Из внешнеполитических проблем, доставшихся Августу в наследство, наиболее сложной была парфянская. Парфия представлялась основным препятствием на пути к мировому господству, к тому же ее завоевание являлось неотъемлемой частью политического наследия Цезаря, так что удачливый завоеватель становился в глазах римлян вровень с исполинской фигурой обожествленного диктатора. С окончанием гражданской войны римское общественное мнение настойчиво требовало взять реванш за поражение Красса. Вопрос о справедливости этой войны даже не возникал, хотя даже с точки зрения античного международного права она была по меньшей мере спорной. Во-первых, в кампании Красса 54–53 гг. до н. э., предпринятой по сугубо эгоистическим соображениям, откровенным агрессором были римляне, а парфяне осуществили свое законное право на оборону. Во-вторых, достаточным отмщением за Красса мог считаться разгром Вентидием Бассом, полководцем Антония, вторгшихся в римские пределы парфян и гибель при этом наследника царского трона Пакора. К тому же не следует забывать, что парфянское вторжение было инспирировано римлянами же и являлось запоздалой реакцией на борьбу республиканцев и цезарианцев. Бесславный парфянский поход Антония в 36 г. до н. э. опять-таки являлся агрессивной акцией, вызванной соперничеством с Октавианом и предпринятой даже без объявления войны: nе imaginaria quidem belli indictione (Flor. 11. 20. 2). Таким образом, доставшийся Октавиану на Востоке груз проблем требовал осмотрительности. Впрочем, наследник Цезаря по самой своей натуре не был расположен к авантюрам. Военной области это касалось в особенности: зная свои более чем скромные способности по этой части, он сформулировал собственное кредо в знаменитом сравнении опрометчивого полководца с рыболовом, удящим рыбу на золотой крючок (Suet. Aug. 25. 4).
Когда после победы над Антонием в руках Октавиана сосредоточилось командование всеми вооруженными силами Рима, казалось, не было ничего проще, чем обрушить всю эту вооруженную громаду на Парфию, решив все проблемы одним молниеносным ударом. Но такое представление совершенно неадекватно той обстановке, которая сложилась после победы при Акции и падения Александрии. Как уже отмечалось, массовая демобилизация началась сразу же по завершении Актийской кампании. Это показывает, что Октавиан не планировал немедленно начать крупные завоевательные войны. Понять его несложно: во время гражданских войн противоборствовавшие стороны выставляли вооруженные силы с максимальным напряжением всех усилий, предельно истощая людские и материальные ресурсы подвластных им территорий. Не говоря уже о том, что качество набранных таким образом войск оставляло желать лучшего, подобное положение дел не могло продолжаться бесконечно из-за опасности экономического краха и его неизбежного следствия — социального взрыва. А парфянский поход, необходимость которого была по меньшей мере проблематичной, требовал, как показал опыт Красса и Антония, долгой и тщательной подготовки.
Парфия, со своей стороны, не проявляла заинтересованности в агрессивных действиях, да и не была к ним тогда способна из-за династических раздоров и обострения сепаратистских тенденций внутри царства Аршакидов. Рим, судя по уверенным действиям Октавиана на Востоке, был об этом неплохо осведомлен. Как раз во время Актийской кампании в Парфии против царя Фраата восстал некий Тиридат, так что Фраат должен был бежать к среднеазиатским кочевым племенам (Юстин называет их скифами) и лишь при их поддержке был восстановлен на престоле (lustin. XLII. 5. 5–6).
Во время междуусобной борьбы обе стороны Обращались за помощью к Октавиану, но тот предпочел тянуть с ответом, выжидая, кто одержит верх. Позднее он, извиняясь за нарушение дипломатического этикета, ссылался на занятость египетскими делами. В действительности же, замечает Дион Кассий, он рассчитывал на то, что соперники максимально ослабят друг друга (LI. 18. 2).
