Ваньку Кладова били… Это бы ничего (его не первый раз били), но никогда еще в кулаки не было вложено столько злости. Били на этот раз за политику; за то, что он вовсю перепечатывал в своей газетенке погромные призывы против большевиков; за то, что… Впрочем, мало ли за что можно бить негодяя Ваньку Кладова!

Били страшно – критик и поэт волчком кружился по снегу.

Потом поволокли, и ноги мичмана тащились по снегу, обутые в новые сверкающие галоши…

– Товарищи, – заговорил Ванька Кладов, очухавшись, – новая власть самосуда не признает. Знаете ли вы, что Ленин велел судить матросов, убивших Шингарева и Кокошкина? Карать надо, пожалуйста, но…

– Молчи, гнида! – ответили ему и потянули дальше..

Втащили на крыльцо барака «тридцатки». Красный флаг трепетал над крышей контрразведки, и долго на звонок никто не отворял. Потом двери вдруг разлетелись настежь, и на улицы Мурманска вырвалась музыка лихого чарльстона. Вышла, приплясывая, элегантная секретарша.

– В приемный бокс, – сказала равнодушно.

Рабочие и солдаты доволокли Ваньку до бокса и шмякнули на пол:

– Контра! Примите и рассудите по закону революции…

Барышня вогнала в машинку бланк на арест.

– Имя? Звание? Время? – глянула на часы. – Кто доставил?

По очереди называли себя матросы, солдаты, рабочие.

– Можете идти, – сказала им секретарша и тоже вышла.

…С унынием разглядывал мичман толстую решетку, переплетавшую окно бокса. Вытер кровь с лица. Нечаянно зачесалась левая ладошка. «К деньгам…» – привычно смекнул Ванька, и вдруг его отбросило в сторону, вжало в угол…

– Не надо! Не надо! А-а-а!.. – закричал он.

На пороге бокса стоял человек, о существовании которого на Мурмане мало кто знал. Это был человек невысокого роста, чахоточный, с длинными руками и высоким лбом мудреца. Впрочем, о мудрости его на Мурмане легенд не ходило. Но зато некоторые догадывались, что это главный палач застенка, человек феноменальной силы и жестокости… Звали его – Мазгут Хасмадуллин.

– Мазгут, – шарахался Ванька вдоль стен, – друг… Ты не смеешь! Ну скажи, ты не будешь, Мазгутик?

Рука палача вытянулась и взяла жертву за шиворот. Через длинный коридор вбросила его в кабинет для следствия. Поручик Эллен придвинул критику и драматургу стул.

– Рррыба… – сказал. – Попался в сетку? Что пьешь?

– Все пью, что дадут, – сознался Ванька Кладов.

Зубы стучали о край стакана. Вылакал. Прояснел.

– Убери Мазгута, – просил жалобно. – Не могу так…

– Прочь! – сказал Эллен, и палач тихо убрался. – С кем ты живешь? – спросил поручик далее.

– С Брамсихой, – сказал Ванька и сам ужаснулся.

– Это с усатой?

– С нею… с усатой. – И снова заплакал.

– Вот видишь, – прищурился Эллен, – какая ты подлая скотина! Я еще и не нажал на тебя, а ты уже продал честную женщину. Мать семейства и прочее.

– Так это же все знают, – всхлипывал Ванька Кладов. – Поручик, что же будет? Со мною? А?

Тонкие губы Эллена сложились в одухотворенной улыбке.

– Расстрел…

– За что? – поник Ванька, ошарашенный совсем.

– Сам знаешь, за что… Власть Советская, а ты, сукин сын, телеграммы Керенского и Духонина к свержению этой власти из номера в номер печатаешь.

– Тогда берите и Главнамур. Всех нас к стенке!

– Вот видишь, какая ты стерва! – снова произнес Эллен со вкусом и смаком. – Я еще и не нажал на тебя, а ты уже и Ветлинского продал… Эй, Мазгут!

– Здесь я, – раздался за спиной глухой голос.

