Женька Вальронд открыл глаза, и его сразу затрясло от лютого холода. Он лежал в воде, а кто-то тащил его за ноги через кочки. Мичман задрал голову и увидел над собой круглую лунищу, блеск ковша Медведицы и лицо Павлухина.
– Стой, – сказал он. – Я жив…
– А мертвых и не таскали, – ответил ему Павлухин.
Мичман сел, разглядев перед собою обкатанные морем камни; ершилась под ветром вода Сухого моря, вдали чернел Мудьюг, уже чужой для него и далекий. И он опять упал на спину.
– Что со мною? – спросил безжизненно.
– Ничего, – ответил Павлухин. – Это бывает… контузия! Я тебя, мичман, всего общупал. Ты, слава богу, без дырок…
– Нет, – ответил Вальронд, – я умираю…
– Пройдет, – утешил его Павлухин.
– Я и правда умираю… У меня все болит.
– Все отбито, потому и болит. Шваркнуло нас прилично. Это с аэроплана. Ты бы видел, какой у тебя глаз…
Только сейчас Вальронд заметил, что ночной небосвод просвечивает над ним вполовину – второй глаз (правый, прицельный) затек в крови от удара.
– Спасибо каучуку, – продолжал Павлухин. – Если бы не каучук, то прицел так бы и въехал тебе в глаз… Ослеп бы!
Вальронд долго лежал молча, а болотные кочки под его телом медленно, словно губка, выжимали из себя воду, и мичмана опять затрясло от холода. Знобило.
– Как ты меня через пролив перекинул?
– Дотянул… доску нашел.
– Спасибо, – сказал Вальронд. – Ты слышишь, что я говорю?
– Слышу… Мы люди свои, к чему благодарить?
– Англичане прошли? – спросил он снова.
– Уже в Архангельске.
– А как же… фарватер?
Павлухин ничего не ответил. Потом сказал:
– Евгений Максимович, как хошь, а подыхать здесь смыслу нету. Вставай, и – поволокемся.
– Куда? Ты знаешь, куда нам идти?
– Да ничего я не знаю. Вот только штаны у тебя, мичман, ни для города, ни для дачи. Белые да грязные. В кровище твоей… Ведь нас заберут сразу, как увидят… За штаны твои и заберут!
– Их можно снять, – рассудил Вальронд, отстегивая клапан.
– Так что же ты? Совсем без штанов пойдешь? Совсем худо… Иди уж так, в этих. А коли деревня какая встретится – попросим.
– Так тебе и дали, только попроси!
– А не дадут – с тына скрадем. Нам терять уже нечего…
На рассвете, бредя вдоль топкого берега, выбрались к Корабельному устью, – начиналась дельта Северной Двины, и были уже видны рабочие пригороды. Там запани, лесопилки, рушатся там в воду накаты сахарных бревен. Немного обсушились после ночи; обкусанные комарами, потащились далее.
Было чудесное утро. В заплесках тихо и сонно ворочалась сытая рыба. Шелестели камыши. И вдруг за островами выросли знакомые трубы и мачты. Пять труб – все с дымом: кочегары шуровали…
– Смотри, смотри, мичман… «Аскольд»!
Да, это был «Аскольд». Он прошел совсем рядом, направляясь в Архангельск, и английская речь долетела с его высокого мостика, и под гафелем колыхался флаг Британии…
– Фасон держат, – скрипнул зубами Павлухин. – Будто в очко наш крейсер выиграли…
Вальронд – словно онемел. Долгим взглядом проводил «Аскольд», пока он не скрылся в зеленых излучинах дельты.
– Этого, – сказал, – я им никогда не прошу… Идем!
Теперь он перестал говорить о смерти. Оживал.
Одинокий рыбак сидел в баркасе, ловил рыбу удочкой на Кузнечихе. Павлухин пристал к нему как банный лист:
– Слышь, дед, махнемся штанами! Белые – на твои… а?
Старый рыбак с подозрением глядел на двух людей, вылезших, словно лешие, из кустов. Штаны у старика были из полосатой нанки – самые простецкие штаны, все в пятнах дегтя.
– Ты что, мил челаек? – кипятился он. – Моим штанам износу не предвидится. Еще до войны справил, и даже сзаду не протерлись… Да меня старуха из дому высвистнет, коли я белые надену… Кальсоны это, а не штаны… Куда хоть путь-то держите?
– Да в Архангельск вроде бы… А что?
Дед присмотрелся к ним внимательнее:
– А этот приятель твой… из каких народов будет?
– Национальность-то? Да большевик, – соврал Павлухин.
– Так на кой вам ляд сдался Архангельск? Вашего брата там еще с вечера повыловили. Такая облава была, что не приведи бог. Уже все баржи забили арестантами…
– Дай ты штаны нам! – прицепился Павлухин. – Ну, если совесть жива в тебе, снимай портки.
– Ой, молодой человек, – вздохнул старик, расстегивая ремень. – Опозоришь ты меня на старости лет…
Перекинулись штанами. Вальронд надел стариковские, рыбак со стыдом и отвращением натянул, на себя белые. Сказал: «Тьфу ты!» – и отгреб поскорее на середину реки: как бы чего еще не попросили.