Победа Фраата должна была побудить нового повелителя Рима определить свою позицию, но Октавиан и здесь оказался верен себе. Приняв бежавшего к римлянам Тиридата, он позволил ему жить в Сирии и назначил богатое содержание. С другой стороны, посольству Фраата, прибывшему с требованием выдачи беглого претендента и прихваченного им с собой сына Фраата, был оказан дружественный прием. Тиридата Октавиан, правда, не выдал, но заверил послов, что не предоставит ему вооруженной поддержки. В качестве «жеста доброй воли» царский сын был возвращен парфянам без выкупа. Та же политическая линия прослеживается в предоставлении римлянами убежища еще одному изгнаннику — мидийскому царю, бывшему союзнику Антония, и возвращении ему его дочери Иотапы, некогда обрученной с сыном Антония от Клеопатры (Dio Cass. LI. 16. 2). Все это показывало, что в восточной политике приоритет на ближайшие годы отдан дипломатическим методам и крупная военная акция не предусмотрена. Но отказ от немедленной военной интервенции вовсе не означал, что Парфия в качестве объекта стратегического планирования выпала из поля зрения Августа.
В этой связи обращает на себя внимание установление прямых контактов Рима с Индией, начало которых, судя по намеку Вергилия (Georg. II. 171–172), относится ко времени после победы над Антонием. Правда, сведений о римских посольствах в Индию не сохранилось вообще, но это еще не основание отрицать их наличие. С другой стороны, хотя античные источники информируют всего о двух индийских посольствах к Августу (принятых им в 25 г. до н. э. в Тарраконе и в 20 г. до н. э. на Самосе), сам император упомянул о том, что такие посольства были частыми (RgdA. 31. 1), что явно предполагает достаточно высокий уровень дипломатических отношений. Несомненно, с этим связано многократное возрастание торгового оборота — Страбон (XVII. 1. 13) сообщает, что в морское плавание из Египта в Индию ежегодно снаряжались целые флоты по сравнению с какими-нибудь двумя десятками судов при Птолемеях.
Однако Августа Интересовали не только проблемы торговли: об этом свидетельствует информация об индийском посольстве 20 г. до н. э. Со слов Николая Дамасского, который встретился с послами в Антиохии и ознакомился с личным посланием индийского царя Августу (письмо было написано на пергаменте по-гречески), Страбон передает, что индийский контрагент Августа предоставлял римлянам право свободного прохода Через свою страну и обещал всестороннее содействие (XV. 1. 73). Из контекста ясно, что речь шла в первую очередь о военном сотрудничестве. Дион Кассий (LIV. 9. 8) подтверждает, что в 20 г. до н. э. на Самосе был заключен по всем правилам союзный договор между Августом и правителем одного из индийских государств. Думается, антипарфянская направленность этого договора очевидна. Есть основания полагать, Что формальный римско-индийский союз являлся составной частью широкомасштабного дипломатического наступления, предпринятого Августом на исходе 20-х гг. до н. э., в результате которого парфяне возвратили трофейные римские знамена и пленных.
Поээия, монументальная пропаганда, колоссального объема монетная эмиссия — все это было призвано прочно запечатлеть успех Августа в умах всех обитателей Римской мировой державы. Для сравнения заметим, что подобное же достижение Антония, который в 34 г. до н. э. добился возврата индийским царем римских знамен и пленных, утраченных в кампании 36 г., известно только благодаря Диону Кассию (XLIX. 44. 2). Чтобы понять, почему Август придавал такое значение соглашению 20 г. до н. э. между Римом и Парфией, придется обратиться к обстоятельствам его заключения.
Дион Кассий (LIV. 8. 1) и Юстин (XLII. 5. 10) утверждают, что парфянский царь уступил требованиям римлян, испугавшись войны из-за невыполнения им некоторых прежних обязательств, о которых мы, правда, ничего не знаем. Реальной ли была эта угроза? Надо признать, что Август блестяще разыграл эту комбинацию, создав полную иллюзию серьезной подготовки к вторжению. В Сирию, в дополнение к развернутым в этой провинции легионам, прибыла с Запада новая армия под командованием Тиберия, пасынка императора.
