©Плещеева Д., 2012

©ООО «Издательство «Вече», 2012

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

 

Глава первая

Курляндия, 1658 год

Скандал начался за ужином.

Ужин был праздничный – справляли именины молодой фрау Агнессы-Шарлотты-Амалии фон Брейткопф и усадили за стол тридцать человек гостей. Фрау всего лишь полгода назад обвенчалась с Карлом-Готлибом-Иеронимом фон Брейткопф и стала баронессой, а до того была пасторской дочкой; красивой, розовощекой, благонравной, знающей грамоту, домашнее хозяйство и все виды рукоделия, но всего лишь пасторской дочкой.

Барон был уже немолод, нагулялся, желал наследников. Молодую жену он любил даже больше, чем полагается доброму и рассудительному супругу, желал делать ей подарки и всякие приятные сюрпризы. Отсюда и произошел скандал.

Отправившись по делам в Митаву, фон Брейткопф нечаянно привез оттуда долговязого парня, хвалившегося, будто писал портреты по заказу самого герцога. Проверить это барон не мог – герцог Якоб, как всегда, был в отлучке, объезжал свои владения, потому что другого способа содержать их в порядке не знал; двор потащился следом за герцогом; герцогиня Луиза-Шарлотта с детьми, невзирая на тревожную обстановку в герцогстве, уехала в Виндау – на морские купания, пока погода позволяет. Но хозяин корчмы, где жило это сокровище, подтвердил: да, видел своими глазами картину, нарисованную постояльцем, прямо у себя в комнате и малевал, разводя беспорядок и вонь; картина знатная, из древней греческой жизни, с голоногими воинами в пернатых шлемах, куплена доктором Таденау; в герцогском замке на острове живописец тоже бывал. Вот барон и соблазнился. Ему страх как захотелось увековечить кругленькое румяное личико жены и нежную грудь в обрамлении дорогого, лишь по праздникам надеваемого кружева, пока она молода и хороша собой, – пусть будущие дети и внуки любуются. К тому же кольца с рубинами и жемчуга, золотые цепи и изумрудные серьги он ей уже дарил, а вот портрет – портрет был, может, даже более ценным подарком, потому что жемчугов герцогские корабли привозят достаточно, скоро каждый доббельнский сапожник купит дочке ожерелье, а своих художников в Доббельне, увы, нет, разве что забредет странствующий мазила, чья репутация сразу видна по запойной образине.

Парень по имени Мартин-Иероним Кнаге, на пьяницу еще не похожий, был водворен со своими мешками в баронскую усадьбу и две недели по утрам малевал госпожу баронессу, для такого случая надевавшую и лучшую жемчужную нить, и большие серьги, и отороченное мехом коричневое бархатное тяжелое платье – несмотря на жаркий август. Потом он еще неделю возился со своим художеством, что-то там лакируя, поправляя и подчищая. Но когда к завершению ужина лакеи внесли портрет в дорогой, нарочно купленной раме, а барон, встав, с кубком в руке заговорил о своей любви и почтении к супруге, Агнесса-Шарлотта-Амалия вдруг зарыдала.

– Я не такая! – всхлипывала она. – Отчего у меня красный нос?! У меня нет красного носа! Я не смотрю, как ведьма, которая ест маленьких деток!

Разговор о высоком искусстве привел к тому, что портрет, к большой радости гостей, был выдворен из рамы и полетел в окно, а четверть часа спустя имущество мазилы выкинули во двор усадьбы с приказом убираться на все четыре стороны.

Чтобы утешить жену, барон сразу же подарил ей браслеты своей покойной матушки. Этот подарок пришелся по душе – золотые браслеты весили чуть ли не фунт. Гости также его одобрили. И баронская чета решила забыть историю с портретом, как дурной сон.

Но два дня спустя ей пришлось вспомнить о мазиле.

К обеду приехал гость, которого барон ждал давно и принял с распростертыми объятиями. Гостя звали Эберхард-Вильгельм-Фридрих фон Нейланд. Юная баронесса, увидев этого человека, несколько смутилась – он был стар, но имел лицо и взгляд бывалого покорителя женских сердец, отважного бойца и злоязычного собеседника.

Высокий, худощавый, горбоносый, морщинистый фон Нейланд вдруг показался баронессе куда как привлекательнее пузатого и щекастого супруга. Но – всего лишь на миг.

После обильного обеда бароны уселись в кресла потолковать о былом и о политике. Фон Нейланд имел связи и при курляндском, и при шведском дворе, потому намекнул – этот дивный тихий уголок Курляндии тоже может пострадать от войны, потому что нейтралитет герцога Якоба, того гляди, кончится для него большими неприятностями. Невозможно сохранять нейтралитет, находясь посередке между воюющими Россией, Польшей и Швецией, причем когда эти страны сцепились меж собой причудливым образом: Россия против Польши и Швеции, Швеция против Польши и России… В один отвратительный день Швеция и сюда введет свои войска – мрачно предрек фон Нейланд, и день этот наступит очень скоро.

Якоб, которому в октябре должно было исполниться сорок восемь лет, детство провел в Кенигсберге и в Берлине, но с четырнадцати лет жил в Курляндии, при своем дяде герцоге Фридрихе, и считался наследником престола. Образование он получил отменное, стал также хорошим наездником, стрелком и фехтовальщиком.

Когда герцог Фридрих приносил присягу польскому королю Владиславу IV, то двадцатитрехлетний Якоб находился при нем. Король обратил на него благосклонное внимание, и год спустя Якоб повел две роты солдат, а это – семь сотен человек, к Смоленску, где Владислав, который много лет назад не сумел стать русским царем и до сих пор помнил об этом горе, воевал с нынешним московским царем Михаилом Федоровичем. Правда, сразиться с русскими Якобу не пришлось – был заключен мир, и курляндец отправился путешествовать по Европе.

Странствовать по германским княжествам было опасно, шла тридцатилетняя война, но он побывал в Англии и поладил с королем Карлом, съездил в Париж и в Амстердам, потом поспешил в Курляндию. Насмотревшись на европейские гавани, он за свой счет устроил порт Виндау и начал возводить судостроительные верфи. Вскоре престарелый дядюшка Фридрих уступил ему герцогство.

С 1642 года в Курляндии началась новая жизнь. Якоб пробовал все, что могло принести доход. Его агенты налаживали вывоз за границу курляндских товаров – древесины, дегтя, зерна, селитры. Его мастера нашли болотную руду, появились домны в Ангерне, Бушгофе, Нейгуте, Эдене, появился медный завод в Туккуме, стальной завод близ Шрундена. В Курляндии вставляли в окна свое стекло, умывались своим мылом, одевались в свое сукно, даже писали на своей бумаге – одну из бумажных мельниц Якоб поставил в своем любимом Гольдингене, рядом с замком.

Но едва ли не главным товаром стали корабли. В Виндау строили и торговые, и военные суда. Их продавали во Францию и в Англию, а собственный флот герцога был на зависть соседям: более шестидесяти крупных торговых флейтов, сорок четыре военных корабля, их которых иные несли до семидесяти орудий.

Якоб вел переговоры о приобретении заморских колоний, уже успел купить пустынный остров Святого Андрея в устье африканской реки Гамбии и заключил договор с Оливером Кромвелем, чтобы англичане не причиняли вреда его владениям. В Вест-Индии он купил у графа Уоррика остров Тобаго.

И вот теперь маленькое государство, чей стремительный расцвет многим был не по вкусу, оказалось в опасности.

Фон Брейткопф вздыхал, ругался, возмущался, жаловался на расходы. Наконец рассказал про мазилу и портрет.

– А куда ты, братец, его подевал? – спросил фон Нейланд.

– Куда? Йошке! Йошке! – завопил фон Брейткопф. И, когда слуга прибежал, задал вопрос:

– Как милостивый господин изволил приказать, отнесли за старый хлев, положили, прошу прощения у милостивого господина, на большую навозную кучу, – ответил Йошке. – Чтобы сгнил.

– Я так велел? – удивился фон Брейткопф. – Крепко меня разозлил этот бездельник.

– Йошке, прикажи почистить портрет и принести на задний двор, – распорядился фон Нейланд. – Хочу на него посмотреть.

– Да, в покои его тащить незачем, – согласился фон Брейткопф.

Немного погодя баронам было доложено, что неудачный портрет отмыт холодной водой, но почти не пострадал, лежит на травке у стены сарая и готов для созерцания.

– Не творение Рубенса, но для бродячего живописца неплохо, – таков был вердикт фон Нейланда. – А куда он, кстати, подевался, этот твой мазила?

– Йошке! Узнай, куда он поплелся, и доложи, – велел фон Брейткопф. – И в самом деле, куда бы он мог пойти без гроша в кошельке?

– Пусть его приведут сюда.

– Так я же ему не заплатил, как я могу его звать?

Фон Нейланд засмеялся.

– Отыщи его и отведи в корчму, Йошке, вот тебе два шиллинга, пусть пьет пиво и ждет меня. Скажи, чтобы его оставили ночевать и не выпускали – я завтра по дороге домой хочу там с ним встретиться.

– Разве ты не останешься у нас хотя бы на неделю? – спросил фон Брейткопф.

– Я же говорю тебе – время очень сомнительное, пора возвращаться, пока не стряслось беды. А портрет не выбрасывай. Отвези в Митаву – может, найдешь, кто его поправит.

На следующее утро фон Нейланду был подан его экипаж. Бароны распрощались – и более семейство фон Брейткопф к этой истории отношения не имеет.

Фон Нейланд узнал от Йошке, что мазила был обнаружен как раз у ворот корчмы – скорбно пытался торговать там своим имуществом, поношенными туфлями и почти новыми штанами. На кисти, краски, пузырьки с маслом и лаком, огромную палитру, пеналы для кистей, щипцы, которыми натягивают холсты на подрамники, мастихин, мольберт собственного изобретения, со складными ногами, пустые папки из-под рисунков и гравюр, грязный передник и прочее добро в этой глуши покупателя все равно бы не нашлось, а выбираться-то в более просвещенные земли и чем-то питаться по дороге надо. Йошке покормил страдальца и велел ему ждать.

Когда барон вошел в низкое, длинное и темное помещение, Мартин-Иероним Кнаге уныло сидел у окошка и от скуки мастерил из соломы подвеску, какие обычно местные жители делают к Рождеству и вешают под потолком. На столе перед ним стояла деревянная кружка с пивом, лежали кучка соломы, горстка куриных перышек и маленький моток грубых ниток. Он низал соломинки на нить, соединял их сперва в треугольники, затем в пирамидки, к углам цеплял пучки перьев и таким манером собрал уже сооружение высотой в фут.

Барон посмотрел на него внимательно и одобрил по крайней мере внешность. Мазила был чем-то похож на него самого. Но черты баронского лица были тоньше, острее, и его голубые глаза смотрели куда проницательнее, чем такие же голубые, но по-детски наивные глаза живописца, да и волосы фон Нейланда, когда-то светло-русые, как у Кнаге, стали серыми с оловянным отливом.

– Хочешь заработать? – спросил фон Нейланд.

– Заработал уже! – огрызнулся Кнаге.

– Это пиво ты пьешь за мой счет. Я видел портрет. Хороший портрет, только зачем делать фрау, нос как у старого пропойцы? Мне больше понравился фон – тебе следует писать пейзажи. Мне как раз нужны пейзажи. Собирайся, поедем ко мне. Вот тебе задаток.

Фон Нейланд выложил на стол серебряный талер.

– Ого! – сказал Кнаге. – Вот ваша милость – настоящий барон! Я вас так живописую, что соседи помрут от зависти, а…

– Говорю тебе, мне нужен не портрет, а вид из окна. А если ты поместишь в пейзаж нимфу с голыми ножками и пухлой грудкой, то будет замечательно.

Мазила расхохотался.

– Двух нимф напишу для милостивого господина!

– Ну, едем.

Рига, наши дни

– Нужно что-то оригинальное, – сказал Петракей. – Такое, такое… ну, не дешевка! Понял, нет?

– Понял, – ответил референт Саша. – Но я его вкусов не знаю. То есть – в каком направлении двигаться?

– Ну, какие у него могут быть вкусы?! Обыкновенные! – Петракей задумался. – Вот что – это должно быть круто. Не каждый день человеку полсотни бухает. Вот мне бухнет – он точно что-то крутое откопает. А теперь вот – я ему…

– Хорошо, пляшем от другой печки. Это может быть что-то золотое?

– Может. Но не новодел! Или новодел – но крутой, – сразу ответил Петракей. – Ну, такие у нас с ним вкусы.

Полезли в Интернет искать крутые золотые побрякушки. Петракею все казалось чересчур скромненьким, пока Саша не вытащил на экран золотой оклад для образа Богородицы. Весил он, судя по размерам, не меньше двух кило, был инкрустирован красными и зелеными камушками, а стоил столько, что Петракей ошарашенно выругался.

– Это что же – как вся моя фазенда?! Ищи еще! Попроще!

Два часа потратили бездарно, потом Петракей сказал:

– Вот что, я к Семецкому поеду, оттуда – в баню. А ты подготовь список всей этой дребедени. Узнай, что теперь приличные люди дарят на юбилеи. И заодно – если мы купим что-то старинное, как это везти через границу.

– Хорошо, список завтра будет, – ответил Саша. С тем и расстались.

Служить референтом у Петракея было интересно. Бизнесмен имел славное боевое прошлое, включающее три суда, две недолгие отсидки, шесть разбитых в хлам автомобилей, пять царапин от пуль и много чего еще. Сейчас, в сорок семь лет, он угомонился, заматерел, держал элитный автосалон, ресторанчик, приценивался к гостиничному бизнесу, понемногу и очень разумно торговал недвижимостью. Сашу он взял для таких дел, которыми сам заниматься органически не мог. Скажем, вошли в моду книжки Гришковца, и кто-то при Петракее рассуждал о них с умным видом. Зная свою способность засыпать на второй странице, Петракей давал задание Саше, тот книгу осваивал и пересказывал понятными для Петракея словами, даже зачитывал вслух вкусные кусочки. Или приезжал какой-то театр из Москвы – Саша собирал информацию и говорил, стоит ли тратить безумные деньги на билеты, или – фуфло, чтоб не сказать хуже. Он переводил статьи из американских автомобильных журналов, готовил пресс-релизы на английском и на латышском, сочинял новогодние и прочие поздравления на трех языках, проверял домашние задания у двух дочек Петракея, десятиклассницы Любы и семиклассницы Ксюши. Словом, работа была нескучная, а часто и непредсказуемая.

Для человека, который три года назад сдуру впутался в бизнес своего одноклассника на том основании, что вместе бегали на дискотеки и пили пиво, а потом лишился квартиры, дорогой машины и деловой репутации, должность Петракеева референта – истинный рай. Оклад невелик, но нервы не страдают. Да и приятно работать на человека, который знает, где у тебя потолок, и не требует ничего такого, что было бы тебе не под силу.

Саша закончил перевод, позвонил супруге Петракея с докладом, а потом отправился в «Вольдемар». Там в это время суток обычно пила с хозяевами чай эксперт Тоня.

График Тони был так же причудлив, как график Саши. Она, получив искусствоведческий диплом, пристроилась к крупному антикварному салону «Вольдемар» и получала за разумные экспертные заключения неплохие деньги. Также она выезжала с хозяевами на аукционы, вела английскую переписку (в те годы, когда двое из троих владельцев «Вольдемара» еще были способны усваивать языки, актуален был разве что испанский – чтобы петь песни о революционной Кубе; третий компаньон в школе учил французский, и тот почти забыл), покупала для салона дорогущие художественные альбомы и вела картотеку. Кроме того, у нее были постоянные личные клиенты – иногда с такими же запросами, как Петракей.

Саша рассчитал так, чтобы подъехать к «Вольдемару» в четыре. Петракей помог ему купить недорогую «мазду» из хороших рук и сделал пропуск в Старую Ригу, где был второй Петракеев офис.

Собственно, Саша планировал забрать Тоню, повезти ее в какое-нибудь псевдояпонское заведение и проконсультироваться заодно насчет подарка, который понадобится уже на следующей неделе. Заодно он хотел узнать, как антиквариат возят через границу и какие геморрои ждут человека, выправляющего документы на провоз.

К Старой Риге Саша был равнодушен после того, как на пике своей бизнесменской карьеры побывал в Бельгии и Франции, увидел в городишках с гулькин нос величиной соборы, рядом с которыми Домский выглядел просто уныло, и улочки отреставрированных домов сказочной красоты. По Генту он тогда бродил злой и бормотал: «Деньги куда дели? Сволочи, куда дели деньги?..» В шестнадцатом веке Гент и Рига были на одинаковых позициях: два вольных торговых города-порта, через которые проходили бешеные деньги. Но гентские купцы не жалели этих денег на архитекторов, там стояли в ряд настоящие дворцы, один другого краше. А куда ушли деньги рижских купцов – даже вообразить было невозможно. Судя по тому, какие здания уцелели и числятся архитектурными памятниками, деньги были пропиты и потрачены на девиц легкого поведения.

«Вольдемар» был бродячим салоном – несколько раз менял место, пока не «поселился» в узкой улочке напротив знаменитого ресторана. Место было нешумное, но на пересечении туристических троп. А ресторан еще и такую приманку завел: у входа сидели люди в средневековых нарядах, играли на рожках и лютнях, иногда танцевали. Туристы с ними фотографировались, а потом препровождались в обширный подвал, где в том самом шестнадцатом веке были винные погреба рижского магистрата.

Саша не раз сопровождал богатых гостей Петракея по дорогим, пафосным и псевдоготическим заведениям. В конце концов они ему приелись, и он смотрел на пустые залы с некоторым злорадством: когда отдаешь за чашку дурно сваренного кофе полтора лата, из них лат уходит на оплату интерьера и обслуги, и умный человек при желании найдет в старой Риге несколько кафешек вообще без интерьера, но с хорошим и недорогим кофе, а не будет кормить дармоедов. Саша такие кафешки, конечно же, знал – он знал, где можно пообедать за символические деньги на той же Домской площади, где, казалось бы, сплошная обдираловка для туристов.

В каждом городе хорошо быть своим – и в той же Москве, барствующей и шикующей, местный житель всегда имеет на примете забегаловку за углом, о которой заезжий человек вовеки не догадается.

Метрах в двадцати от входа в «Вольдемар» была маленькая площадь, где Саша мог ненадолго оставить машину. Он вышел, одернул пиджак и пошел к салону, заранее радуясь встрече с Тоней. Но до салона не дошел.

В дверях «Вольдемара» появилась бабушка – обычная городская бабушка в джинсах и джемпере, невысокая, с выкрашенными в неестественный коричневый цвет волосами. Под мышкой у нее была завернутая в плотную бумагу картина, в руке – довольно большая сумка с бахромой и заклепками, не иначе – пожертвованная внучкой. Бабушка, чуть прихрамывая, медленно шла навстречу Саше, вдруг остановилась, поглядела на синее небо, и ее ноги стали сгибаться, словно она собиралась сесть. Саша понял, что дело неладно, когда бабушка повалилась на пеструю брусчатку.

Как на грех, узкая и короткая улица была пуста. Ни «пивных туристов» – немцев и англичан (случались и шотландцы в кильтах), ни туристов-пенсионеров с гидом-предводителем, ни ряженых у ресторанной двери отчего-то не было. Получалось, что Саша один в ответе за бабушкину жизнь. Он опустился на корточки, похлопал старушку по щекам, даже оттянул пальцем веко. Потом попытался найти пульс. Пульса не было. Саша в панике чуть не сел на камни. От мысли, что он прикасался к покойнице, его едва не настиг обморок. Но бабушкины губы шевельнулись, левая рука задергалась.

Первая Сашина мысль была: звонить в «скорую»! Это была мысль правильная и красивая. А потом пришла некрасивая: пока «скорая» приедет, старушка точно отдаст Богу душу! Потом пришла третья мысль, опять правильная и красивая: ну так можно же бабульку закинуть в машину и доставить в республиканскую больницу, до которой не более десяти минут. Четвертая была правильная и некрасивая: если ты, благодетель хренов, сейчас сядешь в пробку со своим «ценным» грузом, то аккурат за мостом будет у тебя в машине покойница, и как бы самому от такой радости не окочуриться.

Наверное, бизнес еще не все человеческое из Саши вытравил: референт усадил бабушку, довольно легко поднял ее на руки и быстро дотащил до машины. Потом он вернулся за картиной и сумочкой, закинул их в заднюю дверцу, к уложенной на сиденье бабушке, и погнал к мосту.

Пробочное место он одолел слету и погнал прямиком к Агенскалнскому рынку и дальше – чтобы заехать на больничную территорию через ворота «для своих». К счастью, он знал географию этой больницы и нравы в приемном покое. Благодарить за это следовало все того же Петракея – однажды у него в сауне крепко прихватило сердце, и Саша, которого солидные мужики взяли с собой из меценатства, помог усадить его в машину Петракеева приятеля, Франка (уменьшительное от «Франкенштейн»; погоняло соответствовало внешности), сам поехал тоже – на всякий случай. Франк нагнал холода на врачей, а Саша смотрел и учился.

В больнице он без церемоний внес бабушку в приемный покой, усадил в пустое кресло-каталку, пригрозил врачам прессой и письмом в министерство, убедился, что ее увезли в какие-то загадочные для здорового человека комнаты, и тогда отправился восвояси.

Он сел за руль, имея в голове одну мысль: куча времени потрачена, вперед к Тоне!

Тоня, предупрежденная звонком, что явится мужчина, которого она считала женихом, ждала его и немного сердилась. Странная история о бабушке ее озадачила. На всякий случай она затеяла с Сашей маленькую ссору, потом они мирились, потом поехали к Саше на съемную квартиру, решив, что японские лакомства можно и на дом заказать. Там Тоня наскоро рассказала Саше про антикварные подарки, он записал, и больше о делах они в тот вечер не говорили. Ночевать Тоня пошла домой, благо жила в трех кварталах от Саши. Он проводил подругу, вернулся, доел роллы и крепко задумался. По всему выходило, что нужно на Тоне жениться. В двадцать восемь лет это уже можно себе позволить. Два года близких отношений означают, что как-то Саша с Тоней друг к другу притерлись, и чего еще требовать от судьбы, какой неземной красоты и миллиардерского приданого? Тоня спокойная, образованная девушка со стройными ногами и приятным лицом, любительница хорошего кино и серьезных книг, одевается со вкусом, теоретически должна стать хорошей матерью – чего еще?!

После сожительства с красавицей, которая преспокойно бросила его, когда начались неприятности, Саша резко поумнел…

Утром Саша явился к Петракею с докладом: Тоня берется подыскать не очень попорченную икону конца семнадцатого или начала восемнадцатого века, а если не икону – то приличный пейзаж; подарок будет за разумные деньги, с документами, с разрешением на вывоз, а главное – уникальный.

– Картина? – Петракей задумался. – Мишук в них ни хрена не смыслит.

– И не обязательно, – сказал Саша. – У него будет вся инфа – какой век, кто художник, сколько стоит на акуционе «Сотсби». Деньги-то он запомнит?

– Деньги – запомнит. Но погоди! Какой «Сотсби»? У меня столько нет!

– Андрей Петрович, если бы эту картину или икону повезти в «Сотсби», она бы стоила очень много. Но сперва нужно вложить кучу денег в то, чтобы организовать ее участие в аукционе. «Вольдемар» не хочет тратить деньги на работы, которые рискуют не уйти за хорошую английскую цену, и продает их тут за скромную рижскую. Я могу привезти каталоги, где есть полотна и иконы примерно такого уровня – вы все поймете…

– Уже понял, – не желая копаться в каталогах, выпалил Петракей. – А рама-то какая?

– Если выберем хорошую работу – то уж раму ей «Вольдемар» сделает классную! Позолоченную! С натуральной резьбой! – радостно воскликнул Саша. Рама – это как раз то, что Петракею понятно. – А иконе рама не нужна. Там как раз важно, чтобы клиент видел изнанку.

– Нет, давай то, что в раме. Без рамы – западло. И с иконой – дело темное. Сейчас, правда, все в церковь ходят, только Мишук… он, кажется, буддист… или баптист?..

Сам Петракей после бурных девяностых пытался подобрать себе подходящую веру и даже подумывал об исламе (ничего, кроме позволения иметь четырех жен, он в этой религии не уразумел), потом связался с местными язычниками, вместе с ними ходил жечь по ночам костры, но тут случился облом: язычники все были латышами и полагали, что русских обращений их древние боги слышать не пожелают, ну а Петракей знал по-латышски слов полтораста. Удостоверение о степени владения государственным языком и о сдаче соответствующего экзамена было куплено за небольшую цену по знакомству. Саша сомневался, что в кругу приятелей и деловых партнеров Петракея есть хоть одно удостоверение, полученное законным образом.

В результате Петракей отказался от экспериментов и стал обычным православным захожанином – регулярно заходил в церковь ставить свечки. На супругу он возложил обязанность кулинарного обеспечения православных праздников и на том успокоился.

– Хорошо. Я подберу три-четыре варианта, сфоткаю и покажу.

– Действуй.

Выйдя из кабинета, Саша посмотрел на себя в зеркало и сам себе удовлетворенно покивал: хорош, строен, костюмчик сидит, как на манекенщике Армани, идеальный офисный труженик – главное, никаких своих бизнесов больше не заводить под страхом смертной казни! При Петракее вряд ли удастся выдвинуться, для Петракея он навеки останется референтом, даже если выиграет миллиард в лотерею. Пора собраться с силами, сказать себе, что дурное время после краха кончилось, надо думать о настоящей карьере.

Позвонила Петракеева супруга, которая увязла в кроссворде. Ей требовался остров в Средиземном море из четырех букв. Потом позвали на тест-драйв новенькой «тойоты-секвойи». Саша сидел в дорогущей машине и воображал, что она – его собственная. Нужно было настраиваться на другой уровень доходов и присматривать нового хозяина. Мысль о женитьбе оформилась окончательно и порождала кучу других мыслей, связанных с материальным благополучием. И это было правильно.

Рассказав Петракею всю правду о результатах тест-драйва, Саша получил задание – узнать цены на земельные участки в Бабите за два последних года. Петракею что-то предложили, он сомневался, и Саша весь остаток дня работал над сводкой. Наконец он сдал свой труд, получил конверт с деньгами, которые Петракей выдавал помимо обычной, проходящей по бумагам, минимальной заплаты, и был отпущен.

Он решил съездить к матери и рассказать о своих замыслах. Не то чтобы материнское слово имело какой-то особенный вес, но ей будет приятно первой услышать такую новость. А мать с отчимом живут на Югле – значит, нужно брать машину со стоянки.

Раз уж в планах был такой визит, Саша собрался наконец-то купить матери давно обещанную микроволновку взамен сломавшейся. Тем более что деньги как раз были.

Он решил везти подарок не в багажнике, а сзади, на полу, потому что багажник был забит всякой дрянью, а коробка – большая. Отворив заднюю дверцу, он невольно ругнулся.

Вытаскивая обморочную бабушку, он прихватил ее сумку прихватил, а картину-то забыл. Картина была не очень велика, полметра на семьдесят сантиметров или около того, и она так поместилась в машине, что сразу не заметить.

Саша ощутил угрызения совести. Про бабушек, которые, не в силах прожить на пенсию, тащат в антиквариаты все, что представляется им произведением искусства, он знал от Тони. Может быть, картина была последней надеждой старушки. Может, это фамильное сокровище, которое хранилось до последнего, пока всерьез не прижало? Может, портрет покойного мужа?

Сашина совесть до того доскулилась, что референт, умостив в машину микроволновку, поехал в больницу.

Там ему сказали, что бабушка очухалась, слабой ручкой вынула из сумки дешевый мобильник, кому-то позвонила, и за ней приехали. Тот, кто приехал, оплатил все расходы щедрой рукой, но был угрюм и неразговорчив. Саша объяснил ситуацию, и ему показали запись о водворении бабушки в больницу. Звали старушку Анна Приеде, адрес отсутствовал.

Анна Приеде в Латвии – это все равно что Мария Иванова в России. Искать ее можно весь остаток дней своих. Единственное, что понял Саша: бабушка была латышкой.

Он съездил к матери, отдал микроволновку, поделился планами, услышал поздравления: все как полагается. Тоня матери нравилась. Мать желала сыну такой семьи, где все идет по плану, дети зачинаются и рождаются вовремя, ступеньки служебной лестницы ложатся под ноги именно тогда, когда возрастают расходы, и никогда никто не повышает голоса. В голове у матери был образ идеальной семьи, и Тоня казалась ей подходящей кандидатурой, чтобы мечта сбылась.

На следующий день Саша созвонился с Тоней и поехал в «Вольдемар» – выбирать подарок и узнавать про бабушку. Тоня уже знала про его героическое приключение с умирающей старушкой, но про забытую картину услышала впервые.

– Может, эта бабулька уже приходила, сдавала что-нибудь? – спросил Саша. – Может, у вас в бумажках есть ее адрес? А то чувствую себя последней скотиной…

– Надо у Ирены спросить. И не расстраивайся ты – бабулька с большой придурью, – успокоила Тоня. – Ирена мне рассказывала. Она такую цену за свое сокровище заломила, как будто Рембрандта продает. А это – очень попорченное полотно, предположительно – второй половины семнадцатого века, неизвестного художника, мазилы какого-то криворукого. Похоже, копия какой-то ранней работы, тоже неизвестно чьей. Так Хинценберг сказал. Там на реставрацию больше денег уйдет, чем можно взять за это убожество даже на хорошем аукционе.

– Может, ей есть нечего? – предположил Саша.

– Не думаю. Ирена заметила – на ней золотая цепочка с кулоном. Было бы нечего есть – снесла бы в ломбард.

– Суровая ты…

– Знаешь, сколько сюда приходит этих бабулек? И все – трагические актрисы, как Сара Бернар. Все клянутся, что колечку триста лет, а картинку нарисовал Леонардо да Винчи. А колечко – штамповка конца шестидесятых, с александритом. Скажешь бабке, что триста лет назад александрит еще не открыли, так она еще и обижается.

Пошли к Ирене, которая принимала бабулек и дедулек с сокровищами. Она старушку сразу вспомнила, эта дама время от времени привозила то бисерную сумочку, то серебряную солонку. Ирена даже нашла квитанцию с адресом. Старушка, оказывается, приезжала из Кулдиги.

– Как будто там нет антикварного магазина! Только зря деньги проездила, – Тоня вздохнула. – Им, этим бабушкам, кажется, будто в Риге крутятся бешеные деньги. Может, где и крутятся, только не у нас. Пойдем, покажу тебе нашу благотворительность.

Тоня подвела Сашу к стеклянной тумбе с полками.

– Вот – по два, по три года серебро тут лежит. Взяли в свое время, чтобы стариков не огорчать, а кому теперь нужны эти портсигары? Вот недавно уценяли – все равно никто не берет.

– Что, и бокалы никто не берет?

За стеклом стояли в ряд пять серебряных бокалов с одинаковыми монограммами на боку, первый – большой, сантиметров в пятнадцать, последний – маленький, сантиметров в восемь.

– Даже никто не приценивается. Они же разные. Если бы одинаковые, и шесть, был бы шанс. Идем в наши запасники, выберем что-нибудь твоему Петракею.

– А эта картина, что бабулька принесла, она что, совсем безнадежная?

– Ну, разверни ее, убедись сам. Я, правда, не смотрела, так Хинценберг сказал, а у него глаз – алмаз.

Это было сказано очень уважительно. Тоня действительно преклонялась перед старым антикваром – и опыт у него был потрясающий, и взгляд наметанный, и интерес к живописи и старине – истинный, а не только связанный с латами, долларами и евро. Хинценберг к тому же не любил современного искусства – а современным он считал все, созданное после семидесятых годов прошлого века.

– Деточка, на эти штуки посмотришь – и захочешь повеситься, – говорил он. – Думаешь, откуда у нас демографический кризис? Народу показывают полотна, которые убивают всякое желание кого-то любить.

Сперва Тоня возмущалась, спорила, потому что в Академии художеств ее как раз учили искать смысл и высокую духовность в депрессивной мазне, даже научили. Потом Хинценберг понемногу навел порядок в голове у своего молодого эксперта.

В «Вольдемаре» было пусто, скучали за прилавками две продавщицы. Салон просматривался насквозь, от тумбы со старым серебром видна была входная дверь. Зазвякал подвешенный к ней колокольчик, вошли два старика, один с седой гривой, другой совершенно лысый, оба с большими фотоаппаратами на груди.

– Туристы. Могут, кстати, взять что-нибудь недорогое, если поймут, что это местная экзотика, – сказала Тоня. – Вон, видишь, фарфор пятидесятых и шестидесятых годов. Тогда это была пошлость невероятная, девочки с мальчиками в народных костюмах, грошовая безделушка на комод, Хинценберг рассказывал – эти фигурка в подарочные наборы клали в нагрузку к пододеяльникам, а полвека прошло – оно уже историческая ценность! Вот увидишь, если и возьмут – то фарфор.

Но как раз латышские народные костюмы старичков не интересовали. Они склонились над витринами с украшениями, потом долго изучали натюрморт с ноготками и сливами, очень яркий и праздничный.

– По-моему, им латышские костюмы ни к чему, – прислушавшись к перешептыванию старичков, тихо сказал Саша. – Это знаешь что за язык?

– Немецкий?

– Нет, идиш. Они похожи. У нас соседи были, в Израиль уехали, так у них дед с бабкой так говорили, чтобы внуки не поняли. А было деду с бабкой по восемьдесят, наверное…

Старички приблизились к тумбе и замолчали. Долго смотрели они на серебро, потом разом повернулись и пошли прочь. Звякнул дверной колокольчик.

Саша взял бабушкину картину и поспешил вслед за Тоней в запасники салона – там висели работы для постоянных и денежных клиентов, чтобы не смущать ворье, заглядывавшее иногда в надежде поживиться шедевром Рафаэля.

Старый Хинценберг встретил их, улыбаясь, как добрый дедушка непутевым внукам.

Для возни с картинами он надевал серый халат и древний беретик – пыль в запасниках была совершенно неистребимой. А повозиться старик любил – бывало, и по два часа обследовал полотно с лупой, и с лица, и с изнанки. Вид у него был тот самый, который люди, не сговариваясь, определяют «старый чудак». Поглядеть на халат с беретиком – и сразу образуется в голосе образ бессребреника, служащего искусству не то чтобы бескорыстно, а даже себе в ущерб. Не один клиент на это ловился – и лишь потом обнаруживал, что улыбчивый дедушка имеет хватку тренированного бульдога и цену деньгам знает. Если бы не знал – не удержал бы свой салон в самые лихие времена, когда казавшиеся надежными, как гранитные скалы, фирмы сдувались, приказывали долго жить и вылетали в трубу.

– И вы тоже принесли картину на продажу? – спросил Хинценберг. Саша объяснил ситуацию.

– Нет, и не просите, не возьму. Видели, сколько у нас висит этого добра? Нет, нет!

– Но середина семнадцатого века! – Саша попробовал побороться за бабушкины интересы.

– Но у нее такой вид, будто она лежала на вокзале вместо половика. Я не могу вкладывать деньги в реставрацию непонятно чего. Если бы шедевр – но это абсолютно – абсолютно! – не похоже на шедевр. Тонечка, детка, разверни и посмотри сама.

Тоня развязала веревку и сняла два слоя плотной коричневатой бумаги.

– Какой ужас… – сказала она. – Но знаете, господин Хинценберг, я видела недавно что-то похожее… где-то я это уже видела… Есть! Вспомнила!

 

Глава вторая

Курляндия, 1658 год

Усадьба фон Нейланда была недалеко от Гольдингена, а где именно – Кнаге толком не понял. Он заснул в тряском экипаже у баронских ног и был вынут уже в просторном дворе. Его препроводили в длинный домик, где жили аристократы среди прислуги: управитель, главный повар с семьей, главный конюх с женой, старшей горничной, секретарь барона, сопровождавший его в поездке. Там мазиле отвели чуланчик, очень хороший чуланчик, где он мог выпрямиться во весь рост. А что постелили на полу – так и в этом свои преимущества: кровати по голландскому образцу коротки, спишь в них, свернувшись, как дитя в материнском чреве, а Кнаге, благодарение Господу, еще не во всякую дверь пройдет, чтобы не пришлось нагибаться.

На следующий день фон Нейланд привел его в свою спальню (он спал один, поскольку госпожи баронессы отродясь не имел) и поставил перед окошком.

– Вот пейзаж, – сказал он. – Вид должен быть ограничен оконной рамой. На полотне должно оказаться все – и мельница, и пруд, и вон та роща слева. Но тут ты со своей подставкой для картины сидеть не будешь. Запомнил местность? Бери свое добро и ступай на лужайку, вон она, оттуда все это отлично видно. Две нимфы тоже должны присутствовать – могу отрядить в твое распоряжение любую из моих скотниц, они девицы молодые и в теле, а если прикажу – будут лежать перед тобой без юбок и рубах, это уж как скажешь. Еще я хотел бы видеть на картине «приапа».

Кнаге не смог сдержать смеха.

Всякие причуды случаются у заказчиков, иному нужно непременно видеть себя на портрете в сверкающей кирасе, хотя кирасу такой величины во всей Европе не найти, иной требует пририсовать к своей лысой башке вороные кудри, ибо кажется ему, что в молодости они были как раз вороными. Этому вот – подавай «приапа» посреди курляндского пейзажа. Голые нимфы – еще полбеды, это дело в любом пейзаже обычное, хоть в испанском, хоть в лапландском. Но «приап» художника смутил.

От девок он, впрочем, не отказался.

Целый день Кнаге провозился с грунтовкой холста, сварил для этой нужды клею про запас, не пожалел для доброго барона цинковых белил вместо обычного мела, потом три дня сидел на лугу и усердно малевал пейзаж. Он поместил туда все необходимое – и мельницу, и нимф. «Приапа» сперва изобразил на отдельной бумажке – хотел убедиться, что заказчик желал именно это. Рисовал по воспоминаниям – видел несколько полотен, где под сенью неопознанных древес на заднем плане стоял серый каменный столб, верхняя часть которого являла собой обнаженный мускулистый мужской торс с бородатой головой, но без рук. Внизу, там, где торс завершался и начиналась гладкая поверхность столба, имелось нечто пикантное, размера – раза в полтора более обыкновенного, и готовое к боевым действиям.

