1
Уже тонко посвистывал в отведенной ему маленькой светелке Бизин. Спала успокоившаяся во сне Анна. Перестал из комнатенки напротив слышаться ласковый шепот Катерины, что-то мурлыкавшей Валюшке с Кешкой.
Но Филиппу не спалось. Похлопал в темноте глазами, бесшумно поднялся с кровати и вышел во двор, захватив по дороге кисет с ядреным самосадом и накинув в сенях на исподнее драный полушубок.
Над крыльцом стояло высокое небо в больших перемигивающихся звездах, в углу, у амбара, завозился, брякнув цепью, лохматый волкодав.
Филипп, усевшись на ступеньку крыльца, долго сворачивал толстенную самокрутку, потом, чтобы попадя не тратить драгоценные спички, высекал огонь, раздувая трут.
Внезапно забурлило-зарезало в животе, подступило до крайности, еле успел от крыльца до стайки добежать. Нескоро оттуда вышел, пучком сена руки вытирая. Ополоснул в бочке, под водостоком. И в лицо плеснул водицы. Во рту такая сухость, что язык небо обдирает — не до курева.
Подался в сенки, нашарил в темноте на столе бутылку с наливкой, жадно задвигал кадыком. От спешки пролил на бороду.
Вернулся на крыльцо, утираясь подолом пропотевшей рубахи, потянулся было к брошенному кресалу и самокрутке, но вдруг ощутил, почувствовал кого-то рядом!
— Хто тут? Хто?! — хрипло бросил в темноту, невольно приседая.
— Дед Пихто!
Перед Цупко выросла темная фигура.
— Тьфу ты! Коська, ты, што ли?
— Обоссался, поди, со страху, Филя?
— Не бухти! Ишо неизвестно, чо бы с тобой приключилася, кады бы тут тебя милицанеры трясли, из самово угро!
— Так я, Филька, в рубашке родился! Меня и японцы на расстрел водили, да без толку! А на тебя, вижу, милиция жути нагнала! Что, в стайке-то небось с самого их отъезда гадишь? Га-га-га!
— Тише ты, оглашенный! Всех подымешь!
— Не ссы… А че тебя сыскари-то трясли?
— Сука кака-то навела!
— Ну и чо?
— Пронесло.
— Ага, вижу, до сих пор несет! Гы-гы-гы!..
— Хорош ржать, Коська! Чо приперся? Договаривались же, — сюды глаз не казать. Откель тебя надуло?
— А-а!.. — скривясь, махнул рукой гость. — Прокатился с хлопцами на «ученике» с Дальнего вокзала, думали торговок в вагонах малость пощипать. Каво там!.. Фараоны чево-то седни по вагонам шастают, продыху нет. Ну и прокатился до твоей станции, покалякал кое с кем, да к тебе, вот, подался. Филя, покупателя я приглядел для лошадок…
— Ага! Спохватился! Тю-тю, коники!..
— Да ладно!
— Чо ладно? Чо ладно? — озлился Филя. — Говорю тебе, налетели вороны! Навел кто-то. Сразу-те про овес спросили да коньков приметили, ну а потом и до мясца в погребе добралися! Я же шкуру-то там оставил, еще не сбагрил…
— Во подарочек приподнес фараонам! Мать твою! — ругнулся гость. — Говорил же тебе — не храни. Чево кромчить? Сразу надо сбывать! У тебя ж ранешних договоренностей полным-полно!
— И на старуху быват проруха… — угрюмо буркнул Цупко.
— Да и хер с ним! — мотнул головой ночной гость. — А чо, Филя, тебя-то не загребли, а, старый?
— Подписку дал сыскарям служить.
— Ох, ни хера себе! Ссучился, потрох!
— Но-но! — грозно прогудел Цупко. — Ты, Коська, эндак словечки не раскидывай! Филипп Цупко никады фараонам не служил!
— Ой, им-боюсь, им-боюсь! — засмеялся гость.
И тут же сунул Филе под нос вороненый револьверный ствол, тускло блестнувший в свете полной луны.
— Щас зубы вышибу с мозгами разом! Ты меня знать! У меня с тем, кто фараонам стучит, разговор короткий! Давай-ка, хрыч толстый, пропой-ка про отмаз-то с подробностями. Каво ты им сдал со всеми причиндалами?
Коська прищурился и постучал согнутым пальцем по револьверному барабану.
