1

Арни Ричардсон

Черный лабрадор стареет. Его лапы поражены артритом, и он с трудом передвигается по проторенной тропе, осторожно переступая через корни и пронося свое крепкое тело между стволами елей и тополей. Он, опустив поседевшую морду к земле, вынюхивает следы своего хозяина.

Это утренний ритуал, следуя которому, они идут через лес от коттеджей Сильвер Айлет к заливу Миддлбран, — ритуал, совершаемый с тех пор, когда лабрадор еще был неуклюжим щенком. Но даже тогда, столько лет назад, волосы человека были уже седыми, в уголках глаз собрались морщинки, а борода посеребрилась. Теперь они оба, человек и собака, стали медлительными и осторожно шагают, морщась от боли в задеревенелых суставах. Каждое утро они отправляются в путь с первыми золотистыми лучами солнца, приветствуют друг друга, удовлетворенные сознанием того, что у них есть еще один день, чтобы сделать это.

Мужчина уверенно опирается на трость, вырезанную из узловатой ветки сосны, сначала отполированной волнами озера Верхнего, а потом покрытой лаком в его мастерской. Она ему не нужна, пока не начинается длинный подъем, и тогда он сжимает рукоять, и трость становится как бы его частью, необходимой и неотъемлемой. Он останавливается на самом верху хребта. Здесь тропинка, по которой они идут, сливается с гораздо более широкой тропой, используемой как часть туристического маршрута, проложенного по национальному парку Спящий Великан. В это время в парке тихо.

Этот полуостров, вдающийся в озеро Верхнее, — мистическое место; будто вырубленные скалистые утесы и старые хребты, загадочно обточенные ветром, дождем и временем, приняли форму, напоминающую гиганта, который дремлет в колыбели ледяной серой воды. В легендах говорится о Нанабижу, боге индейского племени оджибве, который прилег на подходе к Тандер-Бей. Его величественная фигура превратилась в камень, навечно защитив богатые залежи серебра. История может быть мифом, но серебро здесь действительно есть. Добыча этого богатства привела к тому, что глубокие шахты ушли в землю намного ниже поверхности озера Верхнее, и горняки следовали по рудным венам под постоянной угрозой наступления воды. Рудник положил начало городку, вернее деревушке, — скопление деревянных домов, кузница, магазин. Все это стало заброшенным, когда озеро выиграло битву и похоронило серебро в ледяной могиле. Через несколько лет в этих местах появились дачники, отскоблили полы и столы, вымыли окна, прибили отвалившиеся доски, и Сильвер Айлет стал возвращаться к жизни, хотя бы на сезон каждый год. Семья мужчины уже много поколений проводила лето в одном из здешних домиков, приезжая в зимние месяцы на несколько дней или даже недель, если позволяла погода. Он с детства ходил по этой тропе.

Человек и собака начинают свой спуск к берегу, собачий хвост рисует в воздухе полукруги, трость человека то глухо ударяется о сырую землю, то постукивает по поверхности скалы, пока тропа, извиваясь, спускается к заливу. Озеро Верхнее начинает шевелиться, стряхивая с себя туман, окутавший его за ночь. Туманные горны маяков Троубриджа и Порфири, сейчас затихшие, в предрассветные часы взывали к невидимым судам, осторожно прокладывающим свой путь через Тандер-Бей, мимо мыса у подножия Спящего Великана к острову Ройал и к судоходным путям озера Верхнее. Восходящее солнце и просыпающиеся ветра отгоняют оставшуюся дымку, и пара идет под пение птиц, а не под зловещие предупреждения горнов.

Предупредительный сигнал был бы более подходящим аккомпанементом.

Пес ускоряется, почувствовав близость озера. Его кости стары, и зрение угасло, но он лабрадор, и вода зовет его. Он, оставив мужчину позади, вприпрыжку бежит к пляжу залива Миддлбран и выхватывает палку из кучи обломков, которые во время недавнего шторма волнами вынесло на берег далеко от линии воды. Он трусит вдоль кромки, следы, которые его лапы оставляют на песке, стираются озером так же быстро, как и появляются.

Мужчина идет сзади, достаточно далеко для того, чтобы собака заметила ее прежде, чем на песке отпечатается первый след хозяина. Зрение лабрадора затуманено, но он ощущает ее присутствие и различает очертания, когда она появляется среди камней, деревьев и волн. Он стоит в воде и лает, выронив забытую палку.

Она около двадцати шести футов в длину, деревянный корпус раскололся, и на левом борту видна брешь; брус с кольцевыми кранцами качается, когда волны озера вздымаются и опадают под ним. Каждый вздох воды поднимает лодку с каменистого дна и снова с содроганием ее опускает. Остатки изорванного основного паруса хлопают на ветру. Она кренится, днище проломлено, и воды озера движутся сквозь нее. Мужчине не нужно видеть имя на корме, он знает, что на ней написано от руки «Танцовщица на ветру».

Его ноги грузнут в песке, когда он торопливо идет к лодке; его следы перемежаются с круглыми отпечатками трости, так что цепочка на песке выглядит как сообщение, передаваемое с помощью азбуки Морзе. Бухта мелкая, в дальнем конце ее окаймляют скалы, именно там и лежит суденышко. Он, не обращая особого внимания на рычание лабрадора, пытается окликнуть тех, кто еще может быть на борту. Он, спотыкаясь, идет к ней, и брызги ледяной воды летят во все стороны. Онемение поднимается по его ногам, сжимая его, хватая, но он это игнорирует и продолжает пробираться между камнями, обходя опасное пространство между лодкой и берегом, потом забирается в рубку и стоит там, подрагивая.

Он никогда до этого не был на борту «Танцовщицы на ветру», и все же поток воспоминаний грозит утопить его, но постепенно стихает, когда он осматривает лодку от сломанного руля до щелкающего фала. Он помнит, как они вдвоем строили форт из прибитых к берегу коряг, когда были мальчишками, чувствует рывок своей удочки, как в тот раз, когда они взяли маленькую лодку «Душистый горошек» с гафельным парусом, чтобы впервые в одиночку порыбачить в заливе Уолкер, чувствует вкус украденного из корзины для пикника пива, которым они поделились, когда приплыли к черному вулканическому пляжу на противоположной стороне острова Порфири. Он слышит произносимые шепотом имена: Элизабет и Эмили.

— Черт возьми, Чарли! — говорит он, глядя на мачту и разорванный парус, а потом на силуэты двух чаек, парящих высоко в небе. — Какого черта ты сейчас сделал?

После их последнего разговора прошло шестьдесят лет, шестьдесят лет с тех пор, как остров Порфири исчез в огне. Он много раз видел «Танцующую на ветру», слышал истории о ее капитане, об Элизабет. Эмили. Но они не разговаривали, он и Чарли. Сделав это, они бы выказали свою причастность, хоть и с благими намерениями, и усилили бы боль сожаления. Она преследовала его. За все это время не было и дня, чтобы он не думал о них. Ни одного дня.

Старик держится за упорную планку, чтобы сохранить равновесие, и смотрит вниз. Подушка кресла и бейсболка плавают в воде. На штурманском столе лежит стопка книг, неплотно завернутых в выцветшую парусину, рядом — моток шпагата.

Он садится на сиденье рулевого. Лабрадор затих. Его мысли прерывает только щебет птиц, негромкая болтовня ветра с озером и скрипучие жалобы лодки. Чарли Ливингстона нет на борту.

«Танцующая на ветру» лишена жизни, за исключением мерцающего сияния керосинового фонаря, который горит слабо, но непокорно, привязанный к грузовой стреле, как маяк.

 

2

Морган

Какая, черт побери, пустая трата времени! Кучка благодетелей, сидящих и придумывающих глупые правила. Мы изучаем… Как они это назвали? «Восстановительные реабилитационные процессы». Они могут сказать, что пытались, что, проявляя сочувствие, протянули руку помощи какой-то обездоленной душе — смотрите, какие мы умные и прогрессивные! Спрятанные в своих маленьких мирках со своими идеально вежливыми детьми, которые ходят в школу, они занимаются домашними делами, обращаются с петициями, требуя запретить нездоровую пищу и положить конец голоду в Африке, играют в баскетбольных командах и никогда ничего не употребляют в субботу вечером. И они похлопывают друг друга по спине и говорят — Смотрите, какие мы хорошие родители, какие хорошие граждане. Если бы они только знали!

Пускай добавят свой крошечный стежок в шов на моей зияющей ране, наставят меня на путь истинный. Я извинюсь и сделаю вид, что принимаю их сочувствие. На самом деле это не моя вина. Это система подвела меня.

Чертова трата времени.

Они перетряхнули мой рюкзак. Мне следовало сбросить его в канаву перед тем, как зайти в «Макдоналдс». Или, по крайней мере, избавиться от баллончиков с краской. От этого точно не отвертишься. Нет, офицер, я не была рядом с домом престарелых. Нет, сэр, я не имею никакого отношения к этому граффити. Это не мои. Я просто несла их другу. Кому? Ох, мм… его здесь нет.

Придурки. Никто за меня не заступился. Никто. Все они сидели, опустив глаза, и пили через трубочки свою диетическую колу с таким же снисходительным выражением лица, какое бывает у их родителей. Бедняжка. Разве можно ее в этом винить?

Видимо, можно.

Когда они привезли меня домой, я видела, что Лори злится. Она прочитала мне нотацию из серии «как я разочарована», от чего я закатила глаза. Меня отправили к ней и Биллу чуть больше года назад, и, в то время как они ведут себя так, будто им не все равно, меня это не слишком трогает.

Они не мои родители, и я не заинтересована в том, чтобы притворяться. Я здесь надолго не задержусь. Я просто очередной приемный ребенок в потоке приемных детей, который проходит через их дом.

Автобус останавливается перед утопающим в зелени зданием, высаживает меня напротив дома престарелых и, запыхтев, уезжает. Я остаюсь одна на тихой, обсаженной деревьями улице, где меня пробирает холодный ветер. Кое-где вдоль бордюра кружатся опавшие листья. Я следую за ними по дорожке до входа.

Боже, я ненавижу осень!

* * *

Дверь, конечно, заперта, и я дергаю ее несколько раз, прежде чем замечаю кнопку звонка. Здесь полно богатых стариков, таких, которые могут себе позволить частных медсестер и поваров на полный рабочий день, и к тому же заведение расположено у реки. Будто для них это имеет какое-то значение. Они, наверное, даже не вспомнят, что ели на завтрак. Я нажимаю на кнопку звонка, и в динамике сквозь потрескивание пробивается чей-то голос. Не могу, блин, ни слова разобрать, но догадываюсь, что спрашивают мое имя.

— Это Морган. Морган Флетчер.

После длинной паузы что-то гудит, щелкает замок и дверь открывается.

Я нахожу кабинет администратора и останавливаюсь, чтобы постучать в открытую дверь. За столом женщина средних лет перебирает папки.

— Садись, Морган, — говорит она, даже не удосужившись посмотреть на меня.

Так что я сажусь на край одного из стульев и жду. На табличке, едва виднеющейся среди стопок документов, написано «Энн Кемпбел, медицинская сестра, исполнительный директор». Полагаю, это она будет руководить моей «восстановительной реабилитацией».

— Хорошо. — Мисс Кемпбел вздыхает, беря папку в руки. — Ты Морган Флетчер. — Она снимает очки и кладет их на стол. — Понятно.

Я знаю, что ей понятно. Она видит то, что хочет увидеть. Видит мои прямые волосы, окрашенные в цвет воронова крыла. Видит мои серые глаза, подведенные темным карандашом, узкие джинсы и высокие черные ботинки, а еще ряды серебряных гвоздиков на мочках ушей. Она видит мое бледное лицо, которое я с помощью макияжа сделала еще бледнее, и ярко-красные губы. Она не замечает, что я, пожалуй, немного напугана. Я не позволю ей этого увидеть.

Я вальяжно развалилась на стул, скрестив ноги. Значит, вот как это будет. Отлично.

Мисс Кемпбел открывает папку.

— Так что, Морган, часы общественных работ, да? Тут говорится, что ты согласилась стереть граффити и помочь в работе по техническому обслуживанию под руководством начальника хозяйственной службы. — Она снова смотрит на меня. — Ты будешь приходить сюда по вторникам и четвергам сразу после школы на протяжении следующих четырех недель.

— Ага. — Я постукиваю пальцами по столу и рассматриваю свой маникюр. Ногти накрашены красным лаком, в тон губам. Кроваво-красным.

— Понятно, — говорит она. Снова. Мисс Кемпбел ненадолго замолкает, и я вижу, что она меня изучает. Я знаю, что в той папке. Меня не интересует ее мнение. Более того, мне не нужна ее жалость. Я перевожу взгляд на паучник, стоящий на полке в верхней части шкафа. Она снова вздыхает. — Ну, тогда, я полагаю, следует познакомить тебя с Марти. — Она кладет на стол папку, хранящую мое прошлое, и, поскольку у меня нет выбора, я следую за ней по коридору.

Марти старый, но не настолько, как живущие здесь люди. Он напоминает мне безбородого Санта-Клауса, с его круглым животом, обрамленным красными подтяжками. Его белоснежные пушистые брови живут своей жизнью, волоски торчат в разные стороны и закручиваются. Они восполняют нехватку волос на его голове с блестящей лысиной и взлохмаченной челкой от уха до уха. В первую очередь мое внимание привлекают его глаза под неудержимыми бровями — пронзительно синие, цвета неба в холодный зимний день.

Марти сидит за своим столом, старым карточным столиком, придвинутым к одной из стен забитой припасами кладовой. На столе лежит стопка газет и книга, на обложке которой изображены танцовщицы. Я узнаю художника: Дега. Он один из моих любимых. В нашей старой потрепанной книге были репродукции картин всех импрессионистов, но Дега нравился мне больше всего. Марти, наверное, использует страницы этой книги для вытирания кисточек.

— Это Морган, — говорит мисс Кемпбел.

Он встает, поправляет подтяжки и смотрит на меня своими синими ледяными глазами, так что я в конце концов не выдерживаю его взгляда и опускаю глаза, уставившись на чем-то забрызганный плиточный пол.

— Морган, — повторяет он, кивая. — Я тебя ждал. Лучше тебе надеть рабочий комбинезон.

Мисс Кемпбел разворачивается и уходит, не сказав ни слова.

У меня такое чувство, что Марти больше поспособствовал тому, что я оказалась здесь, чем она.

 

3

Элизабет

Чай принесли с обычной пунктуальностью. Это то, что я здесь обожаю.

Полагаю, что мое пристрастие к определенному распорядку зародилось в детстве, проведенному на маяке. Моя жизнь столько лет измерялась часами и минутами, разбиваясь на фрагменты служебного и свободного времени, с пометками, когда нужно зажечь пламя, завести часы, проверить, достаточно ли горючего.

Я начинаю чувствовать себя здесь как дома. После стольких лет. Сколько уже прошло? Наверное, года три. Дни сливаются в один; сезоны быстро сменяют друг друга, и я потеряла им счет. Мне повезло — нашла такое место, где я хоть в чем-то могу оставаться независимой, чего я так жажду, и все же получать необходимую помощь. К тому же пришло время вернуться, оставив небольшую виллу на побережье Тосканы, которая была нашим убежищем более полувека. Мы выбрали ту, что была достаточно близко к воде, чтобы слышать крики чаек и шум разбивающихся о берег волн. Несмотря на это, я чувствовала, что Лигурийское море никогда не разделяло непостоянного настроения озера, что оно всего лишь замена дому. Мы были настолько счастливы, насколько можно было ожидать, будучи такой странной парой, укрывшейся от любопытных глаз окружающего мира. И каждая из нас оставила свой след, своего рода наследие. Конечно, мой совсем не такой выдающийся — всего лишь несколько книг, некоторые из них еще продаются в сувенирных магазинах и художественных галереях по всему миру.

Я сижу в папином кресле, шерстяной плед, который мы связали вместе с Эмили, покрывает мои колени. Я открыла окно, приглашая осенний бриз прогуляться по моей комнате.

Нужно быть осторожнее с чаем, чтобы не обжечься. Я пальцами исследую поднос, пробегаю ими по маленькому чайнику, нащупываю носик, ручку. Другой рукой нахожу чашку. Я считаю, пока наливаю чай. Я знаю, что нужно досчитать до пяти, чтобы налить полную чашку. Они, как всегда, положили мне два пакетика сахара, хотя мне нужна только половинка одного. Ложки нет на привычном месте, и я нахожу ее рядом с молочником. Покончив с этим, я подношу чашку к губам, легонько дую, больше по привычке, чем по необходимости, и делаю глоток. Вздыхая, я позволяю папиному креслу обнять меня.

Мне снилось, что я снова молода, мои волосы — цвета воронова крыла, глаза хорошо видят. В своих снах я танцую. Я снова на острове моей молодости, на черном вулканическом пляже Порфири, где озеро лижет берег, а ветер покачивает осоку. Я наклоняюсь, чтобы нарвать пучок золотистой ястребинки и солнечных лютиков и добавить их к букету из кивающих головками маргариток, уже зажатых в руке. Эмили тоже там, красивая молчаливая Эмили, которая всегда жила, будто находясь одной ногой в мире снов. Мы беремся за руки, две части одного целого, смеемся, и танцуем, и кружимся, пока не падаем на теплую землю, чтобы, затаив дыхание, смотреть на облака, летящие по летнему небу.

Но в последнее время в моих снах блуждает волк. Я вижу, как он смотрит на нас из просветов между деревьями. Он незаметно ходит туда-сюда между стволами березы и ели, потом обходит берег и наблюдает холодными желтыми глазами, как мы танцуем. Волк не пугает Эмили. Она смотрит на него, пока он не ложится на краю пляжа, выжидая. Но он тревожит меня. Я знаю, почему он здесь. Время еще не пришло. Но я уверена, что с каждым днем он подбирается все ближе, и ему требуется все больше времени, чтобы успокоиться и остановиться.

Это одна из причин, почему я решила, что пора вернуться к родным берегам озера Верхнее. Это место, несмотря на боль, несмотря на воспоминания, которые оно хранит, ближе всего к дому, к острову Порфири и маяку. Эмили хотела бы, чтобы я вернулась сюда.

Делаю еще глоток чая. Уже остыл. Лучи послеобеденного солнца струятся в окно, согревая меня больше, чем напиток. Я осторожно держу чашку на коленях и поворачиваюсь лицом к лучам, чтобы они меня обняли.

Слышу голос Марти снаружи. Я знаю, что он — сердце этого места. И, подумать только, он разбирается в искусстве почти так же хорошо, как я. Прежде чем зрение у меня упало, он приносил мне книги с репродукциями картин, и, пока мы пили чай, он перелистывал страницы, и мы комментировали или критиковали, в зависимости от того, чьей кисти были картины. Он был отличным слушателем, когда я рассказывала о своих путешествиях и о том, что интересного узнала в течение своей жизни, посещая художественные галереи и изучая наследие мастеров. Женщина на этой картине — она была любовницей художника, говорила я, когда мы смотрели на работу Ренуара. Эту картину украли у евреев во время Холокоста и, спустя десятилетия, обнаружили на чердаке в Италии. Ее купил какой-то американец, утверждавший, что до войны она принадлежала его прадеду из Голландии. Больше всего нам с Марти нравились импрессионисты. Этот художник нанял троих человек ухаживать за его садами, огромными роскошными садами, Марти, с прудами, множеством тропинок и всевозможных цветов. Посмотри, какие здесь цвета! Это было одно из любимых мест, в которых мы бывали. Мы стояли на мосту, трогая кончиками пальцев глицинию. Но там было слишком много людей, поэтому мы ушли.

Я должна была догадаться, что он узнает ее работу: простые линии, динамика, цвета. В его глазах появился вопрос, ответ на который он прочел в моих. Он единственный человек здесь, с которым я делилась историями из моего прошлого. Он мало говорит, но умеет слушать. Этого достаточно.

Марти понял, что мое зрение начало падать. Он ничего не сказал. Делал вид, что не замечает неуклюжести моих движений и неуверенности шагов. Он просто начал приносить с собой не книги, а кассеты. Записи Шопена, Моцарта, Бетховена. И мы слушали их за чаем, позволяя музыке создавать картины, которые я больше не могла видеть.

Думаю, он понимает. Я думаю, он знает, как я скорблю об Эмили, если это можно назвать скорбью. Я была и Элизабет, и Эмили, я была обеими двойняшками, дочерьми смотрителя маяка. Тяжело стать кем-то еще. Тяжело быть просто Элизабет.

Я чувствую, как проходящее облако закрывает солнечный свет, и остатки моего замутненного зрения позволяют мне уловить это угасание. Занавески шуршат от ветра, и я начинаю замерзать, когда его холодные пальцы пробираются сквозь переплетения нитей пледа. Осень для меня — время волшебства, когда мир окрашен цветами мастеров. А ведь многие страшатся этого сезона при всем его великолепии и романтике, воспринимая его как предвестие конца, зимней смерти. Но я осенью чувствую себя живой. Осень — это одновременно и начало и конец.

Я неохотно отворачиваюсь от исчезающих солнечных лучей и аккуратно ставлю полупустую чашку на поднос. Свернув плед, кладу его на подлокотник кресла. Пора. С выработанной осторожностью я встаю и иду через всю комнату к двери, на мгновение задерживаюсь на пороге. Я держу одну руку на дверной раме, решаясь. Это ежедневный ритуал, который помогает мне почувствовать себя цельной, хотя и ненадолго. Я выхожу в коридор и направляюсь в другое крыло здания.

Волку придется подождать.

 

4

Морган

— Значит, ты все это сама нарисовала?

Когда Марти задает вопрос, кажется, что на самом деле он не спрашивает. Это риторический вопрос.

Мы набираем теплую воду в ведро у раковины в его кабинете. Марти уже сложил в другое ведро необходимые инструменты и кисти.

— Да, конечно, — отвечаю я.

Я должна делать то, о чем он попросит, но не обязана рассказывать ему больше, чем сказала копам. Знаю, он не верит, что в ту ночь я была здесь одна.

— Использовала баллончики с краской?

— Угу.

Мы несем ведра с водой и инструментами в сад. Это место весьма неплохое как для тюрьмы для пожилых людей. Много растений и дорожек, большая терраса с деревянным навесом, парой столиков и стульями. Большинство цветов выглядят так, будто они уже отцвели и их подрезали. Впрочем, среди них виднеются несколько ярких, пурпурных цветков. Они похожи на ромашки, но не совсем. В задней части сад отделен забором от велосипедной дорожки, пролегающей вдоль реки.

На Марти красная клетчатая фланелевая куртка, а я в его голубом комбинезоне. Мы обходим забор и оказываемся с его наружной стороны. Марти ставит ведро на траву, выпрямляется и смотрит на забор, скрестив руки.

— Просто так не отмоется, — говорит он.

— Да неужели? — бормочу я, достаточно громко, чтобы он мог слышать.

Марти все еще стоит, глядя на забор.

— Какой краской ты пользовалась?

Это он серьезно?

— АЭРОЗОЛЬНОЙ краской.

— Не лучшего качества.

Теперь я это знаю. Это была дешевка, которая текла и не покрывала поверхность так, как мне хотелось. Я сажусь за стол для пикника, не отвечая на его реплику. У меня есть куча времени для его вопросов.

— Не закончила?

— Что?

— Ну… ты это не закончила?

Я смотрю на свою работу. Марти прав, она не совсем завершена.

— Не-а. Кто-то, должно быть, вызвал копов, так что мы… я убежала.

Это было первый раз, когда я взялась за такой большой рисунок. Я хотела доказать им, что достаточно хороша, чтобы стать частью их команды, и это был единственный способ. Я делала это сама, но Деррик должен был приглядывать за мной, следить за тем, чтобы меня не поймали.

Я познакомилась с ними на вечеринке, на которую меня взял Деррик. Мы сидели за кухонным столом, я рисовала на пустой коробке из-под пиццы, и один из них наблюдал за мной. Я так много раз рисовала одно и то же, снова, и снова, и снова, поэтому рисунок просто перетекал на бумагу, и я практически не задумывалась над тем, что делаю. Не знаю, почему этот, именно этот рисунок, но он всегда был одним из моих любимых, и мне нравилось с ним играть, менять его, делать своим, при этом оставляя таким же. Заметив, что он смотрит на набросок, я закрыла его рукой и попыталась отодвинуть коробку в сторону. Но он меня остановил. Он взял коробку и начал внимательно рассматривать картинку на ней. Сказал, что это хорошо, действительно хорошо, и спросил, не думала ли я когда-либо изобразить это в большом размере, увидеть на стене. Я не совсем понимала, о чем он говорит. Позже Деррик рассказал мне, что он из компании художников граффити. Он показал мне несколько их работ в городе, и они были просто потрясающими.

Мы снова встретились с ними через пару недель, и, после того как мы все выпили по несколько банок пива, они пригласили Деррика и меня сходить с ними в железнодорожное депо. Мне хочется думать, что из-за того, что им понравился мой рисунок, но я знаю, что они никогда бы меня не пригласили, если бы не Деррик. Впрочем, мне было пофиг; я просто была рада, что меня взяли. Я осматривалась, пробираясь с ними вдоль поезда возле заброшенных элеваторов, мое сердце колотилось, ладони вспотели. Господи, это было так волнительно! Излить свою душу на стену или вагон и иметь возможность, отойдя на несколько шагов, увидеть свои страхи и надежды, мечты и недостатки. Иметь возможность ходить по городу, как и другие люди, и видеть доказательство того, что ты тут был, что ты жив. Я хотела быть частью этого. Украла пару баллончиков краски в «Канадиен Тайр», начала работать над своим собственным тегом, думать о моем рисунке, делая небольшие наброски то тут, то там. От этого я прям почувствовала себя чертовым Бэнкси.

Марти смотрел на забор так, будто находился в какой-то художественной галерее. Я ждала.

— Да уж, — это все, что он произнес.

Не считая того места, где я рисовала, краска уже начала шелушиться. Теперь я понимаю, что глупо было выбирать это место для граффити. Марти подходит к забору, поддевает клочок краски ногтем, и он падает на землю. Выглядит забор так, будто ему нужна была покраска задолго до того, как я оказалась здесь со своими баллончиками.

— Придется сначала его отчистить. — Он протягивает мне скребок. — С обеих сторон. Потом помой его с металлической щеткой.

Он разворачивается и направляется обратно ко входу, насвистывая.

* * *

Деррик купил мне iPod и наушники. Он всегда мне что-то покупает. Ну, может, и не всегда. Но время от времени он просто появляется будто из ниоткуда и небрежно говорит: «Эй, у меня есть кое-что для тебя». И все отлично. У нас все отлично. А иногда я несколько дней кряду ничего о нем не слышу и размышляю о том, что такого я сделала. Меня не волнуют вещи. Это мило, но на самом деле мне все равно.

С музыкой время проходит быстро. После нескольких часов отскабливания забор выглядит ужасно. Участки, которых не коснулись мои яркие краски, легко отдираются, и вскоре земля под забором и ближайшие клумбы оказываются завалены клочьями белых, фиолетовых и синих обрывков.

Наконец возвращается Марти. Я не видела его с того момента, как он оставил меня здесь со скребком, но меня не проведешь. Я знаю, что он наблюдал за мной все это время. Уверена, что медсестра Энн Кемпбел, исполнительный директор, тоже поглядывала на меня в окно.

— Это только начало, — все, что говорит Марти.

Он берет ведро, выливает воду в кусты и возвращается в здание, я следую за ним, неся остальные инструменты. Я снимаю комбинезон и вешаю его на крючок. Мои ботинки покрыты хлопьями краски.

— В следующий раз тебе лучше надеть другую обувь. — Марти, стоя ко мне спиной, вешает свою клетчатую куртку на крючок рядом с комбинезоном. Не поворачиваясь ко мне, он добавляет: — Увидимся во вторник.

Гребаная трата времени.

 

5

Элизабет

Я попросила одну из санитарок вывезти меня на улицу в кресле-коляске. День слишком красив для того, чтобы провести его в ловушке бетонных стен, с солнечным светом, просачивающимся сквозь стекло. Мне нужно, чтобы свежий воздух и солнечные лучи наполнили мое хрупкое тело, это будет поддерживать меня в течение долгих зимних месяцев.

Полагаю, я могла бы и сама выйти на воздух, используя ходунок, но это становится все сложнее из-за моего пропадающего зрения. Теперь мои глаза различают только призрачные силуэты, танцующие передо мной как ду´хи, отказывающиеся принимать четкую форму. На мне теплая шерстяная куртка для холодной погоды, а ноги плотно закутаны в шерстяной плед. Я надела солнцезащитные очки, которые Марти дал мне еще летом. Теперь мои глаза чувствительны к ветру и свету. Какая ирония!

— Так нормально, мисс Ливингстон? — спрашивает санитарка, прикатив меня под навес.

Она молода. Я узнаю ее голос, но она новенькая, и у меня не получается сопоставить голос с каким-то из лиц, хранящихся в памяти. Я не нуждаюсь в особой помощи, но приятно знать, что есть к кому за ней обратиться, когда она мне необходима.

— Если не тяжело, чуть дальше, на солнце, — отвечаю я. Она делает мне такое одолжение.

Прошлая ночь была беспокойной. Я блуждала между сном и явью, прогуливалась по миру сновидений, где рассудок попадает в плен иллюзий. В этот раз я не видела волка, но чувствовала его горячее влажное дыхание на моей холодной сухой коже. Я отчаянно металась в поисках Эмили, выкрикивая ее имя, но эти звуки лишь тонули в шуме волн, разбивающихся о скалы Порфири. Я скользкими от пота руками рвала ветви, висящие как темные занавески, окутывающие лес. Когда я, вздрогнув, проснулась, мое сердце бешено колотилось.

Еще не время.

Я несколько минут лежу и просто дышу. Когда я встала с кровати, не было нужды включать свет. Я знаю каждый сантиметр моей комнаты с отвратительной точностью. Одноместная кровать, покрытая одеялом, которое мы с Эмили сшили много лет назад из лоскутков ткани, спасенных из мусорной корзины или отрезанных от старых платьев. У дальней стены небольшой комод, в котором хранятся воспоминания целой жизни, сжатые до размеров пары ящиков. Кресло, в котором папа сидел, когда читал газеты; единственное кресло, оставшееся целым и пережившее путешествие из дома смотрителя маяка, когда мы покинули остров. Оно ждало нас, укрытое на чердаке Майлис, почти шестьдесят лет, пока мы с Эмили путешествовали по миру. Бывают дни, когда мне кажется, что я до сих пор чувствую запах дыма, въевшийся в потрепанную ткань.

В одной хлопковой ночнушке и босиком я пересекла комнату и открыла окно. Холодный и сырой ветер ударил мне в лицо. Мои волосы, теперь цвета снежной совы, прилипли ко лбу во время блужданий моего спящего разума. Когда я сажусь в папино кресло, воздух бодрит мое тело, очищая его от остатков сна. Я слышу чистые звуки ночи. Дрожь железнодорожных переездов и скользящих по стрелкам поездов, пока их дизельные двигатели возмущаются от напряжения. Сирена. «Скорая помощь». Кто-то столкнулся с трагедией. Машины. Немного. Уже, должно быть, поздняя ночь. Или очень раннее утро. Не было ветра, который мог бы добавить шорох деревьев в разговор звуков. И тогда я услышала его. Да. Очень слабый, но слышный.

Противотуманный сигнал.

Я какое-то время дремала в кресле, пока мне в моей тонкой сорочке не стало слишком холодно, и тогда я снова забралась под одеяло, ожидая, пока коридоры не заполнятся звуками утра.

Но сейчас середина дня; солнце избавило воздух от сырости и прогрело землю настолько, что я почувствовала насыщенный запах почвы. Дело рук Марти. Он много знает о компосте и дерне. И он отлично разбирается в цветах, так же как и художники из его драгоценных книг. Астры уже, должно быть, цветут, лавандово-фиолетовые с ярко-желтой сердцевиной. Возможно, до сих пор не завяли японские анемоны. И хризантемы, конечно же, расцвели.

Я слышу, как под столиком для пикника ищут крошки воробьи. И есть еще один звук. Кто-то отчищает что-то скребком. И слабое жужжание отдаленной музыки, почему-то напоминающей Моцарта. Ах да! Марти упоминал об этом. Девушка, сказал он, Морган. Испортила забор несколько недель назад и заставила всех трещать без умолку о безделье и неуважительном отношении современной молодежи. Но только не Марти. Он сказал мне в своей лаконичной манере, что рисунок его заинтриговал. Но меня сейчас интригует Моцарт.

Я понимаю, что задремала, когда просыпаюсь от звука шагов, направляющихся по дорожке в мою сторону. Возможно, это санитарка пришла, чтобы вернуть меня в мою комнату. Какая же я старая! Сплю в кресле-коляске, к тому же завернутая в шерсть, как младенец. Я прошла полный цикл?

Раздаются шаги троих человек. Любопытно. Воробьи продолжают щебетать, но уверенное царапанье за забором резко обрывается.

— Мисс Ливингстон. — Голос принадлежит мисс Кемпбел. — Тут два офицера полиции, они хотели бы поговорить с вами. Завезти вас внутрь?

Я должна была узнать звук их шагов. Ботинки у них, должно быть, черные и жесткие, отполированные до блеска.

— Нет. Нет, спасибо, Энн. Уверена, что все, что они хотят сказать, может быть сказано здесь. Присаживайтесь, пожалуйста. — Я киваю в сторону столов для пикника.

— Хорошо. Я буду в своем кабинете, если понадоблюсь. — Мисс Кемпбел удаляется в своей удобной обуви.

— Мисс Ливингстон, я констебль Кен Берри. Это мой напарник, констебль Шерил Кумбс.

Я не протягиваю руку для приветствия. Не хочу показаться грубой, но, исходя из моего опыта, слуги закона редко приходят с радостными вестями.

— Мы только что вернулись после встречи с береговой охраной и… — констебль Берри говорит так, будто с трудом подыскивает нужные слова. — У берега нашли парусную лодку, поврежденную и без людей, в заливе Миддлбран, возле Сильвер Айлет. Название лодки — «Танцующая на ветру». Она зарегистрирована на Чарльза Ливингстона. Вашего брата.

Я слышу воробьев. Мне кажется, они ссорятся.

— Мисс Ливингстон, есть небольшой шанс, что он смог выбраться на берег. Господин, нашедший лодку, мужчина по имени Арни Ричардсон, утверждает, что знает вас. Он сумел пробраться к ней и подняться на борт. Возможно, с мистером Ливингстоном все в порядке. — Он медлит. — Возможно, но, к сожалению, маловероятно. Нам бы очень помогло, если бы мы знали, почему он находился там, на озере, в это время года, и куда он мог направляться. Тогда мы сможем эффективно вести поиски. Вы знаете что-либо, что могло бы нам помочь?

Там, должно быть, больше десяти воробьев. Судя по всему, они сидят в кусте гортензии у дальнего конца забора, ожидая возможности вернуться во внутренний дворик. Один из офицеров что-то кладет на стол.

— Их нашли в лодке. Похоже, это старые дневники с острова Порфири; мы думаем, что они могли принадлежать вашему отцу. Арни Ричардсон считает, что они должны находиться у вас. Он сказал, что мы сможем найти вас здесь, поскольку слышал, что вы вернулись в Тандер-Бей.

Воробьи снова в движении; трепещущие крылья перенесли их на ветви сирени. Они взяли на мгновение передышку, позволяя ворону заполнить пространство своим каркающим присутствием. Я устала. Пришло время послеобеденной чашки чая. Да и Марти принес мне коробочку песочного печенья. Она лежит рядом с масляным фонарем. Тем, что похож на лампу, которая всегда была в доме помощника смотрителя на маяке Порфири. Воробьям понравятся крошки от песочного печенья. Надо будет не забыть взять пару печенюшек завтра, если погода будет хорошей и я снова смогу посидеть на улице. Но они ждут. Они ждут, чтобы я что-то сказала.

Они говорили с Арни Ричардсоном. Они хотят узнать кое-что про Чарли. Хотят знать, почему он вышел на озеро на «Танцовщице на ветру». Хотят знать, куда он направлялся. Они не понимают, что для меня он стал чужим человеком. Но, несмотря на это, я знаю. Существует только одно место.

— Остров Порфири. Он бы отправился на остров Порфири.

 

6

Морган

Я снова беру скребок и начинаю обдирать другую часть забора. В этот раз я надела рабочие ботинки Калеба, которые на два размера больше, чем мне надо. Он дольше меня живет с Лори и Биллом, но он ленивый говнюк и, наверное, не будет по ним скучать. В этих ботинках и голубом комбинезоне Марти я выгляжу как мультипликационный персонаж. Я посмешище. Копы ушли, но пожилая женщина все еще сидит в своем кресле-коляске. Господи, она так комично выглядит в этих очках-авиаторах! Ее длинные прямые волосы белее снега спадают ниже плеч. Ей, должно быть, по меньшей мере лет сто. Не могу даже представить, как это — быть настолько старой, больше не жить такой жизнью, продолжения которой можно было бы с нетерпением ждать. И, наверное, память тоже пропадает, так что теряешь и свое прошлое. Не остается ничего, кроме следующего вдоха.

Я делаю вдох. Длинный и глубокий. Ирония практически покидает меня.

— Морган, не так ли?

Она обращается ко мне. Она знает, как меня зовут.

— Кажется, они там, внутри, немного заняты. Я уверена, что забор сможет подождать пару минут, пока ты отвезешь меня обратно в мою комнату. Видит Бог, если ты будешь продолжать в том же духе, то проскребешь его насквозь. Там столько краски!

Она не смотрит на меня, но я не могу просто игнорировать ее.

— Не думаю, что мне можно, ну… взаимодействовать с… жильцами.

— А ты всегда поступаешь по правилам? — Это звучит не как вопрос.

Она сидит в кресле прямо, с поднятым подбородком, сложив руки в перчатках на коленях. Мне бы хотелось видеть ее глаза, прячущиеся за этими дурацкими очками.

— Хорошо, — говорю я, бросив скребок в ведро к остальным инструментам. — Но пусть потом спрашивают с вас, а не с меня.

— Сверток, — говорит она мне, приподняв руку и указывая в сторону стола. — Тот, что они оставили. Подай его мне.

Я делаю, как она просит. Что-то завернуто в выцветший белый холст и пахнет землей и плесенью. Сверток перевязан бечевкой, но узлы ослабели и ткань развернулась, так что я вижу, что внутри. Выглядит как стопка книг, кожаные обложки и волнистые от сырости желтые страницы. Я кладу его пожилой женщине на колени.

Я никогда прежде не катала кресло-коляску, поэтому приходится немного поманеврировать, чтобы пройти с ней в дверь.

— Третья комната слева.

Когда мы проходим мимо кабинета Марти, слышно, как он насвистывает. Я не поворачиваю голову, просто продолжаю идти, глядя прямо перед собой, а мои позаимствованные ботинки шаркают по плиточному полу.

Комнаты постояльцев совсем не такие, как я думала. Они как однокомнатные квартиры. Я быстро осматриваюсь, проталкивая кресло в дверной проем. Тут есть маленький обеденный стол и кровать, комод со стоящими на нем рисунками в рамках и удобное на вид кресло. Кровать застелена лоскутным одеялом. Оно совсем выцветшее, и я бы сказала, что оно ручной работы и наверняка старинное. Мебель тоже старая. Как и постоялица. Но в глаза мне бросается фонарь. У нас был похожий. Он был красным, но когда мы его зажигали, стекло покрывалось копотью, и мне приходилось оттирать его старой тряпкой.

Женщина вздыхает:

— Достаточно, Морган. Спасибо.

— Угу. — Я поворачиваюсь, чтобы уйти.

Руки женщины тянутся к свертку. Она берет его и кладет на стол, а затем начинает складывать плед, в который были укутаны ее ноги.

— Ты думала, что полиция пришла за тобой?

Я останавливаюсь в дверях:

— Что?

— Почему ты пряталась?

Я поворачиваюсь и смотрю на нее.

— Я не пряталась. Копы знают, что я здесь.

Женщина ставит кресло-коляску на место, осторожно встает и кладет плед в изножье кровати. Она двигается в сторону старого кресла, придерживаясь одной рукой за комод, и поворачивается, чтобы сесть.

Сняв очки, она кладет их на стол возле свертка, ее рука на секунду задерживается на стопке книг.

— Элизабет. Элизабет Ливингстон.

Я смотрю в ее глубокие карие глаза, колючие и вызывающие, но в то же время тревожно пустые.

Старуха слепа.

Из-за этих пустых глаз мне стало не по себе, но только на пару секунд. А потом все прошло. Это глупо. Мне наплевать, кто она такая, и я не стремлюсь завязать с ней разговор. Так что бурчу в ответ:

— Угу, — поворачиваюсь, выхожу из комнаты и, неуклюже ступая в ботинках, иду обратно по коридору.

 

7

Элизабет

Я не удивлена и не обижаюсь, но тяжело вздыхаю. Страх так быстро может превращаться в злость; она боится того, что может преподнести жизнь, и злится из-за этого на весь мир.

Я рассеянно ощупываю пальцами непромокаемую обертку. Край потрепан в том месте, где ткань ускользнула из-под слабо завязанной бечевки. Достаточно было только легко потянуть, чтобы веревка ослабила свой захват, позволив затхлой обертке, развернувшись, обнажить кожаные переплеты дневников. Я нежно скольжу по ним пальцами, исследую поверхность верхнего дневника, на мгновение задержавшись на тиснении по центру обложки и проводя по рельефным «Э. Л.».

Эндрю Ливингстон. Мой отец.

Последний раз я держала в руках эти дневники, когда Чарли вернулся на остров, перед пожаром. Именно в тот момент я поняла, что брата, которого я знала, брата, в котором я видела ровню, защитника, покровителя Эмили, изменил злой, суровый мир, погрязший в войне и предрассудках. Я должна была увидеть это тогда, должна была понять, что он способен ополчиться против нее. Жалел ли он об этом позже? Я всегда предпочитала думать, что да. Теперь же я никогда этого не узнаю.

Они сказали, что лодку обнаружил Арни Ричардсон. Который посчитал, что дневники должны быть у меня. Я уже вечность не слышала этого имени. Однажды он послал нам письмо. Мы получили его через несколько лет после отправления, оно следовало за нами по миру и наконец прибыло в посылке от нашего агента вместе с перепиской о книгах и авторских гонорарах, с приглашениями на мероприятия, которые мы никогда не посещали. В письме говорилось о том, что он вернулся на остров через несколько недель после пожара, вернулся к маяку Порфири, чтобы собрать все, что смог найти в дымящихся руинах. Если мы когда-нибудь вернемся домой, писал он, то сможем найти то малое, что удалось спасти, на чердаке в доме Майлис. Я не ответила на его письмо. Какое это имеет значение, когда прошло столько времени? Все это осталось позади. Жизнь продолжалась. Хотя меня не удивляет, что он узнал о моем возвращении домой. Несмотря на наше затворничество, он, должно быть, услышал, что то немногое, что он хранил для нас, попросили вернуть. Майлис скончалась много лет назад, но ее дочь любезно организовала доставку вещей в дом престарелых.

Я не вспоминала об этих дневниках уже очень давно, но не забыла того момента, когда в последний раз их видела. Стояла ранняя весна, и Эмили должна была принести дрова для растопки из сарая. Ее не было слишком долго, а в те дни мне было беспокойно, когда ее не было рядом, особенно после того, что случилось. Я нашла ее в доме помощника смотрителя. Она иногда заходила туда, возможно, чтобы вспомнить, так же как и я. Она сидела в папином кресле, непромокаемая упаковочная бумага свисала с ее колен, на ней лежал раскрытый дневник. Я вспомнила эти дневники. Вспомнила, как отец писал за столом, из радио звучала музыка и потрескивали дрова в печи. Дневников не стало, когда он умер, и мне даже не приходило в голову, что они исчезли. Эмили не могла прочитать написанное, но я видела, как она водит рукой по страницам, чувствуя буквы, слыша его голос, и меня захлестнуло желание сделать то же самое. Я взяла один из дневников, провела рукой по поверхности, так же как делаю сейчас, пальцы ощутили выгравированные «Э. Л.» на темной кожаной обложке.

Скрип колесиков кухонной тележки в коридоре извещает о том, что настало время послеобеденного чая, и выдергивает меня из воспоминаний. Раздается стук в дверь.

— Будете чай, мисс Ливингстон? — спрашивает санитарка. Я всегда соглашаюсь. Она ставит поднос на столик. — Налить?

— Нет, нет, спасибо. — Я листаю дневники. — Я прекрасно справляюсь сама. Но, если вас не затруднит, подайте мне, пожалуйста, коробку печенья, она рядом с фонарем.

Санитарка кладет ее в мою протянутую руку.

— Могу еще чем-нибудь вам помочь?

Металл жестяной банки холодный. Я снова нахожусь в доме помощника смотрителя, держа отцовский дневник в одной руке. Эмили сложила другие дневники на столе рядом с собой и взяла металлическую коробку с печеньем. Она протянула мне ее так, что коробка будто парила между нами. Как только мои пальцы коснулись ее, мрачная тень Чарли появилась в дверях. Он замешкался лишь на мгновение, на короткий вздох, за который он успел все это осмыслить — меня, дневники, Эмили, коробку печенья.

— Что, черт возьми, вы здесь делаете? — Это был не вопрос. В его голосе слышалась угроза, и он ворвался в комнату, схватил Эмили, рывком поднял ее из папиного кресла и толкнул мимо меня к двери.

Коробка выпала из моей руки. Она упала, отскочив от подлокотника кресла, крышка распахнулась, и все содержимое высыпалось на деревянный пол со звуком треснувшей яичной скорлупы. Время остановилось. Я не могла пошевелиться. Как будто мир вокруг нас замер. Чарли никогда раньше не кричал на Эмили. Чарли никогда раньше не злился на Эмили. Никогда.

Я все еще держала один из папиных дневников в руке. Он выхватил его у меня, и я попятилась от человека, который вдруг стал незнакомцем.

— Выметайтесь! Вам нечего здесь делать!

Эмили не видела, как упала коробка; она прижалась лицом к дверному косяку, отвернувшись от Чарли, от меня, пытаясь понять, что произошло, что она сделала не так. Она не заметила вспышки серебра, мелькнувшей под куском старой белой ткани. Она не обратила внимания на мягкий звон. Но я это заметила, правда, мельком, прежде чем Чарли убрал все обратно в коробку.

Несколько дней спустя я вернулась туда одна и обыскала все, но так и не нашла коробку из-под печенья. С тех пор я больше никогда не видела дневников.

До этого момента.

— Мисс Ливингстон? Вы в порядке?

Моя рука слегка дрожит, поэтому я ставлю жестяную коробочку на стопку дневников.

— Да, все хорошо. — Я выдавливаю улыбку. — Спасибо.

Ох, Чарли, какие тайны ты хранил от меня так много лет? Секреты, запечатленные в словах нашего отца, Эндрю Ливингстона, смотрителя маяка на острове Порфири, секреты столь могущественные, что смогли поглотить твою любовь к Эмили?

 

8

Морган

Уже за полночь. Я вытаскиваю скрипичный футляр из-под кровати. Он выглядит так, будто побывал в аду, ручка прикручена черной липкой лентой. Я не открывала его несколько месяцев, но все равно знаю каждую деталь, каждый изгиб скрипки, расположение каждого колышка, количество волосинок в смычке.

Я кладу инструмент перед собой и достаю бумаги, которые нашла много лет назад под обшивкой футляра. Это наброски птиц и насекомых, сделанные цветными карандашами, и они выглядят настолько реальными, словно могут улететь с листа. И в то же время они не похожи ни на что из того, что я когда-либо видела. Я изучала их, рисовала, мечтала о них и снова рисовала, но никогда никому не показывала. Они мои. Мне нравится смотреть на них в одиночестве.

Я раскладываю их вокруг себя на кровати, и один из воронов бросается мне в глаза. Он взгромоздился на останки какого-то животного, возможно, оленя, убитого стаей волков, пойманного между жизнью и смертью.

Я дергаю за струны скрипки и натираю канифолью сухие, забытые волоски смычка. Сегодняшняя ночь особенная. Сейчас инструмент взывает ко мне. Я со вздохом отвечаю и, зажав скрипку подбородком, держу ее так, пока настраиваю. Поднимаю смычок и провожу им по струнам. Он начинает танцевать.

Сначала, пока я вспоминаю, звуки появляются медленно, но музыка, идущая из меня, а не от движения пальцев и смычка по струнам, постепенно нарастает. Для этой мелодии мне не нужны ноты. Эту я выучила наизусть, и мы часто играли ее вместе; я со своей маленькой скрипкой стояла за его креслом в гостиной, с удивлением наблюдая, как он держит смычок, как покачивается в такт музыке. Он играл на этом прекрасном инструменте, на котором сейчас я играю мою мелодию.

— У тебя дар, Морган, — улыбался он мне, явно довольный. — Музыка тебя выбрала.

Господи, как мне его не хватает! Прошло уже шесть лет, хотя кажется, что больше.

Я начинаю покачиваться. Это мой любимый фрагмент. Он заставлял меня учить Баха и Моцарта, но больше всего ему нравились народные мелодии, как и мне. После того как я заканчивала все гаммы, практиковала аппликатуру и динамику, мы играли. Он притопывал ногой, и темп нарастал до тех пор, пока я уже не могла продолжать, и все, что мне оставалось, — смотреть, как он играет. Я видела, как у него в уголках глаз появлялись морщинки от смеха, когда я пыталась его копировать.

Его было достаточно. Нам двоим больше никто не был нужен. Мы ели картошку, суп из консервов и рыбу, которую он сам ловил в реке Нипигон. В холодные зимние вечера мы сидели у огня, он рассказывал мне истории о кораблекрушениях на озере Верхнее и о годах, проведенных им у залива Блэк со своим приятелем Джимом. А иногда, когда ветер пробирался сквозь трещины в стенах и заносил снегом окна, он выпивал виски из старой сколотой кружки и рассказывал о моей матери.

— Она любила тебя, Морган, — говорил он, его акцент становился тем сильнее, чем больше он пил. — В некотором смысле она напоминала мне твою бабушку. Она была как ветер. Непредсказуемая. Свободная. Никогда не знал, чего от нее ожидать. Ты не можешь привязать ветер, Морган. Он танцует там, где ему нравится.

А потом он сделал большой глоток и сказал мне, что моя мама боролась. Она боролась что было мочи, но была недостаточно сильной, и ветер унес ее. Я была еще младенцем, когда она умерла.

Я ее не помнила и не скучала по ней. Не тогда. Его было достаточно.

До того дня, когда я пришла из школы и увидела его сидящим в своем кресле. Он просто сидел с открытыми глазами, устремив взгляд в телевизор, где шла «Своя игра»; чайник на плите полностью выкипел, и дом пропитался запахом горячего металла, а в воздухе висела удушливая дымка.

Сначала я только играла на скрипке. Не говорила. Не ела. Дети из первого дома, где я жила, насмехались надо мной, вырывали из моей руки смычок, приплясывали вокруг меня, распевая: «Морган не может говорить! Морган не может говорить!» — пока моя приемная мать не останавливала их. «Пусть говорят, что им хочется», — думала я. Я слышала, как он разговаривает со мной сквозь музыку. Это было единственное, что меня волновало.

Я пробыла там три года. Закрепленный за мной социальный работник смог устроить меня на уроки музыки, и я каждую неделю ходила в музыкальную школу заниматься с толстой монахиней, которая всегда носила одно и то же черное платье и от которой пахло лакрицей. Она заставляла меня играть Моцарта, в то время как мне хотелось играть только его песни.

— У тебя дар, — говорила она; пятна от пота на ее платье разрастались и становились темнее по мере того, как росло ее разочарование во мне. — Ты обязана учиться. Ты должна практиковаться и концентрироваться!

Но скрипке, похоже, его песни тоже нравились больше всего. Они жили в дереве и внутри скрипки и отзывались эхом в моем сердце. Когда стало слишком больно вспоминать, я просто прекратила играть. В какой-то момент ко мне вернулся голос. И оказалось, что из-за него я нередко попадаю в неприятности.

Когда я перешла в среднюю школу, меня перевели к другим приемным родителям, которые брали старших детей. Сказали, что это временно, пока они не найдут мне семью. Я зареклась надеяться. Я знала, как работает система. Для меня не было семьи за ее пределами. Несколько лет спустя я поселилась здесь, у Лори и Билла. Только временно. Я поняла.

Я думаю о пожилой даме из дома престарелых. О том, как она сидела в кресле. О ее седых волосах и обветренной коже. И о ее глазах. Эти глаза слепы, но все же мне казалось, будто она видит меня насквозь. Что-то в этих глазах пробуждает во мне воспоминания.

Дверь распахивается и зажигается свет.

— Что, черт возьми, ты делаешь, дубина?! Некоторым из нас вставать через пару часов. Звук такой, будто ты тут кошек убиваешь! Ради бога, заткнись, или я сломаю эту чертову штуку!

Это Калеб. Он не воспринял бы хорошую музыку, даже если бы ее исполняли специально для него.

— Пошел ты! — Я хватаю расческу и бросаю в него, промахиваюсь и сбиваю лампу, стоящую на комоде.

Он показывает мне средний палец, прежде чем захлопнуть дверь.

— Мудак.

Чары разрушены. Я засовываю скрипку обратно в футляр и закрываю его, защелкнув застежки. Глаза жжет.

Дверь снова открывается, и я уже собираюсь наброситься на Калеба, но понимаю, что это Лори. Она просто стоит там, на пороге, закутанная в голубой халат, затягивает пояс, теребит его в руках, будто это как-то ее удержит.

— Мне сказали, что ты умеешь играть, — говорит она.

Я смотрю на потрепанный скрипичный футляр, прежде чем засунуть его под кровать. Это мое прошлое, но не настоящее. И я не вижу места для этого в будущем. Я ей не отвечаю. Просто молчу.

— Красиво, — продолжает она. — Музыка… действительно красивая.

Тишина затягивается между нами, но я все еще слышу мелодию, которая отражается эхом в комнате. Кажется, прошла вечность, прежде чем она, наконец, желает спокойной ночи и закрывает за собой дверь.

Я забыла убрать рисунки. Осторожно забираюсь в постель, чтобы их не побеспокоить, и лежу под ними. Они укрывают меня, как одеяло.

* * *

Марти смотрит, как с меня стекает вода, собираясь в лужи на плитке вокруг рабочих ботинок Калеба.

— Сегодня слишком мокро, чтобы красить.

Да неужели?

Я взяла с собой скрипку. Теперь я ношу ее повсюду; я не хочу, чтобы Калеб, этот маленький кусок дерьма, ее касался. Марти, указывая на полку, говорит, чтобы я положила туда свои вещи, а потом вручает мне швабру, одну из тех больших, которыми протирают пол.

— Пройдись ею по коридорам. Потом помоем ее.

За те несколько дней, что я нахожусь в доме престарелых, я не много времени провела внутри. Он не такой, каким я его представляла, не похож на больницу или лечебное учреждение. Наверное, в таких живут пожилые люди, у которых есть деньги и они могут позволить себе все самое лучшее. Он построен в форме буквы «У» с главным входом и зоной отдыха в основании. С одной стороны от входа расположены кабинеты, включая кабинет медсестры Энн Кемпбел, исполнительного директора. По другую сторону находится столовая, и до меня доносится шум с кухни. Подсобка Марти расположена за маленьким коридором возле кухни, рядом со всей техникой типа бойлера и системы кондиционирования воздуха. Я была в левом крыле буквы «У», когда пару дней назад отвозила старуху в кресле-каталке в ее комнату. В том крыле живут пожилые люди, которые в основном могут сами о себе заботиться, но им помогают с едой, уборкой и тому подобным. В самом конце коридора находится еще одна зона отдыха с большими окнами, выходящими во внутренний двор.

Но другое крыло «У» совсем не такое. Входная дверь, как и основная, закрыта на замок, и Марти называет мне код, который нужно набрать на панели. Внутри есть стойка, за которой работают медсестры, а двери в комнаты открыты. Они милые, но я вижу, что здесь живут старики, которые больше нуждаются в помощи. Они заперты тут. В тюрьме.

Я набираю код на двери и начинаю мыть от дальней застекленной террасы, прокладывая путь по покрытому плиткой коридору, собирая грязь. Звуки появляются, когда я прохожу почти половину коридора, они пробиваются сквозь музыку в наушниках, и от них у меня волосы становятся дыбом. Я вытаскиваю наушники из ушей. Раскаты грома и стук дождя сбивают с толку, но потом я снова его слышу. Он бессловесный и преследующий, как крик испуганного, загнанного в угол животного, отчаянный и душераздирающий. Я слышала такой крик раньше, несколько лет назад, так кричала маленькая темноволосая девочка, стоявшая на коленях у старого кресла, а фоном были пыхтение выкипевшего чайника и голос Алекса Требека из «Своей игры».

Я наблюдаю, как коридор оживает, заполняясь фигурами в розовых и оранжевых медицинских костюмах, которые бегут от поста медсестер к закрытой двери одной из комнат. Мне нужно продолжать протирать пол, но я не могу пошевелиться. Я стою здесь никем не замечаемая, пока санитары и медсестры разбегаются и перегруппировываются. Наконец плач-крик стихает, и тишину нарушает только шум дождя.

