Назавтра было воскресенье, и хозяйка, заложив с утра сани, уехала вместе с дочками и работниками в церковь. Гамли остался дома, и Торлейв так и не понял, вправду ли он собирается идти с ними к Фискеверу, или благодаря вмешательству Ланглив пыл его уже поостыл.

Вильгельмина подошла к Торлейву, подставила щеку для поцелуя. Он впервые заметил, как осунулась и исхудала она за неделю пути, как истончились кисти ее рук и шея. Сердце Торлейва сжималось от любви и жалости. И все же она казалась ему прекраснее, чем когда-либо. Он часами мог бы смотреть в ее лицо, на тонкую переносицу с легкой россыпью веснушек, на детский рот — как трогает ее губы тихая улыбка, как появляется ямочка на ее щеке.

Вильгельмина расчесала волосы и заплела их в длинную косу, в три пряди, как подобает невесте. Это тронуло Торлейва, он поцеловал пушистый конец косы.

— Жаль, что мы не можем пойти на службу, Торве, — вздохнула Вильгельмина, — помолиться в храме за бедного моего Стурлу.

— Я просил Ланг лив молиться за всех нас, — сказал Торлейв.

Покуда они завтракали и собирались, приготовился к походу и Гамли. Он вышел на двор в тот момент, когда Вильгельмина затягивала узел на своей торбе: Ланглив дала им в дорогу лепешек, сыра и свежей пахты во фляге.

Торлейв не мог не удивиться перемене, произошедшей с хозяином постоялого двора. Он распрямился и будто стал выше ростом. На нем больше не было вчерашнего мешковатого кафтана. Грудь Гамли обтягивал стеганый безрукавный гамбезон, надетый поверх короткой овчинной куртки. На голове у него был маленький войлочный каль — из тех, что надевают обычно под боевой шлем. На бедре висел меч в позолоченных, но давно истершихся ножнах, а за спиной — небольшой охотничий арбалет.

— Я вижу, ты экипировался на славу, — сказал Торлейв.

— Было время, с этим мечом в руках я сражался против датчан, — отвечал Гамли. — Вы-то с нею, — он кивнул на Вильгельмину, — тогда, поди, и не родились еще.

— Я уже родился. Вот Мины еще не было. А что же Ланглив? Она отпустила тебя?

Гамли подкрутил усы и дугою изогнул бровь.

— Она женщина! Конечно, она не хотела меня отпускать, но что она могла поделать? Она же понимает, что она жена воина.

Торлейв не удержался от улыбки.

— Я сказал ей, что должен проводить вас, иначе вы, не ровен час, заблудитесь в лесах за рыбачьим поселком, — пояснил Гамли. — Дикие места: море, скалы да лес. Думаю, твоего отца следует искать там, Вильгельмина.

— Спасибо вам, хёвдинг Гамли.

— Ни к чему это «вы», да еще «хёвдинг», — возразил Гамли. — Просто Гамли, и на «ты»!

— Кто же останется на дворе, если ты пойдешь с нами? — спросил Торлейв.

— А там, в поварне, кухонная девчонка, Стина, — Гамли махнул рукой. — У нее зубы болят, и она не пошла на службу. Да две собаки на дворе — Мощный да Лохматый.

Утром море утихло, волны лишь перебирали ледяную кашу у самого берега. Вода посветлела, стала голубовато-зеленой.

— Гамли, где ты познакомился с Никуласом Грейфи? — спросил Торлейв, когда они шли вдоль берега. Редкие снежинки летели с белесого небосклона им в лицо, таяли на губах.

— С Никуласом? Так мы же росли вместе, как братья. Мой отец был слугою и оруженосцем господина Торкеля, отца Никуласа, ходил с ним и в Святую Землю. Когда я подрос, отец прислал меня в дом к своему господину, я воспитывался там с тринадцати лет. Ну, а как мне сровнялось семнадцать, рыцарь Торкель поехал поддержать доброго короля нашего Хакона Старого, и мы с Никуласом тоже пошли воевать. Жаль, что Никулас не удостоился рыцарского званья, как его отец. Сказать по правде, кто и заслужил его в той войне, как не он!

Они двигались по дороге вдоль открытого косогора, на дальнем его краю темнели бревенчатые срубы и ограды усадеб. Выше начинался частый березняк: точно серое облако, покрывал он пологий склон до самой вершины.

