13 мая 2013 года. Забол, Горье

Встать. Надеть осточертевшую форму, проснуться. Именно в таком порядке, иначе не встанешь, а только глубже зароешься щекой в подушку… Даже начав отсчитывать четвёртый десяток, хочется иногда утраивать себе выходной, отпуск, каникулы – называйте, как хотите. Пожалуй, с возрастом меняется только отношение к этому желанию. Ты упорно учишься не обращать на него внимания.

… Краткая мысленная прелюдия проскользнула в голове и рассыпалась в прах от первого прикосновения проснувшегося разума. Вместо желания поваляться в кровати осталось одно тягостное напоминание, а офицер уже шёл в ванную, стараясь не разбудить своего маленького ординарца, который раскинулся животом на диване, свесив одну руку и уткнув в подбородок вторую с зажатым углом одеяла. Заболотин повернулся спиной и со вздохом, больше похожим на зевок, вышел из комнаты.

День начинался как обычно. За окнами ветер согнал в город тучи и грозился ливнем, но это не могло поменять никаких планов. Заболотин и Краюхины, Великий князь с советником и секретарём и Алёна без промедления покинули здание гостиницы, теша себя мыслью, что наступил последний день «довольно бессмысленного заседательства», как выразился князь, и завтра всё уже наконец-то закончится. Иосиф Кириллович был собран и замкнут, как маршал перед решающим сражением. Алёна позёвывала за рулём и что-то напевала. Заболотин и близнецы расслабленно сидели и обменивались вялыми фразами насчёт охраны. Одихмантьев впал в своё обычное медитативное состояние, а так и не влившийся в компанию секретарь перебирал какие-то бумаги и бубнил себе под нос еле слышно: «Это тут, это здесь, это тоже тут… А это… а вот и оно!»

А в гостиничном номере сладко спали Сиф и Тиль, не подозревая, что на столике рядом с компьютером лежала записка, в которой их просили посидеть спокойно в номере и не пускаться на поиски приключений. Вот такая вот несправедливость: одним решать вопросы международного значения, другим спать под шум дождя, похожий на сочетание далёкого прибоя и барабанной дроби по карнизу. Или, что то же самое, одним попеременно дёргаться и зевать от скуки на нудном дипломатическом заседании, а другим – отдыхать вместе с собственной совестью. Выбор всегда двояк, и когда его сделали за тебя – найди эту вторую сторону. Разыскать её не так сложно, как кажется, а мир сразу станет чуточку радостнее.

Впрочем, пока до этой второй стороны никому – ни спящим, ни бодрствующим – дела не было. Шло то самое нудное дипломатическое заседание, где судьба страны вершилась среди дисплеев, показывающих необходимые материалы, вороха бумаг и не выражающих почти никаких эмоций лиц. Совершенно лишённые романтики декорации, но ещё пока хоть не опасное для любопытных закулисье.

Без оставшихся за дверями этого зала Краюх Заболотину было скучно. Не с кем было даже взглядом обменяться, поделиться, чуть повернув голову, наблюдениями: Выринея колеблется, Выринея волнуется. События последних дней, покушения КМП – кажется, это выбивало почву из-под ног Выринеи сильнее, чем ожидалось. Но политику в сторону, чтобы не погрязнуть в совершенно чуждых тебе размышлениях. Вопрос прост: виновата ли в происходящем страна, которой это выгодно?

И ответ так же прост, – с неудовольствием вывел Заболотин после долгих раздумий, благо, времени для них было много. Не виновата. Слишком примитивно. Слишком рискованно. В высшей политике так не поступают, это было бы уместнее при разборках между двумя бандитскими группировками, но никак не между странами.

Однажды Заболотин столкнулся с такими «разборками», но во вселенскую справедливость с ножом в боку играть не захотел. Беря такую роль, слишком легко заполучить манию величия на почве «Ёлы-палы, я же Великое Добро, а все вокруг на меня просто молиться должны!»

Вместо этого, подавив профессиональную гордость военного и желание размазать всех неугодных одним пальчиком, Заболотин тогда надавил на некоторые рычаги в Лейб-гвардии и простимулировал этим действия обычной полиции. Настоящая «верхушка», может, и ускользнула, но хотя бы затихла, а в Господа Бога, Вершителя людских судеб, Заболотину играть так и не пришлось, что было, несомненно, к лучшему. Играя в Бога, очень легко потерять совесть, потому что это – чисто человеческая черта.

… Тут в дипломатическом заседании был дипломатично объявлен дипломатический перерыв. Или, как сказал бы Сиф, у всех «вскипели мо́зги», и больше никто не мог изречь ни одного туманно-умного слова. Заболотин несказанно возрадовался, когда князь направился к выходу: это значило, что на несколько минут, шагая за ним, можно немножко расслабиться и перестать делать «морду кирпичом». А даже такая малость уже может сделать человека счастливым.

– Ну что же, переговоры успешны, как никогда, – зевая, высказал своё мнение Лёха, который вместе с братом проторчали всё заседание, подпирая стену за дверями. Они были там не одни такие, но общаться не тянуло.

– Что навело тебя на эту мысль? – удивился Великий князь, для которого каждое такое заседание было нервотрёпкой вроде «по грибы» сапёра по минному полю.

– Ну, вы, например, сделали перерыв на полчаса раньше обычного. Значит, есть шанс, что и кончите раньше, – объяснил Лёша, опуская руку в карман пиджака. Там у него жила пачка сигарет, которую он имел обыкновение мять, когда не было возможности курить.

На этот раз, правда, рука вынырнула из кармана странно быстро, будто коснулась раскалённой сковородки. По лицу Лёши пробежала волна жгучего непонимания и детской обиды на самого себя. Это было необычным для бывшего снайпера, но пояснять он ничего не стал, только спросил голосом умирающего уже минут двадцать человека, который сделал перерыв в агонии, чтобы выпить воды:

– У кого-нибудь есть конфетка?

Великий князь, скрывая удивление, протянул Краюхину мятный леденец, который князь незаметно даже для себя «сцапал» из вазочки на заседании. У каждого человека случаются в жизни моменты клептомании, и, видимо, то был один из них. Лёшу, правда, совершенно не волновала история леденца, с него было довольно возможности развернуть шуршащий фантик и сунуть конфету за щёку. Детская обида с лица почти исчезла.

Даже Филипп удивлённо воззрился на брата, безмолвно, как умеют одни близнецы, требуя пояснений. Лёха смутился, опустил глаза и буркнул, довольно невнятно из-за конфеты за щекой:

– Курить охота – страсть. А я бросил.

– Когда?! – Филипп меньше удивился бы, заяви Лёша, что Филипп стал дядей. Прямо непосредственно в эту минуту. В конце концов, это ещё можно было представить. Но бросающий курить Лёша…

– Вчера, – неохотно бросил Краюхин-младший. – Ну, или сегодня уже. Ночью кончил стоять на очередной части нашего бдения, часов около трёх. Вышел на балкон, курнуть, пока ты глаза продираешь, и стало как-то так тоскливо, понимаешь? Помнишь, когда я… баловался? – по повисшему молчанию стало ясно, что Филипп прекрасно помнит о таких подробностях братовой биографии. И, видимо, «баловался» Лёша далеко не спичками в детстве. – И как потом ломало… Вот и я вспомнил. Потому что курить… тоже иногда тянет. И знаешь, как меня эта простая мысль напрягла?

Филипп пожал плечами, отворачиваясь. Он курил немного. И бросать не собирался – потому что, в общем-то, и не возникло у него устойчивой привычки, просто если хотелось – курил, не хотелось – мог не вспоминать о сигаретах неделями. На войне – так вообще не курил, снайперу «не положено». Сейчас, в условиях «повышенной нервотрёпки», он стал курить чаще обычного. Но всё равно до Лёхи ему было далеко, который и на войне-то дымил, а с тех пор только больше начал.

– В общем, как раз ветер – ну просто ураган поднялся, я и загадал: удастся прикурить, ну, не прячась, не вертясь – тогда, значит, курю и впредь, в конце концов, физической ломки отродясь за собой не замечал, просто привычка. Ну а если вдруг не удастся… Значит, не судьба, бросать надо.

