Петр Александрыч первые два дня после приезда осматривал свои хозяйственные заведения, с сигарою во рту, с лорнетом в правом глазе и с хлыстиком в руке. Все внимание обратил он на псарню, которая была в самом деле устроена превосходно покойным его дядюшкою, величайшим любителем псовой охоты. И хотя содержание ее требовало значительных расходов, но она поддерживалась и после смерти его, как при нем, по приказу нового владельца. Молодой барин долго простоял на псовом дворе, забавляясь с собаками. Из всех собак особенно обратила его внимание одна легавая.
- А как ее кличка?
Управляющий, сопровождавший Петра Александрыча, заикнулся.
Вдруг исполин Антон очутился перед Петром Александрычем и пробасил:
- Тритон-с, любимая была дядюшкина собака; верхочуй.
Петр Александрыч занялся с Тритоном. Антон подошел к управляющему и прошептал, почесывая затылок:
- А что, батюшка Назар Яковлич, поговорите-ка барину-то о прибавке мне месячины… Ей-богу, иной раз ребятишкам есть нечего. Уж когда этак, знаете, что случится, так я готов с моей стороны всякое уважение вам сделать.
Антон искоса и значительно посмотрел на управляющего.
- Хорошо, Наумыч, хорошо, - отвечал управляющий тихим голосом. - Ты знаешь, когда я что сказал, то свято; я, дружок, и без барина могу тебе это сделать, изволь… Барин
- человек молодой, он и не станет входить во все эти мелочи.
- Да, именно что так. Ей-богу, Назар Яковлич! Вы всегда обо всем справедливое рассуждение имеете. - Антон понюхал табаку. - Спасибо вам за суконце; только уж не прибавит ли ваша милость еще два аршинчика…
- Изволь, изволь…
Из псарни Петр Александрыч отправился на конский двор; как лошадиный знаток, у каждого стойла он рассекал воздух хлыстиком и, окритиковав дядюшкиных кобыл и жеребцов, захотел взглянуть на водяную мельницу. Управляющий, показывая ему устройство мельницы, объяснил, сколько на ней ежегодно вымалывается хлеба и какие помещики имеют в ней участие по своим купчим. Эти объяснения и рассказы совсем не интересовали Петра Александрыча. За мельницей находилась довольно большая роща, и он пошел к этой роще, насвистывая и напевая какой-то водевильный куплет. Окрестности села Долговки впервые огласились петербургскими звуками, и куплет Александрийского театра смешался с пением и чириканьем божьих птиц… Помещик прошелся по роще и, обратись к управляющему, сказал:
- Знаете, какая у меня блеснула мысль? Из этой рощи недурно бы сделать парк, как в Царском Селе или Петергофе. Право! Тогда бы славно кататься в нем.
- Конечно, это было бы бесподобно, да дорогонько станет, - заметил управляющий почтительно.
- Отчего ж дорогонько? А крестьяне-то на что ж? Нанимать людей, кажется, незачем.
- А кто же барщину-то будет исправлять, Петр Александрыч?
- Барщину? Да, правда. Петр Александрыч засвистал…
Возвращаясь к обеду, на дворе у самого дома он ветретил Агашку. Агашка была одета несравненно чище других дворовых девок и даже обута, тогда как все другие ходили обыкновенно на босую ногу.
Поравнявшись с молодым барином, Агашка кокетливо опустила глаза и поклонилась ему. Петр Александрыч отвечал на этот поклон с большою приветливостию и даже обернулся назад, с минуту провожая ее взорами. Антон не мог не заметить барского взгляда. Он был одарен большою сметкою и, оставив барина, тотчас отправился за горничной и догнал ее у прачечной.
- Агафья Васильевна, наше почтение! - Агашка не обертывалась. - Агафья
Васильевна, что больно заспесивилась? - Он ущипнул ее.
- Ах ты, проклятый черт! как испугал меня, - вскрикнула Агашка. - Фу! так вот сердце и бьется.
- Ну вот, слава те господи! чего пужаться? Антон потрепал ее по шее своею грязной лапой. Агашка вывернулась из-под этой лапы.
- Нельзя ли подальше? - сказала она. - Смерть не люблю этих шуток.