Пошли дальше. Павлухин шел-шел и вдруг расхохотался.
– Ну и вид у тебя, мичман! Жаль, зеркала нету… Под глазом фонарь, – во такой, сам ты – словно швейцар с похмелюги, а штаны на тебе в деликатную полосочку…
Вдоль всей Кузнечихи долго высматривали лодку, чтобы переправиться в Соломбалу, где Павлухин надеялся на матросов или на Мишу Боева – помогут. Вальронд же настаивал на свидании с Дрейером, но Павлухин справедливо решил, что Дрейер вряд ли остался с белыми в Архангельске. Лодки для переправы, однако, не нашлось. Сами не заметили, как очутились среди крестов и надгробий чистенького лютеранского кладбища. Осторожно вышли за ограду и оказались на улочках Немецкой слободы, – это уже Архангельск.
– Я засыпаю, – сказал Вальронд.
– А я жрать хочу, – отозвался Павлухин.
Итак, сами того не желая и даже боясь этого, они попали в Архангельск, но Соломбала лежала за рекой Кузнечихой, и пройти через весь город было рискованно: сцапают. Вальронд снова затянул Павлухина за ограду кладбища. Сначала он присел, а потом и лег – прямо на могилу коммерции советника фон Шмутцке, закрыл глаза.
– Поспим до вечера, – предложил, – а когда стемнеет…
Надгробная плита, чуть-чуть поросшая мягким мохом, казалась ему такой удобной, так хорошо ее прогрело солнышком, век бы лежал, не вставая… И, закрыв глаза, мичман стал задремывать. Наисладчайше!
– Ну, это маком, – тянул его с могилы Павлухин. – Надо что-то делать. Вставай, мичман, нашел время дрыхнуть. Будем искать.
– Ищи. Ты же партийный. У тебя должны быть связи.
– Есть связи, и Мишка Боев, и Карл Теснанов… Неужели так уж всех переарестовали? Пойдем, – решился Павлухин. – Нарвемся коли, так я буду палить, живым не сдамся. А ты – как хочешь…
– Разговорчики, – потянулся Вальронд, вставая с могилы. – Эх ты, энтузиаст! Надо выбираться сразу на юг – к армии…
Немецкая слобода – тихая. Прохожих немного: мир обывателей и контор. Прошел сводный патруль: чехи, англичане, русские. Посмеялись над Вальрондом, одетым странно, и миновали без задержки.
– Я, кажется, становлюсь смешон, – оскорбился мичман. Сзади – крик, хриплый, пропитый:
– Господин Вальрондов, стойте-кось!
Рывком вжался в забор, в руке Павлухина блеснул наган-За ними, не спеша переставляя ноги обутые в теплые валенки, шаркал по деревянным мосткам дворник. Обратился он к Павлухину:
– Господин Вальрондов, вас просют…
– А кто это его просит? – спросил Павлухин, озираясь.
– Барыня просют. Сама собой – просто объедение барыня… Вадбольская встретила их стоя посреди комнаты; из жесткого воротника фасона «медичи» поднималась ее стройная шея; где-то за стенкой стрекотала швейная машинка, и печально пела швея:
Уеду я в Норвегию,
Поплачу у елей,
Не нежили родители -
Нет неги от людей…
Тонкая улыбка тронула губы молодой женщины.
– Я видела вас обоих у окна. И по тому, как вы вели себя при встрече с патрулем, я поняла… Я поняла то, чего не понял союзный патруль. Что ж! – Княгиня поправила на плечах мантильку. – Услуга, мичман, за услугу… Итак, куда вам надобно?
Вальронда скрутило от стыда перед красавицей.
– Я не совсем презентабелен сегодня, – сказал он, покраснев. – И мне не совсем-то удобно перед вами…
Он посмотрел на Павлухина:
– Гась-падин паль-ковник, куда нам надобно?
– Да хоть в Соломбалу, – мрачно ответил Павлухин, прощая и «гасьпадина» и «пальковцика».
Он думал о Женьке так: «Дурит? Или… хитрит?»
– Всего-то? – усмехнулась женщина и показала рукой на двери, чтобы они прошли в соседнюю комнату.
Там Павлухин шепотком спросил мичмана:
– Кто такая?
– Белогвардейская дамочка.
– Сдурел?
– Да нет…
Их покормили, и – отчаянные – они долго отсыпались в обнимку. Держа в руке керосиновую лампу, Вадбольская разбудила их вечером своим певучим голосом:
– Пора вставать, молодые люди… – И сказала потом: – Напротив таможни вас ждет катер. Сейчас темно, идите прямо к реке…
Они вышли на улицу.
– Давай, – сразу напрягся Павлухин, – мотаем в лес.
– В лес? Зачем?
– Как же! Приди к таможне – там и схватят… Бежим!
Вальронда в темный лес было не заманить.
– Знаешь, – сказал он, – лучше дойдем до таможни, и если катер на месте… Чего же тогда бояться?
Внизу, на темной воде, качался катер, забранный капотом из парусины. Возле мотора возился неизвестный. Он ненароком поднял голову, разглядел две подозрительные тени и сказал:
– Быстро… под капот!