Как всякий художник, желающий получать заказы и хорошо их выполнять, Кнаге знал греческую и римскую мифологию, помнил атрибуты всех богов, от Зевесовых молний до Венериных голубок, не говоря уж о Купидоновых стрелах (Купидона заказчики норовили вставить в любой сюжет, а Кнаге не сопротивлялся). Приапа считали сыном Зевса и Афродиты, уродившимся с поразительной мужской анатомией. Испуганная мамаша оставила его в горах, дитя подобрали и воспитали местные нимфы, не столь пугливые. Приапа высшее олимпийское начальство назначило богом садов, огородов и всяческого плодородия, но это было, сколько Кнаге помнил, уже не греческое, а римское «начальство». Деревянных и каменных «приапов» ставили в лесах, садах, виноградниках, а также на пасеках, пристанях и в лупанариях. То есть, живописуя античный сюжет, художник мог водрузить скабрезную фигуру где угодно, и ошибкой бы это не сочли.

Фон Нейланд посмотрел, оценил, одобрил. Сам указал на картине место для «приапа». Только велел писать столб более толстым. Кнаге согласился – столб гениальности от художника не требовал, не то что нимфы – тут уж он, пользуясь редкой в его ремесле возможностью писать обнаженную натуру, повеселился вволю и блеснул талантом. К тому же Кнаге хотел показать фон Нейланду, что его родственник фон Брейткопф – тупой самодур, не имеющий понятия об искусстве и не уразумевшей истинной цены портрета, а также беспредельной гениальности художника; а гениальность – вот она!

Правда, девок он немного приукрасил, убавил им пышности там, где положено быть талии, спины сделал поуже, груди – малость поменьше. Но в целом не слишком преобразил натуру. Особенно ему понравились светлые распущенные косы скотниц – одну он нарочно поставил так, чтобы падавшие на спину волосы показать во всей красе. Для позирования он отвел девиц к речке, а кучер фон Нейланда, Марцис, ходил поблизости, гоняя любопытных.

Полюбовавшись своими скотницами (которых он, сдается, видел без юбок не только на картинке), фон Нейланд показал Кнаге небольшие картины в спальне – действительно любопытные картины. Одно полотно даже заставило Кнаге разинуть от изумления рот. Мазила повернулся к барону с немым вопросом во взоре и услышал краткое «да».

При этом фон Нейланд тонко и лукаво усмехнулся.

Кнаге был настоящим бродячим мазилой – слонялся по маленьким городкам, где нет своего художника, обновлял картины в храмах Божьих, мог починить и деревянную резьбу, заодно покрасив в яркие цвета одеяние святого, писал портреты почтенных бюргеров с женами и детками, заодно торговал раскрашенными гравюрами. В молодые годы все это – приятные занятия, если не связываться с баронами вроде фон Брейткопфа. Но Кнаге старался там, куда его заносила фортуна, посмотреть старинную живопись, давнюю, вышедшую из моды: в церквах видел алтарные картины и фрески Маттиаса Нитхарда, прозванного Грюневальдом, и завидовал его отважному обращению с цветом; нарочно пошел в Виттенберг посмотреть работы знаменитого Лукаса Кранаха. Портрет, висевший в гостиной фон Нейланда, был ему знаком по странствиям в Саксонии, и он сразу узнал лицо, узнал руку. Было достойно удивления, что это сокровище попало к курляндскому барону.

Больше они о портрете не говорили – довольно было того, что поняли друг друга. Фон Нейланд, получив пейзаж с нимфами и «приапом», заказал другой – вид своей усадьбы с холма, того самого, что Кнаге изобразил на первой работе. И Кнаге понял, что попал в рай. Как же не рай, если на завтрак приносят в мисочке сливки, которые можно резать ножом? Как же не рай, если можно отрезать себе куски жирного мяса, поджаренного так, что корочка тает во рту?

Чтобы показать усадьбу во всей красе, Кнаге избавил пейзаж от нескольких больших деревьев, тогда зритель мог оценить величину просторного одноэтажного дома, расположение служб – больших клетей, хлевов, конюшни, сараев, маслобойни; перед усадьбой он изобразил крошечных всадников на одинаково гарцующих лошадках, иначе вид получался уж очень скучный.

Фон Нейланд и вид усадьбы сверху одобрил. Потом ему потребовался вид мельницы отдельно. Там Кнаге окончательно освоился в раю – уложил-таки в кустах девку, что носила ему в корзиночке обед. Насколько он понял, девка осталась довольна, хотя вслух об этом не сказала. Может, и слов таких они оба не знали: она – на немецком, он – на латышском.

Кнаге уже стал почти своим за баронским столом, где его сажали в дальнем от хозяина конце, но все-таки сажали, и знал всех домочадцев. Их было немного – пожилая фрейлен фон Нейланд, племянник и племянница барона от другой сестры, ныне покойной, – Николас-Иоганн-Якоб фон Альшванг и Анна-Маргарита фон Боссе, некий господин фон Бок – видимо, совсем уж дальняя родня, и молодая девица Мария-Сусанна – то ли воспитанница, дочь покойного друга, то ли незаконное дитя самого барона (этот вывод Кнаге сделал на основании носа с горбинкой и прочих, заметных лишь художнику, черт сходства).

Девушка была немного похожа на тот старинный портрет, который висел в бароновой спальне. Не красавица – но чистая светлая кожа словно излучала сияние, волосы золотились. Лицо было продолговатым, без обязательных для классической красотки пухлых щечек, со спокойными внимательными глазами, и оно словно само просилось на холст, но Кнаге видел Марию-Сусанну, если бы она снизошла и позволила написать свой портрет, существом из иного мира, загадкой – то ли мальчик, то ли девушка, без кружев и жемчуга на шее, но с цветами в волосах, и непременно в холодных тонах! Ее природное высокомерие требовало тонов зеленоватых, голубоватых, серых. Еще живописцу мерещилось на этом воображаемом портрете черно-белое – обязательно или полосатый шнурок на одежде, или полосатая лента в волосах. И цветок чертополоха в руке – тоже холодно-лиловый.

Фон Альшванг пожаловал в гости к живописцу как раз в обед. Кнаге как раз затащил мольберт с почти законченным видом мельницы в тень и ждал девицу с корзинкой, чью полосатую домотканую юбку и вышитый белый чепчик высмотрел издалека.

– Не откажетесь? – спросил баронов племянник, ставя в траву бутылку темного стекла. – Дядюшка всегда покупает рейнское целыми корзинами. Выпейте за его здоровье.

– Не откажусь, благодарю! – отвечал Кнаге.

– А у меня к вам, господин Кнаге, дело. Соблаговолите выслушать.

Мазила привык к более простому обхождению и даже растерялся.

– Я собираюсь уезжать отсюда, поступить на службу. Но я провел в усадьбе столько лет, я буду скучать… Господин Кнаге, у меня тоже для вас заказ. Сделайте мне копии тех картин, что вы написали для дядюшки! Я возьму их с собой, в новом своем жилище повешу на стену… вы понимаете?.. Я буду смотреть на них… вспоминать…

Для тридцатипятилетнего господина, которого жизнь уже порядком потрепала, столь нежные чувства – большая редкость, и Кнаге, который чаще сталкивался со злобой человеческой, чем чувствительностью, разинул рот.

– Я заплачу, – тут же добавил племянник. – Меньше, чем дядюшка, но заплачу – это ведь копии? За них платят меньше?

– Да, господин фон Альшванг, – согласился Кнаге.

– Вдвое меньше?

– Срядились, – сказал художник, пока племянник не додумался еще уменьшить вознаграждение.

– Все три картины?

– Мне придется купить холсты. И какое-то время уйдет на то, чтобы загрунтовать их.

– Холсты принесу я. И, господин Кнаге… я хотел бы… Словом, пусть это останется между нами. Делайте копии так, чтобы этого никто не видел, ни слуги, ни эта хитрая девка Мария-Сусанна…

– Но как?..

– Ночью!

Кнаге изумился, но согласился.

Рига, наши дни

Тоня пошла учиться на искусствоведа от несчастной любви. Она влюбилась в молодого художника, который у нее в школе преподавал рисование и вел платную студию. Тоня извела прорву бумаги, акварели и даже дорогих акриловых красок, пока поняла, что живописных талантов Бог не дал. Но к живописи она приросла. Бог дал взамен отличную память, и в голове у Тони хранились экспозиции всех знаменитых музеев и шедевры всех мастеров, начиная чуть ли не с краснофигурной античной керамики.

Родители ужаснулись, узнав о дочкином выборе, но старшая сестра встала на Тонину сторону.

– Вы просто не знаете, сколько получают за экспертизу, – сказала она. – А чтобы стать экспертом, нужно высшее образование. Ничего, прокормим!

Имелось в виду – прокормим до той поры, когда миллионеры будут приглашать Тоню для оценки своих коллекций.

Оказалось – все не так плохо. Когда курсы валют скачут, как блохи, недвижимость падает в цене, банки лихорадит, а политики, ничего не понимая, несут чушь, вкладывать деньги в произведения искусства имеет смысл. Многие богатые рижане уже раньше завели себе картинные галереи – какой же пентхауз без галереи? А поскольку люди, умеющие зарабатывать деньги, как правило, ничего другого толком не умеют, приятная девушка в очках, знающая наперечет местных художников первой, второй и двадцать второй величины, с помощью умной сестры и ее мужа стала наживать себе клиентуру.

У нее уже было несколько таких галерейщиков поневоле, кому она звонила в первую очередь, если на горизонте появлялась приличная работа. И двух месяцев не прошло, как она была в гостях у богатого дядечки, которому понемногу сосватала то ли шесть, то ли семь картин тридцатых годов.

Дядечка по фамилии Виркавс, вообще-то, к тридцатым годам был равнодушен, ему хотелось чего постарше, такого, чем хвастаются, и он, списавшись с коллекционером из Канады, договорился насчет обмена. Канадец как раз предлагал довольно старую работу, неподписную, с дефектами, но слова «семнадцатый век» рижанина привели в восторг.

Он позвал Тоню, чтобы вместе с ней за чашкой горячего шоколада с орехами, собственноручно состряпанного, обсудить эту затею. Канадец прислал файл, этот файл рижанин вытащил на монитор и сказал Тоне:

– Вот, вроде ничего, да?

– Какой ужас! – ответила Тоня.

– Но семнадцатый век!..

На мониторе был пейзаж с мельницей на заднем плане, который, с Тониной точки зрения, был бы куда лучше без двух толстых полуголых девиц посередке, из которых одна лежала на травке, а вторая стояла, поправляя распущенные волосы. Но девицы – это бы еще полбеды; в кустах возвышался серый каменный «приап» со всеми положенными символу плодородия подробностями.

По логике живописца, девицы устраивали свой немудреный стриптиз как раз для «приапа», и его бородатая каменная рожа выражала удовольствие.

– Вы уверены, что вам в галерее нужна эта пошлость? – спросила Тоня.

– Тонечка, вы меня удивляете! Это же обнаженная натура, она не может быть пошлой! – при том, что разговор они вели на хорошем латышском языке, Виркавс то ли из преувеличенной любезности, то ли из баловства называл Тоню ласкательно по-русски.

– Может. Давайте я вам лучше Розенталя сосватаю, Биркманис продает, но об этом еще никто не знает. Можно договориться за хорошую цену. Там тоже обнаженная натура, но хоть приличная. В смысле – художественная.

– Тонечка!..

Тоня поняла, что дядечка влюбился в девок, соблазняющих каменного болвана, и не успокоится, пока их не получит. А может, сам «приап» показался ему прикольным. То есть – спорить не имело смысла. Виркавс был упрям – это и на его круглой физиономии отчетливо читалось. Жена его, может, и смогла бы переубедить, устроив истерику и пригрозив разводом, но не эксперт, вдвое его моложе. Не исключено, что ответом была бы другая истерика – это с крупными мужчинами нордического типа, с примесью польской крови (Виркавс был из Латгалии, где польская кровь – дело обычное), случается чаще, чем хотелось бы.

Тоня перевела разговор на другое – на подсветку, верхнюю и нижнюю. Виркавс попросил ее подобрать соответствующие маленькие лампочки, она принесла два каталога, и они вдвоем быстро выбрали то, что вписывалось в дизайн галереи (галереей они называли длинный коридор, куда с одной стороны выходили двери спален и гостевых комнат, другая была отдана картинам, а освещение было только искусственное).

После этого она Виркавса не видела и не созванивалась с ним.

И вот, глядя на бабушкину картину, она все отчетливее понимала: Виркавс вздумал покупать точно такую же, но канадскую и сохранившуюся гораздо лучше.

– Знаешь что, деточка? Не будем мы пока искать эту кулдигскую даму, а узнаем, что с канадской работой, – решил, узнав про такой сюрприз, Хинценберг. – Загляни-ка к Виркавсу, посмотри – может, что-то вроде подписи разглядишь. Ну, не мне тебя учить.

– Я посмотрю, – сказала Тоня. – Сейчас прямо и позвоню ему.

Повод был – узнать, как ведет себя подсветка и можно ли эти крошечные лампочки с чистой совестью рекомендовать другим клиентам.

Пока Тоня договаривалась, Саша снимал на мобилку четыре возможных презента – очень благопристойные пейзажи конца девятнадцатого века; респектабельные, можно сказать, пейзажи, благопристойные, почтенные, вылизанные, этакий возвышенный реализм с закатным небом, озерным берегом, крошечными домишками в старинном вкусе, миниатюрными человеческими фигурками, лошадками на лугу и прочими принадлежностями. Все они должны были понравиться и Петракею, и московскому Мишуку – вид у них был музейный. И все явно приберегались «для своих» – судя по тому, что в торговом зале не выставлялись.

– Он предлагает приехать сегодня, – сообщила Тоня. – Завтра улетает с женой в Испанию.

– А что, если я поеду с тобой? – спросил Саша. – Это ведь ненадолго? А потом сразу на Юглу, к моим.

Тоня внимательно посмотрела на него – правильно ли поняла. Он улыбнулся и дважды кивнул.

Виркавс жил в загородном особнячке на южном берегу Большого Белого озера: место не то чтоб аристократическое, а даже древнеаристократическое. Там, наверное, с пятидесятых годов прошлого века селились солидные люди – те, кому по карману выстроить свой дом и каждый день ездить на собственной машине в Ригу и обратно. Образовались поселки, где не было чужих. Купить участок под новостройку там было совершенно невозможно.

Если горячее желание жить на Большом или на Малом Белом озере не унималось, то был еще северный берег, мало обжитый, там даже приличной асфальтированной дороги не имелось. Но солидному человеку забираться туда было как-то не с руки.

На въезде в поселок стояла будка со шлагбаумом. Тоня позвонила Виркавсу, он – охраннику, «мазду» впустили. Она покатила по дугообразной улочке, повторявшей, видимо, береговую линию, мимо кованых заборов и калиток, мимо опрятных и элегантных коттеджей, мимо двориков, над которыми потрудились опытные садовники и дизайнеры.

Виркавс встретил во дворе, указал место для машины и провел сразу в галерею. Там он включил сперва нижнюю подсветку, потом верхнюю, потом обе сразу. Когда Тоня убедилась, что лампочки не бликуют и в глаза не бросаются, Виркавс повел в гостиную.

– Вот, – сказал он. – Привезли. На прошлой неделе! Нарочно мы с этим Батлером на курьера скинулись. Но курьер умный – он еще из Ванкувера породистых кошек вез, каких-то оцелотов, что ли. Выгодное дело – курьером работать. Мы с женой решили – пусть пока тут повисит.

Беседа велась на латышском, хотя Виркавс, получивший высшее образование еще до развала Союза, прекрасно владел русским. Но тут он был у себя дома, впридачу знал, что молодые гости говорят по-латышски вполне сносно: Тоня в Академии художеств и лекции слушала, и сдавала экзамены на этом языке, а Саша не имел с ним проблем, потому что был полукровкой и несколько лет рос под присмотром бабушки с отцовской стороны, дамы с большим национальным перекосом.

Место в галерее имелось – Виркавс отдал за свой «семнадцатый век» три картины, и их уже увезли. Видимо, жена, дама строгих нравов, не захотела развлекать гостей, которых торжественно водят по галерее, полотном с «приапом». А в гостиной его пристроили как-то сбоку, за огромным диваном; вроде и стена не пустая, и разглядеть безобразие трудно.

У Тони было три футляра с очками. Одни, сильные, она надевала в театре. Как-то очень незаметно она открыла сумочку, в ходе светской беседы сняла одни очки, поменяла их на другие; она привыкла проделывать эти манипуляции, не привлекая внимания, чтобы никому не объяснять свои офтальмологические проблемы. Потом она сказала «я на минутку» и вышла.

В туалете Тоня достала из сумочки мобильник.

– Господин Хинценберг? Посмотрите, пожалуйста, у кулдигской работы есть на «приапе» какие-то надписи? Да, я жду, – сказала она. – Так, ясно, скиньте мне через пару минут эсэмэс… Как – не умеете?.. Господин Хинценберг!.. Ну, попросите кого-нибудь, Ирену попросите… Это все дошкольники умеют…

Она вернулась в гостиную. Саша объяснял Виркавсу, что они приехали буквально на пять минут. Это было чистой правдой – его уже искал Петракей, и Саша не признался, что укатил к Белому озеру, наоборот – обещал быть через двадцать минут. Так что Югла и праздник для матери отменялись.

На сей раз Виркавс приготовил хитроумный китайский чай, спрессованный в крошечные бурые чашечки, которые при правильном заваривании красиво раскрывались. К чаю он, эстетствуя, подал сухое печенье и пообещал, что его вкус подчеркнет букет напитка. Саша от букета отказался, его организм никаких чаев не принимал, а Тоня из любопытства согласилась. Виркавс расставил на журнальном столике керамический чайник с плетеной ручкой, коричневые пиалушки, плетенку с печеньем. Ему нравилась красивая сервировка. Эти маленькие радости, необходимую принадлежность быта старой латышской семьи, хранящей традиции, Тоня хорошо знала и даже уважала. Она тоже частенько эстетизировала действительность.

Лежавший на журнальном столике айпод Виркавса вдруг заскрипел на русском языке:

– Хозяин, слышь, хозяин, ты это… Возьми меня, хозяин!..

Виркавс поднес аппаратик к уху.

– Да, я, – ответил он по-латышски. – Да, тот самый. Простите, это мое личное дело. Нет, я посторонних в дом не впускаю. Научитесь сперва говорить вежливо. Нет, теперь я вообще встречаться с вами не хочу. Это не моя проблема.

Тем разговор и кончился.

– Извините, Тонечка, я должен выезжать, – сказал Виркавс. – Это просто свинство, просто свинство… Я не за это деньги платил…

– Идем, нам тоже пора, – Саша направился к двери. – Тонечка?

– Да, идем, идем… – согласилась она и бросила тоскливый взгляд на «семнадцатый век».

Сделав два шага к Саше, она налетела на низкий пуфик. Очки, позволяющие видеть стрелки на часах главного героя из восемнадцатого ряда партера, превратили пуфик в туманное пятно.

Сашина «мазда» стояла так, что загораживала двери гаража. Саша с Тоней выехали первые, ворота за ними остались открыты – для джипа Виркавса.

В «мазде» Тоня первым делом вытащила из сумочки телефон и вышла в Интернет.

– Э, де, бэ, цэ, и, цэ… – бормотала она, отправляя самой себе послание. – Эдбциц… Саш, есть в каком-нибудь языке слово «эдбциц»?

– В папуасском, – ответил Саша. – Ты ничего не перепутала?

– Нет, латинскими буквами – «эдбциц». Но буквы такие… сильно потертые… Ты меня до «Вольдемара» подбросишь?

Саша вздохнул. Но делать было нечего – не ссориться же с подругой, которая скоро станет женой, из-за десяти минут.

К самому салону он Тоню не подвез, а выпустил на набережной. Оттуда было уже близко. Она поспешила к Хинценбергу. Старый антиквар сидел среди сокровищ и разглядывал в лупу старые монеты.

– Что, деточка? – спросил он.

– Господин Хинценберг, где кулдигская работа?

– Вон, у стенки.

Картина стояла «лицом» к стене, Тоня подняла ее и поднесла к свету.

– То же самое!

На каменном «приапе» можно было разглядеть загадочное слово «EDBCIC», на первый взгляд, не имевшее никакого отношения ни к древнегреческому языку, ни к латыни.

– Вряд ли это подпись художника, хотя такие случаи бывали, – сказал Хинценберг. – Зашифровать свое имя посреди работы – дело обычное… или еще какое-нибудь имя… Эдбциц?

– Да, господин Хинценберг. Очень четкие буквы, хотя надпись нарочно состарена. Римские буквы.

– Это аббревиатура. Эд – Эдуард? Эдгар? Так, где лупа? Может быть, не «EDBCIC», а «EDECIC»? Тогда было бы действительно похоже на аббревиатуру. Двойное имя и фамилия. Или имя и двойная фамилия. Эдуард Экке Цимес… – фантазировал старый антиквар. Тоня не мешала ему – такой поток несуразностей мог привести к открытию.

Она забрала у него лупу и тщательно разглядела надпись. В стеклянный круг попадало и то, что выше надписи, к немалому смущению Тони. Казалось бы, искусствовед уж должен относиться спокойно к таким вещам, потому что насмотрелся на них вволю – что на древнегреческой керамике, что на японских гравюрах. Но Тоне было страх как неловко – «приап» вызывал у нее даже злость.

В конце концов она прошлась с лупой по всему полотну, ища тайных знаков в крыльях мельницы и ветвях деревьев. Никаких букв больше не было.

– Тонечка, деточка, покопайся-ка в глубинах прошлого. Писали вообще что-то на этих каменных дураках? – додумался Хинценберг. – Может, была какая-то непристойная латинская фраза, которую обозначали первыми буквами слов?

– Это могла быть и немецкая, и французская фраза, – возразила Тоня. – Мы же не знаем, на каком языке говорил этот несчастный мазила.

Ей совершенно не хотелось заниматься такими исследованиями.

Хинценберг отнял у нее лупу и еще раз внимательно разглядел надпись.

– Нет, все-таки «B»… Жаль, что ты не смогла повозиться с канадской работой. Если это, как нам показалось, копия, то канадская, выходит, оригинал. Послушай, а нет ли у тебя телефона этого канадца – как ты его назвала?

– Его зовут Ральф Батлер, – вспомнила Тоня. – Но Виркавс с ним не разговаривал, они письма писали. Господин Хинценберг, давайте я вас научу! Сделаю вам почтовый ящик, поставлю скайп, вы сможете с внуками бесплатно разговаривать!

– Бесплатно? – заинтересовался антиквар. – Это как?

– Через Интернет! Ему же все равно, где ваши внуки, в Юрмале или в Берлине.

– Деточка, я старый больной человек, я там сразу все перепутаю, – тут же выпалил антиквар, и испуг в голосе был неподдельным. – Что мы имеем с птицы гусь? (это он произнес по-русски с сильным еврейским акцентом). Мы имеем работу, которая может оказаться любопытной, если мы точно поймем, с чего эта копия. Давай я сам позвоню этому старому жулику Виркавсу… продиктуй, деточка, телефон…

Виркавс трубку не взял.

– Он куда-то собирался ехать, – сказала Тоня. – Может, у него совещание? Он же в совете директоров какого-то банка.

– Тогда бы он отключил телефон.

– Ну, тогда он в «маленьком домике».

– Без этого тоже нельзя.

Через пять минут они позвонили еще раз – и с тем же успехом.

– В его возрасте еще не положено вдруг падать на пол с инфарктом или с инсультом, – заявил Хинценберг. – Он же совсем молодой человек, ему даже шестидесяти нет.

Вошел совладелец «Вольдемара», Хмельницкий.

Он был красив, как сорокалетний герой-любовник испанского типа, в распахнутом длинном плаще из белоснежной кожи, сорвавшийся с киноэкрана и влетевший в захламленное и пыльное помещение, почти не касаясь пола; но если приглядеться – и лет было больше сорока, и черные волосы поредели, и белый плащ имел несколько желтоватых пятен.

Тоню всегда удивляли его бакенбарды, тоненькие, как новые шнурочки от ботинок, идеально подбритые. Она никак не могла понять, зачем мужской физиономии это украшение.

– Явился авантюрист! – приветствовал его Хинценберг. – С какого чердака на этот раз?

– У меня проект! Мегапроект! – с места в карьер начал Хмельницкий. – Ты еще ничего не знаешь! Я уже подал заявки на грант от Фонда культурного капитала и фонда Сороса.

– Уйди, уйди! – закричал старый антиквар. – Дай мне спокойно умереть – и пусть меня закопают за мои деньги, а не свезут в крематорий за счет государства!

– Выставка ювелирных изделий Фаберже! – пытался перекричать его Хмельницкий. – Фаберже жил в Риге! Тут жили его работники! Рига – родина Фаберже! Это такой пиар!

– Уйди, уйди, ты меня в гроб загонишь своими проектами! Сколько ты мне должен за каталог Цирулиса?! Давай я заплачу из своего кармана, чтобы грузчики втащили эти жуткие картинки обратно на чердак!

Тоня выскочила из комнаты. Смеялась она уже в торговом зале.

Хмельницкий года два назад прославился тем, что открыл самородка. На чердаке старого дома, образчика пресловутого рижского югендстиля, новые хозяева обнаружили коробки с акварелями. Акварели были мрачны и, если выстроить их в ряд, даже фантасмагоричны: в основном на них стояли и сидели голые женщины в чулках, а чулки были раскрашены разноцветными ромбиками. Женщин пробовали сосчитать – дошли до пяти сотен и бросили.

Попробовали докопаться, чьи это художества. Обнаружили давно скончавшегося безумца, который лет в сорок засел безвылазно дома и не меньше двадцати лет рисовал этих самых женщин, одну другой мрачнее. По тональности и общему настрою он был прямой предшественник тех выпускников Академии художеств, которых ненавидел Хинценберг. Но среди людей творческих считалось хорошим тоном хвалить трагизм, тоску и безысходность. Это и навело Хмельницкого на мысль: если сделать покойному самородку рекламу, то он станет курицей, несущей золотые яйца. Главное – ввести его в культурный оборот, сделать модным, чтобы ни один коллекционер, ни один галерейщик не считал себя профессионалом, если у него не было хотя бы десятка акварелей Яниса Цирулиса.

Эпопея с Цирулисом начиналась великолепно: пресс-конференции, телевидение, выставки в Академии художеств и в Художественном музее, издание здоровенного каталога на лучшей бумаге, какая только нашлась в Финляндии. Но сумрачный гений самородка покупатели не оценили. Из сотни картин, а одни рамы чего стоили, было куплено восемь; из тысячи экземпляров каталога – то ли одиннадцать, то ли двенадцать, и еще штук сорок Хмельницкий раздарил нужным людям. Сейчас часть этих работ все еще висела в «Вольдемаре», и Хинценберг грозился выставить их на улицу, чтобы зря место не занимали.

В торговом зале стояло несколько стульев – настоящих венских, с гнутыми спинками. Тоня села и еще раз позвонила Виркавсу. Он не отозвался, зато объявился Саша.

– Он выбрал ту, где лодки и рыбаки. Говорит – Мишук рыбалку любит, так что будет в кассу. Нужно приготовить документы. Он в конце недели летит в Москву на банкет и возьмет с собой рыбаков… Да! Рама!

– Так они же в приличной раме.

– В приличной? Она уже совсем облезлая. Помнишь, ты говорила, у вас мастер есть? Позвони ему, пожалуйста. Пусть сделает раму, как в Лувре, новенькую, блестящую, со всеми этими завитушками. Может, у него готовая найдется. Давай, выручай! Отправим моего Петракея в Москву – тогда я на три дня выпадаю из бизнеса. И мы куда-нибудь поедем. А?

– Поедем, – согласилась Тоня, предположив, что жених забыл про обещанный визит к матери, и не желая ему напоминать.

Хотя в двадцать шесть лет уже вроде положено быть замужем, но унижаться ради кольца на пальчике она не станет.

Телефоны резчиков по дереву, поставлявших «Вольдемару» рамы, у нее были. Она позвонила своему фавориту, очень толковому парню, которого обучил ремеслу дед-профессионал, продиктовала размеры картины. И точно – у него имелись рамы на продажу. Нужно было съездить и подобрать ту, что во вкусе Петракея, чтобы резьба была в стиле «варварская роскошь» и позолота – ослепительная. Мастер отлично знал свой контингент…

Когда и это было сделано, Тоня опять позвонила Виркавсу, но уже не на мобильный, а на городской телефон.

– Господин Виркавс не может взять трубку. Кто звонит? – спросил незнакомый голос. Его латышское произношение было кошмарным.

– Передайте ему, что это Антонина, – сказала несколько удивленная Тоня. – Пусть он сам мне перезвонит или господину Хинценбергу.

– Антонина, а дальше?

– Вы, собственно, кто?

– Я, собственно, следователь Полищук.

– Что случилось? – Тоня перешла на русский, предположив, что по-латышски следователь запутается и ничего толком не объяснит.

– Случилось то, что на Виркавса напали, – сообщил Полищук. – И унесли его мобильник. Может быть, у вас есть телефоны его жены и детей?

– Телефон жены есть… Я скину его эсэмэской… То есть какая эсэмэска?.. Погодите, попробую его найти и продиктовать вам…

Тоня была не в ладах с техникой. Иногда ей удавалось, говоря по мобильнику, вытащить на его экран список телефонов, но чаще – нет.

В конце концов она отключилась, нашла номера людей, которые могли быть связаны с Виркавсом, переписала их на бумажку и перезвонила.

– Спасибо, – сказал Полищук.

И тут Тоня вместо того, чтобы вежливо распрощаться и положить трубку, спросила:

– А как он там? Господин Виркавс?

Судя по тому, что к телефону подходил полицейский, Виркавс при нападении пострадал.

– Плохо, – сказал Полищук. – Очень плохо. То есть совсем плохо.

– О господи! Ведь я час назад с ним говорила! – воскликнула Тоня. – Он меня китайским чаем угощал!..

– Вы были у него? – быстро спросил Полищук.

Тут Тоня поняла, что полиция уже вцепилась в нее тигриными когтями.

– Ну как – была? На пять минут заехала по делу…

– Во сколько?

– В четыре.

– Вы где сейчас?

– Я на Блауманя… – Тоня сказала чистую правду, а зачем – неизвестно.

– Вы можете приехать? Прямо сейчас?

– Нет!

– Лучше бы приехать.

– Не вижу необходимости, – Тоня решила выдержать характер.

– Антонина, необходимость есть. Вы – последняя, кто видел Виркавса живым.

 

Глава третья

Курляндия, 1658 год

Кнаге соврал фон Нейланду, что должен покрыть три картины особым лаком, что этот лак сохнет долго, что все это время работы должны быть под его присмотром, и на этом основании попросил для своих занятий угол клети, уже наполовину занятой мешками с мукой и зерном. Он собирался просить барона запретить дворне даже заглядывать в эту клеть, чтобы не повредить сохнущие картины. Кнаге полагал, что за три дня снимет копии. Но фон Нейланд затребовал работы к себе и продержал их в спальне те самые три дня, которые Кнаге хотел потратить с пользой для кошелька.

На третью ночь случилось довольно странное событие.

Мартин-Иероним красавцем себя не считал, но и уродом – тоже. Для скотницы фон Нейланда он был чем-то вроде господина. А вот для сестры корчмаря – голодранцем, и с этим приходилось считаться. Красивая скотница позволила уговорить себя, а далеко не такая красивая Матильда – нет.

– Ну и черт с тобой, – думал Кнаге, глядя с холма, как Матильда с ведерком спешит к большому хлеву фон Нейланда, где по уговору берет молоко.

На холме он, укрывшись в кустах, черкал углем по холсту, чтобы к моменту, когда можно будет приступить к копиям, хоть что-то было сделано. Вспоминая скотницу, он улыбался: девка оказалась горячей и умела кое-что такое, что городским потаскушкам даже не снилось.

В чуланчике, ворочаясь и устраиваясь поудобнее, он опять вспомнил те проказы и с вспоминанием уснул.

Сон был удивительно правдоподобным – Кнаге прямо-таки ощущал жар, идущий от молодого тела. В какой-то миг жар сделался опасным – к нему прибавилась тяжесть. Кнаге проснулся и понял, что он в чуланчике не один.

– Молчи, во имя Господа… – прошептал женский голос. – Молчи, умоляю тебя…

Кнаге при всем желании не смог бы ничего сказать, разве что прохрипеть: у него от ужаса и неожиданности пересохло горло.

– Ты славный парень, ты ведь не откажешь мне в маленькой просьбе? – шептала женщина. – В совсем маленькой просьбе, это ведь тебе ничего не будет стоить, почти ничего… Только молчи… Я закрыла дверцу, но все равно молчи…

Вдруг до Кнаге дошло: она говорит по-немецки. И говорит без труда. Выходит, это либо почтенная фрейлен фон Нейланд, либо Анна-Маргарита фон Боссе, либо красавица Мария-Сусанна. В чулане было так темно, шепот так искажал голос, что Кнаге не сразу нашел способ опознать женщину. А способ меж тем был – и простейший.

Фрейлен фон Нейланд была худощава, фигуру такого качества художник сравнил бы с хорошо оструганной доской. Фрау фон Боссе, напротив, была пухленькой. И Мария-Сусанна – как раз такая, чтобы позировать для танцующей Саломеи. Кнаге извернулся, протянул руку и обхватил незримую даму за талию.

– Что ты делаешь… – прошептала она. И это было совсем загадочно – если ночью женщина ложится рядом с мужчиной, то она скорее должна была бы спросить: отчего ты бездействуешь?

С талией случилась неувязка – дама явилась в тесно зашнурованном корсете, который даже Анне-Маргарите придавал девичью стройность.

– Простите, фрау… – шепотом ответил Кнаге. – Тут так мало места… Чем могу вам служить?

– О, это совсем маленькая услуга, совсем крошечная. Для такого мастера, как ты, это даже не услуга – это шалость…

– Ого… – выдохнул Кнаге.

Теперь ему было смертельно любопытно, кому из дам среди ночи понадобилась шалость. Талии в корсетах у всех были одинаковы, но грудь…

– Ах! – вскрикнула гостья.

Теперь Кнаге знал точно – это Анна-Маргарита.

– Пусть фрау молчит, ради бога, – призвал он, теснее прижимая к себе даму.

– Ах, ах, как ты тороплив…

Но причины медлить у Кнаге не было. У дамы, как выяснилось пять минут спустя, тоже.

Некоторое время спустя объятие разомкнулось.

Кнаге, приходя в себя, усмехался тому, что дама знатного происхождения в аристократизме своем доходит до предела, занимаясь любовью в туго натянутом тяжелом платье поверх зашнурованного корсета.

– А теперь скажи – ты можешь сделать мне маленький подарочек? – спросила Анна-Маргарита.

– Я небогат, то есть чтобы сделать подарок, достойный фрау…

– Нет, тебе не придется ничего покупать. Ты ведь живописец…

Кнаге ужаснулся. После изгнания из усадьбы фон Брейткопфа он зарекся даже думать о дамских портретах.

– Я мастер по пейзажам, по натюрмортам, – соврал он. – Могу красиво изобразить усадьбу или озеро, или корабли в море…

– Нет, корабли не нужны. Ты ведь не откажешь мне в маленькой, совсем маленькой просьбе?

– Как я могу отказать фрау?

– Дядюшка заказал тебе три картины с видами окрестностей?

– Да, они сейчас у него, но он вернет их мне, чтобы я покрыл их лаком.

– Это очень хорошо, – сказала Анна-Маргарита. – Сними, будь любезен, копии с этих трех картин. Пусть это будут как можно более точные копии, ты понимаешь?

– Понимаю… – прошептал ошарашенный Кнаге. – Но беда в том, что у меня кончились холсты и мне придется посылать за ними…

– Тебе нужны плотные холсты обычной ширины?

– Да, фрау. Но их еще нужно грунтовать. То есть мазать смесью клея, белил и воды, чтобы масло не впитывалось в ткань и краски не просачивались на оборотную сторону, от чего лицевая страдает…

– Это уже твоя забота. Холсты тебе тайно принесут. А ты сделаешь мне этот маленький подарочек в знак любви и признательности, милый Мартин-Иероним, и я буду каждый день вспоминать о тебе… – заворковала Анна-Маргарита голоском двенадцатилетней избалованной девочки.

Теперь Кнаге все понял.

– Будь ты неладна… – проворчал он вслед сбежавшей даме, когда дверь чулана беззвучно закрылась.

У Анны-Маргариты, жившей на дядюшкином содержании, либо не было своих денег, либо она их попросту пожалела. Холсты были, а денег не было!

Кнаге решил сгоряча не делать для нее никаких копий. Не расскажет же она дядюшке правду. Но потом одумался. В живописи блудливая фрау не смыслит, но устроить пакость может. Допустим, обвинить живописца в краже и подбросить ему в дорожный мешок какие-нибудь грошовые сережки.

Утром фон Нейланд позвал к себе Кнаге.

Живописец пришел в спальню, но барона вызвали к старосте, ждавшему на крыльце с какими-то неотложными заботами. Кнаге остался в спальне один и сразу подошел к тому старинному портрету. Он очень хотел понять, как давно умерший художник добивался такой тонкой игры света и тени.

Он чуть ли не носим уткнулся в холст, изучая легчайшие мазки. Сперва казалось, что картина была прописана до самого тонкого волоска и возня с ней заняла по меньшей мере год. Потом Кнаге, не имевший возможности тратить год на картину, пусть даже в результате должен был получиться шедевр, понял: все, кажется, гораздо проще. Одним слоем написаны все густые и мощные пятна, вторым – пресловутые волоски и всякие мелочи, поверх них – еще слой поправок.

Потом его внимание привлекла тень на носу, он вгляделся и обнаружил, что слоев было не два и не три. Густо было написано все светлое, а тень поверх высохшей краски положена какая-то прозрачная. Ему самому это иногда удавалось.

Кнаге представил себе того художника за мольбертом. В первые сеансы он покрыл краской все полотно густо, но без теней. Просто закрасил рисунок, получив плоское лицо и едва намеченные складки ткани. Потом выждал два-три дня и взялся наносить тени, контуры которых изначально были на холсте…

Тут живописца взяло сомнение. Тот, давно умерший, мог действовать двояко. Первый слой, на котором только тени левой стороны, самые простые, написать смаху, простояв у мольберта по меньшей мере четыре часа, а потом занимался отделкой мелочей примерно так же, как сам Кнаге. Или же сперва написать почти плоский портрет, покрывая толстые слои другими толстыми слоями по высохшей краске…

Тут Кнаге задумался – выходит, полутона для толстых слоев покойник разводил раз в три дня и не ошибался в цвете? И все время держал в голове, где на самом деле должна быть тень, чтобы точно положить ее в предпоследний день работы?

Вошел фон Нейланд. Кнаге с неохотой повернулся к нему. Он мог бы еще два часа молча стоять перед изумительным портретом, загадывая тебе все новые загадки.

