Давайте немножко отступим от анализа текстов ноябрьских писем Пушкина и буквально пунктирно воспроизведем событийный фон, приведший к появлению этих документов.

К началу 1836 г. Александр Сергеевич окончательно осознает, в какую плотную паутину светского быта он затянут. Обстоятельства, каждое из которых в отдельности не выглядит непреодолимым, в совокупности образуют кокон конформизма, на уютность которого (конечно, не без рефлексий) в конце концов соглашались многие потенциальные «властители дум». Пушкин восстал. Только давайте не делать из него героя. Идеологически он склонялся к компромиссу с властью. И желание занять место Карамзина, как придворного историографа Романовых, и осуждение польского освободительного движения, да и показной аристократизм. Свет, с его опытом обволакивания, «приведения к своему знаменателю» ломал очень сильных людей. Но здесь вышла осечка. Пушкин, может быть, благодаря своей генетике, не потерпел личного оскорбления, выразившегося во вторжении в святая святых его интимной жизни. «Шалости» придворной и дворянской жизни он воспринимал только в одном направлении. Проекцию на свою семейную жизнь установившихся нравов он отверг с возмущением. Гнулся Пушкин потому, что хотя и чувствовал свою исключительность, но хотел признания общества, высшего света, хотел купаться в аплодисментах, лучах славы и всеобщего обожания. И имел на то полное право. А власть, чувствуя возможность компромисса с гением, играла на этих струнах, но не сломала поэта, потому что невзначай «наступила на его любимую мозоль».

Петербургский двор раскрутил маховик сплетен вокруг в общем-то мало скрываемых знаков внимания Николая Павловича к Наталье Николаевне. Однако, обнаружив, что реакция супруга Н.Н. на эти слухи (по их мнению), мягко выражаясь, неадекватна принятым в свете нормам, влиятельные люди решили смягчить ситуацию и направить молву в другое, ложное русло.

В ближайшем кругу императорской семьи всегда присутствовали супруги Нессельроде. Последние благоволили Геккерну-старшему. Есть многочисленные свидетельства, что Геккерн неоднократно обедал в узком кругу императорской семьи. На этих обедах обычно обсуждались отнюдь не проблемы государственной важности (хотя и не без этого), а преимущественно разного рода новости придворных развлечений, взаимных ухаживаний участников бесконечных балов и приемов, попросту говоря, сплетни, которые исправно сообщала императрица со слов своих фрейлин. Периодическое присутствие Геккерна на таких неформальных обедах в узком кругу объясняется как протекцией Нессельроде, так и особыми отношениями России и Голландии, во многом обусловленными и тем, что родная сестра Николая Павловича была замужем за наследным принцем Нидерландов.

Так вот, в определенный момент (скорее всего в декабре 1835 г. – январе 1836 г.) в этой компании вызревает идея «перевести стрелки» от разросшихся до неприличных масштабов слухов по поводу близких отношений императора и Натальи Николаевны на молодого Дантеса. Последний, конечно, «парень не дурак», и на Наталью Николаевну глаз не мог не положить. Но место свое знал четко. Женщина, по которой как минимум вздыхает император, да еще жена известного литератора, от которого русские просто млеют, – это не для него. Легкий флирт – без проблем, но ничего серьезного. Этот «добрый малый», по свидетельствам современников, совсем не выглядел Дон Жуаном. Да к тому же он постоянно находился под ревнивым наблюдением голубого «папочки», через которого, собственно, и делалась карьера молодого французского эмигранта.