Проходит еще пара минут, прежде чем я приступаю к уборке. Коридор возвращается в свое нормальное состояние, но я оставляю наушники висеть на шее, в них чуть слышно звучит музыка. Я разворачиваю швабру и двигаюсь в сторону сестринского поста. Когда я прохожу мимо двери, где происходило все действо, санитарка выходит из этой комнаты, и я не могу удержаться, чтобы не заглянуть внутрь. Я вижу знакомые длинные белые волосы старухи и быстро отворачиваюсь, пока она не повернулась ко мне. Я сосредотачиваюсь на швабре, кучке мусора, музыке. Но чувствую ее. Я чувствую, что она стоит там. Чувствую на себе ее взгляд. Мне известно, что она слепа. Но если бы я этого не знала, то могла бы поклясться, что она видит меня насквозь.

Меня не видит никто, кроме одного слепого человека.

* * *

Я прокрадываюсь наружу, чтобы покурить, стоя под деревянным навесом. Дрожащими от холода руками щелкаю зажигалкой, пока, наконец, огонек не вспыхивает и горит достаточно долго, чтобы подкурить сигарету. Защелкиваю крышку и убираю зажигалку в карман, глубоко затягиваясь. Я дрожу, а крупные капли дождя приклеивают мои волосы к голове и стекают по затылку. Облака низкие и темные, и ничто не предвещает того, что в ближайшее время их разгонит ветром.

Отсюда видно ту часть забора, над которой я трудилась. Большая часть отслоившейся краски уже отскоблена, и он почти готов для грунтовки. Голые участки дерева потемнели от дождя, подчеркивая яркие цвета остатков моего рисунка. Он не похож на спрятанные в скрипичном футляре эскизы. Они предназначены только для меня. Но они меня вдохновили.

Деррик не настолько креативен, как другие художники. Для него это другое. Если бы его поймали, не было бы никакого гребаного «восстановительного реабилитационного процесса». Копы скорее бы заинтересовались им самим, чем моим глупым рисунком. Очень бы заинтересовались.

Мой взгляд блуждает по отметинам на заборе, а потом снова останавливается на моей стрекозе. Мне нравятся ее простые линии, только намекающие на форму. Она уникальная. Особенная.

Я снова думаю о старушке. Не знаю, чем она меня зацепила. Но она точно это сделала. Может, потому что из-за нее я вернулась в прошлое. Вспомнила о таких вещах, как фонарь. И рисунки. Воспоминания ранят.

О господи! Рисунки.

Я гашу сигарету подошвой ботинка и устремляюсь обратно в здание, проскальзываю мимо подсобки Марти, устремляюсь по коридору к комнате Элизабет Ливингстон и останавливаюсь у двери. Она слегка приоткрыта, так что я толкаю ее, и она распахивается. Старушка вернулась. Сидит в своем кресле, глаза закрыты. Спит, сложив руки на коленях. Я ступаю внутрь, тихо, чтобы не разбудить ее.

Должно быть, я видела их на днях, когда была здесь, но не обратила на них внимания — была слишком занята размышлениями о фонаре. Три рисунка стоят в рамках на комоде. Птица. Насекомые. Растение. Художник рисовал в своей особенной манере. Я беру эскиз со стрекозами, пробегая взглядом по контурам крыльев, глазам, хвостам.

— Привет, Морган.

От неожиданности я роняю рисунок, и он с грохотом падает на комод. Я пытаюсь поставить его на место, но он с шумом падает, задевая две другие рамки и сбивая их. Я поворачиваюсь лицом к пожилой женщине, которая все еще сидит в кресле; невидящие глаза теперь открыты.

Я что-то бормочу, какую-то невнятицу. А потом все становится еще хуже.

В дверях стоит Энн Кемпбел.

— Морган? — У нее удивленный вид. По крайней мере мне так кажется. — Я думала, Марти загрузил тебя работой на сегодня. — Она входит в комнату и поправляет рамки на комоде. — Что ты здесь делаешь?

Ее тон обвинительный. Я отхожу от шкафа и смотрю в пол. С меня капает. Вода стекает по моему хвостику на спину, лицо у меня тоже мокрое. Я засовываю руки в карманы и нащупываю зажигалку. Черт! Я поднимаю голову и смотрю ей в глаза.

— Я попросила ее помочь мне расшифровать старые дневники моего отца, — говорит мисс Ливингстон, прежде чем я успеваю открыть рот. Я поворачиваюсь и смотрю на нее с облегчением и смущением. Саркастический ответ, подготовленный для Энн Кемпбел, замирает на моих губах. — Мои глаза уже не те, что раньше. Марти занят этим своим бойлером, и я уверена, он не заскучает без нее за час или около того. Видит Бог, коридоры и так уже достаточно чистые. Если вы собираетесь придумать, чем девушке заняться, то, думаю, это должно быть что-нибудь полезное.

Я закрываю рот.

Энн Кемпбел на это не купилась. Отнюдь. Я чувствую, что борьба за власть идет не со мной, а с пожилой женщиной. Вдалеке слышны раскаты грома.

Наконец она произносит:

— Понятно.

У нее один ответ на все?

— Слушайте… — Похоже, мне следует что-то сказать. — Я просто…

— Она просто собиралась пойти сменить свои мокрые ботинки и принести мне чашку чая по дороге из кабинета Марти, — перебивает меня пожилая дама. — Беги, и не забудь захватить молоко и сахар.

Я делаю, как говорят, — проскальзываю мимо Энн Кемпбел и торопливо шагаю по коридору.

 

9

Элизабет

Я не уверена, что она вернется, но ведь изначально что-то привело ее к моей комнате! Возможно, я несколько опрометчиво предложила ей помочь мне прочесть отцовские дневники, но, чем больше я об этом думаю, тем больше эта идея мне нравится. Марти в последнее время очень занят, а мне не терпится услышать папины слова. Меня интересуют секреты, которые, как я подозреваю, в них хранятся. Секреты, достаточно значимые для того, чтобы Чарли вышел на своей дряхлой лодке на озеро в конце сезона и откопал слова, которые были похоронены и молчали с тех пор, как мы были молоды, с тех пор, как мы покинули остров.

Я снова поглаживаю рукой обложку верхнего дневника, проводя пальцем по Э и Л.

Вскоре я слышу, как она входит комнату; чувствую, как ее силуэт замирает перед комодом, а потом она садится на один из деревянных стульев у стола.

— Мм, спасибо, — бормочет она. — Я, ох… — Слышно, как тяжело ей произносить слова извинения, поэтому я избавляю ее от этой неприятности.

— Ты умеешь читать рукописный текст?

Когда она отвечает, я улавливаю в ее голосе сарказм. Не много-то ей нужно, чтобы забыть о своем раскаянии.

— Нет, я, блин, слишком глупа.

Она думает, что меня это шокирует.

— Оставь это, Морган. Не утруждайся показывать мне свою самоуверенность и браваду. Я говорю о читаемости текста, а не о твоей грамотности. Сейчас многие дети уже не могут читать рукописные тексты, и если ты одна из них, то мы просто зря тратим время. — Я не позволяю ей перебить меня. — Если ты можешь это прочесть, то я воспользуюсь твоей помощью. Если нет — уходи. Но, пожалуйста, держи свой нос и руки подальше от моих дел и вещей.

Она молчит, дождь барабанит по оконному стеклу, и эти звуки кажутся очень громкими в повисшей в комнате тишине. Наконец она подходит и, взяв стопку дневников, кладет их на стол перед собой.

— Да, я могу читать рукописи. — Она пытается развязать бечевку. — Если вы не видите, то как узнали, что это я была в вашей комнате?

Это простой вопрос.

— Ты тут единственная, кто ходит в ботинках на два размера больше. — И затем я добавляю: — И где же чай?

 

10

Морган

Я осторожно беру верхнюю книгу, почти ожидая, что хрупкие листы внутри превратятся в кучку пыли, когда я открою обложку, но нет. Страницы желтые, и слова поблекли, но я более-менее могу их разобрать. «Эндрю Ливингстон» написано вверху первой страницы, а ниже:

Дневник

22 апреля 1917

Это не является государственной собственностью

— Кто такой Эндрю Ливингстон? — спрашиваю я у пожилой дамы.

Она все еще сидит в кресле, сжимая в руке чашку с чаем.

— Мой отец.

— Хм. — Это интересно. Я просматриваю страницу, пытаясь разобрать наклонные черные буквы. — И вы раньше их не видели?

— Видела, но не читала.

А теперь она не может. Без посторонней помощи.

— Первый начинается 1917 годом и заканчивается 1920-м. Тут есть еще за другие годы. Они тоже помечены как личные, как книги, не имеющие государственного значения.

Пожилая женщина кивает и поясняет:

— Мой отец был смотрителем маяка. В 1917-м его отправили на маяк острова Батл. Он провел там всего год, после чего правительство перевело его на маяк острова Порфири. В обязанности смотрителя входило ведение журналов наблюдений. Следовало записывать туда информацию о том, когда зажгли свет, когда его погасили утром, погодные условия. Поэтому ему нужно было отделять рабочие журналы от личных дневников.

Я осторожно переворачиваю страницу, нахожу то место, где смотритель маяка сделал свою первую запись.

— Год написан вверху, и тут на каждой странице по несколько записей. — Моя рука скользит по бумаге, пока глаза расшифровывают покрытые кляксами буквы и складывают их в слова, а слова — в предложения. — С левой стороны на полях — просто буквы: З, СЗ, С, ССЗ…

— Направление ветра. Ты можешь прочесть, что там написано?

Кажется, ее очень волнует, могу ли я это прочитать. Интересно, что она надеется услышать?

Понедельник, 23 апреля. — Я прибыл на маяк острова Батл, где проведу сезон в качестве помощника смотрителя. Мы с Вилсоном приводили маяк в порядок большую часть времени в течение двух недель, поскольку судоходный сезон сейчас в самом разгаре. Я учусь управляться с диафоном на посту подачи туманных сигналов — примитивный аппарат, но мне сказали, что он и так является существенным улучшением по сравнению с системой с ручным приводом, которой пользовались в прошлом.

Пятница, 25 мая. — Весна была холодной и влажной. Вчера я сплавал на плоскодонке на рыболовный участок и поднял сети. Моей наградой стали три сиги, одна озерная форель и рыба-паразит. Оставил все, кроме паразита. Я получил почту и с ней письмо от Лил, и в ответном письме я предложил ей приехать ко мне на несколько недель, сев на «Красную лисицу» в следующий раз, когда капитан Джонсон войдет в гавань Мак-Кей. Уверен, что швед не откажется подбросить ее сюда вместе с почтой и заказанными мной припасами, когда они в очередной раз будут закидывать сети в нашем районе. Я ожидаю их приезда через месяц или около того. Я узнал, что многие семьи смотрителей живут с ними в течение сезона, — это делает работников счастливее, рассеивая скуку и одиночество. Уверен, что Лил здесь понравится так же, как и мне. По крайней мере, она больше меня привыкла к такой жизни, учитывая, что была рождена и воспитана в тесной связи с землей и озером.

Я смотрю на дочь человека, слова которого читаю.

— Лил была вашей матерью?

— Да. Мой отец иммигрировал в Канаду из Шотландии в 1914-м — избавился от семейной фермы и не мог найти работу. Он приехал в Канаду, намереваясь поселиться на западе, как делали многие его соотечественники, но на пути из Нью-Йорка влюбился в Великие озера. Он устроился на работу на почтовых судах, курсирующих между Коллингвудом и Порт-Артуром.

Она погружает меня в историю своей семьи. Я могу читать или она может рассказывать — мне без разницы. Поэтому я просто замолкаю и слушаю.

— Следующей зимой он решил попробовать себя в торговле мехом и перебрался в старую хижину возле гавани Мак-Кей, или Росспорт, и начал охотиться. Там он встретил мою мать, и они поженились в 1915-м. Ее отец тоже был шотландцем. И охотником. Но, судя по папиным рассказам, он был суровым человеком, деспотичным и строгим со своими детьми. Ее мать была из оджибве и научила дочь традиционным для них вещам. Лил умела мастерить снегоступы, прикрепляя сухожилия к деревянному каркасу, свежевать животных, попавших в ловушки, и дубить их шкуры, находить в лесу еду и лекарства. Мне кажется, она всегда была не в ладах с собой, из-за своей полукровной натуры она никак не могла определиться, к кому она ближе, и все это усугублялось гордостью, правда, смягченной стыдом.

Она продолжила после паузы:

— К тому времени, как папа начал работать на острове Батл помощником смотрителя маяка, у них родился мой брат Питер. Чарли, Эмили и я появились уже во время их пребывания на Порфири.

Я продолжаю читать. Это немного напоминает сборник рассказов, и персонажи начинают оживать на страницах.

И я тоже начинаю вспоминать. Это заставляет меня размышлять о моей истории, семье, времени, которое мы холодными зимними вечерами проводили у камина; о том, как я сидела у него на коленях, слушая рассказы об озере, о том, как они забрасывали сети, и о штормах, из-за которых приходилось заводить лодки в гавань и ждать, когда погода изменится, чтобы можно было выгрузить свой улов на берег для переработки.

Вторник, 10 декабря. — Озеро спокойно. Мне сказали, что следующей весной меня переведут в маячный городок острова Порфири. Это более старый маяк, без современных новшеств, как здесь, на острове Батл, но он находится рядом с островом Эдуарда, возле входа в залив Блэк, и всего в дне пути от Порт-Артура. Из-за войны и, несмотря на призыв Бордена, обеспечение работы маяка было объявлено одним из важнейших видов обслуживания, и я должен занять свой пост на Порфири в следующем сезоне, чтобы служить своей стране.

Я смотрю на пожилую даму. Похоже, она устала. Она все еще держит чашку на коленях, но та уже забыта. Ее голова откинута на спинку кресла, однако, несмотря на это, она не выглядит расслабленной. Ее губы сжались в тонкую линию, и лоб нахмурен. Очевидно, то, что она надеялась услышать, не было записано в дневник ее отцом в 1917 году.

Если я хочу узнать о картинах, мне нужно будет сделать нечто большее, чем просто читать.

 

11

Элизабет

Я слушаю слова, которые произносит девушка. Они, как и капли дождя снаружи, по одному заполняют пробелы, пока воспоминания не сливаются воедино и не затапливают меня. Я мысленно вижу, как папа занимается своими обязанностями на маяке, представляю его молодым мужчиной, воскрешенным в воображении его фразами. Это жизнь, которую он выбрал и к которой так хорошо подходил. Говорит девушка, но я могу расслышать и его голос тоже. Он возникает и проплывает мимо, глубокий и теплый. Резонирующий в моей душе.

Я осознаю, что Морган замолчала.

— Ты дочитала до конца? — спрашиваю и ставлю чашку на стол.

— Только первый год. — Она замялась, а потом я слышу тихий звук захлопнувшейся обложки. — Он умер?

— Мой отец? — переспрашиваю недоверчиво. — Господи, дитя! Если бы он еще жил, то ему было бы больше ста лет.

— Нет, — вставляет она. — Я про вашего брата. Копы, которые были здесь на днях, сказали, что его не оказалось в лодке. Вы знаете, я слышала ваш разговор с ними.

— Это когда ты пряталась?

— Я не пряталась.

— Чего ты боишься, Морган?

— Вы стараетесь сменить тему.

— А ты слишком любопытствуешь.

— Как и вы.

Мои губы растянулись в улыбке. Она смелая. Я встаю — от долгого сидения у меня затекли ноги — и иду через комнату к кровати. Сев на нее, наклоняюсь, чтобы снять туфли.

— Полагаю, так и есть. Но все же это ты тайком влезла куда не следует.

— Я просто смотрела на эти рисунки.

Да, рисунки. Их три, я и сейчас могу их видеть, словно мое зрение не упало до такой степени. Это ранние эскизы, очень ранние, сделанные до того, как мир влюбился в ее четкие линии и смелые цвета. Я опускаю туфли на пол и забираюсь с ногами на кровать.

— Зачем?

Она колеблется, прежде чем ответить, но это едва заметно, и я не уверена, что мне не показалось.

— Они мне нравятся. Напоминают мне кое о ком. Где вы их взяли?

— Они всегда у меня были.

— Всегда?

— Да, это было нарисовано много лет тому назад.

— Значит, они старые.

— Довольно старые. Но кто теперь меняет тему?

Она вздыхает:

— Вы правы. Ваш брат. Что с ним случилось?

Хотела бы я знать! Я посвящена в некоторые детали его жизни после того, как мы покинули Порфири. Он исчез к тому времени, когда я должна была начать его искать, требовать ответов. Но я не уверена, что стала бы, даже если бы могла. Позже я слышала, что он переехал в Солт-Сент-Мари и устроился на работу в «Алгома Стил». Через несколько лет после того, как мы с Эмили отправились путешествовать по миру, он вернулся. Неспособный долго оставаться на одном месте, он сменил много работ — собирал дрова для бумажной фабрики, забивал гвозди при строительстве домов, даже нанялся палубным матросом в «Пароходы Патерсона». Он сам построил «Танцующую на ветру» и месяцами плавал по озеру в одиночестве. Он знал эту лодку до мельчайших деталей. И озеро тоже. Никогда не могла себе представить, что все так закончится… Но он был слишком стар для плавания по Верхнему в одиночку.

— Я не знаю, Морган. — Мой голос смягчился. — Брат был хорошим моряком, но он состарился, а у озера есть характер. Должна быть веская причина для того, чтобы он, ускользнув под покровом темноты, отправился на остров Порфири и достал эти дневники из какого-то тайника, где они хранились столько лет.

— Вы были близки?

Это такой сложный вопрос. Мой голос становится резче, когда я отвечаю:

— Я не разговаривала с братом больше шестидесяти лет.

— Так вы его ненавидели?

Эта категоричность молодости!.. Все делится на черное и белое, правильное и неправильное, любовь и ненависть.

— Нет. Все совсем не так. Я любила… люблю его, очень сильно. Но это долгая история.

 

12

Морган

Я наблюдаю, как она устраивается на кровати и укрывает ноги вязаным покрывалом. Ее волосы собраны в хвост, она заправляет несколько выбившихся прядей за уши и ложится на подушки. Мой взгляд возвращается к стоящим на комоде эскизам. Их линии мне так знакомы, и я хочу знать почему.

Потоки дождя все еще стекают по окну. Мне не нужно никуда идти. Она закрывает глаза, словно это позволяет ей видеть образы, возвращенные к жизни словами ее отца.

— Так расскажите мне, — предлагаю я.

— Мы путешествовали маленькой компанией, втроем: упорный Чарли и я с Эмили, следующие за ним как тень, с энтузиазмом участвующие в его исследованиях и приключениях. Мы его обожали. Мой отец жил особенной жизнью, следовательно, и мы тоже. Но мы не знали ничего другого. Мы считали нормальным жить на острове посреди темно-серых вод озера Верхнее, под огромным маяком, подмигивающим кораблям, которые проплывали мимо в темноте. Мы проводили дни, шатаясь по лесу, исследуя каналы и заливы на маленькой лодке, охотясь на кроликов и собирая дикие ягоды. У нас было чудесное детство.

— Чарли был старше вас?

— Да, на четыре года. Мы с Эмили были младшими. Мы родились на острове, и чудом было уже то, что мы выжили. Моя мать не ждала двойню. Роды начались на месяц раньше срока. Не было лодок, достаточно быстрых, чтобы преодолеть расстояние от Порфири до Порт-Артура, и ее тело было хорошо знакомо с родовыми схватками, ведь она привела в мир уже двоих детей. Времени едва хватило на то, чтобы вскипятить воду и позвать отца. Но мама была целительницей, она знала, как о нас позаботиться. Первые месяцы она пеленала нас вместе. Мы лежали в деревянном ящике, стоявшем возле жаркой дровяной печи, и благополучно росли на ее молоке. Эмили и я — мы были неразлучны, как говорил мне папа, две части одного целого. Каждая из нас даже дышать не могла без своей второй половинки. А Чарли, он присматривал за нами.

Пожилая дама делает паузу.

— Нет, Морган, я его не ненавижу. Какое-то время мы были очень близки. Но что-то встало между нами, и так было дольше, чем мне хотелось бы.

Я беру дневник, и звук этого моего движения возвращает ее в комнату.

— Мы еще не дошли до этого, не так ли? Я забегаю вперед. Даже Чарли еще не родился. Продолжай.

Я снова открываю старый дневник и просматриваю страницы, которые мы уже прочли. «1918».

Среда, 3 апреля. — В этом сезоне мы приехали уже всей семьей: Лил, Питер и я. До острова Порфири мы плыли на буксире «Джеймс Уэйлен». На маяке все в идеальном порядке, но дома и огороды находятся в плачевном состоянии. Альберт Шоу, бывший смотритель, вышел на пенсию и уехал в Форт-Уильям со своей дочерью. Мне сказали, что ему семьдесят три. Дочь была его помощницей все эти долгие годы. В отличие от острова Батл, тут башня маяка соединяется с жилым помещением, домом, где проживают смотритель вместе с помощником.

Световая камера маяка состоит из отражательной линзы девяти футов в диаметре и четырех круговых ламп с двадцатидюймовыми отражателями. Сама башня около одиннадцати метров высотой, и к тому же она установлена в западном конце острова на небольшом скалистом утесе, на высоте семнадцати метров над уровнем озера. В ясную погоду свет маяка видно на расстоянии от шестнадцати до восемнадцати миль. Все здания требуют покраски. Я отправил заявку на сосновые доски для замены пола, которые, надеюсь, прибудут на «Джеймсе Уэйлене» вместе с другими припасами. Лил и Питер устраиваются на новом месте.

Вторник, 23 апреля. — Заметил олениху с олененком, плавающих между Порфири и островом Эдуарда, пока рыбачил в заливе Уолкер. Вернусь сюда со своей винтовкой. Примерно на середине северно-западной стороны острова находится гавань, прямо перед входом в канал. Из-за этого Порфири является предметом зависти для других маяков, ведь в любую погоду сюда можно завозить припасы или людей и выбираться отсюда. Оттуда до станции нужно немного пройти через болото, но там есть хорошо протоптанная тропинка. Как правило, припасы доставляют на пляж возле маяка и построенного на берегу лодочного эллинга, но приятно знать, что есть варианты на случай неприветливой погоды. На прошлой неделе приехал помощник Джордж Грейсон. Его освободили от службы в канадских экспедиционных войсках меньше полугода назад, после участия в третьей битве при Ипре, под Пашендейлом. На его теле остались раны, полученные на фронте, лицо и руки покрыты шрамами от вражеского горчичного газа, который оседает на кожу как горячий керосин, но горит без пламени, и нет средств, чтобы его потушить. На моего помощника даже смотреть тяжело. Газ также проник в его легкие, сделав голос скрипучим и хриплым. Его отправили сюда не только ради чистого воздуха, но и для того, чтобы он был при деле. Мы работаем посменно, по двенадцать часов, и приспосабливаемся к рутине. Грейсон живет один, он занимает комнату в восточном крыле, как я его называю. У нас также есть помещения общего пользования. Если семья еще увеличится, нам нужно будет просить о строительстве дома для помощника, поскольку тут и так негде развернуться.

Вторник, 14 мая. — Ремонт в основном завершен. Вчера на «Маргарите» приплывал Боб Ричардсон из Сильвер Айлет. Боб — государственный агент по продаже земли, он каждое лето привозит свою семью в дом старого шахтера, откуда ездит на работу в город. Ричардсон ремонтирует этот дом, чтобы они могли жить в нем и зимой. Он рассказывает, что немногие живут здесь круглый год, только семья Кросса, который работает сторожем, и еще пара семей. Он привез газеты со сводками с фронта в Европе. Грейсон несколько раз просыпался ночью и кричал в припадке, напугав большинство из нас. Лил и Питер оба его боятся. Я же опасаюсь, что в его разуме столько же ран от тяжелых испытаний, сколько и на его теле следов сражений. Он почти не спит, блуждает по берегу, где только лунный свет озаряет его путь.

Пятница, 24 мая. — Сегодня наша маленькая группа провозгласила тост за почившую величайшую королеву Викторию. Апрельские дожди — благодать для майских цветов, а майские ливни — для овощей. Мы посадили картофель на участке возле старой хижины Уокера и разбили наносной огород на вершине из сплошной скальной породы, возле маяка, заполнив деревянные ящики землей и посадив помидоры, горох и бобы. У нас в последнее время не было посетителей, хотя по судоходным путям на север, в Тандер-Бей, и обратно то и дело следовали пассажирские и грузовые суда.

Понедельник, 19 августа. — Прибыла «Красная лисица» с запасами муки и свинины, достаточно большими, чтобы хватило до конца сезона, примерно до середины декабря, когда должен вернуться «Джеймс Уэйлен». Я продолжаю беспокоиться о Грейсоне, потому что теперь он пропадает сразу на несколько дней. А Лил рада тому, что его нет рядом. Его припадки только усиливают ужас от его изуродованного лица и муки во взгляде. Я, со своей стороны, объясняю его некомпетентность истерзанной душой, но иногда он выходит в озеро на маленьком баркасе, оставляя нас без лодки на случай чрезвычайных ситуаций. Я подготовил письмо в Департамент морского и рыбного хозяйства, и они ответили мне, что не могут найти ему замену в конце сезона. Они также заявили, что на такие должности назначают ветеранов и пострадавших в Первой мировой войне и что мне нужно найти подход к нему, но я не вижу особых причин для того, чтобы отдавать часть бюджетных средств маяка помощнику, который больше отсутствует, чем присутствует. Лил взяла на себя часть обязанностей Грейсона, подменяя меня в его отсутствие. Мы достаточно хорошо справляемся и без него, потому что должны. У нас ведь нет выбора.

Четверг, 10 октября. — Газеты сообщают, что союзные войска в Бельгии отвоевывают позиции у немцев. Война скоро закончится. Эта война положит конец всем войнам.

Солдаты возвращаются на родину, некоторые ранены, но многие остались на чужбине — похоронены на полях Фландрии или, как пропавшие без вести, нашли свое последнее пристанище в безымянных могилах. На нашем посту стало тише с уменьшением количества кораблей и посетителей, и пропасть между полями сражений в Европе и монотонной рутиной, состоящей из заправки топливом, зажигания калильных сеток и полирования линз разверзается сильнее, чем когда-либо. Я расспрашивал Грейсона о его службе, но он мало чем делится, рассказывает только о подготовке в Англии, о своих сослуживцах и танцах на базе. Когда я спрашиваю о битвах, его взор затуманивается, и я вижу, что эти воспоминания для него мучительны. Я слышал, что он был одним из немногих в своем подразделении, кто выжил после горчичного газа, что после атаки некоторые из его сослуживцев умирали в муках несколько дней — даже недель, — крича в агонии. Ожоги не только покрывали их кожу, были обожжены и легкие, так что невозможно было дышать, в то время как врачи и медсестры ничего не могли сделать. Я также слышал, что появился бич, пересекший Атлантику вместе с юношами, которые добровольно готовы были пожертвовать своей жизнью для защиты свободы, а в результате слегли с болезнью, которую они называют испанским гриппом. Он распространяется дикими темпами и уже достиг берегов этого великого озера.

Понедельник, 16 декабря. — Сегодня за Грейсоном прибыл «Джеймс Уэйлен», чтобы отвезти его на материк на зиму, но он исчез. Я не видел его уже пять дней. Он не мог уйти далеко. Плоскодонку нашли у острова Эдуарда, а поиски ни к чему не привели, и я подозреваю, что он утонул, упал в объятия озера. Мы даже исследовали заброшенные шахты, но и там не было его следов. Мы с Лил и детьми решили зимовать на острове. Провизии у нас хватит, чтобы продержаться до конца зимы, и дичи здесь достаточно. У меня есть солидный запас патронов, а у Лил — ее ловушки, и мы начали заготавливать дрова, чтобы нам было тепло всю длинную холодную зиму. В городе нет работы для смотрителя маяка, учитывая, что возвращающиеся солдаты тоже ищут работу, поэтому не имеет смысла платить ренту, когда здесь у нас есть отличный дом. И если этой причины было бы недостаточно, то все больше людей заболевают и умирают от этого гриппа. Он забирает молодых и сильных, заполняя их легкие жидкостью так, что они уже не могут больше дышать. Здесь мы будем в безопасности и в тепле. А если Грейсон вернется, то, с Божьей помощью, мы сможем прокормить и его, пока не появится возможность сообщить о нем в город.

Мне кажется, что я читаю сказку на ночь, но, посмотрев на нее, вижу, что она не засыпает, а сидит прямо. Не могу разобрать выражение ее лица. Я ненадолго замолкаю и слышу, как она шепчет:

— О господи! Это был он. Все эти годы. Грейсон.

Она говорит не со мной.

— Что-то не так, мисс Ливингстон?

Она не отвечает, но задумчиво наклоняет голову.

— Папа так и не узнал, что с ним случилось, никогда его больше не видел. Никто его не видел. Кроме меня и Эмили. И она никому бы не сказала. Она не могла этого сделать. И я тоже не говорила. — Она снова откидывается на подушки. — Читай дальше.

Среда, 1 января. — Празднование Нового года! Мы пировали — у нас были суп из кролика, вареная говядина, бисквитный торт и рисовый пудинг. Почти вся поверхность озера между островами покрыта льдом, и температура продолжает падать. Совсем скоро лед станет достаточно прочным, чтобы по нему можно было ходить, и у нас снова появится связь с миром. Мы с Питером проводим долгие часы за книгами, и я часто ему читаю. Я уже могу сказать, что он очень способный. Я благодарен за то, что получил образование в Шотландии, хотя и был сыном бедного фермера. Это позволит мне обучать сына, если нам с Лил придется проводить с ним уроки здесь, на острове. От Грейсона ни слуху ни духу.

Четверг, 27 февраля. — Я чувствую приближение весны, ощущаю, что солнце дает больше тепла. Ричардсон смог приехать на собачьей упряжке из Сильвер Айлет, поскольку лед еще прочный. Он привез почту и новости, а также пополнил запасы в нашей кладовой долгожданными баночками молока. Его в этой поездке сопровождали двое сыновей, и дети часами катались на замерзшем озере. Лил приготовила сытное блюдо из соленой рыбы, и мы дали им его с собой, чтобы они могли согреться во время обратного пути.

Вторник, 4 марта. — Лед уже не сковывает озеро, ветер гонит его прочь из залива Блэк и выбрасывает льдины на берег. Хотя Верхнее уже начинает освобождаться ото льда, увидеть корабли в узких судоходных каналах мы сможем почти через месяц, и только тогда нужно будет зажечь маяк. Последние три дня Питеру было плохо. Настолько, что мне пришлось достать бутылку виски из тайника в топливном сарае в надежде, что его медицинские свойства будут хоть немного полезны. Лил отрицательно и со скептицизмом отреагировала на ее появление, и мне пришлось настоять на том, чтобы Питер принял немного внутрь. Ее отец запрещал любое спиртное в доме, и его строгое воспитание сказалось на ней. Она, в свою очередь, заварила внутреннюю кору тополя, чтобы приготовить крепкий настой. Боюсь, бесцветный яд испанского гриппа добрался до нашего одинокого поста, невинно принесенный шумными мальчишками, которые катались у нашего берега и ужинали в нашем скромном доме.

Четверг, 13 марта. — Питер выздоравливает. Мне без разницы, благодаря виски или травам, но наш сын выживет. Однако семье Ричарда повезло меньше. Мы получили письмо, где говорилось, что старший из его мальчиков умер.

Я прекращаю читать. Слышно, как Марти весело насвистывает, выйдя из своего кабинета и шагая по коридору. Я узнаю Шопена и мысленно следую за мелодией, предвосхищая ноты. Ничего не могу с собой поделать. Это часть меня, очень глубоко спрятанная часть, которую я стараюсь не выпускать наружу, но музыка остается со мной. Так было всегда.

Пожилая дама какое-то время лежит молча. Я думаю, что она уснула, но она заговорила:

— Спасибо, Морган, пока достаточно. Мое сердце сейчас не вынесет больше воспоминаний.

Я закрываю дневник и кладу его поверх остальных, оборачиваю тканью стопку и завязываю бечевку. Я кладу сверток на прикроватный столик и поворачиваюсь, чтобы уйти.

— Не забывай держать руки подальше от моих вещей.

Я на мгновение останавливаюсь, глядя на седовласую женщину, сидящую среди подушек, а потом бросаю быстрый взгляд на рисунок со стрекозами. Не сказав ни слова, я выхожу в коридор и направляюсь к кабинету Марти.

* * *

К тому времени, как я покидаю дом престарелых, дождь уже прекратился, но в воздухе чувствуется влажный холодок. Уличные фонари уже мерцают.

Деррик здесь, сидит, прислонившись к рулю своей черной «Хонды Цивик», и мое сердце замирает. Я не виделась с ним несколько дней, занимаясь скоблением забора и пытаясь навести порядок дома. Лори считает, что я должна быть благодарна, что все закончилось всего лишь этой отстойной восстановительной реабилитацией. Она говорит, что все могло быть намного хуже. Она спросила меня о рисунке, о граффити, о том, где я достала краску и кто был со мной. Господи, это походило на допрос! Я понимаю, это ее работа. Она знает, что я встречаюсь с Дерриком. Я как-то пригласила его вечером посмотреть фильм; я думала, что все будет в порядке и она от меня отстанет. Он умеет найти подход ко взрослым, быть очень вежливым и услужливым, и они думают, что он просто чудо. Но не Лори. Я вижу, что он ей не нравится, так что мы больше не бываем у меня дома. Но я не переживаю по этому поводу. Деррик замечает меня, заводит двигатель и подъезжает ко входу. Я забираюсь на переднее сиденье, и он выезжает с парковки; за это время мы не сказали друг другу ни слова.

Я привыкаю к тому, что он может быть и таким. Он говорит, что ему свойственна созерцательность, но я ответила ему, что это бредовое слово, которым он называет свою угрюмость. Поэтому, когда он молчит, я знаю, что он думает. Он всегда думает. Планирует всякое дерьмо. Он все время жонглирует столькими вещами, что я не могу за ним уследить. Деррик извинился за то, что уехал, когда показались копы. Мне пришлось самой добираться до «Макдоналдса», где они все равно меня поймали. Я знаю, что у него чертовски много всего стояло на кону, в отличие от меня. Знаю. Но не могу это принять. Глубоко внутри, в той части меня, которая так отчаянно хочет быть ему небезразличной, быть небезразличной хоть кому-то, я испытываю боль. Он, по крайней мере, мог показать, что благодарен, признателен за то, что я держала рот на замке. Он знает, что в ту ночь мог оказаться в полной заднице, если бы копы его обыскали, обыскали его машину, не скажи я им, что была одна.

Он говорит, что не употребляет тяжелые наркотики, и я ему верю. Я тоже их не употребляю. Мне довелось видеть, что они делают с людьми, как лишают их жизни.

В списке клиентов Деррика отборные паршивцы, и, хотя он никогда этого не показывает в общении с ними, он ненавидит этих «претенциозных дураков». Мне он говорит, что это бизнес, он просто дает им то, что они хотят, что они в любом случае смогут найти это в другом месте, поэтому почему бы именно ему не забирать деньги их мам и пап. Спрос и предложение. Они ищут его в школе или пишут ему эсэмэски, и он назначает место передачи. Они без вопросов платят ему, сколько он просит, и возвращаются за новой дозой.

Я никогда не спрашивала, откуда он знает райтеров, граффити-художников. Он тусуется с ними, но сам никогда не рисует. Думаю, ему нравится этот трепет, ощущение, что живешь почти на грани, когда на шаг опережаешь копов, бегаешь по ночам, оставляя послания красками. Это то, что меня в нем привлекло. Впервые за бог знает сколько времени я чувствую, что тут мое место. С ним я чувствую себя живой. С ним я чувствую.

— Привет.

Он бросает на меня беглый взгляд и улыбается.

— Привет, — отвечает он. — Что в школе?

— Знаешь, все по-старому.

Его сегодня не было. Он все еще учится в старшей школе, несмотря на то, что должен был выпуститься в прошлом году. Он пошел «по второму кругу», будет снова учиться в двенадцатом классе. Как правило, так поступают спортсмены, потому что хотят еще год поиграть в футбол и повысить свой средний балл, пересдав предметы, которые завалили. Но у Деррика были другие причины. Он хочет оставаться поближе к своим клиентам, проходить мимо них в коридоре, болтать с ними в обед и планировать передачу заказов на парковке. Он мелкий дилер. Никаких больших партий или чего-то слишком опасного. И он никогда не заключает сделки в школе. Он слишком умен для этого. В отличие от меня, он сдает все предметы, несмотря на то, что половину занятий пропускает. Деррик из тех людей, которым не приходится напрягаться. Ему все дается легко. Он получает то, что хочет.

— Меня сегодня поймали в комнате старушки, — сказала я. Я не рассказываю, почему я была там. Не говорю и о рисунках. О том, что один из них похож на мою стрекозу. — Так что мне теперь нужно помочь ей прочесть дневники ее отца.

— Да ну? — Его это явно заинтересовало. — Зачем?

— Она слепая. Не может сама это сделать.

Мы едем вниз по улице, направляясь к набережной. Деррик кусает нижнюю губу, хмурит лоб. Он думает.

Он тянется ко мне, сжимает мою ногу, а потом берет за руку.

Мы познакомились в прошлом году на вечеринке. Он старше меня на два года. Мы ходим в одну школу, но никогда не пересекались в коридорах. У меня был свой круг общения, у него — свой. Тогда еще да.

Я познакомилась с Алисой в девятом классе, и мы начали вместе гулять. А в прошлом году меня взяла другая приемная семья, и мне пришлось сменить и школу. В новой школе я не знала никого, кроме Калеба, а он просто придурок.

В один из выходных Алиса услышала о вечеринке в гравийном карьере возле 61 шоссе и позвала меня. Она договорилась, чтобы подвезли нас обеих, и материализовалась у моей двери незадолго до полуночи с полной на треть бутылкой ржаного виски и парой банок пива, и я незаметно для Лори ускользнула из дома. Приемные дети жили здесь и раньше, задолго до того как тут появилась я, но все же Лори слишком глупа, чтобы понять, что из окна спальни очень легко выбраться наружу.

К двум часам ночи мы с Алисой были уже пьяны, и я сидела у Деррика на коленях. Через полчаса после этого явились копы.

Мы с Дерриком убежали в кусты, растущие на краю карьера, скатились с насыпи и лежали там, хихикая, пока лучи фонарей метались, ища в поле участников вечеринки, прячущихся в высокой траве. Мы лежали и смотрели на звезды над головой, земля под нами вращалась, а потом копы ушли, и мы смогли подползти к машине Деррика и проскользнуть на заднее сиденье. Деррик взял банку пива из мини-холодильника, стоящего на полу, открыл ее и сделал глоток, прежде чем передать мне.

Я отпила из нее. Пиво уже не было холодным, но мне хотелось пить. Мы несколько раз передавали банку друг другу.

— Боже, ты прекрасна! — сказал он, его рука коснулась моего лица, скользнула по моим глазам, носу, подбородку. — Почему я никогда не замечал тебя раньше?

Я рассмеялась. Это из-за пива. Я не была красивой, но пусть думает, что так оно и есть. Когда он меня поцеловал, на его влажных губах чувствовался вкус теплого пива. Мне больше не хотелось смеяться. Его руки блуждали под моей курткой, а потом под рубашкой, скользили по позвоночнику до пояса джинсов. Я вздрогнула. Расстегнув бюстгальтер, он запустил руку под розовое кружево, стал трогать мою грудь. Я напряглась и отпрянула, глядя в его зеленые глаза, едва различимые в темном салоне «хонды».

— Все в порядке, — прошептал он мне на ухо. — Верь мне.

Он наклонил голову и стал целовать мои глаза, пока я совсем их не закрыла, а потом опять прильнул к моим губам. На этот раз я разомкнула губы и впустила его.

Деррик всегда получает, что хочет.

Я думала, что никогда больше о нем не услышу. И меня злило, что я хотела, чтобы он не пропал. Через неделю он позвонил, и мы пошли на вечеринку, где я встретилась с теми райтерами. Именно тогда я поняла, чем он занимается, как зарабатывает деньги, чтобы иметь возможность ездить на «хонде», носить дизайнерские джинсы и покупать выпивку, которой у него, казалось, всегда было неограниченное количество. Мне вообще-то не было до этого никакого дела. Все это не имеет значения. Для меня важно только граффити.

Машина движется вдоль Уотер-стрит, из радио несется какой-то бред в стиле кантри, который я так и не научилась ценить, но я ничего не говорю. И не переключаю станцию.

Мы поворачиваем к пристани и едем по дороге, идущей вдоль набережной, заезжаем на парковку с видом на гавань и зерновые элеваторы угрожающих размеров. Ветер колышет покрытую рябью воду, волны разбиваются о каменный волнорез. В бухте на якоре стоит грузовое судно. Деррик глушит двигатель и поворачивается ко мне.

— Я тут подумал…

Учитывая, как он это сказал, я не уверена, что хочу знать, о чем он подумал. Я достаю сигареты. Предлагаю Деррику, хотя знаю, что он не курит и ему не нравится, когда курят в машине. Так дерзко я еще не вела себя с ним.

— Да? О чем? — Я щелкаю зажигалкой, прикуриваю и глубоко затягиваюсь.

— Может, и хорошо, что тебя поймали и привлекли к общественным работам. Это возможность.

Я действительно не понимаю, что в этом хорошего.

— Детка, эти старики принимают болеутоляющие ведрами. В этом месте должно быть полно наркотиков, которые мы могли бы продать, — оксикодон, перкоцет, ну и что там еще… Тебе просто нужно заполучить их.

Я чуть не давлюсь сигаретой.

— Ты совсем сумасшедший, Деррик? Думаешь, они там повсюду оставляют упаковки таблеток? — Я смотрю на него, в его гипнотические глаза, и вижу в них сомнение. — И что, черт возьми, по-твоему, случится, если обнаружат пропажу? Я буду первой, у кого станут искать! С меня уже достаточно этого дерьма.

— Вспомни, как ты сегодня попала в комнату той пожилой дамы. Ты нашла способ. Мы найдем лазейку. Просто подружись с этими стариками. С персоналом. Вотрись в доверие к ним.

Он тянется ко мне и, вырвав сигарету из моих пальцев, выбрасывает ее в приоткрытое окно, а потом наклоняется, чтобы поцеловать меня.

— Ты можешь это, детка. Ты можешь сделать это для нас. Мы вместе построим наше будущее, я и ты. И оно будет просто потрясающим.

Мне нравится, как это звучит. Его губы смыкаются на моих. Черт с ним.

 

13

Элизабет

Я сижу в своем кресле-каталке, оставленном во внутреннем дворе, плотно укутанная в плед, в солнцезащитных очках. Приятно снова находиться на улице. Дождь упорно лил несколько дней, но наконец отступил обратно в облака, которые отнесут его в другие места. В прохладном влажном воздухе чувствуется приближение зимы, дни укорачиваются. Я слышу, как девушка трудится над забором. В ее наушниках снова играет музыка, крошечные динамики пропускают слабые звуки, которые доносятся туда, где я сижу. Мелодия вроде знакомая, но у меня не получается определить ее.

— Что ты слушаешь?

Звуки скребка резко обрываются.

— Музыку.

— Ты не чересчур остришь?

— А вы не слишком любопытны?

— Время пройдет намного быстрее, если тебе будет с кем поговорить.

Тишина. Потом возобновившиеся звуки скребка. И намек на мелодию.

— Почему бы тебе не поступить, как Том Сойер, не убедить кого-то другого покрасить забор за тебя?

— Кто такой Том Сойер?

Я качаю головой:

— И чему теперь только учат в школах…

— Всяким глупостям. Чертова пустая трата времени.

Я не могу решить, смеяться мне или вздыхать. Она наивна. Несмотря на ее жесткую броню, я знаю о ней больше, чем она может представить. Ее родители либо мертвы, либо бросили ее, а ее дом, где бы она ни жила, не очень привлекательный. Она прячет свой страх и одиночество за злостью, и в своей отчаянной попытке быть частью чего-то делает глупый выбор, неверно истолковывая понятие любви. Судя по ее реакции на полицейских, я бы сказала, что она связалась с какими-то недостойными персонажами, которые, вероятно, бросили ее при первом намеке на проблему. Но в ней что-то есть. Что-то уникальное.

— Значит, это лучшее использование твоего времени?

— Не могу придумать ничего такого, что я предпочла бы покраске забора.

В ее голосе звучит сарказм, но я чувствую, что крепость, над постройкой которой она так долго работала, совсем хрупкая. Ей нужно заново самоутвердиться после того, как она почувствовала себя незащищенной, когда ее поймали в моей комнате и когда ее спасла старушка. К тому же слепая.

— Пожалуй, это было моим самым нелюбимым занятием. Собственно, я не красила именно заборы. Но белила. Всегда нужно было что-то белить. Каждое лето белить стены коттеджа, белить пост подачи туманных сигналов, белить башню маяка. Господи, я это просто ненавидела!

Скобление продолжается.

— Я слушаю «Epica», — говорит она.

— Никогда о ней не слышала.

— О них.

Я сама могу разобраться. Я откидываюсь на спинку кресла, слушая звуки скрипки, виолончели и сопровождающий их навязчивый голос. Он уносит меня в прошлое… Была зима. Мы с Эмили лежали на ковре перед дровяной печью, озеро замерло и затихло, а миллионы звезд пронзали чернильно-черное небо над воцарившимся безмолвием. Папа сидел в своем кресле, куря трубку. Мама что-то штопала. Наше радио «Зенит» было настроено на мичиганскую станцию NBC, ее сигнал дрейфовал через приглушенное пространство озера к нашему изолированному острову, перенося мое десятилетнее «я» далеко от бореального леса в волшебный мир. Я слушала в восторге.

Музыка внезапно меняется и после барабанов играет то, что может быть только электрогитарой. Это, мягко говоря, необычно.

— Господи, что это за стиль музыки?

— Симфонический металл.

— Интересно. — Я никогда не слышала такой музыки; странная комбинация классики и какого-то пронизанного тревогой современного звучания. Я понимаю, почему ей это нравится.

Морган бросает скребок в ведро и садится за стол для пикников. Она закуривает сигарету. Я не комментирую. Хотя уверена, что она ждала этого.

— Вы что-нибудь слышали о своем брате? — спрашивает она.

— Нет.

Я поправляю плед, которым укрыты мои ноги. Девушка меня интригует.

— Слушай, Морган, когда я сказала тебе, что не виделась с братом более шестидесяти лет, это было не совсем правдой. — Она молчит и продолжает курить свою сигарету. — Он все это время не пытался со мной связаться, но за два дня до того, как нашли его разбитую лодку, он приходил сюда. Его провели ко мне в сад, и он не сказал ни слова. Через несколько минут он ушел.

Запах сигаретного дыма висит в воздухе, сырой и тяжелый.

— Морган, в этих дневниках могут быть ответы на вопросы о моем прошлом. Я не могу их прочесть. Но ты можешь. И, если я не ошибаюсь, у тебя есть время. — Уверена, Марти в конце концов прочитал бы их мне. Я бы могла попросить его. Но вместо этого прошу ее. — Возможно, мы могли бы заключить сделку? Ты продолжаешь читать мне дневники, а я отдам тебе один из рисунков, которые тебя так заинтересовали.

Я слышу, как она тушит сигарету подошвой ботинка, но продолжает молчать. Должно быть, она вытащила один наушник, поскольку стала слышнее мелодия «Epica», смешивающаяся с щебетанием воробьев и шорохом ветра в гортензии.

— Я смогу забрать какой захочу?

Интересный вопрос. Там три эскиза. На одном нарисованы стрекозы, на другом — колибри, а последний — детальное изображение приморской чины. Общие темы, многократно зарисованные под разными углами. Некоторые критики полагают, что серии рисунков одного и того же предмета можно использовать для создания трехмерного изображения, словно каждая интерпретация добавляет слой, имеющий несколько отличную перспективу, но ассоциирующийся с остальными. Даже в виде эскизов они стоят приличных денег. Но я не думаю, что ей интересно именно это. Чем ее привлек один из этих рисунков?

— Да.

— Тогда договорились. Начнем.

 

14

Морган

Шепот Деррика звучит у меня в голове, когда пожилая женщина предлагает мне продолжить читать ей отцовские дневники. Может, это тот шанс, который мне нужен. Но мы не идем к ней в комнату. Мы сидим на застекленной террасе в конце коридора, которая выходит на внутренний двор и сады. Комбинезон висит в кабинете Марти, и слишком большие ботинки я тоже оставила там. Мои же — черные, высокие, со шнуровкой, доходящей почти до колен. В них мои шаги звучат намного тише, когда я иду по выложенному плиткой коридору и деревянному полу. Я одета во все черное, как ворон, за исключением шарфа, который я завязала вместо ремня на поясе джинсов. Мне его подарила Лори на прошлое Рождество, он ярко-синего, кобальтового цвета с вплетенными серебряными нитями. Слышала, что воронам нравятся блестящие вещи, так же как и сорокам. Я стараюсь не закрывать глаза.

Я кладу стопку дневников на стол. Старые, они выглядят странно и неуместно на современном столе. Мне даже страшновато их открывать, такие они хрупкие. Но у меня нет выбора, и я осторожно переворачиваю страницы, пока не нахожу последнюю прочитанную запись.

— Так, где мы остановились? — спрашиваю я, пробегая глазами по строчкам. — Ваши родители переехали на маяк на каком-то острове посреди озера Верхнее. Люди умирали от испанского гриппа. Какой-то парень по имени Грейсон сошел с ума и, скорее всего, утонул.

— Он не утонул, — отзывается старушка.

— Тогда что с ним случилось?

Она медлит, прежде чем ответить. Она сидит в кресле, волосы расчесаны и заплетены в тугую косу, которая переброшена через плечо, и она сняла очки.

— Иногда мне кажется, что лучше не знать конца до начала.

Так что я продолжаю.

— Хорошо. С тысяча девятьсот девятнадцатого по тысяча девятьсот двадцатый.

Пятница, 13 июня. — Вчера ночью была великолепная полная луна, которая пыталась затмить маяк. Я взял Питера с собой, и мы плавали в нашей маленькой лодке вокруг ставшего нам домом острова в лунном свете в предутренние часы. Бывает, это озеро ведет себя как цивилизованная, достойная женщина, нежная и воспитанная, и оно практически усыпляет мою бдительность. Но я учусь. Оно капризно и подвержено приступам ярости, при малейшем поводе устраивает бурю, набрасывается на нас бесконечное количество дней, пока его ярость не спадет и оно не станет снова спокойным. Выстраивая отношения с ним, нужно всегда быть настороже.

Мы с Лил высадили овощи на высоких грядках на солнце, и я расширил наш картофельный участок возле залива Уолкер, чтобы посадить там свеклу и репу. «Красная лисица» навещала нас пару недель назад по пути из Порт-Артура к району рыбной ловли, и нам привезли письма и газеты, так что мы снова в контакте с внешним миром. Многие по-прежнему болеют гриппом, и, когда я ездил в город, Лил настаивала на том, чтобы оставаться с Питером здесь, на маяке. Я не могу ее за это винить.

Среда, 23 июля. — Я продолжаю восхищаться знаниями и умениями моей жены. В промежутках между работой на маяке и уходом за нашими посадками она передает мне свои знания об этой земле. В наш котелок часто попадает добыча из ее ловушек, и она уже начала запасать еду на зиму, когда мы будем изолированы от мира, — солить рыбу, варить варенье из ягод и сушить травы. Я несколько раз выходил на озеро с семьей Ниеми на их буксире, помогая им вытаскивать сети и потрошить рыбу, которую они потом отвозят в Кемп Фишерис на переработку. Они живут в Порт-Артуре, но для летнего рыболовного промысла разбивают лагерь на берегу залива Уолкер. Для меня это тяжелая работа, и я занимаюсь этим только в хорошую погоду, а Лил в это время сама управляется с работой на маяке. Мы не подавали заявку на помощника. Мы с Лил смогли разделить нагрузку, и департамент, похоже, доволен таким решением.

На страницах лето переходит в осень, осень в зиму, а я все еще читаю. В некоторых местах есть повторения — одни и те же перечисления посетителей и того, сколько топлива они потратили, что ели, но мне не скучно. На самом деле. Это лучше, чем скрести забор, и теперь мне легче разбирать рукопись. Наверное, я к ней привыкла. Я беру следующий дневник, он начинается 1921 годом.

Вторник, 6 апреля. — Сегодня прибыл «Джеймс Уэйлен», и началось строительство поста подачи противотуманных сигналов. Мы собрали каркас в нескольких метрах от основного здания маяка, и устанавливаем диафон. Команда осталась у нас ночевать, и хорошо, что Лил с Питером как раз уехали, чтобы в кои-то веки навестить двоюродную сестру Лил, которая недавно вышла замуж и переехала в Порт-Артур. Время очень удачное, тем более что Лил должна скоро родить.

Четверг, 15 апреля. — Сегодня прибыла «Красная лисица» с новостями о Лил. Она вчера родила мальчика. Хочу ее навестить и быстро вернусь со шведом, а племянник Сазерленда пока последит за маяком. Назвали сына Чарльз.

— Ваш брат.

Я считаю про себя. Господи, ему было больше восьмидесяти лет! Он совсем сошел с ума, раз вышел на озеро один на той лодке.

— Да.

Я продолжаю читать еще около часа. Таким странным образом я помогаю ей снова увидеть свое прошлое и те его моменты, о которых она, возможно, даже не знала. Как об этом Грейсоне. Ее брат, должно быть, читал эти дневники раньше; я вижу, что она пытается понять, почему он отправился на остров, чтобы их забрать. Почему сейчас. Мы обе ищем ответы, но, что касается меня, я даже не знаю, какими должны быть вопросы.

Темнеет, и в помещении загорается свет. На заднем плане слышится тихий шум дома, а мой голос тем временем рассказывает про дни жизни на острове еще до того, как родилась старушка.

Я дочитываю до конца 1924 года.

— Все, — говорю я, — этот дневник закончился.

— Значит, ты слишком устала, чтобы продолжить?

— Нет, я просто…

Я перебираю дневники, складываю их в стопку.

— Следующего здесь нет.

Пожилая дама откидывается на спинку кресла и вздыхает; похоже, она расстроена, и я понимаю, что именно в нем она ожидала найти ответы.

— Что случилось в 1925 году, мисс Ливингстон?

Она говорит еле слышным шепотом:

— Родились мы с Эмили.

 

15

Элизабет

И вот я нахожусь в конце, почти вся моя жизнь позади, но я не знаю о начале. Озеро втайне замышляло скрыть от меня правду. Озеро и Чарли. В потрепанных книгах нет никаких ответов на вопросы о моем прошлом. Дневники совсем не пролили света на то, что руководило действиями моего брата, когда он вышел на озеро на своей лодке, держа курс на Порфири. Он это предвидел. После всех этих лет он все еще имеет власть надо мной.

Я чувствую на себе взгляд девушки. Полагаю, она ждет ответа.

— А следующий дневник? — Я пытаюсь говорить ровным голосом, не желая проявлять эмоции, которые бурлят во мне. — С какого года он начинается?

— С тысяча девятьсот тридцатого. Хотите, чтобы я начала читать его?

В одной из комнат слышны голоса. Там мистер Андроски с семьей. Я слышу возбужденную болтовню его внучки. Маленький ребенок, лет четырех или пяти. Они навещают его каждую неделю. Я месяцами наблюдала за этим ритуалом и теперь могу воссоздать его перед своими невидящими глазами: сын толкает отцовское кресло-каталку на застекленную террасу, где они за кофейным столиком поглощают еду на вынос, старик радостно впитывает безграничную энергию юных. Отрываясь от картофеля-фри, ребенок носится по комнате с игрушкой — персонажем из какого-то недавнего мультика, — исполняющей в ее руках кульбиты.

— Нет, Немо, дедушке нужен стул на колесиках, потому что у него ножки устали ходить. Быстро! Спрячемся в кустах, чтобы акулы нас не поймали!

Каждую неделю они приносят мистеру Андроски молочный шоколадный коктейль, который он с удовольствием потягивает, пока отец девочки разрывается между ней и отцом, то и дело придвигая к озорнице остывшие куриные наггетсы, которые, как я знаю, разложены на обертке из восковой бумаги, и задавая пожилому мужчине один и тот же перечень вопросов и получая один и тот же перечень ответов.

— Как ты на этой неделе, пап?

— Все еще нахожусь по правильную сторону от травы. Думаю, это все, что имеет значение.

— Как кормят?

— Не на что жаловаться. Да и все равно никто не будет слушать.

— Тебе что-нибудь нужно?

— Добрая порция виски в этом молочном коктейле очень бы меня осчастливила.

И так далее. Они сидят не больше получаса, а потом наггетсы находят покой в мусорном ведре рядом с диваном, последнюю игрушку бросают в рюкзачок «Hello Kitty», и мистера Андроски катят обратно в его комнату, пока он, причмокивая, допивает молочный коктейль. Я с трудом терплю этот ритуал, но втайне завидую мистеру Андроски.