– И не вышла, – догадался Филипп.

– Да я зажигалку зажечь не смог, – хмыкнул Лёша. – Газ кончился, по-моему. Но я решил, что слово надо держать, от судьбы не уйдёшь, – Лёша снова сунул руку в карман и зашуршал там фантиком. – В общем, я теперь не курю. А конфетки, к слову, действительно помогают, знакомые правы были.

Второй Краюхин промолчал и снова пожал плечами, но в его взгляде было несложно прочитать твёрдое намерение, в таком случае, больше не давать у себя «стрелять». Иосиф Кириллович тоже не нашёлся что сказать: хвалить – глупо, когда ещё ничего толком не сделано, одобрять – и без того очевидно. Он хотел уже предложить запастись всем конфетами для Лёши, но тут перерыв закончился, наступила пора возвращаться к столь радостно оставленной в стороне политике.

– … И не смей на меня глядеть так жалобно. Не дам курить, раз ты решил бросить! – непреклонным родительским голосом объявил Филипп, когда князь и Заболотин уже уходили.

– Я тебя тоже люблю, – последовал тут же смиренный ответ Лёши.

– Там ещё конфеты были, все тебе вынесем, Краюх, – озвучил мысль Иосифа Кирилловича полковник, обернувшись с отеческой улыбкой. Братцы-снайперы его забавляли, а трогательность отношения друг к другу покоряла. Всё-таки близнецы – это совершенно особые создания. Никакие братья не могут стать так близки, в то время как быть единым целым в двух экземплярах – состояние для близнецов, в общем-то, наиболее естественное.

Чтобы подумать обо всём этом, у Заболотина было много времени. Так много, что тема размышлений успела кучу раз смениться, и под конец мысли остановились на КМП, совершенно игнорируя происходящее в зале. Хотя многие люди готовы были бы отдать руки, ноги и любые другие части тела за возможность присутствовать на этом заседании, где подписывалось окончательное соглашение.

Наверное, Заболотин зря не слушал. Несколько раз он даже с лёгким сожалением, прислушавшись, убеждался, что совершенно потерял нить разговоров и не вникает в происходящее. Но уж так человек устроен, что учительница, отдавшая школе двадцать лет, будет говорить и думать об учениках и экзаменах, огородник – о посадке картошки, а «безопасник» – о нынешней, сиюминутной угрозе. Даже если человеку кажется, что он беспокоится и переживает, на самом деле это форма подсознательного отдыха – когда голова занята привычной темой.

Вот и думал Заболотин о найденных потенциальных Хамелеонах, Сифе, Тиле и о возможных опасностях. Со всеми этими мыслями мир твёрдо вставал на ноги и становился привычным, хотя и чуточку непонятным. Шесть лет назад Заболотин был действующим офицером, но из Управления в Забол отправился уже «белогвардеец» со всеми отсюда вытекающими. Всё-таки, Лейб-гвардия была Службой Безопасности Российской Империи.

Стало незаметно, почти на самой окраине сознания, жалко, что всё заканчивается. Произошедшее, вместе со щекочущей опасностью, было вполне понятной задачкой, решение к которой существовало. А теперь, увы, близится и ответ. А дальше что? Путешествие по Заболу, по страницам собственной памяти. От точки к точке, каждая из которых раньше что-то заканчивала и оставалась за спиной, а теперь на время будет оживать в пространный рассказ.

Но ладно бы это касалось только его и его памяти. А Сиф? Сумеет ли он вспомнить? Захочет ли? Сейчас-то он жаждет этого, а вот дальше…

А на дне души тщательно прятался ещё один страх: а что, если Сиф вспомнит, что он – заболец, просто обычный забольский пацан, а Лейб-гвардия, Москва, друзья – всё это лишь временно. Ошибка. Просто так за него решил Заболотин однажды, а сам Сиф бы…

Сифа бы тогда и Сифом не звали.

… На несколько минут Заболотин вновь отвлёкся от своих мыслей, вслушиваясь в происходящее – лицезреть в течение нескольких часов одни и те же физиономии было так скучно, что порою Заболотину казалось, что он закрыл глаза и просто представляет себе отпечатавшуюся в памяти картинку. Слух в этом плане был надёжнее. Разговоры разнообразнее физиономий.

Выринейские послы был раздосадованы, но опасались выказывать это, и договор на словах удовлетворил всех. Бо́льшая часть присутствующих расслабилась, в напряжении остались Заболотин и ещё двое – выполняющие схожие роли для остальных именитых присутствующих.

Но совершенно ясно было, что написанное в этой важной бумаге всем не слишком нравилось. Договор был принят таким ровно по одной причине: в этом случае все друг другу уступали. Самое пока что безопасное решение.

… Вновь возвращаясь к своим мыслям, Заболотин подумал, что Сиф и Тиль уже должны были найти и вторую записку, оставленную у компьютера, и получили три досье. Один из этих трёх людей – Хамелеон, и узнать его Тилю вряд ли будет сложно, что положит начало эпопеи против КМП, которой займётся местная СБ – уж как, пусть сами придумывают. А русские спокойно исчезнут с пика чужих интересов, в очередной раз доказав, что даже в чужой стране Лейб-гвардия не теряет уровня. Прямо-таки идеально.

Идеальность всегда настораживала полковника, но в этот раз он готов был с нею смириться. Когда ты «силой мысли» разгадал загадку и нашёл идеальное решение – это должно беспокоить. Но если вместо силы мысли выступает Госпожа Случайность, можно и чуток расслабиться. Шансы, что так и должно быть, вполне приличны.

… Заседание тянулось ещё бессмысленно-долго, с пустыми диалогами и заверениями, с дипломатически-уклончивыми ответами на недоверчивые вопросы, с тоскливой мыслью в глазах основной массы присутствующих: «Господи, и когда же это кончится-то?» – и прочими необходимыми атрибутами удавшегося политического договора. Заболотин в красках представил себе чашку горячего забольского чая и беззвучно вздохнул о несбыточном.

Ждать. Терпеть, ждать, наблюдать.

… А дождавшись, сдержать невежливый облегчённый вздох.

– Алёна наверняка уже заснула в ожидании нас, – предположил Великий князь, когда вся русская «политико-охранная» команда шла в сторону ставшего уже привычным и почти родным микроавтобуса. Только успели Краюхи театральным шёпотом поспорить на эту тему, как бодрствующая Алёна вылезла из машины, породив торжествующую улыбку Лёши.

– О, вы уже?

Во время обратной поездки Заболотин, который искренне полагал, что заслужил отдых, в очередной раз убедился, что в мире справедливость если и есть, то не везде сразу, потому что местная СБ не посчиталась с его желанием. Безопасники, видите ли, сообщали, что получили данные Хамелеона и собрали досье как минимум ещё на семерых – что-то там нашли у Хамелеона в квартире.

Причём Заболотин готов был поклясться, что полученные материалы безопасников изрядно озадачили. «Этим данным можно доверять – другая информация их только подтверждает… Но не будь этих подтверждений – я бы подумал, что это подстава какая-то», – неопределённо сказал один из них. Полковник не стал долго зацикливаться на мысли, в чём же дело – это уже «вне его компетенции». Это уже работа местной СБ. Это не относится непосредственно к Великому князю.

… В ожидании отчётов СБ подходил к концу второй день. Уже было ясно, что всё-всю-весь КМП не переловить, но, по крайней мере, многие уже нашлись и неудача была пока только одна: Хамелеон никак не желал возвращаться к месту прописки, а дежурящие неподалёку безопасники никак не хотели уходить, что явно было связано между собой.

Сиф шлёпнул очередную пачку отчётов на стол и потянулся, объявляя, что ничего, достойного внимания, там нет.