Существует соблазнительная гипотеза, согласно которой экспедиция Тиберия в Армению для утверждения там на престоле римского ставленника Тиграна предшествовала соглашению с Парфией и таким образом создавала угрозу комбинированного наступления римских войск из Армении и Сирии. А. Н. Шервин-Уайт отвергает такую возможность на том основании, что Тиберий лично принял от парфян знамена и пленных и, следовательно, его армянская экспедиция имела место после этого события. В подтверждение мнения английского исследователя можно сослаться на Диона Кассия (LIV. 8. 1; 9. 4–5), излагающего события именно в такой последовательности. Однако большинство авторов сообщает, что восстановление римского протектората над Арменией предшествовало урегулированию отношений с Парфией. Если это соответствует действительности (а веских оснований для сомнений нет), то надо признать, что у парфянского царя были основания для тревоги, более того, для него ситуация должна была выглядеть достаточно зловеще: Рим свернул свою военную активность на Западе, армия во главе с Тиберием перебрасывается на Восток и оккупирует Армению, угрожая вторжением в самое сердце державы Аршакидов. К сирийским легионам прибывает сам Август. Наконец, Рим заключает союз с одним из индийских государств, создавая для Парфии угрозу еще и с востока.
И, учитывая довольно шаткое положение Фраата на престоле, не приходится удивляться, что он пошел на уступки, которые, во всяком случае, не задевали жизненно важных интересов Парфии. Мог быть доволен и Август, которому было важно убедить общественное мнение в том, что условия соглашения продиктованы Римом «с позиции силы».
Самое интересное заключается в том, что вся проведенная Августом операция фактически являлась грандиозным военно-дипломатическим шантажом — большой войны властелин Рима опасался не меньше, если не больше, чем парфянский царь. Косвенное, но, думается, веское свидетельство этого — отсутствие в тот момент на Востоке Агриппы, «организатора победы» Октавиана в гражданской войне, лучшего полководца Империи и фактического руководителя армии. Ясно, что приоритет отдавался дипломатическим методам, не исключавшим, конечно, силового давления, но только до определенного предела.
Обстоятельный анализ причин отказа Августа от решения парфянской проблемы военным путем содержится в исследовании Шервин-Уайта доводы которого трудно оспаривать, в особенности главный: «Основной причиной отказа Августа было нежелание подвергнуться возможности военного поражения, которое могло вызвать крушение его режима». И действительно, риск такого поражения был налицо — существовавшие структура и тактика римской армии уже продемонстрировали свою неэффективность против парфянской панцирной кавалерии и конных лучников и, как заметил Э. Габба, требовали коренной реорганизации, чтобы были шансы на успех войны на Востоке. Однако, как отмечал еще Эд. Мейер, такая реорганизация потребовала бы отказа Августа от коренных принципов его внутренней политики и полного напряжения всех сил Рима, на что первый принцепс пойти не мог. Кроме того, даже в случае полной удачи восточный поход, как показал пример Александра, требовал углубиться в просторы Азии на много лет, что для Августа, в отличие от македонского завоевателя, было совершенно неприемлемо. Доверить столь масштабное предприятие другому лицу император не мог по политическим соображениям — справедливо указал М. А. Леви, что «для Октавиана восточная проблема имела достаточно заметный персональный аспект». Иными словами, парфянский поход являлся неотъемлемой частью политического наследия Цезаря, монопольное право на которую имел только император, не говоря уже о том, что победитель Востока значительно укрепил бы свой авторитет политического лидера. Предоставить командование человеку, которому Август доверял бы абсолютно (если таковой вообще существовал), было невозможно: пасынки императора Тиберий и тем более Друз были еще слишком молоды и неопытны, Агриппа же, второй человек в государстве, зять (после смерти Марцелла), соправитель и предполагаемый преемник Августа, был правой рукой принцепса и не имел возможности оставить государственные дела для похода на Восток.
Заключая оценку соглашения 20 г. до н. э., следует учесть и наличие у Рима и Парфии общих экономических интересов, которые неизбежно пострадали бы в случае войны. Но все же едва ли стоит соглашаться с Г. Берве, подчеркнувшим, что здесь «с очевидностью проявился невоинственный дух нового правительства» — если судить о воинственности или миролюбии созданного Августом политического режима, то характер отношений с Парфией едва ли может служить в этом главным критерием.