У меня нет семьи, и некому меня навещать. Нет еженедельных гостинцев в виде с трудом усваиваемого фастфуда, никто не спрашивает, хорошо ли я себя чувствую на этой неделе и не нужно ли мне чего-нибудь. Только в такие моменты, когда я нахожусь на периферии жизни мистера Андроски, мне кажется, что мне чего-то не хватает. Эмили была моей жизнью. Да, какое-то время был еще Чарли. Но я не могла заставить себя связаться с ним. Я не могла простить ему его необоснованных действий или принять от него извинения, даже если бы он захотел извиниться. И я не сожалела о тех вещах, которые он не простил. Так что мы жили во взаимном изгнании. Он никогда не был нами принят, ни при чем не присутствовал, но его тень все время висела над нами. Мы были так близки, наша троица; он был нашим чемпионом, а мы — обожающими его поклонниками. Но темнота поглотила нас, и когда мне пришлось выбирать, я выбрала Эмили.

Что ж, Чарли, ты забрал дневник за 1925–1929 годы. Что, произошедшее в те годы, заставило тебя выйти из своей хижины в лесу и заглянуть в мой новый дом после стольких лет, после всего недосказанного, только ради того, чтобы молча постоять в углу? Ты мог вернуться к озеру, на Порфири. Мог говорить с ветром и волнами, встречаться с призраками, которые бродят по каменистым пляжам, чтобы раскопать секреты прошлого, вырыть папины заглушенные слова. И все же ты не смог заговорить со мной.

Девушка прерывает мои размышления. Она ждала, пока я свыклась с мыслью, что одного из дневников нет.

— Хотите, чтобы я продолжила читать?

— Если тебе без разницы, Морган, то, думаю, на сегодня достаточно.

Я встаю.

— Мистер Андроски. — Я приветственно киваю, повернувшись в его сторону, выдавливаю улыбку.

— Мисс Ливингстон. Вам не обязательно уходить. Тут хватит места для всех нас. Надеюсь, вы не против поздороваться с новым морским другом Бекки.

— Все в порядке, мистер Андроски. Мы закончили и все равно собирались уходить. Приятного вам времяпровождения.

 

16

Морган

Она пытается не показывать этого, но отсутствие одного из дневников расстраивает пожилую даму. Я снова складываю тетради в стопку и заворачиваю в ткань. Маленькая девочка подсаживается ко мне.

— Ты почитаешь нам сказку?

— Возможно, в другой раз. — Я беру связку и встаю.

— Твоя бабушка хочет картошки фри?

Я смотрю вниз, на девочку. Ее тонкие каштановые волосы выбились из-под заколок в форме бабочек и лезут ей в глаза. Она поджала ноги под себя, в одной руке держит пластиковую игрушку Немо, а в другой — влажный ломтик картошки фри.

— Моя бабушка?

— Да. Папа говорит, что дедушка не может есть картошку фри. У него повыпадали все зубы, и теперь он только пьет молочные шоколадные коктейли. Может, твоя бабушка хочет немного моей картошки? Или у нее тоже повыпадали все зубы?

Я смотрю на пожилую даму, которая уже скованной походкой идет по коридору, одной рукой придерживаясь за перила, проходящие по всей длине стены. Я не могу разобрать выражения ее лица. Она прячет свое разочарование и кажется равнодушной, но я-то знаю, что ее обуревают эмоции. Могу поспорить, она была сущим наказанием в молодости. До того, как ее волосы побелели и морщины выгравировались на лице. До того, как эти тревожные карие глаза помутнели.

— Она не моя бабушка, — отвечаю я. — И у нее все в порядке с зубами. На самом деле… — я наклоняюсь к девочке и шепотом продолжаю: — …мне кажется, что она может быть акулой. Рот, полный больших старых зубов. — Я делаю вид, что дрожу. — Лучше спрячь Немо!

Она визжит в притворном ужасе и бежит к дедушке, прячется за кресло. Я догоняю мисс Ливингстон и подстраиваюсь под ее шаг. Уголки ее губ приподняты в намеке на улыбку, и она наклоняется ко мне, шепча:

— Немо — всего лишь легкая закуска. У меня от него только разыграется аппетит.

Черт, она все слышит!

Кажется, она, помимо моей воли, начинает мне нравиться.

 

17

Элизабет

— Женщина сидит в кресле на пляже. Ее лица почти не видно за тонкой вуалью. Сильный ветер раздувает ее юбки, образует белые гребни на волнах и наполняет паруса лодки на горизонте. Она держит в руке зонтик.

— Ее зонтик откинут назад или она держит его над головой? — спрашиваю я.

Марти сидит за столом в моей комнате, попивая кофе. Мы играем в эту игру в последнее время, когда у него есть возможность оставить свои инструменты и провести пару минут с пожилой дамой, вернув цвета в серый туман ее невидящих глаз.

— Назад.

— Моне, 1870 год. «Камилла на пляже в Трувилле».

Он перелистывает несколько страниц.

— Большое собрание людей, пары танцуют на улице, и лучи солнца, пробиваясь сквозь кроны деревьев, создают интересную игру света и тени. Главный акцент картины не на группах людей, а на танцующей молодой паре. Такое впечатление, что ты видишь, как колышутся юбки женщины, когда она кружится.

— Ренуар, 1876 год. «Бал в Мулен де ла Галетт».

— Стог сена…

— Пожалуйста, Марти. — Я не даю ему закончить это описание. — Не подыгрывай мне.

— Да, да, конечно. — Он перелистывает еще несколько страниц. Я знаю, что он улыбается. — Вот. Повторяющиеся закрученные узоры, нарисованные короткими мазками, синими, индиго и фиолетовыми, с кругами золотого и узкими полосками от света оранжевой луны. Внизу, в долине, находится деревня, у церкви тонкий шпиль, она белая.

Это одна из моих любимых картин по многим причинам, и я могу ясно ее представить из его описания.

— Разве не досадно, что гениальность художника так близка к безумию? — говорю я. — Разве для того, чтобы постичь красоту, Марти, нужна измученная душа? Чтобы видеть и говорить правду?

Я теряюсь, погрузившисьсь в свои мысли, и мы сидим в тишине.

Я поняла, что большинство из нас… мы просто зрители жизни. Те же, кто позволил демонам войти в их жизнь, засыпать и просыпаться с ними, кто позволил шептать им себе на ухо, они — архитекторы жизни, построившие мир таким, каким мы его знаем. Но при этом, а может, и из-за этого, они ходят по тонкой грани между позором и почитанием. Кто решает, когда они перешли от мученичества к таланту, чтобы стать признанными и увековеченными? Когда нам начинает нравиться то, что видят наши глаза и слышат наши уши? Гениальность и безумие. Что порождает что?

Марти терпелив и не подгоняет меня. Он знает о демонах, с которыми я имела дело. И он знает, что мне знакома эта картина.

— Ван Гог, 1889 год. «Звездная ночь», нарисованная в то время, когда он находился в психиатрической лечебнице в Сент-Пол.

Он тихо закрывает книгу.

— Он воспринимал свою болезнь как дар, Элизабет. Использовал ее — ты об этом знаешь.

— Это его убило.

— Да, несомненно. Но нельзя отделить одно от другого. Это сделало его тем, кем он был.

Он берет книгу и кофейную кружку и, встав, направляется к двери, когда появляется Морган.

Он останавливается в дверях, поворачивается ко мне и мягко произносит:

— Это и ее тоже сделало той, кем она была. Ты не должна себя винить. Ты сделала то, что должна была. — А затем в его голос опять возвращается игривость, и он поворачивается к девушке: — Рановато, не так ли?

Он не ждет ответа. Ему не нужно объяснение. Ничего больше не говоря, он, насвистывая, удаляется по коридору.

Морган бросает, как я полагаю, свои сумки на мою кровать, а потом плюхается рядом с ними.

— О чем это он?

— Это наша с Марти игра, — отвечаю я. Не знаю, сколько она слышала из нашего разговора, но уклоняюсь от вопроса. Мне тяжело говорить об этом, особенно теперь, когда Чарли пропал, и мои воспоминания освежились благодаря спасенным с «Танцующей на ветру» дневникам. — Он проверяет мою визуальную память, описывая мне картины известных художников, а я их угадываю. Хочу заметить, что безошибочно. У него еще не получалось меня переиграть. — Я ощупываю стол, стоящий передо мной, пока не нахожу то, что искала. — Я попросила Марти принести тебе кое-что.

Морган берет у меня книгу, быстро пролистывает ее от начала до конца.

— Том Сойер?

— Подумала, что она тебя немного вдохновит на покраску забора, — говорю я шутливым тоном. Возможно, она не понимает моего юмора.

— Хм, спасибо.

— Пожалуйста.

Книга приземляется на кучу ее вещей.

— Ну что… — Она позволяет словам повиснуть между нами в воздухе, надеясь, что я подхвачу.

Она пришла рано. Мы не планировали сегодня читать, и мне интересно, что подвигло ее прийти.

— Ну что? — говорю я в ответ.

— Видимо, я рано.

— Видимо.

— Поэтому я подумала, что мы можем продолжить с того места, где остановились.

— Да, да. Полагаю, что можем.

По моим расчетам сейчас она должна быть в школе. Возможно, она ищет здесь что-то, чего не найдешь в кирпичных стенах в компании детей, толкающихся в коридорах и классах, в своем придуманном обществе, испытывающих давление будущего, в то время как их юность все еще так легко парит над ними. Впрочем, это мои домыслы, и не мне судить, что и как там происходит.

— С какого, еще раз, года начинается следующая книга?

Она уже взяла стопку дневников и разворачивает ткань. Она кладет их на стол рядом со мной и выбирает один, сбрасывает ботинки, которые с двойным глухим стуком падают на пол, и устраивается на моей кровати.

— Он датирован 1930–1933 годами.

И мы начинаем.

Суббота, 25 января. — Третий день продолжается шторм, принесший с собой сильные ветра, дующие с юго-запада. Озеро открыто с южной стороны, и волны продолжают накатывать по линии ветра между островами Ройал и Порфири. Питер и Чарли трудятся над своими уроками, хотя может пройти еще много дней, если не недель, прежде чем мы сможем доставить их к учителям в Порт-Артур. Питер проявляет большие способности. Я немного беспокоюсь о Чарли, чьи мысли часто где-то блуждают, и он оставляет задания выполненными наполовину. Тем не менее он великолепно справляется с двойняшками, и я благодарен ему за это. У Лил сохранились некоторые симптомы болезни, прошедшей через наш дом несколько лет назад. Она уже не так радуется двойне, как раньше. Это понятно, учитывая случившееся. Я начал читать с Элизабет, и она, кажется, отлично владеет языком, хотя ей не исполнилось еще и пяти. Эмили предпочитает сама себя развлекать и по-прежнему молчит. Боюсь, что она никогда не научится говорить, тем более читать. Это не имеет большого значения, поскольку Элизабет — ее постоянный защитник. Мне кажется, что она понимает все ее намерения, каждую невысказанную мысль. Они общаются на молчаливом языке, и поэтому нашей маленькой Эмили, похоже, совсем не нужно учить слова.

Четверг, 30 января. — Ветра, буйствующие на прошлой неделе, стихли, и образовалась область низкого давления, которая приносит с собой понижение температуры и ясное небо. Я очистил поверхность льда в заливе с северо-западной стороны маяка Порфири, и мы катаемся на коньках почти каждый день.

Понедельник, 10 февраля. — Ричардсон приехал из Сильвер Айлет на собачьей упряжке. Он останется у нас на несколько дней, поскольку предложил свою помощь, чтобы заготовить побольше дров. Мы будем рубить деревья на острове Эдуарда и остановимся в старой хижине Уокера, пока не закончим работу. Питер поедет с нами, а Лил и младшие останутся дома. Чарли устроил сцену из-за того, что его оставляют, но я чувствую, что он все еще будет больше обузой, а не помощником. Кроме того, если взять его с собой, кто будет развлекать девочек? Он утешился, когда я сказал, что в мое отсутствие он должен быть мужчиной в доме. Он выпятил грудь, как куропатка, и кивнул, принимая на себя ответственность.

Он действительно нас развлекал. Тогда и потом. Вырезал нам для игр примитивных кукол из древесины кедра, а из коры — лодки, в которые мы складывали веточки в качестве дров, и они плыли по деревянному полу к маленькой деревне, построенной нами под папиным креслом. Он катал нас вокруг станции на санках. Запинаясь, читал нам главу из какого-нибудь романа. Мы с Эмили обожали, когда нам уделяли внимание. Мать, наша деятельная, практичная мать, всегда была на заднем плане.

Мы с Морган погружаемся в тихое чтение, и месяцы продолжают проноситься мимо. Время на страницах течет быстро, весна прогоняет зиму. Папина речь гладкая, почти поэтическая, фразы хорошо сформулированы. Она подчеркивает противоречивость его характера, как и то, что он отступился от своих скромных начинаний в Шотландии, решив провести жизнь, отвечая за навигационную помощь на самом большом по площади озере в мире. Что в прошлом отца заставило его, женившись на женщине, которая была наполовину оджибве, поселиться в сердце Канады, так далеко от родной Шотландии и, по-видимому, далеко от той жизни, когда он с головой погружался в классику — новеллы Остин и Кэллорр, музыку Моцарта и Бетховена? И что помогло ему в окружении канадских сосновых лесов и обширных вод озера Верхнее привить эту страсть своим детям?

Пятница, 21 марта. — Весеннее равноденствие и первый день весны. Я объяснил это детям с помощью большой консервной банки, все еще с содержимым, и керосиновой лампы, имитировавшей солнце. Питер начал применять математические принципы, вычисляя количество дней до солнцестояния. Он умный. Я вижу, что у него есть будущее, которое уведет его за пределы острова.

Вторник, 8 апреля. — Впервые зажег лампу. Сезон официально начался. Я взял Чарли и девочек с собой, решив прокатиться вокруг островов на «Душистом горошке». На восточном берегу о. Эдуарда, возле прохода в залив Уолкер, мы заметили большую медведицу. С ней было три медвежонка. «Джеймс Уэйлен», на котором возвращались смотрители, ненадолго останавливался, чтобы выгрузить провизию по дороге к маяку № 10 и острову Батл. Росса Сазерленда с женой снова отправили на остров Батл. Лил продолжит работать здесь в качестве официального помощника, и Сазерленд также договорился и о своей службе. Департамент морского и рыбного хозяйства признал, что намного лучше, когда смотрители находятся со своей семьей, и что жены зачастую вполне подходят на должность помощника. Это меня устраивает.

Понедельник, 5 мая. — Обнаружил остатки лагеря на северо-восточном берегу острова Эдуарда, неподалеку от шахт. Толстый слой сосновых сучьев, выжженная земля на месте костра и коллекция кроличьих костей. Вероятно, кто-то расставлял ловушки в этом районе. Странно, что они не зашли к нам, чтобы поздороваться. Братья Ниеми вернулись в свой лагерь на северном берегу острова Порфири и начали забрасывать сети в заливе Уолкер. Они продолжают сотрудничать с «Кемп Фишерис», вылавливая сиги, сельдь и форель. Они начали строить финскую паровую баню. Надеюсь, у меня будет возможность ее опробовать.

Пятница, 27 июня. — Два дня подряд включал противотуманный горн, поскольку озеро было занавешено такой плотной вуалью тумана, что даже птицы отказывались летать. Питер составил мне компанию на ночном дежурстве и будил меня каждые два часа, чтобы я заводил часовой механизм. Хотя ему еще немного лет, видно, что это не его призвание, и тем не менее он мужественно делает все, что может.

Четверг, 21 августа. — Сегодня получил известие о смерти Сазерленда. Его нашли выброшенным на берег, он утонул после того, как его лодка перевернулась. Его жена продолжит исполнять обязанности смотрителя до конца сезона.

Девушка зевает и потягивается.

— Похоже, это опасное место.

— Даже не представляешь, насколько, — отвечаю я.

— Вы помните что-то из этого? — спрашивает она. — Сколько вам было? Четыре года?

— Это действительно пробуждает во мне давно уснувшие воспоминания. — Имена и места. Снимки жизни. Они — мое прошлое. Моя молодость. Они — мой дом.

 

18

Морган

Я дочитываю до конца 1930-го и перехожу к 1931 году, когда на маяке три раза сгорала калильная сетка газового фонаря, когда озеро рано замерзло, а Новый год они встретили в снежной буре. В то лето Чарли попросился пойти в школу в городе. Я была удивлена, прочитав, что отец отказал ему в этом и написал, что мальчику одиннадцати лет предстоит еще многому научиться дома.

Как бы то ни было, я все равно считаю школу бесполезной тратой времени. Так много тупых правил, и учителям редко есть дело до учеников. Нас заставляют весь день сидеть в душном классе, кормят фактами, датами и именами, ожидая, что нам удастся их изрыгнуть, как это делает чертова птица, кормящая птенцов, — это ни хрена не помогает разобраться в том, кем мы можем стать, а учит лишь тому, кем или чем мы не являемся. Я и так знаю, кем не являюсь. И не нуждаюсь, чтобы мне напоминали об этом изо дня в день.

Думаю, мне могло бы понравиться жить на острове, чувствовать себя свободной, находиться среди природы, и все в таком духе. У меня этого не было с тех пор, как умер дедушка. Думаю, там я была бы счастлива.

В 1932-м они начали выращивать цыплят. Смотритель писал, что за них отвечал Чарли, но Элизабет и Эмили помогали ему. Двойняшки все время проводили с братом. Большую часть этого лета он занимался постройкой курятника.

Я приближаюсь к концу четырех лет детства пожилой дамы, которые сжато вместили в одну эту книгу, и, перевернув страницу, я нахожу ее. Она сидит там, ожидая момента, чтобы взлететь. Она намного проще, но безошибочно узнаваема. Я провожу пальцем по контурам, по телу насекомого, крыльям, глазам. Кто-то нарисовал ее на пустой странице в конце дневника.

Я осознаю, что перестала дышать. Это моя стрекоза.

— Мисс Ливингстон? — В дверь стучит женщина в розовом костюме медперсонала, она открывает ее и оглядывает комнату, смотрит на меня, на пожилую даму. Она выглядит расстроенной, возможно, даже растерянной. — Извините. Вы нужны. Мы сделали все, что в наших силах. Вы можете пойти со мной?

Старушка устало вздыхает и говорит так, будто обращается к маленькому ребенку:

— Да, конечно. — Она поворачивается ко мне: — Как видишь, меня зовут, а тебя уже наверняка заждался забор. — Она встает и медленно направляется к двери, но что-то ее останавливает. Она поворачивается в мою сторону и наклоняет голову. — Что случилось, Морган? Что-то не так?

Я молчала не больше пары секунд. Она меня не видит. Я знаю, что не может видеть. Но мое сердце бешено стучит, рука зависает над рисунком в дневнике ее отца.

— Нет, все в порядке. — Я стараюсь, чтобы мой голос звучал спокойно, хотя я отнюдь не спокойна. Я соскальзываю с кровати, натягиваю ботинки; волосы спадают мне на лицо. Не хочу, чтобы медсестра заметила мое состояние — она может начать задавать вопросы, — так что я держу голову опущенной и вожусь со шнуровкой. — Наверняка Марти уже меня ждет. Увидимся позже.

Она поворачивается и следует за медсестрой по коридору, держась за перила, исполняющие роль проводника.

Я встаю, собираю дневники и складываю их стопкой на столе. Я хочу завернуть их в ткань, но не делаю этого. Не могу. Я смотрю на них, они сложены в хронологическом порядке. В одном из них нарисована моя стрекоза, стрекоза, которая связана с моим прошлым, моими воспоминаниями; нарисованная карандашом, она зажата, словно листик, между страницами дневника, предназначенного для хранения воспоминаний кого-то другого. Такая же стрекоза, как та, что была спрятана за бархатной обивкой скрипичного футляра, нарисованная цветными карандашами пастельных тонов. А потом она приземлилась, моя стрекоза приземлилась на комод пожилой дамы, акварельный эскиз с расплывающимися формами, рисунок, обрамленный рамкой из коричневого дерева. Я не могу просто выбросить это из головы. Это волнует меня до глубины души.

Я поворачиваюсь к скрипичному футляру, который бросила на кровать, открываю защелки и поднимаю крышку. Игнорируя инструмент, я просовываю руку за обивку, чтобы вытащить спрятанные там рисунки, и раскладываю их на вязаном покрывале, которым застелена кровать. Я беру из стопки дневник Эндрю Ливингстона за 1930–1933 годы, раскрываю на последней странице и кладу его возле остальных рисунков. В чем-то они отличаются — техника рисования, пропорции, использованные материалы, — но, как и в случае со стоящими в рамках рисунками на комоде старушки, художник безошибочно узнаваем. Рисунки разные. И в то же время одинаковые. Я поворачиваюсь к акварелям, хватаю их одну за другой и изучаю заковыристую подпись внизу. Не могу ее разобрать. Могу прочесть только дату — «56».

Я плюхаюсь в кресло, в котором обычно сидит мисс Ливингстон. Кто, черт возьми, этот художник?

Мне от всего этого не по себе. Я чрезвычайно взволнована. Кладу дневник в стопку, бережно заворачиваю ее в ткань и оставляю на столе. Я также расставляю рисунки на комоде. Уже на выходе из комнаты я замечаю свое отражение в зеркале. Черное на черном. Серые глаза смотрят на меня. В этих глазах есть что-то такое, чего я раньше не видела. Долю секунды я не уверена, что смотрю на себя.

Нужно взять себя в руки.

В коридорах тихо, как обычно бывает в это время суток, так что я захожу в ванную пожилой дамы и роюсь в аптечке. На полках над раковиной нет никаких лекарств, в ящиках тоже не завалялось таблеток окси. Я возвращаюсь в комнату и шарю на прикроватном столике, но нахожу там только тюбик бальзама для губ «Бартс Бис», крем для рук и стопку компакт-дисков. Деррик не имеет ни малейшего представления о том, как в этом заведении все устроено. Интересно, как я, по его мнению, должна добраться здесь до наркотиков?

Я уже собираюсь уходить, когда слышу шаги в коридоре. Я закрываю дверь. Мисс Ливингстон уже возвращается? Нет. Кто бы это ни был, он идет намного быстрее, чем она, и целенаправленно. Наверное, сотрудник. Я чувствую, как сердце стучит в ушах. Затем я понимаю, что никто не знает, чем я занималась, что я лазила по ящикам и шкафчикам. Итак, я в комнате пожилой дамы. Меня сюда пригласили. Кому какое дело?

Я снова смотрю в зеркало. На этот раз я вижу в отражении ворона.

Схватив скрипку, я выхожу в коридор, поворачиваю в сторону кабинета Марти, где меня ожидают старые рабочие ботинки и перепачканный краской комбинезон. Медсестра Энн Кемпбел, исполнительный директор, идет в противоположном направлении. Она останавливается и смотрит на меня.

— За мисс Ливингстон только что пришли, — говорю я, а потом поворачиваюсь и ухожу. Я не оборачиваюсь, просто продолжаю идти.

Марти дает мне грунтовку и кисти. Казалось, что все мои работы по соскабливанию краски, мытью и шлифовке никак не улучшили вид забора, а я просто учинила большой беспорядок. Так что приятно наконец его покрасить. Белая грунтовка покрывает все неровности, выцветшие части, делая их яркими и гладкими. Мне на самом деле кажется, что я довожу что-то до конца.

Все это время я думаю о стрекозах, спрятанных в моем скрипичном футляре. Всего там семь рисунков, но больше всего мне нравятся стрекозы. На рисунке их две, одна побольше, другая поменьше, так же, как и на рисунке в комнате пожилой дамы, и мне это нравится. Я останавливаюсь, когда кисточка с грунтовкой приближается к моей стрекозе, парящей на нижней правой части забора. Я нарисовала только одну, использовав много синего и пурпурного, крылья — просто контуры, будто она все еще учится летать. Я уставилась на нее. Я не нарисовала глаза. Моя может летать, но не может видеть. Сейчас, когда стрекоза без пары, рисунок кажется незаконченным. Она смотрит на меня невидящим взором, и я чувствую себя так, словно меня отчитывают. Через пару секунд белая грунтовка покрывает рисунок. Я бросаю кисточку в ведро и направляюсь обратно в здание.

* * *

Деррик уже ждет. Бросив скрипку на заднее сиденье, я сажусь в «хонду», наклоняюсь и дарю ему долгий поцелуй. Он теплый и открытый, и когда я отстраняюсь, он мне улыбается.

— Ты в хорошем настроении, — говорит он.

Я хочу все это забыть. Не хочу думать о старушках, и островах, и стрекозах, которые десятилетиями путешествовали, чтобы сейчас приземлиться в моей жизни. Они как привидения. И они преследуют меня.

— Давай поедем к тебе, — предлагаю я. — Поиграем на «X-box», закажем пиццу.

Деррик — мое настоящее. Он — моя реальность.

Он стучит по рулю большим пальцем в такт музыке из радио, пока мы отъезжаем.

— Да. Конечно. Только нужно кое-что сделать по дороге.

Он подъезжает к «Pizza Hut» и дает мне наличку:

— Не хочешь сходить взять что-нибудь? Мне просто нужно сделать несколько звонков.

Вернувшись в машину, я достаю кусочек пиццы и кладу коробку на заднее сиденье рядом со скрипкой. Деррик все еще говорит по телефону.

— Слушай, нет никаких проблем, я понимаю, о чем ты говоришь. — Его голос звучит спокойно, убедительно, даже чуть снисходительно. — Не о чем волноваться. Я уже это делал. Все будет в порядке. — Он корчит странные гримасы и косит глаза, и я понимаю, что это клиент. Его голос звучит искренне, но на самом деле он считает их всех придурками.

Это меня смешит.

— Увидимся.

Он заводит машину, бросив телефон в держатель для чашек на консоли, и едет в сторону центра, поворачивая на Бей-стрит, а потом на Баннинг-стрит. Мы проезжаем помеченный почтовый ящик. Я теперь замечаю такие вещи и пытаюсь понять, чей это тэг, но не могу разобрать. Он останавливает «хонду» на обочине и глушит двигатель.

— Жди здесь.

Он откусывает от моего куска пиццы, выходит из машины, хлопнув дверцей, и направляется к покосившемуся двухэтажному дому. Что за конура? Клиенты Деррика, как правило, живут не в таких местах. Он смотрит по сторонам, перед тем как подняться на крыльцо и открыть дверь. Я сползаю по сиденью, наблюдая и продолжая есть свою гавайскую пиццу на тонком тесте. Из-под крошащихся бетонных ступеней крыльца вылезает полосатый кот, тихо идет вдоль стены, а потом исчезает за углом в длинной траве. В окнах дома не горит свет, они все забиты досками или завешены плотной тканью, а одно из них — флагом «Торонто Мейпл Лифс» с повисшим верхним углом. Один из деревянных ставней совсем прогнил, петли ослабли, и он криво висит. Деррик не до конца закрыл дверь, выходящую на крыльцо, и ветер распахнул ее так, что она ударилась о стену фасада.

Я только собираюсь достать еще кусочек пиццы, как вдруг замечаю едва различимую под козырьком крыльца маленькую камеру, направленную в сторону двора. И тогда, с колотящимся сердцем, я понимаю, где мы. Это дом дилера. Деррик никогда раньше не брал меня с собой за товаром.

Я смотрю на улицу и вижу прогуливающуюся, держась за руки, молодую пару. Они выглядят увлеченными разговором и медленно приближаются ко мне, сидящей в «хонде». Черный автомобиль паркуется на обочине, на той стороне дороги, но из него никто не выходит. Мне это не нравится. Я еще ниже сползаю по сиденью. Я просто параноик.

Телефон Деррика вибрирует. Я наблюдаю за полосатым котом, который крадется по лужайке перед соседним домом, а затем перебегает улицу. Телефон снова вибрирует. Молодая пара доходит до машины и продолжает идти; повернув на углу, они направляются вниз по склону, в сторону магазинов и кафе на Бей-стрит и Алгома-стрит. Я никого не вижу в машине через дорогу, но я точно знаю, что никто из нее не выходил. Мобильный Деррика снова вибрирует.

Я смотрю на номер. Неизвестный абонент. Кто бы это ни был, он, похоже, отчаянно пытается связаться с Дерриком. Не уверена, что стоит брать трубку. Ему не нравится, когда я отвечаю на звонки на его телефон, но обычно он его и не оставляет.

— Слушаю, это телефон Деррика.

— Слушай быстро, детка, потому что времени мало. В бардачке лежит пара пакетов. Возьми их и выйди из машины. Выйди из машины и уходи оттуда.

— Деррик?

— Ты меня слышала, Морган? — Его голос звучит спокойно, но не думаю, что его состояние соответствует голосу.

— Деррик, что, черт возьми, происходит?

И тогда я понимаю, что он отнюдь не спокоен.

— Господи, Морган, выбирайся из чертовой машины!

Я бросаю телефон, открываю бардачок, хватаю белые пакеты, перебираюсь через сиденья и падаю на пол. Я открываю футляр скрипки, запихиваю их внутрь и захлопываю его. Посмотрев в окно, я вижу, что пара уже вернулась, они все еще увлеченно беседуют, но идут уже в другую сторону. Они проходят мимо машины, и теперь я вижу их со спины. Я осторожно открываю дверцу с противоположной стороны, выскальзываю и приседаю рядом с машиной, сжимая скрипку. Закрываю дверцу, но не полностью, стараясь не производить никакого шума. Они идут в том же направлении, поэтому я осторожно поднимаюсь и ухожу. Сначала я иду медленно, размеренно. Не хочу, чтобы на меня обратили внимание. Мне приходится собрать все свое самообладание, чтобы не побежать, и кажется, проходит вечность, прежде чем я дохожу до угла Бей-стрит и начинаю спускаться с холма. Поворачивая, я незаметно оглядываюсь. Улица пуста. Совсем пуста. Пара исчезла. Я никого не вижу внутри черного седана. И Деррик не выходил из дома.

Я ускоряюсь, обеими руками прижимая к себе скрипку; не смея оглянуться и даже посмотреть в сторону, я иду, опустив глаза. Прохожу один квартал. Два квартала. Я не побегу. Я не стану оглядываться. Остался всего один квартал до оживленной Алгома-стрит, где я смогу затеряться среди людей, которые идут в рестораны или прогуливаются, рассматривая витрины. Дойдя до перекрестка, я нажимаю на кнопку на светофоре и жду, пока загорится зеленый.

— Эй!

Крик раздается у меня за спиной, голос мужской.

Я опасаюсь худшего и беру скрипку в одну руку. Я медленно поворачиваюсь.

— Эй, ты же внучка мисс Ливингстон! Как дела?

Я бы ни за что его не узнала, если бы он не назвал имя старушки. Сын мистера Андроски улыбается мне, держа в одной руке стакан с кофе.

— Бекка спрашивала о тебе в среду. Мы тебя там не видели. — Он протягивает мне руку. — Извини, я забыл, как тебя зовут.

Мое сердце бешено колотится, и его стук отдается эхом в ушах. Я перекладываю скрипку из одной дрожащей руки в другую, а потом протягиваю руку мужчине.

— Морган.

* * *

Деррик объявляется у меня около полуночи, чтобы забрать наркотики. Я выбираюсь из своей комнаты через окно, сажусь к нему в машину и закуриваю сигарету, даже не утруждаясь открыть окно. Я не могу выдавить из себя ни слова. Все это меня до смерти пугает. Прошло несколько часов, прежде чем он позвонил и попросил встретиться с ним на улице. Часы, проведенные в неведении, постучит ли кто-то в мою дверь. Часы неведения о том, все ли с ним в порядке.

— Что ж, я твой должник, — говорит он, забирая у меня пакеты и засовывая их обратно в бардачок. — У них на меня ничего нет. Они обыскали машину. — Он смеется. — Черт! Это было на грани!

Он так спокойно ко всему этому относится! Все всегда складывается в его пользу. Он всегда получает то, что хочет.

Но со мной так не бывает.

Он протягивает руку и обнимает меня. Меня все еще трясет. Я не могу так быстро прийти в норму. Это не рисовать граффити. Это не маленький пакетик травки, отданный каким-то старшеклассникам на парковке «Макдоналдса». Я зла, напуганна, обиженна. Черт, я не знаю, что я чувствую! Но я не собираюсь делать вид, что все в порядке. Я вздрагиваю и отстраняюсь, и его это раздражает.

— Ой, да ладно, Морган! Ничего же не случилось.

Я продолжаю курить свою сигарету.

— Ты в порядке. Я в порядке. Никого не арестовали, и мы ничего не потеряли. Развязка, как ни крути, выигрышная. — Он говорит таким же тоном, как и со своими клиентами. Тоном абсолютно спокойным и безразличным, но при этом он закатывает глаза. Из-за этого я чувствую себя дешевкой. Я считала, что значу для него больше.

Я думаю о наркотиках, которые были спрятаны в моем скрипичном футляре, и о том единственном, что осталось от моего прошлого, единственных частичках моей семьи, к которым я могу прикоснуться. Такое ощущение, что их изгадили. Я думаю о своей стрекозе, позаимствованной и измененной, но все той же стрекозе, нарисованной фиолетовой краской из баллончика на облезлом деревянном заборе. Все это меня раздражает. Ощущение такое, будто я упускаю что-то, отдаю кусочек себя, который не имею права отдавать, поскольку он мне не принадлежит. Что-то, об обладании чем я даже не подозревала. Что-то прекрасное и драгоценное, мое.

Повернувшись, я смотрю на него. Он прокручивает плейлист на своем «iPod». Будто ему совсем пофиг.

— Мне не нужно этого дерьма. — Наконец у меня прорезался голос. — Я не хочу сидеть в какой-то чертовой машине на какой-то чертовой улице, гадая, выйдешь ли ты живым из дома чертового дилера, и думая потом, постучат ли в мою дверь копы, чтобы забросить мою задницу в тюрьму. — Я дрожащими руками подношу сигарету к губам. — Господи, какой же ты лицемер! Ты считаешь себя выше этого. Думаешь, ты лучше всех. Только то, что ты это не употребляешь, не значит, что ты от него не зависишь.

Он просто сидит, играясь со своим «iPod».

Я гашу окурок о приборную панель. Я знаю, что перехожу грань, но это наконец привлекает его внимание.

— Я на это не подписывалась, Деррик.

— Что, черт возьми, на тебя находит в последнее время? — Теперь он смотрит на меня. — Думаешь, ты выше всего этого, Морган? Если бы не я, у тебя ничего бы не было. Думаешь, у тебя был бы «iPod» и мобильный? Знаешь, откуда это все взялось? — Он обхватывает меня рукой за шею и притягивает к себе. Я никогда раньше не видела его злым. Это меня немного пугает. — Думаешь, тебя бы позвали в депо? Без меня ты никто. Я такой, какой есть, так что привыкай. Ты, ты, черт тебя побери, просто никто.

Я даю ему пощечину. Это глупо, но я не могу сдержаться.

Он отпускает меня и откидывается на спинку кресла.

— Я не помню, чтобы на что-то тебя подписывал. Хочешь выйти из игры — убирайся.

— Я никогда не хотела в это играть, Деррик. — Я просто хотела быть с ним, но я не говорю этого. Не знаю, как сказать.

— Вон из моей машины! — Деррик сверкнул глазами. Не верится, что он это серьезно, но он перегибается через меня и открывает дверцу с моей стороны. — Это место с удовольствием займут этой же ночью.

Он заводит двигатель. Я хватаю свои вещи и выбираюсь из машины.

— Придурок.

Я сижу на бордюре, наблюдая за тем, как красные задние огни «хонды» исчезают в конце улицы.

 

19

Элизабет

Я вздрагиваю и просыпаюсь. Когда туман сна рассеивается, сквозь темноту льются потоки музыки, танцуя в моей комнате. С тех пор как эта мелодия звучала последний раз, прошли годы, много-много лет, и я начинаю плакать от нахлынувших воспоминаний. Я откидываюсь на подушки и позволяю звукам окутать меня.

Мы были на пляже, под нашими босыми ногами лежал теплый черный вулканический песок. Озеро было спокойным и тихо ворковало, вздыхало между камнями. Эмили была с нами, но казалось, что мы только вдвоем — он со своей скрипкой и я, плетущая венок из фиолетовой приморской чины. Он стоял на возвышении, его каштановые волосы были взъерошены ветром, холщовые брюки закатаны до колен, и он играл как сирена из древнегреческих мифов, окутывая своими чарами не моряков, а юных дочерей смотрителя маяка. Я раньше не слышала эту мелодию. Она была милой, воздушной. Ее ловили ветви деревьев, она просачивалась в песок и растворялась в волнах, но я была не против. Мой пульс ускорялся с каждым тактом.

— Тебе нравится? — Он плюхнулся на песок рядом со мной, положил инструмент на колени и улыбнулся.

Я посмотрела на Эмили. Она лежала на скалистом выступе, глядя на лужицу, которая собралась в расщелине. Белая мшанка покачивалась на ветру, цепляясь за покрытую лишайником поверхность с упорством, которое не переставало меня удивлять. Я знала, что в лужице полно крошечных насекомых — личинок комаров, водяных жучков и водомерок. Эмили с головой погрузилась в свой мир, окруженная живыми существами, которые ее поддерживали.

Я оглянулась, щурясь от вечернего солнца. Его яркие голубые глаза на загорелом лице мерцали озорством.

— Да, — ответила я. — Что это за мелодия? Я раньше ее не слышала.

— Она новая. Я только что ее придумал. — Он бросил взгляд на воду. — Я назвал ее «Песня Лиззи».

Так давно. Очень давно. Я не сдерживаю слезы и чувствую, как они, горячие, вытекают, чтобы сбежать по моим щекам и уже холодными упасть в лужицы, впитывающиеся в мою подушку. Какая глупость — слезы! После стольких лет… Но музыка продолжает звучать. Она, побывав в мире грез, остается все такой же пронзительной и настойчивой. Я выбираюсь из постели и иду через всю комнату к окну, распахиваю створки. Музыка доносится из сада. Мелодию ни с чем нельзя спутать. Кто-то играет «Песню Лиззи» — мою песню — с тем же интонированием, теми же приемами в каждом такте, тем же звонким звучанием. Только один человек может играть ее.

Мои босые ноги тихо ступают по холодным плиткам пола, когда я, придерживаясь за перила, иду вдоль коридора к двери, выходящей во внутренний двор. Музыка меня влечет. Я открываю дверь, вслепую выхожу на брусчатую дорожку и, спотыкаясь, иду по саду.

 

20

Морган

Я стою на столе для пикников. Это моя сцена. Мои волосы распущены, и ветер треплет их так же, как и немногие еще оставшиеся на деревьях листья. Господи, да тут чертовски холодно! Я вижу, как в воздух передо мной вырывается мое дыхание, и пальцы закоченели на смычке. Я знаю, что холодно, но этого не ощущаю, так как все, что я сейчас могу делать, — это играть. Когда я играю, то не чувствую ничего, кроме мелодии. Все та же мелодия, снова, и снова, и снова. Она была его любимой.

Не припомню, чтобы, когда Деррик уехал, был туман, но сейчас все в тумане. Все размыто. Мое лицо горячее и мокрое, лоб влажный. Сквозь туман я вижу в саду призрака, который идет ко мне. Меня преследуют. Призрак белеет на бледном, прозрачном фоне. Я размышляю, должна ли я бояться призрака. Я замираю, смычок зависает над струнами. Может, это смерть пришла меня навестить. Смерть с белыми волосами. Смерть, одетая в ночнушку. Смерть с босыми ногами. Смерть спотыкается.

Смерть слепа.

Я начинаю смеяться и валюсь на стол. Какая же я дура! Такая чертова дура!

— Господи, мисс Ливингстон! Вы меня до смерти напугали.

Видение останавливается и говорит:

— Морган?

Я спрыгиваю со стола и приземляюсь не совсем так, как планировала, — ноги меня не слушаются, но, хотя земля подо мной шатается, я встаю. Я широко раскидываю руки, держа скрипку в одной руке, а смычок в другой, и заливаюсь смехом.

— Мисс Ливингстон, я подумала, что вы чертов призрак! — Я не могу перестать смеяться. Я так хохочу, что у меня перехватывает дыхание, а потом я понимаю, что не смеюсь, а плачу. Я больше не могу стоять; земля приближается ко мне, и я ее обнимаю, по лицу текут слезы. — Я подумала, что вы призрак…

 

21

Элизабет

Я протягиваю руки и ищу девушку, которая лежит, сжавшись, на дорожке у моих ног и плачет. Я чувствую запах виски, сильный и едкий. Слышу шум позади себя — слабый звук сигнализации, топот ног, крики персонала. Именно то, что дверь открыли, стало причиной всей этой суматохи, но я не обращаю на это внимания. Сначала мои руки находят скрипку, и ненадолго, совсем ненадолго задерживаются на ней, прежде чем дотронуться до лица девушки. Я вытираю ей слезы, убираю волосы с лица и заправляю их за уши. Я поддерживаю ее, всхлипывающую, ее голова у меня на коленях, и я шепчу ей:

— Я тоже приняла тебя за призрак.

* * *

Слышны шаги Марти по коридору, они замирают у моей двери, его округлая фигура загораживает слабый свет, который проникает в мою комнату сквозь открытую дверь. Я сижу в папином кресле, укутав ноги пледом и накинув на плечи толстый шерстяной кардиган. До рассвета еще несколько часов; они, должно быть, вызвали сюда Марти. К этому моменту он уже должен знать, что внесен в список моих ближайших родственников. Ему известно обо мне и моей жизни больше, чем кому-либо другому. Полагаю, они не знали, что со мной делать. Я настояла на том, чтобы они позволили девушке остаться. В конце концов, это моя комната! Хотя здесь есть и охрана, и администрация, всем тут заправляющая, я арендатор, а не заключенная. Мне пришлось напомнить им об этом. Я попросила их положить скрипку в кабинете Марти, туда же отнести и бутылку с остатками виски. Она выплакалась до изнеможения — полагаю, она долго не позволяла себе этого, — а потом упала на мою кровать. Судя по ее размеренному дыханию, она спит.

— Она не может здесь оставаться, Элизабет.

— Может и останется.

— Ее семья…

— Им сообщили.

— Что случилось?

Я пожимаю плечами:

— Она была пьяна. Что-то бормотала, но суть в том, что ее бросил парень. — Я не намерена упоминать о наркотиках, копах и этом «чертовом придурке», который всегда исчезал при малейшем намеке на проблему, оставляя ее все это расхлебывать. — Это не первый случай, когда молодые люди напиваются после того, как их бросили.

Марти проходит в комнату и берет один из стульев, стоящих у стола. Судя по движению воздуха возле меня и по звуку шагов по ковру, он ставит его и садится, перебрасывая через него ногу, опершись на спинку, как он часто делает. Он держит что-то в руках. Бумаги.

— Нет. Это я понял. Я имел в виду тебя.

Я натягиваю кардиган на плечи. Персонал не посвятил его в подробности этой ночи.

— Я услышала ее.

За последние три года мы с Марти хорошо изучили друг друга. Он понимает, что я не намерена сразу все ему выложить, но все равно не давит на меня. Я слышу, как он перебирает бумаги в руках.

— Тут нарисованы две стрекозы, одна чуть больше другой. Художник использовал много цветов и смелых линий, чтобы создать уникальный образ. Задний план представляет собой сложный узор, некий намек на воду, камни и деревья. Внимание сосредотачивается на глазах стрекоз.

Тишина затягивается на несколько минут, ее нарушает лишь дыхание спящей девушки. У меня пересохло во рту, и я слышу стук собственного сердца.

— Откуда у тебя это? — Мой голос срывается.

— Это было в ее скрипичном футляре. Там есть и другие рисунки.

Я наклоняюсь вперед и шепчу, не желая разрушать магию, которая парит в комнате, удерживаемая нотами теперь беззвучной скрипки.

— Эмили Ливингстон, 1943 год. «Сестры в полете».

 

22

Морган

Я просыпаюсь, когда комнату уже освещает дневной свет. У меня во рту будто что-то умерло, там сухо и образовался какой-то налет, а тупая боль отбивает устойчивый ритм у меня за глазами. Я переворачиваюсь на спину, застонав и щурясь при виде яркого белого потолка. Медленно всплывают воспоминания о прошлой ночи. Деррик. Копы. Наркотики. Ссора. Виски. Скрипка.

Скрипка.

Я подскакиваю, пытаясь выбраться из спутавшихся простыней и одеяла, и встаю с кровати. Босые ноги ощущают холод плиток пола.

— Доброе утро.

Я поворачиваюсь на голос и понимаю, в чьей комнате нахожусь. Укутанная в плед пожилая дама сидит в кресле, ее силуэт четко виден на фоне окна.

Я осознаю, что на мне фланелевая ночная рубашка, какие носят бабушки. Мои вещи, сложенные в стопку, лежат в изножье кровати.

— Какого черта?!

Я опускаюсь на кровать.

— Надеюсь, тебе хорошо спалось? — спрашивает она.

Я поднимаю руки к лицу, протираю глаза и пробегаю пальцами по волосам. Они все еще влажные. Последние несколько частей головоломки становятся на место. Плакала у старушки на руках, лепетала что-то — виски как следует поработал, развязав мне язык, и я выставила себя полной тупицей. Она завела меня в здание с помощью кого-то из персонала, заплаканную, сопливую и истощенную. Она меня выкупала. Я позволила горячей воде смыть с меня остатки потекшего макияжа, боли, одиночества, а потом я упала на ее кровать и отключилась.

Чертова идиотка!

— Послушайте, я очень сожалею о том, что произошло прошлой ночью, — бормочу я. — Я вела себя как прид… В смысле… — Я поднимаю на нее глаза. — Я вышла за рамки приличий. — Я хватаю мою одежду и, встав, направляюсь в ванную. — Я сейчас уйду и не буду вам мешать.

— Кто ты, Морган?

Этот вопрос заставляет меня остановиться. Ну и вопрос, черт возьми! Меня он рассмешил. Похоже, что все, происходившее в течение последних двух недель, буквально выкрикивало тот же вопрос. Кто я? Я могу назвать свое имя: я Морган Флетчер. Но, кроме этого, все, чем я являюсь, — это куча воспоминаний, которые принадлежат только мне. Для всех остальных я — это папка с несколькими страницами, на которых по пунктам изложена моя история, и все это хранится в картотеке социального работника. Я ребенок, лишившийся матери и отца, о которых никто ничего не знает. Провинившийся подросток, живущий в приемной семье, девушка наркодилера, теперь уже бывшая, которая сидит в чужой ночной рубашке в комнате пожилой дамы в чертовом доме престарелых. Кто я? Я то, чем назвал меня Деррик.

Я — никто.

Но я этого не говорю.

— Что вы имеете в виду?

Старушка вздыхает:

— Марти нашел рисунки.

Я сразу понимаю, о каких рисунках она говорит, и это меня злит. Мне приходит в голову, что я сама виновата в том, что напилась и оставила на виду свой скрипичный футляр, чтобы кто-то мог в нем порыться. Но это все равно выводит меня из себя. Я поворачиваюсь к ней лицом, прижимая одежду к груди, словно это моя скрипка, словно я ее защищаю.

— Какого черта вы рылись в моих вещах?

— Ты действительно думаешь, что в твоем положении можно задавать такие вопросы? — Она фыркает. — Отличный вопрос, заданный тем, кто без стеснения рылся в моих. Дважды. — Думаю, она знает, что я копалась в ее аптечке. — Послушай, Морган, тебе повезло, что эти рисунки не унесло ветром прошлой ночью, когда ты исполняла роль в каком-то трагическом спектакле, устроив жалкое пьяное полуночное шоу перед зданием, где полно стариков. О чем ты только думала?

— Мне это все на фиг не надо. — Я снова сажусь на кровать и начинаю натягивать джинсы. — Здание, где полно стариков — слепых, глухих и почти мертвых. Очевидно, что я не думала.

— Не пудри мне мозги, Морган. Ты пришла сюда по какой-то причине.

— Ваши слова, женщина. Это ваши слова.

— Может, я и полуслепая, но это не значит, что я ничего не вижу. И хотя смерть уже подкрадывается ко мне в поисках добычи, я все еще твердо стою на обеих ногах в этом мире и с каждым вдохом ощущаю себя живой. То, что я услышала вчера ночью, не было случайностью, не было возвращением на место преступления с граффити. У тебя была причина прийти сюда. Что ты ищешь, Морган?

Я продолжаю бороться со своей одеждой.

Ее голос смягчается.

— Рисунки. Скрипка. Мелодия. — Она медлит. — Кто научил тебя этой мелодии?

Я замираю с одним ботинком в руке. Эта была его любимой. Он никогда меня не учил ее играть, но я слышала ее много раз и легко схватила, повторяя по памяти. Он, как правило, играл ее по ночам, когда в жестяной кружке был виски, ветер завывал вокруг нашей маленькой хижины, а на заднем плане потрескивала дровяная печь. Уложив меня в постель и думая, что я уже сплю, он настраивал скрипку и играл. Мелодия была легкой и бодрой, но мне она всегда казалась очень грустной. А рисунки — он прятал их много лет. Он никогда о них не говорил. Я ни разу не видела их, пока он был жив.

— Морган, кто он?

Я смотрю на дневники, все еще лежащие на столе, там, где я их вчера оставила. Стрекозы спят между пожелтевшими страницами.

— Мой дедушка.

 

23

Элизабет

Я закрываю глаза и откидываюсь на спинку кресла, обтянутую потертой тканью. У него есть внучка.

 

24

Морган

Я бросаю ботинок на пол и падаю обратно на кровать. Руки возвращаются к лицу, и на этот раз я оставляю их там. Я снова начинаю плакать, не могу сдержать слез. Они просачиваются между моими пальцами. Это приносит облегчение. Но мне все равно хочется спрятаться. Мне стыдно за то, что я так ранима.

— Это он нарисовал? — спрашиваю я шепотом.

Мисс Ливингстон встает и подходит к комоду, ее руки изучают расположенные там предметы, пока она не находит акварели в рамках. Она берет одну из них и поворачивается ко мне лицом.

— Нет. — Она пересекает комнату и садится на кровать. — Нет. Их нарисовала Эмили.

Я вытираю лицо рукавом.

— Эмили?

Я сажусь. Эмили. Это объясняет их появление в дневнике. Это объясняет коллекцию на комоде мисс Ливингстон. Но это не объясняет, как они оказались спрятанными под бархатной обивкой скрипичного футляра, принадлежавшего старому рыбаку, который жил в захудалой хижине со своей внучкой.

Эмили. Эмили Ливингстон.

Кто ты?

 

25

Элизабет

Я провожу рукой по стеклу вдоль верхней части рамки. Изображение видится мне таким же ясным, как будто мое зрение все такое же острое. Я могу различить каждый мазок, знаю все цвета и тени. Из всех работ Эмили, из всех картин, висящих в галереях, солидных офисах и дорогих просторных квартирах по всему миру, ни одна не отзывается в моей душе так, как это изображение двух стрекоз, одна из которых чуть крупнее второй. Они не очень похожи на близнецов, но связаны между собой закрученными узорами на заднем плане, с искусным соотношением плотности штриховки, которая создает видимость движения. Я дала ей название, как и всем остальным картинам Эмили. Я назвала ее «Сестры в полете».

Девушка встает с кровати и возвращается со стопкой папиных дневников, перебирает их.

— Я нашла вот это, — говорит она, берет мою руку и кладет на страницу.

Линии едва различимы, они скорее намекают на изображения, парящие под моими пальцами, запечатленные той же невинной рукой. Отпечаток, оставленный очень давно.

Моя Эмили. Моя дорогая, милая Эмили!

Кто эта девушка? С его скрипкой и рисунками Эмили? С музыкой, которая бьется в ее сердце, как билась в его, с его кровью, бегущей по ее венам? Знает ли она, что история, уходящая корнями в страницы этих дневников, касается ее настолько же, насколько и меня?

Я убираю свою руку с рисунка и на мгновение задерживаю ее на пальцах девушки, с нерешительностью, но множеством вопросов.

— Хочешь услышать, откуда твой дедушка знал Эмили? — тихо спрашиваю я.

Она отвечает мне молчанием, но я чувствую сильное желание узнать это в ее мягкой руке, накрытой моей. Я понимаю, что мы обе любили одного мужчину. Он занимает место, зияющее пустотой, в сердцах нас обеих.

— Возможно, нам стоит пересмотреть наше небольшое соглашение, — предлагаю я. — Может, мне стоит занять место рассказчика.

Начав говорить, вдыхая жизнь в историю о дочерях смотрителя маяка, я даже представить не могу, что она та, кто найдет начало через столько времени после того, как был рассказан конец.

 

26

Элизабет

История твоего деда и Эмили началась задолго до того, как он ступил на черный вулканический песок острова Порфири. Видишь ли, моя сестра была необыкновенной, она не вписывалась в общество с его условностями. Сначала я об этом не знала. Для меня Эмили была просто Эмили — красивой, удивительной, молчаливой Эмили, моей сестрой, моей двойняшкой, моим продолжением. Так было, пока однажды ночью я не подслушала разговор родителей, который изменил мою жизнь. Именно здесь и берет начало эта история.

Это произошло в конце августа 1935-го. Великая депрессия охватила весь мир, но мы едва это замечали, живя в своем доме под маяком среди вод озера Верхнее, с крышей над головой, сытые и довольные. Это было мое любимое время года на острове, и мы занимались подготовкой к долгим, одиноким месяцам, которые ждали нас впереди. Мама консервировала овощи с нашего огорода. Она собирала, резала, утрамбовывала и закрывала, и банки зеленого и желтого цветов присоединялись к банкам с сочными красными томатами на проседающих под тяжестью полках в земляном подвале под лестницей. Связки лука свисали со стропил. Собранную на огороде картошку ссыпали в корзины и поставили на прохладный земляной пол. Мешки с мукой, банки с тушенкой, овсянкой, солью и сахаром были куплены и спрятаны про запас, на тот период, когда мы не сможем выбраться с острова ни на лодке, ни по льду.

Через несколько дней, когда мистер Джонсон подплыл к берегу на «Красной лисице» и бросил якорь, Питер и Чарли поднялись на борт, чтобы отправиться в Порт-Артур. Тандер-Бей тогда еще не был городом — и еще много лет таковым не станет, — но название отражало широту водного пространства между полуостровом Сибли и материком, где в непосредственной близости друг к другу образовались общины Форт-Уильяма и Порт-Артура.

Питер уже провел несколько зим в городе, учась вместе с другими детьми его возраста, а теперь и Чарли должен был присоединиться к нему. Они должны были жить вместе с семьей Ниеми, с одним из братьев, которые рыбачили летом, разбивая лагерь на берегу залива Уолкер, а к зиме возвращались в голубой домик на Хилл-стрит.

Мама подумала, что мне тоже пора уже ходить в школу в городе, и это было весьма необычно, учитывая ее пренебрежительное отношение к большей части общества. Папа не согласился. Он предпочитал учить нас дома и считал, что я еще слишком мала, чтобы так долго находиться вне семьи. Кроме того, нужно было учитывать Эмили. Любое папино решение было в этом доме непреложным всегда, и в этот раз тоже. Я это знаю, потому что слышала их перешептывание в одну темную летнюю ночь, когда все остальные уже спали, устав от хлопот с маяком и усилий по сбору урожая и запасанию еды.

Я хорошо помню тот разговор. Собственно, само обсуждение моей учебы не запомнилось. Оно растворилось в сотнях других, непреднамеренно подслушанных несущественных реплик. Но я запомнила этот разговор из-за других слов, которые произнесла моя мать, слов, запавших мне в душу, слов, которые открыли мне глаза и определили курс всей моей жизни. Папа натягивал сапоги, чтобы кое-что сделать по хозяйству, прежде чем поспать несколько часов. Я только слезла с ночного горшка, который мы ставили на ночь в углу, и забралась обратно под одеяло, прижавшись к Эмили. Родительские голоса плыли в тишине вечера, когда даже озеро спало под усыпанным звездами потолком летнего неба и не хотело вступать в разговор.

— Мы неплохо справлялись с ее обучением все эти годы, — сказал папа, так тихо, что я едва могла слышать. — Не вижу причин сейчас что-то менять. Кроме того, было бы неправильно отправить в город только одну из них. А отпустить другую мы не можем.

Сквозь сонные полузакрытые глаза я увидела, как мамина тень вышла на улицу, когда свет маяка пробежал сквозь открытую дверь по дому и вернулся обратно к спокойной, темной воде.

Меня это не заботило. Я не хотела покидать остров, хотя мне и нравились редкие поездки в город, и я позволяла себе лелеять мысли о школе, одноклассниках и уроках. Но я любила свободу, звуки озера, ветра в деревьях. И у меня была Эмили. Я засыпала, сон подбирался и окутывал меня и сестру.

Я услышала, как мать засмеялась. Это не был счастливый, радостный или удовлетворенный смех. Он был грустным, полным сожаления и скорее напоминал вздох. Мне хотелось закрыть глаза и перестать слушать, но я не могла. Мои сонные глаза широко раскрылись, слух обострился. Я слышала тиканье часов на каминной полке, писк мыши под деревянным полом и легкое, размеренное дыхание Эмили.

— Мы… ты должен был ее отпустить. Ты должен был позволить ей умереть, — раздался голос моей матери, резкий и прерывистый. — Что толку? Это проклятие для них обеих. Эмили никогда не станет нормальной.

Время остановилось. Часы перестали тикать, и мышь замолкла. Осталось только дыхание Эмили, ровное и ритмичное, как свет маяка.