– Уверен? – столь же лениво уточнил Заболотин, возводя из костяшек домино за́мок. Два набора ушли на создание донжона и других башен, и теперь из оставшегося третьего офицер строил крепостную стену. Замок занимал половину журнального столика у дивана, так что Заболотин изредка осторожно откидывался назад и оглядывал дело рук своих. Рядом на полу сидел Тиль и зачарованно наблюдал за постройкой. У него ломка, которую ждал и которой уже заранее боялся Сиф, ещё не достигла своего обострённого состояния и сказывалась пока только на общей вялости, переходящей изредка в полную апатию, и отсутствие сна по ночам. «Хочется, понимаешь? Жизнь бы отдал, так хочется!» – жаловался Тиль Сифу. Сиф понимал. Отголосков собственных воспоминаний ему вполне хватало, чтобы прочувствовать состояние Тиля.

Ещё одним понимающим оказался Лёша, который тоже ныл Сифу – что задохнётся без табака. Но к брату предусмотрительно не лез, чтобы избежать долгих нотаций с выяснением, кто первый придумал, что Лёша бросает курить. С завистью глядя на пачку сигарет у Филиппа, Лёха вздыхал и шёл сетовать насчёт своего состояния Сифу и Тилю, с пониманием выслушивая подобные сетованья художника.

Но сегодня ломка Тиля не особенно доставала, словно набираясь сил перед решающей атакой. Тиль вполне вменяемый сидел у журнального столика, наблюдал за архитектурными экспериментами Заболотина и мял в руках кусок пластилина, давно потерявшего конкретный цвет и представляющий серо-лилово-зелёный ком с вкраплениями множества других оттенков. Лепка была одной из немногих вещей, которые могли занять «беспокойные ручки» человека-наброска, изрядно потускневшего за последние дни. Контраст смазывался, словно по рисунку провели мокрой рукой.

Поставив последнюю костяшку, Заболотин затаил дыхание и встал, с гордостью обозревая плод трудов своих. Замок вполне был похож на себя. Ну, то есть по нему было заметно, что это замок.

– Так что там с очередными отчётами? – рассеянно спросил офицер, всё никак не могущий отделаться от мысли, что на донжоне не хватает стяга. Где-то в кармане рубашки должна быть зубочистка…

– Да ничего, – с подозрительной готовностью откликнулся Сиф. – Фигня.

– У тебя всё фигня, – в голосе Заболотина проскользнули нотки раздражения, и Сиф опасливо отодвинулся в сторону – злить человека, порой скорого на руку, ему не хотелось.

– Всё то же самое, – пояснил Сиф чуть более развёрнуто, когда молчание стало опасным. Старший офицер расстреливать словесно за дерзость не стал, потому что слишком гордился своим замком и не хотел ненароком обрушить его, как случилось с прошлой башней. Её он задел рукой, и, падая, донжон свалил наиболее красивую часть крепостной стены – с воротами, и рассыпался по полу.

Помня трагичную кончину предыдущего строения слишком хорошо, Заболотин смилостивился:

– Ну, тогда ладно. Оставь отчёты себе. Краюхи их уже видели?

– Не-а, – мотнул головой Сиф, наблюдая, как в мелькании пальцев Тиля рождается из пластилина чья-то голова. Процесс казался Сифу священным ритуалом, потому что сам юный офицер художественными талантами не обладал, если не брать в расчёт нескольких расписанных стен.

Заболотин, которого не смущали растягивающиеся в бесконечность паузы в разговоре, попросил занести отчёты СБ близнецам для размышлений, но тут в номер позвонил Лёха, лёгок на помине.

– Конфетка есть? – спросил он по обычаю, присаживаясь рядом с Тилем.

– Нету, – огорчил тот Краюхина.

– И правильно, – ничуть не расстроился Лёша, копаясь в кармане. – Нечего мне их давать, когда я старые запасы ещё не съел.

И он зашелестел фантиком карамельки, отправляя конфету за щеку. Филипп шутил, что бросивший курить Лёша – промежуточная стадия между человеком и хомяком. Ходит на двух ногах, но запасы уже собирает за щёку.

Лёша ничуть не обижался, давно привычный к подобного рода подколкам брата, так что ссора им пока не грозила. А то, наверное, поссорившиеся близнецы – это страшное зрелище. Примерно как любующаяся в зеркало Медуза Горгона.

– Вы говорили о нас, когда я зашёл, – вдруг вспомнил Лёша, без излишнего энтузиазма глядя на стопку отчётов. – Уж не собирается ли кто-то заявить, что нам всё это надо прочитать?

– Можешь довериться Сифке и, не читая, заявить, что это фигня, – Заболотин в последний раз оглядел свой замок из домино и отвернулся. Вновь было нечего делать.

– Читая, – чуть слышно буркнул Сиф.

– А? – переспросил полковник.

– Не, ничего!

– Ну и отлично.

– Ага!

Лёша тем временем покосился на офицерика и пожал плечами:

– Да, думаю, Сиф не слишком далёк от истины. Действительно важные данные СБ рассказала бы устно, верно?

– Кто знает, – пожал плечами полковник, мельком взглянув на пластилиновую голову, созданную пальцами Тиля. Голова немного напоминала белобрысую голову ординарца, хотя сходство было чисто формальным, ведь Тиль не стремился поспорить с Микеланджело на завядший лавровый венок великого скульптора.

– Ладно, – поднялся Лёша на ноги. – Пошёл читать. Прошу считать меня героем.

– … боевика за двадцать рублей книжка, – на пороге мялась языкастая Алёна.

Пока Заболотин рассуждал, куда смотрит теория вероятности, когда из четырёх занятых номеров все для общения все совершенно случайно выбирают этот (и смотрит ли она вообще куда-нибудь, если у неё глаз нет), девушка уже зашла и присела на то же место, что и Краюха до неё. Лёша кивнул всем присутствующим вместо прощания, вздохнул тяжело и со стопкой бумаг под мышкой растворился в коридоре, так что делать снова всем стало нечего. Ну, кроме как Тилю, который как раз в этот момент с помощью карандаша рисовал пластилиновой голове глаза.

Недовольный молчанием, но не могущий отчего-то первым его нарушить, Сиф бесцельно прошёлся по комнате, остановился, вновь подошёл к столу и взглянул на лежащую у монитора миниатюру, созданную Тилем этим утром. Три часа Тиль сидел и вырисовал тушью пейзаж города – вид с балкона номера, – а затем ещё четверть часа он от туши отмывался. При водных процедурах к нему присоединился и сердитый Сиф, которого Тиль умудрился тоже тушью «зачумазить».

– Слушай, а почему ты её нарисовал?.. – Сиф взял пейзажик на тонкой картонке в руки и с удивлением принялся разглядывать мелкие детали, которые Тиль с маньячным упорством вырисовывал бо́льшую часть потраченного на картинку времени. Не дождался ответа и обернулся: – Ти-иль?

Художник отложил в сторону почти оконченную голову и неопределённо тряхнул головой, что должно было выражать затруднение в ответе.

– Ну… Просто захотелось что-то подобное увидеть. Хочешь – бери себе, – щедро предложил он, совершенно не ценя плод своих трудов.

Заболотин, как раз в этот момент наблюдающий за Сифом, отметил, что подросток застыл, обдумывая какую-то мысль. В его голове веером раскрылись варианты, и с хлопком веер вновь закрылся. Когда Сиф опустил миниатюру на стол, по его лицу Заболотин легко догадался, что выбор сделан.

Алёна немного потеряно встала, поняв, что в комнате по большей части царит молчание, и вышла, недолго поколебавшись на пороге. Сиф поднял голову ей вслед, но не успел окрикнуть и неуверенно замер.

– Ну, пусть лучше на князя глядит, – чуть слышно пробормотал он, ногой пододвинул стул и сел, вновь задумавшись. Слегка шевелились губы, словно он проговаривал кусок текста.

– Тиль, ты не против, если я её открыткой друзьям пошлю?

Тиль согласился, не задумываясь, а вот полковник удивлённо оторвал взгляд от зубочистки, которую превращал с помощью салфетки в бордовый флаг своего замка:

– Ты же позавчера письмо отправлял, разве нет?

Сиф опустил глаза, словно ему стало ужасно стыдно, и буркнул:

– Ну а что, они же друзья…

– Скучаешь?

– Да… То есть… ну да, скучаю, – отозвался мальчик ещё тише. Кажется, он не очень задумывался об этом раньше.

