«Леопард» потерял северо-восточный пассат на 12 градусах 30 минутах северной широты, намного раньше, чем ожидал Джек. Капитан как мог противился чувству горечи, но в настоящее время был вынужден признать факт, что в этом году полоса штиля сместилась на север дальше обычного, и его корабль попал в эту полосу, попал глубоко, до последнего дуновения использовав умирающее дыхание настоящего ветра. День за днем безжизненный корабль с обвисшими парусами лежал, безвольно вращаясь во все стороны. Иногда от беспорядочной бортовой качки большая часть матросов снова страдала от морской болезни, а иногда «Леопард» раскачивался так сильно, что Джек приказывал спустить брам-стеньги прежде, чем те сами отправятся за борт, а иногда лежал неподвижно, и весь день доканывала жара от солнца, скрытого в дымке. Даже в утренние часы было душно, вдоль всего ночного горизонта сверкали молнии, и иногда ночью, но чаще днем, теплый дождь обрушивался сплошной стеной так, что на палубе с трудом можно было дышать, а вода хлестала из шпигатов обоих бортов как из мощного шланга.

Иногда, после этих ослепляющих ливней как будто возникал ветерок, и Джек разворачивал с помощью буксировки нос «Леопарда» в надежде поймать хоть что-то. Но редко бывало, когда ветер подхватывал корабль — намного чаще морщинил поверхность моря в полумиле или дальше и шлюпки (по два матроса на банке) напрягались, чтобы дотянуть туда двухпалубник до того, как тот стихнет — тщетный, утомительный труд в девяти случаях из десяти. И эти ветры, в том виде, в каком появлялись, могли дуть с любого направления и стремились скорее вернуть корабль назад, чем продвинуть вперед. Почти все время «Леопард» находился в том же участке в несколько квадратных миль, окруженный собственными отходами, пустыми бочками и бутылками из кают-компании. Все же сам по себе этот уголок моря находился в движении. Каждый раз, когда удавалось совершить хорошее измерение или взять удвоенную амплитуду, Джек фиксировал местоположение: превосходные наблюдения Луны и Альтаира показали, что используемые им хронометры — превосходная пара, гордость производителя — показывают время, всего на несколько секунд отличающееся от гринвичского, а море, в котором барахтался «Леопард», очень медленно дрейфует на запад и немного на юг круговым движением, требующим столь значительного времени для завершения, что он бросил расчеты.

Как всякий моряк, Джек слышал о судах, попавших в полосу штиля, беспомощно лежащих в дрейфе в течение недель и даже месяцев, поедая припасы и обрастая водорослями. У него самого хватало печального опыта, и, исследуя небо, море, плавающие водоросли, птиц, рыб, движение воздуха и все те мелкие детали, так много значащие для того, кто на море с юных лет, ему казалось, что «Леопард» в крайне неприглядной ситуации: унылый корабль под гнетом жары, болезни и страха будущего.

Однажды мимо прошла стая китов: кашалоты, пускающие фонтаны, уверенно плывущие под водой, ныряющие, всплывающие снова — около пятидесяти огромных, безмятежных, быстро перемещающихся туш. Некоторые настолько приблизились к кораблю, что он мог разглядеть их дыхала. Одна из них была самка с детенышем не больше «леопардовского» баркаса. Хотя на борту находилось полдюжины китобоев, не прозвучало ни звука: команда, напуганная тюремной лихорадкой, удрученная, измотанная буксировкой, просто бросила за борт взгляд, безразличный взгляд, не более. В другой раз появилось множество водорослей — возможно, какое-то медленное течение из далекого Саргассового моря, а с ним множество птиц, ранее Джеком никогда не виденных.

Бесполезно посылать за Стивеном в любом случае: тот заперт в носовой части, превращенной в один большой лазарет, отделенный переборками — запретная территория, которую доктор покидал только ради ежедневных похорон. В начале эпидемии Стивен окурил все судно, секцию за секцией, большим количеством серы, отослав матросов в шлюпки или на мачты, и удалился со всеми пациентами, пожелав, чтобы Джек заткнул и просмолил переборки в надежде остановить распространение инфекции.

Тщетная надежда. В течение первой недели в журнале появились отметки о похоронах четырнадцати заключенных, двух оставшихся тюремщиков и фельдшера: все жили или работали в носовой части, и их имена выбили на прекрасной нидхэмской медной табличке. Теперь ежедневный список жертв писала намного более грубая рука Джека, поскольку его клерк тоже отправился за борт с двумя ядрами и гамаком вместо савана: первая жертва болезни с кормовой части.

Не считая постоянного притока свежей дождевой воды, ситуация была хуже некуда. Удушающая жара, подавленная, унылая атмосфера, чрезмерный страх и отчаяние, довлеющие над командой. А когда болезнь поразила нижнюю палубу, то стала косить людей быстрее чумы. Команда оставила всякую надежду, и иногда Стивену казалось, что больные скоро откажутся принимать его лекарства, желая чтобы все закончилось поскорее: и во многих случаях так и произошло — головная боль, слабость, температура и сразу отчаяние, еще даже до сыпи и ужасающей лихорадки, еще усугубляющейся из-за удушающей жары, а потом, по его мнению, необязательная смерть. С тех пор, как радикальное применение хинной коры и сурьмы дало эффект, Стивен сильнее поверил в лекарства. На данный момент одиннадцать человек, переживших кризис, уже выздоравливали и все же, несмотря на это явное свидетельство, были те, кто умрет, кто почти с благодарностью подчинялся смерти в момент, когда их только вносили в лазарет.

— Я верю, — сказал он Мартину, — что, некоторые наши больные самоизлечатся как только увидят приближающееся французское судно, как только услышат барабанный бой и грохот пушек, а поступление новых значительно сократится.

— Полагаю, вы правы, — ответил Мартин, поднимая книгу. — Бодрый дух — три четверти успеха, как отмечает Рази. Но кто может измерить силу духа? — прижал руки к глазам и продолжил, — вы действительно назначили Робертсу двадцать драхм? Я должен это отметить.

— Так и есть, двадцать драхм: убежден, он выдержит. И прошу, в самом деле, отметьте это. Наши заметки будут иметь огромное значение. Полагаю, вы вели их очень подробно?

— Так и есть, — устало сказал Мартин.

— Мистер Пуллингс, сэр, — произнес новый фельдшер.

— Пусть войдет. Итак, мой дорогой лейтенант Пуллингс, вы страдаете от дикой головной боли, чувствуете явный холод, озноб в животе и конечностях?

— Именно так.

— Вы обратились по адресу, — сказал Стивен, улыбаясь. — Вы немного заражены, но мы быстро приведем вас в порядок. У нас есть отличное лекарство, подходящее вашему случаю: уложит вашу болезнь на лопатки, и, заметьте, Том, ставлю сто к одному, что в должное время вы поднимете свой флаг. Не вешать носа, Пуллингс!