– Не надо… не надо…

– Ах, не надо? – засмеялся Эллен. – Ты, Мазгут, выйди. А то у тебя изо рта плохо пахнет. Поэту, драматургу и критику нашего края это не нравится…

Хасмадуллин покорно удалился. Эллен взял бланк ареста.

Глядя прямо в глаза Ваньке Кладову, он спокойно произнес:

– Ящик английских галет. Два пакета масла. Пулемет системы «льюис» и комплект патронов к нему… Понял?

– И?..

Не отвечая, Эллен взял вечное перо в красивой оправе и начертал в углу бланка: «На прекращение».

– И ты свободен, – закончил он.

Кладов выпрямился, заухал галошами по линолеуму.

– Галеты? Масло? Ладно – жрите… Но «люська»-то денег стоит. Разорюсь! Системы «шоша» не подойдет?

– Давай «шоша», – согласился Эллен. – Сам же потом и стрелять из него будешь. У меня он лучше сохранится. Под красным знаменем революции! – И засмеялся.

– А теперь что?

– Иди с богом… – зевнул Эллен.

Ванька Кладов вышел и вернулся, потрясенный:

– Они там… не уходят. Убьют.

Эллен накинул шинель, шагнул на крыльцо.

– Слушайте! – заявил он рабочим и солдатам, которые гурьбой стояли поодаль, выжидая. – Мурманская контрразведка всегда на посту. Смерть шпионам и врагам трудового народа! Но критика власти в свободной стране наступившей революции не является преступной и не опорочивает лиц, ее критикующих… Пропустите честного гражданина Ивана Кладова!

* * *

– Инженер Ронек, – сказал Ветлинский, выходя из-за стола, – весьма странный господин. Он требует от Главнамура того же, чего требуют и эти саботажники-рабочие…

«Начинается», – мысленно отметил Небольсин.

– Я знаю инженера Ронека как человека справедливого, господин контр-адмирал. А рабочие настаивают лишь на выполнении договорных обязательств дороги…

– Это было когда? – улыбнулся Ветлинский. – Еще при его величестве, а с Керенского денег теперь тоже не получишь. Вот и пусть рабочие обращаются в… Совет!

– Совет – безнадежная организация, – ответил Небольсин. – Я совсем не оправдываю бегущих рабочих. Но договор подписан дорогой, подписан на то, чтобы его выполнять…

– Но денег нет, – сказал Ветлинский. – Я не протестую против этого саботажа и уже выпустил приказ о массовом увольнении рабочих, которые требуют от нас расчета, чтобы ехать в любезную для них совдепию.

Это было несколько неожиданно: при Керенском главнамур удерживал рабочих, теперь он сознательно оголял Мурманск, чтобы избавиться от дорожников, настроенных большевистски…

Небольсин кратко ответил:

– Могут произойти нежелательные эксцессы.

– Возможно, – не удивился Ветлинский. – Что ж, я согласен на эксцессы, но пусть они минуют мой кабинет. Дело передано мною в третейский суд, и пусть Шверченко, как истинно революционный товарищ, и рассудит по нормам революции…

Двухэтажный дом конторы, строенный на горе, издалека дымил трубами. Наверх к нему вела обледенелая тропа. Вокруг конторы с утра собрался народ, понаехавший с двух дистанций. Совжелдор в Петрозаводске доверием не пользовался, и потому все разом нахлынули в Мурманск – на штурм твердынь Главнамура.

Когда Небольсин поднимался в гору, рабочие уже шумели:

– Когда деньги? Так и будем стоять? Околеем…

В толпе инженер заметил и Павла Безменова.

– Эх, ты! – укорил он его. – Тоже не сидится?

– Еду… поближе к яблокам, – засмеялся прораб.

– Разбежитесь все – и дорога станет!

– А что здесь нам делать? – хмуро ответил Безменов и, сняв рысью шапку, выбил из нее об колено иней. – Все, что могли, Аркадий Константинович, все уже сделали… без нас!

За этой фразой маскировался иной смысл, враждебный Главнамуру, но вступать в спор Небольсину не хотелось.

– Смотри, Павел, сам, – сказал. – Тебе виднее.

