Осенью 1801 года в Петербург приехал Лагарп. Он советует своему воспитаннику, пусть с опозданием, взять ответственность за 11 марта на себя и сурово наказать цареубийц за превышение данных им полномочий. Но Александр I не решился на это. Зато Мария Федоровна «неустанно преследовала заговорщиков и выражала явное неудовольствие теми, кто не разделял ее собственное негодование на преступление». Она и слышать не хотела, чтобы ее охрана состояла из тех полков, офицеры и солдаты которых принимали хоть какое-нибудь участие в заговоре. Для своего сопровождения в Павловск Мария Федоровна приглашает эскадрон конногвардейцев, которым командует полковник Саблуков (тех самых «якобинцев», удаление которых с подсказки Палена сыграло решающую роль в ту роковую ночь).
По велению императора Александра I эскадрон Саблукова за свою верность императору Павлу I получил особое отличие, позже распространенное на всю конную гвардию — Андреевскую звезду с надписью «За веру и верность» на вольтрапы.
«Через несколько дней, — пишет Бернгарди, — императрица отправилась с двумя старшими сыновьями, Александром и Константином, в часовню святого Михаила и там заставила их поклясться, что они ничего не знали о намерении лишить жизни императора Павла».
Своих приятелей Кнорринга и Бенкендорфа, вернувшихся в Петербург, Мария Федоровна встретила словами: «Ах, если бы вы оба были здесь, этого несчастья не случилось бы».
Уединившись в Павловске, она отдается заботам, посвященным памяти погибшего мужа: ставит ему великолепный памятник и как дорогую реликвию хранит его постель и подушку, запятнанные кровью. Все, что связано с его именем, окружено здесь любовью и уважением.
Н. А. Саблуков: «Императрица-мать не искала в забвении облегчения своего горя: напротив, она как бы находила утешение, выпивая до дна горькую чашу душевных мук. Самая кровать, на которой Павел испустил последнее дыхание, с одеялами и подушками, окрашенными его кровью, была привезена в Павловск и помещена за ширмами, рядом с опочивальней государыни, и в течение всей своей жизни вдовствующая императрица не переставала посещать эту комнату».
«Императрица Мария с отвращением относилась ко всем тем, кто принимал участие в убийстве ее супруга, — пишет Ланжерон. — Она преследовала этих людей неустанно, и ей удалось удалить всех, устранить их влияние или положить предел их карьере… Гвардейские офицеры, принимавшие участие в заговоре, один за другим попали в немилость и были удалены так, что по истечении года никого из заговорщиков не осталось в столице, если не считать Валериана и Николая Зубовых».
Первым пал тот, чье дьявольское хладнокровие, энергия и расчетливость сыграли главную роль в успехе заговорщиков.
Он чувствует себя римским триумфатором, спасшим отечество от чудовища, и «громко восклицает об услуге, оказанной им государству и человечеству». «Мы были, может быть, на краю действительного и несравненно большего несчастья, а великие страдания требуют сильных средств, — говорит Пален своим почитателям. — Я горжусь этим действием как своей величайшей заслугой перед государством».
Саксонский посол Розенцвейг был совсем другого мнения. «Пален не думал бы о смене монарха, — писал он, — если бы не был убежден, что благодаря непостоянству императора ему самому рано или поздно предстояло падение и что чем выше его положение, тем ниже ему придется пасть…»
Играя роль патриота, Пален всячески отгораживается от «гнусных убийц». В беседе с Ланжероном он говорит: «Наступил ожидаемый момент. Вы знаете, что произошло. Император погиб и должен был погибнуть; я не был ни свидетелем, ни действующим лицом в его смерти. Я предвидел его кончину, но не хотел принимать участия в этом деле, так как дал слово великому князю».
«Странный ход мыслей, — замечает Ланжерон, — он не был действующим лицом при убийстве Павла, но поручил совершить это дело Зубовым и Беннигсену. Пален знал, что он хочет».