И сразу завел мотор – полетела вода за кормой. Сидя в потемках, они видели только пенный разворот катера и фигуру человека, лица которого было не разглядеть. Пахло керосином и рыбой.
– Куда катишь? – зашипел Павлухин, хватаясь за наган. Вальронд глянул: огни Соломбалы, отражаясь в воде, мягко колебались уже вдали, – катер выходил на середину реки и шпарил далее. Неизвестный нажал стартер, и вода взбурлила похлеще.
– Убери, дурак! – сказал он.
– Поворачивай! – грозился наганом Павлухин.
– Сиди, сиди… Ты малый горячий. Да толку-то что? Вальронд схватил Павлухина сзади за бушлат, рванул на себя, и матрос плюхнулся на засаленную банку, всю в рыбьей чешуе.
– Тихо, комиссар… Товарищ, вы куда нас доставите?
– А вам куда хочется? – спросил неизвестный.
– Да мы надеялись на Соломбалу.
– Вам там нечего делать, – ответил катерник. – Вон, видите, один уже такой плывет… прямо в Соломбалу!
За кормой катера забросало на волнах человеческий труп.
– Пароля не знал, – спокойно констатировал неизвестный. – Вот и накрылся. Там, ниже по реке, всех идущих стреляют…
– А вы пароль знаете? – спросил Вальронд.
– Знаю… Чего же курить у меня не просите?
– Ну дайте, – сказал Павлухин, убирая наган.
– Может, и выпить найдется? – поинтересовался Вальронд.
– А как же! – И в руках катерника блеснула бутылка. – Для вас специально запасся. Вы у меня – пассажиры первого класса!
– Я не буду пить, – сказал Павлухин (опасливый).
– Да брось ты, – шепнул ему мичман. – Он свой в доску.
– Все у тебя «свои». Княгиню какую-то подцепил. Сейчас катим незнамо куда… Тоже мне: «гась-падин паль-ковник»!
В темноте Вальронд нащупал бутылку.
– Что тут? – спросил на всякий случай. – Не керосин ли?
– Пей, – прозвучало с кормы, – не ошибешься…
Вальронд глотнул из бутылки.
– О-о, «ямайка»!
С берега – выстрел; бежали тени солдат, и оттуда – возглас:
– Stop! Who is comming?
– Пароль, – сказал Вальронд. – Быстрее отзовитесь.
– Пошли вы!.. – крикнул катерник в сторону англичан и под пулями, пригнувшись, прибавил на мотор оборотов; а когда выпрямился, сказал: – Вот вам и пароль – самый безотказный…
Павлухин протянул руку к бутылке:
– Дай и мне глотнуть. – Он пил «ямайку», смотрел на силуэт человека на корме и теперь (только теперь) поверил…
Было еще темно, когда катер, раздвигая носом таинственные камыши, ткнулся в берег.
– Ну вот, – сказал неизвестный. – А отсюда вдоль дорога выберетесь к нашим. А то вбили себе в голову Соломбалу…
Вальронд задержал в своей руке ладонь человека, и она была жесткой – рабочей.
– Я не понял лишь одного, – сказал мичман. – Княгиня, когда мы ей сказали…
– Княгиня? – удивился неизвестный. – Но я не знаю никакой княгини. Впервые слышу!
– Кто же тогда просил вас помочь нам?
– Николай Александрович… Прощайте, товарищи!
Из-за облаков вынырнула луна, и человек, поспешно надвинув кепку на глаза, запрыгнул обратно на катер. Завел мотор.
Павлухин в темноте нащупал руку Вальронда:
– Николай Александрович… да это же Дрейер?
– Верно, – кивнул Вальронд. – Но теперь я уже совсем запутался. Спали и обедали у ее сиятельства, «ямайку» хлопнули с каким-то неизвестным, а теперь вдруг объявился и Дрейер…
Босиком они бодро шагали по тихой лесной дороге.
– Я понял только одно, – говорил Вальронд. – Мы с тобой молоды. Мы с тобой неотразимы как мужчины, и нам, Павлухин, здорово повезло… Шагай, комиссар, шире. Дыши чудесным озоном. Мы живы, черт побери, и после нас бульбочка. на воде не останется!
Очень хорошо было им так шагать. Просто замечательно.
* * *
Еще издали светилась огнями баржа-ресторан – теперь столовая для красных частей… Котлас!
Спрашивается, что такое Котлас? Да ничего особенного – деревня, настолько разросшаяся, что из-за обилия домов коров заменяют здесь козами, а пашни постепенно превращаются в огороды. Вчерашние мужики стали матросами, механиками, клепальщиками, – и под окнами пятистенок величаво проплывает река…
Вернее – три реки: здесь смыкаются Сухона и Вычегда, отсюда, от самого Котласа, начинается Северная Двина, и здесь же она кончается. Именно отсюда, где трещат молотки судоремонтных мастерских и где бродят среди пакгаузов козы, можно попасть в Архангельск, в Вологду, в Вятку. Следовательно, Котлас – пуп всего севера, и его надо беречь.
