С фронта сходились к Архангельску отпетые чаплинцы.
– Что? – удивлялись. – Эти подлюги англичане уходят? Шею свернем… Отнять у них пароходы! Оцепить британские казармы! Мы должны удержать их на позициях пулеметами, как они держали французов, сербов и итальянцев. Пусть только попробуют уйти!
Но фронт разваливался, и англичане считали уже абсурдом выправлять его и удерживать. Однако генерал Роулиссон приехал не с пустыми руками: чтобы обеспечить прикрытие эвакуации, он привез с Западного фронта в Архангельск пять мощных танков и батальоны испытанных в войне добровольцев.
Никогда еще британская армия не была так сильна на севере России, как в этот момент. Королевские стрелки Гемпширcкого полка, пехота легкого марша – Оксфордская и Венская, прославленная в войнах! «Каждый отряд, – расхваливал подкрепления „Мурманский вестник“, – сам по себе представляет законченную отдельную часть всех родов оружия, включая превосходно обученную артиллерию, инженерные войска, пулеметные команды, батареи траншейных мортир, королевский медицинский персонал и персонал тыловой службы королевской армии…» Громадная сила выросла перед армией – Шестой героической, которая была ослаблена и обескровлена, которая лучших своих бойцов отдала на другие фронты республики. Среди белогвардейцев лишь немногие знали о предстоящей эвакуации англичан, – остальные по дурости снова рассчитывали на грандиозное наступление.
Но Лондон упрекал Айронсайда как раз в том, что он засиделся в Архангельске и не вывел свою армию из России гораздо раньше. Теперь эвакуация грозила обернуться постыдным драпанием, а этого англичане всегда боялись: для них престиж значил много! Требовалось уйти с помпой – при развернутых знаменах, чтобы пели торжественные фанфары, чтобы громыхали парадные барабаны, чтобы архангельцы стояли шпалерами вдоль улиц и плакали бы от жалости, что англичане их покидают… За тем-то и прибыл генерал Роулиссон, чтобы стыдное бегство выглядело достойной и приличной эвакуацией. Громадная эскадра транспортов уже спешила из метрополии, задымливая горизонты, дабы снять в Архангельске армию… Целую армию, это не шутка!
На прямой вопрос Миллера:
– Что же будет с областью, когда вы уйдете? – Айронсайд честно ответил:
– Нетрудно догадаться, что вслед за нами, наступая нам на пятки, сюда придут большевики…
– Это предательство! – выпалил горячий полковник Констанди.
Айронсайда громкие фразы смолоду не смущали.
– Где вы видите предательство? Во избежание лишних жертв, правительство моего короля предлагает всей вашей армии покинуть север с нашей армией… Вы еще пригодитесь на юге России!
– Сколько вы можете выделить нам тоннажа? – спросил генерал Марушевский, уже готовый сорваться с места.
– Свободных кораблей нет, – отвечал Айронсайд. – Но мы вас в беде не покинем. Вызовем транспорта даже из Австралии! Даже из Индии! Четырнадцать тысяч тонн мы вам твердо обещаем…
Прослышав об этом, фронтовое офицерство с воодушевлением заговорило об отъезде. Но, как всегда и бывает, мнение штабистов победило мнение офицеров фронта. Миллер и его окружение были в это время загипнотизированы успехами армии Деникина и решили борьбу продолжать… без англичан!
Как раз прибыло и подкрепление из Англии: большой пароход полдня выгружал на пристань русских офицеров. Где их набрали англичане для Миллера, трудно ответить точно: кого из Дании, кого из плена, кого из Германии, – как бы то ни было, но, прекрасно обмундированные, сытые и снаряженные, офицеры выгрузились на причалы. Выгрузились – и сели на доски, как беженцы. Издали бивуак выглядел воинственно. Но подойди ближе – и заметишь другое: лица измучены, в глазах смятение и тоска…
Хлопнул первый выстрел. Никто даже не пошевелился. Второй выстрел. Нехотя встали, вскинули на плечи мешки с вещами и тихо, без слов, тронулись на ночлег. А на досках причалов остались лежать два трупа. Эти двое самоубийц уже давно ни во что не верили, как не верили и те, кто шагал сейчас с мешками по темным улицам. Только этим двум – совсем еще юным – острее вошла боль в сердце при виде родины, и эту боль они заглушили пулями… Их накрыли шинелями и быстро унесли. Да, офицеры белой армии 1919 года были уже не те, что в 1918 году!