Дантесу по цепочке: Николай I – Нессельроде – Геккерн, дается указание инсценировать демонстративные ухаживания за женой Пушкина. «Супруги» Геккерны взялись за организацию этой мистификации со всей обстоятельностью. Воспользовавшись (а может быть, специально организовав) краткосрочной поездкой Геккерна-старшего в Гаагу, они организуют два письма Дантеса (от 20 января и 14 февраля 1836 г.) приемному папаше, в которых Дантес, практически цитируя любовные романы того времени, в банальных выражениях сообщает о некой «безумной любви» к замужней женщине, в результате которой он «совершенно потерял голову». Имя женщины и ее ревнивого мужа, естественно, не называется, но легко узнается. Этот «вещдок» создается на всякий случай, а главное – может быть использован по усмотрению Геккернов, поскольку не только создан ими, но и находится в их руках. (К великому сожалению Геккернов, они не предусмотрели такого развития событий, при котором им важнее было бы иметь письменные «доказательства страсти» Дантеса ни к Н.Н., а к Екатерине Гончаровой. Пришлось в ноябре 1836 г. убеждать в этом Жуковского, Пушкина и других исключительно на словах, отчего эта версия выглядела весьма сомнительно.)

О какой искренности в описании своих чувств к внезапно и навсегда покорившей его женщине («я готов был упасть к ее ногам и целовал бы их, если бы мы были одни») можно серьезно говорить, когда Дантес в том же письме, но на другой странице цинично пишет: «Однако не ревнуй, мой драгоценный, и не злоупотреби моим доверием: ты-то останешься навсегда, что же до нее – время окажет свое действие и ее изменит, так что ничто не будет напоминать мне ту, кого я так любил. Ну а к тебе, мой драгоценный, меня привязывает каждый новый день все сильнее, напоминая, что без тебя я был бы ничто».

О том, что свое задание Дантес выполнял непринужденно, с определенным артистизмом, давая понять окружающим, что он разыгрывает некий фарс, имеется достаточно много свидетельств. Одно из них, относящееся к лету 1836 г., дает наблюдательная С. Н. Карамзина: «Я шла под руку с Дантесом. Он забавлял меня своими шутками, своей веселостью и даже смешными (курсив наш. – Н. П.) припадками своих чувств (как всегда к прекрасной Натали)». О том же свидетельствует князь Трубецкой: «Дантес ухаживал за Наташей, но вовсе не особенно «приударял» за нею».

Пушкин без труда раскусил эту игру. Он не испытывал никакой ревности к Дантесу. Не потому что слепо верил в неприступность своей жены, а потому что знал, что этот «засланный казачок» никогда не решится перебежать дорогу императору. Его убивало другое. Люди из Зимнего дворца по сути повторяли тот же прием, что и в 1834 г. Все это пахло камер-юнкерством. Тогда его унизили мальчишеским чином, теперь – подсовывают мальчишку в качестве объекта ревности! Как ответить на эту игру?

Сначала Пушкину приходит мысль спровоцировать любую дуэль (без кровавого исхода) и в качестве неминуемого наказания за сам факт дуэли получить столь желанную высылку из столицы. Реализуя этот план, Пушкин пытается организовать «дуэльные ситуации» на ровном месте с малоизвестными людьми, которые, как потом оказывалось, были почитателями его таланта. 3 февраля 1836 г. Пушкин сцепился с молодым литератором Семеном Хлюстиным. Повод был «высосан из пальца». Хлюстин объяснял это Пушкину в письме: «Я повторил в виде цитаты замечания г-на Сеньковского. Вместо того чтобы видеть в этом простую цитату, вы нашли возможным счесть меня эхом г-на Сеньковского». С. А. Соболевский без труда уладил дело в виду его полной абсурдности.