— Цыть! И револьвертом своим не пужай! Повидал я энтого барахла! Аль до того боисся, что спишь на ем заместо бабы? Хе-хе-хе! — мелко засмеялся Филя в лицо гостю.
А тот желваками заиграл.
— Говорливый ты, Филя, веселый… Да больно что-то подозрительно тарахтишь. Видно, и вправду не зазря тебя фараоны пожалели… Чо, а Филя? Давай, закрути еще петельку!
— Ты, тово, говори да не заговаривайся! Молод ишшо!
— Каво?! Да я тебя…
— Не пугай, пужаный ужо! — Филипп толстым пальцем отвел ствол от лица. — Я бы имя и сто подписок подмахнул, штобы в кутузке не париться. А че им соопчать — это ишшо поглядим… По мелочи в доносчики чево ж не поиграть… Зато, Коська, в доверье можна втереться. А там — ушки на макушке! — много чего от фараонов можно проведать! Соображать?
— Сладко ты, Филя, поешь. Задницу свою толстую спасал, а теперича соловьем заливаться…
— Вахламон ты! Кады бы задницу берег, так тут бы в самый раз тебя, Коська, сыскарям в руки-то и спроворить…
— Каво?!
— А таво!
— Ладно… — Гость спрятал револьвер, зябко повел плечами. — Филя, спроворь-ка ты мне лучше пожрать, а то кишка на кишку уже войной пошла… День нынче колготной какой-то!
— Но… — согласился Цупко. — Как Андреича с централа доставил, так и завертелося…
— Че за Андреич? — обеспокоенно спросил ночной визитер.
— Пойдем, похаваешь, — не отвечая на вопрос, поднялся Филипп. — А после и обговорим.
Прошли в сенки.
Филипп запалил огонек, сходил до погреба, принес отварного мяса, из избы вынес чугунок с остатками вареной картошки, бутылку постного масла. Положил на стол краюху подового хлеба, два белых калача и длинные стебли лука с ядреными головками.
Коська с усмешкой повертел в руках пустую водочную бутылку.
— Богато, Филя, живешь! Казенную водку лакаешь! С фараонами чокался?
— Типун тя на язык, вахламон! С достойным человеком выпивали за здравие…
— Кто такой? Ну-ка, ну-ка! Ох, и длинный язык у тебя, Филя! — Гость демонстративно вынул из-за пазухи «наган», положил рядом.
— Ухо-хо! — хрюкнул коротким смешком Цупко. — Грозен, грозен! Чо ты револьвертом своим размахался? Наиграться не могешь?
— Филя, ты свои смешочки брось… — зловеще, поглядывая на притворенную в избу дверь, проговорил Коська. — У меня не заржавит кусок свинца промеж глаз запечатать… Не зли…
— Кушай, Костя, кушай, — примиряюще сказал Цупко. С горячим нравом ночного гостя он был знаком не понаслышке. — А я тебе пока про Андреича скажу. Помнишь, Коська, года два назад мы спирт одному хитрому мужику таскали, на сбыт?
— А-а, на Новые места! Буржуй недобитый, рожа еще такая, с холеностью, да?
— Нащет холености ноне старикан поистрепался… Но в голове у него, Коська, есть кака-то бо-ольшая задумка… Спрашивал меня про компанию надежную, для богатого дела. Чуешь?
Филипп поскреб бороду. Коська на мгновение вскинул на него взгляд, яростно уминая ломти холодного мяса вприкуску с картофелинами. С полным ртом проговорил:
— Ты сказывай, сказывай, Филя.
— Так энто, Костя, Ляксей Андреич и есть. Я ему намекнул… Мол, имеется верный человек, а за ним ватага… Тебя имел в виду. Ты ж говорил, что с отчаянными ребятами сошелся… Я, Коська, через Андреича богатый навар нутром чую…
— А больше твое нутро ничего не чует? — негромко засмеялся Коська и постучал пальцем по пустой водочной бутылке.
Цупко шустро нырнул в избу, вернулся с неполной бутылкой самогона, заткнутой туго свернутой бумажкой. Набулькал в граненые стаканчики-стопки — сначала энергично работающему челюстями Коське, потом себе.
Хлопнули.
Филя, шумно сопя, закопошился с самокруткой, а гость снова наполнил свою посудину и опрокинул в рот.
