I

Северный океан лежал в июльском штиле. Вдали вода казалась белесой, будто вылинявшей под ярким летним солнцем. Ближе к судну она отдавала лазурью, а под самым бортом, рассекаемая струями, бежавшими от форштевня, становилась темной.

Слева проплывали застывшие громады высоких скалистых берегов Мурмана. Они падали к едва пошевеливавшемуся морю почти отвесными отрогами.

Над скалами, над пароходом висели серо-белые полярные чайки-поморники, большие птицы с желтыми клювами. На воде там и тут сидели черные кайры. Когда пароход приближался, кайры нехотя, хлопая острыми крылышками, отбегали по воде в сторонку.

Двое мужчин в осенних пальто и в шляпах стояли на прогулочной палубе у слегка подрагивающего поручня. Они курили, наблюдая красоты проплывавшего мимо берега.

— Какая, однако, дикая, но дивная природа! — проговорил задумчиво один из них. — Не правда ли?

— И заметьте, неприступная, — согласился второй. Он повернулся к соседу: — Позвольте представиться — Островский Дмитрий Николаевич, советник российского консула в Финмаркене. Мы ведь с вами четвертые сутки путешествуем, и, кажется, в соседних каютах?

— Очень приятно. Рогожцев Николай Львович, карантинный врач, — протянул советнику руку его спутник. — А я, знаете, занемог по выходе из Архангельска, видимо, с непривычки укачало в Белом море. А вас не укачивает?

— Я уж привык, — усмехнулся Островский. — Седьмой год сижу в Финмаркене. По делам службы ездить приходится только по морю. Других путей ведь здесь нет.

Рогожцев кивнул понимающе:

— Но должен заметить, нынешняя поездка выдалась приятной. Во-первых, погода, солнце, а потом — пароход. Это же чудо!

— О да, — согласился врач. — Знаете, прежде мне на пароходах доводилось плавать лишь по реке.

— Мне на всяких судах приходилось, — улыбнулся советник. — Бывало, от Москвы до Вологды на колесах, от Вологды до Архангельска на «Подвиге» Северо-Двинского пароходного товарищества, а уж от Архангельска до Варде — на лодье какой-либо поморской. Далее — до Хаммерфеста — норвежцы везли то на шхуне зверобойной, то на китоловном судне. Более месяца добираешься, бывало. И вообще, Николай Львович, я полагаю, нам с вами весьма повезло.

Рогожцев вопросительно взглянул на собеседника.

— Как же, ведь мы — первые пассажиры первого на нашем Севере морского пароходства! — воскликнул Островский.

— Да, да, действительно, — вспомнил Рогожцев. — Первые и чуть ли не единственные. Кажется, не более дюжины путников разделяют с нами это путешествие. Ах, Дмитрий Николаевич, этим краям давно необходимо регулярное сообщение с центром губернии. Ведь глушь, пустыня! Неведомо, что здесь и как. — Рогожцев перевел дыхание. — Меня, знаете, направили в Колу для обследования условий обитания рыбаков. Эпидемии там — пишут оттуда. А спросите, когда эти богом забытые места посещал в последний раз врач или фельдшер, — никто не знает.

Островский внимательно слушал.

— Недавно получено известие из Колы, — понизил голос врач. — Заболело и вымерло целое становище рыбаков на Мурмане.

Оба помолчали. Впереди мелкими пятнышками запестрели на воде рыбачьи суда.

— Вот и Семиостровье, — сказал Островский. — Довольно значительное летнее поселение рыбаков. Там мы сможем прогуляться. Капитан парохода Михаил Карлович Негман, думаю, устроит нам высадку на берег.

II

В тот тихий июльский день у Семи Островов скопилось до полусотни шняк. Поморы торопились взять по погоде хороший улов. Взблескивали у низких бортов рыбины, подхватываемые рыбаками с ярусных крючков, озабоченно кружили над шняками вечно голодные чайки.

Занятые работой люди не сразу приметили дымок, который показался на горизонте у восточного берега. Темная змейка дыма увеличивалась в размерах, и вскоре все повернули головы в ту сторону. На шняки надвигалось черное судно с двумя высокими мачтами, без парусов, с тонкой желтой трубой, окантованной поверху широкой черной полосой. Из трубы валил густой дым. Судно уверенно двигалось вперед, гоня перед носом белый бурунчик.

Мужики, побросав работу, не без некоторого испуга глядели на железное паровое судно. Многие такого ни разу не видали.

— Эвон чудо морское, — прошептал Семен Крыжов, не отрывая глаз от приближавшегося парохода.

А тот неторопливо доплыл до Кувшин-острова и плавно повернул к берегу.

Так и подмывало Семена бросить лов да сбегать в Семиостровье, куда, судя по всему, направлялось «чудо».

Он спохватился, прикрикнул на двух своих юных помощников в вымокших рубахах:

— Ну чего вылупились, аль не видали?

— Не видывали, Семен, — виновато признался один из них.

— Да я и сам-то не видал, — сказал Семен, почесывая затылок. Он подумал немного, глядя вслед пароходу. — Ну-к побежим, што ли? — кивнул он в сторону берега.

— Ага, побежим, — обрадованно согласились парни.

— Вынимай ярус, — велел Семен, заметив краем глаза, как на других шняках мужики тоже резво выбирали из воды свои ярусы.

Одна за другой, подняв паруса, шняки заспешили, как перед бурей, к берегу.

На подходе к становищу Семен увидел пароход. Он стоял на якоре неподалеку от амбаров. У борта покачивалась белая шлюпка. В нее грузовой стрелой опускали мешки, бочки. На верхней палубе суетились люди.

Огибая пароход, Семен на черном кормовом подзоре увидел надпись желтыми буквами, состоящую из трех слов. «Жалко, читать не научили», — подумал он со вздохом.

Это был «Великий князь Алексей». Шлюпка под четырьмя веслами оторвалась от парохода и направилась к берегу. Туда же поспешили и рыбаки. Они с любопытством окружили высадившегося с парохода в числе других людей господина в форменном почтовом картузе с блестящим козырьком. Тот не спеша достал из кармана бумагу, развернул ее, прикрепил на стену ближнего амбара.

Его попросили прочесть афишку. Бумага извещала о том, что с июля сего, 1871 года начало действовать «высочайше утвержденное Товарищество Беломорско-Мурманского срочного пароходства». И что два его парохода — «Качалов» и «Великий князь Алексей» — открыли срочные (по расписанию) рейсы из Архангельска. «Качалов» — вдоль поморского побережья до Кандалакши с посещением Онеги, Сумы, Сороки, Кеми, а также Кузомени, Ковды, Керети и Соловецкого монастыря. «Алексей» пущен по мурманской линии: от Архангельска до Варде с посещением города Колы и с заходом в крупные становища Мурмана — Семь Островов, Териберку, острова Гавриловы, Еретики, Сергиев Наволок и Вайду-губу. Сообщалось, что принимаются к перевозкам пассажиры за плату по установленному тарифу, а также грузы «с застрахованием». «К сему, — читал почтарь, — ожидающие от действий пароходства взаимного удобства и благополучия — учредители оного: купцы Базарный и Митрофанов, мещане Антонов, Норкин, Дуракин, Ломов, Судовиков, Белоусов, Елизаров…»

Дослушав, рыбаки изумленно закачали головами, принялись обсуждать новость. Все знали кольского купца-богатея Мартемьяна Базарного. Да кто ж на побережье не ведал о жадности его барышной! Многие в покрученниках ходили у этого купца, бывшего лавочника, торговца рыбой.

Народ полюбопытствовал, где же пассажиры с чудо-судна — парохода. Почтарь объяснил, что, мол, поскольку дело новое, неизвестное, то вверить пароходству свою жизнь и грузы люди, по-видимому, не спешат.

— Да вот два господина — пассажиры, — указал чиновник рукой в сторону прогуливавшихся по берегу Островского и Рогожцева.

А они уже обошли все становище, небольшое, десятка на два низеньких избушек. Здесь же стояло с дюжину амбаров, вокруг которых рядками — сотни бочек-трещанок, у берега — лодки и шняки, часть которых была вытащена на камни. Там и тут рыбьи внутренности, сваленные в кучи. Проходя мимо них, Рогожцев зажимал пальцами нос: от гниения стояла нестерпимая вонь.

Советника с врачом провожали любопытными взглядами чумазые зуйки — наживочники, кашевары.

— Как же не быть эпидемиям! — сокрушался Рогожцев. — Ведь разве можно жить в таких условиях?

Спутники подошли к толпе рыбаков, все еще обсуждавших новость.

— Это ж надоть — куды пристроил капитальцы-то свои брюхан неуемной! — гудел молодой высокий рыбак Семен Крыжов.

— Богатей он, да. А все старательством да башковитостью скопил, — пропел Ермил Грудин, хозяин шхуны «Марфа», прибывший скупать рыбу..

— Вона где ево старательство у меня сидит, — стукнул зло по своей груди Семен. — Болезть мокротну заработал да три хвоста рыбьих!

— Коли б нам да чудо эдако, баско бы было, — произнес другой рыбак, разглядывая пароход.

Ермил спохватился. Нельзя упускать случай — надо воспользоваться этим неожиданным сходом. Он раскрыл свою засаленную тетрадь и завопил:

— Эй, православныя! Сколь кто трещочки засолил, подходи да назови, ноне скупаю тышшу пудов. Послезавтрева шхуну заворачиваю в Архангельский город!

— Пошто на паровом-то судне возить нашу треску не вознамерился? — удивился помор в драных бахилах. — Вон и штраховку в пособ давают.

— Продал бы шхунешку-то свою, покуда не утопла, — поддержал задорно другой голос.

— Тьфу, типун те… — сплюнул в сердцах и перекрестился Грудин. Поглядев на пароход, добавил: — Оно б, может, и сподручнее, потому как скорее, да… боязко. Погодить надобно, поглядеть, как пойдет оно, дело пароходное. Не бывало покуда у нас такого.

Островский усмехнулся, тронул за локоть врача:

— Слыхали? Вот и попробуй расшевелить их. — Он сокрушенно покачал головой. — Обидно, что ведь так у нас в любом новом деле!

Рогожцев задумчиво молчал. Потом он вынул из жилетного кармана серебряные часы, щелкнул крышкой.

— Однако нам пора.

III

Семен выбрался из толпы. Его жадно манил пароход. Он подошел к матросам, выгружавшим из шлюпки груз. Все были в ладных, толстой холстины рубахах, в коротких сапогах.

— Здоровы будете, мужики, — приветствовал их Семен.

— Здоров, откуда таков? — отозвался весело один из матросов.

— Дак с Колы сам-то я, промышляем тутотки нонче…

— Каково уловы? — спросил другой матрос.

— А, задери их лихоманка, — досадливо махнул рукой Семен. — Горбатишься, а все в долгах. Зимою мало с голодухи не мрем. А у вас каково?

— Да с голоду не помираем, однако и кубышек нету.

— А все ж как оно работается-то? — допытывался Семен. — На семью достает?

— Да оно навроде и ничо, — сказал первый матрос, присев на бочку и утерев со лба пот.

За ним присели остальные.

— Я вот у купца Бранта досельно на пароходе его работал, — продолжал матрос. — Харч какой ни на есть — а завсегда. На море без харча не потянешь. Да жалованье кладет по уговору помесячно. Невелико жалованьице, ну дак што ж, где его сыщешь больше!

Мужики согласно покачивали головами.

— А зимою пароход-от во льдах стоит, — продолжал неторопливо матрос. — А ты пошел приискать иной работы: то ли лес валить, то ли на пиловку. Когда найдешь работу, когда ин нет. Прокукуешь зиму, а весною опять: возьми на пароход! Ежели подфартит, на зимовку за сторожа оставят при пароходе. Оно и нетяжко лед округ окалывать, а все при деле.

— То баско, — заметил Семен.

— Чего? — не понял матрос.

— Баско, говорю, ежели и зимою при деле. Слышь, мужики, а как бы… к вам-то попытать в работу, а? — спросил неожиданно для самого себя Семен.

Матросы переглянулись. Помолчали, разглядывая рыбака.

— К капитану надобно, — сказал наконец один из них. Почесав в раздумье затылок, он вдруг предложил: — Ты вот што, давай в лодку да плыви к пароходу, покуда мы с грузами возимся.

— Ага. — Семен вскочил, бросился к лодке и быстро погреб к пароходу.

Там он привязал лодку к веревочной лесенке, опущенной с палубы до воды, взобрался наверх.

— Вот так судно! — оглядываясь, прошептал он. — Железное, а плавает!

Семен вошел в первую попавшуюся дверь и оказался в узком коридоре, стенки которого были наполовину отделаны деревом, а наполовину блестели свежей белой краской.

— Чего тебе, мужичок? — окликнул Семена невесть откуда взявшийся прилизанный, гладко выбритый парень, одетый в черную шелковую жилетку поверх синей рубахи в белый горошек. Черные штаны были заправлены в узкие длинные сапожки.

— К капитану бы мне, слышь, — сказал Семен осипшим от волнения голосом.

Парень усмехнулся:

— Да отдыхает нынче Михаил Карлович, скоро отходить.

— Проводи, а? — попросил, не слушая его, Семен. — А я те трески корзину дам.

— Ну, рази что поглядеть… — заколебался парень.

— Погляди, — подхватил Семен.

Парень направился по коридору, свернул направо и остановился перед дверью с блестящей медной ручкой. Семен замер сзади. Его провожатый легонько постучал, приоткрыл дверь, просунул голову. Через плечо парня Семен увидел дремавшего в мягком кресле грузного пожилого человека.

— Михаил Карлович, — негромко позвал парень.

Капитан открыл глаза.

— Я спросить, кофей не пора подавать?

— Нет, — буркнул недовольно капитан.

— А к вам человек еще, — торопливо проговорил парень.

— Кто? — не понял капитан.