А будучи с собой до конца честным, Сиф знал: не просто не задумывался, но и всячески гнал от себя любую мысль о Расточке и Каше.

Ему было стыдно: за то, что скрывает, что вовсе не скучает – фельдфебелю Лейб-гвардии некогда скучать по хиппи, а ещё за то, что так сдружился с Алёной… Странно сдружился. Неправильно как-то. Словно голова – одного человека, а тело и желания – совершенно другого.

Как они там, его забытые, выкинутые из головы друзья? Сифу было так стыдно, что он готов был провалиться сквозь пол на пару этажей. Как Расточка, скучает ли или гуляет с Кашей, валяется в парке на траве и глядит на небо? Уж Каша-то никуда не денется. Может… вдвоём им легче?

… Сиф постарался отвлечься от стыдной, глупой ревности и взял из ящика стола конверт с маркой и логотипом отеля. На обратной стороне открытки в конечном счёте, как он ни бился, осталась пара коротких предложений в стиле «Всем привет, без меня не скучать, (не)скоро вернусь». Это было, наверное, самое глупое письмо в жизни Сифа.

«… г. Москва, ул. …, Надежде Семёновой», – вывел он аккуратным почерком на конверте и ещё долго глядел на имя Расты. Так странно – знать, что у Расты вообще оно есть!

Расточка. Надя. Надюшка, как её братья звали… Солнечная, весёлая девчонка, которая не боится трудностей и идёт по жизни так легко, словно летит.

В груди шевельнулась тёплая волна, обещающая, что всё обязательно будет хорошо – хоть как-нибудь, но хорошо. Сиф малодушно ей поддался, и волной смыло ревность и стыд напрочь, будто рисунок на пляже – когда-то давно Сиф был на реке и рисовал на песке всякие картинки и слова, а затем мимо проплывал катер, и волнами окатывало берег так, что весь процесс рисования можно было начинать сначала. Давно… года два назад, когда у командира долгий отпуск выпал на июль, и они поехали к его родителям…

Так Сиф и просидел за столом до вечера, вспоминая, размышляя или исправляя что-то в письме. Заболотин, решив его не отвлекать, сам заварил чай, разлил по чашкам и сунул одну под нос ординарцу. Ужинать никому не хотелось от сидячего образа жизни и сытного обеда.

За окном снова поднимался ветер, нагонял тучи на город – набрякшие, низкие, рваные. Шумели деревья рядом с гостиницей, пару раз хлопнула форточка, пока Заболотин не закрыл её окончательно. Ветер отжал пару туч, намочив оконное стекло, и продолжил дальше гудеть, шуметь и отдалённо завывать, так что по сравнению с теменью за окном, комната казалась особенно уютной. Сиф задремал, устроив подбородок на локоте положенной на стол руки, – не от усталости, а просто чтобы занять время. Последние дни он не знал, радоваться ему снам или ненавидеть их: в Заболе Забол и снился… только вот шесть лет назад здесь всё было совсем не так тихо, благополучно и мирно.

… В номер заходила Алёна с напоминанием, что Сифу надо обработать спину, но, покрутившись рядом со спящим – или просто не желающим открыть глаза? – мальчиком, вышла ни с чем, сердито буркнув, что в медсёстры не нанималась.

Тиль кончал уже второй пластилиновый бюст, но кого вспоминал, Заболотин угадать не смог. Наверное, просто не знал. Вместо этого Заболотин аккуратно начал разбирать свой замок, тяжко вздыхая и уже прикидывая в уме, что и как будет собирать в следующий раз. За окном совсем стемнело, и дождь вновь полился из туч, как из садовой лейки: крупный и частый; на часах, мигнув, 22:59 превратилось в 23:00, и это означало, что вечер подошёл вплотную к ночи и тянет её за тёмный плащ, расшитый тучами и звёздами.

В ночь ливень припустил ещё пуще, так что звёзды с плаща просто смылись вместе с потоками воды, прямо на асфальт, на котором и остались, плавая в лужах и поблёскивая в свете фонарей. Ветер уже и сам передумал сгонять тучи, но те даже думать не хотели уходить. Вдалеке они сердито громыхнули в ответ на робкие попытки ветра очистить небо, но вспышка молнии пока была совсем слабой, и, вроде, уцелевшие звёзды даже робко выглянули в прорехи облачного покрова. Раскаты грома напомнили отдалённую канонаду, словно за пяток километров отсюда работала артиллерия, и от таких ассоциаций Заболотин-Забольский зябко поёжился: вряд ли с такой «музыкой» будут спокойные сны. А вот кому нужны кошмары – это серьёзный вопрос. На взгляд Заболотина, лучше было бы совсем без сновидений, чем так… к тому же здесь не было Кота, поспевающего к хозяину в самый разгар сна: прогонять кошмары прочь. И когда ещё зверь вновь окажется рядом?..

Как и предсказывал полковник, сны поселились на ночь в номере беспокойные.

Гроза сделала своё дело, встряхнув мысленную коробочку памяти, и воспоминания сдетонировали не хуже нормальной взрывчатки.

Тиль всю ночь метался по кровати, просыпался и долго не мог вернуться к сновиденьям, глядя на мутный из-за дождя и темноты прямоугольник окна. В голове художника оживали лица, которые он десятки раз сплетал из проведённых углём или карандашом по бумаге линий. Художник сам по своим ощущениям был таким же рисунком, кем-то набросанным на замызганном бумажном обрывке. Таким же сплетением торопливых линий. И человек-набросок не отваживался заснуть, чтобы лица вновь не ожили под грохот дальней канонады.

Совсем рядом с Тилем – с кресла до кровати можно было дотянуться рукой – ворочался Сиф, тоже беспокойный и напряжённый. Подросток перекатился на бок и поглядел на друга долгим отсутствующим взглядом, с трудом распознавая лицо в беспорядке теней и волос. Жизнь казалась нереальным сном – потому что прошлое было гораздо ярче само по себе, без деталей и воспоминаний.

Сердце билось – трепыхалось, остервенело колотясь в рёбра и гоня кровь – именно тогда. По-настоящему, взаправду. И воздух наполнял лёгкие именно тогда, когда каждый вдох мог стать последним, а выдох – сбить прицел. Даже шагал по-настоящему Сиф именно по щедро замешанной дождём грязи, которая была помечена на карте, как дорога.

Нынешняя же жизнь была цветным фантиком. Ярким, шуршащим и бессмысленным. Здесь не было опасности. Здесь нельзя было поделить людей на извечное, чётко-острое, как стеклянный осколок, «свой-чужой». Здесь за многообразием целей не видишь причин умереть за других. Мирное время оставляет настоящими людьми только самых сильных… И война, впрочем, тоже, но другие, ненастоящие, долго не живут.

Свой-чужой, враг-друг. Твоя очередь или выстрел засевшего на склоне холма снайпера. Твой след или выря, разведывающего положение батальона Заболотина.

«Как сложно жить, – почувствовал Сиф, ощутил эту древнюю истину. – Как сложно найти смысл в существовании, если ты не видишь, кого и от кого защищаешь».

Когда человек первый раз запутался в себе и окружающих, он придумал войну, которая всё расставляет на свои места, выстраивая партию по строгим своим правилам. Пешки к пешкам, но кто-то вдруг окажется ферзём. После того, как вертолёт тяжело взлетит с грузом под номером двести или, реже, триста. Твоё счастье, если всё же триста.

… В соседней комнате хлопнуло, открываясь, окно, и дождь забарабанил ещё громче. Это Заболотин подставлял лицо под струи воды, облокотившись на подоконник, разглядывал пузырящиеся в свете жёлтого уличного фонаря лужи на земле. Дождевой душ прогонял воспоминания, неохотно, постепенно.

Полковник провёл рукой по лицу, стирая воду и кошмары, и бесшумно, стараясь не потревожить разлитое в воздухе ночное оцепенение, вышел на порог своей комнаты. Прислушиваясь, он различал в тишине, как бьётся его сердце – этот стук не так-то просто услышать, тут нужно и волнение, и безмолвие, особенно хорошо ночное. Взгляд Заболотина встретился со взглядом Сифа, сонным и растерянным. За окном прокатился вдоль горизонта басовитый гром, словно и взаправду разъезжал на колеснице Илья-пророк. Или батарея работает по цели из всех орудий.

