1. Испанский поход

Проведя в начале 27 г. до н. э. реформу государственного управления, Октавиан (теперь уже Август) в ореоле самых невероятных слухов о его воинственных намерениях покинул Рим и отправился на север. Проведя довольно много времени в Галлии, в 26 г. он наконец прибыл к армии — на испанский театр военных действий.

Со времен Ганнибала Пиренейский полуостров был для римлян «горячей точкой» их державы. В годы гражданских войн испанская земля не раз становилась убежищем и резервом сил для опальных римских политиков — от Сер-тория до Секста Помпея. Октавиан-триумвир не раз посылал в Испанию своих лучших полководцев, а с наступлением мирного времени решил взяться за дело сам.

Внешне испанская кампания Августа во многом напоминает его же иллирийские войны 35–33 гг. до н. э.: та же фактически неспровоцированная агрессия, то же стремление громким рекламированием военных достижений в очередной раз привлечь на свою сторону общественное мнение Рима, такие же горы, населенные воинственными, но разобщенными и отсталыми племенами.

Поводом для вмешательства римлян в дела свободных племен стали обычные межэтнические распри (Flor. И. 33. 46–48), т. е. Август воспользовался первым подходящим предлогом, чтобы пустить в ход машину агрессии. Нельзя не согласиться с Г. Ферреро, что эта война «вовсе не была так важна, чтобы требовать присутствия командующего всеми вооруженными силами империи». Тем не менее смысл в личном участии Августа в этой, казалось бы, малозначительной кампании был; не случайно шум вокруг Испанской войны был поднят большой, и уже отправление Августа из Рима сопровождалось шумной рекламной кампанией, включавшей в себя и торжественное открытие храма Януса (Oros. VI. 21. 1). Короткая победоносная война должна была укрепить положение Августа во главе государства: состоявшееся в начале 27 г. в сенате урегулирование, которое часто считают разыгранной Октавианом комедией, в действительности было компромиссом между императором и старой аристократией, не устраивавшим в полной мере ни ту, ни другую сторону.

Кроме того, захват северо-запада Пиренейского полуострова имел солидное «экономическое обоснование»: на этой территории находились богатые золотые рудники (в римское время там разрабатывалось 57 шахт). Таким образом, покорение последней свободной территории Испании должно было в какой-то степени окупить военные расходы и финансировать дальнейшие мероприятия такого рода, если бы они последовали.

К началу кампании в Испании был сконцентрирован мощный военный кулак: минимум шесть легионов, дополненных вспомогательными войсками, специальными подразделениями и флотом. После прибытия Августа к армии римские войска тремя колоннами вторглись в страну кантабров. В Бискайском заливе оперировал мощный флот, высадивший десанты в тылу защитников Кантабрии. Уверенность римлян в быстром и полном успехе была абсолютной, не случайно Флор сравнивает эту кампанию с охотничьей облавой.

Однако, против всех ожиданий, легкой военной прогулки не получилось: Август, руководивший центральным корпусом армии вторжения, столкнулся со множеством летучих отрядов легкой пехоты противника, которые нападали на римлян из засад, наносили им чувствительный урон и вновь исчезали в родных горах (То Cass. LIII. 25. 5–6).

В результате постоянного нервного и физического перенапряжения незадачливый завоеватель, к личности которого «дикари» явно не испытывали должного почтения, заболел и покинул театр военных действий, обосновавшись в Тарраконе. Последняя попытка принцепса проявить себя на поле брани закончилась постыдным фиаско — кантабры слишком дорого продавали державному покупателю свою свободу.

Впрочем, у Августа хватило опыта и здравого смысла, чтобы передать руководство войной своим легатам и не вмешиваться в их распоряжения. Результаты не замедлили сказаться: кантабры были разбиты Гаем Антистием, которому Август сдал непосредственное командование центральной колонной. Тем не менее война растянулась на два года, пока не пала последняя твердыня кантабров, большинство защитников которой покончило с собой, чтобы не сдаваться в плен.

Основные события войны с астурами приходятся на 25 г. до н. э. О ходе боевых действий имеется восходящая к Титу Ливию краткая информация Флора и Орозия. Из нее очевидно, что первоначально инициатива принадлежала астурам. Их план боевых действий предусматривал одновременное нападение на трех легатов, которые со своими войсками, очевидно, должны были действовать по тому же шаблону, что и их коллеги в Кантабрии.