«…Падение Палена летом 1801 года было делом рук императрицы, — продолжает Ланжерон. — Она знала достаточно о происходившем во время убийства Павла для того, чтобы страдать при мысли о том, что граф занимает выдающееся положение в непосредственной близости к Александру…»
Поводом для отставки Палена послужил, казалось бы, ничтожный случай. «Сектанты, благодарные покойному императору за его участие и разрешение совершать службы в церквях, — пишет Саблуков, — подарили императрице икону, на которой была надпись, взятая из книги Царств: «Хорошо ли было Симирию, задушившему своего господина». Мария Федоровна велела повесить икону в церкви воспитательного дома. Пошли разговоры, которые дошли и до Палена. Он потребовал от священника, чтобы тот икону убрал, но, ссылаясь на распоряжение императрицы, тот сделать это отказался».
Тогда возмущенный Пален решил переговорить с Александром. Дождавшись удобного момента, он рассказал обо всем государю, но тот неожиданно вспылил: «Не забывайте, что вы говорите о моей матери, — с раздражением ответил он, — впрочем, не может быть, чтобы надпись была такой, как вы говорите; я хочу видеть икону», — продолжал он, смягчившись. Не в пример отцу он не был столь доверчив… Императрица показала икону и объяснилась с сыном. На все его доводы и возражения она отвечала одно: «Пока Пален будет в Петербурге, я туда не вернусь!»
В. Ю. Виельгорский: «Пален вообразил, будто находится в такой милости, что можно бороться с императрицей, но ему следовало бы быть осторожней… Императрица — женщина, она обладает большим упорством, сын ее любит и уважает ее, игра неравная…»
«Когда однажды граф Пален, как обычно, явился на парад в нарядном экипаже, запряженном шестеркой, вылез из экипажа, то принужден был выслушать от адъютанта государя приказ немедленно оставить столицу и отправиться в свои курляндские имения. Пален повиновался, не проронив ни слова. Издан был рескрипт об увольнении со службы генерала от кавалерии Палена, — пишет Саблуков. — В этой истории известную роль сыграл Панин, который впоследствии писал: «Будучи министром при императоре Александре, я принял сторону вдовствующей императрицы. Когда граф Пален по поводу иконы хотел очернить ее в глазах государя, я, и я один, устранил возникшие между ними недоразумения». Вскоре, однако, и судьба Панина решилась в том же роде, как и судьба Палена, — замечает Саблуков. — …Удивительна судьба Панина, образ мысли и действия которого были всего более безобидны; он подвергся более тяжелому преследованию, чем кто-либо из других участников происшествия».
Уже 12 марта в Петровско-Разумовское под Москвой, где жил тогда Панин, отправляется императорский курьер. Спустя девять дней Никита Петрович с необыкновенной сердечностью был принят государем. Обняв старинного друга императорской фамилии, Александр со слезами на глазах произнес: «Увы, события повернулись не так, как мы предполагали…» Они горячо верят, что, будь Панин в столице, несчастья бы не случилось…
Верят в это и другие сторонники Панина. Воронцов писал ему из Лондона: «Для России несчастье, что вы были в отсутствии при вступлении на престол Александра. Начало этого царствования носило бы совсем иной характер». И Панин ему отвечает: «Не знаю, было бы мое присутствие здесь в момент вступления на престол императора Александра полезно этому прекрасному государю; но верно то, что я с опасностью для моей собственной жизни сопротивлялся бы позорным делам, совершенным погрязшим в пороках разбойничьей бандой».
В этот же день Панин назначается министром иностранных дел.
23 марта 1801 года печальный траурный кортеж медленно сопровождал забальзамированное изуродованное тело задушенного императора. Процессия направлялась в Петропавловский собор, но для торжественности был сделан восьмиверстовой круг по двум невским мостам. Во главе ее с короной усопшего шел тридцатилетний Никита Петрович Панин, единственный сын Петра Панина и племянник незабвенного Никиты Ивановича, воспитателя великого князя Павла Петровича. День был холодный. Панин пожаловался в письме к жене на недостаточно теплую одежду и прибавил, что «день не был утомительным…».