Сделав знак Сифу, что всё спокойно, Заболотин прислонился к косяку и застыл, успокаивая нервы видом сонной комнаты. Там, где спят, всегда царит покой, пусть даже сны пришли не самые мирные, – и вот очередная песчинка времени упала вниз, а стук собственного сердца стал почти неразличим. Только чувствовалось, как оно раскачивается за рёбрами, и всё.

Это было около трёх, а когда в седьмом часу дождь начал стихать, Заболотин проснулся ещё раз, резко и неожиданно. Распахнулись глаза, и кристально-ясный ум сообщил, что наступило утро. Заболотин знал этот фокус организма, но вставать – единственный способ вновь почувствовать сонливость – не хотелось. Мало ли, что происходит в этом внешнем мире, вдали от одеяла и подушки. Вместо подъёма Заболотин устроился в кровати полусидя, подложив подушку под спину, и принялся грузить голову размышлениями, многоярусными и запутанными, как высотный лабиринт современного Минотавра. Барахтаясь среди рассуждений, предположений и выводов, разум волей-неволей набирал обороты скорости, и не так уж и много времени прошло, когда офицер почувствовал, что можно расслабиться. Разогнавшийся мозг не прекратит теперь работать и не свернёт по извилистой тропинки в страну снов. Он, наоборот, будет крутить задачки даже в фоновом режиме.

Почувствовав привычное внутреннее напряжение, Заболотин легко поднялся на ноги и подошёл к окну. На улице уже вовсю рассвело и даже распогодилось, так что солнечные блики вспыхивали в лужах. Здорово было глядеть вниз с четвёртого этажа, когда всё внизу кажется незначительными декорациями в кукольном театре.

Одна беда, ковёр у окна был насквозь сырой – а нечего оставлять на ночь открытым окно. Но что тут поделать! Придётся ждать, пока ковёр сам высохнет… Офицер недовольно переступил босыми ногами, оделся и тихонько вышел в большую комнату.

Сиф спал без катапультированной на пол подушки, свернувшись клубком и схватив угол одеяла, словно любимую игрушку. В пятнадцать лет – а совсем как ребёнок. «Он и есть ребёнок! – возразил полковник сам себе. – Ему на вид пятнадцати никогда не дашь, а детство… отчего бы не навёрстывать теперь упущенное?»

На Тиля Заболотин старался не глядеть. Художник по-прежнему раздражал, необъяснимо. И манеры, и голос, и внешность – всё не так. И не надо идти ни к какому психологу, просто есть у каждого человека типажи, которые, подчас совершенно беспричинно, его раздражают. Вот таким вот и был Тиль для полковника. И бесполезно что-либо с этим делать. Вон, при всём его уважении к Аркилову, от одного воспоминания о Самсоне Олеговиче тоже передёргивает.

Присев за стол у компьютера, Заболотин закинул ногу на ногу и понял, довольно неожиданно, что спешить сегодня совершенно некуда. История с КМП перетекла в вяло-постоянную фазу, которую в некотором приближении можно назвать концом. Сегодня, после торжественной службы в кафедральном Горьевском соборе, «русские гости» собираются и отправляются в небольшое путешествие по Заболу, как планировал Великий князь. Навестят места, которые исходили вдоль и поперёк шесть лет назад. Постоят в тягостном молчании у памятных стел и надгробий братских могил. Будут без конца вспоминать, каждый про себя, невернувшихся товарищей и прятать глаза, чувствуя себя – живого, здорового – виноватым перед теми, кто уже давно не здесь.

Что же, это надо. Было бы слишком лицемерно не почтить память отдавших жизни за мир в Заболе, если именно это провозглашено целью русских договоров с ним и Выринеей.

Сиф дёрнул головой из стороны в сторону и проснулся. Заболотин сидел неподвижно у компьютера и наблюдал, как, не торопясь протирать глаза, промаргивается мальчик. «Что тебе снилось, маленький офицерик? – спросил полковник про себя, остро ощущая, что Сиф ещё во власти воспоминаний. – Что к тебе возвращается ночью под раскаты грома, какие люди, какие лица? Я или кто-то ещё?»

Сиф наконец заметил командира и вяло улыбнулся, скорее из вежливости, чем по желанию. В комнате было достаточно светло, чтобы снова заснуть уже не удалось, но Сиф всё равно обратно закрыл глаза, и меж светлых бровей пролегла складка, слишком взрослая на мальчишеском лице. Сиф силился запомнить образы, всплывшие ночью в памяти.

Что же ему снилось?.. Ну а что под такой грозовой аккомпанемент ему могло явиться? Путанные осколки воспоминаний, переходящие друг в друга и, в бесконечно-долгий миг перед пробуждением, вспыхивающие настоящей памятью, которой невозможно противиться.

Конечно, УБОН. Конечно, разведрота. Командир, Кондрат, разведчики, бесконечные марши и операции…

Иногда он начинал припоминать, совсем размыто, что долго не приносил присяги. Почему? Наверное, всё ждали, пока вернётся отец Николай – священник так не вовремя покинул батальон! – чтобы присягнуть на Евангелии, в его присутствии. Чтобы всё было как положено. А может, дело было в том, что что-то там не заладилось с самим оформлением Сифа воспитанником батальона? УБОН Заболотина входил в войска особого назначения… Или просто ждали, когда время появится, чтобы все церемонии провести, торжественно и «как положено»? Откуда было знать точную правду Сивке, а уж для Сифа-то и вовсе события тех дней были смутными образами на дне сознания, и о реальном положении дел он мог только догадываться.

По крайней мере, «как положено» хотелось Заболотину, в этом Сиф не сомневался. Впрочем, когда почти сутками батальон передвигается, разделяется, атакует, перегруппируется и зачищает, а дождь льёт и льёт, по нескольку дней подряд – тебе и всем окружающим не до твоей присяги. И Кондрат по-прежнему считает тебя досадной помехой, ничего не поручая, кроме бессменной помощи дежурным по «бытовухе» и беготни по роте. Так что ни о каком воинском долге речи быть не может.

Но чем ближе были основные выринейские силы, тем стремительнее всё меняется – и жизнь, и взгляды, и твоё собственное мнение…

26 сентября 2006 года. Забол, у истока Ведки

Сегодня вечером очередь дежурить подошла двойке – ну, то есть, официально это называлось «гранатомётный расчёт» – Найдохи, и это, пожалуй, было известием радостным. И Найдоха, и Слепень относились к Сивке вполне сносно, а к язвительным замечаниям мальчишка уже привык, не впервой, в общем-то. Главное – не отвечать на подколки, а то не отстанут…

К тому же на «деле» нет лишнего времени на ссоры, чай, не по лесу гуляешь – вернее, и лес тоже встречался, но «прогулкой» марш точно назвать было нельзя. Ничего, главное – дожить до вечера, когда можно будет заснуть и не видеть ни серого неба, ни грязи, по ошибке именуемой всеми дорогой, ни разведчиков, таких странно-отчуждённых и строгих… Заснуть и не видеть даже сны – ну, это если повезёт.

Дождь барабанил по брезенту, монотонно и уныло. Сивка кутался в куртку и про себя мечтал, чтобы о нём все забыли, потому как когда в последний раз Кондрат о нём вспомнил – пришлось с километр топать до штаба батальона и обратно, изображая из себя, как описал язвительный Найдоха, «радиоволну в физической оболочке». Что он имел в виду, объяснил потом уже Слепень – и о звуковых волнах, и о радио, и о том, что вместо посыльного Кондрат легко мог использовать рацию, как поступал потом…

Но то было «потом», и Сивка к тому времени уже промок и зарёкся открывать рот в присутствии Кондрата. А то будет опять, как в тот раз:

– Маська, доложи в штаб, мне некогда.