— Вот. — Парень посторонился, подтолкнул в каюту оробевшего Семена и закрыл за ним дверь.

Капитан хмуро взглянул на перепуганного рыбака.

— Што тепе? — спросил он недовольно.

«Э-э, да он нерусский», — понял Семен и собрался с духом.

— Попытать решился, не возьмете ль в работу на пароход.

— В рапоту? — переспросил капитан, рассматривая ладную фигуру помора. — А што ты уметь делать?

— Я-то? Дак все, што надобно, — удивился Семен. — Мыть ли, красить, концы сращивать, по плотницкому делу, треску солить…

— Треску? — слегка улыбнулся капитан. — А лет тепе сколько?

— Дак семнадцать покуда, — пробормотал Семен. — Страсть как хочется на эдаком судне поработать, — добавил он.

Капитан сел, достал из стола кожаный черный кисет, трубку, стал набивать ее табаком.

— Угольный ушеник пойдешь? — спросил он, раскуривая трубку.

— А чего это? — не понял Семен.

— Помогайт кошегар уголь рапотать, — сказал капитан, обволакиваясь голубым дымком. — Рапота трудный.

— А, пойду, — махнул рукой Семен.

— Документ есть какой?

— Имеется. В становье.

— Прихоти, — сказал капитан и отвернулся, потянувшись за толстой книгой на столе.

Не помня себя от радости, Семен бросился к лодке.

В становище он наскоро собрал в узелок нехитрые свои пожитки, забежал к артельному старосте.

— Ухожу я, — сообщил, запыхавшись. — На пароход работать.

Сопровождаемый изумленными взглядами рыбаков, Семен спешил с узлом к пароходной шлюпке. Перед собой он катил бочонок трески.

Когда Семен поднялся из шлюпки на пароход, его отвели в самый нос, в кубрик под полубаком. В кубрике стоял полумрак. В небольшом помещении с подволоком и переборками было устроено шестнадцать металлических коек в два яруса. На них валялись тюфяки, грязные подушки и одеяла. В углу висел рукомойник, посередине стояла чугунная печка. Четыре крохотных зарешеченных иллюминатора, выходившие на палубу, просеивали с подволока немного света. Над печкой под подволоком висела керосиновая лампа. На койках спали несколько человек.

Семену принесли тюфяк, подушку, одеяло, он отыскал свободное место, оказавшееся в самом темном углу, бросил туда постель.

Потом пришел угрюмый машинист, отвел Семена к месту работы. Огромный котел дышал из трех своих топок знойным жаром. Кочегар, голый по пояс, истекавший по́том, смешанным с угольной пылью, подбрасывал время от времени в топки уголь из кучи, которая возвышалась посреди кочегарки. Он ловко орудовал лопатой, и куча таяла на глазах. Семену велели следить, чтобы угля в кочегарке всегда было в достатке. Он должен был лопатой бросать эти черные каменья в кучу из бортовых бункеров. Их железные дверцы, которые выходили в кочегарку, выдвигались вверх, скользя по желобкам. Уголь, по мере того как его выбирали снизу, скатывался из бункеров к этим дверцам.

Еще Семен должен был помогать кочегару чистить топки, поднимать на палубу и высыпать за борт раскаленный шлак.

— Шесть часов работать — шесть отдыхать, — сказал машинист и ушел, сунув ему в руки большую лопату.

IV

Островский с Рогожцевым, как обычно, прогуливались по палубе вдоль надстройки, с наслаждением дышали вечерним морским воздухом.

Солнце висело над горизонтом. Большим огненно-желтым кругом оно светило в лицо капитану, стоявшему на мостике — возвышении перед дымовой трубой, било в глаза немногим вышедшим на палубу после ужина пассажирам.

Скалы слева приняли темно-коричневый оттенок. Чайки сидели на воде и вертели клювастыми головками, провожая взглядами проплывавший мимо них пароход.

— Дикость, ах дикость, — заговорил врач. — А ведь вот какой прекрасный пароход пущен в места эти убогие! Отделка салонов, кают! Вероятно, именно подобное, современное должно нести в эти дикие места культуру, а, Дмитрий Николаевич?

— Мы теперь озабочены не столько этим, — возразил советник, — сколько вообще необходимостью заселения края. Вы ведь уже обратили внимание на немногочисленность населения в становищах?

Рогожцев кивнул.

— Но даже таких становищ не столь много на Мурмане. Кроме того, почти все они сезонные. Люди приходят сюда на время промысла трески. Это весна и летняя путина. Осенью рыбаки уезжают к себе в Поморье, и весь мурманский берег вновь пустеет. А ведь места, Николай Львович, здесь изобильные. И рыбою, и зверем морским за Святым Носом. Всем этим богатством почти беспрепятственно пользуются соседи — предприимчивые норвежцы. И, между нами говоря, они нынче укрепляют свои позиции здесь на Севере. Растут их поселения, увеличивается флот. И нас, конечно же, не может не беспокоить подобное усиление норвежской экспансии у российских берегов, — взволнованно говорил Островский.

— Да, да, конечно, — понимающе кивал врач.

— Именно этот довод и выдвинули мы с консулом в качестве главного при решении вопроса об учреждении пароходства. Регулярное сообщение должно способствовать заселению края. Кроме того, правительство предусматривает введение определенных льгот для переселенцев, в частности налоговых.

Помолчав, советник похлопал ладонью по дубовому лакированному поручню.

— А что до отделки судна, то, как вы изволили заметить, отделка действительно замечательная, — согласился Островский. — И сам пароход хорош. Англичане строили. Но вы, Николай Львович, имеете в виду каюты и салон первого класса, которыми пользуемся мы с вами. А ведь билет в первый класс этим бедным людям, — он указал взглядом в сторону берега, — согласитесь, не по карману. Они будут ездить, как американские иммигранты, там, — советник притопнул ногой, — под палубою, в трюмах с многоярусными нарами, и вот здесь, — он обвел вокруг рукой, — на палубе.

Рогожцев огляделся. Его взгляд выражал сомнение: как же здесь, на открытой палубе, можно путешествовать, на ветру и холоде!

Островский поймал его взгляд.

— Мне доводилось видеть, как ехали рыбаки с Поморья на промысел сюда, к мурманскому берегу, на соловецком пароходе, его нанимали однажды промышленники, — продолжал советник. — Верите ли, на верхней палубе некуда было ступить. Была ранняя весна. Эти бедные люди сидели и лежали четверо суток на студеном ветру, под ледяными брызгами.

— Это, конечно, ужасно, — пробормотал ошеломленный врач. — Вы, кажется, упомянули о соловецком пароходе, Дмитрий Николаевич. Что, разве был и такой?

— Не только был, но и есть, и не один, а целых два, — сказал советник.

— Оплот божьей веры — и передовая техника? — недоуменно пожал плечами Рогожцев.

— Именно, — подхватил Островский. — Причем монастырь, как ни странно, гораздо раньше иных завел себе пароходы.

— Любопытно, — проговорил врач.

— Если желаете, могу рассказать кое-что из истории внедрения пароходов на нашем Севере, — предложил советник. — Мне пришлось изучать этот вопрос. Я готовил исчерпывающий материал для консула. Его мнений о целесообразности учреждения здесь пароходных линий запрашивал сам министр финансов.

— Вот как? — заинтересовался врач. — Я бы с огромным удовольствием послушал.

Советник достал из кармана портсигар, вынул папироску, закурил.

— История эта, оговорюсь сразу, безрадостна, — начал он. — Правда, начало было многообещающим. Судите сами: в седьмом году Фултон с Ливингстоном пускают первый пироскаф по Гудзону. В пятнадцатом — Бэрд в Петербурге открывает морские рейсы до Кронштадта на построенном им стимботе «Елизавета». А уже в двадцать пятом строится первый пароход на Севере — «Легкий». — Советник глубоко затянулся, выдохнул дым. — Кстати, строить этот пароход поручили одному из искуснейших русских корабелов, Александру Михайловичу Курочкину, создателю таких шедевров, как фрегаты «Азов», «Иезекииль». Строил он «Легкий» там же, в Соломбале, на адмиралтейской верфи.

— И что же, пароход вышел полностью русским? — недоверчиво спросил Рогожцев.

— Да, представьте. Машина для него была сделана на Ижорском адмиралтейском заводе. Собственно, две машины, — поправился Островский. — Вторую установили на таком же пароходе через год. Его назвали «Спешный». Заложили «Легкий» в октябре двадцать четвертого, а в двадцать шестом испытали. — Советник усмехнулся. — Рассказывали, что испытания «Легкого» собрали множество любопытных и при всем честном народе с пароходом приключился конфуз.

Управляли пароходом механик, присланный с Ижорского завода для установки машины, и лоцман Пустошный. Правда, какой Пустошный, я не знаю. В Архангельске ведь больше половины лоцманов — Пустошные, из деревни Пустошь, что напротив Соломбалы. А надо сказать, испытания проводились на Двине, между Соломбальским адмиралтейством и рекою Маймаксой. На обратном пути пароход чрезмерно уклонился вправо. Да так, что не сумел миновать барок с грузом — они стояли у берега — и таранил одну из них. Барка с проломленным боком затонула, а «Легкий» вернулся к адмиралтейству без бушприта. Люди утверждали, что Пустошный якобы обещал показать первый пароход жене, сидевшей у окошка в Пустоши.

Спутники посмеялись. Островский продолжал рассказ.

— Оба парохода, и «Легкий», и «Спешный», были деревянными, наподобие нынешних речных, с большими гребными колесами по бортам. Они служили главным образом для вывода в море крупных парусных боевых кораблей, которые строились тогда в Архангельске для Балтийского флота.

Советник помолчал. Потом заговорил снова.

— Коммерческое же пароходное сообщение морем началось на Севере, как здесь считают, плаванием «Подвига». Это небольшой пароход судовладельцев Бронджав. Весной сорок девятого он плавал из Архангельска к Соловецкому монастырю.

Островский опять замолк, прищурился, будто вспоминая что-то.

— Мне довелось прочесть отчет об этом плавании в «Архангельских губернских ведомостях». Знаете, весьма торжественно обставлено было отплытие первого парохода. У пристани гарнизонный оркестр играл мазурки, марши. Публики собралось немало, кажется, это было в воскресенье. Молитву сотворили возле парохода, а когда он отплывал, Троицкий собор звонил в колокола. Через сутки пароход, полный богомольцев, прибыл к Соловкам и был встречен там самим настоятелем. — Советник слегка улыбнулся. Рогожцев слушал его с большим вниманием. — Сей пример и натолкнул архимандрита Александра на греховную мысль завести пароход для монастыря, чтобы самим собирать с многочисленных паломников плату за проезд, а не отдавать барыши владельцам лодей, которые охотно подряжались возить богомольцев. Кстати, настоятель в прошлом был протоиереем Соломбальского портового собора. Морской, так сказать, священнослужитель.

— А как же братия восприняла его греховную идею? — поинтересовался Рогожцев.

Он стоял, удобно опершись локтями о поручень, обернув голову к Островскому.

— Часть братии поддержала идею, другую часть настоятель в конце концов склонил к согласию. Ему также удалось заручиться разрешением высшего духовного начальства. Осуществлению задуманного в свое время помешали военные события пятьдесят четвертого года. А потом и сам Александр передумал. Возобновил почти забытое дело о пароходстве новый настоятель, прибывший в монастырь в пятьдесят девятом. Архимандрит Порфирий оказался последовательнее предшественника. Он тоже уломал братию, убедил духовную власть и осуществил-таки задуманное. Монастырь приобрел старый железный пароход, причем грузовой, переоборудовал его своими силами в пассажирский. Затем в монастырском доке послушники сами выстроили деревянный корпус другого парохода. Машину для него купили в Шотландии. И побежали «Вера» и «Надежда» с золочеными крестами на мачтах возить из Архангельска к монастырю богомольцев. Это было как раз десять лет назад.

— Весьма любопытно, — поеживаясь от вечерней прохлады, сказал врач. — И что же, это Соловецкое пароходство действует и теперь?

— Действует, — кивнул Островский. — Но оно не конкурент Беломорско-Мурманскому, возит лишь паломников. Так что хотелось бы верить, что новое пароходство, основанное нынче местными предпринимателями, сослужит добрую службу делу развития этого края.

Рядом кто-то остановился. Спутники оглянулись. Помощник капитана передал просьбу Негмана осмотреть нового кочегара, который вдруг свалился у котла. Рогожцев извинился перед Островским и ушел вслед за помощником.

Советник решил еще постоять наверху. Неожиданно откуда-то с океана потянуло легким ветром, и сразу стало холодно, как бывает холодно в северных водах даже в июльскую солнечную пору.

Островский покинул палубу. В коридоре он встретил капитана.

— А-а, косподин советник, — приветливо протянул Негман. — С прогулка? Наферно, холодно? Прошу на чашка кофе.

Островский шагнул вслед за капитаном в его каюту. Вскоре принесли горячий кофе.

— Как плавание проходит, Михаил Карлович? — отхлебнув из чашечки, поинтересовался советник.

— Плёхо, — покрутил удрученно головой Негман. — Софсем нет навигация. Карты — нет точность. Весь мурманский берег — один маяк Святонос, лоция — софсем скупой… — Капитан оставил кофе, потянулся за кисетом. — Плыть мимо мурманский берег из Ефропа в Архангельск можно. Но плыть у близкий берег и заходить губы — ошень опасно. — Он взял трубку, задымил. — Карты — нет точность. Вот, пожалуйста. — Капитан протянул руку, достал с полки над креслом свернутую в рулон карту, разложил ее на свободной части стола.

«Составлена… М. Ф. Рейнеке на основе произведенного им в 1833 году гидрографического описания Северных берегов России, учиненного во уточнение подобного описания Ф. П. Литке в 1821—1824 годах», — прочитал на краю карты Островский.

— У Семь Острофф я обнаружил банка… Она нет на карта, — развел руками капитан. — Я двадцать лет на море, — продолжал он. — Ефропа — кароши навигация, Север — нет навигация. Ошень трудный рапота.

