ГЛАВА VI
Врангель пока находился в Кисловодске. Назначенный Деникиным для производства кубанской операции, он возложил основные, «чернорабочие», функции на Покровского, в решительности которого не сомневался. Получив официальное предписание Врангеля о незамедлительном выполнении приказа главного командования, Покровский издал свой приказ о включении Кубанского края в тыловой район Кавказской армии и о вступлении своем в обязанности командующего войсками тылового района. Рада, во главе которой после таинственного убийства Рябовола стоял представитель сечевого казачества Иван Леонтьевич Макаренко, приняла резолюцию протеста против действий командования Добровольческой армии. Рада вновь декларировала, что вся гражданская и военная власть в пределах края принадлежит исключительно войсковому атаману и краевому правительству, которые должны соблюсти неуклонное применение кубанской конституции.
Покровский приехал в атаманский дворец к Филимонову в сопровождении десятка преданных ему офицеров. Оставив конвой у входа, он отстранил часового и прошел в квартиру, где застал вместе с Филимоновым Гурдая, чрезвычайно обескураженного его появлением. Покровский, якобы не замечая растерянности Гурдая и Филимонова, радушно с ними поздоровался.
— Беда, да и только, Никита Севастьянович, — сказал он, распуская ременные петли бурки. — Снова мне приходится заниматься вашими кубанскими делами. Что бы вы без меня делали? Пропали бы?
Гурдай еще чувствовал неловкость и не нашел что ответить неожиданному гостю, который, нисколько не стесняясь, бросил бурку, опустился в кресло, заложил ногу на ногу.
— Александр Петрович, — небрежно сказал он Филимонову, — я приехал с вами побеседовать как с разумным человеком. Ведь у вас в крае черт его знает что творится. Вы, конечно, знаете, что придумали эти болваны?
— Какие болваны? — неуверенным голосом спросил Филимонов.
— Члены Законодательной рады. Они хотят нас стравить, выносят дурацкие резолюции. Неужели их беспринципная болтовня заставит нас сражаться друг с другом?
Филимонов присел в противоположное кресло, наклонился вперед, чтобы показать свое внимание. Гурдай остановился за спинкой его кресла, и это помогло войсковому атаману несколько прийти в себя.
— Сражаться? — удивленно переспросил Филимонов с заискивающе виноватой улыбкой. — Доказать свою правоту можно не только силой оружия. Кто решится…
— Глупости, — перебил его Покровский, — никогда не мешает иметь за спиной пару надежных полков.
Филимонов говорил, ссутулившись и приподняв плечи.
— …Упорная и ненужная борьба, которая ведется между кубанцами и Добровольческой армией, это прежде всего борьба за свои позиции двух начал: кубанского демократического начала и добровольческого начала единоличной диктатуры, к сожалению усвоившего на практике все более и более реставрационные устремления, которые не могут быть приняты кубанцами, никогда не скрывавшими своих антимонархических взглядов.
Покровский стряхнул пепел кончиком ногтя, улыбнулся.
— Любопытно.
— Я напомню вам, — несколько горячась, сказал Филимонов, — что согласно нашей программе-декларации, принятой еще двадцатого декабря тысяча девятьсот семнадцатого года, мы признали наиболее совершенной формой правления для России федерацию демократических республик, спаянных между собой единством государственных интересов. Кубанский край должен был войти в это объединение в качестве равноправного штата. Демократия и справедливый учет социальных групп — вот основы нашей государственной жизни. — Филимонов разогрелся, поднялся, торопливо, какой-то дергающейся походкой прошелся по комнате, остановился перед невозмутимым и насмешливо-вежливым Покровским. — Мы именно так, именно так идейно осмыслили борьбу, к которой призывали народ и требовали от него человеческих и материальных жертв.
— Самостийники, — небрежно выдавил Покровский.
— Так называет нас политическая улица, — вспыхнул Филимонов, — и вы…
Покровский погасил папиросу, поднялся.
— Я солдат, — резко сказал он, — и приказы высшего начальника для меня обязательны. Когда мне прикажут стать болтуном, мы докончим наш беспредметный спор.
Покровский вынул из кармана бумагу, написанную размашистым почерком, свернул ее так, чтобы не была видна подпись, и поднес к глазам Филимонова и Гурдая. В бумаге предлагалось Покровскому арестовать тридцать два члена рады и предать их военно-полевому суду.
— Читайте приписку. — Покровский ткнул пальцем: «Суд должен быть скорый и исполнение немедленно».
Он спрятал письмо и, очевидно, довольный произведенным впечатлением, прошел к окну, приоткрыл тяжелую бархатную портьеру. По улице, ближе к кустарниковому забору городского сквера, печатая шаг, шел караул из офицерского отряда, сформированного в городе расторопным Карташевым. Покровский внимательно наблюдал за этим офицерским полувзводом до тех пор, пока не заметил, что его собеседники правильно поняли, что привлекло его внимание. Затем он снова небрежно развалился в кресле.
— Таким образом, господа, — сказал он, приподняв брови, — обстановка на Кубани чрезвычайно сложная, и это мешает армии. Я тоже кубанец и, так же как и вы, ценю интересы своего края. Вы, люди искренне болеющие этими интересами, должны помочь мне с честью выйти из положения. Вы читали приказание, которое я должен выполнить.
— Неужели вы думаете, что кровью можно запугать? — осторожно спросил Гурдай. — Подобные действия будут иметь совершенно обратные ожидаемым результаты.
— Не беспокойтесь, Никита Севастьянович, виселица сделает свое дело — сразу все притихнут.
Гурдай пожал плечами.
— Я не понимаю вас. Считая себя кубанцем, вы впадаете в противоречие, соглашаясь быть проводником подобных мер. Как кубанец вы должны уважать волю своего народа, выражаемую через представительное учреждение — раду.
Покровского несколько смутило это прямое высказывание генерала. Но затем он, с присущей ему нагловатостью, оправился и принялся уверять, что ни он, ни главное командование не думают посягать на раду и другие учреждения казачества, и после завершения операции он будет настаивать, чтобы рада вновь собралась и продолжала свою работу.
— Но что же за рада это будет? — спросил Гурдай, подкупленный словами Покровского. — Какое правительство согласится после этого повести управление?
— Согласится энергичное правительство, которое вчерне мной намечено.
— Вами? — удивленно воскликнул Филимонов. — Вы намечаете правительство?
Покровский поднялся, насупился.
— Итак, Александр Петрович, — резким голосом сказал он, — вы обязаны провести в жизнь приказание верховного командования как представитель военной власти края. Рада должна подчиниться и выдать своих членов, совершивших преступления.
— Рада никогда не пойдет на это!
— Надо заставить… уговорить. Если не сумеете вы, это сделаю я сам, но вряд ли вам от этого поздоровится. До свидания.