Некогда ему, двадцать раз, конечно же. И что делать? Топать…

Понимающий кивок Заболотина лишь прибавлял желания когда-нибудь придушить этого офицера. Или хотя бы высказать все накопившиеся слова. И пусть после этого Дядька – как Заболотина все называли – многозначительно коснётся пряжки ремня и напомнит, что такими словами выражаться… что там он сказал в последний раз? Некультурно, да?

А засунуть его, Сивку, в эту навкину разведроту было культурно, ага.

Отвратительным было то, что, топая под дождём, вскипеть толком не получалось. Слишком сыро, промозгло и хочется поскорее всё сделать, вернуться и забиться в угол.

Дядька внимательно выслушал, поблагодарил и спросил вдруг:

– А у тебя всё в порядке?

Сивка прикусил губу и промолчал. Правдивый ответ на такой вопрос выглядел дурацкой жалобой, а уж жаловаться Сивка ни за что никому не собирался.

– Нормально, – буркнул он наконец.

– Не обижают?

Сивка торопливо замотал головой и спросил:

– Я, это… разрешите идти, в общем?

– Ну иди, – не сдержал улыбки Заболотин и, провожая взглядом мальчишку, покачал головой: – «Я, это, разрешите идти, в общем», ну надо же…

Юркнув в тёплое чрево машины, Сивка присел на своё место и неохотно сообщил:

– Передал.

– Не «передал», а «доложил», – поправил Кондрат на редкость терпеливо.

– Ну, доложил.

– И без «ну», – встрял Крот.

И получил короткий тычок пальцами под рёбра. Кондрат был скор на руку и равно справедлив ко всем… как считал он сам:

– И не встревать в чужие разговоры.

Сивка с беззвучным вздохом покосился на Крота и подумал, что когда-нибудь обязательно врежет. Всё к этому идёт.

По счастью, вскоре пришёл доклад от очередной тройки, разведрота «переползла» в следующую точку, и Крот исчез вместе с двумя своими напарниками…

А Сивка остался сидеть, потихоньку клюя носом. Время при такой доразведке местности тянулось убийственно-монотонно и медленно: разведка, доклад, перемещение, новая тройка уходит – и снова ждать доклада.

Он уже начал видеть какие-то размытые образы, лица Тиля и Капа – таких далёких, будто из забытого сна, и окончательно впасть в забытьё мешало лишь свербящее, постепенно набирающее силу чувство, похожее на тоску и жажду разом. Усиливалось, словно кто-то медленно вжимал педаль газа, желание забиться в угол, сжаться и тихонько скулить, как голодный зверёк, отринув окружающий мир – бесцветный, тоскливый и страшный…

Где-то неподалёку ожила рация, но это событие было зафиксировано рассеянным вниманием мальчишки только спустя какое-то время, когда в машине все беспокойно зашевелились.

– … выдвигаюсь на доразведку цели. Конец связи, – с усилием выплыв на поверхность действительности, зацепил кусок фразы Сивка. Там, «на поверхности действительности», дождь прекратился, но солнце так и не выглянуло. Рота замерла в тревожном ожидании, и Сивка почувствовал, как где-то в животе скапливается страх.

Окончив доклад батальону, Кондрат сумрачно оглядел присутствующих, с которых мгновенно слетела дрёма, как только из рации раздались первые звуки, и, сипло кашлянув, приказал:

– Казбек – за главного, Гекса – со своими парнями за мной, – потом огляделся, наткнулся взглядом на Сивку и бросил: – Найдоха, Маська с вами… Всё, двигаем!

Кондрат ушёл, раздавая указания. Рота шевелилась, как разворошённый муравейник, и вскоре поляна почти опустела. Машины, водители, охранение… Всё.

Сивка высунулся из машины и вопросительно взглянул на Найдоху: мол, чего тебе?

Гранатомётчик отмахнулся:

– Да сиди, нафиг ты мне нужен.

Потянулось тягостное ожидание. Время словно увязло в слишком густом для дыхания воздухе – Сивке казалось, что он задыхается, но ничего, абсолютно ничего не происходило. По внутреннему счёту Сивки прошло чуть меньше половины вечности, прежде чем вдалеке грохнуло – потом ещё раз и ещё. Казбек, оставшийся за старшего фельдфебель, довольно кивнул:

– Вот сейчас Дядька вырей тонким слоем и раскатает… Слепень, дай прикурить!

На Сивку никто не обращал внимания, словно его и не было.

Найдоха, пристроившийся у своего АГС неподалёку, сплюнул:

– Я ща сдохну вот так ждать!

Взрывы стихли. Казбек отошёл к радисту. Сивка улёгся на сиденье уазика, подтянул коленки к груди и закрыл глаза – мир был слишком тоскливым и бесцветным, может, если удастся заснуть, во сне будет легче?

… Мир ворвался в его жизнь грохотом. Ослепительно-яркий, больно хлопнувший по ушам – какое бесцветие, какая тоска? Чья-то сильная рука ухватила мальчишку за ворот и вытащила из машины. Не успев взбрыкнуть, Сивка увидел, что вытащил его Казбек, но что фельдфебель говорит, не услышал.

Казбек куда-то пропал, зато Сивка увидел Найдоху и кинулся к нему, вспомнив, что Кондрат приказал ему быть с гранатомётчиком.

Вокруг слышалась стрельба, что-то ухало и взрывалось, и Сивке было ужасно страшно – много страшнее, чем во всех предыдущих боях.

Пожалуй, так же страшно ему было только однажды: когда давным-давно вокруг рушился его родной дом…

Страшнее всего было полнейшее бессилие – ни автомата в руках, ни задания, ничего…

– Найдоха! Что мне делать, Найдоха?!

… Если бы у Индейца в этот момент попросили описать, что происходит, он ёмко назвал бы происходящее бардаком, и был бы, в общем, прав – для него творился полный бардак, это опытные разведчики понимали, что происходит и что делать. А с мальчишки что взять и что ему поручить? Слепень толкнул его в кусты и зверским тоном велел не высовываться даже к родной матери навстречу. Сивка не смог его ослушаться и только наблюдал из своего такого ненадёжного укрытия, как вокруг всё взрывается, стреляет и падает. Грянул взрыв, будто кто-то пребольно, хлёстко ударил по ушам. Мир вспыхнул, погас, снова вспыхнул… Звуков боя Сивка не слышал вовсе, хотя всё видел. Видел горящую машину. Видел, как рядом с кустами, где он скорчился, упал солдат, и под каской у него было лицо, сгоревшие брови, разбитые губы, и этим лицом он упал прямо в землю. Где-то в животе мальчишки сердце сделало отчаянный кульбит: упавшим был Найдоха, такой странный и чужой с застывшей обидой на лице: «За что?!» – и струйкой крови изо рта.

Давясь сухими слезами, более похожими на лай или кашель, Сивка выскочил из укрытия, не помня себя и не слыша ни звука из гремевшего вокруг боя, схватил Найдоху за лямки разгрузки и потянул тело за собой обратно, в спасительную зелень. Куда солдат стремился, но так и не успел.

«Господи, за что?! Исправь всё! Сделай, как было, верни Найдоху!» – беззвучно вопил мальчишка, понимая вдруг, что тяжёлое и непослушное тело, которое он тянет – это уже не Найдоха. Завопил, едва ли ни впервые в жизни вспоминая, что где-то может существовать Бог – и Он может слышать и помогать. Когда говорил отец Николай, всё было складно и правдиво, но далеко от мальчишки. Когда говорил командир – Заболотин – это больше походило на прекрасную сказку, вроде его рассказов о Москве. Хочется верить, но никак не получается. А вот сейчас Сивка вдруг понял, очень остро, что если не Бог – то никто, никто уже ничем не поможет. Что рядом никого нет, кроме Него.

«Господи-и!..»

Как оказался в кустах – Сивка не запомнил. Тело Найдохи было тяжёлым, страшным и неповоротливым. Происходящее вдруг со всей ясностью навалилось на мальчишку, той самой военной правдой, о которой говорил Заболотин: и раны, и смерть, и взрывы кругом, хлопающие по ушам, выбивая из них способность слышать. Командир говорил об этом тогда, так давно, показываю могилу Стаи… Всё повторялось, только гораздо страшнее. Реальнее, без спасительной пелены ПС.

