Меня должны были выписать из больницы. Пакет с каталогами и портфель с кляссером и личными вещами уже лежали у двери палаты.

Попрощавшись с лечащим врачом, я зашел к доктору Кригеру, чтобы поблагодарить его за бескорыстную помощь, кроме того, мне хотелось еще получить от него дополнительно кое-какую информацию об убийстве коллекционера.

Я выслушал массу советов, которым, подобно большинству выздоравливающих, следовать не собирался. Затем мы перешли к делу об убийстве. Я спросил Кригера, что ои думает об этом не как врач, а как филателист.

– Гм… Что вам сказать, капитан? – задумался он на минуту. – Мы обсуждали это дело с НД в ту ночь, когда совершилось убийство. Я как раз находился в анатомическом отделении, когда привезли тело убитого… Я, естественно, поинтересовался, кто был этот человек. Когда-то мы с ним даже были в некотором роде конкурентами. Только я всегда вынужден был ему уступать: он мог заплатить за марки более высокую цену и, по-моему, всегда переплачивал. Наконец он перестал посещать Клуб филателистов. Одни говорили, что он разорился на марках. Другие – что он якобы приобрел за солидную сумму коллекцию классиков исключительной ценности. Было это лет десять тому назад.

– Как вы считаете, могла эта исключительно ценная коллекция попасть к нему из сейфов Национального банка, то есть быть той коллекцией марок, которая предназначалась для Почтового музея?

– Скорее всего, да, – подумав немного, сказал доктор. – Постараюсь объяснить, почему я так считаю… Существует польская марка выпуска 1860 года «10 копеек за лот». Эта марка, погашенная круглым штемпелем № 1, не относится к разряду редких. Подобных марок довольно много. Но кроме марок с зубцами, есть марки «За лот» без зубцов. Их подлинность проверяется шириной полей, которая должна быть значительно больше, чем у марок с зубцами. Это, конечно, весьма редкие экземпляры. Такого рода оригинальных, беззубцовых марок «За лот» в мире может быть всего около десятка или немногим больше… Так же обстоит дело с маркой «Десять краковских крон» или, скажем, с австрийским «Меркурием» выпуска 1851 года, стоимостью тридцать крейцеров… «Меркурий» со штемпелем «Промышленность», розового цвета можно встретить раз в жизни. И если, скажем, вам когда-то довелось увидеть в коллекции беззубцовые «За лот», «Десять краковских крон», «Меркурий», «Цюрих» № 1 и № 2, а спустя несколько лет обнаружить следы этого комплекта в виде сорванных наклеек в альбомах в тех местах, где эти марки должны были бы находиться, то вы можете со всей определенностью считать, что источник появления этих редких марок мог быть только один.

– Считаете ли вы, если принять во внимание пустые места в альбомах и следы наклеек, что в числе прочих у убитого коллекционера были украдены перечисленные вами марки?

– Да, – подтвердил доктор. – Как вам, возможно, уже рассказал НД, десять лет назад я был в кабинете директора банка в тот момент, когда из сейфов извлекли коллекцию марок большой ценности, предназначенную дли музея, но она туда так и не попала… С тех пор мне и запомнился тот комплект, о котором я говорю. Его нельзя было не запомнить! В коллекции убитого филателиста не хватает именно этих марок, поэтому я могу с уверенностью сказать, откуда они и где я их видел до этого. Список украденных марок находится у НД, только его следует проверить. В больнице вы, оказывается, не теряли времени даром, копались в каталогах, – рассмеялся Кри-гер. – Если обнаружите в списке какую-нибудь ошибку, заранее прошу прощения. Проверяя альбомы в доме убитого, я давал НД информацию как любитель, а не как специалист и каталогами почти не пользовался.

Кригер старался говорить со мной простым, доступным языком, избегая непонятных мне терминов. Наконец он открыл свой портфель и достал оттуда небольшой кляссер.

– Я уже говорил вам, что марка «За лот», погашенная штемпелем 1, не относится к числу редких. Конечно, не среди школьников. Встречаются марки, погашенные другими штемпелями: 20, 29, 237, 270, 323, – не спеша перечислял доктор, давая мне возможность делать заметки в блокноте. – Такие марки ищут годами. Лучшее этому доказательство – то, что я помню эти номера. На днях мне удалось приобрести поистине великолепные экземпляры. Вы только посмотрите!