Ты должен был позволить ей умереть. Эмили никогда не станет нормальной.

Уверена, что мое сердце замерло в груди и ждало, не осмеливаясь прервать то, чего мне так отчаянно хотелось не слышать, и я содрогалась от каждого незамеченного удара. Я слышала, как дыхание Эмили становится все более глубоким, заполняя комнату, и выплескивается наружу, чтобы заполнить пространство между мной и родителями. Свет маяка снова прокатился по комнате, подпрыгнув, когда проходил мимо дверного проема, осветив другую кровать, где спали мои братья, а потом быстро выбежал в окно. Я закрыла уши руками.

Папин голос, так редко бывающий резким, без особых помех проник в мои зажатые уши.

— Никогда больше, Лил, ты не будешь говорить об этом. Она наша дочь. Мы ответственны за ее жизнь. Больше ни слова. Никогда. — Он подошел к двери. — И Элизабет останется на острове.

Я помню, как медленно выпустила воздух из легких, когда дверь с сеткой захлопнулась, и услышала хруст папиных шагов, направляющихся по дорожке к топливному сараю. Эмили не шевельнулась, но прядь ее черных волос, таких похожих на мои, упала на молочно-белую подушку. Луч света снова пробежал по комнате, а я изучала безмятежное лицо сестры, ее закрытые веки с черными ресницами, прикрывавшие такие непохожие на мои серые глаза, ее нежный рот, который ни разу не произнес ни слова, и казалось, что она хранит какой-то секрет. Скрип маминых шагов раздался ближе, и я зажмурилась, притворяясь, что сплю. Она очень долго стояла над нашей кроватью, так долго, что в конце концов я заснула, так и не услышав, когда она ушла.

Тогда я поняла, что все то, что я считала просто частью Эмили, означало также, что ей очень сложно было бы устроиться в мире за пределами того маленького, который мы создали на острове. Мы всегда были Элизабет и Эмили. Двойняшки. Мы были неразлучны. Одно целое. Я не могла представить Эмили преуспевающей в городе, сидящей в классе. И поэтому я не могла представить и себя такой. То, что моя мать хотела отделить меня от нее, было немыслимо.

В течение всей осени мы с Эмили помогали управляться с работой на маяке и в кухне, собирать урожай и заполнять кладовую. Когда дни стали холодными и сырыми, мама начала с нами заниматься, и мы сидели за кухонным столом под мягким светом керосиновой лампы над книгами по грамматике и математическими задачами. Эмили никогда не пыталась научиться читать и писать или складывать и вычитать. Она проводила время, покрывая страницы тетрадей карандашными рисунками бабочек и птиц, вместо того чтобы считать суммы или определять существительные и глаголы. Мама ничего не говорила, но ее губы сжимались в тонкую линию, когда она забирала тетрадь и убирала ее в ящик папиного стола.

Мать знала, что нас ждут холодные и темные месяцы; когда дни поздней осени были теплыми и солнечными, она разрешала нам выходить на улицу, оставив книжки с уроками на столе. Теперь, когда наше трио ужалось до меня и безмолвной Эмили, я начала скучать по разговорам с Чарли. Но у нас с сестрой было нечто иное — язык, которому не требовались слова и для существования которого нужно было всего лишь простое знание друг друга. Мы наслаждались тишиной острова, рутинной жизнью семьи смотрителя маяка и возможностью летать свободно, как две чайки.

Папа выглядел довольным тем, что теперь, когда мальчики уехали, мы помогали ему в повседневных делах. Он вручал нам обеим тряпки и показывал, как полировать линзы маяка, двигаясь по увеличивающемуся кругу, чтобы не оставлять полос. Я старалась каждый раз пройтись тряпкой после Эмили, чтобы он не увидел следов, которые она оставляла на линзе. Мать просила нас собирать коряги, выброшенные на берег, и складывать в дровяной сарай, чтобы зимой использовать их для растопки печи. Эмили приходила помочь, блуждала по пляжу, поднимая палочки и перенося их на несколько футов, прежде чем снова положить. Я пыталась сделать так, чтобы она тоже несла охапку дров, просила ее вытянуть руки и складывала на них голые, выбеленные ветки, одну за другой, стараясь не давать ей больше, чем она может удержать. Мы отправлялись вместе, но к сараю я всегда приходила одна, Эмили останавливалась по пути, отвлекаясь то на жужжание пчелы в позднем цветущем одуванчике, то на танец щегла с музыкальным сопровождением, объявляющего о своем перелете на зимовку в более теплые края. Я всегда старалась, чтобы куча дров для растопки в сарае была больше, чем нам было нужно.

Я никогда не забывала о словах матери. С каждой волной, разбивающейся об основание скалы возле поста подачи противотуманных сигналов, я слышала, как озеро отзывается эхом: ты должен был дать ей умереть. Эмили никогда не будет нормальной.

Однажды я заметила, как она наблюдает за Эмили, не зная, что я тоже смотрю на нее. Эмили впала в очередной транс, она подняла лицо к небу и открыла рот, издавая непонятные звуки, разговаривая с ветром, который поднял несколько золотисто-коричневых листьев тополя и гнал их мимо нее, заодно вздымая и ее юбки. А еще она разговаривала с озером, стоя на крутом, выступающем в воду мысе. Ее черные как смоль волосы спутались. А потом она начала танцевать с ветром в качестве партнера. Мать просто отвернулась и швырнула тазик с мыльной водой в кусты, прежде чем вернуться в дом.

Эмили. Моя вторая половинка. Моя сестра. Наши жизни, сердца, естество мое и ее настолько сплелись, что мы не могли существовать друг без друга. Она была духом, хрупким и уязвимым, преследуемым озером, задержавшимся между двумя мирами. Так что я удивилась, обнаружив, что это не Эмили, а я была призраком.

 

27

Элизабет

Той осенью, когда Чарли покинул остров, Эмили начала блуждать. Только что она была здесь, под моим бдительным наблюдением, но стоило мне отвернуться — и ее уже нет. Поначалу ее блуждания ввергали родителей и меня в панику. У нас перед глазами всплывали картинки того, как Эмили бессознательно шагнула вниз с одной из скал, которые местами подступали к берегу, или спугнула черного медведя, или утонула в ледяных объятиях озера, которое так ее очаровывало. Мы разбегались в разные стороны на поиски после того, как один из нас проверял, не вышла ли она на озеро в «Душистом горошке». Эта лодка всегда находилась возле маяка, на берегу, вне досягаемости волн. Мы искали вдоль береговой линии и тропинок, которые вели к защищенной бухте, где стоял эллинг для шлюпок, пересекая болото, где мы поздним летом собирали клюкву. Мы звали ее по имени, наши голоса поглощала толстая подушка мха, которая покрывала землю в лесу, или насмешливый хохот озера, когда волны накатывали на каменистые пляжи или глухо ударялись о крутой берег. Мы знали, что она не отзовется. Эмили никогда не отзывалась.

Чаще всего мы находили ее, не замечающую нашей озабоченности, поглощенной, как могла быть поглощена только Эмили, жизнедеятельностью муравейника или следящей за тем, как красная белка переносит детей в новое дупло. Однажды я, должно быть, не один час наблюдала за тем, как она просто смотрит на цветок колумбины. Она сидела на залитой солнцем сухой земле, скрестив ноги и опершись подбородком на руки, уставившись на кивающий на ветру цветок. Она не двигалась, не трогала его и не нюхала. Просто смотрела. Я окликнула ее, но мой голос смешался со звуками леса, и она обратила на него не больше внимания, чем на крик сойки или жужжание цикады. Поэтому я тоже села, скрестив ноги, положила голову на руки и стала наблюдать за Эмили, пока солнце двигалось по небу. Через какое-то время она встала, стряхнула зацепившиеся за юбку веточки и листья и, подойдя ко мне, улыбнулась и протянула руку, чтобы помочь мне подняться. Я вдруг поняла, что она все время знала о моем присутствии. Я находилась в ее мире, была его частью. Просто не той частью, которая в тот момент имела значение.

Моему отцу доставляли газеты прямо на остров. Приходили сразу все номера за неделю или больше, и он жадно проглатывал их до последнего слова, а после рассказывал нам истории за ужином или вечером у камина. В тот год, а было это в 1936-м, в газетах писали о сгоревших фермах, засохших на полях урожаях и задыхающемся скоте, чьи легкие были забиты переносимой ветром пылью. Зима, в разительном контрасте с засушливым летом, оказалась на удивление холодной, настолько, что мы спали в теплых пижамах все вместе, на одной большой кровати, под грудой шерстяных и пуховых одеял. Это резкое похолодание продолжалось с декабря по февраль. Зима вцепилась в уставших от холода и обеспокоенных людей своей ледяной хваткой.

Большую часть зимы мы с Эмили жались поближе к печи, согреваясь маминым супом, приправленным собранными ею травами, пучки которых висели в кладовой, и с мясом недавно пойманного кролика. Я сбега`ла с маленького острова на страницы «Джейн Эйр», «Гордости и предубеждения», «Тома Сойера» и пьес Шекспира. Я купалась в рассказах о приключениях и романтике, сопротивляясь папиным попыткам расширить мой горизонт и круг интересов, заинтересовав меня статьями из «Таймс Геральд», номера которой, сложенные в хронологическом порядке, во множестве хранились на стропилах. Эмили проводила все время с карандашами и бумагой, иногда по нескольку дней трудясь над одним рисунком, воссоздавая по памяти какого-нибудь мотылька или цветок колумбины и раскрашивая его яркой пастелью или цветными карандашами. Временами она сидела, завороженная танцем пламени в печи, настолько неподвижно, что я начинала сомневаться, не превратил ли ее ветер, пробирающийся между досками обшивки, в ледяную статую.

Эмили снова исчезла в конце февраля. Ртутный столбик практически не поднимался выше похожего на луковицу основания термометра, и воздух был колючим и хрустальным от холода. Было слишком морозно для бесцельных блужданий маленькой девочки по лесу. Себя же, тощую десятилетку, бесстрашную и решительную защитницу сестры, я маленькой девочкой не считала.

Папа колол дрова, мама чистила картошку, поэтому именно я надела пальто, с головой обмоталась толстым шарфом, взяла мамины меховые варежки, чтобы не обморозить руки, и в очередной раз начала искать свою двойняшку. Пар от моего дыхания замерзал и висел небольшими клубами в воздухе, в то время как я надевала снегоступы, торопливо застегивая пряжки, чтобы побыстрее сунуть руки в мягкий кроличий мех. Снег был глубоким. Местами снежные заносы были высотой в несколько футов, а возле коттеджа и надворных построек виднелся узор из следов других снегоступов. По крайней мере, Эмили предусмотрительно надела снегоступы, и я могла обнаружить ее следы, поскольку они отклонились от проторенных троп и направлялись к озеру.

Верхнее имеет такую большую площадь, что редко полностью замерзает. Если долго держится низкая температура и нет сильных ветров, к февралю или марту толстый лед образуется между островами и от них до материка. Иногда даже после этого ветер может нагнать волны и поверх льда, и под него, и тогда участки льда перемежаются с участками открытой воды. Но в этот год озеро замерзло полностью. У меня уши стали болеть от звенящей тишины, когда я отошла от берега; я шла по следам, оставленным снегоступами Эмили.

Мои мысли блуждали, так же как и я сама. Засыпанная снегом поверхность озера Верхнее превратилась в пустынную заболоченную местность где-то в Англии, я скользнула в мир Джейн Эйр, романтичный и трагичный, и шла, спотыкаясь, навстречу своей судьбе, пока треск и рокот не заставил меня застыть на месте. Сердце колотилось, и кожу покалывало. Романтика пустоши исчезла, и ей на смену пришло уединение заснеженного озера с волнообразными холмами и тихих лесов, раскинувшихся вдоль берега. Прогремел еще один удар — льдины сдвинулись и стали наползать друг на друга.

Это просто озеро говорит, сказала я себе. Кряхтит, как старуха, когда укладывается в постель.

Я стояла примерно в полумиле от берега, недалеко от входа в залив Уолкер. Зловещие скалы острова Хардскрэббл ловили и потом отпускали стоны Верхнего.

Тогда я увидела ее. Она стояла неподвижно: черный силуэт, крошечный и уязвимый в простиравшемся на сколько хватало глаз белом и тихом мире. Она была не одна. Я могла разглядеть пятерых с того места, где остановилась. Трое из них шли по холмам вздыбившегося льда, которые обозначали берег; еще двое шли по следу, опустив носы к земле, двигаясь вперед и назад, вприпрыжку пробираясь через снег, раздуваемый ветром. Их серая густая шерсть сверкала в закатных лучах солнца. Эмили была как раз между этими двумя группами.

Ее имя замерло у меня на губах. Я бросилась вперед, неуклюже передвигаясь на снегоступах, спотыкаясь при каждой попытке бежать. Волки, приближаясь, окружали застывшую фигуру — мою сестру. Мамины варежки, слишком большие для моих детских рук, соскользнули и упали в снег, но я продвигалась вперед, пока сама не споткнулась и не плюхнулась в сугроб. Я была достаточно близко, чтобы, подняв голову, увидеть желтые глаза крупного самца, когда он посмотрел в моем направлении, прежде чем снова сосредоточить свое внимание на моей сестре, кружась вокруг нее вместе с остальными членами стаи. Эмили повернулась и присела на корточки, поймав пронизывающий взгляд этих желтых глаз, бесстрашно глядя в них своими поразительными серыми, так выделяющимися на ее круглом бледном лице. Я неподвижно лежала на снегу, голые руки покалывало от холода, но я не смела шевельнуться. Волк остановился. Их взгляды встретились. Остальные волки тоже остановились. Я слышала, как они поскуливают, видела, как оставляют сужающиеся узоры следов, ожидая сигнала вожака. Прошло несколько минут, прежде чем Эмили снова шевельнулась, а потом она просто встала, развернулась и прошла мимо зверя, направляясь ко мне. Она улыбнулась мне, как в тот день, когда я наблюдала за ней, поглощенной разглядыванием колумбины, подала мне руку и помогла встать, а потом подняла мои варежки из кроличьего меха.

Она не оглядывалась. Но я не удержалась. Я смотрела, как звери, перегруппировавшись, побежали от нас через залив к острову Эдуарда.

Тогда-то я и увидела его впервые. Его силуэт едва можно было различить: куртка из оленьих шкур, густая черная борода и меховая шапка сливались с деревьями. У него в руках была винтовка, и я заметила, как он разрядил ее и повесил на плечо, перед тем как слиться с тенями.

Я последовала за Эмили к нашему маленькому домику под спящими звездами. Как часто бывает, обратная дорога показалась намного короче, но все же, когда мы обогнули постройки и увидели отца, солнце уже стало покидать зимнее небо.

Эмили прошла мимо него, практически не замечая его присутствия.

— Она была в районе залива Уолкер, — сказала я. — На лед вышла стая волков, и она… — Я не верила в мистику, но в тот момент не сомневалась, что что-то произошло между моей сестрой и волком, они заключили какое-то соглашение в покрытом снегом канале между островами Эдуарда и Порфири. — Она наблюдала за ними, а они за ней.

Отец поравнялся со мной, и какое-то время мы шли молча. Эмили шла в нескольких футах впереди, методично ставя один снегоступ перед другим.

— Она умеет добиваться своего, — очень тихо произнес он.

— Это еще не все, — продолжила я.

Эмили замерла.

— Мне кажется, я видела…

Эмили быстро повернулась и посмотрела на меня, ее взгляд был мрачным, жгучим, умоляющим. Она молча просила меня не рассказывать, не произносить тех слов, которые пытались сорваться с моих губ. Не это. Не сейчас. Это должно было остаться нашим секретом.

— Что, Лиззи? — поторопил меня отец.

Эмили продолжила свой путь. Она знала, что я поняла ее и выполню ее невысказанную просьбу.

— Мне кажется, я видела следы северных оленей. Уверена, волки шли по их следу.

Отец одобрительно хмыкнул, и я знала, что на следующий день он отправится искать стадо. Все же волки вышли на озеро в поисках чего-то, и я надеялась, что это и правда были олени, надеялась, что он их найдет.

В ту ночь полоска лунного света мерцала на снегу за окном, а озеро ворчало и потрескивало, жалуясь на зимние оковы. Мы с Эмили, улегшись спать, слышали, как воют волки. Родители тихо разговаривали, сидя возле печи, а лунный свет разлился серебряной лужицей, повторяющей форму окна, на одеялах, под которыми лежали два продолговатых бугорка — я и Эмили. Она повернулась ко мне лицом и очень нехарактерным для нее жестом, протянув руку, стала водить по моему лицу своими тонкими пальцами, по лбу, вокруг глаз, вниз, по носу, от губ к подбородку. А потом она отвернулась. Я крепко прижалась к ней, ощущая ее тепло, слушая, как ее дыхание становится тише и ровнее, пока она засыпала.

Мне понадобилось больше времени, чтобы отключиться. Ночной хор одновременно вызывал во мне трепет и ужас, и я думала о том волке и его желтых глазах, пристально глядящих на Эмили, пока члены его стаи ходили вокруг в ожидании. И еще я думала о мужчине, которого видела там. Я пыталась убедить себя, что он был всего лишь плодом моего воображения, призраком, наколдованным белым снегом и подкрадывающимися волками. Но Эмили тоже его видела. Она знала о его присутствии, как знала и о моем.

Эмили видела его и не хотела, чтобы мой отец об этом узнал.

 

28

Морган

Я сижу на ее кровати, опершись спиной о стену, подтянув коленки к груди и обхватив их руками, и слушаю. Она перенесла меня через годы в свой мир, в его прошлое. Она рассказывает так, что мне кажется, будто я могу потрогать снег, увидеть звезды и услышать шум волн. Она берет рисунок со стрекозами, в этот момент голубые вены под кожей на ее руке вздрагивают от движения пальцев, и я силюсь представить ее маленькой девочкой. Это практически невозможно. Но все же что-то в ней позволяет представить ее такой. Она медленно встает, идет к комоду и ставит рисунок на место, рядом с двумя другими.

Все еще открытый дневник лежит на кровати. Я закрываю его и задерживаю руку на выпуклых буквах на обложке, Э и Л, провожу по ним пальцем. Смотритель маяка ни разу не упоминал о бородатом мужчине. Он писал о волках и оленях, которых он все-таки нашел, о блужданиях Эмили, но не о странном мужчине, наблюдающим за ней из своего укрытия среди деревьев. Это секрет, сохраненный десятилетней девочкой.

— Это был мой дед, — говорю я. И это не вопрос.

Она все еще возится с рисунками, стоя ко мне спиной. Я вижу, как она выпрямилась после этих слов, но она не поворачивается ко мне.

— Господи, дитя, нет! — Она наконец повернулась, ее пустые глаза отчаянно пытаются всмотреться в мои. — Он тот, кого убил твой дед.

Все мое детство рушится за пару секунд, которые понадобились ей, чтобы произнести это.

 

29

Элизабет

Мне не нужно видеть ее лица, чтобы знать, что она ошеломлена. Еще бы! Но откуда бы ей знать? Он бы никому не сказал, чтобы защитить нас. Чтобы защитить Эмили. Все это слишком сложно. И все же я задаю этот ненужный вопрос:

— Ты не знала?

— Нет, вообще-то мы никогда не говорили об этом. — Я слышу, что ее голос дрожит. Она расстроена. Но она быстро вновь надевает свою маску, и следующие ее слова уже пронизаны сарказмом: — Но, опять же, это ведь не то, о чем кто-то может между прочим упомянуть в разговоре со своей десятилетней внучкой, правда? «Ох, милая, я ни разу не говорил, что убил человека? Будешь еще картофельное пюре?»

— Десять?

— Да. Он умер, когда мне было десять.

Его больше нет. Конечно нет. Будь он жив, Морган была бы с ним. Все это время я позволяла себя роскошь вспоминать, рисовать его в воображении, представлять, где он, чем может заниматься, полюбил ли он снова. Думал ли он обо мне. Его больше нет. Мне больно от того, что эти слова на самом деле произнесены, хотя, по правде говоря, я знала это уже много лет. Сердце чувствует, когда умирает его частица, а у него был кусочек моего с того дня, когда мы, ускользнув в северную часть острова, что возле залива Уолкер, лежали на ложе из мха. Я делаю глубокий вздох и позволяю разуму отметить потерю, сложить воображаемый узор, который был его жизнью, и разрешаю шраму зарубцеваться. Позже еще будет время для скорби, если останется о чем скорбеть.

— Как?

— Инсульт.

— А твои родители?

— Отца я не видела даже на фотографии, а маму я не помню. Она умерла, когда мне было года полтора. Когда она забеременела, у нее обнаружили рак, и она не захотела лечиться. Отказалась прервать беременность, хотя врачи и говорили, что она погибнет, если не сделает этого. Дедушка заботился о нас обеих.

Я ощущаю, что она испытывает нежные чувства к матери, которую не знала, тоскует по женщине, захотевшей дать жизнь ребенку, вместо того чтобы сохранить свою. Удивительная способность человека любить! Иметь такую глубокую и крепкую связь с тем, кого ты, в сущности, никогда не знал. Сентиментальной она остается недолго.

— Мне всегда это было пофиг — я в них не нуждалась. Мне не нужен был ни один из них. Он… мы были друг у друга.

И снова я слышу тоску в ее голосе.

— Он был единственным родителем, которого я когда-либо знала. После того как он умер, они пытались узнать что-то о моем отце. Но у них ничего не вышло. Несколько лет меня перекидывали из одной приемной семьи в другую. В конце концов я оказалась там, где нахожусь сейчас. Хреново, но такова жизнь, не правда ли? У меня все хорошо. Я прекрасно справляюсь.

Как вчера, например, думаю я, но не произношу это вслух. Она так юна. Может быть, еще не все потеряно.

Воспитывать девочку — это в его духе. Он, должно быть, ладил с детьми, так же, как с Эмили. Большинство людей никогда не понимали Эмили, и они боялись того, чего не понимали, или издевались над этим. Они не могли смотреть сквозь пальцы на ее немоту, ее пристрастия, трансы и своеобразное поведение. Но не он. Он любил Эмили так же, как и я. И, в конце концов, это разрушило нашу с ним любовь.

— Он не был убийцей. — Надеюсь, это немного ее утешит. — Но это длинная история.

Она откидывается назад, тянет на себя мое одеяло, то, которое мы сшили вместе с Эмили.

— Я слушаю.

 

30

Элизабет

В ту зиму Эмили больше не блуждала.

К марту стремительно поднявшаяся температура стала причиной хаоса, потому что горы снега, выпавшего за худшую на нашей памяти зиму, начали таять. Забитые льдом реки выходили из берегов, положив конец холоду ужасающим наводнением. Это было началом новых природных катаклизмов. Лето было самым жарким из всех, что я помню. Природа полна парадоксов, и область аномальной жары охватила обе Америки, испарив всю влагу, взметнув плодородную почву прерий в воздух в самый разгар того периода, который позже стал известен как «грязные тридцатые». Мы читали об этом все, что можно было найти в газетах, выписываемых отцом, милостиво избавленные от жары. Прохладный бриз, дующий с озера, стал для нас подарком ледяных водных глубин.

После окончания учебного года на лето на остров вернулся только Чарли. Папа позаботился о том, чтобы он был занят работой на маяке, заявив, что мальчик пятнадцати лет уже должен работать, а не кататься на лодках и носиться по лесу. Он готовил его к жизни смотрителя маяка. А Питер — Питер был предназначен для большего, но для Чарли озеро было домом, и папа знал это. Нам с Эмили поручили ухаживать за цыплятами и помогать управляться с овощными грядками, но повседневную работу на маяке, которую мы с мамой выполняли поочередно с апреля по июнь, мы перепоручили Чарли. Он сменял отца по ночам, особенно когда включали противотуманный сигнал и свет маяка рассекал темноту, твердя капитанам проходящих кораблей: «Мы тут, мы тут, мы тут». Ему поручили белить здания, следить за уровнем керосина в топливных баках, помогать при разгрузке привезенной провизии и других припасов. В солнечные дни, когда все дела уже были переделаны и не звучал противотуманный сигнал, я могла уговорить Чарли улизнуть и отправиться со мной и Эмили на «Душистом горошке» на поиски какого-нибудь приключения.

Чарли был хорошим моряком. Ему это давалось так же естественно, как полет чайкам, которые взмывают вверх с восходящими потоками воздуха, парят высоко над водой и с порывом ветра устремляются вниз, лавируя в потоках воздуха. Он понимал ветер и волны и казался очень счастливым, когда держал руку на румпеле, а ветер наполнял парус нашего суденышка. И хотя мне хватало навыков, чтобы управлять лодкой, плавая вокруг острова Порфири, с Чарли мы могли уплыть дальше, через залив Блэк или мимо острова Шаганеш к острову Свид. Мы отыскивали самые большие кусты со спелыми сочными ягодами и часами собирали их. Потом эти ягоды сушили или варили из них варенье, чтобы есть все это в течение долгих зимних месяцев. А в те дни, когда ветра не было и солнце жарило вовсю, мы бесцельно дрейфовали, парус хлопал, пока Чарли сворачивал его, а затем снова поднимал, пытаясь добиться хоть какого-то движения лодки и наслаждаясь тем, что ему выпало справиться с этим испытанием. Мы с Эмили просто нежились, опуская пальцы в холодную воду.

В начале того лета он отвез нас в Сильвер Айлет на День провозглашения доминиона, чтобы отметить образование Канадской конфедерации, случившееся почти семьдесят лет назад.

Конец учебного года всегда ознаменовывался приездом в Сильвер Айлет семей, которые будут жить там все лето, и казалось, будто цивилизация придвигалась чуть ближе к нашему дому на острове. В течение сезона это место процветало. Полки в деревенском магазине ломились от сыпучих продуктов и разнообразных леденцов, пляж Сюрпрайз на озере разровняли граблями и открыли для купания, а по вечерам береговая линия была усеяна огнями костров. Предстоящее празднование дня рождения Канады сделало это приключение еще более заманчивым для меня. Чарли уже был на таком празднике в прошлом году, и он подробно рассказывал нам с Эмили об этом — об играх, угощениях и фейерверках, особенно о фейерверках. Даже когда половина жителей страны изо всех сил пытались сделать так, чтобы на столе была хоть какая-то еда, кому-то удавалось устроить фейерверк.

Пришвартовав «Душистый горошек» у пристани, мы отправились в гости к Арни Ричардсону. Чарли очень подружился с ним в школе, и его родители предложили нам остановиться у них, заверив, что в их доме много свободного места, поскольку братьев Арни не будет. Мать в конце концов согласилась. Папа не хотел, чтобы мы плыли домой после того, как стемнеет, а я не собиралась отказываться от фейерверков. Арни был самым последним из пятерых сыновей Ричардсонов. У него была разница в шесть лет с младшим из остальных его братьев. Его отец часто приезжал на остров зимой, но официально семья переехала сюда, когда в июне его мать сошла с буксира на пристань и занялась обустройством быта.

— Ты выиграешь в этом году? — спросил Арни.

Пока мы шли по грунтовой дороге от дома Арни к пляжу Сюрпрайз, вокруг нас уже собралась целая компания детей. Чарли чуть не выиграл забег на сто ярдов в прошлом году, но его все же обошел Дуг Оуэн из Форт-Уильяма. Теперь он настроился этого не допустить.

— Ага, — ответил Чарли. — Я получу приз.

— Дуг снова здесь, — продолжил Арни. — Он остановился у своего кузена.

Чарли топнул по гальке, подняв облачко пыли.

— Я смогу его победить!

Я знала, что он сможет. Он тренировался и уже стал самым быстрым в своем классе, всю зиму он занимался в зале средней школы Порт-Артура.

Мы постелили плед рядом со множеством других, ища хоть какую-то тень. Я с жадностью впитывала атмосферу, наблюдала, как маленькие дети забегают в воду и выбегают на берег, слушая разговоры и смех их матерей. Этот мир весьма отличался от того, который я знала. Моя мать редко наслаждалась роскошью пустых разговоров или пустых рук. Ей бы здесь было некомфортно.

Чарли и Арни пытались отметиться в каждом соревновании: бег парами, бег в мешках, соревнование с тачками. Они отлично проявили себя во всех забегах и выиграли большинство из них. Мы с Эмили смотрели все состязания, я болела за них, а Эмили, как всегда, молчала, предпочитая оставаться в стороне, подальше от толпы и шума. Растения и жуки интересовали ее больше, чем люди, которые пытались заговорить с ней. Чарли и Арни даже меня убедили поучаствовать в эстафете в мешках, которую я не выиграла. Но я не переживала по этому поводу. Не помню, чтобы я еще так смеялась, когда, спотыкаясь, пересекала финишную черту предпоследней, потратив на падения почти столько же времени, сколько на прыжки вперед.

Еще была охота за предметами. В этом мне помогла Эмили. Мы, как и остальные дети, разбрелись по кустам в поисках сосновых шишек, кленовых листьев, перьев чаек, четырехлистного клевера, камней в форме сердца и оленьих лишайников. Мы с Эмили нашли большинство предметов из списка и выиграли маленький коричневый мешочек конфет, которыми Эмили занималась остаток вечера.

Наконец настало время забега на сто ярдов.

Чарли, Арни и Дуг выстроились в линию на старте вместе с остальными. Я оставила Эмили сидеть на нашем покрывале в тени — у нее был блокнот для эскизов и конфеты, и она выглядела очень довольной — и присоединилась к зрителям, выстроившимся вдоль дорожки. Когда прозвучал выстрел стартового пистолета, толпа разразилась овациями. Это было последнее соревнование в тот день. Все хорошо знали о соперничестве Чарли и Дуга, по крайней мере младшее поколение, и это был забег, которого все ждали.

Дуг сначала вырвался вперед, но Арни и Чарли наступали ему на пятки.

— Давай, Чарли! — кричала я. — Беги! Быстрее!

Чарли размахивал руками, его лицо выражало сосредоточенность и решимость. Он сразу обошел Арни и быстро нагонял Дуга. Финиш был уже близко, и на секунду я даже усомнилась в Чарли — усомнилась в том, что он сможет сократить расстояние между ними. Секунды казались минутами, но с каждым разом, когда нога Чарли касалась земли, он становился все ближе к Дугу. Забег на сто ярдов — очень быстрая гонка. Она заканчивается уже через несколько ударов сердца, но мне казалось, что она длилась вечность. Всего на несколько сантиметров, может, на полметра, но Чарли опередил Дуга и пересек финиш первым. Приз достанется ему, как он и говорил.

Но Дуг решил, что выиграл он. И, подняв руки над головой, танцевал возле финишной черты, а Чарли и Арни тем временем пытались отдышаться. Чарли не собирался терпеть его выходку. По-моему, это была его ошибка. Но вместо того чтобы дождаться, пока все разъяснится, Чарли встал перед Дугом и похлопал его по груди.

— Я тебя победил, — сказал он, все еще тяжело дыша. — Я выиграл.

Дуг опустил руки, выпрямился перед моим братом, глядя ему в глаза, и навис над ним.

— Это я выиграл, — заявил он.

Толпа умолкла. Я видела, как у Чарли на лице заходили желваки и сжались кулаки.

— Ладно тебе, Дуг, — сказал Арни. — Чарли выиграл, если по-честному.

— Брехня. — Дуг все еще смотрел Чарли в глаза. Он даже не взглянул на Арни и притихшую толпу. Чувствовалось, что напряжение нарастает. — Тебе вообще здесь не место. — Он сплюнул на землю. — Тебе и твоим недоразвитым сестрам.

Дуг не увидел летящего к нему кулака. От удара он упал на землю. Арни тут же схватил Чарли за руки и не дал ему снова замахнуться. К тому времени, как Дуг с трудом поднялся на ноги и вытер кровь, текущую из разбитого носа, его тоже кто-то схватил.

Между ними встал организатор соревнований.

— Хватит! — Это было сказано твердо, тоном, не терпящим возражений. — У нас так не принято. Убирайтесь отсюда.

Чарли пытался вырваться из рук удерживавшего его Арни, но недолго. Затем он развернулся и отошел в сторону.

В ту ночь мы с Эмили забрались в «Душистый горошек» и оттолкнулись от причала. Озеро все еще было тихим и спокойным, и мне пришлось всего несколько раз налечь на весла, чтобы направить лодку в канал между Сильвер Айлет и островом Бернт, где течение понесло нас по чернильной поверхности озера. Почти полная луна всходила на небе, и этого света нам было достаточно. Я слышала музыку. Я знала, что начались танцы. Знала, что Чарли и Арни пойдут туда. Вся молодежь там собиралась. Кроме меня и Эмили. Я убедила себя, что мы, в любом случае, еще слишком малы, чтобы идти туда. В следующем году Чарли возьмет нас с собой. В следующем году мы пойдем на танцы. Мы лежали на дне лодки, завернувшись в наше покрывало для пикников, и зажимали уши, пока на темно-фиолетовом ночном небе вспыхивали фейерверки.

На следующий день мы отправились обратно на Порфири, но без приза.

 

31

Элизабет

Лето было все таким же жарким и сухим. Иногда, когда жара становилась совсем невыносимой, мы купались. Глубоко-глубоко в своих темных водах Верхнее хранит зимний холод и отказывается его отпускать, и этот год не стал исключением. Синие волны, омывающие берег, были очень соблазнительными, и иногда мы раздевались до нижнего белья и бросались в объятия воды. Холод быстро пробирал до костей, и мы выходили дрожащие, замерзшие и пресыщенные прохладой. Эмили никогда не плавала. Даже в такие дни она просто заходила по колено в воду и отступала в тень дерева, чтобы оттуда наблюдать, как мы с Чарли задыхаемся от холода, брызгаемся и смеемся.

В другие дни Чарли выплывал с нами на озеро, где ветерок сдерживал пылающее солнце. Был как раз такой день, жаркий и засушливый, когда Чарли, Эмили и я сели в «Душистый горошек», взяв с собой банку холодного сладкого чая и полдюжины завернутых в кухонное полотенце бисквитов, и отправились вокруг Порфири, мимо острова Дредноут, а потом к острову Магнит, проходя между островом Эдуарда и полуостровом Блэк-Бэй. Ветер был слабым, но его силы хватало на то, чтобы наполнять наш парус и чтобы за кормой оставался расходящийся след. Озеро катило большие, беспокойные волны, которые бросали маленький «Душистый горошек» из стороны в сторону, как пробку. По этому маршруту мы плавали только в ясные дни; стрелка компаса Чарли начала бешено крутиться, когда мы приблизились к острову Магнит, и мы уже знали, с чем связано название этого места. Мы решили устроить пикник в Прингл-Бэй, чтобы сидеть на пляже и плескаться в воде.

Я взяла с собой книгу и, лежа в тени, путешествовала далеко от берегов озера с героем по имени Гулливер, поглощая образы удивительных существ, оживавших на страницах. Эмили взяла блокнот для эскизов, который ей прислал Питер, и карандаши, и рисовала цветки приморской чины. Чарли отправился на разведку с рогаткой в руке.

Должно быть, я задремала, мне привиделись лилипуты, бегающие у меня по ногам, пока я лежала в песке, удерживаемая воображаемыми нитями, дрейфуя между землями Свифта и собственной в мире фантазий, наполненным бегающими черными муравьями и иллюзиями послеобеденной дремоты.

— Ну-ну, добрый день, юные леди. Какой сюрприз — увидеть вас в такой глуши! Иначе и не скажешь.

Я сбросила с себя остатки сна и по привычке быстро посмотрела по сторонам, ища сестру. Она сидела на том же месте, детально отображая фиолетовые цветки, завивающиеся усики приморской чины и ее тонкие стручки, только начинавшие формироваться. Казалось, она не замечает мужчину и женщину, идущих в нашу сторону по пляжу. Но я-то знала, что это не так.

Я вскочила на ноги, разглаживая тонкую хлопковую юбку и щурясь на мужчину, чей говор был чуждым, словно он сошел со страниц моей книги. Он был статным, ростом выше шести футов. У него были длинные руки с вытянутыми пальцами и близко посаженные карие глаза. Лицо выбрито, не считая намека на бороду, подсказывающего, что в этот день бритвой он не пользовался. Его хлопковые штаны были немного испачканы на коленях, рукава рубашки закатаны; на голове у него была широкополая шляпа, а на плече висела сумка.

В нескольких шагах за ним шла женщина, такая маленькая, что, если бы не манера держаться, я приняла бы ее за девочку. Она ступала осторожно, лицо ее раскраснелось от жары, нос и щеки были щедро усыпаны веснушками, волосы собраны сзади и заправлены под широкополую шляпу, похожую на головной убор ее спутника. На ней были брюки, подвернутые до лодыжек и подпоясанные веревкой. Она была не выше меня ростом, с пытливыми глазами и нежными руками.

Мужчина протянул свою длинную руку:

— Я Альфред.

Я пожала ему руку.

— А это моя жена, Милли.

— Элизабет. Это моя сестра, Эмили. Она у нас молчунья, — добавила я, надеясь избежать неловкости, которая часто возникала при знакомстве с Эмили. — Мой брат Чарли где-то здесь.

Я смотрела в сторону леса, надеясь, что Чарли может услышать наш разговор и выйти. Мне совсем не было страшно, но появление этих двух незнакомцев на безлюдном острове, расположенном на приличном расстоянии от материка, несколько беспокоило меня, тем более что я минуту назад вернулась из сказочной страны «Путешествий Гулливера».

Альфред повернулся и внимательно осмотрел «Душистый горошек».

— Вы приплыли сюда?

Иногда взрослые задают детям очень странные вопросы. Я прикусила язык, с которого уже готов был слететь саркастический ответ, — что мы на самом деле прилетели сюда на лодке, привязав ее к стае бакланов. Конечно, он просто пытался поддержать разговор, думая, должно быть, о том, что оказался на краю цивилизации, вне пределов досягаемости детей, которые, тем не менее, появились на пустынном берегу далекого острова, приплыв сюда в маленькой деревянной лодке. Поэтому я сказала:

— Чарли очень хороший моряк.

— Вы приплыли издалека?

— Да нет. С маяка на острове Порфири.

— Ах да, с той стороны острова Эдуарда! — сказала Милли.

Я заметила, как пристально она смотрит на Эмили.

Альфред обошел «Душистый горошек».

— Прелестная малышка, правда?

Я кивнула:

— Мы используем ее на маяке, чтобы переправлять провизию с судна. И чтобы рыбачить. Папа купил мотор, который устанавливается сзади, а мачту можно опустить, когда в ней нет нужды. Но Чарли больше нравится плавать под парусом.

Я смотрела на Милли, наблюдающую за Эмили, пока Альфред изучал «прелестную малышку».

Потом я вспомнила о манерах и задала приличествующий случаю вопрос, при этом не спуская глаз с Эмили:

— У вас здесь тоже лодка?

Альфред достал из кармана носовой платок и вытер им лоб и шею.

— Всего лишь маленькое каноэ из дерева и парусины. Но оно вполне годится для наших целей. Мы с Милли обеспечиваем ее движение. Нет ни парусов, ни мотора, только мы и весла.

Почему-то Альфред совсем не напоминал мне гребца. Он не выглядел так, будто мог чувствовать себя вполне комфортно и уверенно на просторах озера размером с Верхнее, особенно учитывая шквалы, туманы и летние штормы, когда волны поднимаются выше его самого. И хотя у маяка иногда останавливались каноэ, как правило, ими управляли люди, которые выглядели опытными гребцами.

— Чересчур большое озеро для каноэ.

Эмили, позабыв о приморской чине, оставив цветные карандаши и блокнот на камне, переключилась на черного жука и ползала по песку за ним. Насекомое торопливо передвигалось по камешкам, а потом задергало лапками, зарываясь в горячий песок, пока не исчезло совсем. Эмили смотрела на то место, где он спрятался, выжидая.

Милли неотрывно наблюдала за Эмили.

— Да, действительно. — Альфред стоял, посматривая на «Душистый горошек». — О! Точно! Вообще-то нас привезли на буксире из Порт-Артура. Кажется, он называется «Джеймс Уэйлен». Мы закрепили каноэ на палубе. Они высадили нас тут две недели назад и вернутся за нами еще через две недели. Мы используем каноэ для исследования острова.

Блокнот Эмили привлек внимание Милли. Она наклонилась, чтобы поднять его, прежде чем я успела выкрикнуть предостережение. Эмили выбросила руку и, схватив блокнот, прижала его к груди.

— Пожалуйста, миссис… — Я не знала, что сказать. Мы не привыкли обращаться ко взрослым по имени, как сейчас делает молодежь, но я не знала фамилии Милли. — Миссис Милли, Эмили… моя сестра, она немного… — Я не хотела называть ее странной, хотя большинство считали ее именно такой. Я не хотела говорить, что она не такая, как все. Но так оно и было. — Она особенная. И ей не нравится, когда…

Милли наклонилась и тронула Эмили за плечо.

Эмили закричала. Она широко раскинула руки, сбив женщину с ног. Я подбежала к Эмили, Альфред — к своей жене.

Тогда появился Чарли; вскарабкавшись по каменистому выступу в дальнем конце залива, он бежал по берегу.

— Какого черта?! — крикнул он.

Милли отвергла попытки мужа поднять ее на ноги.

— Я не имела права. Никакого права. Приношу свои извинения. Это я виновата. В этом только моя вина.

Ее шляпа слетела, высвободив волосы из заточения, и они упали рыже-золотыми волнами на ее плечи. Я никогда не видела таких волос цвета вечерней зари. Эмили тоже обратила на них внимание. Она вырвалась из моих объятий и, подойдя к Милли, взяла прядь ее волос и стала крутить ее между пальцами.

— Эмили! — голос Чарли был столь же тверд, как и его походка.

— Нет, пожалуйста! — Слова и тон Милли противоречили напряженности ее тела. — Все в порядке. Пусть продолжает.

Эмили выпустила вьющуюся прядь и провела пальцами по веснушкам на лице Милли; ее серые глаза были широко раскрыты и полны любопытства, пока она изучала рисунок от пятнышка к пятнышку. Она взяла Милли за руку и, приподняв рукав ее блузки, стала водить пальцами вниз и вверх по руке.

— Пожалуй, хватит! — Альфред подошел на шаг к жене.

— Альфред.

Тон Милли остановил мужа.

Эмили продолжала нежно ее изучать, пока ее испытующий взгляд не остановился на зеленых глазах. Милли выдержала ее взгляд. Для Эмили было совсем нехарактерно смотреть в глаза кому-либо, кроме меня.

Когда Эмили отвернулась от Милли, я осознала, что перестала дышать, и выдохнула.

Она села на камень и протянула Милли блокнот, а та присела рядом и взяла его. Она подолгу изучала каждый рисунок, прежде чем перейти к следующей странице. Чарли, Альфред и я были посторонними наблюдателями, мы просто стояли и смотрели на них. Эмили, конечно, ничего не говорила, как и Милли, которая просто внимательно рассматривала рисунки, один за другим. Дойдя до последней страницы, она закрыла блокнот и посмотрела на Эмили.

— Необыкновенно! — Милли повернулась к мужу, ее глаза сияли. — Это просто потрясающе! Поразительная детальность. Альфред, у нее есть рисунки Listera borealis и Polygonum viviparum. Тут встречаются виды растений, которые относятся к флоре арктического района и которых ранее здесь не видели. Но это, — она снова открыла блокнот и стала листать страницы, пока не остановилась на рисунке знакомого мне растения, — это самое необыкновенное.

Мы называли его заманихой. Растение было большое, с меня высотой или даже выше. Его листья напоминали кленовые, а ягоды были ярко-красными, мама строго-настрого запретила нам их есть. Но основной особенностью растения являлось то, что стебель был усеян длинными острыми шипами.

Милли повернулась к нам с Чарли:

— Она бывала где-то еще? Возможно, на западе? Или далеко на севере?

— Нет, мадам, — ответил Чарли. — Она практически не покидала остров.

Милли встала.

— Вы должны отвести нас туда, где она нашла эти растения.

Она двигалась так, будто была готова сию же секунду отправиться на поиски на маленьком «Душистом горошке» или продираться напрямую сквозь лес. Я никогда до этого не рассматривала так пристально рисунки Эмили. Никогда не обращала на них особого внимания, разве что отмечала, что они милые, подробные и полны цвета. Но что-то в них прямо зажгло Милли.

Чарли заговорил первым:

— Что такое листери бореали?

— Listera borealis, — поправила его Милли, явно взволнованная. — Это орхидея. Прекрасный нежно-зеленый цветок, напоминающий по форме маленький язык, очень редкий вид. Ох, он далеко не такой эффектный, как венерины башмачки, цветки которых похожи на аккуратные маленькие мокасины. Я уже какое-то время разыскиваю именно эти виды. Но Polygonum viviparum, заманиха, она растет неподалеку?

За чашкой чая в их наскоро установленном лагере мы узнали, что Альфред изучал ботанику в Англии, его специализацией были торфяники и болота. Милли была студенткой университета Британской Колумбии и писала дипломную работу об орхидеях под руководством выдающегося натуралиста Джона Дэвидсона. В качестве его полевого помощника она исследовала древние леса на западном побережье, где часто встречается заманиха.

— Мы познакомились чуть больше года назад, — рассказывал Альфред. — В университете.

— Он читал лекцию о сфагновых мхах, — добавила Милли, протягивая нам коробку с бисквитами. — Орхидеи — одни из немногих видов, которые распространены на низкокислотных болотах, поэтому мы с ним сразу поняли, что у нас много общего.

Они поженились всего за месяц до того, как научные поиски привели их на берега озера Верхнее — с ориентировочным списком видов орхидей, которые, по слухам, росли на северных островах, и наскоро собранной походной амуницией.

После чаепития на берегу они перенесли лагерь на остров Эдуарда, к заброшенным шахтам, откуда им было ближе всего плыть на своем зеленом каноэ до лодочной гавани или, огибая мыс, к маяку, чтобы присоединиться ко мне и Эмили для экскурсии. Чарли, будучи привязанным к маяку и ответственно выполняя свою работу, с неодобрением наблюдал за развитием наших отношений с этой парой. Мы повели их от болот к торфяникам, точнее, Эмили вела, а я была посредником и переводчиком. Мы показали им поляны с заманихой. Наша мать много раз, стараясь не уколоться о шипы, заготавливала ее корни, из которых она делала настойку и припарки. У меня не получалось восторгаться этим растением, но оно нравилось Милли, поэтому нравилось и мне.

То лето было сухим, но комары все равно донимали нас, когда мы бродили по болотам. Милли использовала защитную сетку, прикрепляя ее к полям шляпы, чтобы спасти свое нежное лицо от их укусов, а Эмили насекомые особенно донимали, поэтому она часто отказывалась заходить в болота, несмотря на уговоры Милли. В такие дни мы сидели на пляже, где дующий с озера ветер отгонял паразитов. Милли всегда находила что-нибудь интересное, и тогда вытаскивала путеводители и журнал со своими полевыми заметками, куда записывала наблюдения. Она была невероятно терпелива с Эмили, но все равно мне всегда казалось, что я должна быть рядом, как защитная тень и часть единого целого.

Милли очаровала меня своими блестящими золотистыми волосами, упорством и страстью к науке. Она была молодой и красивой, но еще и умной. И она носила мужские штаны. Она отличалась от всех женщин, которых я встречала до этого. Мы заполняли тишину, витавшую вокруг Эмили, разговорами о книгах, и она пообещала отправить мне экземпляры ее любимых романов, когда вернется осенью в Торонто. Она часто смеялась, и ее смех был освежающим, как летний дождь.

Они несколько раз приходили на маяк. Пока Милли и Эмили занимались эскизами и записями, Альфред и мой отец раскуривали трубки, усевшись в деревянные кресла в тени маяка, и обсуждали политику, растущее напряжение в Европе, засуху в прериях и экономическую депрессию, которая довела до того, что молодые, умелые и энергичные мужчины оказались неспособны прокормить свои семьи.

Альфред был рьяным защитником окружающей среды задолго до того, как это стало модным делом. Он критиковал общепринятый подход к регулированию ресурсов дикой природы, который, к его разочарованию, сводился к рутинной ликвидации животных, считающихся опасными. Он утверждал, что такие виды, как волки, играют жизненно важную роль на всех уровнях того, что он называл естественным сообществом, и беспорядочная выбраковка нарушит равновесие, необходимое для сохранения даже наиболее привыкших к человеку и ценных диких животных.

Папа не соглашался с ним. Он заявил, что это был путь не лесных жителей, а ученых, находящихся далеко от берегов озер и рек, лесов и самих животных, далеко от реальности. Он утверждал, что из-за волков сократилась популяция оленей карибу, и без контроля это приведет к их полному исчезновению из лесов вокруг Великих озер. Но хотя он и возражал, я замечала огонек у него в глазах. Ему нравились эти беседы. И я не думаю, что Альфред, отправляясь с Милли на поиски неуловимых орхидей, ожидал на отдаленном острове стать участником таких оживленных научных дискуссий со смотрителем маяка. Я молча сидела у ног отца, слушала и училась.

У мамы явно не было желания посидеть с нами. Ей были не по душе штаны и непослушные волосы Милли, и то, как она вступала в разговор с мужчинами, часто не соглашаясь то с одним, то с другим. Она насмешничала, когда девушка восторгалась талантом Эмили, когда предполагала, что у нее, с такими эскизами и картинами, есть будущее. Я знала, что мама не терпела свободных рук и пустых рассуждений. Эмили не умела ни готовить, ни разделывать кроликов, как и убирать, чинить одежду, вязать носки и колоть дрова. Эмили не обладала теми навыками, которые мать считала необходимыми для нормальной жизни.

В тот год на Порфири поселилась лисица, которая, вероятно, забрела сюда по льду прошлой весной. Ее живот уже обвис от выводка лисят. В мае и июне мы с Эмили часто замечали ее, крадущуюся по периметру нашего двора, когда она пыталась раздобыть еду для лисят. У нее были длинные черные соски, острые, рыскающие глаза, навостренные уши.

В конце концов Эмили наткнулась на ее логово, вход в которое был хорошо спрятан за грудой камней, и привела туда меня, чтобы показать. Мы провели несколько летних дней, наблюдая за выводком — лисят было четверо. Они играли друг с другом на небольшой поляне, на безопасном расстоянии от их норы. Эмили могла подойти к ним, медленно двигаясь, щелкая языком и убаюкивая их взглядом серых глаз до состояния спокойной любознательности, так что они касались ее пальцев своими черными носиками.

Милли могла проводить с нами часы, просто наблюдая за выходками подрастающих лисят, восхищаясь, когда они подходили достаточно близко, чтобы ухватить Эмили за юбку. Наша мать была всегда занята стиркой, уборкой или пропалыванием грядок. И хотя она была образованной и способной, я никогда не видела, чтобы она читала ради удовольствия. Никогда не видела ее остановившейся посмотреть на облака, летящие по небу, собирающей букет полевых цветов. Мне хотелось иметь такие же неукротимые рыжие волосы, как у Милли, носить штаны, в которых было бы легко пробираться по лесу. Я хотела участвовать в интересных, содержательных беседах. Хотела смеяться часто и без стеснения.

«Джеймс Уэйлен» приплыл по расписанию, чтобы забрать Альфреда и Милли, которые погрузили на него свое зеленое каноэ, закрепив его на палубе на время путешествия через Тандер-Бей в Порт-Артур, и положили свои палатки и ящики под ним. Они увезли с собой образцы растений в маленьких мешочках, на которых значились дата и место, а также названия рода, вида и семейства.

Больше Милли и Альфред на острове не появлялись. Мы оставались с ними на связи, переписываясь, правда, нерегулярно. Наши письма соединяли дебри северного Онтарио, академические учреждения Британской Колумбии и уставшие от боев английские города. Но когда я в них нуждалась, когда мне пришлось бороться за Эмили, как никогда раньше не приходилось, они были со мной.

 

32

Элизабет

В тот год Питер ни разу не приехал на остров. Он собирался стать врачом, но отец со своей скромной зарплатой смотрителя маяка не мог помочь ему в осуществлении этой мечты. Мой брат был настроен решительно. В разгар Великой депрессии ему удалось получить работу в организованном правительством трудовом лагере; зарабатывал он очень мало, зато не платил за проживание и питание. Так что ему не приходилось стоять в очередях за бесплатным супом, и он все-таки мог отложить пару монет. Я им гордилась, меня восхищала его мечта поступить в университет и то, как он упорно трудился над ее воплощением. Он был намного старше меня, поэтому я смотрела на него с некоторым трепетом. Он был красивым, высоким, с темными волосами и сердцем поэта, немного загадочным и очень умным. У Чарли же, наоборот, были светлые волосы, как у папы. Он свободно себя чувствовал на воде и был на «ты» с ветром, шумный и говорливый, он всегда рвался в бой. Мои братья были настолько же разными, как вороны и чайки, но я нежно любила их обоих.

Мистер Ниеми любезно согласился снова сдать Питеру комнату после окончания правительственной программы. Возможно, намекнул нам Чарли, когда в конце лета собирался вернуться в Порт-Артур, это из-за их дочери, Майлис, которая была на год младше Питера. Майлис была пухленькой и светловолосой, с круглыми голубыми глазами и умела потрошить рыбу так же быстро, как любой из мужчин. Но в тот год она не поехала в лагерь рыбаков, а устроилась на работу в кафе Хойто, находившееся в подвале здания, принадлежащего финской общине. Там она подавала домашние блюда для членов общины, а по вечерам варила крепкий черный кофе для Питера, который пил его, занимаясь при свете масляной лампы.

К концу лета остался только один лисенок. Я назвала его Хитклиффом, а позже узнала, что это она. Лисица выросла крупной, темной и поджарой. Она уже не была по-юношески неуклюжей, но все еще не стала взрослой. Она воспринимала Эмили как еще одну из их выводка, и скакала рядом с ней с восторженностью подростка или сворачивалась клубочком в тени дерева, пока Эмили рисовала, а я читала. Мне нравилось думать, что мать Хитклифф, ее братья или сестры покинули остров, переплыв друг за другом залив Уолкер, и перебрались на остров Эдуарда, где охотничьи угодья были намного большими. Мне нравилось так думать, но они начали исчезать сразу после того, как стали пропадать наши цыплята. Тогда папа рано утром вышел из дома со своим ружьем.

День труда подкрадывался все ближе, дни постепенно укорачивались, воздух становился все более прохладным, и мы наконец получили передышку от тягостной жары. Для дачников из Сильвер Айлет, сбежавших от городской жизни, чтобы насладиться выходными и праздниками в летних коттеджах старого шахтерского поселка, это означало конец сезона. Оставалось время для последнего приключения, еще одной захватывающей поездки на лодке по холодным зеленым водам озера, еще одной игры в прятки в лесу и возможности полежать на теплом черном пляже, пока над головой чайки борются с ветром. Дачники рассыпались по берегу Порфири, неся шерстяные покрывала, чтобы постелить их на землю, и корзины, ломившиеся от сэндвичей и картофельного салата.

Чарли уже уехал обратно в Порт-Артур, так что мы с Эмили вдвоем встречали лодки, когда они заплывали в лодочную гавань, ловили веревки и привязывали их к специальным креплениям на покосившемся деревянном доке. Взрослые принялись разжигать костры на берегу, чтобы сварить кофе, а дети разбрелись по лесу и по короткому пути добрались до восточного берега острова. В нашей компании было двое мальчишек, которых я раньше не видела, Эверетт и его брат Джейк, кузены Арни Ричардсона, приехавшие в гости из Торонто. Мы не были с ними знакомы и, в отличие от остальных, которые много раз приезжали на остров за эти годы, их не знала и Эмили, а они не знали ее. Эмили не смотрела на них, впрочем, она ни на кого не смотрела. Она шла за нами на некотором расстоянии, вроде бы будучи членом группы и в то же время им не являясь. Хитклифф скрылась под покровом леса, заслышав шум оживленной компании. Мы сидели на пляже, роясь в песке и черной гальке в поисках осколков стекла, отполированных волнами и лежащих в песке, словно сверкающие драгоценности, ожидая, чтобы их обнаружили и вытащили из их временного пристанища.

— Что не так с твоей сестрой? — спросил мальчик по имени Эверетт.

Он поднял и запустил по воде плоский камешек, который пропрыгал по поверхности шесть… семь… восемь раз, а затем, довольный собой, повернулся и посмотрел на меня так, будто это его достижение должно было меня восхитить. Эмили сидела в стороне, глядя на волны, остров Дредноут и корабль за ним, плывущий к середине озера.

— С ней все так. Она просто стеснительная, — ответила я.

Объяснять подробнее мне не хотелось. Это все, что ему нужно было знать. Я тоже подняла камешек и одним движением запястья запустила его по воде, он подпрыгнул восемь… девять… десять раз. Наверное, не стоило этого делать.

Эверетт отвернулся от меня и объявил нашей компании, что ему скучно.

— Это дурацкое место.

Арни был на острове много раз. Он знал все секреты острова и понимал, чем заинтриговать городского мальчика.

— Ну, попробуй сходить на кладбище, — предложил он.

Эверетт взял еще один камешек и бросил его. Он не подпрыгнул ни разу.

— Я постоянно хожу через кладбища. В Торонто кладбища повсюду.