Час спустя Мартин попросил, доктора Мэтьюрина померить ему пульс: что тот и сделал Они переглянулись, и Стивен сказал:

— Не уверен. Есть куча других возможных причин — вы ничего не ели со вчерашнего вечера. Возьмите немного супа и оставайтесь внизу. На сей раз, я выйду на палубу.

Он снял с кофель-планки свой лучший сюртук и надел его, поскольку на «Леопарде» подобные приличия все еще соблюдались в должной мере. Стивен шел по проходу к линейке тел, зашитых в гамаки, когда на квартердеке показался белый стихарь Фишера. Стивен не пошел в корму дальше блока грота-галса, а остался на месте и простоял все время пока шла служба и тела умерших моряков сбрасывали в воду, держа в руке шляпу.

После этого он поговорил с Джеком с расстояния примерно в десять ярдов, что легко возможно при слабом ветре и притихшем корабле, и немного погулял по баку. Ко времени возвращения в изолятор не осталось никаких сомнений относительно состояния Мартина.

— Примешь наши обычные двадцать драхм?

— Отважусь даже на двадцать пять, — ответил Мартин, — и мои заметки изнутри отобразят развитие болезни.

С этого дня Стивен остался в носовой части один. У него имелось два грамотных помощника: Хирепат и, в некоторой степени, Фишер, но ни один из них не являлся медиком, не мог ни составлять лекарства, ни назначать их, да и никому он не мог доверяться, когда возросшие потребности исчерпали его аптечку настолько, что пришлось прибегнуть к плацебо — главным образом порошкообразному мелу, окрашенному в синий или красный цвет. День и ночь слились воедино, разделяясь только паузами, когда Фишер одевал стихарь и шел на палубу, чтобы похоронить мертвецов. Хотя даже перед смертью Мартина доза лекарства стала уже номинальной, не более, оставалась еще сама по себе забота о телах и душах, уход за пациентами, и этому Стивен посвятил себя, уча Хирепата всему, чему мог, поскольку, как заметил Стивен, надлежащий уход — залог успеха. Это спасло Мартина, на самом деле умершего от пневмонии, поразившей его спустя несколько дней после благоприятного разрешения кризиса и после того, как тот на безупречной латыни составил точное описание болезни от начала до первой стадии выздоровления.

Это казалось нескончаемой битвой, хотя по календарю до того момента, когда во время утренней вахты ливень еще более сильный, чем обычно, принес северный ветер, увлекший «Леопард» вниз, до границы области юго-восточных пассатов, прошло только двадцать три дня.

Из лазарета Стивен заметил оглушительный ливень — на палубах по колено воды, льющейся на голову каскадом, и в последовавшей тишине услышал сигнал «всем ставить паруса», но это происходило так часто, что он обратил мало внимания. Даже когда он почувствовал, что тяжелый, сильно обросший корпус рванулся вперед и услышал нарастающее шипение форштевня, разрезающего волну, утомление было слишком сильным, чтобы порадоваться. Также, как не ощущал он и реального удовлетворения от уменьшившейся в последние несколько дней смертности и отсутствия новых случаев.

Он спал сидя, иногда просыпаясь от жажды или чтобы помочь полузаметному помощнику привязать бредившего к гамаку. Все же, проснувшись утром, он знал, что корабль находился в другом мире, и сам являет собой другой мир. Свежий, чистый, пригодный для дыхания воздух лился вниз через виндзейль, вся сущность Стивена зарядилась жизненной энергией.

Эта толчея пробуждающейся деятельности подтвердилась на палубе. «Леопард» установил брам-стеньги — уменьшившейся команде потребовалось три четверти часа вместо обычных семнадцати минут и сорока секунд — и корабль под облаком парусов мчался со скоростью пяти или шести узлов на вест-зюйд-вест. Новый восхитительный день, обновленное здоровое море, прозрачный освежающий воздух, ожившее судно. Киллик уже заступил на вахту, и теперь бежал с кофейником и сухарем, аккуратно сложил их в бухту троса в назначенном месте за пределами запретной зоны, отошел и крикнул:

— Доброе утро, сэр. Вот о чем мы молились.

Стивен кивнул, сделал глоток и осведомился о капитане.

— Он только ушел, — сообщил Киллик, — смеясь как мальчишка. Сказал, что мы вырвались из полосы штиля: истинный благословенный пассат, и нет нужды прикасаться к парусам, пока не дойдем до Мыса.

Опираясь на поручень, Стивен пил кофе, макая в него сухарь. На борту корабля произошли невероятные изменения: матросы бегали, разговаривали веселыми приглушенными голосами, выглядели абсолютно другими созданиями, а с бушприта доносился смех. Во время эпидемии на корабле поддерживался установленный порядок, а приказы исполнялись, хотя моряки были почти полумертвы — медлительные и вялые автоматы. Теперь же «Леопард» как будто только что отплыл от Порто-Прая, за исключением факта малолюдных палуб. Изменения в лазарете были еще более удивительными. Моряки, еще накануне вечером находившиеся на пороге смерти, теперь поднимали головы из своих гамаков, нетерпеливо пищали слабыми тонкими голосками. Один очень слабый выздоравливающий почти добрался до лестницы и пытался выползти. В глазах, выражениях, словах, с которыми Стивен столкнулся, делая обход, горела жажда жизни, не виденная им в течение многих недель, жажда, его самого почти покинувшая.

— Сомневаюсь, что сегодня будет много новых больных, — сказал Стивен Хирепату, и не ошибся: больше никаких новых больных, и только три смерти — во всех случаях кома длилась неестественно долго.

Тем не менее, прошла целая неделя, прежде чем он открыл свой чумной дом, позволив более крепким выздоравливающим подняться на бак или вернуться на нижнюю палубу, а сам снова переместился в корму.

— Джек — сказал он, — я пришел посидеть с тобой немного, а затем, если возможно, попросил бы позволения воспользоваться одной из твоих небольших кают. Я жажду дня и ночи непрерывного сна в роскоши, покачиваясь в удобном гамаке под открытым люком в крыше. Не бойся: я облился свежей дождевой водой и вымыт с мылом с головы до пят, и полагаю, эпидемия окончена.

— Если произойдет что-либо непредвиденное, Хирепат разбудит меня. Он уже знает все признаки, как немногие знают их. Хирепата не обманешь. Теперь, сэр! — вскричал Стивен, сердито нахмурившись незнакомцу, лицо которого отразилось в маленьком зеркале. — Господи Иисусе, — это же я, за этой бородой.

Трехнедельная борода вкупе с запавшим, истощенным лицом, придавала ему вид Эль Греко только недорослого.

— Борода, — сказал он, подергав ее. — Возможно, я должен сохранить бороду — пытка бритвой — просто воспоминание, не более того. Римские императоры отращивали бороды во время войны.

В любое другое время Джек указал бы на пропасть, отделяющую римского императора от хирурга Королевского флота, но теперь только сказал:

— Полагаю, Хирепат проявил себя очень хорошо?

