#img_5.jpeg

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Капитан второго ранга Павлов летел к новому месту службы. Он приник к холодному иллюминатору, старался что-то разглядеть, но под крылом самолета в неясной дымке проступали лишь нескончаемые снега да иногда мелькали тусклые редкие огоньки, настолько редкие, что сама собой рождалась мысль о необжитости, об отдаленности этого края.

«Поди, тоскливо им…» — Павлов опять взглянул на огоньки-одиночки, зябко съежился и, нажав кнопку, резко откинулся в кресле. Ровный, монотонный гул моторов навевал воспоминания, приглашал поразмышлять, представить свое будущее.

Ехал он сменить командира, отслужившего тут положенные годы. Необъятный океан, суровый климат, своеобразный морской театр… Это не страшило. Хотелось вновь себя испытать, узнать, годятся ли здесь опыт и знания, накопленные прежде. А послужить ему довелось на разных флотах, в разных соединениях. И теперь в его памяти сменялись один за другим эпизоды из прошлого.

Последние годы Павлов командовал моряками, готовившими кораблям противолодочное оружие. Там, на Балтике, жизнь заставила его сойти с корабля на берег и заняться совсем новым для него делом. Случилось это после многих лет плавания, после въевшейся в плоть и кровь привычки к корабельной службе. Пришлось переучиваться, многое переосмысливать, чтобы в короткий срок стать оружейником, на которого можно положиться. Было трудно, особенно на первых порах, и лишь потом появились уверенность, удовлетворение. Правда, прибавилось и седины…

Перевод на Тихоокеанский флот вновь отрывал Павлова от того, во что он вложил душу, но это была служебная необходимость, хорошо ему понятная.

Здесь он уже служил: окончил во Владивостоке училище и в благословенную лейтенантскую пору вдоль и поперек поутюжил Тихий океан. Тогда его корабль базировался в Приморье, как-никак на юге, на сорок третьей параллели, которая, если по карте вести пальцем на запад от Владивостока, приводит прямехонько в Черное море, в субтропики. В дальневосточных «субтропиках» Павлов тогда отморозил себе уши, но, как и все, считал, что служит на юге.

Теперь ему доставался Север, но и Север на Дальневосточье понятие относительное: Совгавань, Сахалин — тоже Север, а все, что на карте выше, то уже Крайний Север. Тут счет не по широтам, тут счет по сложностям бытия…

По возрасту Павлову предстояло еще служить и служить, но, наверное, уже только здесь, на Дальнем Востоке. Об этом он думал еще до отъезда. Когда прощались, друзья интересовались его планами на будущее, и Павлов шутливо пропел им в ответ слова известной песни: «…и на Тихом океане свой закончили поход».

Вспомнив однополчан, он тяжело вздохнул. Провожая его в аэропорт, они запрудили вечернюю улицу, удивляя шумом редких прохожих. Напутствия, пожелания, объятия. Хорошо хоть темнота скрыла тогда повлажневшие глаза…

Павлов стал поглядывать на часы. Ленивые стрелки словно цеплялись за цифры, никак не хотели спешить, только золотистая секундная ниточка, неутомимо вздрагивая, крутила свои бесчисленные обороты.

Пассажиры благодушно дремали. В соседнем кресле в неудобной позе, тихо посапывая, спал смуглолицый мужчина. Он часто ворочался с боку на бок, постанывал, а то мило улыбался, как ребенок, получивший пеструю игрушку.

«Что ему видится? Жаркий ялтинский пляж? Тихие зори Псковщины? Белые ночи Ленинграда?.. Это непременно что-то светлое, теплое, близкое. А сам он кто? Возвращающийся из отпуска рыбак? Штурман с торгаша? Геолог? А может, военный?.. Скорее всего, военный: улыбается, а губы властные и на переносице вон какая упрямая складка…»

Пряный запах дорогого табака, исходивший от соседа, почему-то раздражал, мешал Павлову сосредоточиться, вспомнить что-то важное. Казалось, стоит только чуть-чуть напрячь память — и оно всплывет, но подкрадывалась новая табачная волна, и все сразу ускользало, таяло. Сверлил назойливый вопрос: «Что он курит? «Золотое руно»? Нет, пожалуй, что-то покрепче… О черт, не все ли равно!»

Сосед тем временем неожиданно проснулся. Некоторое время осоловело озирался, потом уставился сонными глазами в иллюминатор.

— Подлетаем, — хрипло произнес он, потягиваясь. — Скоро дома будем.

«Дома… — усмехнулся Павлов, всматриваясь в кромешную тьму. — Знать бы только, какой он, этот дом?»

— В наших краях впервые?

— На кораблях заглядывал.

— И зимой? — Сосед поддерживал беседу, разминая онемевшую руку.

— Больше летом.

— Не то! — убежденно проговорил мужчина. — У нас считают не сколько лет прожил, а сколько зим.

— Что так? — Павлов с любопытством взглянул на соседа.

Тот не спешил с ответом. Порывшись, достал начатую пачку сигарет, постучал по ней, снова засунул в карман и только тогда обратился к Павлову:

— Как вы думаете, где больше всего выпадает снега? — Уголки его губ слегка подрагивали.

Павлов улыбнулся: так обычно спрашивает учитель, наперед зная, что поставит ученика в тупик.

— Если не ошибаюсь, больше всего снега выпадает в некоторых местах Индии…

— Верно, в Кашмире, — живо подхватил собеседник, словно обрадовался, что встретил сведущего человека. — А мы, между прочим, на втором месте. Но это далеко не все… — Он снова помедлил и как бы вскользь добавил: — Потрясывает иногда. Знаете, что это такое?

— Наслышан.

— Этого мало. Вот подрожите баллах эдак на пяти, тогда узнаете… У меня в комнате своя шкала: если затрясло в телевизор подъехал к дивану — значит, три балла, если к середине комнаты — все пять будут.

— Хватит, напугаете, — пошутил Павлов. Он и верно не слышал о ходячих телевизорах, определяющих силу землетрясения. — Однако по вашему виду не скажешь, что здесь так страшно.

— То по моему. А вы спросите у моей жены! — Сосед произнес это с неожиданной серьезностью, даже как-то сразу замкнулся.

Установилось молчание. Слышно было, как пели свою бесконечную песню моторы да мерно шуршали вентиляторы, лаская пассажиров прохладой.

Но вот, как всегда внезапно и резко, нарушая дремотную тишину, прозвучал голос стюардессы, которой, судя по веселому блеску ее раскосых глаз, нравилось, должно быть, разом оживлять подуставших, расслабившихся пассажиров:

— …Наш самолет начал заход на посадку. Прошу пристегнуть ремни и не курить!

За стеклами в обрамлении остроносых гребней заснеженных сопок, окрашенных в розовые тона, открылась большая, причудливо изрезанная бухта. Одна ее половина голубела неровными битыми льдинами; другая, свободная ото льда, казалась бездонным темно-синим омутом.

Павлов знал, что на берегу этой бухты расположены точки его будущего хозяйства, и пытался даже разглядеть их, но тщетно. «Притерлись, — одобрил он. — Научились себя не показывать».

Чуть заметный толчок — колеса мягко коснулись бетонной дорожки. На улице пассажиров встретил легкий морозец. Было ясно, свежо.

За решетчатой калиткой аэровокзала высокий румяный капитан-лейтенант пристально всматривался в лица прибывших.

— Товарищ капитан второго ранга, вы — Павлов? — шагнув навстречу, спросил он, и яркий румянец, игравший у него на скулах, проступил еще ярче.

— Да.

— Капитан-лейтенант Винокуров, — представился он, медленно поднимая вытянутую ладонь, а когда до шапки оставалось совсем немного, неуловимым взмахом остановил руку точно у виска, хлестко щелкнув каблуками: так отдают честь вояки, которые очень любят службу. — Поздравляю с прибытием на дальневосточную землю! — произнес капитан-лейтенант традиционное местное приветствие и подхватил из рук Павлова увесистый портфель. — За домом нас ждет машина.

— Спасибо. Далеко ехать?

— После пурги дорога тяжелая. Не успели расчистить, — как бы извиняясь, ответил он.

Совсем рассвело. С сопок повеяло слабым ветерком.

«Погодка — что надо!» Павлов любил приезжать в хорошую погоду, считал это добрым предзнаменованием.

Какое удовольствие после многочасовой, томительной неподвижности в тесном кресле шагать по твердому снежному насту! Когда подошли к притулившемуся к обледенелой ограде, видавшему виды газику, Винокуров спохватился:

— С вами прилетел наш офицер. Городков. За чемоданом побежал. Захватим?

— Разумеется.

От вокзала уже приближался невысокий худощавый человек в нерпичьей шапке с большим, видно, очень тяжелым чемоданом: он тащил его сильно изогнувшись, неловко припадая на ногу. Похоже, это и был Городков.

«Знакомые все лица!» Павлов узнал своего соседа по самолету.

— Извините, товарищ капитан второго ранга, — еле переводя дыхание, заговорил тот, собираясь представиться. — Разрешите…

— Садитесь, — махнув рукой, прервал Павлов. — Мы уже знакомы.

Машина едва плелась за стареньким ЗИЛом, на котором тарахтели пустые бочки. Обогнать грузовик из-за частых встречных машин никак не удавалось, долго пришлось ползти за бочками, отчего в кабине становилось душно. Вскоре пошли крутые повороты. Влево-вправо, вправо-влево…

«Как по старой крымской дороге! — Павлова пробирал ознобистый холодок, докучала нудная зевота. — Не хватает еще расхвораться… — забеспокоился он, но, взглянув на часы, догадался: — На западе-то наступает ночь. Вот и клонит ко сну…»

ЗИЛ неуклюже подпрыгнул, громыхнул бочками и, вильнув вправо, наконец съехал на обочину. Водитель сразу подтянулся, крепче ухватился за баранку, надавил на газ. Веселее замелькали придорожные столбики, в щели стал просачиваться свежий воздух. Сонливость отступила.

— Так вы, значит, вместо Николаенко? — нарушил молчание Городков, встретившись с Павловым взглядом в шоферском зеркале.

— Вместо, вместо… — подтвердил Павлов и, обернувшись к Винокурову, кивнул на Городкова: — Представляете, пугать меня вздумал: снег, землетрясения… Непременно спрошу у его жены, насколько это страшно!

По лицу Городкова пробежала тень. Глаза его потускнели, уголки губ огорченно поползли книзу.

«Не то сказал! — пожалел Павлов, догадываясь, что напоминание о жене затрагивает у Городкова какую-то больную струну. — Наверное, правильно при первой встрече говорят о погоде, о спорте, рыбалке — о том, что в любом случае никого не опечалит».

Дорога серпантином вилась меж крутых сопок, без конца поднималась, опускалась, ныряла в овраги, шарахалась в стороны или робко прижималась к скалам. Казалось, будто газик то и дело возвращается к местам, которые уже проехали. Редкие строения то подступали вплотную к дороге, то уплывали прочь, на спусках они словно кланялись в глубоком приветствии.

Неожиданно выехали на ослепительно белую пустынную равнину, показавшуюся Павлову какой-то случайной. Только приглядевшись, он понял, что дорога пошла вдоль замерзшей бухты.

— Теперь уже скоро, — успокоил Винокуров.

Это «скоро» длилось еще около часа, пока машина наконец не въехала в небольшой поселок. Типичный отдаленный гарнизон! Офицерские дома, клуб, магазин, котельная… Все утопало в снегу. Крыши домов мохнатились вислоухими заячьими шапками. Снизу, вплоть до вторых этажей, пухлое снежное одеяло заботливо укутывало землю, словно сохраняло ее тепло.

«Городков прав насчет снега…» Павлов оторопело глядел на узкие извилистые улицы, пересеченные сугробами.

Когда стали подниматься на сопку, взору открылась неоглядная, захватывающая дух ширь океана. Входные мысы обрывались к воде отвесными, в глубоких трещинах, скалами, а рядом, прямо из зеркальной глади, черными пиками вздымались ввысь каменные глыбы — кекуры.

Ветерок, видать, совсем угомонился. Океан спал. Яркое солнце обливало все вокруг искрящимся светом. Густая синева воды плавню растворялась в дымчатой лазури, незаметно переходила в небо. И только одинокая, парившая на одном и том же месте чайка указывала, где тут верх, а где низ.

Павлов смотрел и не мог насмотреться. Вот здесь и предстояло ему служить.

Винокуров проводил Павлова в предназначенную ему на время квартиру. Ее владелец, свалив вещи в длинной прихожей, уехал за семьей.

— Располагайтесь как дома, товарищ капитан второго ранга. С хозяином договорились… — Голос Винокурова непривычно звонко разносился в пустой комнате. — Вот чайник, сгущенка, вот хлеб. Между прочим, свой. Очень вкусный и прямо из пекарни, — добавил капитан-лейтенант с гордостью. — А если поплотнее, можно в кафе подкрепиться. — Подойдя к балконной двери, он указал на край вывески, видневшейся из-под ледяной горки. — Вон там, на Средней улице.

Кроме холодильника и раскладушки в комнате еще чернело старомодное пианино с подсвечниками и с пожелтевшими, как высохшая лимонная корка, клавишами.

«Совсем неплохо! Даже с музыкой», — утешал себя Павлов. Фальшиво простучав одним пальцем «Собачий вальс», он захлопнул пианино, на что басовые струны отозвались долгим жалобным гулом.

Побриться, умыться, почиститься было минутным делом. Наскоро отведав «фирменного», в меру поджаристого, в самом деле какого-то очень домашнего хлеба, Павлов вышел из дома, взобрался по вырубленным в снегу узким ступеням на улицу, не спеша огляделся и направился к пологой сопке у самого берега, где, по словам Винокурова, и располагалось их хозяйство.

Было воскресенье. Часы показывали десять тридцать. Вроде бы он опять начинал обычный для себя, командира, выходной день, давно привыкнув проводить добрую его половину на службе. В такие дни тоже забот хватало. И что-то самому сделать, и проверить у других, и с кем-то потолковать, особенно с теми, у кого не все ладилось.

Многое узнавалось в те воскресные часы. А главное — настроение людей, оно как барометр: заметил, куда стрелка отклоняется, — все успеешь. Одному напомнишь, другому уверенности прибавишь, третьего предостережешь… А не заметил — пиши пропало. Любил Павлов и тренировки поглядеть, и сам не забывал размяться: в волейбол постукать, поплавать в меру сил, веслами побаловаться. Не пропускал при случае партию в шахматы, кон-другой в «козла». Давно убедился, что выходной день можно провести с толком для службы, если приятное соединишь с полезным…

Дорога плавно взбиралась в сопку, видать, ее тут чистили, но все равно идти было скользко, ноги то и дело разъезжались.

«Отвык на равнинном западе в горку да под горку… Привыкай!»

Над высокими ажурными воротами, преградившими путь, по широкой бело-голубой сетке выпукло золотилось: «Слава Военно-Морскому Флоту!».

В каптерке контрольно-пропускного пункта Павлова встретил бледный, утомленный капитан-лейтенант. С трудом оторвавшись от толстой, изрядно потрепанной книги, часто моргая закрасневшими глазами — нельзя было даже разглядеть их цвета, — он ее очень вразумительно представился и чуть погодя добавил:

— Командир вышел. Скоро будет.

«Не выспался и накурился, — определил Павлов, заметив, что китель у дежурного присыпан пеплом. — Заядлый курильщик, за ночь наглотался, теперь из глаз дым идет!»

На стенах комнаты теснились морские и сухопутные карты, пожелтевшие от времени схемы, диаграммы, таблицы, наверное, нужные и ненужные. На столе валялись линейка, колченогий циркуль и сломанный карандаш. Табачная завеса до краев заполняла помещение. В косом луче света, как-то проскочившем сюда сквозь мутное стекло, вяло плавали густые синюшные клубы.

— А матросы где живут? — спросил поскучневший Павлов.

— Там, за сопкой. Километра полтора будет. — Капитан-лейтенант сопроводил свое пояснение неопределенным жестом.

— Далековато. И часто вы их навещаете?

Капитан-лейтенант помялся, неловко переступил с ноги на ногу и, будто оправдываясь, проговорил:

— Да так… Раз — днем, раз — ночью. Как требуют.

— А тут что такое? — Павлов, подойдя к окну, кивнул на высокую продолговатую постройку.

— Тут готовим лодкам оружие.

— Скажите, что здесь делать в воскресенье вам, дежурному?

Капитан-лейтенант еще больше засмущался, застенчиво покосился на «Графа Монте-Кристо».

Стукнувшая дверь впустила струю холода — и на пороге появился Николаенко. Он был высок и строен, в ладно сшитой шинели и лихой фуражке. Уверенный взгляд хозяина, чуть брезгливые складки у носа, вежливая полуулыбка… Наверное, долго управлял каким-нибудь кораблем, скорее, подводной лодкой. Такие на всю жизнь сохраняют командирскую внешность, где бы потом ни служили и в каких бы рангах ни ходили.

— А-а, сменщик! — воскликнул он, снимая перчатку и протягивая руку назвавшему себя Павлову. — А я уж заждался. Думал, в этом году и не приедете..

— Почему? — улыбнулся Павлов, сжимая крепкую, шершавую ладонь. — Добрался быстрее быстрого.

— Ладно. Пошли в кабинет. Наметим, как будем сдавать-принимать. Заодно и в курс начну вводить…

Николаенко снова натянул перчатку, энергично подхватил Павлова под руку и, сердито зыркнув на дежурного, поспешил выйти из прокуренной каптерки.

— А как наш край? Океан?.. Произвели впечатление? — сыпал он вопросами, зорко выглядывая из-под козырька с золотистыми дубками.

— Еще бы! Красота такая!

— Значит, произвели, — снисходительно произнес Николаенко. — Только красота эта бывает далеко не часто. Позавчера пурга кончилась. Шесть суток дула, проклятая. Ох, в тяжко было!.. Да еще приказали подавать подводникам торпеды — ну и веселье началось! Хорошо хоть, отменили. Фокусники!

Они неторопливо проходили по береговому объекту. Павлову все тут было знакомо — лаборатории, цехи, компрессорные, балансировочные… Ничего нового, если бы не сплошные горы снега, закрывавшие все подходы и подъезды.

«Не Кашмир, а кошмар! — удивлялся Павлов, впервые добром вспомнив слякотную прибалтийскую зиму. — Как же продираться через эти сугробы?!»

— Вот так и живем, — усмехнулся Николаенко, глубже натягивая на лоб фуражку. — День и ночь воюем с заносами.

Кабинет оказался небольшим, но довольно уютным. Отсюда, с третьего этажа, хорошо было видно все, что может интересовать командира. Внизу, как на ладони, сверкала бухта с застывшими у пирса катерами-торпедоловами, на противоположном берегу чернел свободный причал, где подают кораблям оружие.

— Ну как? — Николаенко развел руками.

— Как в диспетчерской будке, — улыбнулся Павлов, с трудом отрываясь от катеров, от причала, от бухты. — Так что́ мы будем сдавать-принимать?

Николаенко задумался, потеребил пальцами выбритый до синевы подбородок и начал вслух прикидывать:

— Сначала дам, как говорится, устный портрет. Потом объедем наши точки. Вон они, вроде рукой подать, а как начнешь ползать по сопкам — часы и утекают. Потом… Потом познакомимся с моряками, напишем акт и айда к начальству!

— Принимается без поправок, — согласился Павлов, вытаскивая блокнот с ручкой и усаживаясь удобнее. — А с моряками начнем знакомиться сразу. И потом тоже будем…

Три часа пролетели незаметно. Николаенко рассказывал скупо, как бы нехотя, но вскоре разошелся, даже увлекся. Чувствовалось, во многое он вложил свои усилия, многое хотел сделать лучше. Что-то у него получилось, что-то не очень, чем-то надо заниматься сызнова. Об этих «не очень» «сызнова» он говорил с досадой, безжалостно, как на исповеди. Павлов через похожее прошел сам и теперь видел, что многое здесь было на перепутье.

Николаенко налегал на трудности, показывал, как усложняется простое из-за того, что они связаны с миром в основном по воде и по воздуху, а там, где по земле, там можно только ползать. Красочное описание местных сложностей звучало, пожалуй, как оправдание, но для Павлова и это было полезно.

Рассказывая об офицерах и мичманах, Николаенко был краток и меток.

«Никак, подражает Нахимову?» Павлову вспомнились нахимовские изречения: «Быстр — без торопливости. Смел — без опрометчивости. Хитер — без лукавства». Павлов пытался представить себе тех, о ком говорилось, но это у него не получалось. Он стал внимательнее вслушиваться в слова, ловить интонации, записывать более полно — не помогало. Он даже пересел спиной к окну и к катерам, на которые нет-нет де и посматривал.

«Отчего так? Неужто воображение притупилось?» И только потом до него дошло, что характеристики Николаенко слишком односторонни, с упором на слабости людей, а не на их возможности и способности. У него выходило, что добрая половина подчиненных — ни то ни се, какие-то очень серенькие. А ведь так быть не могло, и Павлов скоро усомнился в этих зарисовках: кто же будет собирать в одной части всех неспособных людей?

Впрочем, знал Павлов и другое. Кадровики всегда посылали лучших офицеров на корабли — ведь и в мирные дни передний край нашей обороны проходит далеко в океане. Иногда действительно преступалась грань разумного, забывалось, что в корне изменилось корабельное оружие, что теперь надо доводить его в боевое состояние не в море, а в лабораториях и в цехах, и от того, как сработают специалисты на берегу, зависит многое. Потому и сюда, конечно, могли попасть случайные люди. Но, чтобы под началом Николаенко их оказалось так много, — в эту аномалию верить не хотелось…

Неделя промелькнула как один короткий день. Павлов вместе с Николаенко успел побывать всюду.

Обращала на себя внимание разбросанность его нового хозяйства. То было и хорошо, и плохо. С точки зрения защиты объектов — хорошо: рассредоточенность была ей в пользу. А вот к повседневной службе это добавляло много забот. Управлять подразделениями наездами, пусть даже и частыми, — не самый лучший и надежный способ.

Радовало, что его новые подчиненные делились мыслями, суждениями охотно, искренне, порой, казалось, приподнято: со сменой начальства всегда связываются надежды на лучшее. Видно, и от него ждали таких перемен.

Все это значило, что Павлову скучать на новом месте не придется!

Павлов сидел на скрипучей, провисшей до пола раскладушке, крепко сжав голову. Его бил противный мелкий озноб. «Этого не хватало — дождь при сугробах снега!» — ворчал он на погоду.

Ливень разразился неожиданно. Он настиг Павлова почти у самого дома, но промочил до нитки, а теперь за окном продолжал хлестать беспрестанно. Яростный, упругий ветер вбивал влагу во все щели, даже не заметные простому глазу. Резвые извилистые струйки быстро растекались по полу, по-кошачьи вкрадчиво подползали прямо к раскладушке.

«Наваждение!.. — Очнувшись наконец от навеянных внезапным ненастьем грустных дум, Павлов обнаружил, что сидит посреди обширной, раздавшейся на полкомнаты, лужи. Пришлось собрать все емкости, какие были в квартире, и подставить их к подоконникам, а балконную дверь забаррикадировать валиком, сложенным из старого пододеяльника. Но кастрюли, компотные склянки, тазики наполнялись так стремительно, что Павлов едва успевал их опорожнять. — Чертовщина!»

Это суматошное занятие прервал замполит Ветров, высокий, моложавый, с обветренным лицом и совершенно седыми волосами офицер.

— Напрасный труд, Виктор Федорович, — крепко пожимая красную от студеной воды руку Павлова, произнес он, чуть заметно налегая на «о», что придавало его речи неторопливую напевность. — Ей-ей, напрасный, — убежденно повторил Ветров, а сам тоже стал таскать банки-склянки.

Дело с осушением лужи на полу подвинулось. Но и дождь не дремал, и, когда, шурша и хлюпая, потекло в новом месте — по обоям, оба махнули рукой.

— Часто здесь такое? Как-никак декабрь…

— Частенько. — Ветров зябко повел крутым плечом, будто вправляя его, и кивнул на окно, за которым негодовал взбешенный, исхлестанный дождем океан. — Кухня погоды — вот она! Получаем всего без нормы и в первую очередь. — Он снова глянул в сторону океана и сказал: — Пойдемте лучше к нам. Хозяйка ватрушек напекла — объедение!

Они спустились этажом ниже. Ветров отворил аккуратно обитую коричневым дерматином дверь и провел Павлова в хорошо обставленную комнату. Вдоль ее стен располагались стеллажи с книгами, возле окон прозрачно-зеленой паутиной свисали из горшков плети папоротника. После своего пустынного, промоченного насквозь обиталища Павлов словно попал в другой мир.

— Валентин Петрович! — Он с недоумением осмотрелся. — А где же дождь?!

— А-а! — заулыбался Ветров, подвигая стулья и как-то очень бережно закрывая своими крупными руками лежавшую на столе книгу в зеленом переплете. — Тут западная сторона. Днем, правда, темновато, видите, окна упираются в сопку, зато даже в пургу открываем форточки. Да-а, — продолжал он нараспев, — погодка нас не балует. Природа-матушка такое выкамаривает — каждый день жди сюрпризов!.. Одно успокаивает — люди хоро-о-шие! — Он заокал особенно густо, подчеркивая этим свою оценку.

— Хорошие?.. — переспросил Павлов.

— Сами увидите. — Ветров машинально разглаживал руками все ту же зеленую книгу. По его лицу скользнула тень, он на мгновение нахмурился. — Почти каждый день бьются со стихией. И обратите внимание, не теряют чувства юмора. Конечно, есть кое-кто похуже. Е-е-есть! Только они погоды не делают.

Мнение Ветрова о моряках расходилось с мнением Николаенко. Может, замполит успокаивает нового командира?

— «Тихоокеанский флот»? — Павлов подбородком указал на зеленую книгу.

— Готовлюсь, — сдержанно пояснил Ветров. — Хочу немного гордость пошевелить. За наш флот, за наш край, за нашу службу. А то некоторые еще полагают, что своим присутствием здесь они кого-то одалживают…

В дверях появилась круглолицая, большеглазая, чуть полноватая женщина в клетчатом переднике с тарелкой румяных ватрушек.

— Анастасия Кононовна, — представил жену Ветров, ловко подхватывая из ее рук тарелку. — Прошу любить да жаловать.

— Он, наверное, уже успел похвастаться моей стряпней? — мягко заговорила хозяйка, кивая на Ветрова с добродушным укором. Павлову показалось, что он где-то уже встречал ее, что они давным-давно знакомы. — Верите, Виктор Федорович, Валентин на мне и женился-то из-за отчества, — смеясь, продолжала она грудным голосом. — Шутка ли, для волжанина три «о» подряд! Ладно, книги в сторону. Прошу к столу.

Яркий светильник тепло отражался в самодовольно-кургузом самоваре, в синих, с золотыми ободками, чашках, в пузатом чайнике с заваркой.

— А мы вас хорошо знаем, — заговорил Ветров, пододвигая гостю сахарницу. — Да, да, не удивляйтесь. Наезжал проверяющий из штаба флота, он и представил нам Павлова. Даже внешность обрисовал. Верно, Анастасия? — И Ветров назвал хорошо знакомую Павлову фамилию его школьного приятеля.

— Вот так так… Значит, и Колобок на Тихом!

— Колобок?.. Да он выше нас с вами!

— Это потом вымахал. А когда мы с ним пузыри пускали из соломинок, он был маленьким да кругленьким.

Заговорили об общих знакомых, о том, какими они теперь стали, о портах, где довелось служить или просто бывать на кораблях. Понятно, тянуло потолковать о службе, даже язык зудил, но и Павлов, и Ветров подавляли в себе это желание, наперед зная, что разговор был бы длинным, не всегда приятным, да и лучше, когда он состоится с главу на глаз. Ветров, правда, дважды вспоминал кого-то из тех, кто «похуже, но погоды не делает», но спохватывался и быстро переключался на недавние лыжные гонки.

— Послушайте! — огорченно всплескивала руками Анастасия Кононовна. — Сколько можно говорить? А ватрушки?.. Или не нравятся?

— И то верно, — смутился Ветров. — Давайте не будем обижать Кононовну.

— Давайте, — охотно согласился Павлов, отправляя в рот очередную ватрушку.

Время бежало незаметно за настоящим, по-флотски крепким чаем. Впервые после приезда Павлов почувствовал какое-то облегчение.

— Ого, засиделся я у вас! — Он покачал головой.

— А вы не смотрите на часы. — Анастасия Кононовна снова наполняла чашки. — Все равно вас не отпустим в сырую комнату. Постелем вон на том диване.

Павлову и самому не хотелось расставаться с приветливыми хозяевами, с уютом, но служба есть служба: он условился с Николаенко чуть свет отправиться по точкам и потому заставил себя подняться.

— Как ни жаль, а придется вас покинуть. Дела… — Он поблагодарил Ветровых за радушие и, несмотря на настойчивые уговоры, распрощался.

Ливень кончился так же внезапно, как и начался. Но временное жилище Павлова сохраняло свой неприглядный вид. Мокрые обои вспучились, по комнате гулял сквозняк, пахло мозглой сыростью и клеевой краской. От всего этого сон не приходил.

«Два человека — два взгляда на мир, — возвращался Павлов к разговору с Ветровым. — Ну, если не на мир, то по крайней мере на своих подчиненных. Кто из них ближе к истине?.. Николаенко судит едко-аналитически, промахов и слабостей не прощает. Максималист! Да и как прощать? Страдает дело — бьют в первую очередь его. А Валентин Петрович?.. Тот размышляет вдумчивее, но сам-то он человек, должно быть, мягкий, искренний, потому и в людях ищет созвучное себе. Впрочем, и у него недобро заиграли глаза, когда он вспомнил о каком-то разгильдяе, любителе заглянуть в рюмку! Выходит, и он не всех может прощать. Чует сердце, с таким замполитом дело пойдет. — Павлов встал, набросил на матросское одеяло отяжелевшую от сырости шинель, кулаком взбил подушку. Ему стало лучше. — А теперь спать! Но что это? Опять капает?»

Нет, дождя не было. Хмарь умчалась куда-то далеко за сопки. По небу проплывали лишь ее рваные клочья, сквозь которые бесстрастной морзянкой мигали друг другу звезды. Павлов прислушался — капает. Заглянул на кухню — из крана падали и звонко разбивались об эмаль нудные тяжелые капли, отгонявшие его сон.

«Посчитаю-ка я до ста… — Он начал громким шепотом считать, но скоро стал путаться: цифры превращались то в капли, то в звезды, то даже в ватрушки… Подкрался предутренний, зыбкий, с перерывами сон, но тут гнусаво затрещал будильник. — Наказание!»

Пришлось, однако, подыматься. Резво помахав руками и ногами, Павлов глотнул из термоса теплого чаю и, когда ровно в шесть к дому подкатила машина, вышел на улицу, как всегда, подтянутый и бодрый.

Приемо-сдаточные бумаги подписали без особых затруднений. Николаенко отнесся к этому здраво: сам включил недоделки, и даже мелкие, а таких он знал, конечно, великое множество; не возражал, когда Павлов упомянул еще о некоторых, с пониманием подошел к тому, что приоткрывало и его личные промашки. В общем, помог составить доклад, показывающий, как все есть на самом деле, что надо исправлять, у кого просить помощи, чтобы стало лучше.

Уже потом, задним числом, Павлов не раз вспоминал, что Николаенко вполне добросовестно сдал ему свои заботы. По крайней мере, ничего не сгладил, ничего не приукрасил и не утаил. Многие его оценки оказались верными. Павлов тоже изложил свое мнение. Оно было далеко не восторженным. В конечном счете «стороны пришли к соглашению» и отправились в штаб.

Добираться пришлось долго. С правой стороны дороги все время нависали крутые, будто стесанные топором, сопки, с которых сдувало облака серебристой снежной пыли. Водитель, чтобы не сбиться с пути и не застрять, часто останавливал машину, открывал дверцу, вглядывался, а то и пятился назад. Когда наконец взобрались на вытянутую дугой заостренную вершину, окружающий мир вновь проявился в своей величавой суровости.

— Как на картине! — удивлялся Павлов голубой ленте залива, далеким и близким горам. Белым с розовыми гребешками, синим, нежно-лиловым и снова белым. — Где еще поймешь, что такое фантазия, а что — сама жизнь!

— Удивляетесь?.. — Николаенко задумчиво смотрел на бухту, словно видел ее впервые. А может, на прощание хотел запечатлеть ее в своей памяти именно такой: льдисто-блестящей, с глубокими тенями, всю в мысах и мысочках.

Неожиданно позади открылся городок их части. Павлов сразу различил и дом, приютивший его, и катера у пирсов, и даже кафе. Они ему казались маленькими, игрушечными, и только океан, таявший где-то далеко в сиянии солнца, поражал, приковывал, покорял.

— Да-а… — тяжело вздохнув, продолжал Николаенко. — Природа тут не поскупилась. Пожалуй, в Крыму и на Кавказе такого не встретишь. А я, знаете, привык. Вроде иначе и быть не может. Да-а… Романтика! Скоро, однако, проза начнется, — добавил он сумрачно, втягивая голову, как от внезапной стужи, в ворот шинели.

Дорога все кружила, кружила; за одним поворотом начинался второй, почему-то непременно в другую сторону; подъемы, спуски…

— Далековато, — озадаченно отметил Павлов, пытаясь рассмотреть километры на спидометре. — Если совещание, — наверное, полдня уходит?

— Берите больше! — невесело усмехнулся Николаенко, с силой оттирая перчаткой лобовое стекло. — Полдня плюс вечер, или утро плюс день.

Замолчали. Николаенко грустил, и это невольно передавалось Павлову, который хорошо понимал предшественника: сам переживал такое всего неделю-другую назад. В невеселых раздумьях они добрались наконец до штаба.

Сперва, как это водится, зашли к начальнику своей службы Жилину — грузному капитану второго ранга с короткой прической набок, казавшейся приклеенной к его загорелому, без единой морщинки, лицу. Он стоял, тяжело опираясь расставленными руками о массивный стол, и широко улыбался. Павлову нравилось, когда люди улыбаются. Но отчего-то сейчас радоваться ему не хотелось. А может, и Жилину тоже невесело: улыбку изобразил, а самому скучно-прескучно?

Жилин бросил взгляд на Николаенко, словно на прочитанную книгу, и долго всматривался в Павлова, как это делают близорукие люди, забывшие надеть очки.

— Приняли? — согнав с лица улыбку, хрипло произнес он, казалось удивляясь этому свершившемуся факту. — Вот и хорошо, что приняли. Пойдемте к Панкратову. Ждет. — Жилин пригладил ладонями волосы и кашлянул в кулак, будто собирался произносить речь. Речи он не произнес, но, понизив голос, предупредил Павлова: — Плохое-то не здорово выпячивайте. Все равно самим устранять.

По ковровой дорожке, заложив руки за спину, прохаживался сухощавый адмирал со значком подводника. Сойдя с дорожки, он остановился перед офицерами, и Павлов совсем близко увидел его глаза с веселыми желтыми крапинками, которые с живым интересом выглядывали из-под взъерошенных, нависших полукружьями бровей.

— Та-а-ак, — протянул адмирал, подкрепляя этим длинным «так» свое крепкое рукопожатие. — Говорите, все в норме?.. — Он спрашивал и одновременно как бы утверждал. — Слышишь, Иван Васильевич?

У окна, закинув ногу на ногу, сидел на стуле капитан первого ранга с высоким покатым лбом, переходившим к залысины. Он не спеша свернул газету, которую держал в руках, и подошел к офицерам.

— Начальник политотдела Иван Васильевич Терехов, — назвал его адмирал.

— Значит, уезжаете?.. — задумчиво спросил Терехов, задерживая руку Николаенко.

— Уезжаю, Иван Васильевич.

— Послужили мы с вами неплохо, — заговорил опять Панкратов. — Жаль — мало. Всякое, конечно, бывало. Ну да кто старое помянет…

С Николаенко еще говорили, справлялись о здоровье жены, потом, пожелав ему успехов на новом месте, тепло распрощались.

Павлов остался пред очами начальства один. Он чувствовал на себе цепкие, оценивающие взгляды — настороженный Жилина, строгий Терехова и какой-то подзадоривающий Панкратова. Он ждал, что ему скажут, и при этом почему-то думал, какое же самообладание надо иметь артисту, даже самому признанному, самому бывалому, когда на него устремляются не три пары, а тысячи изучающих его персону глаз.

— Давно командуете? — Панкратов снова стал расхаживать по дорожке, после того как Терехов и Жилин присели к столу.

Павлов доложил, когда впервые окунулся в береговые заботы, добавив, что для него это был нулевой цикл.

Панкратов подошел к столу и заглянул в календарь, сверяя слова Павлова с какими-то записями.

— Выходит, опыта набрались. Ну, а битые, они всегда ценятся, — с улыбкой добавил он.

Павлов немного удивился неожиданным намекам адмирала: он вовсе не жаловался на свою прежнюю службу и не говорил, что был битым.

— Да, да, — подтвердил Панкратов, словно знал о Павлове куда больше его самого. — Битые, они чем хороши? Знают, как это больно, знают, когда бьют, за что бьют, при каких обстоятельствах. А главное — знают, что надо делать, дабы не быть битыми.

Что ж, Павлов не мог возражать против такого своеобразного толкования командирского опыта. Потому улыбался и молчал.

— Наша здешняя вотчина не такая молодая, — продолжал Панкратов, задерживая шаг возле Павлова. — Однако до сих пор на этапе взросления…

— Скорее, затянувшегося детства, — вставил Терехов, хмуря брови, отчего глубокие морщины прорезали не только его лоб, но и впалые щеки.

— Поправку принимаю, — согласился Панкратов, плотнее вжимая трубку без конца трезвонившего телефона. — Надоело это младенчество. Никак не выбьются в люди. Закоренелые троечники… Вроде все есть, а топчутся, как заело!

— Верно сказано, Евгений Власович: у них заело! — отозвался Терехов.

— Откровенно говоря, — Панкратов еще раз сердито стукнул по трубке, — я уже боюсь своей предвзятости: что-то меня совсем ничего в вашей части не устраивает. Ни оружие, ни защита, ни… Верите, не хочу даже на шлюпочные гонки смотреть: вечно в хвосте, вечно настроение портится.

— И что плохо: всем довольны, — добавил Терехов. — Вкатят им тройку, а они как конфетку получают. Не все, разумеется. Николаенко, Ветров и еще некоторые переживают, а иным больше ничего и не надо.

— Ну, наверное, уж не все так, Иван Васильевич… — заговорил Жилин, часто моргая и упрямо наклоняя голову. — Сколько уже сделано!

— Плохо, что и вы считаете, сколько сделано, а не сколько еще надо сделать! — с сожалением бросил Терехов.

На минуту воцарилось молчание, прерываемое только въедливыми звонками да воркованием греющихся на солнце голубей. Птицы дробно семенили по карнизу и заглядывали в окно, будто собирались сообщить людям что-то важное.

Панкратов захлопнул форточку и, отдав распоряжение по селектору, снова стал вышагивать: пять шагов туда, пять — обратно, круто поворачиваясь на каблуках.

— Вникните, доберитесь буквально до каждой мелочи, — наставлял он Павлова. — Расшевелите их там. — Он карандашом начал описывать круги, что, надо думать, показывало, как сподручней шевелить любителей спокойной жизни.

— И вот еще что… Не повторяйте одной банальной ошибки: не считайте себя пупом земли, — без паузы включился Терехов. — Да-да, в этом был главный просчет Николаенко: все — «я», «у меня», «мои»… Командир, конечно, всему голова, всему стержень. Однако и стержню нужна опора. — Терехов наклонил ладонь, словно изображая, как падает стержень без прочной опоры. — А положиться у вас есть на кого. С Ветровым познакомились? — На утвердительный кивок Павлова он негромко произнес: — Крепкий мужик…

— Началось это еще до Николаенко… — досадливо уточнил Панкратов. — Его предшественник оказался слабым — пришлось расстаться. Поначалу дело у Николаенко пошло, да вот беда — жена заболела, врачи лишние сутки не велят оставаться… — Адмирал покосился на взбунтовавшиеся телефоны. — Ну что ж, для первого раза хватит. У вас есть вопросы?

Павлов собирался прежде сам во всем разобраться, потому решил спросить лишь об одном:

— Как насчет стройматериалов? Тесновато жить. Расширяться надо.

Панкратов удивленно вскинул брови сначала на Павлова, потом на Жилина.

— Надо! — твердо повторил Павлов, хотя и видел недовольство начальника. — О людях подумать надо…

Панкратов и Терехов разом повернулись к Жилину, ожидая его объяснений, но тот молчал. Не хотел Петр Савельевич признаваться, что был не в курсе дела и не дал вовремя заявку на материалы.

— Н-да-а, — недобро протянул Панкратов. — Ваш «бутербродик», Петр Савельевич!

Жилин заерзал, но очередной звонок отвлек адмирала. Получилась небольшая пауза, так необходимая Петру Савельевичу.

— Дело поправим, — вскидывая голову, заявил он, хотя и знал наперед, что наигранная бодрость — плохой помощник. — Дадим проект, дадим деньги, благословим и… вперед! Надеюсь, знаете, как строить хозяйственным способом?

— Знать-то знаю, — мрачно усмехнулся Павлов, — но мы же не строители. Спортзал, скажем, вряд ли одолеем…

— Хорошо! — отрезал Панкратов, вставая и отправляясь в прогулку по дорожке. — Обращусь к командующему насчет стройматериалов, хотя и с опозданием. А вам, товарищ Павлов, строить придется. Здесь все этим занимаются… — Адмирал помедлил, подошел к Павлову, давая понять, что скажет самое главное. — Ваше оружие — оружие морского боя. Служит оно для защиты от самой что ни на есть пакости — от вражеских подводных лодок. Качество оружия — ваша первейшая забота. Сумеете сделать, чтобы в любое время, в любом месте, в любом количестве дать что нужно, — задачу выполните. Не сумеете… Такого не может быть! Не позволим! Если что не ясно — наши с Иваном Васильевичем двери всегда открыты. Думаю, и товарищ Жилин не откажет…

— Как же иначе? — Жилин даже развел руками: — Кому-кому, а мне они родные. Так сказать, единокровные…

Вернулись поздно. Павлов распрощался с Николаенко. Может, навсегда. В чужую холодную квартиру не тянуло, хотелось пройтись, скинуть с себя усталость.

