Дальняя родня эльфов

Планкетт Эдвард

 

Часть I

Летели к концу последние дни осени, окрашенные в пурпур и золото листвы. Дул пронзительный северный ветер. Холодный и величавый вставал над болотами вечер.

И снова на мир опустилась чуткая тишина.

Последний голубь вернулся наконец в свое гнездо, устроенное на одном из растущих в отдалении деревьев. Медленно одеваясь туманной дымкой, деревья приобретали таинственные, подчас фантастические очертания.

И снова стало очень тихо.

По мере того как угасал свет и сгущался туман, отовсюду наползала тайна.

Внезапно появилась стайка зеленокрылых зуйков-перевозчиков. С пронзительными криками стайка мелькнула в воздухе и исчезла в тумане над болотом,

И опять наступила глубокая тишина. Лишь изредка какой-нибудь зуек вспархивал, пролетев немного, вновь возвращался на болото, оглашая окрестности печальным криком. Тиха и неподвижна застыла земля, ожидающая появления первой звезды.

Стая за стаей появились утки и свиязи. Наконец дневной свет вовсе погас, осталась лишь узкая красная полоска на горизонте. На фоне ее, тяжело взмахивая огромными черными крыльями, показалась стая спешивших к болоту гусей. Они тоже опустились на ночлег в заросли камыша и тростников.

Потом зажглись в небе звезды и засияли в неподвижной тишине. На просторах осенней ночи воцарился покой.

И тут над болотом раздался звон соборных колоколов, сзывающих прихожан на вечерню.

Этот собор люди построили на краю болота восемь, а может быть, семь или девять веков назад. Кто теперь может точно сказать? Дикий народец никогда не вел счет времени.

Когда в соборе служили вечерню, то зажигали свечи. Свет их, проникая сквозь разноцветные стекла окон, отражался в темных водах, переливаясь красными и зелеными огнями, а над болотом далеко разносился печальный голос органа. На зов его голоса из самых глубоких и гиблых мест, обрамленных яркими зелеными мхами, одно за другим поднимались Дикие существа, чтобы танцевать среди отражений звезд. И пока они танцевали, над их головами кружились, подпрыгивая в такт их движениям, болотные огни.

Дикие существа внешне немного напоминают людей, вот только кожа у них коричневая, да и росту в них от силы два фута. Ушки у них острые, как у белок, только гораздо крупнее. Прыгать Дикие существа умеют необыкновенно высоко. Весь день они проводят под водой в самых уединенных и. глубоких местах, а по ночам выскакивают на поверхность, чтобы веселиться и танцевать. У каждого Дикого существа горит над головою болотный огонь, который движется вместе со своим хозяином. На вот души у Диких существ нет, и оттого они никогда не умирают. Ко всему прочему, они приходятся дальними родственниками народу эльфов.

Поверхность воды без отражений не в состоянии удержать Диких танцоров, и ночами они танцуют на болотах, шагая только по отражениям звезд. Поэтому, как только звезды начинают блекнуть, Дикие существа одно за другим снова погружаются в бездонные омуты своего родного дома. Если же они, увлекшись катанием на стеблях тростника, вдруг замешкаются до света, то их коричневые тела истаивают и исчезают из вида, болотные огоньки бледнеют, и к приходу дня никто уже не может рассмотреть Дикий народец, что приходится родней эльфам. Даже ночью увидеть эти Существа может далеко не всякий, а только тот, кто, подобно мне, родился в сумерках вместе с появлением на небе первой звезды.

В ночь, о которой я веду рассказ, голос органа, гремевший над тростниками и открытыми водными пространствам, не заглушал гимны и моления людей, и они, подобно золотым нитям, устремлялись с самой высокой башни собора вверх и достигали самого Рая. По этим золотым нитям спускались к людям ангелы, а потом поднимались обратно. Одна маленькая Дикая тварюшка под возносящееся к небу пение органа беспечно порхала по болоту, пока не оказалась у самых стен собора. Там она принялась танцевать на отражениях расписанных красками статуй святых, что отражались в воде вперемежку со звездами. Прыгая и вертясъ в своем фантастическом танце, маленькая Дикая тварюшка заглянула сквозь цветные стекла туда, где люди творили молитвы.

