Было воскресенье. И Леха скучал. Он всегда скучал по воскресеньям. После обеда обычно показывали в солдатском клубе какой-нибудь старый надоевший уже фильм. Но в отличие от будних дней на просмотр этого старья не гоняли строем в полуприказном порядке, можно было и увильнуть от участия в скучноватом мероприятии. Вот Леха и увиливал.

Он сидгл иод деревом и жмурился на солнышко, когда к нему подошел белобрысый и безбровый парень из второй роты. На правой руке у парня была повязка с тремя буквами: КПП. Видно, он и шел с контрольно-пропускного пункта. Парень застыл над Лехой и долго молчал.

Но потом выдавил из себя лениво:

— Загораем?

Леха кивнул. Ему лень было рот раскрывать.

— Так и передать, что ли?

Леха встрепенулся.

— Кому?

— Куму моему! — съязвил парень. — Я сюда просто так, что ль, приперcя! Тaм тебя у ворот какая-то ждeт.

Лeха вскoчил. Парень улыбнулся, посоветовал:

— Ты рылo-то побереги, может, пригодится еще кой-зачем!

— Заткнись!

И Леха побежал к воротам.

Он ее увидел срaзу — Тяпочка стояла за боковой решеточкои, там, снаружи с верзилой сержантом. Был тот чуть ли не в двa раза выше Тяпочки, но Леха сразу определил — сержант не прочь с ней не только полюбезничать. А, может, Леха и преувеличивaл, чего не бывает, особенно когда нaкатит на тебя злое чувство ревности, когда в его выпуклoй линзe все обретает не совсем реальные очертания.

— Лешенька, — вскрикнула Тяпа, увидав Суркова. И тут же отошла от верзилы.

Тот недовольно хмыкнул. Но встревать не стал. Хота и мог бы хорошенько потыкать Леху носом в уставы и еще куда-нибудь, пользуясь своим званием и положением. И хотя Леха со всеми своими однопризывникaми сдал и экзамены, и зачеты, к вроде бы был готов приказ о их повышении, но… покуда он был рядовым, курсантом. И каждый, имеющий на полосочку больше, мог его остановить и высказать ему свои соображения. Так что, поблагодарить бы надо Лехе верзилу, а не скрипеть зубами! Другой бы вообще дал ему от ворот поворот: иди, дескать, друг любезный, на свое место, в расположение роты, да и не высовывай носа, куда не положено! Нет, не по зacлугaм мы оцениваем людей и не по реальным их поступкaм, а со каким-тo самим нам непонятным движениям души.

Тяпочка была совсем не такая, как там, в общаге. Теперь волосы у нее были не просто темные, а с огромным белым клоком-прядью, нависающим надо лбсм и правым глазом. И бант был поскромнее, поменьше, желтенький в крапинку. И губки у нее были не малиновым бантиком, а поблескивающей серебристой полосочкой, и все было другое… Легонькая вегровочка поверх черной маечки и желтенькие брючки-бананы скрывали ее точеную прелестную фигурку, на ножках голубели крохотные кроссовочки, а на плече висела большущая белая сумка. Но это была Тяпа! Леха узнал бы ее из тысячи, как бы она ни маскировалась, какой бы она ни навела марафет на свое дивное личико. Он узнал бы ее по этим глубоким и совсем не девичьим глазам. Вот и сейчас, попав в зону их воздействия, он ощутил себя то ли жертвой профессионального гипнотизера-артиста, то ли коброй, околдованной и завороженной заклинателем змей, то ли просто кроликом перед той же коброй, освободившейся от посторонних чар.

— Тяпка! — крикнул он. И осекся, не нашелся, даже единого словечка не мог подобрать нужного, хотя наедине с собой он обращал к ней мысленно целые речи-монологи, пламенные, волнительные и длиннющие.

Они вцепились в решетку с разных сторон, сплели пальцы. И она как-то неловко, будто в первый раз, чмокнула его в щеку — ей пришлось вытянуть губы, чтобы коснуться кожи его щеки через прутья решетки. И брови у нее поднялись к переносице домиком, она всхлипнула.

— Не ожидал? — спросила она, не сводя с него глаз.

— Я тебя каждый день ждал, каждый день я с тобой говорил, даже ласкал тебя, обнимал… — прошептал Леха, теряя голову, путаясь и сбиваясь.

— Ну вот еще! — Она немножко, на сантиметрик, отпрянула, опять стала лукавой и беспечной. — Гляди, не чокнись тут! Не знаю, кого ты обнимал там, не знаю!

— Не беспокойся! Только тебя, но мысленно, — ответил Леха. Он чувствовал себя словно под прицелом сотни винтовочных дул или же тысячи фото- и кинокамер. Как-то неуютно ему было здесь.

Верзила-сержант деликатно отвернулся. Но это не спасало их. И Леха нашелся.

— Слушай, — шепнул он заговорщицки, — мы давай немного постоим, ладно, а потом ты мне какой-нибудь пакетик, сверток, вроде, пообщались и расстаемся, хорошо?!

Она кивала и не спускала глаз заклинателя.

— А потом вдоль заборчика налево — иди, иди, метров четыреста, ладно? Пока до дерева не дойдешь, ну увидишь сама, оно свисает туда, к вам, такой толстой веткой. И там, у кустика, есть проходик, дырочка такая, лаз. Он совсем узенький, но ты пролезешь… Не боишься?!

Она смерила его таким взглядом, что Леха понял, если кто чего и боится, так в первую очередь это он сам. А ей и черт не брат!

Сержант мучился, вздыхал, но не мешал парочке — ведь и сам он когда-то был таким же, все понимал, по одним уставам-го разве проживешь! Хотя ему и явно пришлась по душе миниатюрная красавица с бантиком, но она была несвободна, сержант облизывался, да честь дороже, куда денешься — все на виду, попробуй отбрей парнишечку и причаль к его милашечке, к вечеру вся часть будет гудеть — обидел, дескать, салабона, нищего обокрал, своего младшего брата-солдата обворовал и ограбил! Нет, сержант был не из таковских! И потому он вообще предпочитал не видеть этой парочки. Пускай воркуют, какое ему дело! Воскресенье — день почти что свободный!

— Ну, Лешечка, прощай! Веди себя хорошо! Не нарушай порядков, а я тебе напишу! — громко сказала Тяпа и чмокнула Леху в щеку. — Привет!

Сержант осклабился. Но тут же погасил улыбку. Что-то быстрехонько этот паренек надоел своей красотке, быстро она от него отделалась. Но встревать не стал. Лишь проводил глазами сначала ее, крохотную и изящную, а потом и Леху, мешковатого и понурого. Он и не подозревал, что салабоны пользовались теми же уловками, что и его бравое поколение дедов-дембелей, бывших когда-то, не так давно, не менее зелеными.

Леха пришел к условленному месту первым. И еще минуты три ждал. Потом высунул в дыру голову — и сразу получил по затылку сумкой.

— Тоже мне джентльмен! — прокомментировала удар Тяпочка. — Я тебя жду, жду, а ты? Неужто не слыхал, что дамам руку подают!

Леха растерялся и покраснел. Но тут же получил еще раза.

— Полезли! — сказала Тяпочка. Опустилась на четвереньки, уперлась своим изящным лобиком в лоб Лехин, надавила и протолкнула его за заборчик. Тут же и сама пролезла. Они долго еще смеялись, прижимая пальцы к губам, шикая друг на друга, опасаясь, как бы их не приметили.

Но Леха был уверен, что сегодня ни одна собака их не достанет! Сегодня их может потревожить возле этой дыры лишь точно такая парочка.

— Ну ты даешь! — сказал он выразительно, закончив смеяться. И в этом возгласе было все сразу: и удивление, и даже какое-то ошеломление от ее приезда, и восхищение, и нежность, и страсть, и многое прочее, бурлившее в Лехиной груди.

Тяпочка ответила скромно и по-деловому:

— Я такая!

И они снова засмеялись. Им не надо было ни о чем говорить, все было ясно без слов. Вначале перекусили немного — Тяпа позаботилась о том, чтоб служивый на сегодня не остался голодным, понавезла сладостей и деликатесов, даже баночку икры. Вот бутылку вермута «Чинзано» Леха так и не откупорил, хотя Тяпа сунула ее прямо под бок.

Леха косился на красивую бутыль, морщился. Потом сознался:

— Боюсь! Отцы-командёры просекут, унюхают — и все, не видать мне жизни. Я ж тогда влип… а сейчас и вовсе убьют вчистую!

— А тебя давно пора убить, труса несчастного! Ты скажи спасибо своим отцам-командирам, что они только про твои запои прознали, а вот коли б выведали еще, что в их образцовой части служит эдакий развратник и сексуальный маньяк, так точно, лишили бы тебя или жизни, или еще кое-чего!

Леха вспомнил один маленький эпизодик из их короткой совместной жизни, и он опять покраснел.

— Экий ты сеньор Помидор! — улыбнулась Тяпочка. И впилась в его губы своими, поблескивавшими серебром и вымазанными в шоколаде.

Леха был человеком простым, и он все понял очень просто — он стал раздевать Тяпочку. Стащил ветровку, потом почейу-то, без всякой последовательности, стал спускать с нее желтенькие тоненькие брючки-штанишки. Тяпочка повизгивала, шутливо отбивалась, припадала к нему и тут же отстранялась. А когда Лехе удалось-таки обнажить ее чудо-ножки и прочее, скрывавшееся под бананами, она сделала серьезное лицо.

— Смотри, застукают нас! — проговорила она строго, чем опять напомнила Лехе его сельскую учителку-злюку.

Леха даже обиделся. И утратил немалую толику любовного пыла. Но бояться было нечего, в этот уголок ни одна душа не забредала, тем более…

— Мы же потихонечку, не робей! Щас все в кино, фильм глядят.

— Ну, Леха! Голова твоя — мне не жалко будет! — чуть кривя губы в улыбке, произнесла Тяпочка. И стащила с себя через голову черненькую маечку.

Леха обалдел. И без лишних слов бросился ловить и сводить воедино разбегающиеся груди с маленькими круглыми сосочками. Тяпа дала ему наиграться вволю, потом оттолкнула. Леха упал на спину, замер с выпученными глазами. А когда поднялся и вновь протянул руки, она остановила его.

— Сначала по глоточку! — И глазами указала на бутылку.

Они выпили понемножку, закусили. Потом Леха схватил ее за руку, повалил в траву лицом вниз и положил свою тяжелую и натруженную руку на одно из тех двух матовых и нежных полушарий, вздымающихся над травой, что когда-то сыграли с ним злую шутку. Теперь он не был столь впечатлительным. Но все равно по руке вверх, передаваясь всему телу, побежал живительный огонь, словно на самом деле существовала какая-то особая энергия или биополе какое — и шло оно не просто от человека к человеку, но именно от женщины к мужчине. Леха ни к селу ни к городу припомнил вдруг, что в годы войны немцы проводили опыты по отогреванию и даже размораживанию своих солдат, попавших в лапы русского мороза, понежившихся в российских снегах. Они пробовали все — огонь, грелки, теплые ванны, душ, химию всевозможную, электричество и еще десятки различных веществ и способов. Но самым действенным и практически единственным целительным оказалось одно — женское тепло. Когда замерзшего клали с женщиной или с женщинами, то уже готовенький мертвец, которого вот-вот должны были черти уволочь в преисподнюю, оживал. И не просто оживал, а еще и мужчиной себя чувствовать начинал.

Леха не был замороженным. И потому ему не надо было много времени на раскачку, он просунул обе руки под животик Тяпочке, приподнял ее над травою, прижался… и они оба позабыли обо всем на свете.

Славке Хлебникову почему-то всегда выпадало идти в наряды именно в воскресные дни. Правда, на этот раз он уперся, настоял, чтоб его не посылали в посудомойку, сколько можно, одни там по два раза побывали, а он не меньше двадцати! И Новиков уступил — Славку послали топить баню для наряда. Ведь после такой работенки, когда чуть ли не сам по уши искупаешься в комбижирах и прочих прелестях, только баня могла спасти.