Гамли поотстал, Торлейв и Вильгельмина ушли вперед.

— Похоже на наши края, — печально вздохнула Вильгельмина. — Вернемся ли мы когда-нибудь домой, Торве?

— Возможно, нам с тобой придется полюбить другую землю и другой дом. Это так важно для тебя?

Она покачала головой:

— Нет, я же говорила тебе: мой дом там, где ты. Но я не могу не грустить при мысли о том, что не увижу больше Эйстридалир, Гломму, наши холмы и озеро.

— Печально, что я тому причиной…

— Все ведь произошло из-за меня!

Торлейв тряхнул головой.

— Ладно, сейчас надо думать о настоящем, не о прошлом.

— Я вообще устала думать.

— Ну так не думай. Положимся на волю Господа.

— Теперь меня страшит совсем иное, не то, что прежде…

— Кто-то обещал не бояться.

— Нет, ты не понимаешь. Мне страшно за тебя, Торве! Если с тобою что-нибудь случится, то лучше мне вовсе не жить.

Он взял ее руки в свои и, склонившись, поцеловал грустные ее глаза.

— Глупости какие, друг мой! Со мною все будет в порядке.

— Трудно поверить, что до Рождества осталась всего неделя, Торве. Помнишь, как весело все мы вместе справляли Ноль в прошлые годы? А что теперь ждет нас через неделю, кто знает?

— Христос родится, — сказал Торлейв. — Что же еще?

— Прежде ты всегда устраивал Ясли у нас в гостевой горнице, и мы так красиво убирали угол над ними можжевеловыми ветками. Помнишь, какой запах шел от них! А в этот год у нас даже не было времени достать с чердака тот сундучок с фигурками для Яслей. Да и кому это нужно нынче у нас на хуторе? Я даже не знаю, что там и как. Что с Оддню и Кальвом? И как бедные наши коровы и Рыжая? И козы, и овцы? Кто-нибудь хоть ходит за ними?

— Не печалься. Я уверен, что Оддню и Кальв присматривают за скотиной. А Ясли… я сделаю тебе новые. Вот увидишь, они будут еще лучше прежних.

Гамли наконец догнал их.

— Давненько я не стоял на лыжах! — пропыхтел он. — Отвык! Молодость-то прошла!

— Ты еще вовсе не стар, Гамли! — запротестовала Вильгельмина. — Твоя борода только начала седеть.

— Ну, раз ты так говоришь… — рассмеялся Гамли и почесал кудрявую бородку.

Открытые склоны пестрели усадьбами, серые дымы поднимались над заснеженными скатами крыш. Некоторые из усадеб стояли совсем близко к дороге, но людей в них почти не было видно — большинство отправились к воскресной мессе в ближнюю церковь, маковка и крест которой темнели на лесистом пригорке. Двое ребятишек возились с санками у обочины дороги и бросались снежками. Увидав Гамли, они остановились и почтительно поздоровались с ним, в восхищении оглядели его наряд и широкие обтянутые позолоченной кожей ножны. Позолота давно облетела, но и следы ее произвели впечатление на мальчиков.

— Доброго дня, пострелята! — крикнул им Гамли.

— Мне странно, что Стюрмир до сих пор нас не нашел, — сказал Торлейв. — Он же знает, куда мы идем.

— А ты не думал, что Стюрмир, возможно, и сам боится встречи с тобой? — предположил Гамли.

— Чего ему бояться? Один мой клинок против их шести, как было до сего дня, — расклад не в нашу пользу.

— У них было только три меча, — задумчиво проговорила Вильгельмина. — Слуги вооружены кое-как и не производят впечатление хороших воинов. У Дидрика не меч, а секира.

— Прекрасно! — изумленно воскликнул Гамли. — Такая наблюдательность сделала бы честь воину!

— Она и есть воин, — сказал Торлейв с нежностью. — Это мой маленький хёвдинг, викинг, берсерк и разрушитель крепостей.

— Настоящий потомок Хравна Бешеного! — кивнул Гамли, окончательно смутив Вильгельмину. — Воистину, Вильгельмина, в нашем маленьком отряде ты более всех достойна быть хёвдингом!

— Я стараюсь, — пробормотала Вильгельмина и спряталась за спину Торлейва.

