые воплощаются в разных пространствах и изменении действий субъектов.

Любое произведение, в котором имеется действие, предполагает, с точки зрения структурной семантики, когнитивный и прагматичный планы. Когнитивный план обрамляет главное действие произведения и разворачивается во взаимоотношениях первичного и конечного держателей (адресанта и адресата). Сам когнитивный план включает в первую очередь побуждение к действию и его оценку, которая происходит в процессе наградного испытания героя. Это не само действие субъекта как таковое, а, по сути, моральный план его побуждения к действию и оценки испытания адресатом. В сущности, это и есть главный смысл, или мораль, рассказа. Действия героев важны в рассказе не сами по себе, а с точки зрения оценки их мотивов, логики, целей и т. п.

Прагматичный план включает непосредственные действия героев, которые делятся на квалификационное испытание и главное. Квалификационное испытание является не чем иным, как получением субъектом компетенций для выполнения главного испытания. Эти компетенции делятся, в свою очередь, на желание-действие (то есть получение героем знаний и представлений о выполнении действия) виртуального субъекта, который еще не владеет компетенциями, и возможность-действие, которое он получает в результате приобретения навыков, способностей действовать. В результате из виртуального субъекта он становится актуальным. Главное испытание непосредственно включает действия героя по достижению объекта (см. рис. 11.4).

Рис. 11.4. Когнитивный и прагматичный планы в нарративе

Нарративная теория и ее классические основания за последние 30 лет подверглись существенным изменениям, которые связаны в первую очередь с интеграцией количественного контент-анализа в актантные модели и попытками скрещивать, таким образом, качественные исследования, к коим относится классическая нарративистика, и количественные. По частоте действия актеров в качестве тех или иных актантов можно судить о том, кого в качестве субъекта или объекта репрезентирует корпус медийных текстов.

 

§ 4. Дискурсивные исследования

Перед нами не стоит задача продемонстрировать все виды и рамки дискурс-анализа массовых коммуникаций. Такая задача в большей степени подходит пособию по методике анализа процессов массовых коммуникаций, чем учебнику с обзором теорий. Вместе с тем мы считаем важным указать на это направление исследований. В лингвистической группе исследований оно является самым пестрым из-за большого количества различных относящихся к нему теорий, многие из которых находятся на стыке лингвистики с социальными науками, критическими исследованиями (например, такое направление, как критический дискурс-анализ).

Для начала определим понятие «дискурс». Мы уже говорили о том, что «текст» и «дискурс» являются, в определенном смысле, антонимами. Если текст представляет собой нечто линейное и формальное, состоящее из набора четко подобранных и изложенных в определенной последовательности элементов, то дискурс – это означаемое, или тот социальный мир, который данный текст воспроизводит и создает. Дискурс в определенном смысле является не чем иным, как связью текста с социальным миром, воспроизводимым при помощи данного текста.

Дискурсивными исследованиями занимались многие ученые, немалая часть которых была достаточно далека от лингвистики или исследований текстов как таковых. К примеру, одним из классиков в этой области является Мишель Фуко, не имевший отношения к лингвистике. Однако Фуко в таких работах, как «Слова и вещи», «Рождение клиники», «Надзирать и наказывать», четко демонстрирует дискурсивный подход. Используя преимущественно тексты о рассматриваемых им социальных явлениях (о феномене больницы в «Рождении клиники», о специфике наказания и юридического процесса в книге «Надзирать и наказывать»), он характеризует эти явления и прослеживает их социальную эволюцию. Тексты для Фуко становятся «монументами», то есть свидетельствами того или иного социального мира, характеризующими бытовые практики того периода, когда эти тексты написаны.

Классиком анализа медийного дискурса является, безусловно, голландский исследователь Тён ван Дейк. С точки зрения Т. ван Дейка, в основе дискурса лежит определенный когнитивный процесс, то есть восприятие и обработка информации, что связано с устойчивыми представлениями, контекстами или шаблонами, которые позволяют нам безошибочно увязывать тот или иной речевой акт с той или иной ситуацией (типичным набором действий) в социальной действительности: «Ясно, что речевые акты являются действиями, они также конвенциональны по своей природе. Интуитивно мы все знаем, как надо обещать что-либо или поздравлять кого-либо, и это знание, без сомнения, часть нашего знания о мире». Такой набор типичных шаблонов, концептов ван Дейк называет фреймами (этот термин он заимствует у Ирвинга Гоффмана). В основе дискурса лежит какой-то устойчивый фрейм – набор припоминаемых на подсознательном уровне сценариев, коммуникативно связанных с тем или иным высказыванием. Ван Дейк также называет такие шаблоны ситуационными моделями, то есть, говоря языком Ф. де Соссюра, концептами ситуаций.

Одним из элементов таких сценариев является макроструктура, то есть свойственный любому медийному тексту четкий набор элементов, характеризующих его связь с социальным миром в целом. К таковым ван Дейк относит топик, тему, общий смысл, основное содержание в любом тексте. Важно также понимать, что в событиях много повторяющихся черт, и этими чертами на макроструктурном уровне будут наделены и сообщающие о них дискурсы: «Таким образом, в новостях мы можем ожидать, что если русские поступают таким-то и таким-то образом, то американцы будут действовать так-то и так-то».

Социальные сценарии используются в восприятии не равномерным образом, а в зависимости от их актуализации, то есть от частоты присутствия в дискурсивном пространстве. Актуализированные сценарии припоминаются лучше, чем неактуализированные. Это значит, что в основе любого медиасобытия и его восприятия лежит определенный набор актуализированных сценариев, или эпизодических моделей: чиновник отчитывается перед вышестоящим начальником на публике (фрейм поручения и доклада о его исполнении); кредиторы за долги получают управление предприятием (фрейм залоговых обязательств по кредиту) и т. п. Этот набор актуализированных сценариев связан с определенной совокупностью повторяющихся на формальном уровне элементов новостей. Дискурс новостей у ван Дейка делится на две основные категории: (1) краткое содержание и (2) корпус текста. Первая категория отвечает за визуализацию события в череде других и воплощается в виде двух элементов – заголовка и вводки. Заголовок привлекает внимание; вводка, которую еще называют подзаголовком, коротко выражает основную суть события. Структуры краткого содержания в телевидении, например, состоят из так называемого Шпигеля, то есть краткого анонса основных элементов новостного выпуска, и подводки ведущего к сюжету. Вторая категория (корпус текста) состоит из следующих элементов:

• главное событие (более подробный повтор подзаголовка и выражение смысла события);

• фон (в какую временную среду вписывается событие: что ему предшествует; что следует затем);

• контекст (в череде каких других событий происходит данное действие);

• предшествующие события (в результате чего происходит событие);

• вербальные реакции, или комментарии (чаще всего даются от имени других людей).

Эти элементы структурируют, по ван Дейку, устойчивые, канонические схемы, что помогает читателям организовать в памяти информацию из полученных сообщений и категоризировать ее в соответствии с принципом построения новостей. Если текст не будет совпадать с данной канонической структурой, он не будет интерпретироваться как новостной текст реципиентом информации.

* * *

Мы рассмотрели лингвистическую группу теорий медиа. Как видим, она отличается разнообразием подходов к анализу текстов массовой коммуникации и отсутствием полной преемственности между теориями. Разные представители этого направления (нарратологи, специалисты по анализу речевых актов и др.) не всегда основывались на работах друг друга, нередко предлагая совершенно разные подходы к анализу текстов. Однако важно понимать, что всех их объединяла базовая идея о конвенциональной природе систем сигнификации и языков и это предопределило ряд положений группы теорий – идеи об отсутствии категории объективности, о наличии коммуникативных стратегий автора, которые он может невольно применять, и т. п.

Лингвистические подходы оказали влияние на поздних социологов, доказывающих неманипулятивную природу медиа в связи с индивидуальностью интерпретативных процессов. Эта группа теорий и ее авторы повлияли и на специалистов по микросоциологии коммуникаций, которые предпочитали исследовать индивидуальную грамматику коммуникаций. В рамках идеи о припоминаемых схемах (фреймах) развивали свои теории такие представители микросоциологии, как Ирвинг Гоффман (см. гл. 12), и этнометодологи, для которых изучение того, как при помощи коммуникативного высказывания происходит интерпретация правил, – главная тема исследований.

 

Изучением влияния медиа и процессов обработки коммуникативной информации человеком занимается психология. Соответственно, коммуникативная психология стала еще одним направлением исследований коммуникации. Не вся коммуникативная психология в качестве предмета для исследования рассматривает именно медиатизированную коммуникацию. Значительная часть исследований, принадлежащих к психологическому направлению, была посвящена коммуникации интерперсональной, однако без понимания процессов такой коммуникации нам будет трудно в дальнейшем говорить о социальных теориях активного потребителя массовой коммуникации.

 

§ 1. Концепция психологической лингвистики и когнитивные исследования

На границе между лингвистической группой теорий и социальными медиатеориями расположилось направление психологической лингвистики, то есть лингвистики, изучающей психологические механизмы обработки информации и памяти. Мы уже отчасти заходили на поле психолингвистики, когда в лингвистической группе теорий рассматривали деятельность Т. ван Дейка и его теорию о припоминаемых эпизодических моделях (фреймах) и их связи с текстами. Однако ван Дейк – в первую очередь лингвист и рассматривает разработанную им модель как возможное объяснение восприятия дискурса, не претендуя на использование психологических методов в ее доказательстве.

Основы психолингвистики заложил американец Чарльз Осгуд (1916–1991), предположивший, что речевое поведение человека опосредовано системой фильтров, которые действуют как стимулы или как реакции. Таким образом, появляется термин «речевое поведение». Оно представляет собой не что иное, как переработку нервных реакций в значения и их отображение в речевом поведении.

Американский лингвист Ноам Хомский переработал модель Осгуда, подвергнув сомнению базовый принцип, а именно наличие связи «стимул – реакция». Он предположил, что язык является не в полной мере социальной семиотикой (то есть полностью усваиваемой в процессе социализации). С его точки зрения, дети обладают врожденным механизмом усвоения языка, что означает существование каких-то изначальных знаний о возможных конструкциях в любом языке, на которые в процессе социализации накладываются уже конкретные представления о семантической, фонетической и иной структуре языка. Таким образом, воззрения Хомского, получившие название «теория универсальной грамматики», отчасти подвергают сомнению тезис представителей бихевиоризма, которые предполагали, что поведение индивидов, в том числе и лингвистическое, обусловлено внешними раздражителями. Хомский допустил, что существуют внутренние ментальные структуры, отвечающие за усвоение языка, то есть своего рода универсальный скелет языка, и поэтому он говорит об изучении не языковой деятельности человека, а способности человека к ней.

Психологи, действуя преимущественно методом классического эксперимента, изучали скорость обработки информации потребителем в различных ситуациях. Строго говоря, основными процессами, которые изучает психолингвистика, являются кодирование и (или) декодирование.

Советский ученый Тамара Моисеевна Дридзе (1930–2000), основываясь на работах Л. С. Выготского (1896–1934), советского психолога А. Н. Леонтьева (1903–1979), связывает два вида деятельности – коммуникативно-познавательную и материально-практическую. Поскольку в рамках коммуникативно-познавательной деятельности индивиды, наделенные способностью продуцировать тексты и смыслы, производят смыслы, связанные с социальной деятельностью, Дридзе считает возможным говорить о семиосоциопсихологической модели коммуникации. Иными словами, «порождая текст, он (индивид. – И. К., А. Н.) действует в конкретном социально-экономическом и социально-культурном контексте, в определенных жизненных обстоятельствах и выступает и как носитель вполне определенного жизненного опыта, и как обладатель определенных объективных (обусловленных, в частности <…> позицией в системе общественных отношений <…>), а также субъективных признаков, включая множество навыков и умений, как интерпретатор (а не только коммуникатор) и своего собственного, и множества других текстов, вошедших в его коммуникативное «окружение»».

Работы в области психолингвистики продемонстрировали, что процесс усвоения и обработки текстов не является линейным. Человеческая память сложно сохраняет последовательности событий, то есть линейные схемы, но гораздо больше приспособлена к сохранению дискретных отдельных эпизодов. Следовательно, когда человек учит наизусть последовательность слов, например, у него сохраняется отдельно информация о каждом элементе последовательности, а затем – своего рода метаинформация о том, в какой последовательности данные элементы необходимо воспроизводить. Именно поэтому люди зачастую путают местами абзацы или строфы в выученных наизусть текстах. Исследования, таким образом, показали, что текст действительно является формальным элементом, а запоминается из этого элемента лишь определенный концепт.

Отсутствие линейности в потреблении текстов также отражается непосредственно на процессе чтения. Человеку подсознательно свойственно в целях экономии времени не дочитывать абзацы до конца, перескакивать с одного на другой, заглядывать вперед или возвращаться назад, осваивать книгу «рваным чтением», то есть не в том порядке, в котором она написана. Все эти особенности человеческой психологии были воплощены в новых видах иерархических текстов, появившихся в эпоху Интернета.

В области восприятия визуальной информации психология изучала восприятие различных визуальных образов, цветов, фигур. Свой вклад в такие исследования внесла гештальтпсихология, изучавшая преимущественно процесс визуального восприятия изображений с точки зрения противоположных моделей – доминирования общего над частным (сначала усваивается концепт или в целом изображение, а затем реципиент обращает внимание на детали) или частного над общим (первичное восприятие деталей делает возможным последующее восприятие целого). Есть подобные работы в области влияния отдельных фигур в геометрии на ощущение гармонии (например, рассматривающие «золотое сечение» как некие волшебные, эстетически благоприятно воспринимаемые пропорции). Технические изобретения 1990-х годов позволили в это направление добавить новые методики. В частности, к ним относится применение технологии, позволяющей осуществлять мониторинг фокусировки зрения человека (eye-tracking), что предоставляет возможность выявлять траектории концентрации зрения и внимания на отдельных визуальных элементах, например газетных полосах, интернет-сайтах, рекламе в транспорте и т. д.

Новая информационная эпоха и разнообразие источников информации привели к информационной перегрузке, которая тоже стала предметом изучения для представителей когнитивных наук. Джеймс Гриер Миллер (1916–2002) первым изложил принцип, согласно которому достижение критической массы информации приводит к тому, что когнитивная система дает сбои и начинает применять определенные стратегии для уменьшения информационной перегрузки. К таковым стратегиям он относит следующие:

• исключение, то есть произвольное прекращение обработки информации;

• ошибка, или неверная обработка информации;

• очередность, то есть приоритизация потребления информации, задержка ее обработки;

• фильтрация – отказ от обработки определенных категорий информации;

• аппроксимация – подсознательная экономия времени при обработке информации в ущерб точности;

• распределение внимания через множественные каналы;

• уход от задания.

Герберт Саймон (1916–2001) развил эту схему обработки информации, предложив модель ограниченного выбора. Суть модели заключается в том, что информационная перегрузка сокращает количество альтернативных вариантов, которые ищет человек в процессе поиска и распределения информации.

 

§ 2. Теория прайминга и культивации

Одним из направлений, которое выросло из деятельности американских эмпирико-функционалистов, были когнитивные исследования в области восприятия массмедийной информации. Представители этого направления исследований медиа исследовали механизмы припоминания информации и накапливания ключевых медиаконцептов и образов в памяти индивидов. При этом различия между эффектами прайминга и культивации связаны с тем, что первые предполагают краткосрочное воздействие, а вторые – долгосрочные отложенные реакции индивида.

Эффект прайминга предполагает, что под воздействием медиа у реципиентов формируются ассоциации, имеющие отношение к медиа-контенту, который был реципиентами воспринят. Эффект прайминга основывается на одном из выводов работы Й. Клаппера о воздействии массовой коммуникации (см. гл. 9), согласно которому чем меньше у реципиента информации непосредственный опыт взаимодействий и познания объекта действительности, тем больше вероятность, что его представления об этом объекте будут формироваться на основе сообщений массмедиа. Прайминг вводит сюда также проблему временного лага между контактом сообщения с индивидом и припоминанием. Чем короче этот разрыв между демонстрацией сообщения, припоминанием его темы и ее использованием в ментальном процессе, тем выше вероятность того, что представления потребителя о данной теме будут связаны с полученным сообщением. Таким образом, репортаж, например, о войне в Сирии может вызвать у какого-то реципиента информации ассоциации с войной в Афганистане, потому что он либо сам воевал там, либо пережил эту войну и внимательно следил за сообщениями о ней по телевизору или в прессе. Словом, медиасобытие будет вызывать воспоминания и определенную реакцию человека. К случаям проявления прайминга относится копирование индивидами поведения героев на телевизионном экране (например, использование для самоубийства тех методов, которые демонстрируются при помощи медиа). Именно на таких ожидаемых эффектах зачастую основываются всевозможные запрещения (например, запрет на демонстрацию сцен табакокурения в связи с тем, что эффект прайминга может привести к тиражированию этой вредной привычки).

Исследования Алана Коллинза и Элизабет Лофтус свидетельствуют о том, что активированные при помощи прайминга мысли в свою очередь активируют другие семантически связанные мысли. Такие психологи, как Джон Барг и Паула Пьетромонако, работали со словами агрессивной семантики, демонстрируя сообщения с этими словами индивидам, а затем замеряя частоту использования негативных слов при описаниях людей. Тимоти Уилсон и Джон Капитман экспериментировали с праймингом, который возникает у мужчин после действия любовных романов.

В сфере изучения воздействия медианасилия наибольших результатов добился Альберт Бандура. Вера в реальность происходящих в фильме событий будет способствовать применению определенного поведения из набора, представленного на экране. Например, если герой добивается справедливости при помощи бейсбольной биты, то это будет стимулировать стремление индивидов копировать такую стратегию. Леонард Берковиц и Джозеф Алиото (1916–1998) изучали эффект прайминга от жестоких видов спорта (футбольный матч и боксерский поединок).

Эффект прайминга не является стабильным и зависит не только от времени экспозиции, но также от индивидуальных особенностей потребителя и его восприятия медиаконтента. В частности, эффект прайминга усиливается в тех случаях, когда происходит следующее:

• определенным образом интерпретируют значение медиапродукта (например, фильма);

• верят, что существуют определенные причины, оправдывающие агрессивные или жестокие действия персонажей;

• отождествляют себя с героями фильма;

• верят, что происходящее на экране – не вымысел, а реальные события;

• видят сцены насилия и вспоминают ассоциирующиеся с ними мысли или чувства, пережитые в прошлом.

Изложенные в перечне положения подкреплялись реальными психологическими экспериментами разных ученых. К примеру, эффект веры в реальность происходящего на экране был доказан Берковицем и Алиото на двух группах реципиентов. Обеим группам транслировался один и тот же фильм, но одной говорили, что фильм представляет собой съемку реальных боевых действий, а второй – что фильм вымышленный. Затем участникам эксперимента выдавались электрошокеры, которыми они должны были наказать обидчиков, и первая группа демонстрировала большую жестокость, чем вторая.

В основе теории прайминга лежит психологическая модель тройной взаимообусловленности. Согласно этой модели, три компонента объясняют когнитивные способности человека: (1) поведение; (2) когнитивные, биологические и другие индивидуальные характеристики и (3) воздействие внешней среды. Эти три компонента взаимодействуют и влияют друг на друга на разных уровнях, что позволяет человеку быть «одновременно продуктом и производителем внешней среды».

Дженнингз Брайант и Сузан Томпсон отмечают, что теория прайминга исходит из трех моделей работы человеческой памяти: (1) модель корзины, (2) модель аккумуляторной батареи и (3) синаптическая модель. Модель корзины предполагает, что память работает, как большая мусорная корзина: элементы, находящиеся сверху, припоминаются лучше, чем все, что находится внизу. Модель аккумуляторной батареи предполагает, что значимым является не время активации (насколько давно она произошла), а частота активации (насколько часто она происходит). Таким образом, активация действует подобно зарядке аккумуляторной батареи (важно не время разрядки, а частота подзарядки). Синаптическая модель комбинирует две предыдущие и предполагает, что недавно подвергнутое праймингу понятие имеет более выраженное воздействие в течение короткого промежутка времени, а регулярно подвергаемое праймингу – в течение длительного.

Наиболее актуальным вопросом, связанным с исследованиями прайминга, как уже говорилось, являлась проблема воздействия насилия и вредной информации. К этой проблеме относили сначала демонстрацию сцен насилия по телевидению, позднее – эффект влияния жестокости в компьютерных играх на детей и др. Часто именно идеей прайминга, то есть активации образов медиаконтента, объясняются действия регуляторов в сфере запрета того или иного контента или введения его жесткого регулирования. Рассказ о проблемах наркомании некоторые могут воспринимать как оправдание действий наркоманов, поэтому подобные материалы предлагаются к запрету.

Одним из первых исследователей, который занимался проблемой медианасилия, был ученый из Пенсильвании Джордж Гербнер (1919–2005), возглавлявший проект изучения культурных индикаторов. Это крупное исследование, реализованное в 1960-х годах, дало основание для выдвижения гипотезы культивации. Согласно данной гипотезе, чем дольше человек подвергается воздействию медиа (в первую очередь аудиовизуальных медиа – телевидения, кино), тем больше его образ реальности совпадает с тем образом, который он видит на телевизионном экране. При этом чем ниже образованность зрителей, тем выше данный эффект. В самой такой постановке вопроса есть два разных объекта исследований: (1) процессы медиапотребления и восприятия медиаобразов; (2) изучение картины мира, которую рисуют медиа. Вторая задача предполагает, что картина реальности, созданная при помощи телевизионного экрана, существенным образом отличается от действительной: телевидение гипертрофирует насилие и изображает мир более рискованным и полным преступников, тогда как это может кардинально расходиться с официальной статистикой и реальным риском встретить преступника на улице. Проект культурных индикаторов Гербнера включал, таким образом, три элемента: анализ (1) культивации (то есть воздействия насилия на индивида), (2) институтов производства контента (самих медиакомпаний) и (3) системы сообщений, то есть экранного образа реальности.