Конечно, в части было отопление. Но летом его частенько отключали. Приходилось «парить» кочегарку. Работа была грязная, но никто никогда не отказывался от нее.

Первым делом Славке пришлось пошуровать в кочегарке, побросать в топку угольку, подышать малость черной пыльцой. Но он уже привык к подобной работенке, делал ее машинально, не ноя и без особого усилия над собой.

Был, разумеется, при части кочегар — из рядовых, срочного призыва, был. Но до того он изленился и отвык от службы, что и помощи ждать от него не приходилось. Раз уж командиры махнули рукой на вечно грязного, будто вывалянного в угле истопника Махметова, так Славке и сам Бог велел. Живет себе в угольной норе человек, живет да ждет дембеля, ну и пускай ждет! Никто не знал, может, Махметов уже давно просрочил, может, ему бы на гражданке пировать, а он тут себя губит. Но никто и не спрашивал, ибо был кочегар угрюм и обидчив, жил молчальником и отшельником.

Пока Славка бросал в топку черные брикетины, Махметов нежился на кровати, тут же, в дальнем углу подвала. Кровать эта была завешена с одного краю пустыми рваными мешками, которые ничего не скрывали от глаза постороннего. У изголовья стояла списанная и облупившаяся тумбочка, а на ней трехлитровая банка с брагой. Брагу Махметов готовил сам, каким-то одному ему известным способом, и никогда никого не угощал.

Да Славка и не напрашивался на угощение. Ему бы побыстрее воду разогреть да туда, наверх! А все остальное не его дело.

Под кроватью на грязной и пыльной циновке лежала Тонька Голодуха. Она что-то совсем опустилась и теперь была вылитой сумасшедшей. Даже напугала Славку, который пришел сюда, ничего не подозревая, думая, что никого, кроме самого Мехмета, как они его звали, в кочегарке нету.

И вдруг выползла она — ободранная, в лохмотьях, с заплывшим синюшным глазом — нищенка нищенкой. Славка аж вздрогнул, нехорошо ему стало. Но Мехмет сунул Тоньке кулаком в нос, и та моментально спряталась под кроватью. Только зыркнула оттуда своими ненормальными вытаращенными глазищами. Славка старался не смотреть.

— Давай-давай работай! — приговаривал Мехмет и скалился. — Работа лубит дурак!

Славка не придавал значения его словам. Он не шелохнулся даже тогда, когда истопник, вволю нахлебавшийся браги, вытянул Голодуху из-под кровати, подмял под себя. Не обернулся Славка. Но он все слышал. И ему было жалко дурочку… Но кто знает, может, такая житуха, как бы она ни была плоха, для нее все ж таки хоть немного послаще заключения в дур доме.

Мехмет Славки не стеснялся. Тонька стонала и хрипела, кашляла надрывно. Но ни единого слова она так и не произнесла. Славка даже подумал про себя — вот ведь, одичала баба, говорить разучилась. А сам все швырял и швырял в огонь лопату за лопатой.

Когда он закончил дело и обернулся, голая Тонька лежала на Мехмете бездвижно. Сам он, наверное, спал. И вся спина, бока, ноги Голодухи были не только в синяках, но и в бессчетных отпечатках Мехметовых лап, — казалось, эти угольные пятерни въелись в ее кожу… Да какая там кожа! Славка содрогнулся даже. Разве это женщина?! На Мехмете лежал живой скелет, обтянутый пергаментом. И все же, несмотря на крайнюю худобу тела, ноги у Голодухи оставались полными и стройными, будто они жили отдельно от владелицы или, может, просто отекли. Зрелище было неприятное, и Славка не стал в него углубляться.

Лишь на выходе он обернулся на секунду. И поймал на себе безумный горящий взгляд. Ему показалось, что она сейчас сорвется с места, набросится на него, вопьется зубами в горло. Это был не женский взгляд и не человеческий даже, это был взгляд вампира.

И тут Тонька выдавила свои первые слова. Именно выдавила, ибо это был не голос, это была не речь, а какой-то замогильный сип:

— Стой, не уходи, не оставляй меня…

Все прозвучало без малейшей интонации, вяло и приглушенно. И от этого у Славки по спине мороз пробежал.

Но он не остановился.

Наверху было чисто и светло. Даже чересчур светло — от белизны кафеля резало глаза. Славка попробовал струю рукой — кипяток! Теперь можно было всласть помыться да еще попариться. Когда они ходили в баню не с ротой, а одни, после нарядов, то почти всегда устраивали небольшую парилочку. Раскаленные трубы и каменная кладка поднимались из кочегарки частично сюда, наверх. И надо было лишь не полениться, плотно прикрыть окна и двери да плеснуть водички. И все заполнял тяжелый въедливый пар. Конечно, это была не деревенская, не русская баня, а лишь ее жалкая копия, но и она давала отдышечку и телам солдатским, и душам.

Славка мурлыкал про себя привязавшийся мотивчик глупой песни про "синий туман". И радовался. Хотя нечему было особенно радоваться — ведь он слишком расстарался, поспешил, когда еще наряд по кухне закончится, к ночи! А у него все готово… Придется потом опять спускаться вниз, опять швырять уголек под сальным и бесстрастным взглядом черных глаз Мехмета, под сумасшедшим взором Голодухи. Ну и ладно, ну и черт с ними!

Славка решил, что жару пропадать не стоит. И разделся.

Синий тума-а-ая похож на обма-а-ан!

Синий туман, синий туман, синий тума-ан!!!

Он пел уже во все горло, никого не стесняясь, — кого тут стесняться?! Даже ежели и услышит кто проходящий мимо, так и пусть слышит, где ж еще петь, как не в бане. Шумела падающая из кранов вода, пар застилал все.

И Славка не расслышал с первого раза стука в дверь. А потом бросился к ней — как был, не одеваясь, весь мокрый и распаренный. Встал сбоку, так чтоб не было его видно, и просунул голову в щель.

На входе стояла Катя. Вот уж кого Славка не ожидал здесь увидать, так это ее! Могли зайти ребята-сослуживцы, сержанты, прапорщик, замполит, даже командир части, но она! Выследила все-таки! Славка тряхнул головой, нахму-рился.

— Чего отворачиваешься-то? — поинтересовалась Катя и просунула ногу между дверью и косяком, чтобы Славка не смог закрыться. — Попался, который кусался?

Она была в легоньком старомодном ситцевом платьишке, босоножках. На полной шее висела увесистая связка бус — зеленых, пластмассовых. Круглое лицо Кати не было красным и взволнованным как обычно, сегодня у нее был выходной, и она немножко привела себя в порядок — выглядела вполне прилично для тридцативосьмилетней женщины, никогда не отказывавшей себе ни в мучном, ни в сладостях.

Славка растерялся. Но пока он раздумывал, что делать, как быть, она протиснулась внутрь и привалилась спиной к двери, щелкнула задвижкой.

— Еу-у, как жарко! — проговорила она и улыбнулась. Славка попятился к стене. И сказал:

— Сейчас придут сюда, ты что! Ребята из наряда…

— Ребята из наряда, — медленно и с расстановкою произнесла Катя, упершись рукой в кафель и глядя прямо Славке в глаза, — пашут там как папы-карло! И придут они не скоро, часикам к двенадцати, Славочка! Так что ты не крути! — Лицо ее вдруг стало обиженным, щечки и губки надулись, округлились. — А если не рад мне, так и скажи! Славка замялся, не зная, что и сказать-то.

Но она уловила момент и не дала ему сделать выбора, опередила.

— Ну вот и правильно, миленький, я знала, что не бросишь свою старушечку, ах какой ты славненький, дай поцелую!

Она надолго припала к Славкиным губам. И тот почувствовал, что Катя уже успела приложиться к бутылочке — от нее пахло сладеньким красненьким винцом.

Первый раз Славка увидал Катю полтора месяца назад.

И само собой, они познакомились в посудомойке — только не солдатской столовой, а офицерской. Славку, как самого опытного мискомоя, направили туда на подхват. Работали вчетвером, с еще троими солдатиками. А верховодила плотная и румяная женщина, показавшаяся поначалу Славке чуть ли не пожилой. Она была всем недовольна — орала на них, ругала на чем свет стоит, даже материла, заставляла перемывать посуду по сто раз, короче, выходила из себя и бесилась, измывалась над ними. Трое сбежали покурить и не возвращались уже минут сорок. Пахал один Славка. А бабища в белом, засаленном местами, халате стояла за спиной, уперев руки в бока, и покрикивала — да все пуще и злобнее. Славка вообще был терпеливым человеком, ему было плевать на женский визг и ор, он даже отшучиваться перестал. Но когда она особо крепко его задела, он вдруг смекнул, что к чему. И рассмеялся от догадки — все было предельно просто, причем здесь посуда! Он бросил тарелки, бросил чан с горячей водой, встряхнул раскрасневшимися руками, обернулся и со словами: "Ух какая грозная начальница нам попалася, ух какая сердитая", словами, произносимыми шутливо-ласковым тоном, он прижал ее к стене и уперся ладонями в ее немалые выпирающие двумя арбузами груди. Она и рот от удивления прикрыла. Сразу сомлела, повела глазами, потом закатила их и вздохнула столь порывисто и страстно, что Славка пожалел о своей неосторожности. Руки его были мокры, и по халату расползались два темных пятна. Но она не отстраняла этих рук. Она стояла ни жива ни мертва. Славка лишь слегка перебирал пальцами, не давил, а скорее поглаживал… а сам уже подумывал, как бы так ретироваться, чтобы все обратить в шутку. Не тут-то было! С Катей шутки были плохи! Она ожила через полминуты, подхватила его чуть ли не на руки, утащила в подсобку. Вернувшиеся с перекура парни не обнаружили в посудомойке ни Славки, ни грозной командирши. Появились они лишь через час. Причем Славка тащил огромную стопу тарелок. А она шествовала важно позади с видом полководца, выигравшего сражение. Ребята не стали доставать Славку расспросами. Но, оценив его измученный, даже измочаленный вид, поняли — парню пришлось поработать на славу, вовремя они ушли курить!

С тех пор Катя не давала Славке шагу сделать, она его выслеживала повсюду. Казалось, какое-такое свободное время у солдата, тем более — курсанта, сам его Славка ни находил. Но Катя находила! Она была когда-то замужем за прапорщиком или старшиной в этой части. Но тот с ней развелся, уехал. А она приросла к офицерской столовой и много лет уже жила бобылкой. И все бы хорошо. Но Славка тяготился их связью, мечтал побыстрее умотать из учебки ведь не увяжется и она за ним!

— Попаришь девушку? — поинтересовалась Катя. И расстегнула пуговичку на платье.

Славка вздохнул, пожал плечами. Он знал, не отвертеться.

Катя раздевалась долго, со вкусом и жеманно. Она понимала, что поспешишь — и все испортишь, что миленького Славочку надо завести, и тогда с него спадет эта противная хандра, тог да он превратится совсем в другого человека.

— Помоги? — Она повернулась к нему спиной, подалась назад.

Славка расстегнул «молнию», такую нелепую на этом платье. Открылась пухлая белая спина, которую хотелось потрогать даже из простого любопытства — на самом ли деле она такая мягкая, какой кажется, правда ли, что ладонь утонет в ней, растворится или нет. Но Славка сдержал себя и снова отошел к стеночке. Они много раз были близки, но он всегда неловко чувствовал себя, будучи голым. Вот и сейчас — она вошла столь неожиданно, что позабылось про предыдущее, показалось — все опять начинается заново, впервые.

Катя платья так и не сняла. Задрала подол и долго возилась с чулками, не столько пытаясь их стянуть, сколько оглаживая свои полные аппетитные ноги, похлопывая по ним, поворачивая их то так, то эдак, вытягивая и сгибая. Славку начинала увлекать эта игра. Всегда она. Катя, умела его пересилить, завести, даже в те минуты, когда он вообще ни о каких женщинах не думал, смотреть на них не хотел, когда он к ним испытывал отвращение. Искусница была Катя. И не скрывала своего мастерства, наоборот, поглядывала, какой эффект производит, тянула губки, подмигивала и тут же делала скромное лицо, совсем как у монашки.