Римские источники не скрывают того, что дерзкий план астуров имел много шансов на успех, если бы не предательство. Наместник Лузитании Тит Каризий, узнав о намерениях аборигенов, успел нанести упреждающий удар, когда их войска уже были на марше. Разгромив главные силы противника, римский командующий перешел к последовательному уничтожению их крепостей, сильнейшей из которых была Ланция. В конце концов сопротивление астуров было подавлено, но победа дорого обошлась римлянам.

Август придавал Испанской войне исключительное значение: дорого стоившая Риму и, как вскоре оказалось, эфемерная победа была представлена всему цивилизованному миру как нечто из ряда вон выходящее (Vell. 11.90.4). У принцепса, правда, хватило такта, чтобы отказаться от декретированного ему триумфа, но зато было торжественно объявлено об окончании войн по всему «земному кругу», и храм Януса закрылся уже вторично после гражданских войн.

Продолжительное пребывание Августа в Испании показывает, что он явно не торопился в Рим. Видимо, в данном случае недалек от истины Г. Ферреро, полагавший, что император намеревался в окружении верных ему легионов (примечательно, что три из них получили в Испании почетное наименование Augusta) выждать, как будет функционировать новый государственный механизм, оформление которого еще не закончилось.

Испанская война стала важным этапом формирования внешнеполитической концепции Августа. Надо отметить, что в отечественной науке внешняя политика первого принцепса чаще всего характеризуется как очень осторожная и довольно миролюбивая. Нельзя сказать, что эта точка зрения отличается новизной: довольно давно Август был объявлен не более и не менее как «античным миротворцем». Миролюбие основателя Римской империи традиционно подчеркивается в немецкой историографии.

С другой стороны, в новейшей историографии представлен и совершенно иной взгляд на внешнюю политику наследника Цезаря; согласно этому мнению, для экономики молодой Римской империи внешнеполитическая экспансия была безусловной необходимостью, и, хотя это выглядит парадоксальным, «миротворец» Август в действительности был крупнейшим за всю римскую историю завоевателем. Анализ внешней политики первого принцепса убеждает в справедливости именно этой точки зрения.

Давно сложившееся убеждение в миролюбии Августа отчасти следует считать его заслугой: «сын божественного Юлия» был выдающимся мастером политической пропаганды, которая зачастую маскировала его истинные намерения и действия (проницательно замечено, что «подлинная история — это тайная история»). К тому же зачастую упускается из виду, что, бесспорно, существовавшее амплуа Августа-миротворца (одна из личин этого незаурядного актера) относится только к прекращению при нем гражданских войн, целое столетие терзавших народы Средиземноморья. Напротив, в сфере внешней политики наблюдается полная преемственность между Республикой и Империей, а Рах Augusta, по справедливому замечанию Р. Сайма, неотделим от Victoria Augusta.

Делать Августа пацифистом означает не понимать одной из основных особенностей римского менталитета. Уже Цицерон, подводя своего рода итоги развития Рима от времен Ромула и Рема, с гордостью констатировал, что в силу ревностного почитания богов и по их воле «мы возвысились над всеми племенами и народами» (Cic. De har. resp. 23. 35), так что римский народ стал «победителем всех народов», и власть римского сената распространяется на весь мир (Phil. IV. 6. 14–15). Бессмертные боги по заслугам дали римлянам господство над всеми остальными народами, так как Рим всегда вел только справедливые войны.

Аналогичные мысли высказывает Тит Ливий (1. 16. 7), нет недостатка в подобных сентенциях (но уже с монархической окраской) и у Вергилия: в «Энеиде» многократно подчеркивается, что весь обитаемый мир, согласно предначертаниям богов (и лично Юпитера), покорится римлянам (и лично Августу), причем власти Этой не будет конца во времени и пространстве. Учитывая, что Вергилий принадлежал к ближайшему окружению Августа, можно не сомневаться, что великий римский поэт кратко и максимально доходчиво изложил официальную внешнеполитическую доктрину нового режима.