Уже 5 февраля 1836 г. Пушкин пытается организовать другую дуэль с князем Репниным. Но в письме, которое должно стать поводом для дуэли, употребляет выражения, исключающие ее возможность: «Я не имею чести быть лично известен Вашему сиятельству. До сих пор питал к Вам искренние чувства уважения и признательности». Естественно, что после того, как Пушкин получил от Репнина ответ в высшей степени доброжелательный и тактичный, инцидент полностью рассыпался. Через несколько дней Пушкин буквально навязывает Владимиру Алексеевичу Соллогубу конфликтную ситуацию: «Вы позволили себе обратиться к моей жене с неприличными замечаниями и хвалились, что наговорили ей дерзостей». Соллогуб был в ужасе от всей этой нелепицы. Но «купил пистолеты, выбрал секунданта, привел бумаги в порядок и начал дожидаться. Я твердо, впрочем, решил не стрелять в Пушкина, но выдерживать его огонь, сколько ему будет угодно.» Вот какая дуэль была нужна Пушкину. Ведь он тоже не собирался стрелять в Володю Соллогуба! Но один, как назло, был в Твери, а другой в Петербурге. И все в результате расстроилось. Истории было неугодно разрешить эту «игрушечную дуэль», которая, по мысли Пушкина, кончилась бы очередной, но теперь необходимой для него ссылкой (вместе с семьей).

Неудачный опыт организации дуэльных провокаций вскоре разочаровал Пушкина, в частности, и потому, что в глазах окружающих он невольно предстает то смешным, то взвинченным, то неспособным контролировать собственные эмоции. Соллогуб прямо почувствовал потерю интереса Пушкина к этому способу выхода из навязанной поэту игры: «Вероятно, гнев Пушкина давно уже охладел, – писал он, – вероятно, он понимал неуместность поединка с молодым человеком, почти ребенком, из самой пустой причины».

Но отказаться от не оправдавшей себя тактики ведения борьбы не значит смириться с обстоятельствами. Пушкин мучительно ищет способ, дать понять «правительству и обществу», что он категорически не приемлет навязываемую ему ситуацию. Он ищет любую зацепку. Так, 1 июля он отвергает приглашение императрицы на традиционный бал в честь дня рождения ее величества. Объяснение, с одной стороны, благопристойное – траур по матери, но с другой – странное, поскольку на других балах на минеральных водах в это же время Пушкин появлялся, что отмечали в своих письмах и воспоминаниях и С. Карамзина, и Данзас. Кстати, последний указал, что именно в августе-сентябре 1836 г. «по Петербургу вдруг (курсив наш. – Н. П.) разнеслись слухи, что Дантес ухаживает за женой Пушкина». Не было ли это реакцией императрицы на нанесенное ей оскорбление? Она вполне могла дать указание Дантесу резко активизировать его демонстративные ухаживания за женой поэта. Ведь известно, что императрица давно «взяла Дантеса под свое покровительство, из личных средств доплачивала определенную сумму к скромному вознаграждению бедного корнета. Скромный по титулу и званию иностранец был в числе званых гостей на придворных балах. На одном маскараде он даже танцевал с костюмированной императрицей. И с присущей ему фамильярностью в обращении с дамами сказал царице: «Здравствуй, моя дорогуша!» «Императрица по-прежнему ко мне добра», – отчитывался он Геккерну. И уже в начале 1836 года он получает звание поручика в нарушение элементарной воинской табели о рангах». Ясно, что при таком положении Дантес и шагу не мог ступить без соизволения императорской семьи, он начисто был лишен права на проявление собственной инициативы. Да она ему и не была нужна. Карьера его развивалась стремительно и в нужном направлении.