- Вот уж и осерчала. Ах ты, барский кусочек! Недотрога королевна!.. А заметила ли ты, как наш-то на тебя поглядывает… Может, скоро и опять будет масленица, Агафья
Васильевна…
- Масленица? Пьяница проклятый! у тебя, видно, спьяну-то все в глазах масленица…
Первые дни для новоприезжих проходили довольно однообразно, особенно для
Ольги Михайловны. Прасковья Павловна и дочь бедных, но благородных родителей не давали ей ни одной минуты покоя: первая преследовала ее неистощимыми ласками и беспрестанно изъяснялась ей в своих нежных, материнских чувствах; вторая - для того чтоб блеснуть своею светскостию, говорила ей все комплименты. Они вместе продолжали занимать ее наперерыв различными очень забавными деревенскими приключениями.
На седьмой или на восьмой день пребывания Петра Александрыча в своей резиденции, в ту минуту, когда он выходил из псарни, слух его был поражен сначала бренчаньем экипажа, потом криками. Петр Александрыч вышел на главную деревенскую улицу и увидел в конце ее, при самом въезде, остановившуюся коляску.
- Кто это? - спросил Петр Александрии у своего управляющего. - Чья это коляска?
- Это, должно быть, Петр Александрыч, кто-нибудь из соседей, - сказал управляющий.
Петр Александрыч прищурился, обдернул свой пальто, вставил лорнет в глаз и, насвистывая, отправился навстречу к приезжему.
Взорам его представилось зрелище великолепное. В коляске, которая, впрочем, походила не на коляску, а на челнок, высоко колыхавшийся на безобразно торчавших рессорах, стоял барин роста среднего, толстый, с резкими чертами лица, в картузе, в синей венгерке с кистями и с кнутом в руке. Черные большие глаза этого барина гневно вращались из стороны в сторону… Он размахивал кнутом и кричал:
- Эй, вы!.. но… но… фю… фю… ну… ну… Оло-ло-ло!..
Эти увещательные междометия явно относились к лошадям; но лошади так же явно не хотели повиноваться и не двигались с места. Все это произошло оттого, что левая пристяжная (коляска запряжена была четвернею в ряд) задела постромкой за столб в воротах и, испугавшись, заупрямилась и поднялась на дыбы. Барин выходил из себя и обратился от лошадей к кучеру:
- Я те выучу ездить, олух! Затянул лошадей… Соколик-то весь в мыле…
Кучер сидел на превысочайших козлах ни жив ни мертв.
- Антипка! - барин обратился к своему лакею, который имел поразительное сходство с Антоном. - Антипка! тебе говорят, вислоухий осел… вишь, пасть-то разинул… возьми ее за узду да проведи… Ну же… что стоишь… чего боишься…
Лакей, несмотря на свои атлетические формы, точно, боялся подступиться к заупрямившейся лошади.
- Брыкается, сударь, - отвечал он.
- Брыкается! а вот как я начну брыкаться, тогда ты что заговоришь? Отвори дверцы!
Лакей бросился к дверцам; барин вылез из коляски и погрозил лакею и кучеру кнутом.
В это мгновение Петр Александрыч, окруженный своею свитою, должен был остановиться, потому что он подошел уже очень близко к месту описанного мною приключения. Приезжий барин приказал распречь лошадей и, увидев Петра
Адександрыча, пошел прямо к нему.
- А не вы ли, милостивый государь, - закричал барин, еще не дойдя шагов на десять до Петра Александрыча, - не вы ли, позвольте спросить, здешний помещик?
- Я, к вашим услугам.
Петр Алекоандрыч расшаркался.
- Очень рад. - Барин приподнял картуз. Петр Александрыч протянул было к нему руку, но барин обнял Петра Александрыча, поцеловал его три раза и закричал:
- Я, батюшка, придерживаюсь старинки, извините. Может, у вас так это по- столичному и не следует, да мне до этого дела нет. Нам уж куда до этих этикетов! Я деревенский дурак, деликатностей ваших не знаю. Позвольте еще раз вас обнять. Вот так… Ну, теперь имею честь рекомендоваться… Я Андрей Петрович Боровиков - может, слыхали про меня? Мое сельцо Покровка, Новоселовка то ж, в двух верстах от вас.
Милости прошу ко мне. Я, сударь, вдовец, имею двух детей. Мы хоть и деревенские, а живем-таки себе изряднехонько и не левой полой нос сморкаем.
- Очень рад познакомиться…
- Да уж рады или не рады, милостивый государь, там вы как себе хотите, а мы ваши гости. Назар Яковлич! здравствуй, милый… - Андрей Петрович обратился к управляющему, который отвесил ему низкий поклон.
- Что такое случилось с вашими лошадьми? - спросил Петр Александрыч у помещика, играя лорнетом.