Что касается самого Августа, то нельзя не учитывать: воинская доблесть и военная слава с древнейших времен были для римского политического деятеля качествами приоритетными (Cic. Рго Mur.9. 22; 11.2). Для императора активная внешняя политика стала жизненной необходимостью: блеск военных побед должен был заставить подданных нового Ромула забыть о сомнительной репутации Октавиана-триумвира и явиться наиболее эффектным оправданием его единоличной власти.

Однако Август, прагматик до мозга костей, обладавший немалым уже опытом политика и государственного деятеля, прекрасно понимал, насколько рискованным для него и созданного режима было бы безудержное стремление к внешнеполитическим авантюрам. Поэтому он решил для начала создать в массовом сознании хотя бы· иллюзию того, что римляне под его мудрым руководством уже покорили всю ойкумену.

В принципе, как ни удивительно, задача выглядела вполне решаемой, так как в обыденном сознании римлян обитаемый мир в основном совпадал со знакомым им Средиземноморьем, а остальной частью orbis terrarum они интересовались очень мало. Следовательно, уже победа Октавиана в борьбе за единоличную власть, означавшая переход под его контроль и восточной половины Римской державы, позволяла претендовать на роль не только спасителя, но и покорителя мира. Неудивительно, что Август буквально навязывал римскому общественному мнению спасительную для него версию: после победы над Антонием историческая миссия Рима, в сущности, выполнена, и страны земного круга склонились перед его властью.

Однако с благостной картиной подчинения мира римскому оружию диссонировало одно неприятное обстоятельство: все прекрасно знали, что вне сферы римского господства оставались территории к востоку и западу от Средиземного моря. Поэтому Август с первых лет своего единоличного правления, оставляя Восток с его многочисленными проблемами на втором плане, занялся обещавшим быстрый и верный успех Западом.

Личное участие императора в испанском походе, как упоминалось выше, было продиктовано необходимостью радикально упрочить его внутриполитические позиции. Покорение кантабров и астуров, вне зависимости от подлинных масштабов этого успеха (достаточно скромных), пропаганда Августа представила поэтому как крупный шаг в решении проблемы Запада.

 

2. «Властелин мира» и Британия

Завоевание северо-запада Пиренейского полуострова еще не означало полного владычества Рима на западе ойкумены хотя бы потому, что ее крайним западным и даже северным пределом в те времена считалась Британия (Strab: II. 5. 8). Если верить римским авторам, до экспедиции Цезаря ее обитатели были вообще неизвестны римлянам, в свою очередь, британцы не знали даже имени римлян. Молодому Вергилию британцы представляются «совершенно отделенными от всего мира» (Verg. Вис. I. 67). И даже тогда, когда южная часть острова давно уже была римской провинцией, Плутарх все же подчеркивает, что своим вторжением в Британию Юлий Цезарь «продвинул римскую власть за пределы ойкумены» (Plut. Caes. 23. 3).

Хорошо известно, что Октавиан с первых шагов своей политической карьеры упорно стремился выглядеть наследником военной славы Цезаря. В этом плане престижной должна была выглядеть акция, которая превзошла бы подвиги «божественного Юлия». Видимо, поэтому мысль о покорении Британии не оставлялась даже в разгар гражданской войны, когда далекий остров, казалось бы, меньше всего должен был заботить Октавиана.

По окончании междуусобных распрей в Риме видимых причин откладывать завоевание Британии не было, тем более что общественное мнение настойчиво требовало новых завоеваний. Игнорировать такие настроения новый властелин мира, по крайней мере в первые годы своего правления, не мог себе позволить: демонстративно подчеркивая отличие своей внутренней политики от «тиранического» поведения Цезаря, Август в то же время стремился показать, что в военной сфере он по-прежнему достойно продолжает традиции своего обожествленного отца.

Хотя Р. Сайм и считает, что Август никогда всерьез не помышлял о завоевании Британии, а источники передают лишь «пустые слухи» о такого рода намерениях, похоже, что в данном случае ближе к истине Г. Берве, полагающий, что покорение британцев было задумано всерьез, «в духе завоевательных планов Цезаря». Доказательством может служить рассуждение Страбона о том, что в случае завоевания острова римлянам потребовался бы минимум один легион со вспомогательными войсками для его оккупации (Strab. IV. 5. 2). Если учесть знакомство этого автора с видными сановниками из окружения Августа, то данный экскурс в область стратегического планирования позволяет предположить, что римским военным командованием был разработан план высадки в Британии и оккупации острова..