После долгой езды в забензиненном газике морозный, просоленный океаном воздух был особенно приятным. С отяжелевших ветвей деревьев бесшумно слетали влажные снежинки, пахнувшие не то арбузами, не то огурцами. Попадая на лицо, они приятно холодили щеки, ласкали ни с чем не сравнимой свежестью.

Неторопливо шагая, Павлов уже миновал несколько домов по Средней улице, как к нему, ловко перепрыгнув широкую канаву, присоединился Ветров.

— Добрый вечер, Виктор Федорович! — зарокотал замполит. — В окно увидел, что вы вернулись, решил составить компанию.

— Верно решили, — обрадовался Павлов. — В такой вечер грешно сидеть дома.

— Да-а-а, смотрите, что творится!

Они запрокинули головы и зачарованно смотрели на небо. Крупные голубоватые звезды, как пастухи, окруженные стадами мелких звезд, переливались то совсем близко, то загадочно мерцали где-то очень далеко, растворяясь в головокружительных глубинах бесконечности.

— Ну как, Виктор Федорович, — первым спустился на землю Ветров, — получили благословение в штабе?

— Всё, комиссар, с сегодняшнего дня, считайте, вступил в должность. Вот брожу под звездами и прикидываю, с чего новой метле начинать…

— Ответ на это известен, — задушевно откликнулся Ветров. — С людей!

— Оно конечно, в людях все начала, — согласился Павлов, отряхивая снег, которым его только что одарила раскидистая ольха. — Знаю, что вы их считаете хорошими, способными горы сворачивать. Помните нашу беседу?

— Как же! И теперь готов повторить то же. Только не так все просто…

Они дошли до конца улицы. Небо уже не казалось праздничным, возможно потому, что прямо перед глазами вздымалась темная, с неясными краями, сопка.

Ветров замедлил шаг и, понурив голову, молчал.

— Я слушаю, Валентин Петрович, — напомнил Павлов. — В чем же сложности-то?

— В штабе вам, конечно, сказали о наших промахах, — хмуро заговорил Ветров. — Я и от Николаенко не держал в секрете своей точки зрения, что у него все держалось на приказе, или, как он сам часто повторял, на «максимальной требовательности»…

— Так и я ее сторонник! — Павлов недоуменно пожал плечами. — Как же без нее?

— За эти дни я присматривался к вам, — продолжил Ветров. — К счастью, у вас не то. Люди сразу почувствовали, что ваша требовательность идет от уважения.

Павлов в душе порадовался, что политработник нашел простые слова для выражения сути командирского отношения к подчиненным. «Да, требовательность, соединенная с уважением, действительно главное», — подумал он, а вслух продолжал доискиваться:

— Тогда в чем же трудности, Валентин Петрович?

— Понимаете… — Ветров остановился, словно размеренно похрустывающий снег мешал ему сосредоточиться. — Понимаете, был такой стиль у вашего предшественника — везде «я», «я». Не любил советоваться ни с кем, прислушиваться. Грубоват был, неуважителен…

— Выходит, если это исключить, то все пойдет на лад?! — воскликнул Павлов. — Тогда задача проста.

— Не скажите! — Ветров ботинком бодал сугроб, словно вымещал на нем свою досаду. — Философия Николаенко отдельным нравилась. А чего проще? Начальник сам все знает. Плыви, куда несет, и соображать не надо. Остановишься — толкнут. И опять порядок.

Они повернули обратно, сопка осталась за спиной. Теперь звезд снова было много, как в начале вечера.

— К тому же Николаенко — все-таки личность, — добавил Ветров. — Умный, обаятельный, красиво говорил. По виду — морской волк. Такие привлекают. Подражатели появились. Вот их вам и надо иметь в виду…

— Хорошо, Валентин Петрович. Спасибо за пожелания. — Павлов наклонился, осторожно отвел в сторону колючую ветку, и они не спеша свернули к Верхней улице. — Завтра соберем руководителей, тогда и потолкуем подробнее.

— Уже не завтра, — Ветров всмотрелся в часы. — Первый час…

Только теперь Павлов заметил, что городок окончательно погрузился в сон. Лишь в одном окне горел свет и за дымчатой занавеской металась шаткая, изломанная до самого потолка тень. Где-то вдали надрывно басил буксиришка, ему лениво вторили охрипшие за день собаки.

— Самойленко наш, — Ветров кивнул на горбатую тень, — английский зубрит. В академию готовится.

Павлов, видимо целиком поглощенный заботами наступающего дня, не отозвался, и они молча подошли к дому.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

«Не слышны в саду даже шорохи… Не слышны в саду…»

«Маячок»… — догадывается Павлов, еще находясь в плену утреннего сна. — Зачем Велта на такую громкость включила? Соседей разбудит. — Он нехотя приоткрывает глаза. В незанавешенные окна пробивается рассеянный свет уличного фонаря, выхватывая из полумрака голую лампочку на потолке и такие же голые стены. — Где я?.. Где Велтины кувшинки? Ах да… — Он снова закрывает глаза, надеясь продлить сон. Где-то далеко бубнит приемник, вместо музыки теперь доносятся обрывки фраз: «…Беринга, русского мореплавателя…», «…относительная влажность воздуха…» — Ну и слышимость! Поди, этажа два пробивает». Но у женщины-диктора голос приятный, говорит она мягко, уютно, словно убаюкивает. Так, кажется, и добавит: «Можете еще подремать, товарищ Павлов, целых семнадцать, пардон, целых шестнадцать минут…» Голос этот знакомый, а фамилию диктора Павлов сразу вспомнить не может, отчего сон окончательно отлетает.

«Что-то Велта с Виктором-младшим поделывают?.. — Павлов прикидывает: — На Балтике уже вечер, сидят, наверное, у телевизора, а мыслями здесь. Тревожатся. Велта, во всяком случае. Нет, Витька тоже… Жаль парнишку с учебы срывать — так трудно было в ту математическую школу попасть! Хотя, зачем срывать? Поживет у деда, а там поглядим. Скоро Новый год, чего доброго, закрутишься и телеграмму им забудешь послать… Да, пожалуй, мне и впрямь не повезло с переводом. Недаром Панкратова, по его словам, ничего в нашей части не удовлетворяет… — Павлов нажал на кнопку будильника, чтобы зря не трещал, и встал с раскладушки. — А может, Панкратов с Тереховым сгущают специально для меня? Прием известный, сам когда-то пользовался. Но Ветров-то почему обеспокоен, считает, что кое-кого из офицеров обязательно надо подправлять? Да и сам я за неделю на беглый глазок многое заметил, с чем не примиришься. Взять дежурную службу — у матросов свободное время, а офицер-дежурный от них подальше… Воссоединю!»

Хлопоча с завтраком, Павлов смотрит на свое отражение в чайнике: растянутые глаза, сивые виски, остальное смазывается, удаляется…

«Поседел ты, друг, за последний год», — укоряет он себя, словно сам в том виноват.

Командира ждали. Офицеры уже расселись за длинным столом и листали блокноты, будто написали туда бог весть сколько и сейчас все это выложат новому командиру. Как принято в таких случаях, Павлов объявил, что вступил в командование, что ждет от них рапортов, хотя с каждым будет говорить отдельно и подробно.

Офицеры пока ничего не писали, но явно к тому готовились. Рыбчевский занес красную ручку с фигурным набалдашником и, казалось, сейчас застрочит с быстротой стенографистки.

Павлов и в самом деле собирался произнести свою «программную» речь, изложить, в чем состоят его требования, что ему по душе, а что совсем наоборот, но его вдруг остановила эта занесенная красная ручка. «Плыви, куда плывется, и думать не надо, — вспомнил он сетования Ветрова. — Дудки, братцы! «Программной» речи не будет, послушаю-ка я вас!»

Пауза затягивалась, появились вопросительные взгляды. У Рыбчевского брови поползли навстречу черному ежику волос, лоб покрылся морщинами, красная ручка сама собой опустилась.

— Сначала, — заговорил Павлов, перекладывая карандаш слева направо, — сначала вы мне расскажите, что вас беспокоит, что наболело, что нуждается в поправках…

Похоже, офицеры не были готовы к такому повороту в совещании, потому снова наступило молчание.

— Я понятно говорю?.. — спросил Павлов, считая, что немую сцену пора заканчивать.

— Да уж куда понятней! — медленно поднимаясь, сокрушенно проговорил Ветров. — Если уж с чего-то начинать, то мне представляется, что прежде всего нуждается в поправках наш распорядок. Да, да, Вениамин Ефимович, — добавил он, заметив, как встрепенулся Рыбчевский. — Именно с распорядка нужно начинать. Возьмите подведение итогов за неделю. Все знают, что половина личного состава на этих подведениях отсутствует — одни готовят оружие, другие сдают его лодкам, третьи в наряд заступают… Причины вроде бы объективные, да от подведения итогов-то какой толк? Только галочку и ставим…

Павлов, хорошо понимая, что значит для военных рациональный и твердый распорядок, был доволен, что замполит начал с него, и охотно поддержал этот разговор.

— А у моего первого зама какое мнение? — спросил он.

Капитан третьего ранга Вениамин Ефимович Рыбчевский, невысокий, плотный офицер с длинной, несколько не по росту, шеей, поднялся и, глядя исподлобья на соседей, не спеша ответил:

— Распорядок у нас, как у соседей, — не лучше и не хуже. На мой взгляд, нечего его менять. Всех наших моряков все равно одновременно собрать трудно.

Можно было догадаться, что между Рыбчевским и Ветровым, наверное, уже не раз были объяснения на эту тему, и когда первый заместитель после двух-трех фраз умолк, Павлов не стал добиваться от него мотивировок. Опять понадобилась какая-то пауза, и Павлов, подойдя к окну, отдернул штору.

За окном еще густела темнота, на синем бархате неба туманно вырисовывались срезанные вкось верхушки сопок. Полюбовавшись хиленьким рассветом, занимавшимся со стороны океана, он вернулся к столу и обратился к Городкову:

— А что вы скажете?

Павлову до этого казалось, что капитан третьего ранга Городков был далек от начавшейся служебной дискуссии. Склонив кудрявую голову, он то щелчком сбивал с тужурки невидимую пылинку, то, выпустив из рукава твердый белоснежный манжет, любовался, должно быть, очень интересной запонкой из зеленоватого камня, а когда услышал обращение командира, слегка вздрогнул, засиял улыбкой и вытянул руки так, чтобы запонки оставались на виду.

«Щеголь! — с усмешкой подумал Павлов, найдя в нем сходство с артистом цыганского театра. В прошлогодний отпуск они с Велтой попали в Москве на спектакль. Днем набегались по городу, наскоро переоделись, да еще проскочили лишнюю остановку в метро, когда же наконец уселись в кресла, вытянув гудевшие от усталости ноги, на сцене и пел двойник Городкова. — Ему бы сейчас гитару!»

— С существующим у нас распорядком, — отвечал Городков, похлопывая мохнатыми ресницами, — можно спокойно жить целый век. По-моему, в нем преотлично заложены все наши особенности.

— Даже так? — удивился Павлов. — А Малышеву распорядок тоже нравится? — круто обернулся он к довольно полному капитан-лейтенанту, сидевшему от него справа.

— Совсем не нравится! — заявил Малышев, обратив свое румяное, с веселыми глазами-щелками лицо тоже в сторону Рыбчевского. — Что в нем может нравиться?.. О подведении итогов уже говорили. Согласен полностью. А строевые занятия утром в понедельник?.. Матросы бродят по колено в снегу, будто клад ищут…

На прошлой неделе Павлов и сам видел, как на неочищенном от снега плацу проводились эти горе-занятия.

Выходило, что по-разному смотрят офицеры на один и тот же факт.

Павлов снова подошел к окну и, не торопя разговор, задумчиво стучал карандашом по раскрытой ладони. Рассвет все набирал силу. Внизу уже виднелись силуэты катеров, а вдали гордый красавец корабль плыл навстречу солнцу. «Счастливчик! Вот бы и мне туда! Вот где все понятно! Отпла-а-вался… Отплавался? Не-ет! Сам буду ходить в океан, сам буду проверять оружие». Он шире раздвинул штору и выключил лампу. Рассвет словно этого и ждал, чтобы ворваться в комнату. Стало сразу виднее, кто чем занимается.

Ветров водил ручкой по карманному календарю, Рыбчевский, наморщив лоб, пересчитывал костяшки пальцев, Городков, похоже, опять занялся своими запонками. Только Малышев что-то писал и вычеркивал, писал и вычеркивал. Павлов увидел, что капитан-лейтенант крупно расписал неделю по дням, почти все дни перечеркнул и обвел кружком только слово «понедельник».

— Кажется, Малышев нас надоумил, — сказал твердо Павлов. — Давайте подводить итоги утром в понедельник. Ведь неделя не из пяти, а из семи дней. Суббота и воскресенье заслуживают, чтобы их тоже вспоминали на разборах. Иные неприятности и случаются, когда люди отдыхают.

— Как-то необычно, — смутился даже Ветров, — у всех в конце недели, а у нас будет в начале…

— Небольшая поправка, — заметил Павлов. — Не в начале, а перед началом! С утра подбиваем бабки. Потом, как обычно, политзанятия. Ну а перед обедом, чтобы нагулять аппетит, не худо и помаршировать. У кого другие мысли по этому пункту распорядка?

— В принципе, — первым откликнулся Рыбчевский, — возразить против предложения Малышева нечего. Боюсь только, что там, наверху, — он воздел к потолку красную ручку с набалдашником, — нас не поддержат. Скажут, где это видано — понедельник и итоги! Нет, надо бы еще оглядеться…

— Оглядываться никогда не дурно, — резюмировал Павлов, отодвигая от себя пресс-папье, — однако не по всякому поводу. Кто разрабатывает распорядок? Мы сами. Вот и давайте разработаем его так, чтобы никто не усомнился в его разумности — ни подчиненные, ни начальники.

Рыбчевский с едва заметной улыбкой переглянулся с Городковым, что не укрылось от внимания Павлова. Видно, знали они что-то, пока еще ему неведомое, о чем сказать не решались.

— Что еще наболело? — продолжил Павлов.

— Совещания… — снова начал Ветров, но сразу же будто споткнулся.

«Знакомое дело, — грустно подумал Павлов и даже поморщился. — Кто их только не ругает!.. И если бы даже коротко да ясно они проводились, все равно их будут принимать без охоты. Ну а как без них?.. Где еще командир может сказать что-то, всех касающееся, перед всем миром, если надо, кого-то похвалить или поругать?..»

— Выходит, не очень жалуете эти вече? — подбодрил он замполита. — Хорошо, предлагайте, давайте их ограничим. Когда их лучше устраивать?

— В четверг, — посоветовал Ветров. — В этот день до обеда нас никто не трогает, даже, — он с усмешкой кивнул на потолок, — сверху.

— В пятницу! — Рыбчевский был так категоричен, будто в другие дни совещаться вообще считалось грешно. — В пятницу кончается рабочая неделя. Почти кончается, — быстро поправился он, вспомнив, что об этом только что говорилось.

— Давайте тоже в понедельник, — высказался Городков. — В понедельник начинается новая неделя — неплохо будет зарядиться…

— В субботу, — несмело подал голос Малышев. — Нет лучшего времени: можно не торопиться…

Опять мнения оказались разными. Но остановились все же на четверге.

Малышев, однако, засомневался:

— Не ночью же по четвергам совещаться!

У него вообще получалось: если не в субботу, то на совещания остается только глубокая ночь.

— Будто ночью совещаний не бывает… — пошутил Павлов и вспомнил, как в лейтенантские годы он служил под началом одного командира. И умница, и смел, и находчив, но обожал совещания даже больше охоты, хотя охотником комдив слыл наипервейшим. Он собирал офицеров утром и вечером, в любой день, в любой час, не исключая выходных. И еще отличался упрямством: если замечал иронию, делал все наперекор насмешнику. Ну а среди лейтенантов мало ли веселых людей. Как-то один возьми и скажи, чтобы слышал комдив: «Скучно стало служить. Совещания, к примеру, какие-то всегда однообразные, дневные. А ночью? А с переходом на другие сутки? А в противогазах? Увы!» На следующей же неделе совещание началось поздно вечером, а закончилось около часу ночи, то есть на другие сутки. В ту же ночь офицеров вызвали еще раз и тут же объявили химическую тревогу. Все надели противогазы, но совещание продолжалось. Правда, командир пояснил в конце, что отрабатывался норматив, но лейтенанты поняли, где норматив, а где реакция на не очень осторожный юмор.

— Выходит, и ночью бывает, — закончил воспоминания Павлов. — Но мы не будем повторять этот смешной опыт. Итак, в четверг?

Офицеры согласно закивали.

— Ну и хорошо. Не худо, если изменения в распорядке обдумают и мичмана.

— На мой взгляд, — Рыбчевский чуть привстал, — ничего нового они не предложат…

— Почему же? — насторожился Павлов. — Не жить же по принципу: «Одна голова хороша, а две — только больше». Не-ет! Не умеют размышлять, мы с вами обязаны их научить. Вот в четверг и поговорим со всеми.

С утра повалил снег. Густой, пухлый, липкий. Сперва он падал сверху вниз, но ветер крепчал — и снег уже летел вкосину, будто сбоку беспрестанно кидали его злыми пригоршнями. С востока надвигались мохнатые черные тучи. Летом о таких говорят: «Быть грозе». А теперь чему быть?

Позвонили из штаба: «Штормовое предупреждение. После обеда пурга». Павлов поспешил в комнату дежурного. Здесь уже вовсю орудовали Рыбчевский, Ветров и сам дежурный — Самойленко. До чего же много надо успеть!

Прежде всего — завезти достаточно торпед. Пурга не пурга, а лодкам оружие подавай! Им завтра, а может и сегодня, — в дальние походы, на учебные стрельбы… В торпедах к тому же всегда нужно малость покопаться, как говорят приготовители, облизать их и лишь тогда отправлять на лодки. Разом всего этого не сделаешь, потому и надрываются могучие торпедовозы, спешат до пурги забросить морякам свои многотонные грузы.

И не только об оружии надо помнить. Хорошо, что это все уже тщательно продумано, в определенном порядке занесено в длинный перечень неотложностей — крепление катеров, вездеход для доставки харчей, выделение дежурных лыжников… Самойленко ведет пальцем по этому списку, останавливается, торопливо справляется у кого-то по телефону, а проверив, двигается своим пальцем дальше. Надо все очень строго проверять: упустишь самую малость — потом бед не оберешься.

Наконец пошли долгожданные рапорты: Винокуров по-штормовому готов! Власенко готов! Кубидзе…

«Шустры начальники! — отметил про себя Павлов. — Дело знают!»

После этого доложил об общей готовности Жилину.

— Готовы?.. — послышался далекий голос. — Ну а слава богу. Примите меры, чтобы ни единого ЧП!

Время приближалось к полудню. Ветер задул с новой силой. Протяжный свист его переходил в звериный вой, словно голодному волку ненароком прищемило хвост. Вокруг все потемнело. Снег летел теперь не косыми прядями, а пугливо прижимался к земле.

— Пурга? — с затаенной тревогой спросил Павлов, встретившись глазами с замполитом.

— Нет еще, — Ветров прислушивался, зажимая ладонью плечо. — Вот когда снег двинет сплошной лавиной, вот тогда…

— А что с плечом?

— В такую вот непогоду ноет, окаянное. Будто гвоздь в него всадили! — Валентин Петрович морщится сильнее, но уже не от боли, а от воспоминаний. Сколько бы натворил тогда самосвал, не окажись в том месте Ветров! Неудачно поставленный самосвал угрожающе сползал с сопки, а рядом детишки играли и среди них сын незадачливого шофера. До сих пор не помнит Валентин Петрович, что он крикнул матросам. Помнит только, что первым подставил плечо, и на него ударом навалилась заляпанная раствором машина, помнит свистящее кряхтенье подоспевших к нему матросов… С тех пор плечо и ноет. Он сильнее сжимает его и прислушивается: — Гудит, похоже, по-настоящему.

— Пора выключать Нижнюю, — осторожно напомнил Рыбчевский и вопросительно поглядел на командира.

За стенами установился равномерный, заунывный гул, как у самолета, набравшего высоту. Окна и двери комнаты дежурного залепило окончательно.

— Нижнюю, Нижнюю… — повторил Ветров название улицы поселка. — Прохлопали летом с Нижней, теперь людей придется мучить.

Павлов вспомнил, что только на Нижней электропроводка висит на столбах — на других улицах ее успели упрятать под землю, — потому так и опасна эта Нижняя: вдруг порвет провода? Вдруг кто-то выйдет из дома?.. Рисковать нельзя. Конечно, нелегко придется тем, кто там живет. Нет тока — нет тепла, света, нет воды. Каково будет людям с керосинками, со свечами да с накинутыми на плечи одеялами?..

— Выключить Нижнюю! — бросил он сердито, будто негодовал на себя, что не может найти другого решения. И тут же дал себе зарок: «Кровь из носа, а за лето кабели спустим под землю!»

Прошел еще час. Дома, дороги, столбы — буквально все утонуло в снегу. Пурга обретала свою полную силу. Ее свирепый вой уже дошел до верхней ноты, и тянулась эта нота бесконечно долго.

— Как певец из флотского ансамбля! — невесело пошутил Рыбчевский.

Ветер рывками валил сплошную снежную стену. Та не поддавалась, старалась выпрямиться, стать в полный рост, но ветер остервенело ее пригибал и, похоже, был близок к успеху. Борьба была ожесточенной и с каждой минутой становилась злее, беспощаднее. А может, они вместе сговорились испытать человека? Усомнились в его стойкости? Вот они с гнусным хохотом начали выдавливать окна, гулкими шагами затопали по крышам, срывая железо, подбрасывая и кружась с ним в бесовском танце, а потом, вдоволь наигравшись, швыряли его о землю.

Длинный, резкий, будоражащий душу телефонный звонок:

— Докладывает Винокуров. Пропал матрос Митин. Видела полчаса назад… Разрешите высылать лыжников и самому возглавить поиск?

«Вот оно — начинается!..» В груди будто оборвалось. Павлову припомнилось назидание Терехова: «В пургу для вас главное — выжить. А выжить — это не потерять ни одного человека».

— Кто командует лыжниками? — как можно спокойнее спросил Павлов.

— Мичман Чулькин.

— Высылайте! Но сначала обшарьте сопку, что у камбуза, и овраг. Напомните морякам, чтоб крепче держались за трос. Чулькина подменять не надо. Сам справится. — Опустив руку на рычаг телефона, Павлов чуть задержал его. Теперь надо докладывать наверх.

Жилина на месте не оказалось. Павлов набрал номер Панкратова. Ему почудилось, что диск щелкает визгливо, жалобно, враждебно.

— Так. Понял, — услышал он невозмутимый голос адмирала. — Как говорится, первый прокол. Найти во что бы то ни стало! Передаю трубку начальнику политотдела…

— Чулькин ищет? — простуженно прохрипел Терехов и, не дожидаясь ответа, сказал: — Найдет. Только не дергайте его часто… Да-а, что с ужином для караула? Что с елками?

«Батюшки!.. — Павлов словно очнулся. — Ведь сегодня Новый год!»

— Ужин повезем на вездеходе, — доложил он. — А елку готовили целую неделю… Если пурга позволит, проведем, как наметили.

— Что значит, если позволит? — донеслись недовольные слова Терехова. — Пурги испугались?.. Делайте все, как наметили. Это людей успокоит. А самое главное — Митин.

Жилин вскоре позвонил сам.

— У меня было предчувствие… — говорил он сдавленно, будто ему стиснуло горло. — Боюсь, вы не понимаете, чем это пахнет!

Потянулись томительные минуты ожидания, хотя Винокуров и позванивал: «Поиск продолжается. Пока ничего…» Пока ничего!..

— Товарищ командир, нашли! — доложил он к ночи, еле подавляя волнение. — Жив-здоров, только сильно замерз. Выбрасывал мусор и скатился в овраг. Еле откопали.

— Благодарю тех, кто помог товарищу, — скрывая радостное облегчение, бросил в трубку Павлов. — Подумайте, кого стоит за это поощрить, а главное — впредь лучше смотрите за людьми! Валентин Петрович, — обернувшись к Ветрову, добавил он, — расскажите-ка о Митине по трансляции. В назидание, разумеется.

— Поздравляю с «находкой», — отозвался на звонок Павлова Жилин. Чувствовалось, что дышать ему стало легче, голос обрел прежний металл. — Адмиралу доложу сам.

Буйство стихии тем временем нарастало. Небо гудело и выло, как стая голодных волков.

Павлов, давно отвыкший от крутого норова тихоокеанской погоды, с опаской поглядывал на телефон, словно от его треска возникали ее каверзы. Глухой, нудный сигнал аппарата то и дело заставлял его вздрагивать.

— На катерах оборвало швартовы! — виновато, как если бы это случилось по его недосмотру, доложил Самойленко. — Вездеход наготове…

Напоминание излишне. Павлов и сам понимает, что сейчас его место только на пирсе.

— Вениамин Ефимович, остаетесь за меня! — бросает он Рыбчевскому, натягивая шапку на уши. — А вы, Валентин Петрович, пробирайтесь в клуб. Новогодний вечер надо провести в любом случае. Коли не управлюсь, поздравьте моряков от моего имени.

— Все сделаю. — Ветров тоже затягивает молнии на штормовой куртке и опускает на глаза капюшон. — Только, если сможете, постарайтесь сами. Будем ждать до последнего.

— Учту.

Как добрались до берега, Павлов толком бы не объяснил. И фары, и прожектор вездехода не пробивали снежную завесу. Водитель вел ловкую гусеничную машину по одному ему известным приметам. Когда наконец дотащились до стенки, снег забивал глаза, лез в рот, в нос, перехватывало дыхание. Едва можно было разглядеть, что творится всего в двух-трех метрах вокруг.

Боковой северо-восточный шквал оторвал связку катеров-торпедоловов от пирса и привалил их носами к прибрежным камням. Дело, должно быть, складывалось плохо.

Но капитан третьего ранга Власенко, небольшого роста офицер, на плечах которого лежала забота о катерах, складывая ладони в рупор, кричал Павлову, с трудом перебравшемуся к нему на катер:

— Завел концы на плавдок! Теперь катера больше не отваливает.

— Правильно… А дальше? Ведь они сильно прижаты.

— Пробовали отжаться своими шпилями, но против этого ветра силенок не хватает…

Павлов с Власенко низко пригибали головы, изо всех сил цеплялись за катерные поручни — стоит чуть-чуть расслабиться, и мгновенно полетишь за борт. Сквозь белесую мглу пробивалось какое-то слабое мерцание. Боясь, что это ему только кажется, Павлов прокричал Власенко:

— Что за огни?

— Стоя-о-о-ик у о-о-о а-а-а! — ответил тот.

До предела обостренным чутьем Павлов перевел это так: «Сторожевик у соседнего причала!» — и его осенило: сторожевик этот может выручить, если возьмет наши концы и оттащит связку катеров от камней. Он жестом предложил Власенко следовать за собой.

Опять карабкались на пирс, к телефону, преодолевая яростную упругость ветра, опять останавливались, чтобы перевести дыхание.

— Да, да, здравствуйте! — Командир противолодочников ответил сразу, видно, находился на корабле. В трубке звучал приятный, сочный баритон. — Мы с вами еще незнакомы, но я слышал — вы вместо Николаенко. Вот так довелось знакомиться… Так что, вы говорите, нужно?

Павлов рассказал, нажимая на то, что сейчас единственная надежда на нового знакомца — сторожевик только и может подтянуть катера с помощью корабельного шпиля.

— А свой конец на сторожевик забросите? — поставил условие баритон.

— Приложим все силы!

— Добро! Тогда сдвинем ваши «линкоры»… Даю приказание командиру.

От сердца отлегло. Власенко распорядился подать на сторожевик трос от катеров.

Мичман Серов, бывший лодочный боцман, по-медвежьи закутанный в штормовку, трубным голосом рявкал: «Р-раз!.. Р-раз!.. Р-раз!..», пока пятеро матросов медленно, черепашьими шажками, но все дальше и дальше оттаскивали по пирсу стальной конец.

— Подтя-анут! — твердо сказал Власенко, уверенный в Серове и его подчиненных.

Однако прошло немало тягостных минут, пока наконец мичман не подскочил к офицерам. Слов доклада Павлов не разобрал, но по жестам Серова понял, что дело сделано: к сторожевику уже полз толстенный тросище. Теперь все зависело от того, хватит ли у сторожевика сил.

— Все вниз! — прокричал Власенко, хорошо зная, как опасно быть рядом с натянутым тросом, На палубе остался только бывший боцман.

— Серов! — гневно затрубил Власенко в свой ладонный рупор. — Голову носить надоело?!

Бывшего боцмана голова, конечно, не обременяла, и он, не мешкая, юркнул в люк.

Вот трос натянулся, зазвенел, заскрипел: чувствовалось, что сторожевик взялся не на шутку. Но катера оставались на месте.

Павлов и Власенко глядели друг на друга. Оба думали об одном: кого бы еще просить о подмоге. Да где ее, подмогу, в этой заварухе найдешь!

Но и на сторожевике, видно, думали. Стальной конец на секунду ослаб, подергался, опять вытянулся, опять заскрежетал. Битый лед, что торосился у катеров, стал с хрустом раздвигаться. Пошло-о-о!..

Пирс приближался ходко. Власенко уже на телефоне. Надо не опоздать и вовремя крикнуть сторожевику «стоп!». Еще немного, и катера прижаты к причалу. Да не к чужому, а к своему!

Как, оказывается, хорошо жить на свете!.. Власенко окончательно приходит в себя:

— Между прочим, поздравляю вас с Новым годом!

«Верно, черт возьми! — радуется Павлов. — Семь минут первого. Вот он, Новый, и наступил!..»

— И вас с новым счастьем, Николай Захарович!

Счастье!.. Разная у него мера. Одно — большущее, необъятное, связанное, наверное, только с Родиной. Другое — поменьше, оно сугубо личное: это — любовь, семья. Но вот есть и такое: преодолел что-то трудное, вывернулся из какой-то беды — и на душе хорошо, ты тоже счастлив!..

Пока катера привязывали к пирсу, Павлов успел созвониться с дежурным:

— Как у Винокурова?

— Держится! — Натужный тенорок Самойленко еле пробивался сквозь шорохи и трески. — А у нас здесь трубу с котельной свалило. Там сейчас Рыбчевский.

— Пусть Рыбчевский мне позвонит, — сразу помрачнев, процедил Павлов. — Да и Ветров тоже.

Рыбчевский не заставил себя долго ждать и рассказал, что труба никого не задела, ничего не повредила, что котел пришлось загасить, но, мол, остальные четыре вполне справятся, что сейчас он уже заканчивает с дыркой в крыше.

Ветров позвонил немного позже:

— И вам, Виктор Федорович, всех благ!.. Рад, что управились скоро. Ждем вас.

— Дождетесь! — улыбнулся Павлов, переглянувшись с Власенко. — Сейчас еще раз проверим швартовку и тронемся в клуб. Хоть и припоздаем немного, но лучше поздно, чем…

Небольшой уютный клуб, несмотря ни на что, дышал новогодьем. Посередине пыжилась иголками нарядная елка, искусно собранная из веток кедрача. Оказалось, что соорудил ее Серов, с которым только что познакомился Павлов; он и тут постарался, хотя теперь сам и не видит, сколько веселья доставил людям. Вперемежку со сверкающими на свету шариками, колокольчиками и фонариками из густой зелени выглядывают потешные фигурки с синими воротниками. То дружеские шаржи доморощенного скульптора старшего лейтенанта Валерия Рогова — торпедиста у Власенко. Носатые и губатые куклы прямо-таки притягивают моряков. Однако оригиналы-прототипы на Рогова не обижаются, а может, и обижаются, да вида не показывают…

— Смотри, Шулейкин, это же ты!

— А по-моему, Гриня, вон там я вижу твой портрет. Вылитый.

— Скажешь! Погляди на нос!..

— Будет вам, ребята, — вступает третий, — это, конечно, я.

Телевизор, вознесенный над сценой, веселится «Голубым огоньком», вокруг елки, на столиках, дымится крутой кофе, витает вкуснейший запах пирожков с мясом, сотворенных здешним шеф-коком Пашей Куриленко.

Моряки принарядились и под рев шторма как-то особенно дружно разместились у елки. Телевизор временно приглушили: ждут, что скажет командир.

«А чего желают в таких случаях?» — вспоминал Павлов.

Рядом с ним стоял старшина Трикашный. Говорят, он сильный торпедист, завзятый шлюпочник. Придет время, посмотрим, какой он там сильный, какой завзятый, а вот что парень он симпатичный — это да! За Трикашным матрос тоже ничуть не хуже. Такой же плечистый, широкогрудый, с такой же спортивной прической. А дальше? И дальше такие же оживленные, иссеченные пургой, задубелые лица.

«Мировые парни! А я еще позволял себе думать, что не повезло с назначением, — усмехнулся Павлов. — И слова им надо сказать самые такие…»

— Мне передавали, — наконец заговорил он, — что в прошлом году вы славно потрудились, что подводники стали добром поминать наших торпедистов. Желаю вам и в наступившем году этой славы. Успеха вам в службе, друзья! Здоровья и удачи! С Новым годом!

— Ур-ра-а-а!.. — взволнованно громыхнуло в ответ, и душистый кофе показался ничуть не хуже шампанского.

Потом Дед Мороз — самый рослый моряк Наумов — блистал остроумием, оглашая поздравления со значением, потом пели песни, много песен. Особенно получилось «Раскинулось море широко». И хотя песня совсем не новогодняя, повеяло таким братством, таким теплом, таким близким показался локоть соседа, что моряки пели и невольно думали, насколько легче им живется, когда они вот так все вместе.

А утром позвонил Жилин.

— Да-а-а, — сумрачно растянул он. — На волоске пляшете, дорогие! Пойдет в том же темпе — не сносить и мне головы!.. Почему оторвало катера?

— Перетерся трос, — сдержанно объяснил Павлов.

— Почему раньше не заменили?

— Не вышел срок. Тут, я смотрю, они выходят из строя куда раньше срока…

— Только не тросы, а головы ваших подчиненных! — хрипло проговорил Жилин. В его словах звучала сама нетерпимость.

— Отмечаю, — продолжал Павлов, будто не слышал жилинского раздражения, — торпедистов Власенко и лыжников Винокурова…

— Куда там! — Эти слова Жилина резанули: смысл их и через километры дошел до Павлова мгновенно. — Как бы не пришлось награждать! Только чем?

Павлов смолчал. Конечно, может, и виноваты те, кто следил за тросами, хотя Павлов сам видел разрыв и убедился, что он свежий. Но как не ободрить матросов, которые так ловко орудовали концами, не жалели себя, спасая попавшего в беду товарища, чинили дыру в котельной — и все это в пургу, в адской кутерьме!

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Лиля прижимала к подбородку платье, сшитое для Нового года, и беззвучные слезы, слезы досады, растекались по тяжелому серебристо-сиреневому шелку.

«Почему так? Почему не повезло? Почему пурга?..» — Лиля Городкова очень себя жалела. Еще бы! Сколько надежд возлагалось на это злосчастное платье, как хотелось блеснуть, вызвать своим видом зависть женщин, особенно у этой задаваки Лизы Малышевой. Подумать только, специально задержалась в Ленинграде, чтобы пробиться к лучшей портнихе! Спасибо, еще случай помог: портниха лечила зубы у Маргариты Яковлевны, матери Лили. Правда, затянула портниха немилосердно, все ссылалась на известную певицу, собиравшуюся в поездку по Европе, которую, мол, приходится обшивать в первую голову. Зато, когда Лиля принесла платье из ателье и облачилась в него, даже постоянно брюзжащая Маргарита Яковлевна всплеснула руками:

— Лиля, ты великолепна!

Лиля и сама тогда чувствовала себя так, словно у нее выросли крылья.

«К чему оно здесь?» — Она зло отшвырнула платье, как будто из-за него на улице пурга и никакого бала не будет.

— Не вертись у огня! — ни с того ни с сего, размазывая пальцами слезы, накричала она на маленькую Веронику. — Только пожара и не хватает! Бесенок какой-то, а не девочка. Вся в папу!

Воспоминание о муже вызвало новый прилив гнева. Это все он, он виноват, что они прозябают шестой год в этой людьми и богом забытой дыре. Если бы захотел, давно перевелся бы на запад, в крайнем случае во Владивосток. Всюду люди живут как люди, а здесь!.. Лиля зажмурилась, представила себе Невский, праздничные огни елок, яркие витрины, музыку, представила, как мать своими красивыми полными руками выкладывает щипцами пирожные из «Севера», как ставит высокие, в виде тюльпанов, бокалы с шампанским на крахмальную салфетку, накинутую поверх плюшевой скатерти… За пять минут до Нового года в дверь деликатно постучится сосед Эдик с букетиком фиалок или нарциссов. Как все это незабываемо, как близко и, даже страшно подумать, как невообразимо далеко!

«А здесь вот она, праздничная иллюминация! — Лиля перевела взгляд на керосинку — источник света и тепла, на которой шипели пресные лепешки. — Отчего они такие: резина резиной? Кажется, не пожалела ни яичного порошка, ни сухого молока…»

— Мама, дай хлебушек, — требовательно наморщив носик, канючит Вероника.

Лиля отламывает кусок горячей лепешки, пахнущей содой и керосином, но девочка недовольно машет руками:

— Не хочу, хлебушек дай!

— А это что?

Вероника произносит не очень лестное слово в адрес Лилиных лепешек и, получив по заслугам, оглашает маленькую кухоньку громкими воплями.

— Будешь капризничать — отправлю в комнату!

В комнату и заглянуть боязно: темно, холодно, и страшно гудят вконец залепленные снегом окна. Такое наказание сильнее шлепков, и Вероника умолкает, надменно поджав пунцовые, словно два лепестка, губы.

«Вылитый отец. Такая же упрямая. — Лиля тяжело вздыхает и уже без злости, с примесью горечи, думает: — За что я ее?.. Ведь ребенок, хлеба просит».

Как досадно получилось! Неделю назад Городковы с Малышевыми заказали столик в «Золотом якоре», а позавчера Юра принес два пригласительных билета в Дом офицеров. Так все удачно складывалось: Лиля уже и с соседкой договорилась насчет дочери. А пурга налетела до того внезапно, что Лиля о хлебе не успела и подумать. Да разве только о хлебе?..

— Потерпи, доченька, скоро пурга кончится. — Она протянула Веронике бисквит и погладила ее по упругим, сразу расцветшим в улыбке щекам. — Будет у нас и хлебушек, и яблоки, и все-все.

— И папа.

— И папа тоже.

«Папа!.. Он, конечно, не верит, что я из-за платья задержалась. Думает, с Ленинградом не могла расстаться, с мамой. Еще и к Эдику ревнует. Глупый!.. А может, не глупый? Разве не приходило ей в голову, что зря она не связала судьбу с этим смазливым парнем? Приходило, и довольно часто, хотя она и отгоняла прочь эти мысли. Конечно, сравнивать Эдика с ее Городковым смешно. Городков есть Городков — мужественный, уверенный в себе и в своих поступках. Но разве этого достаточно?.. Нет и еще раз нет! Каждый день, каждую минуту Лиле казалось, что она безвозвратно теряет что-то неимоверно дорогое.

Успокоив Веронику, опустилась на табуретку, крепко зажала уши, чтобы не слышать заунывного воя пурги, и прикрыла глаза, чтобы не видеть коптящих языков керосинки. Так, сжавшись, она и сидела. И ей чудилось, что весь мир, придавленный белой мглой, исчез, исчез навсегда, что больше нет и никогда не будет ни солнца, ни неба, ни радости.

«Господи, скоро тридцать! — Холодок от неприятной мысли вкрадчивой змейкой заползал внутрь, вызывая озноб. — Шутка ли, тридцать лет! Старуха! — продолжала растравлять себя Лиля. — Вся жизнь прошла мимо. Что я видела хорошего? Трудности и только трудности. На каждом шагу и по любому поводу. Неужели он этого не понимает?.. Одни землетрясения чего стоят!»

Неподдельный ужас охватывал ее всякий раз, когда ночью начинало трясти. Лиля цепенела и не мигая смотрела на тяжелую потолочную плиту, которая на ее глазах наклонялась и готовилась рухнуть. Даже кричать не хватало сил. Она до боли стискивала руки и, тихонько постанывая, только вслушивалась: гудит земля или затихла? Земля затихала, а Лиля еще долго не могла успокоиться, то и дело вздрагивала, забываясь в тревожной дреме. Утром смотрела на себя в зеркало и не узнавала, как будто и не она это вовсе, а другая женщина, правда очень знакомая. Лиля старательно разглаживала кончиками пальцев новую морщинку у глаза, но та собиралась снова; растирала горькую складку у губ, но и она не хотела исчезать. И седой волос блеснул, еще один…

Больше всего выбивали из колеи письма матери. Получив письмо, Лиля долго ходила сама не своя. Да и было от чего расстроиться. Одна подружка вернулась с мужем-режиссером из Карловых Вар, другая защитила диссертацию, третья раскатывала на собственных «Жигулях». После таких новостей жизнь в семье Городковых приходила в полный разлад. У Лили опускались руки, ей ничего не хотелось делать, все было немило. Даже Вероника не забавляла, а раздражала.

Городков, получая от почтальона конверт с ленинградским штемпелем, заранее мрачнел: «Все. Теперь начнется!»