- Что случилось? Это все анафемская рожа Антипка - мой кучер, ездить не умеет, сноровки никакой не знает… Пристяжная постромкой задела за столб, лошадь горячая, а он еще затянул ее.
Андрей Петрович обратился к управляющему.
- Распорядись-ка, Назар Яковлич, сделай одолжение, чтоб лошадкам-то моим овсеца дали… Да, сударь, Петр Александрыч… ведь вас Петром Александрычем зовут, если не ошибаюсь?
Петр Александрыч утвердительно кивнул головой.
- Да… так я вам начал говорить, что мы хоть и простые люди, хоть по-французски и не болтаем, - бон-жур и бон-тон, - а кое-что смыслим, - прошу извинить… Ну, пойдемте- ка.
Толстый помещик схватил за руку Петра Александрыча и повлек его к дому.
- А как надолго сюда приехали?
- Право, не знаю… смотря как поживется…
- Что тут "как поживется"? живите себе, да и баста… Здесь житье, слава богу, хорошее, люди есть всякие, и умные и глупые, ну да ведь и в Петербурге-то, я полагаю, то же самое: без дураков, милостивый государь, нигде не обходится; зато здесь по крайней мере скопишь себе и детям что-нибудь, а у вас там, в модном-то вашем свете… - Андрей
Петрович: вытянул губы и засвистал, - весь, с позволения сказать, просвищешься.
- А я, - сказал Петр Александрыч, посматривая беспечно на стороны, - я не проживал и того, что получал, хотя жил на самую роскошную ногу.
- Не верю, милостивый государь, не верю! - закричал Андрей Петрович.
Петр Александрыч, ожидавший, что все в провинции будут смотреть на него с тем почтительным благоговением, с каким в Петербурге смотрят мелкие чиновники на крупных, был изумлен, и, может быть, не совсем приятно, откровенным обращением своего соседа.
Андрей Петрович продолжал:
- Не верю, быть не может… Я хоть сам и никогда не бывал в Петербурге, а жена моя покойница была петербургская, хорошего отца дочь… А что это такое у вас болтается на ниточке, позвольте спросить?
- Лорнет.
Андрей Петрович взял лорнет, поднес его к глазу и потом, выпустив из руки, закачал головой.
- Извините мою откровенность; я, батюшка, деревенский дурак; у меня что на уме, то и на языке, и дядюшке вашему всегда говорил правду в глаза; по мне, это не лорнет, а просто балаболка: ничего в нее не увидишь. Мода, что ли, это у вас такая? уж по-моему, коли близорук, так очки лучше носи.
Петр Александрыч засмеялся несколько принужденно.
- Нет, - сказал он насмешливо, - у нас в Петербурге ни один порядочный человек не носит очков, все с такими лорнетами.
- Господи помилуй!.. - Андрей Петрович перекрестился и потом растаращил руки, - да что мне за указ все? Уж будто тот только и человек, кто вашей моды придерживается!
Таким образом, рассуждая и разговаривая, владелец села Долговки и гость его неприметно очутились у дома. В грязной передней, где обыкновенно Филька шил сапоги,
Дормидошка чистил медные подсвечники и самовар, Фомки, Федьки, Яшки и другие храпели и дремали, лежа и сидя на деревянных истертых и запачканных лавках, Петр
Александрыч закричал:
- Эй вы, сони! я всех разбужу вас…
Исполины вскочили с своих мест, вытянулись и устремили бессмысленные и заспанные глаза на барина. Барин бросил на них строгий взгляд и прошел в другие комнаты.
В дверях гостиной Прасковья Павловна встретила сына и гостя…
- Андрей Петрович! дорогой гость наш! - воскликнула она.
Андрей Петрович: хотел подойти к руке ее, но Прасковья Павловна не допустила его до этого.
- Что это вы, Андрей Петрович, чтоб я стала на пороге с вами здороваться!
Сохрани меня боже!
Она попятилась назад.
- Точно, матушка, точно, на пороге нехорошо! - прохрипел помещик, - я сам не люблю этого… Ну, а теперь пожалуйте-ка вашу ручку…
Андрей Петрович поцеловал протянутую ему ручку и, продолжая держать ее в своей руке, обратился к Петру Александрычу.
- Вот ручка-то была в свое время, - сказал он, - черт возьми! пухленькая, беленькая… да еще и теперь прелесть, ей-богу… Надобно вам знать сударь, что я волочусь за вашей маменькой, просто волочусь…
Эти слова очень приятно подействовали на Прасковью Павловну. Она нежно и с улыбкою посмотрела на деревенского любезника.