Таков был приказ Москвы: предвидя худший исход, Ленин велел вывезти из Котласа все самое ценное. Но чтобы история с Архангельском не повторилась, велел укрепить весь этот район. Нельзя было допустить соединения в Котласе двух вражеских армий – с севера и из-за Урала.
…Вальронд с Павлухиным прибыли в Котлас в самый неподходящий момент: город бомбили с воздуха аэропланы. Разбрасывая бревна, как бы сама собой разобралась баня, и выскакивали оттуда голые распаренные бойцы. По английским самолетам били с земли из английских же «виккерсов».
Вальронд сказал Павлухину:
– Воспринимаю на слух – сорок миллиметров. Но у кого-то, видно, заедает автомат. Сукины дети, не следят за техникой!
Горящую баржу оттолкнули от берега, и она пошла факелом по течению. Голые стыдливо прятались за углы избенок, садились в картофельную ботву. Самые смелые и бывалые, презрев ложный стыд, дули что было сил через весь город прямо в реку – смывать мыло…
– Веселая обстановочка! – сказал Павлухин.
Для начала пошагали на баржу-ресторан, где с бою добыли для себя две воблины и чайник кипятку. Не съели только хвосты и головы, но чайник выдули весь – с разговорами. Рядом сидел пожилой боец, крутя цигарку. Перед ним лежал коровий блин, уже засохший. Боец был добрый человек, и коровье дерьмо передвинул по столу к Вальронду и Павлухину.
– Опосля еды, – сказал он, клея цигарку языком, – ничего нет лучше, как курнуть. Ломай, кроши в пальцах… Бумажка-то е?
Навоз трещал и вспыхивал, словно порох. Это была жизнь, трудная жизнь, и от нее никуда не уйдешь. Каюта на крейсере «Глория» вспоминалась теперь как легкомысленный роман из чужой жизни…
Самокин был уже в Котласе, чтобы организовать оборону, и он принял Вальронда на следующий день. Велел подождать в кабинете, а сам спустился во двор. Из окна кабинета мичман видел необычную картину. Вдоль поленницы дров стояли на дворе офицеры бывшей царской армии. Старые и юные, общипанные от погон и прежнего блеска, иные в солдатских гимнастерках и обмотках, но с добротными чемоданами или с мешками. Это были офицеры – кадровые, боевые, военная косточка. Самокин в разговоре с ними опускал обидное слово «военспец» и обращался просто: «товарищи командиры»…
Вернувшись в кабинет, он искренне поделился с Вальрондом:
– Беда нам с ними! Много честных людей. Отлично воюют против немца и белого финна. А как только вступят в соприкосновение со своими, сразу теряются. Не у многих хватает сил, чтобы вести бой со своими старыми товарищами… Но получается кривенько, – говорил Самокин. – Вот у нас бывший генерал Самойлов. Сидит в штабе, тихо и незаметно. Все наши операции разрабатывает, об этом никто на фронте не знает. Хотя Самойлов лично известен товарищу Ленину. А какой-нибудь плюгавец поручик перемахнет к белым – об этом весь фронт говорит. И от этого, конечно, большое недоверие к вам… к бывшим!
– Что мне делать теперь? – спросил Вальронд, подумав.
Самокин ответил ему:
– Ну, ты, мичман, из утиной породы. И любишь воду, аки гусь лапчатый. Так вот. Сейчас из Кронштадта привезли стодвадцатипятимиллиметровки. Их надо установить и сплавить вниз по реке, как мониторы… У англичан уже работает целая флотилия! Они привезли мониторы из Англии! Необходимо и нам создавать свою флотилию. Поговори с местными инженерами, они здесь все саботажники. Поставили вчера одну пушку на пароход, а он после первого же выстрела перевернулся кверху пузом. И обратно его, как ни мучились, никак на киль не поставить. Так и плавает, как дохлая рыбина…
Когда разговор подходил к концу, Вальронд спросил:
– Самокин, а разве ты ничего не хочешь узнать у меня?
– Нет, вроде бы ничего…
– Неужели так уж и ничего не спросишь?
– Да нет, мичман. Все нам ясно с тобою.
– Ну, ладно. Тогда я пойду…
С первого же дня Вальронда тоже сделали «саботажником». Он категорически восставал против установки орудий (тяжелых, почти крепостных пушек) на хилых колесных пароходиках. Но губисполком вмешался: у англичан мониторы бегали своим ходом, и хотелось в Котласе, чтобы советские «самоделки» тоже забегали…
– Конечно, – убеждал Вальронд упрямых товарищей, – это выгодно. Но лучше уж, при всей нашей бедности, таскать мониторы на буксире. Как плавучие батареи. Но зато будет надежнее…
Исполняя приказ, явно задетый за живое, он установил одно орудие на «Святом Чудотворце». Орудийный ствол велел обвязать канатами и подал канаты на берег.
– Зашвартуйте их удавкой на кнехты! – приказал и велел всем убираться с палубы прочь. – Вы мне не верите? – обозленно крикнул он в сторону губкомиссии, стоявшей на пристани. – Ну так смотрите, что сейчас будет… Фотографировать не разрешается: дело это секретное и довольно стыдное!
