Птицы вечности реют повсюду и в небесные трубы трубят. Молча слушаю, мою посуду, ты не слышишь, ты моешь ребят. Мы оглохли от хриплых и разных свистунов на руинах основ, от пророков ленивых и праздных, извращающих истинность слов. Жить и жить бы спокойно и тихо в мирозданье, где есть тополя, где цветёт-доцветает гречиха, дышат свежестью мёда поля. Мельник с неба просыплет мучицы — мы и сыты, и с хлебом живём… Птицы вечности, вечные птицы, я не знаю, что в сердце моём. Только ходики слышатся в доме, только тени мерцают хитро. И всю ночь я держу на ладони прядь волос — золотое перо.

Жизнь или смерть? Конечно, жизнь! Но только чтобы, братцы, душой не опускаться в высь, во тьму не подниматься. Я видел в смерти столько слёз, кровь в жилах леденела! И боль прожгла мой дух насквозь, и стало пеплом тело.

Октябрьская буря и первый мороз швыряют остатки листвы под откос: деревья, как годы, — и годы, как лес, пронизаны ветром до края небес. Утраты считаю одну за другой. За ветку держусь, пережёван пургой. Держусь и держусь, вспоминая о том, как птахи звенели над майским кустом, как лоси трубили два утра подряд и в ранний восход проливался закат. Предзимнее время, осенняя Русь… За мёртвую ветку держусь и держусь.

И даже камнем обрастая, вовек не стану я другим, милее мне изба простая — защита нищим и нагим. Богаче я, но землю рою не для того, чтоб всё — моё! Не для того хозяйство строю и берегу в лесах зверьё. Молюсь на ягоду-малину и в пояс кланяюсь грибам, и горько думаю, что сыну любви к земле не передам. Не в том беда, что путь в тумане, а в том, что смутно на душе… И вот стою на поле брани — на той же вечной на меже. Через неё прошла дорога за города и облака… И не судите слишком строго ни богача, ни бедняка.

Ударят в ранний час морозы, и потекут от счастья слёзы, искрясь в оранжевых лучах… Зима, зима! С хрустящим снегом, с неповторимым лыжным бегом и вьюгой-змейкой на лугах. И всё-таки мне ближе осень, когда меж туч сияет просинь, когда, устав от дел и слов, шагаю по листве опавшей с печалью, может, запоздавшей, но ясной, как сама любовь. А, впрочем, думаю, с годами, неважно, штилем иль цунами, жизнь обернётся для меня — живу себе, и слава Богу, торю во тьме свою дорогу, во тьме средь дыма и огня.

Ну, а если стихи протрубят отбой и не смогут меня поднять, дорогая, хоть ты оставайся со мной, нелегко одному умирать. И не плачь, и судьбу за меня не кляни, просто молча и тихо гляди, как уходят мои беспокойные дни по секунде в туман и дожди. А когда и дыханье покинет меня, осторожной своею рукой, словно облачком лёгким в сиянии дня мне навеки глаза закрой.

В моей душе — душе печальной, где плыли баржами века, — есть пристань, есть канат причальный, да только высохла река. Летают чайки, блещет галька, сверкает сахаром песок, и долбит мусорная галка леща протухшего в висок. Была река… И вот не стало. Закрылась пристань, слышен мат. И лишь душа светлинкой малой сквозь тьму веков глядит назад.

Разлито в воздухе тепло: берёза листья распускает, рассвет озёрное стекло туманной ватой протирает. Вовсю токуют глухари, на солнце отливают перья то светом утренней зари, то — голубого завечерья. И золотисто-синий свет, струящийся с небес на поле, как радость уходящих лет, как ощущенье вечной воли. Взойдя на шаткое крыльцо, стою, до пояса раздетый, ласкают плечи и лицо луч золотой, весёлый ветер. Не верю даже, что зимой, когда мороз гремел, как сабля, душа, объятая тоской, до самой сердцевины зябла. Встречая новую весну, я понимаю, как впервые, что всё на свете прокляну, но не рассветы золотые.

Туман лохматый и седой над чёрным днём завис… Ты забрала любовь с собой, как забирают жизнь. «Верни! — тебе кричу я вслед. — Моя любовь — моя!» Но лишь молчание в ответ, как сон небытия. Запрусь в избе — и не зови. Налью стакан вина и выпью за помин любви, как в горе пьют — до дна.

Предзимье… Человек бредёт через поля, как через годы: и тащит груз своих забот, как скот, не знающий свободы. О, сердце русское, скажи: когда цепей порвутся звенья, в какие бросишь мятежи своё великое терпенье? Но сердце бедное молчит. И человек меня не слышит. Плывёт шуга, мороз трещит, и ветер оголтелый свищет.

Ничего я вспомнить не успел, как, простившись с веком, постарел. И не важно, что в руках пока столько силы, что свалю быка. Главное — души высокий свет потускнел, сошёл, как снег, на нет. А коптить, как треснутая печь, ах, постыло… Не об этом речь.

Лютик, вейник, незабудка Расстилают свой ковёр, и чирок — шальная утка — поднимается с озёр. Дремлет старое крылечко, тяжелеют небеса, и над замершим заречьем ходит, ухает гроза. И в кругу высоком бора снова ранит душу грусть: ох, не скоро, ох, не скоро я теперь сюда вернусь.