И тогда впервые со дня сотворения болот какое-то смутное беспокойство овладело Диким созданием. Ей вдруг оказалось мало мягкого серого ила и холода глубокой воды. Мало первого прилета беспокойных гусей с севера. Мало неистовой радости сотен крыльев, когда каждое перо поет свою песнь. Даже чудо появляющегося после отлета бекасов первого льда, серебрящего тростники легким сверкающим инеем и укутывающего болотистые пустоши таинственной дымкой, в которую опускается низкое красное солнце; и даже пляска Дикого народца волшебной ночью утратила часть своего очарования. Маленькая Дикая тварюшка захотела обрести душу, чтобы и ей тоже было позволено молиться Богу.

А когда богослужение завершилось и свечи в окнах погасли, она с плачем поспешила назад к своим родичам.

Но на следующую ночь, стоило только отражениям звезд закачаться на темной воде, маленькая Дикая тварюшка, прыгая от звезды к звезде, отправилась на дальний край болот, где росло огромное дерево и жил Старейшина Дикого народца.

Она нашла Старейшину сидящим под деревом, крона которого заслоняла луну.

И маленькая Дикая тварюшка сказала Старейшине:

— Я хотела бы иметь душу, чтобы поклоняться Богу, хочу понимать музыку, хочу научиться видеть глубинную красоту болот и мечтать о Рае.

И, подумав, ответил Мудрец так:

— Что может быть у нас общего с Богом? Мы те, кто приходится дальней родней эльфам, мы — Дикий народец.

Но малышка все твердила:

— Я хочу иметь душу, понимаешь?

Тогда Старейшина молвил:

— Нет у меня души, чтобы я мог дать ее тебе. Но знай, если бы ты обрела душу, то в конце концов тебе пришлось бы умереть. Знай еще, если бы ты постигла смысл музыки, то познала бы томление и печаль. Нет, лучше уж быть Диким существом и никогда не умирать.

И маленькая Дикая тварюшка, плача, побрела восвояси.

Но увидев ее горе, другие существа из Дикого народуа, ощутили легкую печаль в том месте, где должна быть душа.

В вечерних сумерках, ближе к ночи, дальние родственники эльфов отправились в путь, чтобы найти душу для маленькой Дикой тварюшки. Наконец они выбрались на высокое и сухое место, где на лугу росли цветы и трава, Там они увидели большую паутину, которую трудолюбивый паук успел спрясть к сумеркам. Вечерние сумерки еще не успели погасить в росинках, украсивших хитросплетения паутины, блеск летнего утра, яркие краски дня, очарование и богатство оттенков вечерней зари.

Капли росы на паутине сверкали и переливались огнями, лишь слегка тронутыми жемчужной нежностью приближающейся ночи, превращая ее в произведение искусства.

И Дикие существа отправились с этой унизанной росой паутиной назад, к границам своего дома. Там они добавили завиток седого тумана, что встает по вечерам над болотистой низиной, и ржанки; туда же вплели они жалобные песни, которые напевает камыш пред ликом властного Северного Ветра. Потом каждое из Диких существ вплело туда самое драгоценное свое, бережно хранимое воспоминание о прежней красоте болот. «Ибо мы можем без них обойтись», — сказали они. А под конец они вплели туда несколько отражений звезд, которые собрали тут же, на поверхности воды. Но душа, которую так искусно и бережно создавали дальние родственники эльфов, никак не оживала.

Тогда Дикие существа вложили в нее негромкий, полный неизъяснимой нежности разговор двух припозднившихся влюбленных, которые не нашли в себе сил расстаться сегодня и все бродили в ночной тишине, разыскивая и находя все новые и новые тропинки и нежные слова.

И вот они закончили творить свое волшебство. И отступила ночь. Над болотом вставал царственный рассвет. И болотные огоньки Дикого народца поблекли в сиянии солнца, а тела их исчезли из вида, но они все ждали и ждали у края трясины. Наконец их ожидание было вознаграждено и с полей и болот, с земли и поднебесья донеслись до них песни мириадов птиц.

Их голоса сплелись с волшебством Дикого народца, обернули колдовской туман ночи тончайшими нитями утреннего волшебства… И вот тогда-то и свершилось чудо… Душа ожила.

Размером не больше колючей коробочки каштана, лежала душа в руках Дикого народца, но внутри ее горели удивительные, беспрестанно меняющиеся огни — зеленые и голубые по краям, а в мягкой серой сердцевине тихо мерцал, переливаясь множеством оттенков, красный.