В конторе, засев за стол, он разложил завтрак, завернутый Дуняшкой в газету. Еще раз перечитал «Декрет о мире», «Декрет о земле». Потом в канцелярии спросил:

– Мне писем не было?.

– Нет. А откуда ждете?

– В Петрограде у меня осталась невеста. И – ни слова от нее… Боюсь, что она, при всей своей экстравагантности, не слишком-то понравится большевикам. Им вот декрет о мире, декрет о земле – это они понимают…

– А ведь любовь такое великое чувство! – с пафосом сказала секретарша.

– Я тоже такого мнения, – ответил Небольсин, благодарно поминая при этом Дуняшку за сытный завтрак. – Но…

И тут на всю контору раздался истошный вопль:

– Карау-ул… помо-о-о-гите!

– Кто это так орет? – испугался Небольсин, вскакивая.

– Никак, Шверченко? – засуетились в канцелярии.

Со второго этажа конторы, отчаянно грохоча по ступеням, скатилось что-то. Небольсин приоткрыл дверь. Так и есть: рабочие свергли третейский суд в лице архиреволюционного товарища Шверченко.

– Ревком бьют, – сказал Небольсин, вспоминая чесменский митинг. – И нам, чувствую, пора подумать о себе…

Нахлобучив на ухо шапку, он успел выскочить из конторы таким жиганом, что опередил даже Шверченку. Председатель мурманского ревкома наяривал следом, как козел по весенней травке.

– Милицию! – взывал Шверченко, шлепая валенками по талым сугробам. – Милицию сюда… пожарных зовите!

Толпа рабочих громила контору. Небольсин остановился, издали наблюдая, как вылетают наружу рамы. Через окна, порхая ножками, рушились в снег столы бухгалтерии. Вот, заодно с ними, вылетел в окно, еще попискивая о чем-то, и главный бухгалтер дистанции (писавший почему-то всегда гусиным пером).

Оттуда, со стороны конторы, доносились возгласы:

– Мы добьемся своих прав!

– Догоняй Шверченку… набить ему рожу!

Шверченко все это, конечно, слышал.

– Скройтесь, – сказал ему Небольсин. – Рожа вам еще пригодится… для митингов и для барышень!

И Шверченко – это новая-то власть! – так застрелял валенками до Главнамура, что только его и видели.

К месту погрома с примкнутыми штыками спешила этапно-флотская рота. Матросы еще издали обгорланивали путейских:

– Эй, костыли! Чего буянишь? Велено разогнать…

Две толпы – пестрая и чеканно-черная – сомкнулись дружелюбно, и над головами людей поплыли дымки цигарок, пущенных вкруговую. Было ясно, что рабочие отсюда не уйдут, пока с ними не рассчитаются по закону. А Главнамур вряд ли сыщет на Мурмане ту силу, которая бы смогла направить штыки против рабочих…

Именно в таком духе Небольсин и выступил сегодня на экстренном совещании, созванном при Ветлинском.

– Таково мое мнение, – закончил он, садясь.

Шверченко мстительно выкрикивал:

– Ни копейки! Захотят жрать – вернутся!

– Стыдитесь, – придержал его Басалаго. – Вы же представитель революционной власти. И… выступаете против рабочих?

– Они меня избили.

– Мало дали, – буркнул Брамсон. – Однако я вполне солидарен с мнением председателя ревкома: ни копейки им не давать. Голод – великий рычаг, им только надо умело пользоваться при всех социальных поворотах…

В памяти Аркадия Константиновича выросла тощая шея коровы и раздалось умирающее: «мууууу…» И подумалось о Брамсоне: «Не он ли вытащил из голодного Петрограда эти жуткие эшелоны с падшей скотиной?»

На столе главнамура зазвонил телефон. Контр-адмирал снял трубку, долго слушал. Молча повесил трубку. Огляделся.

– Уже разгромлена милиция, – сообщил собранию. – Теперь рабочие вооружены. Они идут сюда… Лейтенант Басалаго, вызовите караул и быстроходные катера из гавани Александров-ска. На мурманский гарнизон я уже не могу полагаться…

Даже из этого светлого зала, пропитанного уютным теплом печей, невольно ощущалось, как там, на снежной замети, копится и бушует дерзкая сила мышц, кулаков, нервов, глоток. Шверченко нашел сучок на столе главнамура и водил пальцем вокруг этого сучка, словно совершая обряд заклинания: «Жизнь или смерть?..»