Из дворца Покровский вышел вместе с Гурдаем. Садясь в автомобиль, он с видом разбогатевшего купчика похвалился кожаными сиденьями, ковриком, лежавшим в ногах, медными скобами, прихватившими парусину свернутого тента.
— Вы не можете себе представить, Никита Севастьянович, с какими трудностями пришлось раздобыть эту машину. Ваш Екатеринодар — дыра, провинция. Это только полупомешанные Кулабухов и Быч имеют совесть проситься в Лигу наций.
— Все же в этой дыре вы добыли автомобиль, — укорил Гурдай, патриот своего столичного города.
— Добыл? Пришлось реквизировать у вашего председателя правительства. Какой скандал он закатил! Видите ли, он не привык ходить пешком, у него якобы ишиас. — Покровский громко расхохотался.
Они ехали по улице, и Покровский небрежно козырял офицерским патрулям.
— Сейчас проедем в дом Шкуро, здесь почти рядом. Что-то Андрюшка чрезмерно хвалился мне своим домом.
Где-то над Кубанью, с садиком. Жаль, что его самого нет. Он любит компанию.
Гурдая коробила эта развязная простота. Генерал жалел, что принял приглашение. Досадуя на себя, он с внутренним раздражением слушал своего спутника, продолжавшего держаться с простотой великого человека.
— Вы очень молчаливы, — Покровский похлопал Гурдая по руке, — обычно вы краснобай… — Он наклонился и сказал несколько конфиденциально — Вот что, Никита Севастьянович, не считаете ли вы, что Филимонов недостаточно энергичен для войскового атамана? По-моему, надо его заменить. — Покровский приосанился, полуприкрыл глаза, сдержанная улыбка дрогнула в уголках его волевого рта. — Ведь если толком разобраться, Филимонов в тяжелую годину для своего края ничем не проявил себя не только как полководец, а даже как командир сотни людей. Кубань — страна потомственных воинов, и их предводителем должен быть прежде всего воин, а не говорун и хитрец.
— Но рада избрала атаманом именно Филимонова, — раздражительно возразил Гурдай, — избрала как человека общероссийской ориентации, человека большого диапазона, большой идеи.
— Иден? — переспросил Покровский. — Филимонов защищал идею на повозке, и когда Кубани было плохо, она обращала свои взоры отнюдь не к Филимонову. Не показателен ли тот факт, что рада отказала в ходатайстве о присвоении его имени одному из полков действующей армии. Даже ваш коренной кубанец, Андрей Григорьевич Шкуро, и то совершил более достойные подвиги. Он с кнутами и палками занял Ставрополь и помог широкому распространению народного восстания в Баталпашинском отделе.
Они спустились к дому Шкуро на Крепостной улице. Это был одноэтажный кирпичный дом с парадным крыльцом, выходящим на улицу. Кубань, в последующие годы переменившая русло, в то время текла почти у шалеванного высокого забора, огородившего фруктовый сад. Они шли по дорожке, которая когда-то была усыпана крупнозернистым белым песком. Сейчас песок снесло дождями в бровки, и дорожка проросла шпорышом. Покровский шагал, отбрасывая носком сапога то проржавевшую консервную банку, то бутылку.
— Мерзость, — сердито проговорил он, — человек воюет, а здесь не могут присмотреть за его собственностью. Хозяева, рада…
Окна со стороны сада были закрыты зелеными ставнями и взяты на болты. На террасе валялись бумажки, на проволоку навились подсохшие побеги плюща.
Гурдай не понимал еще цели приглашения и в душе трусил перед Покровским, за которым установилась прочная слава до болезненности жестокого человека. Генерал нарочито замедлил шаг.
— Вы меня боитесь, Никита Севастьянович? — оглянувшись через плечо, спросил Покровский.
Гурдай, пойманный врасплох этим откровенным вопросом, ускорил шаги.
— Что вы, что вы, — забормотал он, — у меня не совсем здоровое сердце. Врачи давно советуют мне поселиться в Кисловодске.
— Отвоюемся, отдохнем, — сказал Покровский тоном утешения, — вот Шкуро успел догадаться. Вы, вероятно, слышали — он приобрел себе великолепную дачу в Кисловодске. И почти даром… Хотя что ему жалеть деньги. С его головорезами… Никита Севастьянович, мы пройдемся по саду. Я очень любил заниматься кустарниковыми. Конечно, это было давно, до войны. Помню, мой отец вечно возился с ягодниками. Занятный был старикан, весьма занятный… Перед моим первым самостоятельным полетом — ведь вы же знаете, я был летчик, воздушный бог — он прислал мне большой золотой крест. Я и сейчас ношу его, помогает…
— Мы надолго сюда? — осторожно спросил Гурдай, недоверчиво взвешивая то нарочито отвлеченное, о чем говорил Покровский.
— Мы просто посовещаемся здесь. В более спокойной обстановке. Екатеринодар настолько отравлен сыском, что просто некуда деваться. Ведь не только вы меня боитесь, я тоже обязан вас бояться.
Тут только Гурдай заметил, что в сплетениях дикого винограда, возле служб и за кустами черной смородины, спрятаны телохранители Покровского. На черном крыльце его встретил татарин, тот самый, который в период мартовского безуспешного штурма рассказывал у фермы печальную историю генерала Бурсака. Татарин узнал Гурдая, почтительно поклонился ему и провел в какую-то комнату, с азиатской щедростью увешанную бухарсrими коврами и превосходным старинным оружием. Полутьма от задернутых штор еще усиливала впечатление от этих скрещенных пистолетов, аварских кинжалов, клинков, разделанных червленым серебром и ручной золотой вязыо.
С оттоманки, забросанной ковровыми подушками, поднялись какие-то люди.
— Здравствуйте, Никита Севастьянович, — сказал один из них мягким баритоном, — очень рад, что вы снова с нами.
Это был Карташев, у него были опущены уголки губ и лицо покрывала зеленоватая бледность. Второй, в погонах полковника, — Брагин, бодрый, красивый, но какой-то неестественно взвинченный. Неожиданно оказавшийся здесь генерал Успенский и два члена рады, из группы линейцев, представили ему тучного и коротконогого войскового старшину, одетого в терскую казачью форму.
— Надо спасать не только родную Кубань, — сказал один из членов рады, — надо спасать шумный Терек.
Войсковой старшина-терец коротенько посмеялся.