Лиля не спешила читать. Лишь после ужина, взобравшись с ногами на диван и тщательно изучив дату прибытия, она вскрывала письмо, рассматривала листки на свет и приступала к неторопливому чтению. Сначала она еще сдерживалась, с Вероникой пыталась быть приветливой, мужа старалась не замечать. Раздражение накапливалось постепенно, и в конце концов происходил взрыв: слезы, упреки, гневные слова.

Городков внутренне сжимался, как пружина, и тихим голосом силился ее образумить:

— Лиля, дорогая, ты знала, за кого выходишь, знала, что я не вольная птица… Вспомни, раньше сама говорила, что тебя не пугает судьба военных.

— Дура была неопытная! Теперь вижу, с чем эту военную судьбу едят. Хватит! Думаешь, приятно убивать лучшие годы в топливном складе? Мне, с почти законченным юридическим образованием! Ха-ха! «Лаборант топливного склада»! Не правда ли, звучит?!

— Не одна ты в таком положении. И другие работают не по специальности, и другие молоды…

— Зачем мне на них смотреть? Есть и получше примеры. Вон мама пишет: Галка диссертацию защитила, в НИИ устроилась, а я что, как Лиза Малышева, пельмени буду тебе лепить?!

— Между прочим, Малышева прекрасный педагог. Что касается пельменей… — Городков безнадежно махнул рукой. — Какие уж там пельмени! Кроме сарделек, что ты еще умеешь?

— Чем плохи сардельки?

— Да я на них уже смотреть не могу!

— Знаешь, Городков, чревоугодие никогда не украшало человека.

— О аллах! — Он воздевал руки к потолку. — О каком угодии речь, когда элементарный голод мучит?

— Перестань паясничать, смотреть противно!

— Ну вот, еще и противно… — И Городков, засучив рукава, сам брался за сковородку. Лучше всего получались у него котлеты. Провернуть мясо — пустяк, намного труднее жарить — поди, угадай, когда котлета готова! Хоть бы Лиля помогла, но она с Вероникой уже устроилась у телевизора и теперь ее никакими силами не сдвинешь с места. «Чертов ящик! Разбить его, что ли?»

Если Городков не сильно уставал на работе, кухонное дело как-то спорилось. Но часто вместо веселого мурлыканья его сочный баритон поминал черта. Сопровождалось это громким звоном посуды, заставлявшим Лилю вздрагивать.

— Посмотри, Вероника, что он там вытворяет? — посылала она дочь на разведку.

— Знаешь, мама, котлеты на полу!

— Ну конечно! Кто обваливает их в сухарях, кто в муке, а наш дорогой папочка — в пыли!

— Почему в пыли? — обиженно доносилось из кухни. — Я сегодня полы намыл.

— Успокоил, называется!

«Что за наказание! Не знаешь, с какой стороны подойти: и так плохо, и эдак плохо». Детдомовский воспитанник, он очень дорожил семьей, но как недоставало в этой семье тепла и покоя! Утешало, что Вероника была к нему привязана, и это заставляло его сдерживаться, хотя иной раз ох как хотелось все бросить, хлопнуть дверью и уйти. Уйти навсегда. Он постоянно внушал себе: «Все хорошо, все нормально. Главное — спокойствие, еще раз спокойствие. Конечно, и Лиля права, и ей нелегко. Молодая, красивая…» Городков заглядывал в комнату и украдкой любовался профилем жены, особенно нежным от голубых бликов, падавших с экрана. «По виду ангел да и только! Но как не хватает этому ангелу мягкости и доброты! Хоть чуть-чуть, хоть самую малость».

Лиле никогда не приходилось заниматься стряпней, она не любила и не хотела готовить. Как-то решила порадовать мужа пельменями, насмотрелась, как ловко, с шутками а припевками, словно между прочим, получались они у соседки, у Лизы Малышевой, но бог ты мой!.. Тесто никак не хотело отставать от миски, склеивало пальцы, и Лиля долго не могла их разлепить. Потом этот тугой ком — хоть убей! — не желал растягиваться: Лиля его тянет к краям, а он сбегается к середине… Когда же выстраданные разнокалиберные пельмени попали в кипяток, они все, как один, раскрылись и мясо пошло ко дну. Так и булькали в отдельности — вода, мясо и тесто. Сколько сил, сколько времени ухлопала — и все впустую. Лиля поскорее уничтожила следы первой своей попытки стать прилежной хозяйкой и побежала в магазин за колбасой. С тех пор не стала испытывать судьбу, вернее, нервы, терпение и продукты.

— Подумаешь, велика важность! — повторяла она за обедом слова матери. — Институт для этого кончать не надо. Ты вот предложи Лизочке Малышевой сыграть «Норвежский танец» Грига!

Возразить что-либо Городков не мог, но в душе с удовольствием променял бы сейчас десяток танцев на один приличный обед, тем более что никакого «Норвежского танца» Грига не было, а были только разговоры о нем. Однажды, гуляя, они зашли в матросский клуб и Лиля решила блеснуть — как-никак окончила музыкальную семилетку. Она торжественно откинула крышку рояля, подняла руки, обвела синими, чуть прищуренными глазами слушателей — Веронику, Городкова и дневального, который по такому случаю бросил швабру с ведром, — и… Тут, правда, случилось непредвиденное. Правая рука бодро побежала по клавишам, а левая почему-то сразу заблудилась, не знала, откуда начать. Простучав пару тактов невпопад, Лиля с досадой опустила руки.

— Музыка — это такая штука, — расстроенно пояснила она. — Требует ежедневной тренировки.

Зато Вероника в тот раз отвела душу, вволю похлопав ладошками по лакированной крышке, по клавишам.

— Пора покупать пианино. Не так для меня, как для нее, — кивнула Лиля на дочь. — Через полтора года ей четыре исполнится — самое время начинать.

Городков согласно кивал, хотя в душе и считал: четыре года — это слишком мало для начала «блестящего образования», как выражалась Маргарита Яковлевна, бабушка Вероники.

…Тихий стук в дверь вывел Лилю из оцепенения. Она сбросила с головы детское одеяльце и прислушалась. Стук повторился громче, настойчивей. Чужой стук. Лиза Малышева и соседка справа стучат совсем не так.

«Кто мог прийти в такую погоду?» Лиля щелкнула замком и, включив фонарик, ослепила запорошенного снегом матроса в штормовке, с опущенным на самые глаза капюшоном.

— Лилия Ивановна?..

— Д-да, да… — растерянно, чуть запинаясь, произнесла Лиля, опуская фонарик, не понимая, зачем он пришел и, главное, как он пришел. — Каким образом вы добрались?

— Пустяки! На вездеходе, вместе с дежурным. — Матрос, улыбаясь, протягивал сверток: — Гостинец вам от Деда Мороза!

— Дядя матрос, — из-за Лилиной юбки выглядывали два испуганных, любопытных глаза, — а вы настоящий Дед Мороз?

— Самый настоящий!

— А тогда, где ваша борода?

— Да, действительно! — Матрос провел варежкой по голому подбородку. — Знаешь, она еще растет.

— Ступай на кухню и не мешай! — Лиля затолкала дочь на кухню и плотно прикрыла дверь.

— Холоду я напустил… Вы уж извините. — Матрос смущенно топтался в лужицах, натекших с ботинок. — Отряхивался, отряхивался и…

— Пустяки. Спасибо вам.

— Так я пойду. Да… Капитан третьего ранга передавал, что свет к двадцати четырем дадут. И еще… Счастливого Нового года!

— И вам большого счастья! — Лиля готова была расплакаться, теперь уже не от досады, а от стыда, оттого что впервые за весь день подумала о муже, подумала, каково ему там приходится. «Дура, эгоистка! А он-то, он!»

— Скоро свет у нас будет, доченька. И свет, и тепло, — весело приговаривала Лиля, раскрывая сверток. — Посмотрим, что папка нам прислал.

— Не папка, а Дед Мороз. Ты же слышала!

— Слышала, слышала, — смеялась Лиля, передавая дочери мандарины и шоколадки, а сама с наслаждением вдыхала запах свежеиспеченного хлеба. — Это все равно: они вместе постарались — и папа, и Дед Мороз.

Вероника с интересом разглядывала яркие картинки на шоколадках. Каких тут только не было! И нарядные зайцы, играющие на балалайках, и елки с крупными снежинками, и усердные медвежата с полными корзинками малины за плечами.

— Мама, вот этого зайчика я скушаю первым. Знаешь почему?

— Догадываюсь: ты — Серый волк.

— Никакой я не волк! Где у меня хвост?

— Тогда сдаюсь, не знаю.

— Потому что он задавака!

— Хорошо, Вероника, ешь на здоровье своего зайку-зазнайку, только к керосинке не подходи…

Лиля уже не замечала ни холода, ни мрака, ей казалось, что и пурга утихла, и керосинка не так чадит, и окна перестали содрогаться. В душе все снова прояснилось, жизнь снова поворачивалась к ней светлой стороной. Так, во всяком случае, она думала, тихо мурлыча незамысловатую, модную песенку о миллионе алых роз.

Темная длинная торпеда словно парит в воздухе. Ее острая красная головка отклоняется то вправо, то влево, то задирает нос, то отвешивает легкий поклон. Она как бы прислушивается, обшаривает, нащупывает. Но вот остановилась, замерла: нашла. Тут же будто нырнула и стремительно понеслась в глубины, где затаился подводный враг. А он все ближе, ближе… Торпеда выравнивается, прицеливается: «Не уйдешь!» Белая вспышка. Попадание!

Нравится Городкову участвовать в такой вот проверке, которая называется — «на качалке». Торпеду подняли на высокую станину, посылают ей импульсы, вроде от подводной лодки, да глядят, как она ищет, как у нее с чутьем, ну и как кусается. Ищет цепко, нашла скоро, разнесла в клочья. Что ни говори, знатная эта торпеда.

Вот уже третий год, как он на берегу командует торпедистами, и, все считают, командует неплохо. Любит Городков копаться в технике, уважают его матросы за это, а еще за то, что он и матросов любит, хоть и строг, требователен.

Юрия Городкова сызмальства считали прямодушным, справедливым и добрым. Позже, в училище, на службе, ему внушали: чтобы требовать крепче, надо дело свое знать до винтика. Только став старшим офицером, капитаном третьего ранга, наконец Городков почувствовал, что обрел оба этих первейших командирских качества. До этого он вволю наплавался на кораблях в должностях командиров «БЧ», а когда предложили стать старпомом — не пожелал: привязался к торпедам, мечтал идти по этой специальности. И тут как раз Николаенко предложил: «Иди ко мне торпеды готовить». Не долго думая, пошел. Техника интересная, да и Лиля обрадовалась. Уж больно мучительно переживала она разлуки, а последние годы они становились чаще, длиннее, тягостнее. Дважды возвращался, а дом пустой — Лиля в Ленинграде. Только ключ с запиской и вручала ему соседка, пряча жалостливые глаза. Теперь ничего. Хоть и мытарится с торпедами от зари до зари, но и дом неподалеку.

«Впервые собрался встретить Новый год с женой, так, пожалуйста, пурга заявилась!» — с огорчением вспоминал минувший вечер Городков. Однако сегодня ему кручиниться никак нельзя, сегодня ему надо готовить практические торпеды. Противолодочные, сложные, и ходить они будут довольно глубоко.

Торпеды разложены по цеху, рядом — приборы, пульты, стенды. Работа кипит. По душе она Городкову, сильно по душе. Недавно сдавал экзамены — первый класс подтвердил, надо обязательно мастером стать.

Все бы хорошо, да вот Самойленко… Заместитель. «Дальновидный» — дальше некуда! В училище показал какие-то необыкновенные задатки и с ходу попал в центральное учреждение. Потолкался там, пообтерся, понял, что козырей для карьеры маловато, и подался сюда, на Крайний Север. Желание как будто благое — молод, полон сил. Но здесь он так увлекся подготовкой в академию, что на службу и времени не остается. Городков ему уже высказал, как он смотрит на такую «космическую дальновидность». Поначалу помогло, теперь, видно, новая беседа требуется.

Да, нынче придется попотеть. И за практическими торпедами следи, и за боевыми следи, за всем следи. Практическими можно было бы заниматься Самойленко, но как на него станешь надеяться: вон, зажал в руках книжицу, сам вроде приборами интересуется, а губы шепчут что-то похожее на «дис из э тейбл». Нет, глаз да глаз всюду нужен. У Городкова так поставлено: кто бы чего ни сделал — только ему показывай. Пока не поглядит, пока не пощупает — не поверит, что сработано как надо. Так Рыбчевский учит; «Пока свой глаз не вставишь, ни за что не доверяй!» Вот он и «вставляет» свой глаз буквально во все, что делается в цехе. Оттого и результаты есть. В прошлом году отстрелялись почти без помарок. Одна маленькая помарочка, правда, была, однако такая маленькая, что даже строгая комиссия прошла мимо нее.

Городкову и самому нравится за всем доглядывать: «Товарищ капитан третьего ранга, посмотрите перекладку рулей!», «Товарищ капитан третьего ранга, взгляните на световой прибор…» Зовут, показывают, стараются, чтобы все было в ажуре. Уже профессором за глаза называют. Что ни говори, приятно, когда тебя признают!

Сегодня новый командир собирается пожаловать. Как-то с ним служба пойдет?.. С Николаенко шла хорошо. Тому лишь бы порядок был да чтоб торпеды не тонули. Офицерам так и внушал: «Вы должны работать, я — командовать!» Что, разве плохо командовал? Дай бог каждому! Во всяком случае, работать не мешал… Говорят, новый в торпедах и в противолодочных ракетах лучше Николаенко разбирается. Может, помогать будет? Не станет отрывать матросов на всякие хознадобности?.. Ага, вот и он. Легок на помине!

По цеху неторопливо шли Павлов и Рыбчевский. Городков ринулся было представляться, но Павлов поднял руку:

— Продолжайте работать. Мы тут у вас побудем немного.

Крайнюю торпеду всем расчетом обступили матросы. Двое из них, проверяя изоляцию цепей, усердно орудовали черной машинкой, а та взвизгивала, будто собачонка, и словно жаловалась на целость электрической проводки. Кряжистый матрос натруженной рукой крутил рукоятку, зорко наблюдая за прибором. Его товарищ прикладывал штырьки к разным клеммам и сосредоточенно сопел. Еще один матрос, по виду уроженец Кавказа, перебирал инструмент, сложенный горкой на столике, похоже, он никак не находил того, что искал. Остальные моряки то и дело заглядывали внутрь торпеды и что-то там подкручивали, подтягивали, подсоединяли. Все это делалось неторопливо, спокойно, невозмутимо, но как-то разобщенно, что ли…

Командир расчета мичман Молоканов стоял поодаль, опираясь локтем на толстую книжку, лежавшую на подоконнике, видимо, инструкцию, поблескивал золотым зубом и лениво поглядывал на своих подчиненных. Казалось, его совсем не интересовало, чем они тут занимались. Дескать, сами знают, что делать, а когда дойдет до важного, он быстро возьмет все в свои руки.

Дальше, за Молокановым, прохаживался туда-сюда капитан-лейтенант с чуть длинноватыми против других волосами. Судя по всему, как и Молоканов, он без особого внимания наблюдал за тем, что происходило. Губы его шевелились, он часто вскидывал глаза к потолку, словно что-то усердно вспоминал.

И лишь один Городков был в непрестанном движении, лишь ему одному все было интересно. Он появлялся то у торпед, то там, где готовили зарядные отделения, — принимал готовую работу или часть ее, указывал, что не так или не совсем так.

— Всюду поспевает! — одобрительно кивнул Рыбчевский на Городкова.

— Почти как Фигаро, — сухо заметил Павлов.

Рыбчевский не понял, как командир относится к Фигаро, взявшемуся за приготовление торпед, и на всякий случай спросил:

— Разве это плохо?..

Павлов к чему-то прислушивался и ответил не сразу. Рыбчевский тоже прислушался: за стеной, что слева, приглушенно завыла пурга, хоть так, вполголоса, но все еще не унималась.

— Что такое хорошо и что такое плохо? — вопросом отозвался Павлов. — Хорошо, что Городков знает торпеды, умеет с ними обращаться и, как Фигаро, всюду поспевает. Ну… — Он сделал паузу, подыскивая слова: — Ну а плохо? Плохо, что Городков таким образом выключает из работы своего зама, даже командиров расчетов. Это скажется при первом же случае. Представьте себе — Городков заболел. Что тогда?

Рыбчевский не мог представить себе занемогшего Городкова: за два года, что тот служил здесь, болезни его не трогали, даже самый пустячный насморк обходил стороной.

— А я для чего? — тем не менее указал он на возможный выход из гипотетической ситуации.

— Не то, Вениамин Ефимович. Не буду ничего объяснять, но такой порядок надо менять раз и навсегда. Давайте-ка в перерыве скажем об этом торпедистам, распорядитесь на этот счет, пожалуйста.

Войдя в класс, Павлов сразу ощутил на себе любопытные взгляды. Впереди сидели Рыбчевский с Городковым, Самойленко с мичманами, а дальше, до самой тыльной стенки, устроились матросы. Внимание Павлова почему-то сразу привлек румяный крепыш, сидевший, подперев кулаками круглые щеки, в третьем ряду. Серыми немигающими глазами он пытливо впился в Павлова и не отпускал ни на секунду.

— Сразу видно, — негромко начал Павлов, стараясь не глядеть на крепыша, — что вы умеете готовить торпеды. Это хорошо. Но готовит-то их не каждый сам по себе, а только вместе со всем расчетом. И вот тут ничего хорошего нет. Судите сами: вы даже не показываете своему мичману то, что сделали. Значит, не проверяете себя, а он не проверяет вас… — Павлов против воли опять перевел взгляд на крепыша, словно обращался только к нему; это начинало его раздражать, он даже голос повышал. — Так, как вы работаете, расчету можно сделать одну, две, от силы три торпеды. Дальше пойдет брак.

По смышленым лицам заметно — слушают со вниманием, а Городков вытащил пухлый блокнот и что-то помечает.

— Торпедист прежде всего человек. Он может устать, не выспаться, может поссориться с другом или получить неприятное письмо, даже может заработать наряд вне очереди. Бывает?

Матросы заулыбались.

— Всякое бывает, — ответил за всех Городков и строго взглянул на вихрастого парня, который улыбался шире всех.

— Вот и я думаю, что бывает. Между прочим, как раз в таком состоянии и допускаются ошибки. Как же быть?

Сосед румяного крепыша громко чихнул и тут же вздрогнул, получив локтем в бок. Серые возмущенные глаза крепыша воззрились на нарушителя тишины, и Павлов облегченно вздохнул: они мигали! Сразу как-то снялось напряжение.

— Приведу один пример, — продолжил он. — Давно это было. Служил я флагманским минером и к тому же занимался с береговыми торпедистами: они готовили для нас оружие. В то время торпеды были много проще, а инструкция, как с ними обращаться, совсем небольшой. Многие знали ее на память.

Закусив кончик ручки, Городков чувствовал, что командир подходит к главному. Но Павлов не торопился и вспоминал:

— Был там у нас толковый главстаршина Иван Филиппенко. Аккуратный — больше нельзя. Над ним даже подтрунивали некоторые. А стреляли мы учебными торпедами много. Береговикам приходилось готовить их днем и ночью. Уставали матросы крепко! И вот однажды, почти под утро, вижу: выстраивает Филиппенко расчет и громко зачитывает из инструкции описание очередной операции, а потом требует, чтобы матросы обязательно показали ему, как они ее выполнили. Главстаршина смотрит, опять выстраивает, опять читает… Хлопцы из других расчетов посмеиваются: чудит, мол, Иван. А он не обращает внимания, продолжает в том же стиле. Утром подходит ко мне и говорит: «Притомились ребята, спать хотят, вот я и пользуюсь таким способом. По-моему, получается пунктуально» — любил он это свое «пунктуально». Но как точно оно подходит к нашей профессии! Казалось бы, все у нас просто — требуются только собранность, согласованность, а как их достичь? Иван Филиппенко за четыре года не «потопил» ни одной торпеды. Вскоре и другие командиры расчетов переняли его прием… Мы его так и называли «метод Филиппенко». — Павлов помолчал, чтобы матросы осмыслили сказанное, затем так же неторопливо продолжал: — Нынешние торпеды — электронные автоматы… А инструкция? Целый том! Наизусть не выучишь, а как же готовить строго по правилам?.. Вот давайте и перейдем к лучшей, хочу сказать, пунктуальной организации дела. Тем более что в этом году работки ой как прибавится! Вы меня поняли?

Матросы согласно закивали. Закрывая блокнот, поднялся Городков и произнес: «Есть!» Конечно, подобные мысли возникали и у него самого, но стоило ему увидеть торпеды, как сразу он входил в азарт, все хотел охватить сам, чтобы потом приятно было услышать: «Городков готовил. Его рук дело. Городковская продукция!» Так говаривали лодочные офицеры после удачных стрельб.

«Все-таки насколько привычный веник лучше новой метлы! — размышлял Рыбчевский, задумчиво разглаживая гармошку на лбу и критически поглядывая на Павлова. — Опять какая-то новая организация! Доклады, показы, читки… Что это дает?.. А внедрять, по всему видно, придется — заставит! Вон как упрямо насупился!»

— Увидел я и другую «козу», — усмехнулся Павлов. — Измерительные приборы, инструмент вы кладете куда попало. Уже через несколько минут — полный беспорядок. И это на участке, где торпеды! — Павлов заметил, каким взглядом при этих словах смерил Городков Самойленко. Похоже, что и заместитель понял своего начальника. — Представьте себе хирурга, который во время операции ищет инструмент. Улыбаетесь? Конечно, торпеда не человек, но ведь и нам важно время. А вы совсем не стараетесь его сокращать… У кого вопросы?

Взметнулось сразу несколько рук, и первым тут оказался как раз румяный матрос, смущавший Павлова своими немигающими глазами.

— Скажите, пожалуйста, — певуче заговорил парень, одергивая рабочую рубаху, — где теперь Филиппенко? Известна его судьба?

— Известна. После демобилизации вернулся на Полтавщину, работал в колхозе, заочно окончил сельхозинститут. Сейчас — агроном.

— Вот ведь как бывает, — задумчиво произнес пожилой мичман, обращаясь к матросам: — Двадцать лет прошло… Вас еще на свете не было! А какой след человек оставил?! До сих пор помнят и в пример ставят.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Пурга не отступает. Она уже не та, что в первые дни, но снег все валит и валит. Теперь он иногда садится мягко, бережно, щедро насыпая холмистые сугробы.

Павлов зашел к себе только в конце дня: вот-вот должны собраться его ближайшие помощники, а до них новый дежурный будет докладывать о смене. Называется это пятиминуткой. Прошла неделя, как он завел такой порядок, а польза от него уже чувствуется. На пятиминутках узнаешь, что за день наработали, чему радоваться, чему огорчаться, намечаешь, как толковее прожить завтрашний день. Так сказать, коллективный разум в натуре.

Сильно болит нога. Вчера вечером, выходя из КПП, не заметил ледяную стежку, накатанную матросами, поскользнулся, неудачно упал: подогнул стопу, здорово ушиб левую ногу — шапка отлетела в одну сторону, перчатки — в другую. Хорошо, что никто не видел, а то бы конфуз. Хотя мичман Щипа, дежурный но КПП, конечно же видел. Сперва он этак вежливо отвернулся, но, когда Павлов отряхнулся от снега, сразу подошел узнать, не требуется ли помощь.

«Хватит щеголять в балтийских туфельках. Завтра же перейду на сапоги!» — решил Павлов. Нога ноет, а в голову лезет все тот же вопрос: как в пургу подавать оружие? Что все-таки можно делать при таком урагане? Пока что в непогоду мы отсиживаемся в глухой обороне и способны что-то сделать только под крышей. Ну а если поступит неумолимый приказ и потребуется подавать оружие лодкам? Вот этими заботами и решил сегодня поделиться со своими помощниками Павлов.

— Давайте посоветуемся, — начал он с этого пятиминутку. — Слышите? Беснуется, окаянная!.. Так вот, как нам быть, если лодкам вот сейчас понадобится наше оружие?

Первым с легким недоумением откликнулся Городков:

— Пурга есть пурга! В редких случаях мы в такую погоду что-то делали. Приходилось поскорее уносить ноги. — Он развел руки в стороны и пригнул голову, как бы склоняясь перед стихией. — Да и что нам под силу в такую погодку?

— И все же?.. — Павлов придвинул лампу к краю стола, будто хотел лучше рассмотреть Городкова, явно смирившегося с обстоятельствами.

— А чего ради искать приключений? — Брови Рыбчевского привычно поползли к верхней отметке. — Зачем испытывать судьбу? Теперь лодки, слава богу, загружены нашим добром под завязку. А если кому понадобятся, пусть подождут солнышка.

— Действительно, — поднялся Малышев, — есть рогатки, которые не перепрыгнешь. В пургу не могут шевелиться краны, не могут ползать машины. Разве только гусеничные вездеходы?.. — добавил он раздумчиво. — Но что на них погрузишь?

Павлов подавил вздох и холодно проговорил:

— Спасибо за разъяснение. И все-таки нужно придумать, как шевелиться и ползать именно в пургу. В боевой обстановке не будут дожидаться солнышка и чистых дорожек.

Замолчали надолго. Похоже, все только и слушали надоевшую песню пурги.

— Однажды, — Ветров словно только очнулся, — офицер из верхнего штаба — не помню его фамилии — уже поднимал такой вопрос. И потом… — Замполит повернулся к Малышеву: — Василий Егорович, помните, прошлой осенью, вы тогда еще за главного оставались, адмирал настоятельно советовал к кому-то слетать, посмотреть, как там у них сделано…

— Летали. Смотрели. Нам такое не подходит.

— А вообще, согласен — с бездумьем пора кончать. — Ветров чуть повысил голос и, морщась, передернул плечом. — К большому сожалению и стыду, в том числе моему, никто таким вопросом из нас всерьез не занимался. Товарищ командир, сейчас вряд ли мы выскажем что-либо дельное. Нужно подумать, привлечь к этому других. Давайте послушаем офицеров, скажем, в четверг.

— Быть посему! — согласился Павлов. — Только надо настроить именно всех. Уверен, что выход найдем.

Первый толчок дан. Когда-то в училище командир курса говорил: «Шприц получили — теперь думайте!»

Павлов и сам все эти дни думал, перебирал и отвергал множество всяких вариантов. Побывал он у соседей и, к сожалению, убедился, что позаимствовать у них нечего. Тут нужно что-то другое, совсем другое. Но что?..

Полезные мысли, как часто бывает, приходят неожиданно. Уже засыпая, вспомнил прошлогоднюю заковырку на Балтике.

…Песчаный пляж, сосновый бор, в тени могучих сосен моряки готовят торпеды. На рейде корабль ждет оружия. Погодка — красота: в небе ни облачка, в море ни ветерка, раскинулось оно голубоватым шелком до самого горизонта, так и приглашает искупаться. Вдруг, откуда ни возьмись, тучка — маленькая, скромненькая, еле заметная. Вот она ближе, темнее, грознее — и сразу шквал! Засвистел ветер, хлынул дождь, наступила тьма-тьмущая. Корабль раскачивает и раскачивает, еще немного — ни о каких торпедах и речи быть не может. Как назло, вышел из строя автокран, грузить нечем, а подачу сорвать нельзя: двойка не только приготовителям, двойка кораблю! Что делать? Как быть?.. Хорошо — мир не без умных людей. Нашелся один мудрый мичман, надоумил перетащить торпеду волоком, прямо на железном листе, на котором ее готовили. Торпеду перетащили, работу не сорвали, да еще получили от начальника одобрение за находчивость.

И уже совсем засыпая, Павлов подумал: «Конечно, снег рыхлее песка, узкий лист наверняка застрянет. А что, если взять шире?.. Надо попробовать».

Утром, выйдя из дома, Павлов остановился от удивления: стыло мерцали звезды-колючки, торжественно величавились конусы сопок и всюду — ничем не потревоженная, глубокая тишина. С трудом верилось, что только вчера до самой поздней ночи все тут бушевало, стонало, валило с ног…

«Быстрее надо Велту вызывать. Ей здесь понравится. Да и как может не понравиться ей, художнице! Кстати, и обои подберет, а то у меня что-то не получается. — Павлов знает, что Велта любит сдержанные, мягкие тона, а старожилы советуют купить яркие, броские; да оно и понятно: вокруг сплошная белизна, и столько эта белизна держит в своем цепком плену… — Вот пусть сама и подберет!»

Валкой походкой приблизился Ветров, дальше они пошли вместе. Узкая дорога долго теснилась между сугробами, к которым то и дело приходилось прижиматься, пропуская встречные машины. Но вот тропинка вильнула к океану, Павлов и Ветров свернули на нее и зашагали по самому берегу. Берег был мерзлым, скользким, приходилось прыгать через камни, но океанский воздух куда приятней выхлопных газов.

Двери учебного класса были слегка приоткрыты, оттуда слышался возбужденный голос Рыбчевского: «Сани, они и есть сани!» Кроме Рыбчевского и Малышева Павлов увидел в классе еще Рогова и Винокурова. Офицеры стояли у доски, что-то доказывали друг другу.

— О чем спор? — поинтересовался Павлов, подходя к ним. Он заметил на доске два рисунка: на одном что-то вроде деревенских розвальней, только вместо полозьев — широченная плоскость; на другом — явно борт корабля и сверху какая-то стрела.

— Вон… — Рыбчевский иронично мотнул подбородком на доску. — Изобретатели! Не знают, что придумать: то ли колесо, то ли велосипед. Теперь за сани взялись.

Рогов слегка покраснел, на скулах у него забегали желваки. Он недобро взглянул на Рыбчевского.

Павлов внимательно рассматривал рисунки. Вдруг его как кольнуло: кажется, это как раз то, к чему мысленно он приближался все эти дни, но так и не додумал до конца. На широком основании, загнутом спереди как санный полоз, были изображены козлы с полукруглыми подушками — на них-то и можно было положить торпеду.

— Верная задумка! — воскликнул он, потирая руки. — Кто автор?

Рогов смущенно и настороженно, видимо из-за скептических шпилек Рыбчевского, пояснил:

— Сани мои, а как грузить на лодку — Винокуров придумал.

— И расчеты есть?

— Немного не закончил, потому и не захватил с собой…

— Старая песня! — опять насмешливо ввязался Рыбчевский. — В прошлом году он уже приносил такой «пейзаж» и тоже без расчетов. Николаенко тогда изобразил паровоз диковинной формы и утверждал, что он лучше действующих, только нельзя доказать это цифрами. — Рыбчевский деланно поглядывал то на Малышева, то на Винокурова, ожидая от них поддержки, но те оставались серьезными.

— Добре! — Павлов медленно двигал по доске указкой, обводя сани и останавливаясь около надписей. — Ну-ка, автор, срочно тащите ваши расчеты!

Рогов сорвался с места, а Винокуров стал рассказывать о своей задумке. Он предлагал ставить лодки прямо за плавдоком, с той стороны, где не дует ветер, и грузить торпеды доковскими стрелами.

— Лодки будут, — убеждал он, — как за каменной стеной! Ураганы им не помешают. А мощные лебедки доков заменят любые подвижные краны.

Предложение тоже представлялось Павлову дельным, и он решил при первой же возможности его проверить.

Вскоре появился запыхавшийся Рогов с таблицами под мышкой. Развешивая их на доске, он никак не мог отдышаться, потому суетился больше, чем нужно. Видно, лестницы и в самом деле крутые, особенно когда бежишь не вниз, а вверх!.. Рогов подробно остановился на замысловатой формуле, учитывающей, наверное, все обстоятельства, какие могут встретиться при перетаскивании тяжестей по снежной целине. Когда же стал водить указкой по цветастым кривым, означавшим, как глубоко тяжести могут зарываться в сугроб, и объяснил это зависимостью от веса, в его словах зазвучала скрытая гордость, а в глазах пробегали искорки превосходства.

— Так чего вы не закончили? — спросил Павлов.

— Не закончил график плотности снега при разных температурах. — Рогов укоризненно покосился на Рыбчевского. — Между прочим, эти расчеты были у меня и в прошлом году. Просто я тогда обиделся и забросил их подальше…

— Ну что же, теперь надо доделать этот график и в четверг рассказать всем офицерам, — заключил Павлов. — Могу добавить, опытный образец вашей волокуши мы обязательно испытаем.

Когда Рогов и Винокуров ушли, Павлов еще долго ходил у доски, помахивая указкой и недовольно хмурясь.

— Вениамин Ефимович, поняли свой промах? — В тоне его слышалась скорее какая-то неловкость, что приходится поучать взрослого человека.

— Понять-то понял, — после длинной паузы выдавил Рыбчевский, — но расчеты я видел все-таки впервые.

— Чего ж вы хотите? Если не верить, подсмеиваться, то кто перед вами душу раскроет? Так не бывает… Ладно, — тоже помедлив, закончил Павлов, — раз поняли — исправляйтесь, включайтесь в дело! Через неделю жду чертежи. А к концу месяца эти сани должны стоять у ворот мастерской. И вы, Василий Егорович, подключайтесь, — обернулся он к Малышеву. — Это чисто ваше хозяйство, вам и испытывать.

— Есть! — почти одновременно откликнулись офицеры — Рыбчевский сдержанно, опустив глаза, Малышев с охотой, даже радостно, словно и не он утверждал недавно, что такое невозможно.

Рейсовый самолет ожидался точно по расписанию, и дежурный позвонил, что машина ждет у проходной. «Успеть бы только… — заторопился Павлов, надевая шинель. — Еще в гастроном заскочить надо. Вернемся поздно — кафе будет закрыто…»

Газик всю дорогу мчался на пределе дозволенного, однако, когда подъехали к аэропорту, самолет уже приземлился. Цепочка пассажиров тянулась к вокзалу. Те, которые налегке, направлялись прямо к выходу, остальные — туда, где выдают багаж.

«А вот и Велта!..» Павлов увидел немного растерянное лицо и ускорил шаг. Велта перестала озираться и улыбнулась — заметила его, но продолжала идти спокойно, даже как-то независимо: не любит она показывать свои чувства на людях!

— Укачалась?

— Где-то в середине. К концу даже привыкла!

Ожидая багаж, они негромко разговаривали. Велта удивленно поглядывала на ярко освещенные окна, на вереницы автобусов, на нарядный киоск «Союзпечать» с красочными открытками, журналами, набором всевозможных ручек. Все было точно как в Риге, в Таллине или в Москве. Только небо было другим — очень высоким, прозрачным и звездным. Такое небо она видела на юге, а здесь отчего оно такое?.. Это было неожиданно и приятно.

Невдалеке стояла женщина с мальчиком лет пяти-шести. Мальчик капризничал, дергал ее то за сумочку, то за коричневую шубку. Женщине это надоело: она, склонившись, чем-то припугнула сынишку. Раздался громкий плач. В это время из толпы вынырнул мужчина в пыжиковой шапке, и нетерпеливая пассажирка набросилась с упреками уже на него. Ее крашеные губы выкрикивали: «Чудак!.. Чудак-человек!..» Мальчик тем временем завладел сумочкой матери и, размахивая ею, изо всех сил стал бить «чудака» по ногам.

— Ну и семейка! — подивилась Велта. — Сколько можно выдержать такую сварливую жену? Час, час с четвертью?.. На край света сбежишь!

— А мы где находимся? — улыбнулся Павлов.

— Ой, верно!

— Ну и как, не страшно?

— С тобой нигде не страшно.

Павлов отвесил шутливый поклон.

Женщина в коричневой шубке между тем распалялась пуще и пуще. Мужчина в ответ только хлопал глазами.

— Знаешь, Витя, мне ведь тоже от нее досталось. — И Велта рассказала, как вместо бортпроводницы на маленьком диванчике в салоне самолета оказалась эта дама и с томной фамильярностью потребовала:

— Девушка, мне плохо. Дайте лимону.

— У меня нет лимона. Я…

— Что значит «нет»? Что это за «Аэрофлот» без лимона?! — не дослушав Велту, осуждающе воскликнула дама. — Дайте тогда понюхать чего-нибудь!

— И понюхать нет! — теряла терпение Велта, пытаясь объяснить, что она не стюардесса.

Тут дама и вовсе набросилась:

— Какое у вас в туалете полотенце, видели?! Все в губной помаде! Сейчас же повесьте чистое — мне руки надо мыть!

Подошедшая бортпроводница округлила глаза:

— Что здесь происходит? Объясняться будете на земле!

— Эти гневные тирады в ваш адрес, — усмехнулась Велта. — Так что уж вы сами объясняйтесь, где хотите…

Обратно газик двинулся не спеша. Велта хотела сразу как можно больше всего увидеть, благо безоблачное полнолуние ярко освещало землю.

— Как в сказке!.. — без устали повторяла она, когда начались сопки, по которым светлячки-огни взбирались до самых вершин, а над заливом волшебным фонарем повисла луна, заставляя скалы отбрасывать резкие надломленные тени.

«Что ты, голубушка, запоешь, когда подольше проедешь вверх-вниз по этой сказке!..» — с опаской подумал Павлов.

— Сначала тут все восторгаются, — неожиданно отозвался водитель, интеллигентного вида парень, уроженец Красноярска. — А вот посмотрели бы вы наши места! Особенно осенью…

— Хорош твой Енисей, Владислав? — подзадорил Павлов матроса.

— О-о-о!.. Приезжайте, не пожалеете!

Павлов долго говорил с Владиславом о Красноярске, о тамошней жизни, о планах матроса на будущее. Велта сначала прислушивалась, потом ее незаметно потянуло в дрему. После дальней дороги, пересадок, из-за смены времени, когда сутки перепутались окончательно, она устала и крепко уснула. Проснулась уже в городке, да и то лишь тогда, когда Павлов осторожно потряс ее за плечо:

— Проснись, Миклуха, приехали!

— Что-то новое?

— А как же!

Он часто придумывал ей разные прозвища, а нынче, после такого ее перелета, он невольно вспомнил знаменитого путешественника.

Городок спал. Люди вставали здесь рано: к шести утра почти во всех окнах горел свет, а сейчас только уличные фонари бросали на снег зыбкие ожерелья да матово светились плафоны под козырьками подъездов.

Было уже около полуночи, когда Павлов с Велтой поднялись на третий этаж и вошли в длинный коридор. Квартира занимала весь северный торец дома и выходила еще двумя окнами и балконом на восток. Шаги гулко разносились в глубине ее пустых, темных комнат.

— Витя, это наша? — почему-то шепотом спросила Велта.

— Нет, — улыбнулся Павлов, опуская чемодан. — Зачем нам такая большая? В нашей сейчас ремонт.

— А где она, далеко отсюда?

— Совсем близко: только спуститься на Среднюю улицу.

— Как спуститься?

— А-а, — снова заулыбался Павлов, — когда подъезжали, ты же спала… — Он подвел Велту к окну: — Видишь во-о-он тот дом, два окна светятся?

— Вижу.

— Это наш и есть. На Средней улице. А вот здесь, — он указал на неоновую вязь, четко выделявшуюся на фоне ночного неба, — здесь гастроном «Альбатрос». В общем, сплошная экзотика!

— А там, внизу? — Велта приоткрыла балконную дверь и выглянула наружу. Внизу суетились огоньки: белые бежали в одну сторону, красные — в другую.

— Там дорога в нашу часть. Если прямо пойдешь, выйдешь к океану.

— Неужели так сразу и к океану?!

— К нему самому. Кстати, — продолжал Павлов наставлять жену, — в город ходят два маленьких автобуса. Расписание на столбе, у почты. — Он показал на приземистый домишко, хорошо видный отсюда. — Перепишешь завтра, если, конечно, столб откопали от снега. Но в непогоду автобусы не ходят, тогда все рассчитывают только на свои ноги. А расстояния здесь!..

— Ладно, не пугай.

Они распаковали чемодан и дорожную сумку. В сумке, прямо сверху, лежал целлофановый пакет с четырьмя красными яблоками.

— А яблоки зачем?

— Это тебе, Витя, гостинец. В Московском аэропорту купила.

Павлов снисходительно повертел столичный гостинец.

— Я думала, будешь прыгать до потолка, а ты спрашиваешь — «зачем»!

— Лудзю! — из всех латышских слов «лудзю» было первым, что Павлов когда-то усвоил. — Прошу!.. — И жестом гостеприимного хозяина распахнул дверь на кухню..

На столе, из глубокой тарелки, привлекательно выглядывали яблоки, правда, не такие красные, как привезла Велта, но довольно румяные; рядом — рыба в кляре из здешнего кафе, а вместо цветов из банки торчали стрелы зеленого лука.

— Вай, маминя, какая роскошь! Знаешь… — Велта недоверчиво понюхала яблоко, словно сомневалась, что оно настоящее, что это не муляж из елочного набора. — Знаешь, я думала, на консервах будем сидеть!

— С этим здесь нормально. — Павлов уселся на чемодан, подставив жене единственную табуретку. — А если иной раз сильно заносит, то, как говорят, старожилы, хлеб и почту с вертолетов сбрасывают.

Для ужина время было позднее. Съев по кусочку рыбы и по яблоку, решили «пиршество» на этом закончить. За день Павлов изрядно намотался и мечтал скорее лечь спать, зато у Велты сон как рукой сняло. Она во что бы то ни стало хотела посмотреть свою квартиру.

«Ничего не поделаешь, — сонно жмурясь на лампочку, думал Павлов, облачаясь в штормовую куртку. — Надо быть галантным. Сегодня, во всяком случае».

Четырехэтажный дом, в котором жил прежний командир, был не из новых. С широким фасадом, с широкими окнами, он выглядел совсем низким: первый этаж полностью скрывался под снегом. Уличный фонарь хорошо освещал замурованную трещину, поднимавшуюся от основания до крыши. Николаенко рассказывал, что трещину сделало недавнее землетрясение и жильцов на время переселяли в другие дома. Деревья, высаженные вдоль улицы двумя рядами, осторожно высовывались из сугробов своими верхушками, похожими на разлапистые кустики.