— Да, но это индейское кладбище, так ведь, Элизабет? — Арни посмотрел на меня, его глаза заговорщически сверкнули. — Предки ее матери знали об этом месте испокон веков. Оно населено призраками. Это старое кладбище, старее даже Сильвер Айлет, оно здесь с тех времен, когда сюда еще не прибыли белые люди. Там хоронили только великих воинов. Говорят, это священное место, проход между миром живых, — он сделал паузу, а после продолжил, понизив голос так, что всем пришлось наклониться к нему, чтобы услышать его слова, — и миром мертвых.

Я впервые слышала эту легенду, но не осмелилась опровергнуть рассказ Арни. Не могу сказать, что мы с почтением относились к нашим индейским корням, я очень мало знала о маминой семье.

Воображение подростков было плодородной почвой, и Арни продолжил сеять в нее семена истории.

— Воины витают между двумя мирами. На их лицах и телах боевая раскраска — красные, желтые и черные полосы. Они носят медвежьи шкуры, с которых все еще капает кровь, стекающая по их плечам, как живая накидка, и гигантские головные уборы из перьев мистических черных воронов, потусторонних духов. Их крики, жуткие кровожадные крики, раздаются в ночи, как предупреждение для живых и боевой клич для мертвых. — Арни замолчал, наше пристальное внимание вдохновляло его. — Они ждут, чтобы отправить недавно умерших в потусторонний мир на каноэ из бересты, призрачных каноэ… Если пойти туда в полнолуние, можно сквозь деревья увидеть призраков. — Он снова начал говорить тише и посмотрел через плечо. Мы все сделали то же, полагаю, чтобы проверить, не промелькнула ли там медвежья шкура или воронье крыло. — Но если призраки тебя заметят, — Арни снова сделал паузу, поочередно посмотрев на каждого из нас, — они тебя схватят и потащат за собой в иной мир. И ты никогда, ни за что… не сможешь сбежать.

Мы с Эмили водили туда Милли, чтобы показать ей место, где между деревьями густо росли высокие цветы заманихи. Иногда мать посылала нас туда копать корни этого растения. Мне этот уголок казался тихим, спокойным и благоговейным. Я никогда не думала о нем как о месте, населенном привидениями. Я вообще не задумывалась о своих предках. Мы не зацикливались на нашем наследии и считали предрассудками рассуждения, будто бы что-то передается с кровью матери.

До этого дня.

— Это и ребенок может сделать, — заявил Эверетт.

Это все, что было нужно для того, чтобы вызов был принят. Приключение должно было начаться в сумерках, после ужина, как только свет начнет покидать озеро, но до того, как лодки при лунном свете отплывут обратно в Сильвер Айлет. Каждый по очереди пройдет через кладбище, рискуя быть замеченным привидениями воинов и тем самым обречь себя на неизбежные страдания, вечно скитаясь в стране мертвых, будучи живым.

Когда солнце опустилось к горизонту, мы украдкой ушли от потрескивающего костра и разговоров взрослых. Наш путь освещала луна, и очень кстати — это создавало нужную атмосферу. Эмили с нами не пошла. Она тихо исчезла незадолго до этого. Это было в ее духе.

Мы все храбрились — девочки хихикали, а мальчики вели дерзкие разговоры. Не было троп, ведущих на кладбище. Мы пробирались между деревьями и сквозь заросли кустов, и наконец пришли на место и остановились. Мне уже начинала не нравиться эта затея. И не мне одной. Хихиканье прекратилось. Мальчики тоже замолчали. И тогда Эверетт сделал шаг.

— Вы куча чертовых трусов, — заявил он и пошел вперед, петляя между деревьями. — Увидимся на той стороне.

Вскоре его не стало видно за кустами.

У лисицы очень запоминающийся зов. Это нечто среднее между плачем ребенка, лаяньем и криком. Это вполне могли быть звуки, издаваемые индейским воином, встающим из могилы, чтобы схватить детей и унести их в землю проклятых. Я сразу поняла, что это Хитклифф, но все равно у меня волосы на голове зашевелились и мурашки пробежали по спине. Мы все будто окаменели, даже не дышали несколько секунд. Темнота полностью поглотила Эверетта.

— Это призрак? — дрожа, прошептал Джек.

Ему никто не ответил.

— Может, нам пойти за Эвереттом? — Это был Арни.

Хотя в рассказанной им истории не было ни слова правды, он все равно стоял так же неподвижно, как и все мы, вглядываясь в темноту, туда, где находилось древнее место упокоения людей, которые ходили по этой земле и плавали по великому озеру за сотни лет до этой ночи, когда голос Хитклифф разорвал воздух.

Я сначала увидела Эмили, а после услышала Эверетта. Она шла между деревьями, ее белое платье будто светилось в сиянии луны, черные волосы спадали на плечи. Она шла на голос Хитклифф, и, прежде чем я успела окликнуть ее, Эверетт начал вопить. Его крик был исполнен ужаса, и я поняла, что он тоже ее увидел, но его воображение было затуманено историями о мертвых индейцах и обмануто игрой света и тени. Он в панике бежал по лесу, спотыкаясь и падая в темноте.

Арни крикнул ему:

— Эверетт, сюда! Мы здесь!

— О господи! Боже мой! — раздался его отчаянный крик. — Помогите! Кто-нибудь, помогите мне!

Я окликнула Эмили и пошла к ней, осторожно перебираясь через упавшие стволы и стараясь обходить заросли заманихи. Она продолжила идти на крики Хитклифф, даже не повернувшись ко мне. В свете луны было видно, как Эверетт мчится прочь от нее, то и дело оглядываясь, как он споткнулся и упал, приземлившись в колючую заманиху, от хватки которой теперь пытался освободиться. Он отвлекся от приближавшегося к нему призрака, лишь когда шипы впились в его плоть. Эмили наклонилась, поджала губы и защелкала языком, подзывая лису. Хитклифф, выйдя из тени, проскользнула мимо мальчика к ней. Эмили повернулась и посмотрела на Эверетта. Я никогда раньше не видела у нее такого пронзительного взгляда.

Арни и остальные подошли к Эверетту, помогли ему встать. Его лицо было исцарапано, крошечные волдыри покрывали его руки там, где их укололи стебли заманихи. Его брюки были испачканы и мокрые спереди. Он стряхнул поддерживающие его руки, вытер лицо тыльной стороной кисти и развернулся, собираясь уйти. Мне хотелось, чтобы он ушел, чтобы остальные просто последовали за ним, но, сделав пару шагов, он остановился и, повернувшись, посмотрел на Эмили и свернувшуюся у ее ног лису.

— Ты, чертова индейская ведьма, — произнес он хриплым голосом, почти шепотом. — Ты мне за это ответишь!

И он этого добился. Ох, как добился.

 

33

Элизабет

С приближением зимы дни стали еще короче. После празднования Дня труда дачники больше не приезжали на остров, а вот Хитклифф часто приходила. Мы с Эмили прятали кусочки оленины или свиной шкуры в юбках и относили их на большой плоский камень рядом с дровяным сараем. Она стала совсем взрослой, у нее был густой мех и пышный хвост, и наши простенькие подношения стали ненужным, но приятным дополнением к ее рациону из мышей и птиц. Папа не обращал на нее внимания ради Эмили, и за это я любила его еще больше. Даже мать начала откладывать объедки в старый щербатый горшок и давала его Эмили, чтобы та вынесла его на улицу после ужина. Не было больше кур, соблазняющих лису, — они перестали нести яйца и, одна за одной, очутились в кастрюле с супом. Но я знала, что надо будет опасаться за ее участь, когда весной курятник снова оживет.

Пока мне не стоило волноваться.

Я всегда буду помнить ту зиму по двум причинам. Одна из них — крушение «Хартнелла» в ноябре. Другой причиной была гибель Хитклифф.

Это Хитклифф предупредила нас о катастрофе, разыгравшейся в ледяных, вздымаемых ветром водах судоходного канала между остовами Ройал и Порфири.

Я уже спала на кровати, которую делили мы с Эмили. Едва различимый ритмичный гул включенного маяка служил фоном для сердитых разговоров ветра и волн — ранний зимний шторм прокатывался по озеру. Я внезапно проснулась. Что-то меня встревожило, и это проникло в мой сон. Я осмотрелась, тени в темной комнате постепенно обретали форму и содержание. И тогда я услышала вой лисицы.

Я инстинктивно потянулась к Эмили, но моя рука скользнула по пустой постели, еще не полностью остывшей.

Хитклифф снова завыла, и я поняла, что Эмили пошла к ней.

Мама и папа спали. То, что они спали одновременно, было редкостью, тем более в такую ненастную погоду. Как правило, они сменяли друг друга ночью, по очереди проверяя, светит ли маяк, следили за уровнем топлива, измеряли скорость ветра и фиксировали все это в журнале. Могу только предположить, что их обоих одолела усталость. Но свет мигал, все было в порядке. Я натянула сапоги и надела куртку, шум бури заглушил звук ударившейся о стену из-за ветра двери. Я с усилием закрыла ее за собой и посмотрела на широкие полосы света, переливающиеся на темной воде. Луч высвечивал танцующие на ветру снежинки, создавая вокруг острова мерцающий занавес.

Земля покрылась слоем мокрого снега. Этого было достаточно, чтобы подсветить темноту, и я могла различить дорожку, ведущую вниз, к мысу. Камни были грубыми, черными и пористыми, и мне приходилось тщательно выбирать путь. Ветер все сильнее разжигал шторм на озере, и волны эффектно разбивались о берег, превращаясь в холодный ливень, смешивающийся с падающим снегом.

Эмили стояла на выступе мыса, смотря вдаль через вздымающееся черное море. Хитклифф, которая была вне досягаемости волн, меряла шагами скальный гребень над пляжем. Она прижала уши и время от времени останавливалась, чтобы воем донести свое предупреждение.

Я уже устала от скитаний сестры, ее замкнутости, из-за которых мне приходилось гоняться за ней в ночи, как сейчас, рискуя здоровьем и целостью конечностей, чтобы притащить ее обратно в тепло нашего дома и убежище нашей кровати. Насколько я помню, в тот раз я впервые разозлилась на Эмили.

— Эмили!

Мой голос, подхваченный ветром, утонул в висевшем в небе мокром снеге, гонимом бурей.

— Эмили!

Она, услышав мой оклик, посмотрела на меня, а потом снова повернулась к озеру и, подняв руку, указала в темноту. Лучи света растерянно скользили по стене тьмы, испещренной белыми пятнышками, и я мельком увидела опасно накренившуюся лодку, которую относило волнами к черным вулканическим камням мыса Порфири. Двигатель молчал, команда, должно быть, пыталась справиться с управлением, если еще не покинула судно.

Я оставила Эмили, белый силуэт на фоне черной скалы под маяком. Всего за пару минут я добежала до дома и разбудила папу. Он вышел на озеро на «Душистом горошке», чей маленький навесной мотор с ревом ожил, когда папа вклинился в вырастающую перед ним гору воды. Мать развела огонь и начала кипятить воду в кастрюлях.

Ожидание было бесконечным. Эмили отказывалась идти домой, так что я присоединилась к ней на мысе, где мы стояли, завернутые в шерстяные пледы, и наблюдали за разворачивающейся драмой, театрально подсвечиваемой маяком. «Хартнелл» был грузовым судном и, вероятно, совершал свой последний в сезоне рейс из Дулута, и я могу только догадываться, почему он так отклонился от курса. Возможно, капитан искал спасения от жуткого ветра и бешеных волн классического ноябрьского шторма, надеясь обогнуть остров Ройал и укрыться в бухте Маккарго? Может быть. В таком случае наверняка что-то пошло не так, к ужасу команды судна, и бесстрастный глаз маяка показал, что теперь оно, швыряемое ветром и волнами, нашло пристанище на мелководье у косы Порфири и основательно село на мель, а его металлический корпус деформировался.

Я слышала крики в темноте и звук лодочного мотора. Эмили и я с фонариками в руках встретили «Душистый горошек» на берегу. В нашу маленькую лодку набилось пятеро мужчин, мокрых и дрожащих, с бледными лицами от шока и страха и черными кругами под глазами.

— Отведи их к матери. Отогрейте их.

Папа по-прежнему стоял на корме «Душистого горошка»; волны поднимали лодку и швыряли вниз, и было видно, что он вымок до нитки.

— Где-то там еще трое, в том числе и женщина.

У меня сжалось сердце. Жена, а иногда и дети капитана или владельца судна, довольно часто путешествовали вместе с ним. Я перестала видеть папу задолго до того, как рев бури заглушил звук мотора. Мать помогла мужчинам снять мокрую одежду, завернула их в шерстяные одеяла и напоила крепким горячим кофе. Они сидели молча — явно еще не пришли в себя после пережитого, их зубы продолжали стучать еще долго после того, как горячий напиток был выпит и их кожа порозовела.

Разобравшись с мужчинами, мать переключила свое внимание на нас с Эмили. Мы переоделись в сухую одежду и сидели, вытянув руки к печи. Эмили все еще дрожала. Мать обхватила лицо Эмили руками, ее большой палец задержался на бледной щеке, пока Эмили не подняла на нее взгляд своих серых глаз, и они несколько мгновений смотрели друг другу в глаза. Затем мать села и стала расчесывать Эмили волосы, пока они не начали сверкать, как перья ворона.

История разворачивалась перед нами, мужчины, которые снова обрели голоса, собирали ее по кусочкам. У «Хартнелла» отказали двигатели за две мили до острова Пассаж, произошло это около десяти часов вечера. Чудовищные волны, обрушиваясь на палубу, сорвали крышки люков и затопили машинное отделение. На судне была бизань-мачта, и они подняли парус, изменив курс, чтобы проскочить за остров Ройал, где могли бы переждать шторм, а после этого отправиться в Порт-Артур на ремонт. Но волны стали слишком большими, и около полуночи они потеряли управление и могли полагаться только на милость ветра, который понес их прямо на скалы у острова Дредноут. Они спустили спасательную шлюпку и готовились покидать корабль. Первый помощник был в шлюпке, помогая жене капитана спуститься. Как только она это сделала, их накрыла огромная волна, оторвав шлюпку от корабля и отправив трех ее пассажиров в темные воды Верхнего.

Я достаточно хорошо знала озеро, чтобы предугадать их судьбу. Верхнее не было склонно отпускать тех, кто оказывался в его ледяных объятиях. По лицам кутающихся в одеяла мужчин, волею судьбы оказавшихся в нашем скромном жилище, было видно, что они тоже об этом знали.

Казалось, папы не было уже несколько часов. Ветер продолжал завывать, лишь слегка стихнув с восходом солнца, чей рассеянный свет тщетно пытался пробиться и согреть покрытый снегом остров. Папа появился на пороге ранним утром и молча покачал головой.

Мужчины жили у нас три дня. Папе удалось передать сообщение береговой охране, и за ними приплыл «Джеймс Уэйлен». Вскоре после этого прибыло спасательное судно, стащившее «Хартнелл» со скал и отбуксировавшее его на верфи в Порт-Артуре.

Эмили провела эти три дня, прогуливаясь по краю озера. К берегу прибивало то, что осталось от груза «Хартнелла»: деревянные ящики, баночки, буи и куски разорванной ткани. Хитклифф все время была неподалеку, сопровождая Эмили как верный спутник от рассвета до заката, пока она осуществляла свое паломничество, иногда останавливаясь, чтобы перевернуть плавающий обломок в поисках чего-то. Я не понимала ее одержимости, но я многого не понимала в Эмили.

Мы нашли ее на четвертый день сидящей рядом с телом женщины.

Папа остановился, увидев их, — маленькую и хрупкую Эмили, присевшую рядом с мертвой женщиной, и позвал меня. Эмили сняла свой шерстяной шарф и укрыла им тело. Один его конец лежал в воде и двигался вместе с волнами, словно живой, и все, о чем я могла думать, все, о чем мы с отцом могли думать, — это как увести Эмили от этого холодного, раздутого тела.

— Убери ее отсюда, Лиззи. Отведи ее домой, черт возьми!

Я сделала, как было сказано, но до этого отметила, что все это очень странно. Женщину вынесло на берег в восточной части острова; она лежала на пляже довольно далеко от воды, куда ее не могло выбросить озеро. Ее не должно было вынести на берег с этой стороны, учитывая направление ветра, дующего уже несколько дней. А Эмили, милая маленькая Эмили, не могла перенести и даже притащить труп туда, где он лежал. Я поняла, что кто-то перенес тело. Кто-то положил тело туда, где его наверняка бы нашли. Кто-то, кто понимал ветер и волны. Кто-то, кто знал о том, что дочь смотрителя маяка блуждает по берегу в поисках чего-то. Кто-то, кто смог скрыть свое присутствие от всех нас. Кроме Эмили.

И я знала, кто это был.

Пока мы с Эмили шли к дому, я смотрела по сторонам, вглядывалась в деревья, надеясь заметить его темную бороду и куртку из оленьей шкуры. Может, он и сейчас наблюдал за нами?

Я вздрогнула и притянула Эмили к себе.

 

34

Морган

Вокруг меня на кровати разложены дневники, подтверждающие то, о чем говорит Элизабет. Ее воспоминания отзываются эхом на этих страницах.

— Это был Грейсон, так ведь? — Некоторые части головоломки начинают складываться. — Пропавший помощник смотрителя маяка.

— Да, — отвечает она. — Тогда я еще не знала об этом. В то время я думала, что он… не помню, кем я его тогда считала.

— Что случилось с Хитклифф?

— Ах да! Она перестала приходить в феврале. Я предполагала, что она переправилась по льду на другой остров в поисках самца. Эмили не выглядела обеспокоенной. Такова природа, думала я, и, хотя мы обе с удовольствием проводили время с лисой, она все еще оставалась диким животным. Однако это, к сожалению, было не так.

В ту зиму я ездила с отцом в город. Мы выехали в Порт-Артур на собачьих упряжках из Сильвер Айлет, наш путь лежал через замерзший Тандер-Бей. Нависающий гигант дремал под снежным одеялом. Это была захватывающая поездка. В городе мы зашли в «Сивчукс Брокередж», магазин на Камберлэнд-стрит, где было все необходимое для нужд охотников, меняющих там шкуры на ловушки, инструменты и патроны. Когда мы были там, в магазин зашел мужчина, держа в руках свернутые шкуры. Он стоял в тени, пока продавец обслуживал папу. На нем была куртка из оленьей шкуры и меховая шапка, он стоял ко мне спиной. Мне показалось, что я его знаю, но не могла сообразить откуда. Он почувствовал мой взгляд и, повернувшись, посмотрел на меня. Его лицо было обезображено шрамами, которые частично прикрывала черная борода. Я подошла ближе к папе. Я видела его раньше. Всего однажды, но я видела его — он прятался среди деревьев в холодный зимний день, как одинокий волк, изгнанный из стаи.

Верхней в его куче шкур была лисья, с более темным, чем обычно, мехом, и очень густым. Моя рука потянулась, чтобы прикоснуться к ней. У меня не было сомнений в том, что это Хитклифф. Возможно, она случайно забрела в ловушку, установленную для рыси или куницы, не чувствуя опасности из-за своей прирученности. Возможно. Мужчина, встретившись со мной взглядом, отвернулся и как бы растворился в тени. Я видела, что ему стыдно и что он расстроен. Никогда не забуду загнанного взгляда этих темных глаз. Я так и не рассказала об этом Эмили.

Я несколько минут молчу. Видно, что она погрузилась в размышления. Она не только вспоминает, но и складывает детали пазла.

— Но вы же не это в них хотите найти — узнать, кто этот человек? И не поэтому ваш брат отправился на Порфири на паруснике, чтобы забрать дневники?

— Нет. Чарли не знал о нем. Никто не знал, кроме меня и Эмили. И, конечно же, твоего дедушки.

— Ну да, но какое все это имеет отношение к моему дедушке?

Хотя рассказ мисс Ливингстон и казался мне увлекательным, он не имел отношения к мужчине, из-за чьей скрипки и коллекции рисунков Эмили все это началось. Он не имел ни малейшего отношения ко мне.

— Все это, Морган, совсем непросто, — сказала мисс Ливингстон, все еще сидя в своем кресле. — Твой дедушка сыграл небольшую, но важную роль в этой драме гораздо позже.

У меня пересохло во рту. Жуткое похмелье продолжает давать себя знать, и я чувствую, как виски подступает к горлу. Я понятия не имею, который сейчас час. В комнате становится светлее, значит, солнце уже встало. Дверь закрыта неплотно, и из коридора доносится шум; рутинная жизнь продолжается, слышен звук шаркающих шагов, закрывающихся дверей, голоса; где-то вдалеке Марти что-то насвистывает. Я чувствую запах кофе и готовящейся еды. Мои мысли переносятся к Лори, я размышляю, заметила ли она к этому времени, что меня нет в моей постели.

— Мне нужно позвонить, чтобы сообщить, где я.

— Им уже позвонили, — говорит она, а потом добавляет: — Несколько часов назад.

На мгновение я испытываю чувство вины.

Я встаю и наливаю себе воды в стакан. Старушка это не комментирует. Я вижу, что она ждет, следит за моими движениями и знает, что я делаю. Кажется, она чувствует, что мне не терпится услышать продолжение ее истории, больше узнать о моем дедушке и о том, откуда он знал Эмили. Я откидываю черные волосы с лица и, перебросив их через плечо, заплетаю в толстую косу. Вернувшись к кровати, я перелистываю разбросанные дневники. Потом по порядку складываю их в стопку: за более ранний период, которые я уже прочла, — вниз, а более поздние — наверх. Остался всего один дневник.

— Где остальные записи вашего отца? — спрашиваю я. — Тут только до 1943 года. Что случилось с остальными?

— Их нет, — отвечает она, сложив руки на коленях. — Их не могло быть. Если бы они были, то твой дедушка не стал бы частью этой истории. Он бы не приехал на остров. Он бы не встретил Эмили. Он бы не убил Грейсона, мужчину, которого я называла одиноким волком. — Она останавливается на мгновение, а потом добавляет: — В нем бы не было нужды.

Я снова забираюсь на кровать и, накинув плед на плечи, листаю страницы последнего дневника.

— Почему?

 

35

Элизабет

Питер и Майлис поженились в июне 1939 года. У них была скромная свадьба, простая церемония проходила в лютеранской церкви Святого Иммануила на Перл-стрит. Папа надел костюм и галстук. Он весь день дергал этот галстук и снял его, как только пастор с женой покинули церковный зал, где принимали гостей. Мама и миссис Ниеми приготовили бутерброды, пироги с жареной рыбой и клубничные пирожные для оставшихся после утренней церемонии. Майлис была очень красивой, в руках она держала букет сирени, перевязанный голубой лентой.

Мы не могли позволить себе новые платья, но мать позаботилась о том, чтобы мы были чистыми, а наша одежда — починена и выглажена. В то утро она уложила нам волосы вокруг головы, так что мы выглядели как принцессы. На ней было фиолетовое платье, и, видя ее без фартука, я смогла представить, какой она была, когда они с папой поженились. Мать велела мне следить за Эмили, чтобы она, не дай бог, не вызвала переполоха и не ушла бродить по улицам города. Ей не нужно было напоминать мне об этом.

Питер был в форме. Не имея денег на медицинское образование, он пошел в армию и только что закончил обучение. Учитывая, что я была совсем юной девушкой — мне было четырнадцать лет, — начитавшейся романов Джейн Остин, свадьба казалась мне очень романтичной. Но, подозреваю, мама не разделяла этого чувства. Она гордилась своим сыном, очень гордилась, однако же отдавала его Майлис и армии. Помню, как она поправляла ему галстук перед фотографированием, ее рука задержалась на лацкане, пока она смотрела в его темные глаза, и я не знала, печальна она или счастлива. Могу сказать, что Питер никогда не выглядел счастливее. Он наклонился и поцеловал ее в макушку, а затем умчался, чтобы сфотографироваться с Майлис на ступеньках церкви. Это был момент нежности, такой редкий и пронзительный, что он навсегда остался в моей памяти.

Питер и Майлис переехали в Виннипег, где мой брат служил в батальоне Виннипегских гренадеров. В сентябре того года Канада вступила в войну, и к маю следующего года подразделение Питера направили на Ямайку для службы в гарнизоне, а Майлис вернулась в маленький голубой дом на Хилл-стрит.

Чарли стал работать на судостроительном заводе в Порт-Артуре. Предприятие стояло в течение долгих, тяжелых лет экономической депрессии, но война, несущая смерть и разрушение, по иронии судьбы, вдохнула жизнь в промышленность, были заключены контракты на изготовление военных кораблей для Королевского канадского флота. Он жил в небольшой гостинице в городке Керрент-Ривер и приезжал на остров всего пару раз в то лето.

У всех были мысли о войне, о ней велись разговоры за обеденным столом, в доках и на улицах. Юношей вербовали, обучали и отправляли за море, с ощущением правильности, теплеющими на губах поцелуями любимых и материнской любовью, вплетенной в пряжу шерстяных носков.

Я получила письмо от Милли. Она писала, что они скоро поедут в Англию, а может, уже уехали к тому времени, когда ее письмо дошло до нашего острова. Отец Альфреда был нездоров, поэтому, несмотря на пайки, ограничения и перспективу немецких бомбардировок, им показалось, что лучше оставить работу в Канаде и быть рядом с ним. Она готовилась к публикации уже написанной дипломной работы об орхидеях северного леса и спрашивала, можно ли ей использовать в качестве иллюстраций несколько эскизов Эмили, которые она забрала с собой. Она передавала всем привет, а к письму прилагались карандаши с бумагой для Эмили и книги для меня.

Питер писал нам часто, иногда за раз приходило пять или шесть писем. Мои ответы заполняли много страниц: я рассказывала о повседневных событиях на маяке, о последних творениях Эмили, о сюжете новой книги, которую я читала. Я запечатывала конверт и отправляла его с «Красной лисицей» на фронт, который, казалось, был очень и очень далеко, за огромными озерами и даже за еще большим океаном, но все же война коснулась и нас.

Питер ненадолго приезжал домой осенью 1941 года, но мы не смогли с ним увидеться. Через несколько недель он снова уплыл, и я начала проявлять больший интерес к папиным газетам, которые регулярно продолжали приходить. По вечерам мы читали их вслух. В них шла речь о политике и о войне, о выигранных и проигранных сражениях и сообщалось количество убитых и раненых.

Наступила весна 1942 года, года трех смертей.

Первой стала моя.

Сезон начался рано, к началу апреля уже были свободны ото льда судоходные пути и заработал маяк. Папа был очень доволен тем, что у него на маяке горит свет и вращаются зеркала, в то время как другие смотрители еще даже не добрались до своих станций. Грузовые суда, зимовавшие в гавани Тандер-Бэй, вышли на озеро вслед за ледоколом и с загруженными до предела трюмами отправились к шлюзным воротам в Су-Сент-Мари и Уэлленде, а папа был уже готов обеспечить их безопасность на первом этапе путешествия.

Весна была временем сбора яиц чаек, которые мы потом варили или использовали для выпечки в качестве вкусной альтернативы до тех пор, пока не начнут нестись наши куры. Мы с Эмили отправились собирать яйца в гнездовья чаек на острове Хардскрэббл. Сестра впервые поверила, что моих навыков управления лодкой хватит, чтобы мы безопасно добрались туда по черной воде озера. Рано утром мы спустили «Душистый горошек» на воду и, не утруждая себя поднятием мачты, просто взяли в руки по веслу. Мы гребли вместе, преодолевая расстояние до крутой скалы на южном берегу. Вдалеке были видны залив Уолкер и Девилс Тамб, священная гора, которую мама называла Шаманиту. Я слышала, что ее уже там нет, что озеро раскрошило ее своими ледяными пальцами на камни через несколько лет после того, как мы покинули остров. За ней на горизонте виднелась «Красная лисица», и по ее положению я поняла, что она движется к заливу и, скорее всего, остановится у берегов Порфири.

Мы гребли к дамбе, которая соединяла две части острова, чтобы вытащить на нее «Душистый горошек» — подальше от волн. Я привязала носовой линь к дереву в качестве дополнительной предосторожности, поскольку ветер часто внезапно накатывал высокие волны. Мы с Эмили взяли корзины и через густые заросли пробрались к вершине скалы.

Наше появление вызвало ожидаемую реакцию. Испуганные чайки взмыли в воздух, наполнив небо разноголосым клекотом и пронзительными криками. Они кружили над нашими головами, пикируя пугающе низко, пытаясь отогнать нас от гнезд, где лежали их пестрые коричневатые яйца, открытые взглядам и уязвимые. Эмили сжалась, испугавшись их штурма, присела, прикрыв руками голову, и зажмурилась. Для нее было слишком много шума и суматохи. Мне надо было это предвидеть.

Оставив Эмили под деревьями, я продвигалась вперед, беря по одному яйцу из каждого гнезда, как меня учила мама. Она говорила, что иначе они перестанут их откладывать, так же, как и куры. Я осторожно складывала их в корзину, не обращая внимания на мелькающие перед самым лицом белые крылья и суматоху в небе надо мной, пока корзина не наполнилась. Я знала, что Эмили не наполнит свою.

— Иди в лодку! — сказала я ей и подняла корзину, лежащую возле нее на земле. — Встретимся там.

За пару минут я наполнила вторую корзину. Взяв обе, я стала осторожно спускаться к берегу.

В «Душистом горошке» Эмили не было. Лодка все еще была крепко привязана к стволу дерева, так что я поставила корзины на дно и стала ждать. Вдоль дальней части берега острова Эдуарда начали собираться клубы тумана. Он еще не превратился в белую плотную, непроницаемую стену, что было типично для озера, но я поняла, что надо как можно быстрее плыть к дому. Нужно было найти Эмили.

Я пошла вдоль берега, полагая, что она решила отойти подальше от кричащих птиц. Местами растительность спускалась до самой воды, и мне приходилось идти в обход, царапая ноги и руки о колючие ветви шиповника и малины. Обогнув северную часть острова, я увидела, что пологий берег перешел в возвышенность, на которой росло мало деревьев. Я никогда до этого не была здесь. Клочья тумана поднялись над холмом, огибая остров и спускаясь в долины и вдоль берега. Я посмотрела на наш остров. Отсюда было видно, как Порфири то скрывается в тумане, то выныривает в просветах, хотя башня маяка была хорошо видна — она возвышалась над пластами тумана, напоминающими облако. Я осмотрелась в поисках Эмили.

Вместо нее я увидела крест — простой деревянный крест, посеревший от времени. Я не сомневалась, что наткнулась на могилу. Будучи особой романтической, я была заинтригована. Чье тело лежало под холмиком, сложенным из покрытых лишайником камней? Кого так заботливо уложили здесь для вечного сна с великолепным видом на озеро Верхнее, настроение которого то и дело менялось? Туман протягивал из-за деревьев свои влажные щупальца и снова прятал их. Меня заворожила эта картина, и почему-то тянуло к кресту.

На дощечке были высечены имя и даты, но ветер, дождь, солнце и снег сделали свое дело, и мне пришлось наклониться, чтобы разобрать надпись. Я пробежала по ней пальцами. Она была короткой: «Элизабет Ливингстон, 16 мая 1925 года — 29 ноября 1926 года».

Странное чувство испытываешь, стоя у собственной могилы. Когда я вспоминаю об этом сейчас, тот момент кажется мне Диккенсовским — это когда бедный Скрудж в компании призрака смотрел в свое будущее. Я опустилась на колени возле маленького могильного холмика, под которым покоилось тело младенца, родившегося в один день со мной и Эмили и носившего мое имя. Чайки кричали. Озеро что-то шептало. Я почувствовала себя до боли одинокой.

И снова туман похлопал меня по плечу. Я не могла больше задерживаться там.

Я пообещала себе вернуться сюда, чтобы задать вопросы и требовать ответов, но события, разворачивающиеся в то время, пока я стояла на коленях перед затерянной могилой, затмили тайну моей смерти. Мне пришлось существовать в виде призрака.

Вернувшись к лодке, я увидела на берегу Эмили, которая сидела на камне, словно все время ждала меня там. Мы столкнули «Душистый горошек» на воду и поплыли вдоль берега, стараясь не упускать землю из вида, чтобы не потеряться в тумане. Мы пересекли залив Уолкер и поплыли на юг, на свет маяка. Папа включил туманный горн, и его звук отражался зловещим эхом от невидимых скал острова Хардскрэббл. Нам было слышно ссорящихся между собой чаек, которые, невидимые, пролетали над нами. Мы с Эмили продолжали грести, тишина казалась удушающей, пока ее не прерывал звук горна.

Войдя в дом, мы увидели маму, сидящую в папином кресле. У нее в руках было письмо от Майлис. Она писала, что Виннипегских гренадеров разместили в Гонконге, и в то же утро, когда была совершена атака на Перл-Харбор, Японская империя напала на британскую колонию. Ожесточенная борьба продолжалась несколько недель, прежде чем войска Содружества сдались. Питер пропал без вести, было известно, что его ранили. Он считался погибшим, но, возможно, его взяли в плен.

Мать не двигалась весь день. Она не вставала, чтобы приготовить обед, подмести пол, подкинуть дров в печь. Я вспоминала, как она смотрела на Питера в день его свадьбы, поправляя ему галстук, разглаживала рукой форму. Она им так гордилась! Интересно, понимала ли она тогда, что прощается с ним?

На ужин я сварила яйца чаек и подала их с толсто нарезанным хлебом, но ни я, ни Эмили практически ничего не ели. Когда стемнело, я выскользнула из дома, села на окутанном туманом мысе и позволила слезам литься на влажные камни. Я плакала, пока не начало болеть все тело, пока истощение не затмило гнев и ненависть, пока не пришла Эмили и не отвела меня в дом, где уложила в постель и легла рядом, прижавшись своим маленьким телом к моей спине и обхватив меня руками. И мы начали скорбеть вместе.

Папы не было дома всю ночь. Туманный горн звучал на протяжении суток, разнося над озером траурные звуки.

В ту же неделю на остров приехал Чарли. Он сообщил, что записался в армию. Мать умоляла его не делать этого. Он все еще был ребенком. Она говорила, что не может потерять еще одного сына.

Я разделяла чувства матери. Мне хотелось присоединить и свои мольбы к ее увещеваниям, убедить Чарли остаться. Но я понимала, почему он хотел — нет, должен был — идти в армию. Ему удалось договориться, что до Порт-Артура он доберется на рыболовном судне, которое заходило в залив Уолкер. Мы все стояли на краю мыса, наблюдая за тем, как оно поднималось и падало на волнах, оставляя белый пенный след, пока огибало полуостров, направляясь к подножию Спящего Великана.

Мы с Эмили стояли рядом, держась за руки.

— Он вернется. — В моем голосе звучала уверенность, которой я не чувствовала. — Вот увидишь, Эмили. Чарли вернется к нам.

Когда судно уже скрылось из виду, папа поднялся по ступенькам к лампе маяка и сидел там, не проронив ни слова.

Война и смерть могут заставить замолчать даже сильнейшего из мужчин.

 

36

Морган

Она молчит. Я знаю, что она думает о братьях. Должно быть, ей очень больно не знать, что случилось с Чарли. Странным образом она получила одинаковые сообщения о них обоих, хотя и с разрывом в десятилетия: пропавшие без вести, предположительно погибшие.

— Вы узнали, что случилось с Питером?

— То, что он погиб, подтвердили той же осенью. Он похоронен на военном кладбище в Гонконге. Его военный жетон отправили Майлис вместе с письмом от командира подразделения Питера. Он выражал глубочайшее сочувствие от Министерства национальной обороны и благодарность за жертву, принесенную Питером ради своей страны и свободы.

— Но Чарли вернулся.

Я сказала глупость. Я знаю, что он вернулся; он и является причиной, по которой мы сидим здесь с этими старыми дневниками. Он вернулся, но теперь снова пропал.

— Да, как тебе известно, Чарли вернулся много лет спустя. Но это был не тот Чарли, который уходил на войну. Не тот Чарли, который брал нас плавать на «Душистом горошке» или с удовольствием читал Эмили сказки, хотя было трудно понять, слушает ли она вообще. Тот Чарли умер где-то за океаном, с оружием в руках и сердцем, преисполненным ненависти и жажды мести.

— Вы сказали, что было три смерти? — Мне не очень-то хотелось задавать этот вопрос.

— Да. Была еще одна.

 

37

Элизабет

Это произошло перед открытием судоходного сезона, в конце марта следующего года. Озеро возле маяка Порфири стало свободным ото льда после того, как несколько дней дул теплый южный ветер. Нашему радио удалось поймать сигнал из Мичигана, и мы собрались вокруг него, чтобы послушать концерт из Карнеги-Холл и очередную серию «Фиббера Макги и Молли». В печи горел огонь, и мы совсем ненадолго, экономя драгоценную энергию батареи, подключились к внешнему миру. Мы слушали и смеялись. Передавали новости, а после них прогноз погоды. Папа никогда особо не верил прогнозам. Он сам намного лучше предсказывал погоду после многих лет наблюдений за небом, волнами и направлением ветра. На стене рядом с картой озера висел барометр, и папа каждый день записывал в журнал показатели давления, даже зимой. Он знал, что надвигается шторм, и ему не нужно было слышать объявление по радио, чтобы знать, что эта буря будет мощной и жестокой.

Ночью небо затянуло тучами. Темные тучи, которые обычно висели над свободной ото льда поверхностью посередине озера, начинали сгущаться, усилились порывы ветра, от которых стучали ставни и скрипели деревья. Готовясь пережидать бурю, мы наполнили ящик дровами и залили керосин в лампы, принесли в ведрах снег, чтобы растапливать и получать из него воду. Ветер все время усиливался, вздымая горы воды, которые катились и, падая и разбиваясь о скалистый мыс, вызывали устрашающий ливень из брызг, достающих до башни маяка и нашего маленького дома под ней.

Шторм бушевал в течение многих дней, поливая маяк водой, которая замерзала слой за слоем, как глазурь на свадебном торте, и превращалась в огромные сосульки, свисающие с решетчатой площадки маяка и крыши. Наша печь с трудом справлялась с обогревом, моля о воздухе, — вода замерзала, покрывая панцирем дымовую трубу, поэтому тяги практически не было. Мы кутались возле дымящей печи в темной комнате, а ветер завывал, волны сталкивались с непокорной землей и бросались на наш дом. В конце концов у папы не осталось выбора: озеро погребло нас в нашем же доме. Он освободил с помощью топора одно из окон от ледяной хватки, прорубившись во внешний мир через стекло и ледяной саркофаг. К тому времени буря начала угасать, небо очистилось от туч, и теперь наш покрытый льдом остров казался чем-то неземным, он будто перенесся сюда из волшебной страны ведьм и волшебников.

Папа залез на крышу с топором в руке, чтобы освободить дымоход. Мама наблюдала за ним, стоя внизу. Все эти годы он одерживал верх над озером, находя путь в слепящем тумане, определяя безопасный проход между подводными скалами и мелями, противостоял ветру и волнам, но в конце концов озеро само вышло на берег и забрало смотрителя маяка. Он поскользнулся на покрывающем наш дом льду и умер мгновенно, рухнув на обледеневшую землю.

Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами. Мы с Эмили застыли у разбитого окна, мир снаружи был покрыт белым льдом, чайки описывали круги в кобальтовом небе, сияло солнце, а внизу лежал папа, скрюченный, искореженный, поломанный, и по льду растекалось пятно красного цвета.

* * *

Рассказ меня не утомляет. Мне кажется, что, говоря об этом, я становлюсь сильнее. Слова выливаются из меня и складываются в историю, из-за которой мы обе сейчас, здесь, в этой комнате. Эти слова ждали своего часа. Делясь этим, я будто освобождаюсь от тяжкого груза и испытываю облегчение. Какая же странная из нас выходит пара заговорщиков, из меня и этой девушки!

— Что же вы делали? — спрашивает она, прерывая затянувшуюся паузу.

— Единственное, что могли, — отвечаю я. — Мы выживали.

* * *

Земля была настолько твердой, что о каком-либо погребении не могло быть и речи. Мать затащила папино тело в комнату, где хранился запас топлива, и мы накрыли его шерстяным одеялом. В течение многих дней мы по кусочку раскалывали нашу гробницу, нам помогало весеннее солнце. В конце концов дверь открылась и солнце пробралось внутрь сквозь окна. Мы полировали огромную линзу маяка и наполняли резервуар керосином. Смазывали механизм, меняли потрескавшиеся ремни и ждали прибытия «Джеймса Уэйлена». Когда судно пришло, мать завернула папино тело в один из разорванных парусов «Душистого горошка». Они забрали его и похоронили на кладбище в Порт-Артуре. Мы не поехали туда. Мы не видели, как папины останки предали земле. Нужно было следить за маяком. Я бы похоронила его на острове Хардскрэббл, рядом с могилой Элизабет. Я бы оставила его поближе к нам, ближе к острову и озеру, которое он так любил. Но мать не думала о таких вещах.

Люди по-разному справляются с утратой близких. Я не видела, чтобы мама скорбела, по крайней мере, в общепринятом смысле. Не думаю, что она могла бы это позволить, будучи нетерпимой к безделью и не допускавшей жалости к себе. Возможно, для нее было слишком тяжело пережить папину смерть вскоре после гибели Питера. Пытаясь заботиться о своей семье, вернуть видимость нормальной жизни и справиться с суровой реальностью, с которой мы столкнулись, она перепутала жесткость с силой. В то время как мы были нужны друг другу больше, чем когда-либо, она становилась все более отрешенной и прагматичной. И я больше, чем когда-либо, скучала по папе с его мягким характером и нежностью.

Я скорбела наедине с собой. Когда у меня появлялась возможность, я забиралась на чердак, подальше от ее глаз, и сидела среди папиных газет, листая их, пока пальцы не чернели от краски, позволяя слезам вылиться наружу. Мать начинала терять терпение по отношению к Эмили с ее странностями. Ее слова «Ты должен был позволить ей умереть. Эмили никогда не будет нормальной» нависали надо мной. Отец всегда старался защитить Эмили, убедить свою жену принять мою сестру такой, какой она была. Он не понимал ее, как я, но любил. А теперь его не было. Я была нужна Эмили больше, чем когда-либо.

Шел 1943 год. Канада все еще активно участвовала в войне. Молодые работоспособные мужчины сражались в окопах Европы. И хотя эта война разрушила мою семью, тогда она служила нашим нуждам. Мать много лет числилась помощником смотрителя, сначала в Департаменте морского и рыбного хозяйства, а потом в недавно созданном Департаменте транспорта, и, учитывая, что было не так много мужчин, которые могли занять должность смотрителя, она стала исполнять эту роль по умолчанию. Ее это вполне устраивало. В ее представлении эстафета должна была перейти от отца к сыну. Она сказала, что мы будем делать это для Чарли. Будем включать свет на маяке, носить топливо и красить здания, пока он не вернется домой, снова сойдет на берег острова и возьмет на себя предназначающуюся ему роль смотрителя маяка в маячном городке Порфири.

Так что должность помощника смотрителя стала вакантной. Мне было восемнадцать, я была недостаточно взрослой, но все равно подала заявку. Я рассказала о своем опыте человека, выросшего на Порфири, о знании озера, о том, что хорошо понимаю устройство большой линзы Френеля. Я упомянула о своем опыте работы с диафоном и приукрасила свои способности моряка. Я так и не получила ответа от Департамента транспорта. Позже выяснилось, что там решили отдать эту должность ветерану войны, молодому человеку, и он подошел лишь потому, что Канада была у него в долгу за время службы и немецкую пулю, застрявшую у него в бедре.

Раньше мы не нуждались в жилье для помощника, но было бы недопустимым делить с ним наш дом под маяком. Департамент должен был предоставить ему жилье, и до приезда нового помощника было расчищено пространство за главным зданием и построен простой двухкомнатный дом.

Твой дедушка ступил на остров Порфири в начале июня, и мы с Эмили пошли его встречать.

Он, прихрамывая, спустился по трапу с «Джеймса Уэйлена» со скрипкой под мышкой. Он выглядел бледным и слабым, его губы еще имели зеленоватый оттенок от укачивания, которое мучило его на пути от Порт-Артура. На нем были серые фланелевые брюки, белая рубашка с галстуком, все еще плотно охватывающим его шею, и фетровая шляпа. И у него была трость. Он всем своим весом налегал на нее, преодолевая участок каменистого побережья по направлению к месту, куда выгрузили его вещи.

— Ну, привет. Вы, должно быть, Элизабет и Эмили, — произнес он с едва заметным шотландским акцентом, повесив трость на левую руку, чтобы освободить правую для рукопожатия. — Дэвид Флетчер. Рад знакомству.

Я посмотрела на эту трость, а потом на его изможденное лицо и темные встревоженные глаза. Я не увидела в нем мужчину, который сражался в ужасных битвах, которого ранили, когда вокруг него умирали друзья, и который потом продолжил бой, чтобы выжить и хоть как-то ходить, несмотря на то что в разгаре была война, чуть не забравшая его жизнь. Я увидела то, что хотела видеть: искалеченного, сломленного, уязвимого юношу. Он был вне этой стихии, неспособный соответствовать физическим требованиям, необходимым для выполнения этой работы и вести полную лишений жизнь в изоляции от мира. Вот кого департамент выбрал вместо меня. Я была оскорблена до глубины души. Меня возмущало его недавно построенное жилище, изменившее пейзаж нашего родного острова и разрушившее ту жизнь, которую папа так тщательно строил. Он был слабым. И он был незваным гостем.

Я не пожала ему руку. Не сказав ни слова, я схватила его сумки и направилась к маяку.

— Постой, позволь я сам, — запротестовал он, ковыляя сзади, пытаясь освободить меня от ноши.

Я проигнорировала его попытки, про себя насмехаясь над его неспособностью справиться даже с такой простой задачей, а он старался совладать с тростью и скрипкой, продолжая торопливо идти по неровной почве. Он повернулся к Эмили, которая шла следом за ним. Она собрала букет цветов и смотрела на них, а не под ноги или на тропу. Вспоминая об этом сейчас, я думаю, как же мы выглядели: Эмили, ведущая себя как Эмили, и я, одержимая праведным гневом и неуместной обидой, несущаяся через лес.

— Милые цветы, — сказал он. — Как они называются?

Эмили не ответила. Она даже не посмотрела на него. Но это не было ее осознанным выбором, как в моем случае.

— Ладненько. Глухие и немые, да? Тогда просто будем идти дальше. — В его голосе появился оттенок раздражения.

Я не останавливалась, чтобы что-то сказать, но я чувствовала, что начинаю краснеть с шеи до ушей. Бросив сумки перед его новым жилищем, я повернулась и посмотрела на него.

— Тут ты будешь жить, — сказала я, а потом тихо добавила, так, чтобы Эмили не слышала: — Никогда больше не смейся над ней. Никогда.

В ту ночь мы впервые услышали, как он играет на скрипке. Озеро было спокойным и что-то тихо бормотало у берега, ветви деревьев не шевелились. Мы с Эмили лежали на кровати, окно было открыто, так что весенний воздух овевал наши лица, музыка смешивалась с пением хора лягушек. Мелодия была красивой, до боли красивой. Она навевала мысли о папе, Питере и Чарли. Я была настроена не допустить, чтобы его музыка меня смягчила, чтобы она растопила обиду и гнев, поселившиеся в моей душе. Я пыталась, но каким-то образом звуки скрипки коснулись моих внутренних струн, и я позволила слезам литься. Он никогда не увидит этого. Не допущу, чтобы он узнал. Но Эмили знала. Она вытерла мне лицо рукавом рубашки, а потом взяла меня за руку и вывела под лунный свет, и мы сидели, глядя на желтый квадрат его окна, пока он не стал черным, а лягушки не подхватили припев без сопровождения.

* * *

Смотритель и помощник стоят практически рядом на иерархической лестнице. На практике первый не является начальником второго, и хотя некоторые смотрители пытаются верховодить, на Порфири такого не было. Работа делилась пополам, твой дед быстро учился и всегда был готов приступить к выполнению текущей задачи, несмотря на ограничения, накладываемые куском свинца, поселившимся в его бедре.

Мать была гораздо любезнее меня. Она все рассказала ему о работе маяка, показала, как заводить часовой механизм, как смазывать зубья шестеренок и где мы записываем показания уровней топлива и скорости ветра, а также названия кораблей, проплывавших в пределах досягаемости света маяка. Когда мистер Ниеми взял его с собой порыбачить на их лодке и вернул его на берег позеленевшим, моя мать принесла ему чай и заставила меня выполнять его работу на маяке, пока его мир не перестанет качаться вверх-вниз и он сможет смыть с одежды запах рыбьих потрохов и рвоты. Она приняла его на острове, поддерживала, несмотря на то что мы так долго пробыли в изоляции от внешнего мира, и это какое-то время сбивало меня с толку. Мы с ней справлялись с управлением маяком самостоятельно, без помощи покалеченного и ослабленного мужчины. Возможно, в нем она видела Питера, раненого в чужой стране, умершего под незнакомыми звездами. Но ведь она говорила, что остров — не место для слабых! Я знала, что при этом она подразумевала Эмили, и это приводило меня в ярость. В ее планах относительно Чарли дочери не присутствовали, тем более дочь, чьи карандашные рисунки шмелей и ярутки полевой мало способствовали поддержанию работы маяка и туманного горна, а также появлению еды на столе. И тогда я засомневалась в том, что она передала мою заявку в Департамент транспорта через команду «Красной лисицы».

Я, однако, ясно дала понять Дэвиду, что ему не рады в нашем доме, за нашим столом, сидящему в папином кресле с трубкой в руке, слушая новости по радио, которое принимало сигнал из Мичигана, долетавший до нас через просторы озера. Он не папа. Он не Питер. И он не Чарли. Я не поддавалась его мальчишеской улыбке и игривым попыткам разговорить меня. Наши отношения ограничивались совместной работой на маяке.

Он научился управлять «Душистым горошком», предпочитая использовать навесной мотор вместо парусов или весел, и с каждым разом заплывал все дальше. Иногда, возвращаясь с форелью или куропаткой, он стучал в нашу дверь, чтобы поделиться добычей, и уходил, не дожидаясь благодарности или приглашения поучаствовать в ее приготовлении и поедании. Мне пришлось с большой неохотой признать, что он неплохой механик. Он мог починить что угодно. В то время как я с трудом справлялась с покрытыми маслом деталями упрямого мотора, он быстро разбирал, ремонтировал и собирал все, начиная с парового двигателя, работающего на керосине, и заканчивая мотором «Джонсон» мощностью 9,9 лошадиных сил, который установили на «Душистом горошке».

С течением времени он становился все сильнее, его волосы выгорели на солнце, а лицо посвежело и загорело, в уголках глаз появились гусиные лапки от того, что он часто щурился, когда был на воде. Он не перестал хромать, но уже через несколько месяцев шел по дорожке к маяку или катил повозку с припасами из лодочной гавани, оставив трость на крыльце. Приезжавшие на остров его обожали. Он беседовал с рыбаками о ловле рыбы и тумане, о том, в каких бухтах лучше становиться на якорь, и проводил экскурсии на маяке для приехавших на пикник гостей из Сильвер Айлет. Иногда он плавал в Порт-Артур на «Красной лисице» и привозил маленькие коричневые мешочки с конфетами, которые отдавал нашей матери, хотя я уверена, что они предназначались для нас с Эмили. Она начала ждать его возвращения, и когда кеч ненадолго швартовался в гавани, забирала у него мешочки с конфетами, чтобы ему было удобнее высадиться на берег, но я никогда не доставляла ему такого удовольствия.

Мы с Эмили провели много вечеров лежа без сна, слушая его игру на скрипке. Иногда звуки неслись сильными и свирепыми волнами, преследуя друг друга, перекатываясь и падая, как огромные левиафаны, рожденные у полуострова Куино, чтобы умереть, распластавшись на черных камнях нашего вулканического берега. В другие ночи музыка лилась нежная и тихая, ноты были словно кролики, прыгающие под кустом сирени в нашем саду. Несколько раз, когда мать была занята на маяке, а лукавая луна манила, мы с Эмили, две феи в белом, танцевали в тени маяка, наши ноги двигались в ритме музыки, а ритм точно повторял движения светлячков.

Я не показывала ему, что мне что-то в нем нравится. Наше общение сводилось к необходимому минимуму: когда надо было передать последнюю метеорологическую сводку или записку с предполагаемой датой следующей поставки топлива.

Эмили, однако, было легче очаровать. Или, в отличие от меня, она видела вещи такими, как они есть. Она начала подсовывать свои рисунки ему под дверь. Изображения цветов, бабочек, и да, даже двух стрекоз, оказались на крыльце помощника смотрителя.

Однажды он подошел ко мне, когда я развешивала белье, чтобы оно высохло на свежем августовском ветру. В одной руке у него был рисунок, детально сделанное карандашом изображение ворона, поражающее своим реализмом.

— Рисунки Эмили действительно очень хорошие.

Он испугал меня, появившись внезапно среди полотенец и наволочек. Я повесила еще одну вещь на веревку.

— Думаешь, я этого не знаю? — огрызнулась я, хотя на самом деле действительно не осознавала этого.

Рисунки были прекрасными, но у меня не было знаний и опыта для понимания великого мирового искусства. Тогда еще не было. И, конечно, эскизы, которые Эмили отдала Милли, были напечатаны только вместе с ее работой по изучению орхидей.

— Думаю, что не знаешь. Она обладает удивительным талантом, даром. Люди будут готовы платить за это большие деньги. Вы сможете уехать с этого острова, начать новую жизнь где-нибудь в другом месте.

— Какой же ты бессовестный! — Я бросила в корзину прищепку, которую держала в руке, и повернулась к нему. — С чего ты взял, что мы хотим покинуть этот остров? Что мы хотим другой жизни? Что не так с этой нашей жизнью? — Иногда я думала об этом ночами, когда скучала по папе. Но мы с Эмили были вместе. На острове она могла быть собой, и я не позволяла себе рассматривать другие варианты. — Ты не знаешь меня. И ты не знаешь Эмили.

— Я знаю, что она обожает тебя, Лиззи.

Я рассвирепела. Он не имел права называть меня Лиззи.

— Элизабет, — твердо произнесла я.

— Она обожает тебя, Элизабет. И пойдет за тобой куда угодно. Она будет счастлива с тобой где угодно. Она живет ради тебя.

Он ошибался. Это я жила ради нее. Я ее защищала.

— Здесь она в безопасности, — сказала я. — Люди в городе ее не поймут. Они не позволят ей жить нормально. Там слишком шумно и тесно, и у нее не будет возможности рисовать так, как она это делает здесь. Это ее убьет.

— А ты, Лиззи, чего хочешь ты?

В этот раз я его не поправила. Я просто подняла корзину и пошла в дом.

Несколько недель спустя появились медведи.

Мы следили за тем, чтобы мусор не скапливался, сжигали, что могли, и закапывали в саду объедки и очистки от овощей. Рыбу мы чистили на пляже, бросая отходы вездесущим чайкам, сражающимся за кусочки кишок и пытающимся улететь с большими кусками кожи. Но иногда этого было недостаточно.

Эмили сидела в деревянном шезлонге лицом к озеру, за спиной у нее был лес. Мать уехала в город на «Красной лисице» и должна была вернуться не раньше завтрашнего дня, так что мы с Дэвидом делили работу на маяке. Внимание Эмили было приковано к проходящему мимо острова грузовому кораблю, направлявшемуся на юго-запад. Его темно-коричневый корпус низко сидел в воде из-за заполненных грузовых отсеков, и из двух белых труб валили клубы серого дыма.

Я носила воду в курятник. В этом году у нас был петух, и мать решила позволить одной из куриц высидеть яйца. Маленькие желтые цыплята начали пищать и метаться у меня под ногами, когда я вошла в их владения. Петуха уже пустили на жаркое. Я наклонилась, чтобы под возмущенное кудахтанье кур собрать коричневые яйца в фартук.

Он прошел через заросший травой участок между домом помощника смотрителя и маяком. Сначала он не замечал Эмили, сидящую неподвижно и молча, и просто бродил, неуклюже косолапя, что свойственно медвежатам, останавливаясь, чтобы попробовать анютины глазки, растущие возле крыльца. Скорее всего, ему было около года, он выглядел меньше взрослого медведя, но был слишком крупный для рожденного прошлой зимой. Оттуда, где я стояла, можно было почувствовать его едкий запах, сырой и кислый, и разглядеть острые когти на гигантских лапах. Он непреднамеренно оказался между мной и моей сестрой.

Эмили повернулась, ощутив его присутствие, и животное вздрогнуло от неожиданности. Я надеялась, что он убежит обратно в лес. Но нет. Он поднялся на задние лапы и начал принюхиваться, поглядывая то на меня, то на Эмили.

— Эмили. Не двигайся, — я произнесла это спокойно и четко.

Медведь опустился на все четыре лапы, мотая головой, кряхтя и пыхтя. Эмили посмотрела на меня. В ее глазах не было страха, но я почувствовала страх медведя. Он попал в ловушку, а загнанные в угол медведи непредсказуемы. Я медленно отступила в сторону; одной рукой я сжимала фартук, полный яиц, а другой махала над головой, пытаясь привлечь его внимание к себе. Он снова поднялся на задние лапы, а потом бросился к Эмили. Внезапно он резко остановился, обошел ее и оказался прямо перед ней.

У меня над ухом прозвучал выстрел, пуля, лязгнув о металлическое ведро, висевшее рядом с курятником, с грохотом сбила его на землю. Эхо выстрела — короткий треск — растворилось в озере, а медведь умчался в кусты.