Брагин подвинул Гурдаю стул. Из соседней комнаты вышел повышенно веселый и торопливый Покровский…
…Весь последующий день Гурдай в страшно подавленном состоянии провел у себя в особняке, выстроенном еще его дедом на Борзиковской улице. Задернув три высоких окна кабинета, генерал опрокинулся на диван и пролежал до вечера почти без движения. Он попросил жену передать дежурному казаку, чтобы никого не впускали. У него всегда было много посетителей, обычно ходоков из станиц, обращавшихся к нему со всякими просьбами. Сегодня генералу хотелось остаться одному, хотелось собраться с мыслями. Неожиданно, под сильным давлением и прямыми угрозами Покровского, он оказался косвенно втянутым в тот «заговор», который готовился против Кубанской рады. Вчерашнее совещание в прикубанском доме Шкуро ошеломило своей откровенностью и цинизмом. Правительство, заранее намеченное Покровским, должно было принять новую конституцию края, составленную особым совещанием Добровольческой армии. Конституцию должен был привезти в Екатеринодар Врангель, ожидавший результатов операции. При формировании правительства Покровский использовал антагонизм - между двумя группами — линейского и черноморского казачества, — поэтому в новом правительстве он решил опираться на линейцев, представителей обиженного меньшинства. Кандидатура войскового атамана вчера не обсуждалась, но во время ужина изрядно подвыпившие Брагин и Карташев поднимали бокалы за твердую руку, которая сумеет удержать булаву атамана. Конечно, они имели в виду Покровского. Но сам он всячески растравлял обиды Гурдая как не признанного по достоинствам человека и прозрачно намекал ему о «новой эре в его жизни».
Генерал поднялся, спустил ноги в ночные туфли, прошелся по комнате, заложив за спину руки. Он представил себя атаманом войска, и от мыслей этих, как от сладостной истомы, заныло тело. Рамки отдельской власти показались ему чрезвычайно узкими и ничтожными. «А почему бы мне и не быть атаманом? — подумал он. — Почему?» Генерал перебрал в памяти все этапы своей последней деятельности, и они давали повод считать, что именно он может быть ставленником военной диктатуры. Ведь он всегда держался добровольческой ориентации. Корнилова оценил гораздо раньше многих, считая его умным государственным деятелем и прекрасным военачальником, и это преклонение перед ним воспитывал в казачестве, неоднократно выступая на станичных сходах. После смерти Корнилова одним из первых смирился с кандидатурой преемника — Деникина, с которым у него наладились дружеские отношения и личная переписка. Теперь Деникин, так же как до него Корнилов, проводит политику укрепления своей диктатуры. Что же, это правильно, ибо ускоряет намеченную цель — разгром большевиков.
Зазвонил телефон. Из секретариата рады просили прибыть на экстренное вечернее заседание. Гурдай отказался выехать на заседание, ссылаясь на нездоровье. Спустя несколько минут ему снова позвонили. От имени Покровского кто-то незнакомым голосом предложил ему непременно быть на заседании, чтобы поддержать ультимативное требование Покровского. Когда генерал вышел из дому, его ожидали коляска и конвой из трех казаков, высланный Брагиным.
«Неужели началась опасность, — с тревогой подумал Гурдай. — А может, это арест!»
Полный внутреннего смятения, Гурдай поздоровался с казаками. Те ответили ему слишком уж запросто. Генерал решил проверить свои подозрения, пригляделся к ним с нарочитой начальнической суровостью.
— Как будто бы знакомые? — спросил он. — Где-то мы встречались.
— Так точно, встречались, — ответил Буревой, — земляки мы, ваше превосходительство, с Жилейской станицы.
— Вот оно что.
У генерала отлегло от сердца. Он поманил Буревого и Огийченко, протянул им руку, поздоровался.
— Воюем? — спросил он.
— Чудно воюем, ваше превосходительство, — сказал Огийченко.
— Почему чудно?!
— Против своих.
— На то и гражданская война.
Огийченко ничего не ответил.
— Гражданская война, это верно. — Буревой наклонился к генералу, как к сообщнику — С лапотниками дрались — туда-сюда, ваше превосходительство, а то со своими казаками. Не успели в Пашковку прибыть, подметные письма получать стали. Ежели, мол, раду тронем — и нам не жить, и фронтовики винта нарежут.
— Возмутительно, — буркнул Гурдай, — большевистская агитация. Вот что, земляки, я тороплюсь, а хочется покалякать с вами. Передайте-ка лошадей третьему, пересаживайтесь ко мне.
— Это мы враз, — охотно согласился Буревой и грузно спрыгнул на землю.
Коляска покатила мимо духовного училища, архиерейского подворья по тихой Борзиковской улице, обсаженной каштанами и орехами, стоявшими в коронах золотых ветхих листьев. Буревой, любивший поболтать, охотно разговаривал с Гурдаем.
— Беседовали мы, ваше превосходительство, с одним членом рады, хохлом, черноморцем, он объяснял: как будто хочет Деникин над казачеством расейцев наставить и управления порушить. Говорил тот черноморец, что следует нам отложиться от Москвы, пока еще время есть и сила, пока в армии казаков больше, чем офицеров и картузников. А если дождать, когда Деникин в Москву войдет, то добьемся мы опять царя и царицу.
— Зачем же от Москвы отделяться? — спросил Гурдай.
— Говорил он нам, что с иностранными послами, с королями сядут кубанцы за один стол, а возле наших посольств поставим гвардейцев. В Париж будем ездить и железной дорогой и Черным морем. Мы спросили его, а хватит ли достатку такую жизнь вести, ответил — хватит. Имеем, мол, мы богатые черноземы, табаки, рыбу, майкопскую и ильскую нефть, в горах серебро и золото. Море и пристани свои, а флота подкупим и на границах столбы позаколотим с вензелями нашего войска. Послухали мы его, послухали, а после посумневались — в своем ли он уме?
— Почему же не в своем уме?
— Детские какие-сь у него думки, ваше превосходительство. Ведь если без фасону разобраться, то казачество только и сильное, когда при Расее, то есть в общем числе, а откинь от казачества Расею, ну и крышка. Какие-нибудь персы придут, и те завоюют. Не миновать нам под чью-либо руку проситься. Говорил он, что будем под англичанином, верно это?
— А вы как думаете?
— Рядовому казаку думать завсегда было запрещено, — вставил Огийченко, — думать начинали только с хорунжего.
— Чего там запрещено, — Буревой опасливо поглядел на генерала, — по мне, так подведет нас англичанин. Какой-ся он ненадежный. Вот обещал он нам помогать, генералу Деникину, а ведь почти ничем не помог. Правда, вот френчики прислал, шинели, ботинки с обмотками, такие ботинки, что враз ими ноги отмотаешь, ну кой-какой оружии по мелочи, а людей не дал. Пшеницу с нас берет, скот, шерсть, табак. Все, что под руку попадет, за эти френчики тянет. Не даром же помогает. А Деникина подведет, обязательно подведет. Зря Деникин с казаками на ножи пошел. Казака сломать трудно…
Теперь пришлось Огийченко останавливать приятеля. Гурдай внимательно слушал. Он находил в этих словах те мысли, которые в последнее время приходилось ему всячески подавлять в самом себе. Он внимательно поглядел на Буревого, пожевал губами.
— Да. Вот и доехали. Приходите в гости, земляки.
Буревой наклонился к генералу.
— Ваше превосходительство, как вы нам порекомендуете, не нарезать ли нам винта в станицу, а?