Долго еще жаловался капитан на сложности плавания у берегов Мурмана. А на следующий день Островскому самому довелось убедиться в справедливости слов Негмана.

V

«Алексей» входил в узкую извилистую губу. Он двигался медленно, будто на ощупь. Негман на мостике заметно нервничал. Со сложенной вчетверо картой в руке, с биноклем на груди, он беспокойно топтался то слева от рулевого, то справа, время от времени подавая ему отрывистые команды.

День стоял солнечный. Навстречу то и дело попадались карбасы. Завидев «чудо морское», рыбаки переставали грести и молча глазели на паровой корабль.

Красивым выглядел пароход в этом узком фиорде! Черный глянец бортов, отблески белоснежной надстройки, золотистые отливы медяшек иллюминаторов. Картину венчал султан бархатно-черного дыма, медленно поднимавшегося из желтой трубы.

— Чуть прафо, — велел капитан рулевому.

Острым форштевнем пароход нацелился на середину узкого пролива между двумя каменистыми островками.

— Так держи, — сказал Негман и взялся за рукоятку машинного телеграфа, чтобы передвинуть ее с «самого малого» на «малый».

И тут вместе с перезвоном телеграфа капитан расслышал свист и какие-то крики. Он огляделся. С рыбацкого карбаса отчаянно махали шапками и указывали руками в направлении, обратном тому, куда шел пароход. В бинокль капитан разглядел, как один из рыбаков, одетый в серую вязаную фуфайку, в темном картузе на голове, указал рукой в сторону пролива, а затем сложил обе руки крест-накрест над головой.

Негмана бросило в жар. Он резко дернул рукоятку телеграфа на «стоп» и тут же отодвинул ее на «полный назад». Судно взрыхлило винтом воду под кормой и замерло. Выглянув из-за поручней мостика, капитан махнул карбасу рукой: сюда, мол, давайте.

В карбасе шевельнули веслами. Он двинулся к пароходу. Капитан велел отдать якорь. Потом достал из кармана носовой платок, вытер лицо и шею. Платок стал мокрым. Негман спустился на палубу. Карбас уже покачивался у борта.

— Это пролифф Урский Сретний? — спросил капитан, перегнувшись через поручень и указав рукой вперед.

— Он и есть, — согласился рыбак в фуфайке. Он сидел за рулевым веслом и, задрав голову, небоязно поглядывал снизу на капитана.

— А зашем махай шапка? — спросил Негман.

— Дак Середний Урский о койпуге пеши переходим, — усмехнулся помор.

— Доннер веттер! — воскликнул растерянно Негман. — А карта дает кароши глубины этот пролифф…

Рыбак пожал плечами.

— Я в энтих картах неграмотный, — сказал он, — да слыхал, однако, врут оне изрядно.

— Где же прохот?

— Сам-то здеся не бывал, што ли, допрежь?

— Нет.

— Э-э, брат, дак и не завесть тебе тада эдаку-то кораблину, ходу не знаючи, — махнул рукой мужик.

— Послушай, милейший, а ты не провести парохот? — предложил вдруг Негман. — А я на карта положить дорога и потом буду знать, а?

— Я? — оторопело переспросил рыбак. — Да я и не видывал судов-то эдаких… И не знамо как…

— Ты показывай — я парохот упрафлять, — настаивал капитан. — Я тепе платить буду. Залесай на борт.

Рыбак заколебался.

— Может, спытать? — растерянно обратился он к мужикам.

— Спытай, Гаврило, спытай, — поддержали его рыбаки.

Помор махнул рукой, бросил рулевое весло и полез по сброшенной ему веревочной лесенке на борт.

Взойдя вслед за капитаном на мостик, он огляделся, потрогал латунный барабан машинного телеграфа, провернул штурвал, заглянул вниз, на верхнюю палубу.

— Ладный кораблик, — подвел итог.

Пошел якорь. Негман вопросительно глянул на рыбака.

— Как зовут?

— Меня-то? Гаврилою. А тебя?

— Негман. Капитан Негман.

— Немец, што ль?

— Куда прафить? — вместо ответа спросил капитан.

Гаврила поплевал на ладони.

— Ворочай назад.

Негман дал задний ход. Судно попятилось из пролива.

— Эк, диво, — замер рыбак, восхищенно оглядываясь. — И задью бегает!

Пароход выбрался на простор губы.

— Бери лево, — сказал помор. — Пойдешь по-за тот вон наволок, да держись правее — там глыбже.

«Алексей» на малом ходу двинулся в указанном направлении, дошел до мыса. Негман напряженно вглядывался вперед.

— Топере иди на кекур, на тот вон.

Капитан велел рулевому держать на видневшийся впереди на противоположном берегу выложенный из камней знак-пирамидку.

— Выходи на середку, — командовал помор. — Самый он и есть Малой Урской. Дале по середке салмы до самого курта. Тамо клади якорь.

«Алексей» благополучно добрался до становища, стал на якорь.

Негман закончил делать заметки на своей карте, распорядился готовить шлюпку, пригласил Гаврилу в свою каюту. Он налил рыбаку водки, подождал, пока тот выпьет, спросил, сколько он хотел бы получить за лоцманскую услугу.

Гаврила подумал. Потом сказал:

— Ты, мил человек, лучше растолкуй мне, как энтот кораблина без парусов горазд бегать?

VI

Семен Крыжов, рулевой парохода «Архангельск», нес ночную вахту со старшим помощником капитана с четырех до восьми. Он с дробным стуком перекатывал в темной рубке штурвальное колесо и время от времени, оторвав взгляд от слабо освещенной компасной картушки, поглядывал по сторонам. Море было черным и спокойным. Темной, но ясной выдалась ночь. Слева мигали огоньки маяков. Старпом молча стоял у лобового иллюминатора в левом углу рубки. В такие спокойные ночные часы Семен, накручивая штурвал, любил думать о будущей встрече с женой, ребятишками или вспоминать эпизоды минувших плаваний.

Немало времени прошло с тех пор, как ступил Крыжов на борт своего первого парохода «Великий князь Алексей».

В Коле Семен срубил небольшую избу, женился, завел ребятишек. Если по окончании навигации пароход оставался на зиму в Северной Двине, Крыжов рассчитывался, оговорив, что весной его вновь возьмут на это судно, и уезжал домой. В те годы, когда пароход зимовал в Коле или в Екатерининской гавани, Семен оставался в судовой зимовочной команде.

А бывало и так, что после окончания навигации пароход с соленой треской отправлялся в Петербург да там и зимовал.

— Хорош город Питер, да бока повытер, — вздыхали матросы и кочегары, возвращаясь по весне без гроша в кармане. — Там кабак, тут кабак — и не обойти никак!

В последние годы Товарищество Архангельско-Мурманского срочного пароходства, где служил Крыжов на пароходе «Архангельск», стало направлять это судно в Питер после каждой навигации. Пока пароход не вылетел на камни близ Мандаля, что на южном побережье Норвегии.

Семен отчетливо помнил, что произошло тогда. Сейчас, стоя у руля на новом «Архангельске», купленном товариществом взамен погибшего, Крыжов снова с дрожью в теле вспомнил ту ночь. А вспомнилась она во всех подробностях еще, наверное, потому, что пароход шел сейчас где-то в тех же местах и ночь была такою же темной и такою же загадочно-спокойной. Только в ту печально памятную ночь два года назад как раз у скал Южной Норвегии судно попало в туман.

…Семен стоял тогда вахту с полуночи. Тусклый желтый свет масляной лампочки в латунном футляре едва позволял различать деления компасной картушки. Лишь изредка взблескивал дальним отсветом маячок. Фигура вахтенного помощника только угадывалась у лобового окна. Но вот и огонек маячка исчез. Когда туман окружил судно, помощник разбудил капитана. Минуты через три капитан вошел в рубку, немного постоял молча, привыкая к темноте, потом повозился с трубкой, чиркнув спичкой, раскурил ее и, наклонившись к компасу, посмотрел курс. Подойдя к карте, отодвинул черную занавеску, прибавил огня в масляной лампочке над штурманским столом и, подозвав помощника, велел показать место судна.

— По счислению должны находиться здесь, — сказал помощник, ткнув карандашом в карту.

— Остров Рювинген? — проговорил вопросительно капитан. — Там туманный колокол…

Они вышли на крыло мостика и стали прислушиваться. Но никакого колокола не было. Зато даже до Семена доносились туманные гудки пароходов откуда-то слева.

— Между островом и нами — суда, — сказал наконец капитан, когда оба вернулись в рубку. — Надо полагать, мы находимся гораздо мористее Рювингена, не так ли, штурман?

— Возможно, — согласился тот.

— В таком случае, думаю, можно следовать тем же курсом. Впередсмотрящий выставлен?

— На месте.

— Скорость?

— Десять узлов.

— До поворота сколько?

— Около тридцати минут хода.

Капитан с помощником умолкли. Открыли одно из лобовых окон, чтобы слышать гудки пароходов и рынду впередсмотрящего, который ударами в колокол должен был извещать о замеченной опасности.

Пахнуло свежим прохладным воздухом, до слуха донеслось шипение воды, вспененной форштевнем. Время от времени помощник оттягивал вниз свешивавшуюся с подволока ручку парового гудка, и в ту же секунду раздавался сипловатый рев. Капитан вновь подошел к карте, склонился над нею.

Перестало дуть из открытого окна. Семен удивился этому — штурман вроде бы не закрывал его. Семен повернул в ту сторону голову и тут же повалился на штурвал, едва устояв на ногах от сильного толчка.

— Майн готт! — капитан-немец схватился за сердце. Помощник выскочил на крыло мостика и свесился за борт.

— На камнях, — сообщил он прерывающимся голосом. Машина уже перестала работать, внизу слышался топот ног бежавших по трапам и коридорам людей.

— Шлюпки за борт, — прошептал капитан, все еще держась за левую сторону груди.

Семен бросился к шлюпкам. На палубе уже мелькали людские тени в зыбком свете иллюминаторов. Суетился старший помощник, отдавая команды. Матросы, кочегары, машинисты торопливо расчехляли шлюпки, распутывали тали.

Сквозь клочья тумана в красноватом свете левого отличительного огня неподалеку от судна обозначилась каменная стена.

— Лестницы! — крикнул кто-то.

Прибежали с лестницами, принесли одеяла, побросали все в шлюпку, которая со скрипом ползла вдоль борта вниз, к черной воде.

Приняв всех людей, шлюпка отвалила от парохода. На каменный выступ, к которому она подошла, пришлось карабкаться по одному по приставленной к скале лестнице. Семен, взобравшись на выступ, оглянулся. Мерцали неподалеку огоньки «Архангельска». Люди, негромко переговариваясь, передавали наверх одеяла, анкерки с водой, устраивались на каменистом выступе, на ощупь выбирая место.

Семена пробирал озноб, подрагивали руки. Так же он чувствовал себя во время крушения «Алексея». И хоть не было явной угрозы для жизни, но всегда не по себе моряку, сжившемуся с судном, видеть его гибель. Будто близкий человек уходил из жизни на глазах.

На рассвете озябшие люди услышали скрежет, визг и грохот металла. Увидали, как кормовая часть судна, в отлив нависшая над водой, стала отламываться и вскоре ушла ко дну, оставив на вспененной поверхности моря доски, бочки, брусья. Долго бурлила вода, посеревшая от поднятой мути.

К обеду ушла на дно оставшаяся часть парохода. Когда разнесло туман, увидали неподалеку утесистый берег. Развели дымный костер. Вскоре к островку подошло лоцманское судно.

Шкипер-норвежец, сокрушаясь по поводу погибшего судна, сообщил в утешение, что русским повезло: их пароход напоролся на Макрельбуэн и продержался на плаву три часа, а вот английское судно, капитан которого плавает в этих водах уже двадцать лет, в ту же ночь вылетело на камни тоже здесь, недалеко, менее удачно — погибла половина команды…

От этих воспоминаний Семен невольно поежился. Еще бы — то крушение было почище семиостровского, когда первый пароход Крыжова — «Великий князь Алексей» — напоролся на камни неподалеку от становища. Тогда был день, берег рядом. Пароход вскоре окружили десятки шняк, команду сняли, а потом еще неделю снимали с парохода все, что уцелело, и перевозили на берег. С гибелью судна распалось и Беломорское купеческое пароходство.

— Небось наплавался на «чуде морском», к нам возвернешься? — спросили тогда друзья-поморы Семена Крыжова.

— Не, — ответил тот. — Хотя и не легше тамо, а все попривык уж. Ежели примут опять куда на пароход — пойду.

Семена приняли на «Архангельск», пароход нового Архангельско-Мурманского срочного пароходства. Новое товарищество основали столичные капиталисты. Ходили слухи, что в паях с ними состоял и сам царь. Но Семену-то было все равно.

По душе пришлось ему стоять на руле, видеть, как повинуется пароход: куда крутанешь штурвал, туда судно и поворачивает. Семен очень старался. Не жалея себя, весь в поту, он резво накручивал большое тяжелое колесо влево-вправо, удерживая пароход на курсе. Видя усердие Семена, старший помощник капитана все чаще ставил Крыжова к рулю, пока не определил его рулевым окончательно.

Этот новый «Архангельск» плыл сейчас в тех же водах, где погиб его тезка. Товарищество купило его в Англии через год после катастрофы, и был он вдвое больше. Крыжову нравился новый пароход. И руля он слушался лучше.

Семен любил ночные вахты, в эти часы он уносился мыслями в минувшее. Воспоминания Крыжов любил больше приятные, не такие, что пришли к нему с полчаса назад. Встреч всяких за годы плаваний немало было. И с людьми, и с местами новыми. Особенно запомнилась Семену первая его встреча с Матицей, или, как ее называли по-новому, по-научному, с Новой Землей. Сейчас она вновь пришла почему-то на память. Быть может, потому, что Семен, желая поглядеть, сколько осталось до конца вахты, достал из кармана куртки свои часы. Памятные часы.