Игра Дантеса в страсть к Наталье Николаевне раздражает Пушкина в первую очередь потому, что он не находит убедительного способа показать окружающим, что он все понимает, что презирает этот балаган, что никому не удастся выставить его в виде старого мужа, ревнующего свою жену к французу-офицеришке. (В своем рассказе Нащокину поэт сравнивал императора с ничтожным офицеришкой, мотающимся под окнами его жены, а тут ему подсовывают в качестве объекта ревности офицеришку во плоти). Первая мысль – на балаганную мистификацию ответить тем же. Об одной такой попытке Пушкина подробно рассказал князь Александр Трубецкой, близкий друг Дантеса. Суть его рассказа в следующем. В конце лета 1836 г., вернувшись к обеду из города на каменноостровскую дачу, Пушкин застал у Натали Дантеса. (Заметим, что Дантес нарочно задерживался, зная, что Пушкин должен вот-вот появиться). После того, как кавалергард ретировался, Пушкин потребовал объяснений от жены. Натали прибегла к спасительной, по ее мнению, лжи: Дантес, оказывается, зашел, чтобы сообщить ей о своем глубоком чувстве к сестре Екатерине и желании посвататься к ней. Пушкин, не поверив ни единому слову жены (это на заметку пушкинистам, убеждающим читателей более полутора веков в исключительной искренности Н.Н. и в столь же исключительной доверчивости поэта к росказням своей супруги), решил воспользоваться ее оправданиями и заставил тут же под диктовку написать Дантесу записку, в которой Натали извещает Дантеса, что она передала мужу, как Дантес просил руки ее сестры Кати, и муж, со своей стороны, согласен на этот брак. Записка была тотчас послана Дантесу. Трубецкой описывает шок Дантеса: «Ничего не понимаю! Ничьей руки я не просил. Стали мы обсуждать, советоваться и порешили, что Дантесу следует прежде всего не давать опровержения словам Натали до разъяснения казуса». Когда Дантес получил от Натали разъяснение этого «казуса», ему ничего не оставалось делать, как действительно изобразить ухаживания за Екатериной. Доказательства этому мы получаем из письма С. Карамзиной от 19 сентября 1836 г. Описывая свои именины, она, в частности, пишет о Дантесе, «который продолжает все те же штуки, что и прежде, – не отходя от Екатерины Гончаровой (!), он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой, в конце-концов, все же танцевал мазурку». Шутка Пушкина удалась на славу. Этот замечательный розыгрыш Пушкина через два с половиной месяца выполнил роль подсказки для Геккернов в момент, когда они лихорадочно искали способ уйти от дуэли.

К сожалению, эта мистификация Пушкина имела камерный характер, не могла получить широкого общественного резонанса, а потому не решала проблем, стоявших перед поэтом. Но она показала, что с Пушкиным шутки плохи, у него все игроки как на ладони. И Дантес сильно струхнул. По свидетельству того же Трубецкого, Дантес после встречи с Пушкиным на его даче (которая явно имела целью подразнить супруга Н.Н.) «выразил мне свое опасение, что Пушкин затевает что-то недоброе», Интуиция не обманула Дантеса. Именно в августе-сентябре в голове поэта созревал план «крупномасштабной акции». Цель акции, показать, что свою честь он ставит выше всего на свете – это во-первых, во-вторых, что его интеллект несоизмеримо выше мозгов светских интриганов и для него не представляет никакого труда разобраться в их мышиной возне, и в третьих, в столь неравной борьбе он готов поставить на кон свою жизнь. Форма реализации этих целей – «автоанонимное» письмо, распространенное в узком кругу своих близких знакомых, что создает возможности для маневра при непредсказуемом развитии событий. А непредсказуемость при операции такого масштаба была обязательным элементом начинающейся игры. Большой игры.

Пушкин пустил в ход свою домашнюю заготовку во второй половине дня 3 ноября 1836 г. Тогда городская почта несколько месяцев как начала работать и, не в пример нынешним временам, действовала быстро. Все специалисты сходятся на том, что появлению анонимного диплома предшествовало некое событие или события), произошедшее где-то между 15 октября и 2 ноября. Если по датам есть расхождения во мнениях, то по характеру события практически полное единодушие. Все сходятся на том, что роль детонатора в развившемся скандале сыграли последствия посещения Натальей Николаевной квартиры Идалии Полетики в отсутствии хозяйки. Обстоятельства этого посещения известны нам исключительно со слов самой Натальи Николаевны. Вернее, в ее интерпретации. Собственно, в распоряжении историков имеются три по сути идентичных описания этого события. Это воспоминания П. и В. Вяземских, письмо Фризенгофа Араповой с изложением того, что было известно по этому поводу Александрине, и, наконец, пересказ этого последнего Араповой (дочерью Натали и Ланского), с добавлением некоторых деталей, почерпнутых ею, очевидно, из обрывков разговоров ее родителей о петербургской жизни. У всех этих письменных свидетельств есть один и тот же первоисточник – устный рассказ самой Натальи Николаевны. Вот как он выглядит в пересказе Вяземских: «Мадам N.N. по настоянию Геккерна (Дантеса) пригласила Пушкину к себе, а сама уехала из дому. Пушкина рассказывала княгине Вяземской и мужу, что, когда она осталась с глазу на глаз с Геккерном (Дантесом), тот вынул пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст ему себя. Пушкина не знала, куда ей деваться от его настояний; она ломала себе руки и стала говорить как можно громче. По счастию, ничего не подозревавшая дочь хозяйки дома явилась в комнату, и гостья бросилась к ней».