Славка проверил задвижку. Осмотрел окна. Все было вроде бы нормально. Первой мыслью была такая: побыстрее разделаться с Катей, раз уж не сумел увильнуть от нее, да и выпроводить под предлогом, что с пересменка должны прийти мыться. Но мысль он эту отогнал. Во-первых, Катю не проведешь, она все тут знает досконально, все порядочки изучила, а во-вторых, он и сам начал распаляться.

Но не соломою быстрогорящей, а тлеющим долго и надежно, с постоянной температурой горения, угольком.

— Ну куда ты? — жалобно протянула Катя.

И задрала платьишко еще выше, до грудей. Чулки она так и не сняла, один впивался в белую мягкую плоть у самых трусиков, второй скрученно висел у колена. И опять она жеманно изогнулась, отчего большой шарообразный живот ее совсем заслонил полосочку трусов, и Славке показалось, что она стоит голая.

Он вздохнул. Остановился.

— Ну помоги снять! — Катя делала вид, что запуталась в своем платье.

А когда Славка подошел ближе и принялся было тянуть с нее платье через голову, она сама скинула ситчик и захлеснула им Славкину шею словно петлей или арканом.

— Попался!

Она притянула к себе Славку, фазу обхватила его ногу своими, навалилась грудями, выпирающими из фиолетового узорчатого бюстгальтера. А потом резко отстранила Славку, опустила глаза. И он не успел прикрыться рукой.

— Созрел! — обрадованно провозгласила Катя. И как-то изящно и легко, несмотря на свою полноту, выскочила из трусиков, отшвырнула платье на скамью. Туфельки снимала на ходу.

Догнала она Славку у самого полка. Полок был неположен в солдатской бане, некогда солдатушкам, бравым ребятушкам, распаривать на нем свои телеса. Но его все же смастерили умельцы, а начальство смотрело сквозь пальцы на их работу, может, просто не замечало. Пользовались им редко, опять-таки в основном после нарядов.

Славка запрыгнул на высокий полок. А она осталась внизу. Не смогла поднять пышного тела, не хватило силенок.

— Помоги-и? — игриво протянула она и помахала руками перед Славкиным носом. — Ну чего ты?

— Нетушки-и, — протянул Славка не менее игриво. И достал с пола веничек, припасенный еще со вчерашнего дня.

— Ну-у, кавалер! Поматросил и бросил? Так?! — Катя рассыпалась в мелком смехе. Тянулась к нему.

Потом она подпрыгнула — ее огромные груди взлетели вверх, качнулись и опустились тяжко, у Славки аж сердце зашлось. Но Катя не урезонилась. Она прыгнула еще раз, потом еще… и красивенький ее бюстгальтер не выдержал что-то в нем лопнулось, живые упругие шары выскочили наружу резиновыми мячиками.

— Ладно уж!

Славка великодушно опустил обе руки вниз. И она все поняла. Развернулась к нему спиной. Он просунул руки ей под мышки, ухватился за эти колышущиеся мячики и одним махом втащил толстушку Катю к себе, на полок. Она завизжала, опрокинулась на него спиной, мясистыми бедрами, придавила. Но он не выпускал ее грудей, он перекатывал их из стороны в сторону, вздымал вверх и опускал, чувствуя, как они вырываются из рук, разбегаются, как набухают соски. Эта игра нравилась обоим, и особенно Катюше — она заливалась птичкою, откидывала голову назад, ему на плечо, жеманилась, терлась" повизгивала, гладила его руки, а сама подзуживала, подзуживала быть смелее, увереннее, сильнее. И Славка не робел… где он еще встретит и когда такое обилие женской волнующей плоти, горячей и трепетной, обильной и сладкой! Все его знакомые девчоночки и однокашницы, все его мимолеточки были худющими, постными — и пускай невеликий опыт у Славки, да только он знал, что рука к таким вешалочкам привыкает быстро и перестает реагировать на них со второго поглаживания, в лучшем случае, с третьего. А тут все было иначе! Тут можно было «пировать» до бесконечности, погружая руку в податливое и извивающееся тело, до тех пор, по крайней мере, покуда сам выдержишь!

— Попарь меня веничком! — попросила Катя. И улеглась на живот.

Славка повалился на нее — и не было в мире перины мягче и удобнее. Орудуя веником, он подгонял парок к ней, к ее бокам, к себе. И она стонала, сипела, даже ругалась со смехом, пыталась выскользнуть, но не всерьез, конечно, в шутку.

— Уморишь, изверг! — кричала она и прихлопывала его по бедрам, вытягивая свои полненькие коротенькие ручки.

И тогда он отбросил веник. Она почувствовала это. И одним неуловимым движением извернулась под ним, прижалась лицом к лицу, раскинула широко мягкие свои ноги, обхватила ими его бедра, обняла руками. А когда почувствовала, что все в порядке, отпустила его плечи, ухватила себя под ноги руками, притянула их выше, выше… он приподнялся над нею, помог ей, положил ее ноги на плечи, утонул в ее напрягшейся и задрожавшей мякоти, пружинистой, упругой. И почувствовал, что сегодня им предстоит еще долго наслаждаться друг другом, что она так его зарядила, как никогда раньше, что он сам будет оттягивать и оттягивать последний момент, лишь бы дольше продолжалось это плавное покачивание, эта неторопливая сладостная скачка…

И в этот же миг он повернул голову. И разинул рот.

Из противоположного окошечка, с расстояния в два метра, на них глазели огромные выпученные глазища. Славка даже и не понял сначала, кому они принадлежали. Катя под ним застонала, потянула его вниз, к себе. А он не откликнулся, он словно окаменел.

— Не уходи, не уходи! — сипло донеслось из окошка, и в него протиснулась сначала голова Тоньки Голодухи, а потом и вся она. Ни один нормальный человек, даже ребенок, не пролез бы в эту щель. А Тонька проскользнула.

Она спрыгнула босыми ногами на лавочку. И тут же содрала с себя грязные лохмотья, бросила их рядышком с ситцевым платьем.

А Катя лежала, требовала чего-то от Славки и ничего еще не видела.

Безгрудая и страшная Голодуха подошла вплотную, вцепилась в край полка, подтянулась. И вот тут-то Катя повернула голову и встретилась своими глазами с безумными очами сумасшедшей. Это был конец света. Славка почувствовал, что летит куда-то вверх. Он ударился сразу затылком и спиной, ноги отшвырнули его катапультой, да, эти самые — мягкие, упругие, послушные, сладостные.

— А-а-а-а-а-у-у-у!!!!! — заорала благим матом Катя и забилась в угол. Но тут же рванулась, спрыгнула шариком и, несмотря на всю грузность, округлость, молнией метнулась к лавке, схватила платье в комок, подхватила туфли… и в долю мига выскочила из бани, только дверь хлопнула.

Славка недоуменно поглядел на кафельный пол у лавочки — там валялись черные трусики и фиолетовый ажурный бюстгальтер. Они казались жалкими, несчастными.

Но он не туда смотрел.

— Не уходи-и-и! — выкрикнула вдруг Тонька, совершенно бессмысленно, непонятно к чему.

И бросилась на Славку. Он не ожидал подобного натиска. Он чуть не ударился головой о потолок второй раз. А она уже вцепилась в него, уже тянула на себя, падала. Они грохнулись вниз, на пол, вместе, одним клубком. Но она то ли не ударилась, то ли не почувствовала боли, она обхватывала его руками и ногами, сдавливала. Проделывала все это с такой уверенностью и ловкостью, с такой одержимостью, что Славка сам не заметил того мига, когда овладел ею. Точнее, когда она завладела им и стала импульсивно, гибко и страстно изгибаться, припадая и отстраняясь. Это было выше его сил. Но он уже терял власть над собой.

— Не уходи, не уходи, Боренька-а-а! — стонала она, раздирая его кожу в кровь ногтями.

Славка не сразу понял. Но потом выдавил из себя неуверенно:

— Вообще-го меня не Боренькой звали раньше!

Она вжималась в него, терзала его. И ничего не хотела слушать. Через каждые два слова она нашептывала: "Боренька! Боренька!" И было это просто страшно! Славка понял, что она не в себе, что она не понимает, где находится, с кем…

— Нет! Ты не уйдешь! — прохрипела она неожиданно не своим голосом.

И перевернула его на спину, застыла на нем, словно лихая наездница на смиренном и послушном скакуне, прижала к полу, сдавила бедра ногами еще сильнее, вскинула руки, снова осела, надавила, будто желая, чтобы он вошел в нее глубже, как можно глубже. Закричала сдавленно.

И его пронзило сладостной дрожью, его потянуло, выгнуло так, что он приподнял ее, подержал немного, а потом сбросил. Это было впервые со Славкой, это вообще было за гранью его понимания: начал с одной, кончил с другой.

И тут она уперла свои костлявые руки в его грудь, нагнулась над ним, глада и вовсе повылезали из орбит, и она закричала как резаная:

— Это не ты! Эгоисты!! Это не ты!!!

Конечно, не я, подумалось Славке, и не я, и не она, и вообще — не реальность, все это сон, бред, кошмар! Наверное, надышался там в подвале дрянью, а тут, в пару и влаге, головушка-то и не выдержала, пошла круголя выделывать, видениями потчевать!

Но в тот же миг «видение» ударило его ладонью по щеке, завизжало пуще прежнего и метнулось к окну. Славка не успел на ноги подняться, а Голодуха, сжимающая в кулаке свои бесцветные лохмотья, вся синюшная, избитая, тощая, грязная, выскользнула уже из бани.

— Бедлам! — заорал Славка в голос.

Схватил свои форменные брюки. Стал их натягивать.

Он выскочил наружу через десять секунд, не позже. И по примятой траве и обломанным веткам увидел, куда побежала спятившая окончательно Тонька. Ее надо было поймать, отвести в санчасть! Пускай ему влетит! Пускай! Но иначе она сегодня натворит таких дел, что и… Славка не стал додумывать.

Он бежал, так же как и она, не разбирая дороги, ничего не соображая, полностью позабыв про Катю. А та, между прочим, стояла за большим деревом, глядела на него и плакала. Она вообще ни черта не могла понять. У нее все поджилки дрожали. И все-таки она нашла в себе силы и после того, как Славкин след простыл, зашла в баню, подобрала трусики и сиреневый бюстгальтер, сиротливо валявшиеся на полу.

Леха встал на колени и обхватил Тяпочку поудобнее она застыла, вытянувшись в полный рост, лицом к нему. И их головы были на одном уровне. Губы ловили губы, глаза смотрели в глаза.

— А ты не измучился, мальчик? — поинтересовалась Тяпочка. — Тебе потом плохо не будет, а?

Леха промычал нечто невразумительное — он совсем одурел за последние полтора часа, она из него высосала не только остатки сил, но и, казалось, вообще все. И несмотря на это, Леха продолжал пылать страстью, он еще не удовлетворил ее и на половину. Во всяком случае ему так казалось.

— Ну, как знаешь, — пропела она и укусила Леху за нос. Тот как стоял, так и сел, опустился на собственные пятки. Притянул ее — Тяпочка, широко расставив ноги, пристроилась на нем. И все началось по новой.

Бутылка из-под вермута давненько валялась в кустах, опорожненная до последней капельки. Но они были пьяны вовсе не от вина, они были опьянены друг другом, близостью. Тяпочка была крохотной, но и она не умещалась в Лехиных ладонях полностью. А ему очень хотелось вобрать ее всю в себя, одновременно ухватиться за всё выступающее и не очень, огладить каждый миллиметрик кожи. Но что делать, рук не хватало! И Леха жадно перебирал ими, словно какой-нибудь скупой рыцарь, ласкающий свои ладони в золоте и драгоценностях, загипнотизированный ими, не имеющий сил оторваться.

Он ничего не видел вокруг, ничего не слышал. И потому, когда поймал вдруг на себе пристальный взгляд огромных светлых глаз, еще с полминуты пребывал в замешательстве, не прекращая покачиваться и ласкать Тяпочку. Лишь позже до него дошло, что происходит нечто неладное.