Урегулирование римско-парфянских отношений 20 г. до н. э. позволило Риму сконцентрировать основное внимание на других стратегических направлениях. Однако при всех стараниях Августа убедить римлян в том, что Парфия подчинена римскому влиянию, и поставить мирное соглашение даже выше военной победы, идея кровавого реванша (Ж.-М. Андре метко назвал ее l'оbsеssiоn parthe) продолжала жить в римском общественном мнении. Надежды на победу над Востоком стали возлагаться на тогда еще малолетних Гая и Луция Цезарей:
sive aliquid pharetris Augustus parcet Eois,(Propert. IV. 6. 81–82. Пер. Ф. А. Петровского).
differat in pueros ista trophaea suos.
(«Только затем и щадит еще Август колчаны
Востока,
Чтобы своим сыновьям эти трофеи отдать»).
Казалось, этот час настал на исходе I в. до н. э. Дело в том, что гарантом стабильности римской восточной границы были, во-первых, внушительных размеров вооруженные силы, развернутые близ парфянских рубежей, и, во-вторых, римское влияние в «буферных» царствах — обломках великого эллинистического мира. Среди них особую важность имела Армения — даже если не принимать во внимание экономическую роль этой страны, через которую пролегал путь в Иберию, Колхиду и Северное Причерноморье, римское присутствие в Ней создавало постоянную угрозу вторжения с севера в Месопотамию и в какой-то степени гарантировало от повторения событий 40–38 гг. до н. э., когда римлянам пришлось отражать парфянское наступление. Поэтому угроза римским интересам в Армении должна была встретить весьма однозначную реакцию. И когда в этой стране, внутриполитическая обстановка в которой была крайне нестабильной, к власти пришла антиримская группировка, поддержанная парфянами, то Август должен был прибегнуть к решительным мерам.
Обстановка требовала присутствия на Востоке лица, облеченного чрезвычайными полномочиями. По словам Диона Кассия, при подборе подходящей кандидатуры принцепс оказался в серьезном затруднении — сам он не решился взяться за это дело из-за преклонного уже возраста, Тиберий находился в изгнании на Родосе, кандидатура любого другого лица, не принадлежавшего к императорскому дому, исключалась по политическим соображениям. Поэтому выбор пал на Гая Цезаря, старшего внука и приемного сына императора, хотя юный «принц крови» имел в активе лишь опыт непродолжительного командования дунайскими легионами в мирное время (Dio Cass. LV. 10. 17). Гая срочно женили (для солидности, поясняет Дион Кассий), он был облечен проконсульским империем и назначен, по терминологии Светония, который, очевидно, базировался на официальных источниках, «правителем Востока» — Оrienti praepositus (Suet. Tib. 12.2). Его отбытие из Рима сопровождалось шумной рекламной кампанией — даже ее уцелевшие фрагменты впечатляют. Такой сугубо мирный поэт, как Овидий, и тот счел необходимым воспеть грядущий парфянский триумф юного вождя (Ovid. Ars amat. I. 177–227).
Видимо, к этому же времени относится монетная эмиссия золота, серебра и меди с изображением на реверсе вооруженного Гая Цезаря на коне. С пребыванием юного наследника принципата на Востоке принято связывать также чеканку римского золота и серебра с изображением Гая и Луция Цезарей. В надписи из афинского театра Диониса льстивые потомки Фемистокла и Аристида величают Гая «новым Аресом» (IG. 112. 3250). Открытая в 1960 г. мессенская надпись, относящаяся уже к действиям Гая Цезаря на Востоке, подчеркивает, что сын Августа «сражается с варварами за спасение всего человечества». Становится очевидным, что столь шумная и масштабная пропагандистская кампания была рассчитана не только (и, может быть, не столько) на римлян: «Вся эта реклама имела целью обеспечить Гая непререкаемым авторитетом на самом Востоке».
