На Ноль в доме Гамли, сына Торда, всегда гуляли широко и шумно, и предшествующие события на ходе праздника никак не отразились. Правда, с утра, еще в сумерках, сам хозяин и гостившие у него хейны: Никулас — сын рыцаря Торкеля, — Торлейв Резчик и еще несколько человек — ушли куда-то на лыжах и вернулись лишь к полудню, очень усталые. Одежда их обледенела, и сами они замерзли так, что Ланглив пришлось вновь топить баню, чтобы их отогреть.

На расспросы гостей раскрасневшийся после бани Гамли отвечал, что вчера один из здешних жителей ночью свалился в ущелье, и они вместе с хёвдингом Хоконом ходили искать его тело. Праздник праздником, но что делать. Нельзя было оставить в лесу непогребенный труп.

— Нашли? — спросил Гамли высокий статный старик — Вигфус, отец Ланглив.

Гамли кивнул.

— Бедняга расшибся при падении, вдобавок его раздавило камнями. Так что работа у нас была не из самых приятных.

— Что поделаешь! — вздохнул тесть. — Сказано ведь, что нашему ближнему должны мы отдавать последний долг.

— Да, теперь уж точно последний, — подтвердил Гамли.

Торлейв по возвращении поднялся наверх, к Стурле, надеясь найти там и Вильгельмину. Он не ошибся: она сидела на скамье напротив отца и пришивала к поношенному кафтану Скаффти рукав, оторванный движением могучего плеча Стурлы. Увидав Торлейва, она отложила шитье и встала ему навстречу.

— Ну что, сынок, — спросил Стурла, — нашли его?

— Мы с Хоконом, Скаффти и Гамли спустились вниз. Никулас, Эббе и Ялмар страховали сверху. Ущелье глубокое, река быстрая. Вся эта груда камней покрылась льдом — не знаю, как мы на ней удержались. Рукавицы и одежда промокли и тоже заледенели. И все же мы разобрали камни и нашли его. Он лежал там. И голова тролля рядом — она раскололась надвое.

— Какая голова тролля? — удивился Стурла.

— Так называли здесь огромный валун на вершине Тролличьего кряжа, с которого сорвался Стюрмир, — объяснил Торлейв.

Стурла покачал головой и перекрестился.

— Прости ему, Господи, все его грехи! Надеюсь, Господь наш много милосерднее меня; мне будет нелегко это сделать.

— Страшная смерть, — поежилась Вильгельмина.

— А как он оказался на той скале? — спросил Стурла. — Я что-то не понял, он убегал от тебя?

— Нет, — сказал Торлейв. — Не думаю, чтобы я был способен внушить столь великий страх.

— Так как же было дело? — спросил Стурла. — Я ведь ничего почти не знаю. Вильгельмина сама не своя со вчерашнего вечера. Все говорили, что ты сражался со Стюрмиром и несколькими его людьми и что потом Стюрмир сорвался со скалы. Уважь старика, Торве, расскажи, как все было. Согласись, это имеет ко мне некоторое отношение.

Торлейв сел на сундук напротив Стурлы.

— История немного странная, Стурла.

— Ничего. Последнее время со мной постоянно только и случаются странные истории.

Торлейв молчал. Вильгельмина сидела на лавке, забившись в угол, обняв колени, покрытые широким подолом юбки, и не сводила с него глаз.

— Что же ты сделал, сынок? — Стурла подбоченился, взгляд его хитро поблескивал из-под бровей, в усах пряталась улыбка. Благополучный исход ночного сражения был налицо — Торлейв сидел перед ним живой и здоровый, и Стурла ждал рассказа о битве, из которой тот вышел победителем. Кажется, ему было чем гордиться. Его воспитанник и будущий зять, сын Хольгера, справился один с несколькими врагами, не имея при себе ни оружия, ни доспехов.

— Видишь ли, Стурла, я попался как дурак, как рыба на крючок. Ни с кем я не говорил об этом и никому не стану рассказывать впредь, потому что и сам не поверил бы себе. Я пытался отбиться лыжей, но она раскололась под ударом меча. Мне было нечем защищаться и бежать некуда. Внезапно вышла из кустов огромная белая волчица и встала между Стюрмиром и мною. Не знаю, случайно ли так вышло, но она словно заслонила меня собой. Стюрмир бросил меч и выстрелил — но стрела не пролетела и трех шагов. Скажи, Стурла, видал ли ты когда-нибудь, чтобы арбалетный болт, точно подбитая птица, просто рухнул в снег?