Но было поздно. Из-за кустов вдруг выскочило дикое и невероятно костлявое существо. Оно было растрепано и грязно. На теле этого существа висели драные лохмотья, сальные спутанные волосы торчали в разные стороны. Под глазом красовался огромный синяк. Леха и не разглядел его толком — он вобрал его сразу, как объектив фотоаппарата, — механически, без осмысления. И случилось это потому, что существо выскочило, словно из пращи, подпрыгнуло, огласило окрестности диким воем и бросилось на них.

— Ты чего… — начал было Леха.

Но Тяпочка уже полетела в сторону — голенькая, напуганная, с перепугу потерявшая дар речи. А безумное это существо вцепилось в Лехины плечи — да так, что из-под ногтей его тут же выступила кровь. И завизжало в лицо:

— Не уходи! Не уходи-и-и!!!

Леха опешил. Но ему хватило секунды, чтобы собраться, вскочить на ноги. Он даже не успел поднять спущенных брюк, и они сползли на траву. Первым делом он оторвал от себя руки, отбросил их. И, не раздумывая, ударил налетевшее на него существо кулаком в грудь. То отскачило на метр, упало, скорчилось. Леха в горячке уже было занес ногу, чтобы врезать покруче, чтобы проучить… И так застыл. Он только сейчас узнал Тоньку Голодуху.

Позади судорожно, словно по команде «Подъем», одевалась Тяпочка. Она была в крайнем замешательстве, трясла бантом, округляла глаза, разевала рот. Но сказать ничего не могла.

Леха нагнулся над лежащей Тонькой, протянул к ней руку.

— Не уходи! — закричала она так высоко, что уши заложило.

И ударила Леху ногой в живот. Потом другой — под глаз. Леха чуть не упал. Но теперь в нем не было ни злости, ни растерянности. Теперь он знал, надо что-то делать, надо как-то помочь Голодухе, иначе приступ может ее угробить. Он снова подступился к ней.

— Не трогай! — послышалось из кустов.

И на поляночку выскочил Славка Хлебников. В руке Славка держал белое вафельное полотенце. И вид имел такой, словно вот-вот набросится на безумную Тоньку и начнет ей руки вязать.

Но оба опоздали. Голодуха вскочила вдруг на ноги, обожгла всех диким нечеловеческим взглядом, зашипела на Тяпочку, отчего та чуть не упала, прикрыла лицо руками, и опрометью бросилась наутек. Ее вой еще долго стоял в ушах.

Первым опомнился- Леха, подтянул штаны, простер руку назад и сказал:

— Знакомься, Тяпочка! А это — Славик!

— Лена, — представилась Тяпочка, скромно потупив глазки.

— Очень приятно, — сказал Славка. Повернулся спиной. И пошел в баню.

"Леха! Приветствую тебя!

Побаловал ты старика своим письмецом. Спасибочки! Прямо не ожидал от тебя столь пространного послания.

Читал, и аж слезы на глаза наворачивались — все вспоминал службу свою, друзей-товарищей боевых, кажись, вчера было! АН нет! Все не так нынче. Да и к себе, нынешнему, никакого что-то расположения не ощущаю! И что за дела, сам не могу понять!

Житуха вроде не слабая. Да и башли зашибаю приличные, хватает на то, чтоб колесом пройтись, да еще маненько остается, Леха. А все не так! Нет в душе спокойствия и порядку. Ведь так хотелось праздника, душа рвалась! Но все в полном наборе: пьянки, гулянки… а праздника, Леха, нету! Почему же так?!

Тут вот жениться надумал, не поверишь! И деваха — блеск, и все прочее. А сердце ноет. Я его в кулак, а оно за свое! И как подумалося мне, Леха, что окопаюсь я туточки, в дыре этой столичной, загазованной и заплеванной, на всю оставшуюся, как говорится, жизнь, так хоть вой волком! Тошно, Леха! Все испробовал, все прошел, а хреново, не поверишь. Аж чуть не из-под венца бежал! Ребята, как узнали, что прописка накрылася, говорят, ну и обалдуев же земелюшка россейская родит, ну и простофилюшек!

Только плевать, Леха! Не из той я породы, чтобы по прописочке сокрушаться, у меня, корешок, стать совсем другая. Но все равно тошно! А по ночам речуха наша снится встанешь с похмелюги, а в глазах синё, будто только что, секунду назад с удочкой на бережку сидел. А внутри жжет чего-то…

Но ты не обращай внимания, это я так, обрыдло все до невозможности! Ну, пока! Служи! Армия это, Леха, еще не самое страшное на свете!

Твой землях Григорий Сухой (без даты)".

Кузьмин сидел за своим столом, тяжело опершись на него руками. В пепельнице, стоящей с краю, дымилась полусгоревшая сигарета. Лицо командира части было набрякшим, каким-то постаревшим. Время от времени он тяжело вздыхал, поглядывал на часы, нервно поглаживал трубку стоящего рядом телефона.

Когда Слепнева ввели, было без пяти восемь — время домашнее.

Мишка стоял навытяжку, молчал, точно воды в рот набрал. Руки его мелко подрагивали, но лицо было окаменевшее — ни малейшего движения мысли, ни страха, ни других чувств оно не выражало. Лишь было белее обычного, почти меловое.

— И что же теперь делать будем, рядовой Слепнев?! полковник свел брови над переносицей так, что показалось они вот-вот срастутся. — Я вас спрашиваю?!

Мишка молчал, ни одна морщинка на его лице не дрогнула, и даже само выражение лица стало как бы еще бесчувственнее.

…В тот день, не найдя напарника, он ушел из части один. Один в третий раз. Благо рота опять заступала в наряд, а его в числе немногих обошли.

Теперь Слепнев знал каждую щелочку, все лазейки. Да и путь был знакомый. — То, что в селе военного патруля не бывает, он пронюхал еще в первый раз. Риску никакого!

А удовольствий зато впереди — целое море. Особенно одно.

Особый интерес гнал Слепнева вперед — светловолосая, курносая, веснушчатая Надюшка. Познакомились они совершенно случайно.

Во второй свой поход он, как и в первый, завернул в в придорожную чайную. Вновь перед ним стояла заветная кружка с шапкой пушистой пены, и вновь он не мог решиться притронуться к ней. Сидел, глазел по сторонам, скомкав пилотку и расстегнув воротник до последней пуговицы, чуть не до ремня. Слушал шоферские байки, на ус мотал опыт бывалых шоферюг. И все бы так и оставалось до поры до времени, если бы к его столику не подошла она. И не официантка даже, а на вид то ли посудомойка, то ли уборщица — черт ее разберешь. Растрепанная, загнанная.

Но фигурка была ладная, призывная. У Мишки — глаза в растопырку, отвык он от женского полу!

— Ну чего маешься, солдатик? — спросила она таким тоном, будто Слепнев был по крайней мере раза в два моложе. — В увольнении, небось? Пивцом побаловаться решил? А что это уставом запрещено, позабыл, что ли?

Мишка оторопел, не нашелся, только осклабился до ушей.

— Ну, милок, ты совсем телок! — Девушка рассмеялась и оттого стала почти красивой. — Дай глотнуть.

Она присела за столик рядком, подперла голову руками и бесстыже уставилась на Слепнева. Тот взял и ей кружку, отсчитав копейки в кожной ладожке. Но она отшутилась, пить не стала.

— Я вообще-то на минутку сюда… — начал было он, но, поняв, что его не слушают, прервал свои объяснения.

— На минутку — это хорошо! В такой дыре больше минуты и делать нечего. А я вот тут прописалась навечно, видать! Да ты прихлебывай, не гляди на меня!

— Она вытерла краем фартука вспотевшее распаренное лицо.

— Поезжай в город, чего же ты? — предложил Мишка по широте души. — Там всегда пристроишься.

— Везде одно и то же, — вздохнула девушка. — Повсюду это наглющее пьяное мужичье, бабники! Чтоб они провалились все! Знаешь, я сколько навидалась да натерпелась за два года после школы — на пять жизней хватит!

Мишке ответить на такое было нечего, и он присосался к кружке, понимающе хлопая глазами.

Они просидели минут сорок. Болтали о том о сем.

Мишка жаловался на службу, Надюша, а именно так звали девушку, на свою нелегкую "бабскую долю". Но за жалобами сквозило нечто иное — видно, и впрямь бывают взаимные симпатии с первого если не взгляда, то разговора. Кончилось тем, что Надюша пригласила его к себе. Мишка прихватил в буфете бутылочку кагора — больше там ничего и не было, — и они ушли.

Жила Надюша в старом одноэтажном домике. Комнатушки были плохонькие. Но Мишке на все — это убранство было наплевать. Он и не смотрел ни на что, кроме нее самой, все больше и больше распаляясь. Полы скрипели под ногами. По углам висела пыльная паутинка.

Надюша усадила его возле стола.

— Обожди тут. Я только переоденусь! — и скрылась за дверью.

Мишка откупорил бутылку, расковыряв пробку вилкой, лежавшей на столе. Налил себе в чашку. Выглушил в два глотка. Потом встал. И открыл дверь.

Надюша стояла возле старинного, порядком запыленного зеркала и расчесывала длинные темно-русые волосы. Ничего на ней, кроме совсем узеньких, в ниточку, беленьких трусиков, не было. Она обернулась к Мишке — два тяжелых шара грудей колыхнулись, плечи приподнялись вверх — беззащитно и как-то по-детски. Она чуть-чуть привстала на цыпочках, отчего длинные, но по-женски округлые ноги стали еще длинней, еще привлекательней.

Она не сделала ни малейшей попытки прикрыться или накинуть на себя легонький халатик, висевший тут же на спинке стула. Наоборот, улыбнулась — открыто и как-то загадочно, протянула руки к нему.

— Ну наконец-то сообразил! А я думала, ты там уснул.

Она сама подошла к нему, сама расстегнула оставшиеся нерастегнутыми пуговицы гимнастерки, стянула ее с Мишки. И только теперь Мишка очнулся — его ладони легли на ее крутые упругие бедра, сдавили их. А она забросила ему руки за плечи, вжалась в него со всей своей силой и нежностью, подставляя полные, чуть подрагивающие губы для поцелуя…

Старая, еще бабками набитая перина была жаркой и невероятно мягкой, в ней можно было провалиться и заблудиться. Мишка вымотался до полнейшего бессилия, изнемог, как не изнемогал он ни в одном, даже самом утомительном, марш-броске. А она оставалась все такой же свежей и манящей, но каждый раз по-новому, раскрываясь все глубже и глубже, совершенно околдовывая его, лишая собственной воли, мыслей.

И только часа через два, вспомнив о вечерней поверке, он позорно бежал, почти не попрощавшись, наскоро натянув обмундирование.

— Приходи скорее, миленький, я ждать буду! — донеслось ему вслед. — Может, ты…

Последних слов Мишка не расслышал. Он бежал в часть и думал только о том, как бы не опоздать, как бы не опоздать!

Ощущение сладостного, тянущего пришло позже, когда все обошлось и он бодро выкрикнул свое «я» в строю. Ночью не спалось. Да и понятно — мог ли он рассчитывать на такое. Даже не верилось" все казалось какой-то сказкой.

Прошла неделя, прежде чем ему удалось вырваться вновь. И в этот день он жил предчувствием праздника.

Он стремился к нему.

Шел, как летал, ноги земли под собою не чуяли. Мимо забегаловки придорожной пробежал, даже не взглянув на нее. А сердце билось: "Вот сейчас, вот…" О страхе и не думал — кто мог подвернуться: офицер какой проходящий, так это не беда — отказыряется — и мимо. Жалел только, что один идет. Да что ж к тому — Надеждины подружки пускай сами себе утешение ищут. Ему-то что?!

Так с лету и наскочил на троих парней, сидевших на бревнышке метрах в ста от Надюшкиного дома.

— Кудай-то так торопишься, служивый? — протянул один из них, самый хлипкий и моложавый на вид. — Сядь отдышись, покалякай с нами!

Он угодливо, в полупоклоне протянул Мишке пачку «Явы», ловко выщелкнув оттуда одну сигаретину — ровно наполовину.