Да, воистину, нужно быть очень простодушной женщиной, чтобы такое наворотить и думать, что ей поверят, особенно муж. Однако целые поколения пушкинистов, влюбленных в Александра Сергеевича и его супругу, поверили. Одна мудрая Анна Ахматова усомнилась: «Все это так легко придумать, все это так близко лежит, во всем этом нет и следа страшной неожиданности – верной спутницы истины».

Попробуем сначала разобраться в мелочах. Входит Натали в квартиру Полетики. Со своим ключом? Маловероятно, хотя чем черт не шутит. Предположим, открывает ей дверь прислуга или гувернантка. Последняя должна быть в курсе замысла хозяйки и иметь от нее инструкции, ибо надо не только встретить гостью, принять от нее верхнюю одежду, но и проводить в апартаменты, где затаился Дантес. Итак, гувернантка выполнила свою миссию и оставила участников свидания наедине. Откуда же вдруг появляется свободно разгуливающая по квартире дочь Полетики, которой, кстати сказать, в 1836 г. исполнилось только три года? А где же гувернантка, обязанная оберегать конспиративную встречу? Что-то слабо верится в эту абракадабру. А пистолет! Смехотворно, грозить убить себя в чужой квартире из-за того, что женщина не желает отдаться «здесь и сейчас». Дантес был достаточно опытным ловеласом, чтобы использовать руки и губы, а не размахивать пистолетом. Здесь уже пахнет шантажом и грубым запугиванием, а не соблазнением. Не случайно, пересказывая версию своей сестры, более умная Александрина жестко ее отредактировала: убрала из рассказа «пистолет» и ввела «колени» («бросившись перед ней на колена, он заклинал ее»). Но Вяземским редактировать было незачем – как слышали, так и передали. Беда Натальи Николаевны была не в том, что, как полагала Долли Фикельмон, она слишком много рассказывала мужу, беда в другом – она не умела врать правдоподобно. Умудренному опытом не только личной интимной жизни, но и знатоку многовековой истории психологических взаимопереплетений человеческих судеб молодая провинциалка лупила турусы на колесах, искренне полагая, что муж примет все на веру как начинающий любовник.