— Стюрмир понимает, Торлейв, что без боя ты не сдашься. Значит, будет много шуму. А здесь кругом живут люди, которые его хорошо знают, от них не спрячешься.

— Он мог бы засесть в первой же башне и пристрелить меня из арбалета, — задумчиво сказал Торлейв. — А мой труп просто сбросить с обрыва в море.

— Найдут! — возразил Гамли. — Здешнее море ничего не забирает себе, всё приносит течением в бухту у Фискевера. Тебя бы нашли и устроили бы на тинге разбирательство, что да как. И коли б виновный не отыскался, всю округу заставили бы платить большую виру вскладчину. А наши бонды ох как не любят расставаться со своими денежками! Они бы все на свете сделали, чтоб докопаться до правды, — и докопались бы, поверь!.. К тому же Стюрмир не знает точно, где вы сейчас. А в таком деле, как засада, надо быть уверенным в успехе. Грош не хочет нападать на дороге, где в любой момент может проехать кто-нибудь на своих санях, например я. Или хоть мой приятель Скаффти, сын Вига, отец вот этих ребятишек. Да мало ли кто еще.

Торлейв нахмурился.

— А сколько всего людей может быть сейчас у Стюрмира? Чем он располагает против нас?

— Прикинуть не сложно. Во-первых, прихвостень его вечный — Тронд Тигги, сын Хьялти. Во-вторых, Оттар Дауфи — тот, что оглох на одно ухо: они с Трондом всегда вместе. Стюрмир еще в школе прикармливал их всякими сладостями, чтобы они ему служили, — так они и остались при нем. Ну, и те, о ком ты говоришь: Альгот, Боров, слуги их. Со Стюрмирова двора наберется еще двое-трое. Родни у него тут хватает, но я уверен, что Стюрмир не станет вовлекать своих родичей в это дело. Да и все они — потомки Хравна — на ножах друг с другом, постоянно грызутся, хоть и горой друг за дружку, только задень их кто со стороны.

— Не так уж и мало против нас троих. А если он все же решит устроить засаду, то где?

— Может, дальше — на берегу, среди скал. Там места пустынные. А может, и в Фискевере, там ведь зимой никто не живет. Мы промышляем рыбу только в теплое время года, с весны до осени. А по зиме в рыбацком поселке уныло: стоят пустые выстывшие дома, и никого.

— Это похоже на то, что я видела, — сказала Вильгельмина.

— Где это ты видела? — удивился Гамли.

— Не важно, — отвечала Вильгельмина. — Но поверьте мне, не надо идти мимо Фискевера.

Гамли развел руками.

— А другой дороги к башням нет. Разве что через лес. Но там теперь все занесло.

— Все равно, — попросила Вильгельмина. — Пожалуйста. Пойдемте через лес.

— Слово хёвдинга, конечно, закон, — с сомнением проговорил Гамли. — Но до первой башни мы тогда доберемся уже в темноте.

— Она права. Если Стюрмир ждет нас на берегу, лучше нам идти лесом, — сказал Торлейв. — К тому же в темноте мы подойдем к башне незаметно, это будет нам на руку.

— Ладно. — Гамли пожал плечами. — Рискнем. Вон за теми скалами можно будет свернуть на лесную тропу. Но надо быть настороже: в наших местах немало волков.

Они оставили позади последнюю усадьбу и свернули к лесу. Едва заметная под снегом охотничья лыжня шла в гору, петляла меж валунов, меж серых скал. Вспугнутая лыжниками стая ворон поднялась в воздух, вороньи крики еще долго разносились в небе. Вскоре поплыл над лесом и полями другой звук, дальний и гулкий, — то был церковный колокол. Под его звон они вступили в лес. Торлейв остановился, повернулся в сторону церкви и осенил себя широким крестом, Вильгельмина сделала так же.