Сами очарованные только что сотворенным чудом, маленькие кудесники вернулись в родную стихию, домой.

А на следующую ночь Дикие существа подошли к маленькой Дикой тварюшке, показали ей мерцающую душу и сказали:

— Если уж ты так хочешь обрести душу, чтобы поклоняться Богу; если ты готова стать смертной и умереть, когда придет твой час, то приложи это к левой груди чуть выше сердца, и душа войдет в тебя, и ты станешь человеком. Но если ты возьмешь ее, то никогда не сможешь от нее избавиться, если только не вынешь и не отдашь кому-то другому. Мы же не примем ее обратно, а у большинства людей уже есть души; так что если ты не отыщешь человека без души, то в один прекрасный день умрешь, и душа твоя не сможет отправиться в Рай, ибо была создана на болотах.

Но маленькая Дикая тварюшка видела только светящиеся окна собора, где уже шла служба, и молитвы и песни людские возносились к небу, и ангелы спускались с небес к людям и поднимались обратно. Все ее существо рвалось туда, к ним. И тогда она со слезами попрощалась со своими товарищами и поблагодарила их, а затем прыжками понеслась к зеленому краю болота, держа душу в руках.

Здесь маленькая Дикая тварюшка, лишь секунду помедлив, посмотрела туда, где в танце двигались вверх и вниз болотные огоньки, а затем прижала душу к левой стороне груди чуть выше сердца.

И в это же мгновение маленькое Дикое существо превратилось в очаровательную молодую женщину, очень замерзшую и очень испуганную. Кое-как прикрыв свою наготу, которая вдруг стала ее смущать, пучками травы, она пошла туда, где светились во тьме окна ближайшего дома. Отворив дверь, она вошла в дом. За столом, ужиная, сидели фермер и его жена.

Жена фермера отвела малышку, обладавшую теперь душой, к себе наверх и дала ей свою одежду, привела в порядок спутанные волосы, затем они вдвоем спустились вниз. Здесь девушку усадили за стол, так она впервые попробовала человеческую пищу. А пока она ела, жена фермера засыпала ее вопросами.

— Откуда ты к нам пришла? — спросила она.

— С болот.

— А с какой стороны? — уточнила жена фермера.

— С юга — ответила обретшая душу маленькая Дикая тварюшка.

— Но ни один человек не может пересечь болота, двигаясь с юга, — удивилась фермерша

— Конечно, это невозможно, — согласился фермер.

— Я жила в болотах.

— Но кто же ты такая? — не успокаивалась женщина.

— Я — Дикое существо, которое обрело на болотах душу. Наш народец приходится дальней родней эльфам.

Позже, обсуждая между собой эти странные ответы, фермер и его жена решили, что к ним в дом забрела отставшая от своих цыганка, чей разум слегка помутился от голода и опасности.

Первую свою ночь под крышей фермерского дома провела обретшая душу Дикая тварюшка, но ее новая душа бодрствовала и грезила о болотах.

И не успело еще солнце дотронуться своими лучами до стен фермерского дома, не успел еще рассветный луч вызолотить водную гладь болот, а маленькая Дикая тварюшка уже присела у окна, любуясь сокровенной красотой болот. Никто, не знает лучше Дикого Народца все тайные и укромные уголки его. Никто так преданно не любит болота, как он. Теперь же она по-иному понимала и прелесть туманных далей его, и опасное очарование глубоких омутов, затянутых тонким непрочным ковром мха. Этим утром почувствовала она иным, по-новому волнующим, волшебство Северного Ветра, который победно летит из неведомой дали ледяных стран. Ей открылось чудо извечного движения жизни, когда по вечерам птицы возвращались ночевать на болото, а утром улетали к морю. Теперь она знала, что в вышине над ее головой, везде — и даже над крышей фермерского дома — простирается безбрежный Рай, где, возможно, именно сейчас Бог думает о восходе. Возможно, ангелы сейчас наигрывают на лютнях своих негромкую мелодию и солнце поднимается над миром, чтобы светом и теплом своим порадовать болота и луга. Но все, о чем думалось в небесах, конечно, отражалось в болотах, ведь голубизна небес сродни голубой дымке болот. А сотканные в поднебесье облачные фигуры диковинных зверей отражались в зеркале стоячей воды в обрамлении тростников. И рассеивалась загадочная тьма, и прорисовывалась все отчетливее необозримая армия гибкой куги. Утренний ветерок покачивал ее пушистые макушки. Из другого окна виден был могучий собор, вздымающий над болотами свои высокие башни и тонкие шпили.