…Пароход тогда болтало от самого Архангельска четыре дня и четыре ночи. Необычно ветрено для августовской поры было на море. Качать перестало лишь перед входом в Мало-Кармакульскую бухту, когда высокие берега Новой Земли надвинулись от горизонта почти до середины мачты, если глядеть из рубки, и преградили путь восточным ветрам.

В рубке, кроме Семена, был еще капитан, Евграф Иванович Замятин, полноватый высокий мужчина лет пятидесяти, с русыми усами. Он стоял у лобового иллюминатора, широко расставив ноги, обутые в поморские сапоги, и рассматривал в бинокль берег. Евграф Иванович молчал. Лишь изредка отдавал рулевому ту или иную команду.

В дверь рубки постучали. Вошел пассажир, средних лет господин в темно-зеленом пальто с черным бархатным воротничком и в зеленом походном картузе с высокой тульей. Он извинился и попросил у капитана позволения поглядеть, как пароход будет входить в бухту.

— Милости прошу, господин Рогожцев, — сказал, обернувшись, капитан и указал рукой место неподалеку от себя.

Поблагодарив, пассажир шагнул вперед, расстегнул пальто и, оглядев высокие горы впереди, покрытые кое-где снегом, покачал головой:

— Внушительно-с!

Семен, бросив взгляд на пассажира, отметил про себя, что видел уже где-то этого человека.

— Как самочувствие, господин доктор? — спросил Евграф Иванович, обращаясь к пассажиру.

— Благодарю, уже лучше, — ответил тот, слегка поклонившись. Потом, как бы извиняясь, добавил: — Не могу, знаете, привыкнуть к морю, хотя почти ежегодно совершаю плавания по долгу службы.

Семен вспомнил. Это же врач, который когда-то, в первом рейсе «Алексея», приводил его в чувство! На четвертый день плавания Семену вдруг сделалось плохо в кочегарке. Он начал задыхаться, а потом без чувств свалился с лопатой в руках прямо на кучу горячего шлака, который выгребал из топок. Перепуганный кочегар оттащил новичка под вентилятор, обдал его водой, позвал на помощь. Врач Рогожцев долго выстукивал и прослушивал Крыжова, интересовался, чем прежде занимался парень, и наконец объявил: в кочегарке работать ему нельзя из-за приступов астмы. Капитан решил тогда списать Семена, но в Коле отстал от парохода напившийся матрос, и Крыжову до прихода в Архангельск поручили работать на палубе. Семен так старательно, ловко и быстро выполнял все, что его решили оставить. А вскоре Крыжов стал лучшим рулевым на пароходе.

Семену захотелось сказать: «А я помню вас, господин врач». Но на руле разговаривать не положено, и Крыжов продолжал молча перекладывать дубовое рогатое колесо почти в его рост высотой.

— Коли б с наше, что ни день в море, то и пообвыкли б скоро, — продолжал разговор Евграф Иванович.

— Быть может, — согласился врач. — Но ведь иные вовсе не ведают морской болезни.

— Бывает.

— Мне знаком человек, который не боится качки, хотя и не моряк. Да и вы, должно быть, знаете его: Островский, бывший консул на Финмаркене, ныне вице-губернатор наш.

— Консулов российских в краях, где плаваем, обязаны мы знать, — проговорил капитан, разглядывая в бинокль берег. — Знакомы и с Дмитрием Николаевичем.

— Интересный человек, не правда ли?

— Это есть, — солидно подтвердил Евграф Иванович.

— А насколько обширны его познания, как край северный знает! Книжку издал недавно собственного сочинения — «Путеводитель по Северу России». Читали?

— Не довелось, — качнул головой капитан.

— Кстати, «Путеводитель» у меня с собой. — Рогожцев достал из бокового кармана пальто небольшую тонкую книжицу в бумажном переплете. — В самый раз для путешествующих, — пояснил он, показывая книжицу капитану.

— И что же в ней? — полюбопытствовал Евграф Иванович.

— А вот, извольте, могу прочесть страничку наугад.

Рогожцев раскрыл книжку, пробежал глазами несколько строк.

— Ну хотя бы это: «Деревня Кандалакша. Имеет сто десять дворов, около четырехсот жителей. Главное занятие жителей Кандалакши, как и всего карельского берега, — лов сельдей, их посол и перевозка в Архангельск. В деревне небольшие огороды, где сажается репа. Оленеводство здесь незначительно».

— Это да, — сказал капитан, внимательно слушавший чтение. — Оленя там немного.

— «…Из Кандалакши пароход идет по северному берегу Белого моря, по так называемому Терскому берегу, или Терской земле, — продолжал врач, — составлявшей в прежние времена новгородскую волость Тре, или Тер, от древнего названия живших здесь лопарей, равнозначащего нашему названию Лешая Лопь. Жители берега занимаются промыслом семги осенью и боем морского зверя весной».

Семен качнул в изумлении головой. Он и не знал, что лопарей прозывали лешими.

— «…Первая остановка парохода по этому берегу — губа Порья, — читал Рогожцев. — В Порьей губе высокий, с черными утесами остров Медвежий, известный своими серебряными рудами, разрабатывавшимися в конце прошлого столетия».

Крыжов вспомнил, что слыхал что-то об этом. Но на Медвежьем не бывал. «Да, видно, и нету теперь там серебра, — подумал он, — а то уж мы-то знали бы».

— «Следующее селение — Умба, восемьдесят семь дворов, с церковью прошлого столетия. Умба стоит в полутора верстах от губы, на правом берегу текущей между высокими берегами реки. На реке — семужий закол…»

— Да не один, — отозвался Евграф Иванович.

— «…За Умбой начинается полоса тюленьего стрелочного и выволочного промысла. Сельдяной промысел здесь уже неизвестен. Селения Кашкаранцы и Кузомень живут исключительно семгой и нерпой».

— В особенности шапки хорошие у них там нерпичьи, — вставил опять слово капитан. — Всегда шапку себе у них покупаю.

Рогожцев взглянул на Евграфа Ивановича, наклонил голову и продолжал:

— «Приход парохода составляет в жизни этих отдаленных селений целое событие. К нему устремляются с берега за кладью и пассажирами, а то и просто ради любопытства и развлеченья все имеющиеся в наличии карбасы. Суета, крик, смех, разговоры, треск бьющихся друг о друга и о борт парохода лодок, подкидываемых волнением, представляют картину, полную оживления».

— Верно описано, а, Крыжов? — обратился вдруг к Семену капитан.

— Верно, так точно, — сказал Семен.

— Ну вот. А теперь подворачивай, Крыжов, правее. Видишь небось крест на скале?

— Вижу.

— На него держи покудова.

Рогожцев листал книжку.

— Здесь и о Новой Земле имеется, — проговорил он. — Но теперь, видно, не время.

— Верно, господин врач, подходим уж, — подтвердил Евграф Иванович. — А в другой раз послушали б с нашим удовольствием. Вы ведь сюда по делу, я чай, и с нами обратно?

Рогожцев кивнул.

— Я должен обследовать колонистов-самоедов после годичного их здесь пребывания. — Врач закрыл путеводитель, спрятал его в карман. — На этом острове условия жизни, должен заметить, суровее, чем где бы то ни было, почти такие же, как на Груманте древнем. Ведь сколько гибло здесь промышленников-зимовщиков!

— Это да! — вздохнул Евграф Иванович, поднеся к глазам бинокль. — Ныне уж, почитай, и не промышляют зверя поморяне наши здесь. Якова да Федьки Ворониных шкунешки только еще и бегают к Новой Земле.

— Отчего же забросили промысел здешний, Евграф Иванович?

Капитан отставил бинокль.

— А недоходно стало. Суда, снасти, припасы дорожают. Не окупают себя промыслы. Зимованья же, сами заметить изволили, трудны, опасны.

— Но самоеды-то промышляют, — возразил Рогожцев.

Евграф Иванович пожал плечами:

— Самоедам привычное в снегах житье. Да и то переселиться сюда не все согласились, кому предлагали. Девятнадцать семей только и набралось. Восемьдесят семь душ.

Евграф Иванович вновь уткнулся в бинокль. Впереди вдоль кромки бурого берега, над которым неслись низкие тучи, белела полоска прибоя. Капитан велел Крыжову подвернуть еще правее и держать прямо на вход. Затем он вызвал помощника, велел определить место якорной стоянки. Штурман вышел на крыло мостика, оставив приоткрытой дверь рубки. Пароход входил в окруженную горами живописную бухту. Мимо проплыл входной мыс, открылся берег с несколькими самоедовскими юртами, небольшой избой.

— Чей дом? — поинтересовался врач.

Капитан мельком глянул в сторону селения.

— Иеромонах Иона с псаломщиком живут, — сказал он. — Там же и церковка у них. Да вон и сам Иона, — Евграф Иванович вытянул руку, указывая на высокую скалу.

На ее вершине, как изваяние, стоял неподвижно бородатый человек внушительного роста, в темной долгополой одежде. Тремя кучками толпились у воды самоеды в малицах из оленьего меха. Несколько человек возились у карбасов.

Неожиданно раздался какой-то гром. Группу самоедов заволокло темным дымком.

— Новость, — хмыкнул Евграф Иванович. — Никак, салютуют.

Он навел бинокль.

— И точно, пушечка архидревняя… Откудова взялась там? Видать, нашли где-то. Псаломщик у них за канонира, — рассказывал капитан. — Самоеды заряжать помогают… фитиль подносит… Сейчас опять стрелит…

Пушка ухнула снова.

— Видали, как встречают вас, господин врач? — весело сказал Евграф Иванович.

— Э-э, нет, — улыбнулся Рогожцев. — О моем прибытии они знать не могут. Ваш приход приветствуют.

— Да-а, — протянул Евграф Иванович. — Промайся я в подобной дичи без вестей, тоже запалил бы во все пушки да ружья, завидев пароход с родной земли.

Судно с застопоренной машиной едва двигалось по бухте. Штурман сообщил, что вышли на якорную глубину.

— Отдать левый якорь! — скомандовал капитан.

Его помощник высунулся из рубки, прокричал в рупор команду на полубак. Загрохотала якорь-цепь. Евграф Иванович перевел ручку машинного телеграфа на «задний», чуть погодя — на «стоп». Дождавшись, когда с полубака просигналили, что якорь «забрал», дал отбой машине.

— Малые Кармакулы — прошу любить и жаловать, — обернулся капитан к Рогожцеву.

Тот деланно поклонился:

— Придется и любить и жаловать. Однако хочется надеяться, не без вашего любезного участия.

Капитан вопросительно взглянул на врача.

— Перед отъездом я был с визитом у директора-распорядителя пароходства, — пояснил Рогожцев. — Господин Антоновский заверил меня, что ваше товарищество поощряет всякого рода научные предприятия, направленные во благо края Северного, и всячески им содействует.

— Это да, — солидно подтвердил Евграф Иванович.

— Не смогли бы вы в таком случае выделить в помощь мне одного человека из простых чинов?

Капитан озадаченно потер подбородок ладонью.

— С человеками-то у нас небогато, — пробормотал он, — но, видно, придется выделить.

Он немного подумал и, глянув на Семена, которого не успел еще отпустить от руля, указал на него врачу:

— Да вот вам нижний чин — Крыжов Семен. Человек опытный. Он и пособит.

— Благодарю, — поклонился Рогожцев.

— Понял, Крыжов? — сказал Евграф Иванович. — Поступишь покуда в распоряжение господина врача.

— Понял, так точно, — ответил Семен.

Он не знал, что надлежит делать, помогая врачу, но решил, что вряд ли это будет труднее, чем выгружать увесистые бочки и мешки.

Через полчаса они с врачом отплыли на судовой шлюпке. По пути к берегу им встретился тяжелый карбас, наполненный бело-желтыми шкурами белых медведей. Карбас вели на веслах самоеды. Они проводили белоснежную шлюпку любопытными взглядами. У самой воды ждала своей очереди еще груда шкур. Их носили сюда смуглолицые охотники из бревенчатого амбара, укрытого под скалой.

Врача с Семеном встретили Иона и псаломщик, едва ли не столь же громадный, как иеромонах, мужик в меховой одежде. Они помогли выйти из шлюпки врачу, затем псаломщик подхватил саквояж и сундучок, которые подал ему Семен.

— Никак, на поселение к нам? — заговорил басовито Иона, протянув руку врачу.

— Увы, — отвечая на рукопожатие, отозвался тот. — Я прибыл произвесть здесь врачебное обследование обитателей.

— Жаль, однако, — сказал Иона, — А на что им обследование? — кивнул он на самоедов. — Они и врача-то прежде не видывали никогда.

— В научных целях, — сказал Рогожцев.

— А, — понял иеромонах. — Что ж, пожалуйте в жилище наше, располагайтесь.

Все двинулись к избушке. Шлюпку начали грузить шкурами.

Рогожцев приступил к работе в тот же день. Семен таскал за ним из чума в чум увесистый сундучок с медицинскими инструментами и препаратами. Псаломщик был за переводчика.

Пароход ушел в Маточкин Шар, чтобы выгрузить там дрова, припасы и одежду для промысловиков-самоедов. Через два дня он должен был вернуться за врачом и Семеном. Евграф Иванович сказал на прощание Рогожцеву, что, если ему и не удастся к тому времени закончить обследование, придется прервать его, ибо пароход ждать не будет, иначе выбьется из расписания.

Врач торопился, и беглый осмотр он сделать уже успел. В день возвращения судна Рогожцев засел приводить в порядок записи. Семен от нечего делать бродил по окрестностям. Неожиданно он обнаружил, что ветер, изменив направление, усилился. Его порывы становились все яростнее. Крыжов встревожился. Он спустился ко входу в бухту. Сюда волны с моря не заходили, но чуть далее, на просторе, они неслись одна за другой, седея от покрывавшей их срываемой ветром пены. При таком ветре Евграф Иванович пароход в бухту не поведет: слишком велик риск оказаться выброшенным на камни. Шлюпку ему тоже не спустить. Все это Семену стало ясно. «Но, быть может, самоеды возьмутся перевезти их на карбасе?» — размышлял он.