— Очень хорошо, несомненно: хороший, спокойный, умный молодой человек, на которого можно положиться. И поскольку я теперь один, хочу, чтобы ты сделал его моим помощником. Он не изучал ни медицину, ни хирургию, это верно, но умеет читать на латыни и французском, на которых написана большая часть моих книг, и его не нужно переучивать, как это имеет место быть с большинством жалких шарлатанов, поднимающихся на борт с такими ценностями как бумажка из Общества Хирургов, бредни старых бабок и старая пила.

— Полагаю, я не могу сделать человека помощником хирурга. О чем ты думаешь, Стивен? Департамент больных и увечных ни на мгновение этого не одобрит. Но скажу, как могу поступить: назначить его мичманом, поскольку у меня, увы, имеется три вакансии и тогда он сможет быть твоим исполняющим обязанности помощника.

Джек пустился в объяснение метафизики постоянно назначенных и временно исполняющих обязанности, но обнаружив, что Стивен крепко уснул: подбородок покоился на груди, открытый рот зиял в бороде, под веками виднелись только тонкие полумесяцы желтоватых белков — удалился на цыпочках.

Ясный и внезапный рассвет разорвал темноту, блестящее солнце поднялось точно в шесть часов, дул свежий ветер с зюйд-оста, и в начале утренней вахты «Леопард» пересек экватор: пересек без малейших церемоний, и не было ничего, чтобы отметить это событие, за исключением свинины вместо сушеного гороха в «рыбный день» и сливового пудинга.

В шесть склянок Хирепат принес госпитальные бумаги и сообщил о непрекращающемся процессе выздоровления. Прежде, чем погрузиться в мрачные отчеты, Джек сказал:

— Хирепат, доктор Мэтьюрин высоко отзывался о вашем поведении и хочет, чтобы вы продолжили работать как его помощник. Правила службы не позволяют мне внести вас в судовую роль как помощника хирурга без надлежащих сертификатов, таким образом, я предлагаю назначить вас мичманом. Это позволит вам действовать в качестве его помощника, жить в кокпите со старшими мичманами и гулять на квартердеке. Это вам подходит?

— Я очень признателен доктору Мэтьюрину за его доброе мнение, — сказал Хирепат, — и крайне обязан вам, сэр, за предложение. Но, полагаю, должен заметить, что я американский гражданин, в случае, если это может воспрепятствовать.

— В самом деле? — спросил Джек, посмотрев в судовую роль, которую открыл, чтобы изменить ранг Хирепата. — Так и есть. Родились в Кембридже, Массачусетс. Что ж, боюсь, что это препятствие на пути к должности кадрового офицера в Королевском флоте. Мне жаль сообщать вам, но продвижение выше должности помощника штурмана для вас закрыто.

— Сэр, — сказал Хирепат, — я постараюсь пережить это.

Джек внимательно посмотрел на него. Никто, кроме Стивена не мог безнаказанно пошучивать над капитаном Обри: но был ли Хирепат на самом деле повинен в дерзости? Лицо молодого человека оставалось спокойным и серьезным. На лице Стивена также ни намека на улыбку.

— У Вас нет нежелания драться с французами, полагаю? — продолжил он. — Либо с какой-нибудь другой страной, с которой Англия в состоянии войны?

— Ни в малейшей степени, сэр. В девяносто восьмом, мальчишкой я был под ружьем против французов под командованием генерала Вашингтона. И рад сделать, что смогу против любого другого вашего врага, если, конечно, Боже упаси, Англия не вступит в войну со Штатами.

— Аминь, — сказал Джек. — Ну, буду рад приветствовать вас на моем квартердеке. Мистер Грант представит вас молодым джентльменам: вот записка для него. И поскольку бедняга Стокс был примерно вашего размера, вы можете купить его мундир, когда его будут продавать у грот-мачты.

Хирепат ушел: друзья вместе разобрали бумаги и сверили с бортовым журналом, Джек написал «ВС» — «выбыл по смерти», напротив имен ста шестнадцати мужчин, начиная с Уильяма Макферсона, лейтенанта морской пехоты, и Джеймса Стокса, помощника штурмана, и кончая Джейкобом Хоули, юнгой, третий класс. Это была болезненная процедура, поскольку снова и снова встречались имена бывших соплавателей, с которыми ходили в Средиземном море, Канале, Атлантике или Индийском океане — иногда везде сразу — и чьи качества знали очень хорошо.

— Одна из самых печальных штук в этом перечне, — сказал Джек, — то, что болезнь намного поразила сильнее наших добровольцев, чем прочих. Когда-то я знал добрую треть экипажа. Теперь и близко не так. А невероятное число новобранцев, присланных по квоте, выкарабкались: как ты это объясняешь, Стивен?

— Рискну только предположить. Легкое заражение оспой дает иммунитет, а эти люди, из которых многие уже сидели в тюрьме, возможно, уже переболели тюремной лихорадкой в ослабленной форме, приобретя, таким образом, сопротивляемость, который не было у остальных. Все же должен признать, что мои рассуждения весьма шаткие, потому что из наших заключенных выжило не более трех мужчин, и один из них не доживет до старости. Женщин я учитываю обособленно не только потому, что те обладают исключительной крепостью, свойственной их полу, но, еще потому, что, по крайней мере, одна из них беременна, а это состояние, кажется, дает иммунитет от множества болезней.

Джек покачал головой, просмотрел оставшиеся бумаги и сказал:

— Полагаю, это твои выздоравливающие? Как считаешь, когда они будут пригодны для исполнения своих обязанностей?

— Увы, я не могу дать надежду на скорое возвращение к обязанностям, кроме как в случае нескольких юнг. У этой болезни очень неприятные осложнения и, боюсь, не только неприятные, но и длительные. В отношении шестидесяти пяти из моего списка в других обстоятельствах на какую-то часть, ты, возможно, мог бы рассчитывать в течение месяца, на другую — через более длительный срок, в то время как оставшиеся двадцать пять едва-едва выжили, и при любых обстоятельствах должны быть вообще не на корабле, а в хорошем госпитале.

Джек записал свои вычисления и присвистнул, увидев результат.

— В лучшем случае, — резюмировал он, — у меня около двухсот человек. Я могу поставить на вахту сто двадцать или около того. Шестьдесят человек в вахте: Боже помоги нам! Шестьдесят человек, и это-то на пятидесятипушечном корабле!

— Ну, все же мы слышим о торговых судах, доставляющих товары на край земли с экипажем, едва достаточным, чтобы управляться с парусами.

— Плыть под парусом, да. Но чтобы еще и сражаться, это совсем другая штука. Мы всегда считали, что орудийные расчеты составляются из нормы пять английских центнеров на человека. Наши длинные двадцатичетырехфунтовки весят чуть более пятидесяти центнеров, а двенадцатифунтовки — тридцать четыре. Таким образом, для ведения огня одним бортом нам нужно сто десять человек на нижней палубе и семьдесят семь на верхней, не говоря уже о другом борте или карронадах и длинных девятифунтовках, и, как ты знаешь очень хорошо, множество людей требуется, чтобы управлять кораблем во время сражения. Это — дьявольски неприятное дельце.