— Я никогда, никогда не покину болот, — прошептала маленькая Дикая тварюшка.

Час спустя она с трудом справилась с одеванием и спустилась вниз. Второй раз в жизни она ела то, что едят люди, стараясь подражать им. Фермер и его жена были людьми добрыми и научили ее тому, как это делать правильно.

— Наверное, у цыган не принято пользоваться ни вилкой, ни ножом, — говорили они потом друг другу,

После завтрака фермер отправился к отцу настоятелю, который жил неподалеку от своего собора, и вскоре вернулся за маленькой Дикой тварюшкой, чтобы отвести ее в дом священника.

— Вот эта дама, — представил ее фермер. — А вот — настоятель Мэрнит.

И он пошел по своим делам.

— Насколько я знаю, прошлой ночью ты заблудилась на болоте, — сказал настоятель. — Видимо, для тебя эта ночь была полна ужасов.

— Я люблю болота, — возразила маленькая Дикая тварюшка с новой душой.

— Понимаю! — воскликнул настоятель. — Но сколько тебе лет?

— Я не знаю, — ответила она.

— Но должна же ты знать, сколько прожила на свете, — настаивал Мэрнит.

— Около девятнадцати, — сказала маленькая Дикая тварюшка. — Или чуть больше.

— Девятнадцать лет! — удивился настоятель.

— Девятнадцать веков, — поправила маленькая Дикая тварюшка. — Мне столько же лет, сколько этим болотам.

И она рассказала настоятелю свою историю. Рассказала о том, как хотелось ей стать человеком. Обрести душу, чтобы можно было молиться Богу, чтобы увидеть и понять всю красоту мира. Рассказала и о том, как Дикий народец смастерил ей душу из болотных туманов, из паутины, из музыки и своих удивительных воспоминаний.

— Но если это действительно так, — заметил настоятель Мэрнит, — то это совершенно неправильно. Навряд ли ты обрела душу по воле божьей. Скажи же мне, как твое имя?

— У меня нет имени, — ответила маленькая Дикая тварюшка.

— Нужно выбрать тебе настоящее христианское имя и фамилию. Как бы ты хотела зваться?

— Я хотела бы быть Песней Тростника, — сказала она.

— Нет, это не годится, — покачал головой настоятель.

— Тогда пусть мое имя будет — Жестокий Северный Ветер или, может быть, Звезда на Воде, — молвила маленькая Дикая тварюшка.

— Нет, нет и нет, — возразил настоятель. — Это совершенно невозможно. Если хочешь, я мог бы назвать тебя мисс Траст. Например, Мэри Траст. Кроме того, было бы неплохо, если бы ты обзавелась и вторым именем. Как тебе понравится Мэри Джейн Траст?

И маленькой Дикой тварюшке с душой, рожденной на болотах, пришлось согласиться. Так она превратилась в Мэри Джейн Траст.

— Необходимо также найти тебе какое-нибудь занятие, — продолжал настоятель Мэрнит. — Пока же можешь пожить у менял

— Я не хочу ничего делать, — ответила ему Мэри Джейн. — Я хочу молиться Богу и жить недалеко от болот.

Тут вошла миссис Мэрнит, и весь остаток дня Мэри Джейн провела в доме настоятеля.

И с этого момента благодаря своей новой душе она начала постигать красоту нового для нее мира. Тот мир, который казался серым и однообразным вдали, вблизи превращался в зеленые луга и пашни, доходившие до самой границы небольшого городка с крутыми черепичными крышами домов; в лугах: — довольно далеко — одиноко стояла старая-престарая мельница, и ее честные, рукотворные крылья все крутились и крутились без остановки, подгоняемые Свободными ветрами Восточной Англии. Островерхие дома городка, поставленные на крепкие фундаменты из стволов деревьев, что росли здесь со стародавних времен, нависали верхними этажами над улицами, похвалялясь друг перед другом собственной красотой. Возвышаясь над ними, тянулся к небу собор, — возводя арку над аркой, устой над устоем, вырастая ввысь и постепенно утончаясь.

