Далеко за морями скрыта от людей
Белая земля…
В двадцатых числах августа сумрак полночей еще не густ. Шумят еще ручьи, еще не отцвели совсем жалкие растеньица, и горы только на ночь кутаются в серую сетку тонкого инея. Тепло еще… Но чувствуется уже о эту пору веянье близкой зимы. Холодком тянет утренний воздух, на ночь совсем замерзают ручьи, а пресноводные озерки по бухте покрываются звонкой корочкой — совсем такой, как поздней русской осенью на заводях и прудах. Еще неделя, две — выпадет снег, лед окрепнет, и будет здесь зима.
Беда мореплавателю, задержавшемуся до этого времени в глубоком вырезе берега. Известно, что Ледовитый океан в иных частях свободен — иногда даже после прихода зимней тьмы, тогда как тесные проливы и бухты уже давно стоят. Выдаются годы — отдельные куски моря не вскрываются совсем. Таких случаев мы знали множество. Не обольщаясь, определяли положение ясно: если в течение ближайшей недели залив не вскроется, ему не вскрыться совсем.
Так думалось всем. Но радость всегда приходит нечаянно. Двадцатого августа ледяные цепи разорвались совсем неожиданно. Еще накануне мы заметили слабое движение в чашке пресной воды около корабля. Льдинки, плававшие там, заколыхались, как будто бы отдаленное волнение, чуть коснувшись нас, слабо колыхнуло эту чашку. Нечто подобное наблюдалось и ранее, никто не придал явлению особенного значения. И я, в тот день дежуривший, добросовестно отметив в журнале волнение льда, подумал тоскливо: «Где-то, не так далеко, вздымается зыбь широкого моря, режут ее свободные корабли — их капитаны вольны избирать свой путь!..»
Вахтенный Шестаков вошел в мою каюту задолго до срока наблюдений. Он разбудил меня и, стараясь сохранить солидный вид старого помора, которого ничем не удивишь, доложил:
— Лед в бухте ломаться зачал.
А улыбка сорвалась. Пред тем насупленные брови заползли на половину лба, и раскололась безусая физиономия, — вместо баса юношеским тенорком вылетело:
— Ну и занятно!
Не было еще четырех утра. В безветрии, просекая жидкий туман, моросил дождь. Из-за мыса мягким ворчанием несся ровный гул, — не то совсем далекий гром, не то грохот прибоя, — за мглою тумана что-то происходило. Гул усиливался, близясь, окружал корабль и нарастал. Со всех сторон, разрезая туман серыми и изумрудными штрихами, черкали трещины. Одна — выстрелом порвала лед под самым форштевнем и, сразу же превратившись в канал шире метра, дальним концом скрылась в мути тумана. Весь лед грузно колыхался — тихий воздух все полней насыщался хряском и шуршаньем льдин, трущихся своими краями. Две собаки, отрезанные от корабля, с испуганным лаем и повизгом метались из стороны в сторону, отпрыгивая от расщелин, разверзавшихся всюду.
Пока я производил метеорологические наблюдения, картина зимовки резко изменилась. Трещины расширились, их пересекли новые. Некоторые льдины, развернувшись, поплыли, другие повернулись, и равнина вокруг «Фоки», так изученная за год во всех мелочах — с тропинками, с остатками построек — разъехалась, приняв подобие составной картинки, тронутой шаловливой ручкой ребенка.
Наши молодцы спали крепко: гул вскрывавшегося залива поднял одного только Лебедева. Записав отсчеты инструментов, я разбудил Седова и штурмана. Что за веселая суматоха поднялась на «Фоке»! Один за другим выскакивали люди в одном белье или в куртках и фуфайках, натянутых наскоро. — Где вспоминать про штаны при таком важном событии! Была бы шапка на голове!
Шире раздвигался лед. Туман поредел — определилось ясно: все проливы и бухты поломаны, от мыса Обсерватории — широкий канал.