Образ сложившейся реальности Гербнер и его коллеги объясняли концепцией мейнстриминга, согласно которой в обществе и в медиа существуют некие доминантные комплексы взглядов и ценностей. У зрителей, которые много смотрят телевизор, формируются сходные с мейнстримом взгляды и ценности. Когда телевизионная реальность затем дополняется похожим личным опытом реципиента, возникает резонанс, то есть эффект культивации еще больше усиливается.

Само по себе исследование Гербнера подвергалось критике со стороны чистых психологов, считавших, что в нем недостаточно затронут когнитивный аспект воздействия, то есть не раскрыты психологические механизмы обработки информации. Более поздние исследователи, например Роберт Хокинс и Сузан Пингри, как раз затрагивали этот аспект, утверждая, что в процессе культивации используются обучение и конструирование, то есть телевизионный контент обучает зрителя с течением времени, на основе чего происходит конструирование реальности в его сознании.

Теории прайминга и культивации стали определенным психокогнитивным ответвлением американской эмпирико-функционалистской теории, что заметно в общих гипотезах исследователей, занимавшихся данными темами. Эти исследователи в значительной степени опираются на линейную теорию воздействия медиа. Как можно заметить, они склонны к бихевиоризму (идее прямой реакции индивида на внешние раздражители), хотя, безусловно, гипотеза культивации исходит из идеи постепенного (долгосрочного) воздействия, которое происходит в том числе по внутренним (связанным с самим зрителем) причинам.

 

§ 3. Школа Пало-Альто и изучение интерперсональных коммуникаций

Математическая теория информации (см. гл. 9), которая сильно повлияла на ранних американских ученых-коммуникативистов, как и все последующие линейные теории, опиралась на ключевой постулат интенциональности любого коммуникативного акта. Другими словами, с точки зрения эмпирико-функционалистов, любая коммуникация представляет собой сознательный процесс и сознательный выбор канала. На этой парадигме основана идея коммуникации – как массовой, так и интерперсональной – во всех работах эмпирико-функционалистов. Строго говоря, представители эмпирической школы (П. Лазарсфельд, Э. Кац) не делали существенных различий между массовой коммуникацией и интерперсональной, изучая их взаимодействие в воздействии на индивида. Таким образом, процесс коммуникации интерпретировался этими учеными как трансформация внутренних идей во внешнюю коммуникацию (речевую, например), что полностью соответствовало линейной модели коммуникации. Таковая представлялась вербальной, оральной или письменной деятельностью, тогда как остальные – сопровождающие – способы воспринимались скорее как помехи, нежели как часть коммуникации. Поскольку передача информации представлялась актом сознательным и интенциональным, она подлежала оценке с точки зрения эффективности. Акт коммуникации мог быть удачным и неудачным, нормальным или патологичным и т. д. Такую модель один из ее критиков, французский медиаантрополог Ив Винкин, назвал телеграфной концепцией коммуникации.

От этой модели в середине XX в. дистанцируется принципиально иная, воспринимающая почти все поведение человека как коммуникативное и предполагающая, что на самом деле большая часть коммуникативных актов являются подсознательными и используются автоматически. Такую модель коммуникации стало принято называть оркестральной коммуникацией, в которой одновременно задействованы несколько каналов коммуникации, а невербальный канал имеет не меньшую значимость, чем вербальный. Грегори Бейтсон (1904–1980) и Юрген Рюш (1910–1995) пишут в 1951 г.: «Коммуникация не сводится к передаче только вербальных, эксплицитных и интенциональных сообщений; в том виде, в котором она используется нами в повседневной деятельности, коммуникация включает совокупность процессов, при помощи которых субъекты взаимно влияют друг на друга». Ученые указывают на то, что любое действие или любое событие имеет коммуникативный аспект, если только существует индивид для восприятия этих явлений. Рюш и Бейтсон, в отличие от сторонников линейных теорий, для которых коммуникация опирается на передатчик и его интенцию передать сообщение, за исходную точку своих рассуждений берут сообщения, которые исходят не только от других индивидов, но и от окружения в целом, и их восприятие получателем.

Таким образом, принципиальным вопросом исследователя становится такой: «А что, собственно, при этом подходе не является коммуникацией?» Ответ на этот вопрос, который дают Бейтсон и Рюш, как и все их последователи, которые принадлежали к Школе Пало-Альто (по названию города в Калифорнии, примыкающего к Стэнфордскому университету, где многие из этих исследователей работали), имеет две составляющие. Первая – методологическая. Если рассматривать объекты – человека, природу, события и т. п. – изолированно друг от друга, то коммуникация не представляет собой существенную проблему. Однако если рассматривать связи между явлениями, объектами, людьми и т. п., то коммуникация – центральный элемент любого научного исследования. Вторая часть ответа на поставленный вопрос заключается в том, что человеческие создания биологически вынуждены коммуницировать, так как наши органы чувств постоянно воспринимают сигналы, обрабатывают их и создают реакции на эти сигналы, направляемые органами, при помощи которых мы коммуницируем с окружающим миром. В результате Бейтсон и Рюш выделяют четыре уровня коммуникации: интраперсональный (обработка информации человеком есть коммуникация человека с внешним объектом, познанным при помощи органов чувств); интерперсональный (два собеседника); групповой (несколько индивидов); культурный (множество индивидов).

Парадигма Бейтсона – Рюша актуализируется в Институте психических исследований (Mental Research Institute, MRI) в Пало-Альто группой психологов под руководством Пола Вацлавика, который выражает всю специфику нового подхода к коммуникации в одной фразе: невозможно не коммуницировать. Вся человеческая деятельность связана с коммуникациями, и все человеческое поведение коммуникативно. Как писали Вацлавик и его коллеги, мы постоянно подчиняемся правилам коммуникации, однако эти правила, грамматика коммуникаций, применяются нами подсознательно.

Рюш и Бейтсон в «Социальной матрице психиатрии» предлагают рассматривать коммуникативные сообщения как элементы с двойной идентичностью: внутри каждого сообщения есть отчет (report), то есть сообщение о событии, и команда (command), которая ставит своей целью изменить поведение индивида-реципиента. Эту пару Вацлавик называет «содержание – отношение». Содержание представляет собой смысл сообщения, а отношение (relation) подразумевает определенное действие со стороны реципиента информации. Таким образом, в любой коммуникации есть метакоммуникация, то есть содержание действий, к которым она побуждает. Жена, вечером после семейного ужина подсевшая к мужу возле телевизора и говорящая: «Я так устала, а надо еще посуду помыть», не просто жалуется на усталость, а имеет внутреннюю, подсознательную, установку на то, что муж пожалеет ее и помоет посуду сам.

Бейтсон вводит еще одну важную диаду понятий: «цифровая – аналоговая коммуникация». Под ней он подразумевает отнюдь не то, что мы привыкли понимать под этими терминами в современном мире. Для Бейтсона цифровой является коммуникация, аналогичная той, которую мы наблюдаем в машинном коде, то есть основанная на бинарной логике. Эта логика предполагает четкое соответствие знака и его смысла или кода и того, что код означает. Такая логика, как считает Бейтсон, характерна для вербальной коммуникации. Аналоговая коммуникация неоднозначна, потому что амплитуда жестикуляции, длина паузы, глубина голоса неоднородны и зависят от недискретного значения, которое придают дискурсу говорящие. Таким образом, если цифровая коммуникация представляет собой коммуникацию о вещах (смыслах), то аналоговая – об отношениях.

Рей Бердвистел (1918–1994) расширяет идею невербальной коммуникации Бейтсона. Он предполагает, что, помимо жестов и других видов невербальной коммуникации, имеет значение контекст ситуации коммуникации. Как писал Бердвистел, любой студент, у которого в комнате общежития в пятницу вечером не звонил телефон, как никто другой понимает, насколько молчащий телефон может быть оглушительно громким. Смысл данной фразы заключается в том, что студент, установив у себя телефон, погружался в контекст коммуникации. Поскольку в пятницу вечером у американских студентов было принято уходить на прогулку с избранницей или избранником, то телефон, который не звонит вечером в пятницу, означал слом устоявшегося паттерна, культурного кода. Таким образом, молчащий телефон сам по себе был сообщением. Коммуникация у Бердвистела не сводится к интеракции, взаимодействию, а включает систему, или контекст, благодаря которой она становится возможной. Бердвистел указывает на методологическое разделение исследований в области интеракций индивидов на те, которые больше внимания уделяют микросреде, то есть изучают коммуникацию как процесс, и те, которые больше внимания уделяют структуре коммуникации, являющейся в его понимании синонимом культуры. Иными словами, Бердвистел противопоставляет взгляд ученых на процесс коммуникации «сверху» (через анализ культуры как структуры коммуникации) взгляду «снизу» (через анализ интеракций индивидов и контекста коммуникации как процесса). И здесь ученый вносит важный вклад в коммуникативную теорию практик, предполагающую не давление норм на человека, а, наоборот, конструкцию норм в процессе интеракции и повседневных действий.

Часть представителей Школы Пало-Альто ушли от первичного психологического предмета изучения в сторону этнографии. Речь идет о двух ученых – Делле Хаймсе и Ирвинге Гоффмане, чьи работы рассматриваются в следующем параграфе.

Итак, подведем итог и укажем на основную специфику оркестральной модели коммуникации. Во-первых, оркестральная модель предлагает рассматривать социальную деятельность коммуникации как вписанную в гораздо более широкий контекст, который мы называем культурой. Каждый акт коммуникации находится внутри объемной культурной матрицы, которая обуславливает регулярность, предсказуемость коммуникации и ее перманентность. В этом смысле понятие «социальная коммуникация» в данной парадигме почти синоним понятия «культура». Во-вторых, процессы интерперсональной коммуникации подразумевают комплексные структуры, уровни и каналы коммуникаций. Соответственно, в первую очередь смысл социальной коммуникации состоит в контексте интеракции и использовании всех каналов в их совокупности, включая внешний контекст. В-третьих, интенциональность не является основным фактором коммуникации. Индивиды общаются в рамках кодов и моделей, которые существовали до их разговора и останутся после. Таким образом, акт коммуникации происходит в рамках широкого контекста, что не позволяет говорить об интенциональности хотя бы потому, что вербальное сообщение не является главным смыслом высказывания. В-четвертых, коммуникация как наука является конструктом, позволяющим изучать динамику социальной жизни. Она не может интерпретироваться как удачная и (или) неудачная, как патология или норма.

 

§ 4. Символический интеракционизм и этнометодология коммуникаций

В начале 1960-х годов антрополог и лингвист Делл Хаймс (1927–2009) предлагает широкую программу изучения отношений между обществом и языком, которую он называет этнографией коммуникаций. Основной задачей такого исследования было убедить антропологов в том, что язык и остальные виды коммуникации являются основным культурным феноменом, наряду с такими, как родственные связи или виды социальной организации. Язык, таким образом, Хаймс предлагает рассматривать как поведенческую и социальную активность, в то время как другие лингвисты видели в нем в первую очередь индивидуальный когнитивный продукт: «Этнография, а не лингвистика, коммуникация, а не языкознание должны служить той теоретической основой, через которую можно определить место языка в культуре и общественной жизни».

Основным предметом рассмотрения этнографии коммуникации Хаймс видит коммуникативную экономику, то есть изучение того, каким образом разные культурные сообщества распоряжаются своими коммуникативными ресурсами. Антрополог вводит понятие «коммуникативные компетенции» как совокупность знаний о языке и его применении, которыми должен обладать индивид, принадлежащий к определенной культурной группе. Таким образом, Хаймс предлагает специфические основания культуры. Для него культура базируется на разделяемых всеми членами культурной группы установках, которые делают поведение членов этой группы предсказуемым друг для друга. Этнография, таким образом, основываясь на внешнем восприятии определенного культурного сообщества (community) (такое восприятие называется этическим), должна изучать социальные рамки восприятия членов самого такого сообщества изнутри (его называют эмическим восприятием). Таким образом, коммуникативным является и становится каждый объект, даже внешний, для процесса коммуникации, потому что создает коммуникативное окружение. Так возникла несвойственная исследователям из Пало-Альто модель оценки сочетания вербальных и невербальных коммуникаций, а также различных атрибутов коммуникативного контекста.

Схожий подход предлагает Ирвинг Гоффман (1922–1982), чьи тезисы появляются еще до работ Хаймса в публикациях разных лет. Для Гоффмана важным оказывается не просто коммуникативное окружение. В книге «Представление себя другим в повседневной жизни» Гоффман использует аналогию с театром и театральными действиями и ритуалами для того, чтобы описать взаимодействие людей. С его точки зрения, люди вписаны в декорации и играют в них определенные роли, подобно актерам в театре. Для Гоффмана имеет значение даже расположение собеседников, их положение относительно друг друга в пространстве коммуникативного действия.

Интересно, что Гоффман практически не использует в своих работах понятие «коммуникация» и всячески стремится к тому, чтобы отказаться от общих теорий, вытекающих из синтеза других работ. Для него основой всех теорий является эмпирическая работа, в первую очередь – наблюдение. Гоффман писал о «бесполезности» коммуникации как концепта, который, как он полагает, «долгое время подавал большие надежды в социальных науках, но не оправдал их». Сама коммуникация понимается им как передача информации с помощью знаков, имеющих конвенциональный характер. Однако даже такое определение, с его точки зрения, слишком узкое, чтобы описывать изучаемый им объект, который он называет «интеракция». Термин «коммуникация» еще будет встречаться в работах Гоффмана, однако в центре его модели – интеракционистская модель общества.

Опираясь на работу социолога Талкотта Парсонса «Социальная система», Гоффман показывает общество, в котором за социальным порядком стоят интеракции. Таким образом, интеракции – это не просто последовательности действий и (или) реакций, а определенный тип социального порядка. Иными словами, общественная система представляет собой двухуровневую модель, в которой система действий поддерживается определенной системой интеракций. Если социальный порядок – результат того, что отдельные действия отдельных акторов интегрируются в единое целое, то порядок интеракций – результат того, что отдельные интеракции интегрируются в единое целое. Социальный порядок поддерживается системой позитивных и негативных санкций, которые могут быть моральными или материальными (например, такой санкцией может быть отъем блага); на уровне интеракций возможны только моральные санкции.

Идея предсказуемости интеракций, как и у Бердвистела, присутствует у Гоффмана на уровне эмпирических наблюдений. Гоффман предполагает, что человек за пределами своей ванной (где он действительно один) находится в присутствии других людей и подавляет часть свойственных только ему типов поведения – движений, жестов, положения в пространстве, походки, то есть на людях ведет себя иначе, чем наедине с собой, и использует другие действия, другую походку, по-другому двигает плечами и т. п. Гоффман называет это фасадом человеческого поведения. Строя свой метод на наблюдении за различными интеракциями в различных пространствах (см., например, книгу «Узилища: несколько эссе о социальном положении психически больных и других лишённых свободы», где автор описывает поведение душевнобольных), Гоффман использует количественный метод подсчета повторяемости устойчивых, выделенных им ситуаций.

Своим подходом И. Гоффман ставит «с ног на голову» теорию Парсонса о том, что социальное действие подчинено нормам, которые довлеют над индивидом. У Гоффмана мы видим, что социальное действие в значительной степени возникает в результате постоянного, повторяющегося создания таких норм. Однако подлинно поспорить со структурной теорией Парсонса решился его ученик, основатель еще одного подхода в анализе интерперсональных коммуникаций Гарольд Гарфинкель. Толкотт Парсонс предполагал, что любое действие актора – результат навязывания обществом норм и пространства действия. А акторы усваивают систему ценностей общества. Таким образом, социальное окружение является данным индивиду изначально. С точки зрения Гарфинкеля, подход Парсонса не принимает в расчет знание и логику самого социального субъекта. В процессе социального действия индивиды постоянно интерпретируют правила, своими поступками создавая новые правила. Иными словами, правила отныне – это не нечто навязанное структурой, а нечто возникающее в результате повторяющихся рутинизированных действий индивидов.

К примеру, мы привыкли, что в больших и перегруженных городах водители выезжают на перекресток, даже если за перекрестком стоит пробка, что в результате блокирует движение поперечного транспорта через перекресток. При этом мы знаем, что в Правилах дорожного движения запрещается выезжать на перекресток, если за ним образовался затор. Теперь представим себе, что дорожная полиция будет штрафовать нарушителей этого правила. Скорее всего, каждый автомобилист, если ему грозит штраф, захочет объяснить логику своих действий полицейскому, пытаясь проинтерпретировать данное правило в свою пользу. Это связано с тем, что сложный трафик в больших городах создал особенные, разделяемые и водителями, и дорожной полицией, правила, которые противоречат официальным.

Таким образом, задачей этнометодологии Гарфинкель видит попытку понять ежедневные практики людей в сравнении с их общепризнанным рациональным значением, то есть идентифицировать операции, при помощи которых люди отдают себе отчет в своих действиях в условиях различных интеракций (взаимодействий). Социальный факт отныне не является навязанным; он – результат осознания субъектами смысла их практических регулярных действий.

 

В этой главе мы рассмотрим одну из наиболее распространенных социальных концепций медиа – концепцию информационного общества, которая в значительной степени базируется на идее смены различных общественных отношений в зависимости от свойственных им средств коммуникации. Эту идею можно назвать техно– или медиадетерминистской, так как она опирается на парадигму примата информационно-коммуникационного над социальным. Теории медиаэкологии делают общество заложником развития медианосителей и свойственной им культуры, а теории информационного, или сетевого, общества рассматривают зависимость общества от развития информационно-коммуникационных технологий. В целом социальные исследования медиа – широкая сфера, которая не ограничивается только социологией. Общим для них является применение методов социальных наук (опросных, экспериментальных и иных).

 

§ 1. Торонтская школа изучения медиа

Торонтская школа изучения медиа сложилась в 1940-х годах под влиянием выходцев из Чикагской школы социологии и целенаправленно занималась изучением той роли, которую играют разные типы медиа в социальных процессах. Если работавшие в середине XX в. ученые, представлявшие американскую эмпирико-функционалистскую школу, были в первую очередь увлечены изучением влияния сообщений медиа на отдельных индивидов, то представители Торонтской школы скорее интересовались ролью медиа как общественного института в связи с другими институтами, а не влиянием отдельных сообщений на поведение индивидов. И в этом смысле Торонтская школа является связующим элементом между линейными и находящимися в парадигме «передатчик – приемник» американскими эмпириками, европейской философией культуры и критической теорией, для которой имеют гораздо большее значение общие вопросы общественных отношений и медиа.

Классиком и первым представителем Торонтской школы был Гарольд Иннис (1894–1952). Он защитил диссертацию в области социальных наук в Чикагском университете, поэтому в своих научных взглядах опирался на работы Джорджа Герберта Мида, Торстейна Веблена и Роберта Парка, а областью его деятельности являлась экономическая история. Одна из самых главных его работ была издана в 1951 г. и посвящена смене общественных отношений и типов государственного устройства в зависимости от преобладающих видов коммуникации. Труд «The Bias of Communications» («Предрасположенности к типам коммуникаций» – так мы переводим название этой книги) исследует пространственно-временные аспекты власти медиа. Мы переводим bias как «предрасположенности», потому что Инниса занимает то, как те или иные доминирующие в обществе типы коммуникаций (в первую очередь медианосители) структурируют общественную организацию через взаимоотношения времени и пространства. Этот концепт Иннис наследует у Торстейна Веблена, считавшего, что предрасположенность возникает из привычных практик, в которые члены общества исторически вовлечены.

С точки зрения Инниса, электронные коммуникации (радио и ТВ) и книгопечатание изменяют отношения пространства, потому что обеспечивают контроль над территорией и позволяют создавать территориально распределенные идентичности. Такие медиа он называет «пространственно предрасположенные» (space biased). Оборотной стороной этих медиа является их недолговечность. Такие медиа позволяют распространять информацию от центра к периферии, что способствует появлению многоязыковых государств с демократическим уклоном, способных к быстрому экономическому развитию.

Устная культура и письменность, по Иннису, экономят время и являются «временно предрасположенными медиа» (time biased media). Эти медиа могут распространять информацию во времени, но им тяжело преодолевать расстояния, так как они основаны на трудно транспортабельных или нетранспортабельных носителях (как первые виды наскальной и архитектурной письменности, например). Они способствуют формированию представлений о ничтожности человека перед вечностью и властью, которая наделена божественными функциями, и позволяют передавать культуру из уст в уста либо через создание скрижалей, то есть сохраняемых носителей. Временно предрасположенные медиа ложатся в основу государственности, потому что позволяют создавать относительно большие культурные идентичности, основанные на общих ценностях, культуре и языке. Таким образом, они способствуют формированию небольших моногосударств с тоталитарным устройством, традиционным укладом и стабильной экономической системой.

В середине XX в. другой ученый из Университета Торонто, специалист по средневековой английской литературе Маршалл Маклюэн (1911–1980) в определенной степени продолжает работы Инниса, подходя к проблеме трансформации общества под влиянием медианосителей с культурологической точки зрения. Вероятно, наиболее известно утверждение Маклюэна о том, что благодаря ТВ мир превращается в глобальную деревню. С точки зрения Маклюэна, информация в новом мире станет ценностью без границ, в результате чего произойдет массированная децентрализация. Маклюэн является автором множества работ о медиа, наиболее известны из которых, пожалуй, две: «Галактика Гутенберга: становление человека печатающего» и «Понимание медиа». По Маклюэну, к медиа относится любая форма представления и передачи чувственного опыта и мыслительных процессов человека, то есть медиа – это средство самовыражения, коммуникации.