— Нащет меня, Филя, ты поторопился. К твоему дедку-буржую приглядется надобно. Чево он, ежели такой оборотистый был, нонче сдох совсем и подмоги спрашиват? Помню, как за спиртишку-то копейку жмотничал! Свово не упустит, хитрован ишшо тот!
— А ты как хотел? — прищурился Цупко. — Могет, перед тобой яму кадриль отплясать?
— Надо будет и отпляшет! — бухнул кулаком по столу Коська. Чуть подпрыгнув, пустой стакан ударился о револьверный ствол и тонко-тонко, но звонко зазвенел.
— Да убери ты свою пукалку! — рыкнул в ответ Филипп. — Разложил арсенал!
— С кем это ты тут, Филя?
На пороге из избы показался Бизин, позевывающий в кулак и почесывающий бока.
— От те! Явление Христа народу! — развел руки Коська. — Какая подмога подкатила! С этим, што ли, Филя, хлебну водку жрали? Иль это у деда Терентия кореш завелся!
— Вы, молодой человек, угомонитесь! Ваши вопли в избе слышны, а там дети малые! — строго сказал Бизин, неожиданно для Коськи и Филиппа «выкая», чего тот же Коська в свой адрес сроду не слыхивал, а посему посчитал за оскорбление. Поднялся с лавки:
— Да я тебя, старого…
— Хорош тя! — обхватил его сзади Филя. — Бля, че тока самогон с людьмя не делат! Угомонись! Ты чо?!
Коська и сам понял, что развыступался ни к месту. Тяжело дыша в стальных филькиных объятиях, проговорил:
— Все, амбец! Дайте пожрать спокойно.
Бизин глазами Филиппу — отпусти.
Коська зло оттолкнул раскрывшиеся лапы, плюхнулся на лавку, подхватил со столешницы «наган» и, сунув его за пазуху, снова забулькал самогонкой, зачавкал.
Филипп, ногой пододвинув табуретку, сел, раскурил, наконец-таки, самокрутку свою долгожданную, спички уже не жалея. Бизин, сложив руки на груди, стоял, прислонясь к косяку, и внимательно рассматривал жующего Коську.
Наконец тот не выдержал:
— Ну чо ты меня, старый, буравчиками своими сверлишь? Ежели разговор сеть — давай!
— Дают только девки в борделе! — так ловко ответствовал старик, что Коська чуть не подавился.
— Эхма, дядя, ты даешь!
— Я же тебе сказал, где дают.
— Ладно, не чепляй!
Коська повернулся к Филс.
— Хер бы признал нашего спиртового купчину.
— Ты это… Надобно, Коська, все жа поуважительнее… Чай не ровня, вдвое с гаком, почитай, Андреич тебя постарше будет…
— Щас соплями изойду! — Коська вновь воззрился на Бизина. — Про какое это большое дело ты Филе нашептывал, а, дядя?
— Так это и есть, Филипп, твой надежный и верный человек, с которым можно дела делать?! — удивлению Алексея Андреевича, казалось, не было предела.
— А чо? — беспокойно заерзал на табуретке Цупко. — Парень свой, не раз проверенный. Они ишшо с Гохой Бурдинским, до всех энтих передряг с революцией и Семеновым, спиртишком промышляли. Да и опосля… Кстати, ты же, Андреич, должон ево помнить! По спиртишку… Должон! Мы с ем как-то и с тобой встречались…
— Всех не упомнить, — с досадой сказал Бизин, подумав, что Филя, при всей его хитроумности и разворотливости, все равно — дурень дурнем. Неужто не понимает, что никогда по одной половице он, Бизин, с этими уголовничками ступать не будет. Приберем еще хлопцев к рукам… Зевнул, прикрывая ладошкой рот:
— Утро вечера мудренее, поговорим еще.
— Мне тут на свету ни к чему крутиться! — отрезал Коська, сыто отрыгивая. — А то, глядишь, опять набежит, Филя, полный двор твоих новых друзей в фуражечках да с «наганами»…
— Охо-хо! — дребезжаще рассмеялся Бизин. — Какой секретный молодой человек! Прямо, рыцарь ночи!
— Но-но!
— Не нокай, не запрягал! Если тебя, мил друг, разговор со мной интересует, подождешь до утра. Заодно и над тем поразмышляй, как к старшим относиться, и на хрена твой гонор мне сдался, понял? Пословицу, парень, про бодливого теленка слыхал? Думаю, слыхал. А еще, молодой человек, иногда бывает не по Сеньке тапка, или кафтанчик попадает тесноватый. Руками разведешь, а он — по швам трещыт! — Бизин последнее словечко нарочито так выговорил, с издевкой. — Ну, ладненько, друга мои, до утра.