От Прасковьи Павловны Андрей Петрович обратился к дочери бедных, но благородных родителей и подошел также к ее руке.
- Анне Ивановне мое нижайшее почтение. Как поживать изволите?
Дочь бедных, но благородных родителей, украсившая себя мелкими сырцовыми буклями, бросила на вдовца-помещика взгляд чувствительный и потом, закатив, по своему обыкновению, глаза под лоб, отвечала несколько нараспев и в нос:
- Благодарю вас, слава богу.
- Мы всё с Анеточкой хозяйством занимаемся, - заметила Прасковья Павловна. -
Она, это можно смело сказать, отличнейшая хозяйка. (Прасковья Павловна вздохнула.)
Ну, Андрей Петрович, как я была обрадована приездом моих милых деточек - и сказать не могу…
- Поздравляю вас, поздравляю, - перебил Андрей Петрович, - я с почтеинейшим-то
(помещик ткнул пальцем на Петра Александрыча) имел уже удовольствие познакомиться.
А где же ваша хозяюшка-то, Петр Александрыч? познакомьте меня, милостивый государь, с нею.
- Она у себя в комнате, - сказала Прасковья Павловна, - верно, сейчас к нам выйдет… Теперь я, Андрей Петрович, самая счастливейшая женщина в мире. Невестка моя Оленька - милая, скромная; внучек мой - настоящий херувимчик… Теперь мне остается только благодарить бога, порадоваться на ихнее счастие и потом умереть спокойно. Я уверена, что они не оставят мою сиротку… (Прасковья Павловна указала на дочь бедных, но благородных родителей.)
- Умирать! Зачем же умирать, матушка? Это вы говорите вздор.
Помещик потер ладонью желудок.
- А что, который-то час?.. Как будто эдак время и травничку выпить.
Он обратился к Петру Александрычу:
- Может, у вас там, по-столичному, и не следует этого говорить: но мы ведь деревенские дураки, всё рубим спроста. Вы сами-то употребляете ли травничек?
- Нет.
- Отчего? травник вещь целительная для желудка: а ваши ликеры и разные эти разности ни к черту не годятся!
Закуска и травник были принесены. Помещик налил рюмку травника и поднес ее
Петру Александрычу.
- Отведайте, каково? а?
Петр Александрыч выпил рюмку, поморщиваясь.
- Недурно, - сказал он.
- То-то же! надо войти во вкус… Поживите-ка с нами немного, да мы вас по-своему переделаем, почтеннейший.
Говоря это, Андрей Петрович наливал травник… Он поднес рюмку к своим толстым губам, высосал из нее целительный напиток, пополоскал им во рту, а потом проглотил его, крякнув раза два или три…
В эту минуту Ольга Михайловна вошла в комнату.
Прасковья Павловна, увидев ее, вскочила со стула и закричала:
- Оленька, мое сердце, представляю тебе доброго нашего соседа, Андрея
Петровича Боровикова.
Потом она обратилась к Андрею Петровичу:
- А вам, Андрей Петрович, представляю мою малую невестку. Ну, какова моя
Оленька, что скажете?
Андрей Петрович, занимавшийся разжевываньем колбасы, с заметным усилием проглотил ее, вытаращил глаза на Ольгу Михайловну и с маслеными губами бросился к руке ее.
- С нетерпением желал-с вами познакомиться, сударыня. Прошу извинить; мы здесь в ожидании вас занялись существенным, по желудочной части.
Ольга Михайловна ничего не нашлась сказать на эту речь помещика и ограничилась только, одним безмолвным приветствием. Вслед за тем начался общий разговор о причинах неурожая и урожая, о солении грибов и делании наливок; Прасковья
Павловна заливалась, как соловей, когда дело дошло до приготовления последних. Андрей
Петрович, в жару разговора, потягивал травничек; Петр Алаксандрыч зевал, растянувшись в кресле; дочь бедных, но благородных родителей вздыхала, поглядывая на вдовца, и то поднимала глаза к потолку, то опускала их к полу; Ольга Михайловна глядела в окно…
Вдруг послышался шум в передней - громкое восклицание: "Э-ге!" и стук подкованных каблуков.
- Уж, никак, это Семен Никифорыч… Вот сколько нежданных гостей у нас сегодня!