Логика развития медиа, с точки зрения Маклюэна, предполагает, что любые медиа являются расширением предыдущих (то есть содержат их в себе). Так, письменность содержит в себе устную речь. Письменность в виде книги или свитка представляет собой обычную письменность, но более простую в транспортировке. Телеграф – это вид письменности, позволяющий передачу текста на расстоянии. Для Маклюэна смена медианосителей, как и для Инниса, провоцирует в общественной жизни существенные изменения. С его точки зрения, тот или иной медианоситель формирует определенный вид культуры, поведения, мышления, что, в свою очередь, влияет на тот или иной лежащий в основе цивилизации тип общественных отношений. В этом как раз состоит принципиальное отличие Маклюэна от Инниса. Если Иннис опирался на трансформацию властных отношений и типов государственного устройства, которое происходит под влиянием медиа, то для Маклюэна первичным является изменение мышления или коллективного сознания. В результате Маклюэн выделяет три вида цивилизаций, которые сменяют друг друга в зависимости от доминирования тех или иных форм коммуникации:

• галактика устной культуры, для которой характерны мифологическое сознание, целостное представление о мире, традиционная культура. Основным видом коммуникации в таком обществе является, по Маклюэну, устная речь;

• галактика Гутенберга, для которой характерны рациональное мышление, структурированность его и разума. Ключевым видом коммуникации является письменная, точнее печатная (или книжная) культура. И хотя письменность зародилась давно, то есть переход к этой форме культуры произошел много времени тому назад, наибольшую силу и значимость эта культура приобретает только с возникновением печатных книг, которые окончательно «вымывают» из манускриптов элементы устной культуры;

• галактика электронных коммуникаций, или галактика Маркони, для которой характерен возврат к символам и мифологии, потому что ключевым элементом культуры в этой галактике становится телевидение, предполагающее уход от книжной культуры в сторону более сложной, требующей ассоциативного мышления, «новой оральности».

Таким образом, исторический процесс в представлении Маклюэна – это петля, когда культура движется от устной культуры к письменной, а затем возвращается назад, к устной, характерной для электронных коммуникаций. В этом смысле интересна метафора «глобальной деревни», которую использует Маклюэн в книге «Война и мир в глобальной деревне». Книга эта о том, как война во Вьетнаме, благодаря телевидению, входит в каждый американский дом и становится явлением, воспринимаемым американцами как очень близкое. Электронные коммуникации превращают мир в глобальную деревню не только потому, что, как и в деревне, события, даже очень далекие, воспринимаются как происходящие рядом. Деревня в понимании Маклюэна скорее метафора устной культуры: информация циркулирует преимущественно как устные сообщения, она более образная, целостная и т. д. С этой точки зрения современное глобальное телевидение, по Маклюэну, формирует «новую оральность».

Взгляд Маклюэна на общество медиацентричен. С его точки зрения, в современной цивилизации не столь важно содержание сообщения, сколько средство передачи этого сообщения, то есть форма. Канадский ученый пишет, что средство есть сообщение или медиа есть сообщение (the medium is the message).

Исходя из степени активности медиапользователя, Маклюэн классифицирует медиа, разделяя их на две группы: «горячие» и «холодные». К горячим Маклюэн относит те медиа, которые предполагают минимальное ассоциативное вмешательство индивида в процессе их потребления. За этими медиа не нужно додумывать, они более активны с точки зрения навязывания суждений, информации, объяснения. Все это предполагает, что такие медиа самодостаточны. К таковым Маклюэн относит радио, газеты, книги. Холодными являются медиа, которые предполагают активность потребителя информации в процессе ее получения. Поскольку такие медиа (в первую очередь телевидение) предполагают работу ассоциативного мышления, потребитель не может остаться в стороне от их медиапотребления и вынужден принимать активное участие в конструировании смысла таких сообщений.

Важно понимать, что по данной модели Маклюэн классифицировал все виды медиа в широком смысле слова. Например, у него есть любопытный пассаж о том, что в советское время в России поощрялся танец чарльстон, потому что является «горячим» медиа и не требует свободы в процессе повторения движений, однако преследовался твист, который является «холодным» и требует больше вложений от самого танцора. Маклюэн расценивал твист как танец, символизирующий большую свободу, именно поэтому, с его точки зрения, данный танец в СССР не поощрялся.

Идеи Маклюэна и Инниса оказались чрезвычайно популярными среди футурологов, философов и тех мыслителей, которые писали о трансформации коммуникативной среды и роли коммуникаций в современном мире.

 

§ 2. Информационное общество как социально-философская парадигма

Первой работой о том, как на основе новых технологий и циркулирующей информации построить более справедливое общество, по праву можно считать работу американского математика, основателя кибернетики Норберта Винера (1894–1964) «Кибернетика, или Управление и связь в животном и машине» (1948). На самом деле перевод на русский язык советского времени не очень точно отражает название книги, где используется понятие communication, то есть «коммуникация», которое переведено как «связь». Винер, разочарованный Второй мировой войной, предлагает футурологический концепт общества, в котором в основе ликвидации нарастающей энтропии, то есть способности системы к саморазрушению и возникновению различных видов общественных конфликтов, приводящих в том числе к войнам, лежит циркуляция информации. Мы можем назвать этот концепт машинным представлением об обществе. В таком обществе управлять должны не люди, а «умные машины», потому что только им не свойственны все изъяны людей – тщеславие, зависть и др. Винер, таким образом, предлагает алгоритмизировать общественные связи и отношения и заставить их работать под управлением не людей, а машин, которые обмениваются информацией. Общество, построенное на информации, базируется на ее циркуляции, постоянном обмене ею. Оно несовместимо с ограничениями на информацию. Кибернетика (наука об управлении на основе машин), таким образом, первой заложила футурологический фундамент для концепта общества, основанного на информации. Однако механизм работы такого общества, как и его алгоритмов, Винер не описывает, поэтому с этой точки зрения его работа выглядит утопией.

Идея, согласно которой информация становится центральной ценностью современного общества, является одной из самых популярных во второй половине XX в. Важно понимать, что для нас принципиальным в этом случае является признание информации главным процессом и ценностью в общественных отношениях. Если в общественных науках установился определенный консенсус относительно типологии развития более ранних обществ (традиционное и индустриальное), то по поводу современных обществ такого согласия не сложилось. В результате кто-то стал использовать понятие «постиндустриальное», кто-то – «информационное», а некоторые эти два понятия отождествляют. Центральным «спусковым механизмом» информационного общества, с точки зрения ученых, предложивших концепцию такого общества, является технологический перелом середины XX в., в результате которого произошел существенный технологический рывок в промышленности, банковском секторе и сфере услуг. Информация в таком обществе является, по словам адептов данной идеи, ключевым благом, ценностью и драйвером экономического развития. Детерминизм данной модели в том, что такой сложный концепт, как общество, трактуется через развитие всего лишь одного блага, одной инновации – информации. В некотором роде это то же самое, что говорить об «обществе колеса» применительно к эпохе, когда оно появилось.

Впервые понятие «информационное общество» возникло в трудах американского футуролога Дэниела Белла (1919–2011), а затем, вплоть до настоящего момента, с завидной регулярностью появляются различные варианты этой концепции. Белл утверждает, что в связи с техническим прогрессом деятельность по обработке информации постепенно становится преобладающей по отношению к работе с материалами. Этот вывод Белл делает на основе увеличения доли услуг в экономике, а следовательно – увеличения количества действий, связанных с обработкой информации. По сути, наблюдение Белла предполагает чисто экономический подход, который исходит из деления экономики на сферу услуг и материальные товары. Услуга, в отличие от товара, нематериальна и растянута во времени. Следовательно, она всегда в значительной степени подразумевает информацию. Туроператор предоставляет нам информационную услугу коммуникации с отелем и авиакомпанией, а провайдер услуг ЖКХ берется связывать различные службы, отвечающие за эксплуатацию здания, с жильцами. Все это – информационные услуги. Проблема лишь в том, допустимо ли говорить, основываясь на росте их количества, о новом типе общества.

Вокруг концепта «информационное общество» формируется довольно пространный набор аналогичных понятий, которые либо используются как синонимы, либо образуют один семантический ряд. Например, американский экономист и предприниматель Марк Ури Порат в 1977 г. публикует отчет «Информационная экономика: понятие и измерение», в котором обосновывает понятие «информационная экономика» и пишет о появлении нематериальных видов экономики.

Исследуя статистику рынка занятости и экономику, лауреат Нобелевской премии Фридрих фон Хайек отождествляет информацию со знаниями и предпочитает использовать понятие «общество знания». В схожей парадигме мыслит Фриц Махлуп (1902–1983), который рассматривает знание как особый вид товара в экономике (название его работы: «Производство и распространение знаний в США»). В этом же наборе детерминированных информацией теорий находится место работе Дж. Стиглера (1911–1991) «Экономика информации» или более современным идеям о наличии креативной экономики.

У Элвина Тоффлера (1928–2016) важным компонентом информационного общества становятся телематические сети – как будущее пространство общественных отношений. Тоффлер предлагает полностью перестроить грядущее общество на основе информационных электронных систем, связанных в сети. Информация у него перестает быть вспомогательным благом, а становится самоценной. Так, например, ручные промышленные действия заменяются у Тоффлера мунипулятивно-информационными.

После появления Интернета в научном сообществе велись серьезные дискуссии о том, что мы имеем дело с очередным кардинальным изменением в области информации. Французский философ Пьер Леви, например, считает Интернет пространством, в котором концентрируется коллективный разум.

Идея информационного общества, будучи философским концептом, оказалась, однако, вполне подходящей для использования в правительственных программах, при оказании международной помощи и в других случаях. При этом новые технологии представляются как инструмент либерализации тоталитарных режимов, создания «настоящей демократии», изменения общественных отношений и проч.

 

§ 3. Информационное общество и «новые медиа» в парадигме модернизации

Как уже отмечалось выше, концепт информационного общества стал чрезвычайно популярным в программах международной правительственной помощи (для развития информационного общества в странах третьего мира), а также в национальных программах перехода к информационному обществу, которые предполагали государственные меры по совершенствованию технологической инфраструктуры связи, доступа к Интернету и новым телекоммуникационным сервисам, использования компьютерных технологий в образовании и т. п.

Начиная с 1970-х годов и появления персональных компьютеров в разных развитых странах мира возникают правительственные программы в области перехода к информационному обществу. Часто в этих программах термины «информационная экономика», «информационные сети», «информатизация», «экономика знаний» используются в контексте модернизационного развития.

Первая из таких программ на государственном уровне была предложена и реализована в Японии профессором Йонеем Масудой, автором книги «Информационное общество как постиндустриальное общество». Масуда позднее возглавил Институт информационализации общества и пилотировал ряд программ по переходу к информационному обществу (сначала – в рамках Министерства труда и образования; затем – правительственные межминистерские программы).

Во Франции Симон Нора и Ален Минк опубликовали в 1978 г. «Отчет об информатизации общества». Он лег в основу правительственной программы развития телематических услуг, и в первую очередь запуска французским государственным телефонным оператором телекоммуникационной системы «Минитель» (Minitel), которая еще до массового распространения Интернета во Франции позволяла пользователям общаться в форумах, покупать билеты на поезда, самолеты и проч. В конце 1990-х годов в Европейском союзе была запущена программа «Информационное общество для всех», которая предполагала ряд социальных мер по организации доступа европейцев к Интернету, гарантии универсального доступа и отсутствия дискриминации по признаку доступа к Интернету и компьютерному оборудованию и т. п. Позднее эта программа была переименована в «Электронную Европу» («eEurope»). В США Альберт Гор, вице-президент при Билле Клинтоне, представил программу «Информационная супермагистраль», которая предполагала развитие скоростного доступа к Интернету для американцев. После прихода к власти Барака Обамы был принят «Национальный широкополосный план» («National Broadband Plan»), который предполагал расширение пропускной способности мобильных линий передачи данных. В России подобная программа, получившая название «Электронная Россия», была запущена в начале 2000-х годов.

Такие программы, решающие вопросы технологической инфраструктуры, в значительной степени концентрировали свое внимание на технологиях и их поставке. Гораздо сложнее было продумать, как решать вопрос строительства информационного общества не в технологическом, а в социальном, или «человеческом», измерении. Речь идет о цифровой компетенции, развитии равного доступа к разнообразию сервисов и т. п. Большинство подобных вопросов касались обучения людей и внедрения новых социальных практик и в таких документах не решались.

За идеями технологической модернизации зачастую скрывались глобальные идеи новой экономики. Вообще понятия «информационное общество», «экономика знаний», «новая экономика» стали очень популярны в правительственных кругах, потому что через них правительственные организации и банки демонстрировали структурные изменения в экономике (зачастую при реальном отсутствии таковых). Неконкретные или трудноизмеримые термины позволяли производить перегруппировку статистических показателей так, чтобы продемонстрировать рост там, где его нет. К примеру, известный американский экономист Джереми Рифкин на основе собственных наблюдений о доле кредитов в экономике, повсеместном применении лизинга, проката, оформления подписки на использование разных благ (включая проживание) предлагает полностью пересмотреть понятия «рынок» и «собственность» в экономике. С точки зрения Рифкина, собственность, которой обмениваются на рынке, постепенно перестает быть ценностью, а ее место занимает доступ к благу. Иными словами, мы все меньше и меньше приобретаем продукты или услуги в собственность, однако овладеваем доступом к пользованию продуктом, который кому-то принадлежит. А обмен доступом предполагает циркуляцию информации между тем, кому реально принадлежит благо (например, лизинговый автомобиль), и тем, кто им пользуется. В результате диада «рынок – собственность» заменяется в новой информационной экономике вектором «сеть – доступ».

В политической сфере термины «сетевая демократия», «сетевая дипломатия» начинают также использоваться политическими консультантами для обоснования новых вызовов и новой политики «прозрачности» многих зарубежных правительств. Например, советник президента США Збигнев Бжезинский издает книгу «Между двумя эпохами. Роль Америки в технотронную эру», в которой утверждает, что единственным сформированным глобальным обществом являются США, так как 65 % мировых коммуникаций берут начало оттуда. В связи с этим Бжезинский выдвигает термин «сетевая дипломатия» (network diplomacy) как антоним предыдущей модели – челночной дипломатии, в которой основная доля дипломатических конфликтов разрешается путем прямых переговоров. По Бжезинскому, в новую эпоху львиная доля дипломатических отношений происходит и должна происходить в информационно-коммуникационных сетях.

На уровне международных отношений технологии и их экспорт зачастую репрезентировались как путь к модернизации общественных отношений и переходу от традиционных обществ к современным демократическим. Такая идеология получила развитие среди ученых Массачусетского технологического института (так называемая MIT School) и ряда других университетов, чьи ученые тесно взаимодействовали с MIT. Так, профессор Дэниел Лернер (1917–1980) в исследовании, выполненном по заказу радиостанции «Голос Америки», предлагает рассматривать ликвидацию традиционных обществ как линейный процесс из четырех явлений, следующих друг за другим: (1) урбанизация; (2) повышение грамотности; (3) медиапроизводство; (4) политическое участие. По мнению Лернера, медиа – тот агент модернизации, который позволяет перейти от грамотности к производству альтернативных смыслов, что ведет к увеличению политического участия. Лернер публикует описание этого исследования в 1958 г. под названием «Уход традиционного общества: модернизация Ближнего Востока» («The Passing of Traditional Society: Modernizing the Middle East»). С его точки зрения, глобальная культура противостоит традиционной, что приводит к модернизации обществ, которые до сих пор строились на традиционной культуре. Главным агентом создания условий для такой модернизации Лернер называет массмедиа.

Еще один представитель MIT, Итиэль де Сола Пул (1917–1984), в книге «Технологии свободы» указывает: технологическая революция полностью уничтожит границы между информационными системами государств, что, в свою очередь, приведет к либерализации «зарегулированных» государствами индустрий и к тотальному распространению коммерческой модели медиа, которая является подлинно демократической. Таким образом, на технологии и их распространение делается особая ставка «освобождающих» или «либерализующих» агентов.

Более современные работы MIT в данной парадигме принадлежат перу известного культуролога Генри Дженкинса. В настоящее время он уже не работает в MIT и является почетным профессором Пенсильванского университета. Генри Дженкинс стал одним из создателей понятия «конвергенция», или «культура конвергенции». Для Дженкинса основой нового типа общественных отношений становится так называемая культура конвергенции, которая базируется в первую очередь на идее партисипативности, то есть вовлечении потребителей контента в его создание. С этой точки зрения новые технологии порождают новую культуру, которую он называет партисипативной: ей свойственны такие элементы, как распределенное мышление, коллективный разум, трансмедийное обращение к источникам информации и проч. В новой культуре человек получает перманентный быстрый доступ к информации в любой точке мира. В качестве основных элементов этой культуры выделяются следующие:

• низкие барьеры для творческого самовыражения и гражданского участия;

• функциональная поддержка в создании произведений и их обнародовании (sharing);

• неформальное менторство, заключающееся в передаче знания и навыков наиболее опытных участников сообщества новичкам;

• вера участников сообщества в то, что их совместная деятельность имеет значение;

• вера участников сообщества в определенную социальную связь с другими.

В этой новой культуре такие механизмы, как блоги и социальные сети, полагают Дженкинс и его соавторы, становятся «способами выражения участниками их недоверия новостным медиа и политике в целом».

В схожей парадигме после появления блогосферы и социальных сетей рассуждали многие ученые и представители некоммерческих организаций (НКО), а также правительства. В результате ряд ученых, а также НКО в своих отчетах выдвинули идею электронной демократии, которая развивается в связи с появлением социальных медиа. Онлайновые сообщества и социальный онлайновый обмен представлялись идеальной средой для эгалитаризма, равноправия и политического участия. Если Дженкинс и соавторы, будучи приверженными традициям культурологии, не сильно выходили за границы дисциплины, поэтому не пытались понятие «культура конвергенции» встроить во властные, экономические и иные отношения, то социальные теоретики идею партисипативности новых медиа расширяют до политической сферы. Для Клэя Ширки политическое использование социальных медиа кардинально расширяет свободы, а любой акт самовыражения в сети является актом социальной коммуникации с другими. Таким образом, свобода слова становится одновременно и свободой печати.

Зизи Папахарисси, профессор Иллинойсского университета в Чикаго, продолжая тезис К. Ширки, утверждает, что политические действия, которые ранее совершались исключительно в публичной среде (или, в терминах Ю. Хабермаса, в публичной сфере), сегодня совершаются в частном пространстве, становясь, таким образом, более гибкими, автономными и обладая большим потенциалом для самовыражения. Приватная сфера перестает быть антагонистом публичной, потому что даже в ней происходит связь индивидов, а также индивидуального – с политическим, себя самого – с общественными интересами в целом.

Прошедшие в начале 2010-х годов революции в ряде арабских стран (Ливия, Тунис, Египет, Сирия) в рамках таких технодетерминистских интерпретаций называли твиттер-революциями или революциями социальных сетей, так как координация действий граждан – участников массовых акций протеста происходила через социальные медиа. Известный теоретик сетевого общества Мануэль Кастельс (подробнее о его теории далее, § 4) в недавней книге «Сети гнева и надежды» («Networks of Outrage and Hope») анализирует роль социальных медиа и коммуникационной власти в революциях в Тунисе, Египте, а также в протестах в Исландии, в испанском Движении возмущенных (Intignados Movement), или Движении 15-М, как его называют, поскольку его началом считается 15 мая, в акции гражданского неповиновения «Захвати Уолл-стрит» («Occupy Wall Street») и т. д. Основой всех этих социальных движений, как их описывает Кастельс, является организация на базе онлайновых интернет-сообществ в социальных сетях. Социальные сети, по Кастельсу, создали уличный протест, а также привели к политическим решениям. Критика всех этих технодетерминистских воззрений была предпринята представителями политической экономии медиа (см. подробнее гл. 16).

 

§ 4. Информациональная экономика и сетевое общество М. Кастельса

Наиболее всеобъемлющую попытку рассмотреть феномен информационного общества предпринимает известный социолог Мануэль Кастельс. Будучи каталонцем по происхождению, он учился на урбаниста в Париже (и был учеником Алена Турена), увлекался марксизмом и критическими теориями, но наибольшую известность приобрел уже в период работы в Америке, в Калифорнийском университете в Бёркли и Университете Южной Калифорнии, где он работает и сейчас, предложив описание складывающегося нового типа общества, основные контуры которого даны в трех 500-страничных томах исследования «Информационная эпоха: экономика, общество, культура» («The Information Age: Economy, Society, and Culture»), впервые изданных в 1996–1998 гг.

Кастельс анализирует новый тип социальных отношений, который приходит на смену иерархическим системам, где управляемость поддерживалась на основе единоначалия и иерархии. Этот тип отношений Кастельс называет сетевым. Управляемость в таких системах обеспечивается коммуникацией и координацией усилий равноправных акторов и их самоорганизацией. Кастельс доказывает, что мы переживаем переход к информационной эпохе, главной чертой которого становятся сети, связывающие между собой людей, институты и государства. Согласно Кастельсу, человеческое общество стало заимствовать способ своей организации из компьютерных технологий, организованных как раз по сетевому принципу. В основе медиадетерминизма Кастельса лежит мысль о том, что социальное становится как бы продолжением технологического, а проникновение технологий коммуникации меняет фундаментальный способ социальной организации (см. табл. 13.1).

Таблица 13. 1

Иерархические и сетевые организационные принципы

Источник: На основе [Кастельс, 2000].

По сути, весь трехтомник Кастельса представляет собой не что иное, как попытку анализировать все институты современного общества (политику, экономику, технологии, идентичность) на предмет наличия сетевой логики. В первом томе («Появление сетевого общества» – «The Raise of the Network Society») рассматриваюся социальные структуры (технология, экономика, трудовые процессы), которые присущи «информационной эпохе». Второй том («Сила идентичности» – «The Power of Identity») посвящен социологии сетевого общества и тем социальным движениям, которые возникли как ответ на эти фундаментальные перемены и потом извлекли преимущества из новой ситуации. Наконец, в третьем томе («Конец тысячелетия» – «End of Millenium») автор занят политикой и идентичностью, затрагивает социальное включение и исключение и, в частности, вопрос о развале СССР и создании глобальных преступных сетей.

Кастельс не использует термин «информационное общество». Как он пишет, этот термин подчеркивает роль информации в обществе, что имело критическую важность во всех обществах, включая средневековую Европу, «которая была культурно структурирована и в некоторой степени объединена вокруг схоластики, иначе говоря, в основном в интеллектуальных рамках». Вместо этого он вводит понятие «информациональное общество». По мнению Кастельса, это понятие «указывает на атрибут специфической формы социальной организации, в которой благодаря новым технологическим условиям, возникающим в данный исторический период, генерирование, обработка и передача информации стали фундаментальными источниками производительности и власти».