И, повернувшись, старый хитрец удалился в отведенную светелку.
Коська, удивленно завернув голову, посмотрел на затворившуюся дверь.
— Мне про гонор, а сам-то, а, Филя? От ведь фрукт?
— Коська, штоб ты знал: Андреич — голова! — уважительно промолвил Цупко. — Он в Чите, да и не тока, всех старых и нонешних денежных мешков знает. Сам тоже, было время, ел и пил на золоте! Понятно, вся энта круговерть сильно по нему ударила, но голова с мозгами у Андреича осталась — не чета нашим, Коська! Зазря надежную ватагу подыскивать не станет, факт! Брякалкой пустозвонной ты с ем не греми, Коська. В завтрашнем разговоре не покажешься — пиши, пропало сурьезное дело, Ляксей Андреич со скоморохами хоровод не водит!
— Ишь, нахвалил! Поглядим, чо он ишшо пропоет! Мало ли, какие у старичья заскоки…
— Воду, Костя, в ступе толчем! Не петушись… Андреич прав — утро вечера мудрее. Вот и дождемси утрянки!
Филипп тяжело поднялся с табуретки.
— Пошли, оглашенный, соснем малость… Чо-та день седня затянулся…
Отвел Коську в приезжую избу, указал полати. Но парень отрицательно замотал головой:
— Здеся не засну, больно открыто все. Лучше на чердак, там мне спокойно. Мишка-то где, там? — ткнул рукой на чердачное оконце «барской» избы.
Цупко кивнул.
— Тады я сюда залягу, — взялся за лестницу Коська и полез на чердак большого дома.
Когда он скрылся в проеме, Цупко внимательно оглядел двор и тоже отправился спать. У крыльца к ногам прильнула дворняжка.
— Пшла! — отпнул ее Филипп. «Сука лядащая, — подумал зло и нервно, — хоть бы гавкнула, когда Коська подкрадывался! Чужой человек по двору шастает, а она и ухом не ведет, как и увалень этот на цени. Сторожа, мать сти! На живодерню сдать, на мыло — больше проку! Хотя, опять же, — заулыбался в темноте злорадно, — милицию безудержу облаивали!»
2
Костя, устраиваясь на чердаке в пахучем сене, не мог отогнать от себя обиду. Вот же, старая сука, этот Андреич! Хи-итрый жук! Поддеват-то как ловко! И чует-то как, хрыч лысый, что не тот размах покедова.
Да уж! В самую сердцевину своенравности Костиной уколол, черт облезлый! И Костю такие мыслишки корежили.
С прошлого года, после расформирования партизанских отрядов, вернулся Костя к лихому делу, принялся было за конокрадство, кражи и разбой на дорогах, собрав пяток земляков-уголовников, с которыми знался еще в спиртовозах.
Шарили в основном по Ингодинской долине, но недолго. Милиция стала на хвост садиться. Хлопцы-подельнички — врассыпную. И Костя затаился на время в родной Куке.
Занялся извозом на собственной паре лошадей. Возил пассажиров по Улетовскому тракту. Фартило доставлять народ и на прииски в Оленгуй. Хотя все равно — бедно жил.
И вот, этим летом, отвез в Оленгуйский поселок двух китайцев да обратно до станции Кука посадил парочку других… Верстах в восьми — десяти от станции, допетрив, что везут китаезы золотишко, убил обоих, забросал ветками в густом лесном кустарнике, врезавшемся островком в вековую чащобу сосновой тайги.
Но недели две спустя крестьяне-сенокосчики нашли раздувшиеся трупы, по традиционным косичкам опознали в них китайских старателей. В Куку приехали их компаньоны, которые прямо указали на Костю, как не раз возившею их на прииски.
Вызвали его в сельревком, а он вытаращил глаза под дурачка, мол, разве красный партизан на такое способен. Да я, де, своих китайцев до станции довез и сам видел, как они в поезд сели!
Председателю кому верить: своему в доску мужику, с партизанским прошлым, семейному, или узкоглазым «ходям», добытчикам забайкальских сокровищ?
А рано утром Костя из деревни скрылся, добрался до Читы… И пошло-поехало!
Костя, словно воочию, увидел смирившийся с неизбежным взгляд второго китайца-старателя, когда хватил топором первого, ударом раскроив ему череп и отбросив за телегу.