Будь все в сборе, а котлы под паром, «Фока» одним духом прошел бы по этому каналу до Крестовых островов; за островами виднелось море. Недосчитывались Павлова: он с вечера ушел обследовать отдаленнейшую часть полуострова. За бродягой геологом отрядили Визе; тем временем Седов отдал приказание поднять пары.
Сладок земледельцу дух унавоженной нивы на первой борозде, художнику — аромат готового холста. Спросите еще моряка, что чувствует он, заслышав после долгой зимы запах пара и гретого машинного масла?
К полудню «Фока» уже вздрагивал; котлы кипели. Все на борту: собаки, медведи, приборы и шлюпки. На знаке зимовки у Михайловой Горки оставили записку. К вечеру вернулись Павлов и Визе. Все готово — можно в путь. В восемь часов заработала якорная ледебка.
— Цепь чиста-а-а! — донесся голос бакового. — Якорь готов!
Динь, динь, зазвенел в машине телеграф; ответили, — готово! Вода пенным потоком хлынула на лед за кормой…
Нелегко освободиться от льдин, сжавших борта, — за год их толщина достигла почти четырех метров. «Фока» не меньше получаса рвался из тесных объятий; наконец, одна из «брюнеток», густо заваленная грязным винегретом из всяческого мусора, подалась в сторону. Корабль протиснулся в узкий канальчик, дальше пошел ходом, расталкивая обломки свежеомытых льдин.
В этот вечер «Фока» прошел не больше мили: повстречались крупные ледяные поля, спустился туман, пришлось остановиться. Весь следующий день мы дрейфовали со льдом недалеко от зимовки и едва не попали на камни у мыса Обсерватория. Только 24 августа подул желанный «веток». «Фока» поплыл вместе с потоком льда от матерого берега. Пред закатом солнца «веток» засвежел; полосы льда одна за другой уходили в море. К темноте и нас подхватили паруса, вынесли на свободную воду. Мы плыли по морю совершенно свободному недолго. Пред рассветом натолкнулись на густые льды, граница их почти на таком же расстоянии от берега, как в предыдущий год. Седов повернул на юг, — он решил на этот раз вступить во льды только на меридиане мыса Флоры. Путь по нему считается самым надежным для достижения Земли Франца-Иосифа. Мы зашли еще на остров Заячий, чтоб устроить в норвежской избушке склад провианта , затем поплыли к югу, чтоб обогнуть льды, тянувшиеся до полуострова Адмиралтейства .
Из дневника 27 августа. Опять в плавучих льдах. Вступив в лед около 75°20′ с. ш., шли до позднего вечера почти без задержек. Теперь ночуем в полынье. Ясная, освещенная кровавой северной зарею ночь. Полный штиль. Встают у борта иголочки и укрывают воду тончайшей прозрачной сеткой, — ее даже не видно. Нужно, чтоб лед чуть-чуть передвинулся — тогда в местах разрыва проползает по полынье белая ниточка. Выстанет тюлень — останется белое кольчико.
28 августа. С утра пробивались довольно успешно, — лед не очень сплочен. Но ясно: дальше на север — все плотней и толще пластины, выше — торосы. Легкий морозец; иногда приходится идти каналами, покрытыми плотной коркой молодого льда. В таких местах «Фока» ползет подобно мухе, попавшей в соус. На палубе тогда угрюмое молчанье, его прерывают только сердитые выкрики команд да непрерывные звонки в машину: «назад — вперед — назад».