Кастельс не следует за некоторыми детерминистами, считавшими, что информационное общество полностью разрушает устоявшуюся логику социально-экономических формаций, и не отходит от марксизма, полагая детерминантой общества экономические отношения. С этой точки зрения капиталистическое общество не исчезает с появлением информационального, которое является капиталистическим по своей сути. Однако помимо понятия «способ производства» (не будем забывать, что капитализм, феодализм, натуральное хозяйство – это способы производства прежде всего) Кастельс вводит еще один термин – «способ развития». В капиталистическом обществе существуют индустриальный способ развития и информациональный. Таким образом, переход к сетевым структурам, с точки зрения Кастельса, есть не что иное, как новый этап развития капитализма, который предполагает повышение производительности труда не вследствие роста масштаба (как в индустриальном способе развития), а в результате внедрения ноу-хау, инноваций, управления знаниями, новых организационных форм.

С этой точки зрения Кастельс предлагает довольно любопытный взгляд на причины краха советской экономической модели и распада Советского Союза. Общественный строй, который сложился в СССР, Кастельс называет «этатизм», то есть это такая система, когда все излишки, образующиеся в процессе производства, присваивает себе государство. Стабильность и логичность изъятия излишков поддерживаются жесткой иерархией приоритетов финансирования различных отраслей и сфер деятельности в государстве. Для этого необходима централизованная форма управления экономикой, то есть плановая экономика, как ее называли в Советском Союзе. Такая экономика, с точки зрения Кастельса, совместима с индустриальным способом развития (наращивание производства с помощью массового выпуска конвейерного типа), но несовместима с информациональным способом развития, так как совершенно не приспособлена к инновациям. Экономика, управляемая из центра, по Кастельсу, ликвидирует инновационные стимулы на местах, так как любая инновация чревата сокращением на период внедрения плановых показателей, что невыгодно.

Кастельс достаточно подробно анализирует советскую модель управления экономикой, наукой, инновациями и приходит к выводу о том, что во второй половине XX в. советская экономика накапливала инновационный разрыв с Западом, а это привело к стремлению копировать технологии, догоняющему развитию и в конечном счете спровоцировало экономические реформы, призванные дать автономию предприятиям. Однако такие реформы ликвидировали идеологическую идентичность и всю политическую систему, что обусловило распад государства.

Вся современная экономика, с точки зрения Кастельса, является сетевой. Он делает этот вывод, полагая, что вся современная экономика испытывает влияние новых технологий по трем направлениям:

• на производительность труда, то есть новые технологии и информационные системы увеличивают производительность труда, используя роботизированные интеллектуальные технологии, компьютерно ориентированное производство и т. д.;

• на организацию труда и его оптимизацию, то есть новые технологии порождают новые организационные структуры на производстве (сетевые и матричные структуры, построенные не на иерархии, а на соучастии);

• на создание, накопление и использование знаний в обществе (имеются в виду управление инновациями, венчурные бизнесы, в том числе сетевые, и др.).

В своих выводах Кастельс отчасти следует за классическими теоретиками информационного общества, которые делали вывод о новом типе общества на основе роста роли информации и информационных обменов, порожденных новыми информационными технологиями. Вместе с тем информациональное общество Кастельса отличается от других концепций тем, что это попытка опереть нередкую у разных теоретиков идею о значимости информации в современной жизни на единый стержень – новый тип общественных структур, идеологом которых он и выступает.

Как можно анализировать властные отношения в современном сетевом мире? Отсутствие четких иерархий, совместная эгалитарная координация усилий, противопоставление иерархическим в ранних работах теоретиков сетевого общества наводили на мысль о бесполезности и отсутствии каких-либо властных отношений в сетевых структурах: все равны, все взаимодействуют на равноправной основе. Сам Кастельс вносит ясность в это понимание в 2009 г. и издает книгу «Власть коммуникации» («Communication Power»), в которой концептуализирует основные виды властных отношений, возникающих в сетевых структурах.

Кастельс выделяет четыре формы власти, связанные с сетевыми социальными структурами и созданием идентичностей в социальных сетях (см. табл. 13.2).

Таблица 13.2

Типология сетевых форм власти по М. Кастельсу

Последний – сетеобразующий – тип власти может принимать две формы: (1) переключение (switching) и (2) соединение (connecting). В первом случае власть осуществляется через соединение сетей друг с другом и создание единой системы правил для объединенной сети. Во втором случае власть обусловлена соединением людей в социальные сети через создание у них общих интересов и идентичностей (что невозможно без передачи информации). Кастельс подробно описывает механизм работы каждого из этих видов власти, анализируя современные общества, социальные структуры и усовершенствованную со времен выхода последнего тома «Информационной эпохи» систему коммуникаций.

Условно говоря, если анализировать механизм действия этих форм власти в интернет-среде и индустриях коммуникаций, то власть сетей будет проявляться в том, что информация в Интернете по сравнению с другими видами коммуникаций обладает невероятной живучестью. Попав в Интернет, любая новость и информация остается там навсегда, ее сложно уничтожить, что, безусловно, представляет определенную власть над теми, кто информацию скрывает. Сетевая власть будет проявляться в способности социальных акторов создавать такие сетевые идентичности и сообщества, которые будут стабильны. Внутрисетевая власть будет реализовываться через механизм навязывания повестки дня (более посещаемый блогер доминирует над другими, на которых меньше ссылок). А сетеобразующая власть воплощается в праве крупных технологических корпораций и производителей медиаконтента технически структурировать алгоритмы, то есть возможности пользователей в социальных сетях.

Кастельс остается технодетерминистом, о чем вполне открыто свидетельствует его последняя книга – «Сети гнева и надежды» («Networks of Outrage and Hope»), представляющая собой кейс-стади роли новых социальных медиа в так называемых твиттер-революциях.

Завершая данную главу, мы должны сказать, что группа теорий медиаэкологии и информационного общества является, пожалуй, одной из самых быстро меняющихся в современных условиях, когда новые технологии, терминальные устройства медиапотребления, каналы связи постоянно совершенствуются. С этой точки зрения технологический детерминизм постоянно подкрепляется новыми практиками использования устройств, статистикой и правительственными модернизационными программами. В то же время технодетерминизм как никогда обнажает недостаток всех теорий такого рода: за любыми технологиями стоит человек. И изучение того, какие виды психологических состояний, социальных конфликтов, кризисов идентичности порождают те или иные технологические трансформации, какие виды социальных практик порождают технологические объекты все более совершенных форм, вероятно, одна из наиболее амбициозных задач современных социальных наук.

 

Еще одно теоретическое направление изучения массовых коммуникаций, или группа теорий, – диффузии инноваций. Однако это течение – не самое очевидное. Безусловно, перед нами не стоит задача представить в этом учебнике полную теорию инноваций. Это, очевидно, предмет изучения совсем других дисциплин. Однако с точки зрения наук о коммуникациях инновация воспринимается как коммуникативный объект, то, что при помощи каналов коммуникации проникает в общественную жизнь и получает (или не получает) социальное использование, вовлекается или нет в социальные практики.

Теория инноваций имеет с теориями массовых коммуникаций одинаковые корни, потому что ее ранние представители опираются на те же линейные концепты, что и ранние представители американского эмпирико-функционализма. В первую очередь в основе этих теорий лежит линейная схема математической теории информации К. Шеннона и У Уивера.

 

§ 1. Модель диффузии инноваций как коммуникационный процесс

Вторая половина XX в. характеризуется большим количеством проб и ошибок в сфере технологии. Технологический прогресс создал великое множество технических устройств, многие из которых относились к сфере коммуникации и представляли собой приборы медиапотребления. Зачастую вновь разрабатываемые технологии, несмотря на их кажущуюся перспективность, были отвергнуты обществом. Мы уже описывали в первой части учебника, как фонограф, казалось бы перспективное и многофункциональное устройство для записи и воспроизведения звука, был вытеснен из социальной практики менее функциональным граммофоном (см. подробнее гл. 5, § 4).

Ученые заинтересовались вопросами о том, как происходит социальное распространение технологии, от каких факторов оно зависит и возможно ли прогнозировать распространение технологии в обществе.

Технологический финализм начала XX в. предполагал, что любой технический объект принимается практически спонтанно и без изменений общественной группой, так как он соответствует ее потребностям. Согласно данной концепции, оптический телеграф К. Шаппа соответствовал потребности Первой французской республики в политико-милитаризованном контроле территории (см. подробнее гл. 5). Несмотря на регулярные провалы и несоответствия технологических коммуникационных инноваций потребностям аудитории (еще раз вспомним фонограф, который задумывался в первую очередь как устройство для офисного использования и записи мыслей великих людей, а стал применяться для развлечения – прослушивания музыки), идея о соответствии инноваций потребностям остается популярной среди инженеров и в правительственных кругах вплоть до середины XX в., когда, базируясь на математической теории информации, ученые пытаются процесс инновации переосмыслить.

В 1963 г. американский ученый Эверетт Роджерс (1931–2004) предложил свою модель распространения технических инноваций, которая затем получила название «диффузионизм»: инновация передается при помощи различных каналов членам социальной группы, и ее распространение зависит от того, насколько она соответствует ценностям принимающей социальной группы. Инновация, таким образом, представляется «данными», которые передаются (как и информация в математической теории) от изобретателя к общественным группам. Роджерс так и определяет инновацию: это то, что «передается через определенные каналы во времени и распространяется среди членов социальной группы».

С точки зрения данной модели этапы распространения инновации делятся на следующие друг за другом процессы:

• знание об инновации: на первом этапе аудитория должна быть осведомлена об инновации;

• убеждение: на этом этапе аудитория (или социальная группа) должна быть убеждена в необходимости владения инновацией;

• решение: на этом этапе аудитория должна принять решение о покупке и (или) получении инновации;

• подтверждение: уже после получения инновации социальная группа должна все время подтверждать правильность собственного решения о получении инновации.

Распространение инновации от одной социальной группы с другой также следует схожей линейной схеме. Сначала инновация опробуется различными инноваторами и изобретателями, которые постепенно расширяют функционал инновационного объекта, экспериментируют с ним, создают прототип. Затем инновация попадает в социальную группу ранних пользователей, или первопроходцев, которых больше, чем изобретателей, но они представляют собой социальный мир (а не научный). После этого инновация попадает к раннему большинству, затем – к позднему большинству и, наконец, к отстающим, которые присоединяются к процессу использования инновации последними (см. рис. 14.1)

Источник: [Rogers, 1995, р. 298].

Рис. 14.1. Процесс диффузии инноваций у Э. Роджерса

Данная схема построена на основе S-образной кривой, заимствованной из работ Г. Тарда и слегка измененной Роджерсом. Обратим также внимание, что наиболее ответственным этапом диффузии инноваций, с точки зрения Роджерса, является процесс перехода инновации из среды изобретателей в среду ранних пользователей. Именно в этот момент чаще всего инновация может быть отвергнута общественной средой, поэтому внутри этой страты (ранние пользователи) Роджерс обозначает то, что он называет «Пропасть», то есть то место, в котором чаще всего возникают проблемы с «приживаемостью» инноваций.

Роджерс концептуализировал множество разных исследований в области адаптации инноваций, которые велись до него. Например, можно упомянуть исследования использования лошадей среди равнинных индейцев и диффузии нового сорта кукурузы в штате Айова. В этом же русле лежит уже упоминавшееся нами (см. гл. 13) исследование модернизации при помощи диффузии новостей.

Диффузионизм, однако, так и не решил главную проблему: эта теория не отвечает на вопрос, от чего зависят ценности принимающей группы, интуитивно предполагая, что исключительно от силы убеждения. Следовательно, идея диффузионизма лишь в попытке описать процесс распространения инновации, но никак не продемонстрировать причины неудающихся инноваций. Линейная схема, предлагаемая Роджерсом, тем не менее нашла свое применение и стала популярной в маркетинге и менеджериальных науках, а доработанная кривая Роджерса сегодня используется в маркетинге для обозначения циклов жизни продукта.

Диффузией инноваций оправдывают модель модернизационного развития, которая заключается в навязывании образов жизни, рассматриваемых как модернизационные или современные, в обществах, расцениваемых соответственно как отсталые или несовершенные. Э. Роджерс и Ф. Шумейкер писали, что модернизационное развитие – «это такой тип социального изменения, когда новые идеи внедряются в социальную систему с целью увеличить совокупные доходы и уровень жизни путем использования более современных методов производства и более развитой социальной организации».

Через 20 лет, в 1980-х годах, Роджерс и его соавтор Л. Кинсайд будут критиковать свой концепт за излишнюю линейность и отсутствие внимания к социальной иерархии. В модели диффузии инноваций пользователи предстают как изолированные акторы, действующие самостоятельно в собственных эгоистичных интересах (экономическая концепция человека). Таким образом, будет пересмотрена ранняя модель Роджерса. Согласно более поздней точке зрения, индивиды взаимодействуют между собой, составляя мини-группы (он их называет «клики»). Сама по себе модель коммуникации также подвергается Роджерсом ревизии. Теперь это не однонаправленная передача данных, а «процесс, в ходе которого участники создают и предоставляют друг другу информацию с целью достижения взаимного понимания». Таким образом, для понимания процесса диффузии инноваций необходим анализ сетей коммуникации (communication network analysis).

Для такого анализа необходимо выявление мини-групп, или клик, пользователей, представляющих собой подсистемы в общей системе коммуникаций. Внутри данных клик есть индивиды-узлы, которые, будучи членами одной группы, коммуникативно соединяют эту группу с другой. Наконец, есть индивиды-связи, сами по себе не являющиеся членами ни одной из клик, но осуществляющие коммуникацию между различными мини-группами. Таким образом, мы видим, как Роджерс на волне увлечения микросоциальным (1980-е годы – это период, когда под воздействием этнометодологии, интеракционизма, теории практик растет популярность исследований о значении отдельного актора в процессе производства социальных норм) постепенно движется в ту же сторону, что и американские эмпирико-функционалисты: от прямого и линейного воздействия он приходит к идее косвенного, непрямого, или сетевого, воздействия технологий коммуникации.

 

§ 2. Модель перевода

Еще один взгляд на инновации как коммуникацию предлагают известные французские социологи из крупнейшего технического университета Горная школа Парижа (Ecole des Mines) Бруно Латур и Мишель Каллон. Они подвергают сомнению модель диффузионистов и то, что инновация воспринимается как объект или как данные. Для них инновация представляет собой прежде всего процесс. Следовательно, у данного процесса имеются временные рамки и определенное действие, которое Латур и Каллон называют переводом, а предложенная ими модель инноваций, таким образом, получает название «модель перевода».

Авторы модели перевода исходят из того, что инновация как процесс состоит из двух непересекающихся миров – изобретения и социального. Мир изобретения включает определенные категории научных работников (руководители лабораторий, ученые, экспериментаторы, лаборанты и др.) и огромное количество неодушевленных предметов и объектов (пробирки, приборы, реактивы, инструменты, концепции, идеи, гипотезы и др.). Этот мир сам по себе имеет отношение к производству изобретения (или процессу инновации), но непонятен для внешнего мира (или социального мира за пределами научной лаборатории). Штаммы, микроорганизмы, клетки, хромосомы, приборы для ускорения частиц – все это объекты, которые существуют только в сознании индивидов, занимающихся научными исследованиями и разработками. В социальном мире действуют совсем другие категории субъектов (продавец, покупатель и т. д.) и совершенно другие категории явлений (например, болезнь, чистота, связь и т. п.). Как пишет Латур, задача изобретателя – заниматься переводом одного социального мира в другой: «Значимым фактором здесь является установление короткой цепи, связывающей группы, обычно не интересующиеся тем, что происходит внутри стен лаборатории, с самими лабораториями, которые обычно изолированы от подобного внимания и игры страстей». Проще говоря, переводом такого социального явления, как «болезнь», будет в научном мире следующее: попадание болезнетворных бактерий на слизистую оболочку (или рану), вызывающее ту или иную реакцию в организме.

В качестве примера модели перевода Каллон исследует работы ученых в области воспроизводства моллюсков в заливе Сен-Бриё, а Латур приводит эксперименты известного французского биолога Луи Пастера и работу по борьбе с сибирской язвой. Пастер исследует группы микроорганизмов, то есть бактерии, которые являются соответствующим возбудителем, и делает это прежде всего в стенах своей лаборатории. Однако затем он осуществляет перевод путем переноса передвижной лаборатории на одну из французских ферм, где случилась эпидемия. Таким образом, он помещает мир лаборатории внутри социального мира и производит перевод, собирая на данной ферме пробы почвы и воды, а затем переносит эти понятные фермерам явления тут же в «мир лаборатории». Интересно противопоставление фермы и лаборатории: на ферме – одна среда обитания (грязь, неприятные запахи и проч.), а в лаборатории – другая (стерильность); на ферме – одни обитатели (крупный рогатый скот), в лаборатории – другие (микроорганизмы); на ферме скот гибнет из-за действия невидимой болезни, а в лаборатории как раз происходит изучение невидимых микроорганизмов. Таким образом, возникает пересечение интересов фермеров и научного мира: «Указав на микроорганизм как на действующую непосредственную причину заболевания, Пастер по-новому сформулировал интересы фермеров: если вы хотите разрешить вашу проблему сибирской язвы, то сначала вам придется пройти через мою лабораторию. Как и в любом переводе, здесь имеет место смещение (displacement) из-за наличия различных вариантов перевода. Чтобы добраться до сибирской язвы, вам придется сделать крюк через лабораторию Пастера».

Модель перевода, таким образом, предлагает антропологический взгляд на процесс инновации, которая предстает перед нами как соконструирование (то есть совместное конструирование) объекта инновации, с одной стороны, изобретателем, а с другом стороны – самим потребителем инноваций. В этом процессе гораздо больше прав на стороне инноваторов. Именно им в схеме Латура уделено наибольшее внимание, им «доверяется» осуществление самого перевода; следовательно, эффективность инновации как процесса в данной модели зависит от них. Но пользователь в данной модели не пассивный участник в линейном процессе, как у Роджерса, а носитель социального мира и определенных социальных интересов. Вместе с тем потребитель инновации все еще выполняет достаточно пассивную функцию: перевод может либо получиться (то есть дойти до адресата), либо нет. В свою очередь, инноватор, изобретатель технологии, согласно модели перевода, как бы навязывает инновацию общественной среде, занимаясь коммуникацией.

 

§ 3. Модель социотехнического альянса

Модель перевода подверглась, в свою очередь, резкой критике французского ученого Патриса Флиши, руководителя Национального центра изучения телекоммуникаций. Он предложил модель социотехнического альянса. Карьера Флиши вполне иллюстрирует становление целого направления французской школы, которое получило название «социология использования» (sociologie des usages). Оно занималось изучением моделей и способов использования технологий и техники. Так сложились обстоятельства, что проблемой параллельно занимались ученые в рамках Национального центра изучений телекоммуникаций, который был на самом деле исследовательской лабораторией французского телекоммуникационного оператора France Télécom, и ученые в университете. Ведущие исследователи центра Жозиан Жуэт и Патрис Флиши сделали себе в дальнейшем блестящие университетские карьеры.

Флиши предлагает не рассматривать инновацию как процесс, происходящий лишь в стенах лаборатории. Для него любое изобретение – это подлинное сотворчество равноправных акторов, представителей социального мира и инноваторов. Даже когда инноватор только начинает свою работу, а изобретение еще не покинуло стен лаборатории, внутри социальной среды имеются социальные практики, которые вынуждают общество так или иначе предъявлять спрос на функции или задачи, в которые данные практики воплощаются. И если изобретение позволяет сделать такие практики более удобными благодаря своему функционалу, то оно находит спрос в общественной среде, так как соответствует уже сложившимся в ней практикам. Точку, где происходит слияние функций технического объекта и социального спроса на практики, которые данный объект позволяет удовлетворять, Флиши называет «социотехнический альянс» (см. рис. 14.2).

Источник: По материалам [Flichy, 2003].

Рис. 14.2. Модель социотехнического альянса Патриса Флиши

Таким образом, в процессе изобретения инновации технология – при помощи неформальных групп, меньшинств – начинает распространяться в обществе, где ее принцип использования может деформироваться. Инновация удается лишь в том случае, когда технология, покидая лабораторию, принимает в расчет изменения, которые от нее ожидало общество. Развитие Интернета ярко иллюстрирует данную модель. В самом начале Интернет был закрытой сетью военных, а затем университетских структур. Но многие сотрудники университетов, компьютерщики стали собираться в неформальные группы и постепенно применять принцип компьютерной сети в открытой, общественной сфере: организовывали свои электронные доски объявлений, свои сети (такие, как FidoNet и др.). Лишь когда Интернет перенял принцип открытости, он стал массовой общественной сетью (см. гл. 5).

В рамках схожей модели (о чем мы уже упоминали в первой части учебника) развивалась практика коллективного музыкального досуга на рубеже XIX–XX вв. Мы видели, как в связи с урбанизацией и переездом людей в города, а также расслоением пианино и рояль перестали быть основными способами культурной музыкальной практики и возникли ее другие формы. В частности, музыкальная практика, которая не требовала нотной грамоты, умения играть на музыкальных инструментах и проч. В рамках этой музыкальной практики рос спрос на специальные устройства извлечения музыки – механическое пианино, пианола и проч. Когда появляется фонограф, а позднее граммофон, они отлично вписываются в эту социальную практику, так как позволяют слушать музыку без вовлечения в ее производство.