– Дайте Шверченку! – кричали с улицы. – Мы его в рожу…

– Это вас, милейший! – засмеялся Брамсон, не в силах скрыть своего удовольствия. – Зовут ревком на растерзание. Раньше вот, помню, кричали, что царь плох. Теперь царя нет – кричат, что плох Шверченко… Что вы скажете?

Небольсин с трудом прятал улыбку: и смех, и грех. Контрадмирал, продумав свое решение, отшатнулся от окна:

– Пусть они (это о рабочих) вернут оружие в милицию. А деньги, согласно договору, придется выплатить.

– За что? – возмутился Брамсон. – Неужели мы уступим?

– А вы посмотрите, господин Брамсон. – И контр-адмирал через плечо показал на окно. – Отсюда хорошо видно, что на «Аскольде» набирают пары, и никто не знает, чем они могут зарядить башни! Я не берусь утверждать, что это не фугасные или зажигательные. Выдайте им деньги и не спорьте… Пусть все бунтовщики убираются прочь из Мурманска, а на дорогу будем нанимать солдат гарнизона.

Небольсин поднялся из-за стола в твердом убеждении, что дни Совжелдора сочтены. Все эти рабочие, потрясающие сейчас оружием перед окнами Главнамура, приедут завтра в Петрозаводск и как пить дать сковырнут с магистрали эсеров и меньшевиков. Но это только там (в Петрозаводске), а здесь все останется по-старому. Шверченко несокрушим, пока он нужен Ветлинскому и его окружению… Это были печальные мысли.

Тупик оставался тупиком.

* * *

Уже подъезжая к Петрозаводску, Небольсин вдруг вспомнил:

– А ведь я состою почетным членом Олонецкого общества спасания на водах.

– К чему это тебе? – улыбнулся Ронек.

– Милый Петенька, я старый петербургский яхтсмен и привык в срок платить членские взносы. Ко мне в обществе хорошо относятся.

– За что? За то, что ты в срок платишь взносы?

– И за это тоже… Но я действительно вытащил из воды одну пьяную бабу. Она так излаяла меня при этом, что я решил больше никого не спасать. Особенно женщин!.. Где мы?

Ронек посмотрел в окно:

– Кигач проехали, сейчас будет Шуйская.

Здесь еще не лежал на полянах снег, было предзимне-пустынно. Оголенный лес наклонялся ветвями над эшелонами, медленно скользящими по насыпи. Ронек и Небольсин, не сговариваясь, ехали в Петрозаводск, чтобы ускорить падение Совжелдора. Ронек желал изгнания эсеров, чтобы сомкнуть дорогу с революционным Петроградом; Небольсин желал (страстно!) только изгнания Каратыгина из Совжелдора и прочих мерзавцев – он не был политиком.

Вдали уже показался Петрозаводск – в дыме депо и завода, и дым жидко слоился над потускневшими садами; тускло отсвечивали вдалеке луковицы церквей и шпиль лютеранской кирхи.

Сразу, как только поезд остановился, из вагонов посыпались горохом беглецы с Мурманской дистанции. Небольсин с тоскою наблюдал, как летят из окон узлы тряпья, громыхают сундуки. Эти люди были уже потеряны для его дороги…

– Куда ты сейчас? – окликнул его Ронек.

– Я загляну к Буланову, – ответил Небольсин.

– Хорошо. Встретимся в Совжелдоре.

Тронулся поезд, оставив беженцев. В последнем вагоне состава неожиданно мелькнуло лицо лейтенанта Басалаго. Вагон прокатился мимо, сверкая зеркальными окнами, и Небольсин в растерянности проводил его глазами. «Басалаго ведь наверняка знал, что я еду с ним… Отчего же не подошел?» Было ясно: начштамур выехал в Петроград… Ехал тайком. Скрытно!