– Да, – сказал барон. – Ты прав…

И не нужно было ничего объяснять, они поняли друг друга. Видать, фон Нейланд сам в молодости учился рисованию и понимал, что значит для живописца возможность такого долгого и вдумчивого созерцания. Или же был просто догадлив от природы.

Собственные произведения Кнаге на подрамниках стояли у стены. Фон Нейланд посмотрел на них, усмехнулся. Это не было издевкой над жалкими достижениями мазилы. Скорее барон безмолвно говорил: для начала неплохо, но пора тебе, парень, взяться за ум и осесть там, где ты сможешь работать основательно.

– Что прикажет милостивый господин? – спросил Кнаге.

– Бери картины, неси в клеть, мажь их лаком. Только вид из окна нужно доделать.

Он, нагнувшись, показал пальцем на «приапа».

– Вот тут, маленькими буквами, прямыми, как на римских древностях, написать «EDBCIC». Можно не очень четко – как это бывает на старых замшелых памятниках. И тогда уж сверху – лак. Понял?

– Понял, милостивый господин.

– Вот, чтобы не перепутал, – барон дал Кнаге заранее приготовленную крошечную бумажку с загадочными буквами, написанным не причудливым немецким, а старым римским способом. – Сделаешь, получишь вознаграждение – и сразу в дорогу.

Кнаге представил себе, как будет впопыхах мастерить шесть копий, и тяжко вздохнул.

Зато барон как-то особенно хитро усмехнулся.

Три холста от фон Альшванга Кнаге до поры прятал в кустах. Три холста от Анны-Маргариты подбросили ему в чулан, под тюфяк. Даже если малевать кое-как – и то уйдет немалое время. Да еще вопрос – где грунтовать и малевать? Куда спрятаться в чужой усадьбе с шестью холстами?

Кнаге отозвал в сторонку фон Альшванга и попросил помощи.

Тот даже не сразу понял, о чем речь, какая такая грунтовка. Кнаге растолковал ему, сколько времени сохнут холсты, и преподал кое-какие иные мудрости своего ремесла. Фон Альшванг задумался.

– В клети это делать нельзя, – сказал он, – туда постоянно что-то приносят и три распяленных холста девки увидят…

Кнаге чуть было не брякнул «шесть».

– Они, конечно, не поймут, что это такое, но будут болтать, что господин что-то странное затеял с холстами, дойдет до Яна, будь он неладен, а Ян тут же донесет любезному дядюшке… – фон Альшванг поморщился. – Вот что. Бери все, что тебе нужно, и отправляйся на мельницу. Я пошлю сказать мельнику, чтобы он пустил тебя в сарай.

– Благодарю милостивого господина, – Кнаге низко поклонился.

– Но торопись. Время неспокойное. Тебе и самому лучше поскорее сделать это дело и убраться прочь из Курляндии, – посоветовал баронов племянник. – Дело идет к войне…

Рига, наши дни

Тоня была девушкой благоразумной. Она поехала к Белому озеру сперва автобусом, поскольку на автобус у нее был проездной, а на Югле вышла и поймала такси.

В поселке было неспокойно. У распахнутых ворот особняка Виркавса стояли люди, строили домыслы – как мог проникнуть на территорию убийца. Охранник у шлагбаума чужих мужчин и незнакомых пешеходов не впускал. Получалось, что со стороны озера. Но на берегу играли дети, сидели смотревшие за ними бабушки, никто постороннего не видел. Уж что-то, а посторонняя личность сразу была бы замечена.

Как убийца покинул поселок, уже все поняли. Он просто и незатейливо уехал на джипе Виркавса. Охранник, увидев знакомую машину, поднял шлагбаум, не приглядываясь к водителю. Джип уже был объявлен в розыск, но если убийца не потащился сдуру через всю Ригу, а помчался козьими тропами куда-нибудь в сторону Вангажи, и оттуда – в болотистую Сейскую волость, то машина уже давно и хорошо спрятана где-нибудь на дальнем хуторе, где ее и разберут на запчасти.

В особняке уже собрались жена и дети Виркавса. Тоня совершенно не хотела с ними встречаться. Она позвонила Полищуку, и он вышел к ней в холл.

– Что это было? – спросила Тоня.

– Задушили.

Тоне трудно было вообразить, каким должен быть убийца, чтобы справиться со здоровенным Виркавсом. И задавать вопросы ей совсем расхотелось.

– Это произошло во дворе. Точнее, на пороге гаража, – объяснил Полищук. – С улицы не видно, мешают кусты, но если стоять вплотную к воротам – то, пожалуй, было бы видно. Когда вы уехали?

– Он собирался выезжать сразу за нами… – пытаясь вычислить время, начала Тоня.

– Вы никого не видели у забора? У ворот?

– Никого…

Тоня расстроилась – ей было жаль неопытного коллекционера, который всегда хорошо платил за консультации и угощал неожиданными лакомствами.

– Допустим. Потом преступник вошел в дом через гараж, – продолжал Полищук. – Его интересовали дорогие вещи и картины. Скажите, у Виркавса действительно было там, в коридоре, что-то ценное?

– Я ему находила интересные работы, кое-что сороковых годов, кое-что – пятидесятых, то есть картины, недавно попавшие в разряд антиквариата, – сказала Тоня. – Из ценных – у него был хороший эскиз Бакста, костюм арлекина, эскиз Серебряковой…

– Пойдем, посмотрим, что пропало в коридоре. Может быть, убийца приходил за конкретными картинами. Тогда это – под заказ.

Галерея оказалась нетронутой.

– А эти три гвоздя? – спросил Полищук.

– Тут были три работы тридцатых годов, неплохие, но на любителя. Виркавс обменял их на одну, предположительно – семнадцатого века.

– Ого! И где она?

– В гостиной.

Но в гостиной собралась осиротевшая семья, только что приехала супружеская пара – дальние родственники. Входить было неудобно. Тоня приоткрыла дверь, быстро заглянула, обвела взглядом помещение и отступила в холл.

– Ну, что?

– Она висела над диваном.

– А сейчас не висит?

– Нет… кажется… – Тоня полезла в сумочку за другими очками.

– «Кажется» или точно?

– Кажется, точно.

Полищук хмыкнул и достал блокнот.

– Что за картина, кто автор? – строго спросил он.

– Неподписная. То есть автора нет… То есть он, конечно есть, но это неизвестный автор… – Тоня и так чувствовала себя неловко, а голос, которым полагается вести допрос злодея, ее смутил окончательно.

– И что там нарисовано?

– Какой-то кошмар. Две женщины, полураздетые, на фоне сельского пейзажа, и впридачу «приап».

– Кто? Как вы сказали?

Тоня покраснела.

– Фигура такая каменная, очень неприличная… Но не в ней дело! Это все просто мазня! В семнадцатом веке тоже была мазня. То, что она сохранилась, не делает ее гениальной. Виркавсу… то есть покойному Виркавсу… то есть, когда он был жив, эта мазня вдруг понравилась. Он плохо разбирался в живописи, он просто хотел вложить в нее деньги, – объяснила Тоня. – А этот пейзаж с тетками – его самостоятельное приобретение… значит, такой у него был вкус…

– Но если пейзаж унесли – значит, он дорогой. Может, это заказная кража, – предположил Полищук. – У кого-то еще в наших краях плохой вкус.

– Да, наверное…

– Давно Виркавс купил этих теток? В смысле – много народу знало, что он приобрел картину семнадцатого века?

– Трудно сказать – он вообще был скрытным, но картинами мог похвастаться.

– Может, работа все-таки была ценной?

– С точки зрения искусствоведа – нет, – отрубила Тоня. – Вся ее ценность в том, что она старая.

– А откуда родом эта картина? Художник – кто? Француз, голландец, немец? Может, испанец?

Тоня задумалась.

– По-моему, один из тех мазил, которые в прошлом заменяли фотоаппараты. Жил в маленьком городишке, был единственным мазилой в округе, все ему заказывали фамильные портреты и даже не подозревали, какой это халтурщик… Вкусы у людей были примитивными, сравнивать – не с чем, вы понимаете…

– Понимаю.

– А сам пейзаж… Я бы сказала, что пейзаж – здешний. То есть Германия или Польша, или Прибалтика, что-то такое. Не южный, не французский. Мельница на заднем плане. Лес вдали, дорога. И с композицией у мазилы проблемы – эту мельницу бы ближе к центру сдвинуть, сесть с мольбертом чуть иначе, и поворот дороги тоже! – ядовито заметила Тоня. – То есть как ни крути, а полотно – бездарное.

– Наверное, преступник решил – раз висит в гостиной, то ценности неимоверной, – Полищук усмехнулся. – Ну, бог с ним, с полотном. Вы потом сделаете это… рисунок, что ли… А опознать его сможете?

– Второго такого я в жизни своей не видела – и надеюсь, что больше не… увижу…

Пауза объяснялась просто – наконец Тоня вспомнила про кулдигскую копию.

Прежде чем рассказывать о ней, следовало посоветоваться с Хинценбергом. Мало ли какие планы созрели в его лысой голове? А одну вещь Тоня знала твердо: если работаешь в одной команде с серьезными людьми, то болтай поменьше. Первым делом нужно было мчаться к старому антиквару, который, насколько Тоня знала, совершил в жизни только одну ошибку – связался с Хмельницким. Хинценберг мог испортить молодому эксперту репутацию навеки…

– Хорошо. Начнем с другого конца, – предложил Полищук. – Откуда взялась эта картина? У кого покойник ее выменял?

Тоня подумала: это ему сможет сказать и вдова, когда немного придет в себя. Так что скрывать – нелепо.

– Он переписывался с каким-то коллекционером из Канады. Картину привез курьер – в Канаду он повез три латвийские работы, а обратно – эту. Неплохие работы, тридцатых годов…

– Как зовут канадца – знаете?

– Кажется… вспомнила! Батлер. Ральф Батлер.

– Все-то вам кажется… – недовольно сказал Полищук. – Это его настоящее имя?

– То есть как?!

– Просто. Живет в Канаде человек. Интересуется местными художниками тридцатых годов. А в коллекции у него – пейзаж, пусть и плохой, но вроде бы тоже здешней работы – если я вас правильно понял. Угадайте с трех раз – что это за ностальгический коллекционер?

– Столько не живут.

– Живут.

И Тоня, и Полищук имели в виду старика, по происхождению – латыша, который в годы Второй мировой воевал на стороне нацистов, почему и был вынужден в сорок четвертом удирать без оглядки, прихватив награбленное. Такой гипотетический старик мог быть, допустим, двадцать пятого или чуть раньше, года рождения – значит, ему под девяносто. Почему бы и нет – климат в Канаде здоровый, медицина качественная…

– Если у него и есть другое имя, я про это ничего не знаю, – сказала Тоня. – Может, госпожа Виркава знает?

– Это было бы логично – так могло бы объясниться их знакомство… – задумчиво ответил Полищук.

– А они не могли познакомиться просто в Интернете?

– Попробую выяснить. Итак – вы последняя видели живым покойника.

Тоню от этих слов даже передернуло.

– Вы приехали к нему в связи с коллекцией? – невозмутимо продолжал Полищук.

– В связи с подсветкой. Он по моему совету сделал у себя верхнюю и нижнюю подсветку для картин, я хотела убедиться, что там все в порядке. Потом мы пили китайский чай… – Тоня замолчала, припоминая, как там получилось с чаем. Саша отказался, Виркавс принес две чашки – они, кажется, так и остались на журнальном столике…

– Потом?

– Ему кто-то позвонил, хотел с ним встретиться. Виркавс отказал, очень резко. Я впервые слышала, чтобы он так с кем-то говорил. Потом он как-то вдруг собрался уезжать. Вот и все. Я уехала, он остался, но он уже был готов уезжать… ему осталось вывести машину из гаража…

Тоня понимала, что нужно рассказать про Сашу: все-таки он тоже – свидетель последних минут жизни Виркавса. Но как-то так само собой обходилось без Саши, Полищук не догадался спросить, на чем Тоня уехала из поселка, и она промолчала.

– Отчего Виркавс не подвез вас? – спросил Полищук.

– Ну… Он не предложил, – честно призналась Тоня. Больше всего на свете она сейчас хотела в «Вольдемар», к Хинценбергу, чтобы все ему рассказать – и сбросить с души камень. Хинценберг умный, как он скажет – так она и будет делать. Главное – не поссориться с ним, остальное – неважно, и Виркавса с того света все равно не вернешь.

– Кто бы это мог ему звонить? – Полищук смотрел на Тоню очень внимательно.

– Откуда мне знать? Но не деловой партнер. С ними он так никогда не разговаривает. Этот человек сразу сказал Виркавсу что-то неприятное, и он завелся…

– Ни словечка не расслышали?

– Нет.

Полищук еще два раза попытался узнать про Батлера и про загадочный звонок. Но Тоня рассказала все, что знала. Следователю пришлось отпустить ее, и он даже был так любезен, что нашел ей попутную машину – его коллега возвращался в город.

Теперь Тоня не экономила сантимы. Ее довезли до Тейки, а оттуда она взяла такси и ворвалась в «Вольдемар» в последнюю минуту – старый антиквар уже собирался уходить.

– Что мы имеем с птицы гусь? – спросил Хинценберг. – Мы имеем похищение работы, которая не так проста, как показалась мне, старому маразматику. Деточка, ты современная леди, садись за компьютер и ищи по всей Канаде коллекционера Ральфа Батлера.

Через четверть часа Тоня доложила – Ральфов Батлеров никак не меньше тысячи, коллекционеров среди них не обнаружено. То есть это псевдоним для контактов в Интернете – других вариантов на ум не приходит.

– Надо найти курьера, – сказал антиквар.

– Да – а как? Его телефон остался в мобильнике у Виркавса, наверное, а мобильник унесли. И в почтовик к Виркавсу меня никто не пустит – с его ноутбуком уже работают сыщики… Ой, я, кажется, знаю!

– Что ты знаешь, деточка?

– Этот курьер вез не только картины, но еще породистых кошек. Оцелотов?..

– Ничего себе породистая кошка! Деточка, сними с полки вон ту книжечку, только осторожно, не урони… она весит не меньше килограмма… А теперь поищи там оцелота.

– Это же леопард… – глядя на картинку, растерянно сказала Тоня.

– Вот именно. Вряд ли такую зверюгу впустили в самолет.

– Но Виркавс сказал – породистые кошки.

– Может, не оцелот? Может, что-то другое? Похожее? – предположил Хинценберг.

– Я позвоню Кристинке, она помешана на кошках. У нее их штук пять или шесть, – в голосе Тони было недоумение пополам с легким презрением. Она не понимала, как можно держать в собственном доме такой вонючий зверинец. Видимо, кошки были виноваты, что Кристинка в двадцать четыре года еще не вышла замуж – так считала Тоня, забыв про свои двадцать шесть.

– Звони, деточка, – сказал Хинценберг. – Мне тоже интересно.

– Может, оцикет? – спросила Кристинка. – Есть такая порода! Они пятнистые, как маленькие леопарды. У нас их пока не разводят, но что привезли котят из Канады – это похоже на правду. Я узнаю…

– Спроси ее – как она думает, кому понадобились эти котята? – подсказал Хинценберг, а Тоня повторила вопрос.

– У нас в субботу выставка на Кипсале, я могу спросить. Мы там будем с Келли и Кертисом.

– С кем?

– Это мои бриташки. Братик и сестричка.

– А ты бы, деточка, сходила со своим мальчиком на кошачью выставку, – посоветовал Хинценберг, когда Тоня простилась с Кристиной. – На месте бы все и разузнала. Кстати… ты Саше пока ничего не говори. Вообще ничего. Скажи – работа пока побудет у меня, я ее кое-кому покажу. Он ведь хороший мальчик, он будет беспокоиться. Скажи – мы кулдигскую даму не обидим. Потом, может быть, даже возьмем у нее этот неприличный пейзаж. И больше ничего не говори.

Это был приказ.

Тоня все понимала. Хитрый старый антиквар сообразил, что картина – с подозрительной и любопытной историей. Даже если это дурная копия работы не менее скверной, но имеющей занятную биографию, ее судьба может сложиться очень даже неплохо. Главное – узнать, что такое прислал Батлер Виркавсу в обмен на два приличных пейзажа и один натюрморт тридцатых годов.

И догадаться, какие тайны скрывает надпись на «приапе»…

– Деточка, почему ты не носишь золота? – вдруг спросил Хинценберг.

– Наверное, потому, что у меня его нет.

– Я смотрю, у тебя серебряные колечки. Это для маленьких девочек, а ты уже скоро будешь замужней дамой. Дай-ка я сделаю тебе подарочек. Вот, принесли сегодня, велел Ирене взять, как чувствовал – пригодится. Совсем маленький изумрудик, но очень симпатичный. И пусть с моей легкой руки у тебя дома золото не переводится!

Своим подарком антиквар сильно озадачил эксперта.

У Тони было обостренное чувство художественного вкуса. Серебряные кольца, цепочка с медальоном (увы, пустым) и браслет были тщательно подобраны. А к золоту придется подбирать новые украшения, причем дорогие. И не носить кольцо нельзя – Хинценберг обидится.

– Ты можешь купить к изумруду что-нибудь нефритовое, – посоветовал антиквар. – Да что тебя учить, ты умница. Если бы еще Саша уговорил тебя носить юбки! У тебя такие замечательные ножки, прямо фарфоровые! А ты носишь эти страшные штаны. Хочешь, дам тебе пару тысяч в кредит, чтобы ты оделась солидно? Ты все-таки представляешь «Вольдемар. Мало ли куда ехать придется? А что, полицейские тебя спрашивали про «Вольдемар»?

– Почему они должны были спрашивать?

Тоня рассказала, как объяснила свой визит к Виркавсу.

– Это очень хорошо, деточка. Умница! А этот следователь, как его?..

– Полищук.

– Что он за человек?

– Ну, обычный человек… Никакой, – определила Полищука Тоня.

– Каких он лет?

– Ему за тридцать. Может быть, уже сорок. Лицо обычное, глаза… глаза глубоко посажены… что еще? Рост – как у Саши.

– Совсем не произвел впечатления? – усмехнулся Хинценберг.

– Мне было не до впечатлений, господин Хинценберг.

– Еще бы. Не каждый день клиента убивают. Ну-ка, что у него там в галерее? После похорон можно будет потолковать с вдовой, найти покупателей, если ей это добро не требуется, а деньги нужны. Садись, записывай…

Отдав Хинценбергу список работ, Тоня позвонила Саше.

– Я освободилась, – сказала она.

– А я – нет. Меня Петракей опять припахал. Перевод ему срочно нужен. Ты насчет рамы договорилась?

– Насчет рамы? – Тоня вспомнила, как стояла в мастерской на улице Блауманя, как звонила оттуда Виркавсу. И осознала: Саша же еще не в курсе! Он понятия не имеет, что она вернулась к Белому озеру!..

Тоня задумалась: говорить или нет?

Ее отношение к Саше было отчасти материнским. Стройный, красивый, добрый и внимательный парень, не сумевший найти себе места в жизни и подвернувшийся под руку солидному человеку Петракею, выполняющий разнообразные, но какие-то несерьезные поручения; человек милый, но какой-то невзрослый… и так приятно было после нежности укладывать его голову себе на плечо…

Он должен был стать хорошим, ласковым, уживчивым мужем. Это она поняла сразу. Между Тоней и Сашей натянулись незримые ниточки взаимопонимания – она тоже была спокойна, покладиста, готова выслушать и понять. Что еще нужно?

– Договорилась, конечно. Слушай, я тут на кошачью выставку собралась. Не хочешь?

– Ты – на кошачью?

– А что?

– Ты же их не любишь.

– Вдруг захотелось. Кошки все-таки эстетичны. Давай, а?

– Это когда?

– Это в субботу.

– Ну… как карта ляжет…

Ему не хотелось. И ей без него не хотелось. Но Хинценберг просил об услуге. И она в конце концов не стала ссориться с Сашей из-за кошек и поехала на Кипсалу одна.

Кипсальский выставочный зал был огромен, но котоводы заняли только один его конец. За столами с клетками было что-то вроде кафешки – с картонными стаканчиками и тарелками, с дешевыми и сомнительными пирожками, с кофе, который не внушал доверия. Столики оккупировали мамы с малышами – почему малышей в таком количестве приводят туда, где они сразу начнут ныть и голосить «мама-купи-котика», Тоня не понимала. Она отыскала Кристинку, похвалила ее кругломордых бархатных бриташек, завела речь о породах, вспомнила про оцикетов, спросила, где их можно увидеть.

– Мы думали, Шишкин их покажет. Вон, в третьем ряду, видишь? Вон тот дядька в желтом джемпере – Шишкин. А он только мейн-кунов на этот раз привез. Говорит – детки еще не пришли в себя после самолета.

– Других оцикетов в Риге нет?

– Так я ж тебе говорила – он поэтому и купил их в Канаде за бешеные деньги, и курьеру заплатил. Будет единственным у нас заводчиком оцикетов, – сказала Кристина. – Курьеру не позавидуешь – весь полет держать на коленях переноску, а там ведь десять часов лету. И таможню с котятами проходить…

– Курьер, наверное, тоже кошатник.

– Нет, Шишкин где-то девочку нашел, которая по своим делам летела в Канаду на неделю. С женихом, что ли, знакомиться. Мне кажется, я ее знаю, мы у Жанны как-то вроде пересекались. Она мне классную стрижку сделала – ни в одной парикмахерской так не постригут, и совсем дешево, за десятку. А сейчас вот пятнадцать отдала. Посмотри – ну, как?

Высокая фигуристая Кристинка повернулась так и этак, чтобы Тоня оценила игру красиво ложащихся прядок.

– Классно, – подтвердила Тоня. – Но тебе с длинными было лучше.

– Надоели… Знаешь, с ними слишком много плохого было связано. Вот я от них и избавилась. Это магия такая. И мне по гороскопу пора было стричься. А ты чем занимаешься?

– Всякой ерундой, – честно сказала Тоня. – Помнишь Сашу?

– Да-а… И что?

Тоня не заметила, что подружка нахмурилась и даже напряглась. Она играла с кошечкой, просовывая сквозь прутья клетки петлю из ремешка от сумки.

– Его боссу нужна картина для подарка. Мы в «Вольдемаре» нашли подходящую, я раму заказала. На следующей неделе босс ее в Москву повезет. Там у кого-то из его старых друзей тринадцатого августа юбилей, – сказала она рассеянно, дергая за ремешок.

– Ясно.

Они еще вспомнили общих знакомых, Тоня сказала комплимент бриташкам, прогулялась вдоль клеток – действительно, маленьких пятнистых леопардов не было, – и с чувством выполненного долга сбежала с выставки.

Жанна была девушкой со сложной судьбой. Тоня познакомилась с ней в академии – Жанну занесло в натурщицы. Одновременно она увлекалась фотографией, ходила на какие-то психотренинги, играла на варгане, преподавала в школе моделей «дефиле», а в конце концов оказалась барменшей в кафе. Кафе было в Старой Риге, от Кипсальского выставочного зала – одна остановка на автобусе или троллейбусе. Тоня, поскольку до встречи с Сашей оставалось около двух часов, поехала к Жанне.

Та скучала за стойкой, накрашенная убийственно и даже, кажется, в накладных ресницах.

– Это ты про Лолитку, что ли? Точно, она. Хвасталась, что за неделю все успела – и с женихом познакомиться, и за котами съездить, и одни картины отдать, другие забрать, – сказала Жанна. – Жених, правда, дерьмовый оказался – во-первых, толстый, во-вторых, он там, оказывается, с какой-то сучкой живет, она сразу прибежала разбираться. Но Лолитке дорогу оплатили, так что она не очень расстраивается.

– Дай мне ее телефон. Хочу наконец подстричься по-человечески.

– Записывай.

Проболтав с Жанной полчаса, благо ни один турист не заглянул в кафе, Тоня вышла и позвонила Хинценбергу. Он был занят, беседовал с клиентом, попросил зайти в «Вольдемар». Идти было всего-ничего, меньше трех минут. А вот ждать, пока клиент уйдет, пришлось четверть часа. Тоня бродила по торговому залу, разглядывала серебро в стеклянной тумбе. Как и следовало ожидать, покупателей на него не нашлось. Мрачные художества Цирулиса тоже висели на стене. Но прибавилась очень живая акварелька – букет фиалок в вазочке. Эта акварелька могла уйти очень быстро.

Потом Хинценберг выпроводил клиента и впустил Тоню. Она рассказала про кошачью выставку и курьера Лолиту.

– Я попробую узнать у нее про Батлера.

– Умница, деточка! Расходы я оплачу.

– Мне нужно десять латов, – прямо сказала Тоня, решив, что у Хинценберга не убудет, если он даст денег на стрижку.

Старый антиквар расхохотался.

– Деточка, ты просто ангелочек. Десять латов! Какая прелесть – десять латов! Никогда так никому не говори. Мне можно – я дедушка. Но мужчины должны знать, что ты – дорогая женщина.

– Какая из меня дорогая женщина? – Тоня вздохнула. – Я ведь только у вас начала нормально зарабатывать…

– Это еще не нормально. Погоди, вот посватаюсь я к тебе, поженимся – и ты узнаешь, что такое настоящие деньги.

Тоня уставилась на Хинценберга, причем недоумение в ее взгляде очень быстро сменилось негодованием. Антиквару было за восемьдесят – самый возраст для сватовства! И ведь он не шутил – точнее, как говорила старшая Тонина сестра, в каждой шутке есть доля шутки…

– Я подожду, деточка. Подожду, пока ты не поймешь, что красивый мальчик не знает цены твоим фарфоровым ножкам. Вот десять латов. Постарайся в понедельник узнать про мистера Батлера.

В комнате кроме прочего добра были и старинные зеркала. Одно стояло на полу, так что Тоня, проходя, нарочно взглянула на свои ноги. Пожалуй, комплимент был заслуженным – ее светлую кожу не брал загар, Тоня уже не пыталась добиться модной смуглоты, и ноги были – почти как у французской статуэтки, с точеным подъемом, с тонкой щиколоткой; ноги Дианы-охотницы, как сказали бы знатоки благородных и утонченных линий.

Она не была высокого мнения о своей внешности и приписывала достоинства разве что матушке-природе: невысокая складная фигурка – попросту узкокостная, круглое лицо – фамильное, у сестры такое же, легкая походка – но какой же еще быть при сорока шести килограммах веса? И со зрением беда была фамильная, только сестра носила линзы, а Тоня никак не могла отказаться от трех пар очков. И одни были даже очками-маской – большие, круглые, словно бы вслух говорящие: не обращайте на меня внимания, ребята, я скучная девочка-очкарик, проходите мимо.

Тоня вышла в торговый зал и увидела двух старичков-туристов. Они разглядывали акварель Цирулиса и тихо совещались. Очень удивившись вкусу этих опрятных загорелых старичков, Тоня вышла на улицу. Теперь следовало позвонить Саше – может, есть шанс вечером съездить на Юглу к его мамочке.

Она не говорила об этом, но Саша сам догадался пригласить. И Тоня провела вечер очень мило, по-семейному, за приятными для всякой девушки разговорами о свадебном ресторане, свадебных гостях, свадебном меню, свадебном платье. Решили и вопрос с венчанием. Тоня, как всякая разумная девушка, хотела выйти замуж раз и навсегда. Саша, собственно, тоже – только у него все еще оставалась потребность в других вариантах, мало ли что – вдруг опять случится роковая любовь, так чтобы хоть проблемы развенчивания не стояло. Он и понимал, что вторая роковая любовь ему совершенно не нужна, если замаячит на горизонте – нужно бежать от нее подальше, и хотел сохранить для себя крошечную возможность все переиграть. Умная Сашина мама все поняла и на кухне, когда они с Тоней вдвоем мыли посуду, сказала будущей невестке:

– Ничего, уломаем! Сам потом спасибо скажет!

Тоня согласилась.

Теперь нужно было перезнакомить между собой всех родителей, Тонину старшую сестру с мужем и детьми, Сашиного младшего брата – с невестой, еще каких-то дядюшек и тетушек, словом – подготовиться к свадьбе по-человечески. Была, правда, одна закавыка – Сашин родной папа, который уже лет десять не появлялся, не звонил и интереса к сыну не проявлял. Теоретически следовало его пригласить, а практически – еще пойди поймай этого папу! После развода с Сашиной мамой он фигурировал в семейном обиходе только в виде алиментов, а звонил раза четыре и водить ребенка по выходным в зоопарк тоже не хотел. Сашина мама довольно скоро нашла Саше хорошего отчима и даже была рада такому поведению законного папочки. Вот за что следовало его поблагодарить – он в ее новой семье никаких проблем не создавал.

Потом Тоня и Саша поехали домой.

Они решили, что для одного вечера общения с родителями достаточно, и Тонину семью оставили на будущее.

– Ты рада? – спросил Саша.

– Конечно, рада, – ответила Тоня.

Все в жизни устроилось, о лучшем она не могла и мечтать.

 

Глава четвертая

Курляндия, 1658 год

Кнаге смотрел на плоды трудов своих и хохотал во всю глотку. Перед ним висели на стене сарая три картины с тремя «приапами», и вид этих дурацких фигур, троих в ряд, привел живописца в некое развеселое безумие.

Кнаге, конечно же, был заурядным мазилой-недоучкой. Мазилой, но не дураком, и на все смешное сразу же отзывался; не было еще случая, чтобы при нем рассказывали потешную историйку, а он не понял, в чем изюминка. Да и нельзя при бродячем образе жизни смотреть на мир серьезно. Этак и спятить недолго.

Другие шесть работ такого хохота не вызывали. Они были совершенно обычными.

Кнаге знал про себя, что ему просто в жизни не очень повезло. Тот, кто бродит по маленьким городишкам и не может приткнуться к мастерской известного живописца, тот настоящего мастерства не наживет. А вот если бы как-то так исхитриться дойти до Амстердама, где трудится Рембрандт ван Рейн, и попроситься к нему в ученики… Говорили, что учеников у него теперь до прискорбного мало, а ведь он-то и мог бы сделать из Кнаге настоящего живописца. Если бы только удалось заработать денег, чтобы посвятить несколько лет учебе и не думать о заказах. Сейчас, набегавшись вволю, Кнаге очень хорошо понимал, каким должно быть учение.

Раз уж тот мастер, что создал портрет из спальни фон Нейланда, мертв, то лучше всего было бы идти в Амстердам, – так думал Кнаге, глядя на троих «приапов». Там можно из провинциального мазилы стать художником. Там можно обратить на себя внимание богатых заказчиков. Даже если просто наймешься в мастерскую к Говарду Флинку или Фердинанду Болу, которых амстердамцы любят, будешь дорисовывать не законченные мастером руки или кружева, или пейзажики на заднем плане, а то и позировать, сидя без штанов на старом стуле и изображая Зевса-громовержца на облаке, – тоже для начала неплохо. Даже разрезать холсты, натягивать их на раму, готовить подставки, растирать краски, цедить масло, а также смахивать пыль с кресел, в которых будут позировать бюргеры для своих портретов. Зато потом… о, потом!..

Голландцы знают толк в живописи. Это не бюргеры из германских городишек и не курляндские бюргеры. Голландцы одной своей придирчивостью воспитают из мазилы-разгильдяя настоящего мастера. А потом можно будет и в Курляндию вернуться – по личному приглашению герцога Якоба; вернуться мастером, который берет за свои работы сотни талеров, и то еще не у всякого желающего. Вот тогда можно будет написать настоящий портрет Марии-Сусанны, даже если она к тому времени выйдет замуж и нарожает детей. И она поймет… она все поймет…

Кнаге потрогал пальцем край холста. Лак схватился. Работу можно было считать завершенной. Теперь следовало все это добро раздать, не перепутав, владельцам. Оригиналы, выполненные, как полагал Кнаге, совсем неплохо, – фон Нейланду. Три более или менее пристойные копии – фон Альшвангу, чтобы баронов племянник хоть видел, за что деньги платит. Три копии похуже – Анне-Маргарите, с нее и такие сойдут; это полностью соответствовало ее подвигам в постели.

На всех трех «приапах» были словно бы поврежденные временем, но с легким усилием читаемые буквы «EDBCIC».

Разумеется, Кнаге ломал голову над их тайным смыслом. Но ничего придумать не мог – кроме разве что инициалов дам, памятных старому фон Нейланду своими шалостями под одеялом. Эрна – Доротея – Беата – Цецилия – Ирмгард – еще одна Цецилия…

В сарае у мельника было всякое добро, в том числе и курляндские сани с вырезанным по обожженному дереву сложным узором, сделанные без единого железного гвоздя и поставленные дыбом, чтобы занимали поменьше места. В августе они еще никому не были нужны. Кнаге подобрался к саням и спрятал за них шесть творений, а три, переложив чистыми кусками холста, понес в усадьбу.

Фон Нейланд принял его в спальне, служившей заодно кабинетом. Барон вернулся из поездки к соседу, был еще в высоких сапогах, еще лохмат после быстрой скачки.

– Очень хорошо, парень… Именно этого я и желал… – фон Нейланд открыл одну из двух шкатулок, в которых обычно лежали деньги на мелкие расходы и золотые безделушки. – Сейчас ты соберешь свое имущество и пойдешь прочь, но я дам тебе еще одно небольшое поручение. Тебе ведь все равно, куда шагать?

– Ходят слухи, что шведы двинут сюда из Риги свое войско. Так что мне бы не хотелось очутиться на поле боя, – честно признался Кнаге.

– Поля боя не будет. Будут безобразия и грабежи. Придется отправить Марию-Сусанну в Польшу, там у меня друзья и родня. На мою любезную племянницу никто не покусится, если покусится – пусть сам от нее спасается, а девочку могут обидеть. Я советую тебе идти сперва в сторону Либавы. Если шведы захотят добраться до герцога – у него не хватит ума ускакать с семьей в Либаву и оттуда уходить морем, он попытается бежать из своей любезной Виндавской гавани, в которую столько денег вложено. Там-то его и возьмут голыми руками… Так вот, ты пойдешь к Либаве. Там ты найдешь в порту хозяина канатной мастерской Ганса Штадена и передашь ему вот это письмо. Он надежный человек, ну да и я позаботился, чтобы у его честности было поменьше соблазнов. Кстати, он мог бы посадить тебя на хорошее надежное судно, чтобы ты благополучно добрался хоть до Любека.

В Любеке живописцу было решительно нечего делать. Там своих мазил хватало. Кнаге сперва связывал надежды с Курляндией, и Курляндия его уже более двух лет кормила и поила – не так хорошо, как хотелось бы, но и жаловаться грех – порой в руки попадали неплохие деньги. Нелепая история с фон Брейткопфом была за эти годы всего лишь третьей. Потом впереди замаячил великолепный Амстердам. Но Любек? Хотя из Любека до Амстердама ближе, чем из любого курляндского города. Можно даже добираться водой, сперва по старому каналу под названием Штекниц, потом по каким-нибудь другим каналам, где ходят баржи. На баржу возьмут и даже не слишком дорого сдерут за провоз.

Фон Нейланд прав – начнутся безобразия и грабежи, здешним жителям все равно будет не до картин.

– И в сторону Либавы тебя бы подбросил мой арендатор. Хоть полторы мили – а все подошвы целее будут, – добавил фон Нейланд. – Так что собирайся.

Тут лишь до Кнаге дошло – барон хочет как можно скорее избавиться от живописца.

За работу фон Нейланд расплатился красиво – серебряными шестигрошевиками, а мог бы отсыпать медных шиллингов, которые чеканились в Курляндии по образцу польских шелягов. Серебро – оно и в Мавритании серебро.

– Когда поедет арендатор господина барона? – спросил Кнаге.

– Завтра утром, выедет еще затемно, так что укладывай свои мешки, парень. Я скажу сестре, пусть прикажет собрать тебе в дорогу хлеб, сыр и копченое мясо. И пошлю к нему мальчишку – чтобы забрал тебя от ворот усадьбы. Вот письмо, сунь за пазуху, да чтобы никто не видел. А теперь ступай.

Из спальни фон Нейланд вышел первым, Кнаге задержался ради прощального взгляда на портрет. Непостижимым образом были в его голове связаны этот портрет и Мария-Сусанна: одна на двоих у них была высокомерная чистота молодости, одно на двоих – выражение лица человека, который прислушивается к шепоту своей души.

Потом Кнаге поспешил на поиски фон Альшванга и нашел господина племянника за скотным двором, на капустном огороде. Причем нашел по шуму – фон Альшванг в ожидании неприятностей пристреливал пистолеты и карабины. Вместо мишени в грядку воткнули старую лопату, но и по ней он в тридцати шагах мазал.

Зато он откопал где-то старую кирасу, которая была ему маловата, зато на боку у него была шпага с преогромным эфесом и на широкой старинной перевязи из буйволовой кожи, зато на ногах вместо разношенных туфель – высокие и довольно узкие сапоги с раструбами, в раструбах – пожелтевшее от старости кружево. Вид у племянника был боевой, даже грозный. Всякий сразу мог понять: вот благородный господин, который и близко к себе не подпустит презренных шведов.

– Отлично, – сказал фон Альшванг. – Я пришлю, когда стемнеет, своего Фрица на мельницу, будь там.

– То есть господин даст Фрицу девять шестигрошевиков для меня? – уточнил Кнаге.

– Девять?! Да ты с ума сошел!

– Срядились – вдвое меньше, чем заплатит господин барон. Это и будет девять, с позволения вашей милости, – доложил Кнаге, понимая, что племянник не побежит к дядюшке с вопросами.

– Чтоб ты околел…

Даже не пытаясь оспаривать это пожелание, Кнаге пошел искать Анну-Маргариту. Госпожа племянница сидела в гостиной с фрейлен фон Нейланд и господином фон Бок. Дамы рукодельничали, фон Бок курил длинную трубку и забавлял их. Кнаге, приоткрыв дверь, поймал взгляд Анны-Маргариты и подождал ее в узком коридоре.

– Госпожа может прислать кого-нибудь за копиями, – прошептал Кнаге. – И остатки холста я тоже отдам.

– Забери себе, – милостиво позволила Анна-Маргарита. – Куда мне прислать Марту?

Он объяснил.

– Завтра на рассвете я ухожу, – сказал он.

– Это хорошо. Счастливого пути, – холодно отвечала она.

Холст в дороге всегда пригодится, подумал Кнаге, даже скверный. Любопытно, сколько он пролежал в сундуке, раз появились такие неистребимые сгибы. И так, и сяк пришлось изворачиваться, чтобы получились пригодные для работы три куска.

При мысли, что Анна-Маргарита получит кое-как сделанные копии, когда мазила будет уже далеко, Кнаге фыркнул. Это его немного утешало.