— Нет, — нахмурился Стурла, — честно говоря, такого мне видеть не приходилось. Может, тетива порвалась? Или тебе померещилось?

— Тетива была в порядке. Стюрмир бросился в кусты, волчица — за ним. Тут появился Гамли. Я плохой ученик, Стурла, и негодный воин. У меня колени тряслись от страха. Я взял Задиру, и мы с Гамли побежали следом за Стюрмиром и волчицей.

Мы видели, как Стюрмир лез по отвесной стене Тролличьего кряжа; волчица тоже это видела. Она стояла внизу, на поляне, и не сводила с него глаз. Не знал я, что волки могут смотреть так пристально, Стурла! Она будто подталкивала его вверх своим взглядом.

Стюрмир добрался до верха и решил выстрелить снова. Прислонился к голове тролля — а та вдруг покачнулась и рухнула в пропасть, и Стюрмир вместе с нею. От грохота и рева камнепада земля содрогнулась под нашими ногами. Похоже, вместе с головой тролля в ущелье обрушилось полскалы.

— Мы слышали издалека этот грохот! — подтвердила Вильгельмина. — Никулас очень встревожился. В тот момент, Торве, мысленно я почти похоронила тебя. Столько всего происходило с нами прежде — но никогда мне не было так страшно, потому что только в этот раз я думала: «Все кончено!»

— Ну уж нет, — усмехнулся Стурла. — Так просто не расправишься с этим молодцем, твоим будущим муженьком.

— Так свершилось предание здешних трёндов! — задумчиво проговорила Вильгельмина. — Ведь это был Тролличий кряж, и все говорили, что тролль унесет того, кто поднимется в ночь молодого месяца на его вершину! Гамли рассказывал нам эту сказку раньше. Так и случилось!

— Очень странно, — сказал Стурла. — И ты говоришь, Гамли видел всё это вместе с тобою?

— Можешь сам его расспросить, коли боишься получить в зятья умалишенного.

Стурла медленно встал, опираясь на край столешницы. Прихрамывая, он подошел к Торлейву и опустился рядом с ним на сундук.

— Бывают странные совпадения, сынок.

Дверь чуть приоткрылась, и хитрое смуглое удлиненное личико Анете появилось в щели.

— Мина! Мама просила узнать, не поможешь ли ты ей в поварне?

— Конечно! — Вильгельмина спрыгнула с высокой лавки на пол. — Пойдем!

Она торопливо смахнула выступившие на глазах слезы и побежала следом за Анете, мягко ступая по полу в войлочных домашних туфлях.

Стурла проводил девочек взглядом.

— Много лет назад, когда я был молод, такие истории любили рассказывать в Эйстридалире, в нашей округе. Белая Волчица в то время была любимым предметом разговоров и баек, какими молодежь развлекала себя на посиделках и какими старухи пугали детей, укладывая их спать.

— Да, я помню, — кивнул Торлейв. — Моя бабка, бывало, тоже их сказывала.

— Белая Волчица! — произнес Стурла задумчиво. — Кольфинна свято верила в нее. Однажды она созналась мне, что в детстве видела ее часто. Белая Волчица приходила из лесу, стояла и смотрела на нее издали. Кольфинна говорила мне, что никогда ее не боялась. Волчица была доброй и не желала ей зла — Кольфинна это чувствовала. Не знаю, что это было, Торлейв. Дети часто верят в сказки и воображают, будто всё, о чем в них рассказывается, происходило взаправду.

Торлейв молчал.

— Скажи мне, Стурла, — произнес он наконец, — а кто такой Сэмунд с Согнсьяра?

— Это было очень давно, — удивился Стурла. — Почему ты вдруг спросил?

— Ребенком я случайно слышал ваш разговор с отцом о том, как погиб этот Сэмунд.

— Он был славный малый, наш с Хольгером общий приятель, — вздохнул Стурла. — Мы сдружились с ним, как и с Никуласом, в ту кампанию против датчан. После ему пришлось туго, у него появилось много сильных врагов — так уж случилось. Его лишили прав и мира, и он ушел в горы. Иногда он приходил к нам с Хольгером, мы помогали ему чем могли. Но потом Ягнятник выследил его и убил. Мы очень горевали. Страшно погибнуть, как погиб он. Куда лучше в битве на вздохе клинок под ребро.