Я заглянул в кляссер и увидел два знакомых мне экземпляра «За лот» с номерами 237 и 323!

– Можно узнать… где и за сколько?

– Они достались мне совершенно случайно в Клубе филателистов. Фуксом, так как подобная оказия бывает редко. Обратите внимание на исключительно свежие цвета красок. В свете кварцевой лампы они чисты, как слеза. И совсем недорого: по две тысячи за штуку.

У меня не нашлось слов ответить доктору. Два «Колумба» – результат моего первого обмена – были реставрированы и не стоили даже двухсот злотых. В этом я убедился позавчера, рассматривая их в палате сквозь увеличительное стекло. О корыстных целях моего случайного знакомого я догадался слишком поздно.

– Еще один вопрос, доктор, если позволите?

– Пожалуйста!

– Насколько я помню, НД говорил, что студент-медяк, который делал инъекции, вам знаком?

– Студент? Да. Хороший парень. Поговорите с ним сами. Он сейчас как раз дежурит. Это недалеко отсюда…

Я решил немедленно встретиться со студентом.

Забрав вещи и попрощавшись с медсестрой, я вышел на улицу.

Чувствовал я себя вполне нормально, словно пришел в больницу час назад по служебным делам, выполняя свои прямые обязанности. Поймав такси, я поехал в студенческое общество.

Так начался первый этап расследования преступления. Все, что происходило до этого, было лишь прелюдией.

Комната, которую студенты арендовали в частной квартире, сияла белизной. Там я застал студента. Он сидел за столом и зубрил анатомию. Тощий парень, видно, из тех, кто с небывалой самоотверженностью доводит учебу до конца. При моем появлении он встал, приветливо поздоровался.

– Поверьте, – вскоре рассказывал он, – мне было очень неприятно, ведь это… это первый смертный случай в моей практике. Еще никто из моих пациентов не умирал. Я жалею, что не выехал раньше, почему-то все медлил.

– Значит, о том, что вам не следует приезжать, так как укол сделает сам врач, вас известили но телефону в тот момент, когда вы собирались выезжать?

– Да-да. Собственно, в это время я должен был уже находиться в пути.

– Вы можете точно передать телефонный разговор?

– Могу. Когда зазвонил телефон, я поднял трубку и услышал: «Говорит доктор… (фамилию он произнес неразборчиво). Прошу вас передать студенту, который делает уколы строфантина на вилле в Западном районе, что я был у пациента и сам сделал ему инъекцию. Поэтому сегодня приезжать не нужно…» Вот и все. Ошибки быть не могло, так как в Западном районе у нас только один пациент. Я позвонил туда на следующий день, чтобы спросить, нужно ли приезжать. Мне никто не ответил… Что же касается голоса звонившего, то у меня создалось впечатление, что он был намеренно изменен.

– Скажите, когда вы ездили делать эти уколы, вы не встречали у больного кого-нибудь, кроме жены и служанки?

– Нет. За всю неделю я никого не встретил. Хотя… – заколебался студент.

– Постарайтесь вспомнить. Может быть, теперь, в свете происшедших событий, что-нибудь привлечет ваше внимание, покажется вам подозрительным?

– Мне ни на кого не хотелось бы бросать тень подозрения, – ответил студент. – Тем более направить вас но ложному следу. Но кажется, за два или три дня до происшествия я встретил на лестнице очень взволнованного человека. Я обратил на это внимание потому, что в тот день мой пациент тоже был взволнован. Я даже подумал, что, возможно, у них произошла ссора…

НД вообще не упоминал о такого рода обстоятельствах. В первых письменных показаниях студента этого не было.

– Вы не помните, в тот день жена и служанка пациента были дома?

– Не знаю. Дверь мне открыл сам хозяин и, как я уже сказал, был чем-то взволнован.

– А в другие дни?

– В другие дни открывали дверь его жена или служанка.

– Может быть, вы еще что-нибудь припомните? Вы не запомнили каких-либо внешних примет того человека, которого встретили на лестнице?

– Это был самый обыкновенный человек, такой, какие встречаются на улице ежедневно.

– Ну хорошо. А вы могли бы его обрисовать? Какого роста? В шляпе или без головного убора? Худой или толстый?