Я повернулась к Дэвиду.

— Какого черта! — закричала я. — Ты что, даже из чертового ружья стрелять не умеешь?

Его цель была на расстоянии двух футов от того места, где я стояла. Он стрелял в инструменты, висевшие на сарае, вместо того чтобы всадить пулю медведю в голову.

Дэвид посмотрел на меня. Его взгляд, обычно мягкий и слегка смешливый, теперь был встревоженным. Держа в руках ружье, он развернулся и молча прошел мимо меня, направляясь в сторону леса.

Ко мне подошла Эмили. Меня трясло, смесь злости и облегчения вибрировала в моем теле. Она посмотрела на меня с молчаливым укором, по ее взгляду было понятно, что она на его стороне.

— Не смотри на меня так, Эмили! — сказала я. — Ты могла пострадать или даже погибнуть. — Я не верила, что ее мистическая связь с дикими животными настолько сильна, что сестра могла бы успокоить запаниковавшего черного медведя, пусть даже молодого.

Эмили склонилась к земле. Она опустила свою нежную руку в след на мягкой земле, широко растопырив пальцы, но ее кисть все равно не могла его заполнить. Это не мог быть след годовалого медвежонка. Оставившая его медведица, должно быть, стояла всего в шести футах от меня. Она наверняка была вдвое больше своего детеныша.

Перед Дэвидом стоял невозможный выбор — Эмили или я. Вместо этого он, точно прицелившись, заставил убежать обоих медведей, которые испугались грохота выстрела и шумного падения металлического ведра на землю.

Он вернулся через несколько часов и молча отправился прямо в свой дом. В ту ночь не было музыки и танцев под луной. И каждый раз, когда я вставала, чтобы сменить его на маяке, он был там, сидел на крыльце дома помощника смотрителя, держа ружье на коленях.

В такие ночи, как та, когда смерть околачивалась рядом, пребывая во всех своих таинственных формах, я думала о младенце, всего восемнадцати месяцев отроду, который лежал под могильным холмиком из камней на острове Хардскрэббл. Я редко думала об этой девочке, но в ту ночь она занимала мои мысли.

* * *

— Он убил их? — спрашивает Морган.

— Нет, мистер Ниеми рассказывал нам, что видел, как они переплывали залив Уолкер несколько дней спустя. Только тогда твой дедушка немного успокоился. Он постоянно заботился о нашей безопасности, что одновременно волновало и раздражало меня, часто проверял, все ли с нами в порядке, наблюдал, как мы с Эмили возвращаемся на «Душистом горошке», когда мы брали лодку, чтобы сплавать к другим островам порыбачить, насобирать ягод или расставить охотничьи ловушки. Я удивилась, когда в начале декабря он сел на «Красную лисицу», идущую в Порт-Артур.

— Вы не поехали? Вы все равно остались зимовать на острове?

— Нам некуда было ехать. А если бы и было куда, не знаю, согласилась бы мама покинуть остров. И мы справлялись, хотя стало намного тише без папиных вечерних чтений газет вслух, без его глубокого голоса, когда он подпевал радио, и без раскатов его сердечного смеха. После него в моей жизни осталась пустота, большая, чем само озеро. На Рождество я срубила елку и украсила ее бантами из пряжи и гирляндами из попкорна. Мы испекли сладкий хлеб с медом и слушали концерты, которые передавали по радио. Когда в конце февраля озеро как следует замерзло, мы ходили в снегоступах в Сильвер Айлет, чтобы забрать припасы, которые нам передали Ричардсоны. Тогда я снова увидела Арни. Мы редко виделись после происшествия на кладбище. Он учился на юриста в университете в Кингстоне. Мы зашли к нему в гости на чашку какао, но чувствовали себя неловко, у нас теперь не получалось общаться непринужденно, как в детстве.

— И вы так и не узнали, кто похоронен на Хардскрэббл?

— Нет. Папы не стало, Чарли был на войне. А от матери я ничего не могла добиться. Однажды зимней непогожей ночью, когда ветер завывал, как стая волков, и мы, удобно устроившись, занимались шитьем, я собралась с духом и спросила ее об этом. Она сказала на это: «Некоторым могилам лучше оставаться неизвестными».

— Вы надеялись узнать об этом из дневников вашего отца.

Я полагаю, что надеялась. Я знаю, что был ребенок, дитя с моим именем и датой моего рождения, умерший и похороненный. Это не я, хотя иногда я чувствую себя призраком, летящим по жизни рядом с Эмили. Мы были одним целым. Элизабет и Эмили. Эмили и Элизабет. Существование этого деревянного креста и каменного холмика не могло ничего изменить. И только теперь эта могила снова начала меня преследовать, когда я не чувствую под боком тепла сестры, когда я учусь быть просто Элизабет.

— Теперь это мало что значит, — говорю я.

— Действительно? — спрашивает девушка. Снова тоска в ее голосе. Она пытается казаться безразличной, но голос ее выдает. — Вы не думали, что, зная свое прошлое, вы могли бы по-другому взглянуть на свое настоящее? И на будущее тоже?

Она говорит уже не обо мне.

— Твоему дедушке было очень тяжело оставаться в стороне от нас.

 

38

Элизабет

Я вышла в снегоступах в ясный день в начале марта, чтобы проверить ловушки. Надо было пополнить запас мяса, и я расставила по острову веревочные силки вдоль троп, где часто ходят олени карибу. Солнце уже начинало пригревать, но воздух еще был ужасно холодным, поэтому я часто останавливалась, двигая руками, чтобы согреть пальцы. Соседние острова Троубридж и Пие, и, конечно, Спящий Великан казались фиолетовыми курганами на горизонте, за пестрым, сине-белым пространством озера.

Сначала я подумала, что это лось. Черный силуэт двигался между Порфири и островками возле Сильвер Айлет. Но что-то было не так. Лось шел бы по оленьей тропе и воспользовался бы образовавшимися зимой мостами между островами, чтобы, перейдя по ним, попасть на новые места кормежки. И эта черная фигура шла не их прыгающим длинным шагом. Я вернулась на маяк и указала матери на приближающуюся фигуру. Она что-то буркнула и поставила чайник на плиту. Я поднялась на башню и наблюдала за фигурой с этой выгодной позиции. Через какое-то время я смогла разглядеть человека в снегоступах, который тащил за собой сани. К тому времени, как огненно-оранжевый шар солнца исчез в заливе Тандер-Бей, твой дед уже снимал свои снегоступы на Порфири.

Мать растопила печь в доме помощника смотрителя. Проводя остаток дня на маяке, я не заметила дыма, тянущегося из его дымохода. Но в гостиной было тепло, а на печи булькал котелок с бобовым супом. Она знала.

Дэвид привез с собой примирительный подарок для меня — книги. Я уже столько раз успела перечитать стоявшие у нас на полках, что могла пересказывать отрывки наизусть. Мне было тяжело не показать, как я ему благодарна. Но я справилась. Я приняла их и небрежно положила на полочку возле папиного стола, скрыв свое волнение за вежливым «спасибо». Я не собиралась доставлять ему удовольствие, позволяя знать, что в течение нескольких последующих ночей я буду жечь драгоценный керосин в лампе, жадно впитывая каждое милое, волшебное слово.

У него был подарок и для Эмили — небольшие прямоугольнички акварельной краски, набор кисточек из конского волоса и бумага. Он терпеливо показывал ей, как смешивать сухие пигменты для создания новых оттенков, к которым он потом добавлял воду и наносил полученную краску на бумагу. А потом он отступил от стола и стал наблюдать за волшебством, когда Эмили сама взяла кисть и бумага под ее рукой начала оживать, а цвета — петь и танцевать. Это были ее первые настоящие картины.

За это я была ему благодарна. Я сказала ему об этом, когда он, покинув нашу теплую гостиную, собирался отправиться сквозь темноту к своему дому, где печь потрескивала, разгоняя холод ночи. Он остановился и посмотрел на небо, ожившее от зеленого полярного сияния, и снова сказал мне:

— У нее действительно талант.

— Я знаю.

После этого я вернулась в дом и закрыла дверь, оставив его стоять в чернильной ночи.

Тогда вечера были слишком холодные для игры на скрипке. Думаю, в своем продуваемом ветрами каркасном доме он вряд ли мог заниматься чем-то, кроме того, чтобы сидеть под кучей одеял перед печкой, прижав ноги к решетке, за которой пылал огонь, тепло которого распространялось только на небольшое расстояние. Но он начал играть в те вечера, которые проводил у нас, и с течением времени это случалось все чаще. Он играл для Эмили. И когда он начинал притопывать ногой, пока его смычок танцевал по струнам, Эмили хлопала в такт мелодии. Я не могла сдержать улыбки. А Дэвид не мог этого не заметить.

И мне становилось интересно, не играл ли он и для меня.

* * *

В июне вода в озере еще холодная, но воздух уже прогревается, поглощая жар солнца. В июне туманы случаются чаще, чем в любом другом месяце. Я выполняла ежедневный ритуал полировки линзы. Каждую ночь маяк мерцал белым светом, пронизывая тьму, которая простиралась во всех направлениях. И хотя целью маяка было оповещать проходящие корабли о нашем местонахождении, он также непреднамеренно привлекал множество летающих насекомых. Некоторые из них были размером с мою руку, и они трепетали над гипнотической приманкой светящихся стекол. Эмили вдохновлял их вид — одни еще цеплялись за стекло, другие умирали на уступах и обшивке галереи. Она поднималась со мной, неся карандаши и бумагу, в то время как я — ведро и тряпку, и садилась рисовать, пока я занималась мытьем. Сверху был виден остров Ройал, низкий серый мыс под более темными серыми облаками, и пароход на западе, проходящий мимо мыса Тандер, держа курс через залив Блэк в сторону нисходящего судоходного канала. Я отметила его положение, намереваясь следить за продвижением судна и записать его название и время прохода в журнале, когда оно достигнет нужной точки.

Спустя минут сорок я решила снова проверить положение судна, но не увидела его. Передо мной простиралось серое озеро, гладкое и безрадостное, лениво тянущееся к скалам возле мыса, а вдалеке — плоскогорье острова Пие. Я на мгновение замерла с тряпкой в руке, пока эта картина укладывалась в моей голове. На озере сформировалась завеса низкого, густого и темного тумана. Корабль находился как раз в ее центре.

Тряпка упала и осталась лежать. Я спустилась с башни, крича Дэвиду и матери, что нужно запустить туманный горн.

Противотуманная станция острова Порфири находится всего в паре шагов от жилых помещений и башни маяка. Два работающих на угле паровых двигателя мощностью шесть лошадиных сил запускают компрессоры, создающие поток воздуха для сигнала. Мы запускали их, только когда смотритель или его помощник больше не видели остров Пасседж и огни маяка на острове Троубридж. У нашей станции был особенный звуковой шаблон — один длинный гудок продолжительностью в две с половиной секунды, повторяющийся раз в минуту. Звук был похож на громкий свист, глубокий и плавный, который заканчивался характерным урчанием при убывании громкости звука. Корабли знали, что это мы.

Мы с Дэвидом встретились у дверей станции и быстро принялись за работу.

Мать постепенно перекладывала свои обязанности по обеспечению работы маяка на меня. Я справлялась не хуже, а прошлогодние события плохо сказались на ее здоровье, и ее хрупкий скелет начинал оседать, так что передвигалась она с трудом. Обычно ее движения были скованными, но она старалась не показывать, что ей больно, и оставалась непреклонной и энергичной, руки ее всегда были заняты делом, планка ее ожиданий относительно порядка, дел по хозяйству и правильного поведения не снижалась, а похвала и привязанность уменьшались.

Она вышла на крыльцо, рукой заслоняя глаза от несуществующего солнца, и пыталась разглядеть приближающуюся угрозу. Угроза ползла по воде, и к тому времени, когда мы с Дэвидом запустили двигатель и стабилизировали давление пара, туман уже поглотил отдаленные острова и весь мистический мир озера Верхнее. Она кивнула в знак одобрения и исчезла в доме, чтобы отметить в журнале время запуска туманного горна.

Я поднялась на башню и пристально вглядывалась в озеро. Теперь я могла различить грузовое судно. Оно было в пяти милях, двигалось на восток по судоходным каналам; над низким облаком тумана, расплывшегося на долгие мили во всех направлениях, торчали только его грузовая стрела и верхушка трубы. Выглядело это так, будто поверхность озера поднялась, создав новые острова поверх других, и каналы теперь были не там, где раньше.

Когда начало темнеть, Дэвид принял ночную вахту и зажег лампу, регулируя накал калильных сеток четырех горелок, пока пламя не стало ровным и ярким; крутились шестеренки, приводя в движение грузы и шкивы, которые поворачивали отражатели, создавая иллюзию мерцающего света. Мать, Эмили и я сидели в нашем доме под башней, слушая знакомые звуки часовых механизмов и прерывистый сигнал горна.

Я проснулась сразу после полуночи от внезапно наступившей тишины. Механизмы наверху продолжали работать, но я больше не слышала сигналов горна. Натянув одежду, я вышла наружу, рассчитывая увидеть звездное небо, ожидая, что на воде возле мыса будет сиять лунная дорожка. Я и представить не могла, что остров все еще будет обернут густым непроницаемым туманом.

Дэвид уже вовсю работал над диафоном. Он лежал на полу, обнаженный до пояса, и, протянув руку за котел, боролся с маховиком. Вокруг него валялись инструменты и детали, и я слышала, как он ругается себе под нос с сильным, несдерживаемым акцентом.

— Сколько времени он не работает? — спросила я.

Он дернулся от неожиданности, ударившись головой о котел, и выбрался из-под машины.

— Господи, Лиззи! Ты до смерти меня напугала. — Он вытер лицо промасленной тряпкой, оставившей черную полосу на лбу. — Не больше двадцати минут. Маховик треснул. Я пытаюсь добраться до стержня, чтобы посмотреть, смогу ли я как-нибудь его починить. — И он снова скользнул под механизм.

Я опустилась на колени рядом с ним и посмотрела на мотор. Мои способности, хотя и были вполне приемлемыми, не могли сравниться с его умением.

— Тут большая трещина, — сказал он. — У нас не остается выбора. Нужно запустить ручной сигнал.

Мы вместе вытащили устаревшее оборудование и установили его на скалистом берегу. Это был горн со старого корабля в деревянном футляре, который хранился на станции, но вряд ли использовался последние несколько десятилетий. Я проверила кожаные меха на наличие трещин, надеясь, что латунные подшипники не заржавели, а потом нажала на рычаг. Непривычно звонкий, скулящий и резкий звук был жалкой заменой сигнала диафона. Но этого было достаточно. Этот звук будет слышно за милю, а может, и дальше от скалистого мыса, и он будет говорить: «Мы здесь».

— Я подежурю первой, — предложила я.

Устроившись возле горна, я отмечала время, устанавливая ритм, который регулировался поворотом латунной рукоятки, и звук устремлялся в туманную ночь. Я не могла видеть острова вокруг, мели, скалы и каналы. Корабли. Я знала, что они там, слушают, прислушиваются. Проплывающие мимо призраки. Так что я взывала к ним и тоже прислушивалась, ожидая их ответа.

Над невидимым горизонтом забрезжил рассвет, и мир стал немного ярче в преддверии восхода солнца. Когда птицы проснулись и начали щебетанием встречать новый день, я услышала эхо своего горна.

Я напрягала слух в промежутках между сигналами горна, не обращая внимания на бормотание озера, разговоры певчих птиц и кваканье лягушек в болоте.

Звук повторился, я не разобрала, откуда он идет, но определила звуковой шаблон. Три коротких, три длинных, три коротких гудка. Этот сигнал нельзя было ни с чем спутать. Судно потерпело бедствие.

Я прокрутила ручку нашего горна, чтобы ответить. Еще два цикла. Я напрягала слух, стараясь уловить малейший звук и определить положение судна. Подав третий сигнал, я побежала к дому Дэвида, затарабанила в дверь, чтобы разбудить его, а потом подняла с постели маму. Я вернулась к горну меньше чем через минуту и вовремя подала еще один сигнал.

Появились мама с Дэвидом — слабый желтый свет керосиновых ламп возвестил об их приближении. Они стояли на скалистом мысе, всматриваясь в дымчатую стену тумана, поглотившего широкий луч маяка, и пытались уловить зов спрятанного в нем судна.

— Они сбились с курса, — сказала мама. — И, судя по звуку, они недалеко от мелководья.

— Я могу выплыть на «Душистом горошке», — предложил Дэвид. — Посмотрим, может, удастся им помочь. Они могут напороться на скалы.

— Элизабет поплывет с тобой. Вам обоим придется постараться, чтобы найти обратный путь.

Я лучше всех знала воды вокруг островов. Дэвид лучше управлял лодкой.

Мать устроилась возле горна.

— Вам нужно спешить, — сказала она.

Мы с Дэвидом побежали к «Душистому горошку», торопясь спустить его на воду. Озеро было спокойным, плоская маслянистая поверхность тускло отражала свет фонаря. Маленький мотор ожил, и мы ринулись в туман, оставив берег по левому борту. Я сидела в носовой части, держа над головой фонарь, слабо освещающий наш маленький мир. Мы видели свет маяка, слышали размеренные сигналы горна, подаваемые матерью, направлявшие нас. Дэвид держал компас в руках и время от времени на него посматривал, определяя наше положение, даже когда берег еще находился в поле нашего зрения. Мы обогнули мыс и поплыли к восточному берегу Порфири, осторожно обходя скалы, которые, как скользкие существа, скрывались под водой, едва выглядывая над неподвижной поверхностью озера. Дрэдноут, маленький остров размером с большую скалу с несколькими низкорослыми деревьями, цепляющимися за его поверхность, находился всего в полумиле от берега. В последний раз взглянув на черный берег Порфири, мы скорректировали курс, и стена тумана быстро сомкнулась вокруг нас.

Пройдя половину пути, Дэвид выключил двигатель. Лодка покачивалась, а мы, напрягая зрение и слух, пытались уловить мольбу терпящего бедствие судна или увидеть его. Я слышала, как мама с точным интервалом подает сигналы горна. Больше не было ни звука. Ни другого горна, ни шума работающего двигателя. И хотя я знала, что паровые судна работают довольно тихо, я подумала, что, может, это на самом деле был корабль-призрак. Но нет, мама и Дэвид тоже его слышали. Дэвид взял весла, и мы продолжили плыть, медленно и осторожно. Я заметила, что на поверхности воды стала появляться едва различимая зыбь, а значит, мы приближались к острову, и берег отправлял волны обратно.

— Наш луч не достигает Дрэдноута. — Я указала рукой на стену тумана.

Мы медленно плыли, весла окунались в воду, она плескалась о корпус «Душистого горошка», догоняющего корабль. Раздались голоса — я слышала их, звуки кружились в воздухе, как будто доносились из разных мест. Они были и перед нами, и сзади нас. Они кружились, как феи. Мы с Дэвидом следовали за ними, сначала в одну сторону, потом в другую. Весла опускались в воду.

Я крикнула, мой голос разнесся над водой, как свет, как сигнал горна, но его не услышали. Когда наконец стали слышны звуки их двигателя, глубокие, пульсирующие, идущие по воде едва различимые отзвуки уже достигли «Душистого горошка», и у меня засосало под ложечкой: я поняла, что они близко. Слишком близко.

Судно пробило стену тумана меньше чем в тридцати ярдах от нас, привидение нависло над нами, как скалы Спящего Великана, массивное, серое, слепо надвигающееся на нашу маленькую деревянную лодку. Мы были крошечным поплавком, блуждающим по покрытой серым одеялом поверхности, невидимым с его палуб, но оказавшимся у него на пути.

— Дэвид! — крикнула я.

Дэвид уже был на корме и пытался завести навесной мотор. Он дернул за веревку, двигатель затрещал и не завелся; еще раз, еще — и тут он с ревом ожил. Я съежилась на дне маленького «Душистого горошка». Стальной корпус грузового корабля возвышался над нами, и пока Дэвид разворачивал лодку, я успела почувствовать запах дизельного топлива от его двигателей, услышать плеск воды, разрезаемой его носом.

— Они считают, что находятся на судоходных путях. Они считают, что сигнал, который идет с Порфири, подает другой корабль. — Дэвид перекрикивал звук мотора. — Мы должны придумать, как их предупредить.

Я осмотрела дно лодки. Там не было ничего подходящего — фонарь, веревка, спасательный круг, канистра с керосином, наши весла. На «Душистом горошке» не было сигнальных ракет. Единственный переносной горн уже подавал сигналы с Порфири, сломанный раскатистый диафон молчал.

Дэвид наклонился ко мне и взял меня за руку, его вторая рука все еще лежала на моторе.

— Ты же храбрая, Лиззи?

Я посмотрела ему в лицо. В его глазах бегали чертики, волосы были взъерошены.

— Если мы не сделаем хоть что-нибудь, этот корабль через пару минут наскочит на скалы.

Мое сердце забилось сильнее, все чувства обострились. Черт бы его побрал! Я кивнула.

— Иди сюда. Возьми управление мотором на себя.

Я боком проскользнула на корму и ухватилась за дроссель.

— Держи его как можно крепче.

— Что ты собираешься делать?

Дэвид опустился на колени на дно лодки и схватил фонарь.

— Послать им сообщение.

Мы плыли параллельно с кораблем, его массивный бок возвышался на много метров над поверхностью воды, и я с трудом удерживала «Душистый горошек» на месте из-за волн, идущих от носа корабля. Мы были комаром, крохотной жужжащей букашкой, досаждавшей гиганту.

— Ровнее… Ровнее! — Дэвид перегнулся через борт, и «Душистый горошек» закряхтел, резко покачнувшись.

Я переместилась к другому борту, но слишком резко, и Дэвид ударился о кромку борта. Я не расслышала ругательств.

— Давай, Лиззи, ты можешь! Давай, спокойно и ровно.

Я снова направила лодку к судну, держа «Душистый горошек» на траверзе, достаточно близко, чтобы нас можно было увидеть с палубы, но достаточно далеко, чтобы быть видимыми с капитанского мостика.

Дэвид в одной руке держал фонарь, а в другую взял весло. Он направил слабый луч на рулевую рубку, и периодически закрывал свет веслом. Короткий промежуток. Длинный. Вспышки. Черточки и точки. Буквы. Слова. «Порфири подает сигнал».

Он повторил сообщение. Я не могла удержать лодку, чтобы он мог предпринять третью попытку, и мы отплыли дальше от корпуса корабля, передав только слово «Порфири». Дэвид сидел на дне лодки, тяжело дыша от напряжения.

— Никаких шансов, что они это увидели, — выдохнул он.

Я выключила мотор, и мы просто смотрели, как мимо нас проплывают все его 250 футов, направляясь прямо на скалы. Мы больше ничего не могли сделать.

Неожиданно судно изменило курс. Луч включенного прожектора скользил по воде.

— Дэвид! Дэвид, смотри!

Свет заморгал. Черточки, точки.

— Будь я проклят! — Дэвид снова схватил фонарь. Черточки, точки.

Корабль снова изменил курс. Мы сидели, наблюдая за тем, как его корма скользнула за завесу тумана и скрылась, шум двигателей, уводящих его на просторы озера, становился все менее слышимым.

Мы начали смеяться, и оба повалились на дно «Душистого горошка», опьяненные от испытанного облегчения.

Я первая поцеловала его. Меня это удивило больше, чем его. Он знал, он уже давно все знал.

 

39

Морган

— Вы его любили. — Я обхватываю колени руками и прижимаю их к груди.

Когда я думаю о ней и о нем, возникает ощущение, что она говорит о других людях. Они любили друг друга. Всю жизнь.

— Да, я его любила, — отвечает она. — Я никогда не переставала его любить. И все же мне жаль, что все так случилось. Если бы я его не любила, я бы смогла спасти Эмили, я бы ее защитила. — Я думаю о том, как это — иметь сестру, кого-то, похожего на Эмили, и не могу себе этого представить. И еще я думаю о Деррике. Интересно, какие чувства я к нему испытываю. Любовь ли это? Я бы хотела, чтобы это было так. — Любовь не слепа, как многие говорят, Морган. Любовь нас ослепляет. Она как вор.

Это было сказано резко.

— Как вы можете сожалеть о любви? — спрашиваю я, мой голос звучит даже мягче, чем я рассчитывала. Это эмоции всей этой истории. Они добрались до меня. — Лучше любить и потерять, чем никогда не любить.

— В тебе словами Теннисона говорит наивность юности.

Я только собираюсь спросить, что она имеет в виду, когда она прерывает меня своим вопросом, который меня изрядно удивляет:

— Расскажи мне о своей бабушке.

Я вспоминаю мир, который мы с ним делили, счастливые дни, которые мы проводили только вдвоем. Он редко говорил о моей матери и еще меньше о бабушке.

— Я… она… Я не знаю. Он мало что о ней говорил.

— Не бойся ранить мои чувства, Морган. Я не дура. Жизнь продолжается.

— Честно, мисс Ливингстон, я знаю только, что мы с мамой обе похожи на нее. Он говорил, что у нас много общего. Я… — Я не знаю, что ей сказать. У меня даже нет ее фотографий. У меня нет ничего, кроме скрипки и рисунков, рисунков Эмили. Я задаю встречный вопрос:

— И что произошло между вами?

 

40

Элизабет

Грусть выходит из меня со вздохом. Я вижу, как яркие глаза Дэвида сверкают на его залитом солнцем лице. Я чувствую нежность его губ своими губами, чувствую вкус недавно отведанной малины на наших языках. Я чувствую, как он прикасается загрубелыми, но нежными руками к моим бедрам, талии, груди, когда мы лежим раздетыми на ложе из мха, в окружении почетного караула деревьев, покрывающих разноцветными пятнышками потолок голубого неба.

— Это произошло в конце того лета.

* * *

Когда мы приплыли на Порфири, я удивилась, узнав, что мать вернулась в дом, где занималась приготовлением кофе. Она больше не подавала сигналы горном, это делала Эмили. Туман все еще висел над водой, хотя восходящее солнце, отчаянно пытавшееся пробиться к земле, окрасило его в оранжевый цвет. Эмили низко наклонилась к деревянному футляру и точно вовремя прокручивала латунную рукоятку горна. Эмили, которая никогда не могла справиться ни с одним делом, связанным с маяком, осталась, чтобы подавать сигналы, направляя нас к мысу, к ней. Она встала, когда мы с твоим дедушкой подошли. Было трудно разобрать выражение ее лица, так часто бывало. Она поочередно посмотрела на нас, я поняла, что она все знает, и опустила глаза. Я чувствовала себя так, будто предала ее. Но она подошла ко мне и прикоснулась к моему лицу. Она будто бы благодарила меня. Я не могла представить, за что она может быть благодарна мне.

Туман рассеялся, когда солнце взошло достаточно высоко, чтобы выжечь влагу; к нему присоединился ветер, гнавший оставшиеся белые нити по неспокойным волнам озера. Через несколько недель «Красная лисица» привезла новости о «Палисаде» и ее мучительном ночном плавании в тумане у острова Ройал. Смотрителей маяка Порфири хвалили за своевременные действия, благодаря которым корабль не сел на мель после того, как безнадежно потерялся, оказавшись на удивление далеко от судоходного канала. Ходили слухи, что экипаж был пьян и что первый помощник заснул, но это были только домыслы.

«Красная лисица» также принесла новости от Чарли. Он писал, что его отправили в Великобританию, но их подразделение должны скоро передислоцировать. Он не сообщал, куда и когда. Он передавал привет, благодарил маму за посылку, которую она отправила ему к Рождеству, и обещал убить много немцев ради всех нас. Интересно, ему когда-нибудь приходило в голову, что мама больше всего боялась, что один из этих немцев заберет у нее и второго сына? При том, что война, казалось, была где-то очень далеко, она все равно прокрадывалась мимо нашего одинокого острова, гладкого и серого. Сначала было несколько корветов, затем тральщиков. «Миддлсекс», «Рокклиф», «Ошава». Я наблюдала за тем, как они проплывали мимо, в бинокль, всегда висящий на крючке в башне маяка. Я видела их идентификационные номера, нарисованные большими, жирными печатными буквами и цифрами на их корпусах. Они заплыли в эти воды для торжественной церемонии на судостроительной верфи Порт-Артура, чтобы потом, покачиваясь на волнах озера, отправиться сражаться в далеких чужих морях. Я посылала им по волнам свои пожелания и просила, чтобы они забрали с собой, на своем корпусе, хотя бы капельку Верхнего, которая напомнила бы Чарли о доме и вернула бы его к нам.

Мать все больше времени проводила в кресле, ее спина горбилась и болела. Она отправляла меня собирать стебли крупнолистной заманихи на индейском кладбище, и, стараясь не уколоться об острые шипы, защищающие лечебное растение, я приносила их ей. Она счищала со стеблей кожицу и измельчала их мясистые внутренности в пасту, а потом я растирала ей этим спину. Она пила чай из нежных побегов тополя, а в холодные ночи я нагревала камни на печи и, обернув их тканью, подкладывала ей в постель, чтобы ее согреть. Я убеждала ее поехать в город, сходить к врачу, но она упрямо отказывалась, так же, как она отказалась оповестить Департамент транспорта о том, что ее здоровье ухудшилось до такой степени, что она больше не может выполнять свою работу. Вместо этого она передала больше обязанностей мне. Так мы коротали время до возвращения Чарли, и меня это устраивало. Вернувшись с войны, он бы остался на острове, и мы с ним и Эмили снова стали бы семьей.

И к тому же был еще Дэвид.

Я обманывала себя, думая, что мама ничего не знает. Полагаю, что это было частью ее большого плана. Она ничего не говорила, не задавала вопросов, но замечала нашу любовь, которая незаметно расцвела, нежная и чувственная, как благоухающая сирень.

Сначала я не давала этому чувству разрастаться. Дэвид был новым, нежданным объектом смущавших меня противоречивых раздумий. Он был со мной терпелив. Мы продолжали работать на маяке, воспоминания о нашем неожиданном поцелуе витали вокруг нас, пока мы белили здания, принимали поставки керосина, чинили туманный горн и разбивали грядки. Но вечера в нашем доме снова стали яркими, наполнились смехом и музыкой, и для меня это было счастьем, которого я не испытывала со дня смерти папы.

Дэвид был добр и нежен с Эмили, и я знала, что она ему доверяет, возможно, даже любит его, как любила Чарли, как любила папу. Она говорила ему об этом, просовывая рисунки под дверь, — это было единственным языком, на котором она общалась. Мало с кем Эмили было действительно комфортно. Дэвид ее понимал. Она его принимала. И из-за этого становилось все тяжелее отрицать, что сердце мое трепещет, когда Дэвид мне улыбается, или мурашки бегут по коже при случайном соприкосновении наших рук.

Однажды утром, ближе к концу лета, я поднялась на башню маяка с тряпкой в руке, чтобы отполировать линзу. Было еще очень рано, солнце не полностью показалось из-за горизонта, и я улучила минутку, чтобы посмотреть на озеро, понаблюдать за просыпающимся миром. Дул легкий бриз, и я повернула к нему лицо и закрыла глаза. Я не слышала, как он поднялся, но я почувствовала его присутствие. Он стоял возле меня, и не открывала глаз, наслаждаясь ощущением ветра, прохладой озера, теплом его тела рядом с моим.

— Ты когда-нибудь думала о большем? — тихо прошептал он, будто громкая речь могла разрушить чары.

Я думала об острове, единственном доме, который я когда-либо знала. Я думала о работе на маяке, о маме и Чарли, о маленькой Элизабет, похороненной на острове Хардскрэббл. Я думала об огородах и курах и о смене сезонов. Но больше всего я думала об Эмили.

— Не думала, — ответила я, и это было правдой.

Теперь я чувствовала солнце. Оно уже взошло над горизонтом, и его оранжевые лучи ласкали мои щеки. Я не думала о большем.

Открыв глаза, я повернулась к нему. В этот момент мы прожили целую жизнь, деля одно дыхание. Ветер, озеро и солнце окутали нас так, что все остальное исчезло, в мире не осталось ничего, кроме нас двоих.

— Элизабет!

Мы отодвинулись друг от друга, когда внизу прозвучал голос матери. Чары были разрушены, но что-то волшебное все еще витало в воздухе, когда Дэвид взял у меня из рук тряпку и начал начищать большую линзу Френеля.

— Иду! — крикнула я.

Я помедлила, прежде чем спуститься, и повернулась к Дэвиду, освещенная рассветными лучами.

— Я не думала о большем, — сказала я, — но теперь думаю.

В течение лета мы продолжали принимать гостей как из близлежащего Сильвер Айлет, так и из Порт-Артура и Форт- Уильяма, а иногда и путешествующих на яхтах по Великим озерам гостей из Чикаго. Эмили практически никуда не забредала, а даже если и уходила, то недалеко. Она старалась избегать лодочников, становившихся на якорь в бухте или швартовавшихся у деревянного дока, а молодые люди, которые приезжали на день с корзинами для пикника, в свою очередь, избегали ее. Хотя та ночь на индейском кладбище уже стала далеким воспоминанием, ходили слухи о женщине-отшельнице, управлявшей маяком на Порфири, и о ее странной дочери, которая не говорила, но блуждала по лесам, как привидение, и околдовывала животных. Мне было удобно, когда Эмили была погружена в себя и довольствовалась карандашами, бумагой и красками. Возможно, поэтому в тот день позднего лета мне показалось, что я могу расслабиться и ускользнуть, стряхнув с себя узы, которые так тесно нас связывали, чтобы удовлетворить желания моего безрассудного юного сердца.

Это не входило в наши планы, но мы ухватились за возможность побыть наедине. Мать солила рыбу, которую Дэвид получил в качестве оплаты за то, что помогал семье Ниеми вынимать сети. Эмили сидела в деревянном шезлонге, внимательно наблюдая за каменистым пляжем возле мыса. Волны были небольшими, они строем шествовали к берегу, а потом с шипением исчезали между камнями. Я знала, что она будет долго поглощена наблюдением за меняющимися узорами, когда вода окрашивала темный берег, а солнце старалось его высушить. Мы с Дэвидом отплыли на «Душистом горошке», получив от матери указание проверить ловушки и собрать корзину молодого картофеля на нашем огороде, разбитом на острове Эдуарда. Он взял с собой ружье, надеясь наткнуться на куропатку, купающуюся в пыли или ищущую в кустарнике пищу.

Выплыв из лодочной гавани, мы увидели суденышко, приближавшееся с запада, и узнали в нем лодку Ричардсонов. Меня это ничуть не удивило: я ожидала визита дачников с Сильвер Айлет в последние летние выходные. Скоро праздная каникулярная жизнь закончится, поездки на острова прекратятся, и молодежь вернется к учебе в Квинсе, Макгилле или в университете Торонто. Я наблюдала за тем, как они заплывали в лодочную гавань, пока Дэвид направлял «Душистый горшек» в залив Уолкер и вокруг мыса, к тому месту, где папа много лет назад разбил огород. Я помахала Арни. С ним были его кузены, Эверетт и Джейк; они часто приезжали в гости за пару недель до начала осенней рутины. Я уже много лет с ними не разговаривала. Мне не хотелось.

На мысе у нас росло много разных овощей — помидоры, бобы, горох, тыквы, — но для большего было слишком мало почвы. Это же место очень хорошо подходило для выращивания картофеля, свеклы и моркови, но его отдаленность от жилья также подразумевала, что кролики без опаски могли пировать на грядках. Причалив к берегу, мы вспугнули куропатку, и Дэвид бросился в погоню, пока я проверяла ловушки возле огорода. Они были пусты.

На удивление жаркое для конца августа солнце палило беспощадно. Пока я выкапывала картофель, у меня на шее начал выступать пот, стекавший затем в ложбинку между грудями. Вдохновленная Милли, я несколько лет назад начала носить штаны, в которых, как оказалось, было намного удобнее двигаться, но в тот день сожалела, что я не в развевающейся хлопковой юбке, свободно продувающейся ветром. Я немного раскапывала почву сбоку от куста картофеля, запускала туда руку, чтобы выбрать одну или две картофелины, предоставляя возможность остальным еще пару драгоценных недель безмятежно поглощать дождевую воду и питание из почвы.

К тому времени, как корзина наполнилась, мои руки были облеплены землей, блузка прилипла к телу, а лицо, покрытое грязью и потом, раскраснелось. Я жадно смотрела на сине-черную воду.

В разгар дня я все же поддалась ее обманчивому соблазну и, сняв одежду, упала в холодные объятия озера.

Потом я пыталась убедить себя, что не думала в тот момент о Дэвиде. Но это неправда. Я думала. Я представляла, что он наблюдает, как я плыву, рассекая волны, как развеваются мои черные волосы, а кожа кажется очень бледной на фоне темной воды. Мне легче сказать, что я не думала о нем. Что я этого не предвидела. Что это не входило в мои намерения. Но это тоже будет неправдой. Я думала о нем, чувствовала на себе его взгляд. И я хотела этого.

Когда я стала выходить из воды, кожу покалывало, суставы ныли, и я, замерзшая, прерывисто дышала. Он стоял на берегу; в одной руке он держал за лапы куропатку, слегка раскинувшую крылья, а ружье лежало у него на плече. Я стояла по пояс в воде, дрожа, вода капала с моих волос, стекая по спине, как весенний ручеек, стремящийся снова вернуться в озеро.

Он положил на траву ружье, затем куропатку, поднял мои блузу и штаны и протянул их мне. Я посмотрела ему в глаза. Они мерцали от радостного изумления, которое не коснулось его рта; он нахмурил брови, пытаясь изобразить упрек. Одна моя рука потянулась за одеждой, другая все еще прикрывала грудь, но он отступил назад, чтобы я не достала свои вещи. Я изо всех сил старалась одарить его сердитым взглядом, делая еще шаг к берегу, а он отходил все дальше. Его улыбка вырвалась на свободу и играла на его губах. Я метнулась к нему и схватила одежду, но он крепко ее держал. Он притянул меня к себе, и я оказалась в его теплых объятиях, все еще ощущая кожей холод озерной воды. Я дрожала, но не от холода, вдыхая его аромат, запах пота и пороха, в который вплеталась легкая табачная нотка. Забытая одежда упала на землю.

Мы провели остаток дня под деревьями под звуки серенад древесниц и виреонов. Мы пили воду прямо из озера, ели позднюю дикую малину и дремали под покровом присыпанной облаками синевы неба. Тогда я впервые почувствовала себя совершенно свободной.

Домой мы вернулись уже в сумерках. Я соврала матери, что мы не могли завести мотор, и Дэвид большую часть дня занимался тем, что разбирал и снова собирал его.

— Где Эмили? — спросила я, поставив корзину с картошкой и направляясь к лестнице, чтобы подготовить маяк к работе.

— Я уже несколько часов ее не видела, — ответила она. — Но уверена, что она будет дома до того, как зажжется маяк. Теперь она уже не уходит надолго.

«Теперь» настало, когда наши вечера наполнились музыкой. «Теперь» настало, когда мы с Дэвидом отплыли с острова на «Душистом горошке», чтобы спасти грузовое судно. Я не переживала — Эмили часто ненадолго исчезала. Как и много раз до этого, я принялась обрезать фитиль лампы и зажигать ее.

Куропатку ощипали и пожарили с малосольной свининой. А на гарнир у нас был сваренный в мундире молодой картофель со сливочным маслом. Эмили все еще не вернулась. Я начала беспокоиться. Молодая луна, выглядывающая из-за облаков, несущихся по ночному небу, светила достаточно ярко для того, чтобы я видела дорогу к дому помощника смотрителя, и я сразу заметила Дэвида, направлявшегося к нам с ружьем в руке. Мы с ним начали спускаться по тропе, ведущей к лодочной гавани. Я несла лампу, но не зажгла ее, полагаясь на слабый лунный свет.

Я, напрягая зрение, всматривалась в каждую тень, прислушивалась к каждому звуку, и во мне боролись злость, растерянность и беспокойство. Эмили прекрасно знала этот остров, знала каждый пляж, каждую тропинку, каждое болотце и большинство деревьев и других растений. И хотя вода ее очаровывала, она никогда в нее не заходила. Звать ее было бесполезно. Она бы не ответила. Никогда не отвечала.

В бухте не было лодок, стоящих на якоре или пришвартованных в гавани. Несколько оранжевых угольков еще светились в кострище, пустая бутылка из-под виски была прислонена к пню. Арни и его кузены, должно быть, уплыли обратно в Сильвер Айлет, к своим теплым постелям, несколько часов назад, до того как опустилась темнота. Поблизости не было ни души. Ветер шелестел в деревьях, заставляя их шептать и качаться, и меня несколько раз пугал хруст веток под настоящими или воображаемыми ногами. Это было на меня не похоже. Дэвид открыл лодочную станцию, а я зажгла лампу и направила желтый свет в темные углы. Там было пусто.

Мы прошли через поляну к короткой тропе, ведущей на пляж напротив острова Дредноут. Как только мы вышли из перелеска на берег, я увидела ее — скомканное в кучу белое хлопковое платье, черные волосы, такие похожие на мои, распущенные и разметавшиеся. Она лежала на земле в жутковатом свете луны. Она не двигалась.

— Эмили!

Я бросилась к ней. Пока я бежала по каменистому берегу к ее обмякшему телу, я поочередно замечала ее порванное платье, рану на руке, окровавленное лицо, опухшую губу и закрытые глаза. Я положила ее голову себе на колени.

— Эмили! — позвала я шепотом; из моих глаз текли слезы. — Эмили, это я!

Дэвид уже был рядом. Я слышала, как он ругается. Он отвернулся и снова выругался, и я знала, что ярость в нем кипит так же сильно, как меня разрывает чувство вины.

А потом я услышала шаги. На этот раз это была не воображаемая поступь голодного медведя и не призрачное странствие заблудших душ. Это была уверенная походка человека, идущего через перелесок и ступающего по шатающимся, покрытым мхом камням на берегу.

Дэвид их тоже услышал. Он резко развернулся и вскинул ружье, целясь в темноту. Только тогда я заметила каноэ, лежащее на берегу вне досягаемости волн. Я его не узнала.

— Кто там? — Голос Дэвида стал голосом солдата. Авторитарным. Требовательным. Но в нем все еще улавливалась дрожь эмоций, которые, пройдя через его сердце, затопили все тело, до кончика пальца, лежащего на спусковом крючке.

Ответа не было.

Из перелеска вышла темная тень, которая тут же приняла форму мужчины. На секунду тень замерла, а потом снова двинулась через пляж в сторону каноэ.

— Я спросил, кто там! — Дэвид взвел курок.

Эмили пошевелилась и открыла глаза, пытаясь сесть.

Тень подошла к каноэ и посмотрела в нашу сторону, будто раздумывая. И тогда мир прекратил вращаться. Озеро чуть слышно вздыхало у берега, не касаясь корпуса каноэ. Деревья будто задержали дыхание, луна спряталась за облако, а затем снова выглянула с другой его стороны, ярко освещая берег. Тень резко развернулась и направилась в нашу сторону. Я видела, как рука скользнула под полу куртки из оленьей шкуры. Я заметила блеск металла, светлое пятно в темноте, а потом раздался выстрел. Он отразился эхом в кронах деревьев и замер. Тень слилась с землей.

Эмили вырвалась из моих рук и поползла к телу, которое лежало рядом с каноэ, наполовину в воде. Она наклонилась над ним и провела пальцами по морщинистому обветренному лицу; густая седая борода едва скрывала шрамы.

Пуля попала ему прямо промеж глаз. Тех глаз, которые смотрели на меня из-за деревьев, пока стая волков уходила через замерзшее озеро. Глаз, полных вины, отводимых в сторону над шкурой Хитклифф. Глаз, которые мой отец назвал затравленными, когда столько лет назад писал о помощнике смотрителя Грейсоне в своем дневнике.

Он все еще сжимал в руке наплечную сумку. Сумку с металлической пряжкой, в которой были свежесобранные корни заманихи, полоски ивовой коры, пучки высушенного мха. Лекарства леса. Лекарства для Эмили. Он пытался помочь ей, залечить ее раны.

Дэвид рухнул на берег рядом с ним, опустив ружье на колени.

— Господи! — прошептал он. — Господи, что же я наделал?! — Он закрыл лицо руками.

Я тронула Эмили за плечо. Она, вздрогнув, отстранилась от моей руки.

— Он сделал это с тобой? — спросила я. — Эмили, это он причинил тебе боль?

Она посмотрела на меня, ее серые глаза были так не похожи на мои. Я увидела в них страх, печаль и стыд. Она отрицательно покачала головой.

А потом осознание накрыло меня холодной лихорадкой. Он был отвратительным мальчиком, возможно, теперь он стал скверным мужчиной?

Разогретый алкоголем, он ушел от костра и поплелся на пляж. Она была беззащитна. Она была одна. После многолетних мук ненависти он наконец нашел способ ей отомстить.

— Эверетт, — еле слышно произнесла я.

Эмили опустила глаза, прижала колени к груди и начала раскачиваться взад и вперед, туда и обратно.

Эверетт.

Дэвид отнес ее домой и положил в нашу кровать. Ее платье было разорвано спереди. Я растопила печь и сожгла его, дождавшись, когда пламя дохнет жаром, разливая тепло по комнате. Ее лицо и грудь были покрыты фиолетовыми синяками, а на руке была глубокая рваная рана, перевязанная полоской хлопковой ткани. Я знала, что этого кусочка будет недоставать на рубашке Грейсона. При свете керосиновой лампы я выкупала ее, смывая грязь, слезы и кровь, которая бежала между ее ног. Я расчесывала ее так долго и тщательно, что ее волосы заблестели, и сидела с ней, пока она не закрыла глаза и не уснула. Луч маяка все крутился, крутился и крутился.

Мать бодрствовала в своем кресле. Каждые четыре часа она с усилием поднималась по деревянным ступеням, чтобы намотать шкивы, а потом возвращалась обратно. Мы совсем не разговаривали.

Дэвид появился в самое темное время, между полуночью и рассветом. Мы стояли молча, луна уже скользнула за горизонт; единственным светом был оранжевый отблеск из открытой двери коттеджа и блики луча маяка, простиравшегося далеко в ночь.

Наши голоса терпели неудачу, а вот сверчки затеяли беседу, произнося утешительные глупости, показывая свою осведомленность.

— Как она? — наконец спросил он.

Я повернулась к нему, луч маяка осветил его напряженное лицо с заострившимися чертами, и мне захотелось прикоснуться к нему. Захотелось, чтобы он обнял меня. Я просто молча покачала головой, позволив слезам снова падать на землю.

— Ну что ты… — прошептал он, потянувшись ко мне. Его рука была возле моего лица, большим пальцем он вытирал соленые капельки, которые цеплялись за подбородок. — Ты в этом не виновата.

Я ощетинилась, шагнула назад, отбросив его руку. Он знал. Он знал, что я плакала так же сильно из-за чувства вины, которое засело горячим, твердым и тяжелым комком в моей груди, которое не давало мне дышать, вцепившись в мое сердце и крепко сжимая его. Этого бы не случилось, если бы я не была с ним. Если бы мы вернулись вовремя, Эмили оставалась бы у маяка. Я была нужна ей, и я ее подвела. Она была моей жизнью, а я — ее. У меня не могло быть их обоих. У меня не могло быть Эмили и Дэвида. Я повернулась и поднялась по деревянным ступенькам в теплый дом, закрыв за собой дверь и забрав при этом прямоугольник света, в котором он стоял, оставив его с песнями сверчков и прерывистым лучом маяка, крутящегося над головой.

Больше я не видела твоего деда. Он знал. Мы оба знали. Он убил невиновного человека. И хотя он был не из тех, кто прятался бы, опасаясь последствий своих действий, не сделав этого, он бы скомпрометировал Эмили. Она бы этого не пережила. Он любил ее слишком сильно, чтобы так поступить.

И он любил меня слишком сильно, чтобы остаться, чтобы заставить меня выбирать между ними. На следующее утро после убийства Грейсона, еще до того, как солнце поднялось на небо, тело и каноэ исчезли.

И он вместе с ними.

 

41

Морган

Я лежу в своей постели. Я уже несколько часов не сплю, но мне не хочется вставать, встречаться с людьми и вести глупые разговоры. Сегодня суббота. По субботам я обычно сплю до обеда, после пятничных гуляний. Но я не выходила гулять уже несколько дней. Ни разу с тех пор, как мы с Дерриком расстались и я напилась и выставила себя полной дурой. Ни разу с той ночи, которую я провела в доме престарелых. Ни разу с тех пор, как я узнала, что дедушка застрелил Грейсона.

Ни разу с тех пор, как я так глупо попалась.

Мисс Ливингстон была намерена продолжить свой рассказ. Я думаю, она собиралась рассказать мне больше, даже если ни разу с тех пор не видела моего дедушку. Но показался Марти, его густые брови двигались вниз и вверх по лбу, пока он поочередно смотрел на нас. Он ничего не говорил, хотя я уверена, что у него было много вопросов. Думаю, он просто такой, не сует нос в чужие дела. Наконец он сказал, что меня там спрашивают.

Сначала я подумала, что это Деррик. Хотелось бы мне, чтобы на самом деле я не надеялась, что это он, но я надеялась. Черт его подери! Я быстро натянула ботинки и поспешила по коридору к входу. Но там была Лори, она сидела в одном из кожаных кресел возле камина, ее лицо выражало смесь беспокойства, растерянности и разочарования. И еще, возможно, сильную усталость. Черт!

Мы просто смотрели друг на друга. Она не просила меня объяснить, что происходит, и я не стала этого делать. У меня было такое чувство, что кто-то уже успел ей все рассказать. Марти.

— Я сейчас приду, — сказала я ей, а потом вернулась в комнату мисс Ливингстон.

Элизабет забралась в постель. Она выглядела маленькой и уставшей, а еще уязвимой, какой я ее раньше никогда не видела. Я поняла, что у нее ушло немало сил на то, чтобы оживить в памяти воспоминания о прошлом и рассказать мне о дедушке. И, стоя в ее комнате, глядя на нее, лежащую на кровати с закрытыми глазами, я поняла, что мы обе любили одного человека.

— Мне нужно бежать, — сказала я. — Я… мм…

— Это не парень, так ведь?

Я не могла сдержать улыбку. Какая она к черту наблюдательная!

— Нет. Это не он. Там моя приемная мама. Она, должно быть, беспокоилась обо мне.

— Это неотделимо от заботы.

Я просто кивнула, забыв, что она не может видеть. Она пыталась сказать мне что-то большее этими словами. Она хорошо знакома с беспокойством и заботой. Я смотрела на дневники на столе, и мне хотелось сложить их в стопку и снова завернуть, но я оставила их там лежать. В них не было ответов на ее вопросы, и я расстроилась из-за этого. Я постукивала ногой по дверному косяку. Я не привыкла чувствовать.

— Мне жаль, что вы не нашли того, что искали в отцовских дневниках. Что вы не узнали, кто похоронен в той могиле и почему Чарли отправился на остров, чтобы найти дневники.

Она сжала губы, а потом сказала:

— Теперь это уже не имеет значения.

— Я вернусь позже. — Это было утверждение, но оно прозвучало почти как вопрос. Я не была уверена, что она хочет, чтобы я возвращалась, теперь, когда уже не осталось непрочитанных дневников.

— Я была бы рада.

Я повернулась к двери.

— Морган, — продолжила она. Я остановилась и повернулась к ней. Ее невидящие глаза были открыты, они смотрели в прошлое. — Он был хорошим человеком. Очень хорошим человеком.

Я какое-то время молча стояла на пороге, вспоминая того дедушку, которого знала. Когда я снова посмотрела на мисс Ливингстон, я увидела перед собой не хрупкую старушку, а молодую девушку Элизабет, которая любила хорошего человека. Очень хорошего человека. И я почувствовала себя счастливой за нее, но в этом было столько печали! Я закрыла за собой дверь и пошла по коридору, удаляясь от воспоминаний, ее и моих.

Марти протянул мне скрипку, когда я проходила мимо его подсобки. Он также вручил мне пончик, завернутый в салфетку, и бумажный стакан с горячей жидкостью, пахнущей имбирем и медом.

— Подумал, что это может тебе понадобиться.

Это помогло, но недостаточно. Разговор с Лори во время короткой поездки на машине от дома престарелых до школы получился каким-то нелепым, что-то по поводу того, что нужно звонить, что с ней всегда можно поговорить, и тому подобная фигня. Я пробормотала что-то похожее на извинения, прежде чем захлопнуть дверцу и поторопиться на урок. Деррика не было, и я радовалась тому, что не придется с ним общаться. Весь урок истории я с трудом боролась со сном и ушла из школы, как только прозвенел звонок. Мне до смерти хотелось курить, и я подожгла сигарету, как только оказалась на дорожке, которая тянулась вдоль реки к дому престарелых. Я остановилась на мосту и сделала несколько последних затяжек, а потом, запустив окурок в коричневую воду, наблюдала за тем, как он крутится и вращается, пока его несло течением к озеру Верхнее. Марти перехватил меня в коридоре возле закрытой двери в комнату мисс Ливингстон. Он покачал головой:

— Ей нужно отдохнуть.

На следующий день я снова попыталась ее найти, но в комнате ее не было, поэтому я сделала работу, порученную Марти, и ушла.

Последние несколько вечеров я провела в одиночестве, играя на скрипке в своей комнате. Теперь игра на ней уже не вызывала у меня такой душевной боли. Думаю, это благодаря тому, что я больше знаю о нем, что есть кто-то еще, кто слушал его мелодии. Музыка вызывала у меня воспоминания, а вспоминая, я начинала чувствовать себя одинокой, напуганной и маленькой.

Я почувствовала запах кофе. И бекона.

Деррик мне не звонил, и я ему тоже. Мы оба были слишком гордыми. Я хотела, но не стала этого делать. Просто какое-то чертово безумие!

В дверь постучали.

— Привет. — Это Лори. Она принесла две чашки кофе и, протянув мне одну, села на кровать. — Я решила, что ты уже проснулась.

Я сажусь на кровати и беру у нее чашку, подув перед тем, как отпить. Кофе густой, в нем много сливок и сахара. Как раз такой мне нравится.

— Ты в порядке?

— Все нормально.

Я не знаю, чего она от меня хочет. Вообще-то это не ее чертово дело. В любом случае, какая ей разница? Сомневаюсь, что я задержусь здесь надолго. Я нигде надолго не задерживаюсь.

— На днях звонил Марти из дома престарелых. Он сказал, что ты трудилась как следует.

Я пожимаю плечами. Думаю, он должен держать Лори и Билла в курсе, это часть всей реабилитационной восстановительной фигни.

— Еще он сказал, что ты много времени проводила с женщиной, которая знала твоего дедушку.

— Да. — Я не сомневаюсь в том, что он рассказал ей не только это.

Мы пьем кофе в тишине. Я слышу звук работающего телевизора в другой комнате. Шум, доносящийся из кухни.

— Они были влюблены друг в друга, — говорю я.

— Ох!

— Перед тем, как он встретил мою бабушку.

— Это действительно так?

Я делаю еще глоток кофе.

— Я не помню бабушку.

Она смотрит на меня, нахмурив брови, очевидно, о чем-то думает.

— Вы никогда не встречались. Ее не было в твоей жизни.

— Откуда ты знаешь?

— Что ж, прежде чем мы взяли тебя к нам, мы беседовали с прикрепленной к тебе социальной работницей. Она рассказала нам о твоей семье то, что им известно.

Почему-то это выводит меня из себя. Я представляю комнату, полную людей, фактически чужих, которым нет до меня никакого дела, а они сидят и обсуждают меня, будто я чертова вещь, записывают что-то в дело, принимают решения о моей жизни, а у меня нет никакого права голоса. Но мне становится любопытно, что еще она знает.

— Даже так? Может, кому-то стоило подумать о том, что мне это тоже интересно?

Она опускает пустую чашку.

— Что ты хочешь узнать?

— О моей бабушке. Не о матери. Не об отце. Я хочу узнать что-нибудь о моей бабушке. Из-за Элизабет.

Она ненадолго замолкает. Может, она так ничего мне и не расскажет.

— Твой дедушка никогда не был женат. У него больше не было детей. Несколько лет до твоего рождения он жил в Нипигоне и, хотя был уже предпенсионного возраста, иногда работал на частном рыболовном судне. До этого он жил на юге Онтарио, но в твоем деле больше ничего нет о том, где он жил и чем занимался. Там было кое-что о твоей матери, но ты это и так знаешь.

Знаю. Но она для меня — только имя на бумаге: мать — Изабель Лэмбтон. Отец — неизвестен.

— Она была из Торонто. Может, твой дедушка встретил твою бабушку, когда жил в тех краях.

Она не произносит этого вслух, но я слышу предположение о том, что, какими бы ни были их отношения, они продлились недолго. Они расстались, кем бы она ни была.

— Твоя мать была чуть старше, чем ты сейчас, когда ты родилась, и, вдобавок ко всему, у нее диагностировали рак яичников, когда она узнала, что беременна. Она начала умирать еще до того, как ты родилась. Скорее всего, она нашла твоего дедушку по информации в ее свидетельстве о рождении. Иногда люди, потерявшие связь со своей семьей, чувствуют необходимость найти родных и воссоединиться с ними, когда они ждут ребенка или серьезно больны, а в ее случае было и то, и другое. Мне кажется, что твой дедушка даже не знал, что у него есть ребенок, пока она не объявилась в Нипигоне.