— Видимо, Нилус из Гиске не раз таким образом казнил тех, кого хотел, — глухо сказал Торлейв. — И Стюрмир научился этому у него.

Стурла внимательно посмотрел в его темные глаза.

— Теперь все это дело прошлое, сынок, — сказал он и обнял его за плечи.

Морозные сумерки отошедшего зимнего дня сгущались над снежной землею. Над горами, над белыми лесами, от горизонта до горизонта, от края моря до синих горных вершин, от южных долин до северных отрогов синело стужею холодное небо наступающей Святой ночи. Едва стемнело, как, соперничая с чистым серебром молодого месяца, встал над горизонтом таинственный, как зеленый кошачий глаз, Аурвандиль — конунг всех звезд, что еженощно вершит меж ними свою небесную вейцлу.

Зазвонили во всех церквах, во всех храмах. Запел, загудел низко, точно бык, большой медный колокол собора Святого Олафа в Нидаросе, грянули наперебой колокола других церквей славного города. Ясно выводили перезвон колокола церкви Святого Креста, на полтона ниже звучал чистый голос звонницы храма Святого Мартейна, и тонко вторил им малый колокол храма Пресвятой Девы. Зазвонили и в обители братьев францисканцев, и в приорстве августинцев Хельгисетер, и на островах — в бенедиктинском монастыре на Мункхольме и в цистерцианском аббатстве в Тётре. Поплыл, спугнув ворон и чаек, полетел перезвон над черной стылой водой фьорда, над отражением яркой зеленоватой звезды, над пришвартованными до весны кораблями, над покрытыми рогожей заснеженными лодками, над наустами и доками, в которых дремали большие торговые суда, над пирсом, над узкими улочками и заснеженными крышами, над городской площадью, над окружавшими город лесистыми холмами, над дальними вершинами.

И по всей земле звонили в тот вечер колокола.

Поднялся на деревянную колокольню отец Магнус, и торжественно воспарил мощный голос Святого Халварда над Городищем, и над Еловым Островом, и Таволговым Болотом, над хуторами и усадьбами Эйстридалира — над Пригорками и Свалами, над окружавшими долину горами, над закованным в лед мощным течением Гломмы.

С дальних колоколен вторили ему другие, и, едва медный рев Халварда затихал на какой-то миг, отец Магнус слышал, как отовсюду, замирая в ломком морозном воздухе, доносятся голоса дальних и ближних церквей.

И далеко на севере, на берегу Снёсы, в Оксбю, молодой брат Оген, дрожа на ледяном ветру, поднялся на колокольню и ударил в било — звонкий ручной колокол, — как ударяли многие столетия назад: большого колокола малая община в Оксбю пока не имела.

И над Вороновым мысом заговорили колокола Святой Сюннивы, запели, распугивая горных духов, ётунов и двергов, торжествуя свою победу над холодом и мраком, и ясно загорелась звездами морозная северная ночь. Двухдневный любопытный месяц вновь высунул свои молодые рожки над горами и осветил далекую пещеру, вола, осла, мужчину, и женщину, и младенца, закутанного в пелены, лежащего на сене в кормушке для скота. «Кто это?» — спросил осел, и тихий голос в шелесте крыльев отвечал ему: «Как, разве ты еще не знаешь? Это Христос, Спаситель Мира, родился на земле в эту Святую ночь».

Теплый ветер примчался из долин, и за одну ночь от вчерашнего мороза не осталось и следа. Утром двадцать пятого декабря Ланглив вышла на двор и увидела, что все небо затянуло рыхлой пеленою и на старый, грязный снег, утоптанный ногами людей и копытами скота, сыплется снег новый — густой и крупный. Точно наново выбеленный, весь мир лежал перед нею, нетронут и чист, и будто даже улыбался ей детскою улыбкой. Ланглив не могла не улыбнуться в ответ, душа ее наполнилась радостью, и младенец, которого носила она под передником серого своего хангерока, впервые шевельнулся в ее чреве.

«Мой мальчик», — с нежностью подумала она.

Снег падал долго, еще несколько дней. По белой дороге, вдоль берега фьорда, Вильгельмина и Торлейв ходили рука об руку, оставляя за собою цепочки беспорядочных следов. Им хотелось быть только вдвоем. Следы их то сплетались, то расходились в стороны. Кто вздумал бы гадать по этим следам, что за люди и с какой целью ходили меж прибрежных скал, — сломал бы голову, но не нашел ответа.