– Ну… примерно среднего роста, средней комплекции, круглолицый. И еще я подумал, что у этого человека болезнь поджелудочной железы.

Я записал в блокнот все эти подробности, добавив, согласно показаниям студента: «фетровая шляпа, темный костюм и перекинутый через руку плащ». Так мог выглядеть человек, приехавший из провинции.

– Вы собираете почтовые марки? Что-нибудь понижаете в них? – спросил я.

– Почтовые марки? – удивился студент. – Ну, постольку поскольку.

– Можете сказать, какая из польских марок самая дорогая?

– Какая? Наверно… за восемьдесят злотых, с портретом Рузвельта? Я знаю эту марку, – потому что однажды, еще школьником, посылал срочное заказное письмо.

Было совершенно ясно, что о филателии он не имел никакого понятия.

Это было все, что меня интересовало.

Однако я уходил не очень удовлетворенным. На мой взгляд, парень слишком мало понимал в марках. Его поколение должно разбираться в филателии лучше, чем мое.

Хотя доктор Кригер и ручался за студента-медика головой, а НД считал дальнейшее расследование по этой линии пустой тратой времени, я все-таки заехал на центральную телефонную станцию, где работал один мой знакомый. Я вошел в здание со двора.

– Как дела, Вацек?

– Бегут. А у тебя, Глеб?

– Помаленьку.

– Тебе что-нибудь нужно?

– Да, дорогой, проверь, пожалуйста, был ли в порядке телефон у медиков в Южном районе дней десять назад?

– Устроим! – Вацек набрал номер и попросил к телефону приятеля. – Феликс? У тебя дней десять или одиннадцать назад работал телефон у студентов-медиков?

Полученный через некоторое время ответ лишь усилил мои пока еще смутные подозрения.

– Говоришь, там в течение трех с половиной дней был поврежден кабель? – повторял Вацек. – И сердились, что ты отнимаешь у них хлеб, да? Говорили, что телефон для них – источник существования? Спасибо, Феликс, пока!.. Да, действительно, – обратился он ко мне, – телефон у медиков в те дни не работал. Ну, если я тебе еще понадоблюсь, заходи, Глеб!

Я сердечно попрощался с Вацеком. Во время войны мы вместе партизанили в Келецких лесах.

«Значит, студент говорит неправду. Он или был в сговоре с убийцей, или же ему кто-то пригрозил. Или… сам сделал смертельный укол и вся история с телефоном высосана из пальца, – рассуждал я. – Плащ и фетровая шляпа в мае?! Вот и верь после этого людям. НД первый разговаривал с ним об убийстве на вилле. Просто не верится!»

Я попросил шофера такси немного подождать и из телефонной будки позвонил НД.

– Как? Ты уже вышел на волю? – обрадовался он. – Слушай, позавчера я был с твоим шефом на рыбалке. Он каждого, кого там встречал, просил поплевать на червя! А поймал только старую сандалию. Сперва он сказал, что на удочку попался сом и леска запуталась в корневищах. Мне, как идиоту, пришлось нырять, наглотался ила и воды. Оказалось, что крючок зацепил сандалию доисторической эпохи. Больше я с этим старым чудаком на рыбалку не поеду…

– Теперь послушай ты, – прервал я его. – Твой студент мне не нравится!

– Почему?

– Врет. Говорит, что не поехал делать укол потому, что ему позвонили…

– Ну и что? Ты имеешь в виду, что телефон у медиков был в то время испорчен?

– Именно. А ты откуда знаешь? – Я не мог скрыть удивления.

– Откуда? Ой, Глеб, тебе еще соска нужна… Студенты арендуют комнату в квартире медсестры. Она живет рядом, за стенкой, и у нее тоже есть телефон. В Южном районе, как тебе известно, телефонные кабели временные. И поскольку они часто портятся, студенты заключили с медсестрой соглашение. В телефонном справочнике указано два номера: студенческого общества и медсестры. Когда у них телефон не работает, она оставляет дверь в свою комнату открытой. Тогда тот, кто не может дозвониться по основному номеру, смотрит в справочник и набирает второй… Ясно?

– Понятно. А ты спрашивал, по какому телефону он разговаривал с этим доктором?

– Спрашивал… Позвоню-ка я твоей маме, пусть она введет в твой рацион фасоль. Это полезно для мозга.