Растворившись в Чите и снова собрав вокруг себя кучку былых подельничков, Костя начал заявлять о себе нагло и громко — разбоями и налетами на магазинчики и лавочки, которых в столице Дэвээрии расплодилось, что грибов после дождя. Не боялся огласки, наоборот, поощрял распространение среди уголовной шатии-братии россказней про свои «подвиги», нынешние и былые, контрабандные. А где чего и приукрашивали, придумывали базарные «летописцы», смачные подробности приписывая Костиным похождениям и восторгаясь его удали, — так это, по Костиному разумению, еще и лучше — веса прибавляет среди лихих людишек. И разве не молва о фартовом и удачливом налетчике способствовала крутому повороту — интересу, который возник в отношении Кости у Кирьки Гутарева, главаря довольно крупной читинской шайки?
Кирилл Гутарев — та еще фигура. Незаурядная личность. Мускулистый и поджарый, наглый и азартный, лощеный брюнет среднего роста с холеными пальцами, обращавшими на себя внимание нервной беспокойностью, из-за чего Гутарев постоянно чем-то занимал руки — платок комкал, мял каучуковое колечко, выстукивал по столешнице какие-то ритмы, выискивал соринки на пиджаке.
Ходил он в темной суконной паре, заправив брюки в лаковые сапожки с невысокой голяшкой, под пиджаком — просторная рубаха навыпуск с расшитым васильками воротом и перламутровыми пуговками. А под рубахой, за брючным ремнем, — «браунинг». Плоский, маленький, дамский.
На дело же Гутарев брал «маузер». Обращался умело, любого научит, какую систему ни дай. Поговаривали, что Гутарев — бывший золотопогонник, но у Семенова не служил, с запада прикатил, еще до Каппеля. Выправка чувствовалась, но из офицерского шмутья никогда ничего не надевал. Будто после белоофицерства зарок себе дал.
А Костя, наоборот, дюже военную форму любит. Гимнастерочку надеть, без морщинки под ремнем, папаху заломить, да еще при шашке и чтоб сапоги со шпорами и со скрипом! В партизанах было форсу нагонял!
3
Партизанской страницей своей жизни Костя гордился. Там-то он крылья развернул!
А попал в партизаны удивительно, вовсе не по идейному настрою. Из-за своей старой контрабандной привязанности.
С бачком за плечами в Маньчжурию Костя шастал недолго, потом куда как все основательно организовалось — бочками в помеченных товарных вагонах, по железной дороге, через подкупных людишек на таможне и на железке. Сеть, в общем, налажена была вполне! Старый черт Бизин к ней тоже в свое время руку приложил — одна из причин, за что в шестнадцатом погорел в Харбине. Но и вернувшись в Читу, раззор свой тоже через контрабандный спирт лечил, с другого конца цепочки зайдя. Смех! Раньше спиртовозы у него в Харбине разживались товаром, а опосля — к нему со сбытом.
Вот из-за спирта и приключился с Костей совершенно невероятный случай. Он любил его вспоминать, а еще больше нравилось, когда в застолье про то Цупко собутыльникам рассказывает в Костином присутствии.
Дело было в девятнадцатом году. В Антипихе Костя с помощничками разгружали с товарняка бочонки с контрабандным спиртом. Обычно так и делали, до Читы не везли, потому как на центральном вокзале, Чите-II, так и на Дальнем, на Чите-I, устраивались периодические проверки на предмет обнаружения контрабанды. Проще было выгрузить в пригороде, а оттуда доставить, куда надо в городе, гужевым транспортом, на подводах.
В этот раз при разгрузке фарт не прокатил — накрыл японский патруль, из гарнизона, что стоял в Антипихе.
Братва кинулась от вагона врассыпную, но Костя и еще трое прямиком в лапы к узкоглазым угодили! А у япошек инструкция одна: уголовную шантрапу семеновцам отдавать, самим от экзекуций воздерживаться. В общем, передали задержанных команде прапорщика Бянкина, а у того разговор короткий: троицу, что у Кости на подхвате была, — под розги, пороть нещадно, а старшого — под расстрел. Старшой — Костя, потому как Бянкин его прекрасно знал: до спиртишка дармового любитель был большой! И засунули бянкины казачки чуть живого Костю в каталажку до Уфа. Чуть живого потому, что «отделали» от всей души В общем, умылся Костя кровавой юшкой от казачков, хорошо еще, что глаза-зубы не повыбивали да ребра не переломали.