Двадцать седьмого декабря Эйольв Двухбородый явился в усадьбу Гамли и привел с собою Толстоножку, кобылу Стурлы, а также серого мерина, принадлежавшего Кольбейну. Принес он и резной ларец с Библией, оправленной в золото.

— Сдается мне, и эти лошади, и Книга принадлежат тебе, родич, — хмуро сказал он Стурле.

— Благодарю тебя, родич. Не желаешь ли в знак примирения выпить со мною кружку пива? Здешняя хозяюшка варит его на славу.

— Почему бы и не выпить? — проворчал Двухбородый.

За столом он признался, что лошади и Святая книга найдены были им на хуторе Каменистый Склон, в усадьбе Стюрмира, где теперь заправляла его сестра Турид.

— Боевая баба, — сказал он. — Боюсь, королевским хускарлам придется повозиться, прежде чем ее имение достанется королю Эрику.

— Возможно, король не станет отнимать хутор у бедной одинокой женщины, — предположил Стурла.

— Королю, думаю, дела нет до того, у кого он что отнимает, — покачал головою Никулас.

Ланглив вышла на двор и увидела, что все небо затянуло рыхлой пеленою и на старый, грязный снег, утоптанный ногами людей и копытами скота, сыплется снег новый — густой и крупный.

— Мы все ее родичи, — сказал Двухбородый, — и не оставим ее. Хоть характер у нее немногим лучше, чем у ее братца… Так что, Стурла, сын Сёльви, согласен ли ты замириться со своей родней?

— Мир так мир, — кивнул Стурла. — Никулас, сын рыцаря Торкеля, и Гамли, сын Торда, пусть будут свидетелями нашего примирения.

Родичи пожали друг другу руки, и спустя некоторое время Двухбородый уехал к себе домой.

У Гамли были дела в городе, и он сказал, что на исходе декабря сам отвезет всех в Нидарос. Тридцать первого числа ранним утром молодой работник Арне заложил сани и, едва рассвело, Стурла с Вильгельминой покинули усадьбу постоялого двора, сидя в просторных розвальнях. За ними выехали двое всадников — Кольбейн на Сером и Никулас Грейфи на Толстоножке. Торлейв, Эббе и Ялмар шли следом на лыжах.

Ночь провели они в придорожной гостинице в Стьордале и к вечеру следующего дня вышли вдоль русла Нидельвы к холмам, окружавшим Нидарос. Они успели войти в город до того, как стража перекрыла на ночь ворота на мосту.

Вильгельмина устала в дороге, веки ее смежались. Точно сквозь сон видела она, как в синих сумерках скользят их сани по широкой улице мимо епископской усадьбы, мимо остроконечной колокольни церкви Христа. За церковью Пресвятой Девы они свернули вправо.

Укрытый снегом город засыпал в ложбине меж холмов. Узкие горбатые улицы были уже безлюдны. Снег лежал кругом, подпирая сугробами стены домов; дымы из труб и отдушин подымались к темнеющему небу, таяли и растворялись среди низких облаков. Над крышами, пронзая шпилем небесный туман, высоко вздымалась колокольная башня собора Святого Олафа.

Чем ближе к пристаням, тем свежее был воздух, и Торлейв с удовольствием вдыхал соленый запах фьорда, смотрел по сторонам, узнавал знакомые места. Редкие прохожие, заслышав колокольцы, жались к стенам, уступали саням дорогу. Стурла кивнул двоим подвыпившим бюргерам, и те в ответ помахали ему шапками.

— Здорово, Стурла! — сказал один из них. — А мы думали, ты проводишь святки у себя в хераде, с дочкою.

— Привет и тебе, Торстейн! Вот я привез дочку с собою, — отвечал Стурла. — Замуж выдаю ее, через месяц обручение. Милости прошу к нам на праздник!

— Здесь свадьбу-то будешь играть?

— Свадьба будет в хераде. Здесь — только обручение, в соборе Святого Олафа.

— А кто жених?

— Славный малый! — отвечал Стурла. — Вон он идет за санями.

— Ну, совет да любовь! Придем выпить за здоровье жениха и невесты!

— Я так понимаю, на нашей помолвке гулять будет весь Нидарос? — сонно пробормотала Вильгельмина.