Приближалось Рождество. Раньше в последнее воскресенье перед ним они зажигали четвертую свечу и шли на службу в церковь Святого Халварда. За неделю до Рождества Оддню теряла покой, и не было от нее житья ни Вильгельмине, ни Кальву, ни Фриде, которая приходила помочь по хозяйству. С самого утра они принимались чистить, мыть, убирать. Кухонная печь гудела без устали, дом пропитывался запахами печений, пирогов и пряников, колбас, копченой грудинки и пива. Приходил Торлейв с охапкой можжевеловых веток. На поставце в гостевой горнице сооружался Вертеп. Торлейв приносил с чердака стабура сундучок, в котором с прошлого года ждали расписные фигурки: Мария в красном платье; Иосиф в синем — красивый и толстый, похожий немного на отца Магнуса; белый Ангел с золотым нимбом. Были там и волхвы — Торлейв позолотил подолы их одеяний, — и пастухи, напоминавшие Вильгельмине смолокуров с дальних выселок. Были красный вол и синий осел, лошадь, две белые овцы и черный козленок, собака и кот. Вильгельмина выстилала Ясли мягким мхом, чтобы Младенец не замерз, но они оставались пустыми до того самого дня, как колокола Святого Халварда не начинали веселый перезвон, и сердце трепетало от предчувствия чуда, что должно свершиться в эту ночь.

И была служба в церкви, прекраснее которой ничего нет и быть не может. По окончании мессы они возвращались в свой чисто вымытый, точно обновленный вместе со всем миром дом. Уже в сенях пахло свечным воском и можжевельником, и в горнице ждал их накрытый стол. Вильгельмина же скорее — пока никто не разулся, не скинул плаща, не вошел в горницу — бежала к себе: там за крестом, завернутый в льняную тряпицу, лежал Младенец. Он был совсем мал, не больше мышонка. Вильгельминино сердце таяло от великой нежности к нему. Она целовала его крохотное деревянное личико и, замирая от счастья, несла и укладывала в Ясли, на мягкий зеленый мох. Вол, осел и барашки немедленно подходили и дивились: «О, что же это такое? Что видим мы в своей кормушке?» «Это Христос, Спаситель мира, родился от Девы в эту волшебную ночь!» — отвечал им Ангел.

Они шли через частый ельник: деревья здесь цеплялись корнями за скалистые склоны. Корни изгибались, сплетались друг с другом, точно змеи. Тропа то взбиралась вверх, то спускалась вниз. Путь то и дело преграждали стволы упавших деревьев, ноги по колено тонули в снегу.

— Летом тут полно малины, и мальчишкой я подолгу торчал среди этих скал, — сказал Гамли. — Наверное, здесь нет ни одной, на которую я бы тогда не вскарабкался. Кроме Тролличьего кряжа — но на него невозможно подняться. Ястребы вьют там гнездо, и мы мечтали разорить их жилище, чтобы они не таскали наших цыплят, — да только заканчивалось это драными локтями и коленками. Тронд Тигги как-то чуть не свернул себе шею. Но мы всё пытались добраться до ястребов, пока однажды из-за камня не вышла к нам лесная хюльдра и не потребовала оставить птиц в покое.

— Хюльдра? — изумилась Вильгельмина.

— Ты удивлена? Ты считаешь, что в таком лесу не могут водиться хюльдры?

— Нет, отчего же! По-моему, они должны просто обожать вот такие скалы и корни. Здесь страшно и таинственно. Наверное, летом даже страшнее, чем зимою, потому что нет снега, который делает лес таким прозрачным.

Гамли кивнул.

— Так и есть. И все валуны, и камни, и коряги покрыты белым лишайником. И мхом — бурым, зеленым и красным. Здесь удивительно красиво летом. А малина огромная и сладкая. И, если хочешь знать, в нашем детстве этот лес так и звали: Хюльдрин лес, — потому что хюльдра здесь часто являлась людям. Теперь-то ее видят всё реже, хотя ночами еще можно слышать печальную песню, что поет она у себя под горой. Думаю, это всё колокола на церкви Святой Сюннивы. Это они ее пугают. Их повесили лет тридцать тому назад — как раз перед тем, как отец отослал меня к господину Торкелю, отцу Никуласа.

— Так ты и правда ее видел? — спросила Вильгельмина.

— Конечно! Не знаю, стоит ли рассказывать об этом, когда у нас впереди такой долгий путь по лесу. Мало ли кто еще сидит под этими камнями и слушает наши речи! И неизвестно чем это может обернуться для нас с наступлением темноты.

— Это да. — Торлейв усмехнулся. — Но все они бегут прочь от звона колоколов Святой Сюннивы. Что до меня, так, если Вильгельмина не очень боится, ты можешь порадовать ее своими байками про хюльдру.