И с этими словами Прасковья Павловна бросилась в залу. Она не обманулась: перед нею стоял Семен Никифорыч, сухощавый помещик с необыкновенно длинным носом и с необыкновенно коротким лбом. Он был не первой молодости, но силен и крепок; у него висела сережка в ухе, как он говорил, от грыжи; его верхняя губа покрывалась черными усами; на нем был военный сюртук на белой подкладке как доказательство, что он служил некогда в коннице и вышел в отставку с мундиром. К пуговице этого сюртука был привешен кожаный кисет с табаком, а из кисета торчал коротенький чубук. К довершению всего Семен Никифорыч заикался.
Увидев Прасковью Павловну, он воскликнул:
- Э-ге?
Потом они поздоровались и обменялись значительными взглядами… Семен
Никифорыч отстегнул кисет, положил его на стол и, предшествуемый Прасковьею
Павловною, явился в гостиную. Она представила его сыну и невестке… Андрей Петрович, ударил по спине Семена Никифорыча, прохрипел: "Здорово, дружище!" - и, подмигнув, указал ему на завтрак.
- Э-ге! За…куска до…брое дело, - возразил Семен Никифорыл… - Вот когда мы соберемся, бы…бы…бывало, я, эскадронный командир, еще два, три на… а…ашего эскадрона, бывало, я и говорю: э-ге!..
- Прополощи-ка, брат, рот травничком… - перебил Андрей Петрович.
Семен Никифорыч налил травнику и, обратись к Петру Александрычу, сказал:
- За здоровье но… но…о…овоприезжих! - и выпил залпом.
- По-военному, дружище, по-военному! - вскрикнул Андрей Петрович, - а мы, гражданские, любим посмаковать прежде…
Выпив травничку, Семен Никифорыч вышел в залу, набил методически, с ученым видам знатока, свою трубку и сел возле Петра Александрыча.
Он посмотрел на него и, пустив дым из носа, сказал:
- Вы табак не ку…у…у…рите-с?
- Нет, я курю сигарки.
- Э-ге! это все немцы ввели в моду цигарки, а у нас, зна…ете, в полку и не зна…а…ли, что такое цигарки, а уж курилы-мученики были… Верхом, а трубка в зубах… А что, я думаю, хороши лошади-с в конной гвардии?
- Чудесные, мастерски подобраны, как смоль черные, ни одного пятнышка нет, - отвечал Петр Александрыч.
- Э-ге! - Семен Никифорыч выпустил опять дым из носу.
Прасковья Павловна, казалось, была очень довольна, что у Семена Никифорыча с сыном ее завязался разговор, и она не сводила с них глаз.
- А где же Оленька? - спросила она вполголоса у дочери бедных, но благородных родителей,
- Она, кажется, в сад пошла.
- В сад?.. - Прасковья Павловна сделала невольную гримасу. - Очень странно! кажется, ей следовало бы гостей занимать; я полагаю, что это дело хозяйки. Стало быть, душенька, мы, деревенские, лучше столичных приличие знаем.
- Она, верно, ищет уединения!.. - Дочь бедных, но благородных родителей иронически улыбнулась.
- А что, милостивый государь, - сказал Андрей Петрович, подойдя к Петру
Александрычу и подбоченившись фертом, - играете ли вы в бильярд?
- И очень. - Петр Александрыч небрежно приложил голову к спинке дивана. - Я в
Петербурге всегда играл в клубе; там первый бильярд…
- Бесподобно! бесподобно!.. Не угодно ли со мною сразиться? а? Ну, конечно, куда ж нам, деревенским, за вами… вы ведь уничтожите нас.
Петр Александрыч принял не без удовольствия предложение толстого помещика, и все отправились в бильярдную. Исполин Федька, бывший маркёром при старом барине, явился к исполнению своей должности и, мрачный, прислонился к замасленной стенке.
- Ничего и никого! - прокричал он страшным голосом.
- Этот бильярд, я вам скажу, скуповат, - заметил Андрей Петрович, подтачивая кий,
- дьявольски скуповат.
Он выставил шар.
- Малый! считай вернее да подмели-ка мне кий хорошенько или уж перемени его… этот что-то легок, канальство! Нет ли потяжеле?
Между тем Петр Александрыч срезал желтого в среднюю лузу.
- Э-ге! - сказал Семен Никифорыч, не выпускавший изо рта своего коротенького чубука.
Игра завязалась интересная. Андрей Петрович горячился и, несмотря на все свои усилия, проиграл сряду две партии.