А на пальце у генерала Миллера образовалась мозоль от пера: в последнее время северный владыка много писал. Отсюда, из канцелярии правителя, под окнами которого стоял лысенький Ломоносов с цимбалами, расходилась корреспонденция по всему миру. От Лондона – до Иркутска, от Новороссийска – до Хельсинки!
Он еще раз потрогал мозоль на пальце и стал писать.
Миллер писал Черчиллю, который в парламенте хвалил его в таких выражениях: «Смотрите, как здорово там управляется этот Миллер!..» Поначалу Евгений Карлович просил Черчилля вообще оставить британские войска на севере, потом умолял оставить хотя бы еще на недельку. Ладно, писал в третий раз, пусть останутся только добровольцы; сейчас же, по прибытии Роулиссона, он уже мирился с тем, чтобы англичане ушли, но пусть они только не трогают своих гигантских складов…
Недавно кровавой метлой прошла семьсот верст рейдовая конница Мамонтова, – осталось еще немного, и Мамонтов был бы в Москве; на Петроград наседал Юденич; Колчак, отброшенный за Урал, еще держался в Сибири. Казалось бы, зачем уходить англичанам? Разве они не видят сами, что условия борьбы не так уж плохи, как им кажется из далекого Лондона?
Но генерал Роулиссон при встрече с Миллером сказал:
– Большевики – тоже русские, а я знаю русских! Я их очень хорошо знаю: они слишком долго запрягают, но зато быстро ездят. Нам надо спешить, чтобы в сентябре нас уже здесь не было…
И они пошли в свое последнее наступление. Шестая армия отшатнулась назад перед натиском, дрогнула и… выпрямилась. Пятнадцать двей шла молотьба орудий на станциях, моряки Северо-Двинской флотилии прогнали мониторы англичан до Ваги, выбили их оттуда и захватили Важское устье. Эта неожиданная победа краевых войск круто изменила все британские планы.
– Они уже запрягли! – волновался Роулиссон. – И сейчас понесутся вскачь… Мы уходим. Немедленно.
Генерал Айронсайд снова навестил Миллера.
– Дружище! – сказал он ему. – Еще раз предлагаю уехать вместе с нами… к Деникину! Мы берем на себя все расходы по перегонке вашей армия водою из Архангельска в Новороссийск, вокруг всей Европы. Это будет замечательное путешествие, и отдохнувшие в пути солдаты пойдут в бой уже с юга Россия…
Миллер сомневался. Последний удар нанес ему умный генерал Нокс, который из Сибири, из ставки Колчака, телеграфировал в Лондон категорически:
ЕСЛИ 150 МИЛЛИОНОВ РУССКИХ НЕ ХОТЯТ БЕЛЫХ, А ХОТЯТ КРАСНЫХ, ТО БЕСЦЕЛЬНО ПОМОГАТЬ БЕЛЫМ…
За окнами текла просторная Северная Двина, свежий ветер гонял чаек, не давая им садиться на воду. Пахло дымком: что-то горело в городе, но – что, ни у кого не дознаешься. Генерал Миллер объявил:
– Господа, чует мое сердце, что пора открывать эмиссионные кассы для обмена денег по курсу на фунты…
Одновременно с этим, засучив рукава, рванулся вперед генерал от эвакуации Генри Роулиссон.
– Парни! Начинай! – вот его исторические слова.
Как только он произнес эти слова, так сразу и началось.
Русские тоже начали… панику.
* * *
Паника началась с одной бумажонки, неосторожно опубликованной Айронсайдом; в ней жителям города предлагалось покинуть Архангельск (точнее – покинуть родину) и особо указывалось, что британское командование отныне снимает с себя всякую ответственность за безопасность населения.
Сразу стали вязаться чемоданы. В стане Миллера одно совещание сменяло другое. Четырнадцать тысяч тонн водоизмещения – хватит ли?.. Никто не мог решить точно: уходить или оставаться?
– Я бы остался, – бубнил Евгений Карлович. – Останемся?..
Протоиерея Лелюхина снарядили в далекий путь к «его высокопреосвященству митрополиту Англии, архиепискому Кентерберийскому». Архангельское духовенство выражало надежду, что «английские христиане, проникнутые желанием помочь своим братьям, скажут своему правительству, что теперь еще преждевременно лишать братской помощи Северную область». Лелюхин собрал дочерей, велел им, коли не будет дождя, поливать редиску на огороде и, помолясь, отбыл со слезницей в Англию…
И вот тут-то (именно сейчас!) в штабе Миллера, вспомнили об оппозиции… Не чаплинской оппозиции, а – эсеровской.