Мишка оторопел:

— Спасибо, ребят, — начал он неуверенно, но сбавив всетаки темп, — спешу! Как-нибудь в другой раз.

— Да не гнушайся ты нами, деревней, — пробасил косматый, заросший волосами до плеч, а усами до подбородка верзила. Даже сидя он казался выше первого паренька, а уж постарше был и подавно, лет на пять, не меньше. Присядь, потолкуем!

До Мишки стало доходить — что есть что. Вспыхнуло в мозгу воспоминание — компания, в скверу на лавочке, холодный ветер. Другого быть не могло. Стало зябко. Он остановился, сунул руки в карманы — то ли показывая, что ему все до лампочки, то ли давая понять, что там что-то есть.

— Ну, вот и молодец, — наконец раскрыл рот третий, сухощавый, с пожелтевшим лицом, неопределенного возраста, — а то спешу, говорит!

Мишка ждал, что будет дальше, отворотившись от протянутой пачки сигарет, несмотря на то, что курить ему в эту минуту захотелось смертельно.

— Присаживайся, присаживайся, — вновь проговорил желтолицый, — о службе расскажи, как оно там — на солдатских харчах. И я заодно про казенную житуху вспомню.

— Ага, — прибавил косматый, хихикнув, — нам есть чего вспомнить. И чему молодых поучить, — он выразительно поглядел на щуплого. Тот закивал, растягивая лягушачий рот в улыбке.

— Говорю вам, спешу, ребята, — Мишка начал трусить, в голосе его зазвучали жалобные нотки, — пропустите. Ждут меня.

— Во-во! И о том, кто кого ждет, покалякаем. — Косматый опять захихикал и, подойдя ближе, ухватил Слепнева железной ручищей за плечо, подвел к бревну, посадил силой. — Всех нас ждет кто-то. Одного тюрьма, другого сума, а третьего могила!

Только теперь Мишка уловил винный дух, исходивший от ребят. И решил, что ерепениться не стоит, все равно не отстанут.

— Какой ты у нас умненький-послушненький, — улыбаясь одними губами, проговорил желтолицый, — а я-то сдуру о тебе поначалу совсем было плохо подумал — невоспитанный, мол, паренек какой-то, старших не уважает.

— Не, он уважает, — вставил щуплый, — как же ему таких законных ребят не уважать, правду говорю?

Мишке все это уже начинало порядком поднадоедать.

— Ну, говорите, чего надо? Не тяните резину!

— Не тянуть, говоришь? — перестал хихикать косматый. — Ладненько, не будем. Получай, падла!

Он, полуобернувшись к Мишке, не вставая с бревна, вдруг резко и сильно стукнул его пудовым кулачищем прямо в лоб.

Слепнев как сидел, так и завалился назад, за бревно, не успев даже руками взмахнуть. В голове стало пусто, по телу прокатилась волна тошноты.

Щуплый услужливо приподнял его за плечи, вновь усаДил на бревно и отошел в сторону, потирая руки. В желтых глазах его было нескрываемое удовольствие, граничащее с восторгом.

Мишка совсем ошалел-он сидел в полнейшей прострации и не был в состоянии даже вспомнить точно, что произошло с ним в последние минуты. Полнейшее отупение и равнодушие охватило его, ни в руках, ни в ногах сил не было. Но что самое странное — боли он не чувствовал.

— За неуважительные слова, парниша, понес наказание ты, за нелюбовь к нам, — пояснил желтолицый, — а я-то нахваливал тебя — даже стыдно перед корешами теперь. Что ж ты меня так подвел, а?

Мишка рванулся было вскочить, но рука косматого вновь прижала его к бревну.

— Погодь маленько, браток, разговор-то еще ведь и не начинался, — он вновь захихикал.

Спасение никакого не предвиделось — даже случайных прохожих не было на улочке. А самому… Что мог он сам против этих троих? Мишка начинал понимать состояние тех, кого они вот так же останавливали в своем сквере. Но что толку было от воспоминаний и понимания. Никакого.

— Так давайте потолкуем, — еле прошептал он.

— Надюшеньку ты нашу знаешь, так ведь? — просипел желтолицый, — правильно я говорю? Или ошибаюсь?

— Все верно, знаю! — отрезал Мишка. — Чего надо?

Косматый ощерился:

— Ну, ты опять грубить!

— Да, знаю, — повторил Мишка, — но вы-то здесь причем?

— Как это причем? — вновь влез щуплый. — Ты парнишечка городской — наших обычаев не знаешь, а мы тут все как родня, что ли, — в голосе его дрожа-то ехидство и ирония.

— Одна она, — буркнул Мишка, — сама себе хозяйка!

— Ты склеротик прям какой-то, — косматый перестал хихикать, — совсем с памятью плохо. Тебе что, еще разок напомнить — кто тут хозяева?!

Мишка промолчал. Он пожалел, что начал объясняться с ними: сама не сама, не их собачье дело! Пускай делают что хотят, хоть убивают, а стелиться перед ними не буду!

— Так вот, поговорили мы вдосталь, а теперь я один буду говорить. — Желтолицый глубоко затянулся и выпустил густую струю дыма прямо Мишке в лицо. — Надюху оставь, прошу тебя. Пока прошу! Дальше этого бревнышка ты все равно ни шагу не сделаешь — только назад, в часть свою, усек?!

Слепнев мотнул головой, чувствуя, как возвращаются к нему силы, а с ними вместе неуемная остервенелая злость что он, в драках не бывал?! "Тоже фрайерочка нашли, ребятки! Да костьми лягу — не отступлюсь! Бейте, суки!" Он стал выжидать момент.

Долго ждать не пришлось.

— Что ж ты дяде не отвечаешь, невежа? — Косматый, будто в истоме, полуобернувшись к Слепневу, раздул и вытянул грудь, задрав вверх полусогнутую руку. — Видать, придется тебя…

Договорить он не успел — Мишка резко выбросил локоть вправо, туда, где должно было быть солнечное сплетение верзилы. И почувствовал, что не промахнулся, — локоть глубоко погрузился в жирную грудину, под ребра, так, что даже сам Мишка почувствовал острую боль в суставе. Еще он успел ощутить в долю секунды, как обмякло огромное тело. И медленно поползло куда-то в сторону. Куда именно, рассматривать было некогда, — он резко вскочил на ноги, встал напротив желтолицего, который по-прежнему сидел с самым невозмутимым видом. Боковым зрением он заметил, как щуплый, с побледневшим от страха лицом, заходит ему за спину.

— Не суетись, сынок, — сказал желтолицый, обращаясь непонятно к кому — то ли к щуплому, то ли к Мишке. — Мимо меня не проскочишь.

В руке его совершенно неожиданно оказался нож. Причем держал он его как-то расслабленно, играючись, видно не предполагая в Мишке серьезного противника.

— С Бугаем ты посчитался, хвалю, — на губах, таких же желтых, как и само лицо, зазмеилась ухмылка. — Но сказанное мною остается в силе. Пойми это, дорогуша, и не перешибай плетью обуха.

Чувствуя, что щуплый почти дышит ему в ухо. Мишка наотмашь хлестанул ребром ладони назад. И промазал — удар пришелся не по горлу, ребро врезалось щуплому прямо в левое надбровие. Мишка успел это заметить, скосив глаз.

Щуплый истошно заверещал на всю округу, ухватившись руками за лицо, заливаемое кровью. Но он не интересовал Слепнева. Шестерка, холуй! Мишка стоял с выпученными от удивления глазами — желтолицего не было.

Когда он успел удрать, да еще так незаметно, — этого понять было невозможно. Но одно Мишка понял, что именно желтолицый был за главного. Ведь не шелохнулся же он, когда беззвучно свалился Бугай, который, кстати, так и лежал до сих пор. И только истошные вопли щуплого спугнули его, ведь на них могла сбежаться вся деревня.

И она сбежалась. Пускай не вся, пусть даже меньше половины, но вокруг Мишки и тех двоих собирался народ. И не просто стоял — угрожающий шепот нарастал, переходил в прямую брань, кольцо сжималось. Где-то вдалеке топали сапогами — бежал участковый.

Но что больше всего поразило Мишку, так это то, что в толпе, разъяренной и неуправляемой, стояла вся сжавшаяся в комок, с посеревшим до неузнаваемости лицом Надежда. Из всех глаз, смотревших теперь на Слепнева, пожалуй, только в ее глазах стояла какая-то исступленная жалость.

Но не только жалость, заметил Мишка, — он видел теперь лишь ее, одну — в этих глазах была любовь. Она одна понимала, что здесь произошло минуту назад.

— Ну так что же делать будем, Миша? — Кузьмин откинулся на спинку кресла.

— Что ж ты воды в рот набрал?

Слепнев как стоял, так и продолжал стоять, белея все больше. Он видел перед собой не начальника школы, не полковника Кузьмина, а лишь ее, Надюшины, глаза.

— Скажи спасибо, что мальчишечка этот в суд побоялся подавать — за самим, видать, делишки темные имеются. Да участковому в ножки поклонись — он эту гоп-компанию так охарактеризовал, что ты чуть ли не герой у нас получаешься. — Кузьмин расслабился, усмехнулся. Затем встал из-за стола, лицо его посуровело. — Ну, а от меня: за самовольный уход из части — пять суток! Выйдешь — получишь еще пять за драку. А потом… потом поглядим. Но из нарядов вылезать не будешь, попомни мое слово, — он снова сел за стол, нажал кнопку. Сказал вошедшему сержанту: Увести арестованного.

— Ну что ж, сдавайте пилотку, ремень, рядовой Слепнев, — сказал Мишке начальник караула, — камера в вашем распоряжении. И время будет, чтоб все обдумать.

Мишка не возражал. Он был готов просидеть на губе хоть до второго пришествия. Не нужны ему были ни лычки, ни звания, ну их' Все равно дольше двух лет не продержат — не такое уж он преступление совершил. А как выпустят, сразу к ней! И плевать на всех.

Перед глазами у Мишки стояла Надюша. И никого между ними не было. Ничто их не разделяло.

"Николай, дорогой мой, это ведь черт знает что! Я тебя жду уже третью неделю, глаз не смыкаю… А только сомкну — опять ты являешься. И такое вытворяешь, что все бывшее — цветочки. Но это сон. Когда же ты возникнешь передо мною наяву?! Или тебе что-то не понравилось? Но ведь последние два раза мы были одни. И нам ведь было хорошо, да? Ты ведь сам мне так говорил. Или все придумывал, а?!

Тут заходил три дня назад этот подонок кучерявый. Квасцов, ты его помнишь хорошо, мой милый! В дымину пьяный, чуть не на карачках. Приперся с какой-то драной рыжей кошкой, ее и женщиной-то назвать нельзя. Ее усадил на диван, меня загнал на подоконник. Сорвал все с себя, побросал в углы. И орет: " Я вам щас любовь втроем продемонстрирую! Опа!" И тянет за руки, смеется. А сам шарахается из стороны в сторону. Два раза упал. Свинья свиньей! Я его выпроваживать стала. Так он мордобой устроил и мне глаз подбил — до сих пор вся в пудре хожу. Я сперва кошку драную за волосы вытащила. А потом и его пинками! Еще сосед помог, старичок наш, да ты его видал! Не-ет! Больше Мишка ко мне ни ногой! Такой мальчик был славненький, так подъехал! И на тебе! Да это ж забулдыга и хмырь какой-то! И как с ним бабы ходят, срам! Ну да хватит о нем, не стоит он того.

Ты приходи немедленно! Жду! Никуда ты от меня теперь не денешься, мой милый! И про Любашу забудь, все равно тебе ее не видать. Мы с ней, кстати, разъезжаемся не жить нам под одной крышей! Так что не задерживайся, жду!

Твоя Валя, 10 августа 199… г." Николай сунул письмо в карман. Все, что сообщалось про Мишку-оболтуса, пропустил, ну его! Он и не сомневался, что Мишка временная залеточка, случайная. Мишка просто не мог быть с кем-то постоянно. А вот она… О ней надо было помозговать. Но потом. А сейчас надо идти и хлопотать об увольнительной.