В двух небольших комнатах уже начался ремонт. Старые обои сорвали, лишь кое-где висели разноцветные лохмотья. Пахло красками. Было тепло и сухо.

Велте понравилась просторная кухня, широкие окна и особенно вид, открывавшийся из них. Она долго стояла у окна, за которым угадывался океан. Луна спряталась в облако, океан тонул во мраке, но ей казалось, что она видит его по каким-то смутным, едва уловимым очертаниям.

«Скорее бы контейнер прибыл!» Велта мысленно уже все расставила по местам, все развесила, разложила…

Возвращались они довольные, бегом взбираясь по обледенелым дорожкам и запуская друг в друга пригоршни сухого, чуть колючего снега. Встреть сейчас Павлова кто-нибудь из подчиненных — удивился бы здорово!

— Ну хватит, Велта, — с напускной строгостью, слегка запыхавшись, проговорил он. — Для сна мне отпущено каких-нибудь пять часов, а то и меньше. Согласись, на восстановление нервных клеток не так уж много.

— Между прочим, — Велта, привыкшая к равнине, отряхивалась от снега, еле переводя дыхание, — насчет нервных клеток: ученые утверждают, что они не восстанавливаются.

— Вот видишь! Значит, им надо отдохнуть. Сейчас у нас каждый день — битва!

Тихое утро с легким морозцем. Свежо. Хорошо!.. А вокруг — залив. Отсюда, со скалистого мыса, куда ни глянь, всюду залив. Слева, из-под обрыва, торчала одинокая корабельная мачта. Тонкая красная косичка вымпела висела неподвижно, будто натрепалась на ветру и теперь отдыхала. Правее — густая синь бухты перемежалась с неестественно белыми льдинами. Сегодня океан тихий, но какой-то очень холодный. Вода кажется совсем отгороженной от неба черной нитью горизонта. А внизу — настоящая пропасть. Сколько тут будет? Семьдесят, восемьдесят? А может, все сто метров?.. Черные расщелины где-то почти у берега забил снег; сверху ветер обмел снег, и порыжелые каменистые кручи грозно нависали над бухтой.

На самом краю обрыва стояли офицеры. Тут Павлов, Ветров, Рыбчевский, тут и все другие. Шли с утра на службу и завернули к скалам, полюбоваться далями.

Каждый думал о своем. Необъятный простор, высота поднебесная и бодрящая прохлада отодвигали суетные мысли и заботы, природа-матушка властно напоминала, что есть еще на свете красота — разноликая, переменчивая, хрупкая…

— Ну и глыбища! — воскликнул Рыбчевский, стуча каблуком по граниту. — Хранительница наша!.. Знаете, Виктор Федорович, какая тут высота?

Должно быть, эти скалы хорошо защищали от южных ветров, но сейчас и без того было тихо. Павлову слова Рыбчевского по какой-то дальней ассоциации напомнили недавние упреки адмирала Панкратова насчет хранения оружия. «Хранительница. Хранить…» Совсем неожиданно для спутников Павлов предложил:

— Давайте заглянем к Малышеву.

Созерцание красот на этом закончилось. У Малышева даже лицо вытянулось.

К воде вела единственная, к тому же извилистая и скользкая тропинка. Двигаться по ней приходилось боком, как это делают лыжники, взбираясь на гору способом «лесенка». Только грузноватый Малышев спускался прямиком, но вскоре плюхнулся, обдав облаком снега своего друга Городкова, шедшего впереди.

— Валентин Петрович, — отряхиваясь, обратился Городков к Ветрову, — это Петр Великий требовал от военных класть животы на алтарь отечества?

— Чего вдруг Петра вспомнил? — отозвался Ветров, нащупывая ногой очередную кочку.

— Да вот смотрю я на некоторых своих сослуживцев и вижу, что они живут по завету Петра: дабы «положить живот», они его заблаговременно отращивают.

Дружный смех был ответом на шутку, а Малышев добродушно парировал:

— Смейтесь, смейтесь, тощие, но помните, что нет у вас накоплений на черный день!

— Да-а… Чего нет, того нет, — сокрушался Городков. — Но, если так мерить жизнестойкость, верблюд тебя намного переплюнет!

Пикировка неуступчивых друзей, как всегда, имела бы продолжение, но тут спуск кончился и откуда-то из-за скалы вынырнул плотный мичман в валенках, полушубке, с деревянной лопатой. Он быстро отыскал глазами Павлова и, отбросив лопату, стал докладывать, что и как у него хранится. Доклад получился не очень складным, но можно было понять, что здесь хранятся лишь старые торпеды, что давно пора починить отопление и что совсем не дают матросов откапывать снег.

Неподалеку от скалы, прямо на берегу, белел громадный сугроб: наверное, пурга облюбовала себе это тихое место, чтобы побить все свои рекорды. Но, приглядевшись к этим несметным тоннам снега, можно было заметить поверх сугроба какие-то твердые полукружья, а снизу некое подобие навеса. Выходило, что тут не только снежная куча, но еще и засыпанное по уши творение рук человеческих.

— Товарищ Чулков, — выделил Павлов одно место доклада мичмана, — а почему у вас только старые торпеды?

— Сыровато, товарищ командир. Электроника этого не любит.

Пробитая в сугробе узкая щель вела к массивной двери с двумя рядами заклепок, напоминающими пуговицы на старом мундире. Пока Чулков возился с амбарным замком внушительных размеров, Павлов прикидывал, как козырек над входом мог выдерживать такую снежную тяжесть.

За скрипучей дверью начался низкий коридор с овальными сводами, он вывел к длинному отсеку — зал не зал, но что-то в этом роде. По обеим стенкам отсека доверху размещались и уходили вглубь торпедные гребные винты, походившие на старые самолетные пропеллеры. Склад освещался редкими тусклыми лампочками; пахло холодной сыростью, известкой и машинным маслом. Каждый шаг сразу отдавался глухим, быстро затухающим эхом.

Павлов осмотрел торпеды и, указывая на объемистые, притулившиеся к стенке ящики, спросил:

— А тут что такое?

Чулков часто заморгал глазами, затоптался и, как бы через силу, вымолвил:

— Оборудование…

— Товарищ командир, — поспешил объяснить Малышев, — тут у нас оборудование для осушения, вентиляции… в общем, полный комплект.

— И как же долго этот полный комплект стоит у стеночки? — холодно осведомился Павлов.

Чулков кинулся к настенному календарю, поводил по нему пальцем, пошептал что-то и с уверенностью заявил:

— Вчера, в аккурат, три месяца стукнуло.

Павлов старался сдерживать возмущение: как новому человеку, ему все думалось, что он чего-то не знает, чего-то не видит, чего-то не принимает во внимание.

— Василий Егорович, — сухо спросил он, — в чем причина?

Малышев умоляюще целился в Рыбчевского, как бы призывая того в свидетели, потом уперся виноватыми глазами в темный угол и мрачно проговорил:

— Оружие задавило, товарищ командир. Лодкам давай — и никаких гвоздей! Вот мы и давали. А свои прорехи на завтра, на послезавтра… Вот так три месяца и пробежали. Скоро сами увидите…

Где-то хлюпко стучали капли, доносилось слабое шипение — похоже, травил пар или воздух.

— А что хочет сказать старпом? — По въевшейся корабельной привычке Павлов нет-нет да и называл так Рыбчевского.

— Помогать надо Малышеву, — ответил тот после небольшой паузы. — Помогать людьми. Один он не вытянет.

— Гм-м-м… — Павлов почесал затылок. — Слышали, товарищ Городков?

Городков смерил Малышева долгим взглядом:

— Слышал, товарищ командир! Только почему я ни у кого не прошу помощи? Готовлю себе торпеды и готовлю. А тут еще Малышев!

— Выходит, — вступил в разговор Ветров, — выходит, ваша дружба — это когда чаевничаете или когда друг друга подначиваете?.. А когда начинается служба, тогда дружбе конец?

— Да я разве против! — Городков потупился. — Только окно нужно. Окно в приготовлении. Хотя бы на неделю.

— Все обещаю, только не окно, — сразу отверг эту просьбу Павлов. — Постарайтесь помочь Малышеву навести здесь порядок за месяц. Сделаете раньше — ругать не будем, наоборот, спасибо скажем торпедистам и их командиру!

Городков засветился, будто его погладили по шерстке; было видно, что он уже подумывает, с чего начинать.

— Да, Юрий Владимирович, — напомнил Ветров, — завтра у вас комсомольское собрание, вот давайте вместе и призовем ваших людей. Им придется жертвовать свободным временем.

Городков очень любил самостоятельность, а тут сказал:

— Будем рады, если поможете.

К концу дня Павлов с Ветровым, Рыбчевским и Малышевым побывали почти всюду, где хранилось оружие. Отступления от правил хранения нет-нет да и встречалась и в других местах — то холодно, то дышать нечем; то вентиляторы не крутятся, то, наоборот, выдувают все тепло… Сразу на месте старались сообразить, как лучше исправить упущения, прикидывали, какую помощь оказать. Ветров, где было надо, тут же приглашал коммунистов, комсомольских активистов, нагружал их заданиями, рекомендовал меры контроля.

Но помощь помощью, а основные заботы все равно ложились на Власенко, Винокурова и, конечно, Малышева. Им-то и ставились жесткие сроки на всякие доделки и исправления.

В итоге получилось то самое, что называют: поднять людей. А Павлов знал, что дают такие подъемы!

Уже поздно вечером, когда подходили к городку, он спросил Рыбчевского:

— Вениамин Ефимович, все же почему тянулась такая резина?

— Вы имеете в виду эту кочерыжку? — Рыбчевский прибег к одному из излюбленных своих сравнений. — Если честно, мешает она заниматься приготовлением. Ох как мешает! Потому, наверное, и довольны были, когда нам за хранение ставили тройки и не очень беспокоили.

— Понятно ваше кредо, — с явным сожалением произнес Павлов. — Худо, что и вы, мой старпом, так смотрите на «кочерыжку». Надо же — название придумали! — Он устало повернулся к Ветрову: — Валентин Петрович, а как партийный актив, как все коммунисты к «кочерыжке» относятся?

— Чего уж там! — взволновался Ветров и резанул ладонью воздух. — Многие понимали, что хранение у нас действительно с «кочерыжкой». И даже на бюро говорили, да, видно, плохо с людей спрашивали.

— Вениамин Ефимович, — не успокаивался Павлов, — а как вам тройки-то ставили?

— Очень просто, — отозвался Рыбчевский. — Во-первых, подавляющее большинство нашего оружия хранится вполне нормально, вы тоже сегодня в этом, по-моему, убедились. А во-вторых, наши темные места мы старались не показывать…

— Хитрецы… — покачал головой Павлов. — А если в переводе на русский язык, пожалуй, ленивые дяденьки!

— Сказать по правде, последняя комиссия тройку нам поставила авансом. Мы с Николаенко поклялись, что в этом году все закончим, — откровенничал Рыбчевский.

— Бот как! Даже клятву дали? Молодцы! Только все с тем же переводом. — Павлов помолчал, всматриваясь в бухту, и добавил: — Значит, старпом, вам первому и слово держать. Ну а мы с Ветровым, если надо, подсобим.

Неожиданно приехали Панкратов, Терехов и Жилин.

Выслушав рапорт, Панкратов сразу устремился к сопке — «по малому кругу», как любил он говорить. Узкая дорога, опоясывающая лаборатории, цехи и площадки, то взбиралась на самую вершину сопки, то ныряла в рощу из низкорослых кривых берез, еле угадываемых в снежной толще, то вела к обрывам, что зависли над бухтой. Панкратову такая дорога нравилась, после вынужденного сидения в машине этот моцион он принимал как благо.

Сегодня адмирал, сцепив руки за спиной, особенно споро и уверенно семенил короткими ногами и совсем не скользил. Даже длинноногим Терехову и Павлову поспевать за ним было затруднительно, а грузный Жилин, со своей приседающей походкой, вскоре начал отставать, и его хриплое дыхание постепенно отдалялось.

«Чего он так спешит? — недоумевал Павлов, пытаясь унять одышку. — Уж лучше бы перейти на бег!»

Но вот дорога выровнялась, замелькали кривые деревца.

— Пробежка закончена, — одними глазами улыбнулся Панкратов, должно быть догадываясь, как чувствовали себя его спутники, и, поджидая Жилина, остановился. — Скажите спасибо за физминутку, а то сидите по кабинетам да по машинам!

— Ну ты и живчик, Евгений Власович! — посетовал Терехов, сбивая с ботинок снег. — Если по ранжиру, тебе положено на левом фланге бегать. Иначе всех уморишь.

— Дого́ните! — усмехнулся Панкратов, переключаясь на деловую волну. — Пурга понравилась?

— Не скажу, что в восторге, — не зная, куда гнет адмирал, ответил Павлов, — но терпеть можно.

— Не торопитесь с выводами. Бывают страсти-мордасти и похлеще… О цунами слышали?

Павлов о цунами, конечно, слышал, даже знал, в какую сторону бежать от этой страшной волны.

— Предупрежден, — ответил он, — но еще не видел.

— И дай бог, чтобы дольше не увидели! — Панкратов сразу посуровел, но тут же стряхнул какое-то неприятное воспоминание, снова улыбнувшись одними глазами в смешливых желтых крапинках. — Мы заехали, собственно, кое в чем вас сориентировать. — Он привычно завел руки за спину, придерживая шаг. — Только что вернулись из штаба флота… Ближе к осени вам придется осваивать новое противолодочное оружие, о чем подробнее потом расскажет Жилин.

Жилин наклонил голову, на лице его изобразилась значительность.

— Многое предстоит в этом году, — продолжал Панкратов. — Очень многое. Но я бы выделил два пика: первый — учение, на котором будете подавать кораблям оружие прямо с голого берега, и второй — новая техника.

— Это как два горба у верблюда, — пояснил Терехов, рисуя пальцем по воздуху. — Только у верблюда между горбами ложбина, даже соснуть недурно: покачивает и покачивает. Сам пробовал. А у вас ложбины не предвидится.

— Очень важно, — Панкратов покосился на Терехова, — чтобы эти пики не получились горбатыми, как у того верблюда, на котором катался Иван Васильевич.

Терехов рассмеялся, одобряя неожиданное истолкование адмиралом его сравнения, но Панкратов оставался серьезным:

— Я слышал, у вас работают над какими-то санями и плотиками для оружия. Неплохо бы испытать их на учении. Правда, — он на мгновение замолчал, словно подошел к неудобному месту, — Петр Савельевич меня отговаривает, дескать, рискованно… — Он вскинул голову и приподнял козырек: — А мне думается, стоит! Без риска в серьезном деле не обойдешься.

Жилин кашлянул в кулак, привлекая к себе внимание.

— Вы что-то хотите сказать?

— Да, раз уж вы, товарищ адмирал, вспомнили об их санях… — осторожно начал Жилин. — Все же нет смысла тратить усилия на эти, так сказать, новинки. У нас и так всего напланировано — только успевай раскручиваться! Выгоднее внедрять то, что проверено, а прожектами пусть занимаются ученые, институты. На то они и есть. А Павлову надо еще крепче взяться за службу. И впредь ведь, что ни пурга — будут сплошные вводные.

— Согласен с Петром Савельевичем, — как-то трудно произнес Терехов, — и не согласен. Да, организацию нужно поднимать и поднимать. Как пурга, так пропал Иванов, у Петрова лопнули швартовы, Сидорову труба на голову упала! Так дальше нельзя. А не согласен с тем, что вы, Петр Савельевич, не поддерживаете своих подчиненных.

— Ну, может быть, не совсем так, Иван Васильевич, — попытался сманеврировать Жилин. — На всякое новшество требуется разрешение.

— Разрешение не забор, — бросил Панкратов, — за него не спрячешься!

Березки заканчивались, дальше намечался спуск, а что за спуском — пока не видно: то ли обрыв к океану, то ли новые сугробы… Панкратов опять пошел скорее, будто его очень интересовало, что там, впереди. Прибавили шагу и другие.

— Думаю, — Павлов докладывал, стараясь не отставать от адмирала, — на учениях сможем доставлять оружие не только в любую погоду, не только при любых заносах, но и с любого, самого пустынного, берега.

— Это уже мужской разговор. Только чтобы за думами последовало дело. Обещаю все, что в моих силах. А вы, — обернулся адмирал к отставшему Жилину, — вникните получше и через неделю доложите, в чем мы сможем помочь.

Павлов, ободренный поддержкой адмирала, тоже посмотрел на Жилина, но наткнулся на его недобрый взгляд исподлобья. Невольно шевельнулась мысль: разве могут помогать те, которых заставляют помогать?..

— Да, отвечу на ваше старое предложение, товарищ Павлов, — перешел к другому Панкратов. — Хотите расширяться — расширяйтесь сами. Опоздали. Командующий отказал. Так что, — он сожалеюще развел руками, — строить вам придется самим.

— Что ж, и на том спасибо, — невесело промолвил Павлов, не отрываясь от своих размышлений о помощниках поневоле.

— Вообще, почаще вспоминайте наш первый разговор. — Панкратов остановился, прислушался: где-то вдали выла корабельная сирена. — К концу года все ваше хозяйство должно быть уже другим, более сколоченным, приспособленным к выполнению задач сегодняшнего дня. Поняли меня?

— Так точно! Понял и прежнего разговора не забыл, — твердо доложил Павлов.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Настал день, когда Павловы перебрались к себе. На переброску двух чемоданов, сумки и прочей мелочи хватило одного вечера. Без вещей только что отремонтированная квартира казалась просторной, высокой. Нежно-палевые обои, не зря выбранные Велтой, как бы раздвигали стены.

Но вскоре прибыл контейнер, и с ощущением простора пришлось проститься. Коридор и одну комнату завалили разобранной мебелью, всякими узлами. Началась обычная суматоха новоселов, которой, казалось, не будет и конца.

Но вот вешалка заняла свой угол в прихожей, обрели пристанище кухонный стол с табуретками, на правах привилегированной персоны привольно обосновался между окном и диваном телевизор… Постепенно все расставилось, развесилось, раздвинулось, и квартира приобрела вид, будто целую вечность все в ней так и стояло. Недоставало разве что каких-то штрихов.

— Велта, я еду в город. У меня будет там свободный час-другой. Есть поручения? — однажды утром спросил Павлов.

— О да! Конечно. — И Велта стала перечислять: — Зеркало купи непременно большое и круглое. Светильник лучше плоский, молочного цвета. И чайник не забудь…

Вдогонку Велта наказывала еще что-то, но Павлов, спешивший к машине, не расслышал ее.

Замелькали придорожные сугробы. Газик катился вязко, переваливаясь и пробуксовывая. На повороте он обогнал Рыбчевского и Городкова, спускавшихся с откоса.

«Рыбчевский, Рыбчевский…» — вздохнул Павлов. Вспомнился вчерашний с ним разговор.

Павлов стоял на цеховом мостике, опираясь грудью о надраенную медяшку поручней. Отсюда было хорошо видно, что творится внизу, где вдоль окон длинным рядом разлеглись торпеды: с утра моряки Городкова начали готовить большую их партию для подводников. У каждой торпеды хлопотал свой расчет.

Отсюда до торпед не близко, но Павлов хорошо отточил в морях свое зрение и потому различал все до подробностей. Матросы проверяли механизмы, подходили к мичманам, что-то им говорили, часто вместе возвращались к тем же механизмам и вместе их смотрели.

«Порядок. Готовят по-новому», — с удовлетворением было отметил Павлов. Но что это? В дальнем конце мичман Молоканов сидел в сторонке, перелистывал какую-то книгу и совсем не обращал внимания на торпедистов. Павлов спустился с мостика и подошел к нему.

— В чем дело, почему не следите за работой расчета?

— Матросы же сами хорошо делают, товарищ командир. — Мичман поспешно вскочил, закрывая альбом с чертежами, а после заминки продолжил: — Да и не пойму, что от меня требуют. Я начал принимать, как Городков учил, а капитан третьего ранга Рыбчевский возмутился: что за парад, говорит, только мешаете друг другу…

— С капитаном третьего ранга Рыбчевским я разберусь, — отступился Павлов. — Должно быть, вы чего-то не поняли. Вам надо готовить так, как требует Городков.

Потом было неприятное объяснение с Рыбчевским.

— Вениамин Ефимович, почему отменили мое указание?

Рыбчевский недоуменно сморщил лоб, приподнял плечи и всем видом показывал, что не знает, о чем идет речь.

— Я о расчете Молоканова.

— А-а… — Рыбчевский облегченно вздохнул и слегка покраснел. — Просто я сказал, чтобы матросы не шумели, а докладывали по-человечески. Чем так горланить, лучше работать по-старому.

— Молоканов вас по-другому понял. Разберитесь-ка лучше.

— Есть! — Рыбчевский подобрался, хотя его выправка и так была безупречна.

— Ну, а вы сами, Вениамин Ефимович, как оцениваете новую организацию приготовления?

— Да как сказать… — Рыбчевский потупил взор. — Непривычно как-то. Утверждать, что я ее ярый приверженец, — не могу.

— Почему?

— Если моряков учить хорошо, — Рыбчевский упрямо выпятил подбородок, — можно готовить при любой организации.

— Не так! — не скрывая осуждения, сказал Павлов. — Совсем плохо, что старпом не учитывает разницы, когда готовят одну торпеду, а когда десятки или сотни. Постарайтесь это понять и относитесь к новой организации дела не как к благому пожеланию, а как к моему приказанию.

В городе, в перерыве совещания, Павлов устремился на центральную улицу. В книжном киоске он, к своей радости, увидел свежий журнал «Вокруг света» и уже расплачивался со старичком-киоскером, как вдруг на его плечи сзади легли чьи-то тяжелые руки. Обернувшись, Павлов с удивлением воззрился на сияющую физиономию своего однокашника Игоря Алтайцева.

— Ты здесь? А я считал, что после демобилизации твои координаты давно уже где-то в белокаменной… — Павлов искренне обрадовался встрече.

— Я как тот воробей, — смеялся Алтайцев. — И там, и здесь. Восемь месяцев по морям, по волнам, четыре — в столице.

— Слушай, где мы с тобой поговорим? — Павлов хлопнул однокашника по плечу.

— Завтра отчаливаю, а свободного времени… — Алтайцев провел ладонью по горлу. — Пожалуй, Витя, пойдем прямо сейчас в «Золотой якорь». Там крабы бывают, да и самое время перекусить.

— Мне бы только выполнить заказ «домашнего адмирала», — замялся Павлов.

— А ты поручи кому-нибудь. В кои-то веки еще увидимся!

— Пошли. Только давай подскочим к машине.

Они свернули за угол. Напротив сквера, почти уткнувшись в дерево, стоял припорошенный снегом газик.

— Рогов не подходил? — спросил Павлов у Владислава.

— А вон, из универмага идет…

К машине приближался старший лейтенант с раздутым портфелем и внушительным свертком под мышкой.

— С чем поздравить? — улыбнулся Павлов.

— Да вот, чашки купил. Вроде ничего… — Рогов в отпуске сочетался законным браком и теперь, ожидая приезда молодой жены, старался навести в своей комнате уют.

— Валерий Иванович, не в службу, а в дружбу. Если не затруднит, конечно… — И Павлов перечислил то, что просила купить Велта.

— Это лучше поискать в «Электроне», — вмешался Алтайцев. — Там и народу меньше, и выбрать можно свободнее, и хозяйственный отдел большой… — Он стал подробно объяснять, что там есть и как туда короче проехать.

Сбросив все домашние заботы, Павлов с легкой душой двинулся с Алтайцевым в «Золотой якорь». Впереди у них был целый час.

В полупустом зале ресторана они облюбовали себе место у окна и с удовольствием утонули в мягких, с удобными подлокотниками, креслах за хрустящей, накрахмаленной скатертью.

Как же давно они не виделись!.. Алтайцев погрузнел, раздался в плечах. Темно-синяя куртка с четырьмя золотистыми нашивками сидела на нем весьма солидно. Гладко выбритое, задубелое, обветренное лицо морехода показывало, что он еще в полной форме. Серые глаза с хитринкой и большой улыбчивый рот хорошо дополняли портрет рыбацкого капитана, четверть века бороздившего воды Тихого океана.

Павлов смотрел на Игоря Алтайцева, и с каждой минутой ему все больше вспоминался худощавый юноша курсант, стриженный ежиком, с лихо закушенной папироской, шахматист, весельчак, занимавший друзей всякими забавными историями.

— Ну что, Витя, — Алтайцев заговорщицки потер руки, — по случаю встречи не грех и пропустить малость?..

— Даже полагается. Только через час меня ждет адмирал. Так что табу в чистейшем виде. Перенесем до твоего возвращения. А сейчас давай чисто символически. Минеральной водичкой.

— Ну куда это годится? — воспротивился Алтайцев, делая кислую мину. — Еще засмеют!

— Ты, я смотрю, совсем забыл военную службу, — весело, но неуступчиво проговорил Павлов. — Раз нельзя — значит, нельзя. Да и потом, какая разница, что вливать. Неужто не вспомним былое?..

— Убедил, — нехотя выдавил Алтайцев, закуривая сигарету. — Военную службу я не забыл!

Из-за разлапистого широколистого деревца, торчавшего из деревянной кадки, павой выплыла официантка в кружевном кокошнике.

— Что, мальчики, будем пить? Чем закусывать? — Она подняла карандаш над длинным блокнотом, способным вместить, наверное, все меню ресторана.

— Салат из крабов, яблок и… боржомчику. — Павлов перехватил инициативу у открывшего было рот Алтайцева, не будучи уверенным, что окончательно убедил того обойтись без рюмки.

Официантка смерила «мальчиков» прохладным взглядом, но, видно, тут же поняла, что «приговор окончательный», и скрылась за лимоном в кадке так же быстро, как и появилась.

И начались воспоминания. Помянули добрым словом училище, своего начальника курса. «Наш кот», — называли его курсанты за щегольские черные усики и красивые, в самом деле очень похожие на кошачьи, глаза. Беспредельно строгий, но справедливый, беззаветно любящий морское дело, с каким-то обостренным чувством юмора, он оставил неизгладимый след в душах своих воспитанников. А судьба раскидала их выпуск по всему белу свету. Где только они ко плавали!

За разговорами час пролетел как минута. Пришло время расставаться. Обоим взгрустнулось. Запавшее в сердце смолоду не может не радовать, не может не печалить, когда потом, через много лет, прикасаешься к нему снова, когда ворошишь его, когда тревожишь себя воспоминаниями…

— Велта! — Павлов еще с порога окликнул жену, затаскивая в дверь объемистую картонку. — Принимай покупку!

Велта, в жилетке, скроенной собственноручно из пушистого шарфа, в пестро расшитых, тоже самодельных, домашних туфлях, с жемчужинами в ушах, радостно засуетилась.

— О-о-о! Какая большая! В прихожую втиснется?

— Не втиснется — так втиснем, — шутливо заверил Павлов, с трудом проталкивая картонку сквозь узкую прихожую.

— Ладно. Потом распакуем, — захлопотала Велта, — сейчас иди умывайся. Ужинать будем. — Однако сама не утерпела и, пока Павлов полоскался под краном, развернула покупку. Когда он вошел в комнату, Велта только повела глазами в угол, где распростерлось нечто весьма внушительное. — Театральная люстра?! — нерешительно спросила она, откидывая в сторону оберточную бумагу.

Павлов смущался недолго.

— Смотри-ка, украшение на весь городок! — проговорил он с наигранной бодростью. — Светить будет, как маяк!

— Вот именно, как маяк. — Велта сразу расстроилась, забыла даже про ужин. — С таким «маяком» будешь словно в аквариуме… Подожди! — Она вдруг с живостью вскочила с места, не сводя глаз с «маяка». — Угадай, что я придумала?

— Всегда знал: ты непременно что-то придумаешь.

Велта решила середину люстры оставить по ее прямому назначению, а восемь плафонов развернуть кверху, задраить их заглушками и посадить туда плющ или еще что-то в этом роде.

— Не знаю, удастся ли достать. Вот разве что Наталья Сергеевна поможет. Это ее хобби… Представляешь, Витя, клумба на потолке!

— Представляю… — без особого энтузиазма сказал Павлов. — А она не трахнет по голове, эта клумба?

— Если и трахнет, то по заслугам, — рассмеялась Велта, довольная, что нашла спасительный выход.

«Пронесло», — успокоился Павлов и чуть погодя с усмешкой заметил:

— Богатая у тебя фантазия.

— У тебя богаче! — парировала Велта.

— Вообще-то, комплимент ив по адресу, — продолжая усмехаться, сказал Павлов и тут же решил внести ясность: — Скажи спасибо Валере Рогову.

— Между прочим, я так и думала. — Велта снова уселась перед будущей клумбой. — Не понимала только, зачем ты приписываешь себе чужие заслуги.

— Слушай, Велта, идем-ка лучше ужинать, а то у меня от крабов живот прилип к спине!

За ужином Павлов во всех подробностях рассказывал о встрече с капитаном Алтайцевым, но Велта слушала рассеянно.

— Извини, Виктор, — прервала она мужа, возвращаясь к больной теме. — Все же не понимаю, почему Рогов так плохо выполнил твою просьбу?

— А при чем здесь Рогов? — Павлов с досадой махнул рукой. — Это Алтайцев вклинился и заморочил нам голову: где, да что, да как. Про люстру вообще чуть не забыли. Кстати… Позвони Рогову, поблагодари. Парень старательный !

Велта улыбнулась и послушно направилась к телефону.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

На экране подрагивает жирная ядовито-зеленая черта. Осциллограф прогревается, только выходит на режим, и потому черта еще расплывчата, с размытыми краями. Рыбчевский плавно подкручивает черную пуговицу. Скоро можно снимать параметры. Вот черта растворяется, плавает по экрану болотной туманностью. Рыбчевский поворачивает ручку вправо, и вдруг из туманности начинает вырастать какая-то фигура. Секунда — и на боку лежит самая настоящая трапеция. Рыбчевский глядит на сетку, что крест-накрест плетется рядом с трапецией, отсчитывает, оценивает. Все. Мощность в норме.

Любит Вениамин Ефимович покрутить электронные приборы. Ох как любит! Да и как не любить?.. Занялся радиотехникой еще в Доме пионеров, теперь мастерит такие штуковины, что сам себе удивляется. Позавчера вот закончил целый комбайн — тут тебе и телевизор, и приемник, и магнитофон. А избирательность, а звук, изображение? По самому высокому классу! Вот бы его сейчас на какой-нибудь конкурс! Хотя бы в тот же Дом пионеров… «Нет, — вздыхает Вениамин Ефимович. — Прошло то розовое время. Великовозрастных туда пускают разве что на правах родителей».

А сыновья — и Вовка, и Левик — уже доросли до пионерского галстука. Но что толку?.. Как ни пытается Вениамин Ефимович приобщить сыновей к технике — ничего не получается. Старший книгами упивается, стихи читает с выражением, а младший… Младший и того хуже — поет, первый запевала в хоре с устойчивой пятеркой по пению; в будущем, как уверяет учитель, его ждет карьера Ивана Козловского. Правда, голос у Левика пока сипловатый, как у петушка. Но это временно. Это скоро пройдет… Хоть нынче и превозносят гены, да не верит Вениамин Ефимович ни в какие гены. Ничего не передалось от него мальчишкам. Ну, ничегошеньки. Что-то они сейчас поделывают, чем занимаются?.. Пятый месяц гостят у бабушки во Владивостоке. Пора бы и домой!

Были у Вениамина Ефимовича годочки золотые… Как служилось в управлении! Конец дня, вспоминал он, — сейф на замок, портфель сдал, свет выключил и будьте здоровы! Никто тебе не страшен, всегда ты на виду, всегда ты наверху. Каким же надо быть глупцом, чтобы от такой благодати уйти «в народ»! То бишь к подводникам, да еще в оружейники. Сожалеет о том Вениамин Ефимович, сильно сожалеет. Вон Петр Жилин, завидует он, почти полжизни прокантовался по управлениям да по отделам и должность получил — ой-ой-ой!.. А ведь когда-то столы напротив стояли, вместе часы высиживали. Теперь о том он не вспоминает при встрече — от силы ручку протянет.

С другой стороны, Вениамину Ефимовичу пофартило, что перебрался на такое место: ведь тут сплошная электроника. Получилось, бросили карася в пруд, где ему знакома каждая травинка, каждая песчинка. И стали у Вениамина Ефимовича хлопцы, что настраивают электронику, пожалуй, лучшими на флоте. Правда, только эти хлопцы, о других подопечных такое не скажешь. До них он еще не добрался. Но доберется! Непременно доберется!.. И работка здесь действительно живая. Бегаешь из группы в группу, из команды в команду, как заправский бегун. Там наладь, там организуй, там проверь, там тебя проверяют… Сидячей болезни тут не наживешь! А то последний год, когда служил в «управе», так засиделся, что пришлось навестить доктора. Хорошо, он успокоил, дескать, ничего страшного, надо только подушку подкладывать и разминку делать чаще. А тут такая разминка, что и присесть некогда!

Все бы ничего, да эта смена командиров. С Николаенко сработался, привык к нему. В строевых делах тот и шагу не давал ступить без своего «добро», зато оружие целиком отдал на попечение ему, Рыбчевскому. Да и сверху особо его не опекали — рули, мол, сам.

И чего, спрашивается, новый командир во все вмешивается? Неужели лучше разбирается, скажем, я радиотехнике? А все с новшествами! Конечно, если положить руку на сердце, у приготовителей Павлов ввел совсем неплохую методу. А распорядок, дежурная служба?.. Что ни говори, путное он уже успел сделать. Теперь явно до «старпома» добирается… Хватит! Не привык Вениамин Рыбчевский, чтобы его тыкали носом в свои же прохлопы. Самому надо взяться, да поосновательней!

На двенадцать часов Рыбчевский назначил встречу с Городковым и Кубидзе. Прямо здесь, у приборов, с ними и потолкует. А пока он крутит и крутит манипулятор. На экране новая картинка: линия превратилась в полосатую рыбку, точь-в-точь как у Левика в аквариуме, только у Левика черно-серая, вроде зебры, а эта зеленая. Красивые рыбки у Левика, говорят, с Суматры, и название их мудреное: барбус усатый…

Рыбка показывает чувствительность аппаратуры. Вениамин Ефимович сравнивает ее с той, что в книжке, — полное совпадение. Значит, чувствительность в норме. Вообще-то, эти трапеции да рыбки — забота аппаратурщика. Тот стоит рядом и ухмыляется. Дескать, ему вовсе не жалко, если начальник немного поиграет… А начальник и не играет, а проверяет, как настроена аппаратура, которую только что закончили регулировать.

Вениамин Ефимович всерьез взялся за качество. Дал себе зарок: каждый день где-нибудь что-нибудь проверять своими руками, своими глазами.

— Не помешаем?.. — Ветров, Городков и Кубидзе уже долго наблюдали за увлекшимся Рыбчевским.

— Отнюдь, — добродушно ответил Рыбчевский, поднимаясь со стула. Хотя, откровенно говоря, ему было очень жаль, что надо прерываться в самом интересном месте. А еще больше он был недоволен, что пожаловал Ветров. Так хотелось разобраться без посторонних свидетелей!.. Конечно, Валентина Петровича не назовешь свидетелем, тем более посторонним, но любил Рыбчевский сначала сделать, а потом показывать в готовом виде, и очень не любил, когда заглядывали в его «рабочую кухню».

— Вениамин Ефимович, — усмехнулся, усаживаясь, Ветров, — ты бы халат снял, а то говорить как-то неловко.

Была и такая слабинка у Рыбчевского: обожал белые халаты. Завел строжайший порядок — все, кто имел касательство к электронике или к другой тонкой технике, непременно должны были облачаться в белые халаты. Конечно, и правила того требовали, но Рыбчевский заставлял держать халаты в предельной чистоте, «на грани стерильности», как зубоскалили аппаратурщики. Недавно санитарный врач признал, что даже госпиталь не всегда может похвалиться подобной белизной своих спецовок.

— Хотим поразмышлять насчет контроля, — пояснил Рыбчевский, с трудом стаскивая с себя тесный халат. — Товарищ Кубидзе, как вы проверяете аппаратуру торпед, когда случается хранить их в готовом виде?

— Как положено, — настороженно ответил Кубидзе. Он, видно, не ожидал такого официального начала и даже встал, подтянулся. — Проверяем, когда сдаем подводникам.

— Другими словами, вы проверяете, когда показываете товар лицом?

Кубидзе не понял, куда клонит Рыбчевский, и простодушно ответил:

— Именно! В эти, так сказать, торжественные минуты мы и глядим на себя глазами подводников.

— Прекрасно! — воскликнул Рыбчевский, будто радуясь, что поймал офицера на слове. — А ежели подводники сразу укажут на дефект?

Кубидзе хитровато засиял, его усики раздвинулись в стороны.

— А разве такое возможно?

— Забыли прошлогодний август? — теперь насупился Рыбчевский. — Забыли, какой был скандал?

Кубидзе не забыл ни август, ни скандал, но он так верил в своих аппаратурщиков и прибористов, что прошлогодняя история казалась ему просто случайностью.

— Отсэ-эда вывод… — Рыбчевский для важности растягивал слова. — Сор из вашей безгрешной избы надо выметать самим. И выметать до того, как за швабру возьмутся подводники.

Кубидзе замолчал, прикидывая, как творить эту «приборку».

— Что-то вы на меня так поглядели, Вениамин Ефимович? — встрепенулся Городков. — Или приглянулся?

— Угадали! — Рыбчевский нажал на пульте какую-то заевшую кнопку. — Приглянулись мне ваши расчеты. Я думаю, через их сито надо пропускать и кубидзевскую продукцию.

— Категорически возражаю! — Городков обратился к Ветрову, рассчитывая на его поддержку. — И так готовим торпеды от восхода до заката, а тут еще одна за другой общественные нагрузки — то Малышеву, то теперь Кубидзе помогай.

Рыбчевский не на шутку увлекся кнопкой: он вжимал ее и отпускал, вжимал и отпускал, но ответ Городкова понял.

— Во-первых, от восхода до заката всего восемь часов. Долой перерыв два часа — выходит, у вас рабочий день подростка.

— Не искажайте! — взмолился Городков. — Вы знаете, когда мои «подростки» кончают работать.

— Во-вторых, — невозмутимо продолжал Рыбчевский, пододвигая к себе прибор с длинной стрелкой, — сия нагрузка не общественная, а самая что ни на есть служебная. И мы будем ее творить в наши обычные трудовые часы. Подходит?

Видя, что Ветров помалкивает, Городков махнул рукой, понимая что от него не отцепятся, раз дело того требует.

— Но и я против такого госконтроля, — откликнулся молчавший до этого Кубидзе. — Получается, нет доверия нашим прибористам?

Ветров шутливо уточнил:

— Государственный контроль у нас давно называется народным… Вот и давайте своим народом, своими матросами, старшинами, мичманами проверять своих же прибористов.

— А как с настроениями? — не соглашался Кубидзе. — Восхищения это сито у моих не вызовет.

— Между прочим, — убежденно сказал Ветров, — для того и существует партийное бюро, существую я, замполит, существуете вы, коммунисты, чтобы недовольство одного бракодела не превращалось в настроение всех.

— Итак, — Рыбчевский встал, давая понять, что ставит точку, — со следующей недели мы и начнем проверять себя своими же глазами. Уверен, что после проверки специалистами Городкова свой товар Кубидзе сможет показывать кому угодно и с какой угодно стороны.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

«Бум-бум-бум-бум…» — корабельный трап, как соборный колокол, сразу отзывается на каждый шаг. Поручни шершавые, хоть и блестят, руки застревают, не хотят скользить. Рядом дымовая труба сосет воздух, шумит вентиляторами, пышет жаром.

Павлов поднимается на мостик, на площадках останавливается, присматривается, принюхивается. Рубки, палубы — все здесь радует глаз чистотой и свежестью. Теплый запашок машинного отделения, вперемешку с солоноватым ветерком, приятно щекочет и напоминает о милой сердцу корабельной жизни, которая так, наверное, никогда и не забудется.

Сегодня стрельба по подводной лодке. Трудная, заковыристая. Не только надводники станут искать лодку и стрелять по ней торпедами, лодка тоже станет огрызаться своими атаками. Схватка предстоит жестокая — кто кого. Теперь это модно называть «дуэльной ситуацией». А тут зимний океан, с его буйным ветром, с крутой волной, со снежными зарядами! В такой «благодати» учебная торпеда должна быть безотказной, должна найти и поразить цель — пройти от нее так близко, чтобы замкнулись холостые взрыватели, должна в конце своего хода всплыть на поверхность и об этом просигналить: ее еще надо отыскать и поднять из воды.

Павлов задерживается у радиорубки, глядит на торпедный аппарат. Из-за его широко открытой крышки часто показываются то замерзший нос Самойленко, то золотой зуб Молоканова; сверху, на трубе аппарата, у самого куркового зацепа, сидит мичман Серов. Командира, конечно, заметили — у всех зрение единица, все видят далеко, — однако от дела не отрываются, заканчивая подготовку торпед. «Ничего, хлопцы, и к кораблю привыкнете!»

Павлов вспоминает недавний разговор с Городковым, Рыбчевский, Роговым. Как всегда, больше всех кипятился Городков:

— Какой смысл нам, береговикам, ходить на стрельбы? Наша забота кончается автографом, что сдали торпеду на лодку. Дальше пусть отвечают подводники, у нас своих дел по горло!

Его поддержали Рыбчевский с Роговым, и Павлову пришлось доказывать, что только в океане приготовитель по-настоящему узнает, как он потрудился, как подготовил торпеду; что, с другой стороны, лодочные оружейники хорошо знают свои торпедные аппараты, но хуже саму торпеду, и общение с приготовителями им будет полезно.