Нет веских оснований не доверять Диону Кассию, который утверждает, что уже в 27 г. до н. э. Август собирался предпринять экспедицию в Британию, но был надолго задержан делами в Галлии; тогда же он вел с британцами какие-то переговоры, о содержании которых наш источник ничего не сообщает. На следующий, 26 год до н. э., император будто бы вновь собрался в Британию, но ему опять помешали обстоятельства: мятеж племени салассов в Альпах и военные действия против кантабров и астуров в Испании (Dio Cass. LIII. 22. 5; 25. 2).

Намерение Августа воевать против британцев Дион Кассий объясняет тем, что «они не пожелали покориться». Иначе говоря, император предпринимал дипломатические усилия с целью добиться, чтобы британские племена признали свою зависимость от Рима, но желаемых результатов эти усилия не принесли. Как бы там ни было, Августу пришлось ограничиться, так сказать, бряцанием оружием: римские войска, против ожиданий, надолго застряли в Испанской войне, а незначительными силами высадку на острове предпринимать явно не стоило — такое предприятие было заведомо обречено на неудачу.

Хорошо известно, что за все свое продолжительное правление Август больше не предпринимал никаких попыток завоевать Британию. Тем более странным показалось сообщение сирийского теолога начала V в. Апония, содержащееся в комментарии к библейской «Песни песней» (рукопись была обнаружена только в прошлом веке): «Как рассказывает Ливий, Цезарь Август, вернувшись с острова Британния, объявил во время зрелищ римскому народу, что весь обитаемый мир либо путем войны, либо договорами дружбы… подчинен власти римлян».

На эту находку сразу же откликнулся немецкий исследователь Ф. В. Шнайдевин, который заключил, что цитата аутентична, взята она из утраченной позднее 135 книги сочинения Тита Ливия, и смысл ее следует видеть в том, что Август, объявив в 27 г. до н. э. о своем отправлении в Британию, должен был обязательно отметить и возвращение оттуда, хотя его нога никогда и е ступала на землю острова.

Некоторое время спустя после опубликования трактата Апония английский исследователь У. Г. Блэк ввел в научный оборот интересное свидетельство из комментариев Сервия к «Георгинам» Вергилия и сделал вывод о том, что экспедиция Августа в Британию действительно имела место, а захваченные в ее ходе трофеи, в том числе живые, были доставлены в Рим.

На первый взгляд, с этим выводом трудно спорить. У Вергилия речь идет о римском театре, в котором «вытканные британцы поднимают пурпурный занавес» (purpurea intexti tollant aulaea Britanni) (Verg. Georg. III. 25). Античный комментатор поясняет эту загадочную фразу: «К этому рассказывают следующую историю. После того как Август победил Британию, он подарил многих приведенных пленных для театральных зрелищ. Он же подарил занавес, то есть завесу, на которой изобразил как свои победы, так и подаренных им британцев, что точно так же двигали занавес, который действительно приучены были двигать; таким образом, удивительное выражено двусмысленным выражением “вытканные поднимают”, то есть на занавесе изображены те же, кто двигает этот самый занавес».

За прошедшие со времени открытия рукописи Апония полтора века вопрос о достоверности «сенсационной» информации об экспедиции Августа в Британию поднимался неоднократно. Из современных историков американский исследователь Т. Э. Моммзен отвечает на него в общем положительно, считая, что и сообщение Апония, и комментарий Сервия восходят к утраченной 135 книге Тита Ливия.

Г. Д. Мейер, напротив, указывает, что самые остроумные толкования текста Сервия разбиваются, столкнувшись с неоспоримым фактом: Август никогда не был в Британии и поэтому не мог доставить оттуда никаких пленников. Поэтому текст Сервия не имеет исторической ценности — он не понял комментируемого им пассажа Вергилия и принял изображенных на занавесе британцев за реальных театральных служителей.

В. Шмитхеннер, тоже занимавшийся этим сюжетом, считает скептицизм Г. Д. Мейера чрезмерным, полагая, со своей стороны, что тексты как Апония, так и Сервия восходят к ливианской традиции, хотя последний использовал информацию Тита Ливия достаточно произвольно.