— Как это?
— Поставить точку.
— Дезертировать?
Буревой приподнялся, козырнул.
— Никак пет, ваше превосходительство, на побывку.
И когда Гурдай сошел с коляски, Буревой подморгнул Огийченко:
— Придется земляка не спрашивать…
После предварительного разрешения председателя рады, переданного начальнику караула, Гурдай вошел в зал. На трибуне находился Филимонов. На него шикали, свистели, выкрикивали оскорбительные слова, а он стоял, высокий, сутуловатый, теребя дрожащими пальцами свою седую широкую бородку.
— Я, как атаман Кубанского казачьего войска…
— Нет у нас атамана, — закричали из зала, — нет! Предатель!
— Долой атамана!
На стул вскочил представитель линейцев — его видел Гурдай у Покровского.
— Просим атамана! Есть у нас атаман! — закричал он.
К ошеломленному Гурдаю подтиснулся бледный, осунувшийся Кулабухов.
— Никита Севастьянович, мы находимся перед пропастью… перед бездной…
Челюсть Кулабухова дрожала, глаза увлажнились. Нисколько не стесняясь, он всхлипнул, вытер слезы платком.
— О чем вы говорите? — спросил его Гурдай. — О чем?
— Только сейчас Филимонов предъявил требование Покровского о выдаче нас, подписавших договор с мед-жилисом, — Кулабухов цепко ухватил руку генерала. — Ведь это смерть, Никита Севастьянович. Смерть… Ведь толпа ждет нашей гибели. На улицах скоро запоют карманьолу…
— Успокойтесь, Алексей Иванович, успокойтесь. Деникину невыгодно ссориться с Кубанью, невыгодно…
Наконец шум затих, и, как всегда, наступила особенная тишина. Филимонов, оправившийся от оскорблений, произносил одну из своих внешне блестящих речей. Он говорил о долге народных представителей, о своем долге, перечисляя главные этапы своей деятельности, и, наконец, заявил о своей готовности сейчас же сложить булаву, если рада этого захочет.
Большинством голосов рада вотировала доверие Филимонову. Председатель рады Иван Макаренко, личный и политический враг Филимонова, истерически-писклявым и каким-то придушенным голосом заявил о том, что слагает с себя полномочия. При полном молчании всего зала он спустился с трибуны и быстро прошагал к выходу. Это послужило как бы сигналом. Заседание закрыли. Помещение опустело. Сторожа вооружились метлами и принялись убирать зал. К подъезду театра вместо живописных и рослых казаков-гвардейцев подошел взвод юнкеров, стукнул о мостовую прикладами, произвел расчет и занял караульные посты. На Красной улице появились патрульные группы верных Покровскому полков.
Гурдай ехал с окончательно подавленным Кулабуховым.
— Как я жалею, Никита Севастьянович, что оставил свою спокойную должность, — тихо сетовал он. — Жил мирно, спокойно. Станица Новопокровская — хорошая, приход богатый, прихожане всегда чтили меня. И только теперь, когда я поехал к себе домой на каникулы, встретил недружелюбие, замкнутость. Старики против меня за то, что я оставил церковь, молодежь против меня за мою политическую деятельность. Как вы думаете, что мне делать?
— В каком отношении?
— Покровский требует моей выдачи. Не явиться ли мне самому к нему?
— Для чего?
— Для того чтобы потребовать над собой гласного и открытого суда. Ведь я не чувствую за собой вины, не чувствую…
— Пожалуй, это будет разумный шаг, Алексей Иванович. Страсти постепенно утихнут. Такое положение в крае выгодно только нашим, политическим врагам. Последнее время рада стала посмешищем улицы…
— Тогда я являюсь добровольно, — тихо сказал Ку-лабухов. Он запахнулся в бурку, обмотал шею белым башлыком. — Добровольно являюсь. Но, остальные решили продолжать борьбу. Вы знаете, пригласили полковника Роговца, чтобы он арестовал Покровского и разоружил его части.
— Роговец вряд ли может быть организатором сопротивления Покровскому, — после короткого молчания заметил Гурдай. — Я сомневаюсь в наличии у него простого мужества. Кто его пригласил?
— Иван Леонтьевич Макаренко.
— Бессмысленно, совершенно бессмысленно. Надо не забывать, что за спиной Покровского вооруженная армия: Добровольческая армия, сильный государственный аппарат, сыск…
— Вы забудьте про то, что я вам сказал, Никита Севастьянович, — испуганно попросил Кулабухов, — забудьте. Если об этом пронюхает Покровский, прибавится лишнее обвинение.
* * *
Рано поутру 6 ноября за Гурдаем прибыл порученец Филимонова с приглашением прибыть во дворец атамана, где должно было состояться закрытое совещание членов рады. Гурдай ехал во дворец с большой внутренней тревогой. Совещание, конечно имеющее оппозиционный характер, могло окончиться весьма неблагоприятно.
Гурдай вошел в зал заседаний с намерением предупредить Филимонова об опасности. В зале заседаний собрались в большинстве те, кто был намечен Покровским в члены нового правительства по списку, известному Гурдаю. Внешне все казались помятыми и приниженными. Никто не говорил друг с другом, чувствовалась большая подавленность.
— Ужасно, — шепнул Гурдаю член рады Аспидов, — это ужасно. Если про это совещаньице пронюхает Покровский, мы пропали.
И в это время в комнату, в сопровождении Филимонова, быстро вошел Покровский.
Все встали. Неподдельный испуг, застывший на лицах, заставил Покровского улыбнуться. Он — приостановился, небрежно козырнул.
— Здравствуйте, господа! Садитесь.
Сам Филимонов был тоже растерян. Появление Покровского, очевидно, было неожиданностью для него. Не обращая внимания на произведенное впечатление, Покровский развязно развалился в атаманском кресле, вынул портсигар и постучал мундштуком по крышке.
— Замечательно, — небрежно бросил он, — вы здесь как нельзя кстати. Я вас постараюсь кое в чем убедить. — Он отложил папиросу, обвел всех холодными, с каким-то металлическим блеском, глазами. — Расхождения в коренных взглядах между радой и Добровольческой армией крайне болезненно отозвались на войсках, и я имею сведения, что так же болезненноотозвалисьна казачестве.