В самом деле веселиться не от чего: ледяной пояс только начинается, а топливо уже приходит к концу. Если изрезать на дрова баню, то ее вместе с плавником хватит на трое суток. Мы же, пробыв во льду чуть не двое суток, не достигли еще и прошлогодней широты. Но, как и в прошлом году, отдельные пластины смерзаются в поля, оставляя все меньше каналов. Мы ждем перемены, через подзорную трубу высматриваем с бочки, нет ли лучшего пути, но не видим ничего утешительного. Куда ни взгляни — одна картина. По горизонту — марево белой безбрежной пустыни, в сеть редких каналов вкраплены лужицы и полыньи. Вблизи — горы изумрудно-белых чудовищ-льдин. Они не знакомы ни с жизнью, ни с теплой водой, капризно вылепленная поверхность чиста: ни следов зверей, ни кусочка грязи. Только после прохода «Фоки» остаются черные следы борта и измочаленные щепы. И в дополнение к картине — «Фока». Он бьется из последних паров, коптя последним мелким углем, вырывается из одного канала, чтобы застрять в конце другого. На мостике несколько черных, ничтожных в великой пустыне фигурок. Они напряженно следят, насколько их путь отклоняется от показываемого стрелкой, и сколько пройдено за час.
29 августа. Полуденные наблюдения 77°1′ с. ш. Ясный день. Морозит. С утра встретились мощные льды. Все каналы под толстой коркой. Наше положение таково: до мыса Флоры 157 миль, до южной границы льдов 75 миль. Топлива осталось на двое суток . Если впереди лед такого же характера, — все наши стремления к северу обречены рассеяться с дымом последнего полена под котлом. Двигаясь прежним ходом, мы остановимся немногим далее половины пути, и, если не придумаем особо-чрезвычайных мер, вмерзнем в плавучий лед. Истине нужно смотреть в глаза.
Вел разговор с Седовым о нашем положении. Меня, как дежурного по кораблю и человека Седову наиболее близкого, остальные члены экспедиции просили передать ему их мнение, что борьба со смерзающимся льдом может окончиться дрейфом во льду, — к нему «Фока» совсем не приспособлен.
Разговор произошел в то время, как «Фока» начал резать лед, образовавшийся за ночь. Кругом простиралась пустыня — жуткая бесконечностью и мертвой, грозящей тишиной. Георгий Яковлевич сказал мне:
— Нам нужна Земля Франца-Иосифа. На мысе Флоры Макаровым сложен уголь; если топлива не хватит — будем жечь судно: что же делать? Идти же назад, пройдя труднейшую половину, преступление. Да и назад путь не легче, чем вперед. Проклятые льды!
30 августа. Со вчерашнего вечера — более проходимый фарватер. Подул ветер, слегка расширил каналы, слабеющей машине помогли паруса. Скажу правду: утром настроение на корабле — царство угнетенности. Чудовища, именуемые топками, сожрали, наконец, и баню. Теперь в ход пошли разные доски и иной горючий хлам; пробуют ворвань тюленей. И ворвань превращается в пар! Если ее смешать с только что выгребенной золой, горит чудесно, — механик не нахвалится. Матросы тащат последние поленья, доски и всякий мусор. Трудно удержаться от мысли о будущем. Наверное с меньшей жалостью провожает разорившийся богач красивую мебель, любимые вещи, чем мы остатки топлива. — Вот на этом бревне можно растопить льду для питья на два добрых дня, а обрубки канатов, смоченных в машинном масле, должны прекрасно накаливать печки.
Да, настроение подавленное. На мостике, по временам, мне кажется, я как глазами вижу, что в груди Седова кипит и пенится… Держит упорно по компасу прямо на норд, не сворачивая ни на полградуса. Часто по пути небольшие льдинки — он режет их с наслаждением. «Э-э-э-х! Если суждено пройти, то пройдем!» Я любуюсь им, как образцом воли, да и вообще человека. Есть нечто в человеке, заставляющее всех зверей отворачиваться от его пристального взгляда. Это нечто в Седове выражено резко, подчеркнуто. Такая подчеркнутость — самое характерное в нем.
Под вечер ветер стал крепчать. Полыньи, очистившись от сала, стали проходимей. Физиономии повеселели. Вплоть до темноты мы шли отлично под парусами. В последний час лот показал семь узлов, — если так будет продолжаться, мы достигнем земли.