Вскоре появился вдали пароход. Семен поспешил к избе.

Пароход не стал входить в бухту. Он лег в дрейф в отдалении от входа. Самоеды, завидев судно, вновь столпились у воды. Они молчали и изредка поглядывали вопросительно в сторону выстроившихся на взлобке у избы Рогожцева с Семеном и Иону с псаломщиком. Люди на берегу ждали напрасно. Пароход, дымя тонкой высокой трубой, продолжал маячить вдали.

Опасения, высказанные Семеном, врач воспринял молча. Он не знал, что ответить, что предпринять, и лихорадочно размышлял, ища выход из положения. Псаломщик, сходивший к самоедам, сообщил, что, по их приметам, ветер стихнет не скоро, может быть через несколько дней, и что от перевозки приезжих на пароход в такую погоду они отказались.

Вдруг Семен увидел флаг, поднимаемый над рубкой. Флаг дополз до блочка и затрепетал на ветру. Вглядевшись, Семен различил сигнал. Он означал, что членам команды, находящимся вне судна, необходимо срочно вернуться на борт. Крыжов сообщил об этом Рогожцеву.

— Да куда ж в этакую бучу? — удивился Иона.

— Могут они уйти без нас? — спросил Семена врач.

Семен тут же представил свою зимовку на этой студеной земле с самоедами и попами и зябко поежился.

— Кто его знает, — ответил рулевой.

Но сам-то он знал, что пароход вполне может уйти, не дожидаясь улучшения погоды. В конторе товарищества капитанам не прощают нарушения расписания, это влечет за собой лишение части государственной субсидии пароходству. Так он и сказал Рогожцеву.

— Как же нам быть, Крыжов? — растерянно спросил врач, не отрывая взгляда от далекого парохода.

Семен ответил не сразу. Он водил взором по воде от входа в бухту до судна и что-то прикидывал в уме. Наконец подал голос:

— На лодке самим можно б спопытаться.

Рогожцев с надеждой посмотрел на матроса.

— Но ведь это, наверное, небезопасно? — тихо проговорил он.

— Пароходу не войти, — повторил Семен упрямо. — Жданки у Евграфа Иваныча кончаются. Уйдет. Поморян же с Беломорья нету. Год ждать парохода теперь.

Немного помолчав, Семен решился:

— Вам ежели сподручнее — оставайтесь, а мне флагом велят на пароходе быть.

Он направился к воде, где стояли полувытащенные на каменистый берег карбас и лодки. Псаломщик шагал следом.

— За лодку спрос с капитана, — обернувшись, сказал ему Семен. — Доставим в следующий приход, через год.

Рогожцев некоторое время продолжал не двигаясь стоять у избы. Но вот, будто опомнившись, он быстрым шагом двинулся вслед за Семеном.

— Я с тобой! — крикнул он Крыжову, уже возившемуся возле одной из лодок.

Иона, кряхтя, тащил сзади вещи. С помощью псаломщика Семен спихнул лодку на воду, помог войти в нее врачу, принял саквояж с сундучком, взялся за весла. Псаломщик отпихнул посудину от берега.

Придерживая левой рукой шапку, чтобы ее не сбило с головы ветром, Иона воздел очи, оглядел несущиеся над бухтой рваные мрачные тучи и вздохнул.

Семен шевельнул веслами, лодка двинулась.

Довольно быстро он догреб до выхода из бухты. Здесь остановился, огляделся, переводя дыхание. Затем отложил весла, достал из-под нашести два длинных тонких ремня, взятых у самоедов, протянул один из них Рогожцеву, сказав: «Привяжитесь-ко». Вторым ремнем Семен обхватил себя вокруг пояса, затянул узел, другой конец привязал к нашести и вновь взялся за весла. Врач проследил за действиями Семена, торопливо привязался и затих на корме, тревожно оглядываясь.

Лодка миновала входной мыс, вышла из подветерья, и ее начало раскачивать, приподнимать, а затем и подбрасывать на крутых волнах. Крыжов с врачом получили по водяной оплеухе и сразу вымокли. Порыв ветра сорвал с врача картуз, швырнул его в воду. Волны оказались выше и круче, чем они виделись сверху, с берега. Врач побледнел, уцепился обеими руками за нашесть. В лодке стала прибывать вода. Она принялась плескать от борта к борту. Семен крикнул врачу, чтобы тот отчерпывал воду. Рогожцев повиновался, достал деревянный ковш и, продолжая цепляться одной рукой за доску, другой стал орудовать ковшом.

Чем дальше отдалялась лодка от берега, тем сильнее били и раскачивали ее волны. Весла вырывались из рук. Изредка оборачиваясь, Семен краем глаза выхватывал из мельтешения волн очертания парохода, прикидывал расстояние.

До судна оставалось с полверсты, когда удар волны бросил посудину на левый борт. Врач едва удержался в лодке, ковшик вырвался из его рук и исчез за бортом. Рогожцев беспомощно огляделся. Сзади, подернутый влажной белесой пеленой, неясно темнел берег; впереди среди злобных серых волн, нескончаемыми волчьими стаями несущихся поперек пути, все еще недосягаемо далеко маячил пароход.

Внезапно крутая волна, столкнувшись с лодкой, накрыла ее с верхом. Семен, потеряв опору и оказавшись в воде с головой, заработал руками и ногами, выплывая на поверхность. Он едва не захлебнулся. Поймав рукой спасительный борт лодки, вытянул из воды шею, судорожно глотнул воздух и ошалело огляделся. Лодка, полная до краев, держалась еще на плаву. В отдалении подпрыгивали на волнах весла. С отчаянно выпученными глазами барахтался рядом Рогожцев, удерживаемый ремнем. Ему наконец удалось ухватиться за лодку. Оба с надеждой обернулись в сторону парохода. Но едва они увидели его мачты и трубу, как их снова накрыло волной. Отчаянно отфыркиваясь и отдуваясь, они вынырнули и опять потянули головы вверх, отыскивая взглядом единственное свое спасение.

Семен заметил клуб густого черного дыма, вырвавшийся из трубы, и лодку вновь захлестнуло с верхом.

— Держись, они идут! — крикнул Семен Рогожцеву в промежутке между очередными погружениями.

Тело сводило холодом, волны пытались оторвать их от лодки, но натягивался привязанный к поясу ремень, удерживая у борта. Больно жгло солью глаза, застывшие пальцы едва держали. Выбиваясь из сил, Семен колотил по воде ногами, которые тянуло вниз, под днище, а в возбужденном сознании мучительно застрял вопрос: «Неужели все? Неужели следующая волна будет последней?»

Семен не смог бы сказать, сколько времени прошло в той смертельной круговерти. Он вдруг ощутил затишье. Волны уже не заливали с головой. С трудом разомкнув веки и подняв голову, Крыжов увидел перед собой черную стену. До сознания донеслись крики людей, какие-то команды. Рядом Семен увидел доктора который судорожно ловил раскрытым ртом воздух. Семен дотянулся до врача и потормошил его за плечо. Рогожцев раскрыл глаза. Увидев рядом борт парохода, он потянулся к нему, попытался что-то сказать или крикнуть, но из уст его не вырвалось ни звука, и он тут же обессиленно осел в воду.

Крыжов рванулся. Он успел поддержать врача, помог ему вновь уцепиться за борт лодки…

В этом месте воспоминаний Семен спохватился. Забывшись, он ушел с курса, крутанул штурвал вправо, вывел пароход на нужный румб. Вздохнув, достал из кармана куртки увесистые серебряные часы — подарок Рогожцева, нажал кнопку. Распахнулась, тускло блеснув в полутьме, круглая крышка.

Семен поднес часы к освещенной картушке. Черные, тонкие, с затейливыми вензелями стрелки показывали три сорок.

Стукнула дубовая дверь. В рубку вошел капитан.

— Что у нас на траверзе слева? — спросил он.

— Арендаль, — ответил из тьмы вахтенный штурман.

Капитан несколько минут вглядывался в темень через стекло лобового окна. Вскоре он ушел, все было спокойно вокруг, видимость хорошая, вверху звезды, на берегу — огни маяков.

Да, плавание этой ночью было спокойным. Но на душе у Семена покоя почему-то не было. Не нравились ему эти места — берега Южной Норвегии, балтийские проливы. Здесь, как на рыночной площади, всегда тесно. А на руле не дай бог зазеваться — того и гляди затолкают. То ли дело на Севере! Редко встретишь пароход. А парусники — те сами шарахаются в сторону.

Завозился у лобового окна штурман, взял бинокль, приник к окулярам. Семен глянул вперед и увидел левее курса огоньки: красный и чуть выше белый.

— Право помалу, — сказал негромко штурман.

Семен завертел колесо. Огоньки начали медленно отодвигаться.

— Так держи, — велел штурман, не отрывая от бинокля глаз.

Огоньки замерли слева. Но тут же вновь покатились под нос «Архангельска».

— Лево не ходить, — предостерег старпом.

— Судно на курсе, — ответил Семен.

— Лево руля! — крикнул штурман. — Куда лезет? — застонал он, глядя на огни.

Семен быстро перекатил тяжелый штурвал влево. Огоньки были близко, и насчитывалось их уже три — добавился зеленый.

— Право на борт! — закричал штурман, бросился к машинному телеграфу и дернул его рукоятку на «стоп».

Звенькнул телеграф, корпус судна перестал содрогаться. Огни остались левее, но были совсем близко, потом покатились вправо. Старпом толкнул рукоятку на «полный назад» и, не выпуская ее из ладони, напряженно замер, не сводя глаз с огней. Как загипнотизированный, глядел на быстро приближавшиеся огни Семен. Он продолжал с силой давить рукоять штурвала вправо, хотя колесо давно уже дошло до упора.

Дернулась под ногами палуба от сильного удара по корпусу судна. Пароход резко накренился. Старпом, потеряв равновесие, поскользнулся, свалился на палубу, но тут же вскочил. Внизу послышались испуганные крики. Старпом рывком открыл лобовое окно, наполовину высунулся из него. Бросив ненужный уже штурвал, приник к соседнему стеклу и Семен. Грузовой пароход, поменьше «Архангельска», ударил форштевнем в левый борт и почти напополам перерезал полубак.

— «Нептун оф Глазго», — пробормотал штурман. — Запомни, Семен, — крикнул он и кинулся в штурманскую.

На мостик вбежал встревоженный капитан, огляделся.

— Шлюпки на воду, всех в шлюпки, — скомандовал он.

«Нептун оф Глазго» отработал задним ходом, вытащил завязший в «Архангельске» свой исковерканный, в пробоинах нос и задним ходом отдалился.

Палуба «Архангельска» заметно наклонилась вперед. Все кинулись из рубки.

У левого борта с руганью возились в полутьме со шлюпкой несколько человек.

— В чем дело? — крикнул старпом.

— Ржавые шлюпбалки, не повернуть, — ответили из тьмы.

Старший помощник метнулся на правый борт, но и там было то же.

— Семен! — позвал старпом.

— Тут я, — отозвался рулевой.

— Давай скоро к кормовому тузику!

Семен побежал на корму, где за камбузной трубой висел тузик — небольшая шлюпка. В темноте он с кем-то столкнулся, тот чертыхнулся. По голосу узнал кочегара.

— К тузику! — крикнул ему Семен.

Кочегар бросился вслед за рулевым. Вдвоем они быстро отвязали шлюпчонку. Подоспели старпом со стюардом, механик. Появилась всхлипывающая женщина, укутанная платком, — жена старпома. Семен выбросил из тузика фалинь, прихватил его конец к утке.

— Взяли! — скомандовал натужно старпом.

Шлюпку приподняли, перенесли через поручни и бросили в воду.

Старпом велел всем прыгать в тузик, подтолкнул к борту жену. Семен помог ей спуститься в шлюпку, где уже разбирали весла механик со стюардом. Вслед за Семеном в шлюпке оказались два кочегара, матрос. Корма парохода на глазах задиралась вверх. Послышался голос капитана. Он велел старпому садиться в тузик и отходить. За старпомом свалился в шлюпку второй помощник, прижимая к груди замотанный в тряпку пакет с судовыми документами. Перегруженная шлюпка покачнулась, зачерпнула бортом воды.

Перерезали фалинь, оттолкнулись от борта. В темноте еще слышались голоса на корабле, лязг железа. Едва тузик отошел от парохода на несколько десятков метров, как раздался сильный взрыв, и темная тень «Архангельска», заметная на фоне начинавшего светлеть неба, стала уходить в воду.

— Греби, греби! — закричали в тузике.

Заработали веслами. Шлюпка уходила подальше от места гибели судна, чтобы ее не затянуло в водоворот.

Через минуту парохода не стало.

Долго сидевшие в лодке в оцепенении глядели на то место, где только что был пароход. На поверхность воды выплывали доски, пустые бочки, спасательные круги. Людей на воде не оказалось.

— Англичанин тоже тонет, — сипло прошептал кочегар.

Повернув головы, все увидели почти такую же картину. Носом вперед уходил в воду «Нептун оф Глазго». На поверхности осталась одна шлюпка. Людей в ней угадывалось побольше, чем в тузике.

Старпом занял место у рулевого весла, огляделся. Далеко слева темнели очертания гористого берега.

— Кто покрепче — на весла, — глухо сказал старпом, поглядывая в сторону английской шлюпки. — Надобно уходить отсюда, и поскорее.

— Что так? — не понял механик. — Почему скорее? Шторма ожидаем?

— Не шторма, а англичанам свидетели ни к чему, — выкрикнул старпом. — Они же нас утопили!