Николай уже встал с табурета, и вдруг всплыло в его памяти изможденное лицо Тоньки Голодухи. А почему, он так и не понял, не вспомнил.

Черецкий ходил мрачнее тучи. На расспросы ничего не отвечал, даже отшутиться не мог. Лишь отворачивался, когда особо допекали.

Он надеялся, что сумеет развеяться, что дня через два, а может, и три все само собою пройдет. Но не проходило. Наоборот, с каждым днем ему становилось все хуже. К концу недели он извелся окончательно, превратился в оголенный комок нервов. Он совсем не спал ночами, лишь иногда, вне зависимости от времени суток, впадал в прострацию на несколько минут, отключался от мира сего.

Каленцев даже сделал ему замечание. Но потом, приглядевшись, сказал:

— Вы бы в санчасть, что ли, сходили! Что с вами, Черецкий, съели что-нибудь не то, а?

Борька не ответил. Вернее, он ответил, но про себя, послал ротного на три буквы. А к врачам идти отказался. Ничего!

В субботу вечером ему стало совсем невмоготу. Жизнь не мила стала. Днем он повздорил из-за пустяков с Новиковым. Тот мог бы наказать подчиненного, но, видя его состояние и ничего не понимая, спустил все на тормозах, простил.

После ужина Борька стоял у дерева за курилкой, смолил одну за другой. Думал об Ольге, о себе, о том, что впереди еще двадцать месяцев службы и что деваться некуда, хоть вой!

Мимо проходил Леха Сурков. Заметил Чсрецкого.

— Ты чего? — спросил он.

— Вали отсюда, салабон! — прошипел Черецкий.

Леха застыл в недоумении. Давно Борька не называл его так, казалось, прошла эта временная дурь, растворилась в череде бесконечных дней. АН нет, не прошла, видно. Леха поежился, ему стало вдруг зябко.

— Ты чего сказал? — переспросил он.

— Чего слыхал!

— Я ж по-человечески поинтересовался только, — возмутился Леха, — а ты чего?!

— А ну вали, дундук деревенский, чего встал, спрашиваю! Давай катись!

— Черецкий отбросил сигарету. — Не понял, что ли?!

— Уйду! Но сам уйду! — уперся вдруг Леха. — Раскомандовался тут, начальничек!

Черецкий был уже на взводе, его трясло. Переполнявшая его злоба, многодневные терзания — все это требовало выхода. И сдерживать себя в эти минуты он уже не мог.

— Считаю до трех, зелень пузатая! — процедил он сквозь зубы.

— А хоть до ста, мне-го что, — спокойно ответил Леха и упер руки в бока.

— Раз!

Леха улыбнулся, выставил вперед ногу. Но ему стало не по себе, и он пожалел об упрямстве. Надо было отступить, да теперь поздно.

— Два!

— Давай, давай, мне торопиться некуда.

— Три!

Черецкий выждал еще полсекунды и резко ткнул Леху кулаком в грудь. Тот откачнулся назад, но не потерял равновесия.

— Еще?! — спросил Черецкий.

— Попробуй!

От следующего удара Леха полетел на землю, поднялся он не фазу. Вставал медленно, придерживаясь рукой за горящую скулу.

— Вали, я тебе говорю, а то еще получишь! — громко сказал Черецкий.

Но в тот же миг сам полетел вниз. Лехин кулак не просто сбил его с ног, но и отбросил назад метра на три, в кусты.

Борька вскочил моментально, словно кошка. И сразу же прыгнул вперед. Но его кулак просвистел у самого уха Суркова. Тот успел увернуться. Они вместе упали, сцепившись в падении. Черецкому недолго пришлось удерживаться наверху. Леха перекинул его через себя. Оттолкнул. И быстро встал на ноги. Он собирался было отряхнуться. Но Черецкий вновь набросился на него. На этот раз удар пришелся Лехе прямо под левый глаз. От боли он остервенел, потерял над собой контроль — Борька полетел снова в кусты.

Но поднялся он не сразу, видно, удар был серьезным.

— Ну что, хватит? — спросил Леха. Он тяжело дышал.

Но злости в нем уже не было.

Черецкий не ответил.

— Ну, а теперь я пойду, Боря, — мягко проговорил Сурков. — Ты только не злись! Я же все вижу и все понимаю. Да наплюй ты на нее!

Он и не заметил, как Черецкий оказался рядом. Удар ослепил Леху, лишил слуха. Он рухнул лицом в землю.

— А ну повтори! — прокричал Черецкий, наклонившись над ним и держа кулак наготове. Из губы у него сочилась кровь, лицо было припухшим и грязным.

Леха молчал. Когда он попытался было приподняться на локтях, Черецкий отвел ногу, собираясь, видно, врезать Лехе в грудь сапогом. Но не успел. Сам полетел наземь.

Он даже не понял — почему! Лишь потом заметил Хлебникова, приподнимающего Леху. Догадался, что ударил он. Встал.

Сурков тоже встал. Он удерживал Славку за локоть.

— Не надо, пошли отсюдова, — проговорил Леха, даже не глядя на Черецкого.

— Ну его, псих настоящий.

Хлебников напоследок сказал, полуобернувшись:

— Боря, ты, если некуда силы девать, бейся вон лбом о дерево! Чего ты свое зло на других срываешь?!

— Ладно, валите оба! — просипел Борька.

К вечерней поверке они кое-как привели себя в порядок. И все же прапорщик подозрительно косился на их побитые лица. Но вопросов он не задавал, видно, деликатный был, а может, и просто опытный, не хотел подливать керосину в огонь.

А ночью Борьку совсем приперло. Он тихо стонал, уткнувшись в подушку, рвал наволочку зубами. Потом забылся не надолго, на несколько минут. Но в эти минуты во сне к нему опять явился отец — огромный и безликий.

Борька звал его, кричал. И опять не мог докричаться. Тогда он подпрыгнул, уцепился за рукав и дернул к себе. Отец склонил над ним лицо. Но это было совсем другое лицо, не отцовское неузнаваемое, а лицо Кузьмина. "Ну что, брат, — сказал Кузьмин неестественно весело, — хочешь я тебя в увольнение отпущу! На денек, а?!" И захохотал. Черецкий проснулся.

Рядом с его койкой стоял Леха Сурков.

— Ты чего так кричал? Я даже испугался!

— Да ладно! — вяло ответил Борька. — Все в норме.

Леха покачал головой, вздохнул.

— Слушай, — сказал он, — ты не сердись на нас, хорошо? Мало ли чего бывает.

— Уговорил, не буду! — Черецкий отвернулся к стенке.

Но Леха не отставал.

— Нет, правда, не злись. Зря я завел это дело, надо было пройти мимо, да и все. И Славик тоже… Но, сам понимаешь, всякое бывает, извини! — Он слегка коснулся Борькиного плеча.

— Да иди ты уже! Я про вас и думать забыл.

Леха лег, заснул.

Черецкий тоже заснул. А может, ему только казалось, что он спит, ведь не могли же сниться так долго темнота, мрак кромешный совсем без просветов — и во мраке этом сам он, одинокий и несчастный. Потом из мрака выплыла Олина фигурка, приблизилась. Черецкий даже отпрянул на миг, испугавшись неведомо чего. Но Оля сказала: "Не бойся, ты что это, совсем забыл про меня? Приходи сегодня на нашу лавочку, я буду ждать!" И растворилась.

Проснулся Борька в поту. В первый миг пробуждения он еще верил, что все вернулось на круги своя, что она и вправду назначила ему встречу, на заветной лавочке, что жизнь начинается снова… Но он тут же все вспомнил, стиснул зубы.

Борька полежал еще с полчаса. Потом встал, пошел в уборную.

Дневальный сообразил, что дело неладно минут через двадцать. Но было поздно.

Вместе с дежурным по казарме они вытащили тело из петли, положили его на кафельный пол. Через двенадцать минут приехали санитары на «уазике» с красным крестом в белом круге, вынесли тело на носилках, загрузили его в свою машину. Умер Черецкий в санчасти. За полтора часа до подъема, когда вся рота еще спала.

"Лешенька, дружочек, привет!

Ты мне сегодня опять приснился. И опять в самом развратном и похотливом виде. Ну что же ты за человек такой! Как тебе не стыдно! Ладно, шучу. Я все время шучу, а самой плакать хочется. Поглядела назад — а там пусто, вперед — темно. И страшно стало. А ведь я тебя старше на четыре года, так-то, дурачок ты мой. Старуха я! И мысли меня одолевают старческие. Хочется на покой, на травку, к коровкам, на лужайку. Так что ежели ты тогда не шутил, то напиши мне, ладно? Только напиши точно — возьмешь меня, старуху, в свое село гиблое или нет! Если возьмешь, я все бросаю и еду за тобой, я твою часть разыщу. И устроюсь или в ней или рядышком, чтоб на глазах на твоих. И лучше меня ты, Лешенька, никого на свете не найдешь, понял?! Я не хочу, чтобы ты мне снился, я хочу, чтоб ты живой был рядом. Только учти, я не навязываюсь — не хочешь, не надо. Тогда просто не присылай ответа, и все.

Твоя Тяпочка (без даты)".

Радомысл осторожно, словно боясь спугнуть кого-то, приоткрыл один глаз. И тут же в затылок вонзилась тупая игла. Он тихонько застонал. Приподнял голову.

Половина лож была опрокинута. Тела лежали вповалку. Было душно и смрадно, но светло — свет пробивался в большие круглые дыры шатра сверху, как и надлежало. А значит, на дворе рассвело, значит, утро! Он опоздал!

Радомысл протянул руку к кубку, стоявшему на ковре у изголовья. Рука дрогнула. Но он все же поднял посудину, вылил в глотку вино. Почти сразу по телу побежал огонек, тело ожило. И Радомысл приоткрыл второй глаз.

Чернокожая великанша лежала позади, мирно посапывала. Рот ее был полуоткрыт, виднелись жемчужно-белые зубы и кончик языка. Радомысл машинально протянул руку, положил ладонь ей на грудь, качнул упругую плоть. Чернокожая заулыбалась во сне, потянулась Но Радомысл ничего не почувствовал, он был еще полумертв. Голова раскалывалась, сердце билось тяжело, с натугой. Во рту и горле, несмотря на выпитое вино, опять пересохло. Стало трудно дышать.

В полуметре от него в обнимку с черноволосой красавицей, которую Радомысл вчера прогнал, лежал Бажан. Он громко, с присвистом храпел. Смотреть на него было тошно. Радомысл потеребил между пальцев твердый сосок, огладил грудь, потом другую. Рука его соскользнула, прошлась по всему телу спящей, застыла на большом и мягком бедре, вжалась в него… но ничего в его теле не откликнулось.

Он протянул руку к кувшину, налил себе еще, выпил.

Глаза прояснились, словно с них пелена какая-то спала. Эх, опоздал, опоздал он! Войско наверняка ушло, оно всегда выходило засветло. Ну да ничего — догонит! Он обязательно нагонит их!

Приподняв голову повыше, Радомысл увидел спящего на помосте Цимисхия. Тот лежал обрюзгшим красным лицом в собственной блевотине, пускал пузыри. Был он совершенно гол и противен. Над Цимисхием стоял раб и смахивал его опахалом, не делал даже попытки поднять, почистить своего хозяина. Раб казался неживым. И движения-то его были какими-то заученно-однообразными, неживыми.

В ногах у Цимисхия сидела девушка, беленькая, худенькая, та самая. Она длинным павлиньим перышком щекотала базилевсу икры. Но тот спал беспробудным сном, ничего не замечая, ни на что не обращая внимания.

У входа в шатер каменными изваяниями стояли «бессмертные». Было их не меньше трех десятков. И они оберегали сон базилевса, всех приглашенных, которые не смогли выбраться после пиршества на собственных ногах из шатра. Да и не полагалось, в общем-то, выбираться. Ведь базилевс был прост — не пьешь, не веселишься с открытой душой и беспечным сердцем, значит, скрываешь что-то темнишь, вынашиваешь заговор, значит измена! И пили, гуляли так, что до смерти упивались, лишь доказать свою верность, свою чистоту в помыслах. Сам император не отставал.