Социотехнический анализ во многом помог ученым понять механизм проникновения книгопечатания в общественное пространство Европы эпохи Возрождения, проследить процесс распространения радио, телефона и многих других, уже считающихся старыми, средств коммуникации. С этой точки зрения модель социотехнического альянса обобщила и концептуализировала целое научное направление, в рамках которого такие ученые, как Клод Фишер, Колин Тёрнер и Алан Вурцел в США, Жозиан Жуэт, Андре Виталис и Патрис Флиши во Франции, занимались изучением социальной истории отдельных технологий коммуникации и их проникновения в социальную среду. Флиши изучал преимущественно социальную историю изобретений конца XIX – начала XX в. (фотография, телеграф, фонограф, граммофон); Жуэт – ранние телекоммуникационные сети (Minitel – Минитель) и тематическое общение на форумах; Тёрнер, Вурцел и Фишер – преимущественно социальную историю телефона; Жан-Поль Лафранс из франкофонной Канады изучал видеоигры.

Одним из наиболее распространенных направлений исследований всех этих авторов было сравнение предполагаемых функций технологий с их реальным применением и социальными эффектами. Таким образом, родился тройственный концепт, к которому прибегают в социологии технологий, представляющий собой сочетание трех надстроенных друг над другом элементов – функций, использования и практик.

Функции (functions) представляют собой концептуальный объект, то есть те возможные способы использования и их технические параметры (маршрут в меню, технические характеристики и проч.), которые закладываются в технологию на этапе ее изобретения. Функции, таким образом, полностью программируются изобретателем.

Использование (usage) – это те наблюдаемые социально способы использования технического объекта, которые применяются пользователями. На этом этапе потребители могут отвергать функции, искажать их, изобретать новые для привычных устройств и т. д.

Практики (practices) – это те социальные основания, которые, как правило, наблюдаемы исторически (то есть в длительной перспективе) и лежат в основе способов использования. Для одной практики люди могут применять абсолютно разные технологии, и они могут сменять друг друга, тогда как практика будет сохраняться. Одна и та же практика (возможность сделать фотографии себя на фоне чего-то или себя с друзьями) сначала использовала фотоаппарат с автоспуском, позже – мобильный телефон с обычной камерой, затем – мобильный телефон с фронтальной камерой, потом – мобильный телефон на специальной штанге с кнопкой спуска. А вот, к примеру, функцию автоматической съемки улыбок мы в этом случае можем зачастую не использовать, не доверяя встроенной камере устанавливать композицию за нас. В результате такая «тройственная схема» в случае с социальной практикой, которую мы называем «селфи», соответствует таблице 14.1.

Три элемента (функции, использование и практики) взаимодействуют друг с другом постоянно: изобретатели при разработке новых моделей смартфонов учитывают использование предыдущих и практики, с ними связанные. С этой точки зрения смартфон с фронтальной камерой для селфи появляется, потому что до этого смартфон с обычной фотокамерой часто использовали, поворачивая фотокамеру на себя, чтобы фотографировать самого себя. Таким образом, практики порождают все новые и новые способы использования, которые, в свою очередь, вынуждены учитывать разработчики нового функционала в технических объектах. К примеру, смартфоны со скругленными полями экрана – это попытка выводить на уровень функций социальную практику скрытого ознакомления с уведомлениями и новостями, тогда, когда телефоном пользоваться нельзя, – на занятии или совещании.

Таблица 14. 1

Описание тройственной концептуальной модели социологии технологий на примере социальной практики селфи

* * *

Коммуникативные теории инновации в значительной степени внесли вклад в науку о медиа, расширив и их понимание, и постижение той социальной роли, которую играют различные устройства медиапотребления. На протяжении развития этого направления мы отмечаем сопоставимое с социологией движение от линейных упрощенных представлений о коммуникациях инновации к нелинейным, более сложным концептуальным схемам.

 

В предыдущей главе мы продемонстрировали, каким образом разные теоретики в области смежных с коммуникацией социальных наук пришли к идее ко-конструирования значения технического объекта обществом и изобретателем. При описании микросоциологических и психологических подходов (гл. 12) мы также показали, каким образом на протяжении второй половины XX в. ученые в коммуникативных дисциплинах все больше и больше уделяют внимание практикам конкретного индивида, фактически двигаясь против мейнстрима критической теории или структурной социологии, предполагавших гегемонию системы над человеком и подавление его определенным набором правил. В этой главе мы рассмотрим, каким образом данные теории повлияли на изменение парадигмы представлений о пользователе медиа.

 

§ 1. Активный индивид как новая парадигма в социологии

В главе 12 («Психологические и микросоциологические подходы к изучению коммуникаций») мы рассматривали широкий набор теорий, которые опровергали линейную модель коммуникаций, формализованную эмпирико-функционалистами. Все эти теории в том или ином виде строились на том, что обычные индивиды в процессе интеракции зачастую подсознательно осуществляют акты коммуникации, интерпретируют действия и придают значение тем или иным явлениям, воспринимаемым органами чувств. И в результате этих повседневных действий индивиды формируют саму социальную интеракцию, которая фактически и есть воплощение того, что мы называем обществом, социальной структурой. Упомянутые подходы зиждутся на том, что не правила социальных групп довлеют над их членами, а индивиды порождают правила в процессе повседневных рутинизированных действий.

Помимо исследований И. Гоффмана, Г. Гарфинкеля, представителей Школы Пало-Альто, которых мы в той или иной мере относим к категории теоретиков коммуникаций, важными представляются три работы за пределами этой предметной рамки, оказавшие большое влияние на смещение акцента с внешних по отношению к реципиенту информации агентов (медиаструктур, политиков, участников предвыборных кампаний, капиталистического общества в целом и т. п.) на самого реципиента. Строго говоря, в связи с этим мы предпочитаем не употреблять понятие «медиапотребление», так как «потребление» представляет собой маркетинговый термин, предполагающий доминирование продавцов и маркетологов над потребителем. Термин используется преимущественно в медиаиндустрии, тогда как в науках о медиа предпочитают говорить о медиапользовании (usage), медиапрактиках (media practices), медиаповседневности (media everyday life), что позволяет уйти от представления маркетологов о реципиентах медиа как о пассивных потребителях.

Первой следует назвать работу Мишеля де Серто (1925–1986) «Изобретение повседневности». В этой книге де Серто демонстрирует повседневную жизнь людей как конфликтное взаимодействие двух видов агентов – (1) насилия, или подавления, которые воплощаются в корпорациях, правительствах и иных аппаратах принуждения, и (2) подчинения, или обычных пользователей. Агенты, обладающие властью, стремятся навязать правила, распространить дискурс для формирования принуждения. Совокупность практик властей предержащих де Серто называет стратегиями. Сам по себе этот термин предполагает определенную рациональность, продуманность и долгосрочность. С точки зрения де Серто, таким «вертикальным» способам проявления власти люди противопоставляют определенные методы сопротивления, которые увязаны в некую логику. Эти методы де Серто называет тактиками, которые, напротив, представляют собой нечто сиюминутное, ускользающее от непосредственного наблюдения, легко трансформируемое и потому сложно подавляемое при помощи стратегий. Таким образом, в отличие от М. Фуко, для которого власть воплощается в практиках подавления и дисциплинарного принуждения, де Серто предполагает, что индивид способен к сопротивлению и противодействию навязыванию правил. Следовательно, индивиды как бы переопределяют пространство (в том числе и дискурсивное пространство) вокруг себя, и оно уже не является больше набором дисциплинарных правил, или пространством принуждения, а представляет собой набор сигнальных «флажков», которые легко обходить.

Агентам стратегий свойственно размечать территорию, откуда осуществляется принуждение, выстраивать иерархии, создавать идентичности при помощи символов, действий, эмблем и, наконец, планировать действия в долгосрочном периоде. Для агентов тактик, в свою очередь, характерны мобильность и отсутствие места, неиерархизированная организация, манипуляция идентичностью (маскировка), обман, отсутствие планирования действий. Таким образом, если медиакомпании хотят навязать нам сообщения, создать определенные убеждения и т. п., то мы как медиапользователи можем противопоставить этим стратегиям свои тактики переключения канала, ухода в другие виды медиа, недоверие к такой информации или открытое ее осуждение. Таким образом, «угнетенные» у де Серто представляются скорее созидателями, то есть производителями смыслов в не меньшей степени, чем те, кто обладает властью. Де Серто называет их владеющими искусством повседневного действия (art defaire аи quotidien).

Второй работой схожей парадигмы является нашумевшая работа Эрхарда Фридберга и Мишеля Крозье (1922–2013) «Актор и система». В ней авторы показывают, что внутри замкнутых организационных систем отдельные акторы обладают гораздо большей властью и свободой действий, чем полагала традиционная организационная теория. Исходя из этого, любое функционирование организации необходимо интерпретировать как сумму индивидуальных стратегий отдельных акторов в этой организации, а не как функцию отдельных акторов, подчиненных единым правилам. Следовательно, организованные решения коллективных проблем – это всегда сумма действий относительно автономных акторов в рамках доступных им ресурсов. У каждой организации на уровне субъектов есть свои микрооснования для ее целей, стратегии и результатов. Власть в этой системе является не чем иным, как непропорциональной, но не полноценной системой принуждения; она никогда не бывает тотальной с этой точки зрения.

Значимый теоретический вклад в идею автономии социальных акторов внес также французский социолог Пьер Бурдьё знаменитой работой «Различение: социальная критика суждений вкуса». Для Бурдьё основой действий социальных акторов является не набор социальных правил, а позиция акторов друг относительно друга в некоем символическом социальном пространстве, которое он называет полем. Это пространство создается контрастами между полярными позициями. Отсюда склонность Бурдьё интерпретировать положения индивидов в социальном мире через двухмерные графики, на которых обозначаются такие полярные позиции. Эти позиции у Бурдьё привязаны к его теории капитала и взаимодействию капитала экономического (деньги и собственность), культурного (образование) и социального (ранг в обществе). На двухмерном поле систему повседневных повторяющихся практик Бурдьё называет «габитус». Это своего рода предрасположенность к определенной практике. Бурдьё демонстрирует систему габитусов, формирующих устойчивые практики, четко поляризующие различные социальные классы во Франции. В результате буржуазия, представленная крупными собственниками и руководителями больших предприятий, предпочитает пить шампанское, а рабочие – пиво; формой досуга профессуры являются прогулки в горах, а фермеров – телевизор.

Бурдьё, таким образом, спорит с идущей от Канта идеей об автономии суждения вкуса, то есть, грубо говоря, о том, что «о вкусах не спорят». Иными словами, вкусы, по мнению Канта, ничем не детерминированы, кроме индивидуальных предпочтений отдельных людей. Бурдьё полагает, что детерминированы. В результате люди с разными габитусами отталкивают друг друга, потому что их практики кардинально не совпадают, а сами эти люди находятся на различных полюсах системы всех практик. В ранней работе Бурдьё «Un art moyen» («Искусство средней руки»; издана в русском переводе под названием «Общедоступное искусство»), написанной в соавторстве, представлены результаты исследования практик фотографирования. Уже в этой работе, написанной почти за 20 лет до «Различения…», французский социолог демонстрирует склонность к сегментации отдельных социальных классов на основании их культурной практики (а фотографирование является, безусловно, таковой). С точки зрения Бурдьё, то, ЧТО мы фотографируем, это не объект индивидуального вкуса, а следствие некоей социальной обусловленности. Она связана в первую очередь с тем, что, фотографируя, семьи занимаются самовоспроизводством и самоинтеграцией, так как добрые три четверти фотографий делаются во время семейных торжеств или совместных поездок в отпуск. И эта практика воссоздает образ семьи, в реальности разобщенной, члены которой находятся порою в разных городах. Отношение к объекту фотографирования, проявляющееся в его выборе, зависит, как пишут Бурдьё и его соавторы, от социального класса фотографа, а точнее – от связи между социальным классом и отношением к фотографии как к искусству. Те социальные классы, для которых фотография является искусством, а не просто способом фиксации реальности, выбирают более оригинальные объекты фотографирования (натюрморты, пейзажи и т. п.).

 

§ 2. Медиаиспользование и cultural studies

Само по себе понятие «использование медиа» идет от работы позднего представителя американской эмпирико-функционалистской теории Элиху Каца (см. гл. 9), который вместе с Блумлером, как мы помним, первым предложил перенести фокус исследовательского вопроса на самого реципиента информации: «Что люди делают с медиа?» Воплощением этой парадигмы «потребностей» стали работы Э. Каца, Д. Блумлера и М. Гуревича в области теории использования и получения удовлетворения (uses and gratification). Потребитель отныне не рассматривался как, следуя терминологии де Серто, часть стратегии коммуникаторов (то есть распространителей информации, стремящихся навязать суждение), а становился самостоятельным актором, применяющим определенные тактики для получения от медиа того, что он сам считает нужным. Безусловно, данная парадигма тоже может быть подвержена критике, потому что предполагает, что реципиент в состоянии рефлексировать и анализировать свои нематериальные потребности в сфере контента (что далеко не так очевидно), однако парадигма отношения к реципиенту стала принципиально иной, и теперь она в значительной степени развивается в том же направлении, в котором следует социология. Таким образом, первым источником направления, известного как медиаиспользование, явились работы эмпирико-функционалистов.

Еще одним источником понятия «медиаиспользование» стала работа раннего представителя британских культурологов Ричарда Хоггарта (1918–2014) «The Uses of Literacy: Aspects of Working Class Life» (дословный перевод названия – «Использование грамотности: некоторые аспекты жизни рабочего класса»). Изданная в 1957 г. книга (ее французский перевод, вышедший в 1970 г., имеет говорящее название: «Культура бедности») представляет собой специфическое антропологическое исследование, цель которого – опровергнуть гипотезу о том, что традиционная культура рабочего класса гибнет под натиском индустриальной буржуазной культуры, навязываемой через каналы коммуникации. Хоггарт описывает быт рабочих кварталов и семей рабочего класса и делает вывод о том, что влияние буржуазной и индустриальной культуры сильно замедленно и во многом нейтрализуется более укорененными явлениями (традициями и ритуалами). Для Хоггарта медиаконтент, предназначенный для представителей рабочего класса, некорректным образом интерпретирует культуру рабочих комьюнити и в конечном счете не воспринимается как референтный, то есть способный перевернуть их традиционные установки.

Точка зрения Хоггарта основана на убеждении, популярном в среде неомарксистов, или так называемого нового левого движения (new left), Великобритании середины XX в. Согласно этому убеждению, культура не может рассматриваться отдельно от властных отношений и стратегий социальных изменений. Классический марксизм воспринимал культуру как надстройку, тогда как базисом были экономические, или производственные, отношения. Представители же британских новых левых, занимающиеся анализом культуры, предлагают поменять базис и надстройку местами. Для них в основе любых производственных отношений лежат отношения культурные, потому что именно они порождают определенные идентичности, в том числе и классового характера, которые, в свою очередь, структурируют производственные отношения.

Раймонд Уильямс (1921–1988) в книге «The Long Revolution» («Долгая революция») идею детерминированности производственных отношений идентичностью объясняет иным пониманием культуры, которое отлично от литературоцентричного, помещающего культуру как бы за пределы общества. Для Уильямса культура – это глобальный процесс, при помощи которого социально и исторически создаются смыслы. Для Эдварда Томпсона (1924–1993) набор таких культурных элементов, структурирующих производственные отношения, называется ценностями. Эдвард Томпсон вслед за Уильямсом в книге «The Making of the English Working Class» («Создание английского рабочего класса») предлагает отказаться от понимания культуры как единого целого и выдвигает идею «культур» (то есть множества), указывая на то, что вся человеческая история представляет собой историю борьбы и противостояния культур и стилей жизни, что, в свою очередь, соотносится с классовой борьбой, которая тоже есть борьба культур.

Таким образом, рождается отдельное направление в исследованиях культуры в ее новом понимании, которое воплощается в середине 1960-х годов в создании Центра современных культурных исследований (The Centre for Contemporary Cultural Studies – CCCS) при Бирмингемском университете. Его основал и возглавил Хоггарт, а ему на смену пришел Стюарт Холл (1932–2014). Специфика бирмингемского центра заключалась в том, что он был не только университетским. С ним сотрудничали ученые, которые не были аффилированы ни с каким из университетов. В этой среде было вполне в порядке вещей уволиться из университета в знак протеста против его коммерциализации (так поступил в 1971 г. Томпсон, уйдя из Университета Уорика), но продолжать публиковать статьи в издании научного центра.

В 1973 г. представитель британского крыла исследований культуры Стюарт Холл публикует знаковую работу, которая оказала большое влияние на исследования получения информации, – «Encoding and Decoding in the Television Discourse» («Кодирование и декодирование в телевизионном дискурсе»). Медиатизированная коммуникация, как считает Холл, делится на четыре этапа: производство – распространение – дистрибуция и (или) потребление – перепроизводство. Аудитория медиа является одновременно получателем и источником сообщения, так как медиа – институт общества и представляют определенный социальный класс. Следовательно, само сообщение от имени того или иного медиа нужно рассматривать как носителя определенной культуры той группы, от имени которой оно адресовано обществу. Поскольку, как считал Холл, медиа в массе своей принадлежат элитным группам, то они в первую очередь выражают интересы буржуазной культуры. Телевизионное сообщение (Холл прежде всего говорит о телевидении, считая его наиболее значимым социально формирующим медиа), в зависимости от того, в какую социальную группу оно попадает, подвергается различным видам декодирования – доминирующему, оппозиционному, промежуточному. Доминирующее декодирование предполагает, что аудитория воспринимает телевизионное сообщение с позиций власти предержащей. Оппозиционное декодирование, наоборот, преобразует мир телевизионного сообщения от обратного – с позиций тех, кто лишен власти (например, трактуя «национальный интерес» как «интерес доминирующего класса»). Средний код предполагает, что в аудитории в смешанном состоянии находятся и доминирующий, и оппозиционный коды (к примеру, человек поддерживает политическую партию, хотя считает, что лично по отношению к нему эта партия поступила несправедливо).

Кодирование и (или) декодирование как модель, таким образом, предполагает, что кодом является отнюдь не язык (как полагали ранние примитивные линейные модели коммуникации), а культура, воплощаемая в сложной системе правил и значений социальных процессов, интерпретируемых людьми в зависимости от их повседневной жизни. Предполагая примат медиа, контролируемых крупным капиталом или правительством, поддерживающим крупный капитал, Холл полагал, что тип декодирования зависит от степени отношений социального класса-реципиента с социальным классом, репрезентируемым при кодировании. Доминирующее декодирование должно быть свойственно буржуазному классу, оппозиционное – рабочему, а промежуточное – среднему. Холл, таким образом, хотя и не проверял эту гипотезу эмпирически, находится в одном ряду с более ранними представителями культурных исследований, для которых классовая принадлежность имела четкую ассоциацию с культурой того или иного класса.

 

§ 3. «Культурные паттерны» и расширение фокуса исследований

Эмпирическая попытка проверить гипотезу Холла была предпринята в начале 1980-х годов Дэвидом Морли и Шарлоттой Брансдон. Исследователи работают с 28 фокус-группами, участники которых – представители различных социальных классов, и демонстрируют им эпизоды общенациональной программы ВВС «Nationwide», которая шла в 1969–1983 гг. и представляла собой популярное комментирование телевизионных новостей за день. Эмпирический результат, полученный Морли, опровергал гипотезу Холла: тип декодирования не в полной мере зависит от социального класса. Так, например, если при работе с группами 26 и 28, в которые входили менеджеры, гипотеза о доминирующем виде декодирования подтвердилась (менеджеры восприняли телевизионную передачу, рассказывающую с позиций популярного класса о новостях, как слишком «левацкую»), то для молодых представителей рабочего класса из групп 1–6 (им тоже было свойственно доминирующее декодирование; они считали, что программа явно рассчитана на «снобов» из среднего класса) данная гипотеза не работала.

Таким образом, данное исследование опровергает социальный детерминизм Стюарта Холла и ставит под сомнение понятие «популярный жанр» (popular genre). Ситуация Морли и Брансдон видится более комплексной и затрагивающей большее количество параметров, в частности специфику семейного просмотра (на что до Морли и его исследовательской группы вообще никто не обращал внимания). В результате исследователи предлагают «рисовать культурную карту аудитории», потому что «прочтение» медиасообщения зависит от целого набора разных дискурсов, которые могут быть заимствованы реципиентами из других субкультур сообразно их социальному классу, возрасту, полу и т. п. Попытку изучать декодирование более широко Морли делает в книге «Family Television» («Семейное телевидение»), где описываются результаты исследования, проведенного методом включенного наблюдения в 18 семьях в Лондоне. Морли изучал семейную картографию телевидения, специфику его просмотра, выбора канала, властных отношений внутри семьи, которые порождают медиапрактики.

С Морли начинается раскол в среде исследователей, использующих культурные основания для анализа социальных явлений. Эмпирические исследования Морли фактически продемонстрировали вторичность социального детерминизма медиапрактик, а стало быть вторичность любой попытки сегментации, категоризации, обобщения медиапрактик. В результате в привилегированном положении оказались качественные исследования, не претендующие на обобщение, выборку и проч. Следствием этого становится появление довольно обширного набора исследований, которые заняты восприятием отдельных медиапродуктов и используют методологию, близкую Морли.

Уже знакомый нам Элиху Кац и его коллега по университету в Иерусалиме Тамар Либс проводят исследование восприятия различными культурными группами американского сериала «Dallas» («Даллас»; 1978–1991). Написанная на основе этого исследования книга называлась «The Export of Meaning» («Экспорт смысла»). Кац использует метод специфических семейных фокус-групп: каждая семья приглашала к себе в гости еще две семьи, и в присутствии исследователя они смотрели сериал, после чего проводилось полуструктурированное интервью. Базовая идея, от которой отталкивались Кац и Либс, заключалась в том, что «Даллас» в это время (середина 1980-х годов) воспринимался в мире как пример или воплощение американской гегемонии. США упрекали в культурном доминировании и навязывании своей культуры в третьих странах (см. подробнее в гл. 16). Ученые решают поставить вопрос иначе: если существует доминирование на уровне распространения культурных продуктов за рубеж, то, может быть, нет доминирования на уровне восприятия продуктов, поскольку представители разных культур могут интерпретировать продукт американской медиакультуры по-разному. Фокус-группы состояли из израильских арабов, эмигрантов из СССР, двух поколений эмигрантов из Марокко, жителей израильских кибуцев, американцев из Лос-Анджелеса. Позднее Кац добавит в исследование фокус-группы из Японии.