Четверо опустили весла на воду. Тузик набрал ход. Шлюпка с «Нептуна» двинулась следом.

До боли в лопатках рвал на себя весло Семен. Он продолжал ошеломленно смотреть назад, будто ожидая, что случится чудо и пароход всплывет, закачается на волне.

Долго длилась гонка. Семен, закрыв глаза, автоматически двигал руками. Все его тело гудело от напряжения, ломило шею, дрожали от усталости ноги, упиравшиеся в решетчатые рыбинсы. «Удастся спастись — брошу пароходы», — решил Семен.

Гребцов сменили. Потом они опять сели на весла.

Гонка продолжалась весь день. Англичане то отставали, то вновь почти настигали тузик. Гребцы, почерневшие и осунувшиеся, из последних сил дергали рукоятки весел.

Уже смеркалось, когда тузик, а вслед за ним и лодка англичан вошли в уставленную рыбацкими суденышками гавань небольшого прибрежного городка в глубине фиорда. Три бородатых рыбака глазели с причала на невесть откуда взявшихся незнакомцев.

— Флекке-Фиорд? — устало спросил рыбаков старпом, задрав голову.

— Ё, ё, — закивали те головами, разглядывая незнакомых людей.

Неподалеку швартовалась шлюпка «Нептуна оф Глазго».

— Позовите полицию и портовые власти, — по-английски попросил рыбаков старпом.

VII

Директор-распорядитель Архангельской конторы Товарищества Архангельско-Мурманского срочного пароходства нервничал. Он трясся в одноконной коляске по разбитой немощеной улице, направляясь к вице-губернатору. Островский просил прибыть с документами для доклада по поводу гибели «Архангельска». «Что за дело вице-губернатору до наших внутренних забот? — не без досады думал директор-распорядитель. — Хотя, разумеется, он хорошо знает край, а будучи советником и российским консулом в Финмаркене, неплохо ознакомился с нашим мореплаванием и его нуждами… Что же до «Архангельска», — размышлял распорядитель, — то гибли пароходы и будут гибнуть. Судоходство — дело весьма рискованное».

Вице-губернатор принял директора-распорядителя сразу. Усадил его в обитое коричневой кожей кресло, предложил папиросу.

— Расскажите мне подробности обстоятельств гибели парохода, — попросил он.

Директор положил на стол пухлую папку, развязал тесемки, выложил перед вице-губернатором кипу бумаг. Среди них были выписки из судового журнала, данные под присягой показания спасшихся членов экипажа, исковые бумаги товарищества в международный морской арбитраж, в страховую контору Ллойда, а также другие документы.

Вице-губернатор, ознакомившись с бумагами, отложил их в сторону, закурил.

— Каковы общие убытки? — поинтересовался он.

— Наш лондонский агент телеграфировал, что сто сорок пять тысяч рублей — страховая стоимость «Архангельска» — наверняка будут выплачены. Мы уже приискиваем новый пароход.

— И опять «Архангельск»?

— О нет, — поднял руки директор. — Теперь это будет «Ломоносов».

— А что арбитраж?

— Арбитраж, судя по всему, не желает вникать в подробности дела, дабы не поднимать шума в Англии, — высказал предположение директор. — Хотя решительно все, и даже пресса, склоняются к мысли, что вина за столкновение полностью лежит на «Нептуне оф Глазго». — Директор порылся в папке, протянул вице-губернатору газету. — Вот, например, норвежская «Моргенбладет». Газета публикует интервью-свидетельства обеих сторон. Они противоречивы, как можете заметить. Но у нас есть шканечный журнал, а у англичан его нет. Они утверждают, что он утонул вместе с судном, хотя мы знаем, что «Нептун оф Глазго» держался на плаву на десять минут дольше «Архангельска». — Директор-распорядитель достал еще газету, развернул ее. — «Архангельские губернские ведомости» на основании показаний моряков и выписок из шканечного журнала утверждают определенно — и это совпадает с результатами нашего расследования — «Архангельск» и «Нептун оф Глазго» столкнулись ночью при тихой погоде. «Нептун» ударил штевнем в левый бок «Архангельску», выбив из койки спавшего там матроса. — Директор сделал паузу, пробежал глазами несколько строк. — Дальше неважно, — проговорил он. — И вот итог: «Судно быстро затоплялось, взорвался котел, и оно ушло под воду через десять минут после столкновения. Удалось сбросить на воду лишь небольшую лодку, на которой спаслись девять человек. Остальные восемнадцать, в том числе и капитан Рейнберг, погибли. Через несколько минут после «Архангельска» затонул и «Нептун». — Директор свернул газету. — Хотя англичанам было важно, чтобы прежде погибло их собственное судно.

— Вот как? — удивился Островский. — Поясните.

— Извольте. — Директор опять полез в папку, достал журнал. — «Русское судоходство» в сорок третьем номере почти определенно отвечает на этот вопрос: «Англичане — прекрасные моряки и потому, вероятно полагая, что никаких правил для них не писано, так исправно топят русские суда. Иногда, впрочем, это им необходимо для обновления за счет страховых обществ своего флота, тогда случается, что убивают разом двух зайцев — уничтожается лишний конкурент и получается страховая сумма».

Дослушав, вице-губернатор задумался.

— Восемнадцать человек… — проговорил он наконец и вопросительно посмотрел на своего собеседника.

Директор-распорядитель вздохнул, скорбно прикрыв глаза.

— К сожалению, семьям погибших, кроме небольшой денежной компенсации, помочь мы ничем не сможем, — сказал он, разведя руками. — Вынужден также констатировать, что из числа спасшихся все нижние чины попросили расчет. Некоторые из них третий раз терпят крушение на наших судах.

Островский долго сидел в задумчивости.

— Бедный торговый флот российский, — вымолвил вице-губернатор с грустью. — Когда же станет он, наконец, на ноги?!

* * *

Коляска остановилась у здания конторы на набережной. Директор-распорядитель усталой походкой направился к подъезду. У двери стоял мужик в темной суконной одежде, в сапогах, с баулом в руке. Так одевались матросы, кочегары. Мельком взглянув на стоявшего у двери, директор вспомнил, что встречал где-то недавно этого человека. Где же?.. Ах да! Это ведь один из спасшихся с «Архангельска»! Кажется, рулевой. Директор вспомнил, что несколько дней назад он вместе с другими просил расчет.

Директор остановился, обернулся.

— Э-э… если не ошибаюсь, твоя фамилия…

— Крыжов, — подсказал рулевой, сделав шаг навстречу директору.

— Да, Крыжов, совершенно верно. Так что, голубчик, получил расчет?

— Дак получил, — тихо проговорил он.

— Что же еще?

Семен помялся, опустив голову.

— Пришел назад проситься, — несмело сказал он. — Ничо не умею боле, окромя морской работы. — И, помолчав, добавил: — И ничо боле не хочу.

Грустное сообщение было опубликовано недавно в одном из журналов: в балтийском проливе Каттегат сползла в воду и разрушилась старинная крепость, которая за долгий свой век выдержала не один штурм, пережила две мировые войны. И вот на тебе — пала. Причем не от бомб, ракет или снарядов, а от воздействия современной химии. Дело в том, что как раз поблизости от крепости сливались в море жидкие промышленные и бытовые отходы, и в их числе большое количество различных химических продуктов. Они-то и сделали свое черное дело: разъели известковую плиту, на которой прежде незыблемо стояла крепость, мощный фундамент превратился в жижу, пополз — и крепости как не бывало…

Это сообщение поневоле наводит на не очень веселые раздумья о настоящем и будущем Мирового океана.

ОСОБО НУЖДАЕТСЯ В ЗАЩИТЕ

Балтику закрывал плотнейший туман. С мостика не были видны не только берега, но даже сторожевые корабли, шедшие вслед за нами в кильватерной колонне. Наш корабль продолжал идти под уверенный гул машин, с нудной методичностью издавая тифоном басовитые гудки, казалось бы совершенно ненужные в век радиолокации, радионавигации, гидроакустики. И тем не менее без туманных предупреждающих сигналов нельзя — в этом густонаселенном море, того и гляди, или ты наткнешься на кого-нибудь, или тебе в борт въедут.

Густонаселенное — это точно: стоило туману рассеяться — и мы увидели слева по борту совсем рядом небольшое верткое судно, которое уверенно шло нашим же курсом, бешено вращая своей маленькой антенной локатора. А справа, и тоже вблизи от нас, полз неповоротливый сухогруз весьма солидного водоизмещения. Уж кто-кто, а он курс изменить мгновенно не сможет — инерция не позволит. Потому и шел он неторопливо, степенно, всем своим спокойным видом показывая: дорога моя! И еще суда — сзади, спереди, вокруг, далеко, близко!

Работает эта мощная водная магистраль, называемая Балтийским морем, напряженно работает. Она несет сейчас едва ли не десятую часть всех морских грузов в мире, а ведь доля Балтики в площади мировой акватории совсем ничтожна. За несколько последних десятилетий транспортная нагрузка Балтики увеличилась вдвое и имеет явную тенденцию к росту.

Глядя с мостика на чистую (именно чистую!) воду, невольно возвращаешься мысленно к тем не очень давним годам, когда по мутной балтийской глади ветер и волны носили пятна топлива, масла, сотни и тысячи бочек, ящиков, бутылей и другие следы неразумной и недальновидной человеческой деятельности.

Прошло немногим более десяти лет с той поры, как была принята Международная конвенция по борьбе с загрязнением моря. И поскольку моря Балтийское, Черное, Красное, Средиземное и Персидский залив были объявлены районами, особо нуждающимися по своим экологическим условиям в более эффективной и разносторонней защите, были приняты, кроме того, еще и региональные конвенции, охраняющие их.

Балтийское море в экологическом отношении особенно ранимо, оно чрезвычайно чувствительно к так называемым антропогенным воздействиям — воздействиям хозяйственной деятельности человека. Как и другие внутриматериковые моря, оно имеет весьма слабую связь с Мировым океаном, и самоочищающаяся его способность крайне ограниченна. И в то же самое время зависимость от материка у него весьма велика: ведь к его берегам примыкают семь стран с высокоразвитой промышленностью, транспортом, сельским хозяйством, коммунальными службами. Только в портовых городах этих стран проживает более одиннадцати миллионов человек. Две с половиной сотни рек и речек впадают в Балтику. Что несут они в нее? Выдержит ли море, справится ли с самоочисткой всех потоков грязи, что в нее втекают? Вопрос этот на сегодняшний день очень важный и актуальный.

Нельзя забывать и еще об одной очень существенной особенности Балтики: она, можно сказать, впадает в Атлантику, куда несет почти пятьсот кубических километров воды в год. Мысленно представим себе, что мы закрыли проливы — и тогда уровень Балтийского моря начнет повышаться на 124 сантиметра в год. (Средиземное море в таких условиях снижало бы свой уровень примерно на метр, поскольку в его районе испаряется воды больше, чем приносится в море.) Выходит, что Балтика работает как гигантский отстойник, как котлован очистного сооружения, в который материк сливает свои воды перед тем, как сбросить их в океан.

Терпящие бедствие суда подают сигнал SOS. А вот моря и реки этого сигнала подать не могут, они гибнут молча. Эта забота людей — заметить, что море терпит бедствие, срочно «сменить свой курс», как это предписывается судоводителям, и оказать ему помощь.

Чтобы эта помощь была своевременной и эффективной, необходима добрая воля всех государств, от которых зависит судьба моря. И Прибалтийские государства проявили эту добрую волю — подписали две очень важные конвенции. Одна из них, принятая в 1973 году в Гданьске, посвящена вопросам рыболовства и охраны живых ресурсов в Балтийском море и проливах Большой Бельт и Малый Бельт. Важность такого рода соглашения нетрудно оценить, если вспомнить, что наше маленькое море меньше Атлантики в двести раз по площади и почти в пятнадцать тысяч раз по объему! И еще вспомнить, что в Мировом океане за последние двадцать лет, по свидетельству специалистов, жизнь сократилась почти наполовину, 70 процентов нерестилищ океана стали непригодными для разведения мальков, десятки наиболее ценных промысловых видов рыб уже уничтожены — полностью или частично. Какова же в этом плане перспектива Балтийского моря? Сейчас Балтика дает более двенадцати процентов всей мировой добычи рыбы. Основную часть улова составляют салака, шпроты, треска. Ловятся здесь и другие виды рыб, среди которых и такие высокоценимые, как угорь и лосось.

Кстати о лососе. Парадокс, но до сих пор не отменена Международная конвенция 1885 года о регулировании вылова лосося… в бассейне Рейна, хотя в этой реке давным-давно уже нет ни одного живого лосося, как и многих других рыб. Так что регулирование регулированием, пусть оно будет справедливым и строгим, но прежде всего надо обеспечить условия, чтобы воспроизводились, а не вымирали те виды, вылов которых регулируется. На Рейне же этого сделано не было. Бездумное, хищническое хозяйствование с единственной оглядкой на своекорыстный интерес, на барыши довело до того, что прекрасная река, воспетая поэтами многих поколений, превратилась в сточную канаву в центре просвещенной Западной Европы.

Сколь тонка нить жизни в природе и насколько следует быть осторожными нам, людям, в своей хозяйственной деятельности, свидетельствует следующий факт. В начале 70-х годов ученые зоологи, контролировавшие фауну Балтийского моря, забили тревогу: резко пошло на убыль стадо балтийских тюленей. Кто виноват в этом? Ученые Финляндии, Швеции, Норвегии однозначно обвинили зверобоев, испокон веку ведущих на Балтике промысел тюленя. И промысел был срочно запрещен. Несмотря на запрет, поголовье тюленьего стада все равно быстро сокращалось. Значит, дело было не в зверобоях.