– Вернуть! Призвать! – распорядился Миллер. – Будем создавать единый антибольшевистский фронт…
Эсеры снова заходили в именинниках. Торжественно открылось земско-городское собрание. Трибуна к услугам эсеров: хочешь говорить – говори, никто за холку тебя не схватит. Эсеры даром хлеба не ели и полностью поддержали генерала Миллера, желавшего бороться с большевиками далее – уже без англичан. Склепали тут же, на этом совещании, новое, правительство – «правительство обороны». Эсеры выпустили обращение к солдатам на фронте:
«…держать крепко винтовку в своих руках, не поддаваться слухам и большевистской лжи, верить своим начальникам и исполнять их боевые приказы…»
– А они совсем не плохие ребята, эти эсеры, – радовался Миллер, – с ними, оказывается, можно налегать в одном хомуте…
Газетчики писали так: «Правительства у нас, слава боту, нет, зато у нас есть главнокомандующий».
– Что они там заврались? – обижался Миллер. – У нас есть правительство… даже с тремя эсерами в составе кабинета!
Евгению Карловичу в «правительстве обороны» достались по-прежнему два портфеля, самых весомых – иностранных и военных дел. Три эсера были приданы как «заложники демократии». Но пока они делили портфели, докеры в порту отказались грузить баржу со снарядами, которых с нетерпением ждали на фронте. Забастовку гасили арестами и казнями. Но теперь у Евгения Карловича руки были чисты; никто не посмел бы упрекнуть его в диктатуре, ибо забастовку гасили заодно с ним и эсеры.
– Нет, ей-богу, – восхищался Миллер, – мне эти эсеры положительно нравятся! В них что-то есть, как в чужой жене: боишься подойти – все-таки жена чужая, а когда обнимешься первый раз, то так приятно… И хочется обниматься далее… только с чужою женою!
Между тем генерал Владимир Владимирович Марушевский, вконец отчаясь, еще раз оглядел чичиковщину Архангельска и твердо убедился в полной невозможности продолжать борьбу. Ни с англичанами! Ни без них! Конец один – эмиграция… По собственным подсчетам, он удостоверился, что четырнадцати тысяч тоннажа вполне хватало для бегства, ибо армия дала бы от силы десять тысяч офицеров, а число жителей Архангельска, которым стоило опасаться Советской власти, достигло бы никак не более четырех тысяч человек. Итого, на каждого эмигранта приходилось бы по целой тонне водоизмещения. Этого тоннажа хватило бы даже на вывоз мебели!
Марушевский собрал у себя на квартире частное совещание из офицеров-фронтовиков, которые его знали и уважали.
– Я, – заявил им генерал, – не верю в эсеровский ложно-патриотический пафос, не верю в силу лозунгов наших демократов… Тридцать лет жизни я отдал русской армии, и «щи с кашей» кажутся мне гораздо важнее в борьбе, нежели пустые слова. Давайте, господа, раз и навсегда решим четко: или – уходим, или – остаемся. Мое мнение таково: без англичан нам здесь делать нечего, в борьбе с большевизмом мы потерпели поражение.
Фронтовики были согласны закончить борьбу с большевиками (в этом вопросе они дали фору даже эсерам) и сообща договорились, что надо высказать свое мнение главнокомандующему. Но генерал Миллер, как ни колебался, все-таки не был свободен в своем окончательном решении.
– Поймите, – отвечал он делегации офицеров, – мы с вами не одни. Наша северная армия не является отдельным, самостоятельным организмом. Мы – лишь звено в длинной цепи железных фронтов, охвативших совдепию. Бросив оружие под Архангельском, мы предадим Деникина, идущего на Курск, мы подведем Юденича, который снова зашевелился под Ямбургом, а сам адмирал Колчак уповает на Деникина в такой степени, что советует мне держаться и после ухода англичан…
Марушевский, до этого молчавший, вдруг, расстегнул кобуру и достал оттуда револьвер. Резко провернул барабан.