Существует, однако, обстоятельство, на которое почему-то не обратили внимания: «Георгики», где упомянут этот театральный занавес, создавались Вергилием в течение последних семи лет гражданских войн (Suet. Vita Verg. 25), когда ни о каких британских трофеях Октавиана не могло быть и речи. Поэтому, вероятно, имеет смысл вспомнить хорошо забытое старое — мнение французских комментаторов Вергилия, высказанное еще в начале прошлого века, — и согласиться с ними в том, что упомянутые поэтом британцы, будь они изображенными на занавесе или «натуральными», должны связываться только с британской экспедицией Юлия Цезаря. Кстати, сам Цезарь отмечает, что в результате боевых действий на острове в 54 г. до н. э. он «имел Огромное количество пленных» (Caes. BG. V. 23. 2).

Что же касается сообщения Апония, в котором имеется прямая ссылка на Тита Ливия (sicut Livius narrat), то оно, безусловно, отражает реальное событие, а именно: по возвращении с Испанской войны, в 25 г. до н. э., Август объявил римлянам, что, кроме Кантабрии и Астурии, им покорена Британия и тем самым завершено подчинение всего мира власти римского народа.

Единственным доказательством подчинения Британии, которое император, признанный мастер политической интриги и дезинформации, мог представить римлянам, было прибытие к нему на континент двух британских вождей (RgdA. 32. 1), хотя оба они, по словам самого же Августа, «умоляли о защите» (supplices confugerunt), т. е. являлись не более чем политическими эмигрантами. Но подыскивать более весомые доводы у Августа не было ни времени, ни возможности. Ему было остро необходимо немедленно продемонстрировать свои грандиозные внешнеполитические достижения, так как внутриполитическая ситуация складывалась для него не лучшим образом. Именно поэтому он применил, по выражению В. Шмитхеннера, «почти отчаянные средства», чтобы доказать, будто весь мир признал его власть.

 

3. Египет, Аравия, Эфиопия…

Еще находясь в Тарраконе, Август, несмотря на болезнь, постоянно держал руку на пульсе огромной державы, не допуская развития событий в опасную для него сторону. Выразительное свидетельство этому — трагическая участь Корнелия Галла, первого префекта Египта и личного друга Августа.

Самая полная информация о падении Корнелия Галла содержится у Диона Кассия: «Корнелий Галл преисполнился гордыни из-за оказанной ему чести. Так, он позволил себе много непочтительных отзывов об Августе, а также множество других предосудительных действий, ибо он, как говорят, не только понаставил собственных статуй по всему Египту, но и написал на пирамидах перечень своих деяний. За это он был обвинен Валерием Ларгом, своим другом и любимцем, и с позором снят Августом, запретившим ему появляться в императорских провинциях.

После этого случилось так, что на него нападали многие другие, выдвинувшие многочисленные обвинения. Сенат единогласно постановил, что он должен быть признан виновным, изгнан и лишен имущества, которое следовало передать Августу, сам же сенат должен совершить торжественное жертвоприношение (примечательно, что в данном случае сенат выступает в роли высшей судебной инстанции; ближайший по времени прецедент — процесс Сальвидиена Руфа в 40 г. до н. э. — В. П.).

Придя от всего этого в отчаяние, Галл покончил с собой еще до приведения в действие этого постановления…

Прокулей, однако, выражал Ларгу такое презрение, что однажды, встретив его, зажал себе рукой нос и рот, показывая тем самым окружающим, что небезопасно даже дышать в присутствии этого человека.

Другой человек, хотя и незнакомый с Ларгом, пришел со свидетелями и спросил, знает ли тот его; затем, когда тот ответил, что не знает, записал его ответ в табличку, словно для того, чтобы потом мошенник не стал шантажировать даже человека, которого прежде не знал».

В свое время этим сюжетом заинтересовался Г. Ферреро, смелыми мазками набросавший яркую картину политического скандала, в результате которого Август был вынужден отдать в жертву разоренной гражданскими войнами, обозленной аристократии своего соратника по «революционным грабежам». Однако насколько точна эта. картина? Итальянский историк почему-то полагает, что первый префект Египта был обвинен главным образом в лихоимстве, однако как приведенный выше текст Диона Кассия, так и лаконичная информация, содержащаяся у других авторов, не оставляют сомнений в том, что «дело Корнелия Галла» было чисто политическим.