31 августа. Проснулся от возбужденных разговоров в кают-компании. О чем может быть такой горячий разговор; уж не землю ли увидели, не идем ли открытым морем? Едва я спустил ноги с койки, — сильным толчком меня повалило обратно, посыпались книги, зазвенело рядом в буфете, а в коридоре кто-то раздраженно заворчал: «Вот бьют! Так без головы останешься!» — Нет, об открытой воде говорить не приходится, колотим лед по-старому.
Увидели — не больше, не меньше — Землю Франца-Иосифа, тотчас же после восхода солнца. До земли не ближе семидесяти миль. Не верилось. Бывшие на мостике горячо доказывали, что прозрачностью воздуха и рефракцией объясняется столь редкая видимость еще отдаленной земли. Мне-то до сих пор сомнительна эта прозрачность. Но в это утро нельзя было оставаться неверным Фомой.
Однако, нет сомнения, сегодня мы увидим Белую Землю. Главная преграда — позади. Во всех направлениях широкие каналы, все больше редеют льды. Попадаются айсберги — предвестники земли.
Вечером. И вот мы уже на Земле Франца-Иосифа. Невольно вспоминаются слова Нансена: «Так вот какая она! Сколько раз представлялась она мне в мечтаниях, и все-таки, когда ее увидел, она оказалась совсем иной». И я ждал увидеть нечто похожее на Новую Землю, но земля явилась не похожей ни на что виденное раньше. Она открылась в тумане-дымке. Мы долго не могли определить: облако ли застыло или высокие пологие горы поднялись за горизонтом над свободной водой. Наконец выделилось нечто, похожее на белый перевернутый таз, а сзади его — белые же горы с темными полосками у вершин. Так вот она, пятьдесят лет назад еще неведомая страна. Мы более года плывем к ней!
Позднее к вечеру мы опознали очертания берегов по карте.
Мне чудились давно какие-то тяжкие вздохи и всплески под бортом. Мы все наше внимание отдали показавшейся земле — звуки не доходили до сознания. Но, наконец, сильный всплеск под бортом и какое-то хрюканье заставили посмотреть туда. — Из чернильно-зеленого моря высовывались безобразные головы, вооруженные клыками. Большое стадо моржей, окружив корабль, долго сопровождало нас. По временам пасти чудовищ открывались, тогда с брызгами воды и пара вылетало мычание и хрип, похожий на хрюкание. Казалось, моржи, принимая корабль за особо-крупное животное, негодовали на появление дерзкого пришельца в заповедных местах.
— Еще две охапки рубленых канатов под котлы, еще полбочки ворвани!
— Верти, верти, Иван Андреич, догребай до Флоры, — кричит в машинный кап штурман. — Близко, близко!
Спускалась темнота. Бросили два якоря. С горы крепкий ветер: на берег ехать нельзя.
«Было или нет русское судно?»
Ночной шторм к утру улегся; первого сентября пасмурный, немного мглистый день. За исключением штурмана и очередной вахты мы съехали на берег все.
Никто еще не приставал к этим далеким берегам в такое позднее время: в начале сентября на этих островах уже зима. Еще плещется по припаю дымное море, — там можно увидать одиночек кайр и стайки запоздавших чаек, — но отойти от берега на сотню шагов — там зима настоящая. Коркой затянуты камни, снег затвердел, и появились застрюги.
Чувство, близкое к благоговению, охватывает, когда вступаешь в первый раз на этот замечательный кусочек земли. Скольким отважным людям мыс Флора казался первой ступенью к осуществлению мечты о полюсе! Сколько неожиданных препятствий, бед и разочарований в извечно-фатальной борьбе человека за знание и жизнь!