— Все хуже, чем ты думаешь, Джек. Дела всегда обстоят хуже, чем думаешь. Поскольку ты считаешь, будто мои выздоравливающие, мои шестьдесят пять выздоравливающих, уже набрались сил: ты не заметил, что я говорил «в других благоприятных обстоятельствах». А существующие обстоятельства неблагоприятны: должен сказать, что моя аптечка пуста. У меня нет ни хинной коры, ни лекарственной кашки, ни сурьмы, ни … — короче говоря, у меня только противовенерическое и немного белой микстуры или примочек для глаз — очень немного белой микстуры — и поэтому вообще не могу ничего сказать в пользу шестидесяти моих выздоравливающих. Поскольку у них нет лекарств и диеты, которую корабль явно не сможет обеспечить посреди океана, их может добить целая куча болезней. Это относится в большей мере к моему первому списку, справа от тебя, начинающегося с имени Томаса Пуллингса, списку тех, кому требуются немедленное облегчение.

— Они не смогут протянуть до Мыса?

— Нет, сэр. Даже в такую мягкую погоду уже имеется дюжина случаев опухоли ног, крайне опасное истощение, серьезные нервные припадки. При холодных ветрах и неспокойной погоде к югу от тропика Козерога, без капли лекарств, мои выздоравливающие, или большая их часть, приговорены. И даже если бы аптечка была полна, те, что в первом списке, имели бы крайне малый шанс увидеть Африку.

Джек ответил не сразу: его ум взвешивал преимущества и недостатки захода в бразильский порт: потерю пассатов у берега, свойство зюйд-оста заходить сразу за тропиком к осту на несколько недель, так что кораблю придется лавировать галс за галсом, помалу продвигаясь вперед или, в другом случае, плыть далеко на юг, чтобы попасть в полосу западных ветров. Многое нужно обдумать. Его лицо, и раньше бывшее печальным, теперь стало строгим и холодным, и когда Джек заговорил, то не сказал Стивену, что намеревается делать, но спросил, можно ли Пуллингсу и матросам в лазарете уже позволить вино: он собирается их навестить и хотел взять с собой пару дюжин.

Когда он принял решение, никто не знал, но это должно было случиться до первой собачьей вахты. Стивен сопроводил миссис Уоган на ют, где ему пришлось отражать опасное нападение Поллукса — ньюфаундленда Баббингтона. Поллукс не узнал Стивена с бородой и, будучи привязан к миссис Уоган, чувствовал своим долгом защищать ее. Даже когда она захватила его за ухо, оттащила и попросила не быть проклятым дураком — джентльмен является другом — животное не доверяло ему и держалось позади, издавая органоподобное рычание, как на вдохе, так и на выдохе. Баббингтон находился внизу, поэтому Луиза упрекнула собаку и даже безрезультатно ударила по любящей голове, а потом обернула ей вокруг шеи сигнальный фал, а другой конец привязала к леерному ограждению юта. Сами они передвинулись на корму, посмотреть на кильватерный след, и, стоя там, услышали как пожилой плотник, занятый с правым кормовым фонарем, спросил одного из помощников:

— Что за суета, Боб?

Мистер Грэй был немного глуховат, и помощнику пришлось прошептать: «Мы идем в Ресифи», — громче, чем, возможно, хотелось.

— А? — спросил плотник. — Не мямли, Бог с трудом тебя терпит. Члено-раз-дельней, Боб, члено-раз-дельней.

— Ресифи. Но только зайдем и выйдем. Ни пополнения запасов воды, ни скота. Только зелень, видимо.

— Надеюсь, будет время заполучить говорящего попугая для миссис Грэй, — сказал плотник. — Она горевала после кончины своего последнего говорящего попугая. Посмотри на это, внимательно на этот кусок, Боб. Возможно ли поверить, что даже Верфь могла пропустить такую гнилую древесину? И весь чертов ахтерштевень такой же. Гнильё. Кровосмешение для них — ничто, и воскресное путешествие: выпихнули нас в море в древнем решете, долбаные ублюдки.

Боб со значением кашлянул, дав мистеру Грэю сильный тычок локтем и сказал:

— Мы не одни, Альфред, не одни..

Слух о месте назначения «Леопарда», как и большинство корабельных слухов, был довольно точен: нос указал дальше на запад, прочь от Африки, корабль поймал ветер прямо в корму и начал устанавливать верхние нижние лисели. Но теперь он двигался намного тяжелее, поскольку тащил за собой широкий шлейф водорослей. Уменьшившая вахта тратила намного больше времени, выбирая шкоты, матросы едва успевали свернуть канаты в бухты, когда барабан бил «все по местам», а жидкий неуверенный орудийный огонь сильно отличался от полноценного мощного рева месяц назад.

Вечером Джек сказал Стивену, что решил зайти в ближайший бразильский порт и попросил подготовить список лекарств.

— Мы хорошо обеспечены запасами, и водой, и я хочу лечь на внешнем рейде на время, достаточное для получения твоих лекарств, и, если ты утверждаешь, что это имеет первоочередную необходимость, чтобы сгрузить названных тобой больных на берег. Если этот ветер продержится, мы минуем мыс св. Рока завтра, и, если с побережья не придет непогода, Ресифи последует вскоре после. Когда я вместе с Грантом закончу составление новых вахтенных списков, то начну писать домой. У тебя есть, что передать?

— Любовь, разумеется, — ответил Стивен.

На следующий день, прогуливаясь туда-сюда, Стивен сказал:

— Мистер Хирепат, капитан рассказал мне, что мы остановимся в Ресифи, в Бразилии, где сможем пополнить нашу аптечку. Я проведу большую часть времени, составляя список необходимого и сочиняя письма. Могу я поэтому просить вас сопроводить на ют миссис Уоган, несчастную леди, заключенную в орлопе позади канатных бухт?

— Сэр?

— Вижу, вы еще не совсем знакомы с нашими морскими терминами, — сказал Стивен с большим самодовольством. — Имею в виду один этаж ниже этого, примерно посередине, дверь находится справа от вас. Или, как мы говорим, по правому борту. Нет, правый борт, если вы будете идти назад. Ну, не берите в голову: не будем педантичными, Бога ради. Это маленькая-маленькая дверь с квадратным отверстием снизу — люком — вдоль прохода, где одно время ходил туда-сюда морской пехотинец. Но, возможно, вы никогда ее не найдете. Помню, годы тому назад, прежде чем я стал столь земноводным животным, я блуждал в глубинах судна, намного меньшего, чем это и мой ум был странно озадачен. Идемте, я покажу вам дорогу и представлю вас леди.

— Не беспокойтесь, сэр. О, прошу, не беспокойтесь, — вскричал Хирепат, внезапно прервав свое молчание. — Я знаю дверь отлично. Я часто, я часто отмечал про себя эту особую дверь — находится на пути отсюда к кокпиту, где я теперь повесил свой гамак. Прошу, не создавайте себе проблему.

— Вот ключ, — сказал Стивен. — Передайте мои приветствия, пожалуйста.