И еще маленькая Мэри Джейн увидела людей, что спокойно и неторопливо прогуливались по улицам города. Между ними, невидимые, витали и перешептывались неслышно для живых призраки далекого прошлого, озабоченные событиями, теперь уже всеми забытыми. И там, где улицы сворачивали на восток или зиял между домами просвет, там непременно виднелся кусочек болотного пейзажа, напоминающий отдельную музыкальную фразу, загадочную и странную; и все они, возникая одна за другой, исподволь складывались в мелодию. Такую мелодию, повторяя один и тот же пассаж, играет на скрипке один-единственный музыкант с мягкими и темными волосами, с бородой вокруг губ и с длинными обвислыми усами, о котором никто не знает, откуда он родом.

И все это было радостно видеть молодой душе. А потом солнце зашло за зеленые луга и пашни и настала ночь, и в ее величественной тьме одно за другим занимали свое места приветливые окна, озаренные теплым светом ламп.

В этот час на высокой башне собора зазвонили колокола. Их величавая мелодия зазвучала над крышами старых домов и потекла с застрех, наполняя собой город. Затем вырвалась на широкий простор, разлилась по полям и лугам и достигла трудолюбивой мельницы, призывая усталого мельника к вечерне; а еще дальше — на востоке, почти у самого моря — перезвон колоколов негромким эхом разносился над дальними болотами. И для духов прошлого, что медленно плыли над улицами, все было в точности как вчера.

Супруга настоятеля отвела Мэри Джейн в собор. Теперь уже воочию, а не заглядывая в окна, увидела Мэри Джейн, как три сотни свечей заполняют своим светом проход. В неосвещенной же части собора плотными рядами стояли огромные колонны. Колонны, которые вот уже много дней и лет исполняли свою работу, поддерживая высокую крышу собора.

В соборе стояла торжественная тишина — было даже тише, чем на болотах в час, когда схватится льдом вода и стихнет ветер, принесший с собой стужу.

И в этой тишине голос органа раздался неожиданно громко, и тут же все люди принялись петь и молиться. Мэри Джейн больше не видела, как молитвы поднимаются вверх, подобно тонким золотым цепям. Способность эта дарована лишь эльфам и тем, кто состоит с ними в родстве, однако в душе своей она очень ясно представляла, как проходят райскими дорогами серафимы и сменяются на постах ангелы, чтобы охранять землю ночью.

Когда настоятель закончил службу, на кафедру поднялся его молодой помощник мистер Миллингс.

Он рассказывал об Аване и Фарфаре — реках, орошающих город Дамаск, — и Мэри Джейн была рада узнать, что существуют реки с такими названиями; и с удивлением услышала она о Великом граде Ниневии и о многих других незнакомых и новых вещах.

И на светлых волосах викария играли отблески многих свечей, и его звенящий голос несся по проходу, и Мэри Джейн обрадовалась тому, что она тоже здесь.

Но вот его голос прервался, и она неожиданно почувствовала себя такой одинокой; какой ни разу не была со дня сотворения болот. Дикий народец никогда не бывает одинок или несчастлив, он просто танцует ночь напролет на отражениях звезд, н e имея за душой никаких иных желаний.

И сразу же после сбора пожертвований, — никто не успел еще подняться и уйти, — Мэри Джейн приблизилась по проходу к мистеру Миллингсу.

— Я люблю тебя, — сказала она.

 

Часть II

И никто не посочувствовал Мэри Джейн. «Как неудачно для мистера Миллингса! — говорили все. — Такой многообещающий молодой человек».

А Мэри Джейн отправили в огромный промышленный город в Центральной Англии, где для нее подыскали работу на прядильной фабрике В этом городе не было ничего такого, чему могла бы обрадоваться ее новая душа; не нуждаясь в красоте, город все делал машинным способом. И город, став торопливым и деловым, все богател и богател, выхваляясь своим богатством пред другими городами, но не было никого, кто мог бы его пожалеть.

В этом-то городе Мэри Джейн поселилась в комнатке, которую нашли для нее вблизи от фабрики.