Он засиделся в усадьбе, дорога уже казалась райским блаженством. Вот только Мария-Сусанна…

Девушка могла остаться в памяти надолго, хотя ни разу на бедного живописца не поглядела. Однако он понимал – гордость у нее происходит от чистоты. Уж эта девица не побежит ночью в чулан к какому-то бродяге. Сама мысль расплатиться за услугу телом никогда не придет в ее красивую пышноволосую головку.

И даже невозможно вообразить, что эта девица возьмет в руки картину с «приапом».

А ведь ее лицо возникнет перед глазами в один прекрасный день, когда будет свой угол в мастерской и нужное количество времени. Пусть живет портрет – не для продажи, не для денег, а чтобы на старости лет посмотреть и сказать самуму себе: этот бродяга Кнаге кое-что в жизни сделал хорошего, кое-какое мастерство явил миру!

Вздохнув о несбыточном, Кнаге отправился укладывать свои вещички. Фон Нейланд ему понравился, и Кнаге решил в точности выполнить бароновы распоряжения: доставить письмо канатному мастеру, сесть на торговый флейт герцога Курляндского и уплыть подальше от Либавы. В самом деле, пора бы уже покончить со странствиями, и если не сразу в Амстердам примчаться – то на год-другой осесть в приличном голландском городишке, освоить язык, попроситься в цех – хотя бы вывески малевать или резьбу на стульях золотить, послужить в подмастерьях, если вдруг повезет и кто-то из цеховых мастеров помрет – жениться на вдове этого почтенного мастера… а не перебиваться милостями скотниц и шалостями почтенных дам… Или все же – сразу в Амстердам, невзирая ни на что?..

И то, и другое было бы разумным, очень разумным. Конечно, сперва сердце затоскует. Но, может, удастся прижиться на одном месте?

Рига, наши дни

Тоня созвонилась с Лолитой и поехала к ней в гости.

По дороге она думала о причудах времени. Тонина мама не понимала, что творится: она с детства знала, что девушка должна окончить школу, потом – техникум или институт, получить образование, устроиться на работу, выйти замуж (именно в такой последовательности), родить двоих детей и однажды уйти на пенсию с одной-единственной записью в трудовой книжке «принята тогда-то и туда-то». А нынешние девицы могли, не окончив даже школу, умчаться куда-то на заработки, вернуться, сесть на шею какому-нибудь мужчине и вести его хозяйство, одновременно выращивая на продажу декоративных крыс; потом бросить мужчину и поступить на курсы маникюра и педикюра; потом вдруг открыть в себе вокальный талант и петь по вечерам в ресторане; забеременеть непонятно от кого и с радостью родить ребенка; влюбиться по Интернету в норвежца и вместе с ребенком уехать к нему навсегда, совершенно не беспокоясь о трудовом стаже…

Лолита была в той стадии, когда много чего перепробовано и требуется жених. Желательно за границей. О латвийских мужчинах она была очень невысокого мнения. Возможно, и они о ней – тоже. Лолита придумала себе стиль и держалась за него уже лет семь по меньшей мере. А мужчины очень хорошо отличают хорошенькую свеженькую девочку, которая играет в деву-воительницу с распущенными волосами и стальным взором, с повадками киношной каратистки, от молодой женщины, которая заигралась неведомо во что. Можно спрятать даже широкие бедра, а вот начавшее обвисать лицо и мимические морщины не спрячешь.

История с канадцем Лолиту развлекала – за чужой счет полететь через океан, везти с собой кучу старых картин, разбираться с высоким, красивым и совершенно безвольным парнем, который только в переписке изображал из себя мужчину, обратно тащить переноску с орущими маленькими оцикетами и упакованную в какие-то тряпки картину: приключение, да еще какое! Во всяком случае, будет что рассказывать подружкам – а неприятный осадок от встречи с толстой, коротко стриженой и горластой канадкой смоется, как известно что в унитазе.

Тонин звонок был очень кстати – Лолита последние деньги за курьерские услуги потратила на новый мобильник, и десять латов были совсем не лишними. Когда девушка умеет играть в бильярд и в покер, шить игрушечных зайцев, водить машину и делать эксклюзивный мэйк-ап, то у нее мало охоты устраиваться на скучную работу, и потому часто случаются прорехи в кошельке. Этого Тонина мама тоже, хоть убей, не могла понять.

Лолита помыла Тоне голову, усадила клиентку перед зеркалом и стала ей рассказывать про канадские похождения. Главным словом в ее монологе было, разумеется, «козел». Тоня терпеливо выслушала и про козла, и про сучку, а потом стала задавать свои вопросы. Они Лолиту не удивили – она знала, где работает Тоня.

– Ну что о нем сказать? Лет ему за полтинник. Толстый дядька, английский у него родной… что еще?.. Мы ведь с ним особенно не говорили. Он мне выдал картину в тряпках, идиот… Мне же ее в аэропорту разворачивать пришлось!

– В каких тряпках?

– В каких-то непонятных! Мне таможенник говорит – разверните. Ну и правильно говорит! Должен же он убедиться, что она соответствует документам. А там все на скотче держится! Я стала дергать, все слиплось в ком! Надо было не брать картину, пока он ее по-человечески не упакует. Хорошо, парень рядом стоял, он мне помог. Представляешь, у него в барсетке был рулон скотча! Ну, я понимаю, когда у Жанки замочек от молнии на сапогах сломался, она с собой плоскогубцы носила… Не наклоняйся! Ну, или этот чудик Вася с собой крысу носил… крыса – это прикольно… Слушай, докуда уши будем открывать? А у этого – скотч, да еще широкий рулон! Потом, в салоне, он поменялся, мы рядом сидели. Ну, думаю, канадского козла мне добрый Боженька не дает – вот, говорит, тебе кое-что получше на замену!

И Лолита стала рассказывать про парня со скотчем.

Тоня умела слушать и соглашаться. Но не полчаса же подряд! Она опять стала допытываться насчет Ральфа Батлера.

– Нам его нужно в картотеку внести, – наконец догадалась соврать она. – Если он коллекционер – то мы должны про него знать. Тем более – если у него там семнадцатый век.

Никакой картотеки коллекционеров у Хинценберга, естественно, не было.

– Так вы бы у Виркавса спросили, это он с Батлером в Инете познакомился. Он же вывесил там где-то всю свою галерею, а Батлер ему написал.

Тоня удивилась – про эти подвиги покойного она не знала. Отчего-то Виркавс не счел нужным рассказывать ей про интернетные проказы. Он не производил впечатления человека, которому обязательно нужно похвастаться галереей перед анонимными комментаторами, но чужая душа, как известно, те еще потемки, а Тоня не очень-то приглядывалась к клиенту. Платил за услуги – вот и замечательно.

Дав Тоне в руки фен, Лолита включила ноутбук.

– Вот, смотри! – она вытащила на монитор фотографию. – Это он и есть…

– Батлер?!

– Эрик!

Парень, который помог справиться с упаковкой картины и летел рядом с Лолитой в Ригу, помог ей с багажом. В рижском аэропорту девушку встречали известный котовод Шишкин, сын Виркавса, Бруно, с приятелем и подруга Иветта. Иветта стояла с мобильником наготове – она хотела заснять, как Лолита выходит, таща в одной руке кошачью переноску, в другой – картину и сумку с кошачьей мордой, а в третьей, не иначе, дорожную сумку на колесах. Но картину и большую сумку нес Эрик – так они вдвоем попали в кадр. Снимков было сделано три, причем на третьем Бруно уже забирал картину, а Лолита вовсю позировала.

– Интересное лицо. Подарок для скульптора, – сказала Тоня.

– Вот! И я так подумала! Этот, как его…

– Мефистофель.

Лолита посмотрела на Тоню – не объяснит ли она странное слово? А Тоня вглядывалась в картинку, все больше убеждаясь, что этому лицу необходим средневековый берет с торчащим назад жестким пером. И красно-черный наряд – особенно длинный черный плащ на красной подкладке. Она видела такого Мефистофеля на эскизах костюмов к опере «Фауст» и хорошо запомнила его острые черты лица и ехидную ухмылку.

Лолита, которая имела о «Фаусте» туманное понятие, заметила в парне другое – хороший рост, хороший возраст – около тридцати, стройную фигуру, умение несколько часов подряд поддерживать беседу, определенную галантность – он вроде и пошлых комплиментов не говорил, а она рядом с ним чувствовала себя королевой.

– Скажи – сексапильный мэн? – спросила Лолита.

Тоня сперва подумала, что Лолите, засидевшейся в девках, всюду мерещится сексапильность. Потом устыдилась и села поближе к ноутбуку, чтобы разглядеть Мефистофеля: кто его знает, может, и впрямь взор не ехидный, а страстный?

На первом снимке, где Лолита с Эриком выходили в зал ожидания, он улыбался, но улыбка показалась Тоне странной – как будто он ее такую, одервеневшую, уже часа два носит. Она и объяснение нашла – Эрик не Лолите улыбался, а вообще, то есть – никому. На втором снимке Мефистофель с той же улыбкой на шаг отстал от Лолиты. А вот на третьем, где рядом с ним оказался Бруно Виркавс, улыбка неуловимо исказилась – чуть вздернулась верхняя губа, изменился прищур глаз. «Так скалится человек, которому вдруг стало страшно», – подумала Тоня.

– Ну? – не унималась Лолита.

– Сексапильный, – согласилась Тоня. – Очень даже.

На самом деле ей так не казалось, но она не любила спорить.

– Я сейчас кофе сварю, – сказала Лолита и пошла на кухню.

Тоня сразу полезла в Интернет и переслала себе все три фотографии.

Она не знала, какой пользы от них ожидать. Но странные события вокруг двух картин с «приапом», оригинала и копии, в ком угодно разбудили бы сыщика.

– И ты только один раз встретилась с этим Ральфом Батлером? – спросила она за кофе.

– А зачем с ним два раза встречаться? Я отдала ему три картины, получила одну – и гудбай, бамбино. Ты понимаешь, он мог бы хоть соком в баре угостить. Но он куда-то спешил и был так рад, что быстро избавился от своей картины и получил те три!.. Хотя… Он ведь не сразу уехал… – Лолита хмыкнула, вспоминая. – Он стоял у машины и озирался по сторонам.

– А где вы обменялись картинами?

– Да в аэропорту, перед отлетом! Я сперва поехала к тому уникальному козлу, который мне полгода голову морочил, неделю у него прожила – втроем с той бабой, такая у нас была любовь втроем! Она меня с ним ни на минуту не оставляла! Потом они повезли меня за котятами. Я получила котят в переноске и целую сумку кошачьего приданого – ну там документы, корм какой-то особенный… Потом сразу от котовода – в аэропорт, и там меня ждал Батлер с каким-то… Слушай!.. Это же был телохранитель!

– С чего ты взяла? – удивилась Тоня.

– Не знаю! То есть мне тогда было не до него, а сейчас я вспоминаю – и прямо его вижу…

– Батлера?

– Телохранителя! Ну, такой мужчина в черном костюме, как в кино. Он был рядом с Батлером все время и молчал. Потом я отдала три картины, взяла одну, и они ушли…

– Мало ли кто мог с ним быть. Черный костюм – еще не удостоверение личности.

– А я тебе говорю, что это был телохранитель! Что я, кино не смотрю?!

Чтобы покончить с глупым разговором, Тоня стала поправлять прическу.

– Ты не перестаралась? – спросила она жалобно. – Тут как-то слишком коротко…

– Не зубы, вырастут. Это то, что тебе нужно, ты просто еще не привыкла. У меня легкая рука – кого постригу, все сразу замуж выходят. Меня бы кто постриг…

Тоня подумала, что привыкать к новой стрижке придется очень долго – к тому времени волосы, пожалуй, отрастут и примут привычный вид. Чтобы совсем не поссориться с Лолитой, она засобиралась. У нее действительно было мало времени – она хотела перед встречей с Сашей побывать в «Вольдемаре» у Хинценберга.

Старый антиквар имел семью – сына и дочь, четверых внуков, но быть домашним дедушкой наотрез отказался. Его жена умерла несколько лет назад, и он, кажется, вздохнул с облегчением. Теперь он мог целыми днями пропадать в «Вольдемаре».

Тоня нашла его на антресолях, где он держал старые иконы.

– Господин Хинценберг! – позвала она. – Про Батлера я ничего не узнала. Но, кажется, я знаю, где искать информацию.

– Ну так ищи, деточка.

– Мне нужно еще немного денег…

– А десять латов – вот они? – Хинценберг с интересом оглядел прическу своего эксперта. – Раньше было лучше. Но зато сейчас видны твои трогательные ушки. Знаешь что, деточка? Тебе короткие волосы противопоказаны.

Тоня вздохнула – ведь, идя к Лолите, она возлагала на новую прическу кое-какие надежды. Когда женщина меняет прическу – то и в жизни будут перемены. А что если Саше это новшество не понравится? И главной переменой будет откладывание похода в загс до неопределенного времени?

Усадить Хинценберга за компьютер было мудрено. Старик, валяя дурака, поставил на свой стол арифмометр сороковых годов, лично его выкупив у другого старика, притащившего это железное чудище в антиквариат. В одиночестве он считал на электронном калькуляторе, но когда Хмельницкий, Ирена или Тоня укоряли его за техническую отсталость и пытались убедить в пользе компьютера, он принципиально крутил ручку арифмометра, извлекая из машинки зубодробительный скрип и скрежет. Равным образом в одиночестве он и звонил по мобильному телефону, и принимал звонки, но при посторонних чуть ли не святой водой брызгал на аппарат. Эти маленькие клоунады его развлекали.

– Виркавс, оказывается, где-то в Сетях выложил репродукции работ из своей галереи, – сказала Тоня. – Вот мы их сейчас и найдем по авторам и названиям… Сейчас, сейчас… Ой… Я даже и не знала, что у него свой сайт…

– Что у него, деточка?

– Сайт. Ну, это такое место, где он рассказывает о себе, о своих картинах… Да вот же, смотрите, господин Хинценберг!

Покойный Виркавс стоял в коридоре, превращенном в галерею, и рукой указывал на ряд картин. Вид у него был очень довольный. Этот портрет Тоня увидела на главной странице сайта, а дальше шли репродукции с пояснениями и комментариями. Какие-то люди с обычными для Интернета прозвищами писали Виркавсу, он им отвечал.

Хинценберг подсел к ноутбуку.

– Смотри, деточка, тут все на латышском языке.

– Да, в самом деле…

Наверху были обычные переключатели в виде флажков – латвийского, российского, английского. Тоня попробовала открыть русскую и английскую версии – оказалось, их не было. Виркавс повесит в Интернете недоделанный сайт.

– Что из этого следует? – сама себя спросила Тоня. – Следует из этого, что Ральф Батлер – латыш!

– У латышей нет такой фамилии, – возразил Хинценберг.

– Так там, за границей, очень легко поменять фамилию. Он, может, на самом деле Калниньш, или Круминьш, или Берзиньш…

– Или Витолиньш, или Клявиньш! – развеселился антиквар, перечисляя самые популярные латышские фамилии «природного» происхождения – «Пригорок», «Кустик», «Березка», «Вербочка», «Клен»… А что значит «Батлер»?

– Сейчас… – Тоня нашла в интернетных дебрях хороший словарь и, к собственному удивлению, узнала, что это «дворецкий».

– Значит, в Канаде сидит латыш, у которого до последнего времени была дурацкая картина с каким-то непотребством, копия которой, опять же до последнего времени, валялась на каком-нибудь чердаке в Кулдиге.

Тоня невольно вспомнила Полищука. Он первым сообразил, что Батлер – латыш.

А вот этого делать не следовало. Потому что следователь поймал мысленный сигнал и через несколько секунд запела Тонина мобилка.

– Госпожа Лаврентьева? – спросил по-латышски мужской голос. – Капитан Полищук беспокоит.

– Да, я узнала вас, – по-русски ответила Тоня. Она действительно узнала это страшное произношение.

– Мне нужно с вами поговорить.

– Это Полищук, господин Хинценберг, – прикрыв микрофон, сказала Тоня.

– Пригласи его сюда, деточка, – посоветовал старый антиквар. – Мы вместе посмотрим на кулдигскую копию. Может быть, до чего-нибудь додумаемся.

– Мне кажется, он не придет…

Тоня догадалась, отчего Полищук так строг. И не ошиблась – он хотел знать, почему о спутнике Тони, высоком молодом человеке, он должен узнавать от соседей покойного Виркавса.

Она стала извиняться – он не принимал извинений и требовал всех Сашиных данных, чтобы вызвать его на допрос.

– Само то, что вы о нем не сказали, уже наводит на плохие мысли, – заявил Полищук. Тоня покраснела – ее обвиняли в преступлении.

Антиквар слушал ее лепетанье с большим неудовольствием.

– Дай трубку, деточка, – наконец сказал он, забрал у Тони мобильник и заговорил с Полищуком по-русски, с легким акцентом, но очень грамотно.

– Господин следователь, моя фамилия Хинценберг, я совладелец антикварной фирмы «Вольдемар» и начальник госпожи Лаврентьевой. Я в курсе ваших проблем. Предлагаю приехать в магазин «Вольдемар» и посмотреть на копию украденной у господина Виркавса картины. Да, у нас есть копия. Мы ее не выставляли в зале, потому что еще не успели атрибутировать, но вам я ее охотно покажу.

Затем Хинценберг продиктовал адрес.

– Нажми кнопку, деточка, – сказал он, возвращая мобильник. – У тебя какая-то непонятная система. Он сейчас придет. Я бы на твоем месте ушел. Ты не умеешь разговаривать с такими людьми, деточка, а этому на ходу не учатся.

– С какими «такими»?..

– С людьми, у которых власть. Я могу спорить, что ты боишься трамвайных контролеров и того человека, который приходит проверять счетчики горячей воды.

– Почему я должна их бояться, господин Хинценберг?! – возмутилась Тоня.

Антиквар засмеялся.

– Деточка, ты не безнадежна. А теперь ты пойдешь на антресоли и будешь оттуда слушать мой разговор с этим господином. Постараюсь тебя, – тут Хинценберг опять перешел на русский, – отмазать. Но это – в первый и последний раз. Я не хочу, чтобы ты привыкла делать глупости. А в этот раз, деточка, ты сделала большую глупость.

– Но Саша действительно ничего не знал и не видел. Он только привез меня и увез… – пробормотала Тоня.

– Дело не в том, что ты забыла сказать о Саше этому следователю. Женщины бывают очаровательно рассеянны. Это мы им охотно прощаем. Дело в том, что ты, деточка, пытаешься его оберегать. Вот это – плохо. Он уже большой мальчик. Никогда так больше не делай. Никогда. Иначе ты сама будешь ремонтировать в своем доме туалетный бачок и сама приносить домой мешки с картошкой. Мы, мужчины, более выносливы, чем можно подумать, глядя на нас.

– Больше не буду, – пообещала Тоня.

– Деточка, врать – нехорошо. Будешь – еще несколько раз. Я думаю, пять или шесть. И невольно станешь ждать благодарности, а ее как раз не будет. Получится цепочка: ты оберегаешь – он принимает как должное – ты обижаешься. Поняла? Если у тебя есть характер, то после шестого раза ты поставишь точку.

Тоня ничего не ответила. Ей заранее сделалось страшно при мысли о разговоре с Сашей. Если бы она с самого начала сказала о нем Полищуку – все бы ограничилось короткой беседой со следователем. А теперь Полищук станет выяснять у Саши, почему о его присутствии умолчали, искать подтексты, тайные смыслы и несуществующие взаимосвязи. Это будет ужасно!

Девушка поняла, что натворила дел, и чуть не заплакала.

– На антресоли, на антресоли! – закричал Хинценберг. – Только не вздумай там чихать! Но сперва – в «маленький домик»! Возьми там рулон туалетной бумаги! Современная молодежь не имеет носовых платков. Если бы в годы моей молодости оказалось, что у девушки нет носового платка, над ней бы смеялся весь город.

Тоня залезла на антресоли заблаговременно. Плакать ей уже не хотелось. Нагоняй от Хинценберга ее немного вразумил. Но старый антиквар не знал о грядущей свадьбе. Если бы знал – нагоняй был бы куда жестче.

Полищук пришел очень скоро. Продавщица Зоя Ивановна, новенькая, но очень старательная, сразу препроводила его к Хинценбергу и тут же вернулась за прилавок – подвешенный к дверному косяку колокольчик опять зазвонил, пришли возможные покупатели. Зоя Ивановна молилась Богу, чтобы это оказались женщины, – женщины сразу шли к прилавку с золотыми серьгами и кольцами. Она, собравшись работать в «Вольдемаре» долго и успешно, изучила все гороскопы, связанные с драгоценными камнями, и могла присоветовать талисман на все случаи жизни. Но это были два старичка, которых она уже запомнила: один – лысый, другой – с седой гривой. И они уже знали, что будут покупать.

Войдя в запасники, Полищук первым делом высмотрел Хинценберга. Тот из принципа не снял халата с беретиком и ждал следователя с кулдигской копией в руках. Следователь официально представился, антиквар предложил ему сесть.

– Вот точная копия украденной у Виркавса картины, – сказал он по-русски. – Любуйтесь. Если хотите, фотографируйте. А потом ищите связь между оригиналом и копией.

– А вы эту связь видите? – спросил Полищук.

– Я вижу.

– И что же это за связь?

– Картина, как теперь говорят, мессидж.

Тоня чуть не свалилась с антресолей. Она думала, что старик и слова-то такого не знает.

– То есть сообщение?

– Да, сообщение, – подтвердил Хинценберг. – Посмотрите на этого каменного дурака. Видите, что написано?

– На каком это языке? – спросил Полищук.

– Молодой человек, такого языка нет в природе. Или аббревиатура, или…

– Шифр?

– Мне тоже кажется, что шифр, – согласился Хинценберг. – Это может быть число из шести цифр. Что оно означает – одному Богу ведомо. Во всей картине только оно и представляет некоторую ценность. Сами видите, она уже ни на что не похожа.

– Откуда вы знаете, что это – точная копия?

– Так сказала госпожа Лаврентьева. Она очень опытный эксперт. Не смотрите на ее молодость. Я ее сам учил, я знаю.

– Хотел бы я с ней поговорить… – проворчал следователь.

– Все, что вы собирались ей сказать, уже сказал я, господин Полищук. Она все поняла. Она прекрасный эксперт, но, как все дамы, в сложной ситуации – глупая девочка. Так вот – я могу дать вам адрес женщины, которая принесла эту картину. Она и другие предметы старины нам приносила. Зовут ее Анна Приеде, живет в Кулдиге. Если вы узнаете, как к ней попала копия, то, может быть, что-то узнаете про оригинал.

– Странная история получается. Судя по всему, эта копия с каменным… ну, дураком, в Латвии уже очень давно. А убийца ждал, пока привезут оригинал из Канады. Если дело в шифре – получается, он следил за канадской картиной? – спросил Полищук. – Но откуда он узнал про ее существование? Вы что-либо понимаете?

– Госпожа Лаврентьева нашла в Интернете… простите, слово забыл. Такое место, где каждый может рассказывать о себе всякую ахинею. Там покойный Виркавс поместил фотоснимки своей галереи. Отозвался канадец Ральф Батлер… Но вы, господин Полищук, уже знаете про обмен картинами?

– Знаю.

– Этот Батлер – латыш. Вот чего вы, возможно, не знаете. Он переписывался с Виркавсом по-латышски. Мне кажется, что оригинал был вывезен из Латвии лет шестьдесят пять назад. Видимо, убийце от кого-то было известно о его существовании, но не знал про копию. А копия тоже явно имеет сложную историю. Давайте пойдем в нашу бухгалтерию, посмотрим документы, и вы запишете точный адрес Анны Приеде.

– Господин Хинценберг, вы уводите разговор от Антонины Лаврентьевой.

– Я знаю, что делаю. Вам лучше дружить с госпожой Лаврентьевой. В этом деле вам потребуется искусствовед, а она – хороший эксперт. Я ее рекомендую.

Тоня, сидя на антресолях, не видела, что Хинценберг приложил палец к губам.

– Хорошо, идем в бухгалтерию, – сразу согласился Полищук. И несколько секунд спустя Тоня перестала слышать их голоса.

В бухгалтерии ждал сюрприз. Ирена не признала в скромно одетом мужчине сотрудника полиции и сразу заговорила о делах.

– Господин Хинценберг, серебряные бокалы ушли, те, пять штук с монограммами, – доложила она. – Я думала, они так навсегда у нас и останутся.

– Кто взял? Туристы? – спросил антиквар.

– Туристы, два старичка. Они не первый раз уже приходят. То-то старушка обрадуется. Сейчас же ей позвоню, чтобы приехала за деньгами. Ей ведь внук телефон подарил, она показывала и номер дала – как раз перед тем, как в больницу попала. Сейчас найду… сейчас… Ну вот! Анна Приеде, квитанция номер… нет… телефон – два девять шестьсот тринадцать…

– Та самая Анна Приеде, – сказал Хинценберг. – Записывайте. А впридачу я дам вам телефон Александра, который был у Виркавса вместе с госпожой Лаврентьевой. Фамилию, правда, не знаю. А телефон у меня записан в памяти этой адской машинки. Александр иногда, если не может найти госпожу Лаврентьеву, звонит мне. Только, пожалуйста, сами его найдите, я не такой умный…

И Хинценберг протянул Полищуку свой мобильник.

– На букву «А»? – спросил тот.

– На букву «С». Знаете – есть такое хорошее русское слово «стрекозел»?

– Знаю.

– Очень хороший мальчик, но стрекозел. В нем нет основательности. Я бы не отдал за него свою внучку – вы понимаете, что я имею в виду.

– И опять вы ловко выгораживаете эту госпожу Лаврентьеву, – заметил Полищук. – В чем тут ваша выгода?

Ирена уставилась на следователя круглыми глазами.

– На прямой вопрос вы получите прямой ответ, господин Полищук, – сказал Хинценберг. – Во-первых, я рад, что вы не подозреваете меня в старческой сентиментальности. Во-вторых, госпожа Лаврентьева – моя ученица и очень полезна «Вольдемару». Я не хочу, чтобы она из-за этой истории впала в депрессию и утратила работоспособность. В-третьих, я хочу, чтобы вы, господин Полищук, работали с ней в одной связке – так, кажется, говорится по-русски?

– Да, так, – подтвердил изумленный следователь. – Но вы что – на работу меня нанимаете?!

– Нет – это тот самый редкий случай, когда мои интересы совпадают с интересами государства. Соглашайтесь, господин Полищук. Узнаете много нового и неожиданного.

 

Глава пятая

Курляндия, 1658 год

Человек предполагает, а Бог располагает.

Эту великую истину Кнаге уразумел на собственной шкуре.

Арендатор барона провез его на телеге, как и было обещано, полторы немецких мили, а потом Кнаге повесил на плечо два связанных вместе мешка, взял третий в руку, пристроил мольберт на плечо и пошел, и пошел…

Арендатор объяснил ему, что нужно двигаться через городишко Хазенпот, совсем жалкий и захиревший городишко, в котором есть то ли три, то ли уже только две корчмы, а оттуда до Либавы – восемь миль, если люди не врут. И что такое восемь миль для длинноногого парня? Ночевать можно и в стогу – еще не все хозяева убрали их и свезли сено в сараи, а кое-кто потащит его с дальних покосов, когда выпадет снег и можно будет без особых забот отправиться за грузом на широких санях.

У городишки была примета – старый замок над рекой, построенный в правильном месте – на холме. Замок же лет сто как был заброшен, и местные жители понемногу таскали оттуда камни – для строящейся церкви и для собственных жилищ. Когда-то Хазенпот был ганзейским городом, в нем жили богатые купцы, совершались сделки. А ныне он кое-как влачил существование и не приказал долго жить лишь потому, что стоял на дороге, соединяющей Гольдинген, любимый городок герцога Якоба, с портом Либавой.

Кнаге знал эти маленькие городишки со своей аристократией, своими интригами, своими тонкостями в отношениях между бюргерами и окрестным дворянством. Они были на одно лицо – даже двухэтажных зданий строилось мало; в том же Гольдингене были главным образом одноэтажные; если здание возвышалось над прочими, то это скорее всего был склад богатого купца; перелетным птицам городишки представлялись, надо полагать, красноватыми пятнами, потому что большинство жилых зданий было крыто черепицей местной работы. И улицы там были узки, и рыночные площади – невелики; впрочем, Кнаге других городов и не знал, широкая улица показалась бы ему нелепостью.

Живописец вошел в Хазенпот и первым делом отыскал корчму. Корчмарь, как и положено при его ремесле, оказался словоохотлив. Он узнал о ремесле нового постояльца и предложил намалевать вывеску. Кнаге думал, что корчмарь захочет изобразить предметы, привлекающие внимание любителей хорошей кухни: свиной окорок, жареную курицу, бутылки с вином, пивные кружки. Но тот оказался личностью возвышенной и заказал голубого с золотом грифона. Кнаге хмыкнул и сказал, что грифон – дорогое удовольствие, за него нельзя брать столько же, сколько за какую-то пошлую свинину или курятину. Корчмарь отвечал, что никто в Европе уже не делает вывесок с провиантом, а над входом в солидные заведения висят целые картины маслом, изображающие красных львов, золотых оленей, белых драконов и прочий геральдический зверинец. Кнаге, к стыду своему, промышляя два года по баронским усадьбам, как-то эту новую моду проворонил.

Срядились на том, что за голубого грифона с золотыми бликами, чуть ли не вровень ростом с корчмарем, живописец будет жить и хорошо питаться в корчме, пока не завершит шедевра, а также получит четыре шиллинга. Кроме того, корчмарь сказал, что в Хазенпоте через две недели свадьба, вдова ратсмана отдает замуж старшую дочку, семнадцатилетнюю красавицу, за бургомистрова сына, то есть – пирует хазенпотская аристократия. Возможно, для полноты счастья новобрачным недостает парных портретов – так что можно послать в разведку жену корчмаря, сестра которой служит в бургомистровом доме экономкой.

Оказалось, что парные портреты в смете свадебных расходов не стояли, но мысль бургомистру понравилась. В конце концов, государственный он муж или дерьмо собачье? Да и сынок не промах, явно унаследует отцовскую должность. Сперва эти портреты могут висеть дома, потом, со временем, один из них станет украшением ратуши: пусть потомки видят, какие мужи возглавляли магистрат, и берут их за образец!

Бургомистрово честолюбие привело к тому, что Кнаге, едва доделав голубого грифона, взялся за портреты. И тут уж он хватал себя за руку всякий раз, как талант подсказывал подпустить на физиономиях красного цвета. Реализм реализмом, а приключение с фон Брейткопфом живописец запомнил крепко. Портреты велено было писать в полный рост и на благородный лад. То есть за спиной у жениха чтобы стоял античный портал с колоннами, за спиной у невесты – тоже что-нибудь богатое, мраморное, на темном фоне. Жених позировал в свадебном костюме из темно-синего стеганого атласа, с преогромным фестончатым воротником, торчащим за пределами юношеских плеч чуть ли не на два курляндских дюйма с каждой стороны. Обнаружив эту комическую беду, Кнаге решил подогнать плечи под воротник – когда-нибудь бургомистров наследник ведь заматереет.

Невеста была в темно-синем бархате с рыжеватой парчой: бархатные широкие рукава были только до локтей, из них высовывались парчовые. Манжеты были двухъярусными, и Кнаге проклял все на свете: он уже и с жениховым воротником намучался, выписывая симметричные круги, завитки и нитяное плетение кружева, а тут все это было мельче, тоньше и причудливее. Но с воротником невесты Кнаге хлебнул истинного горя – он также был фестончатым, но многослойным, с ленточными розетками, и невеста очень хотела передать все его великолепие.

Предполагалось женихов портрет вешать слева, а невестин – справа, и чтобы они были вроде как повернуты друг к дружке, но при этом смотрели на зрителя, словно говоря: мы в браке состоим, в почтенном и не признающем всяких фривольностей браке, оттого наши лица так серьезны, и ты, зритель, изволь отнестись к нам с трепетным уважением. Во взгляде жениха Кнаге этот беззвучный приказ зрителю передал, а с невестой пришлось помучиться.

Кроме того, работа над портретами была окутана строжайшей тайной. Родители жениха и невесты не хотели, чтобы горожане видели свадебные наряды до того утра, когда молодых поведут в церковь. Поэтому Кнаге был доставлен в дом к бургомистру под покровом ночного мрака, как выразился заказчик. Проработав там три дня, он точно так же был переведен в дом невесты. И о соблюдении тайны заботилась уже будущая теща бургомистрова сынка.

Она показалась Кнаге гораздо более соблазнительной и привлекательной, чем ее старательно завитая и чуть что – зовущая на помощь матушку дочка.

Вдова ратсмана Клара-Иоганна Фиркс считалась в Хазенпоте, с одной стороны, завидной невестой – ей не исполнилось еще и тридцати пяти, а она, выдав замуж старшую дочь, должна была позаботиться только об одной младшей, пятнадцатилетней, и вокруг той уже вились женихи, так что вскоре госпожа ратсманша оставалась в доме одна, никакими младенцами не обремененная, и – полная хозяйка своим деньгам. С другой стороны, ее называли сумасбродкой и поговаривали даже о колдовских наклонностях. Основания для этого были немалые.

Госпожа ратсманша до замужества несколько лет прожила в Доббельне. Там на нее обратила внимание женщина, насчет которой добрые доббельнцы никак не могли прийти к единому мнению: то ли тем, что она выбрала город для жительства, надо гордиться, то ли этого надо опасаться, то ли вообще следует как-то ее выпроводить и вздохнуть с облегчением. Женщина эта была приемной матушкой герцога Якоба Елизавета-Магдалена.

Почтенная дама увлекалась сбором лекарственных трав, сама бродила по лугам и лесам, и до того смутила местных жителей, что однажды чуть не дошло до беды. Зимой сорок третьего года, ровно пятнадцать лет назад, не хватило корма для скота, и многие крестьяне собрались продавать коров и овец. Елизавета-Магдалена приказала объявить в церквах, что сама его скупит по высоким ценам, а крестьянам даст в долг семена и хлеб. Но благотворительность показалась подозрительной – поди разбери, в какую адскую затею хочет втравить людей ведьма? Крестьяне посовещались – и продали свой скот за гроши скупщикам. Правда, потом, когда им угрожала голодная смерть, они приняли муку, которую безвозмездно раздавала Елизавета-Магдалена. Ее репутация от этого лучше не стала, и крестьяне вздохнули с облегчением, когда в сорок восьмом году старая дама умерла.

При этом она была очень строга насчет нравственности и дисциплины. Заметив, что родной батюшка юной Клары-Иоганны, овдовев, совсем на радостях сбился с пути истинного, пьет и приводит домой девок, она взяла невинную девицу под крылышко. В результате госпожа ратсманша приобрела стойкую способность поступать так, как ей самой кажется верным, невзирая на мнение окружающих.

Эта способность дала о себе знать, когда Мартин-Иероним Кнаге стал потихоньку приходить по утрам, чтобы при правильном освещении писать портрет хорошенькой невесты. Сперва Клара-Иоганна, заметив, что высокий улыбчивый парень одет очень скромно, распорядилась отдать ему рубашки покойного супруга – что им без дела лежать в сундуке, а зятьям такое не подаришь. Потом, взявшись разбирать сундуки, она с горничными откопала колет покойного свекра – совсем еще хороший колет из дорогого темно-лилового сукна и с откидными рукавами. Рукава переделали и принарядили живописца. Он, почуяв, к чему дело идет, стал присматриваться к белокурой вдове и признал, что она еще хороша собой, характер имеет бойкий, язычок острый, так что скучать с ней не придется. Разница в возрасте его не смущала совершенно.

Считалось естественным, что подмастерье, желавший стать мастером, сватался к вдове цехового мастера, принимая как должное даже пятнадцать лет этой самой разницы. А Кнаге, в сущности, был бродячим подмастерьем – немало их переходило из города в город, нося в котомках рекомендательные письма, даже во время Тридцатилетней войны, завершившейся десять лет назад.

Ко дню свадьбы обмен взорами уже стал очень выразительным.

Кнаге не то чтобы увлекся – образ Марии-Сусанны еще не выветрился из головы, да и не был он способен на всепоглощающие страсти, – а понял, что упускать такую возможность нельзя. Женщина, умевшая и двусмысленно пошутить, на деле была очень строгих правил, до венчания и поцелуя бы не дала. Значит, нужно вести дело к венчанию.

Объяснение состоялось вскоре после свадьбы – ради этого объяснения Кнаге нарочно остался в Хазенпоте. Он пришел за кое-какими принадлежностями своего ремесла, с умыслом забытыми в доме, она же сама повела его в комнату дочери, уже переехавшей в дом свекра, где создавался парадный портрет, и там Кнаге, глядя в пол, признался, что вовсе не хочет уезжать из столь гостеприимного города. Вдова спросила, отчего бы ему не остаться? Кнаге, волнуясь не на шутку, намекнул, что все зависит от воли некой особы: коли будет на то ее воля, останется, а нет – уйдет скитаться, навеки безутешный. Вдова удивилась: неужто в городе есть столь бессердечные особы? Кнаге объяснил: особа вовсе не знает о том, что он готов ей служить до гроба. Вдова вздохнула: завидна судьба той особы, что завладела сердцем столь милого и статного молодого человека…

Словом, разговор о безымянной особе не затянулся, имя было назвало, смущение преодолено, и речь пошла о вещах практических.

– Если мы поженимся, мои дорогие соседи сойдут с ума, – сказала Клара-Иоганна. – Они и так бог знает что обо мне думают и рассказывают. Это потому, что во время болезни моего дорогого супруга я сама распоряжалась всеми делами куда лучше, чем он. Женщине такого не прощают. Мы могли бы уехать во Фрауэнбург, он всего за десять миль от Хазенпота.

– Знаю, я там бывал, – отвечал Кнаге, – меня там наверняка помнят. Я писал виды озера для одного богатого господина.

– Фрауэнбург сейчас расцветает, как роза, чего о Хазенпоте не скажешь. Герцог ему покровительствует. Было бы разумным там поселиться. У хорошего мастера, открывшего свою мастерскую, было бы много заказов, и он мог бы взять учеников. Ученики придают мастерской солидности.

– Это прекрасная мысль, – Кнаге улыбнулся. Отчего бы нет? Вдовушка права – если она станет женой мастера-живописца, имеющего подмастерье и троих учеников, никто и не заикнется о неравном браке. А она-то уж знает, как повести дело, чтобы магистрат Фрауэнбурга оказал новичку покровительство.