– А если оставаться, – заявил решительно, – так пошли к англичанам с оружием и заставим их силой остаться с нами до конца. Нас сейчас в четыре раза больше британцев. Наша армия (пора сказать правду) ненавидит англичан, и можно уже оставить в разговорах с британцами тон бедных просителей…
Вся ватага офицеров дружно направилась к Роулиссону, который (как писал впоследствии сам Марушевский) «принял нас как какой-нибудь вице-король принял бы негритянскую делегацию…». От этого чванства Марушевскому стало так тошно на родимой земле, что он даже не стал совать револьвер в лицо британскому лорду, а повернул от самых дверей прочь…
И потаенно заблуждали опасные слухи о том, что на фронте зреет заговор переворота. Не чаплинского, нет! Кандидатом в главнокомандующие выставляли полковника Констанди, самого толкового и умного офицера-фронтовика, который должен сложить оружие армии перед большевиками и вывести армию… Куда ее вывести? Не в лес, конечно. Наверное, за океан.
Жене своей Марушевский говорил:
– Если эсеры перестали представлять оппозицию по отношению к Евгению Карловичу, то теперь я, невольно поставленный во главе эвакуационных настроений армии, стою во главе оппозиции. Мое положение ложно и может только стеснять командующего…
Повидавшись с Миллером, он прямо так и заявил:
– Пока в моей лояльности никто не сомневается, мне следует уехать. Сами обстоятельства таковы, что скоро я буду поставлен силою обстоятельств – против вас!..
Перед отдачею сходней на борт уходящего корабля порывисто взбежал Миллер и, всхлипнув, крепко обнял Марушевского:
– Прощайте! Навсегда!., Как я рад, что хоть вы останетесь живы… А мы остаемся погибать. Еще раз – прощайте!
Завернувшись в шинель, Миллер уселся в автомобиль, извлек из кобуры фляжку с ромом. Машина неслась по колдобинам переулков, а на перекрестках толпился народ, читая свежее объявление властей:
«Предупреждаю всех, имеющих претензии к союзному командованию, о необходимости поспешить с их предъявлением в Союзную Комиссию (Банковский переулок, дом № 14), так как с 10 сентября с. г. прием претензий Комиссией уже прекращается…»
А над пристанями Архангельска разносился клич Роулиссона:
– Парни! Продолжай!
И – продолжалось.
* * *
О читатель, ты не знаешь, что такое цемент!
Еще вчера эти мониторы бросали на двинском фарватере страшные магнитные мины. А сейчас корабли стоят за Мудьюгом – одни опустошенные остовы корпусов, – и в распахнутые люки мониторов жидкой лавой течет серый цемент… Команды сняты, карты и документы уничтожены заранее.
Генерал Роулиссон – специалист опытный и грязной работы не боится: его мундир забрызган серыми кляксами цемента.
– Черт! – говорит он. – Усильте же еще давление.
Помпы воют – тяжелая лава затопляет машины, кубрики команды; все иллюминаторы настежь открыты, и через них уже выдавливаются наружу толстые серые колбасы. Это цемент, который успел подзастыть.
Роулиссон говорит:
– Кажется, сейчас наступит критическая точка…
Верно: корабли уже задыхаются, их борта лишь чуть-чуть возвышаются над морем, и разом, словно камни, мониторы уходят на глубину. Всё! – теперь большевики никогда не смогут поднять их. Да и поднимать бесцельно: внутри кораблей все так зацементировано – борта и машины, – что не отковырнешь даже отбойным молотком…
– Что они там творят? – хватались за голову в русских штабах, когда узнали, какая судьба постигла боевые корабли.
Роулиссон прибыл на аэродром.
– С авиацией возни меньше, – авторитетно заявлял генерал. До чего же здорово горят самолеты! Аэроплан пшикнет разом и потом пылает, охваченный бойким пламенем. С треском рвется парусина обтяжек, с воем сгорают сверкающие «хэвиленды».
Вздыбливая землю, взлетают к небу артиллерийские склады, – долго оседает потом эта земля на крыши окрестных деревень. Широко размахнувшись, британские солдаты забрасывают винтовки и автоматы в реку. Шоферы выводят машины на пристань, включают моторы, и автомобили – без шоферов! – на полной скорости летят через причал…
Труднее с пушками, но генерал Роулиссон от артиллерии не оставит и духу. Замки пушек топят в болоте – подальше от самих пушек, чтобы никто не нашел; топорами солдаты сшибают панорамы прицелов, хрустят под обухами нежные, хрупкие линзы.
– К черту всё! – говорят они, вытирая пот; солдаты устали, но эта работа им не в тягость – войне конец…
Когда возмущенный Миллер потребовал от Роулиссона объяснения, тот ответил ему:
– Большевикам не остается ничего!