— Вылезай! — со смехом отвечал Стурла. — Приехали!

Фасад дома обращен был к пристаням, и еще не угомонившиеся чайки кричали в сумерках над коньком его двускатной крыши. Вовсю дымила каминная труба. Из дому в одной рубахе выскочил управляющий Маттиас Крюк, сын Бенгта, — очень подвижный кругленький человечек. Следом за ним поспешила и жена его Тора — та, что всегда следила за домом, готовила и убирала. Все удивлялись, что хозяин вернулся так рано. Маттиас и Кольбейн помогли Стурле сойти с саней.

— Наконец-то я дома! — сказал он.

Торлейв, точно ребенка, вынул сонную Вильгельмину вместе с медвежьей дохою. Слуги смотрели на них с удивлением: они всего дважды видели хозяйскую дочку и не сразу узнали ее.

В доме было жарко натоплено, в камине догорали березовые поленья. Тора и другая служанка, Йора, отправились на кухню собрать поесть: приезда хозяина здесь не ждали, но всевозможных яств после Рождества в доме было вдоволь. Вскоре стол был накрыт. Светлое пиво и темное вино, пьяный мед, свиной окорок и соленая лососина, свежие лепешки, фасолевая похлебка. Вильгельмина от усталости почти ничего не могла есть, но чувствовала себя такой счастливой, что ей не хотелось уходить из горницы. Она отпивала горячее вино маленькими глотками, смотрела то на отца, то на Торлейва, слушала их неторопливый разговор, смех Гамли, шутки Никуласа. Однако настал момент, когда сон совсем сморил ее, и Тора отвела ее в спальню. Кровать была просторной и мягкой. Тора заранее наполнила углями грелку и согрела свежие простыни. Вильгельмина забралась под меховое одеяло, успела лишь сладко зевнуть — и сразу уснула. Уснула и увидела тропу, сбегавшую к реке по зеленой мураве откоса, и Буски, который стоял поперек тропы и вилял хвостом.

— Буски! Буски! — позвала она, и он потрусил ей навстречу, улыбаясь во весь рот и вывесив набок широкий розовый язык.

И Торлейв уснул — в комнате под самой крышей. В головах его кровати проходила каминная труба, жар ее горячо касался его лба, и сон был беспокоен. В чистой горнице, полной солнечного света, сидел Торлейв на лавке, и вошел к нему крепкий белокурый человек в залитой кровью рубашке, сел подле, сцепив руки у коленей, и сказал с волнением в голосе:

— Я — Сэмунд с Согнсьяра.

— Мир тебе, — отвечал ему Торлейв. — Отчего не лежится тебе в твоей могиле, Сэмунд?

— Есть две причины, — вздохнул Сэмунд. — Смерть моя оставалась неотмщенной; и друзья не поставили креста на моей могиле. Однако теперь я буду спать спокойнее, ибо ты сполна за меня отомстил.

— Нет, — возразил Торлейв. — Я не мстил за тебя. И не вижу я смысла в твоих словах, Сэмунд с Согнсьяра, хоть ты и дух, спустившийся с того света. Что толку в мести? Лучше я поставлю крест на твоей могиле; вот это и вправду будет во благо.

— И все же ты отомстил за меня. А я ведь помню тебя ребенком, сын Хольгера. Знал бы я в те времена, что сделаешь ты для меня!

— Я поставлю крест, — пообещал Торлейв. — И вырежу по нему узоры.

Сэмунд вновь печально ему улыбнулся и ушел, не сказав более ни слова.

Торлейв стал представлять себе узор, которым покроет будущий крест. Сплетения лент оживали в его сне — виток за витком, свиваясь точно змеи, ползли из-под лезвия его ножа. В центре вырезал он агнца, замкнув его со всех сторон кольцом четырехслойного плетения. Узор стоял перед его глазами столь ясен, что Торлейв проснулся поутру, помня каждый его виток.

В следующие дни нашлось для него в Нидаросе немало работы. Стурла попросил его надставить резьбу на носу разбитого судна, и Торлейв днями напролет просиживал в наусте. С работой он справился за неделю, но неподалеку стояли и ремонтировались другие суда. Многие корабелы, видевшие его работу, стали звать его и на свои корабли, и к тому времени, как наступило время ему и Стурле явиться на тинг, разговоры о молодом мастере ходили по всему городу.