Появление миссис Уоган в сопровождении помощника хирурга вызвало на квартердеке некоторое количество осторожного любопытства и намного больше зависти. Старшие мичманы все еще жаждали ее — капитана они боялись, но, несмотря на это, многие из них сочли необходимым посетить ют и удостовериться, что кормовой флагшток и гакаборт все еще на месте. Сочли, что она выглядит превосходно, хотя и довольно подавленной, как того и требовали сами обстоятельства плавания «Леопарда». Казалось, что и она и ее компаньон имели многое, что сказать друг другу. Трижды слышался ее беспричинный булькающий смех, и трижды весь квартердек: от вахтенного офицера до мрачного древнего старшины-рулевого, держащего курс, лыбились как идиоты.

На третий раз звук открывающейся двери каюты стер улыбки с их лиц. Отрезвев, все перешли на подветренную сторону, поскольку среди них находился капитан, который посмотрел на небо, паруса, нактоуз, и начал свое обычное вышагивание взад-вперед, поднимая, в ожидании окрика, взгляд на топ мачты при каждом повороте. И снова донесся смех, негромкий, но очень близко, от поручней юта: смех длился и длился, переливаясь, рассыпая чистое веселье, и Джек не мог ему противиться, хоть убей: несогласный с ситуацией, в которой находился, и, напрягая мозг, он почувствовал ответный смех, зародившийся в районе живота, и развернулся перпендикулярно подветренному борту.

— Хотя почему, ради Бога, я должен вести себя как мрачный старый стоик, сказать трудно, — заметил Джек сам себе, затем обнаружив, что колебания внутри не утихли, шагнул вперед к вантам грот-мачты, положил свой сюртук на пушку, перешагнул через фальшборт, через коечную сетку, и неторопливо полез вверх по выбленкам.

— Господи, — сказал он, поднявшись, — я вряд ли забирался наверх хоть раз за это плавание. Именно так капитаны становятся толстыми и злобными, сварливыми, тошнотворными, Юпитер Громовержец.

Джек был уже достаточно стар, чтобы не спешить и не пытаться перегнать двадцатилетнего марсового, и это тоже хорошо, поскольку, сделав остановку на топе, обнаружил, что уже задыхается. Взглянул на живот, покачал головой, и затем посмотрел вниз на квартердек.

— Мистер Форшоу, — позвал капитан, выбрав самого молодого мичмана, совершающего первое плавание, медлительного, глупого и несчастного ребенка, — принесите мою подзорную трубу.

Он подождал, ничего не предпринимая, пока не появилась встревоженное лицо мальчика: сильным, рискованным вывертом Форшоу перекинул короткие ноги через бортик, приземлился на топе и молча предложил подзорную трубу. Джеку уловил, что в настоящий момент парень не сможет произнести ни слова связно, несмотря на внешнее спокойствие.

— Мне сейчас пришла мысль, мистер Форшоу, — сказал он. — Что-то я не видел вас ползающим по такелажу с другими мальчишками. Вы боитесь высоты, не так ли?

Он говорил довольно любезно, тоном дружеской беседы, но даже в этом случае лицо Форшоу заалело, и он дал безнадежно запутанный ответ: «это было ужасно, сэр, он вообще об этом не думал».

«Нельсон мог управиться с подобным», — подумал Джек, — но сомневаюсь, смогу ли я». Тем не менее, он продолжил.

— Самое важное — не смотреть вниз, пока у тебя нет достаточной ловкости, и обеими руками держаться за ванты, а не за выбленки. Теперь давайте вместе прогуляемся до брам-салинга. Мы легко с этим справимся.

Все выше и выше к небу.

— Вы обнаружите, что это очень похоже на домашнюю лестницу, а сейчас — все время смотрите вверх — не цепляйтесь слишком сильно, дышите легко, — потихоньку вокруг футтоксов, теперь, всегда выбирайте внешние брам-ванты, теперь, положите руку на шпор грота бом-брам-стеньги — это бом-брам-стеньга. Мы иногда ставим ее над брам-стеньгой, пропуская через эзельгофт, но это означает больший вес сверху. Присядьте здесь, эти снасти служат, чтобы развести бом-брам-ванты. Ну, разве это не здорово? — он осмотрел огромное пространство океана на западе, и там, точно там, где и должна быть, лежала темная масса, более плотная, чем любое облако. Джек разложил телескоп, и, увеличившись, мыс св. Рока принял хорошо знакомую форму: идеальный выход в место назначения.

— Там, — сказал он, кивнув в сторону мыса, — Америка. Теперь можете спуститься и сообщить мистеру Тернбуллу. Спускаться намного легче благодаря силе тяжести: но вы все время должны смотреть вверх.

Время от времени он мельком поглядывал на круглое лицо, истово смотрящее вверх, и дальше — на палубу: длинную, тонкую, и примечательно далекую — оправленную белую щепку в море, с небольшими фигурками, двигающимися по ней, но большую часть времени смотрел на мыс.

— Молю Бога, что Стивен позволит Пуллингсу остаться, — пробормотал Джек вслух. — Год или около того с Грантом в качестве первого лейтенанта будет…

Окрик впередсмотрящего прервал ход его мыслей, поскольку теперь мыс был виден с рея, находящегося ниже:

— Эй, на палубе, два румба справа по носу земля.

С этого времени семейные «леопардовцы» взяли перья и чернила, а те, кто не умел писать, диктовали свои образованным друзьям, иногда простецким языком, но чаще в словах и выражениях настолько высокопарных и официальных, какие только могли изобрести, и изложенных возвышенных тоном. Сдержав обещание, Стивен передал просьбу миссис Уоган добавить свое письмо к быстро прибывающему потоку.

— Будет интересно узнать, что в нем содержится, — сказал он, и, как и ожидал, Джек отвернулся, отвернулся быстро, но недостаточно быстро, чтобы скрыть выражение крайнего отвращения, и чего-то, очень похожего на презрение.

Капитан Обри приложил бы все усилия, чтобы обмануть врага, воспользовавшись фальшивыми флагами и ложными сигналами, чтобы тот поверил, что корабль является безвредным купцом, нейтралом или соотечественником, а также, любой другой уловкой, которая могла прийти в его плодотворную голову. На войне все честно, все, кроме вскрытия писем и подслушивания за дверью. С другой стороны, если Стивен, вскрывая письма, сможет подтолкнуть Бонапарта на один дюйм ближе к границе ада, то Джек с радостью растерзает почтовую карету целиком.

— Ты прочтешь перехваченные депеши, открыто радуясь и ликуя, — сказал он, — считая, что это публичные документы. Если ты ценишь искренность, ты должен тогда признать, что любой документ, имеющий отношение к войне, также является публичным документом: ты должен очистить ум от этих глупых предрассудков.