– Вы, как союзники, всё должны оставить нам… нам.
– Передать оружие вам – это значит, что большевики скоро отберут его от вас. Приказ таков: ничего не оставлять…
На палубы транспортов настелили накат из бревен, и танки с ревом поползли с берега. Наконец в таможне Роулиссон разглядел шесть тракторов – велел и трактора грузить на свои корабли.
Миллер рвал и метал – в полной панике:
– Что вы делаете, генерал? Уж трактора – ладно, землю нам здесь не пахать, но за каждый танк мы платили из своего кармана по пять тысяч фунтов.
– Уже поздно, – отвечал Роулиссон.
– Вернуть чужое, генерал, никогда не поздно.
– Согласен. Но только не в этом случае. Мы погрузили танки на самое днище кораблей, как балласт, и сверху они завалены военным имуществом. Поднимать их обратно из трюмов – это работа, которая задержит отход наших войск на несколько дней. А мы более не можем ждать: большевики гонятся за нами по пятам. У вас еще осталось два танка – можете передать их от моего имени большевикам на память!
Баржа за баржей выплывала через дельту реки в открытое море. Там открывались днища, и на грунт горохом сыпались консервные банки… Сколько их? Миллионы.
Вот он, славный английский корнбиф, вот душистая ветчина с горошком, вот нежная мармеладная паста. Джемы летят в море – смородиновые, клубничные и, конечно же, яблочные – без них англичане ни шагу! Теперь все это топится самым безжалостным образом. Табак тоже летит за борт, кипы табаку плывут по реке. Отравляя воду, течет Двиною бензин, нефть, мазут… Страшно подойти к воде: она лиловая от жира. В этот жир сыпят муку и сахар!
Надо отдать справедливость генералу Роулиссону: после него оставалась пустыня. Он хорошо знал русских: запряг – поскакал. Настроение генерала передалось и британским войскам. То, чего в Лондоне так боялись, случилось: «томми» не стали отступать с песнями и фанфарами, – нет, английская армия побежала с позиций. Архангельск вдруг оказался в полной власти англичан, и только тут стало понятно, как их много было на севере.
В спешке интервентам все время казалось, что большевики рядом, что красноармейцы Шестой армии уже дышат им в затылок. И это настроение англичане, в свою очередь, передали Белой армии. Вокруг царило смятение, на улицах трещали костры бивуаков, хлопали двери пивных, звенели стекла, ржали лошади. Уже никто не понимал, что происходит.
И вдруг…
Был поздний час, и непривычная тишина в городе всех ошеломила Обыватели осторожно выглядывали на улицы. Что случилось? Над опустевшими причалами ветер гонял клочья сена. Ни души! На кнехтах пристаней болтались обрывки английских швартовых. Принюхиваясь к сену, бродила одинокая лошадь. Волочились брошенные поводья, съехало набок седло… Лошадь косит кровавым глазом на воду и вдруг устало заваливается прямо на причале. Вытянув на нефтяных досках длинную шею. лошадь спит.
И ни одного англичанина в городе – ушли. Все. Как один.
Роулиссон обманул Миллера на целый час… На целый час ранее назначенного срока он обнажил британские посты, и брошенное оружие англичан целый час валялось бесхозно. За этот час кое-кто успел вооружить себя… Роулиссон обманул Миллера на целый час, уйдя раньше срока, и с англичанами даже никто не попрощался. Это было великолепно сделано!
Потрясающе внезапным было исчезновение англичан, и каждому запомнился этот день… Ни одного интервента в Архангельске!
Англичане втирались на русский север – годами.
Годы! Годы понадобились им, чтобы проникнуть на север.
Но убрались они в одну ночь…
Честь и слава генералу Роулиссону, черт его побери!
Вот что значит генерал Роулиссон – настоящий молодчага!
Я же говорил, что Айронсайд и в подметки ему не годился…
Впрочем, хвалить его еще рано. Из Архангельска Роулиссон, конечно, завернул и в Мурманск… Специалист по скорейшей эвакуации оказался и специалистом по экспроприации.
Экспроприатор – в переводе на общедоступный русский язык – означает: вор! С русского севера Роулиссон увел все, что плохо лежало, – и первыми потащились за ним русские корабли, которые не принадлежали ни Англии, ни Миллеру, а принадлежали русскому народу… Гуд бай, Роулиссон! Прощайте, союзники!
* * *
Интервенция закончилась – слава богу.
Началась миллеровщина – не дай бог.