— Во-первых, я ничего не боюсь! — сказала Вильгельмина и тут же прикусила губу. — Ну, почти ничего, — поправилась она. — Хюльдры уж точно. Расскажи, Гамли!

— Вон за той скалой это было, — начал Гамли. — Мы сейчас к ней приблизимся. Летом плющ и вьюнок увивают ее основание, а на ее вершине растут такие синие цветы, которые в наших краях зовут «глаза хюльдры».

Она вышла из зарослей плюща, точно отделилась от скалы. Нас было двое — я и Скаффти. В те времена мне было лет десять, а ему, наверное, семь. Помню, как мы уставились на нее. Такой прекрасной девушки в нашей округе не было. Поначалу мы подумали, что нам просто почудилось. Или какая-то прекрасная дама из города прогуливается по нашим диким местам. Но вышла-то она прямо из скалы! И ноги ее были босы — как только я это заметил, сразу понял, что никакая она не городская дама. На распущенных ее волосах, серых, как оперение лесных птиц, лежал венок из разных трав, хмеля и тех самых цветов, и глаза ее были синими, как эти цветы. Я сразу понял, кто она. Именно так и описывала ее моя бабушка. Я вежливо поклонился. Бежать от нее было уж поздно, и потом, она же могла с легкостью нас догнать. Она улыбнулась мне и спросила, кто я такой. Я понимал, что она прекрасно знает обо мне всё: разве я не бегал по ее лесу каждый Божий день, набивая рот малиной и земляникой? Я догадался, что она проверяет меня, и не стал ей лгать. Голос ее был как шелест листвы — не очень-то и слышен, — но чем больше прислушиваешься, тем яснее он звучит. Мне понравилось беседовать с ней — она говорила ласково и обходительно и чем-то напомнила мне мою мать: та всегда была кротка и тиха в разговоре, не чета здешним нашим женщинам.

— А что на ней было надето? — спросила Вильгельмина. — Какое было платье?

В этот момент они подошли к той самой скале, о которой шла речь, и Гамли задумчиво продолжал.

— Платьев таких я никогда не видал на людях. Оно было точно шелковое и все переливалось, как листва в солнечный день. Но цветом не зеленое, как листья, а скорее такое же, как волосы, — немного серое, немного рыжеватое, немного зеленоватое. И на нем такие пятнышки или крапинки, я не знаю, как лучше сказать… как у перепелки на крыльях. Оно было все в мелкую складку, и, когда она двигалась, все платье шевелилось, струилось. С ее плеч ниспадала шаль — синяя, как осенний водопад. Казалось, в глубине ее складок вспыхивают солнечные блики.

— А хвост? — спросил Торлейв со смехом.

— Не знаю, — отмахнулся Гамли. — Хвоста я не видал. Вот она, эта скала, и вот в этом месте она вышла. На ее шее было ожерелье из ракушек и еще другое, точно собранное из маленьких серебряных листьев и из бусин — ярко-красных, будто ягоды рябины. Она была так красива, что будь я постарше — наверное, влюбился бы в нее по уши. К счастью, я был еще ребенком, и поэтому ее чары не могли на меня подействовать.

— Я слышал немало историй о том, как люди женятся на хюльдрах, — Торлейв продолжал смеяться. — Рассказывают, что из них получаются прекрасные жены.

— Оддню говорит, у хюльдры длинный коровий хвост! — сказала Вильгельмина.

— Хвост отпадает во время венчания, — рассмеялся Торлейв. — Об этом мне рассказывала еще моя бабка Турид. Оддню тоже должна бы это знать. Так что ты, Гамли, спокойно мог жениться на той хюльдре, если бы захотел.

— Меня вполне устраивает Ланглив! — поспешно возразил Гамли. — Боюсь, я не смог бы жить бок о бок с таким возвышенным существом, как хюльдра. Нет, Ланглив твердо стоит на этой земле и держит в своих не слишком маленьких ручках безалаберного мужа, непослушных детей и все хозяйство.

Она вышла из зарослей плюща, точно отделилась от скалы.

С хюльдрой мы бы давно уже пошли по миру, я играл бы на псалтерионе, а она бы пела своим дивным бархатистым голосом о святом Олафе и троллях, о Педере и Кирстен — всякое такое.

— Так что же сказала тебе хюльдра, Гамли? — напомнил Торлейв.