Мария Федоровна, всегда с участием и доброжелательностью относившаяся к Панину и его семье, в этот раз встретила его настороженно и руки не подала (он представлялся ей по случаю своего назначения). На ее прямой вопрос, был ли он причастен к случившемуся, Панин ответил, что «в момент кончины государя его не было в Петербурге». Удовлетворенная этим ответом, вдовствующая императрица заверила Никиту Петровича в своей неизменной к нему благосклонности, и их дружеские отношения возобновились. А через несколько дней Панин получил ее письмо:
«Граф Никита Петрович!
По содержанию оставшегося после Е. И. В. любезнейшего супруга Моего, в Бозе почившего Государя Императора Павла Петровича завещания, коего в 29 статье изображено:
«В род графов Паниных отдаю я перо бриллиантовое с бантом, что на Андреевской шляпе носил, и портрет мой, который вручит жена моя на память моей любви к покойному воспитателю моему, и еще возлагаю на моего старшего сына и всех моих потомков наблюдение долга моей благодарности противу рода означенного воспитателя моего покойного графа Никиты Ивановича, которого краткость моего века не дозволили мне им доказать».
Препровождаю при сем к Вам вышеозначенные вещи и портрет, остаюсь я в полном удостоверении, что оные тем будут для Вас ценнее, чем живее напоминают они Вам о той неограниченной признательности, каковую покойный Государь сохранил к дяде Вашему, графу Никите Ивановичу, сопровождая ее отменным ко всему роду его благоволением. Впрочем же пребываю всегда Вам благосклонною Мария».
Панин пользуется особой благосклонностью императора и полон надежд на скорые преобразования. «Граф Панин ежедневно работает по несколько часов вместе с императором в его кабинете, вдовствующая императрица в восхищении от графа», — записывает лейб-медик Роджерсон.
«Управление и кредит в делах имеют — по иностранным Панин, человек от природы с дарованиями и с большим характером; по внутренним Трощинский и генерал-прокурор Беклемишев», — сообщает в Лондон Воронцову граф Завадовский.
Панин продолжает проводить свою политику сближения с Англией — в начале июля с ней заключается мирный договор. Александр желает мира и с Францией, но Панин всячески препятствует этому. Он заменяет посла в Париже и весьма холодно обходится с генералом Дюроком, личным представителем Бонапарта, приехавшим в Петербург, чтобы поздравить от его имени Александра I со вступлением на престол. Разразился дипломатический скандал, который удалось уладить, но Дюрок вскоре покинул Россию, не поехав на коронацию в Москву, куда был приглашен Александром I. Только благодаря ему в октябре был подписан и франко-русский договор.
Не изменил Панин себе и в вопросе о введении конституции. Вот что писал по этому поводу Г. Р. Державин: «…Трое ходили тогда с конституциями в кармане — речистый Державин, князь Платон Зубов с своим изобретением и граф Н. П. Панин с конституцией английскою, переделанною на русские нравы и обычаи. Новосильцеву стоило тогда большого труда наблюдать за царем, чтобы не подписать которого-либо из проектов; который же из проектов был глупее, трудно описать: все три были равно бестолковы».
Панин в письме от 16 июля жалуется Воронцову на интриги при дворе и непостоянство Александра в выражениях, которые не могли не повредить ему: «Что он не ожидает от молодого императора ничего хорошего, что он легкомысленен, любит танцы и более заботится о том, чтобы нравиться женщинам, чем вникать в государственные дела…»
Воронцов, обманув доверие друга, направляет копию этого письма своему брату Александру Романовичу в надежде, что тот найдет способ довести его до сведения императора. «Весьма вероятно, — пишет Брикнер, — что оно дошло-таки до сведения Александра — накануне падения Панина».
30 сентября 1801 года Панин подает прошение об отставке и получает трехгодичный отпуск по болезни. В обществе строятся всевозможные догадки о внезапном удалении этого незаурядного человека, так близко стоявшего к трону. Говорили о расхождениях во внешней политике, о недовольстве его самостоятельностью в делах, об интригах Воронцова и о многом другом.
Сам Панин объясняет перемену отношения Александра приездом Лагарпа, кознями недоброжелателей и конечно же письмом к Воронцову, которое стало известно государю. Он надеется, что вскоре его вновь призовут на службу. Никто не мог и подумать тогда, что настоящая опала начнется в 1804 году и продлится целых 33 года, до самой кончины Панина.