В ярости дернул рычаг на себя. «Святой Чудотворец» такой подлости не ожидал. Когда пушка выстрелила, старик, будто не поверив сначала, как-то подпрыгнул из воды, а потом стал распадаться на куски. Палуба его разъехалась, словно старая подошва, и Женька Вальронд подождал, когда «Чудотворец» совсем уйдет из-под его ног. А потом мичман выплыл на берег и сказал:
– Теперь, моя дорогая комиссия, тащи канатами пушку, чтобы по глупости кое-каких товарищей она не пропала. Если вы хотите иметь монитор, тогда дайте мне… Дайте ресторан-баржу!
Дали. Покривились, но дали…
Отовсюду, стекались на Северный фронт молодые отряды, прислал и Кронштадт своих братишек. Вот эти-то братишки немало испортили крови Вальронду. Один вид их вызывал раздражение. Клеши – в полметра, со свинцовым грузилом на складке, чтобы мотало пошире. Вдоль штанов – ряд перламутровых пуговиц. Ленты длиною в метр, и чубы завиты (для этого у матросов были щипцы, как у женщин). Первым делом они собрали митинг и поклялись пролить за дело революции всю свою кровь до последней капли. Некоторые даже плакали при этом. Вальронд похлопал на митинге в ладоши, потом сказал:
– А теперь, товарищи, за работу!..
На работу они не пошли: их дело кровь проливать, а не работать. Столовку на барже уже закрыли, и баржа – железная, прочная – стояла под берегом. Надо было укрепить ее лесом и поставить орудия. Но матросы относились к этой барже со звериной ненавистью и крыли ее почем зря. Привычные к уюту кораблей, они панически боялись всего, что связано с берегом и неизбежной грязью. Потом придумали шуточку: ловили у себя вошь и старались перекинуть ее на мичмана.
– Беленький, – говорили, – на тебе серенькую! Особенно был неприятен один, конопатенький, – так и лез, так и наскакивал на бывшего офицера. Вальронд аж зубами скрипел.
– Мне бы только волю, – говорил он, – так я такую шантрапу, как вы, топил бы в аптечной пробирке… Разве вы – моряки?
– Контра!! – визжал конопатенький.
Взмах руки – и зубы клацнули. Матрос – с копыт долой.
Поднялся, обвел всех мутными глазами.
– Братцы! – рвал на себе тельняшку. – Это как понимать? Это где видано? Ревматов бьют?..
Спасла от пуль железная дверь баржи, которую Вальронд успел за собой захлопнуть. После чего мичман попросил для себя комиссара, именно – Павлухина. «Один я не могу», – сказал он Самокину. Павлухин пришел на баржу и сразу сунул наган в нос конопатому:
– Ты шире всех разинулся? Вот первый и слопаешь…
Вальронд потом сказал ему:
– Слушай, Павлухин, так и я умею: наган сунуть.
– Иногда это надо, – ответил Павлухин. – Они же грамотные… Только форс на себя наводят. Пошли они все подальше. Нам не таких надо…
И случилось вот что: морских специалистов, которые готовы были кровь пролить, отправили на передовую, а взамен на баржу прислали питерских рабочих. Эти работы не боялись, кровью своей не хвастались, люди были – золото. Вальронд, раздевшись до пояса, тоже работал с топором, как плотник. Парень он был здоровый, и этот труд в тягость ему не был.
– Откуда, мичман, ты это дело знаешь? – удивился Павлухин.
– У меня была умная мама. – ответил Вальронд, смахнув пот со лба, – Когда мне исполнилось три годика, она привезла мне из Торжка детский топорик, кучер обеспечил меня чурбачками. И вот я с детства тюкал и тюкал, даже не знал, что детям положено иметь игрушки. У меня, Павлухин, игрушек не было никогда!
Поверх баржи сделали бревенчатый настил, укрепили его от днища подпорами-пиллерсами, сверху еще раз покрыли железом. Готово, – можно, ставить орудия. Поставили, и снова собралась на берегу губкомиссия…
– Нет, – сказал Вальронд, – теперь идите на палубу…
Дали пробные выстрелы. Баржа – как влитая.
– А кто же у вас за артиллеристов?
– Вот товарищи… плотники! Путиловские мастера. Здесь река, а не море: наводка больше прямая, это и мальчик разыграет…
Вечером опять налетели вражеские аэропланы. А баржа уже приняла внутрь боезапас, и настроение у Вальронда было от этого паршивое. Как бы не загреметь! На берегу все разбежались по огородам, а на причале осталась телега, и лошаденка понуро фыркала в торбу. Четыре колеса телеги, залепленные грязью, навели мичмана на архимедовы размышления.
– Павлухин, – позвал он комиссара, посматривая то на колеса, то в небо, – знаешь, Павлухин, эти обода могут пригодиться. Что, если кобылу оставить в распоряжении частного капитала, а колеса нам реквизировать в пользу соцреволюции?..
Голь на выдумки хитра: калибр 37 мм укрепили на колесах, которые крутились теперь на тумбах, словно зенитки. Вальронд очень огорчился, узнав, что это не он первый придумал: ниже по Двине корабли флотилии уже давно стреляли по самолетам с тележных колес. Пора было отправляться вниз по реке, и перед отплытием мичман навестил Самокина: доложил, что сделано.