— Она сказала: «Ты славный мальчик, Гамли, сын Торда. Можешь ходить по моему лесу сколько тебе угодно, собирать ягоды и грибы, ловить рыбу в моих ручьях, охотиться на волков и лис. Но никогда не трогай птиц, белок, зайцев и оленей, не разоряй гнезд и не обижай детенышей». «А как же ястребы?» — спросил я. «И ястребов тоже, — отвечала она. — Это мои ястребы». Я пообещал ей. С тех пор я держу свое слово. Раньше Ланглив ругала меня, что я не езжу на охоту, как другие бонды, но потом привыкла. Да и то сказать, лисьих-то шкурок я добыл немало ей и дочкам на шубки.

— Ты мастер рассказывать сказки, Гамли, — покачал головою Торлейв.

— А что ты хочешь? У меня три дочки. Младшие всё еще требуют сказку на ночь, да и старшая не прочь послушать. Ланглив не умеет рассказывать, говорит, нет у нее воображения. К тому же я и вправду видел хюльдру, не всякий может этим похвастаться. И кстати, вон он, Тролличий кряж, на котором гнездятся ястребы.

Впереди нависала над лесом скала, полускрытая пеленою падающего снега. Чем ближе подходили они, тем гуще становились заросли. От самого подножия скалы разверзалась вниз глубокая расщелина. На дне ее, бурля, бежала узкая быстрая река. От воды поднимался легкий пар.

Скала расширялась кверху, стены ее были отвесны. На самом краю верхнего плато лежал огромный валун, иссеченный дождями и ветрами. Если всмотреться, на нем можно было различить грубо обозначенные черты лица: толстый нос, скошенный рот, тяжелую бровь, нависшую над каменной щекой; это и есть тролль, поняла Вильгельмина. На макушке тролля росли молодые березки, точно редкая поросль волос окружала каменную плешь великана.

У Вильгельмины все поплыло в глазах. Скала была изборождена множеством морщин и шрамов, выбеленных снегом и метелью. Вильгельмина словно во сне приблизилась к ней и положила маленькую руку на ее ледяной бок. И почувствовала, как видение сошлось с явью — одна картинка наложилась на другую и совпала с ней по всем контурам.

— Вот она, вот она, Торве! — вскрикнула она, чувствуя под ладонью обжигающее прикосновение холодного камня.

— Скала, которую ты видела? — спросил Торлейв.

Вильгельмина кивнула.

— Значит, все верно! — прошептала она.

— Хотите, расскажу, откуда здесь взялся этот тролль? — спросил Гамли, когда они отошли от кряжа.

— Рассказывай, — отозвался Торлейв. — Ты хороший попутчик, Гамли. С тобой не соскучишься.

— В незапамятные времена, — начал Гамли, — этого тролля обвел вокруг пальца Снорри, сын Снорри, парнишка из нашей округи. Мать у Снорри была бедная вдова, и перебивались они с воды на ячменную кашу. Как-то, в ночь молодого месяца, он возвращался с торгов, что всегда устраивают у нас на праздник или во время тинга. На торгах пытался он сбыть холстину, что соткала его мать, да шкурки тех белок, что удалось ему настрелять в лесу. Шагал он через лес напрямик и в свете месяца увидал, что внутрь скалы ведет большая пещера. Снорри вошел в нее и двинулся вглубь. Он ожидал, что будет совсем темно, но неведомо откуда лился слабый желтоватый свет, отблески его играли на стенах пещеры, и Снорри шел и шел себе вперед, ни о чем не думая…

— Странно, — пожал плечами Торлейв. — Я бы на его месте задумался, прежде чем так вот просто взять и ни с того ни с сего по дороге с ярмарки вломиться в пещеру, из которой льется какой-то свет.

Вильгельмина рассмеялась.

Черные глаза Гамли весело сверкнули.

— А Снорри вот не задумался! Я не скажу вам почему. Может, он и впрямь был не так уж умен — ты, кажется, на это намекаешь? — а может, очень храбр…

— А может, то и другое вместе, — подсказал Торлейв.

— Так или иначе, Снорри шагал вперед тесными коридорами. Свет разгорался все ярче. Вдруг Снорри оказался в огромном подземном зале. Тут он понял, откуда шел свет: на полу огромной грудой лежали сокровища — золотые монеты, слитки, вазы, подносы, браслеты, ожерелья, запястья, кольца, королевские короны; драгоценные камни — рубины, топазы, изумруды, адаманты — россыпи всяких камней. Сокровища сияли так ярко, что зал был залит их светом.