Лживость всей конструкции, придуманной Натальей Пушкиной, достаточно явно высвечивается при ознакомлении с книгой Александры Араповой (урожденной Ланской) о своей матери. Пушкинисты обычно крайне скептически оценивают этот документ. Однако, на наш взгляд, к нему следует подходить дифференцированно. Нельзя с водой выплескивать ребенка. Конечно, в книге легко просматривается сверхзадача, которую преследует Арапова: убедить читателя, что она незаконнорожденная дочь императора Николая I. Здесь автор не скупится на разного рода намеки и натяжки. Но с другой стороны, нельзя забывать, что книга написана человеком, многие годы прожившим в одной семье с Натальей Николаевной, много от нее слышавшим, в том числе, наверное, и о знаменитом свидании. Тот факт, что Арапова, работая над своей книгой, обратилась к Александре Николаевне, отнюдь не доказывает, что она ничего не знала об этой истории, скорее наоборот, – это свидетельствует о желании сверить свою информацию с видением близкого матери человека. Как бы то ни было, но кое-что интересное можно почерпнуть из текста Араповой. Она пишет: «Местом свидания была избрана квартира Идалии Григорьевны Полетики в кавалергардских казармах, так как муж ее состоял офицером этого полка». А несколькими строками выше приводит откровения своей матери: «Сколько лет прошло с тех пор, а я не переставала строго допытывать свою совесть, и единственный поступок, в котором она меня уличает, это согласие на роковое свидание». Пушкину и своей сестре Натали говорила совсем другое. В письме Фризенгофа Араповой сказано следующее: «.ваша мать получила однажды от г-жи Полетики приглашение посетить ее, и когда она прибыла туда, то застала там Геккерна вместо хозяйки дома». Значит, в 1836 г. Натали трактовала встречу с Дантесом на квартире у Полетики как неожиданную, подстроенную коварной подругой, а спустя многие годы призналась, что шла на заранее подготовленное свидание. Но когда столько лжи, то, естественно, встает вопрос, а с кем собственно было свидание? Может быть, совсем не с Дантесом? Может быть, и не было никаких пистолетов и бродящих по квартире малолеток?

В подтверждение наших сомнений как нельзя кстати всплывает еще одна деталь, озвученная Араповой: «Хорошо осведомленная о тайных агентах, следивших за каждым шагом Пушкиной, Идалия Григорьевна, чтобы предотвратить опасность возможных последствий, сочла нужным посвятить своего друга (кавалергардского ротмистра П. П. Ланского) в тайну предполагавшейся у нее встречи, поручив ему под видом прогулки около здания строго следить за всякой подозрительной личностью, могущей появиться близ ее подъезда». Замечательно! Тайное свидание недавнего корнета, без году неделя новоиспеченного поручика опекает в качестве «топтуна у подъезда» в ноябрьскую петербургскую непогоду не кто-нибудь, а кавалергардский ротмистр! Прибавьте к этому, что он на 13 лет старше 24-летнего шалуна. Да будь он по уши влюблен в Идалию Григорьевну, но такого унижения не стерпел бы. Другое дело, если в апартаментах Полетики встречался бы с дамой сердца его императорское величество. Тогда бы ротмистр беспрекословно дежурил, чтобы «предотвратить опасность возможных последствий» и происки любых «тайных агентов», подосланных, например, императрицей.

Отметим, что Полетика принадлежала к числу дам, обеспечивающих интимные свидания царствующих особ. Это был узкий круг лиц, особо доверенных «квартирдам», которые не были своднями в прямом смысле этого слова, но обеспечивали интимные гнездышки для пассий высокопоставленных особ. Не тащить же очередную свою симпатию сразу в Зимний дворец. Все-таки век девятнадцатый, а не двадцатый, и Россия, а не США. Между прочим, отцовскую практику «квартир-дам» усвоил и Александр II. Он долгое время пользовался услугами некой Варвары Шебеко, которая подыскивала ему квартиры для тайных встреч с молодой смолянкой Долгорукой, ставшей впоследствии официальной женой императора-освободителя. Специфика положения дам, подобных Идалии Полетике и Варваре Шебеко, состояла в том, что они, как правило, не были обременены титулами и не занимали официальных должностей в придворной иерархии.

Но выполняя интимные поручения коронованных особ, будучи их доверенными лицами, они становились значительными фигурами в высшем свете.

Пушкин, разгадав или получив информацию о роли Полетики в организации свиданий своей жены (конечно, не с Дантесом), в процессе инициированного им скандала, походя, сломал всю карьеру этой дамы. Она оказалась той «щепкой», которая вылетела из придворного круга, когда Пушкин начал «рубить лес» (после дуэльной истории муж Полетики был переведен в Одесский гарнизон). Вот в чем причина лютой ненависти Полетики к Пушкину, пронесенная ею через всю свою долгую жизнь. За игривый щипок или эпиграмму так не ненавидят.