Дело в том, что, когда не знаешь свою мать, ты можешь в своем воображении сделать ее такой, как пожелаешь. Я всегда представляла свою мать молодой, сильной и красивой. И у нее был дедушка. Они оба любили то же, что и мы с ним. Ночи у камина. Музыку. Истории об озере. Теперь, когда я только начала сплетать воедино нити своей жизни, это полотно снова разорвали на части. Я понимаю, что тот единственный человек, которого я когда-либо считала семьей, мог быть чужим для моей матери. Я не знала, что нити, связывающие меня с прошлым, такие чертовски тонкие.

— Дедушка воспитывал тебя после того, как твоя мать умерла. Она сделала его твоим опекуном. Должно быть, ему в таком возрасте было тяжело заниматься этим, но он справился. Очевидно, он тебя очень любил. Мне говорили, что он научил тебя играть на скрипке и что ты хорошо играешь. Я, — она прерывается и смотрит на меня, — я даже не представляла, насколько хорошо ты играешь.

В голове не укладывается, что, глядя на меня, она все это говорит. Я явно не облегчила ей жизнь.

— Почему ты мне раньше этого не рассказывала?

Она вздыхает:

— А ты раньше и не спрашивала.

Она встает и подходит к окну. Я не поправила оконную сетку после своей недавней вылазки, и она ставит ее на место.

— Иногда люди своими действиями выражают то, чего не могут выразить словами, — продолжает она, стоя ко мне спиной, положив одну руку на подоконник. — Если у тебя есть еще вопросы, я с радостью помогу найти ответы.

Я молчу. Она уже говорит не о моей семье. Она знает про окно.

Лори подходит и, остановившись у кровати, смотрит на меня.

— В какой-то момент мы все задаем себе вопрос: кто я? Все дело в том, что он не о том, кто ты или кем ты был, а кем ты можешь стать. — Она забирает у меня пустую чашку и направляется к двери. — Блинчики готовы.

* * *

Я разложила на дорожке газету и поставила на нее банку с краской, открыв крышку отверткой. День сегодня теплый. По словам Марти, достаточно теплый, чтобы покончить с последними фрагментами рисунка, а потом я могу уйти, мои обязательства перед домом престарелых выполнены, «восстановительная реабилитация», понадобившаяся вследствие бездумного акта вандализма, завершится. Медицинская сестра Энн Кемпбел, исполнительный директор, подпишет бумаги, и мне больше не надо будет сюда возвращаться. Я беру деревянную палку и размешиваю маслянистую пленку, которая плавает на поверхности белой краски, пока та не становится однородной, затем кладу ее на крышку банки. Я все делаю медленно.

Погода настолько хороша, что кое-кто из постояльцев сидит на улице. Тут и мистер Андроски; его сын, приехавший с маленькой Беккой, купил ему еженедельный молочный коктейль, а ярко раскрашенная пластиковая принцесса со слишком большими глазами и нереалистичными волосами занята изучением сада камней вокруг пруда. Мисс Ливингстон нигде не видно.

Звонит мой телефон, но я не отвечаю. Деррик оставил уже три сообщения. Он предлагает обо всем поговорить. Он не извиняется, и я не могу понять, он хочет просто меня увидеть или удостовериться, что я не создам ему никаких проблем. Я все еще зла на него. А еще больше меня злит то, что я до сих пор хочу его видеть.

— Чего делаешь? — Бекка пришла туда, где я тружусь над забором.

Она напоминает мне девочку из моей первой приемной семьи. Мне было двенадцать, а ей — четыре. Мы жили в одной комнате, и иногда она посреди ночи забиралась ко мне в кровать, просто поднимала одеяло и ложилась рядом со мной. Под утро она всегда уходила, как правило, оставляя после себя мокрое место, за которое всегда влетало мне. Я никогда не говорила, что это она. Мне было все равно; они могли делать со мной что хотели, это не имело бы никакого значения. Я быстро училась ничего не чувствовать. Но я знала, что она плакала по ночам, знала, что ей не хватает тепла матери. Я была рада, когда они отдали ее в другую семью. Не потому, что я не хотела ее видеть, а потому, что слышала, что та семья намерена ее удочерить. Поэтому я была рада и совсем чуть-чуть завидовала ей. Я училась ни к кому не привязываться.

— Рисую, — ответила я.

— Зачем?

Потому что копы поймали меня, когда я рисовала граффити, и решили, что следует преподать мне урок, навалив на меня кучу дурацкой работы.

— Чтобы сделать забор красивым.

— Белый цвет некрасивый.

Я снова макаю кисточку в банку и с хлюпаньем провожу ею по дереву.

— Белый — самый красивый цвет.

Бекка искоса смотрит на забор. Уверена, что она думает, что это полная чушь.

— Нет! — Она смеется. — Белый — это даже не цвет! Как он может быть красивым?

Я вожу кистью из стороны в сторону. Старая полуоблупившаяся краска скрыла текстуру дерева, и я могу разглядеть ее, только присмотревшись. Узоры краски из баллончика, яркие цвета моей стрекозы уже закрашены. Они остались в прошлом. Они все еще там, но после скобления, затирания песком, грунтовки они будто остались под чистым холстом. Я отхожу на шаг, чтобы оценить проделанную работу. Я начинаю видеть, что тут можно сделать.

— Так вот, белый — самый красивый цвет, потому что он на самом деле вобрал в себя все цвета. Это волшебство.

Она смотрит на меня так, будто у меня выросла вторая голова.

— Если как следует присмотреться и если ты веришь в магию, ты увидишь их все. Они зачарованы и просто ждут подходящего момента, чтобы вырваться на свободу. Там красный и оранжевый, желтый и зеленый, и достаточно синего, чтобы закрасить все небо. Есть даже фиолетовый, как цветы Марти. — Я качаю головой. — Белый — самый красивый цвет, потому что он может быть каким угодно.

Она наклоняется к забору.

— Это магия?

— Не сомневайся, — отвечаю я, снова опуская кисточку в банку.

Маленькая девочка наблюдает за мной какое-то время. Затем она разворачивается и идет обратно к столику для пикников, где, прислоненный к одной из ножек, лежит ее маленький рюкзак, и мне кажется, что я ее потеряла. Но она, открыв молнию, сует пластмассовую куклу внутрь, закрывает рюкзак и защелкивает пряжку ремешка, а потом возвращается ко мне и тянет руку к кисти:

— Моя очередь.

 

42

Элизабет

В мое окно влетает слабый запах сигаретного дыма. Слышно, как Марти насвистывает, проходя через внутренний двор.

— Смотрю, ты нашла помощницу, — говорит он.

— Кажется, маленькие девочки, как и мальчики, тоже желают чего-то недостижимого, — слышится в ответ.

Меня это развеселило. Черт, она и правда такая умная, как я думала! Приятно снова смеяться.

Я слышу раскатистый смех Марти, которому тоже понравилась эта фраза.

— Кажется, Том Сойер нашел помощников получше. Твоя же умудрилась вылить больше краски на себя и на землю, чем на забор.

Ее ответ прост:

— Черт!

Свист возобновляется, а потом затихает.

Я закрываю окно и заворачиваюсь в шерстяной кардиган, прежде чем открыть дверь и выйти в тихий коридор. Волк следует за мной. Как я и ожидала.

 

43

Морган

Я кладу крышку обратно на банку с краской и стучу по ней, чтобы закрыть. Темнеет. Я уже почти все привела в порядок и стерла капли краски, которые собрались у основания забора, но Бекка — другое дело. Она умудрилась поставить несколько пятен «магии» себе на одежду, и краска точно нескоро смоется с ее руки. Выглядит так, будто на ней белая перчатка. Мистеру Андроски это показалось забавным, а его сын просто вздохнул и махнул рукой.

Подняв газету, я увидела, что на ней от банки осталось белое кольцо вокруг старой фотографии корабля. На меня таращатся черные буквы, заголовок гласит: «Дайверы нашли обломки парохода, затонувшего в 1926 году у острова Эдуарда». Я ставлю банку обратно, провожу рукой по выцветшему рисунку, в углу написано: «Келоуна», 1921 год. Я знаю об острове Эдуарда. Присев на дорожке, я читаю статью.

Тандер-Бей. — Группа спортивных дайверов из Миннесоты в субботу обнаружила останки давно исчезнувшего парохода «Келоуна» у юго-восточного побережья острова Эдуарда, на отмели Порфири, во время поисков места другого кораблекрушения, случившегося гораздо позже и именно здесь. «Келоуна» исчезла во время шторма в начале зимы 1926 года.

Дайверы Джек Хаффман и Терри Фрейзер состоят в обществе, собирающем информацию о кораблекрушениях на озере Верхнее и в районе острова Ройал. В воскресном интервью журналу «Хроникл» Хаффман рассказал о том, как они были удивлены, обнаружив «Келоуну».

— Пароход бесследно пропал почти 80 лет назад, и предполагалось, что он сел на мель возле острова Ройал, — сообщил Хаффман. — Мы много лет искали его останки, но то, что мы ныряли в поисках корабля, затонувшего возле острова Магнэт позднее, в пятидесятых, возле места, где они лежали, оказалось чистой случайностью.

«Келоуна» была построена в Англии в 1921 году и принадлежала чикагской судоходной компании «Ларкин и сыновья». Грузовое судно было предназначено для плаваний по Великим озерам и оснащено паровым двигателем мощностью в тысячу лошадиных сил, но у него также было две мачты. Оно перевозило через Великие озера разнообразные грузы из Монреаля в Тандер-Бей.

— Известно, что они совершали последнее плавание в сезоне и попали в ловушку, — говорит Хаффман.

Он пояснил, что «Келоуна» прошла через шлюзные ворота на Су-Сент-Мари 4 декабря со смешанным грузом на борту: техникой для изготовления бумаги, проволокой для изгородей, обувью, продуктами питания, трубами и рубероидом. К несчастью, на следующий день на озере Верхнее разыгралась сильная буря, и судно в последний раз видели, когда оно плыло к острову Ройал, сильно обледеневшее. Никто больше не видел ни судно, ни кого-либо из его двадцати двух членов экипажа и пассажиров.

Хаффман и Фрейзер планируют совершить еще несколько погружений к останкам корабля в ближайшие пару недель, надеясь узнать причину крушения и чтобы задокументировать обломки.

Газета вышла 18 сентября, за неделю до того, как я впервые попала в дом престарелых. Всего за пару дней до того, как брат мисс Ливингстон исчез, а его лодку вынесло на берег Сильвер Айлет, возле острова Порфири. Рядом с местом крушения «Келоуны». Это не похоже на совпадение.

Я вырвала кусок газеты со статьей, свернула его и сунула в карман.

* * *

На стоянке стоит черная «хонда». Я колеблюсь. У меня в ушах все еще звучат его последние слова, перед тем как он меня бросил: Ты без меня никто, ты просто ничто. Это меня взбесило. Но мне, скорее, больно от этих слов потому, что они кажутся правдой. Он сумел выразить в них мои собственные страхи, шепчущее сомнение, усиливающееся чувство одиночества. Деррик заставил меня снова почувствовать себя живой. Потом я думаю о торговле наркотиками и понимаю, что я безнадежна.

Я практически утратила музыку. Я отпустила ее. Спрятала скрипку и дедушкины мелодии. Заглушила его голос. А потом она заставила меня вспомнить. И мисс Ливингстон со своими рассказами. Я вспомнила о том, как это, когда тебя на самом деле любят. И пускай от этого больно, пускай это сложно и запутанно, за всем этим я была кем-то для кого-то. Кто я на самом деле? Без понятия. Но я знаю, кем не являюсь. Я знаю, кем я не хочу быть.

Мне казалось, что я хочу его видеть. Я думала, что хочу, чтобы он меня вернул, но вдруг мне перехотелось находиться рядом с ним. Я развернулась и пошла в сторону от машины.

— Эй! — Листья, покрывающие тротуар, шуршат под его ногами. — Эй, ну ладно, ты даже не ответила на мои сообщения. Мы можем хотя бы поговорить?

— Мне кажется, ты уже достаточно сказал.

— Эй, Морган! — Он хватает меня за руку, и я поворачиваюсь к нему лицом. — Извини. Я… слушай, я не думал, что все так обернется. Но ничего же не произошло. — Он водит пальцами по моей руке вниз и вверх, призывно гладя меня. — Никто же не пострадал. Ни у кого нет проблем. — Он снова использует голос, который приберегает для своих нервных клиентов.

Я смотрю на его руку на моей руке, беру ее, переплетая свои пальцы с его так, что наши ладони соприкасаются, но делаю это больше для того, чтобы его остановить.

— Ты ошибаешься, Деррик. Кое-что все же произошло. — Я смотрю ему прямо в глаза. И мне тяжело выдержать его взгляд. Я отпускаю его руку и отворачиваюсь, разведя руки в стороны, как бы охватывая всю территорию дома престарелых, раскинувшуюся среди деревьев позади нас. — Это… это дерьмо. Это ничто. Просто детская игра. — Я поворачиваюсь и смотрю на него. — Знаешь, что я там делаю? Я подметаю гребаные полы и крашу гребаный забор белой краской. А если бы меня тогда поймали, это уже было бы не группкой стариков, которым я составляю компанию. Это бы не закончилось какой-то дурацкой программой примирения и реабилитации. Все могло бы обернуться гораздо хуже. И знаешь что? Мне не нужно этого дерьма.

Я смотрю в его зеленые глаза и не могу понять, о чем он думает, что скрывается в их глубине. Но они почему-то напоминают мне о пакетах с порошком в футляре дедушкиной скрипки.

Я больше не злюсь. Я просто устала. И мне немного грустно.

— И ты мне не нужен. — Я произношу это без злорадства на самом деле. Но я впервые осознала, что он меня не знает и не понимает. Я не никто без него. И никогда не была никем.

Я чувствую сложенный обрывок газеты в своем кармане.

— Пока, Деррик.

Он сжимает челюсти. Видно, что он обдумывает все это. Он не привык к отказам. Думаю, он удивлен, что я не приползла к нему на коленях. Мне кажется, я сама удивлена. Он поправляет воротник куртки и поворачивается ко мне спиной. Я смотрю, как он идет к своей машине, вижу, как из-под колес черной «хонды» летят маленькие камушки, как она оставляет черные следы на асфальте, резко срываясь с места. Уже второй раз за неделю я стою одна на обочине дороги, чувствуя себя такой маленькой, и смотрю на удаляющиеся задние огни уезжающей машины.

Но на этот раз все иначе.

* * *

У нас на всех только один компьютер. Он стоит в гостиной на столе, заваленном бумагами, обертками от конфет и другой фигней, которую никто не утруждается убрать. У некоторых детей есть собственные ноутбуки, но я никогда особо не заботилась, чтобы получить и себе один. Когда я добираюсь до компьютера, уже поздно. Телевизор стоит в другой комнате, и все остальные собрались там, поэтому у меня хотя бы будет какая-то приватность.

Я ввожу в строку поисковика имя корабля — «Келоуна». Оказывается, это название города в Британской Колумбии, и все отобразившиеся результаты не имеют ни малейшего отношения к кораблю. По крайней мере, не к тому, который меня интересует. Я кладу на стол рядом с собой испачканную краской газетную статью, расправляю ее, чтобы видеть фотографию двух дайверов и старый снимок 1921 года. Когда я добавляю в поисковую строку «кораблекрушение» и «озеро Верхнее», то нахожу то, что искала, — список кораблей, затонувших в Великих озерах. Я кликаю на ссылку и читаю: ««Келоуна», грузовое судно, исчезнувшее во время зимнего шторма в конце 1926 года. Оно направлялось в Тандер-Бей полностью загруженное и с двадцатью двумя людьми на борту. В последний раз его видели, когда оно, сильно обледеневшее, проходило маяк на мысе Вайтфиш. Ранний зимний шторм захлестнул озеро Верхнее — боже, как мне нравится слово захлестнул, звучит жестоко и страстно одновременно, — и, предположительно, оно не смогло противостоять волнам и затонуло возле острова Пассаж. Останки не были найдены». Тут была та же черно-белая фотография корабля, что и в газете. Две мачты с такелажем, украшенные флагами, и подпись с указанием даты спуска корабля на воду: 7 июля 1921 года.

Внизу страницы ссылка на компанию «Ларкин и сыновья», владельца корабля. У них красивый сайт. Компания до сих пор существует, ее офис находится в Чикаго. За прошедшие годы многое изменилось, но они все еще занимаются перевозкой грузов и, похоже, дела у них идут хорошо. Я кликаю на вкладку «О нас».

Странно видеть на этой странице упоминание о затонувшей «Келоуне». Я ожидала совсем другого. Но оно здесь. Декабрь 1926 года. «Келоуна» пропала во время шторма, совершая последнее плавание в сезоне, перевозя груз из Монреаля в Порт-Артур. Роберт Ларкин, один из «сыновей», был на борту с женой и двумя детьми. Они направлялись в Порт-Артур, чтобы провести зиму с семьей. Корабль пропал со всеми, кто находился на борту.

* * *

В доме тихо, все пошли спать. Все, кроме Лори. Она в кухне, загружает посудомоечную машину, как делает каждый вечер. Она подходит ко мне, и я знаю, что она заглядывает мне через плечо — ей интересно, что я делаю за компьютером. Я понимаю ее интерес, но меня это задевает.

— Домашняя работа?

— Да, — вру я. Это ее порадует.

Она собирает обертки от конфет и замечает газетную статью, берет ее и читает.

— Какая трагедия! — говорит она. — Не могу представить, как это — выходить на озеро Верхнее в ноябре, в шторм. Помню, там и в июле было не очень-то спокойно.

Она кладет заметку обратно на стол, забирает пустую чашку из-под кофе и возвращается в кухню.

— Ты плавала на лодке? — спрашиваю я.

Она кладет чашку в посудомоечную машину и включает ее.

— Время от времени, когда была ребенком. Мой дядя иногда брал нас с собой; остров Томпсон, залив Сойерс, Лун-Харбор, остров Порфири. В большинстве случаев это было чудесно, а вот когда ветер поднимал большие волны, у меня сердце уходило в пятки. Но это было давно. Я много лет не была там.

— Порфири?

— Да. Как раз рядом с тем местом, где нашли останки этого корабля. Нам всегда нравилось подниматься на маяк, чтобы поздороваться со смотрителем и его помощником. Я помню, что там повсюду были кролики. Сотни кроликов. Мы гонялись за ними, но ни разу не поймали ни одного. И сожженные деревья на мысе, даже спустя десятилетия после пожара их стволы все еще были обгоревшими, черными.

— Пожара? Какого пожара?

— Мой кузен рассказывал, что там жила женщина, которая стала смотрителем маяка во время войны, после того как погиб ее муж. Кажется, ее дочь сошла с ума и сожгла там все дотла, а мать погибла в огне.

О господи! Эмили!

— Конечно, мы думали, что там водятся призраки. Это всегда вплеталось в потрясающие рассказы у костра. — Она выключает свет в кухне и смотрит на меня. — Ты в порядке? Выглядишь так, будто увидела призрака.

Похоже, это не конец истории.

— Все хорошо. Просто…

Она смотрит на меня с минуту, а я больше ничего не говорю. Тишина уже становится неловкой, а Лори ждет, чтобы я продолжила.

— Просто это интересная история.

Ее рука уже на перилах, а одна нога уже на ступеньке лестницы, и мне кажется, что она хочет сказать еще что-то. Но она не говорит. Просто наклоняет голову набок и улыбается.

— Тогда спокойной ночи. — Она поворачивается и поднимается по лестнице. — Не засиживайся допоздна.

Во всех комнатах темно. Единственный свет исходит от экрана компьютера. Я ввожу новые слова в поисковую строку «Google». Эмили Ливингстон.

Результат поиска — множество ссылок и на пол-экрана баннер с ее картинами, яркими, насыщенными цветом и смелыми, и зернистая черно-белая фотография молодой женщины. Я кликаю на нее и попадаю на сайт.

Это сайт галереи в Англии, на котором целая страница посвящена работам Эмили. Есть и короткая биография: родилась в Канаде, дочь смотрителей маяка, выросла на берегах озера Верхнее, которое вдохновляло ее творить. Ходили слухи, что она некоторое время провела в психиатрической клинике перед тем, как ее начали спонсировать известный биолог Альфред Таннер, который, по всей видимости, был лордом или кем-то в этом роде, с кучей денег, и его жена Милдред. Они забрали Эмили и ее сестру-двойняшку в Англию и помогли Эмили утвердиться в мире искусства, добились того, что ее работы выставлялись в Лондонской галерее. Дальше рассказывалось, что Эмили «получила признание критиков и достигла коммерческого успеха в 1970-х, несмотря на то, что у нее формально не было специального образования и она никогда не появлялась на публике. Она вела затворнический образ жизни, и это только делало ее работы еще более желанными для коллекционеров, потому что новые картины редко появлялись на рынке». Известно, что в последнее время она жила в Италии. Ее работы продаются только в одной галерее. Там не появлялось ее новых работ почти десять лет, но многие покупали и продавали ее старые творения. По-видимому, они все еще ценятся коллекционерами.

Я рассматриваю картины. Они кажутся мне знакомыми, но я их точно никогда не видела. Цены указаны в фунтах стерлингов, и я не могу сообразить, какова их стоимость, но у цифр много нулей.

Есть фотография художницы. Я кликаю на нее, и она раскрывается на весь экран. Женщина молода, ее черные волосы убраны назад и уложены на затылке, на ней простое платье с высоким воротником. Она сидит в кресле, одной щекой опершись на руку. Я ищу схожесть с мисс Ливингстон — Элизабет — в чертах ее лица. Полагаю, сходство есть, если его как следует поискать, но оно не очевидно. Мое внимание привлекают глаза. Они совсем не похожи на глаза мисс Ливингстон. Они пронизывают меня насквозь, будто могут заглянуть мне в душу. Они тревожат.

Я выключаю компьютер, когда больше не могу смотреть в них. Меня поглощает тьма.

 

44

Элизабет

Я на застекленной террасе одна. Они предусмотрительно выделили мне личное пространство. Последние солнечные лучи обволакивают меня теплом, утешая. Я все еще держу этот предмет в руках. Он по форме напоминает гантельку, холодный и гладкий посередине, как и один из его сферических концов. На нем есть гравировка, но даже мои пытливые пальцы не могут различить буквы, выгравированные на металле. Другой конец неровный, богато украшенный узором. Я представляю, что он уже почернел, чернота осела в канавках между филигранными завитками, нанесенными по всей окружности, обрамляющими просверленные отверстия в форме сердца. Внутри что-то позвякивает при малейшем движении. Мне не нужно видеть, чтобы понять, что это.

Я знаю этот предмет, но не могу назвать его хорошо знакомым. Я видела его всего раз, и то совсем недолго, когда он выскользнул из старой коробки из-под печенья и упал на пол в доме помощника смотрителя. Больше я о нем ничего не могу сказать. Я думала, что он может быть важен. Думала, что, когда он окажется у меня в руках, все каким-то образом сложится вместе и я стану целостной. Но этого не случилось.

Дневник, лежащий у меня на коленях, хорошо мне знаком. Я узнаю затхлый запах его давно забытых страниц и выпуклые буквы на кожаной обложке. Он тяжелый, бумага напиталась водами озера, вздулась, как утопленник. Я без чьих-либо подсказок знаю, какие даты указаны на пожелтевших листах и чья рука их написала.

Они ушли больше часа назад. Но я все еще сижу здесь. Меня не удивили новости, принесенные ими. Когда они шли по тихому коридору, по деревянному полу, и я слышала поскрипывание их обуви, я уже знала, что они обнаружили тело Чарли. Они сказали, что будет проведено вскрытие, чтобы определить причину смерти. Они также сказали, что на его голове есть следы удара. Они думают, что его ударила неожиданно крутнувшаяся грузовая стрела, возможно, причиной тому была блуждающая волна или внезапный порыв ветра, и он, потеряв сознание, упал за борт. Предполагается, что он умер, захлебнувшись.

Он был уже не таким ловким, как когда-то.

Озеро об этом знало. Как необычно для него — отдавать своих мертвых. Интересно, что оно пытается мне сказать?

Теперь слышатся другие шаги. Непохожие на быструю походку персонала или нерешительную посетителей.

Морган.

 

45

Морган

Я думаю, не потревожила ли ее сон, но она поднимает голову, когда слышит меня, так что я сажусь напротив, солнце светит мне в спину, и я ощущаю его тепло. Марти рассказал мне, что произошло. Я знаю, какие слова нужно говорить, когда узнаешь, что кто-то умер. Это на самом деле глупо, ведь я в этом не виновата. Мне ведь не о чем сожалеть, но я не знаю, что еще сказать.

— Мне очень жаль.

— Озеро забрало его, — говорит она.

Она спокойна. Не думаю, что это хоть сколько-то ее удивило, но узнать об этом означает конец. Нет больше времени, нет надежды. Это означает попрощаться.

— Полагаю, это подходящая смерть, — добавляет она. — Он хотел бы, чтобы она была такой.

Она ничего не говорит о дневнике. Я знаю, что это он, недостающий. И знаю, какие годы он охватывает. Я беру его и осторожно открываю, мое сердце бешено стучит при мысли о том, что может в нем содержаться.

— От него никакого толку, — говорит она. — Я уже просила Марти посмотреть. Вода жестоко обошлась с чернилами. Какие бы слова мой отец ни написал на этих страницах, их смыли волны. Скорее всего, я никогда не узнаю причину, по которой Чарли пришлось извлекать все эти реликвии из их многолетней могилы. Какой бы секрет они ни хранили, озеро забрало его вместе с жизнью Чарли.

Я пробегаю пальцами по первой странице. Она права. Написанное размыто. Страницы слиплись, и когда я пытаюсь их разделить, они начинают рваться и распадаться на части.

Мы сидим молча. Полагаю, лучше ничего не говорить, чем сказать что-то глупое и бесполезное. Я замечаю, что она держит что-то в руке.

— Что это?

Она поднимает погремушку. Она явно очень старая и, кажется, сделана из серебра, но оно стало темным и тусклым. Погремушка слегка позвякивает.

— Это было в кармане его пиджака.

— Можно посмотреть?

Мисс Ливингстон протягивает ее мне. Я никогда не видела ничего подобного, и я кручу ее, разглядывая со всех сторон. На ней выгравировано имя: Анна.

— Мисс Ливингстон, — я трясу погремушкой, — кто такая Анна?

— Анна? — Она подается ко мне, протягивает руку, безнадежно хватаясь за пустоту, пока я не кладу погремушку ей в руку. Она прижимает ее к груди, водит пальцами по выгравированным буквам. — Там написано «Анна»?

 

46

Элизабет

Мне кажется, что я взлетаю. Все, что держало меня на земле, стало призрачным. Я уже не знаю, в чем истина. Я парю. Элизабет. Эмили. Анна.

Мне больно от этого. Это не могло принадлежать ей — я знаю, что это не так, и все же…

Я прижимаю погремушку к груди не потому, что меня с ней что-то связывает, совсем нет. Все дело в имени.

Анна.

— Возможно, тебе нужно узнать больше обо всем этом.

* * *

Я начала подозревать, что она беременна, в ноябре.

Эмили понадобилось много времени на выздоровление, я несколько недель не отходила от ее постели. Свет в ней лишь слабо мерцал, и я пыталась оживить его, принося альбомы, карандаши и краски к ее кровати. Они не вызывали у нее интереса. Это беспокоило меня даже больше, чем синяки, которые сначала были фиолетовыми, а потом приобрели зеленоватый и желтоватый оттенки, прежде чем совсем исчезли. Я знала, что скрытые раны будут залечиваться гораздо дольше. К концу сентября она уже ненадолго выходила из дома, но не отваживалась отойти дальше курятника или скалистого мыса. Чаще всего я находила ее сидящей на крыльце домика помощника смотрителя, прислонившей голову к двери, и взгляд у нее был вопросительный. Я объяснила ей, что ему пришлось уехать. Ради ее же блага. Она не поняла. Не уверена, что я сама понимала.

Я скучала по нему, но знала, что так лучше. Я не смогла бы посвятить всю себя Эмили, если бы он был здесь, а она нуждалась во мне. То, что случилось, было тому доказательством. Я разрывалась между ними, и мне пришлось бы выбирать. Но мне его не хватало. Не хватало его успокаивающего присутствия. Не хватало наших разговоров. Не хватало музыки. Не хватало того, что могло бы быть.

Мы ничего не слышали о смерти Грейсона до следующей весны. Он был отшельником, которого знали всего пару человек, и он проводил летние месяцы на воде, а зимние — возле своих ловушек. О его исчезновении не сообщали до окончания судоходного сезона, когда он не забрал заказ, сделанный в брокерской компании «Сьючак». Предполагали, что его лодка перевернулась и он утонул, или на него напал медведь, или случилось какое-то другое несчастье, коими изобилует жизнь в диких землях северного Онтарио. Ходили слухи, что он наткнулся на группу ребят с Сильвер Айлет, преследовал их до лодки и держал на прицеле, пока они не отплыли от Порфири. И это связывали с исчезновением помощника смотрителя маяка Порфири примерно в то же время. Но сплетни, которыми делились за чашкой чая в старых домах шахтеров возле набережной Сильвер Айлет, и разговоры на причале не расходились дальше. Никто из той группы, которая приехала на остров в конце августа, ни словом не обмолвился об этом. Даже Арни Ричардсон. Сначала я сомневалась, знает ли он о том, что сделал Эверетт, но я стала подозревать, что знает, когда он не удосужился рассказать нам об их встрече с Грейсоном. У него была причина не говорить об этом. Он знал, что «одинокий волк» для нас не опасен, что это он отогнал Эверетта от Эмили, а потом заставил их компанию убраться с острова. Меня злило то, что сам Арни не смог защитить Эмили, но я была благодарна ему за молчание. Я знала, что она не выдержала бы изнурительного судебного разбирательства. Там ее молчаливое слово, слово эксцентричной дочери смотрителя маяка, а также мертвого отшельника было бы против слова этих молодых, образованных мужчин из состоятельных семей.

К октябрю Эмили стала уже похожа на себя прежнюю. Я предположила, что этому поспособствовало сообщение Чарли о том, что он скоро вернется домой. Он не вдавался в подробности. Написал только, что вернется на маяк Порфири весной. Это было хорошей новостью: значит, дела обстояли неплохо на всех фронтах, не только в тылу. Неожиданный отъезд Дэвида поставил Департамент транспорта в затруднительное положение. Но мы с матерью справлялись, и уже близился конец сезона, так что они не стали вносить изменений в штатное расписание. И мы могли продолжать трудиться на маяке.

До наступления зимы я съездила в город, чтобы запастись всем необходимым. Эмили осталась с матерью. Я задержалась, чтобы повидаться с женой Питера, Майлис. Она еще раз вышла замуж, за мужчину почти на десять лет старше ее. Он работал в лесном лагере за городом, занимаясь рубкой деревьев, которые потом отправлялись на лесопильные заводы и превращались в пиломатериалы. Я сидела у них в кухне, попивая крепкий черный кофе со свежеиспеченным пирогом. Она была образцовой хозяйкой, и я обнаружила, что немного завидую ей, имеющей уютный дом, электрическую плиту и светлые волосы. На мне были штаны, которые я уже привыкла носить; прямые черные волосы, говорившие о моем происхождении, были зачесаны назад и заплетены в косу, которая вилась толстой веревкой по моей спине. Рядом с Майлис я чувствовала себя грубой и неловкой. Она ждала ребенка, ее живот округлился, груди налились, со щек не сходил румянец, свойственный беременным женщинам. Пока мы разговаривали, ее руки сами по себе тянулись к растущему в ней ребенку, гладили его через ткань платья с цветочным узором и измазанный в муке фартук с оборками.

Через несколько недель, когда мы коротали в доме поздний ноябрьский день и дождь стекал по оконным стеклам, а темное небо нависало над нами, я впервые заметила, что Эмили делает то же самое.

Она стояла, глядя в окно сквозь пелену воды, в пространство, где дождь и озеро сливались воедино. Ее рука незаметно переместилась на живот. Я краем глаза заметила это движение и оторвалась от книги, чтобы посмотреть на нее. Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что именно меня зацепило, а потом я вспомнила Майлис. Осознание мурашками прокралось у меня по спине, кожа стала горячей, а во рту пересохло. Я посмотрела на мать. Она смотрела не на Эмили, а мне в глаза, и достаточно долго, чтобы я поняла, что права в своих предположениях, а потом она переключилась на чистку картошки.

Эмили почувствовала мой взгляд и повернулась, ее глаза были цвета неба, цвета озера. В них снова появился свет. Она знала. Через несколько дней она снова начала рисовать.

Мы с матерью не обсуждали это, не считая одного раза в середине февраля. Живот Эмили к тому времени уже заметно округлился. Она была на улице. Закутавшись в теплое пальто, она стояла в раздолье белого, которое заключило в объятия наш мир и успокоило озеро. Мать наблюдала за ней через окно. Просто смотрела, ее руки ничем не были заняты.

— Есть растение, — сказала она. — Мы могли бы заварить его.

— Уже слишком поздно, — ответила я.

— Ребенок станет обузой для всех нас. — Она все еще ничего не делала.

— Мы и худшее переживали.

Она взяла тряпку и начала вытирать пыль с барометра, висевшего на стене, протирать керосиновый фонарь, стоящий на столе.

— Этот не наш, чтобы с ним мучиться.

Она никогда не была ласковой женщиной, от нее никто не мог дождаться тепла — это было ей несвойственно, а папина смерть погасила и те малые проявления чувств, которые ей удавалось из себя выжать. Но от того, что она так говорила о ребенке Эмили, не важно, кто был его отцом и как он был зачат, я расстроилась не только из-за Эмили, но и из-за нее. Это ведь был ее внук или внучка.

— Мы что-нибудь придумаем, — сказала я. — У нас всегда это получается.

И больше мы об этом не говорили.

Мы не думали о том, чтобы отвезти Эмили в город к врачу. В ту пору года не было другой возможности добраться, кроме как отправиться в изнурительное путешествие в снегоступах через озеро к Сильвер Айлет, а уже оттуда на собачьих упряжках в город. Когда кто-либо приезжал на остров, что случалось нечасто, матери удавалось придумать ей занятие, чтобы убрать подальше от чужих глаз. Я поняла, что она скрывает ее от любопытных взглядов и болтливых языков, особенно тех людей, кто знал, что отъезд твоего деда окутан тайной. В те дни было неприемлемо, чтобы девочки рожали детей, будучи не замужем, независимо от обстоятельств, и оказалось, что наша семья не стала исключением. Зимняя изоляция защищала нас, но скоро наступит весна и появится ребенок. А ребенока уже нельзя было скрыть, даже там, где мы жили, вдали от остального мира, на нашем маленьком острове посреди огромного озера. Мне стоило как следует обо всем этом подумать. Это было надвигающейся угрозой, а я этого не понимала.

Я переживала, думая, что Эмили будет напугана, чувствуя, как в ее теле растет ребенок, раздосадована его существованием как напоминанием о пережитом ужасе. Мне не стоило волноваться. Однажды ночью, когда мы вместе лежали в кровати, она взяла мою руку и положила себе на живот, прижав ее к своему теплому телу, пока ребенок под ней не зашевелился. Мое сердце забилось сильнее. В моей сестре расцветала новая жизнь, и после всех трудностей, всех смертей, которые нас окружали, это было хорошо, просто чудесно, и это наполнило меня надеждой.

Я не ожидала ответа от Чарли.

Он вернулся на остров в апреле, когда лед немного ослабил хватку, позволив «Красной лисице» пройти по озеру. Мы наблюдали за тем, как судно приближается с севера; паруса были подняты, чтобы его меньше бросало на волнах. Я могла представить, как брат стоит на палубе, ветер завывает в такелаже, а он облокачивается на борт, ему в лицо летят брызги, он чувствует себя уже дома, на любимом озере. Они не смогли бы стать на якорь возле маяка, и я заметила, что они держали курс на лодочную гавань. Мы сгорали от нетерпения, не могли дождаться, пока лодка доплывет до маяка. Мы с матерью даже отважились выйти на деревянный док, чтобы поймать швартовы, брошенные с лодки, и закрепить их, лишь бы он мог побыстрее оказаться рядом с нами. Чарли спрыгнул, прежде чем мы успели их закрепить, и заключил меня в крепкие объятия, а потом расцеловал маму в обе щеки. Эмили, как обычно, топталась на берегу, на лодочной станции. Он направился к ней, его улыбка угасла, когда он заметил то, чего нельзя было не заметить. Чарли вопросительно посмотрел на меня, после того как робко обнял ее.

Мы не говорили об этом, пока шли к маяку.

Сначала наш маленький праздник был довольно оживленным, пока мы наверстывали годы, проведенные врозь, слушали истории о его службе в Англии и людях, которых он там повстречал. В письмах Чарли не сообщал о ранении, но его рука была на перевязи, а кисть неестественно изогнулась. Когда я спросила его об этом, он только пожал плечами:

— Ничего страшного. Правда.

Позже я узнала, что ранение он получил не на фронте, а всего пару дней назад, ночью, в темном переулке за таверной. Это был первый признак нового Чарли. Когда мы подошли к маяку, наша беседа стихла. Мы стояли и пытались услышать голоса Питера и папы. Чарли не было, когда умер папа, поэтому мы решили побыть в тишине, заполнив ее воспоминаниями.

В тот вечер Чарли припер меня к стенке возле топливного сарая, подальше от Эмили и матери.

— Какого черта?! Что тут происходит? — спросил он.

Я была удивлена, уловив запах спиртного. Папа редко пил и держал бренди только на тот случай, когда необходимо было согреться не только снаружи, но и изнутри. Даже в таких случаях он никогда не делал этого при маме. При ее строгом воспитании она бы не позволила спиртного в доме. Я не ожидала, что Чарли привезет алкоголь на остров и будет употреблять его когда вздумается.

— От кого ребенок?

Как можно рассказать такую историю? Я попыталась. Я что-то бормотала, и наконец у меня получилось сложить слова в предложения и рассказала ему все, что смогла. Рассказала ему об Эверетте, о том, как мы нашли Эмили, избитую, всю в крови. Я не рассказывала ему об охотнике, о том, что Дэвид застрелил Грейсона. Не объяснила внезапный отъезд помощника смотрителя, но он и не спрашивал об этом.

— А где, черт возьми, была ты? — задал он вопрос, когда я закончила говорить. Его взгляд был обвиняющим, губы вяло двигались, произнося слова. — Почему, ради всего святого, ты не уберегла ее от этого ублюдка? — Я тысячу раз задавала себе тот же вопрос, но слышать его от Чарли было невыносимо. Его лицо приблизилось к моему. Я закрыла глаза, спасаясь от унижения, чувствуя, как он, говоря, брызжет слюной. — Ты позволила ей… ты позволила им опозорить нас! — Я подняла на него глаза, чувствуя, что во мне закипает злость. Как он смеет хоть в чем-то винить Эмили? Я с укором посмотрела на него, но это не остановило изливающийся из него поток возмущений. — Какого черта вы от него не избавились? Вы втроем могли придумать, как это сделать. — Он с тем же успехом мог отвесить мне пощечину. Он отошел на два шага, но остановился и вернулся. — Посмотрите на себя! Ведете себя так, будто все хорошо, будто ничего не изменилось. Будто Питер не умер, а папа приедет на «Красной лисице», как только она снова зайдет в гавань, и, как и прежде, будет сидеть в своем кресле, куря трубку, словно весь этот проклятый мир только его и ждал. Этого не произойдет, Лиззи. — Он покачал головой. — А теперь еще и это! Как вы позволили этому случиться? Что вы теперь собираетесь делать?

После этого он развернулся и ушел по извилистой тропинке к маяку, захлопнув за собой дверь. Пару секунд я стояла, глядя на дверь. Когда я собиралась вернуться к работе, он снова появился и перетащил папино кресло в домик помощника смотрителя, а потом исчез в нем. Он не выходил до следующего дня. Казалось, что он и не возвращался домой, предоставив нам с матерью выполнять всю работу на маяке, что мы уже долгое время делали сами. И я испытывала глубокую неудовлетворенность и тоску по тому человеку, которым мой брат когда-то был.

Тогда я поняла, что Чарли, уехавший так давно, будучи практически еще мальчиком, помешавшийся на том, чтобы отомстить за своего брата, так и не вернулся домой. Тот Чарли умер. Вместо него явился этот другой Чарли, привез с собой предвзятость и ненависть, которые нагнаивались в окопах Европы, и положил их на собственном пороге. Что-то изменилось в отношениях между нами, между ним и Эмили. Возможно, на это повлияла война или спиртное. Возможно, он просто больше не мог с пониманием относиться к тем особенностям, которые делали ее… ею. И это было очень тяжело для нас обеих.

Через несколько дней он, похоже, пусть с неохотой, но принял новую реальность, взяв на себя те обязанности, которые мог выполнять с поврежденной рукой, стал есть с нами в доме под маяком, но по вечерам с бутылкой виски сидел в одиночестве в продуваемом всеми ветрами домике помощника смотрителя. Это усыпило мою бдительность, заменив ее ложным ощущением комфорта.

В теплый весенний день в середине мая у Эмили начались схватки. Смена сезонов на озере всегда наступала позже, чем на материке. В некоторые годы в затененных ложбинах в лесу еще прятались пятна белого снега, в то время как растения уже изо всех сил пробивались к солнечному свету. Этот год был таким же. Мы с Эмили бродили по заболоченным участкам в поисках побегов папоротника. Она двигалась медленно, ее крошечное тело стало теперь тяжелым из-за ребенка.

Это застало меня врасплох. Мы шли по тропинке, тянущейся от маяка к лодочной гавани и проходящей через болото, которое служило домом кустам папоротников. Она остановилась, сжавшись от боли, и прислонилась к дереву. Она не кричала, и я прошла еще несколько ярдов по тропинке, прежде чем заметила, что она больше не идет рядом. Когда я повернулась, чтобы посмотреть, почему она отстала, я поняла, что время пришло, но все равно задала этот вопрос:

— Это ребенок, Эмили?

Она кивнула.

Я подошла к ней и взяла ее под руку, намереваясь поддерживать на обратном пути. Я рассчитывала, что мать знает, что делать. Она ведь рожала. Она уже познала настоящее чудо — привела в этот мир новые жизни. И она была расторопной и практичной. Но Эмили отказалась идти. Схватки прекратились, и она, выпрямившись, зашагала дальше по тропинке. Мне пришло на ум, что схватки уже продолжались какое-то время, учитывая, что ночью она спала намного беспокойнее, чем обычно. Понаблюдав за ней, я поняла, что так оно и есть. Я сказала, что нам нужно возвращаться, что ей следует лечь в постель, что нам нужна мама. Но она покачала головой и отправилась дальше.

Не зная, что делать, я пошла за ней.

Она шла прямиком к лодочной гавани и остановилась, прислонившись к стене лодочной станции, когда по ее телу пробежала очередная судорога. Когда ее отпустило, Эмили двинулась дальше и вышла на пляж на восточном побережье Порфири, где села на камень и начала смотреть на остров Дредноут. Мы провели там больше часа, схватки участились и усилились, я это видела по ее прерывистым вздохам и сжатым кулакам. Поднялся легкий ветерок, и, хотя было довольно тепло, я чувствовала, как холод забирается мне под пальто и от прикосновения его пальцев покалывает кожу. Эмили была довольно спокойна, а я не могла найти себе места и снова и снова просила ее вернуться в тепло нашего дома, под крыло нашей умелой матери.

Когда она встала, у нее отошли воды и их впитал черный песок. Тогда она повернулась ко мне, и в ее темно-серых глазах читалась просьба, мольба, но я не понимала, что она хотела мне сказать. Отсюда до маяка было далеко, слишком далеко, чтобы я могла ее оставить и побежать за Чарли или матерью. Я разрывалась, пытаясь сообразить, как отвести ее домой, как скоро я смогу найти помощь, когда она упала на песок, издавая громкие стоны и вцепившись в свою одежду.

Я опустилась на колени рядом с ней. Черный песок вобрал часть солнечного тепла, но это было не то место, где следовало бы привести ребенка в этот мир. Мне нужна была печь. Мне нужны были кровать, полотенца, вода и мать. Я переживала за Эмили. Беспокоилась за ее ребенка.

— Послушай, Эмили. Если ты сможешь дойти до лодочной станции, я отвезу тебя на тележке до маяка. Нам нужно вернуться. Нам нужно…

Она замотала головой, и тут снова начались схватки. Они не прекращались, и она вцепилась в меня, запрокинув голову. Стоны усиливались, выходя из глубины ее тела. А снизу доносился шепот озера, перебиравшего камешки и тянувшегося к берегу. У меня не было выбора.

Я сняла пальто и положила его на песок, присела на корточки и подтащила сестру к себе. Она прижалась ко мне, оперлась о меня спиной, ее голова покоилась на моей груди. Ее крики смешивались с криками чаек над нами. Я была в ужасе, слезы ручьями катились по лицу, а ее спина выгибалась при каждом спазме. Я была уверена, что потеряю ее, что этот ребенок разорвет ее, выходя наружу. Но ее тело знало, что делать, и она действовала в его ритме. Когда пришло время, она собралась с силами, прижала колени к груди и потянулась руками под юбку, чтобы направить своего ребенка в этот мир с последним приливом вод и крови.

Она взяла девочку на руки и, спрятав ее под пальто, под блузу, прижала к телу между грудями. Зная о родах достаточно, чтобы ожидать крика новорожденной, сама я задержала дыхание, пытаясь уловить ее первый вдох. Наконец я услышала, как она несколько раз вдохнула и выдохнула, ее маленькая грудь поднималась и опускалась, пальчики на руках и ногах порозовели, младенческие крики эхом прокатились по деревьям. Эмили смотрела на нее. Она смотрела на нее так же, как смотрела на колумбину, впитывала мельчайшие детали: спутанные черные волосики, темные мигающие глаза, складочки на руках и ногах, форму ее ушей. Она провела пальцем по ее личику и, обхватив ее крошечную головку, осторожно повернула ее так, чтобы малюсенький ротик мог припасть к груди и начать сосать.

Я рассмеялась. Она была идеальной. Просто совершенной, и она была нашей.

Именно тогда я услышала, как Эмили говорит. В первый и последний раз. И хотя ее речь была совсем неразборчивой, поскольку раньше она издавала только неопределенные звуки, и то нечасто, я была уверена, что она сказала «Анна».

 

47

Морган

— Вы же шутите, да?

По выражению ее лица видно, что она меня не разыгрывает. Не думаю, что она стала бы так шутить.

— Интересное совпадение, не так ли? — отвечает она. — Ох, Морган, это было так давно, что иногда я думаю, не игры ли это моего разума. Но думать, что это, — она берет серебряную погремушку и легонько ее встряхивает, — принадлежало ребенку с тем же именем… Что ж, я… — Ее голос замирает. — Я не знаю, как это оказалось у нас. Возможно, это был подарок для Питера или Чарли…

Она не говорит, что это могли подарить ей. Она знает, что это не ее вещь. Она бы помнила. Может, она права, может, это был подарок, но зачем кто-то дарил бы им серебряную погремушку с именем другого ребенка на ней? Или все эти годы прятал ее, если это была игрушка, перешедшая от кого-то?

Не важно. У Эмили был ребенок. Не важно, как его назвали, но у старушки, оказывается, есть племянница. Это чертовски интересно.

— А где ребенок Эмили… Анна сейчас?

Она затихает, словно ей слишком больно вспоминать. Она кладет погремушку на колени, где лежит испорченный водой дневник.

 

48

Элизабет

Наверняка это романтично звучит: родить на вулканическом песке острова, возле очищающих вод озера, под пастельно-голубым небом и с кружащими над головой чайками, однако реальность была иной. Эмили стала дрожать, ее силы истощились, а свежий бриз стал неумолимым. Я знала, что мы не можем больше здесь оставаться. Анне было уютно и тепло, закутанной в пальто Эмили и мое; она положила голову матери на грудь, слушая сердцебиение, которое месяцами было ее непрерывной колыбельной. Эмили была очень слаба, и я помогла ей подняться. Она опиралась на меня, пока мы снова пересекали лодочную гавань. Там я посадила ее и нашего ребенка в тележку, и мы двинулись обратно к мысу и теплу нашего дома, обратно к матери и Чарли.

Как только впереди показались белые здания, я стала звать их, мой голос звучал напряженно и призывал поторопиться. Чарли прибежал первым, он помедлил, только чтобы окинуть нас взглядом. Я была без пальто и вся дрожала, озабоченность на моем лице затмевала волнение, которое я испытывала; Эмили была завернута в оба наших пальто и ехала в тележке. Он поспешил к нам и подхватил Эмили на руки. Мать появилась на пороге нашего дома. Она увидела Чарли, несущего крошечную Эмили, отметила свежую кровь на ее юбках и скрылась за дверью. Чарли положил Эмили на кровать, мать подошла, подняла ее юбки, и, хмурясь, посмотрела на кровь, которая пропитала ее одежду и все еще сочилась по ногам. Она не поняла, что ребенок уже родился, не заметила девочку, спрятанную под нашими пальто. Она не думала, что Эмили, несмотря на все ее странности, сама выберет, где и как рожать нашего ребенка, и проявит силу, какой от нее не ожидал никто из нас.

Тихие звуки, издаваемые новорожденной, заставили мать замереть.

— Он уже родился? — удивленно спросила она и стащила с Эмили пальто, чтобы увидеть ребенка.

— Она родилась, — ответила я. Меня начало трясти, ноги подкашивались как от избытка чувств, так и от усталости, и я собрала последние силы, чтобы не рухнуть на пол. — Ее зовут Анна.

Мать посмотрела на меня, и в ее глазах я увидела жалость и осуждение, словно все это было лишь несчастным случаем, которого мы могли избежать. Она быстро завязала и перерезала пуповину, бросила плаценту в миску, а потом потянулась, чтобы взять у Эмили ребенка. Моя сестра воспротивилась.

Матери это не понравилось. Ее не тронуло чудо рождения Анны, в отличие от меня. Она не видела в этом идеальном, прекрасном крошечном тельце надежду. Более того, она явно была раздражена и разочарована, когда смотрела на хрупкое тельце своей внучки, уютно устроившейся на руках ее дочери.

— Дай ее мне. — Она говорила тихо, но твердо.

Эмили сильнее прижала к себе ребенка и затрясла головой.

Чарли вышел из тени и посмотрел на Эмили и на малышку. А потом он ушел. Он отвернулся от всех нас и вышел, хлопнув дверью.

Мать опустила руки и стояла молча, раздраженная, нерешительная и задумчивая, и я боялась, что она вырвет ребенка из рук Эмили. Я встала между ними и наклонилась, чтобы убрать пальто и укрыть мать и дитя одеялом. Потом я отошла и начала растапливать печь; руки у меня дрожали, когда я стала зажигать спичку за спичкой, пока одна наконец не загорелась и я смогла поднести огонек к труту и веточкам, сложенным в очаге. Когда они разгорелись, я подбросила поленьев, чтобы тепло наполнило комнату, а затем поставила на плиту чайник. У меня все еще дрожали руки.

Мать в конце концов отошла от кровати, уселась в свое кресло и вернулась к вязанию. Я суетилась в кухне, слушая ритмичное постукивание ее спиц.

В последние месяцы беременности, пока живот Эмили рос, а дни становились длиннее, когда ночи заполнялись работой, чтобы скоротать время, мать вязала носки для солдат. Она вязала на четырех спицах: четыре стороны с аккуратными, заботливо провязанными петлями, изгиб для пятки, носок. Мать не вязала одеяла. Не было приданого для новорожденного, лежащего в ожидании, что о нем позаботятся. Ни кофточек, ни комбинезонов. Она не попросила Чарли сделать колыбель, не попросила меня сшить ползунки. Мать, на чьи указания в подготовке к родам, к появлению ребенка я рассчитывала, чьи руки всегда искали, чем бы заняться, никак не готовилась к этому событию.

Ее спицы продолжали ритмично постукивать, а меня охватил подкравшийся холод. Это было как озарение: в свете пламени печи, согревающем комнату, юная мать кормила новорожденного ребенка, пока ее мать, сидя в стороне, вязала носки, отстраненная и обособленная.

Мать не хотела, чтобы Эмили держала своего ребенка на руках.

Эмили, которая всегда видела больше, чем я, все понимала. Она знала. Знала достаточно, чтобы бежать от удобства и тепла кровати, деревянных стен коттеджа, защищающих от ветра. Она знала то, что мне было неизвестно: ей не стоит рассчитывать на опытные и ловкие руки нашей матери.

Ты должен был позволить ей умереть.

Эмили знала. И вот родился ребенок. У ребенка уже было имя. Он уже сосал грудь матери.

Через какое-то время Эмили позволила мне забрать у нее девочку. Я, как смогла, искупала ее в ванночке, нежно снимая остатки плаценты, которые с нее свисали, а потом осторожно завернула ее во фланелевые полотенца. Я искупала и Эмили, сняла с нее юбки и блузу и замочила их в ведрах с водой, терла, пока они не стали чистыми, а потом развесила их на улице сушиться на ветру, дующем с озера. Она отказалась одеваться и лежала голая на кровати, окутанная оранжевым мерцанием из печи, с Анной, припавшей к ее груди. Я наблюдала за тем, как они влюбляются друг в друга.

Когда наступила ночь, Чарли пошел на маяк зажигать лампу. Я слышала его тяжелые шаги, когда он поднимался по ступенькам и шаркал по деревянному полу в галерее. Закончив, он поплелся обратно вниз и вышел на улицу, не сказав ни слова и даже ни на кого не взглянув. Мать молча готовила ужин. Ели мы тоже в тишине.

Я сделала колыбель из ящика комода, сложив его содержимое в кучу на полу и застелив его сложенным в несколько раз шерстяным одеялом и чистой мягкой тканью, которой мы полировали линзу. Я поставила колыбель на пол рядом с нашей кроватью и положила туда спящую Анну, крошечную и идеальную. Измученные, мы с Эмили уснули, убаюканные ритмом маяка и привычным хором лягушек в болоте.

И хотя я слышала, как через несколько часов Чарли снова поднялся на маяк, я не услышала, что он остановился у нашей кровати на обратном пути.

Я не слышала и жужжания навесного мотора, когда «Душистый горошек» отплыл от берега, направившись к горстке огней, которые обозначали маленькую деревушку Сильвер Айлет, с маленьким свертком — с нашим ребенком, лежащим в своей импровизированной колыбели у его ног.

 

49

Морган

Какой ублюдок! Что за чертов придурок! Теперь понятно, почему она не разговаривала с ним шестьдесят лет.

— Анна, — повторяет она имя. — Какое совпадение! Какое печальное и трагическое совпадение.

Я в этом не уверена.

* * *

Она не замечает, что, уходя, я беру дневник с собой. Я, вернувшись к ней в комнату, сделала вид, что кладу дневник на стол к остальным, постаравшись опустить его достаточно громко. Она сказала кому-то из персонала, что не пойдет ужинать в столовую — хочет побыть одна. Все в курсе произошедшего. Я снова говорю ей, что мне жаль. Похоже, это правильные слова. А потом я ухожу, оставив ее сидеть в отцовском кресле.

В инструкции говорится, что нужно положить книгу в морозилку. Я собиралась положить ее в большой пакет с рисом, Лори так делала, когда уронила мобильный в раковину, пока мыла посуду. Но когда я загуглила «как высушить намокшую книгу», то прочитала на сайте библиотеки Мичиганского университета, что ее нужно незамедлительно заморозить. Дневник не насквозь мокрый. Он просто влажный и вздувшийся. Интересно, когда они нашли тело Чарли с дневником и погремушкой в кармане? Возможно, вчера, а может, еще раньше. Я замечаю, что обложка уже немного заплесневела. Так что я делаю, как сказано на сайте, и кладу дневник в морозилку. Пока он будет там охлаждаться рядом с пиццей и ванильным мороженым, у меня будет время найти все остальное, что мне понадобится.

Мне придется делать все поэтапно, поэтому я устраиваюсь в своей комнате и прежде всего убираю все с комода, чтобы на нем было удобно работать. Я застилаю его несколькими газетами, достаю фен и рулон бумажных полотенец. Понятия не имею, сколько нужно времени, чтобы дневник замерз, и проверяю степень заморозки так часто, что это начинает раздражать Билла. Думаю, раз он твердый, то уже можно доставать, поэтому быстро несу его в свою комнату. Обложка открывается довольно легко. Я аккуратно дую феном на первую страницу, направляя поток воздуха вниз-вверх, чтобы высушить оттаивающую влагу, которая появляется на верхнем листе. Разглаживая страницу рукой, я очень надеюсь, что все делаю именно так, как нужно. Полагаю, что я в любом случае не смогу испортить дневник сильнее, чем это уже сделало озеро. Да и мисс Ливингстон все равно никогда не узнает. Как только дневник оттаивает настолько, что невысушенная его часть становится снова влажной, я кладу кусок бумажного полотенца между сухими и мокрыми страницами и отношу его обратно в морозильник. Приходится ждать, пока он снова замерзнет, чтобы двигаться дальше.