История мыса Флоры интернациональна — это история стремлений человечества к полюсу за конец прошедшего века и нынешний. Тут работали представители разных наций. Англичане Лей-Смит и Джексон , американцы Уэльман , Балдвин и Фиала . Тут развалины жалкой избушки Лей-Смита и место замечательной встречи Нансена с Джексоном. Здесь был Макаров с его «Ермаком» .
По берегу, заваленному базальтовыми обломками, мы поднялись на плоскую равнину, где расположены близ озерка все постройки, возведенные Джексоном в 1894 г. Главный домик смотрит маленькими окнами в холодную даль океана. Когда-то тут был самый крайний утолок цивилизованной жизни, — то было 20 лет назад. Теперь — хаос и разрушение. Мы вошли в первую постройку — жилая изба Джексона. Она сохранилась лучше других, ибо построена из бревен по типу русских изб. Двери ее были открыты, окна повыломаны медведями, внутри — оледенение. Мы изрядно потрудились, протискиваясь в узкий проход оледенелых сеней, и осматривали хижину с высоты слоя льда, лежавшего на полу толщиной около метра.
На фотографиях Джексона и по описаниям Нансена внутренность дома так уютна! Чиста комната, обитая сукном, по стенам эстампы и фотографии, на полках книги и разнообразные предметы из обихода европейца-исследователя. Если Джексон был бы с нами и увидал свой домик!..
За дверным косяком, зелено-бархатным от плесени, прилеплено гнездышко. Торчит изо льда прогоревшая печка, — труба ее рассыпалась при первом же прикосновении кого-то из наших. Вдоль стен в два яруса нары. На них и к стенам примерзли спальные мешки, посуда, медикаменты и провизия. Мы заключили, что большинство вещей принадлежало экспедиции Фиала, бедствовавшей тут.
И по равнине перед домиком разбросаны и вмерзли в снег самые разнообразные предметы снаряжения: ящики с консервами, обломки мебели, куски одежды и мехов. Недалеко от Джексоновских построек мы заметили возвышение: оно оказалось могилой Мюатта, одного из матросов «Уиндворта». Мы поправили как могли крест, сломанный и поваленный бурями. На восток от становища поставлен обелиск, высеченный из крупнозернистого мрамора. На памятнике надпись: («Requiem: F. Querini, H. Stokken, P. Oilier. — «Stella Polare». 1900»), указывающая, что обелиск поставлен герцогом Абруццким в память трех участников его экспедиции, пропавших без вести во время путешествия к полюсу. Вблизи хижинки, построенной из судовой рубки и двух рядов бамбуковых палок со слоем оленьего мха между ними стоит знак Макарова. На знаке выжжена надпись: «Ermak passed here 1901»…
Осмотрели подробно весь берег. Ни у хижин, ни в другом месте мы не нашли ни склада угля, ни следов вспомогательной экспедиции. Наоборот, чувствовалось, что давно не вступала на пустынную землю человеческая нога. Царила торжественная тишина, такая же, как пятьдесят лет назад до первого человека, побывавшего здесь.
Итак, все — сожжено. Макаровский уголь весь использован экспедицией Фиала. Плавника здесь нет, — впереди зимовка без топлива. Мы забыты и предоставлены собственной судьбе. Ну что же, знать это лучше, чем лелеять пустые надежды. Трудней борьба, но больше радости в победе, достигнутой своими силами. Беды еще нет. В стране, где два крепких человека сумели только с ружьем и патронами прожить в землянке без топлива и хлеба — целый год, нам, — с исправным кораблем и снаряжением говорить о беде еще не приходится.