О настоящей причине опалы знали немногие. В письме к Воронцову от 6 октября Кочубей приоткрывает завесу этой тайны: «Государь, насколько я заметил, имеет что-то против Панина из-за революции, которая возвела его на престол. Правда, Панин, как вам известно, первым говорил с ним о регентстве. Но теперь у государя явные угрызения совести и он считает преступлением то, что он, государь, думал о регентстве. Между тем ни один разумный человек не мог бы дать ему лучшего совета».
Адам Чарторыйский, поспешивший в Россию, так описывает свою первую встречу с Александром: «Он позвал меня в свой кабинет и сказал мне: «Если бы вы были здесь, то всего этого не случилось бы; если бы я имел вас около себя, то я не позволил бы увлечь себя таким образом». Затем он рассказал о смерти отца, выразил крайнюю степень огорчения и самые невыразимые угрызения совести… Это согласие было вырвано у него с величайшим трудом и после самых торжественных обещаний, что императору Павлу не будет причинено никакого зла… Император Александр рассказал мне, что первый, говоривший с ним об этом, был Панин и что Александр никогда не мог простить ему этого. Панин не отрицал этого, но доказывал, что этим он оказал услугу своему отечеству и имел право гордиться этим».
Александр пытается убедить себя и близких, что главным виновником катастрофы был Панин. Уже в конце мая по этому поводу между ними произошел какой-то неприятный разговор. Сохранилось письмо Панина к императору, в котором он, в частности, писал: «…То, что Ваше Величество сказали мне вчера вечером относительно события, которое возвело вас на престол, повергло меня в величайшую скорбь. Если Ваше Величество считает меня причиной акта, который, как вы полагаете, пятнает вашу славу, то мое присутствие должно быть для вас невыносимо; я готов избавить вас от него и покинуть все (кроме жены и детей), чтобы в добровольном изгнании оплакивать утрату доверия со стороны государя, за которого я охотно отдал бы жизнь. Одного слова, одного движения Вашего Величества было бы достаточно для этого, но я взял бы с собой в могилу убеждение, что я послужил моему отечеству, решившись прежде всех других развернуть перед вами потрясающую картину опасностей, грозящих погубить нашу страну…»
Поверив в виновность Панина, Александр тяготится его присутствием и ставит вопрос о его отставке перед негласным комитетом. Чарторыйский сообщает:
«…Шла речь об увольнении графа Панина. Государь сильно желал избавиться от него; Панин был ему в тягость, был ему ненавистен и возбуждал его подозрения. Государь не знал хорошенько, как удалить его. Дело рассматривалось серьезно и обстоятельно. Наконец, было решено заменить Панина графом Кочубеем. Все согласились, что пока Панин может оставаться в Петербурге. До последнего момента государь и виду не подал Панину и не мог поступить иначе, так желал избежать неприятных сцен. Панин покорился своей судьбе и отступил. Все время, пока он еще был в Петербурге, он был окружен шпионами, которые непрестанно следили за ним. Государь по несколько раз в день получал от тайной полиции сведения о том, что Панин целый день делал, где он был, с кем говорил на улице, сколько часов провел в том или другом доме, кто посещает его и, если возможно, о чем говорили с ним. Эти сообщения, читавшиеся в тайном комитете, были составлены тем таинственным стилем, который так любит тайная полиция, чтобы придать важность себе и интерес к совершенно ничтожным вещам. В сущности, эти сообщения были совершенно бессодержательны; но государь был в сильном беспокойстве, его мучило присутствие Панина, он постоянно предполагал, что Панин составляет изменнические планы, и не знал покоя, ни душевного мира, пока Панин не уехал. Так как граф видел, что за ним постоянно наблюдают сыщики, и заметил, что вид его невыносим для государя, то он решился покинуть Петербург».