— Это неверно, — сказал Аспидов, — неверно, если принять во внимание…
— Когда я говорю, другим советую молчать, — перебил его Покровский. Он поднялся, оперся пальцами о стол, немного наклонился вперед и продолжал говорить убежденно и зло: — Я думаю, что никто из казаков не может себе представить, что тот союз, который спаян кровью, мог быть кем-нибудь расторгнут. Тем не менее последние события породили тревогу на фронте. Я не десятки, а сотни раз командовал войсками в бою и помню, что в высочайшие, самые красивые моменты, когда все войско, сломив сопротивление врага, вдруг слышит, что в тылу небезопасно, что его «обошли», — не выдерживает, начинается смятение, переходящее в панику, и весь успех вмиг идет насмарку. — Покровский помедлил. — Так страшен тыл, так важно спокойствие в тылу для фронта. Тыл у нас не спокоен, и вы своими действиями вносите это беспокойство. Для нас, военных, немыслимо иметь во главе какое-нибудь коллегиальное управление, какой-то комитет, похожий на совдеп. У нас впереди должен быть один вождь. Нас может вести только один вождь, облеченный властью главнокомандующего, облеченный военной диктаторской властью. Я неоднократно призывал вас к объединению. Я сам кубанец, сам член рады, желаю полного преуспеяния Кубанскому войску. Но вместе с тем солдат, получив приказ главнокомандующего очистить тыл от разлагающих его элементов, должен его выполнить. Те лица, которые способствовали разъединению фронта и тыла, которые вели закулисную недостойную игру, должны понести заслуженную кару. Меня интересует, господа, что думаете вы по этому поводу?
Дубовые стулья с высокими резными спинками правильными линиями протянулись по обе стороны стола, накрытого темно-красным бархатом. Стулья казались пустыми, и только белые пятна неподвижных рук выделялись на бархате. Гурдай не хотел поднимать головы. Он трусил сосредоточенного и страшного взгляда Покровского. Гурдай ждал, и, когда со стола исчезли чьи-то сухие, нервные руки, он поднял веки.
Отвечал Покровскому Скобцов, глава фрондирующих линейцев, работавший в области земледелия.
— Я отношусь отрицательно к мерам жестокой расправы с политическим противником, — волнуясь, сказал Скобцов, — в раде мы боролись и с Кулабуховым, и с Бычем, и с Султан-Гиреем, но борьба эта была чисто внутренняя, и мы не можем допустить, чтобы кто-то из… из посторонних вмешивался в эту борьбу и… угрожал репрессиями. Если уж начинать вешать, то вешайте нас первыми, чтобы не было недомолвок.
Это выступление несколько смутило Покровского. Неуверенно промямлил Филимонов о своей позиции, сходной с позицией Скобцова. Атаман при людях сознательно отводил от себя обвинения в единомыслии с представителями Добровольческой армии. Гурдай горячо высказался за отмену репрессий. Покровский посмотрел на него понимающим взглядом сообщника и немного смягчил тот тон, с которого начал беседу.
— Вы, господа, неправильно поняли меня. Это, вероятно, происходит от моей особенности, привычки несколько прямолинейно, без уверток, по-солдатски излагать свои мысли. Да и к тому же я, очевидно, не слишком ясно выражаюсь. Дело идет не о репрессиях. Надо только обезвредить преступников. Я сам против кровопролития, и, если преступники отдадутся мне в руки, я могу гарантировать вам, что ни один волос не упадет с их головы. — Он посмотрел на часы, которые носил браслетом на своей мохнатой, сильной кисти руки. — Кстати, у нас совсем мало времени. Выехав сюда, я отдал приказание своим полкам в одиннадцать часов выступить из станицы Пашковской в Екатеринодар. Войска выступили полчаса тому назад. А — раз придут войска, я должен указать им цель движения. Простите, так уж заведено в наших уставах, и вот…
Все замерли. Никто не ожидал такого поворота его выступления. Покровский встал, исподлобья, тем своим взглядом, который пугал людей, провел по лицам. Он увидел тревогу в ожидании его заключительных слов, напряжение и испуг этих людей, всегда мнивших себя вершителями судеб других. Он знал, что поединок воли теперь неуклонно окончится его победой, все это продолжало занимать его лишь как спорт.
— Если к двенадцати часам названные мной лица не отдадутся мне в руки, то… подумайте, господа.
Он круто, по-военному, повернулся и вышел, покачивая своими крепкими плечами, налитыми бугровинами мускулов. Филимонов как-то боком проскользнул в дверь вслед за ним.
— Идите, идите за ними, — испуганный Скобцов подтолкнул Гурдая, — мы вас просим, уговорите его.
В маленьком зале второго этажа, застланном афганскими коврами, Покровский остановился перед Филимоновым и Гурдаем.
— Я слишком долго занимался церемониями, господа, — сказал он сухо. — По-моему, здесь вышел бы из терпения человек и более покладистого характера. Немедленно передайте раде о моем предложении, иначе…
— Но что вы с ними сделаете? — порывисто спросил Гурдай. — Что?
— Ни один волос не упадет с их головы…
— Это слишком туманные обещания. Мы не знаем, как понимать ваши слова.
— Даю слово русского офицера, что их жизням не угрожает опасность, — отчеканил Покровский..
— Спасибо, — поспешно поблагодарил Филимонов, — совещание распустить?
— По-моему, не стоит. — Покровский снова посмотрел на часы. — Пусть один из них вместе с вами, Никита Севастьянович, направится в раду, а остальные подождут здесь.
— Домашний арест?
— Я не уточняю. — Он приблизился к окну. — Видите, уже прибыла моя конвойная сотня. Итак, спешите, господа.
Не попрощавшись, Покровский вышел из дворца, поздоровался с конвойцами, броско вскочил в седло и поскакал мимо сквера, украшенного монументом императрицы Екатерины. Казаки звеньями вытянулись за ним. Постепенно удаляющийся стук копыт долетел до слуха.
— Езжайте, предупредите, — словно очнувшись от забытья, проговорил Филимонов. — Мы дали согласие, но… как это ужасно…
Гурдай подъехал к Зимнему театру. Юнкера скрестили штыки, не пропуская в здание. Возмущенный генерал выхватил членский билет Краевой рады.
— Как вы смеете?
Юнкер мельком взглянул на документы.
— К сожалению, ваше превосходительство, ваши права на сегодня недействительны, — с язвительной вежливостью сказал он.
Из подъезда вышел веселый Брагин. Он громко шутил, разговаривая с неизвестным Гурдаю худощавым офицером-дроздовцем.
— А, Никита Севастьянович! — воскликнул Брагин.
Он панибратски потряс руку генерала, делая это с нарочитым видом великодушного одолжения.
— Послушайте, — еле сдерживая гнев, сказал Гурдай, — меня не пропускают.
— Куда?
— В раду.
— Зачем вам сюда? — Брагин приподнял плечи. — В этом нет никакой необходимости.
— Там заседание.
— Заседание прекращено.
— Я должен поговорить с членами рады, по поручению Филимонова, по поручению вашего Покровского.
Брагин расхохотался. Заметив побагровевшее от гнева лицо генерала, оборвал смех.
— Говорить не о чем, ваше превосходительство, — сказал он официальным тоном, — Покровский сам был здесь. Они уже передались в руки правосудия и отправлены во дворец.
— Кулабухов?
— Кулабухов пока на квартире. Он поступит так же благоразумно. Вы меня извините, тороплюсь на парад.
— На парад?