– А табаку нет, – сказал, почесавшись.
– Чего чешешься? – спросил Самокин.
– Да, кажется, уже того… завелись!
Самокин подарил ему пачку кременчугской махорки «Феникс».
– Тут о тебе, мичман, разговор был серьезный. Все офицеры флота ушли к англичанам. Ты остался с нами. И потому тебе решили простить, что ты кубаря под нос матросу сунул.
Вальронд с наслаждением курил трещавшую цигарку.
– А ты бы, Самокин, разве не сунул? Издеваются ведь надо мною… Что я, если был офицер, так из другого мяса сделан? Чешусь вот… У меня своих не было. Это – чужие! Братишкины! Как поймают, так на меня перекинут… Ну, как тут не сунуть?
Самокин даже не улыбнулся.
– Помнишь, – спросил, – тех офицеров, которые прибыли сюда в прошлый раз? Вот, многие уже… Как правило, их – в спину, свои же – в спину… Эх! – крепко выдохнул Самокин. – Ну что тут делать? Пришлось всех убрать с позиций на штабную работу.
– В спину? – спросил Вальронд, сразу осунувшись.
– Да. Некрасиво. Пришли они, построились вот тут на дворе. И я честно им объяснил, что удаление их с фронта не есть акт недоверия к ним Советской власти. Напротив, мы сберегаем им жизнь от самосуда со стороны своих же бойцов, которые не доверяют им, как бывшим офицерам царской армии…
Вальронд задрал ногу, ткнул окурок в подошву.
– И когда все это кончится, Самокин?
– Это уже кончается. Сейчас много царских офицеров служит советской армии, и вырастают в народных полководцев…
– Самокин, – сказал Вальронд, – неужели тебе так и не хочется меня ни о чем спросить?
– О чем? О чем мне тебя спрашивать?
– Ну вот… Сам знаешь: и с «Аскольда» тогда бежал, и при англичанах на Мурмане волынился… Почему молчишь? Ты – что? Больше других обо мне знаешь?
Самокин ответил:
– Что ты меня третий раз за язык тянешь?.. Бежал с «Аскольда», и правильно сделал, что бежал. Сдержать матросов нельзя было, и крейсер пришел на Мурман, почитай, с одним Ветлинским… Это был опытный демагог, а ты ведь, мичман, честный человек. И не стал бы языком вихляться. Потому-то тебе и сейчас доверяем. И больше вопросов к тебе у нас нету!
– Дай еще пачку махорки, – сказал Вальронд на прощание.
– Так я ж тебе дал.
– Это мне дал. А теперь Павлухину дай…
Не знал тогда Вальронд, что эта пачка махорки была последней, которую они скурили на пару. Вскоре партия отозвала Павлухина на другой фронт, и больше они никогда не увиделись…
…Шлепая плицами по воде, утлый пароходик (с гордым именем «Не тронь меня!») подхватил плавбатарею и потащил ее через плес.
– Стой! – заорал Вальронд, хватаясь за голову. – Как это мы забыли? Названия-то нет… Не могу воевать без названия!
Название тут же придумали и вывели его вдоль борта.
«Красная беднота» – так окрестили плавбатарею.
* * *
Английский монитор в 654 тонны, крытый листовою броней, под названием «Сесиль Родс», на 12 узлах резво шел против течения. Здоровенная пушка – калибром в 190 мм – торчала с бака монитора, борта которого и без того были хорошо ощетинены «помпомами» и пулеметами.
Лейтенант Басалаго совершал на этом мониторе нечто вроде дипломатической прогулки. Дипломатической – потому, что пребывание его в Архангельске было сейчас нежелательно. Сам «президент» Северной области, старый Чайковский, был бы и ничего, но окружение его составляли люди агрессивного толка. Басалаго уже встречал их однажды, еще в Петрограде, когда ездил на связь по поручению покойного Ветлинского. И этот старик в пенсне, с нервными худыми руками, и этот угрюмый убийца в кожанке – все они теперь оказались в окружении Чайковского… Конечно, всем им противостоит сейчас кавторанг Чаплин со своей организацией офицерского подполья, но… «Чаплину будет трудно», – думал Басалаго.
Мало того! Эсеры так взъярились на Советскую власть, что начали преследование лиц, так или иначе связавших свою судьбу с Советами. Эсеры совершенно затюкали Юрьева, как-то сумел выйти сухим из воды Брамсон, теперь копали яму под Басалаго и генерала Звегинцева, – им, видите ли, не нравится былое сотрудничество Главнамура с совдепом! Чудовищно и парадоксально! А в Архангельске был на подозрении Виккорст, который имел несчастье называть себя «красным адмиралом»… Своя своих не познаша!
Потому-то Басалаго и укатил – подальше от греха.
Англичане по-прежнему относились к нему превосходно, но и здесь, на мониторе, он чувствовал себя в уютной безопасности. Броня в три дюйма, наверху – жерла орудий, на столе – графин с королевским портвейном на чистой скатерти, будто врисован в полотно чудесного старинного натюрморта…
– Клайк, – сказал лейтенант коммандеру, – если тебе нужны меха, ты пройди монитором на Пинегу, там много звероловов, а пушнина в деревнях всегда стоит дешевле виски.