Узнав о перемене в отношении к Панину, Мария Федоровна обрушивается на сына. «Она говорила Александру, что так нельзя царствовать, что нельзя проявлять такого непостоянства, что таким образом ему не удастся никого привлечь к своей личности, — пишет М. И. Муханов. — Она подчеркивала, что Панин заслуживает больше доверия, чем кто бы то ни было, она говорит о необыкновенных способностях Панина, о его преданности и особенно подчеркивала, что ему нельзя сделать никакого упрека за то, как он держал себя в деле убийства Павла. Это последнее обстоятельство имело особое значение в глазах вдовствующей императрицы, и она несколько раз возвращалась к нему. Александр не ответил ни слова, но пошел в свой кабинет и написал там записку, в которой сообщил своей матери об участии Панина в заговоре. Начиная с этого момента Панин бесповоротно погиб во мнении вдовствующей императрицы; она обвинила его в вероломстве и лжи, ненависть ее была тем сильнее, чем больше она обманулась в графе».
О своем участии в плане регентства и о тайных свиданиях с Паниным Александр, естественно, промолчал.
Летом 1802 года Панин уезжает за границу. Более двух лет путешествует он по Европе и незадолго до окончания отпуска просит высочайшего разрешения опоздать на несколько недель. Но в ответ ему сообщили, что «он может продолжать свой отпуск сколько ему угодно и может жить, где ему вздумается… Государь оставляет за собой право, когда это потребуется, воспользоваться его услугами».
В конце декабря 1804 года Панин подает просьбу об отставке, и 19 января 1805 года выходит именной указ Правительствующему Сенату: «Снисходя на прошение нашего Действительного Тайного Советника графа Никиты Панина, всемилостивейше уволить его от всех дел. Александр». Опальный министр поселяется в своем смоленском имении Дугино.
Над Паниным устанавливается тайный надзор полиции. Глубоко оскорбленный случившимся, он несколько раз обращается к Александру и Марии Федоровне, «всякий раз требуя расследования своей роли в случившемся, подчеркивая, что его взгляды и планы нашли сочувствие со стороны».
Но ни его обращения, ни заступничество друзей не находят отклика в столице. Шли годы. Свою судьбу Панин связывает теперь с переменой царствования. Но и после кончины Александра I в его жизни ничего не меняется. Когда родственники Панина Орловы (он был женат на дочери Владимира Григорьевича Орлова) на коленях умоляли Николая I прекратить 25-летнюю опалу, он ответил, что «обещал вдовствующей императрице, своей матери, оставить в этом деле все по-старому». Мария Федоровна взяла с сына единственную клятву — не возвращать Панина!
В начале 1826 года Панин писал в дневнике: «…Правда, что в моих руках находится автограф, который самым явным образом показывает, что все придуманное и предложенное мною за несколько месяцев до кончины императора Павла, для блага государства, было санкционировано его сыном. Я никогда не употреблю этого средства для оправдания себя перед вдовствующей императрицей, так как этот документ можно истолковать неблагоприятным образом для императора Александра; и я решился в лице этого государя, который не понял меня, почтить материнскую любовь и за гробом, даже в самых ее заблуждениях. К тому же вдовствующей императрице вовсе не нужно читать этого письма, чтобы убедиться, что мои отношения к покойному императору Александру до его вступления на престол не могут без вопиющей несправедливости служить поводом для того обращения, какому я подвергаюсь. Мое назначение министром и доверие, какого удостаивал меня император Александр, в достаточной мере доказывают, что жестокость, с которою он обошелся со мною четырьмя годами позднее, не может иметь основания в поступке, совершенном мною до его царствования…»
Опала этого незаурядного человека и государственного деятеля, которого декабристы называли «духовным отцом своего свободомыслия», продолжалась 33 года и закончилась с его смертью. Любопытно, что одним из доводов Александра I против введения конституции было: «а вдруг изберут депутатом Панина?»
Никита Петрович Панин скончался в ночь на 1 марта 1837 года на 67-м году жизни и был похоронен в своем смоленском имении Дугино.
Александр I не мог простить Панину и Палену — двум инициаторам заговора, — что они вовлекли его в поступок, который он считал несчастьем всей своей жизни. Но он не считал себя вправе карать второстепенных участников заговора, потому что они, так же как и он, имели в виду лишь отречение Павла I.