Лори и Билл не разрешают мне курить в доме. Они не настолько глупы, чтобы не знать, что я курю, и не думаю, что им есть до этого дело, но, как бы то ни было, они заставляют меня выходить на задний двор или на крыльцо. На самом деле в большинстве случаев я не против. Для меня это повод выйти из дома, оказаться подальше от шума вечно работающего телевизора и грызни других детей. Я решила выйти на улицу и покурить, когда снова пришлось ждать, пока дневник замерзнет. Сегодня одна из тех ночей, когда в воздухе чувствуется приближение зимы. У него особый аромат, это не запах цветов и собачьего дерьма, как весной, или мокрых, заплесневелых листьев, как осенью. Просто в нем есть что-то такое, что понимаешь: скоро пойдет снег. Я выбрасываю сигарету, не докурив, точно у меня был короткий перекур, и он закончился.

* * *

На то, чтобы высушить дневник, ушло много времени. Намного больше, чем я рассчитывала. Впрочем, я терпелива, и страницы постепенно начинают разлипаться, и у меня получается разобрать часть рукописи, хотя чернила и смазаны. Я читаю дневник по ходу сушки. Там много такого, о чем обычно писал смотритель маяка. Перечисления проходящих кораблей, всего того, что он делал, обеспечивая работу маяка. Он несколько раз упоминает Чарли и Питера. Пишет о том, как брал их на рыбалку, про поездки вокруг острова и охоту на оленей. Наконец я дохожу до момента рождения мисс Ливингстон и Эмили.

Суббота, 16 мая 1925 года. — Лил сегодня родила, на месяц раньше ожидаемого срока. Мы не успели бы отвезти ее в город, поэтому она рожала сама, с моей помощью, недостаточной, поскольку человек я в этом деле некомпетентный. Нам повезло вдвойне — у нас неожиданно родились двойняшки! Две крошечные девочки с темными волосами и карими глазами. Они маленькие и кажутся очень хрупкими из-за того, что недоношены, но это объяснимо, учитывая, как они спешили прийти в этот мир. Лил чувствует себя хорошо. Мы будем как следует за ними ухаживать и надеяться на лучшее. Назвали их Элизабет и Эмили.

Дальше я узнаю, что двойняшки не только выжили, это я уже и так знаю, но что они быстро растут, часто просят есть, кричат и требуют внимания матери, так что они все от этого устают, и что маленький восьмилетний Питер уже может помогать отцу по хозяйству. Он пишет, что двойняшки неразлучны; та, что поменьше, Эмили, даже секунды не может находиться без сестры, тут же поднимает крик. Похоже, Эмили нуждалась в Элизабет даже в столь нежном возрасте.

Дата на таинственном надгробии на острове Хардскрэббл — 29 ноября 1926 года. «Келоуна» затонула в декабре 1926 года. Мне приходится сделать еще много заходов к морозильнику, пока я добираюсь до этих страниц.

Чувствую, мне понадобится еще одна пачка сигарет.

* * *

Уже давно за полночь. В доме тишина. Я повторяю процедуру — замораживаю, сушу, промокаю, замораживаю, сушу, промокаю… Я уже на середине дневника, но до крушения «Келоуны» все еще остаются месяцы.

Смотритель описывает идиллическую жизнь. Девочки растут. В течение года они проходят все нужные этапы: переворачиваются, улыбаются, учатся ползать; и в то же время заменяются калильные сетки, доставляют керосин, делается ремонт.

Зима проходит без приключений. Он учит Чарли читать, используя газеты, приходящие пачками, сразу за несколько недель. Они охотятся на оленей карибу. Судоходный сезон начинается поздно, часто бушуют сильные грозы. Они отмечают день рождения двойняшек, впрочем, не было подарков и торта, просто упоминается о том, что им исполнился год в мае 1926 года. Кажется, он очарован дочерями намного больше, чем в свое время сыновьями, поскольку он все чаще упоминает о двойняшках. Особенно об Эмили. Очевидно, что она его любимица.

Среда, 16 июня. — Сегодня доставили маленькую лодку с гафельным парусом на замену старому, протекающему катеру. Она очень маневренная, на ней будет одно удовольствие плавать между островами и рыбачить. Назвал ее «Душистый горошек». Двойняшки уже учатся ходить. Элизабет заметно сильнее и крупнее Эмили, но Эмили уже выучила больше слов и время от времени использует их с утомительной частотой. Она ходит за мной как тень, но никогда не отходит далеко от Элизабет.

Должно быть, вскоре что-то должно измениться. Мисс Ливингстон утверждает, что Эмили никогда не разговаривала. Никогда. Кроме одного произнесенного слова — имени дочери. Анна.

Суббота, 10 июля. — Уже почти три недели не было дождя. Мне приходится через день ездить поливать грядки картофеля. Чарли всегда вызывается поехать со мной, и ему очень нравится плавать на «Душистом горошке». Он быстро учится и станет умелым моряком.

Понедельник, 9 августа. — Ягод в этом году мало, но мы все равно собирали их несколько долгих дней на острове Эдуарда. Девочки развлекались, часами играя с палками и листьями, пока Лил собирала урожай и совала им пурпурные ягоды прямо в рот, пока они не перемазали ими щеки и губы. Они неразделимы, и кажется, что между ними существует какая-то особая связь, и у них есть свой язык. Эмили, конечно, сообразительнее сестры. Она забирается ко мне на руки и требует сказок, делая вид, что читает вместе со мной, говоря на непонятном языке, и самым очаровательным образом подражает моим действиям.

Я, не раздеваясь, уснула около трех часов ночи, дневник как раз в очередной раз лежал в морозильнике. Я спала дольше, чем рассчитывала. Лампа на столе смотрит на меня с укором. Какое-то время я вспоминаю, чем занималась и почему лежу, будто отключилась, придя домой пьяной и не расстелив постель. На улице темно, хотя уже давно утро. Должно быть, все уже ушли, потому что дома тихо, даже телевизор молчит. Выглянув в окно и не увидев на подъездной дорожке машины, я испытываю облегчение: весь дом в моем распоряжении! Небо затянуто тяжелыми и низкими тучами, ветер мечет крошечные крупинки снега. Я возвращаюсь к своему занятию. Вскоре я раскрываю секреты, которые хранятся в дневнике. Но это совсем не то, чего я ожидала.

Четверг, 18 ноября. — В наш дом пришла болезнь. У Питера и Чарли началась лихорадка. Они прикованы к постели, и то дрожат под грудой одеял, то откидывают их, когда у них начинается жар. Они в умелых руках. Лил приготовила им отвар из трав, пучки которых висят в кладовой, и я уверен, что они скоро поправятся.

Суббота, 21 ноября. — Мальчикам стало лучше, лихорадка практически прошла, но они все еще очень слабы и едва потягивают бульон. Я читаю им роман Жюля Верна «Двадцать тысяч лье под водой». Это их хоть как-то развлекает, хотя они больше спят, чем бодрствуют. Теперь у меня вызывает опасение состояние девочек. Они обе стали вялыми, и боюсь, теперь они поддадутся болезни.

Понедельник, 22 ноября. — И Элизабет, и Эмили уже совсем больны. Их лица горят от лихорадки, и они отказываются от отвара Лил. Я больше переживаю за Эмили. Она не такая сильная, как сестра. Она маленькая и уязвимая.

Замораживаю, сушу, промокаю…

Суббота, 27 ноября. — У девочек уже пятый день лихорадка. Они становятся все более и более вялыми. В отличие от мальчиков, они теперь с головы до пят покрыты красной сыпью. Погода очень переменчива, иначе я бы уложил их в «Душистый горошек» и отправился бы в Порт-Артур искать врача. Лил делает все, что может, но симптомы этой болезни, которая подкосила сначала мальчиков, а теперь и двойняшек, начинают проявляться и у нее. Я помогаю, как могу. Я все больше переживаю.

Воскресенье, 28 ноября. — Прошлой ночью Эмили победила лихорадку. Ее крошечное тельце дало отпор болезни, подкрепленное травяной настойкой Лил. У Элизабет жар не спадает, у нее начались судороги, дыхание стало поверхностным и прерывистым.

Понедельник, 29 ноября. — Элизабет умерла сегодня утром. Она испустила дух через полчаса после рассвета. Я убрал ее тело с детской кроватки, от ее сестры. Эмили безутешна.

Я читала страницы, пока сушила их горячим воздухом из фена. Но, прочитав эти слова, я выключаю его. Воцаряется звенящая тишина. Ничего удивительного. Случилось это давным-давно, и все равно меня это задевает за живое.

Я отлепляю следующую страницу и кладу бумажное полотенце между нею и сухой страницей, потом снова включаю фен.

Вторник, 30 ноября. — Лил слегла. Она уверяет меня, что это просто истощение, что она не больна, но у меня сейчас другая забота. Я сбиваю простой деревянный гроб для Элизабет, чтобы похоронить ее у лодочной станции. Эмили продолжает плакать. Она отказывается есть, пьет совсем мало отвара, несмотря на уговоры Лил. Мысль о том, что мы можем потерять и вторую дочь, для меня невыносима. Я не буду копать две могилы.

Четверг, 2 декабря. — На озере разошелся зимний шторм. Ветер превратил его в пучину, и я молюсь Богу, чтобы там не было кораблей, рискнувших отправиться в плавание в конце сезона, но на всякий случай зажигаю лампу маяка. Эмили продолжает плакать. Ее рыдания сливаются с завыванием ветра, разрывая мое сердце на части. Ее невозможно успокоить. Мы все перепробовали. Это словно ее часть умерла. Я боюсь и за ее жизнь.

Я теперь занимаюсь сушкой на кухонном столе, чтобы быть ближе к холодильнику. Я приспособила пустую банку из-под тунца вместо пепельницы, и она почти полна. Мне наплевать, если мне закатят сцену из-за курения в доме.

Замораживаю, сушу, промокаю…

Суббота, 4 декабря. — Я удивляюсь поворотам судьбы, ее превратностям, благословению горем. Произошло невероятное, и хотя мое сердце преисполнено чувства вины, я в то же время испытываю облегчение. Она — подарок озера. Она вернула мне жизнь. Я не могу заставить себя поступить иначе. Я изолью эту историю на бумагу и переверну страницу, чтобы больше к ней не возвращаться.

У меня колотится сердце. Это та дата, которую я искала. Разобрать написанное здесь намного сложнее. Видно, что смотритель писал торопливо, выводя слова из крупных, закрученных букв, которые почти слились. Мне так хочется скорее дойти до конца, но быстро читать не получается.

Плач моей единственной дочери, моей драгоценной Эмили, выгнал меня из моего уютного дома в самый ужасный шторм из всех, что я видел за многие сезоны на этом маяке. А возможно, заставили меня это сделать волки — не знаю наверняка. Я слышал, как они воют, несмотря на завывания ветра и плач моей единственной дочери, так что я взял ружье и пошел вдоль восточного берега вроде бы для того, чтобы их найти. Когда я карабкался по скользким камням, то заметил, что к берегу прибило шлюпку. Мне показалось, что она пуста, но я все равно ринулся за ней. От сочетания ледяной воды и пурги я промерз до костей. Я взялся за носовую часть шлюпки, развернул ее к берегу и направил в сторону пляжа, борясь с волнами. Я смог оттащить ее на достаточное расстояние от воды, чтобы ее не унесло обратно, и, справившись с этим, я заметил внутри тело. Женщина, завернутая в задубевшее от мороза шерстяное одеяло, лежала, свернувшись, на дне лодки. У нее были открыты глаза, темные глаза, тупо уставившиеся в никуда. Ее красивое, но страшно бледное лицо обрамляли каштановые волосы, губы были фиолетово-синими. Я ни мгновения не сомневался, что она мертва, что эта лодка уже некоторое время плавала по озеру, подгоняемая волнами, направляемая ветром в сторону Порфири. Я быстро оглядел пляж и поверхность озера в поисках признаков кораблекрушения, других лодок, но ничего такого не увидел. Я знал, что не могу оставить ее здесь, под открытым небом, так что я забрался в лодку и поднял тело, собираясь на время, пока шторм не утихнет, положить его в сарай для дров. Подняв ее, я услышал крик, слабый и приглушенный. Сначала я подумал, что ошибся, что в теле женщины еще теплится жизнь, и я положил ее обратно на фальшборт, но пустые, немигающие глаза подтвердили, что она мертва. Плач доносился из-под ее одеял, он был как эхо плача моей дорогой Эмили. Я поспешно развернул одеяла. Там была девочка, приблизительно двух лет от роду — маленькая и ослабленная, едва живая. У нее были волосы цвета ночи. Я быстро взял ее на руки, засунул под куртку и вернулся на маяк. Питер и Чарли спали. Лил била лихорадка; она ненадолго открыла мутные глаза, когда я вошел в дом, но ничего не заметила. Эмили лежала в детской кроватке, теперь она, истощенная, могла лишь хныкать, и я боялся, что она тоже близка к смерти. Я знал, что мне нужно срочно согреть маленькое тельце, которое я принес, и еще я знал, что жнец смерти парил в завывающем ветре на улице. Я снял с ребенка влажную одежду и положил его в постель возле Эмили, на то место, которое совсем недавно занимала Элизабет. Всего через пару мгновений Эмили перестала плакать. Опасаясь худшего, я повернулся и заглянул к ним в кроватку. Я увидел, что они прижались друг к другу, Эмили держала в руке прядь волос, так похожих на волосы своей мертвой сестры, ее глаза были закрыты — она мирно спала. Но на меня смотрели другие глаза. Этот ребенок не плакал, но его глаза говорили о многом. У меня было ощущение, что я жизнь одной отдал другой.

Теперь все становится понятно. О господи, все логично! Элизабет мертва и похоронена. Конечно.

Но что-то здесь не так. Я никак не могу понять, что. Дневник снова в морозилке, но я уже теряю терпение. Я в ожидании хожу кругами по кухне.

Вторник, 7 декабря. — Обе девочки в добром здравии. Они хорошо кушают. Мальчики набираются сил; Питер даже отважился встать с постели. Я прочесывал берег в поисках обломков, но ничего не нашел. На шлюпке нет никаких обозначений. Могу только предположить, что корабль, с которого ее спустили, затонул где-то в этом районе. Может пройти еще много дней до того, как мы что-либо узнаем. Я похоронил женщину в море, завернув ее тело в парусину и привязав к нему несколько тяжелых камней. Не знаю, почему я поступил именно так. Элизабет я тоже похоронил, но не так, как собирался. Я похоронил ее не на лодочной станции, а на острове Хардскрэббл. Она покоится под каменным холмиком, вдалеке от тропинок, чтобы никто не наткнулся на ее могилу. Оттуда она может всю вечность смотреть на озеро, свет будет играть над ее последним пристанищем, и никто его не найдет.

То, что я только что прочитала, стало для меня полным шоком. Дочитав до конца страницы, я быстро собираюсь и, сунув дневник в рюкзак и прихватив скрипку, выхожу в бурю.

Мне нужно все рассказать мисс Ливингстон.

Она не Элизабет.

 

50

Элизабет

Я стою под душем, держась руками за хромированные поручни, прикрученные к обложенным плиткой стенам. Вода стекает по моему телу тысячами ручьев. Я закрываю глаза и запрокидываю голову; струи падают мне на лицо, заливают волосы, пока они не превращаются в гладкую и широкую снежно-белую реку, вода с которой собирается в лужи у меня под ногами и исчезает в сливе в полу. Я чувствую волка, чувствую, как он рыскает. Он становится все более настойчивым, посещая меня почти каждый день. Он терпелив. Сидит и смотрит, выжидает. Я протираю глаза, но в них так быстро снова попадает вода, что я больше не пытаюсь ее вытереть. Протянув руку, я нащупываю кран и поворачиваю его вправо. Я хватаю ртом воздух, когда на меня обрушивается поток холодной воды, такой же холодной, как в озере. Глаза распахиваются от шока, но они все равно ничего не видят. Кожу покалывает. Пульс учащается.

 

51

Морган

Боже, идет снег! Ветер, словно ледяная рука, забирается под куртку. Мокрый и тяжелый снег летит мне в лицо и, растаяв, капельками стекает по шее. Уже выпало много снега, он превращается в скользкое, слякотное месиво. Идти тяжело. Автомобили заносит на поворотах. Так всегда бывает в первую метель года. Люди забывают, как надо ездить. Но даже я вынуждена признать, что это сильная метель, особенно для этого времени года.

Мое сердце стучит учащенно. Я хочу побыстрее добраться до дома престарелых, но автобус опаздывает, и мне приходится ждать его в такую мерзкую погоду. Ожидание, как мне показалось, длилось вечность. В автобусе мало людей, и водитель высаживает меня прямо перед входом в здание. Я успеваю поблагодарить его, выскакивая наружу. Подойдя ко входу, я сразу понимаю, что что-то не так. Я нажимаю на кнопку звонка и стою там, дрожа от холода, а снег все хлещет меня по лицу. Никто не отвечает. Я пробую открыть дверь, но она заперта. Конечно, заперта. Как всегда. Но обычно по домофону тебе отвечает чей-то искаженный голос, и говорящий выносит решение, пропустить ли того, кто пытается войти. Почему именно сейчас там никого нет? Я, прижавшись лицом к стеклу, пытаюсь рассмотреть, что происходит в холле. Вижу, как через него идут несколько сотрудников. Они на ходу разговаривают о чем-то, один из них машет руками и указывает на дверь. Но меня они не видят.

— Эй! Привет! — Я стучу в дверь, чтобы привлечь их внимание, но они уже свернули за угол, а я осталась стоять снаружи. — Черт!

Я направляюсь к задней части здания, иду мимо забора, на покраску которого я потратила столько времени. Теперь он сливается со снежной бурей. Белое на белом. Пробую открыть дверь, которая ведет из сада на застекленную террасу, но она тоже заперта. Я знала, что так и будет, но все равно должна была попробовать. Снова прижав лицо к стеклу, я вижу Марти. Мои стуки и крики в конце концов привлекают его внимание.

Марти не спрашивает, почему я здесь. Он просто открывает дверь, я захожу внутрь, ускользнув от ветра и кружащегося снега.

— Сейчас не лучшее время, Морган, — говорит он.

Я кладу скрипку на стул и стряхиваю снег с куртки. Здесь темно, тихо и уютно, но за всем этим чувствуется напряженность. Я ее остро ощущаю. Горит всего несколько тусклых ламп. Марти надевает куртку, собираясь идти на улицу.

— Что происходит?

— Мисс Ливингстон ушла.

Я прекращаю стряхивать снег. Тысяча вопросов борются за то, чтобы быть озвученными. Но я думаю о том, что произошло, о нашем с ней последнем разговоре и ни о чем не спрашиваю.

Он застегивает куртку и натягивает шапку так, что она почти касается его пушистых бровей.

— Электричества нет. Обледеневшая ветка упала на провода. В какой-то момент, когда уже стемнело, она выскользнула за дверь. Сигнализация не сработала.

Марти непривычно разговорчив, и это наводит меня на мысль, что он чувствует себя ответственным.

— Чем я могу помочь?

— Ну разве что поучаствовать в поисках. — Он бросает взгляд на дверь, за которой развевается белое одеяло снега, а потом добавляет едва слышно, бормоча себе под нос: — И в такую чертову ночь, как эта. — Он пару раз пожимает плечами и, ничего больше не говоря, выходит в бурю.

Я оглядываюсь. У входной двери теперь стоят полицейские. Энн Кемпбел тоже там, впускает их. Я выскальзываю на улицу и иду по следам Марти. Они уже начинают исчезать, их стирают снег и ветер.

* * *

Автобус, в который я села, совсем пустой. Удивительно, что водитель вообще заметил меня и остановился. Он сообщает, что сегодня это его последний рейс, дороги так занесло, что пока общественный транспорт ходить не будет. Я говорю, что мне недалеко ехать. По радио звучит рок-музыка восьмидесятых, и в перерывах между композициями ведущий сообщает обо всех отмененных мероприятиях. Концерт в лютеранской церкви, занятия в бассейне в спорткомплексе, даже встреча анонимных алкоголиков. Передают прогноз погоды: за ночь выпадет около фута снега, и завтра он все еще будет идти. Метель, ограничивающая видимость. Трассу на Нипигон уже перекрыли.

Я сижу, уставившись в окно. До моего дома остается несколько кварталов, когда я замечаю ее. Она идет по переулку, кутаясь в темное пальто. Голова не покрыта, и я вижу длинные седые волосы, свободно развевающиеся на ветру.

— Остановите! Остановите здесь, выпустите меня! — Я подскакиваю к двери и пытаюсь открыть ее до того, как водитель останавливает автобус.

Под снегом таится коварный лед. Я этого не предусмотрела, и земля уходит у меня из-под ног, когда я спрыгиваю со ступенек. Ругаясь, я приземляюсь в сугроб и оказываюсь чуть ли не под колесами автобуса.

Я поджимаю ноги, чтобы они по ним не проехались. Чертова погода! Наконец мне удается подняться. Дверь автобуса уже закрылась, и я слышу обиженный визг шин, когда он отъезжает.

Я даже не замечаю, что оставила скрипку на сиденье.

А она уходит от меня, склонившись от ветра, медленно и осторожно ступая.

— Мисс Ливингстон! Мисс Ливингстон! — Я догоняю ее и кладу руку ей на плечо. — Какого черта вы тут делаете? В такой жуткий холод! Все вас ищут…

Она вздрагивает от моего прикосновения и поворачивается. Слова застревают у меня в горле. У нее такие же волосы, цвета снега, падающего ей на плечи. Но этим сходство и ограничивается. Это не она. Это мисс Ливингстон, но не та. На меня смотрят яркие серые глаза. Я уже видела их раньше, на фотографии. Их нельзя не запомнить. Они цвета озера.

Это Эмили.

* * *

Она смотрит на меня пронизывающим взглядом, и я отступаю на шаг. Она улыбается мне так, будто узнала, будто понимает, кто я. И тогда она делает нечто весьма странное. Протягивает руку и касается моей щеки. Проводит пальцем вокруг моих бровей, потом вниз, по носу и по губам. Я хочу отстраниться, но не могу. Она берет мое лицо в ладони и издает какой-то звук, но ее рот не образует слов.

Возле нас останавливается машина. Это полицейские. Я все еще стою не двигаясь. Мы обе замерли. Кружащийся вокруг нас снег мерцает в свете фар — так солнце сверкает на поверхности озера.

 

52

Элизабет

Говорят, ее нашла Морган. Она блуждала в этой противнейшей метели, которая обрушивается на наше здание и бросается в окна, как стая голодных волков. Теперь она вернулась в свою комнату, греется под одеялами, но я вижу, что ей плохо. Удивительно, как у нее вообще хватило сил встать с кровати, надеть пальто и, несмотря на хаос, вызванный отключением электричества, найти дверь и выскользнуть в бурю. Что заставило ее так поступить?

Я сижу возле ее кровати. Она прерывисто дышит, а рука, которую я сжимаю, сухая и горячая. Слишком горячая. Морган здесь, рядом. Я это знаю, хотя она молча стоит у двери.

— Шла бы ты домой, — говорю я ей.

— Нет, я… я хочу.

Я рада ее компании. И еще больше я рада тому, что она все еще хочет быть здесь.

Она не знала, что Эмили находится в этом же здании, в комнате, расположенной в другом конце коридора, в отделении, куда так просто не попадешь и откуда незаметно не выйдешь, там, где медсестры особенно бдительны. Эмили нужно больше. Больше, чем я могу ей дать. У нее случаются припадки. Я не всегда могу с ними справляться. Я стара. И я устала. Когда я почувствовала, что озеро зовет нас, вытаскивает из нашего затворничества в Тоскане, я поняла, что это отчасти и потому, что я больше не могла так заботиться об Эмили, как это было необходимо. Это место предполагало приватность, которой мне так хотелось, и близость к озеру, чего я жаждала. Мир не знает, где находится Эмили Ливингстон. Он не смог бы принять ее такой, какая она есть, я в этом уверена. Поэтому я ее спрятала. Я защищала ее. Я посвятила этому свою жизнь. Это мое предназначение.

Девушка ставит стул по другую сторону кровати Эмили и садится. Я слышу, как она что-то ищет в сумке.

— Я должна вам кое-что рассказать, — говорит она. — Мне кажется, вы должны это знать.

Я чувствую затхлый книжный запах. Я знаю, что это дневник. Она нашла в нем то, что озеро пыталось украсть. Не уверена, что хочу знать, что именно. Но она начинает рассказывать, и я не могу ее остановить. Слова моего отца льются из нее, как волны, которые набегают на скалу с грохотом и шипением, разбиваются о нее, а потом отступают, но только для того, чтобы за ними пришли другие, снова и снова.

Они завораживают.

 

53

Морган

Дневник похож на слоеный пирог: бумажные полотенца чередуются со страницами, так что он еще более раздутый, чем был изначально. Я осторожно его открываю, переворачиваю влажные листы, пока не дохожу до того места, где описывается рождение Элизабет и Эмили. Не знаю, как начать.

Мисс Ливингстон… Элизабет… держит сестру за руку. У Эмили болезненный вид. Она тяжело дышит, а глаза не открывала с тех пор, как мы привели ее сюда. Я поехала с ней в дом престарелых. В полицейской машине. Это было не похоже на то, как я себе представляла, ну, когда окажусь на заднем сиденье полицейской машины. К тому времени, как мы смогли пробраться через лед и снег и подъехали к входной двери, Эмили уже дрожала, ее глаза стали стеклянными. Но она отказалась от помощи медсестер, когда они попытались отвести ее в комнату. А теперь она спокойна, даже безмятежна. Мы с Элизабет рядом.

Ее комната непохожа на комнату Элизабет. Она лежит под таким же одеялом, но на этом сходство заканчивается. Стены увешаны картинами и рисунками, а на столе у окна разложены карандаши, бумага и краски. На всех рисунках изображено одно и то же: ребенок, новорожденный ребенок. Они замысловаты и детальны. Мне не нужно говорить, что это Анна.

Я делаю вдох и начинаю.

Пожилая дама слушает, пока я читаю написанное ее отцом. Он рассказывает о младенцах, двойняшках, которые родились раньше срока. О болезни, о днях, проведенных в изоляции от мира в заботе о старших, а потом и младших детях, борющихся с лихорадкой. А потом о смерти Элизабет.

Она не говорит ни слова. Ничего. Ее лицо не выражает никаких эмоций. Поэтому я продолжаю. Я читаю о лодке, которую принесло к берегу во время шторма, о женщине с рыжими волосами, о завернутом в ее пальто ребенке, которого смотритель маяка положил в кроватку возле Эмили. И который, забирая тепло ее тела, подарил жизнь им обеим.

История не окончена. Там есть еще страницы. Я только собираюсь перевернуть очередную, когда она меня прерывает. Она говорит тихо, ее голос дрожит:

— Я знаю. Я всегда знала.

 

54

Элизабет

Я слышу, как где-то звучит Моцарт. Должно быть, Марти включил музыку. Она успокаивает. Я глубоко вдыхаю и пробегаю пальцами по волосам, от корней до кончиков. Я знаю, что они уже полностью седые, цвета снега. Это говорит о том, что я стара, но это не так. Внутри я не стара.

Ребенок, Элизабет… Я ее чувствую. Она холодна и погребена под камнями, обдуваемая ветром и омываемая дождями. Одинока ли она? Я с ней. Я бродила с ней вдоль берегов озера. Она жила со мной, всегда была со мной. Она — это я. Мы одно целое.

Эмили и я, мы дополняем друг друга. Мы как нити, вплетенные в один кусок полотна. Мы делим жизнь так же, как мы с маленькой Элизабет делим смерть. Эмили не выжила бы без меня. А я жила для нее. В этом наша правда.

Я начинаю говорить. Мой голос наполняет комнату чем-то более значимым, чем тяжелое дыхание Эмили, словами, которые будут бежать от стен к потолку и зависать в углах. Возможно, они будут держать волков на расстоянии.

— Есть еще одна часть истории, которую я должна тебе рассказать, — говорю я.

* * *

На следующий день после рождения Анны я проснулась утром раньше Эмили. Утро было столь раннее, что ночь еще отчаянно цеплялась за его край, серая и молчаливая, не желая уходить. Было тихо; птицы пока не начали щебетать, придерживая свои песни до того момента, когда на востоке солнце появится над горизонтом, рассеивая темноту. Но света было достаточно, чтобы видеть. Эмили свернулась калачиком возле меня, ее черные волосы рассыпались по белой подушке, одна рука свисала с кровати и, как я полагаю, лежала на самодельной колыбели ребенка. Я сразу почувствовала, что что-то не так. Было слишком тихо. Слишком спокойно.

Маяк.

За все годы, проведенные на Порфири, во время всех бурь, несмотря на болезни и невзгоды, мы ни единого раза не позволили лампе маяка потухнуть. До этого момента.

Я выскользнула из постели и стала пробираться сквозь тени, висевшие в комнате и опутавшие мое сердце. Я знала, что они сделали. Я знала еще до того, как полностью смахнула паутину сна со своего разума, но я не могла заставить себя это осознать. Это было немыслимо. Это было более чем жестоко. Я не могла представить, чтобы Чарли, даже тот Чарли, который вернулся домой с войны, у которого раны сердца и разума были намного серьезнее, чем какие-либо раны его плоти, был способен поступить настолько подло. А мать, которая выкормила нас своей грудью, как она могла вступить в такой сговор?

Тогда я увидела ее. Она сидела в кресле. Мать не спала, она наблюдала за мной, когда я опускалась на колени на грубый деревянный пол, где стояла колыбель с нашим ребенком — нашей Анной. Я безуспешно шарила в ней, поднимая одеяло, двигала тазики, которые использовала, чтобы помыть Эмили, отодвигала занавеску, отгораживающую другую кровать, на которой спала она с папой. Она смотрела на меня, ее глаза были печальны и полны жалости, но подбородок был упрямо вздернут, губы сжаты в тонкую линию. И тогда я вспомнила. Я вспомнила ночь в конце лета в тот год, когда Чарли стал ходить в школу в городе, когда луч маяка метался по комнате, а голоса моих родителей невольно доносились до меня: Мы обрекли их обеих. Эмили никогда не будет нормальной.

Теперь я поняла. Эмили горевала по своей сестре-двойняшке. Она скорбела по Элизабет, похороненной под кучей поросших лишайником камней. Она была неполной, одной ногой на том свете. Духом в мире живых. А я была жалкой заменой, жертвенным приношением озера. Все эти годы. Как я этого не замечала? Вот почему Эмили уходила, блуждала по острову, подвергаясь всем его опасностям в виде утесов, воды и диких животных. И мужчин. Мальчиков.

Ты должен был позволить ей умереть.

Мать никогда бы не приняла ребенка Эмили.

— Что ты с ней сделала? — попыталась прошептать я, но гнев во мне бурлил, и слова звучали резко, застревали в горле и душили меня.

Эмили пошевелилась, ее рука скользнула в колыбель.

— Ей будет лучше вдали от острова. — Голос матери был бесцветным, тон — пренебрежительным.

— Лучше вдали от матери?

Мать хмыкнула и сказала:

— Ее мать неспособна позаботиться о себе, не говоря уже о ребенке.

— Она мой ребенок настолько же, насколько и Эмили, настолько же, насколько мы с Эмили одно целое. Как ты могла забрать ее у меня?

Она медленно, тяжело встала.

— Это не твой ребенок.

Она повернулась ко мне спиной, пошла к лестнице и стала неспешно, размеренно подниматься по ступенькам. Дело было сделано. Она решила, что пришло время заняться маяком, хотя осталась всего пара часов до того, как взойдет солнце. Ее заставляла это делать прирожденная добросовестность, она снова стала внимательной и ответственной. Мать шаркала ногами, поднимаясь по лестнице.

Я не сдвинулась с места. Я все еще сидела на полу рядом с кроватью. Ее шаги звучали глухо, пока она взбиралась все выше.

— Ты ошибаешься. — На этот раз я не шептала. — Она наша, моя и Эмили. У тебя нет права!

Эмили проснулась. Она села на кровати, ее взгляд метался по комнате, она увидела меня, сидящую на полу, услышала шарканье матери, поднимавшейся по ступенькам, тишину неработающего маяка, ощутила тающее тепло едва мерцающих в печи углей. И, поняв, что Анны в доме нет, подтянула колени к груди и начала раскачиваться из стороны в сторону.

Мать продолжала подниматься по лестнице.

— Где она? — Я уже кричала, мой голос пронзил рассвет, отразился эхом от скал, пронесся над озером.

Она все еще поднималась.

Я бросилась наверх по ступеням, перескакивая через одну. Шаркая, мать поднималась быстрее, чем я думала. Я догнала ее, когда она уже была наверху. Она заправляла лампу; открыв канистру с топливом, она отлила немного из нее в резервуар. Стоя ко мне спиной, она поставила канистру на пол и взяла с полки коробку со спичками.

* * *

Я замолкаю. Даже не знаю, тут ли еще девушка. Она молчит. Слушает? Я никогда раньше не произносила этих слов; произносить их — значит, делать их реальными, а я боюсь этого. Я позволила им прятаться в темных глубинах моего разума, похороненными, покрытыми пылью и безмолвными — я не смогу их игнорировать, если придам им форму и наполню звучанием. Я никому этого не рассказывала.

Я часто вспоминала о том дне. Меня преследовали кошмары. Я снова и снова проигрывала мысленно эту сцену, проживала ее в темноте тысяч ночей. Я помню. Но не уверена, что помню правду. Это похоже на кошмарный сон, после которого просыпаешься среди ночи взмокший и с бешено стучащим сердцем. И, лежа в темноте, пытаясь снова уснуть, ты воссоздаешь свой сон, пока у него не появляется подходящее окончание, такое, которое не будет тебя преследовать, и только тогда ты можешь снова задремать, позволив остаткам сна рассеяться, словно утренний туман. Может, я придумала правду? Ту, с которой смогу жить? Может, я переживала этот момент столько раз, что моя выдумка стала моей правдой — той правдой, которую я приемлю? Нужно быть честной. Я не знаю. Я не знаю, в чем правда. Я не знаю, кто зажег спичку. Не знаю, как пролилось топливо. Не знаю, я толкнула ее или она толкнула меня. Я не знаю.

И я продолжаю.

* * *

Она открыла коробку, взяла спичку и повернулась ко мне. Меня всю трясло, во рту так пересохло, что было трудно произносить слова.

— Где она?

Внизу моя прекрасная тихая Эмили издавала странные звуки, она, спотыкаясь, металась по комнате, и я знала каждое ее движение, будто это происходило у меня на глазах, просто определяла их по звукам, которые эхом поднимались по лестнице; стулья с грохотом падали на деревянный пол, папины книги слетали с полок, бились тарелки, дребезжали горшки. Она искала, так же как и я.

— Где она?

Я подошла ближе и взяла мать за руку. Она отстранилась, повернулась к лампе и чиркнула спичкой по боковой поверхности коробочки. Я смотрела, как сначала вспыхивали искры, а потом спичка зажглась, и яркий желтый огонь стал гореть ровно. Мать сосредоточилась на калильной сетке, она стояла ко мне спиной, так что я не видела ее лица. Она меня игнорировала. Дело было сделано. С этим покончено. Мы будем продолжать выполнять свои обязанности. Чарли, став смотрителем, будет зажигать знаменитый маяк на озере Верхнее, предостерегающий от опасностей, освещающий путь всем судам, так, как мы делали это тысячи и тысячи ночей. Мы будем хоронить наших мертвых и белить здания, полировать большую стеклянную линзу. Мы будем рыбачить и охотиться, садить картошку. И Эмили будет блуждать, а я буду ее находить. Я всегда буду ее находить. Она во мне нуждалась.

А мне нужна была Анна. Это еще не конец. Все еще не кончено. Я не позволю себя игнорировать. Я снова схватила мать, схватила и развернула к себе лицом. Теперь я слышала, что Эмили поднимается. Я слышала, как она твердо ступает на каждую ступеньку.

— Где наша дочь? — Мой голос дрожал.

— Она не твоя дочь. — У матери в руке была спичка. Огонек отражался в ее глазах, и я стояла под ее пронизывающим взглядом. Мать смотрела на меня вызывающе. — Она даже не твоей крови.

Слова ударили меня. И я знала. Знала, что это правда. Так или иначе, я все время это знала. И тогда спичка упала. Она отскочила, крутнувшись на краю канистры, и, все еще горя, упала внутрь, прямо в топливо. Мне кажется, я смотрела на нее целую вечность. Эмили преодолела лестницу. Она уже была возле меня. Она видела, как упала спичка. Она видела, как она танцевала на кромке банки. Видела, как она плавала на поверхности топлива.

Я же видела вспышку пламени. Видела мать, силуэт на самом верху лестницы, когда падала назад, и больше ничего не видела.

Пламя быстро охватило сухие еловые доски, из которых была построена башня маяка. Оно добралось до потолочных балок, куда десятилетиями складывались папины газеты, и жадно их проглотило. Оно вырывалось в окна и лизало кусты сирени, которые папа посадил много лет назад, а потом перебросилось на здание, где размещался противотуманный горн, чтобы продолжить свой пир. Яростный огонь обошел только дом помощника смотрителя.

Мои воспоминания об этом обрывочные, несвязные, я то приходила в себя, то снова теряла сознание; помню лицо Эмили надо мной. Рев огня и треск стеблей бальзамина, которые пылали, как факелы, между скалами. Помню крики Чарли. Парус «Душистого горошка» надо мной, белый на фоне фиолетово-синего неба. Ядовитый запах дыма, цепляющегося за меня, за Эмили. Маяк целиком, на расстоянии, далеко от нас. Он горел оранжевым в туманной дымке занимающегося рассвета. Тогда я видела Порфири в последний раз.

* * *

— Я провела в больнице несколько месяцев. Боль от ожогов на спине и груди была такой сильной, что я молила Бога о смерти. Мне говорили, что я кричала, выныривая из морфинового сна, звала Эмили. Я знала, знала в глубине души, что мы не одной крови, что мы не двойняшки. Но это не меняло того факта, что мы с Эмили были сестрами во всем, что имело значение. И так я жила. Я жила для Эмили. — Я закрываю глаза, свои бесполезные глаза, которые могут видеть только преследующие меня воспоминания. — Чарли упек ее в клинику. Ее поместили в психиатрическую лечебницу в Лейкхеде, закрыли ее там. — Я делаю паузу. — Ее обвинили в поджоге. Ее обвинили в смерти матери. — Я говорю едва слышным шепотом. — Я никогда не заявляла, что это не так.

Девушка молчит. Она не осуждает и не утешает.

— К тому времени, как я достаточно поправилась, чтобы выписаться из больницы, Чарли пропал. Прошел год, прежде чем я написала Альфреду и Милли, а потом смогла вытащить Эмили из клиники. Тогда я уже ничего не могла узнать об Анне — никто не знал, что с ней случилось.

 

55

Морган

Какое-то время мы сидим молча, слушая тяжелое дыхание Эмили. Я понимаю, что Элизабет потребовалось собрать все свои силы, чтобы поделиться этой частью своей истории. Но смотрителю еще было что сказать. Его история не закончена. Она думает, что это уже конец, но это не так; я готовилась рассказать ей о том, что произошло дальше.

— Есть еще кое-что, — говорю я. — Там больше…

Как только я собираюсь продолжить читать, Эмили шевелится, и слова Эндрю Ливингстона замирают на моих губах. Пронизывающие серые глаза открываются, и, продолжая держать Элизабет за руку, она находит меня взглядом и смотрит так, что я больше не могу говорить, даже если бы хотела.

Ее тонкие бледные пальцы ищут мою руку. Веки тяжелеют, и она снова засыпает, одна рука в руке сестры, другая — в моей.

Я больше не читаю.

* * *

На улице бушует метель. Она за окном, за стенами, но в то же время где-то очень далеко. Мы сидим втроем, держась за руки. Дневник лежит у меня на коленях.

Эмили сделала последний вздох около полуночи. Она ушла так мирно, что ни я, ни Элизабет этого не заметили.

Мы еще долго сидим в комнате Эмили после того, как она умерла. Никто не хочет делать следующий шаг, встать, выйти. Элизабет рассказывает мне о том, что Эмили страдала старческим маразмом, что она месяцами, даже годами не приходила в себя, не считая очень редких дней, когда она хотя бы узнавала Элизабет. По ее морщинистым щекам текут слезы, когда она говорит, что, похоже, потеряла ее уже давно, но ей все равно тяжело смириться с ее смертью.

Я сплю в кресле в комнате Элизабет, куда ушла после того, как пришли медсестры, накрыли лицо Эмили, помогли Элизабет дойти до своей комнаты и уложили ее в кровать. Я помню, как звонила Лори, чтобы сказать, что не буду ночевать дома, что останусь с мисс Ливингстон. Это звучит так, будто я просто придумываю отмазку, чтобы где-то шляться всю ночь. Но до этого я никогда ей не звонила — с отмазкой или без, — так что, думаю, она мне поверила. Она говорит, что рада моему звонку, рада, что со мной все в порядке. И еще она говорит, что не будет запирать входную дверь, на всякий случай.

Несколько раз за ночь приходил Марти, чтобы узнать, все ли у нас хорошо. Я его не видела и не слышала, но это он укрыл меня пледом. К утру буря стихла. Теперь я сижу в комнате Элизабет, попивая чай.

— Каким-то образом, — говорит она, — я всегда это знала. Но не могла позволить, чтобы могила ребенка и последние слова матери преследовали меня. Всю жизнь строить догадки о том, кто я? — Она ставит чашку рядом со стопкой дневников. Тут лежат все, кроме последнего, того, в котором содержится правда. — Только когда нашли «Танцующую на ветру», когда папины слова донеслись до меня из могилы, загадка снова всплыла к поверхности и заставила меня задуматься об этом. Но это не имеет значения, не так ли? Я знаю, кто я. Я все время это знала. — Она берет погремушку, лежащую на стопке дневников, ее рука немного дрожит, и погремушка позвякивает. — Я — это жизнь, которую я прожила. Я Элизабет.

Эмили знала. Почему-то она знала. И она по-своему попросила меня не говорить.

Элизабет вручает мне погремушку, и я переворачиваю ее, чтобы прочесть имя.

Анна. Дочь Роберта Ларкина из судоходной компании «Ларкин и сыновья». Она была на борту «Келоуны», когда та затонула возле острова Порфири. Ее называли по имени, его ей напевали. Оно было ее частью. И она вспомнила.

— Возьми ее себе, — сказала Элизабет. — Для меня она ничего не значит, я ее не помню.

Элизабет и не должна. Погремушка никогда ей не принадлежала.

* * *

Прошло четыре дня с тех пор, как я нашла Эмили во время бури, с той ночи, когда она умерла. Я стою на набережной, на камнях в конце третьего пирса. Метель бушевала всего день, а после этого вышло солнце, и вскоре от снега осталась только слякоть. Но до сих пор холодно. Чертовски холодно, чтобы стоять у озера. Но я все равно здесь.

После того как расчистили улицы и машины смогли выбраться из-под сугробов, под которыми их похоронила метель, Марти отвез меня домой. Именно тогда я осознала, что потеряла скрипку.

Когда я явилась в дом престарелых на следующий день, Марти отдал ее мне. Он позвонил в автобусный парк, и ее там нашли. Он съездил и забрал ее. Я очень рада тому, что скрипка вернулась. Музыка взывает ко мне, и я чуть не утратила ее много лет назад. Я не потеряю ее снова. Это часть меня.

Марти попросил меня разрисовать забор. Сначала я подумала, что он надо мной издевается, но он говорил серьезно. Он сказал, что было бы неплохо, если бы на нем был нарисован какой-то мурал, — белая поверхность, казалось, ждала цвета. Мы вышли на улицу и посмотрели на забор, оценивая работу, которую я проделала. Мы стояли молча, а ветер тем временем раздувал снег вокруг нас. Небо было таким ясным, что были видны проступающие сквозь белую краску линии моей стрекозы — стрекозы Эмили.

— Знаешь, — сказал он, — когда ты рисуешь поверх чего-то, все, что было там раньше на самом деле не исчезает. Оно все равно остается. Слои краски, царапины и вмятины, даже нешлифованное дерево, скрытое под всем этим. Они влияют на форму того, что нарисовано сверху, даже вдохновляют, но они это не определяют. Это остается на усмотрение того, кто рисует. — Он посмотрел на меня своими сапфировыми глазами, мерцающими из-под пушистых бровей. — Художника.

Я знала, что он говорит не о заборах.

Я не настолько талантлива, как Эмили, но меня подбадривает мысль, что я могу взять за образец ее работу и рассказать ее историю, пропустив через себя. Я практически вижу то, что хочу нарисовать. Думаю, я нарисую обеих стрекоз, одну побольше, другую поменьше. Сестер в полете. Это кажется мне правильным.

Рядом на свае сидит ворон, его перья взъерошены от холода, мощный черный клюв сомкнут. Он расправляет крылья, и я слышу, как они рассекают воздух, когда он пролетает над головой и исчезает в небе над городом. Скоро приедут Марти и Элизабет. Это Марти предложил развеять прах Эмили и Чарли над озером, и мне кажется, им бы это понравилось. Надеюсь, что я смогу сыграть на скрипке при такой температуре.

Вода сегодня глубокого голубого цвета, как жидкий лед. У меня с собой дневник. Я открываю его на странице, где рассказывается про Чарли и его сестер, и перечитываю эти записи в последний раз.

Суббота, 11 декабря. — Лил почти всю неделю была прикована к постели, но жар у нее спал, и я знаю, что лихорадка ее отпустила и она находится на пути к выздоровлению. Она скоро встанет на ноги и будет заниматься хозяйством, и, слава богу, больше не было смертей. Я не говорил с ней ни о ребенке, ни о женщине, которую похоронил в водах озера. Для этого еще будет время, когда она поправится. И потом, что сделано, то сделано, и я благодарен судьбе за подарок, который вернул к жизни мою дочь, сделал ее целостной и заполнил пустоту, образовавшуюся после потери двойняшки. Питер знает. Это видно по его взгляду, когда он смотрит на них; он знает, что маленькая девочка — не его сестра. Но он ничего не скажет. Он такой. А Чарли не помнит, что Элизабет умерла. Он все еще был в бреду, когда я забрал ее холодное тельце от Эмили и положил на ее место другую девочку, дающую жизнь. Ох, они так похожи! Одинаковые волосы цвета воронового крыла, светлая кожа и тонкие черты. Даже близнецы не были настолько похожи, Элизабет всегда была крупнее и сильнее сестры. Теперь Эмили больше. И даже Чарли сегодня, когда встал с кровати и по привычке говорил с ними и гладил их щечки, перепутал их. Чтобы сохранить нашу мрачную тайну, чтобы убедиться, что маленький мальчик случайно не проболтается об этом, я сделаю то, что должен, — ради Эмили. Она возьмет имя своей мертвой сестры, а свое отдаст ребенку озера.

Я вырываю эту страницу из дневника. Господи, это на самом деле ставит все на свои места! Это объясняет, почему их мать никогда ее не принимала. Так много говорит о том, кем она была, почему она так и не вписывалась в жизнь, безмолвно блуждая по ней, застряв в собственном придуманном мире, кроме моментов, когда она говорила с ветром, деревьями и животными. Теперь я понимаю, почему ее так притягивало и в то же время пугало озеро, — оно чуть не погубило ее. А когда «Хартнелл» потерпел крушение, и она день за днем ходила по берегу в поисках чего-то, она проживала это заново. Она даже назвала своего ребенка именем из прошлого. Эмили помнила. Она помнила, что она Анна.

Ты должен был позволить ей умереть.

Слова их матери преследовали Элизабет, они сформировали ее жизнь. Она стала защитницей сестры, ее единомышленницей, пожертвовала всем ради нее. Сначала не Элизабет жила для Эмили, Эмили жила для нее.

Но получается так, что смотритель маяка не позволил умереть ни одной из них, ни Элизабет, ни Эмили, ни Анне. Он проследил за тем, чтобы все они каким-то образом выжили. Даже если это означало жить во лжи.

Чарли знал правду, должен был. Вот почему он отправился за дневниками, когда обнаружили «Келоуну». Он собирался рассказать Элизабет после стольких лет неведения. Скорее всего, он прочел признание отца, когда вернулся на остров после войны. Винил ли он себя за то, что это оставалось тайной? Ему было всего пять лет. Он был тогда слишком болен, чтобы заметить, как смотритель забрал из кроватки мертвую Элизабет и подменил ее другой, более маленькой девочкой, ребенком, которого вынесло на берег в бурю; догадаться об этом он не мог. Он думал, что это двойняшки, его сестры. И он должен был предположить, что более крупная девочка — Элизабет. Конечно, он так и решил. Какие у него могли быть причины думать иначе? И таким образом девочка, от рождения Эмили, становится своей мертвой сестрой Элизабет. А дочь Роберта Ларкина, маленькая девочка по имени Анна, украденная у озера, вырванная из своей жизни, становится Эмили.

Я рву страницу на мелкие кусочки и выбрасываю их в озеро. Они рассыпаются по поверхности воды, танцуя по ряби. Они не тают, как снежные хлопья, но в конце концов их уносят волны, вместе с правдой.

 

56

Арни Ричардсон

Он оставляет старого пса в машине и идет по дороге мимо железнодорожной станции, плотнее заматывая шею шарфом и опираясь на трость. Он видит их на мысе, в конце третьего пирса; пожилая женщина сидит в кресле-каталке. Он знает, что это Элизабет Ливингстон. Девушка тоже там, она играет на скрипке, несмотря на холодный ветер. Церемония очень скромная, не соответствующая резонансу, вызванному во всем мире новостью о смерти известной художницы Эмили Ливингстон.

Он хорошо знаком с ее работами. Он следил за ее карьерой, насколько мог, и у него даже есть небольшая репродукция, которая висит в коттедже в Сильвер Айлет. Найти ее оказалось очень сложно. Найти их. Написать письмо было еще сложнее, и он отправил только записку, в которой сообщал, где они могут забрать свои вещи, если когда-нибудь вернутся на Порфири. Он отправил ее агенту Эмили, в Лондонскую галерею, в которой выставлялись ее работы. Он знал, что ее в конце концов получили, и знал, что они вернулись, так как несколько лет назад вещи забрали. Он жалел, что не смог сказать больше.

Ребенок недолго был у него. Он взял его на руки, когда в ту майскую ночь Чарли постучался в их дверь в самый темный час перед рассветом и настаивал на том, чтобы они взяли ее под свою опеку. Его мать и отец обо всем позаботились. Они не задавали вопросов; они были такими, и все тогда делалось именно так. Нужно было сохранить репутацию.

Когда через несколько дней они регистрировали ребенка, маяк на Порфири все еще тлел, мать девочки положили в психиатрическую клинику, признав душевнобольной, а в графе, где следовало указать данные об отце, они написали имя Дэвида Флетчера, место работы — помощник смотрителя маяка. Арни не пытался их поправить. Девочку удочерила пара из Оттавы. Именно его мать назвала ее Изабель. Он как-то отправил несколько запросов, напечатанных на фирменном бланке своей компании. Он узнал, что она умерла от рака много лет назад.

Какое-то время он стоит там, наблюдая за немногими собравшимися на мысе, улавливая слабые звуки скрипки, доносимые ветром. Он хотел было спуститься к ним, поговорить с Элизабет. Но вместо этого, вздохнув, разворачивается и возвращается к машине. Лабрадор с энтузиазмом его приветствует.

 

57

Эпилог: Морган

Вертолет опускается к поверхности озера, и в наушниках раздается голос пилота:

— Мы перед островом Порфири.

Высокую белую башню и разбросанные по скалистому мысу домики с красной кровлей легко заметить. Озеро бирюзового цвета, с оттенками зеленого на мелководье у берега. Когда мы подлетаем к посадочной площадке с восточной стороны маяка, я вижу Спящего Великана, фиолетовый силуэт, лежащий на окраине Сильвер Айлет. Странно видеть его с такого ракурса, словно я смотрю на зеркальное отражение.

Я знаю, что теперь тут все иначе. Башни маяка и дома, в котором она жила, больше нет, они сгорели при пожаре. Кажется, в шестидесятых построили новый дом для помощника смотрителя, поэтому старого тоже нет. Но это то, чего она хотела.

Урна лежит у меня на коленях.

Прошло уже больше пяти лет с тех пор, как мы собирались на набережной в тот холодный ноябрьский день. Господи, кажется это было так давно!

Я не смогла уговорить Марти поехать со мной. Он сказал мне, что попрощается по-своему, и ушел под предлогом того, что ему нужно починить какое-то оборудование, но я поняла, что его до смерти напугала перспектива полета на вертолете. Элизабет договорилась обо всем этом незадолго до смерти. Мы обсудили это, когда я приезжала домой из университета на неделю перед экзаменами. Она взяла с меня обещание, хотя в этом не было нужды — я бы и так это сделала. Думаю, она об этом знала.

Вертолет ненадолго зависает, а потом приземляется на посадочную площадку на мысе, и вращение винтов начинает замедляться.

— Можете быть здесь сколько нужно, — говорит пилот, возясь с переключателями и рычагами, а потом помогает мне расстегнуть ремень.

Я снимаю наушники, распахиваю дверь и спускаюсь на землю. Они остаются в вертолете, только мы с Элизабет идем по камням в сторону зданий.

Маяк автоматизировали много лет назад, и в домах больше никто не живет. Но кто-то приезжал, чтобы навести здесь порядок. Все недавно покрашено, трава подстрижена. Как раз зацветает сирень.

Я сажусь на бетонное основание башни маяка и смотрю на озеро. Вдали вижу грузовое судно. Оно плывет в сторону Тандер-Бей, разрезая холодную воду и оставляя пенистый след позади. На горизонте виднеется остров Пие.

Все выглядит таким знакомым, будто я уже была здесь.

Я вернулась домой после окончания учебы несколько недель назад. Похоже, она ждала, когда я вернусь, сдав все экзамены, чтобы у меня было время посидеть с ней и рассказать о своих занятиях, соседях по комнате и группе, в которой я сейчас играю. Она купила мне подарок к выпускному. Марти тоже в этом поучаствовал, но это она решала, что купить. Это синяя электроскрипка. Она сказала, что никогда не понимала музыку, которую я играю, что пожилая женщина вроде нее все еще может многому научиться, но только не ценить дикие звуки гитар и грохот ударных после музыки Паганини или Баха. Я показала ей, как мы аранжируем классику, но она только скривилась и покачала головой, рассмешив меня своей реакцией. Я знала, что она меня дразнит. Я знаю, что она гордится… гордилась. Синяя скрипка была тому подтверждением.

Лори тоже была рада меня видеть. Я теперь живу отдельно, но иногда прихожу к ней в гости или встречаюсь с ней в кафе. Они с Биллом больше не брали детей. Она говорит, что они теперь на пенсии. Наверное, мы с Калебом их вымотали. Она отнекивается и улыбается, но улыбка у нее усталая.

Несколько лет назад Элизабет получила письмо. Оно было от Арни Ричардсона, он написал его много лет назад, но так и не отправил. К нему прилагались некоторые юридические документы, в том числе и выцветшая копия свидетельства о рождении дочери Эмили, Анны. Они назвали ее Изабель. Мы с Элизабет не знали, смог ли дедушка собрать обрывки этой истории в одно целое, когда она появилась на пороге его дома, думая, что он ее отец. Но он должен был знать достаточно, чтобы понять, что случилось и кем она на самом деле была. Так что он ее впустил. Он любил ее. Любил меня. Интересно, рассказывал ли он ей о матери, о времени, которое они провели вместе на острове Порфири? Интересно, показывал ли он ей рисунок стрекоз, который она просунула ему под дверь, когда он работал помощником смотрителя? Тот самый, который был спрятан в скрипичном футляре?

Эмили меня узнала. Она поняла, кто я. Не знаю как, но у нее это получилось, знаю, что получилось. Она видела то, чего не замечали все остальные. В тот день, когда я нашла ее во время метели, это выглядело так, будто все было наоборот, будто это она меня нашла. Марти говорит, что я на нее похожа. У нас одинаковые глаза цвета озера.

До лодочной гавани приходится долго идти, и еще чертовы комары донимают. Я сдерживаюсь и не развеиваю прах Элизабет прямо здесь, на дороге, чтобы быстрее покончить с этим. Старая лодочная станция еще стоит. Она немного покосилась, но тоже недавно покрашена, а док отремонтирован. Я нахожу тропинку к пляжу на восточном берегу острова, ставлю урну на каменистый берег и, сев рядом, смотрю на остров Дредноут.

Я не взяла с собой скрипку. В этом нет нужды. Музыка и так звучит — она в волнах, ветре и пении птиц. И в моих воспоминаниях.

Сидя здесь, я решаю, что не буду делать все так, как она просила. Немного иначе.

Дверь вертолета открыта, но я пристегнута ремнем безопасности. Во время нашего первого облета чайки взмывают в воздух вспышкой белых крыльев, а потом мы разворачиваемся и снова пролетаем над островом Хардскрэббл. Я открываю урну и высовываюсь, чтобы развеять серый прах. Он плывет в воздухе над холмиком из покрытых лишайником камней, где серый от времени крест возвышается над могилой маленькой Элизабет Ливингстон. Порыв ветра подхватывает серое облачко перед тем, как оно оседает на камнях, и разносит его часть над озером Верхнее. Озеро танцует и сверкает тысячами лучей.

Элизабет и Эмили. Они снова вместе.