– Ты плохо осведомлен, – отвечал коммандер Клайк. – Одна наша канонерка «Cockchafer» сунулась туда недавно. Но там, на Пинеге, сидели немецкие снайперы; крови было пролито из-за этих мехов больше, чем виски перед экспедицией…
Басалаго смолчал: это – не снайперы и тем более не немцы; это охотники, бьющие белку в глаз, они плачут от горя, если одна дробина пролетит мимо. Им потом стыдно показаться в своей деревне, таких обсмеивают девицы в зазорных частушках…
– Десять дней, обещанных Пулем, – сказал Клайк, – давно миновали, а до Вологды так же далеко, как отсюда до Типерерри… Не придется ли нам зимовать при свете русской лучины? Я знаю точно: знаменитый полярник Шеклтон уже прибыл на Мурман и сейчас при штабе Мейнарда разрабатывает зимние операции на санях. Черт побери! – воскликнул Клайк. – Мы давали королю клятву на выпуске из колледжа, что будем нести свой флаг над палубами кораблей. Король не благословлял нас для службы на санях!
Графин рухнул – красная струя портвейна брызнула на скатерть. Басалаго по инерции хода врезался грудью в ребро стола.
– Кажется, мы сели, – сказал Клайк, поднимаясь с дивана. – На мостике! – позвал он через трубу. – Бросьте лот…
Бросили лот, доложили:
– Тридцать два фута, сэр!
– А какая осадка у твоего «Родса», Клайк?
– Сидим на пять с половиной… Чепуха какая-то!
Вышли на палубу. За зубцами далекого леса садилось багровое солнце. Рябь на реке была с барашками. Стоя возле борта, всматривались в темную глубь реки. Постепенно выступили со дна очертания затонувшего парохода, парохода, в который монитор врезался на двенадцати узлах хода… Хорошие их ждали перспективы!
– Проклятье, – бормотал Клайк, перегибаясь через поручни. – Эти большевики захламили весь фарватер… Ты видишь?
– Вижу, – ответил Басалаго. – Мы затерлись как раз между трубами. А пароход наверняка старый, и трубы на нем чугунные. Теперь твой «Родс» попал в клещи… Попробуй вырваться!
– Фуль-спит – назад! – прогорланил Клайк, и монитор, содрогаясь корпусом, стал бешено рваться из зажима пароходных труб; винты взбаламутили грунт, а с «утопленника» сейчас всплывали наверх двери корабля, швабры, скамейки для пассажиров. И, наконец, пулей вылетел из каюты гуттаперчевый «Вовочка» – детская игрушка – в штанишках в тюбетейке на голове. Выпучив голубые глаза, «Вовочка» запрыгал на ряби, как поплавок, с интересом разглядывая прошитую заклепками броню монитора.
– Клайк! – посоветовал Басалаго. – Лучше машину – на стоп, а завести концы на берег, чтобы тянуться винтами и брашпилем…
– Проклятая река, – сплюнул Клайк, целясь в пучеглазого «Вовочку». – Ни фарватера, ни карт, ни маяков; только хитрые русские лоцмана, которые не встанут за штурвал, пока я не накачаю их виски… О! – вдруг вытянул руку коммандер. – Вот сверху идет посудина, сейчас мы ее запряжем на выручку…
Басалаго вскинул бинокль: пыхтел по реке пароходишко-самотоп, и на скуле его блеснуло название «Не тронь меня!». Лейтенант не разглядел одной подробности: за «Не тронь меня!» тянулся по воде буксирный трос, который волок за собой «Красную бедноту». Заворотив за мыс, пароходишко остановился, густо дымя, и для британского монитора плавбатарея оставалась невидимой. Напрасно англичане ждали, когда же самотоп приблизится, чтобы передать ему конец для буксировки.
– Что-то они горячки не порют… ваши русские!
Басалаго вступился за своих соотечественников:
– Вы же не даете им угля, они топят дровами. Видать, попалось сырое полено. Давай подождем, пока оно разгорится…
Но «Беднота» уже освоилась с обстановкой и шарахнула через мыс пристрелочным… Да так удачно, что при всей нечаянности попадания поручни вдоль борта монитора снесло, словно сбрило. Это было так неожиданно, что на палубе остолбенели.
Клайк рыжими глазами обвел горизонт на все тридцать два румба, пытаясь выяснить – откуда же, черт возьми, их накрыли?..
Он не нашел ничего умнее, как показать на деревню:
– Большевики… там!
И орудия монитора развернулись на деревню, ни в чем не повинную. Семь с половиной дюймов обрушились на «камницу»… В зареве пожаров заметались люди. Было видно, как скачет по косогору лихая тройка с мужиком в красной, как пламя, рубахе. Среди взрывов бегали коровы… Но вот брызнули стекла рубки, и рулевой монитора выпал наружу длинным телом, кровавыми сосульками провисли его волосы. Третий снаряд рухнул под самое днище и наконец-то взорвался между трубами парохода, освободив монитор…
Клайк велел кидать лот, и – полные обороты!