— Да. Генерал Покровский принимает парад войск гарнизона. С парада войска направляются на ферму, где будет отслужена панихида по Лавре Георгиевиче… Таково желание воинских частей…
Гурдай остался один. Мимо проходила кавалерия. Играли оркестры, развевались хвостатые бунчуки, гудели литавры. Из подъезда выныривали приниженно-жалкие члены рады и поодиночке, держась ближе к зданиям, уходили. Оставив затертую войсками и толпой коляску, Гурдай пешком вышел на Красную. Полки выстраивались шеренгами по обеим сторонам улицы. Сотни объезжали деловитые вахмистры, покрикивали, поругивались. Все было так же, как и перед всеми парадами, хорошо известными генералу. Толпы любопытных запрудили улицы. Новость о разгроме рады летела по толпе, и генералу казалось, что его всюду преследуют насмешливые и презрительные взгляды. Офицерские училища подошли во взводных колоннах, пристроились к коннице. Со стороны войскового собора на своей золотистогнедой кобылице показался спокойный и надменный Покровский.
…На следующий день к Гурдаю пришел Буревой. Тщательно вытерев моги в прихожей, он на цыпочках вошел в кабинет и только после разрешения присел на краешек стула.
— Ты чего, земляк? — спросил Гурдай.
— Посоветоваться пришел, ваше превосходительство… — Буревой замялся. — Не с кем посоветоваться. Огийченко был — весь вышел.
— А где он?
— Нарезал винта, ваше превосходительство. Еще вчера, как отслужили возле Кубани панихиду по Корнилове, смотался, видать — на Жилейскую подался. Там вроде Батурин восстание поднял. Пашковцы передавали. И откуда знают пашковцы? Далеко Жилейская…
— Восстание давно подавлено, — раздражительно перебил генерал. — Да и не восстание… какая-то кучка дезертиров прячется в лесу.
— Верно, в лесу, ваше превосходительство. Вокруг нашей станицы, сами знаете, лесов невпроворот. Сегодня, считай, человек сорок казаков ушло к чертовой бабушке. Да разве после таких приключений не уйдешь… Жизнь не мила, мозги раскорякой пошли. Лежал-лежал в казарме, думаю, — приглашал его превосходительство в гости, почему не пойти. Отпросился у вахмистра. Наш-то вахмистр, Никита. Литвиненко, отпустил. Другой раз бы посовестился вам надоедать, а теперь за разъяснением…
— Что случилось? — Гурдай приблизился к Буревому. — Сиди, сиди уже. Не вставай. Какое разъяснение хочешь?
Буревой вытащил из кармана шинели серый листок бумаги, проклеенный по углам клейстером.
— Со стенки снял. По всему городу развесили. Почитайте, ежели еще не читали.
Гурдай взял листок из рук Буревого, начал читать, пошевеливая мясистыми подрагивающими губами.
Приговор 1919 года, ноября 6 дня. Екатеринодар.
Военно-полевой суд, учрежденный на основании приказа командующего войсками тылового района Кавказской армии от 6 ноября № 6, в составе есаула Лычева, есаула Прудай, есаула Зеркач и есаула Хорина — рассматривал дело об Ал. Ив. Кулабухове, казаке станицы Новопокровской Кубанской области, и признал его виновным в том, что в июле текущего года он, в сообществе с членами кубанской делегации — Бычем, Савицким, Намитоковым, с одной стороны, и представителями меджилиса горских народов — Чермоевым, Найдаровым, Хазаровым, Бахмановым, с другой стороны, подписали договор, явно клонящийся к отторжению кубанских воинских частей в распоряжение меджилиса, то есть в преступлении, предусмотренном ст. 100 части 3-й и 2-й ст. 101 Уголовного уложения, и приговорил его к смертной казни через повешение.
Настоящий приговор подлежит представлению на утверждение командующего войсками тылового района Кавказской армии.
Вверху на приговоре стояла резолюция:
«Приговор военно-полевого суда утверждаю.
Покровский».
Гурдай опустил задрожавшую в руках бумагу.
— Как же так? Как же это можно? Он обещал: ни один волос не упадет с его головы…
— Волосья все целы, ваше превосходительство, — сказал Буревой, безнадежно махнув рукой, — да что толку. Волосья целы, а язык наружу, сам видел. На Крепостной площади повесили.
— Он же дал слово русского офицера…
— Офицерскому слову пора перестать верить, ваше превосходительство. Генералы и то шкодят.
Гурдай остановил на казаке невидящий взгляд помутневших глаз.
— Поедем, я хочу сам посмотреть.
— Чего там смотреть, ваше превосходительство. Покойник и покойник.
— Нет, я хочу посмотреть, Алексей Иванович был мой хороший знакомый.
Породистые гнедые лошади собственной конюшни легко несли коляску генерала, шуршавшую по мостовой шинами из красной резины. Крыши домов, вялые листья деревьев повлажнели от хилого ночного дождика. На небе из-за Кубани выкарабкивались сизые тучки. Начиная от городского сада, конечной остановки трамвая, кучками шли люди, опасливо обсуждая события. Люди вливались на Крепостную площадь и, надолго задерживаясь здесь, запружали ее. Площадь была окружена старинными зданиями с толстыми каменными стенами, вымазанными облинявшей известью. Отсюда было видно предгорье и желтое полукружье Кубани, подрезавшей обширную луговину, несмотря на осень, покрытую свежим зеленым ковром. Патрулирующие по площади казаки словно плавали в пестром цветении платков, картузов и суконных шапок. Заметив коляску, казаки грудью своих коней раздвинули толпу. Генерал кивкам головы поблагодарил казаков и пошел к тому месту, где особенно уплотнилась толпа.
Неподалеку от маленькой и такой же старой, как крепость, церквенки, в которой читались уставные молитвы многих присяг кордонного казачества, стояла виселица — два столба с перекладиной. Кулабухов висел на высоте аршина от земли, без оружия и шапки, натянув, как тетиву, веревку, выплетенную из манильского шпагата, который обычно употребляли земледельцы для сноповязалок. На нем были серая черкеска и черный бешмет, обтянувшие его тонкое длинное тело. Ни пояса, ни оружия не было, но черкеска была застегнута наглухо.
На груди, по обычаю того времени, висела дощечка с надписью: «За измену России и кубанскому казачеству».
Гурдай видел наклоненную голову, высунутый язык, прихваченный белыми зубами, темный чуб, упавший на липкий и бледный лоб, врозь расставленные носки азиатских сапог. Гурдая толкали, но он не обращал внимания и, несмотря на подкатившую тошноту, не мог оторваться, не мог отвести глаз от казненного. Поднял внезапно ослабевшую руку, снял папаху, ветерок пробежал по его полуоблысевшей голове, и только тогда он опустил глаза. Буревой исподволь наблюдал за генералом и по-своему пожалел его.
— Помню, в Жилейской Покровский Лучку повесил, — со вздохом сказал Буревой, — повесил в одних исподниках. А тут по-благородному, в одежде. И как она жизнь устроена несправедливо, ваше превосходительство.