Стоял ноябрь. Каждый день ровно в шесть часов утра, почти в то же самое время, когда далеко от города сонные птицы поднимались над тихими болотами и летели кормиться на беспокойные морские просторы, фабрика издавала протяжный вой, собирая рабочих, которые трудились весь световой день за исключением обеденных часов. До самого темна, пока куранты снова не отбивали шесть часов.

Мэри Джейн работала вместе с другими девушками в длинной и страшной комнате, где стояли гигантские машины, вытягивавшие шерсть своими железными, поскрипывающими руками и превращавшие ее в длинную, похожую на нить полоску. День напролет они гремели и лязгали, исполняя свою механическую работу, и хотя Мэри Джейн обслуживала не их, шум снующих туда и сюда металлических рычагов постоянно звучал у нее в ушах.

Она ухаживала за машиной поменьше, но гораздо более сложной и умелой.

Эта машина хватала полосу шерсти, вытянутую железными гигантами, и скручивала ее до тех пор, пока та не превращалась в тонкую и плотную нить. Потом она захватывала стальными пальцами ссученную нить, протягивала ее примерно на пять ярдов и снова возвращалась, чтобы скручивать шерсть дальше.

Маленькое железное существо усвоило навыки сразу множества искусных работников и постепенно вытеснило их; одну вещь не умело оно делать — если нить вдруг обрывалась, машина не могла подобрать концы, чтобы соединить их вместе. Для этого нужны человеческие руки. Обязанности Мэри Джейн заключались как раз в том, чтобы подбирать оборванные концы. И стоило ей составить их вместе, как деловитое бездушное существо тут же связывало нить и продолжало свою механическую работу.

Как все здесь было безобразно; и даже зелёная шерсть, которая наматывалась и наматывалась на катушки, не походила цветом ни на траву, ни на тростники, а была унылого грязно-зеленого оттенка, который очень соответствовал мрачному городу и хмурому небу.

Даже когда Мэри Джейн глядела поверх городских крыш, то и здесь ей виделось уродство. Дома, должно быть, прекрасно знали об этом, ибо упрямо тщились при помощи убогого гипса имитировать колонны и греческие; храмы, притворяясь друг перед другом такими, какими, на самом деле не были. Люди выходили из этих домов и снова исчезали внутри, наблюдая год за годом обман краски и притворство штукатурки, — до тех пор, пока краска не начинала облезать, а гипс осыпаться. Души несчастных хозяев этих жутких домов стремились стать другими, лишь до тех пор, пока это им не надоело.

По вечерам Мэри Джейн возвращалась в свою комнату. И только после этого — когда ночная тьма укрывала город, когда загорались в окнах огни и то там, то проглядывали сквозь дым редкие звезды — ее душа могла разглядеть в городе нечто прекрасное. В такие часы Джейн готова была выйти из дома, чтобы любоваться ночью, но этого не позволила бы ей старая женщина, чьему попечению она была вверена. И дни, вставая по семь в ряд, превращались в недели, а одну неделю сменяла другая, но все дни в них были одинаковыми. И все это время душа Мэри Джейн тосковала о чем-то прекрасном, но не находила ничего; правда, по воскресеньям она отправлялась в церковь, однако, когда она выходила из собора, город казался ей еще более серым, чем прежде. Однажды она решила, что лучше быть Диким существом на пустынных болотах, чем обладать душой, которая тщетно тянется к прекрасному, но не может найти утешения. С того дня Мэри Джейн твердо решила избавиться от своей души, а потому рассказала свою историю одной из фабричных девушек и закончила так:

— Я вижу, что другие девушки бедно одеты и выполняют бездушную механическую работу; наверняка; у некоторых из них нет души и они возьмут мою. Но подруга ответила ей:

— У всех бедняков есть душа. Это единственное, что у них осталось.

Тогда Мэри Джейн стала присматриваться к богатым, где бы они ей ни встретились, но тщетно искала кого-то, у кого не было бы души.

Как-то днем, в час, когда машины отдыхали и человеческие существа, которые присматривали за ними, — тоже, со стороны болот подул легкий ветер, и душа Мэри Джейн вдруг затосковала и опечалилась. Чуть позже, уже стоя за воротами фабрики, она не могла противиться своей душе, которая заставляла ее петь, и с губ ее долетела дикая песнь, прославляющая болота. И в эту песню вплелись ее плач и тоска по дому; по гордому и властному голосу Северного Ветра и его прекрасной дамы-метели; по тем сказкам и колыбельным, что шепчут, склоняясь друг к другу, камыши, и что знают чирок и зоркая цапля. Ее песня-рыдание неслась над заполненными толпой улицами. Уносилась все дальше песней безлюдных и диких свободных земель, полных чудес и волшебства, потому что были в сработанной эльфами душе Мэри Джейн и голоса птичьих стай, и органная музыка над топями. А в это время мимо шел с товарищем синьор Томпсони, известный английский тенор. Они остановились послушать, и все люди на улицах тоже замерли.