В глубине сердце Джек остался при своем убеждении, но письмо Стивен получил и сидел, держа его в руках в охраняемой неприкосновенности кормовой каюты. Было раннее утро, «Леопард» лежал невдалеке от Ресифи, довольно далеко от рейда — риф, охраняющий внутреннюю якорную стоянку, находился в доброй половине мили. Первый же взгляд на письмо совершенно неожиданно поразило его, поскольку адресовалось Диане: никогда Мэтьюрин не думал о такой возможности, предполагая, что их знакомство поверхностное, и прошло несколько минут, прежде, чем он смог собраться с мыслями, и занялся печатью. Печати и сопутствующие ловушки не представляли для него сложности, а эта потребовала всего лишь тонкого раскаленного ножа: и все же, несмотря на это, ему дважды пришлось останавливаться из-за дрожи в руках. Если письмо содержит доказательства вины Дианы, это убьет его.

При первом прочтении в письме не обнаружилось ничего подобного. Миссис Уоган чрезвычайно оплакивала внезапную разлуку со своей дорогой миссис Вильерс — случай сам по себе слишком ужасный и неприятный, чтобы вспоминать — а в один момент даже подумала, что их разделит расстояние между этим миром и лучшим, поскольку в своем раздражении при виде тех одиозных грубиянов, миссис Уоган выпалила из пистолета или даже двух — другой выстрелил сам по себе, и это, как оказалось, повернуло дело из разряда просто проявления храбрости в преступление, караемое смертной казнью. Но поскольку ее адвокаты очень умно обтяпали дельце, а добрые друзья пришли на помощь, то их отделяет только расстояние в половину этого мира, и то, возможно, не очень надолго. Пусть миссис Вильерс передаст приветы всем их друзьям в Балтиморе, особенно Китти ван Бюрен и миссис Тафт, и будет очень любезно с ее стороны сообщить мистеру Джонсону, что все хорошо — более подробную весточку он получит от мистера Коулсона, — но никакого непоправимого вреда не случилось.

Путешествие началось самым отвратительным способом, у них на борту случилась чума, но теперь уже некоторое время дела идут лучше. Погода стояла восхитительная: ее припасы хорошо сохранились, и она подружилась с хирургом — некрасивым маленьким человечком, который, возможно, знает об этом, поскольку теперь позволил отвратительный бороде покрыть лицо — зрелище довольно ужасное для лицезрения, но можно привыкнуть к чему угодно, а общение с ним приятно скрашивает день. Доктор ведет себя вежливо и вообще добр, но может быть раздражительным: дать односложный ответ, хотя до настоящего времени Луиза не осмеливалась быть дерзкой, нет, только совершенно кроткой. Доктор не из тех, кому нужно «давать отпор», как говорят матросы, отнюдь нет, и Луиза полагает, что сердце его разбито. Как она поняла, он не женат.

Ученый человек, но, как и другие, ей знакомые мужчины, довольно нелепо беспечный во многих обычных аспектах жизни: отправился в море в двенадцатимесячное плавание без единого носового платка! Она сшила ему дюжину из имевшегося у нее куска батиста и полагала, что должна проявлять к нему tendre). И, конечно, была разочарована, когда вслед за стуком в дверь появился не доктор, а священник — рыжеволосый как Иуда и косолапый тип, уделявший ей много крайне нежелательного внимания, сидя с ней и читая вслух о благочестивых деяниях. Со своей стороны, миссис Уоган просто ненавидела комбинацию из начинающихся ухаживаний и Библии, много, слишком много подобного видела в Штатах: миссис Уоган уже не школьница только из класса, и знает, что за этим следует. В остальном ее жизнь не являлась слишком неприятной: монотонной, конечно, но это не та невыносимая скука прошлых лет в женском монастыре.

Её горничная знает забавные рассказы о низкой, насколько только можно представить — а может даже и нельзя — жизни в Лондоне. Есть еще милая глупая собака, которая разгуливает с ней взад-вперед по юту и коза, иногда снисходящая до того, чтобы проблеять «добрый день». У нее имеется хороший запас книг, и она прочла «Клариссу Харлоу» и и даже не повесилась (хотя иногда только из-за отсутствия подходящего крюка), и не подсмотрев, как дурочка спасется от этого мерзкого хлыща Ловеласа — как же миссис Уоган презирает этих самовлюбленных хлыщей — и не пропустив ни строчки: подвиг, почти невозможный в женском мире. Если милая миссис Вильерс окажется в подобном затруднительном положении, миссис Уоган не может посоветовать ничего лучше полного собрания сочинений Ричардсона, вкупе с Вольтером в качестве противоядия, и неограниченным запасом неаполитанского печенья, но верит, что у миссис Вильерс все наоборот — жизнь полная свободы, в компании хорошо воспитанного умного человека — таково постоянное желание ее самой нежной подруги, Луизы Уоган.

Первое прочтение не выявило никакой вины Дианы: скорее наоборот. Письмо явно имело целью оставить ее в тени. Сердце уже простило Диану, но ум настоял на втором прочтении, более медленном, и третьем, крайне тщательно анализируя слова и ища те мелкие отметки и повторения, которые могли бы выдать код. Ничего.

Он откинулся назад, вполне удовлетворенный. Конечно, письмо искренним не было, и самая большая неискренность — отсутствие Хирепата — чрезвычайно ему понравилась. Миссис Уоган знала, что есть некоторый риск того, что письмо будет прочитано капитаном (она, несомненно, не разделяла его глупые предрассудки), и если у нее и имелась для передачи информация деликатного свойства, то намеревалась передать ее через Хирепата. Весьма вероятно, что она желает сказать нечто большее, чем «никакого непоправимого вреда» и сообщить своему руководителю, скольким ей пришлось пожертвовать, чтобы спасти свою шкуру. Любой агент, хоть сколь-нибудь стоящий, сделал бы то же самое. Любой некупленный агент, а миссис Уоган купленной не была. Более того, Стивен предоставил ей кучу времени, чтобы подготовить своего любовника.

Скопировав письмо для сэра Джозефа, чьи шифровальщики могли найти код там, где тщательное изучение, нагревание им бумаги и химикалии не обнаружили ничего, вернул печать на место и положил письмо обратно в мешок, одновременно просматривая недавно добавленные послания в поисках конверта, написанного узнаваемым почерком Хирепата — ничего.

— Джек, — сказал он, — кого-нибудь отпустят на берег?

— Нет, — сказал Джек. — Я нанесу визит губернатору, соблюду приличия и посмотрю, не смогу ли достать в порту пару матросов. В любом случае, единственные, кто сойдет на берег, будут ты и те инвалиды, в чьей отправке на берег ты абсолютно настаиваешь. — При этих словах Джек убедительно посмотрел Стивену в лицо и продолжил. — Я имею в виду, что нельзя терять ни минуты и не хочу, чтобы дезертировал хоть один человек. Ты же знаешь, как они бегут, если им дать хоть полшанса.

— Вот имена тех, которых нужно отправить, — сказал Стивен. — Я обследовал их очень тщательно менее часа назад.

— Не знаю, как я скажу Пуллингсу, — сказал Джек, глядя в список. — Это разобьет ему сердце.