Нельзя оказать, что Павлов так вот сразу убедил своих оппонентов, но командир кроме средств убеждения может применить и принудительные средства, тем более если он уверен в своей правоте.

Павлову известно, что Николаенко тоже пытался внедрить такую практику, но Рыбчевский с Городковым сумели отговорить его, доказывая, что выход в океан равносилен срыву планов, и начинание заглохло. «Теперь привыкнут…»

На главном командном пункте корабля — ГКП — Павлова встретил знакомый по Балтике командир здешних противолодочников Белов:

— Ого, Виктор Федорович! — Белов крепко тряхнул протянутую ему руку. — Проветриться решил? — В его простуженном голосе звучало едва уловимое сочувствие бывалого морехода к береговому командиру.

— Здорово, Иван Макарыч! — с улыбкой ответил Павлов, который, конечно, уловил знакомые нотки и подумал, что когда-то сам сочувствовал береговым. — Думаешь, решил тряхнуть стариной?.. Нет, надо посмотреть, как ныряют мои штуки.

— Милости просим! — Белов гостеприимно распростер руки и сразу понизил голос: — Как вам задачка? Подкинул командующий…

— На него похоже, — согласился Павлов. — Да и ты мне работенки подкинул. Шеф говорит: «Помоги надводникам. Приготовь им торпеды. Запарились…»

— За помощь спасибо, — сказал Белов. — Хотя «спасибо», как тебе известно, у нас говорят не до, а после стрельбы. Плохо вот, мы ничего не знаем. Знаем только, что авиация поможет и что лодке дали полную свободу… А как ваши штуки? — Белов спешил переключиться на тему, более близкую собеседнику. — Не подведут?

— Кого и когда они подводили? — Павлов отмахнулся, как если бы по мостику пробежала черная кошка. — Наверное, и не вспомнишь. Главное — сработайте вы. Найдите и стрельните. А уж торпеды сработают.

— Обнадежил! — Белов широко улыбался, вынимая пробку-свистульку из переговорной трубы. — Значит, дело за малым: не стрельнуть в обратную сторону.

Так они еще на Балтике подтрунивали друг над другом, наполняясь в то же время запасом уверенности.

На ГКП стрекотали, жужжали, пощелкивали десятки хитроумных приборов, звонили телефоны, свистели переговорные трубы. Вахтенный офицер вихрем метался по мостику, сноровисто принимал доклады командиров БЧ. Заканчивалось кропотливейшее приготовление к сложному плаванию, к бою.

Кто хоть раз выйдет в океан, да еще в свежую погоду, тот навсегда запомнит, что шутить с океаном нельзя. Любой незакрепленный стул на качке превращается в снаряд, бьющий и ломающий все на своем пути. А если что не закрепили на верхней палубе — совсем худо: миг, и ищи-свищи за бортом. Все должно быть под рукой, что-то искать при качке невозможно. И уж совсем не обойтись без полной верности приборов, систем, механизмов. Океан властно требует, чтобы корабль все видел, все слышал и над водой, и в глубинах. У корабля много глаз, много ушей, и горе тому, кто понадеется только на что-то одно, оставив бездействовать другое. Океан тут же подкинет какую-нибудь каверзу — встречное судно, скрытое туманом, рыбацкую сеть, выметанную точно поперек курса, гигантскую льдину, белым призраком маячившую, казалось бы, далеко на горизонте. А уж о всяких странных радио- или световых сигналах и упоминать лишне.

Бывалые моряки говаривают: «Океан живет по закону подлости, — и как бы между прочим добавляют: — но только с теми, кто с ним невежлив!»

Но даже и очень «вежливый» с океаном военный корабль ожидает еще и встреча с «противником», которого надо во что бы то ни стало найти и уничтожить, иначе он сделает это с тобой.

Так думалось Павлову, с интересом наблюдавшему за приготовлениями моряков.

На баке, на юте, в своих ярко-оранжевых, как спелые апельсины, жилетах, копошатся матросы. На носу священнодействует сухощавый, с седыми висками боцман. Он строго осматривает якорное и швартовов хозяйство, сдержанно покрикивает, скупо помахивает рукой. Чувствуется — все им уже проверено, в любую минуту он готов заняться подъемом якоря. Чем-то он напоминает Серова. Наверное, все хорошие боцмана, даже бывшие, похожи друг на друга. Хозяйская деловитость, напускная строгость, выражающая достоинство мастера, знающего себе цену.

С кормы доносится визгливый скрип: втягивают сходню — одну из последних прядей, связывающих корабль о берегом. На сигнальной половине сдержанно колышется шелковистый флаг, готовый взвиться на мачту. Телефонисты, деликатно заслонив рты ладонями, вполголоса проверяют связь:

— Как меня слышите?.. Пять, четыре, три…

По мостику валко прохаживается командир корабля. Он уже отрешился от всякой береговой суетности и теперь сосредоточился на том, как бы ловчее отвести свою махину от берега. На мостике и Белов, и Павлов — офицеры старше его по рангу, но командир их словно бы не замечает. Он видит только предстоящий отход, только его будущие сложности: кто бы из старших ни присутствовал, а в ответе за корабль он один.

Командир подошел к микрофону и зазвучал его спокойный, подчеркнуто будничный голос:

— От-дать кормовые!

Корабль стал медленно отходить от пирса, подтягиваясь с помощью шпиля туда, где в крепком сцеплении с глубоким дном лежал якорь. На ГКП доносились негромкие доклады баковых и ютовых:

— На клюзе триста метров… Двести пятьдесят… Туга якорь-цепь!

— Чисто за кормой! До берега двадцать метров… Сорок…

Шипели водяные струи, омывающие якорную цепь, которая ленивым, толстым удавом выползала из воды, потом встала отвесно: неимоверное усилие шпиля, отрывающего якорь от вязкого грунта, заставляло ее вибрировать, как натянутую струну. Но вот дрожь прекратилась и цепь ходко устремилась вверх. Корабль свободен!

— Флаг перенести! Гюйс спустить! — торжественно понеслось с мостика.

Бело-голубое полотнище стало плавно взбираться на мачту. Сперва оно бойко трепетало из стороны в сторону, но чем выше поднималось, тем колыхалось спокойнее — свежий ветер вытягивал, выравнивал его, — и, когда добралось до самого гафеля, предстало перед моряками во всей своей строгой величавости. Теперь флаг был хорошо виден и на корабле, и далеко в океане.

Душа любого моряка, прослужи он на флоте один год или тридцать лет, в такие минуты невольно наполнялась какой-то значительностью, приподнятостью, гордостью. И ушедший в себя взор боцмана, и задумчивая степенность Белова, и благоговейная восторженность матроса-первогодка, что стоял на сигнальной площадке, отражали чувства, нахлынувшие на моряков с подъемом флага.

— Впере-е-ед, самый малый! — густо пробасил командир, взявшись за машинный телеграф и плавно подавая ручки к носу.

На мостике неожиданно объявился Жилин. Павлов знал, что он тоже хотел идти в океан, но на другом корабле. Жилин часто позевывал, прикрываясь перчаткой, и усердно тер глаза.

— Ну что ж, недурно, — польстил он Белову, оглядывая корабль, а Павлову добавил: — Вот и увидите, чего наготовили. Не насмешите? Мои седины не опозорите?

«Чего это его на высокий стиль потянуло?» Павлов не видел в короткой шевелюре Жилина и намека на седину.

— Откуда такое сомнение, Петр Савельевич? Зарекаться глупо, но думаю, отстреляемся нормально.

— Вашими бы устами… — Жилин поежился от холода и зябко передернул плечами.

— Какой процент успешных стрельб нашими торпедами был в прошлом году? — Павлов тоже плотнее запахнулся шарфом и сам же ответил: — Почти сто. Вот это и придает нам уверенность.

— Почти сто, да не сто! — прервал его Жилин, делая ударение на слове «почти». — И разве узнаешь, когда эти проклятые доли процента себя покажут?

— Будем надеяться, не сегодня. — Павлов озорно блеснул глазами: — Вы же с нами в океан идете!

— Эх, Павлов, Павлов… — Жилин приосанился. — Если бы успех только от меня зависел!

Надтреснутый гудок с потугой засипел, застонал и вдруг взревел над мостиком, заглушая собой все другие звуки.

— Простудился!.. — насмешливо отозвался о нем Жилин и неожиданно перешел к тому, что давно, видно, хотел выяснить: — А какой смысл нам вдвоем болтаться в океане?.. У вас что, на берегу забот мало?

— Я вышел посмотреть на свои торпеды, о чем докладывал вам, — спокойно объяснил Павлов. — Не предполагал я, что мы с вами окажемся на одном корабле. Вы же, Петр Савельевич, собирались идти на другом.

— Собирался, собирался… — проворчал Жилин, будто сетовал на какие-то непредвиденные обстоятельства. — Собирался, да не пошел. — Он снова зябко поежился и, снизив голос, сказал: — Заглянул сюда минера навестить. Вот и прикорнул ненароком в его каюте. Прямо черт попутал!

Павлов слышал, что такие штучки шаловливый черт проделывал с Петром Савельевичем не впервые…

Поисковая корабельная группа проплывала выходные мысы. Из воды, словно монахи, завернутые о головой в черные сутаны, вставали мрачные остроносые скалы. Они последними провожали моряков, уходящих в океан. Сразу подул колючий леденистый ветер, почувствовалась глубокая монотонная качка на мертвой зыби.

Мертвая зыбь… До чего же могучее явление природы! Наверное, только оно в полной мере и показывает, какие силы заложены в океане. Шторм уже кончился, ветрового волнения давно нет, а океан под действием инерции дышит глубоко и мощно, мерно раскачивает свои необъятные толщи. На поверхности тишина и спокойствие, но как обманчива водная гладь! Корабль валко взбирается на невидимую вершину и вдруг опускается в такую же невидимую пропасть. Подъемы и провалы чередуются снова и снова, подавляя своей монотонностью.

Но мертвая зыбь не может помешать противолодочным кораблям, вышедшим на перехват «вражеской» субмарины.

Хорошо смотрелся правый сосед, весь в лучах солнца. Его острый, устремленный к небу форштевень легко резал океанскую волну, образуя пенистые, с плавным изломом усы. За низкой кормой далеко стлался хвостатый бурун, рождавший физическое ощущение огромной скорости.

«Техника!» — изумлялся Павлов скорости, на которой велся поиск. Он хорошо помнил времена, когда охотники ползали, как сонные улитки, и буквально натыкались на подводные лодки. Стоило немного увеличить обороты, как помехи от этого начисто забивали вибратор и охотники становились безнадежно глухими. Сейчас соседи плыли не только очень резво, но и очень далеко друг от друга, что тоже говорило о совершенстве акустических средств. Ведь зоны кораблей перекрывались, иначе бы лодка проскочила между ними. Так как же велики эти зоны, если левый сосед едва различался простым глазом!

Павлов с интересом рассматривал главный командный пункт. В боевой рубке и на мостике стояла чуткая рабочая тишина, никто не произносил лишнего слова. И телефоны, и репродукторы, и трубы со свистульками сдержанно приносили вести от штурмана, от связиста, от информационного поста, от всех, кто видит, слышит, рассчитывает. На эти вести откликался только вахтенный офицер да изредка командир бросал отрывистые приказания. Командира больше интересовал акустик, но акустик лодку пока не слышал и его размеренный, даже напевный голосок настраивал на терпеливое, упорное и, по всей видимости, долгое бдение.

Павлов уселся на разножке по правой стороне мостика. Отсюда весь корабль виделся как на ладони.

Совсем рядом, чуть не задевая рубку, во всех направлениях вращались причудливо изогнутые лепестки радиолокационных антенн. Одни шарили совсем близко у борта, другие проявляли внимание к горизонту, третьи высматривали что-то высоко над головой. Все пространство целиком охватывалось этими дальнозоркими, всевидящими электронными щупальцами.

А внизу, куда ни глянь, всюду какая-нибудь пусковая установка. Ракеты длинные и короткие, толстые и тонкие. Везде ракеты, ракеты, ракеты… А противолодочные ракеты к тому же шевелились. Сначала крутились в разные стороны, потом стали нащупывать какую-то невидимую точку и, наконец, замерли в стартовом положении. «Тренировка», — догадался Павлов.

Сверху торпедные аппараты казались длинными, плотно сжатыми пальцами на руке пловца, готового прыгать в воду. Торпеды сегодня на особом положении. Сегодня стартовать только им, только им показывать свои способности.

Океанская вода стремительно неслась навстречу, незаметно ныряла под корабль, пулей проскакивала у него под днищем и буйно вырывалась из-под кормы, оставляя взбудораженную, шумно клокочущую струю. Струя долго не успокаивалась, пузырилась, потом постепенно сглаживалась, но еще долго не исчезала. Пенистый след нет-нет да и притягивал к себе взоры моряков: лишь он напоминал о береге, исчезнувшем за горизонтом, незримо связывал со всем дорогим, что оставалось там, вдали…

— Эхо-контакт! Пеленг… — громогласно возвестил акустик.

«Есть пташка!..» — Павлов обрадовался, что лодку наконец нашли и что искали ее не слишком муторно.

— Классифицировать контакт! — тут же откликнулся мостик.

Акустик дело свое знал и довольно скоро разобрался, чти это вовсе не скала, не рыбий косяк и не кит-великан, а именно то, что он с таким усердием нащупывал.

— Атака подводной лодки торпедами! — торжественно проговорил командир, деловито оглядываясь на соседние корабли.

Сразу как-то громче защелкали стрелки, макетики в окошках, вращающиеся шкалы приборов, показывающие, куда и как скоро движется лодка, как глубоко и куда надо стрелять, чтобы это движение прикончить раз и навсегда.

— Видите?! — Командир восхищенно указывал на маке-тик в окошечке. — С ветерком бежит, шельма!

Павлову раньше не доводилось видеть атаку такой шустрой цели. Он начал сравнивать ее с торпедой и тут же успокоился: торпеда догонит, не испугается глубины и ни за что не отпустит, пока не догонит.

Лодка стала лихорадочно уклоняться, потом нырнула в какой-то невообразимый слой, потом пыталась создавать помехи, но все тщетно. Белов вместе с командиром хватко разгадывали очередную хитрость подводников и очень скоро давали им понять, что на каждую хитрость всегда находится смекалка.

— Первый аппарат — то-о-всь! — зычно пропел командир, решивший, что пора игру в кошки-мышки заканчивать. Секунда, еще секунда, и вдруг: — Пли!

Торпеда вылетела из аппарата как ужаленная. Дичайшая сила с необычайной легкостью швырнула несколько тонн металла в пасть океану и отметила его падение взрывоподобным всплеском. Корабль тут же кинулся прочь, уклоняясь от подводной лодки, стал петлять, как хитрый заяц. Такова логика морского боя: ударил — сделай все, чтобы избежать ответного удара.

Павлов поспешил в информационный пост и пристально следил за световыми точками на планшете. Получилось так, что почти все атакующие корабли оказались у лодки с правого борта и лишь один, под номером «тридцать», вышел на ее левый борт. Значит, большинство торпед должны всплыть неподалеку друг от друга, а торпеда с «тридцатого» единоличницей вынырнет в стороне. Она-то и рождала беспокойство Павлова, хотя зримых оснований для него и не было, было только предчувствие, а оно еще никогда его не обманывало.

Наступал последний этап. Кораблям предстояло найти свои торпеды, заарканить их тросами и передать катерам. Как назло, стала портиться погода: на гребнях волн уже появились барашки, которые и мешали искать.

Мостик — сплошное внимание. Сигнальщики жадно всматриваются в океанские безбрежья, обшаривают каждый сектор, памятуя, разумеется, как ценят того, кто обнаруживает первым. И командир, и вахтенный, и Павлов тоже глядят во все глаза, а Белов залез на площадку, что на мачте, будто три метра, возвышающие его над мостиком, давали какое-то преимущество. В напряжении не только глаза, в страшном напряжении слух. Динамик включен на полную громкость, но пока лишь потрескивает, как сухой валежник под ногами осторожного охотника.

«…Я — «двадцать девятый», нашел!» — ликует наконец динамик голосом командира, обнаружившего свою торпеду.

— Бенц! — радуется Белов, загибая первый палец.

Донесения посыпались одно за другим, каждое Белов сопровождал своим «бенц!» и еще одним загнутым пальцем. Наконец остался последний корабль, с которого не было известий, и этим последним, как и предчувствовал Павлов, оказался «тридцатый».

Время теперь ползет еще томительнее. Динамик опять сухо потрескивает, совсем сухо. Слезятся глаза, тяжелеет бинокль, но Белов все не отпускает загнутые пальцы, надеется услышать «тридцатку» и прижать последний, предназначенный ей.

— Иван Макарыч, — невесело шутит Павлов, — отогни пальцы, а то не найдем!

— Накаркаешь! — отмахивается Белов.

— Как, Павлов, ваши штуки? — Жилин снова появился на мостике. — Я что-то «тридцатого» не слышал. Или ошибаюсь?

— Не ошибаетесь, — хмуро подтвердил Павлов, опуская бинокль. — Пока молчит. Ищет…

— Вот-вот, — оживленно подхватил Жилин и стал нервно постукивать ногой. — Все ищет. А пора бы найти!

— Подождем, — как можно спокойнее протянул Павлов и подумал: — «Что же могло случиться? Допустим, неисправность… Хотя ее не должно быть — работала как зверюга. Герметичность? Она не вызывала опасений — значит, торпеда должна плавать. А почему не находят?»

Павлову показалось, что последние слова он произнес вслух. Во всяком случае, Жилин повторил:

— Верно, не находят. Буль-буль? У меня было сомнение…

— Рано, Петр Савельевич, панихиду служить. Найдем!

Прошел еще час. Ясно, что с торпедой что-то случилось, но что? А может, не с торпедой? Может, плохо искали?.. Что бы там ни было, наступила пора доносить на берег. Белов, Жилин и Павлов собрались в рубке посоветоваться.

— Предлагаю, — Павлов знал, как составлять депеши, чтобы не вносить лишнее, а главное — преждевременное, беспокойство, — предлагаю донести: «Стрельбы закончили. Производим подъем торпед. «Тридцатый» свою не обнаруживает. Начинаем поиск».

Белов выжидательно смотрел на Жилина. Тот долго топтался, посапывал и наконец хрипло сказал:

— Считаю, надо определеннее: «Стрельбы закончили. Торпеда с «тридцатого» не найдена».

Павлов повторил:

— Петр Савельевич, еще не время отпевать торпеду. Посмотрите, как ухудшилась видимость. Очень может быть, что «тридцатый» ходит где-то рядом и не видит…

— За радиограмму спросят с меня, а я разделяю предложение Павлова, — заявил Белов.

Радиограмму послали, но легче от этого не стало.

Павлов вспомнил, что как раз эту торпеду он лично смотрел и убедился, как хорошо ее отрегулировали: никаких «плюс-минус», никаких допусков — каждый узел был отлажен совершенно надежно. «Если торпеду не найдут — совсем плохо! Только начался год, только ощутили какие-то сдвиги, впервые вышли в океан и вдруг — потеря оружия! Не-ет, эту «единоличницу» надо найти, и точка!»

Павлов заскочил в боевой информационный пост, куда ушел Белов. Он задумчиво смотрел на планшет, мерил расстояния, прикидывал направления и, видно, решился искать до последней возможности. Павлов тоже присмотрелся к паутине линий, точек, надписей. В посту вели прокладку курсов всех кораблей, а когда обнаружили подводную лодку, стали отмечать и ее движение. Но курсы, пеленги сами по себе ничего не говорили, и Павлов с тяжелым сердцем вернулся на мостик.

— Ну что? — Жилин тяжело облокачивался о поручни и глядел с видом флотоводца, принимавшего мучительное решение. Потом встрепенулся, вынул штурманскую книжку и, водрузив привычным жестом очки с толстыми стеклами, сказал: — Пока то да се, давайте-ка зафиксируем данные ваших приготовителей. Какой расчет готовил торпеду?

Павлов грустно смотрел на своего начальника и думал, что сейчас надо заниматься совсем другим…

— Как у них с партийностью? — машинально повторил он очередной вопрос Жилина и так же машинально ответил: — Все, включая Самойленко, комсомольцы… Вас интересуют взыскания?

— Я не шучу! — раздраженно оборвал Жилин, и по всему было видно, что он действительно шутить не намерен.

На трапе, ведущем на мостик, показалась испуганная физиономия Самойленко, который кого-то искал.

— Ага, на ловца и зверь… — Жилин поманил его пальцем. — Ну-ка, ну-ка, молодой человек, расскажите, как вы готовили технику?

Самойленко выпрямился и, виновато переминаясь, молчал.

— Так что вы нам скажете? — наступал Жилин, сверля капитан-лейтенанта колючим взглядом.

— Это не я… — Самойленко закашлялся и сильно покраснел. — Хочу сказать… — Он снова зашелся кашлем и с трудом пояснил, что сдавал торпеду корабельщикам Городков, что в контрольно-опросном листе подпись Городкова.

— Во-о-от, — захрипел Жилин и, насупившись, расшифровал свое многозначительное «вот»: — Так и бывает, когда командир не знает, кто у него занимается оружием.

Павлов прикусил губу и вопросительно глядел на Самойленко.

— Небольшая поправка… — вымолвил тот, успокаиваясь. — Небольшая поправка: готовил я, а Городков только сдавал.

— Так чего вы голову морочите? — Жилин набычился, голос его начал срываться на крик. — Во-о-от! Так и получается, когда готовит один, а сдает другой!

Павлов молчал. Самойленко решился выложить все начистоту:

— Городков отпустил меня в санчасть. Кровь из носа пошла.

— Во-о-от, — не зная, что сказать, протянул Жилин и, махнув рукой, отпустил капитан-лейтенанта.

Павлову опять представился светящийся планшет, точки, моменты, «тридцатый» где-то рядом с лодкой. Воображение, с необыкновенной ясностью рисовало картину, увиденную несколько минут назад: корабли как бы расплываются в стороны, своими курсами плетут паутину, а «тридцатый» ходит вокруг лодки, как паук, и не может схватить добычу. Вот он делает круг, вот второй, третий, вот он ближе к середине, но это только кажется, что ближе, он опять начинает удаляться.

«Почему все отошли от лодки, а «тридцатый» крутится рядом? — возникла неожиданная мысль. — Что-то не то!» Павлов повернулся к Белову, уже появившемуся на ГКП:

— Иван Макарыч, надо запросить, сколько «тридцатый» прошел за торпедой. Думается, ходит где-то не там.

Белов быстро связался с командиром и через две минуты получил ответ.

— Ясно! — Павлов сразу повеселел. — А ну-ка, Иван свет Макарыч, скажи одно ругательное слово и срочно пошли «тридцатку» дальше. Пусть пройдет еще столько же — она явно не дошла до района, где торпеда должна всплыть.

Радоваться было рано, но теперь есть что ждать.

Часы отсчитали двадцать, тридцать, сорок минут.

— Нашел! — наконец-то взорвался динамик воплем «тридцатки». — Плавает нормально!

Жилин, весь день ежившийся от холода, снял шапку и, отдуваясь, словно пробежал стометровку, начал вытирать платком лоб. Белов в сердцах шлепнул рукавицу о настил, сопроводив это громким: «Эх-х-х!»

— Иван Макарыч, — облегченно улыбнулся Павлов, — загибай последний палец!

Все опять встало на свое место: солнце яркое-яркое, небо синее-синее, флаг полощется весело, и сигнальщики ходят петухами. Красота!

— Ну, Виктор Федорович, — сияет Белов. — Ну и напугал же ты! Я думал — впереди нуднейший поиск.

— Почему я? — удивляется Павлов, наводя пеленгатор туда, где поднимают последнюю торпеду. — Всех нас командир «тридцатки» напугал. Внуши ему, что свое дело ему надо знать лучше…

— И все же, — Жилин критически просматривал запись атаки, — тут что-то с торпедой. Скажите, почему «тридцатый» не принял ее сигналов?

— Об этом будем судить на берегу, когда посмотрим, — теперь уже неуступчиво произнес Павлов, не отрываясь от пеленгатора.

— Вот-вот, — подхватил Жилин. — Верная мысль! Дайте-ка своим команду не трогать торпеду, пока я не приду.

Корабли возвращались домой. Шли резво, с ветерком. Кстати, и ветерок был попутный. Донимала мертвая зыбь, но и она заметно поубавила свои вздохи.

Трансляция разносила по кораблю неторопливый, с интонациями, с расстановками, говорок замполита, который подводил итоги похода, хотя сам поход еще не кончился. Замполит очень тепло отзывался о моряках, потрудившихся в полную силу, упоминал и тех, кто сберегал ее для какого-то неведомого случая. У него получалась довольно разумная мера между похвалой и критикой, что бывает не так часто. Чаще, если хвалят, то возносят до небес, а если кого ругают — тем не позавидуешь… А этот политработник даже самым распрекрасным не забывал напоминать о слабинах, а тем, кого подраил со шкурочкой, внушил, что если они подналягут, дело и у них выйдет.

Попутный ветер усердно перемешивал запахи, витавшие над кораблем. На юте пахло водорослями, солью и еще чем-то сугубо океанским; на шкафуте намертво застряло тепло разгоряченных турбин, а до ГКП доходила уже смесь запахов. Однако в этом букете все увереннее тянуло чем-то жареным. Павлов, да, наверное, и не он один, подумал: «Неплохо бы и того…» Вскоре в ответ на эти желания по кораблю разнеслось: «Приготовиться к обеду!»

Хорошо посидеть в корабельной кают-компании! Тут и уют, какой бывает в чисто мужском обществе, и удобные кресла, располагающие к неторопливой беседе, и непременное пианино, на котором какой-нибудь молодой лейтенант, чаще доктор, импровизирует не очень складно… Конечно, в приличной кают-компании и харч приличный. На каждом корабле обязательно есть свои фирменные блюда. На одном хвалятся каким-то особым борщом, хотя он и готовится из той же капусты, картошки, морковки: кок здесь умеет украсить его особыми приправами, получаемыми от заботливых родичей, скажем, из горного Алтая или из Грузии. На другом корабле сравнивают свою селедку в уксусе только с закуской из московского ресторана «Метрополь»; селедка-то, конечно, самая что ни на есть обыкновенная, часто из многолетних портовых запасов, но кок вымачивает ее так, что рассол чувствуется, а соль нет, и еще он освоил, как разводить уксус да красиво нарезать лук. На третьем корабле убеждены, что с их жареной картошкой вообще нечего сравнивать, на четвертом доказывают, что их чай — всем чаям чай! На пятом корабле… Да что там говорить. На пятом корабле всегда в запасе непревзойденная таранька!

Сегодня борщ и в самом деле был вкусным, как и весь обед. Белов даже просил добавки. Правда, механик не выразил похвалы искусству коков и пробурчал что-то вроде:

— Супчик сильный, но… Четвертый день подряд!

— Эх, Иван Иванович, — добродушно укорил Белов механика. — Многое ты превзошел, а во флотском борще не разобрался. «Супчик! Четвертый день!» Да я готов каждый день баловаться таким «супчиком»!.. Вот послушай одну быль-небылицу. Виктор Федорович не даст соврать. — Белов на мгновение повернулся к Павлову, приглашая того в свидетели. — Однажды послали нас, лейтенантов, в штурманский поход. Бросили мы якорь на одном иностранном рейде. Каком, не буду называть. Виктор Федорович знает… На рейде стояло множество военных кораблей из разных стран; в те годы отношения между моряками были хорошие, «холодная война» еще не успела их испортить. А теперь, Иван Иванович, слушай внимательно, — Белов поднял указательный палец: — Приближалось святое обеденное время. Вдруг видим, с соседнего крейсера сигнал: «Приглашаем русских офицеров на обед!» Тут же подходит белый катер и щегольски одетый лейтенант на ломаном языке повторяет приглашение, потом отзывает в сторонку вахтенного офицера и вполголоса передает просьбу своего командира — дескать, неплохо бы приглашенным захватить со своего корабля ведро борща и несколько буханок хлеба. Оказалось, что во время войны командир крейсера бывал у нас в северных базах и ему запомнились наши хлеб-соль. Вот тогда я и понял, чего стоит наш флотский борщ, если знают о нем за тридевять земель! Верно, Виктор Федорович?

Павлов этот случай не помнил, хотя и ходил с Бедовым в штурманский поход, но, зная неписаные законы кают-компании, рассказчику не мешал, а когда тот просил поддержки, утвердительно кивал.

— А ты говоришь «супчик»! — не успокаивался Белов. — Привереда ты, Иван Иванович. Бедная твоя женушка — достается ей, бедняжке!..

Офицеры дружно рассмеялись. Жена щупленького механика была женщиной габаритной, на голову выше супруга и шире в плечах. Совсем не трудно было догадаться, кому из них при случае достается.

— Раз уж вы меня «супчиком» укоряете, расскажу и я вам историю… — Механик отправил в рот румяную картофелину и стал прицеливаться и следующей. — Ходили мы с визитом в одну страну… Пришли мы, значит, все честь честью, то да се. Короче, пригласило тамошнее Общество дружбы наших моряков в ресторан. Дело было днем. Банкетный зал — такой: под старину, мореным дубом отделанный — зафрахтовали только для нас. Хозяева обещают: «Обедом угостим — ахнете!» В общем, презент нам подготовили. — Механик интригующе помолчал, занявшись бараниной, шпигованной чесноком. — Так на чем это я? Ах да. Вижу: тащит их сияющий шеф-повар самолично большую супницу, а вокруг официанты суетятся. У всех улыбки до ушей — знай, мол, наших! Аппетит у меня разыгрался. Потираю руки, жду — как-никак, первый раз за границей. Ну, думаю, отведаю заморских яств. Шеф-повар этаким театральным жестом поднимает крышку и… что такое? Что я вижу?! Наши родимые, наши неизменные, наши непревзойденные… «Шти»!

— Суточные?.. — насмешливый вопрос донесся из той части стола, где обычно садятся лейтенанты.

— Захотел! — с пафосом воскликнул механик. — Самые что ни на есть общепитовские. Из прошлогодней капустки.

— Презент! — сочно хохотнул корабельный ракетчик. — А на второе чем вас удивили?

— И на второе, и на третье было что-то «а ля рюс». С квасом. Но не это главное. Здорово они пели ваши песни. Один я молчал.

— На «шти» обиделся?

— Зачем? Слов не знал… Толстенький господин мне в грудь тычет, потом на рот показывает. А я ему на свои уши. Мол, медведь на ухо… Зато гопака я им выдал, аж стены дрожали! Мой толстячок долго хлопал в ладоши и кричал в упор: «Ша-ай-ба, ша-ай-ба! Мо-ло-дес!» Все-таки принял меня за глухого.

Как Иван Иванович пляшет, было доподлинно известно. На всех вечерах в Доме офицеров он с супругой неизменно брал призы. Она горделивой павой семенила посреди вала, а он вертелся вокруг нее чертом и выкидывал такие коленца, что зрители диву давались.

— Все это очень интересно, я бы сказал, поучительно, но послушайте… — Белов отодвинул стакан с недопитым компотом подальше, вытер салфеткой рот и только приступил к следующей истории, как в иллюминаторах показался берег, приближавшийся с каждой минутой. Офицеры, к немалому сожалению, вынуждены были покинуть насиженные кресла, так и не дослушав очередную беловскую быль-небылицу. Корабль подходил к гавани.

Швартовка! Какое умение, какое чутье, какой глазомер нужны командиру, чтобы провести ее с одного захода и застыть у стенки точно на своем месте! Как сильно и в какую сторону дует ветер, тесно в гавани или просторно, хорошо видно или плохо — все это на редкость изменчиво, зыбко, однако в считанные мгновения надо найти единственно верный ответ: где сподручнее отдать якорь, как ходко и каким курсом двигаться к берегу, чтобы не было опасности ни тебе, ни другим. Во всем нужна золотая середина, и угадать ее — чистейшее командирское умение.

А экипаж?.. Малейшая заминка с отдачей якоря, задержка с реверсом машин, неловкость в подаче концов — считай — швартовка сорвана! В лучшем случае придется повторить, а в худшем? В худшем навалишься на стенку или на другой корабль.

Павлов когда-то сам умел швартоваться и до сих пор был неравнодушен к атому щекотавшему нервы зрелищу. Ему понравилось, как они выходили в океан, и теперь он с интересом, даже ревниво, наблюдал за возвращением.

Опять авральный сигнал. Опять замирают палубные команды. Опять вездесущий боцман готовит якоря к отдаче, готовит кранцы, швартовы.

Сильный, порывистый боковой ветер. В бухте тесно. У берега еще теснее. Между соседями, пришедшими из океана раньше, лишь небольшие узкости, куда предстоит втаскиваться.

Снова командир все оглядывает, прикидывает, подсчитывает. Снова он в крайнем напряжении, и это напряжение по невидимым нитям передается морякам.

Чуть сбавив скорость, корабль прогарцевал по бухте, гуднул для порядка, дескать, сворачиваю вправо, вышел на ветер и сразу застопорил машины. Вахтенный офицер тут же толкнул телеграф на «задний ход», и, как только начали пятиться к берегу, послышался уже хорошо знакомый басок командира:

— Отдать якорь!.. Флаг перенести, гюйс поднять!

Дробно загремела в клюзе якорная цепь, бросившаяся вдогонку за якорем. Шумный нырок многопудового слитка сопроводился пышным каскадом сверкающих на солнце брызг. Флаг лихо понесся с мачты, а его двойник так же лихо поднялся на кормовой флагшток. Корабль еще продолжал пятиться, вытравливая цепь. С бака доносилось:

— На клюзе пятьдесят метров… На клюзе сто метров…

Наступало самое трудное. Свежий боковик сдувал корабль в сторону, как легкий парусник. Надо было наперекор ветру угодить между пирсом и плавбазой, стоявшей неподалеку. Теперь все зависело от морского глаза командира. Подправляясь то рулями, то машинами, он держал курс точно на свою стоянку. И наконец вот он, пирс. Совсем рядом.

— Задержать якорь-цепь! Подать кормовой! Подать носовой! — торопливо разносилось по палубе.

Взметнулись к небу бросательные груши, а командир, на секунду тормознув передним ходом, остановил корабль. Все было сделано на одном дыхании.

— Видал? — Белов не мог спрятать довольной улыбки.

— Ничего не скажешь! — Павлов целиком разделял его мнение: швартовка удалась.

— А у меня все такие! — шутливо хвастался Белов. — Завяжи им глаза — все равно будет тютелька в тютельку.

Торпеды отдыхают. Набегались, нанырялись, натрудились в океане, успокоились — теперь пусть люди раскрывают их маленькие тайны. Крышки и пробки залеплены мастикой, на мастике красуется личная печать самого Петра Савельевича. Эту операцию Жилин проделал сразу, как только вернулись к берегу.

— Дабы результаты стрельбы остались достоверными, — привел он свой довод.

Для разоружения торпед собрались все, кто так или иначе участвовал в стрельбе. Верховодил Жилин. Интересовали два обстоятельства: добились ли корабли попадания и как вело себя оружие? Их можно было установить по пленкам.

Матросы Городкова с волнением вскрывали горловины, извлекали записывающие коробки, а пленки срочно отдавали в лабораторию. Пока их там проявляли и закрепляли, матросы осматривали приборы, сравнивали, как они выглядели до стрельбы и теперь. Работа захватила всех и выполнялась с известной долей торжественности и взаимной предупредительности. Береговые торпедисты прямо-таки показательно проверяли свою технику и с удовольствием поясняли корабельным офицерам, что устройство сработало исправно и что такая исправность заложена ими ранее, при подготовке. Офицеры придирчиво следили за проверками и вынуждены были признать, что «после того» оказывалось ничуть не хуже, чем «до того».

Вскоре из лаборатории принесли проявленные пленки, и можно было переходить к главному. Особый интерес вызывала торпеда с «тридцатого», ведь Жилин сомневался в ее исправности. Скользкая кинолента затрепетала у него в руках. Недовольно хмурясь, он разглядывал ее на свет, брезгливо щупал, разглаживал, растягивал и невнятно приговаривал:

— Чепуха какая-то. Ничего не пойму. Или без очков не вижу?..

Рыбчевский с Городковым тоже подхватили многометровую ленту. Липкая, мокрая, она лучше всяких слов говорила, как вела себя торпеда.

— Смотрите! — восклицал Рыбчевский, водя по ленте тонкой спицей. — Вот вошла в «мешок», вот вам включение аппаратуры… Стоп! Это что такое?.. Конечно, оно самое, — он победоносно обернулся к Жилину, — в чистейшем виде самонаведение. Так… Так… А это что будет? Сработали взрыватели. Отлично!.. Поползла наверх… И вот вам, пожалуйста, всплытие.

Павлов видел хитроумные отметки и убеждался, что торпеда прошла очень хорошо.

— Как, Петр Савельевич? — вежливо осведомился он. — По-моему, тут все по науке.

— По науке, по науке, — проворчал Жилин, кулаком протирая глаза. — Я этим пленкам что-то не верю.

Павлову показалось, что начальник потерял веру оттого, что забыл, как пленки расшифровывать, и отсутствие очков не играло столь уж большой роли.

— А ну-ка, дайте автограф? — Жилин потребовал другой записывающий прибор, изобретенный давным-давно и применявшийся из-за простоты и надежности до сих пор. — Старина-матушка никогда не подводит.

Автограф на своей бумаге тоже показывал почти идеальный ход, правда, в это доказательство Петр Савельевич пробежал без внимания.

Общий результат получился хорошим. Торпеды прошли полную дальность, выдержала скорость, сохранили глубину и, главное, уверенно навелись на лодку.

— Ну что, «море», «берег» не подвел? — Жилин, покачиваясь с пяток на носки, фамильярно похлопывал торпеду с «тридцатого». — Как наша марка?

В глазах у Белова запрыгали лукавые чертики.

— Что поделаешь! — тихо воскликнул он и, чуть помедлив, с легкой грустью добавил: — Как говорят французы…

— Чего-чего? — Жилин обвел подозрительным взглядом сначала Белова, потом Павлова и, остановившись на Павлове, спросил: — Что он бормочет? Какие французы?

— Ничего особенного, — сухо ответил Павлов, — Иван Макарович утверждает, что нельзя жить по принципу «хорошее — мне, плохое — тебе».

Жилин потоптался немного, затем медленно, ни на кого не глядя, ни с кем не попрощавшись, пошел из цеха, с силой захлопнув дверь.

Дорога петляет по самому берегу. Слева на прибрежные камни монотонно и вкрадчиво накатываются ослабленные рифами океанские волны, справа нависают зазубренные, растрескавшиеся, наполовину обледенелые утесы.

Прозрачную тишину раннего утра изредка нарушают горластые чайки да приглушенный расстоянием звон корабельного колокола, каждые полчаса отбивающего склянки — напоминания морякам о времени.

Павлов прислушался и машинально сосчитал удары.

«Порядок. Не опаздываю… — И все же заторопился. Каждое утро он проходил этот путь вместе с Ветровым или Рыбчевским, а чаще с тем и другим. За разговорами веселей шагалось, и дорога не казалась такой длинной. Но по понедельникам, когда надо держать речь перед всеми, Павлову хотелось побыть одному, привести в порядок, пошлифовать свои мысли. — О чем сегодня поведать?.. А чего, собственно, ломать голову? Расскажу, как было в океане. Прошло нормально, значит, есть чем порадовать. Особенно людей Городкова надо отметить: вкалывают — только держись! И пока, как говорится: тьфу, тьфу, тьфу…» Он заскользил по валуну, перекрывшему тропинку, которая каждое утро пролегала по-новому. Нынче первопроходцами, видно, были лейтенанты или мичмана, коим нужны только сложные препятствия.

Сразу за поворотом, на длинном пологом склоне, показался широкий плац, и на плацу ровные черные шеренги. Павлов внутренне собрался, подтянулся. Еще бы!.. Каждый шаг, каждый жест командира так и ловят. Попробуй, соверши неловкость — тут же заметят и не простят!

Павлов поздоровался и начал говорить:

— Товарищи! — В это слово он постарался вложить как можно больше доверительности, произнес его негромко, но так, чтобы слышали все. — Товарищи, прожита еще одна неделя. Прожита неплохо… Главную оценку мы получили в океане. Корабли успешно применили наше оружие, и моряки оценили это по достоинству. Ставлю в пример торпедистов Городкова!

Павлов лестно отзывался о подразделении Власенко, отметил просчеты у подчиненных Винокурова, в заключение кратко сказал о задачах на неделю.

«Уложился. Ровно пять минут». Он мельком глянул на часы и пошел на подведение итогов к винокуровцам. Те, он знал, подводили их неплохо, с пользой. Старшины, мичмана, сам капитан-лейтенант Винокуров скрупулезно взвешивали, кто из матросов и старшин сколько наработал, сколько недоработал и, конечно, кто каким блистал поведением.

Разбор подходил к концу, и старшина подразделения стал оглашать оценки:

— Парамонов, тр-р-ры!

Белобрысенький парень проворно вскочил, выкрикнул положенное «есть!» и расплылся в широчайшей улыбке.

— Касумбеков, четыр-р-ры!

Чернявый матрос, с глазами, как оливки в масле, тоже отчеканил «есть» и тоже слегка улыбнулся, хотя особой радости не выразил. Наоборот, был чуть недоволен.

— Наливайко, пять!

Здоровенный моряк, подстриженный ежиком, лукаво глядел на мичмана, с трудом прятал ухмылку и, казалось, не очень восторгался высокой отметкой.

«Чему они ухмыляются? — недоумевал Павлов. — «Тр-р-ры» — смешно, «четыр-р-ры» — смешно, «пять» — тоже смешно!»

— Потапов, два бал-л-ла! — продолжал мичман.

Потапов был удручен, во всяком случае, не старался улыбаться. Потом опять резали слух «тр-р-ры», «четыр-р-ры», изредка «пять», и снова матросы как-то иронически относились к этим цифрам.