Когда слухи о миссии Гая Цезаря достигли Парфии, ее молодой царь Фраат V (которого принято называть уничижительным именем Фраатак) отправил к Августу посольство с объяснениями своих действий в отношении Армении. В качестве условия соблюдения мира он потребовал вернуть его братьев, живших в Риме на положении заложников. Август, сочтя поведение нового парфянского царя (который захватил власть, убив своего отца) (los. Ant. Iud. XVIII. 1. 4) неприемлемым, решил «поставить его на место», намеренно нарушив дипломатический этикет: не говоря уже о достаточно жестком содержании послания, в котором юному отцеубийце предлагалось отказаться от царского титула, а заодно и от притязаний на Армению, оно было адресовано просто «Фраатаку», без какой-либо титулатуры. Тот не остался в долгу и ответил, как замечает Дион Кассий, в чрезвычайно высокомерном тоне (υπερφρόνως), именуя себя «царем царей», а Августа — всего лишь «Цезарем» (LV. 10.20). Отношения между двумя государствами оказались на грани разрыва, и возникла реальная угроза войны, о чем свидетельствует, в частности, связанная, по словам Диона Кассия (LV. 10а. 3), с восточными делами приостановка военной активности Рима в Германии.
Очевидно, Гай Цезарь прибыл на Восток с войсками — в дополнение к развернутым на восточных рубежах Римской империи соединениям. Кроме того, из Египта были переброшены подкрепления под командованием трибуна преторианской когорты (Dio Cass. LV. 10а. 1). Таким образом, в Сирии должна была сконцентрироваться мощная войсковая группировка, и римляне дали понять своему контрагенту, что настроены они решительно. В то же время Август, по словам Диона Кассия, войны с Парфией не желал и боялся такого поворота событий (LV. 10. 21).
Поэтому в ход был пущен уже отработанный в 20 г. до н. э. сценарий: кроме бряцания оружием, Август постарался активизировать деятельность проримской «партии» в Армении и тем самым выбить из рук парфян этот козырь.
Учтя все эти обстоятельства, Фраатак, положение которого натроне было довольно шатким, счел необходимым пойти на примирение. Личная встреча молодого парфянского царя с наследником римского принцепса описана ее очевидцем Веллеем Патеркулом, который начинал тогда свою военную карьеру и находился в свите Гая (Vell. II. 101. 1–3). Эта встреча, сопровождавшаяся взаимной демонстрацией военной мощи, все же проходила в подчеркнуто доверительной атмосфере. Результатом ее явилось взаимоприемлемое соглашение, вновь снявшее для Рима остроту «восточного вопроса». На этот раз оно было оформлено в виде договора о дружбе и союзе между двумя державами. Впоследствии этот договор высоко оценивался не только Парфией, но и Римом: когда уже при Тиберии состоялась встреча царя Артабана с Германиком, последний не пожалел высоких слов для восхваления римско-парфянской дружбы (Таc. Аnn. 11. 58. 2).
Сложившимся при Августе отношениям Рима и Парфии была суждена долгая жизнь. Хотя не вызывает особых возражений мнение М. А. Леви о том, что сам принцепс считал найденное решение паллиативным, а парфянскую проблему — по-прежнему открытой, это «временное явление» оказалось на редкость постоянным, пережив и Парфию, и Рим. Рецидивы завоевательных амбиций (как правило, римской стороны) лишь подтвердили впоследствии невозможность существенно поколебать сложившееся соотношение сил. Главной причиной столь продолжительного мирного сосуществования двух великих держав древности было отнюдь не стремление Августа к «миру и консолидации» и даже не опасение того, что «покорение Парфии лишь поставило бы Рим перед новыми опасными соседями…». Рим не собирался отказываться от идеи военного разгрома Парфии, иное дело, что она рассматривалась пока в качестве довольно отдаленной перспективы. Главным сдерживающим фактором в отношениях Рима и Парфии был, и это следует подчеркнуть со всей определенностью, военно-стратегический паритет, хотя недостатка в желании изменить его в свою пользу у Августа явно не было.