– Тогда мой любезный мастер мог бы выехать туда первым и присмотреть подходящее помещение. Было бы неплохо снять дом или для начала половину дома. Уезжать вместе – неприлично.

– Но я сперва должен побывать в Либаве! – вдруг вспомнил Кнаге. – Я обещал барону фон Нейланд передать важное письмо!

– Только эта причина?

– Да… – неуверенно сказал Кнаге. Он вспомнил еще, что обещал барону покинуть Курляндию.

– Но это же совсем просто – из Либавы в Гольдинген и обратно постоянно ездят торговцы. Я знаю надежного человека, отдам ему письмо, он передаст его – и даже денег с меня за это не возьмет.

– Это было бы замечательно, – согласился Кнаге.

В эти минуты он совершенно позабыл и об Амстердаме, и о Марии-Сусанне. То, что предложила ему судьба, было лучше ученья у прославленного мастера и уж подавно лучше бесплодных мечтаний о гордой красавице. Живописцу не пришлось лебезить перед цеховыми мастерами, чтобы приняли хотя бы краски растирать, не пришлось ждать, пока кто-то из них скончается. Красивая белокурая вдовушка словно с неба свалилась. И все совершилось так быстро, что Кнаге мог сказать лишь одно: воля Божья.

Так он и сделал.

Рига, наши дни

Тоня дождалась, пока Хинценберг выпроводил следователя, и спустилась с антресолей.

– Ну, кажется, мы с этим господином Полищуком нашли общий язык, – сказал Хинценберг. – Он полон всяких странных подозрений, но он еще не оглох – способен слышать, когда ему говорят умные вещи. А сейчас, деточка, собирайся в дорогу.

– Куда? – спросила удивленная Тоня.

– В Кулдигу, к Анне Приеде. Завтра ты выедешь автобусом с самого утра, а вечером вернешься. Ирена даст тебе квитанции. Ты отвезешь ей деньги за серебряные бокалы, скажешь – у тебя в Кулдиге дела, и «Вольдемар» решил оказать постоянной клиентке такую услугу.

– Господин Хинценберг, – вмешалась Ирена, – извините… Но эти два покупателя, что забрали бокалы, хотели встретиться с госпожой Приеде. Может быть, у нее найдется еще старинное серебро, так они бы взяли.

– Помимо «Вольдемара»? Хитрые у нас покупатели! А ты, милочка, вот что сделай – дай им адрес Анны Приеде и даже объясни, как доехать до Кулдиги.

– Вы думаете, туристы в такую даль не потащатся?

– Я думаю, что потащатся… – задумчиво сказал Хинценберг. – По твоим описаниям, они мои ровесники. А когда входишь в плотные слои атмосферы… как спутник, которому пора сходить с орбиты… вот тогда смотришь, что еще в жизни не сделано… Дай им адрес и вообще проинструктируй. Как ты с ними договорилась? Ты ведь договорилась, милочка?

– Да, – призналась Ирена. – Они мне оставили телефон. Они живут в гостинице тут рядом, на улице Глезнотаю.

Старый антиквар усмехнулся. Он понял, что телефон был вручен вместе с пятилатовой бумажкой, и Ирене сейчас страшно неловко.

– Звони им, милочка, и объясни ситуацию. Дай им телефон Тони, пусть договорятся и едут все вместе.

– А на каком языке мне с ними говорить? – забеспокоилась Тоня.

– Не волнуйся, деточка. Если это те, о ком я подумал, они неплохо понимают по-русски.

– Но они говорили между собой… – Тоня задумалась, вспоминая. – На идиш они говорили. Так сказал Саша.

– На идиш они говорили, чтобы никто посторонний их не понял. Так что собирайся в дорогу… главное я забыл! Командировочные! Идем, получишь на транспортные расходы и на обед в приличном кафе.

Тоня пошла следом за антикваром, пытаясь понять, что он затеял.

– Вот деньги, деточка, – Хинценберг выдал двадцать латов. – Эта Анна Приеде впустит тебя в дом. Ты внимательно разглядишь все ее сокровища. Ты намекнешь ей, что «Вольдемар» взял бы еще что-нибудь на реализацию. Спросишь, где та картина, с которой она тогда приходила. Тут госпожа Приеде расскажет тебе печальную историю о том, как злые люди украли шедевр семнадцатого века. Ты не спорь, соглашайся. И тогда она, может быть, сообщит, откуда взялась картина. Это может быть романтическая история о том, как шедевр триста лет лежал в дровяном сарае, и на нем кошка окотилась. А может быть что-то реалистическое – скажем, картина принадлежала какому-нибудь соседу и досталась госпоже Приеде после его смерти. Узнай как можно больше. А что касается туристов – ты просто слушай, о чем они говорят с госпожой Приеде и какие деньги ей обещают. Просто слушай и ни во что не вмешивайся. Поняла, деточка?

– Поняла, господин Хинценберг.

– И постарайся сегодня не встречаться со своим мальчиком. После разговора с Полищуком он будет очень сердит. А пока ты будешь в Кулдиге, он успокоится. Главное – дать ему возможность успокоиться…

Тоню немного раздражало, что антиквар называет мальчиком взрослого мужчину. Однако она понимала, что его внуки – примерно того же возраста. Естественно, она Хинценбергу не возражала – с нее хватило одного нагоняя по поводу жениха.

– Отключи телефон, – посоветовал антиквар. И, убедившись, что она это сделала, послал ее к Ирене.

В «Вольдемаре» женщины делились на «деточек» и «милочек». Причем эти словечки перенял и Хмельницкий, и третий компаньон с причудливой фамилией Бурмистер. «Деточками» были молодые и незамужние – лет до тридцати. Ирена, которой недавно исполнилось сорок, уже довольно давно была «милочкой».

– Я с ними созвонилась, – сказала Ирена, – и все им объяснила.

– На каком языке? – с беспокойством спросила Тоня. Сопровождать двух ветхих старцев, не умея с ними объясниться, она откровенно боялась.

– Наполовину по-русски, наполовину по-латышски.

– Как, они знают латышский?

– Ну, немного нахватались. «Добрый день», «спасибо», «пожалуйста», «который час». Сейчас посмотрим в компе расписание автобусов, я им еще раз позвоню и дам тебе трубку.

Был очень хороший утренний рейс через Кандаву, и всего два с половиной часа езды, но – ровно в семь утра. Следующий хороший рейс был уже в час дня. Чтобы не петлять, заезжая в Тукумс, и не тратить лишний час непонятно на что, Тоня решила – лучше ехать в час. В четыре, значит, можно оказаться у Анны Приеде, потому что Кулдига – миниатюрный городок, его минут за двадцать можно весь насквозь пробежать, и обратно – шестичасовым рейсом. Ирена объяснила этот расклад туристам, и они согласились – больше в Кулдиге делать вроде нечего, а если найдутся какие-то дела – там наверняка есть гостиница. Оказалось, что и в маленькой Кулдиге есть свой «Метрополь» в самом центре городка, на улице Базницас.

Тоня была девушкой ответственной. Зная, что ей предстоит развлекать престарелых туристов, она прочитала накануне о Кулдиге и запомнила главное – город древний, раньше назывался Гольдинген, строить его начали при крестоносцах, в 1242 году, славится удивительно хорошо сохранившейся архитектурой семнадцатого и восемнадцатого веков, а также самым широким в Европе водопадом на реке Вента, который фактически находится в самом городе.

Но два старичка, которые опознали ее на автовокзале по белой сумке, белой курточке и большим очкам, в экскурсоводе не нуждались. Им, видимо, было о чем поговорить друг с другом, и всю дорогу Тоня читала почтенное исследование о немецких художниках шестнадцатого века.

Планом Кулдиги она запаслась и еще дома наметила маршрут от городской автостанции до старого, надо думать – исторического дома Анны Приеде на Бочарной улице.

Старушка ждала гостей с нетерпением и накрыла стол в светско-латышском вкусе: с вышитыми салфетками, блюдом классических пирожков со шпигом, еще одним блюдом с печеньем, с красивыми кофейными чашками и вазочкой, в которой стояли маленькие розы. Первым делом Тоня отдала ей деньги, а потом уж взялась переводить с латышского на русский и обратно: госпожа Приеде, как многие жители Курляндии, с русским языком была не в ладах.

– Откуда серебро? – спросила она. – А серебро мне от сестры досталось. Сестра старше меня была, три года назад умерла. Я и раньше брала у нее серебро и возила в рижские магазины.

– Разве в Кулдиге нет своего антиквариата? – спросила Тоня.

– В Риге лучше платят.

Старички обменялись какими-то невразумительными словами, судя по интонации – что-то вроде «ну, я же тебе говорил». Язык был не идиш – тот Тоня бы опознала по сходству с немецким, не английский и не французский. Потом они попросили принести, что еще было на продажу. Анна Приеде вынесла большие суповые ложки.

– Очень хорошо, – сказал лысый турист. – Мы это берем. Спросите, сколько стоит.

Поняв, что старые чудаки не собираются торговаться, старушка заломила немалую цену – по пятьдесят латов за ложку. И они действительно не торговались. Деньги были сразу выложены на стол. Тут Анна Приеде прямо расцвела.

– Если уважаемые господа хотят, я схожу к соседке, у нее тоже есть старое серебро! – пообещала она. – Большие серебряные стопки, сахарница, чайные ложечки!

Старички это намерение одобрили. По их просьбе Тоня удержала госпожу Приеде от немедленного побега из-за стола – надо же ей допить такой крепкий, такой ароматный, по какому-то фамильному рецепту изготовленный кофе!

Поскольку вопрос с серебром был решен, Тоня решила заняться картиной.

– Госпожа Приеде, удалось ли найти пропажу? – спросила она.

– Нет, не удалось! На свете много плохих людей! Нашелся добрый человек, отвез меня в больницу, и нашелся плохой человек – присвоил старинную дорогую картину.

Тоня не стала объяснять, что это одно и то же лицо.

– Картина, должно быть, тоже досталась в наследство? – поинтересовалась она.

– Да, конечно. Я не так богата, чтобы покупать старинные картины.

– Ваши родители интересовались живописью?

Старушка задумалась.

– Я бы не сказала. Просто три картины у нас были всегда. Две висели в большой комнате, а третью… вы же ее не видели, а если бы видели – то поняли бы, что в комнате ее вешать просто неприлично. Те две тоже очень старые, они все три одного возраста, так те я уже продала. А эта лежала на чердаке, я про нее и забыла. Те были красивые. На одной старая мельница – такая же, как на той, которая пропала. Поэтому я думаю, что их один художник малевал. А на другой старая баронская усадьба.

– И давно вы их продали?

– Старик мой был еще жив, он их возил в Ригу. Когда же это было? В девяносто восьмом? Или в девяносто девятом? Это было, когда у Нормунда фирма лопнула… Думали, дом продавать придется…

– И тоже в «Вольдемар» сдали?

– Скорее всего. Я его про название не спрашивала.

– Кто же вам, госпожа Приеде, посоветовал обратиться в «Вольдемар»?

Этого старушка вспомнить не могла.

Потом она вышла на несколько минут и вернулась с такой же старенькой соседкой. Той тоже серебро досталось от умерших родственников, где родственники им разжились, соседка не знала, и Тоня подивилась совпадению.

А вот дальше начались чудеса. Во-первых, туристы пропали. Казалось бы, только что, выйдя из дома Анны Приеде, шли рядом и спрашивали Тоню о временах герцога Якоба. И вдруг – словно корова языком их слизнула.

Пробежавшись взад-вперед, Тоня посмотрела на часы и охнула – автобус, на который были куплены обратные билеты, отходил через двадцать минут. Решив, что два таких бойких старичка могли и сами дойти до автостанции, Тоня поспешила туда – а там ожидало второе чудо.

Время было самое транспортное – жители окрестных городков, работавшие в Кулдиге, разъезжались по домам, несколько автобусов принимали пассажиров, публика была деревенская – просто одетая, с огромными сумками и кошелками, многие – в резиновых сапогах. И среди негромкой и многоголосой латышской речи вдруг прохрипело русское слово:

– Хозяин, слышь, хозяин, ты это… Возьми меня, хозяин!..

Тоня чуть не подпрыгнула.

Только раз в жизни слышала она такой рингтон – и он стоял в мобильнике покойного Виркавса.

Хозяин не торопился взять аппарат, и призыв прозвучал еще раз. Но Тоня уже приблизилась к мужчине, вытянувшему аппаратик из кармана, уже зашла сбоку, чтобы увидеть его лицо.

Лицо она увидела, хотя не сразу поняла, где встречалась с высоким темноволосым парнем. А сообразила, когда он, таща немалый груз, уже карабкался в разбитый проселочными дорогами автобус.

Это был тот самый Мефистофель с фотографий, сделанных подругой Лолиты. Ошибиться Тоня не могла – и внешность приметная, и память у эксперта на лица замечательная.

Тут у нее в голове началась сумятица: что делать, куда бежать?! Будь Тоня посмелее – прыгнула бы в тот самый автобус, исхитрилась бы познакомиться с Мефистофелем. Но она никогда особой решительностью не отличалась. Пока она искала в мобильнике номер Хинценберга, чтобы он помог связаться с Полищуком, автобус отбыл, Тоня только успела прочитать название конечного пункта на табличке: Снепеле.

– Это интересно, – сказал старый антиквар. – Ты уверена, что это он?

– Да, уверена.

– Ты сможешь описать, во что он был одет? Что у него было с собой?

– Ну, во что?.. В джинсы, в куртку… такую бежевую… С собой были сумка и мешок… да! Из мешка торчали две ручки – такие, как у лопат!

– И уехал в сторону Снепеле?

– Да.

– Ну, там он мог много где выйти по дороге. А что наши любители серебра?

– Они пропали, господин Хинценберг! Я прямо не знаю, где их искать!

– Не надо их искать, деточка. Возвращайся домой. Если они пропали – значит, у них в Кулдиге какие-то дела. Не волнуйся за них. Ты видишь – я же за них не волнуюсь.

– Но как они – в чужом городе?.. Языка не знают?.. Их никто не поймет и они никого не поймут!..

– Как ты полагаешь, деточка, они в здравом рассудке?

– Раньше думала, что да, – честно сказала Тоня.

– Вот и дальше так думай. Приедешь – сразу с автовокзала беги в «Вольдемар», я там буду тебя ждать.

На обратном пути Тоня пыталась читать про немецких художников, но все время отвлекалась. Она понимала, что угодила в неприятную историю.

Больше всего на свете ей нравилось читать умные книжки и разговаривать с воспитанными людьми об искусстве. Ей нравилось раскапывать новую информацию, укладывать ее на полочки, выстроенные в памяти, сопоставлять, приводить в порядок. И знакомиться с оригиналами тех картин, которые были известны только по репродукциям, она очень любила.

Тоня хотела тихой и спокойной жизни. Она искренне считала, что перебесилась, после нескольких студенческих приключений с полуголыми плясками в мастерских каких-то безумных экспериментаторов. Она словно бы поставила галочку в списке против пункта «беспутство молодости». Теперь она хотела быть замужем, спокойно заниматься своим делом, покупать нужные в хозяйстве предметы, немного погодя – родить ребенка. Погоня за убийцей, вооруженным двумя лопатами, была ей совершенно не нужна!

Ослушаться Хинценберга она не могла – с автовокзала поспешила в «Вольдемар». А там ее ждал сюрприз – в запасниках сидел Полищук.

– Ваше счастье, что у вас такой начальник, – сказал он Тоне. – Ну, давайте с самого начала. Кто этот человек? Откуда вы его знаете?

– Я его совершенно не знаю, – сердито ответила Тоня. И рассказала, как Лолита везла из Канады картину.

Полищук только что за голову не схватился.

– Значит, вы знали, как картина попала в Ригу, и молчали?!

– Тише, тише, молодой человек! – призвал его к порядку Хинценберг. – Тут не кричат.

Он был в сером халате и в беретике. Этот беретик с хвостиком был родом, наверное, из пятидесятых годов. Как-то Хинценберг при Тоне сильно возмущался каким-то старым халтурщиком, притащившим в «Вольдемар» на продажу свою мазню:

– Он позволяет себе носить берет! Берет носит мастер, а этот, а этот… пусть носит кепку!

Полищук нехорошо посмотрел на Хинценберга.

– А мне вот кажется, что вы сами решили провести следствие, – сказал он. – Завидуете лаврам Шерлока Холмса?

– Я старый больной человек, – ответил антиквар. – Я уже стою одной ногой в могиле.

Это означало – мне пора подумать о душе, я уже составил завещание, а вы пристаете ко мне с какими-то глупостями.

– Хотел бы я знать, что вы задумали…

– Развлечься хочу, – вдруг выпалил Хинценберг. – Когда входишь в плотные слои атмосферы, где нет ни женщин, ни коньяка, ни горячих страстей, а одни только скромные интеллектуальные радости…

– И вы развлекаетесь за мой счет, господин Хинценберг?

Тоня понимала, что следователь прав. И видела, что он еле удерживается, чтобы не наговорить старику грубостей.

– Это как посмотреть, – уклонился от конфликта антиквар.

Полищук повернулся к Тоне.

– Координаты этой подруги, – строго сказал он.

– Если вам нужны снимки… – Тоня замялась. – Они у меня. То есть я их послала себе с ее компа…

– Ваши инструкции, господин Хинценберг? – сердито спросил Полищук.

– Мои! – решительно ответил антиквар.

Тоня изумилась – ни о чем подобном Хинценберг ее не просил, она даже не успела рассказать ему, что послала себе картинки.

– Ну так скажите этой своей Мата Хари, чтобы поделилась снимками со мной, убогим!

Хинценберг рассмеялся.

– Открой свой почтовый ящик с моего ноутбука, деточка, – велел он, – и сделай распечатки. А потом расскажешь, как съездила в Кулдигу и что хорошего узнала у госпожи Приеде. Слушайте, господин Полищук, эта информация не только для меня, но и для вас.

Тоня доложила Хинценбергу про три картины, стараясь при этом не смотреть на следователя.

– То есть вы думаете, что все три нарисовал один и тот же человек в одной и той же местности? – уточнил Полищук. – На том шатком основании, что мельница – одна и та же? Да они все одинаковые, эти мельницы!

– Давайте примем за основу, что Приеде говорит правду, – предложил Хинценберг. – Допустим, что где-то в Курляндии стояла в середине семнадцатого века мельница, а вокруг нее бродил художник, написавший пейзаж с каменным дураком. Я даже готов подсказать вам, что стоит поискать на лесных опушках этого дурака. Поля, которые не обрабатываются, так быстро зарастают…

Тоня сняла с принтера картинки и отдала Полищуку первому, чтобы хоть из-за этого не возмущался.

– Хотите сказать, что он до сих пор там стоит?

– Может быть, лежит! Присыпан земелькой, сверху выросли кустики… Кто его знает, что он, этот курляндский Приап, охраняет. Но только имейте в виду, что двигаться нужно быстро – где-то там уже гуляет товарищ с двумя лопатами и мобильником покойного Виркавса. Если он вам действительно нужен – именно там его следует ловить. Дайте-ка сюда его портрет… Посмотрите – у него такой вид, будто он хотел удрать с картиной под мышкой, но не успел. Я могу держать пари, что он привязался к курьеру не просто так – а когда увидел, как курьер показывает таможенникам картину.

– Это само собой, – согласился Полищук. – Значит, нужно искать остальные две работы курляндского анонима?

– Вот вы уже мыслите, как искусствовед! – обрадовался Хинценберг. – Если когда-нибудь начнут изучать творчество этого мазилы, то его так и назовут – Курляндским Анонимом с большой буквы! Но учтите, что анонимов может быть два. Один – тот, кто написал работу, украденную у Виркавса, а другой – тот, что кое-как наляпал копию. Я попробую узнать о судьбе тех двух картин. А ты, деточка, возьми у своего мальчика тот большой фотоаппарат. Нужно будет сделать очень качественные снимки – если, конечно, мы эти работы отыщем. Да, одну мелочь мы забыли. Тонечка видела в Кулдиге убийцу Виркавса.

– Как?!

Пришлось объяснять.

Полищук согласился – преследовать убийцу Тоня не могла. И где он вылезет из автобуса – тоже не могла. Но позвонить и сказать о своем открытии – могла?

– И что, вы бы взяли полицейский вертолет и помчались в Кулдигу? – спросил Хинценберг.

– Сейчас позвоню ребятам. Пусть узнают у шофера и пассажиров, где вылез этот гражданин с двумя лопатами, – и Полищук, как будто разговор был бог весть какой государственной тайной, покинул «Вольдемар».

Следующие два дня Тоня и Ирена, не разгибая спины, перебирали старые квитанции. Им нужно было найти картины, которые приехали в «Вольдемар» из Кулдиги с девяносто седьмого по двухтысячный год, проданные неведомо когда. Хинценберг смутно припоминал какую-то мельницу, которая и недели не провисела, что же касается вида усадьбы – их за те годы, что он был совладельцем «Вольдемара», ушло не меньше десятка.

Перерыв кучу пыльных бумажек, они напали на следы шести пейзажей со старинными усадьбами. А Хинценберг вспомнил, что видел кое-как намалеванную мельницу во «вражеском логове», как он называл антиквариат-конкурент, названия не имевший, но и без него неплохо процветавший в Старой Риге.

Когда позвонил, чтобы узнать новости, Полищук, ему предложили присоединяться. Предстояла увлекательная работа – опрос коллекционеров. Было известно разве что время приобретения шести работ. Цена у всех была примерно одинаковой. Хинценберг утверждал, что искать нужно самую дешевую – не то заведение «Вольдемар», чтобы сплавлять дуракам за солидные деньги заведомую мазню.

К финишу все пришли одновременно – Тоня обошла пятерых коллекционеров (шестой приказал долго жить, а картины, как выяснилось, уже года два висели без движения во «вражьем логове») и нашла искомую усадьбу, явно намалеванную тем же мазилой, а Хинценберг отыскал мельницу. Все три полотна были созданы одной торопливой рукой.

– Хотел бы я видеть оригиналы, – ворчал Хинценберг, изучая с лупой большие и очень четкие фотографии. – О! А вот и разгадка! Деточка, звони Полищуку!

Тоня взяла мобильник – и он у нее в руках сам зазвонил.

– Это Саша! – обрадовалась девушка. – Сашенька!..

Жених вместе с Петракеем поехал в Москву поздравлять с юбилеем Мишука. Они везли картину в новенькой раме, четыре ящика терветского пива и два ящика бауского. Референт понадобился для чтения грандиозного приветствия – Петракей не хотел позориться, поскольку имел проблемы с дикцией, да и неудивительно – после сложного перелома челюсти.

Мишук, мужчина серьезный, праздновал юбилей в три захода – для родни, для близких друзей и для пиара. Петракей считался близким другом и был зван в ресторан «Ходжа Насреддин в Коканде», снятый Мишуком на весь вечер и всю ночь. Юбиляр самолично разрабатывал с шеф-поваром меню и выбирал девчонок, исполняющих танец живота; выбрал в итоге всех шестерых, здраво рассудив, что до утра времени много и нехорошо будет, если гости заскучают.

Гости тоже были люди солидные, приехали без жен, кое-кто взял с собой боевую подругу. И каково же было удивление Петракея, когда к нему подошла молодая рижанка, отношения с которой он считал завершенными. Она была с двоюродным братом Мишука, Генычем, с которым сам же Петракей ее и познакомил. Одета она была рискованно, однако с определенным вкусом. И умный Петракей сразу понял, что девица будет выжидать, пока он подопьет, чтобы попытаться вернуть утраченные позиции.

– Так, – сказал он референту. – Кто в Риге знал про юбилей? Кто, кроме моей Людки, Сергеева и тебя?! Ну?! Колись!

– Еще знал эксперт, который выбирал картину, – честно ответил Саша.

– Эта твоя? И что – ты ей все доложил про Мишука? Так, ясно. Доложил. Промолчать не смог. Спасибо. Совсем без мозгов, да?!

Петракей приходил в ярость быстро и успокаивался тоже быстро. Но Саша, видя его вспышки с воплями, сразу терялся. Он воспитывался в семье, где орать было не принято. Бабушка-латышка, растившая внука несколько лет, очень следила за благопристойностью в доме. Сашины друзья тоже шума не любили. Петракей был первым мужчиной в его жизни, который орал, матерился, потом внезапно успокаивался и работал с перепуганным подчиненными, как ни в чем не бывало.

Получив яростный нагоняй, Саша спрятался от своего шефа в самый дальний угол ресторана и там уже обдумывал заявление об увольнении. Роскошный банкет был ему не в радость. Он даже до того досиделся, что решил уйти и лечь спать в гостинице – а пьяного Петракея уж как-нибудь доставят в его номер-люкс, об этом команда Мишука позаботится. Но, пробираясь к выходу, Саша увидел Петракея, отплясывавшего с высокой радостной девицей – той самой, которую он еще час назад видеть не желал. Потом, на рассвете, он увез ее в гостиницу.

Логика Петракея была Саше недоступна. Немного успокоившись, он стал думать – как это все получилось? Ведь если никто из посторонних не знал, что Петракей едет к Мишуку, – то получается, что разболтала Тоня? У нее ведь полсотни подружек – значит, она?

Петракей решил остаться в Москве еще на два дня – погулять с Кристинкой. Так он сказал Саше, пригрозив, что если опять случится утечка информации – будут у референта большие проблемы. Сашу он отослал в Ригу с таким донесением для супруги: в этом окаянном узбекском ресторане хорошо траванулся каким-то экзотическим хрючевом, лежит в гостинице и мается животом, лететь домой в таком состоянии рискованно – если что, не успеет добежать до толчка и весь самолет загадит. А что трубку не берет – значит, как раз на толчке и заседает. После того как однажды был утоплен в унитазе крохотный дорогущий мобильник, Петракей технику с собой в сортир не брал, и это стало принципом.

Саша был, в сущности, добрым и честным парнем. Обвинения начальства он воспринимал очень остро. Петракей и не подозревал, что своими криками пробудил в референте страстное желание доказать невиновность даже не ему, Петракею, а самому себе. Лучший способ для этого – найти истинного виновника. Ведь что сделал Саша? Заказывая Тоне подарок, назвал имя Мишука – может статься, и не называл, а она сама как-то догадалась. А она уже разболтала всей Риге.

Вот почему разговор с Тоней получился дурацкий. Саша знал, что разборка по телефону – дурной тон, но это как-то само собой получилось. Он начал с того, что упрекнул Тоню – мало ли куда едет и что дарит Петракей, обязательно рассказывать об этом подружкам? Тоня поклялась, что впервые слышит имя «Мишук». Саша должен был бы спустить ситуацию на тормозах, но не знал – как. И начал жаловаться, что с чьей-то подачи в Москву притащилась какая-то мутная Кристинка и возникла в узбекском вертепе, как черт из табакерки…

– Кристинка?! – воскликнула Тоня. – Так это она?..

Тут в запасники вошел Полищук.

– О! – воскликнул старый антиквар. – А у вас чутье!

– Значит, ты ей все рассказала? Ты ее знаешь? – восклицал в телефоне Саша.

– Ничего я ей не рассказывала…

Тоня в ужасе вспоминала последнюю встречу с Кристинкой – точно, было что-то сказано о подарке для московского друга Сашиного босса. С опозданием Тоня вспомнила и другое – Кристинка была подругой какого-то крутого женатого дядьки, потом они расстались, потом она хотела его вернуть. Девушку мало интересовали приключения подружек с женатыми мужчинами – была у нее природная брезгливость по этой части, к тому же Кристинка мало что рассказывала, информация попала в Тонину голову от кого-то другого. Кто ж мог знать, что тот мужчина – Петракей, и что любительница британских кошек, знакомая с Мишуком и прочими орлами из той компании, рванет в Москву заново завоевывать избранника?

И даже не Сашины упреки были самым ужасным – а то, что ее оправдания слышали Хинценберг и Полищук.

Беседа завершилась тем, что Тоня расплакалась.

– Деточка, деточка! – закричал Хинценберг. – Я же говорил тебе – он ноготка твоего не стоит! А вы что стоите? Вон холодильник, там минералка!

Холодильник в «Вольдемар» попал загадочно – антиквариат имел еще и выход во двор, которым почти не пользовались, но однажды Хмелевскому потребовалось что-то внести именно со двора, и он обнаружил, что дверь загораживает белый кубик, ростом – ему чуть выше колена. Кто из соседей хозяин этого подкидыша – установить не удалось. Хинценберг объявил холодильник даром Божьим и распорядился втащить его в запасники. Причина, по которой расстались с «даром Божьим», была понятна – купили новую технику, а этой, похоже, стукнуло четверть века. Но холодильник вполне годился для мелких нужд – морозилки не имел, а соки и воду охлаждал исправно.

Полищук оказался человеком сообразительным – после окрика очень быстро нашел и минералку, и стакан, и упаковку одноразовых платочков в своей плоской черной сумке.

– Господин Хинценберг прав – плакать из-за мужиков смешно. Ну, кто мы такие, чтобы из-за нас плакать? – спрашивал он. – Мы мелкие ничтожные создания! Разве нет?

Тоня невольно улыбнулась.

– Иди, умойся холодной водой, деточка, – велел Хинценберг. – И скорее возвращайся. Без тебя не начнем.

Когда Тоня, еще немного поплакав в туалете, пришла, Полищук и Хинценберг сидели за столом, разложив снимки.

– Вот, – Хинценберг показывал пальцем. – Зуб времени малость погрыз эту штучку, но разобрать можно. Держите лупу.

– Справлюсь. Это что, старонемецкий? – спросил Полищук.

– Не справитесь. Это готический шрифт. Я и забыл, что он для молодежи как китайская грамота.

Вид старой усадьбы изобиловал всякими мелкими деталями. Были там всадники на лошадках, поселянки с корзинами, собаки, люди в окошках. Кроме прочего добра, Курляндский Аноним изобразил и железный флюгер. А флажок флюгера был узорный, прорезной, и в нем, если вглядеться, читалось слово.

– Не мучайтесь, я его уже разобрал, – Хинценберг положил перед Полищуком листок. На листке современными буквами было написано «Schnepeln».

– И что это значит?

– Скорее всего, это – название усадьбы. Шнепельн.

– Ясно. Будем искать.

– Господин Полищук, не утруждаете себя, мы с Тонечкой уже нашли эту усадьбу. Если у вас есть автомобильный атлас Латвии, я вам ее покажу. Она примерно в тринадцати километрах от Кулдиги и на теперешний лад называется Снепеле.

– Снепеле! – воскликнул Полищук. И только тогда рассказал, что Мефистофеля с двумя лопатами и мобильником Виркавса пассажиры видели, но насчет места, где он вышел, случились разногласия: он вдруг кинулся к шоферу, потребовал остановить автобус между остановками и выскочил, а было это не доезжая Друвас или уже потом, люди точно сказать не могли. Одно было ясно – до Снепеле он не доехал, хотя оставалось совсем немного – около четырех километров.

– Приап торчит где-то там и насмехается над нами, – сказал Хинценберг. – Ну что, будем искать? Ведь где этот каменный дурак – там и ваш драгоценный убийца.

– Будем, – твердо ответил Полищук. – Правда, когда я доложу начальству, что отправился на поиски такой хреновины и лежащего под ней клада, меня не поймут. Но все равно – будем!

 

Глава шестая

Курляндия, 1658 год

Война, как всегда, случилась внезапно.

Вроде бы ходили слухи, что в Курляндии уже появились отряды Карла-Густава Шведского, вроде бы и всем было ясно – это неизбежно, хотя Швеция обещала Курляндии не нарушать нейтралитета. Но, во-первых, когда было дано обещание? При королеве Кристине, в пятьдесят четвертом году, и в том же самом году чудаковатая королева отреклась от престола в пользу двоюродного брата Карла-Густава, который всегда был ее сторонником. А во-вторых – можно ли считать нейтралитетом курляндского герцога то, что его подданные поставляют припасы польским и русским войскам? И польское войско при необходимости спокойно движется через Курляндию, и московские послы, у которых есть дела к курфюрсту Бранденбургскому, зятю Якоба, тащатся со своими бесконечными обозами.

Курфюрст Фридрих-Вильгельм смотрел на войну более благоразумно и уговаривал герцога открыто примкнуть наконец хоть к одной из трех сторон. Герцог Якоб сперва предпочитал прочим Россию, даже просил царя Алексея о покровительстве, но когда это было? Еще до отчаянной попытки русского царя взять в пятьдесят шестом году штурмом Ригу. Формально Курляндия была вассалом Польши, и этот вопрос следовало решать без суеты. Польша была какой-никакой, а защитой, и Якоб помнил, что еще шведский король Густав-Адольф хотел оторвать Курляндию от Польши с тем, чтобы посадить там на трон своего ставленника. Вряд ли нынешний Карл-Густав имел более гуманные намерения.

И вот шведские отряды открыто вошли в Курляндию, двигаясь и от Риги, которая с двадцать первого года была шведской, и с побережья, через Пильтен. Перед захватчиками стояла задача – взять в плен герцога Якоба. Задачи разорять Курляндию никто перед ними не ставил, но этого и не требовалось – они сами совершили это, невзирая на сопротивление мирных жителей.

Герцог был в Митаве. Мог ли он оттуда бежать, пусть не со всем двором, пусть только с семейством, – вопрос загадочный. Имея такой флот, как у Якоба, можно было морем двигаться хоть во Францию, хоть в Англию. По какой государственной причине он не желал покидать Митавский замок, понять простому, далекому от европейской политики человеку было совершенно невозможно. Видимо, надеялся, что шведы не посмеют причинить ему зло.

Кнаге узнал о беде уже во Фрауенбурге. Он ужаснулся и проклял свою глупость – какое венчание, когда война? Бежать нужно было, как советовал фон Нейланд, бежать! Сесть на один из торговых флейтов – и больше не беспокоиться о судьбе Курляндии. Если бы он послушался фон Нейланда, то был бы уже в Любеке, а то и в Голландии. Перед бароном было попросту стыдно – ведь Кнаге даже не знал, доставлено ли письмо в Либаву. А письмо, судя по всему, было очень важным.

Он беспокоился о невесте, едва ли не больше беспокоился о Марии-Сусанне – успел ли барон отправить ее в безопасное место. И совершенно не думал о Николасе-Иоганне-Якобе фон Альшванг.

Зато баронов племянник, как оказалось, думал о мазиле, и даже каждый день.

Он появился ночью, в страшном виде – отощавший и злой, без кирасы, разумеется, и без высоких сапог, и без огромного кружевного воротника, и даже без шпаги, не говоря уж о пистолетах. Был на нем плащ, который мог сойти за плащ только в ночном мраке, а днем – за старое, тканое узорами, шерстяное деревенское покрывало, которое, отслужив свое в качестве зимней накидки, было сослано на конюшню – быть попоной. На ногах – широкие штаны, дырявые чулки и старые башмаки без пряжек, на теле – поверх грязной рубахи какой-то древний кафтан, на голове – высокая черная шляпа с жесткими полями, вроде тех, что на голландских картинах, где взял – Бог весть. И лицо, обычно гладенько выбритое вокруг холеных усов и острой бородки, заросло каким-то рыжим мехом.

– Мой Бог! – воскликнул Кнаге, когда перед ним явилось это страшилище.

– Ты куда, мерзавец, дел письмо господина барона? – спросило страшилище. – Нет, стой! Теперь ты никуда не спрячешься! Ты сделал для себя еще одну копию, подлец!

Дело было в доме, где Кнаге снял три комнаты с отдельным входом в ожидании Клары-Иоганны. Поднимать шум он боялся – хозяева не только выставят скандалиста, но и на весь город о нем растрезвонят. А поскольку Кнаге желал прожить во Фрауэнбурге с милой супругой года два или три по меньшей мере, то решил не прыгать от незваного гостя в окошко и не слушать, как он вопит вслед, а попробовать с ним договориться.

Некоторую роль в этом решении сыграла поза господина племянника: он так держал правую руку под плащом, что поневоле являлась мысль о ноже. А Кнаге вовсе не был смельчаком. Конечно, в своих странствиях он всякого повидал, но даже самый свирепый дорожный грабитель не счел бы бродячего мазилу приличной добычей. Ножом живописцу еще ни разу не угрожали.

– Господин фон Альшванг, письмо доставлено туда, куда велел господин фон Нейланд, – сказал Кнаге.

– Вранье. Я был в Либаве. Штаден ничего не получал. Где письмо?

Тон племянника Кнаге совершенно не понравился. К тому же, насколько он понимал, фон Альшванг не должен был знать о письме вообще ничего.

– Но почему ваша милость ехала за ним в Либаву? – ошалело спросил живописец. Это не было тактическим исполнением роли дурака – просто само так получилось.

– Оттого, что мой безумный дядюшка велел тебе отвезти туда это проклятое письмо!

– Он сам так сказал господину?

Кнаге не собирался ставить ловушку, он просто хотел понять, что произошло в имении фон Нейланда. Вопрос был по меньшей мере простодушным, но на хитрые ума впопыхах не хватило.

– Не все ли тебе равно, как я узнал про письмо! – отрубил фон Альшванг. – Если оно у тебя – отдай добром! Не то!..

Кинжал из-под плаща не появился, но что-то такое под складками шевельнулось.

– Но его у меня нет! – воскликнул Кнаге. – Письмо давно отправлено…

– Куда, черт тебя подери, отправлено? Ну?

Тут Кнаге осенило.

– Господин барон велел мне отдать его в Хазенпоте одному человеку, чтобы тот доставил в Либаву. Я же собирался из Газенпота идти сюда, в Фрауэнбург, по дороге заходя в имения и предлагая…

– Какое свинство! Стой. Стой, говорю. Это твой баул?

Баулом Кнаге снабдила невеста.

– Мой, но при чем…

– Стой, не то – да смилуется Господь над твоей жалкой душонкой!

Фон Альшванг вывалил на пол все, что было в бауле, потом вытряхнул мешки, обыскал комнату, заглянул и под кровать, и на печку. Кнаге уже понял, что ножа под плащом нет, но возмущаться побаивался – баронов племянник был невменяем.

– Нет у меня никакой копии, – твердил испуганный его яростью Кнаге. – Клянусь всеми святыми, нет! На что мне она? Если бы я оставлял себе копии всей той мазни, которую делаю для здешних жителей, за мной следом шел бы обоз из десяти телег!

– У него действительно нет копии… – пробормотал баронов племянник, глядя на кучу пожитков у своих ног. – И письма нет… Чертов мазила… Где же тогда письмо?..