Под вечер первого дня Седов, я и штурман пробовали охотиться на моржей. Охота на моржей, плавающих стадами, считается опасной. Если исключить из рассказов о приключениях норвежских промышленников все преувеличения, одна опасность остается несомненной — это постоянная угроза внезапно очутиться в холодной воде среди компании моржей. Удача охоты всецело зависит от искусства гарпунера. Он, бросая гарпун, следит за рулем; когда шлюпка на буксире, прыгая по волнам, несется за раненым моржом, гарпунер смотрит в оба, чтоб охотники сами не запутались в гарпунном лине, командует гребцам — то работать во всю мочь, чтоб ослабить натянутый струною линь, то тормозить движения слабеющего зверя. Мы-то — гарпунеры доморощенные. Правда, у нас не было даже настоящего моржового гарпуна; отправляясь на охоту, мы взяли тюлений, много раз испытанный гарпун.
Первое стадо встретилось недалеко от корабля. Направили шлюпку в самую гущу голов. Вся орда, разбрасывая пену, плавала от мыса к мысу, ныряла под нашу небольшую лодочку и с шумом дышала; крошечные глазки блестели зло и недружелюбно. Если шлюпку не слишком швыряют волны, убить одного из стада нетрудно, значительно трудней вонзить в добычу гарпун. Я выстрелил в ближайшего моржа почти в упор, — он потонул настолько быстро, что не успели даже замахнуться гарпуном. Со вторым сблизились на два метра; почти в один момент я выпустил заряд, а Седов бросил гарпун. Очевидно на этих толстокожих обыкновенный железный гарпун совсем не годен, — он, не пробив полудюймовой кожи, погнулся и выпал. Седов три раза бросал свое оружие, оно сгибалось сильней и сильней. Что-то дико-жалобное слышалось в крике моржа, когда гарпун вонзался вторично, — то был крик чудовища, бесконечно уверенного в своей страшной силе, вдруг столкнувшегося с новой и ужасной силой неведомых. После третьего удара морж, казалось, с отчаянием обернулся к шлюпке и, широко раскрыв безобразную пасть, взревел во всю силу легких. Каскад кровавой пены и брызг хлынул в лицо Седову, как проклятие зверя. В то время как раненый морж рычал и метался по волнам, к нему стали собираться остальные. Животные, окружив шлюпку тесным кольцом, смотрели бессмысленно на раненого и на нас, не обнаруживая впрочем никакого желания вступиться за товарища. Стадо сопровождало нас до борта корабля скорей из любопытства. Мы легко отгоняли чрезмерно назойливых ударами весла.
Утром второго сентября матросы съехали на берег собрать жалкие остатки угля, некогда выгруженного здесь адмиралом Макаровым; с той же шлюпкой уехал и Седов. Он скоро вернулся: за мысом увидел стада моржей и двух медведей на плавучем айсберге.
Спустили большой баркас; я захватил кинематограф. Конечно, медведи не стали дожидаться конца наших приготовлений к охоте и уплыли. Но моржей мы увидели множество. На припае и ближних льдинах я насчитал более сотни; вдали же повсюду виднелись стада и отдельные туши с подобранными под брюхо ластами. Шагах в тридцати — сорока от одного из стад в 20–25 голов мы пристали к льдине.
— У-у-х! — прошептал наш кормилец Иван, — да ведь в нем в каждом, чать, по тысяче бифштексов будет!
Пока я выгружал кинематограф и пристраивался снимать, моржи лежали не шевелясь, как груда сосисок на блюде. Пропустив несколько метров пленки, я попросил Седова выстрелить, чтоб испугать стадо. Один из моржей был убит. К нашему удивлению, смерть товарища не произвела на животных никакого впечатления. Единственно — когда раненый взметнулся предсмертной судорогой и, приподнявшись на ластах, внезапно рухнул, — лежавшие рядом недовольно заворочались и захрюкали, а один — по-сварливей — наградил беспокойного хорошим ударом клыков, — а тот уже и голову склонил. Стадо успокоилось быстро. Прилетела чайка, уселась на убитого: картина становилась интересной в своей естественности. К досаде моей в этот момент Кушаков, не совладав с своим охотничьим пылом, выпалил в стадо и угодил пулей так удачно, что клык самого большого самца со звоном разлетелся вдребезги. Осколки задели рядом лежащих — поднялась суматоха. Два-три шлепнулись в воду, остальные собирались последовать за ними. Мы стали бояться, что моржи уйдут, — тогда для пополнения запасов мяса нам придется искать другое стадо, от «Фоки» более отдаленное. Открыли стрельбу. Первые выстрелы уложили ближайших к воде, остальные — заключенные в кольце убитых — не могли броситься в море иным путем, как только через трупы товарищей, а тут их и настигали пули.