В результате Кац и Либс делают выводы о том, что «Даллас» совсем неодинаково воспринимается разными культурными группами. Имеются несходства с точки зрения той значимости, которую придают зрители элементам сериала (для одних групп более значимыми являются мотивации персонажей, для других – социальные нормы), с точки зрения критической дистанции, которую принимают по отношению к фильму зрители (марокканцы воспринимали сериал как конструкт, отражающий реальную жизнь, тогда как русские – скорее как искусственный конструкт), с точки зрения запоминающихся элементов и сцен.

Голландская исследовательница Иэн Анг тоже изучает восприятие «Далласа» и эмоции, которые вызывает данный сериал у голландских телезрителей. При этом в качестве метода используются не фокус-группы или опрос, а письма телезрителей в редакцию одного из голландских журналов. Работа «Watching «Dallas»: Soap Opera and Melodramatic Imagination» («Просмотр «Далласа»: мыльная опера и мелодраматическое воображение») демонстрирует, что телевизионные зрители гораздо в меньшей степени склонны оценивать «внешний мир» «Далласа», то есть достаток представленной в фильме семьи, американский образ жизни и проч., а в большей степени обращают внимание на конфликты, личные отношения и поведение.

В схожей парадигме работал французский ученый Доминик Паскье, изучавший французский ситком «Hélène et les Garçons» («Элен и ребята»; впервые: 1992–1994) и его восприятие в группе школьников. Паскье пришел к выводу, что данный сериал вовсе не является «рассадником безнравственности», как о нем говорили представители старшего поколения, а позволяет подросткам принимать сложные решения в отношении самих себя и проецировать изображенные на экране ситуации на собственные действия.

Следствием отказа от социального детерминизма можно также считать расширение сферы исследований, использующих культурные основания для анализа социальных явлений, на другие культурные идентичности. Если социальный класс больше не определяет культуру, то ее определяют иные параметры сегментирования общества: теперь можно говорить об изучении отдельной культуры представителей нетрадиционных сексуальных ориентаций (Gay and Lesbian Studies), тендерных исследований (Gender Studies), движения за здоровую пищу (Food Community Culture) и др. В результате исследовательское поле настолько расширилось, что описываемое научное направление стало едва ли не самым представленным в социальных науках.

Благодаря такой широкой палитре тем, наложенных на обесценивание категоризации и классификации, возникает большое количество исследований, которые вообще не опираются на эмпирическое изучение самих медиапользователей и их практик. Если классификации не важны, то можно просто заниматься медиаконтентом как носителем тех или иных культурных кодов. Любое предположение относительно аудитории будет исходить из сугубо умозрительной классификации культур и их воплощения в медиаконтенте. Для одного из самых известных современных авторов этого направления, Джона Фиске, социальное сводится к языку. Обычный пользователь медиа обладает автономией на выражение открытого и полисемичного, то есть наделенного разными значениями, текста. Культурное пространство, по Фиске, представляет собой, таким образом, пространство, в котором циркулируют тексты, и исследователя мало интересуют условия производства этих текстов, как, впрочем, и условия их потребления, а также доминирование одних текстов над другими. Главным для Фиске становится сам по себе текст – выразитель определенной культуры или определенных условий его будущего потребления: «Программы произведены, распространены, определены индустрией. Тексты являются продуктом их читателей». Фиске разделяет массовую культуру, произведенную индустриальным путем, и популярную, представляющую собой набор практик, при помощи которых люди используют и искажают поставляемые массовой культурой продукты для создания собственных смыслов и значений.

В похожей модели, с позиций чистого анализа текстов, рассуждают Дэниел Даян и Элиху Кац в книге «Media Events. The Live Broadcasting of History» («Медиасобытия: прямая трансляция истории»). Даян и Кац анализируют особый вид телевизионного контента – прямые трансляции значимых событий в основном, то есть дебатов между претендентами на пост президента; коронаций и похорон, Олимпийских игр и проч. В предлагаемой модели классификации Даян и Кац выделяют три типа событий: состязания (contests); завоевания (conquests); коронации (coronations). Каждый из трех типов предполагает специфический фрейм восприятия и создания категории событийности:

• состязания ставят персонажей или команды друг против друга и заставляют состязаться по определенным – и известным всем зрителям – правилам. Это относится как к Олимпийским играм, так и к предвыборным дебатам. Внешний телезритель играет, с одной стороны, роль судьи (ему известны правила), а с другой стороны, болеет за одну из команд. Драматический конфликт состязаний предполагает ответ на вопрос: «Кто победит?». Таким образом, формой легитимации власти в данной категории является рациональная власть, построенная на правилах и порядках. Состязания имеют дело только с тем, что происходит в настоящем (то есть здесь и сейчас);

• завоевания предполагают не следование правилам, а их низвержение. Антагонистами в категории «завоевания» являются герой и противостоящие ему нормы, правила, природа и т. п. Лидер, прилетающий в зону боевых действий, чтобы поддержать солдат, религиозный лидер, приезжающий в страну с другой конфессией, – все это примеры завоевания. Соответственно драматический конфликт развивается вокруг вопроса: «Состоится ли герой или потерпит фиаско?». Аудитория в этом случае либо верит, либо не верит в героя. Формой власти в данном случае становится харизматичная власть. Завоевания направлены в будущее;

• коронации, как и состязания, проходят по определенным заранее правилам. Однако эти правила продиктованы традициями, а не соглашением между участниками. И хотя данная категория носит такое название, к ней относятся также прямые торжественные трансляции трагических событий (например, похорон национальных лидеров). В коронациях антагонистами являются не люди, а реальность и ритуал или люди и символы. Аудитория в таком случае выполняет роль того, кто должен признать ритуал, подчиниться ритуалу, признать событие (например, смерть лидера). Драматический конфликт заключается в вопросе: «Состоится ли ритуал?». Формой легитимации власти является традиционная власть. Коронации имеют дело с прошлым (сохранение традиций).

Таким образом, в трех типах медиасобытий неодинаково воплощается роль аудитории, а также, как следствие, применяются разные формы власти (власть традиции, власть правила, власть персонального характера) и создаются разные институциональные формы контрактов, то есть моделей отношений между тремя основными участниками телевизионного действия – организаторами, трансляторами (телевидение) и аудиторией. В традиционных обществах роль трансляторов минимальна, так как они напрямую зависимы от организаторов. Даян и Кац выделяют патологии медиасобытий:

• пропущенное (manqué), то есть то, которое оказалось не востребовано аудиторией;

• отклоненное (refused), то есть не получившее освещения (трансляции) телевидением;

• отторгнутое (denied): несмотря на наличие интереса и запроса публики, не было организовано (например, публика требует, чтобы президент вышел сделать заявление по важному поводу, но этого не происходит);

• вынужденное (reluctant): на всех уровнях в том или ином виде заметно нежелание агентов быть вовлеченными в такое событие.

Таким образом, как пишут Даян и Кац, социальный опыт медиасобытий отличается от социального опыта обычного телевидения.

 

§ 4. Исследования взаимодействия культур

Едва ли не самым популярным направлением исследований медиапрактик становится изучение взаимодействия различных культурных групп при их резком столкновении, что чаще всего воплощается в эмиграции как ситуации, то есть при проживании культурной группы в социальном окружении иной, кардинально отличающейся, культурной группы, и роли, которую играют медиа в подобных противостояниях.

В общенаучной политологической перспективе такое столкновение культур принято называть культурным шоком или столкновением цивилизаций. Термин «шок цивилизаций» был предложен американским политологом Самюэлем Хантингтоном, полагавшим, что существуют конгломераты культур, которые называются цивилизациями, и в условиях отсутствия холодной войны и наличия идеологических противостояний между странами конфликты между цивилизациями будут продиктованы несовпадением культурных парадигм, религиозных догм, этническими различиями и т. п. Автор понятия «культурный шок», американский антрополог Филипп Бок, выделяет пять основных способов разрешения подобного культурного конфликта:

• геттоизация (изоляция культуры внутри другой культуры);

• ассимиляция (растворение одной культуры в другой с целью соответствия социальным и культурным нормам);

• культурный обмен (взаимодействие культур);

• частичная ассимиляция (принятие части культурных норм);

• колонизация и модернизация (разрушение одной культуры другой).

Часть исследований культуры в качестве оснований для культурного разделения брали не социальные классы и границы, а народы, этносы, традиции и т. п. Так родилось целое направление, которое занималось изучением роли медиа в процессе межкультурного взаимодействия. В последнее время это направление стали называть «медиаисследования диаспор» (diaspora media studies).

Параллельно с развитием политико-экономических исследований в области мировых диспропорций распространения информации (см. подробнее гл. 16) мы наблюдаем появление исследований, которые ставят своей задачей изучение медиакультур различных узких этнических сообществ или диаспор в разных частях света. Мы видим возникновение целых центров производства культурных продуктов для нужд диаспор за пределами стран-производителей (к примеру, для китайской диаспоры в мире это Гонконг). Британский профессор Мэри Гиллеспи одной из первых занялась изучением роли медиа в культурных диаспорах. В своем этнографическом исследовании телесмотрения в культурной общине пенджаби в Саутолле (Лондон) Гиллеспи показывает, какую культурную роль играет видеомагнитофон в этой диаспоре. С точки зрения Гиллеспи, этот прибор стал способом, при помощи которого старшие поколения передают культурные традиции молодым представителям диаспоры. Соприкосновение оригинального индийского контента и распространяемой таким образом культуры с британской культурой, в которой живут молодые пенджаби, запускает сложный механизм согласования между различными культурами у подростков. Гиллеспи демонстрирует, каким образом конфликтующие ценности, отражаемые локальными медиа и медиаконтентом, который распространяет диаспора, уживаются друг с другом, создавая органичный единый мир.

Стюарт Холл (1932–2014) предложил воспринимать культуру не как нечто локализованное в замкнутом пространстве, но, благодаря диаспорам, как некие пространства взаимодействия традиций, культур, влияний. С этой точки зрения культура является всегда результатом комплексного, никогда не прекращающегося процесса комбинации элементов, синтеза. Эта идея смешения, или никогда не прекращающегося процесса взаимодействия, культур получает распространение во многих работах. К примеру, шведский ученый Ульф Ханнерц показывает, как в Нигерии на стыке местных культурных форм и заимствованных из-за рубежа создаются сериалы, которые востребованы среди нигерийской аудитории куда больше, чем импортированные американские сериалы. В связи с этим Ханнерц предлагает термин «креолизация культур», предполагающий их закономерное смешение.

Американский антрополог индийского происхождения Арджун Аппадураи также работает над изучением взаимоотношений культурной гомогенизации и культурной гетерогенизации. Именно термин «культурная гетерогенизация» Аппадураи предпочитает использовать для того, чтобы характеризовать современную мировую культурную среду, при этом не отрицая наличия техник, направленных на гомогенизацию (глобальная реклама, мировые глобальные медиаконцерны и т. д.). Антрополог предлагает вместо термина «креолизация» другой – «коренизация» (indigenization).

Самой известной работой Аппадураи о процессах глобализации является книга «Modernity at Large: Cultural Dimensions of Globalization» («На просторах современности: культурные измерения глобализации»). В этой книге Аппадураи предлагает исследовать глобальный культурный мир как взаимодействие нескольких пространств, которые отнюдь не дублируют друг друга, имея в виду этнопространство (пространство обмена этносами), медиапространство (пространство обмена сообщениями), технопространство (обмен технологиями), финансовое пространство (обмен финансовыми потоками), пространство идей (обмен идеями и идеологиями). Взаимодействие данных пространств, с точки зрения Аппадураи, вовсе не подчинено модели «центр – периферия», как полагали политологи и экономисты. И если миграционные потоки предполагают направленность из условной периферии в условный центр, то это автоматически порождает усиление экспорта контента из периферии в центр для того, чтобы поддерживать отношения диаспор с их культурным центром. Таким образом, неравенство в одном создает возможности для ликвидации неравенства в другом.

* * *

Мы рассмотрели группу теорий, связанных с медиапрактиками или медиаопытом аудитории. Как видим, сама традиция социальных наук на протяжении второй половины XX в. смещала фокус исследований со стратегий к тактикам, поэтому гораздо больше внимания на микросоциологическом уровне стали уделять обычному человеку, взаимодействующему с медиаконтентом. При этом обратим внимание на то, что если отмеченная традиция взросла преимущественно в Великобритании, при развитии эмпирического крыла исследований, использующих культурные основания для анализа социальных явлений, то во Франции она оказалась в большей степени представлена работами в области социального использования медиатехнологий (см. гл. 14). Если английские ученые сосредоточились на изучении медиакультур и контента, то французы использовали методы М. де Серто для того, чтобы анализировать общественное восприятие технологических продуктов. С этой точки зрения социотехнический анализ, рассмотренный в предыдущей – 14-й – главе, вполне перекликается с изучением медиапрактик отношения к сериальной продукции.

 

В этой главе пойдет речь о политэкономической группе теорий, рассматривающих медиа в контексте властных отношений. Политэкономия лежит в основе большинства современных критических подходов в изучении СМИ, что объясняется, с нашей точки зрения, двумя факторами: (1) трансдисциплинарностью политэкономии, то есть ее выходом за рамки экономики, эконометрики и иных более узких представлений о социуме, и (2) преобладанием антикапиталистического или антибуржуазного подхода во взгляде на современное общество. Два основных определения дисциплины, данные теоретиком политэкономии медиа Винсентом Моско, отражают ее междисциплинарность:

• политэкономия – «это изучение общественных отношений, особенно в сфере власти, которые совместно формируют производство, распределение и потребление ресурсов»;

• политэкономия – «изучение контроля и выживания в общественной жизни».

Следовательно, политэкономия коммуникации занимается исследованием «отношений между производством, распределением и потреблением коммуникационных продуктов в культурном и историческом контексте». В этом анализе большую роль играет проблема общественного контроля, который обеспечивают СМИ.

Политическая экономия дала начало критическому подходу к изучению СМИ, что помогло исследователям медиа обнаружить новые проблемы, к которым раньше не обращались, и изменить зачастую довольно однобокие взгляды ученых на некоторые темы. Самые важные из них – глобализация и экспорт СМИ и культуры, массовое индустриальное производство культурных благ и проблема информационного общества.

 

§ 1. Культурный империализм и ранние работы в области критики доминирования

Главной темой для культурного империализма как подхода к изучению медиа является глобализация культурных продуктов, то есть проникновение культурных продуктов развитых стран (кино, литература, музыка и др.) на рынки менее развитых стран. В поле внимания ученых попадает неравномерный обмен информацией и культурой в масштабах планеты: бедные страны не в состоянии конкурировать с богатыми, в результате на мировом рынке доминируют стили жизни, культуры, СМИ развитых стран. Все это вызывает критику со стороны представителей политической экономии медиа, которая воспринимает массмедиа как один из продуктов доминирования, то есть властных отношений распределения (по определению неравномерного).

Экономисты середины XX в. предложили рассматривать идею Маркса о том, что капитализм представляет сам по себе самоуничтожающуюся систему, в которой постоянно обостряются отношения между капиталом и наемным трудом, несколько в иной проекции. Пол Баран, в частности, предложил рассматривать данный конфликт не на внутристрановом уровне (внутри отдельного общества), а на планетарном уровне, предполагая, что одни страны становятся собственниками капитала, а другие – собственниками средств производства. Этот концепт в определенной мере оказался созвучным тезису Иммануила Валлерстайна о разделении мира на доминирующий центр и зависимую от него периферию, а также перекликается с идеей Фернана Броделя о «мир-экономике». Эти мысли находятся на одной волне с предположениями о необходимости «модернизации отсталых» при помощи медиа и технологий коммуникации (см. гл. 13). К подобного рода рассуждениям принадлежат работы Д. Лернера, И. де Сола Пула и ряда других ученых из Массачусетского технологического института, диффузионизм Э. Роджерса и, например, озвученное П. Лазарсфельдом на конгрессе исследователей общественного мнения новое направление исследований – международная коммуникация.

На политическом и индустриальном уровне данные идеи воплощались в американской национальной доктрине свободного потока информации (free flow of information), которая предусматривала уничтожение всех барьеров на пути экспорта и импорта информации, культурных продуктов и технологий. По сути, странам предлагалось отменить какие-либо барьеры на пути циркуляции информации и культурных продуктов и относиться к ним отныне так же, как к другим видам благ, находящимся в обращении в мировой экономике. Заметим, что с середины 1950-х годов США становятся главным экспортером кино в мире; для защиты торговых интересов в этой сфере создается альянс крупнейших кинопроизводителей – Motion Picture Association of America, или MPAA (Американская ассоциация кино). Однако необходимо понимать, что в настойчивых попытках более активно осуществлять экспансию в сфере киноиндустрии и поставках кинопродукции США не пренебрегали и игрой на политическом поле. Американское кино, выражающее определенные культурные коды, было способом противостояния коммунистической идеологии в так называемых третьих странах, за которые в годы холодной войны разворачивается символическая битва между США и СССР. Международные внешнеполитические доктрины США и СССР (доктрина Трумэна, доктрина Брежнева) открыто указывали на необходимость борьбы с «противником» на третьих территориях, то есть на территориях «неприсоединившихся стран» – бывших колоний и иных государств, многие из которых называли странами третьего мира. Реакцией на культурную гегемонию развитых стран (в основном США) стало требование, сформулированное в 1978 г. на ежегодной конференции ЮНЕСКО, сбалансировать информационные потоки в мире и установить «новый мировой информационно-коммуникационный порядок».

Концепция «культурного империализма» становится реакцией на все эти процессы, на идеи доминирования и модернизации при помощи медиа. Впервые тезис о культурном империализме выдвинул профессор Калифорнийского университета в Сан-Диего Герберт Шиллер в книгах «Коммуникация и культурное доминирование» и «Массовые коммуникации и американская империя». Шиллер воспринимал доктрину свободного потока информации как способ навязывания третьему миру культурных продуктов и американской пропаганды, что, с его точки зрения, было воплощением идеологии глобального лидерства. Эту стратегию Шиллер и называет культурным империализмом, который представляет собой совокупность процессов, способствующих склонности элит мирового господства к моделированию социальных институтов «центра системы» (или, по Валлерстайну, ядра). Идея культурного империализма зачастую подкрепляется исследованиями монополизации американских медиарынков, приватизации общественного мнения и т. д., что вылилось в отдельное научное направление. К примеру, Томас Габек публикует книгу «Международная индустрия кино», где рассматривает стратегии проникновения американского кино на другие рынки культурной продукции.

Для противостояния политике культурного империализма Шиллер предлагает странам вырабатывать национальные политики в области защиты национальной идентичности, или национальные культурные политики. Во многих странах до сих пор действуют ограничения – квоты на трансляцию общенациональными каналами продукции, произведенной за пределами этих стран, или налоги на трансляцию зарубежной продукции кинотеатрами. Такая политика идет вразрез с американской идеей о свободном потоке информации и рассматривается Шиллером как способствующая защите национальных культурных интересов.

Вслед за Шиллером многие другие американские и европейские ученые, в том числе британские, близкие к политэкономии, констатируют неравномерное распределение информационных потоков в мире. В 1974 г. двое финских исследователей, Тапио Варис и Каарле Норденстренг, по заказу ЮНЕСКО проводят исследование, посвященное распространению телевизионной информации в мире. Название этого исследования говорит само за себя: «Телевизионный обмен – улица с односторонним движением?» («Television Traffic – A One-Way Street?»). Данное исследование эмпирическим путем доказывает доминирование «информационно богатых» над «информационно бедными» при помощи изучения объемов поставок аудиовизуальной продукции между различными странами. В результате одним из выводов исследования становится тезис о том, что США, Великобритания и Франция экспортируют больше всего часов телевизионной продукции за рубеж. Подобные исследования в 1971 г., до Норденстренга и Вариса, делает норвежский социолог Йохан Галтунг.

Часть исследователей, вместо того чтобы заниматься количественными исследованиями трафика медиаконтента, предпочитают изучать образы и мифы, которые транснациональные медиа– и культурные продукты формируют у реципиентов. При этом, как мы уже показали выше, сам процесс восприятия контента потребителями до середины 1980-х годов никто не подвергает научному рассмотрению, довольствуются анализом содержания тех или иных медиапродуктов. К примеру, Арман Маттелар, французский левый ученый, работавший в Чили в период смены социалистического правительства Сальвадора Альенде на проамериканский диктаторский режим Аугусто Пиночета, вместе с Ариэлем Дорфманом издает в 1971 г. книгу «Как читать "Дональда Дака": идеология империализма в комиксах Диснея» («How to Read "Donald Duck": Imperialist Ideology in the Disney Comic») – памфлет, в котором авторы с позиций марксистского структурализма анализируют глобальные формы американского консюмеристского капитализма. Персонажи американского мультфильма предстают в книге носителями американской культурной гегемонии. Схожее исследование, анализирующее ценности американской рекламы, проводит Стюарт Ивэн.

 

§ 2. Культурное доминирование и новые измерения

Академические публикации о неравномерности распределения коммуникационных потоков в мире делались в специфическом международном контексте: с середины 1970-х годов эта тема обсуждается в ЮНЕСКО, вслед за дебатами на конференциях неприсоединившихся стран. ЮНЕСКО создает специальную комиссию под председательством Шона Макбрайда (1904–1988), директора неправительственной организации «Amnesty International» («Международная амнистия»). Комиссия была призвана изучить ситуацию и подготовить резолютивный доклад. В 1980 г. был опубликован доклад «Many Voices. One World» («Единый, но многоголосый мир»), в котором было сделано подробнейшее описание неравномерного распределения информации в мире и содержался официально озвученный призыв установить новый мировой информационно-коммуникационный порядок.