Увидев Небольсина, начальник Петрозаводского узла Буланов с ядом заметил:

– Звоночки-то кончились… Тю-тю!

– Яков Петрович, – взмолился Небольсин, – одну минутку. Невесте! Она ждет, я знаю, тоже мучается… Ради бога!

– Все частные переговоры большевики запретили. Станция просто не соединяет. Вот погодите, – посулил Буланов, – может, немцы придут в Петроград – тогда звоните хоть круглые сутки. Немцев, я знаю, у них порядок… Потерпите немного: Советская власть доживает последние часы.

– Вы думаете? – подавленно спросил Небольсин.

– Конечно. У них же ничего нет. Нет топлива. Нет офицеров. Нет денег. Нет интеллигенции. Пустота и мрак!

Выходя из кабинета Буланова, Небольсин вдруг испытал острое чувство зависти к Басалаго: через несколько часов лейтенант будет в городе, где нет топлива, нет денег… Допустим, там уже нет ничего. Но зато, будь он на месте Басалаго, он бы со всех ног кинулся в Ковенский переулок, из широких рукавов вымахнули бы тонкие руки – ему навстречу…

Вечером пришел на совещание Совжелдора. Ни к кому не присаживался. Стоял отдельно от других, обтирая спиной стенку, явно накапливал злость. Злость против заправил Совжелдора – всех этих скучных и неумных людей, пришедших к власти над магистралью из контор и бухгалтерии. Они, как и он, носили форму путейцев. Но разница между ним и этими людьми была громадная: они – только чиновники, а он, Небольсин, был все-таки бойцом, он пробивался два года через болота и скалы. За ними тянулся ворох бумаг и приказов, а за ним – колея рельсовых путей, по которым бежала серая, неумытая Россия…

Это был извечный конфликт – конфликт начала творческого, созидающего с началом буржуазно-бюрократическим. Партийного отношения к совжелдорцам у Небольсина не было, да и не могло быть, конечно.

В перерыве к нему протиснулся Павел Безменов:

– Аркадий Константинович, ребята говорят, что от Мурманки вас бы неплохо выбрать.

– За что это мне такая честь? – покривился Небольсин.

– Как за что? За… честность.

– Спасибо, – ответил Небольсин уже серьезно. – Но мне это ни к чему. Вот Ронек – его от Кемской линии надо поставить.

– Ронек пройдет! – убежденно ответил Безменов.

В разгар совещания возник вопрос о Каратыгине, о нищете сезонников, о том, что нет столовых, негде учиться детям, о взяточничестве и прочем.

Буланов от стола президиума подал голос:

– К чему споры? Здесь находится представитель Мурманской дистанции… инженер Небольсин! Просим его… на эшафот!

Почти спокойный (и сам дивясь этому необычному спокойствию), Аркадий Константинович поднялся на «эшафот» трибунки.

– Вот был, – сказал он, – начальник военных сообщений генерал Всеволожский. Был министр путей сообщений кадет Некрасов. Они уже – тени. Существует Совет Народных Комиссаров, дорогами в России заправляет таинственный Викжель. А нашу магистраль взял в свои руки Совжелдор… Я не спорю: нет министерства – есть Совет. – Подумал и махнул рукой: – Мне, в общем, это даже безразлично, лишь бы дорога не простаивала…

В зале погас электрический свет, и он выждал в темноте, пока не растеплят керосиновые лампы.

– Хорошо, – сказал Небольсин, когда шорохи утихли. – Давайте будем откровенны. Режущее мой слух варварское слово «Совжелдор» расшифруем. Совет железной дороги – так? Да, так… Кто же собирается давать мне этот совет? Кто? – спросил он у людей. – Может, контрагент Каратыгин, нажившийся на бочках с гнилой капустой? Кому он будет советовать? Мне? Мне?

В острой тоске передернуло его спазмой удушливой злобы, и Небольсин заговорил снова:

– Мне, который пришел сюда, прокладывая первую колею по кочкам? Мне, который с ружьем в руках разгонял волков по ночам от нашей первой станции?

И вдруг зал вздрогнул: потянулись руки в узлах рабочих вен, руки в землистых, черных ногтях, словно в панцире.