Нельзя забывать, что Галл был не просто управляющим огромным императорским поместьем: Египет занимал настолько выгодное географическое положение и стал играть такую роль в снабжении Италии хлебом, что контролировать эту страну мог лишь человек, которому принцепс доверял абсолютно.

Галл, бесспорно, имел крупные заслуги перед наследником Цезаря, но он не сумел вовремя понять, что время, когда Октавиан зависел от таких людей, как первый префект Египта, безвозвратно ушло и прежние вольности стали непозволительны. С устранением Галла заставляло поторопиться еще одно существенное обстоятельство: в кампании 30 г. до н. э., завершившейся взятием Александрии, Галл показал себя первоклассным полководцем, а в Египте под его командованием находились 3 легиона, 9 когорт и 3 алы вспомогательных войск. В столь ответственном случае любое проявление нелояльности должно было незамедлительно пресекаться.

Поспешное смещение Корнелия Галла можно объяснить еще одним важным обстоятельством: расквартированным в Египте войскам отводилась особая роль в новых внешнеполитических предприятиях Августа. Новый префект Египта, Элий Галл, прибыл с недвусмысленными инструкциями императора, которые предписывали египетскому наместнику предпринять завоевание Аравии и Эфиопии — тех стран, которые, по слухам, обладали сказочными богатствами (Strab. XVI. 4. 22). Скорее всего, эти инструкции носили самый общий характер: Август, при всей своей заинтересованности в «имперской экспансии», слабо представлял себе, чего именно он желает добиться в этих регионах.

Экспедиция в Аравию началась, вероятно, весной или летом 26 г. до н. э. Так как ослаблять сирийскую армию Рима, непосредственно противостоявшую парфянам, было невозможно, то войска для аравийского похода были взяты из римского гарнизона Египта: на 130 транспортных. судов было посажено 10 тыс. пехоты; кроме того, 500 человек прислал Ирод Иудейский, а 1000 арабов-набатеев сопровождала своего правителя Силлея, бывшего проводником экспедиции.

Примечательной чертой этого похода, который имел целью покорение Сабейского царства на юго-западе Аравийского полуострова (Arabia Felix римских авторов), было практическое отсутствие сопротивления местного населения на большей части пути. Тем не менее, почти достигнув цели, Галл неожиданно повернул назад; по мнению Ш. Джеймсона, это можно объяснить лишь тем, что префект Египта был снят с должности и отозван.

Подобное мнение явно не соответствует действительности: сместить наместника Египта мог только сам принцепс, который находился тогда в Испании, а пойти на такой шаг, не имея возможности следить за ходом экспедиции, Август никогда не решился бы. Истинную причину отступления римлян установить нетрудно — ею была первая же военная неудача (Strab. XVI. 4. 24). Если учесть, что на пути в «Счастливую Аравию», продолжавшемся шесть месяцев, от голода, жажды и болезней погибла, по словам Диона Кассия, большая часть экспедиционного корпуса, то решение бездарного командующего повернуть назад при первом серьезном сопротивлении арабов не может вызвать удивления. Постыдный провал аравийского предприятия был списан на союзника и проводника римлян Силлея, который был обвинен в предательстве, отправлен в Рим и казнен там (Strab. Loc. cit.).

Преемнику Элия Галла на посту префекта Египта, Гаю Петронию, пришлось воевать против эфиопов. Авторы, описывающие эту кампанию, представляют агрессором эфиопов, которые, мол, воспользовались тем, что часть римского гарнизона Египта отбыла в аравийскую экспедицию. Однако похоже, что дело обстояло не так просто: уже из упоминавшейся выше надписи Корнелия Галла ясно, что он бесцеремонно вмешался в дела Эфиопии, сделав римского ставленника правителем одной из областей этой страны. Возможно, римское вмешательство было связано с династическими раздорами в Эфиопии: Галл указывает, что он «дал аудиенцию послам царя эфиопов и принял этого царя под свое покровительство», тогда как во время кампании Петрония эфиопами управляла уже царица Кандака.