— Я, конечно, не так много в жизни видел изумрудов и топазов, — сказал Торлейв, — но первый раз слышу, чтобы они могли светиться в темноте.

— Ты не умеешь слушать сказки! — покачал головою Гамли. — Камни были не простые, а волшебные.

— А-а, — протянул Торлейв. — Тогда другое дело.

— Сокровищ было столько, — продолжал Гамли, — что Снорри их все вовек бы не унес. Поэтому он быстро достал холстину, ту, что ему не удалось продать, и стал на нее складывать — всё больше монеты, короны-то и серьги ему были ни к чему. В этом месте обычно Кристи, моя младшая, говорит, что она вот непременно взяла бы себе пару браслетов и ожерелий; Кёрсти, средняя, выбирает диадемы и кольца; а Анете, старшая, молчит, но я-то знаю, что она мысленно видит себя в прекраснейшей королевской короне, какую только можно вообразить. И она права, потому что она и есть самая настоящая принцесса.

Ну вот, Снорри связал всё, что мог унести, в большой узел, перекинул за спину и совсем уж собрался идти, как вдруг раздался страшный грохот. И прямо на пути Снорри как из-под земли вырос огромный тролль.

Гамли высоко воздел руку с лыжной палкой, чтобы показать, насколько огромен был тролль. Вильгельмина вновь засмеялась.

— «Что ты делаешь в моих владениях?» — взревел тролль. «Да вот, — сказал Снорри, — взял себе немножко твоего золота. У тебя еще осталось много, а мне и моей бедной матушке хватит этих монет на всю жизнь!» «Нет! — закричал тролль. — Положи немедленно мои сокровища и иди сюда, я схвачу тебя и съем!» «Не подойду», — возразил Снорри. «Почему?» — удивился тролль. «Неприятно, когда тебя хватают и едят, — отвечал Снорри. — Но если ты ляжешь на землю, закроешь глаза и раскроешь пасть пошире, я вбегу в нее с разбегу».

Тролль, видимо, большим умом тоже не отличался. Предложение Снорри ему понравилось, он так и сделал. А Снорри взял свой узел и давай Бог ноги удирать, да поскорее, по коридорам вон из пещеры. Тролль понял, что его обманули, и помчался вслед. Снорри слышал за спиной его топот и от страха сбился с дороги, бегал и бегал по каменным коридорам. А тролль все гнался и гнался за ним — но ему трудновато было пролезать следом за Снорри в некоторые щели, он ведь был громаден да неуклюж. Тут Снорри увидал лестницу и подумал, что она-то точно должна вывести его из горы. Он вскарабкался по ступенькам и вышел через дыру на самом верху скалы. Деваться ему было некуда. Вы же сами видели: скала отвесная. Вернуться в подземелье он не мог — запыхавшийся тролль уже поднимался по лестнице и рычал от злости. Вскоре в отверстии показалась его голова. И тут на востоке — вон там — взошло солнце. Как только первые его лучи коснулись головы тролля, тот мгновенно окаменел. Снорри же остался на вершине Тролличьего кряжа, едва живой от страха. Как уж он там слез — легенда умалчивает. Возможно, спуск еще не был столь крут в те времена, а возможно, у него остался нераспроданный холст и он свил себе из него веревки. Но так или иначе, стали они со своей матерью жить-поживать и добра наживать. Анете обычно требует, чтобы я сказал, что он женился на самой прекрасной девушке во всем Нур-Трёнделаге. И, конечно же, я всегда соглашаюсь с ней, потому что наверняка так оно и было.

— А тролль? — поинтересовалась Вильгельмина.

— Вот! — воскликнул Гамли. — Вот и Кристи в этом самом месте всегда спрашивает: «А тролль?» А тролля вы видели, друзья мои! Перед его глазами всегда одна и та же картина — не самая плохая, на мой взгляд. Ущелье, на дне которого течет наша быстрая речка. Лес, скалы. И море вдали. И все же он очень недоволен. Говорят, если в ночь молодого месяца человек поднимется на Тролличий кряж и коснется головы тролля, тот оживет и унесет его с собой. Но никто не может подняться туда. Вот хитрюга ястреб и вьет там свое гнездо.