Павлов так и не понял причин иронии. После подведения итогов попросил у мичмана его тетрадь. Попалась фамилия Парамонов, рядом с ней теснились сплошные плюсы, а в итоговой графе красовалась увесистая тройка. В следующей строчке ровненький ряд минусов завершался тонкой аккуратной пятеркой.

— Товарищ Винокуров, — тихо спросил Павлов сидящего рядом капитан-лейтенанта, — объясните мне, как из плюсов и минусов вырастают тройки и пятерки. Не пойму.

Винокуров уткнулся в тетрадку, перелистал несколько страниц, тоже заполненных крестиками и черточками, и разъяснил:

— «Плюс» — присутствовал, «минус» — отсутствовал. Справа — это оценка за неделю.

— Откуда же она появляется?

— Ее получают на зачетах. — Винокуров вскинул бровь, словно удивился вопросу.

— А если, скажем, на прошлой неделе не было зачетов?

— Тогда… ставим на левый глаз!

Павлов сухо сказал:

— Вы что, по лицам матросов не видели, как они воспринимают ваш «левый глаз»? Я бы и сам рассмеялся, а скорее — обиделся. Для того и существуют контрольные вопросы, чтобы вы могли на каждом занятии каждому матросу вместо крестиков ставить отметки. Вот тогда у вас отпадет надобность высасывать их из пальца, а заодно исчезнет повод для всеобщего веселья.

Оказалось, что и у Городкова, и у Власенко, и у Кубидзе к выведению оценок за неделю подходили так же. В прошлом году Николаенко с Ветровым пытались это упорядочить, но до конца не довели.

«Может, это все мелочи? — размышлял вечером Павлов. — Но разве все крупное не складывается из простых вещей, из «мелочей»? Как говорит адмирал Панкратов, из мелочей вырастает людская общность, изъясняющаяся на точном, понятном и уж конечно совершенно серьезном военном языке».

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В четверг вечером Ветров просматривал планы проведения очередного дня отдыха в подразделениях, которые ему представили офицеры. Не сказать, чтобы эти наметки удовлетворяли его, скорее совсем наоборот — у всех одно и то же: лыжные прогулки, спортивные тренировки, телепередачи, до обеда кинофильм, вечером кинофильм… А какие фильмы будут крутить, что за спортивные нормы хотят сдавать, к каким телепередачам приглашать матросов — никто до таких конкретностей не доходил.

Но, положа руку на сердце, что ты сам, замполит, можешь предложить в такую дремучую пору? Ведь задавило же снегом, вот и приходится сидеть по норам… Так ведь есть еще книги, шахматы, кто-то хочет петь, рисовать, музицировать, кто-то — над техническими новинками поразмышлять. Все это можно наладить, а главное — чтобы не планы-бумажки, а живые люди, матросы, всех нас, начальников, заботили, чтобы формализма в таком деле не было.

Под эти думы Валентину Петровичу вновь припомнилось времечко, когда он служил на подводной лодке. Как ни трудно там приходилось, а жилось куда веселее. Море, океан, автономка. Слова-то какие! С формализмом их не соединишь. Кто хоть один-единственный раз сходил на лодке в автономное плавание, тот до конца дней своих будет вспоминать его, гордиться этим.

Девять лет политработник Ветров был подводником и, если бы не болезнь, век бы плавал. Проклятый желудок положил предел мечтам об атомоходах, а кадровики уговорили: иди, мол, по противолодочной технике, для своих же лодок стараться будешь. Вот он и старается, а все же иногда грусть берет.

Еще в те светлые годы зародилась у Валентина Петровича мыслишка насчет телевидения. Оно ведь как гора, что сама пришла к Магомету, да тот не знает, как с ней быть: любоваться ею или отворачиваться. Конечно, футбол, хоккей, какой-нибудь фильм детективного сериала или там крутящиеся шарики «Спортлото» пусть себе наши моряки смотрят по принципу «хочу — не хочу». Но ведь есть же передачи, которые лучше всего было бы смотреть всем, — «Время», «Служу Советскому Союзу», «Человек и закон». Это же самое нужное, актуальное, да и на самом высоком уровне.

Прошлым летом Валентин Петрович говорил об этом с Николаенко. Тот отмахнулся: дескать, распорядок придется ломать, да и навязывать людям зрелища не стоит.

«Надо бы с Виктором Федоровичем теперь обсудить это», — решил Ветров и, справившись, что командир только что откуда-то приехал, направился к нему.

Павлов сидел за столом, закрыв лицо ладонями, и не сразу отнял их при появлении Ветрова. Выглядел он подавленным, был бледен, хотя всего несколько минут назад вернулся с мороза.

— Как здоровье, Виктор Федорович? — справился Ветров, нерешительно кладя захваченные с собой планы на край стола. — Вы вроде бы не в себе. Или показалось?

Павлов ответил не сразу.

— Будешь тут в себе… — Мельком взглянув на бумаги Ветрова, он спросил: — Не срочно?

Оказалось, что его вызывали к Власенко, куда нежданно-негаданно, видно проездом, нагрянули начальник штаба Волков и Жилин. Волков и Власенко пошли осматривать хранение стрелкового оружия, а Жилин, распахнув шинель, сидел в жарко натопленной комнате дежурного и вертел папку с инструкциями. Перед ним в напряженной позе маялись старший лейтенант Рогов и матрос Наумов.

— Ага, командир!.. — Жилин зыркнул на вошедшего Павлова. — Проверяю вашу дежурную службу. Представляете, жарят без запинки!

Павлова не удивило, что и Рогов, и Наумов хорошо знают то, что им следовало знать. Но почему Жилин отмечает это как некое событие?

— Во-от! — протянул Жилин свое любимое словечко, не предвещавшее ничего хорошего. Он раскрыл папку и вынул два листочка. — Это инструкция дневального, а это инструкция дежурного офицера — и каждая всего на одном листе!

Позавчера Рыбчевский, Малышев и сам Павлов закончили переделывать инструкции, сократив их до минимума. Даже дежурный офицер получил правила, которые умещались на одной странице, а все второстепенное теперь сводилось в дополнения к этим правилам.

— Что же получается? — Жилин не мог успокоиться: — Одинаковый объем обязанностей?.. Абсурд! Помню раньше, берет дежурный свой гроссбух, так один его вид, одна его весомость заставляли уважать. А теперь? — Он досадливо махнул рукой, отодвинул документы.

— Да, — согласился Павлов, аккуратно складывая папку и прикидывая ее на руке. — Весомость, она, конечно, была. Видно, потому никто и не знал на память.

— А зачем «на память»? — переспросил Жилин. — Если памяти не хватает, загляни в сборник. Для того он и служит.

В коридоре протопали приглушенные мягкой дорожкой шаги, и в дверь заглянул Волков:

— Что за шум, а драки нет? — Он весело пожал руку Павлову и уселся к столу.

— Вот, почитайте, пожалуйста, — Жилин пододвинул ему злополучную инструкцию. — Полюбуйтесь на сей странный свод указаний дежурному.

Волков снял шапку, подпер кулаками подбородок и углубился в чтение, а Власенко тем временем довольно выразительным жестом показал Павлову, что у него со стрелковым оружием полный порядок и что он этому весьма рад.

— Кто составлял?.. — Волков состроил на лице грозную мину. — Признавайтесь!

— Я составлял, — как можно спокойнее ответил Павлов, полагая, что ему придется защищать документ.

— Ну и молодец, Виктор Федорович! — заулыбался Волков, довольный произведенным эффектом. — Отличная инструкция! Главное — короткая. А почему «странная»? — Он повернулся к Жилину, и тот повторил, что раньше говорил Павлову. — Петр Савельевич, — Волков лукаво прищурился, — что легче выучить: «У лукоморья дуб зеленый…» или главу из поваренной книги?

Жилин пожал плечами: дескать, какое сравнение.

— Выходит, понял? — тихо сказал Волков. — Ну и хорошо. Да, Виктор Федорович. — Он снова заговорил полным голосом и откинулся на стуле. — Ты просил «добро» на автоколонну. А знаешь, что в твоем распоряжении один-единственный день?

— Знаю. — Павлову было известно, что завтра к ночи ожидается пурга. — Но что делать? Нам поставили волчьи условия. Если материалы не вывезем, получим их только через три месяца. Долговато.

— Стоит ли рисковать? — прохрипел Жилин, круто вздернув левую бровь. — С пургой шутить нельзя!

Павлов и сам сначала колебался, но Городков уверял, что если они не поедут, то потеряют доверие директора завода и отношения с ним усложнятся.

— Надо ехать, — настойчиво сказал Павлов. — До пурги постараемся успеть.

Волков на минуту задумался: он оставался за Панкратова, находившегося в отъезде, и нес сейчас полное бремя его огромной ответственности.

— Добро, — наконец решил он. — Раз уж так командир настаивает…

Вот, собственно, и все, что было: обыкновенный деловой разговор. Но почему-то он оставил у Павлова крайне неприятный осадок. Павлов не может забыть прилипчивый, безучастный жилинский взгляд, от которого делается муторно. Опять какое-то предчувствие?

— Н-да, — Ветров уже проникся настроением командира, — выходит, я не ко времени.

Павлов посмотрел на своего зама, встряхнулся:

— Что значит «не ко времени»? От забот все равно никуда не уйдешь!

— Виктор Федорович, — несколько загадочно начал Ветров, — что вы скажете, если для матросов каждый день проводить короткую, но толковую политинформацию?

Павлов, не ожидавший, что замполит обратится с таким простым вопросом, даже удивился:

— Кто же откажется? Только я что-то не пойму…

— А как вы посмотрите, — продолжил Ветров, довольный, что командир повеселел, — если матросам регулярно показывать, что бывает с человеком, коли он не в ладах с законом?

— Валентин Петрович, вы загадываете мне какие-то загадки, я в толк взять их не могу…

— Так вот, — пояснил смысл своих вопросов Ветров, — и то и другое нам может дать телевизор. Только надо эту телеучебу узаконить.

— И за чем же дело стало? — спросил Павлов так, что Ветрову оставалось только радоваться: командир сразу понял и поддержал его намерение.

— Нужно менять все тот же распорядок, — перешел к главному замполит. — Самую малость, но изменить.

— Да-а, не учли мы этого, когда перекраивали раньше, — нахмурился Павлов. — Один хороший поворот всегда лучше двух полуповоротов. Ладно, давайте думать, как запустить эту телеучебу!

Городков приучил себя вставать в шесть часов пятнадцать минут. Не раньше, не позже, даже будильник не надо было ставить.

Утро начинал с зарядки — на кухне, чтобы не будить Лилю с Вероникой. Отворял шире окно, в него врывалось дыхание океана — то тихое и ласковое, то буйное и колючее, как хлыстом щелкавшее занавесками, оно всегда оставляло на губах солоноватый привкус, наполняло бодростью и еще чем-то непередаваемым, что, пожалуй, выше всего ценил Городков из всех йоговских элементов своего комплекса упражнений.

Отсюда, с третьего этажа, открывалось само раздолье: сопки, бухта, океан, опять сопки… Узкая каменистая перемычка, отделявшая бухту от океана, была настоящей труженицей. Зимой там постоянно суетились синие, зеленые и оранжевые «жуки»: то бульдозеры и шнекороторы вели свою нескончаемую битву со снегом, а верткие автомобили сновали между ними двумя быстрыми непрерывными ручейками. По замерзшей бухте уже спозаранку тянулись длинные светящиеся нити — неутомимые люди с фонариками в руках торопились на службу, сокращая по льду свой неблизкий путь.

«Би-и-и!» — засигналил газик, осторожно катившийся с сопки. В кабине газика Городков увидел командира из соседней части, богатырскому виду которого всегда завидовал.

«Богатырь» так привык к служебному автомобилю, так слился с ним, что пешком не делал ни шага. Когда вчера он обогнал Городкова, возвращавшегося из части, и газик остановился, Городков по простоте душевной подумал, что его хотят подвезти, но оказалось — заглох мотор. Идти за компанию сосед не пожелал, хотя до дома было рукой подать. Городков успел поесть, пробежать почту, даже минут пять «поразмышлять о политике», прикрывшись газетой, и, уже возвращаясь на службу, вновь увидел все тот же газик, волочившийся на буксире у бульдозера. Из кабины выглядывала знакомая физиономия соседа, с носом, походившим от холода на лиловую редиску.

«Вот что такое до конца хранить достоинство! — посочувствовал соседу Городков и вспомнил: — А ведь и мне сегодня в рейс!»

Да, сегодня и ему в рейс — длинный, нелегкий, если не сказать опасный. Командир поручил именно ему, Городкову, верховодить доставкой материалов для спортзала и для баньки. Этим бы по службе сподручнее заниматься Васе Малышеву, но, мол, у Городкова ранг повыше, внешность позаметней, а главное — может выбивать то, чего Васе не выбить ни за какие крендели. Недавно раздобыл такие плиты, что, пока вез, то и дело спрашивали: «Где достал, неужто появились?» Как же, появились, если бы не выменял на списанный трос! Пока все это у него, Городкова, вроде бы действительно получается. Осталось совсем немного, и материалов хватит на все задуманное. Когда-нибудь будут любоваться новым спортзалом и вспоминать: «Между прочим, это из того добра, что Юрий Владимирович Городков, можно сказать, из-под земли доставал!» Только вспомнят ли?..

«Ладно, йог, не хнычь, а лучше считай. Раз, два, три, четыре — вдох… Раз, два, три… выдох».

Морозную тишину зимнего утра разорвал грохот заводимых моторов могучих КрАЗов. Парк тотчас окутался клубами выхлопного дыма, который так же быстро и рассеялся. Сразу за парком, почти от вершины горы, начинался крутой извилистый спуск до самого океанского берега. По обеим сторонам дороги громоздились насыпи сдвинутого серого снега; машины шли по неровному коридору, на поворотах касаясь его мягких стен. Приходилось двигаться малым ходом, кое-где сползать вместе с рыхлым месивом. Для водителей это было началом испытания. Внизу, когда покатились по берегу бухты, Городков подметил, что строй колонны не нарушен. Все девять машин хорошо держали расстояние, словно связанные тросом, разбитым на равные отрезки.

«Вот это кильватер!» — порадовался Городков, сравнивая вереницу автомобилей с кораблями. Ему чудилось, что сзади идут миноносцы, коим он отдал столько молодых лет. Он часто оборачивался, подсчитывал «вымпелы» и убеждался, что отставших пока нет. Правда, задняя машина почему-то не придерживается внутренней кромки струи, то бишь дороги, но не будут же водители руководствоваться морскими правилами вместо дорожных.

Впереди маячила высокая сопка, и наезженный путь казался волнистой, непрерывно колышущейся лентой. Длинные полукружья на подъемах переходили в небольшие пологие участки, созданные как бы для передышек, для разбегов к новым высотам.

Городков уважительно поглядывал на то, как слева от него усердно орудовал баранкой матрос Антон Тульчинский. Он то быстро вращал черное колесо, то вдруг замирал и даже небрежно клал одну руку на рычаг скоростей. Но вот наткнулись на занос — это с ближайшего склона сдуло снег, нагородило метровую сугробину. Тульчинский изо всех сил нажимает на газ, словно дает коню шпоры, и смело бросает машину на вязкий барьер. Сперва она вдавливает глубокую выемку, потом, зарываясь, начинает захлебываться, задыхаться… Антон терпеливо ждет, не отпуская газа. Лицо у него в бисеринках пота, нижняя губа прикушена, и машина, будто из почтения к умелому водителю, выкарабкивается и катит дальше как ни в чем не бывало.

Матрос Тульчинский — земляк Городкова, белорус с синими-пресиними, точно васильки в поле, глазами. Может, поэтому в такой беспокойной дороге всплывают в памяти строки из любимой песни: «Родина моя, Белоруссия…», становится даже немного грустно. Белоруссия… Если бы не море, не флот, ни за что бы не променял свой уютный, утопающий в садах Гомель ни на какое место в мире! Кто-то там похваляется знаменитой Ниццей, Баден-Баденом… «Посмотрели бы мой знаменитый Гомель-Гомель!» — снисходительно про себя отвечает им Городков.

Городков недавно узнал, что он с Тульчинский не только из одного города, но и с одной улицы — той самой, где когда-то стоял его детдом. Там сохранился известный им обоим сад, в котором антоновка — пальчики оближешь. Но и палка у сторожа деда Пятруся мягкостью не отличается…

Колонна взобралась в сопку. Черные тучи зависли прямо над головой и разорванными клочьями липко цеплялись за машины. Поднимись дорога чуть выше — и сразу пропадешь в глухой, дремучей слепоте. Океан, распростершийся под ногами, отливал суровыми, ежистыми красками; угрюмые его волны удручали холодной свинцовой тяжестью.

Впереди показался новый спуск. Городков велел Тульчинскому остановиться. По пройденным километрам отдыхать рано, но это на равнинах. Здесь же, одолев два средненьких взгорья, матросы-водители затратили столько сил, что их хватило бы на день езды по тем равнинам. А как приятно будет глотнуть чистого морского воздуха, подрыгать затекшими ногами, согнуться-разогнуться!.. Минут пять таких сгибаний — и усталость исчезнет.

Из кабин, будто с коней, легко выпрыгивали матросы; степенно покряхтывая, спускались старшие на машинах — мичмана.

— Как, Антон? — Городков усиленно разминал одеревеневшую поясницу. — Не Белоруссия?

— Вначале всегда так, — мягко улыбнулся Тульчинский, намекая на свою усталость. Его глаза-васильки потемнели, а может, это тучи виноваты? Нет, пальцы с сигаретой тоже дрожали.

— Разве дальше легче?

— Не легче… Привыкаешь. — Тульчинский зажег спичку, неловко прикрывая огонек. — Однако переметов дороги сейчас стало больше.

— Да-а, переметов сегодня!.. — Городков покосился на снежные завалы. — Антон, зачем себя табачищем травите?..

— Да я не курю. — Тульчинский вдавил в снег начатую сигарету. — Так иногда, для разрядки.

— Хороша разрядка!

— А вы-то сами?

— Мне, грешнику, уже трудно ломать привычки. Остается вот бесплатные советы раздаривать.

К голове колонны неторопливо приближался мичман Серов. Городков посадил его на концевую машину и знал: раз замыкающим едет Серов, за отставших можно не опасаться. Серов в беде не оставит — подсобит, если какая неисправность, из кювета вытянет, если кто не рассчитал, а при надобности и на буксир возьмет.

— Как жизнь, Иван Фомич?

— Жизнь, она на колесах! — философски изрек Серов, обметая снег с валенок. — Только не знаю, как мы этот спуск переживем. Что-то дюже накатисто…

— Ничего, Иван Фомич, — успокаивающе сказал Городков, хотя и знал, что на спуске им встретятся два крутых поворота. — Иван Фомич, пусть водители протрут стекла.

Снова тронулись в путь. Спуск оказался очень скользким. Машины то и дело ползли вместе с крошевом. Теперь вся надежда на цепи, спрутами обвивавшие толстые колеса, а еще больше — на хлопцев, что держались за баранки и хорошо знали, как их крутить на такой горке. Автомобили продвигались осторожно, натужно урчали — моторам по такой дороге трудно.

Тульчинский плавно вращал руль, опасаясь резким нажимом занести машину, расчетливо выбирал выгодное направление, стараясь избегать кренов.

А вот и обрыв у первого поворота. Только низкий барьерчик из сдвинутого снега огораживает узкую, наклоненную к пропасти дорогу. Рядом отвесная стена, а впереди волнующе клубятся грязные, растрепанные облака. Заглядись водитель, не крутни баранку вовремя, и полетишь по хмурому небу как подстреленная птица… Но не такой Антон Тульчинский, чтобы галок считать! Он смело принял к краю и, когда казалось, машина протаранит слабенькое ограждение, вдруг круто повел ее вправо, едва не касаясь скалы, но удаляясь от откоса. Машина почти на месте описывала плавную дугу. Городков, упершись локтем, все сильнее и сильнее давил на дверцу, полагая, что своими полноценными шестьюдесятью шестью килограммами помогает Тульчинскому вершить поворот и, как на яхте, спасает от опрокидывания. Наконец машина тряхнулась, выровнялась и легко покатила по прямой укатке.

Городков с облегчением глянул по сторонам и отвалился на мягкую спинку. Сколько раз он проезжал этот обрыв и никак не может привыкнуть. Теперь главное, чтобы прошли остальные восемь машин.

Юрий Владимирович поправил наушники и с нетерпением ждал известий от Серова. Тот видел всю колонну и должен был известить, как она одолела поворот. Минута, вторая, третья… Городков стал ерзать на сиденье, проверять питание станции, но тут в наушниках послышалось продувание микрофона — привычка Серова — и заверещал его напевный голос:

— Первый, я Девятый. Покой исполнил!

Серов, конечно, от волнения перешел на въевшийся ему в плоть и в кровь морской лексикон, но для Городкова этот «покой», с густым наплывом на «о», и это «исполнил» звучали ласкающей слух песней. Он махнул Тульчинскому рукой, дескать, можно прибавить, но Антон, хоть и любил, как все молодые шоферы, быструю езду, прибавил совсем немного. Ровно столько, чтобы сохранилась так называемая безопасная скорость, при которой все увидишь, все успеешь, а если надо, сразу и остановишься.

Дальше опять пошли кручи, съезды; осилили еще один поворот с обрывом, но не такой трудный — дорога там шире. Несколько раз делали короткие остановки, на полпути устроили получасовой привал. И вот колонна у цели.

Пока загружали машины тяжелыми мерзлыми шлакоблоками, матросы побаловались сухим пайком, горячим кофе из термосов, захваченных предусмотрительным Серовым. Городков для вежливости поговорил с директором завода, еще раз заручившись его обещанием насчет новой партии материалов и одновременно пообещав катушку списанного троса. Успехи в таких переговорах Юрий Владимирович был не прочь приписать своему умению вести приятные беседы и способности выглядеть достойным партнером, однако на самом-то деле куда сильнее на директора действовали обещания поделиться столь дефицитным в этих местах тросом.

Когда все было улажено, Городков с Серовым обошли всю колонну. Матросы отдохнули, подкрепились, покурили и готовы были повторить то, что совсем недавно проделали.

Правда, Серову не понравилась машина под номером восемь: большую часть груза здесь уложили на заднюю четверть кузова.

— Старший «восьмой»! — позвал Серов, досадуя, что вырисовывается задержка. — Старший «восьмой»! — нетерпеливо повторил он, видя, что на его призыв никто не откликается.

Дверца в кабине «восьмой» несмело приоткрылась, и на землю неуклюже скатился мичман Чулков. Лицо мичмана, как мастика, хранило отпечатки крепкого сна. К сухому пайку он добавил соленых, сдобренных укропом, хрустящих огурчиков с домашним сальцем, вот его и сморило. Ах, как хорошо он прикорнул, пока заполняли кузов!

— Почему так разместили груз? — спросил Серов по-боцмански строго. — Аварии захотели?!

— Да нет, да я… — оправдывался Чулков, хлопая белесыми ресницами.

— Немедленно сдвинуть груз! — сурово прервал его Городков. — Даю пятнадцать минут.

Вскоре Чулков прибежал доложить, что все готово и можно двигаться. В спешке ни Городков, ни Серов не проверили эту готовность.

Сразу за воротами завода почувствовали, что усилился ветер, начинался снег. Видимость ухудшилась. Пришлось зажечь фары.

Городков, веривший прогнозу, что до ночи шторма не будет, теперь все чаще поглядывал на снежные вихри. «Неужто я подвел командира? — начал терзаться Юрий Владимирович, уговоривший Павлова не откладывать рейса. — Ах, прогноз, прогноз…»

Скоро стало ясно, что проскочить обратный путь до того, как разыграется пурга, им не удастся. Плохо, что и возвратиться назад, в заводской поселок, было нельзя: с тяжелым грузом на узкой дороге не развернешься. Оставалось одно — попытаться пробиться хотя бы через самый опасный отрезок дороги, миновать эти дьявольские зигзаги, соседствовавшие с обрывами.

Тульчинский поддавал и поддавал газу, другие не отставали, что время от времени подтверждал Серов. Колонна катилась довольно ходко. Снег начал редеть, смотреть стало свободнее, Городкову даже подумалось, что и сегодня ему повезет, как везло раньше. Моторы гудели ровно, машины двигались дружно, под грузом заметно уменьшилось скольжение. Конечно, все время кренило, подбрасывало, толкало вперед и в стороны и, чтобы не набить шишек, приходилось крепко держаться за баранку или кабинную скобу. Так прошло полтора часа.

— «Первый»! — Наушники вздрогнули тягучими серовскими переборами. — «Восьмая» в кювете!

«Приехали!» У Городкова вдруг невыносимо заныл под коронкой зуб.

«Восьмая» действительно оказалась даже не в кювете, а в глубоком, до краев заснеженном рву. Из снега торчала только крыша кабины, на которой приплясывали от холода Чулков и водитель Проничкин.

На машине Серова имелась про запас лебедка, способная вызволить из любой канавы, но здесь была не канава, а широченная яма, да и перегрузка шлакоблоков заняла бы много времени.

— Как его угораздило? — с досадой выдавил Серов, откидывая сползавшую на лоб шапку, когда они с Городковым увидели, что случилось.

— Предложения? — нетерпеливо прервал его Городков.

— Предложение одно: дать Чулкову с Проничкиным тулупы, валенки, дать харч и пускай дожидаются, покуда за ними приедем.

— Неприемлемо! — Городков вспомнил, что на прошлой неделе вышел приказ о водителе, который заснул в кабине и угорел от выхлопных газов. — Отставить тулуп и валенки, Иван Фомич! Запирайте кабину, Чулкова и Проничкина разместите в других машинах и быстрее в путь.

— Есть! — с хрипотцой гаркнул Серов и уже тише, чтобы слышал один Чулков, добавил: — Будь моя воля, стащил бы с тебя портки, выпорол и оставил заместо дорожного знака.

Было видно, что Чулков груз как следует так и не разместил, оттого и вышла катавасия.

Хоть и получалась немалая задержка, к обрывам все-таки поднялись. Метель даже чуть отпустила, и потому повороты около них укротили, показалось, легко. Но становилось труднее вести машины дальше, труднее следить за дорогой, подступало утомление у водителей. Перегретые двигатели не скупились на душное тепло, рождавшее сонливость.

«Нельзя, не поддавайся. Сзади целая колонна!» Городков встряхивался, опускал стекло, позволяя вместе с ветром влетать и снегу, зорко смотрел вперед, часто оборачивался, слушал приемник. Ему казалось, что он, как и Тульчинский, сросся с машиной, привык к неудобствам рейса. Но это только казалось. Усталость брала свое, и страшно хотелось поскорее добраться домой.

Прошло еще долгих три часа. Впереди замельтешили огоньки. Они были далеки, предстояло еще выдержать спуск и подъем. Но их узнали, от них уже веяло домашним теплом.

Утром непогода кончилась, на этот раз она была непродолжительной, и Павлова с Ветровым вызвали в штаб.

— Почему бросили машину? — Жилин как выстрелил, подавляя Павлова тяжелым взглядом исподлобья.

Волков, все еще остававшийся за Панкратова, по дорожной карте старался определить, как далеко находится «восьмая», а Жилин без конца вытирал платком шею и не спускал с Павлова цепких осуждающих глаз.

— Вы что, забыли наставление? — Жилин перенес платок ко лбу.

— Не хотели подвергать людей опасности, — мрачно сказал Павлов. — Стали бы греться, могли бы угореть от мотора.

— А как вы думаете, имеет право военный водитель бросать свою технику?

— А разве не бросает свою технику военный летчик, вынужденный катапультироваться? — попытался так оправдать решение Городкова Павлов.

— Ну уж ты загнул, Виктор Федорович! — Волков поставил карандаш торчком над найденной точкой. — Летчик покидает самолет, когда не может его спасти. И потом, для летчика существует смертельная опасность, а тут что?

Ветров, примостившийся у стены, проговорил:

— Нашу машину спасать не надо. За ней уже поехали. А вот для людей была прямая опасность замерзнуть или задохнуться. Мы помним приказ о подобном же случае!

— Так то в гараже, — не принял довода Волков. — В наглухо закрытом гараже.

— Едва ли под снегом лучше…

Наступило напряженное молчание. Лишь мерное тиканье старинных настенных часов в кабинете Волкова нарушало его, настраивало лучше подумать, лучше взвесить и уж потом делать выводы.

— Вас предупреждали, что ожидается циклон? — опять холодно спросил Жилин, пристально рассматривая свои ногти.

— Да, именно вы и предупреждали, — согласился Павлов. — Считаю своей ошибкой, что послал колонну, не имея запаса времени.

Держа под мышкой две толстые темно-синие книги, в комнату вошел Терехов.

Волков сообщил ему, о чем велась беседа. Но Терехов не спешил высказать свое мнение. Всеми пальцами, туда и обратно, как по клавишам, проходил он по синему переплету, покачивал ногой.

— Значит так… — Терехов стал перечислять: — Охлаждение слили. Забрали все, что можно забрать. Кабину заперли. Шест с флагом поставили. Что же выходит? Выходит, сделали все, чтобы машина была в сохранности. А что сняли людей, считаю вполне оправданным.

— В общем-то, Иван Васильевич, — согласно отозвался Волков, — дело обстоит именно так. — Он даже пожалел, что поддался уговорам Жилина заслушать «на ковре» Павлова с Ветровым, оторвав их от дела.

Но Терехов поднял палец, будто вспомнил существенную деталь:

— Городков действовал в целом толково, а вот вам, Виктор Федорович, не следовало его отпускать. Пургу не опередишь! Не поехали бы, переждали, не было бы и этого разговора. Плохо, если вы с Ветровым не извлечете ничего из этого урока.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Зимнее солнце, крадучись, заглядывает в оттаявшие стекла, отражается на желтых половицах и стекле шкафа с новыми книгами. В комнате тихо, тепло.

Наташа любит эти послеобеденные часы, когда посетители заходят редко и можно спокойно почитать. Книги — единственное утешение. Они отгоняют тягостные думы и, как настоящие друзья, помогают не падать духом, помогают находить в себе силы жить.

Наташа переворачивает страницу, вся поглощенная драмой, разыгравшейся в Парме, ей хочется поскорее узнать, что будет дальше с Фабрицио, с юной Клелией, с герцогиней Сансеверино, но деликатное покашливание возвращает ее из неспокойных дней Италии давно минувших времен в спокойную гарнизонную библиотеку.

«Опять этот тип пожаловал. Интересно, давно он тут стоит? — Наташа берет со стойки книгу, кладет перед собой и тонкими пальцами машинально перебирает карточки. — Кубидзе, Отар… Взял позавчера. Неужели прочел, такую толстую?..» Наташа молча смотрит на капитан-лейтенанта и ждет.

А Отару Кубидзе больше ничего и не надо. Только бы эти серые, самые красивые на всем белом свете, глаза смотрели на него. Пусть даже так сердито, но чтоб смотрели.

Кубидзе часто наведывается в библиотеку. Как выдается свободный час, он тут как тут. Раскроет первый попавшийся журнал, делает вид, что читает, а сам следит и следит за неулыбчивым Наташиным лицом, за льняными волосами, которые она то и дело откидывает назад, открывая высокий, чистый лоб. Вся она будто сошла с картинки к северным сказкам. Он следит за ее неторопкими движениями и чувствует себя счастливым, а иногда несчастным… Как часто темными вечерами, словно невзначай, он бродит под окнами ее маленькой квартирки, что на Средней улице, в надежде увидеть за прозрачными занавесками Наташин силуэт, бродит до тех пор, пока в окнах не гаснет свет. Но Наташа Зуева его не замечает, как не замечает и многих других. Она все еще не может забыть, не может разлюбить, не может предать забвению теперь уже одно воспоминание, мучительное воспоминание о Николае. А ведь прошло три года! Но Наташа помнит, так помнит, словно случилось это вчера.

…Они вернулись из отпуска, впереди два свободных дня и Наташины именины. Утро в тот день выдалось мягкое. Правда, в воздухе кружились снежинки, но они лишь радовали. На душе было безоблачно и покойно, ничего не предвещало беды.

Зуевы на попутке добрались до города, в гастрономе, на центральной улице, купили полную сетку мандаринов и ореховый, с зеленоватыми цукатами, торт. Какие именины без торта?.. Наташа задумала испечь пирог с яблоками — Коля очень любил яблочный пирог — и спроворить заливного кижуча.

Они сразу нагрузились покупками, но в списке еще не зачеркнули шампанское и варенье, Николай усадил жену с мандаринами и тортом в автобус, последний из тех, что ходили до перерыва — следующий будет только через три часа, — сам навострился за шампанским. Чтобы как-то убить время, несколько сеансов радовался за верткого зайца из «Ну, погоди!», потом встретил бывшего мичмана, который недавно демобилизовался и теперь трудился на рыбоконсервном комбинате. Мичман долго расспрашивал о сослуживцах, о Ветрове — его он знал по лодкам — и никак не хотел с Николаем расставаться. Когда наконец расстались, до отхода автобуса оставалось не больше пяти минут; еле-еле успел добежать до остановки, но под навесом, где всегда многолюдно, не оказалось ни души.

«Неужели часы врут?» — забеспокоился Николай и заглянул в диспетчерскую.

— Зря притопал, мил-человек! — Дородная женщина-диспетчер, в стираной-перестираной, когда-то голубой, кофте и наброшенном поверх пуховом платке, со смаком прихлебывала чай из большой эмалированной кружки и с хрустом кусала сахар, подержав его над паром. — Поворачивай оглобли, не будет автобуса.

— Это почему же?

— Ты что, с луны свалился? — искренне удивилась женщина. — Пурга на носу! Никто в дальний рейс не поедет.

«Вот так влип!» Николай сильно огорчился, хотел на углу к кому-нибудь подсесть, но город как-то сразу опустел. Не было не только попутных машин, но даже попутчиков, что случалось здесь весьма редко.

«Куда податься? — мучительно раздумывал Николай. А!.. Была не была! — Зуев верил в свои молодые силы. — До ночи доберусь. А если по льду, может, и засветло успею. Наташа, поди, ждет, волнуется, места себе не находит. Какие могут быть колебания? Ведь завтра именины!»

Он еще немного помедлил, огляделся, в надежде кого-нибудь встретить, но никого не встретил и решил рискнуть — пустился в долгий путь один. Пойти — пошел, но до Наташи так и не дошел.

Его нашли замерзшим через несколько дней, когда утихла пурга. Нашли на дне оврага, как будто он только присел отдохнуть, а рядом стоял чемоданчик с шампанским и яблочным вареньем для именинного пирога…

С тех пор прошло три года. Три долгих, как вечность, года. А может, наоборот, три очень коротких года?.. Наташа никак не забудет, никак не простит себе, что уехала тогда одна. С тех пор и исчезла с ее лица улыбка, словно ее околдовала злая фея. Теперь только принц может вдохнуть в нее жизнь и радость. Но «принца» Наташа не замечала. Не хотела замечать.

Кубидзе с тоской думал, что сегодня, как и вчера, и позавчера, и три дня назад, не решится сказать самое важное, самое нужное, что и сегодня он только возьмет еще одну книгу, а послезавтра, нет, завтра, принесет ее обратно.

«Что она, каменная?..» — думал Отар и удивлялся самому себе, своей нерешительности. Почему он, с его легким характером и простотой, с его артельностью и умением заводить знакомства, почему он при Наташе робеет, становится молчуном? Почему?.. А разве он запамятовал, что, возможно, ни завтра, ни тем более послезавтра уже не сможет приходить сюда, в библиотеку, что наступает горячая страда, что вот-вот начнутся учения?..

Так и не проронив ни слова, Отар поплелся восвояси, еще сильнее негодуя на свою нерешительность.

Да, горячее время наступает для Кубидзе. Пройдет всего ничего, и придется ему со своей сборной командой ехать на далекий берег и готовить там торпеды. Вообще-то это дело для него не новое. Кубидзе уже дважды разворачивал лагерь у самого прибоя, и дважды сработал на славу, получив соответственно все, что причитается военным за успехи. Хороши были денечки!.. Любил Отар всякие передвижения, любил обживать новые места, устраивать лагерную жизнь основательно, с размахом, так, чтобы кроме торпед хватало времени и на рыбалку, на ягоды, на грибы. В мячик играли руками и ногами, а потом полгода вспоминали, как хорош океан в благословенную летнюю пору. Особенно на рассвете и в тихие вечера.

Теперь совсем другое. Теперь предстоит раскручивать то же самое, но самой, что ни на есть зимой. Хоть на календаре будет значиться весна, но это одно название. В Тбилиси, там весна. А здесь? Здесь о ней можно только мечтать… Чего это новый командир выгоняет в такую стужу? Или нельзя приурочить выезд к летнему учению?.. Николаенко шел навстречу. Правда, после его, Кубидзе, горячих доказательств, что сначала надо освоить простое, а уж потом сложное. Неделю назад Отар закинул ту же удочку и Павлову. Вышла осечка. Тот посоветовал лучше думать, как заниматься техникой в пургу. И вот который день не дает Отару покоя эта гнусная пурга. Вчера даже во сне явилась: срывает, как карточный домик, зимнюю палатку, уносит ее во мглу, а его, Отара Кубидзе, оставляет на морозе в чем мать родила. Жуть! Отар чувствует, что вокруг люди, что они смеются, а он не знает, куда деваться, готов сквозь землю провалиться, и уже начал проваливаться, но, к счастью, проснулся и сразу понял, отчего такое сновидение, — одеяло на полу, форточка открыта, в комнате плюс пять, а он в одних трусах и почему-то с полотенцем на шее.

Сегодня на бюро будут заслушивать, как он готовится к учению, а в голове хоть шаром покати. Ничего не придумал.

«Есть отличнейшие палатки, с печами, с вентиляторами, с деревянным полом. Когда на дворе минус двадцать — внутри плюс двадцать. Чего еще желать?.. Конечно, неизвестно, как они себя покажут: вдруг понесет их вроде паруса, как в том жутком сне…»

В общем, в голове никаких ценных мыслей, а вечером держать ответ. Плохо себя чувствует Кубидзе. Очень плохо. Кто-кто, а уж он-то в любую минуту имел про запас какой-нибудь дельный совет. Николаенко всегда шутил, дескать, Кубидзе должен состоять только при командире, потому как у него в любое время суток наготове дежурный совет. Шутки шутками, но сегодня Кубидзе пуст.

— Переходим ко второму вопросу, — донесся до него суховатый, деловито-спокойный голос Винокурова, который строго оглядывал членов своего партийного бюро и других коммунистов, приглашенных вместе поразмышлять. — Давайте посмотрим, как готовится к учению товарищ Кубидзе. Вам слово, Отар Авдеевич.

Кубидзе живо поднялся, но с ответом медлил. Раскрыв лежащую перед ним тетрадь и тут же свернув ее в трубочку, он начал довольно бодро, только маленькие картинные усики, выдавая его смятение, чуть заметно подрагивали:

— Если коротко, в хорошую погоду — хорошо, в плохую погоду — плохо. Иначе: когда тихо, будем трудиться в палатках, когда ветер… Тогда еще не придумали.

— Вот те раз! — удивился Винокуров. — Учения на пороге, а они еще не придумали! Здорово!.. Василий Егорович, может, вы скажете?

— А что Василий Егорович? — Малышев недовольно сморщил нос. — У Василия Егоровича все в норме. Сани, плотики, волокуши покрасим, и можно испытывать… Надо помогать Кубидзе. Скажем прямо — зимой разбивать лагерь мы не приучены. То, что делали раньше, походило больше на игру в солдатики: забирались на берег летом, потом страшно радовались. Да, да… Не смотрите на меня так, Вениамин Ефимович. Именно радовались, что нас хвалят за этакую «доблесть». Я тоже радовался. Теперь надо зимой. Что ж, буду соображать. А как осенит — от Отара не скрою… — улыбнулся он одними глазами.

— Разрешите? — поднялся Рыбчевский, заранее собирая лоб в гармошку. — Я внимательно слушал Малышева… Могу сказать, это не принципиально, Василий Егорович. Насколько помню, вы вместе с Кубидзе убеждали Николаенко насчет лета. А теперь что, прозрели? «Игра в солдатики»… Недавно говорили совсем другое. Я, например, и сейчас полагаю — в наших краях лагерничать на берегу можно только в тихую погоду. И нечего копья ломать… Оружие приготовим в противогазах, это для нас важно, и еще подадим новыми средствами. Мало?.. По-моему, за глаза хватит!

Винокуров разрешающе кивнул Малышеву, который повторно тянул руку.

— Вениамин Ефимович обвиняет меня в беспринципности. Справедливо?.. — Малышев недоумевал, отчего такое происходит, раньше они ко всему подходили одинаково. — Вспомните, Николаенко ставил задачу выезжать летом? Ставил. Вот я и старался ее выполнять. При чем здесь беспринципность? — Он вопросительно заозирался по сторонам, как бы ища сторонников. — Я против вашего предложения, Вениамин Ефимович. Сие тоже одна из разновидностей «солдатиков»! — Малышев возмущенно сверкнул своими лучистыми щелочками и сел.

— Позвольте мне! — вскочил Кубидзе. — Чего там оправдываться, Василий Егорович! Нацелились бы раньше — давно бы сделали. Давайте натянем палатки на стальные тросы, тогда и думать не о чем!

— Не то, Отар Авдеевич, — Ветров задумчиво проводил пальцами по граням карандаша. — Совсем не то. Тросы, конечно, останутся, а брезент придется искать на другом континенте. — Он заглянул в бумажку, сложенную вчетверо, и продолжал: — Вообще, этот вопрос не производственный. Мы его вынесли на бюро, чтобы лучше узнать позиции наших коммунистов. Кубидзе говорит: «Если бы раньше нацелились…» Верно, Отар Авдеевич. Зачем, спрашивается, было дважды выезжать на берег летом? Раз съездили, вас похвалили, пора было нацеливаться на зиму, так нет! Понравилось, и давай дуть в ту же дуду — поехали осенью… Виноваты, разумеется, вы, виновато бюро, виноват я. Давайте сообща искать выход, но не на том пути, который предлагает Вениамин Ефимович. Это значило бы петь старую песню на новый лад.