По правде сказать, подобное побоище отвратительно и жестоко; ему никак нельзя присвоить название охоты. Не нужно быть особенно чувствительным, чтоб сразу же потерять всякое желание убивать безобразных, но совсем беззащитных и мирных животных. Охота — опасность, выносливость, настойчивость, охота — добыча, даже просто спорт — имеют свое оправдание. Но такая охота — обыкновенная бойня и, как всякая бойня, противна нормальному, вконец не извращенному человеку.
Мы знали, что обыкновеная свинцовая пуля не пробивает голову моржа, — так толст его череп. Выяснилось, что и ник-келевые разрывные пули не всегда пробивают. Иногда через минуту после выстрела оглушенные животные оживали и с ужасным воем, истекая кровью, пытались неверными движениями перелезть трупы убитых. Некоторым удавалось столкнуть трупы в воду — эти упали в море. Обильно окрашивая кровавым следом свой путь, несчастные метались в полубеспамятстве. Скоро побоище закончилось. Мы высадились на льдину, где лежали убитые; еще несколько выстрелов, чтоб прекратить мучения раненых.
Невдалеке лежало другое стадо. Седов полагал, что следует убить еще нескольких животных; мы можем без потери времени погрузить на «Фоку» до 25 моржей. Неизвестно, найдем ли мы столь же удобный случай добыть жир для топок и сделать годовой запас пищи для наших собак.
Эти моржи лежали на низком береговом льду, незаметно переходившем в ледник. С кинематографом в руках я осторожно подошел к стаду на расстояние четырех метров и стал устанавливать аппарат. Все стадо сладко дремало. Только один старый самец, приоткрыв ненадолго глаз, посмотрел, как я вставляю кассеты, и недовольно захрюкал. Впрочем он тотчас же закрыл глаза и, блаженно почесав за ухом ластом, почавкал, повернулся удобнее и, густо собрав жирные складки у шеи, уснул. Он даже не полюбопытствовал внимательнее рассмотреть живое существо, едва ли виденное раньше. А я-то опасался, что- моржи испугаются, и кинематографическая съемка на близком расстоянии не состоится.
Долго стоял я, готовый начать съемку при первом же движении животных. Проходили десятки минут, моржи не двигались. Вся груда живого мяса и жира наперебой пыхтела, сопела на разные лады, но ни один не шелохнулся. За спиной у меня собралась вся команда баркаса:
— Григорий, смотри-ка: у него бородавки-то больше, чем у соборного попа, и волосы такие же рыжие.
— А вон тот — отец; клыки-то больше аршина, пудов чать триста будет.
— Ну, сказал — триста. И ста не вытянет.
— Ну и житье им, братцы! Наелся и спи, не боятся никого. Медведь-то у всех на глазах обошел стадо, когда начальник поехал на корабль. Кто такому дьяволу страшен!
Я предложил нашим молодцам побросать в моржей снежками, — но и закиданные снежками, моржи даже глаз не открыли. Эти господа умеют сладко спать! Очевидно, нельзя ожидать проявления жизни этих животных ранее перемены погоды. Мне не хотелось будить стадо выстрелами, я послал Лебедева потревожить их палкой. Лебедев принялся, как цепом, колотить ручкой багра направо и налево, — тоже почти без результата. Наконец, когда, перевернув багор, он сколько было мочи стал колоть моржей его остреем, стадо слегка зашевелилось. Получивший первый укол приподнялся и крепко всадил в спину соседа клыки. На концах осталась кровь. Тот приподнялся на ластах, разбудил движением другого и, уставясь на меня заплывшими глазками, долго смотрел. Не сообразив ничего своими маленькими мозгами, он еще раз беспомощно оглянулся и свалился спать. Все движения длились не больше минуты: на том съемка и закончилась. Из этого стада мы убили трех больших самцов, остальных прогнали в море.