Беленькой девушке надоело щекотать спящего. Она встала, побрела между тел, переступая, обходя развалившихся поперек ее пути. Она так и не накинула на себя ничего, она уже не стеснялась своей наготы.

А Радомысл смотрел, и ему казалось, что это сам христианский ангел спустился с небес и бродит меж них, грязных, бесчестных, подлых, гнусных и отвратных животных.

И созерцает этот ангел род человеческий, копошащийся во тьме, сопящий, храпящий, хлюпающий и стонущий, с тоской и жалостью. Но ни чем не может ему помочь, только лишь слезы льет над ним да грустит. И Радомыслу стало страшно за этого ангела — вдруг одно из спящих животных проснется, протянет лапу, сомнет его, испакостит, не даст подняться на незримых крылах в небо!

И настолько Радомысла резанула эта мысль по сердцу, что он дернулся, намереваясь вскочить, защитить слабенькое беленькое существо. Но что-то удержало его. Радомысл даже не понял, что именно. Он повернул голову. Чернокожая улыбалась ему в лицо. И были глаза ее, белые, огромные, чисты, словно и не спала. Она удерживала его рукой, обхватив тело, удерживала ногами, обвив ими его бедра и ноги. И он не мог шелохнуться. Он дернулся еще раз, потом еще — со всей силы, во всю мощь. Но она была сильнее, избавиться от нее было невозможно.

Радомыслу стало страшно. Так страшно, как ни в одной из битв. Он вдруг почувствовал, что удерживает его чернокожая совсем по иной причине, не так как вчера, как ночью. И пот побежал по его спине.

— Эй! — выкрикнула вдруг чернокожая громко. — Подойди сюда! Живей!

Радомысл услыхал шум шагов, лязг доспехов. И перед ложем выросла фигура коренастого и высокого «бессмертного». Воин супился, переводил глаза с Радомысла на чернокожую, потом обратно. И ничего не понимал. Зато Радомысл все понял. Нет, ему уже никогда не догнать своего войска! Он снова рванулся. Но она удержала его, как ребенка удержала, вжимая в себя, наваливаясь сзади исполинскими, непомерными грудями, вдавливая его в свой живот, обхватывая ногами.

Голос ее прозвучал глухо и неожиданно ласково:

— Видал?

Воин кивнул. Не ответил.

— Плохо работаете, — проговорила чернокожая, — вон, устроился, отдыхает… А его, между прочим, никто сюда и не приглашал. Понял?!

— Понял, — ответил воин. И стал вытягивать меч из ножен.

— А ты не бойся, — шепнула чернокожая в ухо Радомыслу, — раньше надо было бояться, когда шел сюда, а сейчас поздно, сейчас мы о тебе позаботимся. — А потом она обратилась к воину: — Надеюсь, ты понимаешь, что этот лазутчик не должен сам выйти из шатра.

— Сделаем! — заверил "бессмертный".

Радомысл ощутил на своем лице ее огромную мягкую ладонь, все пропало, исчезло — она закрыла ему глаза, оттянула голову назад. И в тот же миг сталь меча вонзилась в его горло.

"Командиру части

полковнику Кузьмину В.А.

от командира учебной роты

старшего лейтенанта Каленцева Ю.А.

РАПОРТ

Прошу Вашего разрешения обратиться к командованию округа с просьбой о переводе меня в другую часть. Прошу не отказать.

29 августа 199… г. Подпись".

— Ну чего ты выдуриваешься? Толком можешь объяснить?

— Да тут, по-моему, и так все ясно, Владимир Андреевич.

— Это тебе ясно, а мне-не очень! Из-за Ольги, что ли? Чтобы, не дай бог, не подумали, мол, в зятьях у начальника ходишь, так?!

— И это тоже.

— Ну, ну! Так и будешь прыгать всю жизнь?

— Да уж и не слишком-то я распрыгался, Владимир Андреевич, разве в этом дело! Ну сами подумайте, как мне теперь на этом месте жить?

— Ага! Вот в чем оно дело-то! Так бы и сказал, Юра! Боишься, призраки по ночам захаживать станут? Что это ВДРУГ, совесть замучила?!

— И совесть тоже. Парень-то ни за что сгинул, чего уж теперь…

— Ты не вали на себя давай! Понял?! А то и на меня вроде бы пятнышко ложится, так?! Не-е, шалишь, Юра! Мы тут ни при чем! Пускай они там, в военкоматах, проверяют получше! А то шлют всяких — у одного нервишки на пределе, другой вообще получокнутый! Ведь так! Ведь сам знаешь все! Они уже из дурдомов стали присылать да из школ для недоумков, тебе же известно! А у нас не богодельня, не ясельки, а армия! Понял?! Не-е, ты не перекладывай с больной головы на здоровую…

— Я все это знаю, Владимир Андреевич. Да только ведь случившегося не исправишь — кого ни вини!

— Понятненько! Слушай, а ты случаем в петлю не полезешь, а? Еще с тобой потом разбираться? Слюнтяй ты, вот кто, баба, гимназистка сопливая, понял!.. Кстати, тело родным отправили?

— Да, три дня назад. У него мать только, больше никого.

— Хреново, конечно! Тяжко ей придется. Но жизнь-го идет, Юра, знаешь, сколько всего за день на белом свете происходит?! Одних детей сорок тыщ гибнет за день, вот так! А ты нюни разводишь, обабился!

— При чем тут статистика?.. Да, забыл сказать, и Ольга меня поддерживает, говорит, лучше немного самостоятельно пожить.

— Знаю!

— Тогда подписывайте, Владимир Андреевич, чего нам попусту друг другу нервы тянуть? Все равно ведь уйду, не так, так эдак! И для дела лучше — будем просто родственниками, меньше языки трепать будут склочники да сплетники, им ведь только повод дай…

Резолюция на рапорте старшего лейтенанта Каленцева

Ю.А.: "Просьбу о переводе поддерживаю, буду ходатайствовать об ее удовлетворении перед командованием округа. Полковник Кузьмин В.А.,

29 августа 199… г. Подпись".

Сурков пришел к Мехмету, когда стемнело. Он чуть не полетел вниз головой со скользких и засыпанных угольной крошкой ступеней. Но удержался. Вцепился левой рукой в косяк. Спросил без вступлений, грубо и зло:

— Где Голодуха?

Мехмет плюнул Лехе под ноги и отвернулся. Он лежал на своей койке в обычной позе, задрав ноги на спинку и подложив руки под голову. Трехлитровая банка из-под браги была пуста. А значит, и настроение у Мехмета было паршивым.

— Отвечай!

Мехмет, глядя в потолок, сказал равнодушно, без выражения:

— Пашел отсюда, ишак! Не утомлай старика!

Леха подошел ближе, ухватил лежащего за грудки и сбросил с кровати в кучу хлама.

Мехмет тут же вскочил на ноги. Но Лежа не дал ему опомниться. Он сшиб его таким мощным и классическим ударом в челюсть, что Мехмет минуты три ползал вдоль стены и, судя по всему, не мог понять, где он находится. Он вообще был слабеньким, хилым. Леха знал, да и другие ребята знали, что Мехмету раз в неделю присылают из дому конверт, в котором лежит вовсе не письмо, а лишь листок бумаги. Но в листке этом зеленовато-серая пыльца анаша. Мехмет любил забить косячок, высмолить масгырку. Но никогда ни с кем не делился, хотя в части и была пара-другая дуремаров, привыкших к дури-анаше еще на гражданке. У дуремаров дурь была чуть не на вес золота. Но жизнь показала, что и без нее они могли обходиться.

Наконец Мехмет встал. Вытаращил на Леху непроницаемые черные глаза. Брезгливо скривил губы. И Леха понял, что истопник пока не созрел. Он двинул ему в брюхо, потом в нос — чуть не обломал костяжки пальцев, нос у Мехмета был крепким.

— Где Голодуха? — повторил вопрос Леха.

Мехмет лежал мешком. И его пришлось отволочь к кровати, взвалить на нее. В тумбочке Леха нашел флакон одеколона «Фиалка», отвернул крышечку. И половину выплеснул Мехмету на рожу. Тот пришел в себя, застонал, захрипел. Но похоже, он не собирался говорить.

Последний раз Леха видал Тоньку возле санчасти. Она выглядывала из кустов. И тут же пряталась. Лицо у нее было грязным, почти черным. И оттого еще контрастнее пылали горящие глаза на нем. Тонька выглядела законченным скелетом, узником лагеря, не хватало лишь полосатой каторжной робы или, на худой конец, телогреечки с номером.

Леха понял сразу, что она пришла к Борьке, что она думает, будто он лежит там, в санчасти. А его ведь давнымдавно увезли! Он бросился тогда за Тонькой. Но лишь напугал ее. Опять удрала, оставляя клоки от своих лохмотьев на ветках.

Он знал и другое, последние два месяца, по рассказам ребят, Тонька ни разу не была в «блиндаже». От нее отвыкли и начали забывать. Правда, крутилась возле части совсем молоденькая девчоночка, которая по своим замашкам вполне могла стать достойной заменой Голодухе. Но она была еще неопытна да и трусовата — больше двух клиентов за раз она опасалась принимать, причем и тем приходилось вылезать наружу, за заборчик. Девчоночка всегда чего-нибудь требовала взамен: есть деньги — хорошо, нету — давай чего-то другое, хотя бы самую мелочь, портянки новые, рубаху нижнюю, пригоршню патронов от АКМа. За пару сапог ею можно было пользоваться неделю. Короче, двигали этой девчоночкой совсем иные помыслы, не похожа она была на Голодуху, совсем не похожа. А потому и кличку ей дали простую и соответствующую — Дыра. Кто-то якобы видал Тоньку разок вместе с Дырой, может, врал, может, нет.

Леха подождал, пока Мехмет прочухается. И ухватил его за горло правой рукой, начал сдавливать. Мехмет был толковым малым, он понял, что можно запросто попасть в райские сады к гуриям. Но ему хотелось еще немножко пососать бражки из баночки тут, в подвальчике. И он бешено завращал глазищами, давая понять, что расколется.

— Не скажешь, тут и схороню! — заверил его Леха.

Мехмет долго приходил в себя, набирал воздуха в грудь, дрожал. А потом пробурчал злобно:

— Сапсэм ишак! Дурья башка! Вон там сматры, мэшок двыгай!

Леха сдвинул мешочную занавесь и увидал в стене дверь. Дернул на себя ручку.

За дверью оказалась клетушка, два на три метра, с нарами и столиком. В клетушке было темно. Но Леха увидал сидящую на нарах Дыру. Та, поджав под себя ножки, привалившись спиной к бетонной голой стене, штопала лифчик. И вид при этом у Дыры был невероятно серьезный, задумчивый.

— Чего надо? — спросила сна, не испугавшись Лехи.

Тот не сразу нашелся.

— Меньше рубля не беру! — твердо сказала Дыра и насупилась. Потом тут же, словно спохватившись, добавила: И для этого болвана чего-н ибудь!

— Какого? — не понял Леха.

Дыра рассмеялась и выпростала из-под себя ножки.

Они оказались худенькими, как у подростка, и голенастыми. Лицо у Дыры отражало все, что происходило в глубинах ее совсем простенькой и немудреной души.

— А ты думал, меня этот деятель за бесплатно в аренду сдает, так. что ль? — И рассмеялась еще заливистее. — Он где там, дрыхнет, что ль?

— Считай, что его нету! — успокоил Леха.

Дыра с сомнением покачала головой. И светленькие подвитые кудельки ее затряслись.

— Он всегда там! — сказала она. — А кто ж еще тебя мог впустить, а?

— Где Тонька? — спросил Леха.

— Да на хрен тебе дурища эта, чокнутая! — удивилась Дыра. — Погляди-ка на меня, лучше не найдешь! — Она задрала юбочку повыше, вытащила груди из-за пол рубашечки, явно мужской, подаренной кем-то. Вообще-то она была достаточно соблазнительной девочкой.