— В мое время даже в Европе не было ничего подобного, — молвил синьор Томпсони.

Так в жизнь Мэри Джейн ворвались перемены.

Синьор Томпсони написал кому следует, и в концов все устроилось так, что через несколько недель Мэри Джейн должна была исполнять ведущую партию в оперном театре «Ковент Гарден».

И она поехала в Лондон учиться.

Лондон с его уроками певческого мастерства оказался куда лучше, чем город в центральной Англии с его страшными машинами, и все же Мэри Джейн не была свободна и не могла отправиться жить у края болот, как ей хотелось. И она по-прежнему стремилась избавиться от своей души, но не находила никого, у кого бы не было собственной. Однажды: ей сказали, что англичане не пойдут слушать ее, если она будет называться просто мисс Траст, и спросили, какое имя она бы предпочла.

— Я хотела бы называться Жестоким Северным Ветром, — сказала Мэри Джейн. — Или Песней Тростника.

Но ей объяснили, что это невозможно, и предложили стать синьорой Марией Россиано, и Мэри Джейн тотчас дала согласие, как покорилась она, когда ее увозили от викария; Мэри Джейн по-прежнему очень мало знала о том, почему люди поступают так, а не этак.

Наконец настал день выступления, и это был зимний, холодный день.

Синьорина Россиано вышла на сцену на глазах переполненного зала.

И запела.

И в ее песне слились воедино и прозвучали все устремления и порывы ее души. Души, которая не могла отправиться в Рай, но могла только поклоняться богу и понимать тайны музыки. И вот тоска Мэри Джейн вплеталась в эту итальянскую песню, подобно тому, как перезвон овечьих колокольчиков несет в себе бесконечную тайну холмов. Тогда в душах, что собрались в этом переполненном зале, возникли мысли о великих временах, — воспоминания, которые, казалось, уже давным-давно были мертвы, но при звуках чудесной песни снова надолго ожили.

И странный холод разлился по жилам тех, кто слушал синьорину Россиано, словно все они стояли на краю унылых болот, обдуваемые Северным Ветром.

И некоторых эта музыка заставила печалиться, некоторых — сожалеть. А некоторым подарила неземную радость, а потом — совершенно неожиданно — ее мелодия с протяжным стоном унеслась прочь — совсем как зимние ветры, которые покидают болота, когда с юга приходит Весна.

Так закончилась эта песня, и великая тишина окутала весь зал подобно туману, негаданно вторгшись в окончание легкой беседы, что вела со своим приятелем Селия, графиня Бирмингемская.

В этой мертвой тишине синьорина Россиано бросилась бегом со сцены и появилась вновь в проходе среди слушателей. Подбежала прямо к леди Бирмингем.

— Возьмите мою душу, — сказала она. — Это очень хорошая душа: она умеет поклоняться Богу, понимает смысл музыки и способна грезить о Рае. А если вы отправитесь с ней на болота, то увидите удивительные и красивые вещи; например, там есть чудесный старинный городок, где дома выстроены из прекрасных бревен, а над улицами витают древние духи.

Леди Бирмингем уставилась на нее во все глаза. А люди в зале встали.

— Взгляните; — воскликнула сеньорита Россиано, — это прекрасная душа.

И она прижала свою руку к левой стороне груди чуть выше сердца, и вот уже в руке ее засверкала душа, переливающаяся зелеными и голубыми огнями по краям и рдеющая красным в середине.

— Возьмите ее, — молвила она, — и вы полюбите все, что есть в мире прекрасного, и узнаете по имени все четыре ветра, и будете понимать утренние песни птиц. Мне она не нужна, потому что я не свободна Приложите же ее к своей левой груди чуть выше сердца!

Люди в зале по-прежнему стояли, и леди Бирмингем почувствовала себя неловко.