Немало потрудились ученые, прежде чем выяснили причину гибели животных. А ларчик просто открывался: виновником смерти тюленей Балтики, да и не только их, оказался химический препарат ДДТ, широко применявшийся тогда для борьбы с насекомыми и вредителями. Кстати, за создание этого препарата автор в свое время получил Нобелевскую премию. Так вот ДДТ накапливался в организме животных, отравлял их, в результате чего детеныши тюленей — бельки — рождались больными, нежизнестойкими и гибли.

Судьба балтийских тюленей и печальный «опыт» некогда богатого лососем Рейна наглядно свидетельствуют, сколь важной была и вторая конвенция, принятая Прибалтийскими государствами в Хельсинки в 1974 году. Семь государств — ГДР, Дания, ПНР, СССР, Финляндия, ФРГ и Швеция — договорились предпринимать все меры, чтобы не допускать загрязнения Балтийского моря с воздуха, по воде или любым другим образом опасными веществами, которые были перечислены в специальном списке. К числу их, например, относятся: ртуть, мышьяк, фосфор, фенол, стойкие пестициды и, естественно, ДДТ.

Конвенцией предусмотрен так называемый мониторинг, то есть систематический контроль за физико-химическими и биологическими показателями морской среды на Балтике в целях своевременного выявления фактов загрязнения ее и определения его источников, четко определены единые методы отбора проб и выполнения анализов, налажена организация эффективной борьбы с аварийными разливами нефти и ядовитых веществ.

Так что теперь, если кто-нибудь надумает откачать за борт судна в Балтику трюмную воду, перемешанную с топливом или отработанным маслом, то он нарушит международную конвенцию и по советскому законодательству будет наказан весьма строго: может угодить за решетку на срок до двух лет. А если незаконный сброс вредных веществ или смесей причинит ущерб здоровью людей или живым ресурсам моря, то срок увеличится до пяти лет или будет наложен штраф до 20 000 рублей. Добавим, что иски за нанесенный ущерб советскими контрольными органами могут быть предъявлены как советским, так и иностранным гражданам и юридическим лицам.

К морю нельзя относиться небрежно, это безнравственно, ибо все мы вышли из моря, это оно породило нас всех, а не только прекрасную Афродиту, как уверяли древние греки. Не случайно солевой состав Мирового океана и нашей крови, а точнее, процентный состав элементов, в них входящих, удивительно совпадает.

Но при всем своем родстве нет на земле и никогда не было двух совершенно одинаковых людей, как и нет двух одинаковых морей. У каждого свои обстоятельства рождения, развития и жизни, свой характер, своя судьба. Сравним два наших северо-западных моря: Балтийское и Белое. Оба они соединяются с океаном лишь узкими и мелкими проливами, обоим морям свойственны малые глубины, сложный рельеф дна, большой материковый сток пресной воды и в связи с этим малая соленость вод. Над просторами этих морей одинаково дуют ветры, вызывающие штормы, которые перемещают поверхностные слои воды и насыщают их кислородом.

Казалось бы, все одинаково! Однако существует между этими двумя родственными морями одно очень важное различие: на Балтике практически нет приливов, а на Белом море они есть. Мощная приливная волна из моря дважды в сутки накатывает на берег, переворачивает камни, выбрасывает водоросли, а затем отходит. В районе Мезенского залива высота прилива достигает семи метров. Не случайно энергетикам пришла мысль именно здесь построить приливную электростанцию (ПЭС) большой мощности.

В результате систематического приливно-отливного перемешивания глубинные воды Белого моря постоянно освежаются, не говоря уже о поверхностных слоях.

С Балтикой же природа обошлась в этом отношении намного скупее: ей, чтобы всего лишь один раз полностью сменить воду, особенно глубинную, нужны многие годы. Отсутствие приливов и очень неблагоприятный рельеф дна — ряд последовательных котловин, разделенных порогами, — привели к устойчивому расслоению вод по солености и плотности. Этим и объясняется весьма неприятное явление в глубинах Балтийского моря, называемое стагнацией, что означает «застой». А при застое только кажется, что ничего будто бы не происходит. На самом деле происходит незаметно и бесшумно самое страшное: перерождение среды, подчас необратимое.

Никакой шторм на поверхности, даже самый жестокий, не доносит до глубин живительный кислород — наипервейшее условие жизни, — и на дне котловин начинает скапливаться сероводород. А это смерть, отсутствие жизни во всех ее формах, кроме некоторых анаэробных бактерий. Так, к примеру, вся глубоководная часть Черного моря (глубины там местами превышают два километра) практически мертва. Жизнь существует только в верхних слоях воды и в сравнительно мелководных районах. Нечто подобное происходит и с Балтийским морем. Сигналы тревожные!

И сейчас уже нет необходимости кого-либо убеждать в том, что люди должны делать все, чтобы не отягощать Балтику, а снижать нагрузку на нее, особенно в «пиковые» периоды, когда из-за неблагоприятных климатических обстоятельств свежей океанской воде из Северного моря не удается долгое время пробиться в глубь Балтики и хоть немного освежить нижние, застойные слои ее вод. Сброс большого количества ядовитых веществ в такие периоды был бы поистине ударом в спину. Поэтому предупреждение загрязнения Балтийского моря стало актуальнейшей задачей всех Прибалтийских государств.

САМОЕ СИНЕЕ В МИРЕ

Черное море, как и Балтийское, тоже принадлежит к морям Атлантического океана. Только путь к океану из него намного длиннее — через Мраморное и Средиземное моря, через проливы Босфор, Дарданеллы, Гибралтар.

Кстати, если быть последовательным, то к морям Атлантического океана следует отнести и Азовское море, самое маленькое на нашей планете, составляющее с Черным морем единый бассейн. Казалось бы, какое же это море? Оно почти в две тысячи раз меньше содержит воды, чем Черное, и в семьдесят пять раз меньше, чем Балтийское! И все же назвать его просто мелководным заливом Черного моря нельзя, потому что оно совсем «самостоятельное»: иное и по химическому составу воды, и по другим важным признакам — климатическому, биологическому, физическому и так далее. Об этом, между прочим, хорошо знают… рыбы. Не случайно нет нигде сельди, похожей на керченскую. Нерестится и нагуливает жирок она в Азовском море, а зимует в Черном. То же можно сказать и об азовской хамсе. С нею, по утверждению знатоков, не сравнимы ни хамса черноморская, ни килька, ни тюлька, живущая в других бассейнах.

В сравнительно сильно опресненной воде Азовского моря, более богатого кормом, сложились уникальные природные условия для размножения и роста рыбы. Потому-то и уловы здесь всегда были немалые — соизмеримые с уловами, добываемыми по всему Черному морю. К сожалению, были… Сейчас положение заметно ухудшилось. И не потому, что воду отравили. Нет. Ее просто разбирают на сельскохозяйственные, промышленные и бытовые нужды еще до впадения Кубани и Дона в Азовское море. Поэтому уровень воды в море падает и оно пополняется более соленой водой из Черного моря через Керченский пролив. А Дон, кроме того, в результате постройки Цимлянского водохранилища, стал еще более «тихим» Доном, и рыбий корм, который несла река прежде в Азовское море, оседает в этом водохранилище. Как, впрочем, в любом водохранилище — будь то на Волге или на другой реке.

Чтобы прекратить засоление воды и восстановить уникальные возможности для рыболовства и рыборазведения в Азовском море, проектируется создание Керченского гидроузла, который будет регулировать обмен воды между двумя морями: приток соленой, более тяжелой черноморской воды в придонном слое и отток опресненной азовской воды в поверхностном.

Как видим, водообмен — не мелочь жизни ни для Балтики, ни для Азовского, ни для Черного морей. Черное, кстати, больше Балтийского по объему воды в двадцать пять раз, хотя площади их примерно одинаковы. Так что, казалось бы, возможности самоочищения, устойчивость к загрязнению у Черного моря должны быть достаточно велики, и можно было бы об этом не заботиться: воды в нашем «самом синем» море много.

На самом же деле это не так. Пригодной для жизни воды в Черном море только тринадцать процентов. Остальная заражена сероводородом и для жизни не годится. Если на поверхности циркулирует вода теплая, малой солености и плотности, то на дне годами держится более соленая и холодная вода с высокой концентрацией сероводорода.

Вместе с тем именно Черноморское побережье является у нас центральной зоной туризма, отдыха, его посещают ежегодно более 12 миллионов советских граждан. Не следует забывать и о всемирно известных курортных зонах на Черноморском побережье Болгарии, Румынии, других стран…

Таким образом, побережье Черного моря загружено курортниками не меньше, чем знаменитый Лазурный берег Средиземного моря, но вода в нем достаточно чистая. И обязано оно этим прежде всего природоохранным мероприятиям Советского государства на Азово-Черноморском бассейне. У нас в стране приняты специальные постановления и проводятся широкомасштабные мероприятия по защите вод Черного моря.

КРУГОМ ВОДА…

Древнегреческий мыслитель Фалес Милетский долго искал первооснову всего сущего, начало всех начал, из которого происходит все удивительное многообразие окружающего нас мира. И решил древний философ, что эта первооснова — самое замечательное из всего, что мы знаем, — вода. Ему же, Фалесу Милетскому, принадлежат слова: «Невежество — тяжкое бремя». Так вот в загрязнении человеком его собственной среды обитания, и в первую очередь воды, это самое невежество проявилось в полной мере еще в стародавние, донаучные времена. И первые скотоводы, и первые земледельцы, и первые металлурги, строители, ремесленники наносили определенный ущерб природе, сами того не сознавая.

Сейчас трудно ссылаться на невежество. Его теперь сменили безответственность, хищничество, своекорыстие. Среди алчных дельцов и разного рода «хозяев» давно уже нет таких, которые не ведают, что творят. Они все ведают, но знать ничего не хотят, кроме барышей.

В условиях столь восхваляемого на Западе свободного предпринимательства (каждый может стать миллионером!) все заняты не столько общим делом, сколько своим личным бизнесом, добыванием денег для себя любой ценой. Понятие «бизнес» очень широкое, близкое по смыслу русскому слову «дело». Но, в отличие от дела в нашем понимании, бизнес делается на чем угодно: на наркотиках, на порнографии, на тайном вывозе запрещенных к сбросу отходов химического или иного производства. Делается это просто: «фирма» за известную мзду берется «удалить» ваши опасные отходы, а куда — это уже вас не касается. «У каждого свое дело», — скажет вам любой «деловой» человек в безбрежном море западного бизнеса.

Печальна судьба великого озера Эри на Американском континенте, которое практически мертво: 12 городов США и Канады сливают в него ежедневно 9 тысяч тонн отбросов и сточных вод. Гибнут и другие реки и озера, великие и не великие… В реке Потомак, на которой стоит американская столица Вашингтон, запрещено купаться или кататься по ее глади на водных лыжах: болезнетворные бациллы и яды могут доставить большие неприятности. Нельзя купаться и в Миссисипи.

«Не вступать в контакт с водой, не ловить рыбу — отравленная вода» — такую предупредительную надпись можно встретить на берегу многих рек, речек и озер США.

«Отравленная»… «Не вступать в контакт»… До чего же довели люди источник жизни — воду, самое замечательное из всего, что мы знаем, как считал философ Фалес. В оценке воды он не ошибался. Физико-химические свойства воды уникальны. Никакое другое вещество на нашей планете не обладает столь богатым набором полезных свойств и «талантов», как она. Это и прекрасный растворитель, и хранитель тепла, и теплоноситель. Нет на Земле вещества более теплоемкого, чем вода: стальная болванка при том же весе содержит тепла в десять раз меньше. Вода — единственное вещество на Земле, которое может существовать в трех состояниях — твердом, жидком и газообразном — при обычных, земных условиях. И меняет эти состояния буквально на наших глазах, регулируя тем самым многие процессы как в неживой, так и в живой природе.

Все вещества при отвердении уменьшают свой объем, как бы сжимаются, и лишь вода, застывая, его увеличивает, а значит, образует лед не на дне водоема, а наверху, закрывая от переохлаждения все, что находится ниже льда, в жидком ее состоянии. Это свойство ее обеспечило возникновение и развитие жизни на Земле.

«Вода, вода… Кругом вода», — поется в одной нашей популярной песне о моряках. И впрямь, в дальнем морском походе эта огромность воды на земном шаре начинает даже раздражать. Если бы вода была распределена по поверхности Земли равномерно, то покрыла бы нашу планету трехкилометровым слоем. Не слишком ли ее много?

Нет. Водное изобилие на Земле — явление кажущееся. Вода пресная составляет меньше трех процентов водных ресурсов. Да и находится она в основном не там, где нам надо: в ледниках, айсбергах, в глубинах земли… И только шесть тысячных процента (!) пресных вод содержат реки и озера, доступные человеку и используемые с древнейших времен до наших дней.

Но и эти доли процента распределены не лучшим образом. Европе и Азии, где живет 70 процентов населения Земли, воды досталось лишь 39 процентов из этих мизерных долей. Существует ли сегодня проблема пресной воды? Есть места, где положение с водой просто бедственное. Сейчас 1,3 миллиарда человек на земном шаре не обеспечены обычной пресной водой, Каждые сутки из-за полного отсутствия питьевой воды умирает около 25 тысяч человек. В год — девять с лишним миллионов. Не случайно Организация Объединенных Наций выступила с инициативой объявить 1981—1990 годы Международным десятилетием питьевого водоснабжения и санитарии. Коротко его называют Десятилетием чистой воды.

Прошло более половины этого срока. За эти годы накопился опыт — как добрый, достойный распространения, так и печальный, о котором тоже забывать нельзя.

«КИСЛЫЙ» ЭФФЕКТ СВЕРХВЫСОКИХ ТРУБ

В международном масштабе, в общем-то, многое достигнуто за последние годы в деле охраны и рационального использования природы. Вступило в силу несколько важных международно-правовых актов по охране материковых вод, а от них, как известно, зависит не только жизнь и природный баланс на континентах, но и экологическая обстановка в морях и океанах.