Не вполне ясный пассаж Страбона позволяет предположить, что набег эфиопов был каким-то образом спровоцирован римлянами. Во всяком случае, можно с уверенностью утверждать, что поход против эфиопов состоялся бы и без их нападения на Египет. Ни о какой самодеятельности префекта Египта в этом отношении речи быть не может: кроме упоминавшегося сообщения Страбона о том, что Август дал Элию Галлу специальное поручение «исследовать» не только Аравию, но и Эфиопию (XVI. 780), на это прямо указывает сам Август (RgdA. 26. 5), подчеркнувший, что оба похода были предприняты по его инициативе (тео iussu et auspicio).

После вторжения Петрония в Эфиопию, взятия и уничтожения царской столицы Напаты в эфиопской крепости Премнисе был оставлен римский гарнизон в 400 чел. с запасом продовольствия на два года. Эфиопы после ухода главных сил римлян предприняли попытку контрнаступления и осадили Премнис, но Петроний вовремя подоспел на выручку гарнизону.

Когда римлянам удалось деблокировать крепость, эфиопы предложили мирные переговоры, и Петроний отправил их послов к Августу на Самос. Приняв эфиопское посольство, император проявил необъяснимое на первый взгляд великодушие, удовлетворив все просьбы послов и освободив эфиопов от уплаты наложенной на них римлянами дани.

Чтобы выяснить, почему Август, начав территориальную экспансию в Африке, внезапно отказался от нее, следует обратить внимание на хронологию этих событий. По словам самого принцепса, экспедиции в Аравию и Эфиопию состоялись «примерно в одно и то же время» (eodemque fere tempore) (RgdA. 26. 5). Уточняя эту расплывчатую формулировку, Ш. Джеймсон приходит к выводу, что вторжение эфиопов в Египет имело место осенью 25 г., первый поход Петрония в Эфиопию — в конце весны — начале лета 24 г., а вторая кампания, вероятно, завершилась в 22 г. до н. э.

В 25–24 гг. до н. э. положение Августа было довольно деликатным: несмотря на пропагандистскую шумиху по поводу завоевания Кантабрии и Астурии (далеко не окончательного), «покорения» Британии и с ней всей. западной половины обитаемого мира, в Риме было достаточно людей, скептически настроенных в отношении мнимого всемогущества принцепса. В эти годы оправдать свою единоличную власть Август мог прежде всего осуществлением обширной программы внешних завоеваний, чем и объясняется буквально лихорадочная военная активность Рима от Атлантики и Рейна до Аравии и Эфиопии.

Внутриполитический кризис в Риме назрел к 23 г. до н. э., на который приходятся такие события, как судебный процесс Прима, заговор Цепиона и Мурены, смерть Марцелла, племянника Августа, тяжелая болезнь самого принцепса, наконец, предоставление ему пожизненной трибунской власти и проконсульского империя над всеми провинциями.

Август, с его политическим чутьем и многолетним опытом, должен был предвидеть момент кульминации кризиса и с наступлением таковой бросить на чашу весов как можно более весомые доказательства своей деятельности на благо Рима: новые территориальные приобретения. Когда кризис миновал, целесообразность удержания Эфиопии оказалась сомнительной: эфиопское войско, как ясно видно из слов Страбона, подготовилось к реваншу, цена римского контроля над столь отдаленной территорией становилась чрезмерной, а особых богатств для римской казны эта страна не доставила. Поэтому Август, уже затеявший к тому времени новую (и грандиозную) внешнеполитическую комбинацию с Парфией в качестве главного объекта, с легким сердцем решил пожертвовать завоеванной в Эфиопии территорией в обмен на мир и стабильность на южной границе Египта.

 

4. Кризис 23 г. до н. э

Основная причина разразившегося в 23 г. политического кризиса заключалась в том, что компромисс 27 г. до н. э. был паллиативом, который не мог надолго устроить ни принцепса, ни постепенно приходившую в себя после времени «большого террора,» старую аристократию. Как уже упоминалось, формально Август располагал властью лишь над императорскими провинциями, которые он к тому же обещал возвращать «сенату и народу» по мере умиротворения, общегосударственные же его полномочия основывались лишь на консулате, повторявшемся из года в год. Иначе говоря, легальное положение Августа после 27 г. было достаточно неустойчивым, и у его недоброжелателей вполне мог возникнуть соблазн вытеснить его с занятых в результате гражданских войн позиций.