Я повесил трубку. Он был скрупулезнее, чем я. Можно было не сомневаться в данных, полученных им в ходе предварительного расследования.

Приближалось время обеда.

– Куда едем? – спросил шофер такси.

Я назвал Горносленскую улицу.

Через минуту с портфелем и пачкой каталогов в руках я ввалился в собственную квартиру.

– Ты свободен или после обеда поедешь на работу? – спросила моя дорогая мамочка, лицо которой так напоминало портрет Уистлера в Лувре.

– Свободен. Но… мне хочется немного прогуляться вдоль Вислы до виллы.

Мы разговаривали так, словно ничего не произошло.

– На письменном столе под стеклом я положила для тебя марку… – сказала мне за обедом мама.

Я не мог утерпеть и, взяв тарелку с десертом, пошел в свою комнату.

– Где ты это купила? Вот уж не ожидал от тебя, мамочка!

Она вырвалась из моих объятий.

– В больнице ты полдня бредил «Колонией Оранжевой реки». И я спросила об этой марке у одного спекулянта возле филателистического магазина. А сегодня он принес мне ее прямо домой. За каких-то пять злотых.

Я немедленно заглянул во французский каталог Ивера. Зелено-голубая «Колония Оранжевой реки» должна стоить не больше десяти-пятнадцати грошей. У меня было прекрасное настроение. Будь я на месте мамы, то заплатил бы и десять злотых. Но мамочке полагался нагоняй. Она не должна пользоваться черным рынком!

– Я ему давала два злотых. Потом два с половиной. Но он объяснил, что с колониями всегда связаны большие расходы. В государственных магазинах колониальных марок нет. Он достал марку в Северном районе Варшавы и потратился на трамвай.

– Наверняка зайцем ехал! – сказал я, сильно сомневаясь в «расходах».

– Ну… в следующий раз ищи себе сам. И не болтай в бреду: «Мама, купи мне „Колонию Оранжевой реки“!»

– Я что-нибудь еще говорил?

– Да. Бредил о «Маврикиях»… Но доктор Кригер рассказал мне: чтобы сфотографировать «Маврикиев» для публикации в каком-то американском журнале, целых два года разыскивали владельцев, так как они скрывались под псевдонимами. Их долго не могли обнаружить.

– Фьюу-у-у! – свистнул я протяжно. Мама ошеломила меня своими познаниями. – Если ты еще что-нибудь узнаешь такое же интересное, надеюсь, расскажешь мне?

Она насмешливо посмотрела на меня.

– Ты этого не знал, всезнайка?

Я прикусил язык. У себя дома не следует показывать свою неосведомленность.

«Интересно, а не станет ли моя мама филателисткой? И будут ли у меня тогда вкусные обеды, будут ли пришиты все пуговицы на рубашках, если – не дай бог! – мама всерьез начнет собирать марки?» – думал я.

Покрутившись немного по комнате, я переодел костюм и вышел на улицу.

Мой драгоценный шеф должен был знать о моем выздоровлении от НД. Но в управлении его не было, он заседал на одном из многочисленных совещаний.

Через четверть часа я был уже возле виллы. Дверь мне открыла служанка. Несмотря на ее близорукость и царящий в прихожей полумрак, представляться мне не пришлось.

– Это сотрудник милиции! – крикнула она хозяйке и направилась в глубь коридора.

– Мне хотелось бы поговорить с вамп, – обратился я к вдове. – Ключ от комнаты, где было совершено преступление, у вас?

Обе женщины все еще выглядели подавленными, но уже не в такой степени, как в тот вечер, когда мы решили, не предупредив их, устроить засаду.

– Пожалуйста, – ответила вдова. – Анеля, дай ключ и присмотри за черешней в тазу.

Очевидно, они варили варенье или компот.

Открыв дверь и отодвинув портьеру, я первым вошел в комнату. Она давно не проветривалась.

– Можно открыть? – спросил я, подходя к окну.

Вдова кивнула и села в кресло.

– Скажите, того человека, который влез сюда ночью, после того как вы приходили с вашим коллегой, уже поймали? Нашли у него марки? – спросила вдова.