– Я отдал его в Хазенпоте Карлу Лейнерту, что живет в доме ратсмана Вайнштейна, как мне было велено, – отвечал Кнаге, за время обыска нашедший выход из положения. – Он как раз должен был ехать в Либаву, а я пошел сюда…

Лейнерт, насколько знал Кнаге, действительно отправился в путешествие – последнее в своей жизни. Это случилось накануне отъезда Кнаге во Фрауэнбург. Клара-Иоганна пошла со своими служанками на похороны, а Кнаге поспешил прочь из Хазенпота.

– Ты не врешь?

– Клянусь вам, я не ездил в Либаву, и письма у меня тоже нет! – пылко воскликнул Кнаге. – Я знать ничего не хочу больше про все эти письма, копии и буквы на «приапе»!

– Что он сказал тебе про буквы?! Говори немедленно, что он сказал тебе про буквы?! – взревел баронов племянник и схватил бедного Кнаге за грудки.

– Да только то, что мне следовало знать! Какими должны быть буквы! Только это! И сам их нарисовал на бумажке!

– Что он еще про них сказал? – не унимался фон Альшванг.

– Ничего! Только похвалил, когда увидел, как я их вывел… только похвалил!..

– Может быть, он велел сделать одни побольше, а другие поменьше? А ты, чертов мазила, не перенес их в точности на мою копию?

– Нет, я ничего не изменил!

– А не говорил ли он тебе, для чего нужны эти буквы на «приапе»?

– Кто я такой, чтобы знатный господин объяснял мне, для чего ему нужны такие буквы? Он приказал – я сделал. Господин фон Альшванг приказал – я тоже сделал. Пусть господин фон Альшванг успокоится – больше, чем я знаю, я ему сказать не могу.

Баронов племянник отпустил Кнаге и сел на кровать.

– Всему конец, – пробормотал он. – В усадьбе хозяйничают шведы, все разбежались, сокровища пропали! Конец, конец…

Это была скверная новость.

Кнаге за годы странствий знакомился со многими хорошими и просто занятными людьми, но редко кто вызывал такую симпатию, как фон Нейланд и Мария-Сусанна. Причем барон понравился живописцу еще и тем, как разговаривал с человеком ниже себя по званию, а Мария-Сусанна, с которой Кнаге хорошо если дюжиной слов обменялся, нравилась необъяснимо, и ее судьба живописца очень беспокоила. Клара-Иоганна очень хорошо объяснила ему, что грозит девице в военное время, и ее желание перебраться во Фрауэнбург объяснялось еще и тем, что в Хазенпот, стоящий на дороге между Гольдингеном и Либавой, шведы придут непременно и будут там торчать долго, а во Фрауэнбург, находящийся в стороне от важных курляндских дорог, разве что заглянут.

– Позвольте спросить милостивого господина – как поживает почтенный господин барон? – осторожно полюбопытствовал Кнаге.

– Почтенный господин барон?! Этот старый дурак спрятал сокровища, отослал свою приблудную девку с моей дурой-сестрицей куда-то в Польшу, собрал крестьянских парней и ушел с ними в лес! Кем он вообразил себя?! Разбойником с большой дороги?! Они устраивают засады на шведов!

– Ох… – только и сумел сказать Кнаге.

Рига и Курляндия, наши дни

Петракей приехал, как и обещал, через два дня. Первым делом он вызвал Сашу в кабинет.

– Растреплешь – пришибу, – так сказал он, и Саша понял – не врет.

Потом Петракей сел за стол и уперся лбом в растопыренную ладонь.

– Ну, что мне с этими дурами делать? – безнадежно спросил он. – Думаешь, я им нужен? Им деньги нужны! Ну вот что я такое? Я старый пузатый хрен! А ей двадцать четыре года! Чего молчишь?

Саша понятия не имел, что тут можно ответить.

– Женись прямо сейчас, – вдруг приказал Петракей. – Женись, пока у тебя еще денег нет! Ох, блин… ну вот что мне теперь с ней делать?..

Саша понимал – Кристинка на основании двух бурных ночей предъявляет какие-то требования. Если бы только финансовые – Петракей не сидел бы в позе полного отчаяния.

Поневоле пришла в голову сердитая мысль: если бы Тоня не разболтала подружке про Петракееву вылазку в Москву, все было бы чинно и аккуратно. Но Тоне уже высказано по этому поводу все – и даже чуть больше необходимого, раз она откровенно расплакалась. Называется, собрался жениться…

– Ладно. Работать надо, – вдруг решил Петракей. – Мишук тут кое-что предлагает, нужно собрать информацию. Вот, смотри…

Он полез в дорожную сумку, вытащил стопку рекламных проспектов на немецком и, кажется, на шведском языках. Саша уставился на них в ужасе – неужели велят переводить?

– Найди в Сетях все это в человеческом виде, подготовь докладную записку.

Понятие «докладная записка» Петракей не сам изобрел, а у кого-то подслушал. От Саши требовалось угадать, что именно хочет знать Петракей и на какие открытия он рассчитывает.

– Хорошо, – сказал Саша, взял бумажки и вышел.

Оказалось, Мишук задумался о совместном предприятии по производству каких-то латексных штучек. Саша сам заинтересовался, понесся по сайтам, с умопомрачительной скоростью вытаскивал материалы и засовывал их в электронный переводчик. Английским он владел прилично, но не хотел тратить время на чтение длинных статей.

Естественно, он на несколько часов забыл про Тоню. К концу рабочего дня он положил Петракею на стол записку на четырех страницах.

– Знал бы ты, как не хочется идти домой, – сказал Петракей.

Тут уж референт мог только сдержанно пожать плечами и элегантно развести руками. У него было примерно то же состояние души: не хотелось звонить Тоне, однако надо. Не хотелось, потому что пришлось бы извиняться. А кому нравится извиняться после трудного дня, когда голова пухнет от иностранных текстов и пестрых интернетных картинок?

Саша решил, что лучше сделать это утром. Во-первых, утро вечера мудренее. Во-вторых, вряд ли Петракей нагрузит референта еще одной докладной запиской. Можно выскочить из офиса, доехать до «Вольдемара», сводить Тоню в кафе – там где-то поблизости венская выпечка, всякие штрудели и трубочки со взбитыми сливками, птифуры всех видов и сердечки всех сортов. Тоне сладкое можно в любых количествах – она не полнеет.

Как нарочно, Петракей послал Сашу в свой второй офис за папкой с контрактами. Саша решил не звонить, а просто явиться в «Вольдемар». И явился…

Продавщицы, знавшие его, сразу доложили: Тоня была с утра, но уехала с каким-то мужчиной. Мужчина, чем-то похожий на киноактера Джейсона Стэтхема в фильме «Чертова дюжина», тут уже бывал, беседовал о чем-то с господином Хинценбергом, а теперь вот увез Тонечку.

Тут Саша призадумался.

У Тони было одно прекрасное качество. То есть Саша не мог бы четко сформулировать, в чем оно заключается, но понимал, что Тоня должна стать очень верной и надежной женой. Дело же было вот в чем. Женщины делятся на две категории: одни ориентированы на мужское общество, другие – на женское. Одним необходимо каждый день убеждаться в своей привлекательности и ловить влюбленные взгляды; они и замужем, и при внуках все еще будут требовать мужского внимания, и чем больше, тем лучше. Другие, получив в свою собственность законного мужа, будут очень довольны и напрочь забудут о существовании других мужчин, зато станут очень активно общаться с подружками.

Женщина, которая хочет произвести впечатление на мужчин, и женщина, которая хочет произвести впечатление на подружек, одеваются и ведут себя по-разному, но таких тонкостей Саша не понимал. Ему иногда казалось странным, как Тоня подбирает по цвету свои брючки, топы, блузки, сумочки, он предпочел бы видеть ее в маленьком черном платье, подчеркивающем фигуру, и с минимумом украшений. Но украшения, цветовая гамма, милые детальки – это угощение для женского взора; Тоня хотела нравиться той же Кристинке, одевавшейся с немалым вкусом, но, на Тонин взгляд, злоупотреблявшей черным цветом.

Кроме того, Сашу немного раздражало количество подружек. «Если вся эта дивизия незамужних дев и молодых жен будет толочься в семейном гнездышке, то мужу останется только собирать чемодан», – так думал Саша, когда Тоня отправлялась на очередной девичник или собирала у себя пять-шесть подруг.

Ему не казалось странным, что вокруг невесты почти нет мужчин брачного возраста. По простоте своей Саша думал, что все дело в его личных достоинствах; Тоня не ищет знакомств потому, что ей достался такой замечательный мужчина. Но «замечательный мужчина» и «свой мужчина» – это еще не синонимы. Тоня была довольна Сашей, потому что видела в нем «своего мужчину», а не наоборот.

И вот это кроткое преданное создание уезжает непонятно куда с посторонним мужчиной, даже не позвонив, не предупредив о своих планах!

В тот миг Саша искренне забыл, что обидел невесту, на первом месте была его собственная обида.

Несколько минут он думал – звонить Тоне или не звонить. Наконец собрался с духом.

Она не взяла трубку.

Минуты через две он позвонил еще раз – и с тем же результатом. Ситуация становилась какой-то балаганной – стоило на минуту упустить невесту из виду, как она умчалась с каким-то Стэтхемом и так увлеклась общением, что даже не может протянуть руку за телефоном.

Саша выскочил из «Вольдемара» очень недовольный. Он понимал, что скучающие продавщицы сейчас начнут перемывать ему кости. Они явно знали больше, чем сказали!

Они действительно знали, что мужчина, похожий на Стэтхема, забрал Тоню, чтобы потом заехать за Хинценбергом. И о том, что эксперт с этим мужчиной на «вы», они прекрасно знали. Но из понятного женского баловства придали совершенно невинному Тониному отъезду какой-то порочно-эротический характер.

Тоня не взяла телефон по простейшей причине – зная, что предстоит поездка в Кулдигу, она поменяла гардероб. А при ее любви к утонченным цветовым сочетаниям эластичные джинсы вместо легких брюк потребовали белого топа, полосатой кофточки и большой сумки, куда влез бы термос. Полищук предложил закинуть эту сумку в багажник, потому что заднее сиденье было зарезервировано для Хинценберга с его багажом: антиквар вез с собой дорогой фотоаппарат в сумке, больше похожей на старинную латышскую «пураладе» – сундук для приданого.

Так что, когда Саша пробивался к невесте, она просто не могла ему ответить.

Хинценберг искренне наслаждался поездкой – он из Риги выбирался редко. Хотя денег у него бы хватило на несколько дорогих машин, антиквар предпочитал ходить пешком. Фотография была его давним увлечением, причем волнообразным – бывали месяцы, когда он не прикасался к аппаратам, а потом вдруг покупал самые навороченные объективы и ездил на такси в зоопарк снимать розовых фламинго. Это была безобидная блажь – Хинценберг придумывал, чем бы еще себя развлечь.

– У меня там свой человек, – говорил Полищук, грамотно ведя машину по неширокому шоссе. – Толковый парень. По-русски – ни бум-бум, и это ему когда-нибудь выйдет боком. Зовут – Айвар. Как раз ему я выслал портреты этого красавца с двумя лопатами. Нравится мне эта Кулдига! Город-моноглот! Я там был с рбятами из Питера, пошли в ресторанчик, у них на Лиепайской улице такой интересный, двухэтажный. Меню – на латышском и на английском. Никифоров возьми да и спроси парнишку по-русски. Парнишка такой смазливенький – официанту это, наверное, по должности полагается. Отвечает кое-как – моя-твоя не понимай. Тогда Никифоров с ним по-английски. Тот вообще только глаза таращит. Это называется – Кулдига заинтересована в туризме!

– Я не думал, что люди так легко поддаются оболваниванию, – ответил на это Хинценберг. – А что за Айвар?

– Мы вместе автомобильных воров гоняли. Там был эпизод с убийством. Так я что скажу – он соображает, этот Айвар. Сам он объясняет так – в родне были ливы, и он считает себя ливом. А ливы смотрят на латышей свысока.

– Сколько тех ливов осталось… – проворчал Хинценберг. – Может, сотни три. Когда-то, когда люди еще обходились без радио и телевизора, в Кулдиге и окрестностях говорили иначе, чем в Риге. Кажется, это называлось тамское наречие. Там было немало ливских слов и оборотов. В Вентспилсе тоже так говорили.

– Там же вентыни жили? – спросила Тоня.

– Вентыньское наречие при советской власти активно культивировал журнал «Дадзис». Там в каждом номере были смешные стишки – все слова без окончаний, но понять можно. А вообще история ливов – занятная штука. Жили они на здешних землях еще в третьем тысячелетии до нашей эры. Потом пришли из нынешнего Подмосковья балтские племена, оттеснили их на север. И кто тут оккупанты?

– Когда оттеснили? – деловито спросил Полищук.

– Вроде бы в первом тысячелетии нашей эры. Но всех ливов, естественно, не прогнали. Много их осалось на побережье. В латышском языке все «водяные»» и «рыбные» слова – ливского происхождения. И вот сейчас мы проезжаем мимо Тукумса – а знаете, что «туку маа» – ливское название? «Маа» – «земля», Эстония по-эстонски – Ээстимаа, «туку маа» – «край земли». Наверное, там кончались ливские территории.

– Надо будет Айвару сказать, – решил Полищук. – А я вот из Латгалии.

– Тоже оккупант. Латгалы пришли в Латгалию то ли в девятом, то ли в десятом веке, – язвительно сообщил Хинценберг. – Их славяне гнали из белорусских болот прямиком в латгальские болота. Они вытеснили оттуда селов, ливов и эстонцев – тех, кажется, которые потом поселились на юге Эстонии. Мы называем Эстонию – Игауния, а на самом деле так называлась только эта самая южная часть, куда убежали эти ребята. Вроде бы «игауни» означало «изгнанники», но поручиться не могу.

Такими лингвистическими и географическими рассуждениями Хинценберг занимал Полищука с Тоней, пока не приехали в Кулдигу. На въезде в город они окончательно поняли, что все нынешнее население Латвии – оккупанты или потомки оккупантов, всех нужно вернуть обратно – кого в белорусские болота, кого – чуть ли не в Удмуртию. А на пустом месте развести экологическое благолепие…

Машину Полищук поставил на Птичьей улице и повел Хинценберга с Тоней к парку на холме, разбитому там, где когда-то был Гольдингенский замок. За холмом была большая смотровая площадка со скамейками, открывался вид на знаменитый водопад. Туда вскоре подошел Айвар Принцис, приятель Полищука, темноволосый парень лет двадцати пяти, действительно не слишком похожий на крупного и основательного латыша. Он был в синей форменной куртке с нашивкой на левом рукаве в виде герба со странной круглой фигурой фигурой посередке, вертикально пересеченной мечом. На первый взгляд, эта золотая фигура с кривыми лучами была солнцем. Но нужно было быть сведущим в древних знаках человеком, чтобы определить фигуру как «аусеклис» – восьмиконечную звездочку, означающую «утреннюю звезду». К ее лучам были пририсованы загогулины, больше всего похожие на ноги, и еще дополнительные лучики. Всякий раз, видя полицейскую эмблему, Тоня хотела одного – молча посмотреть в глаза тому дизайнеру, который получил за нее деньги.

– Привет, Сергей, – сказал Айвар по-русски и сразу перешел на латышский.

Оказалось, что Мефистофеля с двумя лопатами видели в Кулдиге и раньше. Но довольно давно – лет пять назад. Опознали его совершенно случайно рабочие строительной бригады, которые сидели в полиции по случаю угона бульдозера.

– Чудная история, – сказал Айвар. – Недалеко от Снепеле есть два холма. На одном еще недавно стояла старая мельница, ее мой дед помнит. А другой был пустой. И вот на этом пустом холме один господин вздумал строить дом. Он как раз там землю купил и думал заняться этим, как его, сельским туризмом. Наивный человек. Ну, значит, начали с фундамента. Стали рыть яму и откопали… есть такое русское слово… когда человек умирает, но тело не гниет.

– Святые мощи! – хором сказали Полищук и Тоня.

– Покойник был совсем древний, шведского времени. По башмакам определили. Место высокое, земля сухая – как-то вышло, что одежда не сгнила. Он был накрыт какой-то тряпкой. А под тряпкой – бумага. Старинная плотная бумага, исписанная коричневыми чернилами. Всем стало интересно. Пошли к священнику в католическую церковь. Он должен в этих старых буквах понимать. Он два дня сидел – что-то разобрал. А потом у него пропали и та бумага, и листок, на котором он записал свой перевод. Дело было летом, спал с открытым окном, собаку не держал. Еще у него мобильный телефон тогда пропал и монитор от компьютера. Компьютер был старым, а монитор – новый. Стали разбираться – кто бы это мог быть. И вспомнили – когда откопали покойника, с бригадой был один человек. Его хозяин стройки прислал с двумя ящиками всякой дряни – ну, там брезентовые рукавицы, веревки какие-то… И он, этот парень, очень той бумагой заинтересовался, вместе со строителями ходил к священнику. А потом пропал. Снепельский лейтенант Думпис отыскал того хозяина, спрашивает: ты кого присылал с рукавицами? Тот говорит: зовут его Гунча, он мне как-то зеркало заднего вида за пять латов продал. Он через Снепеле в Раньки ехал, я его просил рукавицы ребятам завезти. Ну, конечно, больше этот Гунча в Снепеле не появлялся. Судя по всему, это ваш, с двумя лопатами. Вернулся, значит.

– Здесь он, значит, был Гунча. А в самолете представился девушке как Эрик, – вспомнил Полищук. – Поедешь с нами? Мы и отвезем, и привезем! Это быстро! Ты только покажи, где те два холмика, на которых были мельница и могила.

– Где могила – там уже дом стоит. Покойника-то похоронили… Ты разве не помнишь – про него еще в газетах писали!

– Помнить всех покойников, про которых в газетах пишут, – это три головы нужно иметь, как… как… – Полищук замолчал, пытаясь перевести на латышский «Змея Горыныча».

– Как у дракона, – помог Хинценберг.

– Ну, едем? – Полищук уже был нетерпелив.

– Но только туда и обратно.

– Хорошо.

Полищук забрал у Хинценберга тяжелую сумку с фотографическим арсеналом и легко понес ее к машине.

– Вы давно знакомы с господином Полищуком? – спросил Хинценберг.

– Два года.

– Серьезный человек.

– Да. Поэтому и оставили в полиции.

– Глупо это было – избавляться от русских следователей. Теперь видите, что глупо?

– В Кулдиге русских и не было.

– Зато в Риге были.

Айвар не ответил. Видимо, не хотел ссориться со стариком.

– Да, новое поколение, – сказал Хинценберг так, что Тоня явственно услышала: и этого оболванили.

Хинценберг не был похож на других знакомых латышей. В нем, то ли от природы, а то ли от возраста, была истинная внутренняя свобода, которой Тоня немного завидовала. Он мог позволить себе быть честным, мог позволить себе слушать лишь доводы здравого смысла. В наше время это немалая роскошь – так думала Тоня, вспоминая латышскую студенческую компанию в Академии художеств. Он мог позволить себе смотреть на мир глазами, не замутненными никакой хитросочиненной исторической болью. Как он дошел до этого – Тоня пока не понимала. Теоретически именно он, как все его поколение, должен был скрипучим от злости голосом клясть проклятых русских оккупантов. Однако же не клял – и Тоне очень хотелось разгадать эту загадку.

Лейтенанта Думписа встретили случайно – он ехал в Снепеле с хутора, где составлял протокол об очередной драке: соседи, родные братья, никак не могли поделить спорную яблоню, что росла на земле у одного, а ветви свесила во двор к другому. Делили они ее обычно спьяну и очень надоели Думпису. – Им просто охота кулаками помахать, – сказал Айвар. – Если спилить яблоню – они из-за горелой спички подерутся. Слушай, нам нужен холм, где стояла мельница, помнишь? Вот, горожане ищут.

Он беседовал с коллегой, выйдя из машины. Полищук, одетый в штатское, оставался за рулем. Хинценберг открыл заднюю дверцу, чтобы лучше слышать разговор. Перебравшаяся к нему, чтобы освободить место рядом с водителем, Тоня тоже заинтересовалась.

– Как, и этим холм подавай? – удивился Думпис. – Это место пользуется большим спросом.

– Выходи, Сергей, – позвал Айвар.

Сельский полицейский не сразу опознал в просто одетом мужчине городского полицейского. А опознавши – насупился. Во-первых, городской, во-вторых – русский, в-третьих – в звании, до которого Думпису еще маяться и маяться. Сельский полицейский стал отвечать односложно. Да, приезжают всякие. Да, ходят между холмами. Да, забредают и туда, где на месте сгоревшей усадьбы поставили большой колхозный коровник, но и он за двадцать лет пришел в негодность. Была другая усадьба – от нее кое-что уцелело. Нет, к другой не ходят. Нет, ничего такого не было. Нет, никто на них не жаловался.

Хинценберг, сидя в машине, этой содержательной беседы не слышал – но он ее видел.

– Деточка, они нашли каменного дурака, – сказал он Тоне. – Я же говорил, что он где-то здесь. Пойдем-ка к Полищуку на выручку. Ну-ка, выбирайся, дай на тебя взглянуть. Эту свою штучку задери повыше.

На Тоне был модный коротенький топ, едва достающий до пояса джинсов. Ей не нравилось ходить с голым животом, но подходящей маечки такой длины, чтобы заправить в штаны, она не нашла, и опять же – надо одеваться как все и не привлекать к себе внимания лишним пуританством. Тоня уже носила, когда училась в Академии художеств, самые фантастические наряды только для того, чтобы не выделяться. Потом одну из юбок у нее конфисковала старшая сестра и сшила эксклюзивные подушки для дачного шезлонга. Огромную лимонно-желтую шаль тоже она забрала – носить вечером на даче. Во-первых, мало кто ее там увидит. Во-вторых, где бы эту шаль ни забыть – она видна за версту.

Слово Хинценберга было приказом – Тоня вздернула повыше топ и показала стройную талию, плоский животик. Хинценберг выбрался из машины и вместе со своим экспертом пошел к полицейским.

Разговор у них зашел в тупик. Если бы странные люди, блуждающие вокруг холмов и коровника, что-то натворили, Думпис их бы нашел и разглядел. А так – ну, ходят и ходят. Может, рижане, может, иностранцы.

Но дорогу к загадочному месту, что притягивает чудаков, Думпис объяснил исправно. При этом он действительно поглядывал на Тонин животик.

– А взгляните на эти картинки, молодой человек, – Хинценберг показал фотоснимки трех картин, что хранились в семействе Приеде. – Ничего похожего не знаете?

Полицейский задумался.

– Мельницу я уже не застал. Если это только наши края…

– Ваши, ваши!

– Пруд помню. Его потом засыпали.

– А усадьбу всю снесли? – спросила Тоня.

– Она же сгорела.

– И совсем ничего не осталось?

Думпису поднесли прямо под нос фотографию.

– Если это та самая усадьба… – сказал он и задумался.

– Ну, что – если та самая? – не выдержал Айвар.

– То вот, – Думпис показал пальцем. – Каменный погреб сохранился. Вот, видите, холмик с дверью. Это он.

– Значит, по этому погребу мы можем установить точное местонахождение усадьбы, – решил Сергей. – Только непонятно, что это нам может дать.

– Может быть, и это пригодится, – сказал Хинценберг. – Сердечно благодарю вас, молодой человек.

Думпис недоверчиво посмотрен на антиквара – его нечасто баловали старомодной учтивостью.

Потом Думпис уехал в Снепеле, Айвар же заторопился – он выбежал из полицейского управления на пять минут, а занесло его бог весть куда.

– Вот автобус идет. Сейчас его остановлю. Меня все здешние шофера знают, – похвастался он. – Удачи, Сергей.

– Удачи, Айвар.

Когда Айвар уехал, Полищук некоторое время стоял в размышлении.

– Автозаправка, – сказал он. – Где-то поблизости обязательно есть заправка. А рядом с ней – придорожное кафе. Эти загадочные люди вряд ли приехали в Снепеле междугородным автобусом. И вряд ли тащили с собой холодильник и газовую плиту. Скорее всего, они заглядывали в кафе. И очень может быть, что тут же и заправлялись. На селе чужих обычно замечают и инстинктивно за ними следят.

– Мало ли чего натворят, – согласился Хинценберг. И они отправились на поиски.

Полищук оказался прав. Они обнаружили забегаловку с диковинным названием «Последняя надежда».

– Видимо, здесь наливают в любое время суток, – догадался антиквар. – Значит, хозяева знают всех мужчин в радиусе десяти километров.

– И Думпису наверняка наливают бесплатно, – буркнул Полищук.

– Это село. Тут такие взаимосвязи, что нам, горожанам, все равно не понять, – утешил его антиквар. – Дело, может быть, не в должности Думписа, а в том, что его бабка когда-то училась в одном классе с дедом хозяйки и целовалась с ним на выпускном вечере. Тут люди не растворяются, как сахар в кипятке, это только городской человек может пропасть из виду у соседей и одноклассников. Тут все наперечет.

В кафе скучала барменша, настоящая сельская красавица и королева окрестной шоферни. Тут оказалось, что Полищук совершенно не умеет разговаривать с красивыми женщинами. Вместо всякого «здрасьте» он предъявил ей служебное удостоверение, да еще с таким видом, будто собрался ее арестовывать за несколько убийств с особо отягчающими обстоятельствами.

– Та-ак… – прошептал Хинценберг, глядя, как барменша смотрит на фотографии и отказывается опознавать Мефистофеля с лопатами. – Деточка, у настоящих мужчин, как правило, много недостатков. Вот один – если настоящий мужчина исполняет служебные обязанности, он обязательно должен выглядеть, как каменный…

– Дурак? – неожиданно для себя продолжила Тоня.

– Нет, как каменный дурак он выглядит при иных обстоятельствах.

Тоня вспомнила «приапа» и потупилась.

– Как каменный столб, деточка. Придется выручать.

Антиквар вмешался в разговор, который уже минуты полторы был совершенно бесполезным, и стал заказывать обед. Он называл барменшу «деточкой», хотя по возрасту она уже годилась в «милочки», кокетничал, расспрашивал о блюдах, интересовался наличием на полках кальвадоса и наконец пригласил красавицу на чашку кофе. Полищук смотрел на эти стариковские штучки с неодобрением.

– Он знает что делает, – по-русски сказала Тоня.

– Он валяет дурака…

– Вот точно так он покупал бронзовые подсвечники для одного заказчика.

– И что?

– Купил чуть ли не вдвое дешевле, чем запрашивали.

Сам Хинценберг называл этот способ чириканьем или щебетаньем.

На сей раз у него было с собой страшное оружие – дорогой фотоаппарат. А какая женщина откажется позировать мастеру? Антиквар снял «деточку» на фоне полок с бутылками, с бокалом в руке, сидящей и стоящей.

В конце концов он уговорил «деточку» на кофе. Она, разогрев в микроволновке три порции жареной рыбы с картошкой, приготовила четыре чашки кофе и подсела к клиентам.

– Мы ищем предметы старины, – сказал Хинценберг. – На них теперь в Риге большой спрос. Представьте – дорогой ресторан, кусок жареного мяса с какими-то травками – пятнадцать латов, а на стенах, на полках, старые кофемолки, чугунные утюги, в углу – зингеровская швейная машинка. Я сам видел у входа в ресторан старый лошадиный хомут и уздечку, зачем, до сих пор не понял. Может, там подают блюда из конины, а это – то, что осталось от лошади?

«Деточка» (Хинценберг уже узнал, что ее зовут Ливой) рассмеялась.

– Я знаю, к нам уже приезжали рижские господа. Спрашивали, правда, не про утюги, а про старую посуду, про фарфор, фаянс, столовое серебро. Они договорились с Витолиньшем, который работал на молокозаводе, он их возит по окрестностям.

– Ах, Господи, конкуренты! – забеспокоился антиквар. – Какие они на вид?

– Два старых господина, очень загорелых, один седой, другой лысый.

– И по-латышски говорят с акцентом.

– Да. Вы их знаете?

– Я же говорю – конкуренты!

– У крестной есть зингеровская машинка, ножная. Она бы охотнее продала такому господину, как вы, чем этим.

Тоня поняла – крестная предпочла бы иметь дело с латышом. И внутренне позлорадствовала – именно с этим латышом крестной лучше не связываться: так с ней ласково поговорит, что машинку она ему подарит, да еще даст на дорожку полпуда яблок.

То, что два старых чудака не ходят по Курляндии пешком, а взяли машину, ее немного успокоило: значит, живы, здоровы и не заблудятся.

– Они не такие уж вредные конкуренты и платят хорошо. Я вот – старый скупой черт, у меня зимой снега не выпросишь. Я трачу деньги только на подарки красивым женщинам. Что будет, если я куплю у вас вон ту коробку конфет за три лата и подарю вам?

Лива рассмеялась.

– Будет то, что коробка вернется на полку, а деньги я положу себе в карман, – прямо сказала она.

– Хотите сказать, что проще отдать вам эти три лата наличными? Нет, сделаем красиво. Принесите, пожалуйста, коробку… у вас, наверное, есть для этого какая-то особенная дорогая коробка? И все клиенты по очереди ее покупают?

Полищук был недоволен – Тоня ясно видела, как он хмурился, глядя в стол. Не для того он решил потратить целый день на эту вылазку, чтобы слушать щебетанье и чириканье Хинценберга.

– Ну, если хотите знать правду, как раз вчера мне ее уже подарили. Тот самый парень, который повадился фотографировать старый колхозный коровник. Он там целыми днями бродит.

– Может, клад ищет? Эти старые бароны любили закапывать в землю бриллианты, – предположил Хинценберг, а Полищук насторожился.

– Может, и клад… – задумчиво ответила Лива. – Точно, ведь у него была лопата! Я все думала – для чего ему лопата? Он ее в багажнике возил… Такая большая, такой огород вскапывать хорошо…

– А что у него за машина, если влезает лопата?

– Джип. Такой большой, серый. А номера нездешние.

– Но ведь он по-латышски говорил?

– По-латышски.

– И без акцента?

– Без акцента, чисто, но не как здешние, а как вы, рижские господа.

– Точно – все ищут клад, – сказал Хинценберг. – Вон и Гунча купил в Кулдиге две большие лопаты. Может быть, и мне поискать?

– Он что, с ума сошел? – удивилась Лива. – Уж кто-кто, а этот жулик знает, что тут никаких кладов нет. Нашли бы, когда коровник строили, там ведь все перекопали.

– Да, он мне говорил, что вырос в здешних местах, – сообщил Хинценберг. – Только не в Снепеле, а подальше в сторону Липайки, что ли.

– Нет, это не Липайки. Я точно знаю, что не Липайки. Он откуда-то с озера Вигалес, у его отца там дедова земля. А он на земле работать не хочет. Красивый парень, зачем ему…

И вдруг Лива замолчала, уставившись на Полищука.

Наконец-то в ее голове сложились в одно целое чириканье смешного старичка и расспросы его хмурого приятеля-полицейского.

– Да что вы так разволновались, деточка? – спросил Хинценберг. – Ваш Гунча в Риге был свидетелем по важному делу, вот и все. Мы же его знаем не первый день – он парень шальной, но в худшем случае даст кому-нибудь в ухо. А за это в тюрьму не сажают.

– Да, – подтвердил Полищук.

– А вот тот парень, который бродит вокруг старого коровника, не просто так там бродит! – фантазировал Хинценберг. – Хотел бы я знать, что у него на уме. Много я видел господ на джипах, но чтобы возили с собой лопату – это что-то странное. И он ли хозяин джипа? Может, вообще угнал?

– Откуда я знаю! – отрубила помрачневшая Лива.

– Но раз номера были незнакомые… может, литовские?

– Польские.

Лива быстро собрала грязные тарелки и унесла на кухню.

– Шкиц! – тихо сказал Хинценберг Полищуку. И, поскольку тот не понял загадочного слова, перевел на русский: – Брысь… А ты, деточка, останься.

– Сейчас же позвоню ребятам… – с этими словами, сказанными по-русски, Полищук исчез.

– Как все глупо… – произнесла Тоня.

– Он замечательный мальчик, – ответил старый антиквар, – но он создан для мужского общества. Как ты, деточка, создана для женского общества. Ему хорошо только с парнями.

– Мальчик? – удивилась Тоня. Она бы дала Полищуку на вид около тридцати пяти.

– Мальчик, который играет в игрушки, положенные мальчикам. За девочками ухаживать не умеет. Если его женить на умной девочке, налево бегать не будет – ему не до того. Тихо…

Вошла Лива.

– Я рассчитаюсь за всех, – сказал Хинценберг. – И возьму в дорогу пирожков.

Классические латышские пирожки со шпигом стояли на полке, накрытые пленкой, чтобы не сохли.

– Сколько вам? – нелюбезно спросила Лива.

– Трижды четыре… трижды пять… нет, трижды шесть, это будет шестнадцать! – выпалил антиквар.

Лива посмотрела на него, как на умалишенного.

– Это будет восемнадцать.

Она взяла пакет и стала молча перекладывать пирожки.

– У меня плохо с арифметикой, – признался Хинценберг. – Когда человек забывает таблицу умножения и уже не может развеселить красивую женщину, ему одна дорога – на кладбище.

Лива метнула в него такой взгляд, который прекрасно заменил два слова: старый болтун.

– Да, да, деточка, – преспокойно продолжал Хинценберг. – Благодаря вам я понял, что игры кончены и пора писать завещание. Я бы хотел покоиться на снепельском кладбище. Тут все так чисто, нарядно… и никто из моих рижских наследников не притащится нарушать мой покой всеми этими садово-огородными работами. Один раз посадят пару кустов, а крапива вырастет сама. Люблю крапиву. Очень самостоятельное растение… да… пора собираться в дорогу…

Тоня изумилась – антиквар собирал фотографическое имущество в сумку трясущимися руками. Она кинулась ему помогать, потом, невзирая на слабое сопротивление, повесила сумку себе на плечо и вышла из кафе, не попрощавшись с Ливой. За ней, чуть ли не спотыкаясь, брел сгорбившийся Хинценберг с мешком пирогов.

Полищук ждал их у машины с мобильником в руке.

– Озеро невелико, я уже посмотрел по Интернету. Вряд ли там много землевладельцев, имеющих сына Гунара, примерно тридцати лет, темноволосого, искателя приключений на свою задницу. Так что в свою контору я позвонил и задание дал. Теперь едем искать каменного дурака.

– Дурака? Это я старый дурак! – вдруг воскликнул Хинценберг. – Я же забыл крышечку от объектива!

И, внезапно развернувшись, побежал к «Последней надежде».

Бежал он довольно бодро для человека, которому не под силу поднять руку, чтобы расписаться в завещании.

– Вы давно с ним работаете? – спросил Полищук.

– Три года, наверное.

– И что, он всегда такой?

– Я его вижу только в магазине и в поездках на аукционы и выставки, если он берет меня с собой. Господин Полищук, у господина Хинценберга есть одна черта – он всегда получает то, что хочет. И больше я о нем ничего рассказывать не стану!

Каким-то непостижимым образом Полищук разбудил в Тоне упрямство.

Она редко противоречила – разве что пьяным однокурсникам, желающим немедленного секса. Но Полищуку удалось ее разозлить. Что в нем так ее раздражало – Тоня не могла бы объяснить. Он был человеком из другого мира – мира грубоватых и прямолинейных мужчин, не отличающих Рембрандта от Пикассо. То, что он разговаривал с Тоней вежливо, еще не свидетельствовало о хорошем воспитании; она знала, что Полищук мог бы с ней быть очень жестким, если бы не Хинценберг.

На безымянном пальце правой руки у него не было кольца, и Тоня сердито подумала, что приличная девушка за такого не пойдет – ему нужна такая же, как он, примитивная натура.

Они молча ждали антиквара, причем у Тони на плече висела тяжелая сумка, а Полищук даже не попытался ее снять. Наконец Хинценберг появился в дверях кафешки и неторопливо пошел к ним.

– Ну что, деточки? Теперь – к холмам, мельницам, усадьбам и каменным дуракам? – спросил он. – Поехали!

Это было сказано по-русски – и с оптимизмом первого космонавта.

 

Глава седьмая

Курляндия, 1658 год

Господин фон Альшванг до такой степени расстроился, что приказал Кнаге немедленно, среди ночи, найти ему две бутылки любого вина, а лучше – три.

Кнаге, к счастью, уже стал обзаводиться хозяйством. Невеста дала ему список покупок, и он, разумеется, начал с самых приятных. Таким образом Кнаге приобрел дюжину бутылок рейнского вина и поставил их до поры в хозяйский погреб вместе с кое-каким прочим имуществом. Ключ от погреба у него был, он как можно тише пробрался во двор и вернулся с бутылками.

По дороге он несколько раз проклял свой длинный язык. Какого черта рассказывал хазенпотскому корчмарю, что собирается во Фрауэнбург?! Какого черта послушался совета и пошел снимать жилье к бюргеру, на которого указал корчмарь? Плевать на репутацию бюргера – нужно было забраться в самую грязную, вонючую и ненадежную конуру! И тогда фон Альшванг, побывав в Либаве и ища следов Кнаге на дороге меж Либавой и Гольдингеном, может, и докопался бы, что мазила жил в Хазенпоте, но куда потом подевался – вовеки бы не выяснил!

А теперь вот расплачивайся за болтовню, и хорошо, если только рейнским…

Вдруг до Кнаге дошло, что баронов племянник никоим образом не должен встречаться с Кларой-Иоганной. Белокурая вдовушка отличалась безукоризненной нравственностью – если окажется, что жених замешался в какую-то подозрительную историю и тайно от фон Нейланда делал копии принадлежавших барону картин, ей это наверняка не понравится. Упускать такую невесту Кнаге не желал. В кои-то веки он понравился женщине образованной, с прекрасными манерами, изящной даже в тяжелом и широком бархатном платье с талией по моде – выше натуральной; понравился женщине с которой будущее обеспечено: правильно она рассудила, что нужно завести свою мастерскую, взять учеников, стать понемногу добропорядочным бюргером. А потом родятся дети, жизнь будет сытой и спокойной, а для души, коли душа не впадет в блаженную дрему, можно будет выезжать в красивую местность, писать пейзажи, и, кстати, такие пейзажи могут годами ждать богатого покупателя. В конце концов, кто помешает уважаемому мастеру съездить несколько раз в Амстердам, провести там месяц-другой, копируя картины мастеров? Копирование – отменная школа… и что же, все это – псу под хвост?..