Только Лехе сейчас не до нее было.

Он уже разинул рот, чтобы повторить вопрос. Но увидал, что лицо у Дыры стало вдруг вытянутым.

— 0-ой!!! — закричала Дыра. — Тычего-о?!

Леха обернулся вовремя. Он резко прижался к косяку, убрал ногу, втянул живот. Лопата просвистела в трех миллиметрах от его лица и вонзилась в деревянный пол. Мехмет подкрался бесшумно, тайком. Но он просчитался.

Леха не стал ждать, пока истопник во второй раз поднимет лопату. Он так врезал ему ногой в пах, что тот заорал, скрючился и кубарем покатился назад, на середину кочегарки. И затих. Видно, от боли сознание потерял.

Леха попробовал рукой мысок сапога, не попортил ли казенную обувку. Да нет, все было нормально, немного почистить — и хоть на плац выходи!

— Видал?! — спросила у него Дыра. — Вон он какой!

Этот гад меня посадил сюда и продает каждому! Вот ведь сволочь! Почти все себе забирает! А я скоро опухну тут без света, без жратвы! Кормит объедками какими-то, ругается, бьет, по четыре раза на день топчет! Да так, что потом все потроха болят!

— Ну-у, теперь он немного поутихнет по женской части, — успокоил Леха. — Где Голодуха?

— Чего ты ко мне привязался?! Залезай лучше, поговорим, побесе-еду-ем, — кокетливо предложила Дыра и повела плечиками. — Такому красавчику и толстячку я и за так удружу! — Она выглянула из-за Лехиного плеча, убедилась, что Мехмет в отключке и добавила: — Да за одно за это, что поучил хмыря поганого, я тебя все три удовольствия гарантирую.

Лехе не нужны были "три удовольствия", ему надо было разузнать про Тоньку, и все! Он схватил Дыру за руку, сдернул с нар. Но та оказалась хитрой, и вместо того, чтобы слететь на пол, встать, она оттолкнулась легонько ногами, усилила Лехин рывок и прямиком упала ему на шею, вцепилась" повисла.

— Я тебе покажу, потом!

— Что?

— Где твоя дурочка обретается, вот что! — разъяснила Дыра.

— Пошли!

— Нетушки!

Она тяжело дышала ему в лицо, похохатывала, терлась.

И Леха не устоял. Он лишь вздохнул прерывисто и тяжело. Но большего для него и не требовалось. Дыра захлопнула дверь. Потянула Леху на себя. Они даже не раздевались. Под юбочкой у нее ничего не было, гостей Дыра встречала во всеоружии.

На все про все хватило двух минут. Леха вымотался, но удовольствия почти не получил. Не в настроении он был. А для Лехи — настроение главное! И она заметила, надулась, шлепнула его ручкой по губам. Леха отдернул голову.

— Пошли!

Теперь Дыре отступать было некуда.

— Меня потом этот хмырь пришибет совсем! — пожаловалась она на судьбу грядущую. — Да-а, так и говорил — зарэжу! И все! Он сам ненормальный, Тоньке пара!

— Не зарежет! — заверил Леха.

Он подождал, пока она немного приберется, подтянется. А потом открыл дверь…

Руку с ножом он успел отбить в самый последний момент. Нож вонзился в древесину, задрожал. А Мехмет уже вцепился другой рукой в Лехино горло, вытащил его из каморки, повалил. Они сцепились, упали и покатились по полу, пачкаясь в угольной пыли. На этот раз верх брал Мехмет. Внезапность нападения сыграла ему на руку.

Леха отбивался отчаянно. Но Мехмет подмял его под себя, навалился, принялся душить обеими руками. И когда свет в Лехиных глазах уже померк, случилось неожиданное — Мехмет вдруг сам отвалился, покачался немного и упал набок с выпученными, закатывающимися глазами.

Над ним стояла с лопатой Дыра.

— Чего я наделала-а! — протянула она дурашливо, еще не веря в свершившееся.

Леха поднялся. Потрогал Мехмета. Тот был жив, просто валялся без чувств. Он ощупал затылок — никакой дырки или раны в нем не было, видно, удар плашмя пришелся.

— Оклемается, — сказал Леха. — Пошли!

И они молча вышли из кочегарки.

Дыра вела его долго. В се время вдоль забора. Леха уже подумал, что она водит его за нос, дурачит. Но заметил свеженький, дня три назад прокопанный, лаз под забором и сообразил — все честь по чести. Они пролезли в земляную щель. И метров двести шли по рощице, огибая кусты, спускаясь все ниже в какой-то овраг. Леха ничего не понимал.

— Может, ее и нету там, — сказала Дыра. И вопросительно поглядела на Леху.

— Проверим, — ответил тот.

Еще через минуту они оказались возле заросшей кустарником и травой берлоги, то ли рукотворной, то ли настоящей. Она была так замаскирована в этом буреломе, хитросплетении ветвей и корней, листвы и травы, что будь Леха один, он прошел бы мимо.

Возле берлоги на корточках сидел Славка Хлебников.

У его ног, на земле, лежала Тонька. Она была зеленой. Лехе показалось, что она мертва.

Но Тонька приоткрыла глаза и пролепетала:

— Я ему говорила, не уходи! А он все равно ушел!

Дыра прижалась к Лехиному плечу, переспросила:

— О ком это она?

Леха отпихнул ее. Подошел к Славке. Тот молча пожал плечами, указал глазами на Тоньку Голодуху, вздохнул. Было непонятно, как он вообще тут оказался. Только не время выяснять!

— Надо отнести ее в санчасть! — сказал Леха нервно. Его начинало колотить непонятной всесильной и неотвязной дрожью.

— Поздно, — сказал Славка.

Лежа отвернулся от него, выругался. Он не верил еще, что бывают моменты, когда на самом деле поздно. Склонился над Голодухой. Коснулся пальцами ее щеки.

Тонька снова открыла глаза. Из горла вырвался сип.

За ним тихие, еле слышные слова:

— Я предупреждала его, я знала, что он умрет. Но ничего, это и хорошо, так и надо. Теперь мы встретимся, там встретимся… мы там будем совсем другие, не такие, как здесь. И он там меня узнает, про все забудет… да!

Это был какой-то бред. Леха заткнул уши. Он не мог слушать, переносить ее голоса. И он перебил:

— Тебя вылечат, ты еще попрыгаешь, Тоня! Ну-у, чего ты разлеглась, вставай! — Он повернулся к Славке, сказал совсем другим тоном, сердито, требовательно: — А ну иди сюда, ты чего там, иди!

— Не трогай ее! — потребовал Славка. И отодвинул Леху. — Неужели ты не видишь!

— Чего? — не понял Леха.

— Она же…

— Я умираю, Боренька, — простонала Тонька, — я вижу тебя, это ты пришел со мной проститься! А я думала, что ты уже там! Нет, я знаю, ты там, давно там, и ты ждешь меня… Я иду, иду к тебе, протяни же мне руку, помоги мне… Ну вот! Вот и все! Прижми меня к себе! Прижми покрепче, вот так, хорошо, спаси…

Она оборвалась на полуслове. Глаза застыли, уставившись в одну, несуществующую, наверное, на этом свете точку, подбородок отвис. Скрюченная, тянущаяся к Лехе рука, так и замерла, пальцы не разжались Позади закричала в голос Дыра. Но Лexа не повернулся. Он слышал, как трещат ветки, как бехит девчоночка, Голодухина сменщица, бежит от них — то ли в часть, то ли в обратном направлении. Но сейчас было не до нее. Славка стоял и молчал. Он не знал, что надо делать.

А Леха вспомнил вдруг, что покойникам положено прикрывать глаза. Он осторожно протянул руку, коснулся пальцами холодных век, потянул их вниз. Но они почемуто не поддались. И глаза остались открытыми. Леха отдернул руку. И встал.

— Пойдем! — сказал Славка. И потянулЛеху за рукав: Пойдем! Мы с тобой тут не пригодимся!

— А как же… — Леха ткнул в лежащую мертвую Тоньку пальцем.

— Ей все равно, — вяло проговорил Славка. — Пойдем.

Она встретилась с тем, кого любила. Не нам ее жалеть. Пошли!

Леха отвернулся, заставил себя оторваться от этого застывшего стеклянного взгляда. И они побрели в сторону части.

"Здорово, Серый!

Гляжу, забыл ты совсем своего старого друга. Ни единой весточки не прислал! Не будет тебе за то прощения, старик, да и мне обидно. Ты, небось, там на казенном харче осоловел совсем, омещанился за заборчиком на всем готовом? Ладно, это я так, это я шучу! Скоро меня самого к вам определят, а то и запнут куда-нибудь на Сахалин! Только мне все едино! Пишу тебе, чтобы в жилетку выплакаться.

Дела мои — швах! Полный развал, Серый! Из паршивого рассадника лжи и мракобесия, то бишь из институтишки нашего заплеванного, меня, как знаешь, вышибли! С треском и громом, с пальбой и салютом! Правда, и я им напоследок салют устроил — старосте нашему, вожаку комсомольскому, глаз подбил — пускай помнит, а декану такую речугу запустил с матерком, в открытую, что его на следующий день в Склифософсхого свезли. Говорят, уже не оклемается. Ну и давно пора, зажился кровосос! Из скольких школяров всюю кровушку высосал, подлюга?! Впрочем, мне его по-человечески-то жаль, конечно. Но лучше пускай сам сдохнет, чем дождется, когда его кто придушит или бутылем по башке вдарит! Вот так! С тех пор, Серый, пью и не могу остановиться. Вот и сейчас, прежде чем за карандаш взяться, полпузыря водяры вылакал — а иначе не могу, рука ослабла, дрожит.

Пишу, Серый, а слезы капают на бумагу. С родичами я разругался вдрызг! Они мне и не собираются помогать вроде! Тоже еще предки! И-эх! Погано, одним словом.

Вот пишу тебе, а в комнате у меня гадко и противно.

Ты помнишь, где бывал с Любашей. Все завалено пустыми бутылками, объедками какими-то, дрянью всякой. И ведь ни одна сука не сообразит, что прибраться бы не мешало!

Правду говорю, да?! Вон лежит на тахте — развалилась, выставилась, зараза! Еще со вчерашнего дня торчит, в себя никак прийти не может. Как пить, гулять да лизаться, так не оторвешь! А прибрать чтобы… у тварюга! Но формы, я тебе доложу, Серый, ничего, в порядочке — что на глаз, что на ощупь! Сейчас вот допишу тебе посланьице, дососу пузырек да и привалюсь к ней, к забавушке… А может, ей сначала харю набить да прибрать в хате заставить, а?! Надо бы. Серый, но рука не подымается, распустил я их всех. Впрочем, хрен с ними!

С чего я начал-то, а? Да вот же, вот… Оклемалася твоя Любашенька, утешься! Ожила! И этого твоего генеральчика — побоку, понял?! Это я тебе точно говорю! Послала его так, что больше не воротится! Радуйся, Серый! Хотя я бы на твоем месте плакал бы, а не радовался. Ну да все равно! Никуда твоя Любашенька не уехала, хотя и собиралась! Вкалывает здесь, в одной шибко научной конторе, лаборанточкой! Точняк! Вот эта телка, что развалилась в моих апартаментах нагишом — мать ее перемать! — с Любанькой в одной комнатушке зарплату отсиживает, понял?! Ну, Серый, хочешь верь, хочешь нет, а девочка твоя выше всех похвал скромница и ударница… Ща, погоди, дай приложиться!..

Ну, вот, ништяк, теперь все отлично, поплыл — по-ооплыы-ыл, Серый! Все нормалек! Кайф, Серый! Так что ты пиши! А лучше приезжай — возьмем с тобой ящик водяры, а может, три бормотени, запремся с шалашовками на полмесяца в конуренке моей и за-гу-дим! Ща, ща, я еще глоток!.. Тащусь, Серый. Ну ладно, покедова! Вон моя шалава призывно машет чем-то, зовет — то ли руками, то ли ушами, то ли грудями… Пора, Серый! Я устремляюсь к ней!

Мих. As. Квасцов (число не проставлено)".