Август вернулся в Рим из Испании в 24 г. до н. э., после трехлетнего отсутствия. Хотя он постарался окружить себя ореолом победителя Запада, а Петроний весьма кстати прислал с Востока экзотический подарок — тысячу темнокожих пленников (Strab. XVII. 1. 54. (821)), положение принцепса продолжало оставаться достаточно шатким, и любой его неверный шаг был чреват грозными последствиями.

Когда принцепс заболел настолько опасно, что уже готовился оставить земные дела в полном порядке, он передал наиболее важные официальные документы своему коллеге по консулату Кальпурнию Пизону, и лишь перстень с личной печатью — Агриппе (Dio Cass. LIII. 30. 2). Этот предпринятый при драматических обстоятельствах шаг должен был продемонстрировать лояльность Августа в отношении республиканских устоев и отсутствие у него монархических поползновений. Как видно, самообладание и расчетливость не изменили императору даже на краю могилы.

В том же году состоялся судебный процесс бывшего наместника Македонии Марка Прима, известный только со слов Диона Кассия (LIII. 3. 2–3). Прим был отдан под суд за превышение полномочий — несанкционированный поход на фракийцев-одрисов. Обвинение было беспрецедентным, и самим фактом военных действий его не объяснить: тот же Красс всего за пять лет до Прима располагал полной свободой в этом отношении.

Представляется очевидным, что дело было не в личности Прима, человека малоизвестного (τις), инициаторы процесса явно метили не в злосчастного экс-наместника, а много выше — в самого Августа. Македония как провинция «сената и народа» и расположенные там вооруженные силы формально были независимы от Августа, так что последний (опять-таки формально) не имел права вмешиваться в чужую сферу компетенции.

Щекотливость положения заключалась в том, что обвиняемый заявлял в свое оправдание, будто поход на одрисов был предпринят им с одобрения Августа или Марцелла (?). Ссылка на юного племянника императора выглядит настолько несерьезно, что приходится предположить, что Дион Кассий не разобрался в своих источниках. Иное дело сам Август, который по собственной инициативе явился на судебное заседание и на вопрос защитника о том, какая причина привела его туда, лаконично ответил: «Государственная необходимость» (τό δημόσιον).

Смысл судебного процесса, очевидно, состоял в том, что оппозиция решила дискредитировать императора, доказав его причастность к противозаконной акции. Но Август ловко выпутался из затруднения, дезавуировав главный довод своих оппонентов — император отрицал, что он дал санкцию Приму на поход против одрисов. Пожертвовав бывшим наместником, принцепс получил возможность продемонстрировать свое уважение к авторитету сената и верность компромиссу 27 г. В таком случае понятно, для чего потребовалось личное присутствие Августа на процессе (ведь обвинительный приговор был предрешен и без этого), — чтобы подсудимый не сказал ничего лишнего (подобную практику давления на ход процесса одним своим присутствием принцепс использовал неоднократно. См.: Suet. Aug. 54. 3–4).

Ценой такого рода уступок Август стремился создать условия для решающего прорыва по обеспечению концентрации реальной власти в собственных руках. Традиция сохранила далеко не все детали тактики Августа, но вполне очевидно, что затеянная им комбинация увенчалась блестящим успехом: предоставление ему imperium proconsulare maius — и пожизненной трибунской власти (Dio Cass. LIII. 32. 5) — означало, что устранение его с политической сцены легальным путем стало невозможным. Поэтому вполне логичным выглядит возникновение заговора на его жизнь, возглавленного Цепионом и Муреной.

Питательной средой, в которой созрел заговор, было, очевидно, недовольство консервативно настроенной знати неожиданным укреплением политической позиции Августа. В определенном отношении 23 г. до н. э. напоминает ситуацию, сложившуюся накануне мартовских ид 44 г. до н. э. Но, в отличие от «божественного Юлия», Август не пренебрегал мерами личной безопасности. Заговор был раскрыт, заговорщики казнены, и с этого времени режим. личной власти Августа больше никогда не ставился под сомнение.