Что касается ближайших участников убийства, то оказывается, что имена их долгое время были неизвестны императору — он узнал их только через несколько лет. «Некоторые из них к этому времени уже умерли, другие были сосланы на Кавказ, где и погибли».
Княгиня Д. Х. Ливен: «Все они умерли несчастными, начиная с Николая Зубова, который вскоре после вступления на престол Александра умер вдали от двора, не смея появляться в столице, терзаемый болезнью, угрызениями совести при неудовлетворенном честолюбии… Князь Платон Зубов, сознавая, насколько его присутствие неприятно императору Александру, поспешил удалиться в свои поместья. Затем он предпринял заграничное путешествие, долго странствовал и умер, не возбудив ни в ком сожаления.
Пален… закончил существование в одиночестве и в полном забвении… Он совершенно не выносил одиночества в своих комнатах, а в годовщину 11 марта регулярно напивался к 10 часам вечера мертвецки пьяным, чтобы опамятоваться не раньше следующего дня. Умер граф Пален в начале 1826 года, через несколько недель после кончины императора Александра».
* * *
В сущности, я не был бы недоволен сбросить с себя это бремя короны.Александр I, 1824 г.
Гибель отца потрясла Александра и наложила печать на всю его жизнь. В первые дни опасались за его рассудок. «Целыми часами оставался он в безмолвии и одиночестве, с блуждающим взором, устремленным в пространство, в таком состоянии находился в течение многих дней, не допуская к себе почти никого», — пишет А. Чарторыйский. — В ответ на его призывы «сохранить бодрость» и «о лежащих на нем обязанностях» Александр с горечью сказал: «Нет, все, о чем вы говорите, для меня невозможно, я должен страдать, ибо ничто не в силах уврачевать мои душевные муки».
Восторженный и впечатлительный, доверчиво смотревший на жизнь Александр был сломлен. В его сознании постоянно присутствовала мысль о вине за гибель отца. Это чувство делало его скрытным и подозрительным и выражалось в желании перемены мест и уединения.
«Из человека жизнерадостного, убежденного в своем призвании реформатора-демократа он превращается в разочарованного меланхолика и даже в мизантропа, утратившего веру в человека…»
Н. Греч: «Он мог снести все — лишения, оскорбления, страдания, но мысль о том, что его могут подозревать в соучастии с убийцами отца, приводила его в исступление. И даже великий Наполеон пал жертвой оскорбления в нем этого чувства».
В марте 1804 года в Германии по его приказу был арестован герцог Энгиенский, потомок Бурбонов. Он был привезен в Париж и расстрелян. По этому поводу император Александр I выразил протест, особенно против нарушения нейтралитета Германии. В ответной ноте Наполеон допустил ужасную ошибку, стоившую ему не только трона, но и самой жизни. Он писал: «На моем месте русский император поступил бы точно так, если бы знал, что убийцы Павла I собирались для исполнения своего замысла на одном переходе от границ России, не поспешил ли бы он схватить их и сохранить жизнь, ему драгоценную?»
Эти слова стали причиной неизгладимой ненависти к Наполеону, которая руководила всеми делами и поступками Александра I. Он был добр, но злопамятен, не казнил, но преследовал, со всеми знаками благоволения и милости — «о нем говорили, что он употреблял кнут на вате». Скрытность и притворство внушены ему были образом жизни и Екатериной II.
Пронеслись великие события, наполнившие Европу громом побед и поражений. Закончилась гигантская битва народов, принесшая России неувядающую славу. С. П. Трубецкой: «…Имя императора Александра гремело во всем просвещенном мире, народы и государи, пораженные его великодушием, предавали судьбу свою его воле. Россия гордилась им и ожидала от него новой для себя судьбы. Он объявил манифестом благодарность свою войску и всем сословиям народа русского, вознесшего его на высочайшую степень славы; обещал, утвердив спокойствие всеобщим миром в Европе, заняться устройством внутреннего благоденствия вверенного провидением держав его пространного государства…»
Но надежды так и остались только надеждами. «Изобилие чувства и воображения при недостаточном развитии воли — все это соединилось в то настроение, в какое попал Александр с 1815 года и которое около того же времени получило название разочарования; проще говоря, это — нравственное уныние. Благодаря этому Александр охладел к задачам внутренней политики; русская жизнь, которой он не знал, стала ему казаться неподготовленной, а с 1815 года стало даже обнаруживаться чрезвычайно раздражительное скептическое отношение ко всему русскому».