Он работал от зари дотемна, даже в обед у него не было времени заглянуть домой, и Вильгельмина со служанкой приносили ему поесть.

Как-то она стояла внизу, а он сидел верхом на самом борту и заканчивал носовое украшение — резную драконью голову. Голова была съемной, и до этого четыре дня Торлейв делал ее внизу, но теперь требовалось примерить ее и подогнать штырь под отверстие. Золотые стружки горели в темных волосах Торлейва. Вильгельмина удивлялась, как быстро работают его руки: опилки и щепки так и летели к ее ногам.

— Этот дракон не злой! — сказала она, глядя на него снизу вверх.

— Почему он должен быть злой? — удивился Торлейв и, улыбнувшись, посмотрел на нее сверху. Невольно она залюбовалась им — его смуглым, раскрасневшимся от работы лицом, его широкой улыбкой, его длинной загорелой шеей в распахнутом вороте светлой рубахи, его сильными, тонкими в запястьях руками, так хорошо знавшими свое дело.

— Торве, я теперь совсем не вижу тебя! — пожаловалась она.

— Строить корабли — выгодная работа! За каждый из дней я мог бы купить по корове. Я заработал столько, Мина, что смогу сам оплатить нашу свадьбу, а этот дракон даст мне возможность заново отстроить дом в Пригорках. Не расстраивайся, друг мой. Я закончу дракона и не стану пока больше браться работу — до тинга осталось всего три дня.

В день тинга Вильгельмина вышла в сени проводить Торлейва, Кольбейна и отца. Тинг должен был начаться с торжественной мессы.

— Я буду молиться за вас троих, — сказала она, переводя взгляд с одного на другого.

Стурла теперь опирался не на костыль, а на крепкую дубовую палку — он заметно припадал на левую ногу. Хромота эта осталась у него навсегда. В холодные сырые осенние ночи заживший перелом всю жизнь давал о себе знать тянущей, мозжащей болью в лодыжке. В такие дни Стурла бывал мрачен, пил вино, чтобы не вспоминать дни, проведенные на Вороновом мысе, — но так и не смог их забыть.

Ради мессы и тинга Стурла облачился в длинный коричневый кафтан и подбитое куньим мехом сюрко дорогого зеленого вадмала. Плоская зеленая шапочка-таблетка с маленьким соколиным перышком забавно смотрелась на крупной его голове.

Торлейву было все равно что надевать, он никогда об этом не задумывался, но накануне Стурла заставил его пойти с Кольбейном к портному, чтобы заказать себе приличный кафтан и новые штаны: те, в которых Торлейв пришел на Воронов мыс, истерлись до дыр. Однако Торлейву не хотелось ждать, и он вместо этого ткнул пальцем в первые попавшиеся предложенные мастером готовые вещи. Теплый суконный кьёртл оказался Торлейву узок в плечах, и ему пришлось распустить на груди завязки, так что виден был ворот белой сорочки; а шоссы обтягивали его длинные худые ноги столь плотно, что это несколько раздражало Торлейва, который терпеть не мог новую, тем более тесную одежду. Поверх серого косматого табарда, доставшегося ему от Стурлы, а тому — от Скаффти, Торлейв надел свой поношенный куколь и заявил, что больше не желает слушать никаких советов относительно своей одежды.

Секретарь Стурлы был в своем сером выходном кафтане, коричневом сюрко и зеленом куколе с длинным шлыком — он всегда хранил внутри шлыка какие-нибудь мелочи: монетки, перочинный нож, несколько орехов, иногда даже перо и маленький походный рожок с чернилами.

Они вернулись вечером. Стурла был мрачен — его взбесила процедура дознания, недоверие тингманов и вопросы, которые задавал лагман. Тингу предстояло заседать еще два дня, и им велено было в течение этого времени не покидать Нидарос — но дело уже было настолько ясно, что у лагмана едва ли могли возникнуть еще какие-то вопросы.

Тингманы и бонды, присутствующие на суде, по-разному отнеслись к Торлейву. Некоторые подходили, смотрели на него с интересом. Несколько человек на тинге уверяли его, что, убив Нилуса из Гиске, он сделал благое дело; но большая часть, подобно Вальдимару, негодовала, что столь заслуженный воин пал от руки молодого крестьянина-плотника. Они подозревали Торлейва во лжи и не верили, что битва на мечах с Нилусом из Гиске была честной.