Входя в комнату, Кнаге уже вполне владел собой. Если между ним и Кларой-Иоганной стоит этот сумасшедший, завернутый в конскую попону, то от сумасшедшего придется избавляться. Тем более – война, а на войну все можно списать. Одним покойником больше, одним меньше…

Кнаге отнюдь не собирался сию минуту тыкать в фон Альшванга ножом. Более того – даже взяв нож в руки, он стоял бы с оружием довольно долго, не находя в себе силы, достаточной даже для того, чтобы проткнуть холст. Живописец не был отчаянным храбрецом – он вообще никаким храбрецом не был, но загнанная в угол кошка становится опаснее льва, и выстрелить в человека, который способен сильно ему навредить, он, наверное, сумел бы – по крайней мере, сам себя в этом старательно уговаривал.

Он сам себе приказал болтать поменьше, слушать побольше, глядишь, и найдется способ сбыть с рук баронова племянника без особых затруднений и без кровопролития.

Из погреба Кнаге прихватил и закуску – у него хватило ума сообразить, что, когда война доберется до этих краев, продовольствие сильно вздорожает, и он припас окорока, два бочонка солонины, кровяные колбасы, так что мог на славу угостить фон Альшванга.

Живописец здраво рассудил, что сытый сумасшедший не в пример лучше голодного.

Видимо, фон Альшванг, шастая по Курляндии и прячась от шведских отрядов, питался очень плохо; частично его ярость объяснялась именно голодом. У него хватило глупости для начала опрокинуть в себя полбутылки рейнского, спиртное на пустой желудок шарахнуло по голове, и когда фон Альшванг жевал жестковатое вяленое мясо, он уже плохо понимал, о чем можно говорить, а о чем нельзя.

– Ты тоже пей, – велел он Кнаге. – Пей и вспоминай. Старый негодяй должен был хоть что-то сказать тебе про ключ!

– У меня никогда не было ключа, – возразил Кнаге, – мой чулан не запирался. И на мельнице он тоже ни к чему. Я ведь там ночевал в сарае и закладывал дверь на засов…

– Болван! Это другой ключ! Это не тот ключ! Это ключ таинственный!

– Таинственного тоже нигде не видел.

– Видел! Ты сам его написал, дурья голова, ты сам его написал! Я бы убил его… я думал, что найду его, а он подался с парнями куда-то к Туккуму, я не знаю, куда… Он рехнулся на старости лет и объявил войну шведскому королю, свою личную войну! Проклятые шведы отняли у меня сапоги… такие были сапоги!.. Эх…

Фон Альшванг чуть не заплакал.

– Шведы?.. – удивился Кнаге. О том, что неприятель забирает продовольствие и лошадей, он знал, но польститься на сапоги – это было уж чересчур; шведский король одевал свое войско так, что раздевать мимоезжих дворян не требовалось.

– Да! Они всех грабят! Я не мог сопротивляться, их было двести человек! Двести! Они стащили меня с лошади, шпагу отняли, все отняли, все двести! Один сразу сел на мою лошадь, другой натянул сапоги, а третий… третий меня ударил, скотина! Но я дрался до последнего! Я им всем троим показал, что такое курляндский дворянин!

Что такое именно этот курляндский дворянин – Кнаге уже понял, живя в усадьбе фон Нейланда. Баронов племянник поселился там после каких-то загадочных приключений и поступил на полное содержание к дядюшке. Дядюшка, видимо, знал неприглядные подробности, потому что денег фон Альшвангу почти не давал; тот, расплачиваясь за копии, выгребал мелочь из всех карманов.

– Пейте, – сказал Кнаге. – Пейте. Вино хорошее.

– Да. Ты не такой уж подлец, каким выглядишь… ты тоже пей и вспоминай! Эти буквы – загадка, а у тебя есть ключ от загадки, понял?

– Как будет угодно милостивому господину.

– Значит, понял. Он думал, что обманул меня! Он думал – теперь все достанется девчонке! На старости лет обзавелся дочкой, таким же сатанинским отродьем, каков сам! Картина-то была нужна, чтобы подарить девчонке! Одна из трех, а две – черт их знает, зачем те две! Для отвода глаз? Или он сам еще не знал, где зароет золото, когда заказывал три картины?

Кнаге невольно отвлекся – он увидел лицо Марии-Сусанны. Человеку, который собрался жениться, причем не из чистого расчета и без всякого внутреннего принуждения, негоже вспоминать посторонних девиц. Но взгляд, который словно не желал касаться ничего дурного, да что дурного – ничего постороннего, и нежную гладкую кожу, и черты лица – скорее точеные юношеские, чем пухловатые девичьи, но оттого загадочно привлекательные, забыть было невозможно.

– Я следил за ним – он оказался хитрой лисой! Он не сам зарывал золото, а послал конюха Яна! Вот что он сделал, а потом вместе с Яном уехал на лучших лошадях, мне осталась только старая кляча… Сперва Ян закопал золото, потом мой проклятый дядюшка отправил в Польшу мою бестолковую сестрицу и свою девчонку, а уж потом сам покинул усадьбу – когда шведы въезжали в ворота, он уходил с заднего двора, а под крыльцо был подведен пороховой заряд…

Кнаге невольно улыбнулся – барон фон Нейланд нравился ему все больше.

– Он должен был тебе сказать, что в письме! – вдруг заявил фон Альшванг. – Ты должен был знать, чтобы объяснить Штадену!

– На конверте даже не было написано имя Штадена. Господин фон Нейланд сказал, чтобы я отдал письмо Лейнерту. И это все, что я знаю. Он сказал, что Лейнерт поймет, – внутренне смеясь, доложил Кнаге. С покойника-то какой спрос?

– И тебе не было любопытно, что в письме?

– Кто я такой, чтобы любопытствовать насчет дел господина барона?

– Дурак ты – вот кто ты такой! Как было бы хорошо, если бы ты вскрыл письмо… а может, все-таки вскрыл? Вскрыл! И понял, что означают эти проклятые буквы! Три и три – шестизначное число, сперва – три, потом еще три. Это я знаю, но не могу же я угадать проклятое число! Скажи мне эти буквы! Тебе от них никакого прока, а я найду золото! У меня же есть копия картины, а у тебя – нет! Хочешь, я поделюсь с тобой? Я дам тебе два талера! Два золотых талера, слышишь? У меня есть картина, но нет ключа, у тебя есть ключ, но нет картины – так мы можем договориться! Давай договоримся! Ты просто не представляешь себе – там все, все! Пять талеров! Нет? Десять талеров, будь ты неладен! Утром он стоит на крыльце – а у него ни единого перстня на пальце! Из гостиной пропали его часы – а они всегда лежали на подоконнике, из поставца пропали золотые бокалы, шкатулка в спальне стояла с откинутой крышкой, тоже пустая! Он все, все велел закопать! И Ян уехал с ним… И эта проклятая образина! И она тоже! Вот зачем понадобились футляры из оленьей кожи, которые он привез из Митавы! Я думал – для картин, но из картин пропала только эта злобная рожа и маленький пейзаж, портреты остались. Давай договоримся!

– Я ничего не знаю, – в который уже раз повторил Кнаге. – А милостивый господин откуда узнал про ключ?

– Так говорю же тебе – я слышал, что он сказал девчонке! Он сказал: я постараюсь уцелеть, но если меня убьют – ты возьмешь свое приданое сама. Береги картину. Картине грош цена, но она поможет тебе найти место, где хранится приданое. Ключ – у Штадена в Либаве, он знает, что должен передать тебе записку. Вот что он сказал! И еще сказал – число состоит из двух, первые три цифры – сверху вниз, следующие – слева направо. И когда будешь определять место – вспомни, что я тебе рассказывал про дедушку фон Граве и бабушку фон Граве. Тут она засмеялась, обняла его и поцеловала в щеку. Все – для нее, все – для нее! Нам с сестрой – ничего! И фон Граве, выходит, ее родной дед! Так я и думал! Он на том свете содрогается от ужаса – что натворил его ненаглядный зять! Знал бы он, за кого отдал любимую дочь! Это была прекраснейшая девушка во всем Ганновере! Мне матушка рассказывала – когда старый негодяй привез ее в Курляндию, люди стояли по обе стороны дороги от Доббельна до Гольдингена, чтобы увидеть ее в окне кареты! Ее называли прекрасной саксонкой!

– Разве господин барон был женат? – спросил Кнаге.

– Нет, конечно!

– Но за кого тогда вышла замуж прекрасная саксонка?

– За его отца… да… – баронов племянник понял, что запутался, и замолчал.

Кнаге смотрел на него исподлобья.

На картине есть некое место, где зарыт клад. Точнее, место, откуда нужно двигаться сверху вниз, а потом – возможно, отсчитав нужное количество шагов, – слева направо. И, похоже, это – «приап», место для коего на картине фон Нейланд указал собственным пальцем!

Клад был бы весьма, весьма кстати…

Курляндия, наши дни

Местность вокруг Снепеле была ухоженной, крестьяне позаботились о красивых указателях на дорогах, ведущих к хуторам. Дома, видные с дороги, были опрятные, одноэтажные, с высокими крышами. Рядом с иным современным коттеджем стоял каменный амбар, старше него лет на двести.

– А теперь вроде бы направо, – сказал Полищук. – Айвар как-то так выразился, что по одну сторону дороги дома, а по другую – заброшенный комплекс. Вот, наверное, эти дома…

– А вон там, за деревьями, что-то такое, бетонное, – подсказала Тоня.

Повернули, по большаку добрались до мертвого комплекса.

– И всю Европу бы сливочным маслом снабжали, и на Австралию бы хватило, если бы все это уцелело, – глядя на бетонные развалины, проворчал Хинценберг. – Как это русские говорят? Назло бабушке уши отморожу?

– Теперь нужно понять, с какой стороны холмик, где была мельница, и вычислить местоположение каменного дурака…

– Вы полагаете, он до сих пор там торчит? – осведомился антиквар.

– Вряд ли. Еще при советской власти убрали.

– Раньше. Подумайте сами – поставил его какой-то местный чудак, вообразивший себя древним римлянином. Чудак этот помер еще в семнадцатом веке – а наследникам такое страшилище зачем? Наследники – господа добропорядочные, послали людей, чтобы выкопать каменному дураку могилку и спрятать его там на веки вечные.

– В том случае, если каменный дурак вообще был, – вмешалась Тоня. – Нарисовать серую скульптуру можно в любом пейзаже – даже просто скопировать ее с другой картины.

– Тоже вариант, – согласился антиквар. – Но нам от того не легче. Итак, попытаемся найти место, куда художник поместил «приапа»…

– Вы приехали сюда искать клад? – удивился Полищук.

– Ну да, вас же интересует только то, что связано с убийством и с убийцей. А в моем возрасте, деточка… – на сей раз Хинценберг обратился так к следователю, – поиски клада и поиски убийцы не так любопытны, как поиски истины.

– Вы собираетесь искать истину в старом коровнике?

– Она может найтись и в менее подходящем месте.

Тоня видела, что Хинценберг для Полищука – чуть ли не выживший из ума старик. Но не это удивляло ее – а то, что антиквар нацепил маску престарелого чудака… или он носил маску в салоне «Вольдемар», притворяясь бизнесменом и хитроумно торгуясь за каждый лат?..

Не в силах разгадать эту загадку, она помалкивала, а Полищук и Хинценберг рассуждали, где могут быть искомые холмики. Их было по меньшей мере два – один чуть поближе, другой чуть подальше. На каждом стояло по двухэтажному дому современной постройки. А «приап» теоретически находился на полпути между тем местом, где сидел с мольбертом Курляндский Аноним, и холмом с мельницей, торчавшей неподалеку от пустого холмика, где потом нашли «святые мощи» и построили дом.

– Дальше мы не проедем, – решил Полищук. – А если проедем – то так застрянем – придется тягач вызывать.

– Да ради бога! – Хинценберг даже обрадовался, что можно выйти из машины.

С фотографической сумкой он забрался на кучу камней и озирался в поисках, как он сказал, любопытного ракурса. Полищук же пошел к бетонной стенке, которая оказалась торцом того самого коровника.

– Пейзаж после ядерной войны, – сказал Хинценберг, нацеливаясь объективом на спину Полищука. – Единственный уцелевший ищет братьев по разуму. Снимок я сделаю черно-белым, ради полнейшей безысходности.

Пока антиквар прилаживался в поисках самой что ни на есть загробной безысходности кадра, следователь скрылся, но ненадолго.

Появившись из-за угла, он прижал палец к губам и сделал жест «все сюда».

Оказалось, он нашел целый лагерь, но чей – неизвестно.

В сотне шагов от коровника стоял на полянке джип, но стоял так, что номеров не разглядеть. Рядом был натянут желтый тент, под тентом стояли раскладной столик и три табурета. Хозяева явно бродили где-то поблизости.

– Это не машина Виркавса? – спросил Тоню Полищук.

– Для меня все джипы на одно лицо, – отрубила она.

Полищук отошел подальше и достал мобильник.

– Своим звонит, – догадался Хинценберг. – Знаешь что, деточка? Иди-ка ты в машину и сиди там на всякий случай. Мало ли что? Так чтобы не пришлось искать тебя по всей волости.

– И вы тоже, господин Хинценберг.

– И я тоже. Только сделаю пару гениальных кадров.

Антиквар усыпил Тонину бдительность – она уже пошла к машине, но вовремя обернулась. Хинценберг лез на стену коровника.

– Господи! – воскликнула по-русски Тоня и поспешила к антиквару.

– Я должен рухнуть в твои объятия, деточка? – недовольно осведомился он. – Полезай сюда, кое-что увидишь…

По бетонным обломкам и камням Тоня кое-как добралась до края стены. Крыши коровник лишился уже давно, остались одни стропила Сверху антиквар и его эксперт видели любопытные маневры. Двое мужчин, причем один из них – с лопатой, наблюдали на третьим, который медленно, словно считая каждый шаг, шел по скошенному лугу в сторону коровника. Вдруг он остановился, позвал их жестом, они подошли и принялись толковать, причем бурно, явно обвиняя друг дружку в неких смертных грехах. Но расслышать их никак не удавалось.

– Смотри внимательно. Нет там того красавчика с фотографии? – спросил Хинценберг.

– Нет, того – нет…

– Если ты скажешь, что существует еще одна копия картины с «приапом» и что они ищут клад, сверяясь с той копией, я тебе все равно не поверю…

Полищук меж тем, связавшись с коллегами, которые нашли в протоколах допросов модель угнанного у Виркавса джипа, крался к машине, чтобы убедиться, точно ли это она.

– Но Лива видела джип с лопатой в багажнике, хозяин которого не был Гунаром…

– Боже мой, чем я занимаюсь…

Те трое пошли прочь от коровника – туда, где в траве стояла высокая спортивная сумка. Они достали из сумки какие-то бумаги, немного поспорили над ними и пошли прочь, но не к своему лагерю, а в совсем другую сторону.

– Если они тоже ищут, где стоял «приап», то и у них есть картина с мельницей на заднем плане, – задумчиво произнесла Тоня. – Господин Хинценберг, я должна проверить одну вещь. Где вы оставили фотографии?

– В машине у Сергея, в подвесном кармане.

– Я сейчас приду…

Достав снимки, Тоня вернула в карман фотографии, сделанные в аэропорту, и оставила только репродукции трех картин – пейзажа с «приапом», пейзажа с мельницей и вида на старинную усадьбу сверху.

Она чувствовала, что между ними есть связь, но эта связь никак не могла выразиться словесно.

Репродукций было восемь – три с «приапом», разного качества, три – с усадьбой, две – с мельницей. В том, что мельница на пейзаже с «приапом» и на своем собственном пейзаже была одна и та же, Тоня не сомневалась. Она видела все три работы и могла почти без сомнений сказать, что это – мазня одного и того же Курляндского Анонима. Он бродил в окрестностях коровника, который стоял почти на месте погибшей усадьбы, название которой, Шнепельн, унаследовало село… он бродил между мельницей и усадьбой…

Тут Тоню и осенило. Она отыскала-таки нужные слова.

– Господин Хинценберг, господин Хинценберг, – позвала она, стоя у стены коровника.

– Не мешай, деточка. Тот, кто наблюдает за сумасшедшими кладоискателями, избавлен от необходимости ходить в цирк…

– Господин Хинценберг, я знаю, как найти «приапа»!

– Ты тоже сошла с ума? Это радует…

– Господин Хинценберг, слезайте, я все объясню.

– А ты знаешь, деточка, что слезать труднее, чем залезать?

– Ну хорошо, я к вам полезу. Только там не на чем разложить снимки.

Тоня показала антиквару вид усадьбы.

– Вам ничего тут не кажется интересным?

– А что может казаться? Ну, домики, ну, лошадки…

– На самом деле усадьба большая, Курляндский Аноним хотел показать все здания и все хлева с конюшнями, для этого и залез повыше. Поэтому все такое крошечное, а горизонт за ней – такой широкий. А чего не хватает на этом горизонте?

– Светлого будущего? – предположил Хинценберг.

– На нем не хватает мельницы!

– Да?

– Да! Посмотрите – мельницы нет ни за усадьбой, ни слева, ни справа. Если бы они была видна с того места, где сидел художник, хоть краешком, он бы извернулся, но вставил ее в пейзаж. Он же понимал, что горизонт неплохо чем-то оживить. Значит, во время работы он или сидел рядом с мельницей, или она была у него за спиной.

– Логично.

– И нам нужно понять, где был фасад усадьбы, тогда станет ясно, где мельница.

– И как ты собираешься искать этот фасад, деточка?

– Да очень просто! Помните, тот полицейский, Думпис, рассказывал, что от всей усадьбы сохранился каменный погреб? И он сам показал нам холмик с дверью! Вот он, вот! Если мы найдем его, то сможем вычертить план усадьбы по картине, а мельницу найдем напротив фасада… и несколько метров роли не играют!..

– Опять же логично!

Антиквар хотел позвать Полищука, но тот подошел сам.

– Это не она, – скорбно сказал следователь.

– Это какие-то непредсказуемые сумасшедшие, – согласился Хинценберг. – И совершенно невинные. Похоже, что Гунчи с двумя лопатами тут сейчас нет. Но вот что придумала Тонечка… Деточка, объясни господину следователю свою географию.

И тут случилось страшное – Тоня не смогла растолковать Полищуку свое открытие. Он так мрачно смотрел на нее, что девушка путалась в словах. Вмешался Хинценберг, а Тоня надулась – Полищук нравился ей все меньше и меньше. По контрасту вспомнился Саша – с Сашей ей не приходилось напрягаться, разве что чуть-чуть. И Тоня вдруг осознала, что весь день от него не было ни одного звонка.

От мысли, что жених всерьез разозлился, ей стало не по себе.

Тоня вдруг поняла, что Саша прав: ну, зачем рассказывать подружкам все, что знаешь о делах Петракея, зачем? Трудно было, что ли, промолчать? Мало ли куда и зачем собрался Петракей? У таких мужчин обычно богатая биография – в каждой длинноногой девице, ведущей странный образ жизни, можно подозревать его случайную подругу… или это уже паранойя?..

Ссориться с Сашей ей вовсе не хотелось. Во-первых, жених, во-вторых… Какое-то чувство ей подсказывало, что Саша слишком трагически воспринимает даже мелкие неприятности, и потому ради приятных отношений следует его ограждать от любого повода расстроиться. Возможно, это чувство было материнским – в двадцать шесть лет неплохо бы уже прогуливаться по Верманскому парку с коляской, не то станешь, как Кристинка, нянчить британских кошек и гоняться за недоступным женатым Петракеем.

Видя, что объяснения Хинценберга вроде бы доходят до Полищука, Тоня пошла к машине.

– Возьмите у меня в бардачке блокнот с авторучкой, – сказал вслед Полищук и не сразу добавил: – Пожалуйста.

Тоня открыла багажник и вытащила сумку. Телефон сообщил – Саша звонил трижды. Это немного утешало. Не зная, что сотрудницы «Вольдемара» невольно вселили в жениховское сердце ревность, Тоня приняла решение – позвонить Саше малость погодя, когда станут ясны планы Хинценберга. Именно он был ее прямым начальством – а не малоприятный Полищук.

Как всякий гуманитарий, нахватавшийся в студенческой компании художественных рассуждений о свободе и особых правах гениев, Тоня смотрела на полицию свысока. Ну, есть какие-то мужчины, которым платят деньги за то, чтобы в стране был порядок, иногда они даже ловят квартирных воров и автоугонщиков, но приличному человеку общаться с ними незачем. Именно так она воспринимала Полищука – человек ищет убийцу Виркавса, помочь следователю надо, но чем скорее окончится это сотрудничество – тем лучше, ибо ни на Шерлока Холмса, ни на Эркюля Пуаро, ни на Эраста Фандорина этот человек не похож.

Взяв телефон и блокнот с авторучкой, а также футляр с теми очками, что предназначались для мелкой работы, Тоня пошла к коровнику. Там Хинценберг уже рисовал палочкой по земле, а Полищук кивал – очевидно, антиквару удалось найти нужные слова.

– Деточка, давай-ка набросай план усадьбы, – сказал Хинценберг. – Очень приблизительно. Господский дом, очевидно, был как вытянутый прямоугольник – если судить по фасаду. В длину он был… примем длину лошади за два метра, отсюда и будем танцевать… Сколько лошадей помещается на фасаде?

– Жаль, что нет циркуля, – ответила Тоня и обошлась ногтями. Ногти у нее были довольно длинные и с художественным маникюром в холодноватых тонах. Оказалось – если верить Курляндскому Анониму, длина фасада – метров двадцать.

– Не многовато ли? – спросил Полищук. – Если лошадь – два метра, то окно в ширину – чуть ли не полтора?

Померили. Аноним, желая разместить на первом плане побольше всадников, сделал их меньше, чем полагалось бы с учетом законов перспективы.

– Всадники одинаковые, – заметил Хинценберг. – Все лошади стоят на задних ногах в одной и той же позе. Наверное, срисовал с какой-то гравюры. А усадьбу писал с натуры. Ну как, будем танцевать от ширины окна? Это не больше метра.

– Тогда – метров пятнадцать. Жаль, что у нас нет рулетки, – сказал Полищук.

– Оказывается, современная молодежь не знает того, что знал самый ленивый скаут. Какова длина вашего шага, господин Полищук?

– Ну… сантиметров семьдесят?

– Примерно так. Будет время – измерьте точнее. Пригодится. Скаут знал длину своей руки от локтя до кончиков пальцев, знал расстояние между большим пальцем и мизинцем, когда они растопырены, он много чего знал… длину ступни хотя бы… Деточка, у тебя сколько сантиметров в ступне?

– Тридцать семь, – брякнула, не подумав, Тоня.

Антиквар расхохотался.

– Тридцать семь – это размер твоих фарфоровых ножек. А ступня – двадцать четыре или двадцать пять сантиметров.

Тоня с любопытством посмотрела на собственную ногу. А когда подняла глаза – оказалось, что и Полищук таращится на фарфоровые пальчики. Она отступила на несколько шагов.

Потом Хинценберг мобилизовал всех на поиски погреба.

Территория была немалая, захламленная, заросшая крапивой и высоченными, уже больше похожими на деревья, кустами полыни. К августу эта полынь стала почти деревянной. Среди бетонных обломков Полищук обнаружил свежевыкопанную яму немалой глубины.

– Конкурирующая фирма, – сказал он. – И эта фирма определила место каменного дурака.

– Тихо, – вдруг приказал антиквар. – Присели…

Сквозь полынь продирались те трое, что приехали на джипе. Теперь Тоня, еще не поменявшая очки, могла разглядеть их в подробностях.

Первым был высокий и очень красивый парень в дорогих очках – скорее всего итальянских; Тоня, задумав поменять оправу, честно просмотрела несколько каталогов и проанализировала тенденции. Парень был в зеленоватой трикотажной рубашечке с короткими рукавами, в серых штанах ниже колена, в сандалиях на босу ногу, как полагается. Эти сандалии Тоня тоже знала – муж старшей сестры обувался только в продукцию фирмы «ECCO», сколько бы она ни стоила, утверждая, что только эта обувка не калечит, а лечит.

За ним шел мужчина плотного сложения, чернобородый, в бейсболке козырьком назад, в длинной футболке и кошмарных клетчатых шортах по колено – от этих пестрых клеток у Тони чуть зубы не разболелись. Третий член их экспедиции был мужчина за сорок, худой и унылый, явно очень уставший от блужданий по развалинам. Он тащил лопату.

Красивый парень считал шаги, чернобородый сверялся с какими-то записями. Так они и проследовали мимо засевших в полыни Хинценберга, Тони и Полищука.

– Пойду-ка я познакомлюсь с ними, – решил Полищук.

– А я бы не советовал, – возразил антиквар. – Вы же не знаете, какие у них отношения с Гунаром. Может, он продал им картину вместе с информацией? Тогда они его предупредят.

– На мне не написано, что я из криминального отдела.

– Это вам только кажется.

Тоня фыркнула. На Полищуке было написано, как однажды выразился Саша, сперший формулировку у Петракея: «найду – урою».

– Тогда отходим к машине, – сказал Полищук. – Сядем и подумаем хорошенько. А потом разобьем план местности на квадраты и будем искать целенаправленно. Если Думпис видел этот вход в погреб, то, значит, он всякой дрянью не завален, и мы его тоже найдем.

– Интересно, что тут было раньше, – сказала Тоня, идя рядом с Хинценбергом. – И ведь наверняка у этой земли есть хозяева.

– Есть, – согласился антиквар. – Полагаю, что дураки. Если каменный дурак имеет хоть какую-то ценность, то эти – ни малейшей. Ты, деточка, тогда еще ничего не понимала в исторической справедливости.

– Я и сейчас в ней ничего не понимаю, – призналась Тоня.

– Когда двадцать лет назад случилась эта чудная денационализация, оказалось, что каждый квадратный метр до сорокового года имел хозяина, и наследники тут же прибежали с бумагами. Им сказали: выбирайте – недвижимость или компенсация. И люди, которые не могли рассчитать собственную получку от зарплаты до зарплаты, дружно закричали: хотим недвижимость! И они ее получили. Потом выяснилось, что им достались каменные дома в центре Риги, пятьдесят лет не знавшие коммунального ремонта. Бери с жильцов хоть двести латов за квадратный метр – но предоставь им все удобства, а не дохлую электропроводку и сломанную канализацию. А на ремонт канализации нужны деньги, а где их взять – неизвестно. Знаешь дом на Мариинской улице? На углу с Елизаветинской? Я постараюсь дожить до того дня, когда он рухнет, и желательно на головы своим владельцам.

Мрачный дом, затянутый то зеленой сеткой, то какими-то полотнищами, Тоня, конечно, знала – и удивлялась, как здание до сих пор не обрушилось. В хороших руках ему бы цены не было – но с руками была большая проблема.

– На селе то же самое, – продолжал Хинценберг. – Люди вернули себе тот самый пресловутый кусочек отцовской земли. И он стал для них камнем на шее. Они думали, что компенсация – гроши, а вот они выгодно продадут свою землицу! Какому иностранцу и какому банкиру нужна недвижимость в Снепеле? И какому соседу она нужна? Сосед не знает, что на своей-то земле делать, чтобы она хоть убытков не приносила. Тот, кто приватизировал землю под коровником и сдуру начал его ломать, так и умрет нищим. Хуже того – он так никогда и не поймет, отчего умирает нищим. Виноваты будут все – Америка, Россия, Европа, Африка, правительство, оккупанты, соседи, законы, наводнение в Новом Орлеане!

– А вот еще яма, – заметил Полищук. – Вон, вон, между кустами. Эту бы энергию – да в мирных целях.

– Похоже, речь идет об очень больших деньгах, – сказал Хинценберг. – Ради тысячи латов этот Гунар с озера Вигалес не стал бы убивать Виркавса. Я думаю, он и в Канаду летал с дурными намерениями. Вряд ли он догадался насчет клада, увидев картину только в аэропорту. Так что канадской полиции не повезло.

– Батлер нашел хороший способ избавиться от картины, – согласился Полищук. – И не предупредил Виркавса, что у картины есть довесок в виде Гунара. Позвоню-ка я ребятам. Может быть, уже напали на след этого красавца.

– За такой короткий срок?

– Может быть, хватило одного телефонного звонка, чтобы узнать, куда двигаться дальше.

Полищук достал телефон и отошел за машину, чтобы разговор получился секретный. Тоня посмотрела на экран своей мобилки. Экран показал время – шестнадцать часов десять минут. Хотелось домой.

– Господин Хинценберг, у меня с собой кофе, будете? – спросила Тоня.

– И восемнадцать пирожков, деточка. Давай! – «давай» антиквар, как это повелось в последнее время у латышей, сказал по-русски. – Только не тут. Устроим пикник в более приятном месте. Вид разрушенного коровника навевает апокалиптические мысли. Пройдем подальше по дороге. Господин Полищук, новости есть?

– Ребята дозвонились до отца Гунара и наслушались ругани. Он про сына слышать не желает. Говорит – проклял и выгнал. Тот еще, видно, подарочек…

– А фамилия у подарочка есть?

– Есть. Лиепа. Хотел бы я знать, сколько человек в Латвии носит фамилию Лиепа…

Предложение поесть пирожков следователь принял охотно, и идея отъехать от коровника ему тоже понравилась.

– Хоть поговорим спокойно. А то – в любую минуту могут вылезть из кустов эти граждане с лопатой.

– Может, попробовать с ними договориться? – осторожно предложил Хинценберг.

– Сперва сделаем все, что можно, сами.

Отъехав метров на сто, Полищук затормозил.

– Вы, господин Хинценберг, пейзаж искали. Ну, вроде вот пейзаж без развалин, лесная опушка. Можно проехать вон туда…

– Там же малина! – обрадовалась Тоня, разглядевшая кустарник сквозь самые сильные очки.

Когда машина остановилась, она отдала мужчинам термос, сделала бумажный фунтик и побежала лакомиться. Есть прямо с куста ей казалось неинтересным – она хотела набрать хотя бы полстакана, сесть и блаженствовать со всеми удобствами.

Передвигаясь от одной соблазнительной ветке к другой, она оказалась на краю малинника, за которым был луг, языком вдававшийся в заросли. Там она сквозь листву увидела нечто странное, повернулась и помахала рукой Хинценбергу, а потом прижала к губам палец.

Первым рядом с ней оказался Полищук.

– Кто это? – спросил он, глядя на компанию, не менее странную, чем та, которая рыла ямы вокруг коровника.

Но Тоня не ответила, а дождалась Хинценберга.

– Это они? – спросил Хинценберг.

– Они. Видите – оба загорелые, один лысый, другой седой. Я их запомнила. Что они тут делают?

– Они смотрят на коровник, – предположил Полищук. – Сколько же этих картин с каменным дураком?!

– Тише, – одернул его Хинценберг.

Двое стариков стояли и молчали. У них за спиной был и третий, на вид – местный житель, в резиновых сапогах, в куртейке – чуть ли не брезентовой, в древней кепке. Он, отвернувшись, курил.

– Вы что-нибудь понимаете? – шепотом спросил Полищук.

– Кажется, понимаю. Идем.

– А эти?

– Они тут еще долго простоят.

– Что они высматривают?

– Они уже ничего не высматривают. Идем.

Хинценберг был мрачен – впервые Тоня видела его таким.

Он первый подошел к машине и забрался в салон.

– Что это с ним? – спросил Полищук.

– Не знаю. Что-то ему не понравилось.

– Я подойду к ним…

– Не надо!

– Вы опять что-то знаете и молчите? – спросил следователь. – И надеетесь, что ваш босс опять выведет вас из-под огня?

– Я ничего не знаю, только то, что эти два дедушки ездят вокруг Кулдиги и покупают старое серебро.

– Может, это серебро имеет отношение к кладу?

– Может, и имеет…

– Скажите ему – если он караулит клад, чтобы купить по дешевке золото с побрякушками, то у него ничего не выйдет, – предупредил Полищук.

– Это глупость.

– Вы же сами говорили, что он настоящий бизнесмен… Вот на что они там смотрят?

– Тише…

Седоволосый старик похлопал по плечу лысого, оба развернулись и пошли прочь, а дедок в кепке (теперь Тоня увидела темное лицо и седую бороду) поплелся следом.

– Стойте, – приказал ей Полищук и неожиданно бесшумно поспешил за молчаливыми стариками.

Тоня осталась одна.

Стоять в малиннике ей не хотелось, она пошла к машине и предложила Хинценбергу малины из фунтика.

– Деточка, – сказал он, – ты знаешь, что на свете самое отвратительное?

– Нет, господин Хинценберг.

– Знать правду, которая никому не нужна.

– Наверное, да.

– Точно тебе говорю. Я познакомился с мальчиком, ему было лет тридцать, наверное. Он книжку написал и издал за свой счет. Он так этим гордился! Он думал – люди прочитают, узнают правду о той войне, спасибо скажут! А они – знаешь, что сказали? «Не надо раскачивать лодку». Жизнь как-то наладилась, образовалось равновесие, и люди не хотят ворошить прошлое. Ведь если узнаешь правду – нужно что-то делать, а пока не знаешь – можно ничего не делать… И вот я знаю правду, а правда никому не нужна… И забыть не могу…

– А вам самому она нужна? – спросила Тоня.

– Она мешает мне жить, деточка, – признался антиквар. – Помнишь басню Крылова про лебедя, рака и щуку. Как она кончается?

– А воз и ныне там.

– Этот воз – я. Я сам себя тащу одновременно в разные стороны и остаюсь на месте.

К машине подошел, продравшись сквозь кусты, Полищук.

– Их там ждала тачка, – он махнул рукой. – «Жигуль», который старше меня лет на десять. Ничего не хотите мне сказать, господин Хинценберг?

– Нет, господин Полищук.

– Вы, наверное, уже хотите домой.

– Нет, – подумав, сказал антиквар. – Мне кажется, что стоит еще ненадолго остаться.

 

Глава восьмая

Курляндия, 1658 год

Господин фон Альшванг спал, а Кнаге, сидя за столом и машинально отхлебывая из стакана с рейнским, выстраивал в голове план действий.

Баронов племянник не знал главного – что хитрый дядюшка сам указал на картине исходную точку для поисков клада. Собственным перстом! Вот тут, сказал фон Нейланд, ставь «приапа», вот тут! А Кнаге свел все, что знал, воедино, и теперь следовало мчаться в Либаву, добывать письмо. Что говорить Штадену – он понятия не имел. Но и эта задачка имеет решение – можно изготовить такой же конверт, примчаться и сказать, что барон велел заменить одно письмо на другое. В доказательство сообщить о содержании первого письма – там записка для хозяина канатной мастерской и вторая записка для девицы Марии-Сусанны, к которой Ганс Штаден, возможно, имеет какое-то отношение.

Но как же быть с фон Альшвангом?

Баронов племянник проспится после рейнского, помчится в Хазенпот, узнает, что Лейнерт мертв, и поймет, что бродячий мазила обвел его вокруг пальца и присвоил дядюшкино письмо. Значит, нужно торопиться. Ведь фон Альшванг догадается, что, пока он ездил в Хазенпот искать покойника, Кнаге отправился в усадьбу фон Нейланда откапывать клад. Значит, как он поступит? Двояко он поступит. Или сразу помчится следом, чтобы не дать мазиле сделать это, или, если вдруг поумнеет, позволит обманщику найти клад и уж тогда нападет на него, отнимет сокровища, а труп скинет в речку или утопит в болоте, благо и речка, и болото поблизости есть.

Вот и получалось, что вранье, совершенно невинное, может обернуться большой бедой. Конечно, в том случае, если мазила пожелает сам откопать клад. Можно, конечно, удрать куда глаза глядят и перевести дух в ста милях от Фрауенбурга, можно, конечно… и остаться без богатой невесты?

Как ни рассуди – все плохо.

А закопал барон, надо полагать, немало. Если там – приданое любимой, хоть и незаконной дочери…

Мысль о Марии-Сусанне Кнаге сразу погнал из головы прочь. Гордячка не пропадет, выйдет замуж, как-то у нее все образуется. Она молода и хороша собой, а дураков в Курляндии много. Женщина всегда найдет мужчину, согласного о ней заботиться, потому что она согласна рожать ему законных детей. А мужчина… мужчина должен побеспокоиться о своем кошельке сам. Раз в жизни выпадает такая удача – и что же, упускать ее?

Как у всякого бродячего человека, у Кнаге был при себе большой нож. Сейчас он лежал на столе, потому что им резали мясо. Кнаге смотрел на него и внушал себе, что хороший удар в горло отправит фон Альшванга на тот свет быстро и безболезненно. В странствиях он дважды видел трупы с перерезанными глотками и слышал, как о них рассуждают знающие люди.

Он, боясь прикоснуться к ножу, уже мысленно нанес роковой удар и обдумывал, как выволакивать из комнат окровавленный труп, когда в оконный переплет стукнул камушек.

Кнаге настолько перепугался, что чуть не полез под стол. То ли ему шведы померещились, то ли какие-то загадочные друзья фон Альшванга, спешащие ему на выручку, то ли бес, то ли грозный ангел, – он сам не разобрал.

Второй камушек стукнул в стекло.

Тогда Кнаге взял нож и на цыпочках пошел вниз. Он хотел приотворить дверь и посмотреть, кто его в такое время суток домогается.

Их было двое, один держал фонарь, и Кнаге узнал старого Отто Швамме, служившего еще покойному деду Клары-Иоганны. Второй был не знаком.

Кнаге вышел и узнал новость: шведы в Хазенпоте, от их бесчинств все разбегаются, и невеста, зная новый адрес жениха, со всеми своими служанками и младшей дочерью Гедвигой-Шарлоттой, за которую она более всего беспокоилась, помчалась к нему, махнув рукой на приличия. Она ехала всю ночь, потом весь день, опять ночь, и прибыла незадолго до рассвета. Оставшись с дочерью, женщинами и вещами в экипаже на окраине, она послала Швамме, чтобы он устроил вселение Клары-Иоганны в жилище Кнаге и переселение самого Кнаге в какой-то другой дом, но поблизости.

– Я должен ее видеть, – сказал живописец. – Дело очень важное.

И Швамме отвел его к экипажу.

Умней всего было бы выставить женщин на свежий воздух и поговорить с невестой в карете. Но она отказалась наотрез сидеть наедине с женихом. Наедине – потому что измученная дорогой Гедвига-Шарлотта спала на переднем сиденье и вряд ли распознала бы сквозь сон амурные шалости. Так что пришлось ему водить свою красавицу по улице туда и обратно, чтобы все видели – между ними расстояние не менее фута.

– Давно ли госпожа отправила письмо в Либаву? – спросил Кнаге.

– Ох, нет, оно не в Либаве, я не нашла человека, на которого рассчитывала! Ты понимаешь – война…

– А где же оно?

– Оно у меня, я привезла его… Я сильно огорчила тебя?

– Нет, нет! – воскликнул Кнаге. – Это лучшая новость за последние дни!

– Но отчего?