- Вот как нас, деревенских дураков, столичные-то изволят обыгрывать! - сказал
Андрей Петрович, прищелкивая языком. - Впрочем, милостивый государь, надо вам сказать, что я сегодня не в ударе; вы мастер играть, - а я все-таки не уступлю вам, воля ваша! Иной раз как и наш брат пойдет записывать, так только лузы трещат.
Победитель, улыбаясь, посмотрел на побежденного и сказал, зевая:
- Так скучно. Не хотите ли играть в деньги? В Петербурге я играл рублей по сто a la guerre, а так, обыкновенную игру, - рублей по двести и больше.
У Андрея Петровича запрыгали глаза. Он положил кий на бильярд с особенною торжественностью и обратился к Петру Александрычу, сложив свои коротенькие, ручки по-наполеоновски.
- Конечно! куда же нам, дуракам-провинциалам, гоняться за столичными! - сказал он, потряхивая ногою, - впрочем, и мы за себя постоим. Я, милостивый государь, игрывал тоже в свой век, и не на изюмчик, смею уверить вас…
Андрей Петрович вынул из-за пазухи огромный красный засалившийся портфель, туго набитый ассигнациями, и бросил его на бильярд.
- Я не прочь сделать вам, милостивый государь, удовольствие и не только двести, но и пятьсот выставляю чистоганом, хоть сию минуту… Почему разок, другой не пошалить? Я не скопидом какой - нет, прошу извинить, - я не похож на любезнейшего моего братца Илью Петровича, не стану дрожать над каждой полушкой. Деньги - нажитое дело, а вот ум - это другая статья.
Андрей Петрович посмотрел самодовольно на всех и положил портфель в карман.
Его энергическая выходка произвела сильное впечатление на Петра Александрыча.
Петр Александрыч сделался к нему после этого несравненно внимательнее, посадил его возле себя и беспрестанно подливал ему в стакан мадеру. И Андрей Петрович во время стола, по-видимому, совершенно примирился с Петром Александрычем.
- Чокнемся, любезный сосед, - говорил он, поднимая кверху свой стакан, - чокнемся; соседи должны жить дружно, мирно, на охоту вместе ходить, и всё заодно!
Теперь гордиться нечего, - Андрей Петрович обратился к Ольге Михайловне, - не правда ли, сударыня? Ведь он - ваш муженек-то, был столичный, а теперь стал наш брат деревенский!
Андрей Петрович в продолжение целого обеда говорил без умолку, а Семен
Никифорыч все кушал и только два раза произнес: "Э-ге!.." Когда Прасковья Павловна начала объясняться о том, как она обожает детей и какое утешение доставляет ей внучек,
Андрей Петрович перебил ее:
- Дети! гм! конечно, оно весело, когда они болтаются, покуда так, до ученья, а там как до этого пункта дойдет, так и почешешь в затылке. Хорошо, коли наскочишь на хорошего учителя, как я. А молодец у меня учитель, могу сказать, молодец! Недели две, как я его выписал из Москвы через одного приятеля, и еще, признаюсь, ничего дурного за ним до сих пор не заметил, - и должен быть - у-у! голова. Серьезный такой, мало говорит, и черт знает как у него терпенья достает: целый день читает или на фортепьянах бренчит.
Из себя красавчик, белокурый, курчавый, лет двадцати семи, в университете обучался, и из благородных: отец его был дворянин… А когда же вы ко мне, любезный соседушка, а?
Сами-то вы приедете, - это не в счет, нет - с супругою, с матушкой, с Анной Ивановной…
На длинном лице Анны Ивановны блеснула светлая улыбка надежды, и она скромно потупила взор, когда Прасковья Павловна взглянула на нее значительно.
- Я даром что вдовец, а ко мне таки жалуют и девицы и дамы… спросите у
Прасковьи Павловны… Прасковья Павловна, что, ведь угощать умею, кажется?
- Уж мастер, мастер на угощение, что и говорить! - сказала Прасковья Павловна.
- Мой повар Игнашка, милостивый государь (Андрей Петрович потрепал по плечу
Петра Александрыча), в Москве на первой кухне обучался, кулебяки и расстегаи так делает, что просто сами во рту тают. Я люблю хорошо поесть; желудочная часть, по- моему, дело важное в жизни, что ни говорите… А моя Степанида Алексеевна не дождалась Игнашки! Он еще был при ней в ученье, а то бы она на него порадовалась…
Такой хозяйки уж не наживешь - нет! варенье ли варить, грибы ли солить, за девками ли присмотреть - на все была мастерица… Бывало, при ней дом как заведенная машина…
Андрей Петрович тяжело вздохнул и махнул рукой. На глазах -его показались слезы.