Среди этих документов — ранее упомянутые нами конвенции по Балтике, конвенция о защите Рейна от загрязнения химическими веществами, соглашение между США и Канадой о водах Великих озер, соглашение между Финляндией и Швецией о пограничных реках, подобное соглашение между ГДР и ФРГ, между Италией и Швейцарией… и т. д.

Постоянно уделяет большое внимание охране своих вод Советский Союз. Пример хозяйского, рачительного отношения к водным ресурсам многие страны видят в советском водном законодательстве, в успешной реализации ряда важных постановлений ЦК КПСС и Совета Министров СССР.

По инициативе нашей страны общеевропейское совещание в Женеве в 1979 году приняло ряд решений по проблемам окружающей среды, в том числе конвенцию о так называемом трансграничном загрязнении атмосферы. Хотя речь идет в данном случае об атмосфере, а не о гидросфере, все же коснемся этого вопроса.

Гидросферу Земли, ее состояние и будущность мы никак не можем сейчас рассматривать как нечто обособленное, изолированное от других ее сфер: атмосферы — газовой оболочки нашей планеты и литосферы — земной коры, твердой оболочки. Круговорот воды в природе заставляет нас обращать свои взоры не только на воду, как это делали древние, но и на небо.

Пожалуй, первыми это сделали (в экологическом плане) шведские специалисты, столкнувшись с крайне неприятным явлением последнего времени — кислотными дождями. Что же это за явление и чем оно объясняется? Почему его не было прежде и появилось оно лишь сейчас? Кто повинен в том, что в Швеции и Норвегии кислотные дожди наносят огромный ущерб природе и хозяйству: в озерах и реках гибнет рыба, вымирают леса, ухудшается почва, нарушается веками складывавшийся биогеоценоз, то есть экологическая система?

Известно, что, как говорится, за все надо платить. Приходится человечеству платить и за бурное развитие производительных сил, за революционное в последние десятилетия развитие научно-технического прогресса. Тепловые электростанции, тысячи фабрик и заводов промышленно развитых стран ежегодно выбрасывают в атмосферу 150 миллионов тонн окиси серы. Эта окись, вступая в реакцию с влагой в атмосфере, превращается в серную кислоту, и из туч на землю-матушку льется не обычный дождь, а сернокислотный. Причем степень кислотности его порой достигает крепости уксуса.

Сколь велик ущерб, наносимый этими дождями, можно судить по такому факту: только недобор зерна в мире из-за снижения плодородности земли по вине дождей наносит ущерб, равный 100 миллионам рублей в год.

Установлено, что, во-первых, из этих 150 миллионов тонн окиси серы почти 100 миллионов выбрасывают США, Канада и ФРГ. И во-вторых, что в Швеции и Норвегии, к примеру, серы и ее соединений выпадает из атмосферы на землю в полтора — два с половиной раза больше, чем вырабатывают их собственные, отечественные производства. Оказалось, что в этих странах виновными являются не их собственные заводы и фабрики, а предприятия более развитых стран-соседей. Эти государства, и в первую очередь ФРГ, заботясь о том, чтобы кислотность дождей «у себя дома» не превышала предельно допустимых концентраций, сооружают трубы высотой до двухсот — двухсот пятидесяти метров. Выбросы из этих труб уносятся непрерывно дующими на такой высоте ветрами на сотни километров и только там, у соседей, начинают выпадать на землю. И получается, что в своей стране промышленники вроде бы требования экологии выполняют, а за ее пределами — хоть трава не расти. В самом прямом смысле этого слова.

Таким образом, проблема трансграничных переносов, трансграничного загрязнения атмосферы оказалась поистине глобальной. Вот почему в 1979 году по инициативе Советского Союза в Женеве была созвана конференция по этому вопросу. Правда, тогда ни одна из стран — участниц конференции не оказалась готовой принять на себя какие-либо конкретные обязательства, и заключенная конвенция осталась, в общем-то, на бумаге.

Но вопрос был поднят, общественность была поставлена перед срочной необходимостью что-то предпринимать, и вот через несколько лет под влиянием той конференции повысился общий уровень экологической культуры в мире, и в 1984 году на конференции в Мюнхене уже восемнадцать стран обязались в течение десяти лет уменьшить трансграничные переносы на тридцать процентов. Эти обязательства успешно выполняются. Они, без сомнения, пойдут и на пользу Мировому океану, который тоже страдал от трансграничных переносов и кислотных дождей.

ГРЯЗЬ — В ОКЕАН!

Если трубы фабрик и заводов выбрасывают ядовитые отходы производства на высоту в несколько сот метров, то выхлопные трубы автомобилей выбрасывают свой яд в нескольких сантиметрах от земли. Сколько же тысяч тонн тетраэтилсвинца, выбрасываемого из выхлопных труб многомиллионного стада автомобилей, несут с собой в океан ручейки, речушки и реки!

С промышленностью и транспортом, увы, соперничают и сельскохозяйственные предприятия, высыпающие наземными и авиационными средствами тонны и тонны пестицидов, гербицидов, других химических препаратов и ядохимикатов. Свою печальную лепту вносят и предприятия бытового обслуживания и городского хозяйства. Все, что они сбрасывают, собирается в конечном счете в реках, озерах, морях…

Парадоксальная сложилась сейчас картина: ежеминутно на свет появляется 172 человека и ежеминутно же 44 гектара плодородной земли превращается в пустыню. С небывалой скоростью (с помощью современной сверхмогучей техники) сводятся леса — хранители живительной влаги и «легкие» Земли. Из-за этого пересыхают ручьи и речки, питающие крупные реки, а из них все больше воды отбирают на орошение и другие хозяйственные нужды. Нарушается вековая гармония в союзе земли и воды.

Подготовка к ракетно-ядерной, химической, бактериологической, экологической и космической войне, развернутая США и поддержанная атлантическими партнерами, не только грозит в будущем уничтожением всего сущего на суше и на море. Само производство оружия и других боевых средств для этих видов войны уже сейчас несет смерть окружающей природе. В США, например, военные предприятия сбрасывают в реки и озера в четыре раза (!) больше ядовитых веществ, чем все вместе взятые предприятия гражданских отраслей.

Производство современных средств ведения войны, их испытание, хранение, обслуживание, ремонт и, наконец, захоронение наносят колоссальный ущерб природе, грозят страшными последствиями. Даже Мировой океан при всей грандиозности его площади и объемов воды не в состоянии нейтрализовать все сбрасываемые в него отходы производства оружия, в первую очередь атомного и химического.

Мировое сообщество на специальной конференции приняло «Конвенцию по предотвращению загрязнения моря сбросами отходов и других материалов». В ее разработке участвовали 80 государств, в том числе и Советский Союз. Появился даже термин, который широко вошел в морской лексикон: «дампинг», что означает в переводе на русский язык «свалка».

Конвенция 1972 года запрещает сброс в воду материалов, содержащих ртуть, кадмий, радиоактивные вещества с высоким уровнем радиации, а также нефтепродуктов, устойчивых к разложению пластмасс, средств и материалов химической войны. Эти материалы и продукты оказывают вредное воздействие на морские организмы двояко: в одних случаях живые существа просто от них погибают и таким образом прерывают так называемую пищевую цепь жизни в Мировом океане. В других же — они накапливаются в организмах морских животных и передаются по этой цепи другим организмам, включая и человека, использующего отравленные дары моря в пищу. Приведем драматический пример. Японский город Минамата стал печально знаменитым тем, что в 1953 году более ста его жителей заболели неизвестной, но страшной болезнью. Ухудшались зрение и слух, нарушались речь и координация движений, появлялись конвульсии и судороги. Некоторые из заболевших потеряли зрение полностью, у других болезнь заканчивалась параличом, безумием. И все это, как выяснилось впоследствии, произошло потому, что они употребляли в пищу рыбу, выловленную у берега, где сбрасывали отходы химические предприятия концерна «Тиссо».

Концентрация ртути в этой рыбе была в сотни раз выше, чем обычно. Этой болезнью (ее назвали болезнью минимата — по названию города) были позже поражены жители и других районов. Всего около ста тысяч японцев пострадали от ртутного отравления. Концерн же соорудил очистные установки только через 12 лет.

В ряде штатов США, где проживает около ста миллионов человек, тоже обнаружена опасная концентрация ртути. Здесь промышленный лов рыбы прекращен. Однако рыболовам-спортсменам заниматься любимым дело не запрещают — пусть себе развлекаются… Но предупреждают: употреблять пойманную добычу в пищу нельзя. Знаки, на которых изображена сковородка с рыбой, перечеркнутая крестом, говорят убедительнее всяких слов.

Страдает от ртути и Средиземное море. Ее концентрация в организмах ряда рыб, например тунца и меч-рыбы, здесь втрое выше, чем у рыб тех же видов в Атлантике. А сбросы меди в море приводят к тому, что средиземноморские устрицы зеленеют и становятся непригодными в пищу.

Немало ртути несет в своих могучих водах величайшее течение Гольфстрим от берегов Америки к Антарктике, где и «разгружается» от ядовитого «жидкого серебра» — как раз в районах интенсивного морского промысла, что не может не вызывать тревогу.

Вредят океану и человеку и другие металлы. В Японии известна болезнь итай-итай, вызывающая хрупкость костей. У человека ребро может сломаться даже от глубокого вздоха. Вызывается такая болезнь кадмием, который входит в состав фунгицидов, употребляемых на рисовых полях.

В добрые старые времена, до научно-технической революции, демографического взрыва и зеленой революции, связанной с широким применением химических веществ в сельском хозяйстве, все болота, ручьи, речки и реки несли в море корм, «удобряли» его. Сейчас же они несут в него яды. Вредные осадки из атмосферы в конце концов тоже попадают в моря. Грязь, отбросы, отходы, которые существуют на земле, тоже уходят в воду океанов по рекам, с дождем. Одним словом, вся грязь планеты оказывается в конечном счете в Мировом океане, отравляет его.

НЕ ВРАГ, А ВРАЧЕВАТЕЛЬ

Удрученные столь мрачной картиной порчи природы на суше, порчи воды в реках, озерах, морях и океанах, огромного вреда, который наносится бездумным хозяйствованием, загрязнением акваторий сбросовыми водами, аварийными разливами нефти, приводящими к массовой гибели рыбы, птицы, морского зверя, некоторые западные специалисты объявляют виновником всех бед научно-технический прогресс, развитие производства. И предлагают единственно верный, по их мнению, лозунг: «Назад, к пещере!» Говоря иначе, предлагают свернуть научно-технический прогресс, раз уж он так вредит человечеству и окружающей природе.

Мы не склонны вслед за ними впадать в излишнюю драматизацию событий или, наоборот, впадать в неоправданный оптимизм, закрывая глаза на негативные порой последствия промышленного развития. Нам, советским людям, хорошо известно, да и западные специалисты, несомненно, понимают это, что виною всему не технический прогресс, а хищничество капиталистических монополий, которое никак не могут унять ни прогрессивные общественные круги, ни правительства стран, где главенствуют крупная буржуазия и финансовые воротилы. Ведь именно они фактические хозяева в своих странах. Во имя увеличения барышей они находят лазейки и обходят законы но охране природы, если эти законы и приняты.

Бедами оборачивается научно-технический прогресс, когда он поставлен на службу капиталу. Но он может и должен служить охране природы, ее воспроизводству, а не расхищению и загрязнению ее. Примером тому может служить наша страна и страны социалистического содружества.

Разумеется, реализация природоохранных программ в нашей стране требует немалых усилий и денежных затрат. Но, скажем, за первые два года одиннадцатой пятилетки сброс загрязненных сточных вод у нас уменьшился на десять процентов. Однако очистные сооружения это не панацея, они не всегда позволяют добиться нужной очистки, хотя и стоят дорого. Решение проблемы ученые видят во внедрении малоотходных и безотходных технологий, в широком использовании оборотного водоснабжения.

Использование воды на промышленном предприятии без выхода ее в природный круговорот и без загрязнения гидросферы Земли — ее рек, морей и океанов — не фантастика, а реальность наших дней. Замкнутые водооборотные системы внедрены на многих предприятиях СССР. Среди них, например, Московский автозавод имени Ленинского комсомола, Камский автозавод, Магнитогорский и Карагандинский металлургические комбинаты. Объем оборотного водоснабжения в промышленности нашей страны достиг 67,7 процента общего количества использованной на производственные нужды воды.

Технический прогресс позволяет постоянно совершенствовать городские системы водоснабжения и коммунальные службы. В Москве, например, проложено пять тысяч километров подземных каналов, по которым загрязненная вода идет на очистку. Вода в реке Москве сейчас чиста и прозрачна. На ее набережных в центре города всегда много рыболовов. Это и не удивительно: в реке водится около 20 видов рыбы, включая судака, леща и жереха.

В сутки на каждого москвича приходится 700 литров воды, причем требования к ее чистоте намного выше, чем в столицах других государств. Кстати, парижане получают в среднем 500 литров в сутки, а лондонцы — 263.

Приведем еще один пример использования научно-технических достижений на благо людей и природы, а не во вред им. В безводной пустыне на берегу Каспийского моря вырос город-сад, носящий имя украинского поэта Шевченко. На каждого из 120 тысяч граждан этого города приходится в сутки 400 литров воды, полученной с помощью крупнейшей в мире опреснительной установки. Ее работу обеспечивает атомный реактор на быстрых нейтронах.

В городе не один, а три водопровода: питьевой, технической и морской воды (последний — для канализации). Поистине это достойный пример рационального, хозяйского решения в условиях полного отсутствия природной пресной воды. Мирный атом превратил пустыню в оазис.

Советский опыт подтверждает, что научно-технический прогресс может и должен быть не врагом природы, а ее помощником, способствующим ее оздоровлению и развитию.

* * *

Мировой океан — это такая экологическая система, от состояния которой в решающей степени зависит жизнь и благополучие человечества. Океан должен оставаться чистым в интересах ныне живущих на планете людей и будущих поколений, в интересах всего живого «на земле, в небесах и на море».