Чего уж там поутру меж Бянкииым и японским комендантом вышло, но командир узкоглазых своих для расстрельной процедуры отрядил. А Костя ночью — как чувствовал такой исход! — сумел развязаться. Когда же на рассвете замком на дверях загремели, намотал веревку на руки за спиной, для близиру.
Три низкорослых японца-конвоира в песочной форме с винтовками наперевес что-то пролопотали по-своему, но Костя и так понял: пустят его в распыл! К тому и склонилось — забрали и повели к леску, на овражек. Один, стало быть, впереди топает, а другие два — позади.
У Кости аж концы намотанной на руки веревки в кулаках взопрели. Момент бы улучить!..
Тут задние конвоиры момент и дали — прикурить остановились, винтовки свои дулами вниз свесили. А передний, с Костей в трех шагах за спиной, под бугорок зашагал.
Обернулся Костя, глядь — полускрытые бугром конвоиры увлеклись, чиркают на ветру.
Тут и прыгнул Костя на переднего, хватил сзади кулаком-кувалдой по башке, только кургузая фуражка-бескозырка в пыль — шмяк! Подхватил винтовку, затвор чуток назад — есть патрон! — и вдарил по курякам! Один сковырнулся, а другой — наутек. Как заяц, запетлял «микада», чтоб пулю не схлопотать!
Шмальнул Костя разок в этого зайца: уж больно зло брало — сам, гаденыш, ишь, как жизнь догоняет, а его, Костю, только что собирался в расход пустить! Промазал по япошке, ну да хер с ним!
А хозяин винтовки так и лежал без шевелений — Костин кулак крепко успокоил. Сдернул с бессознательного «микады» ремень с двумя подсумками, огляделся, еще не веря в дикую удачу, и — в кусты, к Ингоде!
Реку перемахнул, как на едином дыхании, хотя одной рукой греб, держа во второй винтовку и клубок ремня с подсумками. Вылез, за кустами присел, раздеваясь, чтобы одежу отжать…
Так и повстречался с партизанами.
Наткнулся на мокрого и задохнувшегося парня конный разъезд отряда Богданова, действовавшего в основном в верховьях Ингоды. Дело счастливого случая, что часть отряда неспешно двигалась вдоль берега, возвращаясь с добычи продовольствия. Выдвинувшийся на выстрелы разъезд, наблюдал Костин побег и вернулся в распадок к основному отряду с новым бойцом.
Так и стал Константин Ленков красным партизаном. Отчаянным до неимоверности. В сам-деле, воевал храбро, приобрел, что в отряде Богданова, что в отряде Аносова, в котором позднее оказался, боевой авторитет. Аносов даже поручил Косте командовать малым разведотрядом. И надо сказать, выходило у Ленкова в разведке бесстрашно и толково. Вот только границы даже маломальской партизанской дисциплины Косте были тесноваты. По этому поводу от командира отряда Аносова не раз получал суровые разносы.
Когда же бои отгремели, Костя общему настроению народной победы не поддался. В силу своих прошлых занятий и наклонностей сожалел лишь о том, что молодецкое время винтовки и шашки закончилось. Скоро эйфория победы среди партизан, ждавших почестей и устройства в жизни от новых властей, сменилась разочарованием и недовольством, но Костя не переживал. Наград от правительства «Довольно Веселой Республики» он и не ожидал.
И охотно свернул в прежнюю колею, благо загодя, в одном, только ему известном месте, припрятал кое-что из трофеев: кавалерийский карабин с сотней патронов, несколько ручных гранат и пару револьверов, тоже с изрядным запасом патронов. При оружии даже былой спиртовой промысел куда как спокойнее и надежнее справлять!
Но времена контрабанды спиртом явно отходили. С одной стороны, в деревнях и в городах навострились гнать самый разнообразный самогон, с другой же — прошли и времена «сухого закона», объявленного еще царским правительством в начале германской войны.
Да и проходить в Маньчжурию за спиртом, а потом пускаться с товаром в далекий путь от границы до Читы стало смертельно опасно из-за бесчисленного множества недобитых отрядов любой масти — от семеновцев до китайских хунхузов.