— Не мог щенок просто так, без чьей-то помощи, одолеть самого Зверолова, — говорили они. — Либо он лжет, либо это колдовство.

— Стурла, сын Сёльви, — отец его невесты! — говорили враждебно настроенные тингманы. — Он расскажет вам всё так, как ему выгодно. Надо прибегнуть к Божьему суду. Вон Брюньольв Затычка — испытанный в сражениях воин. Если плотнику удастся одолеть его в поединке — правота его будет признана.

— Слава Богу, лагман Харальд напомнил им всем, что судебные поединки осуждены святым отцом нашим Папой и окончательно запрещены недавно почившим государем Магнусом, сыном Хакона, — мрачно рассказывал Стурла за ужином. — Не то эти баламуты одержали бы верх, ибо их было большинство. Лагман напомнил им, что нынче не судят Торлейва, сына Хольгера, а разбирают преступления покойного Нилуса из Гиске. Вот так-то. И все же на душе у меня тяжко после всего, точно нам с Торлейвом пришлось выдержать настоящий бой.

Они сидели у жарко натопленного камина в большой горнице. Стены здесь были увешаны новыми шпалерами с изображениями святых и сражений, длинный новый стол накрыт праздничной скатертью — белой, вышитой красным. В тройных шандалах горели длинные желтые свечи. Ко всему прочему, сегодня был день рождения Вильгельмины, ей сровнялось восемнадцать лет — но она почти забыла о том, с тревогой вглядываясь в усталое лицо Торлейва. На тинге Торлейву пришлось нелегко, и он был рад, что все закончилось.

Ужин был обилен, Тора и Йора наготовили целый пир. Глаза Торлейва блестели — от вина и от пережитого волнения.

— Главное, все это позади, — он отер руки салфеткой и отставил в сторону пустую миску.

— Кто знает, — покачал головою Кольбейн. — Не понравились мне их глаза.

— Я должен вздремнуть, — сказал Стурла. — Кольбейн, не проводишь ли ты меня? Пожелайте мне доброй ночи, дети.

— Я хотел сказать тебе, Стурла, и всем вам: еще вчера я договорился со священником, — сообщил Торлейв. — Через неделю в соборе Святого Олафа отец Томас после мессы Бласиуса совершит наше с Вильгельминой обручение.

— Что ж, — кивнул Стурла, — вот добрая весть!

И они с Кольбейном ушли.

— Торве, — сказала Вильгельмина, положив ладонь на смуглую его руку. — Почему теперь, когда отец созвал полгорода, и ты договорился со священником, и ничто больше не стоит между нами, когда все говорят о нашем обручении, — у меня такое чувство, будто речь идет вовсе не о нас с тобою?

— Конечно, не о нас! — Торлейв с любовью заглянул в ее глаза. — Но люди хотят праздника и радуются всякой возможности его устроить.

— Для меня праздник — в другом, — прошептала Вильгельмина.

— И для меня тоже. Настоящий праздник — когда ты сидишь со мною рядом и огонь горит в камине… Хочешь, покажу тебе одну вещь? — спросил он спустя некоторое время.

— Какую?

Он достал из-за пазухи маленькую берестяную коробочку и вложил ее в ладонь Вильгельмины.

— Открой!

Внутри, на подкладке белого полотна, дрожало, точно капля воды, маленькое серебряное колечко.

— Я хотел бы, чтобы ты примерила его перед обручением. Мастер уверял меня, что это детское кольцо, но мне кажется, оно придется тебе впору.

Вильгельмина никогда прежде не носила колец. С удивлением смотрела она на этот подарок. Тончайшее сплетение узора в глубинах было покрыто чернью и расцветало сверху четырьмя лепестками маленького цветка. Кольцо легко скользнуло на ее палец, задержавшись у сустава. Странной и незнакомой показалась Вильгельмине собственная рука, и она поспешила снять кольцо.

— А тебе? — спросила она.

Торлейв пошарил в поясной суме и вынул другое кольцо, побольше. И положил его на Вильгельминину ладонь поверх первого, малого. Одно кольцо точно вошло в другое, будто так было загадано.

Вильгельмина подняла глаза на Торлейва.

— Это добрый знак!

Он взял с ее руки оба кольца и спрятал их в берестяной ларчик.

— Вот самый добрый знак, — сказал он и поцеловал ее.