Сквозь приоткрытую дверь хлестко цокал целлулоидный мяч и сухо шаркали подметки о скользкий пол. По соседству сражались в настольный теннис.

— Закройте дверь, — тихо попросил Винокуров. Ему, как и всем, пришла мысль, что разговор пора заканчивать.

— И у меня есть несколько слов. — Руку поднял мичман Серов, считавший, что все «за» и «против» он уже знает. — Вот я вижу, как мы себя ругаем, и спрашиваю, а где наши головы были раньше?.. — Он подергал свой пшеничный ус, словно хотел его оторвать, и сам же ответил: — Работали мы много, но совсем не старались делать по-настоящему. Что же выходит — летом могу, зимой не могу?.. Вспомнилась мне одна штука. Там, за скалой, — он махнул рукой, как бы показывая, за какой именно скалой находится «штука», — там валяются списанные фургоны. Что, если их попробовать?.. Уж наверняка будут лучше всяких палаток.

«Стоп, мичман! — оживился Павлов, который с самою начала присутствовал на бюро. — Пожалуй, это то, что надо. — Он уже мысленно соединил высокие серебристые фургоны задними стенками и видел, как внутри, у торпед, хлопочут матросы. — Серов — золотая голова!»

— Можно мне? — По лицу Рыбчевского прошмыгнула упрямая искорка. — Все же я настаиваю на своем. До учения мы так и так не успеем. Поэтому давайте будем реалистами, давайте вернемся к этому после. Между прочим, товарищ Жилин того же мнения.

«Вот откуда дует ветер», — подумал Павлов.

— Ну что ж, — секретарь решительно встал, — пора закругляться. На мой взгляд, выводы такие. Указать товарищу Кубидзе на непринципиалыюсть. Признать, что и партбюро не отличалось принципиальностью. Ну, и поручить товарищу Серову приспособить фургоны. — Помедлив, он тяжело вздохнул и нагнулся к Павлову: — Товарищ командир, у вас будет что-нибудь?

— Будет… — Опираясь ладонями о край стола, Павлов выпрямился и после небольшой паузы сказал: — Считаю выводы правильными, однако нужна поправка. Один Серов фургоны не осилит. Да и негоже получается: сам предложил, сам и вези. Давайте поручим это Кубидзе. Ваша ошибка, Вениамин Ефимович, вот в чем: мнение старших, конечно, надо уважать, принимать во внимание. Но и самим надо думать. Если можно сделать быстрее, то делать медленно — просто не солидно.

Свежий наст жестко шуршит под лыжами. Вчера чуть потеплело, размягчило, а ночью мороз опять прижал и получилась твердая корка. Такая твердая, что топай по ней без оглядки — остаются только неясные вмятины. Но одно дело спокойно идти, другое дело бежать. Как только побежишь, сразу провалишься по пояс, да еще обдерешься об острые края. Зато на лыжах — одно удовольствие! Куда ни поверни, везде укатанные дорожки.

Рыбчевский взял средний темп и двигает переменным шагом: левой-правой, левой-правой… Он незаметно косится назад и видит, что Левик с Вовкой пока не отстают, поспевают нога в ногу. Правда, его средний темп оборачивается для них настоящей гонкой, чувствуется, что они уже на пределе, вот-вот попросят о милосердии, но еще держатся, не забывают, как должны вести себя мужчины. Их темно-синие помпоны на белых вязаных шапках — точно такая и у самого Рыбчевского — колышутся в такт размашистому бегу и служат хорошим ориентиром на тот случай, если кто оторвется. А вот Тоня, кажется, и впрямь оторвалась — ее красный помпон отстает все больше и больше, превращается в еле заметную точку.

Рыбчевский усмехается, представляет, на кого они похожи со стороны: впереди несется как угорелый плотный дядя, за ним, словно привязанные, мельтешат отпрыски. Ни дать, ни взять картинка из мультфильма, где в таком же стиле передвигался папа-медведь со своими медвежатами.

Впереди показалась узкая бухта. Ночной мороз из-за мелководья прихватил ее раньше других извилин залива. Она сверкает зеркальной гладью и пускает зайчики. Рыбчевский жмурится, отворачивается, но упрямо держит направление на одинокую копнообразную фигуру, непонятно как очутившуюся на льду.

До бухты уже близко, можно сбавлять шаг, но это будет сдачей позиций, проявлением слабости. Когда отправлялись на прогулку, Левик и Вовка дали торжественное обещание добежать до бухты без передышки, посему — никаких остановок!

Справа, наперерез Рыбчевским, мчатся еще два лыжника. У переднего белый верх, красный низ, у заднего те же цвета костюма располагаются в обратном порядке. Вениамин Ефимович знает, что это Городковы. Можно уже рассмотреть, что впереди сноровисто семенит женщина. Похоже, пара хочет во что бы то ни стало проскочить перед ними. Но и Рыбчевский не желает уступать, тем более что Левик и Вовка обрели второе дыхание, несутся, как зайцы, начали наступать отцу на пятки.

Слышно, как Городков кричит:

— Лиля, больше не могу!.. Малый ход!

Однако лидер наддает жару, и теперь ясно, что Городкова проскочит перед Рыбчевскими, опередит их. Еще минута, другая, и красный шарф действительно проносится первым, возвещая победу красно-белых.

— Уф-ф-ф! — с облегчением восклицает Городкова и, подождав мужа, останавливается.

— Салют!

— Привет!

— Ну, Лилия Ивановна! — Рыбчевский с напускной строгостью грозит пальцем. — Попались!.. А я-то с ног сбился, не знал, кого выставлять на спартакиаду. Считайте, что в графе «женщины» уже стоит ваша фамилия.

— Лиля, Лиля, — смеется муж, с силой втыкая палки. — Вот и угодила на карандаш начальства!

Из-за пригорка показалась Тоня Рыбчевская. Теперь она катилась по склону, медленно перебирая палками, видимо с удовольствием переводя дыхание.

— Семья Рыбчевских в полном сборе! — отметила Городкова, ревниво наблюдая не столько за экономным шагом Тони, сколько за ее нарядным синим свитером с белыми оленями.

— Не заговаривайте зубы, Лилия Ивановна, — продолжал шутить Рыбчевский, — я еще не услышал утвердительного «да».

— Согласна, — Лилия махнула рукой. — Что с вами поделаешь!

— Итак, — Рыбчевский довольно распрямил лоб, — женщинами команда укомплектована, матросами тоже, а офицерами? — Он пристально посмотрел на Городкова.

— Офицерами? — повторил тот. — Вон посмотрите… — Городков показал на цепочку лыжников, скользящих по берегу, среди которых выделялись в своих модных свитерах Кубидзе и Самойленко. — Добавьте к ним Винокурова, Рогова и Васю Малышева в придачу.

— Разве что в придачу… — согласился Рыбчевский. — Он же признает только блесну. Ну-ка, пошли к нему. Что он там наловил?

Давно замеченная Рыбчевским фигура, использованная им как створ, задвигалась и оказалась Василием Малышевым, в тулупе, в валенках, с удочкой в рукавицах. День был не холодный, но, когда сидишь в глубокой неподвижности, и таких градусов хватает, чтобы окоченеть.

— Здорово, лыжники! — подал голос Малышев, едва выговаривая слова. — Пустым делом занимаетесь, о пище не думаете…

«Лыжники» от души подивились Васиной убежденности, что в такую отменную погоду грешно-де еще о чем-то помышлять, кроме рыбы.

— Ну и как улов? — поинтересовался Городков. — Один унесешь или помочь?

— Не нуждаюсь… — кисло отозвался Малышев.

— А все же? — не отставал Городков, во всем любивший точность. — Давай, показывай!

Малышев, понимая неотвратимость конфуза, деланно засмеялся и раскрыл ящик: в углу одиноко разместилась малюсенькая рыбешка, застывшая на морозе.

— Усе? — изумился недоверчивый Городков.

— Усе! — огорчительно подтвердил Малышев, сбросив с себя бремя тайны. — Не пойму: и погодка, и подкормка, а леска в норме… Как заворожило.

— Не горюй, Вася! — Рыбчевский успокоительно похлопал по тулупу. — Кошка и за это спасибо скажет!

— Ну, раз телега для улова не нужна, — Городков стал подтягивать лыжные крепления, — тогда мы тронулись…

Малышев не стал их отговаривать. Он не был уверен, что кошка ему будет благодарна за улов, и вновь обреченно уселся на ящик, решив до конца испытать капризное рыбацкое счастье.

Рыбчевские покатили домой, а Городковы отважились обогнуть бухту, благо до вечера далеко, да и не так часто выдавались воскресенья, похожие на это.

Шлюпка заботливо укутана чехлом, но даже под брезентовой одежкой угадываются ее стремительные формы. Поданный ввысь форштевень крутолобой дугой сбегает в киль, а тот, как полоз, стелется к корме и опять взлетает кверху массивным транцем. Узкий, режущий нос незаметно переливается в округлые, раздавшиеся вширь, бока, которые плавно сходятся к транцу. И все это, чтобы резать морскую водичку, раздвигать ее, отталкивать подальше. Власенко не сводит глаз со своей шлюпки.

— Хороша? — Он довольно улыбается.

— В одежонке вроде ничего. — Павлов критически смотрит на обтянутое брезентом суденышко. — Как-то она покажет себя в деле…

— Будьте спокойны! И без одежонки на всех смотрах — кругом пятнадцать!

— На смотрах, оно конечно, — заокал Ветров, уже больше по привычке, чем от боли, дергая плечом. — Вот бы и на гонках…

На пирсе холодно, сильный ветер тянет промозглой сыростью. С одной стороны ошвартован плавдок, с другой — водолей, между ними получается труба, в которую дует до невозможности.

— А ну, отойдем к берегу, — Павлов растирает замерзшее ухо.

На берегу заметно теплей, во всяком случае, ветер не старается пролезть за шиворот.

— Итак, Николай Захарович, — Павлов оставил ухо в покое и расправил воротник, — к учениям вы почти готовы. Послезавтра жду доклада, что это «почти» ликвидировано, то бишь новый зарядовый щит смонтирован. Ну, а насчет шлюпки… Валентин Петрович верно говорит: пока она на гонках только портит нервы нашему адмиралу. А вам не портит?

— Нервы нервами, а приходить последними — радости, конечно, мало, — согласился Власенко, зябко постукивая ногой об ногу.

— Ладно, — строго проговорил Павлов. — Сойдут льды, я еще за вас возьмусь. Скажите Рогову, Трикашному и всем гребцам, чтобы запаслись штанами: на моих тренировках прохудят не одну пару.

— Согласны. — Власенко, болезненно морщась, прижимал руку к животу и через силу улыбался. — Был бы результат.

— Будет и результат. — Ветров внимательно взглянул на офицера: — А чего это, уважаемый, за живот держитесь?

— Побаливает, — признался Власенко, не любивший жаловаться на свои болячки. — Учение проведу, и на ремонт… Сегодня всю ночь не спал.

— Так лучше сейчас! — вскинулся Павлов. — Дела делами, а здоровье…

— Нет, Виктор Федорович, — Власенко отрицательно замотал головой, — я уже притерпелся. Да и кто заменит?

Прямо от пирса на кручу взбиралась длинная деревянная лестница. Мало удовольствия было карабкаться по ней — крутой, щербатой, с вечно обледенелыми ступенями и перилами. Ее, вообще-то, можно было обойти, но Павлов и Ветров, избегая этого, всегда старались одолеть «шведскую стенку», пятьсот восемьдесят перекладин которой давали отличную тренировку. Один местный доктор утверждал, что даже в Кисловодске нет таких подъемов, и широко прописывал ежедневные восхождения, уверяя, что после них пациент забывает, где у него расположено сердце.

Павлов с Ветровым начали отдуваться на четырехсотой ступеньке, здесь как раз имелась площадка со скамейкой, но — долой скамейку, «стоп» они себе разрешали только на самом верху.

— Фу-ты ну-ты, — перевели они дух уже на вершине сопки. Через минуту, когда дыхание успокоилось, стали любоваться бухтой, берегом, а в голову пришла мысль, не чуждая, наверное, всем альпинистам: «Подумаешь, высота! Взяли бы и выше!»

Отсюда, с верхней площадки, строение, где располагались лаборатории Власенко, походило на распластанный по земле комбинезон или на фигуриста, пытавшегося сделать первый в своей жизни «шпагат». И площадки, и дорожки вокруг строения были тщательно очищены от снега и с высоты представлялись четкими квадратами, соединенными между собой ровными полосками.

— Власенко-то, а?.. — не удержался Ветров, всматриваясь в эти геометрические фигуры. — Как держит свою «бригантину»!

— Да-а, Захарыч и впрямь тот золотник, что нам дорог. На учении я крепко на него надеюсь.

Из-за сопки, как раз по той кружной дороге, что сократили Павлов с Ветровым, натужно выползал газик. Было заметно, что газику так же трудно, как было трудно им на последних ступеньках. Проехав площадку, машина остановилась, из задней дверцы показалась одна нога, потом другая, потом весь Жилин.

— Командиру и комиссару… — сумрачно проговорил он, пожимая им руки. — Я снизу, от Власенко. Говорит: ушли. Неужто по трапу взбирались?

— Третьего пути нет, — улыбнулся Ветров.

— Тогда — атлеты! Сто лет проживете. Во-о-от… — добавил Жилин после короткой паузы, облокачиваясь на перила.

Павлов с Ветровым молчали, ожидая, что скажет начальник: раз он справлялся о них у Власенко, догонял на машине, значит, не для того приехал, чтобы пожелать им сто лет здравствовать.

— Во-о-от! — повторил Жилин уже громче. — Что же это получается? Старший дает указание, а у вас разведена гнилая демократия и на первом же партбюро указание отменяют.

— Что за указание?.. — Павлов начал вспоминать телефонограммы, принятые за последние несколько суток. — По-моему, от вас за эти дни я ничего не получал.

— Плохо служба поставлена. — Жилин, явно подражая Панкратову, заложил руки назад. — Разъясняется, как работать на учении, а вам ничего не докладывают?

— Это не Рыбчевскому ли вы говорили? — Павлов начал догадываться, о чем пойдет речь.

— А-а-а, — пропел Жилин, будто поймал за руку. — Выходит, знаете? Тем хуже. Выходит, игнорируете мнение начальника? Хорош пример для подчиненных!

Павлов, однако, смотрел на Жилина спокойно:

— Я лично с мнением старших всегда считаюсь, тому же учу и подчиненных. Рыбчевский довел до партийного бюро свое мнение отложить с фургонами, якобы потому, что не успеем к учению. Упомянул он, что и вы обеспокоены тем же. Однако мы подсчитали наши возможности и решили сделать именно к учению. Где же тут плохое?

— Будто я не подсчитывал, что вы можете и чего не можете, — сбавил тон Жилин, стряхивая с рукава невидимую снежинку. — Это похоже на стремление блеснуть на солнце одним местом.

— Не ожидал, что вы так посмотрите на повышение готовности, — удивился Павлов.

— Эка, хватили! — воскликнул Жилин, и в его голосе засквозили испуганные трельки. — Может, что похуже припишете? — Он засопел и начал досадливо отшвыривать снег с перил. — Вы бы лучше в другом инициативу проявляли. Прошлую среду я был у Городкова. Представляете, дежурный по команде небрит! Вот куда надо смотреть… Не скрою, когда будет верстаться план учения, я буду против этих бирюлек.

— Тогда разрешите обратиться к адмиралу?

— Мало у него дел!

— В таком случае докладываю, — отозвался Ветров, — буду сегодня же говорить с начальником политотдела. Полагаю, этого вы не запретите?

Жилин метнул холодный взгляд и примиряюще сказал:

— Опять крайности. Неужели у начальника политотдела есть время заниматься такими делами?

— Время должно найтись, — спокойно продолжал Ветров. — Это наше общее дело!

— А для чего мы с вами? — Жилин перешел вроде бы на дружеский тон. — И потом, кто сказал, что я против этих ваших фургонов?.. Рыбчевскому давался разумный совет: времени мало, и нет смысла комкать полезное.

— Так что́? — требовал конкретности Павлов. — Прикажете работу сворачивать?

— А вы на слове не ловите. — Жилин шутливо погрозил пальцем. — Такого приказания я не дам. Сколько вы уже успели?

— Оборудовали три фургона, остался один.

— С этого бы и начинали. — Жилин окончательно перестроился. — Раз такие темпы — вперед!

— Я так и думал, что вы нас поддержите, — серьезно проговорил Павлов.

Жилин протянул руку сначала Ветрову, потом Павлову и своей тяжелой, припадающей походкой направился к машине.

— Значит, вперед, комиссар? — повторил Павлов жилинский призыв.

— Значит, вперед…

И они продолжили свой путь к городку.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Почему затренькали малые колокола?.. Начинать вроде бы должен большой, главный — гулко, с раскатом, с отдаленным эхом; потом наступает черед средних — тоном чуть пониже, тягучих, и лишь потом, заполняя промежутки, могут вступать малые. Отчего же начали они?..

Павлов напряженно вглядывается в колокольню. На ней вместо звонаря суетится в сверкающей каске пожарник. Похоже, тот перепутал все веревки, их закрутило в тугой узел, и теперь этот узел больно толкает Павлова в плечо. Он хочет отодвинуться подальше, но сзади ему мешает стена.

«Да очнись же, Виктор!» — доносится до него слабый Велтин голос. Он уже чувствует, что это жена настойчиво тормошит его за плечо, и наконец полностью просыпается.

В коридоре надрывается телефон.

«Вот тебе и колокольня!» — соображает Павлов. Благодарно улыбнувшись Велте, не попадая ногами в шлепанцы, он бежит к телефону.

— Товарищ командир! — Старший лейтенант Рогов доволен, что все-таки дозвонился. — Прошу срочно прибыть в комнату дежурного!

«Вот они, долгожданные учения!..»

Мимо городка проплывают громоздкие, тяжелые машины. С виду все чин чином. Из-под брезента выпирает что-то вроде колясок, кастрюлей, детских игрушек… На самом деле это Отар Кубидзе двинулся с лагерным скарбом к дальнему берегу. Его автомобильная колонна напоминает караван, собравшийся пересечь пустыню: каравану предстоит трудный путь, он запасся всем, чтобы не потерять ни одного животного, ни одного погонщика и в полной сохранности доставить ценный груз. Пришлось Кубидзе отложить на время свои приборы и взяться за лагерь, или, как он говорит, отложить в сторону скрипку и взяться за колун. Приказ!.. А Отар рад приказу, рад, что верховодить лагерем назначили его, а не Валерия Рогова, первого претендента.

По плану учения выезжать пока не требовалось, но Кубидзе получил у командира «добро» отправиться раньше. Уж очень ему хотелось сперва основательно обжиться, попривыкнуть, а уж потом, не отвлекаясь, заниматься торпедами, санками, плотиками…

Кубидзе, само собой, едет в головной машине. Его кокетливые усики сегодня словно бы выросли и больше всею прочего выделяются на исхудалом лице. Смоляные, строгие, они до того приметны, что даже издали можно понять: в передней кабине определенно следует какое-то начальство. Отар важно глядит вперед, не удостаивая вниманием встречных-поперечных, однако его скульптурная поза не мешает ему цепко следить за всем, что творится вокруг.

Как военные ни хранят свои тайны, а утаить разлуку от близких не всегда удается. В этот ранний час, когда в обжитых местах просыпаются лишь самые прилежные петухи, многие подруги вышли с зорькой, чтобы помахать платком, чтобы еще раз взглянуть на тех, кого они будут долго и терпеливо ждать.

«Неужели Наташа?! — Отар вздрогнул, завидя синее с беличьим воротником пальто, пригнулся, чтобы лучше разглядеть, и на какой-то миг встретился с Наташей глазами. Она смотрела на Отара не так, как всегда, а может, как всегда, может, только показалось?.. Ведь всего мгновение… Нет, не показалось — Наташа улыбнулась, и эта улыбка удивительно преобразила ее, придала ее лицу неожиданную мягкость, нежность, какое-то детское выражение. Она подняла руку, но тут же, будто спохватившись, стала заправлять непослушную прядь под серую шапочку, ту самую, что летом вязала на длинных спицах, прилежно отсчитывая петли и по-ученически шевеля губами. Неожиданная встреча обрадовала и растревожила офицера: — Наконец-то заметила!.. А вдруг не мне улыбалась, не мне поднимала руку?.. — Ужасная мысль заставила похолодеть, но, вспомнив, что в следующей машине старшим едет Чулков, отец пятерых детей, Отар успокоился: — Мне улыбалась Наташа, только мне!»

Если бы не строгий парень, сидящий за рулем машины, Кубидзе непременно бы загорланил песню счастливого горца, которого радует все: и раннее утро, напоенное хрустально прозрачным воздухом, и горы-великаны, улыбающиеся солнечным светом, и буковые рощи с переливчатыми трелями крылатых певцов, и встреча с любимой, спешащей с кувшином к прохладному ручью.

Бедный Отар, как он заблуждался, полагая, что Наташа в этот рассветный час оказалась тут из-за него!.. Она еще накануне договорилась поехать в город за книгами на клубной машине, да ночная тревога спутала все карты. Клубное начальство отправилось по своим делам, а ей оставило записку: добирайся, мол, Зуева, на попутных, получай книги и жди — заедем за тобой обязательно. Наташа заторопилась к развилке поголосовать, а тут навстречу целая кавалькада машин, и в первой — ее самый прилежный читатель. Она уже и руку подняла, но вовремя сообразила: вряд ли эти поедут в город. Разочарованная, она, наспех поправив шапочку, хотела отойти в сторону, но не отошла. Ее поразила перемена, происшедшая с Кубидзе, когда они встретились глазами. В них вспыхнуло такое!.. Наташа боялась даже признаться себе, что́ в них вспыхнуло. Пораженная, она стояла неподвижно, пока головная машина не скрылась за скалой.

— Ничего, миленький, ничего, голубчик! Возвернешься — я тебе покажу, как нос воротить! — приговаривала стоящая рядом Чулкова.

— За что вы его? — удивилась Наташа.

— А кто ж его знает, за что… Ишь, важности напустил!

Мичман Чулков и впрямь отвернулся, не желая видеть свою благоверную. Он был очень сердит. Говорил ей русским языком: «Катюша, кроме бритвы, мыла и полотенца ничего не клади». Понапихала! Чулков пнул портфель ногой — ни с места!.. Конечно, против медку не возразишь: как-никак, спасает ото всех хворостей, а другое?.. Жаль, времени в обрез — вывалил бы все на дорогу. Разве он забыл, как недавно погорел из-за этих Катерининых разносолов, как с шофером Проничкиным танцевал гопака на автомобильной крыше? Однако же… холодная курятина с квашеной капусткой… пирожки с потрохами… Чулков проглотил набежавшую слюну, его сердце дрогнуло: «Ведь хотела как лучше, старалась…» Он оглянулся на усердно махавшую зеленую варежку. Та все махала и махала, хотя последний красный огонек начал уже таять, растворяться в утренней мгле, а вскоре и вовсе исчез, как призрак.

— Алло, Павлов? — послышался в трубке заспанный голос Жилина. — Это я…

— Петр Савельевич, докладываю: Кубидзе приступил по плану. Посредник претензий не имеет.

— Принято… Смотрите, от посредника ни на шаг. Я о нем слышал: молчит, молчит, а потом такое выплеснет!

— Учту, — улыбнулся Павлов, не знавший за этим знакомым ему офицером подобных странностей.

— Помните, — наставлял Жилин, — война войной, а главное — порядок. Я звоню из Старой гавани. Панкратов тоже здесь, — тут он понизил голос, — скоро, возможно, к вам нагрянет. Смотрите, не опростоволосьтесь. И еще — полная безопасность. Иначе вам удачи не видать!

«Стихами заговорил… — Павлов переложил трубку из правой руки в левую и подписал очередную телефонограмму. — Какая там удача, коли дадим промашку!»

— Вы сейчас где?

— У дежурного. — Павлов с удовольствием вдавился в дерматиновую мягкость стула и оглянулся по сторонам. Помещение дежурного, недавно перенесенное в расположение хозяйства Городкова, хорошо оборудовано. Тепло, светло, уютно. Дежурный Рогов сверкает наглаженной формой, как корабельная рында; он точно все учитывает, на все имеет свои соображения, ведет все нужные записи, следит за погодой…

— Ну, ни пуха! — буркнул в трубку Жилин.

— Угу! К черту! — бодро ответил Павлов.

Противолодочные ракеты выстроились на тележках в линию от одного края цеха до другого, ждут своей очереди. Но всюду идет регулировка, настройка, выверка. Там испытывают бортовые схемы, там копаются со взрывателями, там подсоединяют стартовики, а там проверяется все вместе. Сначала кажется, что моряки готовят чересчур медленно, с прохладцей, но потом начинаешь понимать, что иначе нельзя, если не хочешь наломать дров. Каждая манипуляция — под строжайшим оком, и, когда закрывается последняя крышка, начальники чувствуют — никаких случайностей тут не будет.

Винокуров отрешен от всего земного. Спроси, как его зовут, наверняка будет вспоминать. В его голове сейчас только миллиамперы, милливольты, милли, милли…

— Ну что, бойцы?! — Павлову нравится это «бойцы», и он упрямо величает так винокуровцев. — Теперь по понедельникам не смеетесь?

— Теперь не смеемся. — Винокуров не забыл, как у него раньше подводились итоги.

— Теперь они комедию, кажется, превращают в трагедию, — пошутил Ветров. Недавно к нему приходил жаловаться матрос Потапов, что ему несправедливо ставят двойки. Но оказалось, оценки эти он получал заслуженно, пришлось его перенацеливать на большее усердие.

— Есть у нас «трагики»! — Винокуров тоже вспомнил, как он битый час толковал с Потаповым. — Но думаю, из них скоро выйдут хорошие матросы.

— Поглядим…

Зашипел динамик. Моряки замолчали, вслушиваются, гадают, какие новости принесет им эта коричневая коробочка.

— У районе капэпэ… — начал динамик приятным тенором мичмана Щипы, но на минуту замолк. — У района капэпэ, — повторил Щипа, словно он в подзорную трубу обнаружил необитаемый остров, — показалась машина адмирала…

— Ну, Щипа! — весело воскликнул Павлов и заторопился встречать начальство. Однако успел дойти только до дверей, как столкнулся с Панкратовым. Из-за его спины выглядывали Жилин и Малышев. «Ничего себе, «у районе капэпэ»!»

— Начали? — живо спросил Панкратов, выслушав рапорт.

— Начали, — ответил Павлов, понимая, что адмирал справляется о приготовлении оружия.

Приготовление оружия!.. Любой оружейник, молодой или служилый, услышав эти слова, сразу представляет себе колоссальный труд, коим заняты все, способные двигаться, заняты днем и ночью, невзирая ни на какие помехи, создаваемые «противником», а еще больше — своим начальством; вспомнит строгие временные графики, в которые втиснута жизнь людей, регулирующие все, вплоть до редких перекуров.

Панкратов не спеша переходил от одной ракеты к другой, присматривался к морякам, старавшимся изо всех сил. Он никому не задавал вопросов, останавливался в таких местах, где никому не мешал, не отвлекал своим адмиральским видом. Потом он стал поглядывать на часы с выпуклыми римскими цифрами. Непроизвольно засекали у себя минуты и другие офицеры. А Павлов подумал, что это неспроста, что адмирал не из любопытства вспоминает о своем электронном «наручнике».

Тишина взвизгнула полевым телефоном.

— Нет воды! Стали компрессоры! — взволнованно сообщил Рогов.

Дело плохо. Вода — это охлаждение моторов, это обработка деталей, это всякие растворы… Нет воды — нет приготовления оружия.

— Знаете, что нужно делать? — сухо спросил Павлов у терпеливо молчавшего Рогова.

— Знаю.

— Тогда действуйте!

Теперь уже Павлов выставил свои часы, чтобы лучше следить за временем, и кивнул Малышеву на умывальник. Тот понял сразу, ловко оттянул рукав кителя и с видом фокусника стал откручивать кран, из которого тотчас хлынула вода.

— Прошу, товарищ адмирал. — Павлов улыбнулся, показывая на струю, весело хлеставшую из крана.

Панкратов подставил под струю палец, словно желая удостовериться, что это вода, а не заменитель.

— Откуда? — заинтересовался он.

— Своя, — ответил Павлов, закручивая вентиль. — Недавно оборудовали. Сами… — добавил он, хорошо представляя, каково пришлось винокуровцам, закопавшим в сопку две большущие цистерны.

— Почему я не знал? — Панкратов недовольно воззрился на Жилина.

Жилин и сам не ведал об этих бочках, а может, просто забыл о них, потому ответил неопределенно:

— Как же, как же, совсем недавно…

Панкратов молча направился к двери. Когда приехали к торпедистам Городкова, он вдруг остановился и приложил к губам ладонь:

— Тсс…

Из затемненного тамбура отлично просматривался весь цех, заставленный торпедами, у которых копошились матросы, а на самой середине, на мостике, с микрофоном в руке стоял Городков и отрывисто бросал слова, понятные только его подчиненным. В своей фасонистой фуражке с опущенным ремешком он очень походил на заправского капитана, который вводит лайнер в гавань и чувствует на себе взоры встречающих. И мостик, и микрофон, и поручни среди сугубо морской техники казались вполне естественными, неестественным выглядел только ремешок на подбородке Городкова. Похоже, ремешок и приковал внимание адмирала.

— Каков! — Панкратов одобряюще ухмыльнулся и шагнул из темноты навстречу Городкову. Тот уже заметил адмирала и быстрой, пружинистой походкой лавировал менаду торпедами. Подавшись вперед, Панкратов подчеркнуто внимательно выслушал доклад, остался им доволен и снова покосился на часы.

«Что еще подсыплет?..» Павлов терялся в догадках, но пока ничего нового не происходило, и он решил, что адмирал просто любит часто узнавать время.

Панкратов, сдвинув взъерошенные брови, расспрашивал Городкова, Самойленко, мичманов. Его интересовало, как они теперь готовят торпеды. Судя по вопросам, он не столько их проверял, сколько пополнял свои знания, и вовсе этого не скрывал.

— Век живи, век учись… — Панкратов огляделся по сторонам, снова выпростал из рукава часы, пристально посмотрел на потолок, и в тот же миг погас свет.

Все погрузилось в кромешную тьму. Только по памяти можно было ориентироваться, судить, кто где стоял раньше. Тут же начали проступать звуки, которые до этого почти не замечались: посвистывал сжатый воздух, сверчками пели гироскопы, а над самым ухом Павлова отдавалось прерывистое дыхание Жилина.

— Дайте фонарь! — резануло его грозное требование, но в этот момент зажглись десятки маленьких шариков — Городков включил аварийное освещение.

Лампочки светили скудно, но все же позволяли что-то делать. Гораздо хуже, что не стало силового питания, остановились моторы, генераторы, краны. Все это грозило сорвать приготовление торпед.

— В чем дело, Вениамин Ефимович? — Павлов стиснул в руке телефонную трубку. — Почему не запускаете нашу станцию?

— Почему-то не запускается, — донесся виноватый голос Рыбчевского, и Павлов представил, какое у старпома сейчас несчастное лицо.

Цех затихал. Лишенный энергии, которая вращала, сжимала, поднимала, он походил на водолаза, израсходовавшего воздух, — силы тают, сознание мутнеет, движения вялы. Павлов слышал, как Жилин нервно постукивал ногой, ему самому хотелось чем-нибудь постучать, хотелось снова позвонить Рыбчевскому, но от этого задержка могла только удлиниться. Адмирал был спокоен. Правда, и он уже пощелкивал пальцами, заложенными за спину.

«Чертов кактус!» — повторял про себя свое ругательство Павлов, но кроме этой нелепой колючки на ум ничего не приходило.

Время неслось, затянувшаяся заминка с включением станции уже походила на неспособность ее включить.

— Виктор Федорович, — зашептал Малышев, — пока нет тока, разрешите послать матросов вывозить готовые торпеды.

— А чем поднимать? — огорчился, было Павлов, но вспомнил про ручные тали, которые Малышев раздобыл, испытал, потом установил везде, где надо хоть что-то поднимать. Рыбчевский еще насмехался, мол, к грабаркам возвращаемся. Павлов благодарно взглянул на расторопного Василия Егоровича и жестом руки дал ему «добро».

Панкратов все ждет, все заглядывает под рукав, ходит туда-сюда, сцепив руки. Жилин отвернулся, сунул таблетку под язык и держится за сердце.

«Пора теребить Рыбчевского!» Павлов решительно направился к телефону и только поднял руку, как вспыхнул яркий, ядовитый, режущий глаза свет. Офицеры невольно зажмурились.

— Сколько прошло? — Панкратов выжидательно смотрел на Павлова, на Жилина, на Малышева.

— Шестнадцать минут, — спокойно ответил Павлов.

— Значит, вышли из графика по своей вине, — холодно заключил Панкратов.

— Никак нет, товарищ адмирал! — доложил Павлов. — Подача торпед из графика не вышла. Задержалось приготовление, а погрузку на лодки мы ускорили.

— Да? — повеселел Панкратов, но строго добавил: — Если даже так, с электростанцией непорядок. Разберитесь.

Жилин незаметно поманил к себе Павлова и понизил голос:

— Не знаю, как у вас, а у меня было предынфарктное состояние… — Он старался говорить тихо, но помимо воли срывался на форсированные йоты. — Так это оставить нельзя! Строжайше накажите виновников. Слышите?.. Да и сами самокритично отнеситесь к происшедшему.

— Всегда готов, — старался успокоить себя Павлов, хотя и досадовал не меньше Жилина. — Только еще нужно разобраться…

— Вот-вот!.. Сегодня же пришлю электрика. Без него не начинайте. И доложите мне письменно.

— Будет сделано!

Рыбчевский вместе с электриком, присланным с лодки, копались в электростанции до самого утра. Станция казалась исправной, однако никак не хотела работать. Осматривали ее детали, проверяли по узлам, проверяли схему целиком — все в ажуре. А тока не было. «Щупали» своих электриков, мотористов — не подобраться ни с какой стороны. Знают, умеют, аккуратны. Лишь к утру догадались, что виноват соляр, который вчера завезли из центрального склада.

Павлов позвонил Панкратову и доложил о соляре.

— Вот как?.. — Панкратов ночь не поспал и потому говорил глухо, отрывисто. — С топливниками разберусь. Ну, а вы… Хорошо, что поставили ручные тали. А то бы провалились. Ладно. Держитесь. Впереди у вас много трудного.

Разговор с Жилиным получился коротким:

— Соляр действительно плохой, — прозвучало в трубке. — И все равно, я как-то не уверен…

— Ничего, Петр Савельевич, выдержим!

Наумов глядит со стенки вниз.

Битый лед скрипит, трется о пирс, льдина трется о льдину. Вот ледяная глыбища уперлась в сваю, на нее со всех сторон нажимают соседки, слышится треск, даже стон. Наскакивая друг на друга, льдины раскалываются, осколки оттесняются новыми глыбами. Хруст, пузыри, шуршание…

А под настилом чернеет вода, там чисто. От корня пирса и почти до самого берега тоже ни единой льдинки. Буйствуют, громыхают лишь те, что с внешнего края пирса. Но матросов они разбудить бессильны — до четырех ночи торпеды готовили, теперь шесть, можно давать салют из пушек, ни один не проснется.

Наумову еще два часа мерзнуть на стенке. Будто и он не готовил торпеды вместе со всеми!.. Но старший лейтенант Рогов сказал: «Наумов, надо!» Что ж, раз надо, — значит, надо. Наумов выдюжит. Рогов так и добавил: «Ты у нас самый здоровый, не подкачай!» А разве было такое, чтобы Наумов подкачал?.. Правда, если честно, — бывало. Вот уже два года он лопатит в шлюпке загребным, и ни разу его шлюпка не занимала приличного места. Но это не только от него зависит, за спиной еще кое-кто сидит… Зато с торпедами, с вахтами, с авралами не было случая, чтобы Наумов подкачал.

«Ох и тулуп тяжелый! — Наумов запахивается в нею плотнее. — А попробуй скинь, сразу станешь сосулькой с автоматом. — Он подходит к зданию, что у самого пирса. В освещенном окне — голова Рогова. Тот склонился над столом, что-то записывает. Сегодня Рогов руководил приготовлением торпед. — Смотри-ка, маленький, худенький, ни секунды но спал, а держится, как всегда!» Наумов с уважением поглядывает на его упрямые вихры, выгоревшие за лето до цвета пересохшей соломы, и думает, что хороший ему попался командир: и рисовать умеет, и рифму подбирает скоро. Наумов и сам стишками балуется, матросы зубоскалят, мол, новый Есенин выискался, а Рогов не зубоскалит, наоборот, поддерживает, даже помог несколько раз. И все у него в точку, все в яблочко!..

Новая запорошенная льдина прицепилась к пирсу, начинает его терзать. От щитов отламываются щепки, целые куски дерева, а льдина не успокаивается, елозит, напирает. Вдруг под пирсом, прямо за льдиной, появляются какие-то два черных мяча. Они почти не колышутся, только медленно сходятся друг с другом.

«Тюлени?.. Нерпы?..» — гадает Наумов, затаив дыхание и крепче сжимая автомат.

Правый мяч слегка качнулся, на него упал свет фонаря, и у Наумова сердце провалилось в пятки — мяч смотрел на него очками легководолазной маски, а второй мяч подался в сторону, немного притонул и блеснул пузатыми баллончиками.

«Диверсанты! — В груди похолодело, вспомнились последние наставления Рогова, что во время учений могут появиться морские диверсанты. — Только поди угадай, учебные это или боевые?!»

На всякий случай Наумов спрятался за столб и, скидывая на ходу тулуп, подполз к дому. Дверь, к счастью, не заперта, он сделал узкую щелку, чтобы не падал свет, и тихо произнес:

— Под пирсом водолазы!

— Где?! — встрепенулся Рогов, вытаскивая пистолет, и в одном кителе выскочил наружу.

Наумов молча показывал на черные головы, все еще копошившиеся под пирсом.

— Боевая тревога! — Севший от волнения голос Рогова тем не менее заглушает всякие льдины и гремит набатом на всю округу.

Головы под пирсом сразу исчезли, но Наумову казалось, что он их хорошо видит.

— Кувалды — на пирс! — гремит через мегафон первым прибежавший Власенко.

На пирсе кроме Рогова уже мичмана́, матросы.

— А ну, Наумов, поиграй молоточком! — кричит Рогов, показывая на кувалду с железной рукояткой.

Наумов закинул автомат за спину, поплевал на руки и сплеча бухнул по стальной балке, уходившей в воду. К Наумову присоединились другие «молотобойцы», и по пирсу понесся стук, способный разбудить мертвого и начисто оглушить живого. На соседнем причале тоже сыграли тревогу, и тоже колотили кто во что горазд, лишь бы выходило громче.

Не прошло и минуты, как из воды показались сначала руки, потом головы, потом всплыли и сами водолазы. Они стояли на пирсе со снятыми масками, и с их скафандров текли обильные ручьи.

— Арестованных в дежурку, — бросил Власенко, заметив, что у тех зуб на зуб не попадает.

В дежурке можно было хорошо разглядеть здоровенных черноглазых парней, которые держались независимо, улыбались, особенно тот, с едва намечавшейся дужкой усов, и изредка переговаривались на каком-то незнакомом языке. Говорил больше второй, с крючковатым носом и бегающими глазами. По его смуглому лицу нет-нет да и пробегала судорога боли, временами он хватался рукой за ухо.

Настораживала речь водолазов — отрывистая, гортанная, с частыми придыханиями. Власенко и Рогов начали было думать, что дело, кажется, серьезное, что тут не до учений. Они с нетерпением ждали уже выехавшего на причал Самойленко, который слыл известным лингвистом.

— Ду ю спик инглиш? — прямо с порога начал лингвист.

Водолазы еще больше осклабились и враз замотали головами, дескать, не имеем привычки беседовать на таком языке.

— Шпрэхен зи дойч? — не отставал Самойленко, с гораздо меньшим апломбом, но все же достаточно уверенно.

Арестованные чему-то обрадовались и отрицательно закрутили влажными шевелюрами.

— Следовательно… — Самойленко помедлил и твердо подытожил: — Эти балбесы европейских языков не знают, и надо их вести в комендатуру.

«Балбесы», похоже, сильно огорчились своим незнанием европейских языков. Особенно огорчился горбоносый. Он взвился как ужаленный. Но тот, что с усиками, его придержал, что-то тихо сказал, и оба вызывающе уставились на капитан-лейтенанта.

— Наверняка они не одни, — теребя подбородок, вслух размышлял Власенко. — Надо их допросить во что бы то ни стало.

— А может, они балакают по-французски? — гадал Рогов.

Но если Самойленко из всего немецкого знал только «вас ист дас» и очень приблизительно «шпрэхен зи дойч», то из французского — одно «мерси».

— Момент! — спохватился он. — Нас выручит жена Малышева.

Елизавета Терентьевна, ничему не удивляясь, ничего не спрашивая, собралась ровно за пять минут, а когда вошла в дежурку, арестованные мирно прихлебывали чай, поданный сердобольным Роговым, и оживленно обменивались мнениями. Она уселась напротив водолазов и, налегая на произношение, закартавила по-французски. У ночных пришельцев это вызвало новый прилив веселья, видимо, сказалась и кружка горячего чая. Они нагловато разглядывали учительницу, которая теперь тщетно пыталась связаться с ними по-испански. Арестованные изображали на своих лукавых физиономиях печальные улыбки и разводили руками. Мол, чего не знаем, того не знаем.