– Вон! – сорванно кричали из зала.

Небольсин понял, что это «вон» относится не к нему. Сейчас он с ними – с этими вот руками, и ему бояться нечего.

– Встаньте! – сказал он, начиная волноваться. – Пусть встанут те, кто неделями дрогнул по пояс в болотах. Пусть встанут те, кто сыпал и сыпал балласт в трясину, пока не выросла над нею насыпь. Пусть встанут те, кто не спал ночей, ибо не было даже кочки, чтобы преклонить голову… Кто месяцами жил возле костров – хуже солдата на фронте, потому что солдат имел хоть паек. А мы, оторванные сотнями верст от жилья, порою и пайка не имели…

Двигая вдоль стен пудовые лавки, зал начал подниматься. За столом совжелдорского исполкома кто-то сдавленно сказал:

– Это большевистская агитация!

– Помилуй бог! – возразил Небольсин. – Ну какой же я большевик? Но я вот с этими людьми, – и показал в глубину зала, – проделал трудный путь. И теперь я спрашиваю: если варварское сочетание слов «Совжелдор» имеет корень от слова «совет», от слова «советоваться», то я желаю знать и далее: кто же, черт побери, мне будет советовать?!

И резко повернулся к столу исполкома:

– Вы?.. Но я не видел вас в тайге и на болотах.

И опять – в глубину зала:

– А вот этих людей – да, видел. Им я еще могу поверить. Ибо я их знаю, вместе с ними работал, а они знают меня. И вот совет от них я могу принять. Но только не от Каратыгина!

– Долой, вон их! – надрывался зал. – Наша власть!

Буланов все понял и величаво поднялся:

– Викжель будет протестовать. (Снова начался шум.) Господин Небольсин, – продолжил Буланов, – я подозреваю заговор. Вы специально привезли сюда из Мурманска отщепенцев дороги, и вы сознательно… Да! Вы сознательно подхалимствуете сейчас перед ними, чтобы самому пронырнуть в члены Совжелдора!

Удар пощечины прозвучал у тишине как выстрел.

– Я все-таки… дворянин! – вскинулся Небольсин. – И подозревать меня в низменности чувств… Впрочем, можете требовать от меня удовлетворения. Я всегда к вашим услугам.

Буланов отклеил ладонь от красной щеки.

– Хорошо, мерзавец… Мы уйдем, – заговорил он. – Но таких, как ты, мало расстреливать. Таких, как ты, надо вешать…

Небольсин уже покидал зал. Мимоходом шепнул Ронеку:

– Не вздумайте теперь выставлять мою кандидатуру. Я буду в «Карпатах»… Заходи, вместе поужинаем.

В ресторане его знали как старого кутилу, швырявшего без жалости когда-то сотенные. А потому из-под полы предложили коньяку, вина, икры – чего хочешь. Коньяк не брал его в этот день, и в задумчивости Небольсин дождался Ронека.

– Ну, – спросил, – что там?

Ронек, возбужденный и голодный, потер над столом руки:

– Аркашка! Это было так здорово… Весь старый исполком полетел кубарем.

– И кто же теперь в Совжелдоре?

– Мы… большевики! И сочувствующие. Ты помог нам.

Небольсин открыл портмоне, достал из него зубочистку.

– Я понимаю, – сказал он, – это не моя заслуга, что Совжелдор стал большевистским. Не будь меня сегодня, все равно победили бы вы, Петенька! Я только шевельнул ветку, и плод, давно созревший, скатился в руки – румяный. Но, поверь мне, Петенька, я говорил искренне. Смешон я не был?

– Нет, ты не был смешон, Аркашка! Правда, левые эсеры тоже проскочили в исполком. Но их программа сейчас смыкается ближе всего с нашей… Что с тобою?

Небольсин сделал кислое лицо:

– Вот пью, пью… И никак не могу избавиться от предчувствия. Меня что-то гнетет, не могу понять что.

– Да перестань. Такой здоровый бугай… Не канючь!

– Вот что, Петенька, – поднялся Небольсин, – я уже расплатился. Ты ешь, пей… А я пойду. Мне что-то не по себе.