В начале 1834 года Пушкин записал в дневник разговор со Сперанским: «Я говорил ему о прекрасном начале царствования Александра: «Вы и Аракчеев, вы стоите в дверях противоположных этого царствования, как Гении Зла и Блага»».
«Угрызения совести преследовали его, сделались исходным пунктом его позднейшей склонности к мистицизму», — писал Чарторыйский.
Баронесса Крюденер, страстная проповедница мистического суеверия, становится путеводной звездой императора. «Вот его путеводная вдохновительница, — писал А. В. Поджио, — она его помирила с самим собою, определила к новой службе и сблизила с Богом, избравшим его своим орудием, исполнителем верховной воли. Не ищите его бывшей высочайшей воли; нет, он смирился, преобразовался, обновился другою плотью и отказался от бывшего себя!»
В записках Александры Федоровны, жены Николая I, говорится, что в 1819 году Александр, обедая у брата, «высказал мнение о том, чтобы отказаться от лежащих на нем обязанностей и удалиться от мира».
Четыре года спустя будущий декабрист А. В. Розен имеет возможность близко наблюдать императора в Ораниенбауме. «Отпустив караул, — пишет он в «Записках», — император долго, долго прохаживался по крыше дворца и часто останавливался, погруженный в размышления… Нередко по целым часам стоял он у окна, глядя все на одну и ту же точку в раздумье. 30 августа, в день своего ангела, он всегда щедро дарил храму Александро-Невской лавры; в последний же год он пудами подарил ладан и свечи».
Ежегодно служили заупокойную службу в память его отца императора Павла I. Еще в 1809 году Елизавета Алексеевна писала матери, что Александр начинал глубоко переживать при приближении этого события, погружаясь в мрачное состояние.
Декабрист А. М. Муравьев: «Последние годы своей жизни Александр стал добычей безотчетной меланхолии: болезнь, которую Бог иногда посылает земным владыкам, чтобы пригнести их скорбью, этим величественным уроком равенства».
Недостатка в шпионах и доносчиках не было — Александр I знал о существовании тайных обществ. 24 мая 1821 года, после более чем годового отсутствия, император появился в Петербурге, и командующий гвардейским корпусом генерал И. В. Васильчиков вручил ему записку «О тайных обществах в России», составленную тайным агентом М. К. Грибовским.
«По рассказам Иллариона Васильевича, записанным впоследствии не с его слов, а со слов его сына, было это весною 1821 года в Царскосельском дворце. Государь сидел за письменным столом, Васильчиков сидел напротив. Государь долго оставался задумчив и безмолвен. Потом он сказал, разумеется по-французски: «Дорогой Васильчиков! Ты, который служишь мне с самого начала моего царствования, ты знаешь, что я разделял и поощрял все эти мечты, эти заблуждения… Не мне свирепствовать, ибо я сам заронил эти семена». В том, что император положил записку в дальний ящик, усматривали безволие, апатию, нерешительность, страх и даже некоторое умопомрачение».
И доклад Бенкендорфа, представленный императору в том же году со списком заговорщиков и с предложением начать следствие, остался «без пометки». Капитан Вятского полка Майборода, член Южного общества, в своем доносе назвал 46 имен. Доносили: Шервуд, Ронов, Бошняк, Перетц. На одном из доносов с именами заговорщиков появилась лаконичная резолюция Александра: «Не мне карать!»
На учениях, похвалив Сергея Волконского за командование бригадой и зная об его участии в заговоре, Александр I дает ему совет: «По-моему, гораздо для Вас выгоднее будет продолжать оные занятия, а не заниматься управлением империей, в чем Вы, извините меня, и толку не имеете…»
После смерти Александра I среди бумаг нашли документ, датируемый историками 1824 годом. «Есть слухи, — записал император, — что пагубный дух вольномыслия или либерализма разлит или, по крайней мере, сильно уже разливается и между войсками; что в обеих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют при том секретных миссионеров для распространения своей партии. Ермолов, Раевский, Киселев, Михаил Орлов, граф Гурьев, Дмитрий Столыпин и многие другие из генералов, полковых командиров, сверх того большая часть разных штаб- и обер-офицеров».