Деревня медленно отходила назад, догорая. Но вот стало видно, как натянулся буксир за «Не тронь меня!», и тогда из-за зеленого мыса, поросшего тихими елочками, вдруг выползло страшное чудовище. Конечно, никому и в голову не приходило, что это – баржа-ресторан…
– Вот кто стрелял! – крикнул Басалаго. – Куда же вы? Но Клайк на дальнейшую игру не согласился:
– Пора обедать… к Лавалю! – И монитор поспешно сорвался вниз по течению. – К тому же я вспомнил, что мое завещание еще не заверено нотариусом…
Забежав под козырек мостика, Басалаго тщетно уговаривал:
– Одно накрытие… только одно накрытие! Одно удачное, и с ними будет покончено…
Клайк ответил ему с бесподобной честностью:
– Одно дело – утонуть в море, но только не в этой канаве, по которой плывет всякий мусор. Загадайте сразу: что мы будем пить сегодня у Лаваля?..
В Архангельске «У Лаваля» кавторанг Чаплин сказал:
– Не нравится мне этот эсеровский… социализм. Как бы поскорее свернуть ему шею? Нужна диктатура! А вашему Мурманску, милый лейтенант, здорово не повезло… Вы не знаете подробностей?
– А что случилось? – побледнел Басалаго, настороженный.
– Ваше краевое управление никого здесь не устраивает. Отныне Мурманский совдеп – лишь исполнительный орган здешних эсеров. Но вопрос о совдепах вообще остается открытым… вплоть до решения британской контрразведки! Все зависит от нее! Кажется, их вот-вот прикроют, и тогда на Мурман пришлют генерал-губернатора Ермолаева… Симпатичнейшая личность!
– Неужели даже Звегинцеву англичане не доверяют?
– Но он ведь испачкал себя служением при большевиках…
– Кто такая? – вдруг вытянулся Басалаго, заметив входившую в зал женщину, молодую и удивительно красивую.
– Пойдем, – сразу поднялся Чаплин, – я тебя представлю. Это княгиня Вадбольская, хотела бежать из России от большевиков, но теперь, кажется, остается…
Басалаго был очарован. И влюблен с первого взгляда.
* * *
Легкий свист по лесу – идут американцы. Ребята хоть куда: здоровые, рукава закатаны, каски переброшены за спину. Ноги у них длинные, и идут они хорошо. Налегке идут.
– Черт возьми! Мне это нравится!.. – говорят.
Еще бы не понравиться: старинный тракт от Онеги, что выходит теперь прямо к железной дороге, открывает за каждым поворотом свои красоты… Лес, лес, лес.
– Почти как за океаном, – переговариваются солдаты. – Ты посмотри, Джо, это похоже на Ориноко. И даже белки скачут, как у нас… И сосны, сосны, сосны!
Красные багряные отсветы на стволах вековых сосен. Крепкий смоляной дух, от которого ноги шагают еще бодрее. Легкий свист по лесу – идут пятьсот парней, молодых и здоровых. Неслышно топчут мхи крепкие бутсы. Хлещут по лицу ветви – колючие, и хвоя так пахнет, так хорошо пахнет, так хочется жить…
Пятьсот американцев вошли в леса где-то за Онегой.
Больше их никто и никогда не видел. Пятьсот молодых американских парней исчезли так, словно их никогда не рожали матери. Ни следа на моховых подушках (мхи пружинисто распрямились), ни единой зарубки на дереве, ни клочка бумаги, даже пустой банки из-под консервов не осталось… Их было пятьсот!
Ровно пятьсот, говорю я вам. Половина тысячи.
Их ждали – на Плесецкой, где ревут обгорелые паровозы, где стреляют отходящие заслоны красных бойцов. Их ждали – даже в Онеге, думая, что они заблудились и выберутся из леса хотя бы обратно. Нет, – и когда проехали по тракту разведчики-мотоциклисты, тоже никого не нашли: тракт был абсолютно пуст.
– Где же они, эти пятьсот? – спрашивали в штабе.
– Болота, сэр.
– Болото – может быть. Но нет такого болота, из которого не выбрался бы хоть один из пятисот…
Был чудный осенний день, когда они вышли из Онеги по древнему тракту, и лес таил для них столько заманчивой прелести. Легкий свист по лесу – вот и все, что слышали белки. Они были очень молоды, эти пятьсот. И ни один – ни один! – никогда не вернулся за океан.
Так начиналась эта война. На молодом Северном фронте не было еще создано Красной Армии. Но зато были люди – сусанинского толка, и мы вполне согласны.
Да, болото… Но ведь надо знать, где такое болото, которое засосет, в чарусную падь сразу пятьсот…
Я не знаю, что писалось тогда в газетах за океаном по поводу этой трагедии в русских лесах. Но даже нам, русским, до сих пор неизвестно, где таится это болото и каково имя того человека, который стал новым советским Сусаниным!
Легкий свист по лесу – это идут американцы.
Еще пятьсот… Давай, давай! Шагай веселей, ребята…
Вы пришли позже всех – вы первыми и уйдете отсюда.