– Ты прямо на вокзал?

– Сейчас, – посмотрел Небольсин на часы, – я все-таки загляну в это Общество спасания человецей на водах. А с ночным – в Мурманск! Прощай, Петенька… Это очень хорошо, что меня не стали вводить в Совжелдор. Мне этого и не нужно: я далек от политики. А что касается скотины Буланова, то что ж, пожалуйста, я готов стреляться… Слово за ним!

И лакеи отдернули перед ним пыльные, ветхие ширмы.

* * *

В маленьком домике Общества спасания на водах, притулившемся на берегу тихой Лососинки, в одном окне еще горел свет. Незнакомый человек средних лет в офицерском френче, но без погон скучал в конторе. Одного глаза у незнакомца не было, вместо него глядел на мир стеклянный – голубой-голубой.

– Небольсин? – удивился он. – Как приятно познакомиться…

Аркадий Константинович уплатил взносы, а одноглазый взялся за громадный висячий замок.

– Тоже уходите? – спросил Небольсин. – Как удачно, что я вас застал.

– Да. Закрываюсь. Больше никто не придет.

– Ну спасибо. Позвольте откланяться.

– Вы куда сейчас? – спросил одноглазый, вдевая хомуток замка в дверные кольца.

– На вокзал.

– Не желаете ли, – предложил одноглазый, оглядываясь по сторонам, – я вас на катере общества подброшу?

– С удовольствием, – согласился Небольсин.

Катер – слишком громко сказано. Скорее лайба с подвесным мотором.

Косо взлетели от берега дикие утки. Желтый лист над водою падал, падал, падал – неслышный. И неслышно ложился на темную спокойную воду. Одноглазый молча сидел на руле, направляя моторку вдоль заводи Лососинки. Темно и мрачно вылупились на воду одичалые окна домов обывателей.

Взошла полная луна, и одноглазый сказал:

– Остро декларируют большевики. Благодаря этой остроте Малороссия уже отъезжает от великороссийского перрона в неизвестность.

– Это, конечно, ужасно: потерять Украину, – согласился Небольсин, кутаясь в пальто. – Россия будет раздергана…

Голубой глаз человека во френче сверкал, как драгоценный алмаз в темноте крадущейся ночи.

– Сегодня Украина, – сказал он, – завтра Прибалтика, потом Кавказ, и от России – слабый шпик на мазутном масле!

– Это страшно… – задумался Небольсин, подавленный.

«Чап-чап-чап…» – постукивал мотор. Было тихо и безлюдно.

– А как вы думаете, – снова спросил одноглазый, – победят большевики или нет?

– Думаю, что…

– Нет? – закончил за него одноглазый.

– Может, вы и правы: им очень трудно остаться у власти.

Человек во френче перенял румпель другою рукой.

– А если так, – сказал, – так чего ты суешься?

– О чем вы? – растерялся Небольсин.

– Ты думаешь, Совжелдор тебе простит?..

Удар сапогом – прямо в лицо, и Небольсин отлетел на нос байдары, которая продолжала мерно двигаться через заводь. Офицер прыгнул на него сверху и – удивительно сильный, ловкий! – стал вязать на шее Небольсина веревку.

– Так чего суешься? – приговаривал он. – Твое ли это дело?

Головою, резко привстав, Небольсин ударил его в живот.

– Эк! – задохнулся тот, падая.

И, собрав все свои силы, инженер швырнул человека в воду.

Из-за борта сразу вынырнула голова его, и теперь стеклянный глаз сверкал в ночи жутко, люто и удивительно… Перехватив румпель, болтавшийся на корме, Аркадий Константинович круто развернул, катер по заводи. И… тяжелый, окованный жестью форштевень утопил одноглазого в илистой глубине.

Небольсину надолго запомнилось это нутряное, противное «эк!» и как потом всплеснула вода…

Он выключил мотор, и лодка с шорохом – по инерции – въехала в шуршащие камыши.

Держась за виски, задворками он побежал в сторону вокзала.

Жизнь в холодном вагоне с толстозадой Дуняшкой казалась ему теперь сказочным раем.