— Почему? — бездумно спросил Гурдай.
— Да как же. Вот хотя взять Кулабуха. С небольшого попика до какого чина, до какого почета долез, мало того — в Париж ездил, во Францию, шутка сказать, куда достиг. А вот все едино завис, как и Лучка. Вот тебе жизнь, ядри ее на качан…
В этот же день Врангель прибыл из Кисловодска. Оставив специальный поезд на главном вокзале, сопровождаемый пышной свитой, верховный руководитель кубанской операции явился на заседание рады, собранное по его телеграфному предупреждению. Напуганные возможностью дальнейших репрессий, члены рады собрались на заседание, которое проходило при закрытых дверях, под усиленной охраной юнкеров, со знойным любопытством молодых головорезов ожидавших новых интересных событий.
Врангель поднялся на трибуну при общем напряженном молчании. Не было тех истерических оваций, которыми приветствовали его в период первых сокрушительных операций. Тогда они — Врангель, Покровский, Эрдели, Шкуро, командиры кубанских частей приезжали с фронтов, приподнятые славой первых побед, и рада била им челом, так как только что познала силу регулярной армии, обеспечивавшей ей власть и привилегии. Потом прошел медовый месяц этих отношений, расширялась территория, отодвигалась непосредственная опасность, наступала пора внутренней борьбы и интриг.
Врангель стоял перед поверженной им радой и чувствовал себя представителем той высшей породы людей, которые призваны сломить сопротивление «туземцев» и властвовать над ними. Он стоял, выхоленный и тонкий, чуть-чуть ссутулившийся от своего высокого роста, и на его бледном, немного тронутом загаром лице пробежала и потухла пренебрежительно злая улыбка.
— Сегодня мне наконец удалось исполнить давнишнее свое желание довести до сведения Краевой рады голос моей армии, — сказал Врангель, — я уверен, что Краевая рада — как истая представительница родной Кубани — поймет нужды армии и, как заботливая мать, поможет ей. Здесь произошли события, которые способны повергнуть в уныние даже весьма жизнерадостных людей. Но что поделаешь, к сожалению, не от меня зависело, что голос армии не мог дойти до вас. Нашлись люди, которым это было на руку. В то время как вверенные мне кубанские корпуса беззаветно храбро дрались на Волге во имя иашей общей идеи, Законодательная рада сводила личные счеты с командованием, не отпуская Кавказской армии продовольствие и фураж. В августе месяце этого года я лично был вынужден выехать в Екатерино-дар, чтобы подтолкнуть лиц, срывающих дело снабжения фронта. Эти лица знали, что казаки — и кубанцы и терцы — голодали, не хватало даже кукурузного и ячменного хлеба, кони дохли, и в то же время на Кубани закрома ломились от пшеницы. Законодательная рада не довольствовалась кровью людей, представителями коих она себя считала. От нас требовали еще денег в оплату фуража и хлеба. Денег армия не имела, и базисные магазины фронта были пусты. Это была сознательная политика: погубить действующие на фронте соединения, породить недовольство казаков командованием, сорвать боевые операции. После выяснилось, что эти лица при вашем попустительстве готовили отторжение кубанских корпусов, то есть прямую измену. Сейчас тех, кто позорил Кубань, отрекся от общей матери России, — здесь нет. Мы воссоздаем Россию ценой великой крови Кубани. И суровый приговор вынесем тем, кто своими делами чернил эту идею… Я глубоко преклоняюсь перед широкой областной автономией и правами казачества. Никогда я не позволю посягнуть на эти права, но я обязан спасти армию. И я просил генерала Покровского изъять тех, кто губит наше великое дело, и он сделал это с твердостью солдата. Теперь главное командование должно быть уверено в твердой и устойчивой власти на Кубани. Лишь тогда командование может надеяться на помощь, если правительство будет иметь возможность пользоваться всей полнотой своей власти и будет ответственно лишь перед вами, господа члены Краевой рады, перед истинным хозяином земли Кубанской. Законодательная рада должна быть упразднена, о чем персонально успел позаботиться генерал Покровский. Вновь избранное правительство и атаман должны найти общий язык с командованием армии, и только тогда на Кубани воцарятся мир и спокойствие…
Врангель небрежно выслушал выступление сотника Дмитрия Филимонова, просившего сохранить жизнь арестованным членам Законодательной рады.
— Я подумаю, — сказал он на прощанье, — подумаю. Какое-либо решение можно вынести только при ознакомлении с материалами следствия. Кстати, я ожидаю сегодня между десятью и одиннадцатью часами ваших представителей, с которыми мы обсудим предварительные наметки конституционных изменений…
…Делегация, прибывшая к Врангелю на вокзал Екатеринодар-I, в его личный поезд, состояла опять-таки из тех, кого по списку Покровского готовили к смене правительства. В вазах на небольших столиках салон-вагона лежали фрукты, но никто их не трогал. Переговаривались шепотом.
Врангель вышел одетый в белую, тонкого сукна черкеску, ловко обтягивающую его стройную, высокую фигуру. У правого плеча тяжелыми серебристыми жгутами лежали аксельбанты. На левой стороне груди, над газырями — Георгиевский крест и на шее — Владимир с мечами. Тонкое и подвижное лицо Врангеля загорело и обветрилось. Он пожал руки только Скобцову и генералу Успенскому, остальным кивнул. Все сразу почувствовали в нем хозяина, у которого не так уж много времени на излишние любезности и улыбки. Предложив делегатам проект конституции, написанный крупным почерком, почти без помарок, он, не извинившись, вышел к прямому проводу для переговоров со ставкой. Вернувшись, Врангель принял от генерала Успенского проект конституции, положил его перед собой, разгладил завернувшийся уголок.
— Ознакомились? — спросил он, посматривая на часы.
В салон вошел подвыпивший Покровский и вслед за ним Гурдай. Покровский взял два апельсина, быстро их очистил, положил на ладонь.
— Угощайтесь, господа, — предложил он, не сходя с места.
Гости вставали, покорно подходили к нему, брали только по одной дольке и молча возвращались на свои места. В этой молчаливой покорности Покровский почувствовал страх перед ним и некоторую демонстрацию протеста.
— Прошу не стесняться, — разрешительно сказал он, подморгнув Врангелю, — я здесь только гость.
Врангель, не менее остальных почувствовавший бестактность Покровского, сухо оглядел его и продолжил беседу.
— Итак, сколько времени вам понадобится, чтобы провести через раду новые конституционные изменения?
Скобцов, прочимый на пост председателя, а следовательно, ответственный за выполнение воли командования, пошушукался с соседями.
— Я жду. — В голосе Врангеля почувствовалась сдерживаемая резкость.
— Около недели, — ответил Скобцов, — но предварительно надо освободить арестованных.