- Что, впрочем, говорить об этом!.. Видно, так нужно… Бог лучше нас знает, что делает… Когда же вы ко мне, Прасковья Павловна, с невестушкой? Вот в следующую пятницу бы… на целый денек, с утра… И. ты, Семен Никифорыч, изволь-ка являться. Ведь, я думаю, с неделю-то проживешь еще здесь?
Семен Никифорыч разинул рот, чтоб отвечать, но Прасковья Павловна предупредила его:
- Разумеется, проживет; что ему дома делать?
- Ко мне еще, - продолжал Андрей Петрович, - кое-кто из соседей обещался быть - и славно промаячим день. Бильярд же у меня, Петр Александрыч, важнейший; а уж на своем бильярде я вам не позволю обыграть себя, милостивый государь, нет! Еще, коли хотите, десять очков вперед дам… По рукам же, в пятницу?
- Непременно!
- Чокнемся же, любезнейший! - закричал Андрей Петрович, - а я, может статься, для новоприезжих-то небольшой сюрпризец устрою. Понимаете, Прасковья Павловна?
Андрей Петрович мигнул левым глазом.
Прасковья Павловна улыбнулась и кивнула головой.
- Да смотрите же, матушка Прасковья Павловна, ни гугу о том…
По окончании стола Андрей Петрович, опускаясь на диван с полузакрытыми глазами, прохрипел: "Нет, черт возьми! русскому человеку тяжело после обеда", - и, по его собственному выражению, всхрапнул изряднехонько. Петр Александрыч также предался искусительному сну; Семен Никифорыч, позевывая и покуривая из своего коротенького чубучка, разговаривал с Прасковьей Павловной.
Так прошло около полутора часа; потом сели играть в вист и проиграли до позднего вечера. Андрей Петрович, уезжая домой и садясь в свою висящую лодку, кричал стоявшему на крыльце Петру Александрычу:
- Смотрите же, я вас жду к себе, любезный соседушка, - да ну же, скот, Антипка! и подсадить-то не умеет… Не забудьте, милостивый государь, пятницы; супругу-то непременно привезите… слышите?.. А ты, олух, опять не задень за столб в воротах. А в пятницу кулебяка будет, такая, мой любезнейший, что пальчики оближете, - отвечаю вам.
Андрей Петрович бухнулся в коляску… Коляска двинулась.
- До свиданья!. - закричал Петр Александрыч.
- Прощайте, любезнейший!
"Славный малый этот толстяк, - подумал Петр Александрыч, вернувшись в комнаты, - и какое ему счастье в карты везет, если б этак по большой играть!.. Ну а все- таки деревенщина".
В то время как Петр Александрыч, Прасковья Павловна и гости занимались вистом, Ольга Михайловна сидела у окна в своей комнате, выходившей в сад. Вечер был прекрасный; потухавший закат обливал розовым светом ее комнату. Душа ее была полна звуков. Они пробуждали в ней святые воспоминания, и перед нею являлся знакомый образ в заманчивой отдаленности. Она подошла к роялю и, послушная вдохновенной настроенности своего духа, запела серенаду Шуберта*: * Leise flihen mene Lieder и пр.
Песнь моя летит с мольбою -
Тихо в час ночной…
В рощу легкою стопою
Ты приди, друг мой!
При луне шумят уныло
Листья в поздний час -
И никто, о друг мой милый,
Не увидит нас.
Слышишь? - В роще зазвучали
Песни соловья;
Звуки их полны печали,
Молят за меня.
В них понятно все томленье,
Вся тоска любви,
И наводят умиленье
На душу они.
Дай же доступ их признанью
Ты в душе своей -
И на тайное свиданье
Приходи скорей…
Вдруг она вздрогнула, голос ее прервался, дверь со скрипом повернулась на заржавленных петлях и… дочь бедных, но благородных родителей, в сырцовых буклях, вошла в комнату.
- Ах, как вы мило поете! прелесть! - сказала она. - Какой бесподобный романс! Он, верно, в моде… Какая у вас прелестная метода в пении!
- Вы находите? - сказала Ольга Михайловна.
- Я хоть и не музыкантша, а когда вы поете, нельзя не чувствовать; но простите меня, я помешала вам. Мне, право, так совестно… - Дочь бедных, но благородных родителей, расправив свое платье, расположилась на стуле.