Убитым горем тот и казался, когда его перекидывали через борт в парусиновом мешке, чтобы присоединить к остальным в нанятом тендере — слишком ослабел, чтобы даже сидеть, и хорошо, потому что он мог лежать, скрыв лицо. Некоторые также были подавлены и все выглядели жалко, а многие капризничали как невоспитанные дети. Один из них, Эйлифф, которому Стивен помогал забраться в люльку, завопил:

— Поосторожней, поосторожней, ты, бородатое дерьмо: нельзя ли поосторожней? — Стивен, возможно, спас ему жизнь, но ножницы хирурга откромсали и косицу, которую пациент десять лет растил и лелеял, а теперь, когда солнце припекало лысую белую голову, эта потеря была весьма чувствительна для капризного настроения Эйлиффа.

— Запишите имя этого человека, — прокричал новый первый лейтенант.

— Запиши сам, ты, старый французский пердеж, — ответил моряк. — А, вообще, заткнись. Порки больше нет.

Другие больные перебирались через борт, храня неодобрительное молчание, хотя с учетом крайне болезненного состояния, неожиданной спешности или опьянения тоже могли бы попрать дисциплину, но все же случившееся было намного-намного больше, чем дозволяла ситуация: в конце концов, нет ни пожара, ни кораблекрушения и Эйлифф не пьян. Стивен собирался последовать за ними, когда Хирепат спросил:

— Могу я пойти с вами, сэр?

— Нет, мистер Хирепат, — ответил Стивен. — Приказано никого не пускать на берег, а копирование наших записей займет все ваше время и силы. Вы ничего не потеряете: Ресифи — в вышей степени неинтересный порт.

— В таком случае, могу я просить вас о любезности передать это консулу Соединенных Штатов? — Он вынул письмо, и Стивен положил его в карман.

Поздно, поздно ночью, на притихшем корабле — только тихое пение пассата в такелаже, случайные шорохи вахты на якорной стоянке, склянки и крик часовых «все в порядке», за каждым ударом, отмечающем полчаса, Стивен снял нагар со свечи, прижал руки к воспаленным, покрасневшим глазам, взял дневник и стал писать:

«Я видел, как Джек засиял от удовольствия, сделав прекрасный подход к берегу: вычислив свои течения, приливы, изменчивые ветры: это событие доказало его правоту, и мое предсказание тоже было настолько точным, насколько я мог желать. Бедная леди, она, должно быть, усердно трудилась с кодированием, и как должно быть, от всего сердца проклинала Фишера, когда тот читал ей про смирение. Учитывая, что времени на кодировку у нее не оставалось, полагаю, эксперты сэра Джозефа получат удивительно полную картину, и он будет вознагражден зрелищем только что созданной разведки: младенческие шаги, возможно, но многообещающие, даже для выдающегося младенца.

Я сочувствую ей: этот добрый человек пережевывает одно и то же, а драгоценные секунды мчаться мимо. Ее печать, хотя и довольно искусная — с двойным волоском, выдает очевидное нетерпение. Когда мы встретимся завтра, не сомневаюсь, что наши глаза будут весьма похожи, как у пары хорьков-альбиносов, поскольку, хотя мои копии и письма сэру Джозефу сделаны в двойном экземпляре и, возможно, были длиннее, но я к этому более привычен. Мне не нужно высчитывать код на пальцах, черкать и писать снова с небольшими вычислениями на краешке, не нужно и бороться с чрезвычайным раздражением. Тем не менее, я должен стереть торжество из своих сияющих глаз: возможно, стоит надеть зеленые очки».

Он закрыл дневник, сам по себе памятник криптографии, и растянулся в гамаке. Сон поднимался, чтобы затопить разум, но в течение некоторого времени все еще сохранялась ясность. Стивен размышлял как об удовлетворении от своего ремесла, так и о его неприглядных чертах: постоянной скрытности, постоянной лжи, пропитывающей лжеца до костей, однако лжи во благо, о жертвовании, как он знал в некоторых случаях, не только жизнью агента, но и личной жизнью, о китах, о любопытном разделении кают-компании на два лагеря — Грант, Тернбулл и Ларкин на одной стороне, а Баббингтон, капитан Мур и Байрон, новый исполняющий обязанности четвертого лейтенанта, на другой, с казначеем Бентоном и малозначительным лейтенантом морской пехоты Говардом между обоими лагерями.

И, возможно, Фишером, хотя в последние дни его дружба с Грантом усилилась. Странное создание этот капеллан, возможно несколько мелочный человек, колеблющийся, его поведение во время пика эпидемии разочаровало Стивена, насколько у него хватало времени, чтобы разочаровываться: больше обещаний, чем работы, слишком поглощен собственными проблемами? Более склонный получать утешение, чем давать его? И, разумеется, абсолютно не желающий иметь дело с грязью. И это преувеличенная забота о миссис Уоган… Враждебность их не разделяла, по крайней мере, очевидная враждебность, скорее, они представляли собой разные типы взаимоотношений, которые, вероятно, могли быть обнаружены по всему судну — между старыми соплавателями и добровольцами Джека, с одной стороны и остальной частью команды — с другой. Последняя четкая мысль: «Найдет ли он еще матросов?».

Следующий день дал ответ: двенадцать черных португальцев, и Джек попробует еще разок днем, последний шанс, прежде чем «Леопард» отплывет с вечерним отливом.

— Но, — заметил Бонден, работая веслами, чтобы доставить Стивена к аптекарю для окончательной загрузки, — сомневаюсь, что найдет хотя бы еще одну душу.

— Разве он не может принудительно завербовать нескольких с только что вошедшего английского судна?

— О нет, сэр, — рассмеялся Бонден, — не может, только не в иностранном порту. Кроме того, это — китобой из Южных Морей, поэтому у большинства матросов будет протекция, даже если мы встретим его далеко в открытом море. И с него не будет добровольцев, только не на старый «Леопард», если только они не плавали с ним прежде. Нет-нет, на «Леопард» по собственной воле не пойдут, только не на это старое корыто с поганой репутацией.

— Но «Леопард» — прекрасный корабль? Лучше нового, как сказал капитан.

— Ну, — сказал Бонден, — я не считаю себя царем Соломоном, но знаю то, что скажет себе обычный парень, привыкший к морю: на старом «Леопарде» может и хороший капитан, а не, как мы говорим, скотина, любящая проповедовать и сечь плеткой, но корабль очень стар, и с жутким некомплектом команды: мы будем работать не покладая рук. Так к черту «Леопард»! Почему? Да потому, что это плавучий гроб, и неудачливый вдобавок.

— Нет, Бонден, капитан ясно говорил мне, и я точно припоминаю его слова, что весь корпус тщательно перебрали, поставили снодграссовские диагонали и железные кницы Робертса, так что теперь это — лучший пятидесятипушечник из тех, что на плаву.