— Кажется, я бессильна, — виновато промолвила Малышева, обращаясь к Самойленко. — Судя по отрывкам фраз, их речь относится к тюркской группе.

— Постойте, — насторожился Власенко, которого поразило одно до странности знакомое слово, оброненное высоким с черным пушком над губой. И он разом догадался, к какой именно группе относится язык пришельцев. Подойдя к Рогову, он тихо сказал: — А ну, позовите Джобуа!

Торпедист Джобуа появился скоро и, предупрежденный, как вести себя с иностранцами, сразу начал расследовать:

— Уай, кацо!..

Эффект превзошел ожидания. Оба «кацо» непроизвольно выкрикнули ответные приветствия, радостно зацокали, и хотя вовремя спохватились, и даже прикрыли рты ладонями, с неопровержимой точностью было установлено, что призывались они в Абхазии и нечего им валять дурака. Показав сообразительность, оба охотно перешли на русский язык, но назвать себя категорически отказались. На вопрос Власенко «где остальные», высокий встал и надменно ответил:

— За кого нас принимаете, товарищ капитан третьего ранга?.. Если бы не ухо, — он указал, какое именно ухо подвело товарища, — ни за что бы нас не взяли!

Самойленко от предложенной охраны отказался, дескать, пистолет у него имеется, и повез «диверсантов» на газике в караул, где была надежная каморка и где можно окончательно установить личности арестованных. Однако до каморки он их не довез. Воспользовавшись тем, что на длинном подъеме офицер вздремнул, они расстегнули брезент задней стенки и благополучно удрали. Когда Самойленко открыл глаза, «диверсанты» уже карабкались на сопку и посылали воздушные поцелуи, а горбоносый довольно искусно наставлял нос, как будто его собственный был недостаточно велик.

Рыбчевский, остававшийся за Павлова, который вместе с Ветровым уехал в лагерь к Кубидзе, был возмущен:

— Ротозейство! — Он негодующе щурился на Самойленко, замершего в позе великомученика. — Вас самого надо посадить в каморку!

Опять боевая тревога, опять неприятный доклад наверх, опять матросы прочесывают прибрежные сопки…

На этот раз поиск увенчался успехом весьма скоро. Беглецы забыли, что они не в воде, и оставляли на снегу следы, как резвившиеся медведи. Следы привели к камням у залива, где «диверсионная» группа и сложила оружие.

Теперь не пришлось ломать языковые барьеры, так как остальные водолазы принадлежали к волго-вятской группе и скрывать свое первородство не имели никакой возможности.

— Один ноль в вашу пользу, — посмеивался Панкратов над докладом Рыбчевского. — А Карелин до сих пор ищет…

Адмирал не стал раскрывать карты, не стал рассказывать, как по его повелению на водолазном боте была сколочена «диверсионная» команда, чтобы пощупать своих береговиков и узнать у них — красиво ли море с берега.

Почти все время ехали у подножия сопок. Дорога вилась крученым жгутом, высоко не поднималась, то и дело опоясывала сопочные талии, однако, где бы ни проезжали, безошибочно угадывалось, с какой стороны океан: оттуда не переставая тянуло холодной, пронизывающей сыростью.

На дорогах чувствовалось приближение весны: днем они размягчались, набухали, разливались талой водой, ночью твердели, зубатились, леденились катками. Машина часто буксовала, скользила, как конек, на горбатом насте, потом, тюкнувшись о камень, подскакивала или проседала, надломив обманчивую корку. Приходилось крепко держаться руками да глядеть зорче: проглядишь ухабину — стукнет тебя по копчику, будто палкой, а не к месту рот откроешь — и языка лишишься.

Третий час Павлов и Ветров добираются к лагерю, куда два дня назад был направлен Малышев. Кубидзе со своим «табором» оказался далеко, езда к нему занимала чуть ли не полсуток. Панкратов сам выбрал заливчик, чтобы приблизить лагерь к лодкам, которые частенько появлялись в этих местах. Конечно, учитывались и близость дороги, и то, что у берега имелась небольшая равнина, но вообще-то расположился Кубидзе на самом настоящем «диком бреге». Вышло так, как говаривал один старый адмирал: «Любое береговое войско должно развернуться там, куда укажет на карте мой палец!»

Трясутся командир с замполитом по замерзшим ухабам к своему «войску», хотят поспеть к самому интересному.

Владислав остервенело крутит баранку, кажется, хорошо выбирает, где поровнее, но все равно получается что-то вроде скачки на диком скакуне. У Ветрова начинает болеть плечо. Павлова беспокоит поясница, иногда он ойкает. Владислав им сочувствует и наконец кивает на выползающие из рассветной дымки, похожие на ослиные уши, сопки. Между сопками, до самого горизонта, темнеет океан. Нынче он какой-то зыбкий, беспокойный, настороженный…

— Прикатили! — Владислав круто свернул на узкий проселок, бегущий к океану.

Неожиданно дорогу им преградил полосатый шлагбаум, за ним показалась полосатая будка, откуда сразу отделилась темная фигура. Это был Кубидзе, одетый в просторную меховую куртку с откинутым капюшоном, в широкие меховые штаны, с пистолетным снаряжением и лакированной противогазной лямкой через плечо. Любил Отар облачаться в воинские доспехи, в них он чувствовал себя превосходно.

— Прошу! — Кубидзе засветился истинно грузинским радушием и, не переставая сиять загадочной улыбкой, забрался на заднее сиденье газика.

Проехали еще немного и остановились на утоптанной площадке, по краям которой дыбились покрытые пятнистым снегом холмы.

— Где же лагерь? — не утерпел Ветров.

— Пожалуйста, смотрите! — продолжая сиять, Кубидзе повел руками вправо и влево: точь-в-точь фокусник, спокойный за тайну своего номера.

Как ни смотрели, ничего, кроме холмов, не приметили, и только подойдя ближе, различили автомобиль с фургоном, скрывающийся за сугробом. Дальше, тут и там, вкрапливались в такие же сугробы глубокие воронки, в каждой из них тулилась автомашина, закиданная снегом; соединялись воронки извилистыми ходами в рост человека.

— Захова-ались!.. — Павлов удивился: как это можно с помощью одного только снега так замаскироваться?

Отар опять засветился, но сразу согнал с лица улыбку и, теребя усики, даже напустил на себя озабоченность.

— Представляете, — докладывал он, — когда Серов привозил газету, то битый час рыскал по берегу. Я его видел, он меня — нет!

— Иллюзионист, — усмехнулся Павлов.

Неподалеку от площадки из снега выжимались маленькие деревянные домики. Дверь в крайнем скрипнула, широко распахнулась, и на пороге показался Василий Малышев.

— Здравия желаю! — нараспев произнес он, пожимая протянутые ему руки. — Как дворцы?.. — Малышев самодовольно показал на домики, которые недавно ухитрился раздобыть на одном заводе. Они были смонтированы на санных полозьях и предназначались местным геологам, но те от них почему-то отказались, и Малышев этим хорошо воспользовался.

Аккуратно заправленные койки, расписные салфетки на тумбочках, вазы с колючими ветками, тепло, испускаемое грелками, создавали ту ни с чем не сравнимую атмосферу жилья, где обитают парни, знающие толк в порядке.

— Как живется? — спросил Ветров у старшины, вышедшего навстречу.

— Весело! — Старшина всем своим видом показывал, что живется им здесь отнюдь не скучно.

— Ну?.. — притворно удивился Ветров. — А весело отчего?

— Так… Все в новинку. Работа живая…

Ветров уже давно убедился, что матросы, как и все парни их возраста, любят палаточную жизнь, любят менять обстановку, поразмяться в поле, на берегу, в лесу, даже занесенном долгими снегами, — это сохраняется у них, наверное, со времен милого, но теперь уже далекого пионерства…

— Приглашаю на чай, — спохватился Кубидзе.

Чай у гостеприимного грузина оказался на высоте. Круто заваренный, горячий, он вобрал в себя, наверное, все ароматы солнечной Абхазии. Павлов напрасно поначалу с подозрением косился на его поверхность, памятуя, как у иных коков она украшается предательскими жиринками. Один бывалый командир корабля в таких случаях говаривал: «Бога-а-то живем. С доста-а-тком… У нас теперь не только щи жирные. У нас теперь и чай жирный!»

После завтрака осматривали лагерь. Обо всем докладывал Кубидзе, а в роли критика выступал Малышев, за два дня подметивший немало недоделок.

— Понимаете, товарищ командир, — жаловался Кубидзе, — Рыбчевский дал нам движок, а он не заводится. По часу бьемся, мучаемся — ни туда, ни сюда. Плюнут матросы, идут в курилку, ругают движок, возвращаются — заводится с пол-оборота. Нечистая сила!

— Отар Авдеевич, — объяснял ему Малышев, — твоя нечистая сила заключается в севшем аккумуляторе и в застывшем масле. Сам пробовал, — добавил он для пущей убедительности.

— Скажите своим мотористам, — постращал Павлов Кубидзе, — что если они так плохо будут знать технику, то будут сдавать зачеты самому Рыбчевскому.

Несмотря на все огрехи, подмеченные Малышевым, за приготовление торпед в лагере Павлов не беспокоился. Многое уже опробовалось раньше, на учении «десант» Кубидзе сработает не хуже. Что плохо — не успели испытать в самых сложных условиях волокуши, сани и плотики. Им предстоит сделать здесь самые первые шаги, а Панкратов не зря предупреждал: «Прилетит командующий, чем черт не шутит, может заглянуть…» Испытывать перед начальством — все равно что артисту выступать без репетиции; на репетиции где и остановишься, и повторишь, если что не так, и пошлифуешь, пока не понравится, тогда и выступление выйдет без помарок, и повторять будешь разве что на бис. Конечно, неплохо было бы погонять технику еще до приезда высокого начальства, но без кораблей это будет слишком условно, а те ожидаются только сегодня. В общем, на душе беспокойно, остается уповать в какой-то море на везение и тешиться мыслью, что учения для того и служат, чтобы узнавать свои слабины и потом скорее от них избавляться…

Размышления Павлова прервал дежурный по лагерю:

— К нам выехали!..

Павлов с Ветровым заспешили к шлагбауму встречать начальство.

Командующий выглядел утомленным, однако держался бодро, быстро двигался по лагерю. Панкратов, Терехов и Жилин чувствовали себя не лучше и, следуя примеру старшего, сгоняли усталость быстрыми короткими проходками по утоптанному снегу и с нескрываемым удовольствием наслаждались морозным воздухом.

— Мне Евгений Власович уже обрисовал, чем вы будете заниматься, — круто обернувшись к Павлову, проговорил командующий. — Удалось ли испытать свои приспособления?

Жилин усиленно закивал головой, дескать, давай, подтверждай, что все опробовано.

— Фургоны и домики пробовали, — доложил Павлов, — а вот чем подавать оружие — нет. Успели сделать только к учению.

Жилин прилепил перчатку к скуле, словно игла бормашины угодила ему точно в нерв.

— Ясно. — Командующий не выражал ни одобрения, ни сомнения.

Остановившись, он запрокинул голову в небо, где на мачте полоскался Военно-морской флаг. Низенький помост о перилами и канатные линейки по краям площадки указывали, что здесь бывают построения. К той же мачте был подвешен корабельный колокол, звоном которого командующий заинтересовался еще при въезде в лагерь.

— Вполне… — произнес почему-то командующий, видимо удовлетворенный «главной площадью».

Панкратов и Терехов согласно закивали, но адмирал уже устремился к фургону. Здесь его встретил Кубидзе, вполне сносно представился и, показывая на трап, тоном радушного хозяина пригласил:

— Пожалуйста!

Но, прежде чем подняться, командующий отошел и, как хороший фотограф, решил оценить общий вид. Продолговатая серебристая коробка на колесах соединялась парусиновым тамбуром с другой такой же коробкой, составляя вместе длинный ангар. Из распахнутой двери в торце задней коробки сочился матовый свет, веяло теплым машинным маслом.

В ангаре покоились две торпеды, окруженные проверочной аппаратурой, тем не менее было достаточно просторно. И линолеум на полу, и белые спецовки матросов, и мягкая подсветка шкал, и легкое шипение сжатого воздуха создавали неповторимый интерьер технической лаборатории, где имеют дело с тонкими приборами.

— Хорошо. Торпеды приготовили. А дальше что?.. — неожиданно спросил командующий.

— Одну минуту! — опять совсем по-штатски воскликнул Кубидзе, наверняка с самого начала ожидавший этот вопрос.

Снаружи послышался какой-то треск, затараторил мотор, и вот уже тамбур оказался отстегнутым, ангар стал плавно делиться на две части. Та его половина, где стояли адмиралы, оставалась на месте, а другая, с готовой торпедой, отъезжала, впуская синее, без единого облачка, холодное небо. Потом сверху опустился крюк, подхватил торпеду за бугель, поднял ее, а передняя часть ангара тем временем наползла, закрывая небо, щелкнули стыковочные замки. Ангар занял первоначальное положение, теперь можно было заниматься второй торпедой. Вся операция заняла считанные минуты.

— Вполне! — опять неопределенно заключил командующий. Не желая по каким-то причинам высказываться об ангаре, он неожиданно заинтересовался доходившим откуда-то аппетитным запахом: — Жареная рыба?

— Точно! — обрадованно подтвердил Кубидзе, словно это было тоже у него запланировано. — Навага. Через пятнадцать минут будет готова. Просим с нами отобедать.

— Принимается, — ответил за всех командующий и спустился по трапу из ангара.

За обедом он сначала похвалил навагу, потом весь лагерь Кубидзе, шутливо заметив, что вообще в таких домиках был бы не прочь отдохнуть недельку-другую.

— А вот торпеды из фургона у вас вытаскиваются здорово! — сказал наконец адмирал.

Павлову было приятно это услышать, но он понял, что умудренный опытом командующий не зря отметил лишь один момент операции — вытаскивание, а общую оценку отложил до проведения испытания.

Заметно повеселел Жилин. Довольный похвалой адмирала, он принимал ее целиком на свой счет и многословно рассказывал о предстоящих делах, хотя представлял их отнюдь не досконально.

Полукилометровая снежная целина, отделявшая лагерь от берега, теперь стала полигоном. На поле, и без того кочковатом, торчали ледяные надолбы, под волнистым снежным слоем угадывались впадины. На ровной площадке у края лагеря изготовились гусеничные тягачи, взявшие на буксир сани и волокуши с торпедами самых разных размеров. Перед ними, как перед конным строем, молча прохаживались, ожидая сигнала, Малышев и Кубидзе.

Рядом, на дощатом помосте, разместились адмиралы, офицеры, суетятся со своей аппаратурой фотографы. Вымпел на мачте приспущен до половины.

— С чего планируете начать? — Командующий, обращаясь к Павлову, по-хозяйски облокотился на перила.

— С самых малых. Потом пустим большие, потом самые большие. Посмотрим, что пройдет, а что — нет.

— Добро! — отрезал адмирал, поднимая к глазам бинокль.

— Исполнительный до места! — крикнул Павлов матросу, ждавшему у мачты, и красно-белый прямоугольник вымпела пополз на рею.

Малышев и Кубидзе бросились к машинам. Площадка утонула было в выхлопном дыму, но его быстро отнесло к сопке, и вот уже снова видна железная шеренга.

— Исполнительный долой!

Флаг скользнул вниз, и небольшой тягач потащил волокушу с самой маленькой торпедой. Сначала двигался робко, будто ощупью, потом осмелел, прибавил ходу. Но вот пошли колдобины круче, и тягач начал то задирать свой тупорылый перед, то нырять в ямы. Где-то посередине поля он скользнул в ров и появился не скоро, потом еще дважды скрывался из виду. У берега тягач, преодолев последнее препятствие, остановился.

— Прошел! — образованно произнес командующий, отстраняясь от бинокля.

Вскоре поползли машины покрупнее, потяжелее. Становилось ясно, что волокуши более подходили к транспортировке тяжелых торпед, чем сани, — они меньше погружались в снег, держались на ходу более устойчиво.

Пока все шло удачно. Каждый рейс прослеживался командующим до конца, снимался на пленку. Панкратов тоже ни на секунду не отрывался от бинокля, как и Терехов. Жилин все еще продолжал давать пространные пояснения, хотя командующий едва ли их слушал и обращался либо к Панкратову, либо к Павлову.

Наступила очередь самого крупного тягача и самой крупной волокуши. Сцепка двигалась грузно, длинными толчками, однако наиболее трудные места одолевала с ходу. Даже глубокий ров она проползла как-то незаметно, лишь на мгновение скрывшись из глаз. Можно было надеяться, что и этот рейс окончится благополучно, как вдруг машина задержалась на месте, делая отчаянные рывки. Волокуша с грузом стала зарываться носовой частью в снег, выставляя напоказ вздыбленный хвост торпеды. Наконец мотор тягача замолк, словно смирился с поражением.

«Что делать?..» — забеспокоился Павлов. Он стал искать глазами Жилина, хотел с ним посоветоваться, но Петра Савельевича рядом с адмиралом уже не оказалось, лишь в самой глубине группы наблюдателей высовывалась его ушастая шапка.

Павлов спросил разрешения и отправился на вездеходе к злополучной яме.

Кубидзе, словно аист у разоренного гнезда, носился вокруг тягача. Уже издали было видно, что застрял не тягач, а волокуша.

— Центр тяжести, понимаете, центр тяжести не рассчитали! Он вот здесь! — горячился Отар, будто схватил эту негодную точку.

«Пожалуй, он прав, — прикидывал Павлов. — Торпеду надо смещать, волокушу придется удлинять».

Волокушу-неудачницу с помощью вездехода водворили на стартовую площадку, где за нее сразу взялись десятки мастеровых рук.

— Что намерены делать? — довольно спокойно встретил доклад Павлова командующий.

— Нужна переделка. Через два часа испытаем.

Адмирал скептически сощурил глаза:

— Если сможете сегодня, будет неплохо…

А впереди было самое трудное. Теперь, что наготовили, что с такими мытарствами навозили к воде, надо забросить на корабли. Хорошо, что океан в тот день, похоже, вспомнил, что его величают Тихим: притих, затаился, хотя с берегом до конца не помирился и стукает его исподтишка.

Все, кто смотрел тягачи и волокуши, отправились проверять заключительную — океанскую — половину подачи. Адмиралы шли неторопливо, перекидываясь редкими фразами, используя короткую передышку, чтобы отвлечься, развеяться. А так как поперед начальства не забежишь, то и другие наблюдатели двигались не спеша и тоже говорили не только о службе.

Павлова дернул за рукав Жилин:

— Давайте отстанем… Разговор есть.

Когда Павлов приостановился, Петр Савельевич мрачно завозмущался:

— Неужели нельзя было тараканов пропустить пораньше, а таких вот непроходимцев, как эта бегемотина, отстранить вовсе?

— Пропускали, только на другом поле. Там все проходило.

— Эх, Павлов, Павлов! — Жилин походил на учителя, вконец опечаленного строптивым учеником. — Неужели вы не поняли военную службу? Неужели не знаете, что перед начальством все должно проходить как по маслу?

— Петр Савельевич, не надо меня так воспитывать. У меня другой путь. Кстати… учения для того и проводятся, чтобы выявлять плохое и скорее его устранять.

— Выявлять… — усмехнулся Жилин, споткнувшись о невидимый под снегом камень. — Навыявляли, а у адмиралов осадок! — Он страдальчески скривил губы, словно сам пробовал тот осадок. — Чего вам все неймется?.. Ой, подведете под монастырь и себя, и меня! И потом, зачем вам надводные корабли? Забыли, кому готовите оружие? Не дают вам покоя лавры изобретателя!

Павлов печально поглядел на своего начальника и терпеливо напомнил:

— Дойдет черед и до подводных лодок. Начинать надо о простого. А то, что мы испытываем, изобрели Рогов, Винокуров, Серов, Кубидзе…

— Момент! — запальчиво воскликнул Жилин. — Не надо спихивать всю ответственность на других. Затея ваша, вам и отвечать!

— Что ж, отвечу…

Павлов замолчал, пытаясь найти логику в суждениях Жилина. Действительно, впечатление складывается из удач и неудач, из того, что гладко и что коряво. Уж если взялся выводить свой коллектив из вечных середняков, зачем лезть на рожон? Козырей хватит вроде бы и без этих водяных баталий. Сорваться на волокушах да на плотиках — пара пустяков, А сорвешься — могут причислить и к двоечникам. Выходит, Жилин прав?.. А с другой стороны, если не испытать все это теперь, то придется ждать другой зимы… Нет. Жаль, конечно, что пришлось все впритирку к учениям. Но чего жалеть? И потом, кто сказал, что учения, пусть даже зачетные, это пик службы? А не дай бог, война! Та проэкзаменует строже. Или Жилину это не известно?.. Неужто возраст сказывается?..

На берегу все готово. Волна мерно покачивает два легких плотика, на их верхних настилах рядком улеглись торпеды. Глухо ворчат прогревающиеся вездеходы, выгнул свою стрелу-дугу могучий автомобильный кран. Вокруг тросы, тросы, тросы… Собственно, все это и составляет нехитрые средства беспричальной подачи.

На пригорке водит биноклем по горизонту Кубидзе, пытаясь отыскать корабли, жаждущие получить торпеды; у его ног хлопочут с переносной станцией радист и сигнальщик. Прямо в воде замерли стропальщики в пышных капковых бушлатах и резиновых бахилах. Стропальщики в воде могли бы и не стоять, и на берегу места хватало, но как мальчишкам трудно обойти лужу, так и матросам не терпелось проверить резиновые бахилы.

Прибоя почти не было, но океан глубоко вздыхал, накатываясь на отмель и преподнося ей камни, доски, битый лед, а когда казалось, что эти щедрые дары останутся в вечном пользовании берега, океан вдруг отступал, забирая свои подношения обратно.

Командующий уединился, прохаживался среди скользких валунов, о чем-то думал. Другим можно забывать о сутолоке служебной, ему забывать нельзя. Вот он остановился у крана и с любопытством его разглядывал. Дверца кабины была открыта, и на сиденье, словно напоказ, выставлена недопитая лимонадная бутылка, дразнящая взгляд своей игривой этикеткой.

После наперченного супа адмиралу, видно, хотелось пить: он осторожно повертел бутылку, издали ее понюхал и, весело зыркнув на офицеров, смело приложился к горлышку.

— Тьфу, какая гадость!.. — Командующий тер платком соленые губы. — Кто у вас океанской водицей пробавляется?

Кубидзе в положении «смирно» молча ел глазами осерчавшее начальство. Малышев растерянно улыбался, заглядывая в кабину. Павлов успел заметить испуганное лицо Жилина, но оно тут нее исчезло. За краном неловко переминался с ноги на ногу мичман Чулков.

«Опять его проделки! Его или Чулькина…» — похолодел Кубидзе.

Эти мичмана выдумщики были непревзойденные и подшучивали друг над другом весьма изобретательно — то втихомолку зашьют рукава на шинели, то затянут мертвыми узлами шнурки на ботинках…

— Разрешите, товарищ командующий, — нашелся Кубидзе и стал разглядывать бутылку на свет. — У нас это почитается первейшим средством от ангины. Если полоскать, конечно…

— Вот как? Ангины?.. — Глаза командующего лукавились смешинками. — Ну-ну…

— И хорошо помогает? — заинтересовался подошедший Панкратов, еще не поняв, в чем дело.

— Это мы сейчас узнаем… — Павлов все-таки решил доискаться истины. — Товарищ Чулков, у вас или у крановщиков горло побаливает?

— Никак нет! — Лицо мичмана, всегда такое хитроватое, приняло испуганное выражение. Похоже, у него и впрямь перехватило горло, и он почти беззвучно добавил: — Это мичману Чулькину…

— Значит, Чулькину? — Командующий окончательно повеселел. — Я так и думал… Большой любитель лимонада этот ваш Чулькин!

Опять вынырнул Жилин, поманил Павлова за кран.

— Накажите… Слышите?.. Накажите… — Жилин задыхался от возмущения и шептал, хотя рядом никого не было.

— Кого?! За что?!

— Да этого Тюлькина! Эх!.. — Видя, что адмирал перекидывается шутками с Малышевым, Жилин в сердцах махнул рукой и юркнул за спины офицеров.

Вскоре из-за мыса показались два корабля, которые быстро сближались с берегом. Дробно, на всю округу, затарабанили якорные цепи, и радист доложил, что корабли сообщили о готовности принимать торпеды.

— Ну, Отар Авдеевич, — Павлов слегка дотронулся до Кубидзе, прильнувшего к биноклю. — Кавказ за нами! В атаку!

Кубидзе понимающе улыбнулся, но тут же, сделав решительную мину, коротко бросил радисту:

— Подать линь!

В ответ, словно эхо, раздался глухой хлопок, с ближнего к берегу корабля взметнулась светло-серая, с красной головкой, ракетка и, круто набирая высоту и вытягивая за собой блестевший на солнце линь, полетела к сопке. За хвостом у ракетки шипел пучок желтого огня. Полет был стремительным, но коротким, и снежный вихрь на сопке точно указал, куда ткнулась красная головка.

К тихо оседающему линю уже бежали матросы, они мгновенно скрепили его с концами правого плотика, и корабль тотчас потянул его к себе. Сперва с берега пополз линь, за ним белой змеей заелозил толстый капроновый трос. Плотик вздрогнул, качнулся, как бы щупая воду, осторожно скользнул с обледенелых камней, потом вскинулся на зашипевшем буруне и, все увеличивая ход, помчался к кораблю.

Плавание было недолгим. Вот уже на корабле принимают «гостинцы»: вращается палубный кран, торпеды, одна за другой, повисают в воздухе и тут же исчезают в зевах торпедных аппаратов. Минута-другая, и плотик стал как вылизанная тарелка.

Вездеход на берегу, двигаясь потихоньку вдоль кромки воды, начал тросом подтягивать порожнюю плавучесть, а к кораблю в это время двинулся левый плотик.

Так заработал погрузочный конвейер. Кораблю вскоре доставили полный комплект оружия, и он вновь обрел свое обычное могущество.

— Из первого блина ком не получился! — Довольный командующий с лукавой хитринкой посматривал на окружающих.

— Не получился, — с охотой подтвердил Панкратов.

Жилин подошел к Павлову, сдернул перчатку и смущенно протянул руку:

— Держи, Виктор Федорович!..

Затем он вручил руку Ветрову, Малышеву, Кубидзе, даже мичману Чулькину.

— Что дальше? — спросил у Павлова командующий, с опаской показывая на облачко, неподвижно висевшее над головой.

— Доставим торпеды на второй корабль, — доложил тот. — Испытаем другие плотики, другие тросы.

— А почему вы не пользуетесь амфибиями, катерами?

Вопрос адмирала не был неожиданным, этим же недавно интересовался и Панкратов.

— Океан не всегда позволяет им плавать. А здесь только два партнера: корабль и берег. Фактически мы избавляемся от посредников. Капризы погоды становятся менее докучливыми, — ответил Павлов, тоже взглянув на разраставшееся облачко.

— «Без посредников»… — Командующий, должно быть, взвешивал эти слова, потом добавил: — Согласен, без посредников хорошо, надо отрабатывать это с каждым кораблем… Однако амфибии забывать нельзя. Завтра и их обязательно используйте!

Павлов и его офицеры не скрывали удовлетворения от того, что способ, на обработку которого в последние месяцы было отдано столько усилий, явно получал признание. Даже Жилин, кажется, притих со своим недоверием к их затее.

В этот момент весьма кстати на берег вернулся Кубидзе.

— Товарищ командующий, — резво доложил он, — застрявшая волокуша переделана, все готово для ее нового испытания!

— Похвально! — одобрительно отозвался адмирал. — Не будем откладывать испытание, иду. А вы, — он обернулся к Павлову, — заканчивайте тут, на берегу.

— Василий Егорович, — громко позвал Рыбчевский, прикладывая штырьки пробника к клеммам, — ну-ка, нажми семнадцатое реле. Что-то синяя лампочка не горит…

Рыбчевский настраивает свое детище, так называемый «стенд обстановки», и в который раз любуется этим, как сказал Городков, «соединением электроники с искусством».

Во всю стену лаковым разноцветьем поблескивает макет их территории. Сопки, обрывы, овраги, коробочки казарм. Вниз побежала дорога, рядом краснеет нитка силового кабеля, а по другую сторону дороги голубеет лента водопровода. Паутинится желтая сетка тепловых трасс, взвиваются оранжевыми дугами телефонные связки. Везде флажки, лампочки. Как на новогодней елке. Каждую коробочку, каждый кубик, каждую трубочку украшают красные, синие, зеленые и белые лампочки. В лампочках вся суть. Лампочки сигналят о повреждениях: загорятся белые — значит, можно жить, значит, зацепило только краем; сверкнут зеленые — дело хуже, это уже разрушения, хотя и средние; засинело — еще хуже, повреждения сильные; ну а если красные засветились — беда полная.

Ох, и покопался Вениамин Ефимович, прежде чем соорудил этот стенд! Два с половиной месяца ушло, сколько вечеров, сколько ночей не знал покоя! Месяц назад, казалось, все сделал, однако Павлову не просто угодить — требовал, чтобы все показывалось автоматически, без предварительных расчетов. Пришлось еще попотеть, помучиться. До сих пор болит в затылке. Врач говорит — давление. Подскочит давление, когда в голове сплошные реле, связки да развязки. Зато сейчас — люкс. Самому нравится.

Нравится стенд и начальнику штаба Волкову. Как увидел его, сразу назначил показательную тренировку. Рыбчевскому только хлопот прибавилось, особенно сегодня, когда эта тренировка наконец состоится. А тут еще Павлов с Ветровым застряли в лагере у Кубидзе, говорят, дня через два, а то и позже вернутся. Павлов все-таки пообвыкся с большим начальством, а он, Рыбчевский, этого не любит, ему лучше за широкой командирской спиной.

На тренировку Волков приказал прибыть береговым командирам, то есть тем, которые знают толк в организации защиты и многое сами для этого имеют. Один Карелин чего стоит! Дотошный, как репейник. Наверняка полезет во все закоулки, заставит включать-выключать…

«Ничего. Отобьемся!» — подбадривал себя Рыбчевский.

Свои офицеры уже собрались в учебном классе, обвешанном диаграммами, графиками, номограммами. По правде говоря, Рыбчевский распорядился вывесить их исключительно для значимости, прямого отношения к тренировке они не имеют. Теперь все это охватывает один планшет, тоже только что смонтированный: закладывай в него данные — и получай готовую основу для практического решения, без манипуляций этими рисунками.

За передним столиком восседает Малышев. На тренировке ему предстоит выступать в роли главного разведчика, возможно, первому докладывать, где что поломалось, порушилось, погорело, кому какая нужна помощь… За Малышевым приютился Городков, сегодня он станет чем-то вроде старшего пожарника, под столиком у него уже и каска наготове. Дальше сидит Рогов, которому на занятии предназначено быть доктором, а не оружейником.

Надобность в этих главных пожарниках, разведчиках, медиках, можно сказать, отпала. Они здесь для подстраховки: вдруг да не подтвердятся расчеты. В жизни и такое бывает.

— Юрий Владимирович, — обращается с подначкой к Городкову Малышев, — вот ты у нас старший пожарник. Тебе с каланчи видней. Так вот, скажи на милость, что такое биржа труда?..

Офицеры сдержанно улыбаются, хорошо зная подоплеку вопроса: после освоения планшета Рыбчевский начал подумывать о сокращении расчетчиков, и Городков по этому поводу шутил, дескать, им еще придется вспомнить о бирже труда.

— Дорогой Вася Штирлиц, — откликается Городков, не отрываясь от своих записей. — Сдается мне, что ты у нас первый познакомишься с сим печальным заведением…

— Будет вам! — прерывает пикировку Рыбчевский. — Вот-вот появится Волков, а они… Тоже мне, забеспокоились о своих креслах. Знайте, на ваш век работенки хватит. Как в том детском стишке: «Папы всякие важны, папы всякие нужны».

Длинный звонок от дежурного возвестил, что начальство и гости появились.

— «Это есть наш последний…» — пробормотал Рыбчевский и заспешил их встречать, помня о том, что предстоящая тренировка завершает все учение, и от того, как она пройдет, будет зависеть общая оценка.

Вместе с Волковым пожаловал и Жилин. Привезенные ими командиры дружно рассаживались в классе, с интересом озирались вокруг. Их взгляды скользили по таблицам, по планшету, по удобным рабочим столикам, но как только наталкивались на стенд, сразу задерживались на изображениях знакомых сопок, домиков, дорог.

Рыбчевский, которому Волков поручил без лишних вступительных слов начинать занятие, всматривался в лица гостей. Смуглые и бледные, обветренные и утомленные, с густыми или редкими шевелюрами… Опыт, умудренность, знания смотрят прямо на него, ждут от него чего-то полезного, стоящего.

«Отнимать у них время на мелочи действительно совсем негоже. Надо переходить сразу к сути», — решил он. Чтобы унять волнение, Рыбчевский тихо откашлялся и заговорил подчеркнуто спокойно, слегка растягивая слова:

— Мы заранее рассчитали, что́ нам могут причинить всякие взрывы. Результаты свели вот в такой планшет. — Он аккуратно обвел планшет остроносой указкой. — Теперь расчеты на подготовку мер по ликвидации последствий взрывов предельно упростились. Надо только прикинуть исходные параметры, например, под какое давление мы попали, установить их на планшете, — Рыбчевский показал, как это делается, — и получить готовый ответ. Разумеется, в реальных условиях надо еще свериться с тем, что произошло фактически…

— А какая же роль отводится этому красочному стенду? — спросил Волков.

— Наглядность.

— Так… — Волков постучал по столу карандашом. — Вопросы к Рыбчевскому?

— Капитан второго ранга Карелин, — представился высокий бритоголовый офицер. — Решение принимаешь, когда хорошо знаешь, что произошло. Каким образом вы, раскиданные по всей бухте, узнаете это?

— Резонно. — Рыбчевский усмехнулся: — Для того должна существовать надежная связь с начальниками наших точек. Они не мешкая докладывают, что у них там происходит, ну а мы беремся за планшет…

— А если эти ваши начальники или их заместители выйдут из строя? — допытывался Карелин.

— Тогда, как и раньше, пошлем на разведку Малышева на колесах или на гусеницах. Стенд этому не помешает…

Когда Карелин в конце концов угомонился и Рыбчевский целиком удовлетворил любознательность других командиров, Волков потребовал:

— Вениамин Ефимович, решите нам какую-нибудь задачу, желательно посложнее.

Рыбчевский незаметно надавил кнопку, вделанную в стол. Тотчас отозвался репродуктор, и полились торжественные придыхания мичмана Щипы, докладывающего обстановку, какую он якобы наблюдает, находясь на самой высокой сопке. Вслед за тем репродуктор начал извергать потоки информации с других точек. По ходу этих докладов Малышев и Городков определяли варианты, закладывая их в планшет.

— Готово! — провозгласил Рыбчевский и сразу забасил в микрофон, кто и что должен делать, чтобы немедля восстановить боеготовность.

Затем он потянулся к клавишам. Тут же вспыхнули десятки разноцветных фонариков, освещая домики, флажки, улочки; засинели бухты, забелели сопки — стенд заиграл всеми красками и стал очень походить на схему большого города, что висит у дежурного по автоинспекции. Вениамин Ефимович припас этот световой эффект к концу занятия и был уверен, что равнодушных не будет. Так оно и оказалось.

— Ну и ну! — от души воскликнул Карелин. — Иллюминация!

Не скрывал одобрения и Волков, хотя познакомился со стендом раньше.

— Что скажете? — обратился он к аудитории. — Давайте сразу и обсудим… Петр Савельевич!

Офицеры оглянулись, зная привычку Жилина садиться позади. На сей раз Петр Савельевич прислонился к стене да по привычке еще и вздремнул.

— А?.. Что?!

— Петр Савельевич, — снисходительно улыбаясь, повторил Волков, — хотел бы знать ваше мнение.

Жилин пытливо посмотрел на Волкова, но, похоже, не угадал, какое впечатление вынес начальник штаба.

— Ну, в общем… Надо сказать, довольно наглядно… А вообще-то…

«Не так поло-цательно, как отри-жительно…» — впервые неприязненно взглянув на своего кумира, Рыбчевский невольно вспомнил Аркадия Райкина.

— Пожалуйста, конкретнее.

— Слишком все просто… — Жилин быстро обретал присущую ему солидность. — Что за игрушки? Включили-выключили, тырк-мырк и кончили. То ли дело личные доклады офицеров с расчетами, подкрепленными графиками, таблицами. Понятно, убедительно, веско. Для чего вы их повесили? — Он показал на висевшие кругом листы ватмана.

— Так все же: хорошо это или плохо? — не отступал Волков.

— С одной стороны… — Жилин скептически разглядывал планшет. — Думаю, нужно еще проверять и проверять!

— Позвольте, — поднялся неугомонный Карелин, когда Жилин замолчал. — Странно, Петр Савельевич. «Тырк-мырк»! В тырк-мырке, если хотите, все и заложено. Именно он освобождает от суеты с расчетами в критических ситуациях… От души одобряю! Кстати, Вениамин Ефимович, коли по-соседски завтра пришлю офицера, дадите со всем подробно ознакомиться?

— За чем дело! — Рыбчевский обрадованно поднял брови. — Для соседей — всегда с удовольствием!

— Не только для соседей! — Волков предупредительно встал, давая понять, что дискуссия закончилась. — Через два месяца жду докладов, что подобные схемы будут смонтированы у всех. Штаб проверит это.

Показательное занятие закончилось. Рыбчевский с Малышевым и Городковым дружно зашагали в городок, полной грудью вдыхая холодный, неуловимо пахнувший весной воздух.

— Как дела, Михаил Сергеевич? — Павлов сел рядом с Карелиным. По другую руку расположился Ветров. Разбор еще не начался, и можно справиться о делах, даже о жизни и здоровье и еще о многом, о чем обычно справляются друг у друга командиры.

— С переменным успехом, Виктор Федорович, — улыбнулся Карелин.

— Именно так, — согласился Павлов.

«С переменным успехом» — вернее об их доле не скажешь. Да и как иначе, когда у них под началом живые люди, состав которых меняется дважды в году. О незыблемости успехов командиры говорить не рискуют… Правда, такие, как Павлов с Карелиным, чувствуют себя неплохо, когда наладят у себя жизнь точно по военным законам, когда сплотят вокруг себя толковых офицеров и мичманов. Конечно, и у таких командиров случаются нарушения, и у них не всегда гладко идет учеба, но у них все плохое искореняется быстрее, а главное, исключается состояние, именуемое «завалом в работе».

— Сейчас услышишь, — добавил Карелин, кивая на сцену, где уже появились Панкратов, Терехов, Волков. — Думаю, плюсов будет чуток побольше.

В первом ряду, вопреки своей привычке, сидел Жилин. Его бритый затылок и округлая спина приходились как раз против Павлова. Ветров чаще, чем в другие дни, приглаживал непослушную седую прядь, падающую ему на глаза, подергивал плечом. Офицеры притихли.

Адмирал говорил немногословно, конкретно, говорил о том, что происходило на учениях, выделял, что полезно для всех. Его глаза с желтыми крапинками были строги, всматривались то в одного, то в другого, зорко следили, как воспринимается его похвала, а еще больше — критика. Он дольше останавливался на тех, о ком приходилось говорить нелестное. По заведенному порядку, сначала разбирались лодочные дела, потом дошло и до берега.

Карелин поскромничал. На его примере учили, как надо жить, чтобы плюсов становилось больше. Но вот адмирал перешел к торпедистам, напомнил, как им выключал электричество и как они выкручивались, какие они понаделали сани, которые могут ездить по сугробам, как приспособились подавать торпеды на плотиках, какой соорудили стенд, чтобы быстро решать на нем самые сложные вводные. Словом, плюсы получались вроде не хуже, чем у Карелина. Тот даже толкнул локтем Павлова: дескать, чего сам-то скромничал?

Павлов с Ветровым, однако, ждали, когда начнутся минусы. Ведь только те и позволят судить — выбрались они на подъем или все еще топчутся на месте.

Терехов подробно остановился на дисциплине, на партийной работе и тоже не скупился на одобрения. На этот раз серьезных упреков Павлов с Ветровым не слышали, чем были довольны, но, как и большинство командиров, особенно не ликовали, зная, какая тонкая грань отделяет в жизни успехи от неудач. Выходило, что они заработали полновесную четверку и среди береговых впервые удостоились второго места, вслед за Карелиным.

Панкратов стал вручать грамоты, и одним из первых этой награды был удостоен Жилин. Петр Савельевич, не моргнув глазом, с чувством исполненного долга отвечал на поздравления. Так уж устроена военная служба — хорошо у подчиненных, — значит, хороший начальник.

— С серебряной медалью, соседи! — пожав руки Павлову и Ветрову, сказал Карелин. — Тесните нас на пьедестале?

— Тебя потеснишь! — Павлов хлопнул Карелина по крутому плечу. — Однако к концу года посмотрим, так что трепещите!

Машина веселее обычного катила домой, как-то совсем незаметно проскакивая тряские повороты. Не доезжая городка, Павлов и Ветров пошли пешком. Вечерело. Легкий морозец уже крепко сковал дорогу. Над океаном зажигались первые звезды, а на западе еще розовели маковки далеких гор.

— Итак, Валентин Петрович, — Павлов, как юнец, покатился по ледяной корке, — будем считать, первый горб позади?

— Позади! — улыбнулся Ветров, представляя себе двугорбого верблюда, с которым Терехов сравнивал их службу. — Теперь пойдет ложбина.

— Не ложбина, — подражая Терехову, Павлов вытянул палец вверх, — а небольшая выемка!

Они вспомнили, что им скоро предстоит осваивать новую торпеду, так что никаких ложбин и выемок не предвидится. Успехи на учениях вселяли надежду, что и новое оружие окажется им по плечу. Они очень верили в это.