Последние в Маньчжурии имели самые тесные связи с торговцами спиртом, те и давали знать, когда и кто груз через кордон потянет. Вернее способа дня добычи и придумать трудно! Зудящее ладони оружие не только бандитов, но в некоторых забайкальских станицах и казачков подбивало обшарить округу на предмет легкого промысла. В общем, себе дороже стало возить китайский спирт.
Тогда-то Костя с приятелями-уголовничками и вышел на тракт для разбоя. Ну а дальше — известно. Погулеванили малость, да и разбежались в разные стороны до поры до времени. Хотя в одном не удержался Костя: нашел-таки своих былых обидчиков-истязателей из команды Бянкина. Жаль, что не самого прапора. Не всех нашел, но троих самолично, с превеликим удовольствием прикончил, измордовав прежде в кровь. А после и затаился в родной Куке, возчиком прирабатывая. Да ненадолго хватило…
4
Состыкнувшись с Гутаревым, Костя (уж на что сам шику и форсу нагнать любил!) сразу узрел: у этого и шику, и форсу, и размаху в делах куда как поболе будет. Ежели по правде молвить, так Костя-то лишь разок форсанул, поразвесил в полупьяном кураже «политического флеру». А дело было так.
Однажды, распотрошив в читинском пригороде крестьянский обоз с мукою, не удержался, прикатил в родную Куку со всем составом захваченных подвод:
— Налетай, голытьба! — весело орал Костя, размахивая руками. — Принимай гостинец от моей партии анархистов партизанской закалки! Мой лозунг простой: бью белых, чтобы покраснели, и красных, чтобы поумнели! А главный поход веду на буржуев, пущай делятся! Забыла власть, как мы кровь за народную свободу проливали! Налетай, сельчане, подходи, земляки! Костя Ленков завсегда вам в помощь! Разбирай мучицу! Чо, Мотря, зенки вылупила? Бери, бери! Признала? Свой, кукинский! Подставляй, бабы, подолы, буржуи с вами крупчаткой поделились!
А потом еще и гулянку со щедрым столом закатил.
Супруженицу свою полузабытую усадил по правую руку, сына, десятимесячного пацаненка, давай на коленке подбрасывать. В пьяном гуле задарил благоверной золотое кольцо с камушком — напугал даже!
Шум, гам, благодарные слезы односельчан, круглые глаза предсельревкома…
Немного погодя с гулянки незаметно испарился. До следующего разу. Которого не было. Очень вовремя тогда «ноги сделал»: предсельревкома гонца к начальнику 2-го участка милиции Блюмбергу спешно отправил, прикатил из Улет усиленный наряд милиционеров, да только пока с тем же кукинским предсельревкома рядились «слуги закона» насчет свежих коньков, дабы погоню за Ленковым и его корешками устроить, Костя-то — тю-тю! И след простыл!
А молва — пошла гулять! О Коське Ленкове, справедливом атамане собственной партии анархистов. Тут и вспомнили местные, что давно забыли, а многие и не ведали: их Коська ведь еще в восемнадцатом году в шайке некоего Разгильдеева участвовал в отчаянном налете на Читинский арестный дом. Разгильдеевцам удалось освободить попавших за решетку дружков, причем всего тогда сбежало сорок человек!
Пройдет не один десяток лет, а уголовные похождения Кости-атамана так и будут оцениваться, — с политическим уклоном, в романтическом дыму.
В общем, интересен стал Константин Ленков заметному в читинском уголовном мире атаману Кириллу Гутареву. И назначил тот кукинскому варнаку встречу. В городе, на Старом базаре, в маленькой задней комнатенке булочной-столовой кривого Ибрагима — татарина Ибрагимова.
Гутарев пришел с двумя подручными, еще четверо со скучающим видом пасли вход в заведение.
Костя, как казалось, был один. Развалился на стуле за покрытым клеенчатой скатертью столом. Правая рука подперла щеку, а левая как бы в коленку уперлась. Уперлась, но не костяшками пальцев, а холодным барабаном «нагана». Из-под клеенки и не видно. А в зальце, за длинным столом, среди посетителей, супчик прихлебывали два верных Косте человека, с которыми он в столовку порознь пришел.
Долгим был разговор. Пили разведенный спирт, закусывали серыми солеными груздями, жареным мясом, жирной селедкой.
И Гутарев тогда Костю уломал. Наверное, потому, что хитрее был, опытнее, тоньше, больше в городе крутился. А еще золотыми цацками завлек.