— Что касается лучшего пятидесятипушечника из тех, что на плаву, что же, это достаточно справедливо. Но почему? Потому, что есть еще только «Грампус», кроме еще двух или трех, которых мы зовем «Балтийские Катафалки». Что же касается книц и диагоналей… А сейчас, сэр, — сказал Бонден, оборачиваясь через плечо и вклинивая шлюпку в промежуток между толпой маленьких лодок и внешним бакеном. Какое-то время помолчал, а потом продолжил упрямым, задиристым голосом. — Мне могут рассказывать о капитане Сеймуре и лорде Кокрейне и капитане Хосте и остальных, но я говорю, что наш капитан — самый лучший боевой капитан на флоте, а я служил под командованием лорда виконта Нельсона, не так ли? Хотел бы я видеть человека, отрицающего это. Кто на четырнадцатипушечном бриге захватил испанский фрегат и заставил его спустить флаг? Кто дрался на «Поликресте», пока тот не затонул прямо под ним, и не обменял его на корвет, выхваченный прямо под дулами французских пушек?

— Знаю, Бонден, — мягко произнес Стивен. — Я был там.

— Кто вступил в бой с французским семидесятичетырехпушечником на двадцативосьмипушечном фрегате? — вскричал Бонден, еще сердитее. — Но, — продолжил он совсем другим тоном, тихим и конфиденциальным, — когда мы на берегу, иногда мы все еще немного в море, если вы понимаете меня, сэр. Это значит, что мы прямые как стрела, иногда верим им, смертельно честным быстроговорящим парням, с их патентованными кницами и диагоналями, и чертовыми серебряными рудниками, прошу прощения, сэр. Для любого капитана естественно думать, что он командует самым прекрасным кораблем, из когда-либо существовавших: но иногда, захваченные кницами и диагоналями, мы можем думать о нем лучше, чем есть на самом деле, и верим в это, и говорим это, без обмана.

— «Леопард», — крикнул шкипер этого прекрасного американского барка «Золотая Лань», узнавший шлюпку.

— «Золотушная рвань», — ответил Бонден, вызывающе исказив название и презрительно засмеявшись.

— Вам люди не нужны? У нас тут на борту три ирландца из Ливерпуля, и старшина-рулевой, дезертировавший с «Элелампуса». Почему бы вам не прийти и принудительно не завербовать их? (Веселье на барке и крики «Проклятый старый «Леопард»).

— Глядя на ваши борта и швартовку в порту, — ответил Бонден, поравнявшись с «Золотой Ланью», — у вас на борту нет ни единого моряка, достойного, чтобы его завербовали. Мой вам совет, дряхлые бостонские бобы, убирайтесь прямо в Содом, штат Массачусетс, пешком и постарайтесь найти парочку настоящих моряков. (Общий рев с «Золотой Лани», ведро помоев, выплеснутое в направлении шлюпки) Бонден, так и не взглянувший на американца, сказал:

— Это прочистит им мозги. Теперь, куда сначала, сэр?

— Мне нужно к аптекарю, в госпиталь и к американскому консулу. Прошу, выбери точку равноудаленную от всех трех.

В эту точку, не позднее, чем Бонден, основываясь на большом опыте, ожидал его, Стивен и вернулся, неся попугая для плотника. Его сопровождали два раба с грузом лекарств достаточным, чтобы лечить экипаж всего корабля в течение восемнадцати месяцев, и две монахини с замороженным пудингом, обернутым в шерсть.

— Спасибо десять тысяч раз, дорогие матушки, — сказал он. — Это для ваших бедняков, и, прошу, помолитесь за душу Стивена Мэтьюрина.

Потом он повернулся к рабам:

— Господа, вот вам за беспокойство, и передайте поклон уважаемому аптекарю Бондену:

— Теперь, пожалуйста, домой, и греби как Нельсон на Ниле.

Когда они вышли из внутренней гавани, и открылся весь рейд Стивен сказал:

— Какая-то странная посудина рядом с нашим «Леопардом». — Бонден ответил дружелюбным мычанием, не более и спустя четверть мили Стивен продолжал. — Исходя из моего мореходного опыта, никогда не видел настолько странной лодки.

При мысли о мореходном опыте доктора Мэтьюрина Бонден улыбнулся:

— Что там, сэр?

— Понимаешь, это похоже на бриг с двумя мачтами. Но они шиворот-навыворот.

Бонден оглянулся через плечо. Выражение его лица изменилось. Он сделал два сильных гребка, и пока шлюпка скользила вперед, посмотрел снова.

— Это — один из наших фрегатов, потерял фок-мачту на уровне пяртнерса, бушприт временный, да и вся носовая часть не в порядке. «Нимфа», тридцати две пушки, если не ошибаюсь, прекрасный ходок.

Он не ошибся. «Нимфа», капитан Филдинг, идущая с депешами с Мыса на Ямайку, а потом домой, в ослепившем ливне столкнулась с голландским семидесятичетырехпушечником «Ваакзамхейд», к северу от экватора. Произошла короткая стычка, в ходе которой фок-мачта «Нимфы» получила повреждения, но поставив все паруса, какие только осмелилась, она скрылась от своего намного более тяжелого противника в ходе двухдневного преследования. К тому времени «голландец» привелся к ветру и прекратил преследование, «Нимфа» приблизилась к берегу, а немного позже непредсказуемый порыв ветра с мыса Бранко ударил в лоб, отправив фок-мачту за борт. К счастью, «голландец» уже скрылся из поля зрения: в последний раз его заметили плывущим на зюйд и бросившим погоню, а капитан Филдинг, перед тем как продолжить вояж, привел свой корабль в Ресифи для ремонта.

По старшинству Филдинг находился впереди Джека. По его мнению, ничего хорошего из затеи на скорую руку соорудить временную фок-мачту и выйти в море в компании с «Леопардом» для поисков «Ваакзамхейда», выйти не могло. Помимо того факта, что «Нимфа» несла депеши, что запрещало ей заниматься сумасбродствами, «голландец» ходит быстрее «Леопарда», хотя и не так быстро как «Нимфа», и Филдинг не горел желанием быть растерзанным семидесятичетырехпушечником в ожидании, пока приковыляет «Леопард», от которого, с таким некомплектом команды, все равно будет мало проку, даже когда доберется. Также он не может поделиться с «Леопардом» матросами: Обри найдет их на Мысе во множестве. И, будучи, на месте Обри, Филдинг издалека бы обогнул «Ваакзамхейд»: тот отличный ходок, под командованием решительного парня, хорошо знающего свое дело, и корабль имеет хорошо обученную команду — немногим более чем за пять минут дал по «Нимфе» три бортовых залпа. Расстались довольно холодно, хотя Джек угостил его большей частью пудинга, принесенного Стивеном, событие, как про себя отметил Джек, имевшее мало аналогов в военно-морской истории, с учетом жары и всех прочих обстоятельств.

— Со своей стороны я рад, — сказал Стивен, когда «Леопард» взял на фиш правый становой якорь, и Америка растаяла на фоне западного неба. — У меня были сообщения, имеющие немаловажное значение, и эта быстроходная, осторожная «Нимфа» доставит мои копии намного быстрее оригиналов.