Дебаты о новом информационно-коммуникационном порядке превратились в диалог глухих: работа комиссии Макбрайда вылилась в сражение, в котором столкнулись различные геополитические блоки и диаметрально противоположные идеи. Развитые страны Запада (в первую очередь – США) критиковали комиссию за слишком резкую (и бесполезную) оценку процессов концентрации производства культурной продукции в богатых странах Севера. Принимая во внимание отсутствие в странах-реципиентах материальной базы для массового производства альтернативных продуктов, такая критика воспринималась скорее как демагогия. Страны третьего мира воспротивились слишком толерантной политике по отношению к странам Севера. А Советский Союз использовал комиссию для того, чтобы официально закрепить в международных документах концепцию информационного невмешательства, которая позволяла бы СССР легитимизировать изоляцию внутреннего медиапространства, использование глушения радиостанций и проч.

На сегодняшний день очевидно, что новый мировой порядок не избавил страны третьего мира от культурного и технологического доминирования со стороны развитых стран, но в значительной мере спровоцировал крупный международный скандал о приоритетах политики ЮНЕСКО, в результате которого США и Великобритания вышли из состава ЮНЕСКО, сократив бюджет этой международной организации примерно на треть.

Уже в 1980-х годах проблема культурного империализма подвергается переоценке.

Во-первых, картография коммуникационных потоков в мире к этому времени настолько меняется, что использовать методики, которые применяли исследователи «неравномерных потоков», больше не представляется возможным: в странах, считавшихся раньше периферией, появляются мощные производства культурных продуктов, их начинают экспортировать уже в обратном направлении – в бывший центр. Мексиканские и бразильские производители кино и сериалов становятся известны на весь мир; Индия превращается в крупнейшего производителя кино, как и Египет в арабском мире. Мировая картина информационных потоков отныне настолько комплексна, что о ней сложно говорить в терминах культурного доминирования.

Во-вторых, сами по себе понятия «защита национальной идентичности» и «культурная независимость» слишком двусмысленны, и это было подтверждено политическим опытом многих государств. Под маской «защиты культурной идентичности» во многих странах Африки создавались информационно герметичные и режимы, которые фактически вводили цензуру. Наконец, культурное доминирование теперь в гораздо большей степени необходимо было изучать через использование западных матриц производства, ценностей, воспроизводство устойчивых американских нарративов в сериалах развивающихся стран.

К концу 1980-х годов в мировых медиаисследованиях наблюдается смещение акцента на изучение процессов потребления информации. Не обошла эта тенденция и теоретиков культурного доминирования. Мы уже говорили о международных исследованиях, изучающих разные способы прочтения транснациональных культурных продуктов. Многие из этих работ стали впоследствии основой для опровержения культурного доминирования как такового. Их авторы утверждали следующее: поскольку существуют различные способы понимать одну и ту же информацию и по-разному ее толковать, зритель или слушатель не зависит от источника сигнала и для него абсолютно неважно, американский фильм он смотрит или снятый в той стране, где он живет.

Надо заметить, что каждая из противоборствующих групп теорий впадает в крайность, не пытаясь сочетать оба метода исследований. Если первые уделяли внимание анализу макроуровня – планетарному масштабу, стратегиям доминирования фирм, геополитическим и геостратегическим вопросам, то вторые концентрировались на микроуровне, изучая лишь само сообщение и способ его потребления, не вникая в то, что стоит за этим сообщением и откуда оно исходит.

Во второй половине 1990-х годов в политической экономии глобальных медиа появляются новые подходы. Ученые начинают не просто констатировать глобальную гегемонию преимущественно американских медиафирм, а изучать формы приобщения к ней локальных индустриальных и институциональных акторов. Тристан Маттелар, сын Армана Маттелара, в частности, изучает реакции местных правительств и локальных медиаинститутов в целом на влияние зарубежного телерадиовещания. Для Маттелара-младшего любой трансграничный медиаконтент, если он проникает в информационно герметичное пространство (страну с высоким уровнем цензуры или изолированную страну, коей был Советский Союз), не может не вызывать определенных социальных изменений в политике местных властей, которые оказываются заложниками внешнего давления.

Первая работа Маттелара-младшего, в которой он начинает использовать данный тезис, называется «Аудиовизуальный троянский конь: "железный занавес" против трансграничного телерадиовещания» («Le cheval de Troie audiovisuel. Le rideau de fer à l'épreuve des radios et télévisions transfrontalières») и посвящена роли, которую играл запрещенный контент в политической эмансипации стран Центральной и Восточной Европы. Как считает французский ученый, начиная с установления в первой половине XX в. изоляционистского идеологического режима проникновение любого внешнего, чуждого советской системе взглядов культурного контента представляло идеологическую угрозу. Однако в первой половине XX в. эта проблема была менее существенной, чем во второй, когда советский блок значительно расширился, население повсеместно было включено в культурные практики, а стратегия многих зарубежных стран в период холодной войны специально направлялась на распространение культурно враждебного советскому строю контента внутри стран советского блока. Сюда относятся и расширение международного радиовещания (как официальных радиостанций, так и радиостанций, не выступающих от лица тех или иных правительств, но финансируемых ими, например «Радио Свобода») на страны советского блока, и контрабанда музыки, а позднее – фильмов на видеоносителях, издание запрещенной литературы. Все эти виды деятельности Маттелар называет элементами формирования параллельной публичной сферы, существующей наряду с официальной, в которой принято было прославлять партию и правительство. Маттелар-младший полагает, что так создавалось специфическое давление на советские правительства, которые не могли полностью игнорировать феномен популярности зарубежных радиостанций, зарубежной музыки, видеотрафика и проч., и реагировали на эти прогрессивные изменения, разрешая то, о чем ранее нельзя было даже помыслить. На волне трансляций зарубежных радиостанций и популярности нелегальной музыки СССР открывает первую музыкальную, то есть транслирующую музыкальный контент, радиостанцию – «Маяк»; учитывая «давление» со стороны нелегального видеорынка, советское правительство идет на легализацию видеокассет и видеомагнитофонов и т. д.

В дальнейшем, в коллективных монографиях «La mondialisation des médias contre la censure» («Глобализация медиа против цензуры») и «Piratages audiovisuels. Les voies souterraines de la mondialisation culturelle» («Формы аудиовизуального пиратства: скрытые пути культурной глобализации»), вышедших под редакцией Т. Маттелара, развивается мысль о локальных реакциях на глобальное давление. В первой книге рассматривается набор кейсов, преимущественно африканских стран, где высокая популярность французских международных радиостанций (в первую очередь RFI – Radio France internationale, или Международное радио Франции) среди населения приводит к тому, что местные правительства более не могут в полной мере поддерживать цензурный режим и вынуждены «гибридизировать» собственные медиа. Они уже не могут в этой ситуации умалчивать события, становящиеся известными благодаря международному радио. Вторая книга привлекает внимание к широкому набору ситуаций, когда формой локальной реакции на глобальные процессы становится медиапиратство, которое создает альтернативные крупным корпорациям и правительственным стратегиям потоки культурного контента (главу о России в данной коллективной монографии писал один из авторов настоящего учебника). Парадоксальным образом медиапиратство рассматривается с этой точки зрения не в правовой и (или) неправовой парадигме и контексте правовой неграмотности стран, где оно распространено, но в контексте восприятия его как средства обеспечения доступности культуры и доступа к ней. Поскольку медиапиратство является феноменом, в котором тесно переплетается потребление и производство культурных форм, это позволяет ему быть более приспособленным к гибридизации культур, донесению до населения тех форм, которые подлинно востребованы.

 

§ 3. Массмедиа и концентрация производства культурной продукции

Выше уже отмечалось, что в тезисах о культурном империализме широко использовалась критика концентрации производства культурной продукции глобальными, преимущественно американскими, концернами. Герберт Шиллер был одним из пионеров такого анализа. Однако в целом критика концентрации массмедиа не только применительно к глобальной культурной гегемонии, но и относительно локальных ситуаций и политических режимов даже в развитых странах становится одним из наиболее распространенных направлений в политической экономии массовых коммуникаций.

В 1973 г. Герберт Шиллер издает книгу «Mind Managers» («Манипуляторы сознанием»), где делает исчерпывающее описание глобальной системы медиакорпораций, которые, за счет их гиперконцентрации и принадлежности к американской корпоративной коммерческой системе, фактически создают монополию по управлению мыслями людей. Левая направленность критики со стороны профессора Калифорнийского университета в Сан-Диего стала, по всей вероятности, главной причиной того, что книга Шиллера оказалась переведена на русский язык и издана в 1980 г. в СССР, наряду с работами двух других яростных критиков корпоративной системы медиакапитала – Ноама Хомского и Бена Багдикяна.

Николас Гарнэм определяет ключевую функцию медиа в монополистическом капитализме как политическое и идеологическое доминирование, которое действует через экономические механизмы. Вместе с тем нельзя говорить об отношениях между собственниками медиа и самими медиа как о полностью детерминированных рыночными механизмами или механизмами обмена, поскольку медиа всегда реализуют в том или ином виде властную функцию, которую невозможно свести в чистом виде к отношениям обмена. Таким образом, стремление содержать СМИ в одних руках детерминировано в первую очередь властными отношениями.

В 1988 г. Эдвард Херман и уже упоминаемый нами в связи с психолингвистикой Ноам Хомский издают книгу «Manufacturing Consent: The Political Economy of the Mass Media» («Создание согласия: политическая экономия массмедиа»), в которой предлагают новую модель пропаганды. Если прежде, согласно предыдущим представлениям о пропаганде (и в первую очередь – эмпирико-функционалистами), данный феномен рассматривался как сознательное распространение сообщений с определенными целями, то для Хомского и Хермана имеет значение та институциональная структура, которая заставляет массмедиа формировать определенную идеологию. В отличие от классика исследований пропаганды Гарольда Лассуэлла (см. подробнее гл. 9), который изучал и классифицировал сами пропагандистские сообщения, Хермана и Хомского занимает система производства согласия и убеждений. Основными фильтрами информации, то есть условиями, формирующими идеологию в современной капиталистической системе массмедиа, являются, с точки зрения этих авторов, следующие:

• контроль собственности массмедиа;

• влияние на источники финансирования медиа;

• контроль источников информации;

• запугивание журналистов и владельцев медиа;

• антикоммунизм и эксплуатация страха.

Контроль собственности связан с тем, что массмедиа принадлежат преимущественно крупным корпорациям, поэтому они гораздо больше стеснены в возможностях раскрывать любую информацию.

Считая источники финансирования значимым фильтром, Херман и Хомский следуют за Далласом Смайтом, полагавшим, что основным видом блага, которым торгуют коммерческие медиа, является не контент, продаваемый аудитории, а аудитория, продаваемая рекламодателю. В этом случае любой контент, который противоречит интересам рекламодателей, будет маргинализироваться и ему не будет уделяться большого внимания в медиа.

Фильтр в виде контроля источников информации заключается в реципрокности отношений между медиа и крупными правительственными официальными органами, предоставляющими информацию. Таким образом, ни одна газета не заинтересована в том, чтобы портить отношения с пресс-службой Белого дома, Министерства торговли или Государственного департамента, потому что это приведет к отказу ведомства предоставлять информацию, суммарный проигрыш от чего будет куда более высоким, чем от более покладистого поведения журналистов.

Запугивание как фильтр – это внешнее давление на медиа с целью не допустить распространения той или иной информации, в качестве которого используются различные телефонные звонки, письма, угрозы, публичные слушания и проч.

Наконец, антикоммунизм, упоминаемый Херманом и Хомским в качестве фильтра (книга написана в разгар холодной войны), связан с эксплуатацией медиа различных коллективных страхов, фобий и общественных настроений панического характера.

Известный американский критик корпоративной концентрации медиа Роберт Макчесни, профессор Иллинойсского университета в Урбане-Шампейне, считает, что превращение массмедиа в бизнес разрушает в целом их общественную функцию. До того как медиа стали бизнесом (для Макчесни переломным этапом становится появление модели двойного рекламно-подписного финансирования), они выполняли важную функцию коммуникативного обслуживания мнений различных политических сил, и с этой точки зрения играли важнейшую роль в демократическом государстве. Иначе говоря, медиа принадлежали политическим клубам, политическим партиям, корпорациям, правительствам, чем и обеспечивался коммуникативный плюрализм. Каждый потребляющий информацию интеллектуал прекрасно понимал, кому принадлежат те или иные медиа, и прибегал к различным источникам, что позволяло развивать критическое мышление и воспитывало самостоятельность политического выбора. Появление во второй половине XIX в. массовой прессы и рекламы привело к тому, что медиа отныне не были заинтересованы в том, чтобы аудитория одновременно потребляла разные источники массовой информации, поэтому газеты в первую очередь вступили в конкуренцию, и, следовательно, информация, в них содержащаяся, не должна была побуждать читателя обращаться к другой газете и, таким образом, приносить ей рекламодателей. Для этого возникла новая нормативная мифология объективной журналистики, которая предполагала, что первичной задачей каждой газеты является максимально оперативное и всестороннее освещение информации. Это позволяло создать у аудитории иллюзию того, что все необходимое она найдет в одной газете. В такой ситуации принадлежность медиа политическим партиям и отдельным силам была невыгодна, потому что ограничивала широту аудитории, а следовательно, и величину доходов. Одна газета больше не должна освещать события только в интересах адептов одной партии; ей следует предоставлять «палитру мнений».

Газетам стала важна скорость получения и распространения информации, а не коммуникативное обслуживание различных социальных групп. Это привело к концентрации массмедиа с целью контроля большей доли рынка. Владельцы медиа, становясь богаче и делаясь уже не теми «свободными предпринимателями», которые когда-то с нуля создавали свои газеты, превращались в представителей крупного бизнеса, политически более близких к правым, нежели к левым взглядам. В этой ситуации, как считает Макчесни, объективность им была невыгодна. Кроме того, любая непредвзятая подача информации ограничена форматом: невозможно одновременно быть объективным и отражать все точки зрения, если стандартный репортаж на ТВ, например, длится 2,5 минуты. Информация при освещении схематизировалась, или упрощалась, что, в свою очередь, вело к своего рода препарированию мнений и, под видом объективности, к обслуживанию интересов владельцев. Главное отличие от докоммерческого периода развития прессы заключалось в том, что теперь в задачу аудитории не входили ни необходимость понимать, кому какие медиа принадлежат, ни потребление нескольких источников информации. Заметим, что модель Макчесни, таким образом, связывает проблему концентрации с институциональной проблемой социальной роли информации и нормативной моделью журналистики. Кроме того, важно отметить, что период перехода от партийной к коммерческой прессе сильно затянулся: в Великобритании, например, партийные монополии окончательно были разрушены только во второй половине XX в.

На протяжении XX в. мы наблюдали различные виды концентрации медиа: они сливались не только между собой, но и – в разные периоды – с разными видами бизнеса. В 1920-е годы в США медиа активно приобретались или открывались на базе корпораций – производителей электроники (они выпускали радиоприемники, и они же обеспечивали контент для этих приемников); в последней четверти века – на базе телекоммуникационных компаний и т. д. Ученые говорили о слиянии различных видов медиакомпаний (телекомпаний с газетными концернами и кинопроизводственными корпорациями). Этот феномен концентрации получил название «мультимедийная концентрация».

Крупнейшие сделки конца 1990-х – начала 2000-х годов (слияние AOL (America Online) и Time Warner, Walt Disney и ABC, образование Vivendi) были ярким примером создания мультимедийных конгломератов. Представители индустрии говорили о том, что такие объединения приведут к горизонтальному распространению контента на различных платформах (кроссмедиа платформы). Однако уже в конце первого десятилетия XXI в. крупные мультимедиаконгломераты уходят в прошлое. Многие из объединенных компаний распадаются: AOL и Time Warner разделили свои активы в 2009 г. (менее чем через 10 лет после объединения); CBS вышла из состава Viacom; News Corporation в 2013 г. была разделена на две компании. Все это свидетельствует о том, что в некотором смысле мультимедиаконцерны или логика их объединения потерпели фиаско.

С точки зрения Филиппа Букийона, профессора Университета Париж-Север (Университет Париж 13), фиаско связано с тем, что изначально логика объединения концернов под «флагом» мультимедиа была спекулятивной: ожидался чисто финансовый краткосрочный результат. Букийон приходит к выводу о том, что в связи со спецификой медиапродуктов их успешность является сложно предсказуемой, а следовательно, сложно предсказуем и успех медиакомпаний. Большинство компаний культурной и коммуникационной индустрий переоценены инвесторами сильнее, чем в других индустриях. Таким образом, как утверждает Филипп Букийон, процессы слияния и поглощения, проводимые лояльными менеджерами и столь же заинтересованными в этих сделках агентами финансовой сферы – инвестбанками, были нужны для увеличения курсовой стоимости акций в краткосрочной перспективе, а отнюдь не для реального долгосрочного стратегического эффекта, то есть понятие «мультимедиа» было хорошим ходом для привлечения инвесторов, однако реальных операционных выгод от указанных сделок не происходило, а кое-где (как в случае с Vivendi и Time Warner) эти сделки привели к снижению операционной эффективности.

С середины 2000-х годов мировые конгломераты стали избавляться от непрофильных активов или разделять бизнесы, между которыми не было достигнуто операционной синергии. В результате проданными оказались европейские подразделения AOL, часть кабельного оператора TW Cable, компания Vivendi Universal ушла из издательского бизнеса, а медиаконгломерат Viacom разделился на две компании – развлекательную и телевещательную.

Таким образом, критика концентрации массмедиа и, как следствие, всеохватывающей их коммерциализации является еще одним неотъемлемым элементом политической экономии массмедиа.

 

§ 4. Культурные индустрии

Теория культурных индустрий и их разновидности – индустрий содержания, по сути, является политэкономическим продолжением критической теории (см. гл. 10). Но если представители Франкфуртской школы ограничивались констатацией факта существования подобных индустрий и анализировали, преимущественно с философской точки зрения, культурные изменения, которые эти индустрии внесли в общество, то представители политэкономической школы ушли от такого подхода, утверждая, что культурная индустрия не является единичным всеохватывающим объектом, а имеет свои различные формы и экономические механизмы, подлежащие изучению. Основной заинтересовавшей представителей политической экономии темой и был вопрос о создании стоимости культурными продуктами.

Интерес к этим исследованиям возник в 1970–1980-х годах, преимущественно в Европе, и, пожалуй, главной причиной такого интереса является произошедшая в этот период массовая либерализация аудиовизуального сегмента медиаиндустрии. Если прежде в подавляющем большинстве европейских стран радио и телевидение были в основном государственными монополиями, а их услуги, соответственно, рассматривались как общественные блага, то в этот период в Германии, Франции, Испании и некоторых других странах начинается коммерциализация аудиовизуального сектора, часть государственных телерадиокомпаний приватизируются, частное телерадиовещание становится разрешенным. В Великобритании, хотя там и не было государственной монополии, с 1960-х годов начинается постепенная коммерциализация телевидения, которая часто выражалась в требованиях частичной коммерциализации общественного вещателя Би-би-си. Все эти факторы способствовали возникновению в научном поле вопросов, связанных с переоценкой роли медиа как общественного неделимого блага и критикой дальнейшей коммодификации.

Теория культурных индустрий возникает во Франции, в работах ученых из университетов городов Ренн и Гренобль, ее основоположником являлся профессор Бернар Мьеж (ныне – почетный профессор Университета Гренобля). В Великобритании ее адептами становятся Николас Гарнэм и Грэхэм Мёрдок, а позже (2000-е годы) – Дэвид Хезмондалш.

В 1978 г. группа французских ученых по заказу Национального центра научных исследований и Национального комитета по кинематографии публикует доклад «Капитализм и культурные индустрии», который опровергает идею монолитности культурной индустрии, свойственную Франкфуртской школе. Унаследовав критический марксистский подход, французы отныне предпочитают говорить не о культурной индустрии, но о культурных индустриях как о совокупности различных механизмов и экономических моделей. Авторы доклада, который лег в основу теории культурных индустрий, производят классификацию культурных продуктов на основании в первую очередь использования и (или) неиспользования творческого труда, степени воспроизводимости и рыночного характера обмена в обороте продуктов культуры. Таким образом, появляются следующие категории продуктов, которые относят к сфере культуры:

• воспроизводимые, созданные без участия творческих работников (музыкальные инструменты, устройства для культурной практики);

• воспроизводимые, созданные с участием творческих работников (костяк культурных индустрий): музыка, кино, книги и проч.;

• частично воспроизводимые, созданные при участии творческих работников, но с искусственно ограниченным тиражом, в результате чего продукты являются значительно более дорогими, то есть намеренно эксплуатируется принцип редкости (особенные альбомы и книги по искусству с ограниченными тиражами, эстампы и проч.);

• рыночные продукты, но не являющиеся воспроизводимыми: театральные выступления, спектакли, исполнительские искусства и проч. Все эти произведения так или иначе для каждого представления требуют уникальной актерской игры, поэтому не являются воспроизводимыми и, следовательно, относятся к категории «культурные индустрии» условно, однако безусловно являются частью экономики культуры.

После того, как в 1990-х годах происходят массовые слияния медиа-компаний и конгломератов телекоммуникационных индустрий, а сфера творческих продуктов значительно расширяется за счет мультимедиа, Мьеж предлагает говорить уже об индустриях содержания, к которым добавляются индустрия коммуникации и информации (в том числе СМИ). В результате приведенный выше перечень пополняется следующими категориями:

• медиатизированные социальные обмены (поисковые сервисы, социальные медиа и проч.);

• свободные для потребителя услуги (коммерческое ТВ, некоторые категории музеев);

• нерыночные продукты, созданные на основе принципа воспроизводимости (бесплатные представления, государственные медиа – все виды продуктов, не относящихся к категории индивидуальных благ).

Как видим, основания для классификации продуктов достаточно множественные: это такие принципы, как воспроизводимость, рыночность, форма продукта (услуга, растянутая во времени, или конкретный товар в виде контента).

Культурные продукты, с точки зрения представителей данной теории, коммерциализируются двумя ключевыми способами, или на основе двух моделей – издательской и потоковой.