Привалившись грудью на стол, шептал Косте, что вместе они горы свернут, грел самолюбие, притворно восхищаясь Костиной удалью и фартом. Многозначительно, как бы всего не раскрывая, нарисовал сложившуюся в читинских трущобах паутину укрывателей украденного, наводчиков на богатые квартиры и магазины — делодавателей. Сбытчиков награбленного, держателей хаз и притонов. Портных, перешивающих для последующей продажи снятые с ночных жертв пальто и костюмы. Разбитных торговок и благообразных старичков-моховичков, которые под прибаутки и частушки сбагрят все, даже самое завалящее барахло.
Гутарев дал понять, что вся эта сеть замыкается на него, а он, в свою очередь, предлагает Косте, уважая в нем равноправного кореша, влиться в его, гутаревские, ряды со своими верными людьми и быть в деле. И шишку вместе с ним над всем этим держать. Дескать, братве — ассигнации, жратва, тряпки, а им с Костей — навар, сливки. В смысле, золотишко-рыжье и камушки драгоценные.
На обрисованную Гутаревым картину читинского преступного мира и вытекающие из этого возможности Костя купился. Купился так крепко, что поначалу и мысли в голову не пришло: а на хрена столь могучему Гутареву его, Кости, малочисленные силы? Вроде и не дурак, но где тут сообразить, что ни о какой благотворительности в стае и речи быть не может!
Уже вскоре со злостью убедился, что многое наговоренное Кирькой — выдумка.
Ох, мягко тогда у Ибрагима стлал Гутарев!
На деле головка шайки была сбита плотно. Для Кости там зазора не было.
Сам главарь оказался подозрительным и нервным. Дерганым и припадочным. Боялся, что кто-нибудь часть добычи может оттырить, утаить, поэтому постоянно устраивал «проверки на вшивость», для чего насаждал среди подручных доносительство и недоверие, любил столкнуть лбами, подбросить слушок и проследить последствия.
Но сказать, что держал шайку в страхе, не скажешь. Орал, брызгая слюной, мог отвесить зуботычину, поощрить приближенных на жестокое избиение провинившегося — не более. За такую линию Костя его презирал. Шуму и соплей много, а в итоге? Одна пуля в лоб гораздо бы лучше подтянула порядок в шайке, когда за дело эту пулю влепить да еще и на виду у всех гавриков.
Короче, очень скоро Костя выяснил, что никакого особого веса Кирька Гутарев в преступном мире не имеет!
Были хазы, но там любому с добычей рады. Были наводчики, но для тех, кто больше заплатит за сведения. Были укрыватели, но как беспокойно с ними, ненадежные, мутные, суетливые!
И многочисленная, больше трех десятков рыл, шайка выглядела бестолково. Жила по принципу: когда пропьем награбленное, тогда и новое дело приглядим. А еще эти вахлаки старались действовать без шума и крови! Костины ребята оказались в деле куда решительнее. Свидетелей, если была необходимость кончать, — кончали без рассусоливаний!
После Костя выслушивал от Гутарева шипящие упреки, мол, зачем лишняя «мокруха», только милиция злее на хвост наступит…
Костя посылал его подальше и делал, как делал. Он знал: время — деньги и свобода, удача. А начнешь жевать сопли — амбец. Посему терять драгоценные минуты налета на связывание свидетелей не считал нужным. Либо тут же всех в погреб, чтоб не мешали по магазину или квартире шуровать, либо пушку в лоб — только дернись кто! — сразу в царствие небесное откочуешь, не заржавит дырку в голове проделать!
Посему у Кости срывов, когда на дело шли, не было. Что хотели — то и грабастали. А Гутарев осторожничал, мог и ни с чем вернуться после ночи. Что же касается «рыжья», то его брали по гутаревским наводкам негусто.
Ленков наполнялся подозрением, что Кирька заныкивает лучшую часть добычи. Либо урожай собирает не на тех полях. Одно другого не исключало. Посему Костя делишки себе подыскивать начал сам, свою паутинку в преступном мире плести. Меньше и меньше отстегивал он от награбленного в общий котел гутаревской шайки…
«Прав, старый хрыч, Алексей Андреич! — подумал Ленков, засыпая в душистом сене. — Прав… Маловат стал кафтан. Да и хрен его знает, чо у этого Кирьки на уме. Улучит момент и шарахнет из своею „маузера“ от одной только зависти на мою удачливость… А старикан разговор неспроста начал, послухаем поутрянке, не облезем…»