Вечером 7 ноября 1824 года Нева взбунтовалась и вышла из берегов. «О здешнем наводнении вы уже столько слышали, что не хочу говорить о нем, — писал Карамзин Вяземскому. — Погибло 500 человек и много миллионов рублей…»
Глядя на разбушевавшуюся стихию, Александр задумчиво произнес: «Воля Божия — нам остается преклонить главу перед нею».
«Во время большой заупокойной службы кто-то воскликнул: «Бог нас наказал!» На что Александр Павлович тут же ответил: «Нет, это за грехи мои Он послал такое наказание!»»
Ощущение бренности бытия, бессилия перед вызовом судьбы наполнило его душу мистическим ужасом — наводнение вызвало сильнейший приступ меланхолии.
Александр не в состоянии дальше оставаться в этом злотворном городе и спешит его покинуть. «Собираясь в последнее путешествие, Александр долго беседует со схимником, предпочитая его всем остальным делам».
«Многие заметили, что у государя было мрачное предчувствие перед отъездом в Таганрог, — сообщает современник. — Говорят, что он не мог пересилить себя при прощании с членами своей семьи и придворными».
Выехав из Петербурга, Александр I остановил свой экипаж и в течение нескольких минут смотрел на город, в котором он родился, словно прощаясь грустным взглядом с ним навеки.
Елизавета Алексеевна серьезно заболела, и врачи рекомендовали ей ехать на юг Франции. Но она отказалась покинуть Россию, и тогда ей предложили Таганрог, на берегу Азовского моря. Александр Павлович решил ехать с женой. «Предадимся воле Божьей, — сказал он Голицыну. — Он лучше направит ход вещей, чем мы, слабые и смертные!»
Опередив на несколько дней жену, он выехал в Таганрог, и 23 сентября императорская чета обосновалась в скромном кирпичном домике, совсем не похожем на дворец.
Елизавета Алексеевна почувствовала себя лучше, и 20 октября, несмотря на простуду, император с небольшой свитой отправился в инспекционную поездку по Крыму.
С гор Кавказа дул ледяной ветер, Александр Павлович, день и ночь проводивший в седле, вернулся в Таганрог 7 ноября в сильной горячке. Болезнь была недолгой.
19 ноября 1825 года император Александр I скончался, на 47-м году жизни.
Когда приближенные, торопясь узнать последнюю волю императора, вскрыли конверт, который он постоянно имел при себе, то были немало удивлены, обнаружив всего-навсего какие-то молитвы. Только 11 марта следующего года тело покойного императора было доставлено в Царское Село и оттуда в Казанский собор для прощания. Захоронение состоялось 25 марта в Петропавловском соборе.
Возвращаясь из Таганрога, 4 мая в городе Белеве скончалась и Елизавета Алексеевна.
«Пораженный вследствие навалившихся на него противоречий и терзаний меланхолией — ослаблением и даже разложением духовных сил, Александр явился моральной жертвой русской истории XVIII века, точнее истории русского престола, фактически очутившегося в зависимости от воли гвардии, привилегированного петербургского офицерства и тех или других лиц, умевших пользоваться вооруженною силою…»
«Коронованный Гамлет», как назвал его А. Герцен, не выдержал испытания. Душевные муки оказались тяжелее царского венца. Начав царствовать с самыми наилучшими намерениями, он кончил свою жизнь полным разочарованием и мрачным отчаянием.
Вопреки ожиданиям зловещая тень от событий 11 марта не уменьшалась с годами, а все росла и густела вплоть до событий 14 декабря.
«Первородный грех нового царствования — злодейское убийство — продолжал отягчать сначала душу самого Александра I, потом — через него и от его неизбывного ощущения виновности и расплаты — всю страну, все общество, и чем дальше, тем сильнее».
Царствование, которое началось катастрофой 11 марта, закончилось трагедией 14 декабря.