- Я совсем не вовремя вошла к вам, - продолжала она. - Там внизу такая скука, и, признаюсь вам, я ужасно не люблю этого Семена Никифорыча; он без всякого образования, - а ваше общество мне так приятно. Вы такая образованная.
И, без умолку разговаривая, она более часу просидела у Ольги Михайловны. Ольга
Михайловна вовсе не была намерена поддерживать разговор и почти все молчала или отвечала по необходимости на вопросы очень коротко и неудовлетворительно. Наконец, почувствовав неловкость своего положения, дочь бедных, но благородных родителей отправилась к Прасковье Павловне.
Она со слезами на глазах объяснила своей покровительнице, что, исполняя ее волю, она употребляла все старания, чтоб сблизиться с, Ольгой Михайловной, но что Ольга
Михайловна будто бы обращается с ней постоянно сухо и холодно, смеется над провинциею, называет Семена Никифорыча необразованным и проч. В заключение своей жалобы она принялась целовать руки своей благодетельницы.
Прасковья Павловна, наделенная от природы чувствительным сердцем, не могла никогда видеть равнодушно слезы, по ее собственному признанию.
- Бедная моя Анеточка! - сказала она, целуя дочь бедных, но благородных родителей, - полно, милая… Как тебе не стыдно огорчаться такими пустяками; что тебе на нее смотреть!.. Ну, бог с ней, коли она важничает! Оставь ее в покое. Уж я давно замечаю, что ее как ни ласкаешь, а она все в лес смотрит… И про Семена Никифорыча сказала, что он необразованный?
Прасковья Павловна в волнении начала прохаживаться по комнате и заговорила прерывающимся от досады голосом:
- Видите, образованная какая!.. А и с гостями заняться не умеет… Слова не может сказать… Экое прекрасное образование! Да и отец-то ее, говорят, не генерал, а полковник… Ну, обманулась я в ней, нечего сказать, обманулась!.. И заметила ли ты, дружочек, как она холодна с мужем? Я не видала ни разу, чтоб она его приласкала и поцеловала… Нищую взял - а она этак важничает! Она и волоска-то Петенькиного не стоит… и он, кажется, уж понимает ее… я это заметила по многому…
Прасковья Павловна проницательно улыбнулась.
На следующее утро, за чаем, она встретила свою невестку с холодною вежливостью, отпустила несколько колкостей насчет воспитания столичных девиц и очень тонко заметила, что ничего нет хуже, когда молодые богатые люди женятся на бедных.
Ольга Михайловна была отчасти рада внезапной перемене в обращении с нею, потому что она не могла отвечать на беспрестанную ласку - ласкою, на беспрестанную любезность - любезностью. Она большую часть дня проводила одна - или в саду с книгою, или в своей комнате за роялем, или у кровати своего малютки, вместе с старухою нянею, которая почти не выходила из детской. Ильинишна вязала чулок, посматривая в очки на столичную нянюшку, качала головой и ворчала:
- Ох-ох-ох! то-то вы, модницы, и за ребенком хорошенько присмотреть не умеете…
За вами надо глаза да и глаза… Оту грех, вот и петлю спустила!
- Позвольте, я подниму, Настасья Ильинишна, - восклицала столичная нянюшка.
- Подними, подними, родная; у тебя глаза-то молодые… Ольга Михайловна всегда с особенным удовольствием смотрела на старуху няню, когда она ласкала ее сына.
- Ты его очень любишь? - однажды спросила у нее Ольга Михайловна.
- Ах ты, проказница-барыня! - отвечала, смеясь, Ильинишна, - да как же мне не любить его, моего крошечку? Разве он мне чужой?..
При этом ответе Ольга Михайловна вздрогнула. Она ухаживала за своим дитятею со всею заботливостью матери; по целым часам проводила у его кровати: но и здесь не оставляло ее то грустное чувство, которое выражалось в каждом ее движении… Она иногда взглядывала на спящего малютку и вдруг, как будто пораженная какою-то мыслию, вся изменялась в лице.
Петр Александрыч виделся с женою только во время завтрака, обеда, чаю и ужина… Остальное время он стрелял на гумне воробьев вместе с Семенем Никифорычем, ездил верхом по окрестностям, от нечего делать расхаживал на псовом дворе, изредка появлялся в прачечной и непременно раза три в день посещал конюшню.
- Красавец-то наш во все сам вникать изволит, - говорила няня. - Ну, барское ли это дело? Слава богу, кажется, есть кому служить… Да и то сказать (няня вздыхала), нынче дворня-то, без старого барина, уж совсем перебаловалась…