— Прошу вас, предложите ее кому-нибудь еще, — сказала она.

— Но у всех у них уже есть души, — возразила синьорита Россиано.

А зрители все никак не садились, и леди Бирмингем, взяла душу в ладони.

— Может быть, она будет счастливой, — сказала она. И почувствовала, что ей хочется молиться.

Леди Бирмингем, прикрыв веки, прошептала: — Unberufen…

А потом она прижала душу к своей левой груди, чуть выше сердца, надеясь, что люди сядут, а певица уйдет.

И в тот же миг прямо перед ней упал на пол ворох одежды. Всего несколько мгновений те, кто родился в сумерках, могли видеть в тени между рядами кресел маленькое коричневое существо, которое выскочило из лежавшей на паркете одежды и, оросившись в ярко освещенный вестибюль, стало невидимо для человеческого глаза.

Там существо заметалось, но потом отыскало входную дверь и тут же очутилось на улицах, освещенных светом фонарей.

Те, кто родился в сумеречный час, могли видеть это существо, когда торопливыми прыжками неслось оно по улицам, ведшим на север или на восток, совсем пропадая на освещенных участках и вновь появляясь в темноте. Над головой существа горел еле заметный болотный огонек.

Один раз за ним погналась собака, но существо оставило ее далеко позади.

И лондонские коты — все они рождаются в сумерках — со страхом выли вслед странному существу.

Очень скоро оно оказалось на самых скромных и бедных улицах, где стояли маленькие домики. Оттуда существо прямиком направилось на северо-восток, прыгая с крыши на крышу. Двигаясь таким способом, оно очень скоро оказалось на открытых пространствах, где были разбиты огородики, снабжавшие зеленью городские рынки, и которые уже не считаются городом, но еще не являются сельской местностью.

Наконец вдали показались старые добрые деревья, пугающие и страшные в темноте; и трава, над которой плыл ночной туман, стала холодной и мокрой. То опускаясь к самой земле, то взмывая выше, пролетела крупная белая сова, и всем этим вещам маленькая Дикая тварюшка радовалась так, как умеют радоваться те, кто состоит в родстве с эльфами.

Понемногу она оставила далеко позади Лондон, в небе над которым стояло розоватое зарево, и уже не могла больше слышать его немолчного гула, но зато в уши ее снова вливались прекрасные голоса ночи.

Порой она пробегала через уютно мерцающие в темноте деревни, порой вырывалась на просторы ночных, мокрых от росы полей; и многих сов — представительниц дружественного эльфам племени, что бесшумно скользя в ночи, — обогнала она по пути. Иногда она пересекала широкие реки, легко прыгая от одной отраженной звезды до другой, а потом снова мчалась вперед и вперед, выбирая путь таким образом, чтобы избегать только твердых и грубых дорог, и еще до полуночи маленькая. Дикая тварюшка достигла восточной Англии.

И здесь она вновь услышала завывания могущественного Северного ветра, который, как и всегда, сердясь, гнал на юг безрассудно смелых гусей; и тростники кланялись ему, шепча что-то негромкое и жалостливое, словно рабы на веслах легендарной триремы, которые, сгибаясь и вы прямляясь под ударами свистящего бича, тянут и тянут свою монотонную унылую песнь.

Маленькой Дикой тварюшке стало вдруг очень хорошо в холодном и влажном воздухе, что по ночам укутывает широкие равнины Восточной Англии. И она подошла к одному старому гиблому омуту, вокруг которою росли мягкие мхи, и здесь она ушла в памятную сердцу черную воду, и погружалась все глубже и глубже — до тех пор, пока не почувствовала, как родной и ласковый ил выдавливается вверх между пальцами ее ног.

И эта живительная прохлада, которую хранит болотный ил, приняла измученную тварюшку в свои объятья, возрождая. И Дикая тварюшка вышла из нее, обновленная: и радостная, чтобы снова танцевать на отражениях звезд.

Так случилось, что в ту ночь я стоял на краю болота, отрешившись от всех людских дел; и я увидел, как болотные огни поднимаются на поверхность из самых глубоких мест. И всю длинную-длинную ночь они стаями появлялись над трясиной, пока не стало их несчетное множество, и, танцуя, рассыпались они по обширным болотам.

И я уверен, что в ту ночь шло великое празднество среди тех, кто приходится родней эльфам.

Содержание