На небольшой обмелевшей льдине у самого берега лежали две самки с детьми, небольшими сморщенными и безволосыми уродцами. Спали самки, спали и дети, уткнувшись мордами в материнские сосцы. Самки оказались пугливее, — не подпустили меня и на двадцать шагов, когда я хотел подойти с аппаратом поближе. Один детеныш не успел нырнуть в море за матерью, остался на льдине одиноким. Он жалобно замычал, смешно и бестолково двигая непослушными конечностями. Мать тотчас же закинула ласты на льдину, выбралась и свирепо хрюкая на меня, — я успел подойти к самому берегу, — принялась трогательно-ласково и настойчиво подталкивать к воде своего нерасторопного детеныша, не забывая и меня лишний раз устрашить мычанием и хрюканьем. У края льдины она подхватила «малютку» ластом и вместе с ним скользнула в родную стихию. Вынырнув с младенцем под мышкой, она кинула еще один сердитый взгляд и скрылась в глубине моря.
Одно стадо расположилось высоко над морем. К месту лежки вела широкая и грязная дорога, проторенная по пологому подъему ледника, который опускался к морю незаметным скатом снега. Молодцы спали достаточно крепко, — вся дюжина носов дружно сопела. На нас сонные богатыри даже не посмотрели. Не было нужды убивать их, снимать же вторично компанию жирных колбас, чавкающих и пыхтящих во сне, тоже казалось излишним. На ленте, запечатлевшей движения моржей в воде и на суше, поодиночке и стадами, оставалось немного свободного места. Я решил использовать его для съемки моржей, ползающих по суше.
Матросы погнали все стадо к морю. Очень не хотелось за-соням оставлять покойное ложе, но нападение велось энергично, — все стадо покорилось. С трудом приподнимаясь на ластах, моржи поползли. Громадный старый и лысый самец, корявый от рубцов, шишек, морщин и клочков рыжей шерсти, — один не подчинился. Свирепо рассекая воздух полметровыми клыками, он двинулся на преследующих.
— Вот, этот настоящий папаша, защищает семейство. Молодец, старик!
«Папаша» в самом деле как будто прикрывал отступление. В стаде, среди взрослых самцов, были и самки без клыков и молодые моржи с едва показавшимися. Вожак, угрожая бивнями и сотрясая воздух ревом, дал стаду отползти и попятился сам. К моей досаде кинематографическая пленка подошла к концу как раз к моменту, когда стадо подползло к краю ледника. Стоило посмотреть, как туши в тонну и больше весом стали плюхаться об воду! Очутившись в родной стихии, моржи дали волю негодованию. Поджидая вожака, они бурлили тихое море и ревели хором, как заводские гудки поутру.
С «папашей» же случилось несчастие. Прикрывая отступление, он пятился задом. На пути попалась узкая трещина, которую стадо переползло без затруднений, но старик, очевидно, по привычному ощущению, принял ее за край льда и, спустив туда задние ласты, соскользнул. Он скоро понял ошибку и, глубоко вонзив в лед могучие бивни, пытался освободиться. Но — поздно. Тяжелая туша уже ушла в трещину и заклинилась там. Старый морж в отчаянии ревел и бил клыками в края, осколки льда фонтанами сыпались вокруг. Спасенья не было. Каждое движение только глубже втискивало тело в гладкую расселину льда. Один из нас пристрелил несчастного.
С большими трудами погрузив одного из моржей на баркас, мы, под вечер вернулись на судно.