«Господи, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…»

И на плече безвольно лежащего на животе разведчика был «внучок», компактный и лёгкий – если сравнить с обычным «калашом» – автомат…

«Господи, не повторяй, не повторяй, нельзя, чтобы повторилось! Останови! Пожалуйста!»

… – Отдай оружие.

– Не отдам! – пацан прижимал автомат к себе крепко-крепко, словно любимую игрушку – из тех, которые почитаешь живыми и, когда вырастаешь, ни за что не позволяешь кому бы то ни было передаривать.

– Рядовой Бородин, это приказ.

– Не отдам, – упрямо повторил Сивка и ещё крепче прижал Найдохин автомат к груди.

Разведчики молчали. Все знали, что пацан из этого самого автомата положил несколько вырей, сунувшихся в его сторону. Но кто мог сказать, что девятилетний ребёнок и впрямь имеет право наравне со всеми носить оружие? Ему бы сидеть и не отсвечивать…

Но, с другой стороны, не вышло у него в бою «не отсвечивать», и кто знает, что было бы с Найдохой, если бы… Кондрат всё это знал. А ещё знал, что Заболотин ему не простит, если он, Кондрат, отнесётся к этому ребёнку, как к бойцу, чего бы сам пацан ни хотел и чего бы сам Заболотин ни говорил.

И что, силой отнимать оружие, что ли? Кондрат, конечно, мог, но этого бы не поняли даже его бойцы. А говорить много Кондрат не любил.

– Маська.

Мальчик с таким отчаянием прижал к себе автомат, что это выглядело бы комично, не происходи в таких декорациях.

Больше Кондрат ничего не говорил, а просто протянул руку, взял автомат за цевьё, потянул на себя, просто обозначая движение – и мальчишка сник, разжимая руки, словно батарейки в нём сели.

Над головами застрекотали винты вертолётов – эвакуация раненых. В том числе пребывающего в состоянии комы ефрейтора Найдина, Найдохи…

– Данила, – горько вздохнул Слепень, и Сивка попытался удивиться, почему он так назвал Найдоху, но удивиться не получилось. Мысль, что, оказывается, у Найдохи было имя, никаких чувств внутри не вызвала.

Горечана суетилась, сдавая раненых, но это тоже прошло как-то мимо.

– Ты цел? – остановилась девушка в своей беготне.

Сивка глубоко пожал плечами. Наверное, да…

– Ничего не болит? – не отступалась Эля.

Сивка мотнул головой – разговаривать не хотелось. Вертолёты поднимались в воздух, унося «трёхсотых» к их шансам на жизнь. У кого-то этих шансов было много, у кого-то – один к тысяче…

Хотелось проснуться, но это не было сном.

13 мая 2013 года. Забол, Горье

Сиф окончательно вынырнул из дрёмы и встряхнул головой. Правая рука затекла, грудь заунывно саднило при каждом вдохе, но всё это было неважно. Сон смывался, как рисунок на песке, стирались детали, события и мысли. Оставались только образы – те, что там, во сне, Сиф помнил…

Неловко пошарив по спине, пытаясь понять, что мешается, Сиф отцепил запутавшийся в бинте крестик и перекинул на грудь. Потом аккуратно сел и поймал вопросительный взгляд командира: мол, проснулся?

– С добрым утром, – обыденные слова ускользали из внимания, и приходилось прилагать усилия, чтобы сообразить, что же нужно сказать.

– Бодрое, бодрое… Никак не проснёшься?

Сиф неопределённо мотнул головой:

– Да так. Ваше-скородие…

– Что?

Сиф замялся, боясь поверить себе до конца, довериться капризной памяти. Вдруг врёт? Вдруг всё окажется так, как он помнит чётко: бездушное – словно пустая оболочка, кокон бабочки – тело, безвольно мотающаяся из стороны в сторону голова. Вдруг…

Кто знает, может, надежда – всего лишь осколок прошедшего сна?

– Ваше-скородие, а Найдоха… что с ним было? – выдохнул чуть слышно Сиф, глядя в никуда. Уткнулся взглядом то ли в часы на руке, то ли во что-то, находящееся за пределами трёх пространственных координат.

– Найдоха? А, из разведчиков. Даниил Найдин, – чуть копнув в памяти, вспомнил Заболотин и помолчал, прежде чем ответить. Сиф сидел, боясь пошевелиться. – Даниил в коматозном состоянии был доставлен в госпиталь в Дикей. Дальше комиссован по инвалидности. Я года четыре назад пытался собрать информацию обо всех наших – он тогда жил в Новосибирске, справлялся как-то. Но последствия были, конечно…

– Жив, – беззвучно шепнул Сиф. Остальное было уже не так страшно. Пока человек жив – есть шанс, есть возможность, есть смысл…

– Жив, – прочитал по губам Заболотин и встал: – Ну, хватит рассиживаться! Подъём! И друга своего буди. Через семь минут мы должны уже отправляться на службу, а оттуда почти бегом уезжаем. Ты вещи-то собрал?

– Да нечего собирать, – отмахнулся Сиф, торопливо вскакивая с кровати. Сон натянулся, как плёнка мыльного пузыря, – и наконец-то лопнул, отпустил. Времени в обрез, а пора собираться, только, главное, не думать, что же ждёт впереди, в этой поездке.

Происходящее напоминало отъезд в Забол. То же опасливое нетерпение. Страшно будет? А вдруг память вернётся? Всё это повторялось, всё те же вопросы, всё те же страхи.

Интересно, вся ли жизнь – такая спираль или лишь до тех пор, пока не перешагнёшь через некоторый рубеж? Что же, своего рубежа Сиф ещё не встречал.

Пронесясь по комнате ураганом, он быстро сгрёб вещи в рюкзак, на ходу разбудив Тиля – с превеликим трудом. Сборы никогда не занимали много времени: а смысл медлить? А вот пробуждение художника…

Белокаменный собор встретил русских гостей неторопливо и торжественно. Даже более чем неторопливо и до ужаса торжественно. Под конец службы Сиф ничего не мог с собой поделать и стоял с такой мрачной физиономией, что обернувшийся к нему на секунду Лёха Краюхин сдавленно хихикнул; Сиф мрачно возвёл глаза к расписанному своду – ну что он мог поделать, загривок ныл, пассивно возражая против неподвижности. Да и вообще, Сифу, конечно, было не впервой оказываться на торжественных службах, но гораздо больше он ценил скромную церковь неподалёку от дома. Там можно было погрузиться в текст службы, не беспокоясь об осанке или выражении лица – а это многого стоит.

Хорошо ещё, что есть возможность встать так, что со всех сторон он окажется скрыт от излишне любопытных глаз – спереди князь и Краюхи, сбоку командир, но всё равно тяжело стоять неподвижно, вытянувшись, как положено, в то время как всё ощутимее ноет «царапина»…

Нет, торжественные службы – зло.

… Как сложно в таком соборе не отвлекаться на окружающую действительность. Сиф закрыл глаза и сосредоточился на словах молитв, стараясь хотя бы на время забыть прошлое и настоящее. Это было непросто, но если постараться… Непривычные, но в глубине души родные забольские напевы, хотя и изрядно осложнённые всяческими музыкальными ходами, оставляли ощущение непричастности к этому миру, и, вслушиваясь, в какой-то момент ты будто переходил в место, в котором триада времени – прошлое-настоящее-будущее – теряла смысл. И действительно можно было забыть о проблемах, случившихся и случающихся, своих и чужих.

Сиф улыбнулся, почувствовав наконец-то свободу от беспокойных мыслей, и сосредоточился на молитве, поминая про себя «всех друзей моих ныне живущих, имена же их Ты веси». Он сам многих имён не знал… Господь, наверное, знает, но молиться за «Кондрата, Чингу, Найдоху, Военкора, Эличку, Капа, Тиля» – и за многих других – было как-то неловко. Ну, положим, Кондрат – Силуан. Тиль – Анатолий, Кап – Артём. Эля – это Александра. А вот остальные?..