Издательская модель предполагает, что продукты продаются на рынке и их оплачивают конечные потребители. Записанная музыка, кино, книжный бизнес основаны на прямой продаже потребителю товара или услуги (как, например, поход в кино); в цену такого продукта включены доля, остающаяся в распоряжении творческих работников, тиражирование произведений на носителе, маркетинг и прочие издержки.

Потоковая модель, которая в первую очередь была характерна для аудиовизуальных индустрий – телевидения и радио, предполагает двойную (или сдвоенную, как ее назовет один из самых известных современных специалистов по экономике медиа Роберт Пикар) модель, когда потребителю бесплатно предлагается контент, а затем привлеченная таким образом масса потребителей продается как целевая аудитория рекламодателю для распространения сообщений о его продукции. Таким образом, медиа окупаются не продажей контента потребителю, а через продажу рекламодателям доступа к потребителю.

Между этими двумя обобщающими моделями размещается огромное количество промежуточных, предполагающих финансирование частично одним, а частично другим способом. Кабельное ТВ подразумевает платные услуги и, следовательно, относится к издательской модели. Однако часть доходов кабельных каналов поступает от рекламы (хотя эта доля всегда ниже, чем доля оплаты потребителем). Доходы массовой прессы, как правило, почти поровну поступают от использования издательской модели и размещения рекламы: доходы от рекламы позволяют коммерческой прессе держать розничные и подписные цены ниже себестоимости. Полный перечень моделей и их описаний приведен в таблице 16.1.

Пожалуй, главным тезисом теоретиков культурных индустрий и индустрий содержания является то, что основная особенность культурных продуктов – в непостоянном характере использования, и это отличает их от других индустриальных продуктов капиталистического общества. Выражается такой характер использования в относительно непредсказуемом спросе на продукты и очень быстром их старении, что связано с необходимостью постоянно следовать «вкусу публики». В основе данного представления – философское воззрение на коллективные вкусы как объект непостижимый, непредсказуемый и чрезвычайно изменчивый (как мы помним, это мнение оспаривал П. Бурдьё (см. гл. 15)). Таким образом, в отличие от многих других отраслей, в индустриях контента необходимо произвести продукт, вывести его на рынок на свой страх и риск, и только тогда можно понять степень его успешности. При этом степень его успешности, то есть популярности, является во многом непредсказуемой, что сводит на нет все попытки производителя понять интерес к продукту заранее. Медиакомпании – именно так в современном мире мы привыкли называть компании, производящие контент, – поэтому вынуждены использовать маркетинг, построенный преимущественно на продвижении, а не на прогнозировании спроса. Поскольку в этой сфере бизнеса дистанция между успехом и неудачей сведена к минимуму, производители культурных продуктов применяют специфические механизмы снижения рыночных рисков.

Таблица 16.1

Модели коммерциализации в теории культурных индустрий

Продюсеры в большинстве культурных индустрий и периферийных по отношению к ним индустрий (аудиовизуальная индустрия, например, включающая телевидение; отчасти сегмент видеоигр и др.) выводят на рынок новые продукты не на основе четких социологических опросов и расчетов, а полагаясь на собственные представления об успешности продуктов, на так называемые тренды в контенте, которые они фиксируют, но не при помощи четких социологических процедур, а интуитивно, что зачастую не противоречит гениальности.

Авторы «Капитализма и культурных индустрий» выделяют следующие стратегии снижения риска производителей:

• диалектика альбома и каталога: вместо продажи отдельного культурного продукта (предположим, музыкальной композиции) производители предлагают целый сборник (альбом), тем самым покрывая затраты на выпуск нескольких неудачных песен, входящих в альбом, хитами, имеющими коммерческий успех. Эта модель зачастую применяется и в книжном секторе, где бюджетирование делается сразу на книжную серию, а не на одну книгу. Можно сказать, что в музыкальной отрасли диалектика альбома и каталога отмирает в связи с продажей индивидуальных треков. Вместе с тем такой способ покрытия рисков успешно развивается в других сферах – платном телевидении, например, где один-два успешных канала помогут покрыть расходы на весь пакет вещания;

• постоянная инновация: производители культурных продуктов вынуждены безостановочно обновлять «звезд» и искать новые эстетические формы, чтобы поддерживать неизменный потребительский интерес;

• всеобщий подряд: для того чтобы застраховаться от рисков, связанных с постоянной инновацией, крупные представители сектора культурной индустрии поощряют работу мелких фирм, зачастую более близких к артистической среде и более точно подмечающих общественные тенденции. Несмотря на высокую концентрацию культурных продуктов в сфере дистрибуции, этот феномен не распространяется на сферу производства контента. В культурных индустриях крупные и мелкие фирмы, скорее, работают по принципу партнерства;

• система звезд: использование ярких имен для привлечения внимания аудитории к культурным продуктам;

• творческие команды: содержание крупными мейджорами, то есть крупными медиакомпаниями преимущественно в сфере культурных индустрий, так называемых ферм (французы называют их viviers, что в дословном переводе означает «отсадники для выращивания мальков») – многочисленных групп творческих работников, получающих незначительные зарплаты, однако всегда готовых при необходимости включиться в работу над отдельным творческим проектом. В такие команды входят сценаристы, определенные категории художников кино, определенные категории актеров, которые используются для массовок, и др. Поскольку под каждый проект искать на открытом рынке таких работников накладно, крупные компании зачастую предпочитают иметь определенные незначительные обязательства перед такими командами, что позволяет им привлекать их к работе над определенными проектами, когда в этом есть необходимость.

Непостоянный характер использования напрямую связан с тем, что пользовательская ценность продуктов культурной индустрии зависит от артистической и интеллектуальной работы. Фильм или книгу покупают в первую очередь из-за их контента, а не внешней – визуальной – формы. Следовательно, ценность у таких продуктов возникает благодаря труду творческих работников, который не подлежит измерению в связи с тем, что является преимущественно индивидуальным. Более того, ценность продукта становится понятна только после массового его потребления. Производство таких продуктов делится на две фазы: (1) артистическое производство, которое неотделимо от личности автора, дающего пользовательскую ценность продукту (она имеет символическое значение); (2) индустриальное воспроизводство, которое трансформирует культурную потребительскую стоимость в меновую стоимость (она свойственна любому рыночному продукту).

Таким образом, возникает любопытный парадокс: культурный продукт приобретает свою ценность благодаря вложениям труда, которые не являются измеримыми. Невозможно измерить количество времени, которое затратил гениальный музыкант на написание песни. Принципиальным следствием такого положения вещей в медиаиндустриях становится ценообразование, не зависящее в значительной степени от стоимости творческого труда. Иными словами, мы имеем дело со специфическим феноменом: цена продукта в значительной степени не связана с объемом затрачиваемого на его производства труда. Теоретики культурных индустрий называют эту специфику «случайное ценообразование».

Мы уже упоминали выше, что в медиаотраслях активно используется всеобщий подряд как вид покрытия рисков. Это характерно в том числе для работы творческих коллективов: в большинстве сфер культурных и медиаиндустрий творческие работники преимущественно не связаны с производителями принципами постоянного найма и работают на основе оплаты либо сдельной, либо гонорарной, которая привязана к проекту и зависит от его успешности. Гонорар зависит от успеха продажи книги или проката фильма, что позволяет крупным производителям перекладывать часть коммерческих рисков на плечи авторов. Поскольку авторский гонорар ставится в зависимость от объемов продаж или же издатель заключает контракт на свой страх и риск, договариваясь об объемах гонорара за конкретный продукт, то в случае, если продажа книги проваливается, получается, что издатель переплатил автору; если же книга неожиданно оказывается популярной, получается, что автор недооценил свое произведение.

В 1990-х годах слияние телекоммуникационных компаний, медиа-компаний и фирм из сферы культурных индустрий – киностудий, музыкальных лейблов – дало основание теоретикам говорить о так называемых индустриях содержания, или индустриях контента. В результате теория моделей, как мы отмечали, была дополнена новыми видами логик – логикой портала, например, а классификация культурных продуктов претерпела значительные изменения. Авторы отказались от классификации медиаотраслей, основанной на теории отраслевых рынков, и предпочли говорить не об отраслях, а о фильерах, то есть об устойчивых цепочках создания и распространения контента, включающих фирмы из различных отраслей. К примеру, в трансляции кинофильма на эфирном телеканале участвуют кинопроизводящая компания, продавшая права на фильм и относящаяся к отрасли кино, телеканал, который представляет отрасль массовых коммуникаций, и сети трансляции, которые входят в отрасль телекоммуникаций. Для теоретиков культурных индустрий все это в целом – фильер аудиовизуального контента, включенного в цепочку стоимости одного произведения.

 

§ 5. Критика технодетерминизма

Важно понимать, что представители современной политэкономии медиа, критикующие нынешнюю капиталистическую медиасистему постольку, поскольку признают примат социального (или, точнее, политико-экономического) над медиа, всегда резко выступали против любой формы технодетерминизма. Так, например, они воспринимают теорию информационного общества как идеологию нового капитализма. Николас Гарнэм в 1990-е годы, а позже Кристиан Фукс подвергают резкой критике модернизационную парадигму, предполагающую, что новые технологии, или новые медиа, а также так называемые социальные медиа способствуют эмансипации обществ, их демократизации, уходу от традиционализма. Для этих исследователей новые медиа, технологии, социальные сети – очередные пространства капиталистического неравенства, никак не подвергающие сомнению сам факт существования и базовую логику капитализма.

Для Фрэнка Уэбстера главной проблемой в теориях информационного общества, и в первую очередь – в работах М. Кастельса, является рассмотрение информационного общества как чего-то радикально нового – будто современное общество не имеет никаких общих элементов с тем, что было раньше. Николас Гарнэм критикует Кастельса за шумпетерианский подход, который смешивает прямое влияние новых технологий – например, роботизации – на производительность труда, косвенное влияние новых технологий – например, компьютеризации – на организацию труда и оптимизацию производства, учета и планирования и, наконец, косвенное влияние новых технологий на развитие знания как некоей абстрактной позитивной сущности (и в этом Кастельс сильно напоминает Ф. фон Хайека с его обществом знания). Все три сущности тесно переплетаются, а их влияние на развитие сетевых социальных структур позиционируется как одинаковое. Сомнению со стороны политэкономии подвергается тезис о том, что информационное общество основано на сетевой логике. В частности, оспаривается факт новизны сети как структурной организации современного общества. В теории сетевой власти М. Кастельс представляет современный Интернет как среду конфликта между глобальными мультимедиаконгломератами, стремящимися коммерциализировать Интернет, и креативной аудиторией, цель которой установить своего рода гражданский контроль, возможный благодаря автономии, свойственной массово-индивидуальной коммуникации (mass-self communication). Стратегия корпораций в сфере Web 2.0 заключается в том, чтобы продавать доступ к свободе в обмен на то, чтобы быть рекламными мишенями и делать приватное пространство более уязвимым. Однако данная свобода предоставляет людям возможность опротестовывать власть правительств, делиться своими идеями и т. п. В то же время с точки зрения политической экономии этот «контракт» гораздо более асимметричен, чем Кастельс себе представляет. Реальные инструменты Web 2.0 – не продажа доступа к свободе, а предоставление пользователям бесплатного доступа в обмен на продажу их и как потребителей, и как производителей контента рекламодателям и иным сторонам для создания дохода. Именно такое критическое видение идей «Власти коммуникации» предлагает Кристиан Фукс.

Представители политэкономии активно критикуют технологический детерминизм, так или иначе присущий теориям информационного общества, утверждая, что не технологии предшествуют общественному развитию, а общество применяет те или иные технологии исходя из своих потребностей. Любой технологический детерминизм не принимает в расчет социальные, политические, экономические структуры, саму суть общественных отношений, предопределяя их изменение. В реальности же, как пишут представители политической экономии, новые медиа встраиваются в существующие социальные системы и институты. Если рассуждать с позиций технодетерминизма, то Интернет и иные новые технологии способствовали либерализации китайского политического строя. Однако мы наблюдаем, как китайская власть, наоборот, использовала Интернет, подчинив его системе и обязав провайдеров устанавливать фильтры для неугодных правительству сайтов, что, по сути, адаптировало Сеть к тому закрытому режиму цензуры, который существует в Китае.

Профессор Вестминстерского университета Кристиан Фукс предлагает политико-экономическую критику теории Генри Дженкинса о партисипативной, или конвергентной, культуре. Как пишет Фукс, Дженкинс игнорирует ряд понятий, таких как собственность медиа, капитализм как социальный строй и класс как социальное разделение. Для него партисипативная культура – это просто возможность индивидов встречаться онлайн и делиться контентом. Однако партисипативность предполагает гораздо более сложную конструкцию социального и политического участия, и эта конструкция в концепции Дженкинса никак не представлена. Попытку вписать партисипативную культуру в политические теории предпринял Нико Карпентье, однако Фукс критикует его за игнорирование политико-экономического аспекта и, в частности, проблемы собственности и корпоративного контроля над медиа и партисипативными платформами. Если для Дженкинса YouTube – это сайт для производства и распространения медиа «снизу», то для Фукса – это часть империи Google, которая зарабатывает на контекстной рекламе, размещаемой внутри производимых пользователями роликов. С этой точки зрения речь идет об эксплуатации (Фукс называет это digital labour) пользователей. Интернет-культура, как пишет Фукс, не является изолированной от социальных и политических отношений; она организована и контролируется корпорациями, а также принадлежит им. Таким образом, социальные медиа тоже часть культурной индустрии, и с этой точки зрения Интернет, в котором доминируют крупные корпорации, аккумулирующие капитал путем эксплуатации пользователей и их продажи рекламодателям, не может рассматриваться как образец партисипативной демократии. А культурная экспрессия, о которой пишет Дженкинс, на самом деле не должна в таком контексте восприниматься как выражение партисипативности.

В работах критических теоретиков современная онлайновая коммуникационная среда предстает как система, вписанная в капиталистические отношения, осуществляющая эксплуатацию теперь уже не просто работников индустрии, но и самих потребителей, которые становятся просьюмерами, то есть производящими контент потребителями, и полностью лишены приватности, потому что за ними перманентно наблюдают и продают собранную информацию потребительским компаниям.

Отдельной критики в рамках политической экономии массовых коммуникаций удостоились так называемые твиттер– и фейсбук-революции. Джоди Дин критикует блогосферу как эрзац-политическую. И то, что 3. Папахарисси называет приватной политической сферой, для Дин является не чем иным, как попыткой создать у людей иллюзию участия в политике без подлинного участия. Будучи соединенными технологически, включенными в сети, люди думают, что технология за них сделает все. В результате акт подписания электронной петиции либо участие в электронном опросе, проведенном как личная рассылка мэра города, нам кажутся политическим участием, а на самом деле блокируют подлинное политическое участие. Евгений Морозов называет такой вид участия активизмом слабаков (slacktivism) или кликтивизмом (clicktivism). С точки зрения этого популярного американского автора белорусского происхождения, такой активизм имеет нулевое влияние на социальную и политическую жизнь. В книге «The Net Delusion» («Сетевой обман») Морозов указывает на утопическую природу твиттер-революций.

Паоло Гербаудо в результате эмпирического исследования делает вывод о том, что Интернет порождает движения без лидеров, неспособные на подлинные политические действия, но создающие «хореографический протест», который заключается в том, чтобы организовать протестные акции, снабдить участников инструкциями о том, как действовать, какие эмоции выражать. Однако большие сомнения вызывает способность социальных медиа создать подлинные политические идентичности. В схожей логике мыслят Лэнс Беннетт и Александра Сегерберг, которые разделяют логику коллективного действия (logics of collective action) и логику коннективного действия (logics of connective action). Если логика коллективного политического действия предполагает, что в ее основе лежит определенная политическая идентичность, которую медиа могут использовать для того, чтобы просто организовать адептов политической идентичности для конкретной акции, то в основе логики коннективного действия лежит набор персональных эмоций, вывешиваемых для всеобщего обозрения в социальных сетях. Коннективное действие, или акция, предполагает, что люди объединяются в его рамках, конструируя его идентичность, символы, задачи через взаимное предоставление контента (share). Однако такое действие, как правило, не несет четкой политической идентичности, с трудом может создавать отдельные политические идентичности, способные на реальные политические действия.

* * *

Мы рассмотрели основные теории, связанные с политической экономией медиа. Как видим, они пересекаются, то есть специалисты в области культурного империализма одновременно являются и критиками информационного общества или системы корпоративного контроля медиакорпораций. В этом смысле довольно трудно внутри политической экономии проводить границы между различными теориями, потому что исследования базируются на схожих идеях. И главное, пожалуй, что сближает эти идеи, – приверженность тезису об эксплуатации (в локальном или планетарном масштабе), о сверхприбыли (символической или материальной), об асимметричности власти и о доминировании. Именно эти идеи связывают в один конгломерат последователей неомарксизма, продолжателей Франкфуртской школы и представителей ранних (классово детерминированных) исследований, использующих культурные основания для анализа социальных явлений (cultural studies).

 

Вопросы и темы для повторения к главе 8

1. Теории медиа как критические теории.

2. Социологическая, философская и лингвистическая традиция изучения медиа.

3. Чикагская школа и первые исследования урбанизированной коммуникации.

4. Первые исследования массовых коммуникаций.

5. Классификационная модель Дениса Маккуэйла и ее роль в медиакоммуникациях.

6. Основания для классификации теорий медиа.

7. Объекты исследования коммуникаций по схеме Гарольда Лассуэлла.

 

Вопросы и темы для повторения к главе 9

1. Математическая теория информации и ее производные в теориях коммуникации.

2. Эмпирико-функционалистская группа теорий.

3. Гарольд Лассуэлл и изучение эффектов пропаганды.

4. Функциональная социология медиа.

5. Теории пропагандистской силы в ранних исследованиях массмедиа.

6. Теории ограниченных эффектов массмедиа.

7. Концепция демократического реализма У Липпмана, теория общественного мнения.

8. Теории ограниченных эффектов медиа как основной предмет исследований школы Колумбийского университета.

9. Теория двухступенчатого потока информации.

10. Элиху Кац и теория обретения пользы и удовлетворения.

11. Теория повестки дня и спирали тишины.

 

Вопросы и темы для повторения к главе 10

1. Вальтер Беньямин и первые работы по индустриализации культуры.

2. Концепция культурной индустрии Теодора Адорно и Макса Хоркхаймера.

3. Специфика культурной продукции в модели Теодора Адорно и Макса Хоркхаймера.

4. Теория технической рациональности и мономерного человека Герберта Маркузе.

5. Юрген Хабермас и концепция публичной сферы.

6. Роль новых медиа в трансформации публичной сферы.

7. Идеологические аппараты и взгляды ученых критической группы теорий на них.

 

Вопросы и темы для повторения к главе 11

1. Концепции знака в структурной лингвистике.

2. Понятие «знак» у Чарльза Пирса и Фердинанда де Соссюра.

3. Мифы как форма языка. Ролан Барт и семиотический анализ продуктов коммуникации.

4. Актантные теории и нарративные исследования.

5. Тён ван Дейк и когнитивная теория дискурса новостей.

 

Вопросы и темы для повторения к главе 12

1. Психолингвистические исследования Ноама Хомского.

2. Семиосоциопсихологическая теория Тамары Дридзе.

3. Социально-когнитивная теория Альберта Бандуры.

4. Теория прайминга и культивации.

5. Школа Пало-Альто в теориях коммуникации.

6. Грегори Бейтсон и психология коммуникации.

7. Антропология Делла Хаймса.

8. Понятие «фрейм» у Ирвинга Гоффмана.

9. Символический интеракционизм.

10. Этнометодология Гарольда Гарфинкеля.

 

Вопросы и темы для повторения к главе 13

1. Норберт Винер и кибернетика в теориях коммуникации.

2. Современные социологические концепции массовой коммуникации.

3. Информационное общество как социально-философская парадигма.

4. Гарольд Иннис и предрасположеннось к типам коммуникации.

5. Технологический детерминизм Маршалла Маклюэна.

6. Теории информационной экономики будущего (Дэниел Белл, Элвин Тоффлер).

7. Конвергентные культуры Генри Дженкинса.

8. Теории модернизации обществ при помощи информации.

9. Теории сетевой демократии Зизи Папахарисси и Клэя Ширки.

10. Сетевая информациональная экономика Мануэля Кастельса.

11. Теория сетевой власти Мануэля Кастельса.

 

Вопросы и темы для повторения к главе 14

1. Модели диффузии инноваций Эверетта Роджерса.

2. Сетевая модель инноваций Эверетта Роджерса.

3. Теория перевода в моделях инновации Мишеля Каллона и Бруно Латура.

4. Теория социотехнического альянса Патриса Флиши.

 

Вопросы и темы для повторения к главе 15

1. Социологические и философские теории практик: Пьер Бурдьё, Мишель де Серто, Мишель Фуко.

2. Использование технологий как современная концепция активного потребителя.

3. Исследования, использующие культурные основания для анализа социальных явлений (cultural studies), как направление изучения массовых коммуникаций.

4. Понятие «культура» в исследованиях, использующих культурные основания для анализа социальных явлений (cultural studies).

5. Работы Ричарда Хоггарта, Раймонда Уильямса.

6. Модель кодирования и (или) декодирования Стюарта Холла.

7. Развитие модели коммуникаций Стюарта Холла в работах Дэвида Морли.

8. Джон Фиске и понятие «популярная культура».

9. Кросс-культурные исследования восприятия сериалов и культурных продуктов.

10. Исследования медиа в этнических группах и диаспорах.

 

Вопросы и темы для повторения к главе 16

1. Концепция культурного империализма Герберта Шиллера.

2. Понятие «политическая экономия массовых коммуникаций».

3. Доктрина свободного потока информации.

4. Политические дебаты «нового мирового информационно-коммуникационного порядка».

5. Теория культурного доминирования и ее лимиты.

6. Исследования концентрации массмедиа.

7. Модель пропаганды Эдварда Хермана и Ноама Хомского.

8. Концепция культурных индустрий.

9. Основные понятия культурных индустрий: продукт, цена, стоимость культурных продуктов.

10. Политэкономическая критика медиадетерминизма.