«Она не знает, что в действительности произошло в ту дочь, – объяснил мне по телефону полчаса тому назад НД. – Когда я влез за тобой в комнату и начал сразу же названивать в управление, она, услышав мой голос, проснулась. Хотела поднять тревогу. К счастью, мне удалось успокоить их обеих. Я велел им сидеть на кухне. Поэтому они не видели, как выносили на носилках твое бренное тело…»

– Да… этого человека нашли, – информировал я ее без всякого энтузиазма. – При нем обнаружили справку из психиатрической больницы, – говорил я, не уклоняясь от истины. – К сожалению, марок у него не нашли. Но есть надежда, что и убийца и грабитель попадут в руки правосудия.

– Ах, значит, это был не он? Значит, расследование еще не закончено и еще…

Мне было невыгодно вдаваться в подробности, и я прервал ее:

– В свое время вы обо всем узнаете. А пока я вас прошу помочь нам. Пожалуйста, опишите подробно события, предшествовавшие этой трагической истории.

Вдова опять согласно кивнула. Предложив мне сесть, она начала рассказ:

– За неделю до несчастья, до того, как моему мужу сделали смертельный укол, – она посмотрела на ковер возле шкафа с альбомами, стоящими ровными рядами, – как раз за неделю до этого он пошел к врачу. Врач прописал ему строфантин. Анеля обратилась к медсестре в клинике на площади Коммуны. Первый укол сделала эта медсестра. Но видите ли, медсестры хотят заработать на чьем-то несчастье. К тому же не известно, в какое время такая «графиня» соизволит явиться. Поэтому муж решил связаться по телефону со студенческим обществом. Я уже говорила об этом, когда составляли протокол… Приезжал студент-медик, совсем юноша, среднего роста, брюнет. Мужу он очень нравился. Медсестра просила тридцать злотых за визит. Я заплатила ей двадцать два, так она еще была недовольна.

Я взглянул на шкаф.

«У нее здесь, если верить доктору Кригеру, но крайней мере десятки тысяч, а трясется над каждым грошем. Она из тех, кто тщательно собирает крошки со стола, ссыпает их в банку и прячет в кладовую, на случай если лет через десять кто-нибудь подарит ей курицу».

– В тот день, – продолжала вдова, – мы с Анелей поехали на базар, хотели купить клубнику подешевле. Здесь она стоила пять злотых килограмм, а там можно было купить по четыре шестьдесят… Когда мы вернулись, начинало темнеть. Муж был в этой комнате. Я не заходила к нему, он не любил этого. Уколы переносил тяжело и всегда отдыхал после них. И на этот раз я была уверена, что он отдыхает после укола. Когда кукушка прокуковала восемь раз…

– Почему кукушка? – прервал я ее рассказ.

– У нас на кухне шварцвальдские часы с кукушкой.

– Можно будет потом посмотреть их?

– А разве часы имеют какое-то отношение к убийству?

– Нет. Просто из любопытства. Иногда меня интересуют… часы.

– Значит, в восемь часов, как обычно, я понесла мужу рисовую кашу. Открыла дверь и удивилась, почему он не зажигает света. Решила, что он задремал в кресле…

Вдова вдруг встала и, толкаемая необъяснимой силой, начала воспроизводить передо мной сцену, происшедшую неделю назад. Она подошла к двери, отодвинула портьеру и вышла в прихожую. Через секунду я услышал стук в дверь.

– Кароль! – раздался ее тихий, несмелый голос. – Я принесла тебе кашу…

Дверь беззвучно отворилась, и одновременно отодвинулась портьера. Вдова шла, вытянув перед собой руку, словно несла тарелку. Лицо ее было неподвижно, глаза, как у слепой, ничего не выражали. Подойдя к письменному столу, она показала, что ставит тарелку на стол, и обернулась.

– О-ох! – громко вскрикнула она. Я вскочил.

– А-а-ах, это вы! – с облегчением вздохнула вдова. – Сидите, сидите. Со мной все в порядке.

Мне стало ясно, что тогда кресло у стола, в котором она часто видела своего мужа, было пусто. Слишком точно и глубоко вошла она в свою роль.

– Тогда кресло было пустое… Я подумала, что мужа нет, и зажгла на столе лампу.

Комнату залил затененный желтым абажуром свет настольной лампы.

– Я думала, может быть, муж вышел из дому и оставил записку. – Ища, она склонилась над столом, – Но записки не было…

Воцарилось молчание.