— Ого, — вмешался Покровский. — Не думаю, что тем, о ком вы хлопочете, будет особенно приятно целую неделю выжидать ваших решений, зная приговор военно-полевого суда.
— Разве уже имеется приговор? — спросил Гурдай.
— Безусловно. Не приехал же я сюда наниматься в няньки…
Врангель строго остановил Покровского, и тот отмахнулся и с прежней невозмутимостью принялся есть грушу.
— Поскольку жизни арестованных угрожает опасность, — сказал Скобцов, — мы можем провести новые изменения в трехдневный срок.
— Мной отдано распоряжение изготовить одиннадцать виселиц, — обгладывая середину груши, сказал Покровский.
— Хорошо, — со сдержанной резкостью сказал Скобцов, — сколько времени нам вы даете?
— Сутки, — предложил Врангель, — двадцать четыре часа.
— Мы согласны.
Врангель поднялся, положил правую руку на рукоятку отличного аварского кинжала. Гурдай обратил внимание на его выхоленную руку и простой топазовый перстень на безымянном пальце.
— Я не смею вас больше задерживать, господа.
Врангель сделал общий поклон. До конца униженные делегаты столпились в дверях. Наконец в вагоне остались только три генерала: Врангель, Покровский и Гурдай.
— Не правда ли, тяжело? — спросил Гурдая Врангель, останавливаясь возле него.
— Тяжело, Петр Николаевич.
— Никита Севастьянович обвиняет меня в излишней жестокости, — вставил Покровский. — Представьте себе: этот висельник Кулабухов — личный его друг.
— Что же, в такие времена приходится иногда не считаться с дружбой, — мягко заметил Врангель. — Времена некоторого, я бы сказал, одичания. Вообще обстановка гражданской войны глубоко извратила общечеловеческие понятия о добре, зле, дружбе, праве, справедливости.
— Это так, но все же вы напрасно действуете методом террора, методом запугивания, — горячо возразил Гурдай.
— Чем чреват наш метод?
— Кубанцы никогда не простят вам этого.
Врангель посуровел. С его лица сразу же стерлось прежнее напускное добродушие.
— Вы слишком смелы для вашего положения, ваше превосходительство.
— Что вы этим подчеркиваете?
Гурдай стоял перед Врангелем седой, плотный, с горящими глазами.
Врангель круто повернулся, вышел и вернулся с телеграфной лентой.
— Вы — атаман отдела и попусту болтаетесь в городе, — проговорил он, передавая ему ленту. — Главнокомандующий упрекает меня за непорядки, допущенные вами в своем отделе.
— Какие непорядки?
Крупные буквы Бодо запрыгали перед генералом. Он никак не мог понять, в чем именно упрекает Врангеля телеграфная лента, в конце которой значилась фамилия Деникина.
— Жилейское восстание, поднятое каким-то Батуриным, разрастается. Это позор. Мы вынуждены перебазировать на подавление восстания регулярные части, принадлежащие фронту. Вот к чему привела демагогическая политика деятелей рады.
Покровский взял из рук Врангеля ленту, перечитал ее, пренебрежительно улыбнулся.
— Жаль, приходится отправляться на фронт, а то бы я разгромил эту банду.
— Так вот что, Никита Севастьянович, — Врангель смягчил тон, заметив растерянность генерала, — немедленно выезжай в отдел. Это дурацкое восстание может подорвать наш международный престиж. Если об этом узнают союзники, мы можем лишиться снаряжения. Кстати, вас ожидает цивильный поручик, рекомендованный Брагиным. Его фамилия Шаховцов. Кажется, он…
— Шаховцов! — воскликнул Гурдай. — Поручик Сто тринадцатого ширванского полка! Здесь? Каким образом?
— Вам разве известна эта фамилия? — спросил Врангель, уклоняясь от ответа.
— Я знаю этого поручика, — сказал Гурдай, — его в свое время рекомендовал Карташев.
— Рекомендация Карташева очень ценна.
Покровский попрощался.
— Я вас оставлю. Тороплюсь, мне очень некогда.
После ухода Покровского Гурдай ближе подступил к Врангелю.
— Я выеду, Петр Николаевич. Только прошу вас, как казака, которому тоже дороги судьбы Кубани, — не отдавайте булаву войскового атамана Покровскому. Покойный Лавр Георгиевич не доверял этому человеку. Жаль, что вам не довелось участвовать в первом походе. Вы бы знали, как далеко предвидел Корнилов… Дав слово русского офицера, Покровский его не выполнил… Он спит и во сне видит булаву.
— Хорошо, — остановил его Врангель, — я могу вас порадовать: атаманскую булаву получит совершенно неожиданный кандидат.
— Кто? — с волнением спросил Гурдай.
— Генерал Успенский.
— Успенский! — Гурдай сделал шаг назад, — Но это еще хуже Филимонова. Успенский труслив и покорен…
— Иногда эти недостатки могут превратиться в достоинства.
— Что вы сделаете с остальными арестованными? — спросил Гурдай, чтобы замять свое крайнее разочарование. — Убьете?
— Зачем! Мы просто постараемся изолировать их от политической деятельности. По-моему, их придется выслать — и немедленно выслать — за границу.
Гурдая поджидал Буревой, приведший ему коня. Генерал взялся было за луку седла, потом раздумал, и они пошли вниз по Екатерининской улице. Гурдай был рад собеседнику и, откровенно сетуя на свою судьбу, бранил Покровского и Врангеля.
Буревой опасливо слушал генерала и, изменив своей привычке, хранил глубокое молчание. Ему казалось, что генерал откровенничает неспроста, а с какой-то предательской целью хочет узнать его мысли. В предыдущую ночь по приказу Брагина было арестовано и отправлено в тюрьму шесть казаков, якобы за попустительство дезертирам. Буревой боялся ответить за Огийченко. Вслушиваясь в тихую речь генерала, он выуживал только то, что подсказывала ему хитрая казачья настороженность. Потом генерал снова заговорил об опричниках Покровского. Буревого это окончательно расстроило. Он посматривал по сторонам, выискивая, куда бы улизнуть. Но везде плотно, один к одному, стояли дома, поперечные переулки освещались и также наглухо были заперты каменными зданиями. Только когда спустились на линию пивоваренного завода Ирзы, Буревой с радостью заметил пустыри и овраг позади кирпичной стены духовного училища. Он приостановился.
— Вот что, ваше превосходительство, — сказал он, — вы трошки возле фонарика подождите, а я коней напою. Тут вроде я кран заметил, как за вами ехал.
— Я, пожалуй, подожду, — охотно согласился Гурдай, — иди.
Буревой быстро зашагал, понукая лошадей, неохотно шедших в темноту. Пройдя около сотни шагов, он огляделся, прыгнул в седло и зарысил в какую-то кривую и узкую уличку.
— Надо тикать, — бормотал он, — Москву все едино не привезешь, а конишка лишний в хозяйстве не замешает.