Увы, до конца службы удержаться в молитве не удалось, и вновь скатились мысли на окружающий мир. Сиф мельком взглянул на Краюх – зрелище, на самом деле, удивительное, потому что в храм братья не взяли оружия и в кои-то веки на людях выглядели людьми, а не сторожевыми псами. Правда, ничто не смогло их заставить не поддевать под форменные куртки броники и не вставать по бокам Иосифа Кирилловича, закрывая по обычаю князя с двух сторон. В отличие от них Заболотин-Забольский совершенно спокойно пристроился сзади. Будто невзначай даже.

Среди привычных лиц не было одного Тиля: назвавшийся атеистом художник в ненавязчивом сопровождении двух «серых фуражек» – как ценный свидетель и прочая – отправился на свою квартиру собирать вещи. На время его отсутствия квартира будет на всякий случай опечатана. С Ивельским всё было слишком непонятно, чтобы сделать однозначный вывод, на чьей стороне отставной офицер находится, и хотя его пока не трогали – по крайней мере, насколько это знал Сиф, – Тиль возвращаться к нему не собирался. С Хамелеоном, впрочем, тоже проблема была не исчерпана, поэтому решили перестраховаться – на всякий случай. Да, Хамелеон… Надо Тилю рассказать то, что Сиф узнал, пользуясь своим лейб-гвардейским положением, видом «любопытного ребёнка» и подчинением самому Заболотину-Забольскому…

Стоило позволить мыслям речь в произвольном направлении, как время сделало подлый скачок. И вот уже потянулись толпы прихожан к вынесенным для благословения священниками крестам. Русские гости, разумеется, оказались сразу где-то впереди и приближались непосредственно к патриарху – сухонькому старичку с длинной, уже совершенно белой бородой и удивительно яркими глазами. Взгляд был одновременно проницательным и мягким. На секунду всего задержался он на лице Сифа, и патриарх, прикладывая крест к губам мальчика, покачал головой и произнёс, будто себе:

– Думаешь, в жизни не существует работы над ошибками? Ты учти, при ней придется повторять, как в школе.

– Что повторять? – глупо спросил Сиф, но его уже отнесло течением толпы прочь. Только помнили губы холодок золоченого креста, а в голове остался смазанный образ – мягкий взор из-под кустистых белых бровей.

Уже в следующую секунду Сиф почти убедил себя, что всё это ему послышалось.

Не стараясь особенно размышлять над странными словами – в своё время всё само разложится по полочкам и станет ясным – Сиф устремился следом за командиром к выходу из храма, соблюдая на лице выражение крайней задумчивости. На всякий случай, для журналистов.

… Полтора часа пролетели не просто как одно мгновенье, а как мгновенье очень суетное, беспокойное и подозрительно долгое. Сборы и обсуждения. Перегляды мельком с вернувшимся Тилем – всё некогда, некогда. Алёна, спорящая на повышенных тонах с Одихмантьевым – неожиданная картина, неправда ли? – и братцы-снайперы, доказывающие Заболотину, что тот неправ, «грач» – фигня, и всё в этой жизни не так.

– Может, хватит вносить в наши ряды разброд и шатанья? – укорил их на ходу Великий князь. – Алёна, пошли!.. Алён!.. Воробей, потом убедишь мир в своей правоте!

Алёна, заслышав прозвище, вздрогнула и заспешила следом за князем, вполголоса виновато что-то объясняя. Сиф не успел последовать за ними – на должном расстоянии, разумеется, не вслушиваясь в чужую беседу – и застрял на пороге номера. Мальчика отловил Тиль и крепко взял за руку.

– Ты обещал рассказать, – напомнил художник.

– Что? – на несколько секунд растерялся Сиф.

– Про Хамелеона.

Сиф помедлил, разглядывая друга. А стоит ли вообще? Что это поменяет? Да и примет ли, поверит ли Тиль?..

– У него пулевые шрамы видел на груди? И «песок»… – Сиф нервно отбросил чёлку ото лба. – Да, я знаю, что он психолог и может его доставать. Только подсесть на него он должен был раньше. На войне, Тиль. Хамелеон, в прошлом – выринейский «егерь» Якав Кирей. Какими путями остался после войны в Заболе, причём, в вашей армии – не спрашивай. Не хочу думать про намеренность и случайность.

– Но он же психолог, а не военный, – возразил Тиль. Скорее, просто для порядку.

– А что ему мешает иметь второе образование? – Сиф одной рукой одёрнул рубашку и потянул друга из номера прочь. – Просто был Якав Кирей – выринейский егерь, а стал Яков Киреин – то ли психолог, то ли милиционер, то ли всё сразу… не знаю. Были такие тогда. В общем, потом он участвовал в ликвидации бандформирований на территории Забола. И за одной подростковой бандой он гонялся, будто одержимый. Не понял ещё, Тиль?

Художник оставил все выводы пока при себе.

Сиф остановился на лестничном пролёте и окончил, прямо, не взирая на то, что всё было так сложно и обидно:

– Когда Шакалы вырезали отряды, мы не сильно следили, выжил кто или нет. Одним из выживших был в своё время Якав Кирей. Это было, насколько я сужу по территории и времени, незадолго до того, как я… пропал. Может, после этого он в Заболе и остался, подобрал его кто-то, а может, его тогда подобрали «свои», а в Заболе он остался ещё почему-то… Не знаю. Мне это так, не всерьёз рассказывали: я, конечно, фельдфебель Лейб-гвардии, но всё-таки слишком маленький, поэтому особо в подробности мне вникнуть не удалось. Но выходит, что мы его чуть не убили, а он запомнил. И разыскал. Ну и сдал милиции – этой вашей облавой вы обязаны ему, да. А потом он ушёл из милиции – может, ему стало уже неинтересно, раз он вас разыскал. И устроился психологом в детдоме, типа, работать с трудными подростками… вроде одного маленького художника-бандита, тоскующего по наркоте. Вот вы и встретились там, Тиль.

– Да какая наркота! Сив, ну ты-то же знаешь…

– Вот именно. Знаю. По себе, – Сиф мрачно мотнул головой. – И не рассказывай мне сказки, что ПС – ни разу не наркотик, ни разу не вызывает зависимости и ни разу не ценится своим «кайфом». Ты в аптеке бы для начала спросил или у врача какого-нибудь. Тебе бы ответили, что да, ПС может относиться к наркотическим средствам…

Тиль не ответил и спросил вместо этого жалобно:

– Он, думаешь, знает, кто я?

Сиф подумал и кивнул. Тиль вздохнул и тоже кивнул:

– Пусть так, Сив. Прошлого уже не переиграть, разве что повторить всё заново, но мне не хочется. Даже если он нас ненавидел… теперь, кажется, у него другие интересы.

– Да ну. Совсем другие, конечно же – но почему-то всё равно связанные с тобой.

– Да это, может, так, по старой памяти…

– Ага, старая память – она самая надёжная.

Тиль опустил взгляд и замолчал. Заболотин позвал их, чтобы спускались, но Сиф отмахнулся: мол, сейчас, сейчас, подождите две минуты…

– Знаешь, а Стефан Сергиевич, – вдруг сказал Тиль, хватая Сифа за руку и пребольно сжимая его пальцы, – он просил передать, что… надеется на тебя. В плане чего, я только не понял. Мне он ничего не сказал, а на милиционеров глядел – словно они звери… Но сказал, что теперь ты в ответе. За что в ответе только, Сива? Я не понимаю, он о чём?

Сиф неожиданно рассмеялся. Не поймёт и дальше этого Тиль. А Ивельский понял, слава Богу, чья сторона нынче верна. Что же, хватило бы сил понести ответственность! Впрочем, офицеру ли Лейб-гвардии её чураться, пусть и… самому маленькому за всю историю гвардии, если не брать цесаревичей в расчёт, пусть и унтер-офицеру пока что?

Конечно, нет. Ведь суть – всё та же.

Офицерская суть, как сказал командир. И Сифу нравилось чувство взрослой уверенности, которое возникало, когда он и сам так думал.