Понемногу, сантиметр за сантиметром, с опаской вдова поворачивала голову к шкафу. Дверцы шкафа были слегка приоткрыты. Она посмотрела на то место, где, как я помнил по фотографии, лежало тело убитого.

– Да… он лежал здесь и не подавал признаков жизни. – Она опустилась на колени, руки ее бессильно поникли.

Затем, торопливо встав, она сняла телефонную трубку. Быстро, очень быстро набрала двузначный номер Скорой помощи. Я выхватил у нее трубку. Настойчивый голос телефонистки: «Слушаю! Скорая помощь слушает!» на этот раз остался без ответа…

– Мне очень неприятно, что мои вопросы воскресили тяжелые для вас воспоминания. Отдохните, прошу вас.

Я подвел ее к креслу. Она тяжело дышала и держала руку у горла… Прошло несколько минут, прежде чем женщина успокоилась.

– Скажите, вы долго прожили с мужем?

– Тридцать пять лет… Да… Тридцать пять лет. Я вышла замуж в тот год, когда поступила в обращение первая серия польских марок в грошах и злотых. До этого в Польше были пфенниги и марки. Муж не отмечал годовщин свадьбы. Но если важна точная дата, можно проверить по каталогу.

До сих пор я никогда не сталкивался с определением дат жизни по… датам выпуска марок!

– Наше обручение совпало с периодом девальвации. Я тогда работала на почте в Кракове. Там, у своего окошка, я и познакомилась с моим будущим мужем. Он приходил и выбирал марки, отпечатанные с изъяном. Я достала ему несколько «перевертышей»…

Перестав записывать, я поднял голову.

– Вы, очевидно, не знаете, в чем тут дело? – спросила вдова. – Видите ли, в период девальвации марки быстро теряли свою стоимость. Из Варшавы каждые несколько дней присылали новые. У министерства не было времени менять изображения на марках. Поэтому на существовавших марках надпечатывали цифры, указывающие их новую стоимость. Поспешность приводила к большому числу типографских ошибок… Некоторые коллекционеры говорили, что наше супружество – брак по расчету! – слабо улыбнулась она. – Когда у меня на почте не было марок, они ворчали: «Эге, она уже припрятала их для своего жениха». Да… это было истинное увлечение.

– Вы долго работали на почте? – спросил я. – Разве вам так уж необходимо было работать?

– Я работала до сорок девятого года. Было ли необходимо? Гм… Муж велел. Из-за марок. А я его слушалась… Впрочем, это было очень интересно!

– У вашего мужа в последнее время были друзья?

– Нет, не было. А зачем? Последние шесть или семь лет он никаких сделок не совершал. Иногда продавал какую-нибудь незначительную партию. На текущие расходы.

– Вы знали его посредников?

– Нет. Он никогда об этом со мной не говорил. Иногда кто-то бывал у него, но не чаще одного-двух раз в год. Дверь он открывал сам. Это были мужские дела. Менял или продавал. Но продавал неохотно…

– Может быть, сохранилась его переписка?

– Нет. Муж не хранил писем, сразу их уничтожал.

Я запомнил эту деталь.

– Значит, вы говорите, что за последние годы ваш муж ни с кем не поддерживал дружеских отношений? Местные филателисты у него не бывали и он у них тоже? Так?

– Думаю, что… Ведь равного ему не было. Все, что хотел, он уже имел. Коллекция была начата его дедом, в 1850 году. Да и никто не разбирался в марках так, как мой муж! Вы ведь плохо разбираетесь в марках, но тот, кто сделал смертельный укол моему мужу, был специалистом. Из того, что у нас было, он выбрал наиболее цепное… Я помогу вам просмотреть альбомы. И очень надеюсь, что с вашей помощью украденные марки вернутся ко мне.

Мне стало ясно, что в альбомах убитого были марки, которые я видел на репродукциях в книге «The Rarest Stamps» в кабинете директора агентства.

Следствие усложнялось, так как я теперь не был уверен, что стало добычей убийцы или убийц, а что спрятала сама вдова. От кого и почему – я еще не знал.

– Ну, на сегодня закончим, а утром я приду к вам, – сказал я, закрывая на всякий случай окно. – Я подумаю о нашем разговоре.