– Я кое-что узнал…

Кнаге толком не придумал, как объяснить невесте суету вокруг письма, и говорил загадками. Она поняла, что там кроется некая таинственная опасность для жизни жениха.

– Так давай вскроем его и прочитаем, – преспокойно предложила Клара-Иоганна. – Зачем же мучиться и страдать? Я положила его в несессер, а несессер у меня стоит прямо под сиденьем. Идем…

Светало. Невеста рассудила, что теперь может спокойно сидеть с мужчиной в экипаже – кто же при свете предается разврату? Гедвига-Шарлотта все еще спала, укрывшись с головой большим плащом.

Достав письмо, Клара-Иоганна отдала конверт Кнаге. Тот немного растерялся – в том, чтобы вскрыть столь важное письмо, он не видел большого греха, но уважение к барону фон Нейланд внезапно сковало руки. Наконец он собрался с духом…

– Погоди, – сказала Клара-Иоганна. – Зачем рвать? Я достану ножичек.

Ножичек с серебряной рукояткой был у нее в несессере для каких-то дамских надобностей. Невеста аккуратно приподняла лезвием край печати и отделила ее от бумаги.

– На всякий случай, – так сказала она.

Почерк у барона был внятным, и Кнаге уже мог разобрать крупные буквы.

«Милое дитя! – писал фон Нейланд своей незаконнорожденной дочери. – Я не знаю, когда попадет к тебе в руки это письмо. Скорее всего к тому времени война окончится, и ты сможешь вернуться в Шнепельн. Прежде всего постарайся узнать мою судьбу. Я решил сопротивляться захватчикам до последнего, как верный вассал своего герцога. Многие курляндцы последуют моему примеру, и война, я надеюсь, не затянется. Если я останусь жив, мы достанем сокровища вместе. Если же меня настигнет гибель, ты возьмешь их сама и постараешься благоразумно ими распорядиться. На картине, которую ты, несомненно, сохранила, есть потешное изображение языческого бога Приапа. Шесть букв на постаменте означают цифры. E – 8, D – 4, B – 2, C – 3, I – 9. Ты помнишь, как распорядиться этими цифрами. Я разделил картину и ключ к ее пониманию на случай, если кто-то догадается о закопанном мной имуществе и постарается тебя обмануть. Я даже полагаю, что это мой непутевый и бестолковый племянник – господин фон Альшванг. Поэтому будь очень осторожна. При необходимости запомни ключ и уничтожь письмо. При иной необходимости сложи картину, где господин Приап, хоть в двадцать раз. Не беспокойся о ней – ее ценность не покрывает стоимости пошедших на нее красок…»

Дочитав до этого места, Кнаге обиделся – все-таки самую первую из картин он старался написать получше, да и полуобнаженные скотницы ему удались.

– Что случилось? – спросила Клара-Иоганна. – Что это за цифры и буквы? И при чем тут непристойный римский божок?

– Мне нужно хорошенько подумать, – ответил Кнаге. – Тут то, что я ожидал увидеть, но…

– Я хочу знать, наконец, что это за письмо! – воскликнула Клара-Иоганна. – Мне кажется, ты не обойдешься без умного совета.

Кнаге подумал – и рассказал ей правду.

Она слушала внимательно, кое-что уточняла. Завершив историю с картинами и кладом, Кнаге уставился на невесту с надеждой: она женщина толковая, должна что-то придумать.

Похоже, в ее жизни уже были и вранье, и тонкие уловки, уж очень быстро она отыскала выход из положения. А главное – она сразу поняла, что клад можно присвоить, употребив для этого не так уж много стараний. Вслух об этом не было сказано ни слова – но незачем говорить, когда и так все ясно.

– Нельзя, чтобы этот господин ехал в Хазенпот, – решила Клара-Иоганна. – Он узнает, что ты соврал ему про Лейнерта, и может придумать какую-то пакость, а мы ее сразу не разгадаем. Я полагаю, раз он не знает Лейнерта, то роль этого человека может сыграть любой, кому заплатят небольшие деньги. Нужно только придумать причину, по которой Лейнерт не мог уехать с письмом в Либаву, а потом оказался во Фрауэнбурге.

– Та же причина, по которой фон Альшванг остался без сапог. На дороге в Либаву – шведы, а где нет шведов – лихие люди. Лейнерт побоялся ехать и решил вернуть мне письмо. Он знал, куда я уехал, и так совпало, что у него были свои дела во Фрауенбурге. Отыскать меня ему было несложно… – Кнаге задумался. – Совсем несложно – он сам дал мне адрес бюргера, сдающего хорошее жилье. Но разве госпожа хочет, чтобы письмо попало к этому пьянчужке?

– Твое дело – писать картины, а мое дело – придумывать всякие хитрости и тонкости, – отвечала невеста. – Ты же художник! Перед тобой лежит письмо, написанное довольно красивым почерком. Я взяла с собой стопку хорошей дорогой бумаги, а плотная бумага, чтобы смастерить конверт, у меня найдется.

– Печать?.. – уже поняв замысел, спросил Кнаге.

– Печать приспособим от настоящего письма. Я очень аккуратно ее срезала.

Писать в экипаже было затруднительно. Кнаге встал на колени, бумагу положил на сиденье, Клара-Иоганна достала пенал и походную чернильницу.

– Поупражняйся, – велела она. – Фон Альшванг наверняка знает почерк фон Нейланда.

Кнаге начертал несколько строк, стараясь подражать почерку барона, и получилось неплохо. Клара-Иоганна одобрила и стала диктовать письмо. Оно слово в слово повторяло послание фон Нейланда, только цифры были другие. Потом кнаге взял у нее листок и очень похоже изобразил баронский росчерк.

– Очень хорошо, – сказала Клара-Иоганна. – Ты настоящий художник. Теперь возвращайся к фон Альшвангу. Я найму человека, который, назвавшись Лейнертом, принесет тебе письмо. Когда этот чудак уедет, к тебе придет Швамме…

– Одну минуту…

Он вспомнил, как пьяный фон Альшванг жаловался на дядюшку, завещавшего клад Марии-Сусанне. Баронов племянник пересказал подслушанный разговор, из которого сделал такие важные выводы, и было в этом разговоре нечто, удивившее его, – упоминание о дедушке фон Граве и прекрасной саксонке. Что это означало – Кнаге и вообразить не мог, однако фон Нейланд вряд ли стал бы напоминать дочери о чем-то незначительном.

Поэтому Кнаге приписал в подлинном письме, под росчерком барона: «К тайне имеют отношение дедушка барона по матери фон Граве и его мать, прекрасная саксонка, в девичестве фон Граве». О том, что красавица уже много лет в могиле, он не упомянул.

Курляндия, наши дни

Тоня сперва сделала эскиз плана усадьбы, потом Хинценберг с Полищуком детально его изучили, сверили с фотографиями, поспорили из-за пропорций, помирились, и тогда появился окончательный вариант.

– Вот этот холмик с дверью – искомый погреб, – сказал Хинценберг. – Если стать спиной к двери и смотреть вправо под углом градусов в тридцать, то, возможно, шагах в сорока или пятидесяти будет стена усадьбы, противоположная фасаду. То есть, скорее всего, мы увидим воображаемую мельницу. И тогда станет понятно, где теоретически мог бы торчать «приап»…

Тут у Полищука запела мобилка. Оказалось, следователь уважает Вивальди. Поднеся аппарат к уху, Полищук сказал «сейчас» и отошел в сторону. Вернулся он очень довольный.

– Нашли подружку этого Гунара Лиепы, – сообщил он. – Нужно скорее ехать в Ригу.

– А каменный дурак? – жалобно спросил Хинценберг.

– Что – дурак? – Полищук посмотрел на антиквара с большим недоумением. – Вы что, собираетесь искать клад?

– Клад бы мне совсем не помешал.

– Ну… – следователь развел руками. – Господин Хинценберг, сейчас не до кладов. Я должен возвращаться.

– Вы хотите сказать, что подружку нашего Гунчи усадили у вас в кабинете, и она ждет не дождется вашего появления? Господин Полищук, пока мы доедем до Риги, не то что ваш рабочий день кончится, но и сутки.

– До Риги ехать часа два.

– Это вам только кажется.

– Что вы хотите сказать, господин Хинценберг?

– То, что нам бы лучше остаться здесь.

– Чтобы искать клад? Ну, вы…

– Господин следователь, нам лучше остаться здесь, – настойчиво повторил антиквар. – Видите ли, я знаю несколько сумасшедших, которые чудом не попали в тюрьму – такое они выделывали ради нового экспоната для своей коллекции. Подружка Гунара Лиепы – я надеюсь, в своем уме. А сам он – уже нет. У него в голове клад. Места для разума уже не осталось. Подумайте – он убил человека, чтобы заполучить картину. Он бродит с этой картиной где-то возле Снепеле. Он готов копать, он две лопаты купил! И наверняка нашел себе помощников. Может, даже вызвал их из родных краев, тем более что от Вилгалского озера до Снепеле вряд ли больше десяти километров, ну, двенадцать. Друзья детства в таких приключениях – лучшие помощники.

– Очень может быть, что эти трое – как раз его помощники, – соображая, рассеянно ответил Полищук. – Но он знает, что полиция ищет его, он где-то прячется, а они роют ямы. Этих ям тут, наверное, штук двадцать. Все расковыряли. Хотел бы я понять их логику…

– Он поблизости. Поверьте моему опыту. У вас дети есть?

– При чем тут мои дети? – удивился Полищук. Тоня тоже удивилась, но промолчала. Когда мужчины при ней устраивали разборки, даже незначительные, она предпочитала помалкивать.

– Когда жена рожает, муж околачивается где-то возле родильного отделения. По крайней мере так было, пока не додумались до совместных родов. Хотя, казалось бы, кому легче от того, что он бродит взад-вперед с тоскливой физиономией? А он не может дома усидеть, он торчит под окнами там, где его наследник… Все еще не понимаете?.. Тонечка, деточка, ты ведь понимаешь?

– Да, – согласилась Тоня. – И он очень нервничает.

– Из-за того, что боится полиции? – спросил Полищук.

– Да нет же, нет! – воскликнул антиквар. – Тонечка права! Вы посмотрите, сколько ям эти ребята накопали. Значит, у них нет точной информации о кладе. Есть информация, которую можно понять и так, и сяк! Вы видели – они считают шаги! А шаги – дело ненадежное. У них есть какие-то цифры, и довольно большие цифры, если сантиметровая разница в длине шага дает такой фантастический разброс.

– Думаете, они расшифровали эти буквы на каменном дураке?

– Естественно, расшифровали! И с каждой новой ямой ваш Гунча все больше заводится. Опять прокол, и снова прокол, и опять прокол, да что ж это за непруха?!

«Непруху» Хинценберг произнес по-русски.

– И он с минуты на минуту ждет, что наконец все получится? Логика в этом есть, – согласился Полищук. – Если они этой ночью откопают клад, то искать их будет уже очень сложно. Позвоню-ка я Айвару…

– Господин Хинценберг, мы что же, тут до ночи просидим? – испуганно спросила Тоня.

– Не волнуйся, деточка, тебя доставят домой, – пообещал антиквар.

– Я не волнуюсь…

На самом деле Тоне стало жутко при мысли, что ссора с Сашей как-то противоестественно затянулась, причем не по его, а по ее вине. Нужно было звонить ему два часа назад!

Схватив телефон, Тоня отбежала подальше. Следователю и антиквару незачем было слышать ее жалкие извинения – а в том, что они будут совсем жалостными, Тоня не сомневалась.

Саша трубку не брал. Возможно, это была маленькая месть.

(О том, что он мог забыть телефон в каком-нибудь неожиданном месте, Тоня не подумала. Ей казалось, что ее поведение заслуживает наказания со стороны любимого, и вот наказание состоялось.)

Повесив нос, она подошла к Хинценбергу.

– Знаешь, деточка, ты бы лучше предупредила маму, что будешь поздно, – заботливо подсказал антиквар.

– Айвар занят, у них там какие-то совместные учения с муниципалами, – хмуро сказал, подойдя, Полищук. – Я ему сообщил, где мы и чем занимаемся. Так, на всякий случай. Если встретимся с Гунчей… ну, вы, в общем, держитесь подальше, помогать мне не надо, главное – не мешать…

– Я человек мирный, – ответил Хинценберг. – При моей профессии быть драчуном как-то несолидно. А Тонечка, насколько я знаю женщин, будет стоять на месте и визжать. Прости, деточка, но это чистая правда.

– Да, это правда, – печально согласилась Тоня.

Тут зазвонил телефон Хинценберга.

– Это Хмельницкий, – взглянув на экран, сказал старый антиквар. – Я счастливый человек, молодые люди. Господь мог за грехи молодости покарать меня ревматизмом, подагрой, старческим слабоумием, а он во благости своей всего-навсего послал мне Хмельницкого.

Хинценберг отошел в сторонку, отвечая по-латышски:

– Да, да, совершенно верно, да, спрашивайте, я слушаю, да, да, нет…

– Кто такой Хмельницкий? – спросил Тоню Полищук.

– Это совладелец «Вольдемара». Их, совладельцев, трое. В основном делами занимается господин Хинценберг. Хмельницкий устраивает всякие проекты. Иногда получается, иногда нет. При мне один раз очень хорошо получилось, я ему помогала, мне выдали хорошую премию.

– И что это было?

– Выставка французского рисунка шестнадцатого века, то есть – там были рисунки и гравюры. Коллекционеры привезли уникальные работы, что-то продали за хорошую цену, банкет был замечательным.

– Хорошая у вас работа, – заметил Полищук. – Выставки, банкеты. Позавидовать…

– Вам нравятся банкеты?

– Ничего против них не имею.

Тоня видела, что не нравится этому человеку. Почему – даже не пыталась понять, и, тем более, не пыталась проучить его, пуская в дело женские чары. Она просто не понимала, зачем это нужно. Живет себе следователь Сергей Полищук, ну и пусть живет где-нибудь подальше от салона «Вольдемар». И без него забот хватает…

Хинценберг, отойдя подальше и повернувшись спиной к Тоне и Полищуку, тихо беседовал с Хмельницким. Потом он вернулся.

– Между прочим, эта компания все еще считает шаги, – сообщил он. – По-моему, они тоже еще не определили точного места, где стоял «приап», от которого нужно танцевать.

– У них точно такая же картина, как у нас, и наверняка есть другие указания. А мы не знаем, что означают эти буквы. Может, нужно сделать сперва двадцать шагов на север, потом тридцать – на запад, потом сорок – на восток? – спросил Полищук. – Впрочем, кое-что мы можем узнать…

Он огляделся по сторонам.

– Что вам нужно? – полюбопытствовал антиквар.

– Высокое дерево с хорошей густой кроной. По-моему, этот дуб подойдет. Только ветки высоко начинаются. Так… а трос на что?..

Следователь достал из багажника трос, перекинул его через самую толстую из нижних веток, петлю закрепил на машине и довольно ловко взобрался на дерево.

– Знаешь, деточка, он мне начинает нравиться, – задумчиво сообщил Хинценберг. – Мне вот и в голову не пришло, что можно, глядя сверху, считать их шаги. Я и в детстве-то не любил лазить по деревьям. А он, выходит, любил.

Тоня подумала, что надо бы еще раз позвонить Саше.

Она отошла и набрала номер. Жених не отзывался. Это было совсем плохо. Тоня отправила ему краткую эсэмэску «Прости, пожалуйста» и задумалась. Ей было очень неуютно – в чужом месте, где она оказалась непонятно зачем, не принося ни малейшей пользы.

Хинценберг, задрав голову, глядел на Полищука.

– Надо же, взрослый человек, а лазит, как мальчишка. Деточка, твой мальчик умеет лазить по деревьям?

– Зачем ему это? – удивилась Тоня.

– А что он умеет?

– Он многое умеет, господин Хинценберг. Он знает английский, хорошо переводит, он умеет составлять пресс-релизы и вообще хорошо пишет тексты, он умеет работать с информацией…

– Ты все это умеешь не хуже него, деточка. А что он умеет такого, что тебе недоступно? Такого, чтобы ты им гордилась и смотрела на него снизу вверх?

– Ну… он машину классно водит… – сказав это, Тоня немного смутилась, как смущалась всякий раз, допуская маленькое вранье. Машину Саша водил обычно и не слишком ею занимался, за его «маздой» присматривали ребята из сервис-центра Петракеева элитного салона.

– А ты вообще им гордишься? – вдруг спросил антиквар.

– А что, нужно?

– По-моему, нужно.

– А жена Полищука им гордится? – вдруг возмутилась Тоня. – Было бы чем! По деревьям лазает! А дома, наверное, требует, чтобы ему тапочки подавали!

– Когда усталый муж приходит с работы, где он работал, а не бездельничал, можно ему и тапочки подать… – вдруг Хинценберг театрально ахнул. – Деточка, да ты феминистка!

– Кто, я?!

– Ну да! Ты не признаешь за мужчиной права быть хоть чуточку выше тебя.

– Я за равноправие, господин Хинценберг.

– Равноправия в природе не бывает.

Неизвестно, какие аргументы выложил бы антиквар, но наверху зашуршала листва. Полищук спустился на самую нижнюю ветку.

– По-моему, они все сошли с ума, и Гунча, и его дружки. Они накручивают там километры и забредают во всякие трущобы, – сообщил следователь. – А самое интересное – те два старичка издали следят за ними. Как вам это понравится, господин Хинценберг?

– Даже не знаю, что подумать, – ответил антиквар. – А Гунча не появился?

– В радиусе километра точно не появился. Хотя он может сидеть в лесу. Но какой смысл ему там сидеть?

– Он боится, что его увидят посторонние. Это – село, и он тут чужой, его сразу заметят.

– И их тоже. Да их уже заметили. Та буфетчица видела одного, который приехал в джипе, а остальные, наверное, явились позже. Но эти землекопы, я надеюсь, никого не убивали, а Гунча убил Виркавса. Может быть, он придет к дружкам, когда стемнеет. Позвонит, предупредит и явится к ужину. Или они на что-то наткнутся и позвонят ему. Черт…

– Айвар считает, что сделал для вас все возможное. А не можете ли вы позвать кого-то из Риги?

– Два часа езды, – кратко ответил Полищук. – У нас еще есть Думпис. Надо взять у Айвара его телефон.

– Да, тут его «земля» – вы так это называете? – спросил Хинценберг. – Если ему сказать, что тут околачивается убийца, он может приехать. Иначе у него будут большие неприятности со столичным высоким начальством, не так ли?

– Хотелось бы, – буркнул Полищук, забрался чуть повыше, сел на ветку и стал звонить Айвару.

Телефон Думписа был ему скинут эсэмэской.

Тоня чувствовала себя очень нелепо. Она торчала в каком-то диком захолустье вместо того, чтобы мириться с Сашей. К тому же августовский вечер был прохладнее, чем хотелось бы. Она еще не зябла, но предполагала, что скоро курточку придется застегнуть до горла. А если застрять тут до ночи – то впору будет заворачиваться в чехлы из полищуковой машины.

На Хинценберга напала страсть к фотографии – он высмотрел холмик и залез туда со своей драгоценной техникой.

– На старости лет буду коллекционировать закаты, как Маленький Принц, – сказал он Тоне. – Двух одинаковых не бывает. У меня уже есть парижские закаты, турецкие закаты, не хватает курляндских.

Тоня ужаснулась – до заката было еще далеко.

– Они пошли ужинать, – сообщил сверху Полищук. – Тент просматривается. Если Гунар Лиепа где-то тут бродит, то обязательно придет к столу. И тогда я сразу свяжусь с Думписом.

– Это правильно, – из вежливости ответила Тоня и забралась в машину. Делать было нечего – она не догадалась взять с собой хоть какое-то чтиво. Зная привычку водителей запихивать газеты во всякие карманы салона, Тоня произвела обыск и нашла телепрограмму. Она опять попыталась вызвонить Сашу – и с тем же успехом.

Тогда она сняла очки, сунула их в футляр, футляр – в сумку, легла на заднем сиденье, свернулась клубочком, стала убаюкивать себя песенкой про Светлану, которую пела ей когда-то бабушка. Самое занятное – она действительно уснула с мобильником в руке.

Проснулась Тоня оттого, что машина под ней качнулась. Она резко повернулась и увидела, что за рулем вроде бы сидит человек. В салоне было темно, снаружи – почти темно, и о том, что за рулем некий водитель, она догадалась только по движению машины.

Сперва Тоня сослепу решила, будто это Полищук. Человек завел машину, она резко набрала скорость и так же резко затормозила, сильно взбрыкнув. Кузов сильно накренился вперед. Все это случилось секунд за пять, не больше.

Водитель выругался по-латышски, и Тоня поняла, что это какой-то чужой человек. От изумления она и окаменела, и онемела.

Угонщик попытался выехать из колдобины, куда влетел с разгона. Ничего не вышло. Тогда он распахнул дверь, чтобы сбежать.

И тут Тоня совершила самый отважный поступок за всю свою жизнь, причем со страху: ей вдруг показалось, что в угоне машины Полищук будет обвинять именно ее, ведь она была в салоне – и даже не пикнула. Совершенно утратив разум, она схватила угонщика за шиворот.

Он, сперва не понявший, что в машине кто-то есть, решил, что зацепился, дернул себя за ворот куртки. Но тут Тоня обрела-таки голос.

– Помогите! – заорала она.

Тоня и не подозревала, что способна на такие крики. А тот, кто ее услышал, испугался, пожалуй, еще больше, чем девушка. Он выскочил из куртки и пропал.

– Тонечка, Тонечка! – звал издалека Хинценберг. – Я сейчас!

Но его опередил Полищук. Следователь подбежал и рывком отворил заднюю дверцу.

– Жива, цела? – быстро спросил он.

– Да, цела… Машину чуть не угнали… со мной вместе… Ой, что это было?..

– Было то, что мы тут застряли надолго, – ответил Полищук. – Кто-то еще вмешался в эту историю, и я не понимаю – кто!

– Это мужчина, латыш.

– Так, что еще?

– Он думал, раз в машине темно, то там никого нет… – Тоня не успела по-настоящему испугаться и быстро приходила в себя. – Сел, даже не посмотрел, что сзади… Но почему машина встала?

– Потому что въехала в канаву.

– И как теперь отсюда вылезать?

– Вам лучше вообще не вылезать.

– Но тут невозможно сидеть.

Действительно, сиденье оказалось под таким углом к земной поверхности, что Тоне приходилось во что-то упираться ногами.

– Ничем не могу помочь. Сейчас загоню сюда вашего босса – и будете сидеть до утра. Только запритесь изнутри.

– А запираться зачем?

– Затем, что тут ходит убийца… Что это у вас?..

– Не знаю, – Тоня разжала руку, и куртка угонщика соскользнула с переднего сиденья на пол.

Вдруг она вспомнила, как схватила незнакомца за шиворот, и опять окаменела.

– Да что с вами такое творится? – прикрикнул на нее Полищук.

Странные вещи происходят с людьми, попавшими в причудливые обстоятельства. Тоня никогда не думала, будто способна орать на следователя, но, оказывается, она еще многого о себе не знала.

– А то творится, что я его задержать хотела! – крикнула она. – Я его схватила, он вывернулся! А я чуть об эту штуку лоб не расшибла!

Она имела в виду подголовник водительского сиденья.

– Вы не заметили… – начал было Полищук.

– Я ничего не видела! Я же без очков!

Тут подошел запыхавшийся Хинценберг.

– Деточка, что тут… Ах, Боженька… Как это получилось?..

– Он хотел удрать на моей машине, – объяснил Полищук. – Думал проехать вперед и развернуться – кто ж знал, что там канава? Я сам не знал.

– И он выскочил прямо в канаву? – догадался Хинценберг.

Тут Тоня вспомнила – действительно, что-то хлюпало и плюхало.

– И ты, деточка, все это время была в машине? Ужас!

– Я пыталась его задержать! – Тоне вдруг показалось, что она хватала убийцу за шиворот, будучи в здравом уме и твердой памяти. – Но он вырвался!

– Ты с ума сошла! – восторженно воскликнул антиквар. – Так ты его видела? Разглядела?

– Нет. Ведь было темно. А я еще сняла очки…

– В машине было темно? – Хинценберг, похоже, ушам не поверил. – Когда человек сидит в машине, там всегда светло!

– Я летом отключаю свет, – признался Полищук. – Кто ж знал?..

– Но что случилось? Господин Хинценберг, объясните, пожалуйста!

Тоня вдруг решила игнорировать следователя. Он вызывал у нее дикое, всеобъемлющее раздражение – возможно, с перепугу.

– Деточка, ничего страшного, успокойся. Господин Полищук гнался за убийцей, – сказал антиквар, но как-то неловко, мутно. – Убийца хотел угнать его машину, вот и все…

– Нет, не все!

Теперь уже и Хинценбергом была она недовольна.

Вдруг Тоню прямо-таки заколотило. Ночная прохлада и нервная лихорадка отлично сговорились – у девушки застучали зубы.

– Ах, Боженька! Сергей, у вас тут что-то теплое есть? Куртку давайте! – потребовал Хинценберг. – Деточка, вылезай, пройдись, разгони кровь! Ах, Боженька… Сергей, включите наконец свет в машине! Она в темноте не выберется!.. Деточка, поворачивайся, давай руку…

Полищук открыл переднюю дверцу и включил свет.

– Осторожно, осторожно, деточка, – бормотал антиквар. – Ну вот, теперь – сюда…

Тоня чуть ли не наощупь выбралась из машины, и тут же Хинценберг схватил ее в охапку. Полищук снял куртку и ждал, пока можно будет накинуть ее девушке на плечи.

– Сейчас вызову Думписа, – сказал он. – Только нужно снять с дерева трос. И как-то объяснить ему, где мы находимся. А он приедет на патрульной машине и выдернет отсюда мою тачку, как репку из грядки.

– Время! – вдруг воскликнул Хинценберг. – Нам потребуется точное время!

– Верно. Возьмите мой блокнот, ручку, вспоминайте, а я звоню…

Хинценберг встал возле раскрытой дверцы, чтобы блокнот оказался на свету.

– Деточка, ты когда села в машину? – спросил он.

– Я не помню. Я позвонила… – тут Тоня сообразила, что в мобильнике сохраняется время звонков, и засуетилась в поисках аппаратика. – Ой, он в машине остался… он, наверное, упал на пол, когда мы въехали в канаву…

Хинценберг заглянул в салон.

– Я его не вижу.

Увидев, что антиквар выпустил эксперта из объятий, Полищук сразу накинул на Тоню свою куртку и пошел к дубу, с ветки которого все еще свисал трос. При этом он искал в мобильнике номер Думписа.

– Алло! Думпис? Капитан Полищук! – и Полищук, блистая жутким произношением начал командовать: – Немедленно пришлите сюда патрульную машину…

– Ладно, потом вытащим, – сказал Хинценберг. – Итак, ты заснула, а мы наблюдали за этими дурацкими раскопками. Землекопы, как изволил выразиться Сергей, поужинали и сидели под тентом. У них был спор. Я решил подойти поближе, пользуясь коровником. Там можно было пройти вдоль его стены незаметно, если идти к ней вплотную. Я чуть не свалился в очередную яму. Они же, как кроты, все тут разрыли. Когда я опять увидел машину и тент, там сидели двое, третий куда-то пропал. Я думал, он пошел в лес на минуточку. Но потом я увидел его. Он опять измерял шагами какое-то расстояние. У него была стопка бумажек в руке и авторучка, он делал какие-то пометки. Потом он стал взбираться по холмику. Я думаю, это один из маленьких холмиков перед тем большим, на котором стояла мельница. Значит, так – я за ним наблюдал не меньше двадцати минут. Пишем – двадцать минут. Он скрылся за холмиком… и что же я сделал? Я пошел обратно… Те двое сидели и пили пиво. Они меня не видели. Потом они развернули бумажный рулон. Это, возможно, была ксерокопия картины. Значит, пока я дошел до того места – прошло минут десять. Потом – двадцать. Потом я шел обратно… Было светло. Надо будет посмотреть по календарю, когда закат…

– А в чем дело, господин Хинценберг? – прервала Тоня антикварово бормотание. – Зачем вам точное время?

– Ты понимаешь, деточка… Ну, словом, мы… то есть господин Полищук должен понять, когда появился тот человек, который… который хотел угнать машину…

– Господин Хинценберг, – сказал, подходя, Полищук. – Ведь все равно через четверть часа она все узнает. Тоня, там случилась беда. Одного из этих землекопов убили. А человек, который залез ко мне в машину, – убийца. Я видел его сверху, я побежал туда, но ничего не вышло. Он сделал круг по опушке, наскочил на мою машину… ну и остальное вы знаете…

– Это был убийца?.. – без голоса спросила Тоня.

– Да. Сейчас будем ловить его по горячим следам. У ребят должна быть карта.

– Но… но, значит, кто-то еще следил за ними?.. – Тоня уже пыталась думать, и это было хорошо, вот только думать вслух не следовало.

– Естественно, следил. О том, что тут клад ищут, все в окрестностях знали. Но это не местный житель. Местный подождал бы, пока они действительно что-то откопают. Может быть, даже не в кладе тут дело… Господин Хинценберг! Оставайтесь тут с Тоней, если что – кричите. Я пойду к тем двум, что под тентом. Нужно поскорее их допросить. Простите…

Он, не снимая с Тониных плеч куртку, полез во внутренний карман за удостоверением.

– Заберите ее, мне не холодно! – гордо сказала Тоня.

– Стойте тут, никуда не уходите. Сюда подъедет патрульная машина. Господин Хинценберг, объясните Думпису, где труп. Тоня, вам туда ходить не надо.

– Я и не собираюсь.

– Осторожнее, там сплошные ямы, колдобины и битое стекло, – предупредил Хинценберг.

– Ничего, я так настроил мобилку, что вспышка работает в режиме фонарика.

Полищук ушел.

– Вот, деточка, – сказал Хинценберг. – В этом деле появляется второй покойник. Вот ведь сколько беды может наделать одна бездарная картина семнадцатого века…

– Он замерзнет, – сказала Тоня. Разумеется, не о покойнике.

– Он мужчина, – ответил антиквар. – А мужчины не мерзнут.

 

Глава девятая

Курляндия, 1658 год

Кнаге и не предполагал, что его невеста способна такое вытворять. Казалось бы, вдова ратсмана, не просто мать взрослых дочерей, а уже теща, через год родится первый внук. Однако он, как оказалось, имел смутное понятие о тридцатипятилетних женщинах.

Клара-Иоганна слыхала о фон Нейланде. Она и о его племяннике слыхала, о неудачливом игроке и никому не нужном женихе фон Альшванге. Она даже встречала его в Хазенпоте. Курляндия невелика – заработав себе дурную репутацию в Митаве, можешь быть уверен, что подробности твоих подвигов знают в самой захудалой усадьбе под Либавой. Фон Нейланду сочувствовали – неудачно вышла замуж его сестра и неудачных детей родила. Сестрица фон Альшванга, Анна-Маргарита, возможно, из-за брата и не нашла себе другого мужа – кому нужен родственник, которого приходится вызволять из неприятностей?

Клара-Иоганна знала, что барон фон Нейланд весьма богат. Его поступок она одобряла. Закопать ценности накануне войны – это было разумно. Когда вся Курляндия может стать полем боя между Россией, Польшей и Швецией – это куда разумнее, чем метаться по дорогам с большой шкатулкой под мышкой. Что такое деньги – вдова ратсмана отлично знала. Возможность заполучить несколько тысяч талеров была очень соблазнительна – стоило рискнуть. А что касается барона – что ж, война есть война…

Она умела принимать решения и не боялась их исполнять.

Сперва она в шестнадцать лет решила выйти замуж за немолодого бюргера, потому что он мог позаботиться о ее будущем. Когда приданое невелико, нужно забыть о стройных красавчиках. Даже мать с тетками отговаривали ее от этого брака – но она так решила.

Супружескую верность Клара-Иоганна соблюдала отменно. До того отменно, что, не желая сидеть дома без мужа, ездила с ним на охоту, к большой радости хазенпотских сплетниц. Те же сплетницы потом шушукались, что молодая жена совсем загоняла старого мужа. Но у Клары-Иоганны уже были две дочери. Сына родить не удалось – но она и не слишком хотела сына, который унаследовал бы отцовское добро.

Потом, когда муж умер и кончилось время траура, настала пора выдавать замуж дочерей. Она решила хорошо их пристроить. Хорошо – означало за богатых господ, дав при этом не слишком большое приданое. Старшую она очень успешно пристроила, красивой девушке достался молодой и богатый муж, жениха для младшей тоже присмотрела и уже говорила с ним об этом деле. Затем она решила вознаградить себя за уныло проведенную молодость, благо наследство позволяло выбирать жениха за несомненные мужские достоинства.

Клара-Иоганна знала, что для женского счастья нужен супруг не старый, не толстый, не ленивый – и еще десятка полтора всевозможных «не». Оказавшись в сословии замужних дам, она узнала о многих тайнах семейной жизни и очень хотела применить свои знания на деле. Заводить любовника в Хазенпоте она не могла – об этом сразу же завопили бы во все горло торговки пряжей и холстами на городском рынке. Рассчитывать на мужа, который бы ей подходил, она тоже не могла – выбор в городишке был совсем невелик, и на пятки наступали молодые невесты. А второго старика она совершенно не хотела.

Мартин-Иероним Кнаге ей понравился молодостью, веселым лицом, широкими плечами, длинными и стройными ногами; к тому же она, только выйдя замуж, решила быть неравнодушной к искусству и уговорила мужа привезти из Польши несколько приличных картин, благо такая возможность имелась. Польской королевой была француженка Мария-Луиза де Гонзага, родственница знаменитого герцога Гиза, племянница еще более, кажется, знаменитой герцогини де Лонгвиль. Это дама, выйдя сперва замуж за короля Владислава, после его смерти стала супругой своего деверя, Яна Казимира, избранного на польский трон. При ее дворе было полно французов, в том числе и хороших живописцев.

Стать женой живописца, который получает заказы от богатых людей, пользуется уважением, да еще умеет поговорить о прекрасном, было бы совсем неплохо. Правда, на первых порах пришлось бы потрудиться, создавая мужу положение в обществе, а потом держать ухо востро, отгоняя молодых соперниц, но в целом эта затея вдовушке очень нравилась. Она даже была готова родить еще ребеночка или даже двоих, но не сразу – сперва вознаградить себя за тоску и уныние супружеского ложа в молодые годы.

Прочитав письмо фон Нейланда, Клара-Иоганна решила завладеть кладом. Она даже ни секунды не сомневелась, что может и должна сделать это. Деньги сами шли в руки – какой же дурой нужно быть, чтобы отказаться? У нее был ключ к тайне – но не было картины, которая дала бы исходную точку – откуда считать шаги или футы, или локти, или хоть английские ярды. По рассказу Кнаге вдова поняла, что сперва старый барон закопал клад, потом указал на холсте место для «приапа» и, сообразуясь с его положением, посчитал расстояния.

– Но ты же помнишь эту свою работу, ты бы мог ее по памяти повторить, – сказала невеста.

– Там неровная местность, холмики и ложбинки, – отвечал живописец. – И я их все не передал – это было невозможно. Если я ошибусь с местом, то мы не сможем отсчитать от «приапа» правильное расстояние. А там много шагов и вниз, и в сторону. Там трехзначные числа.

– Пожалуй, я прикажу Швамме раздобыть лопаты, – задумчиво сказала она.

– Лопаты?

– Да, несколько штук. Все очень просто – я поеду с тобой. В дорогу я возьму побольше вина. Мы будем поить твоего пьянчужку. И, когда он, устав от раскопок по неверным числам, свалится пьяный, мы будем искать точное место с правильными числами. Я только вселюсь в те три комнаты, которые ты снял, и попрошу госпожу Менгден присматривать за моими женщинами и за Гедвигой-Шарлоттой. Потом ему надоест рыться в земле и он махнет рукой на эту затею, а мы вывезем сокровища сперва во Фрауэнбург, а потом, что будет умнее всего, в Бранденбург. Это будет нелегко… возможно, их придется перепрятать… проклятые шведы!..

– Но как я познакомлю госпожу с фон Альшвангом? – спросил Кнаге.

– Я все сделаю сама. Только пусть сперва тебе принесут письмо. Главное – ты изобрази великое негодование. Иначе он не поверит. Ты не представляешь, сколько в людях подозрительности, когда речь идет о больших деньгах.

Так и вышло. Незнакомый мужчина, которого Клара-Иоганна наняла на рынке, письмо с поклоном от Лейнерта доставил в нужную минуту – фон Альшванг сидел за столом и обедал, а Кнаге ему прислуживал. Восторг баронова племянника был неописуем. На фоне этого восторга актерские потуги Кнаге сошли за чистую монету.

Но еще более неописуемо было изумление Кнаге, когда на следующий день появилась Клара-Иоганна, одетая не хуже королевы, в платье, отделанном драгоценным собольим мехом, в кружевном воротнике, достойном герцогини.

– Наконец-то я нашла тебя, милый братец! – вскричала она с порога и устремилась к Кнаге. – Ну, иди сюда, обними меня, я тебя поцелую! Батюшка наш простил тебя, он ждет тебя, он послал меня за тобой! Ты будешь как блудный сын из нашей старой Библии с картинками!

Кнаге окаменел. Уговор был другой: сказать правду, явиться невестой к обожаемому жениху.

Но отказываться от поцелуев мнимой сестры он, понятное дело, не стал.

– О мой Бог! – воскликнул фон Альшванг, глядя на белокурую сестрицу живописца и даже забыв прикинуть, сколько могут стоить перстни на ее пальчиках. – Кто бы мог подумать?

– А вы – друг нашего бедного Мартина-Иеронима? Как я рада, что у него появились друзья из благородного сословия! – Клара-Иоганна сладко улыбнулась фон Альшвангу. – Друзья моего братца – и мои друзья!

Фон Альшванг понял, что женщина от него без ума. А оттолкнуть даму, одетую столь богато, – глупость невероятная, особенно когда в кармане – гулкая пустота.

Потом, когда фон Альшванг уже вволю исцеловал ручки вдовы и оставил ее наедине с братом, Клара-Иоганна объяснила:

– Я в последнюю минуту поняла, что пьянчужка должен считать меня женщиной, не имеющей никаких обязательств. Тогда ничто не помешает ему увиваться за мной. Значит, я смогу им вертеть, как захочу!

Эта дамская стратегия не очень-то понравилась Кнаге, и он с тоской вспомнил простодушную скотницу.

Потом он, наученный невестой, сказал фон Альшвангу следующее:

– Теперь у милостивого господина есть письмо, в котором наверняка очень ценные сведения, и картина. Господин может откопать зарытые сокровища. Но если господин со мной не поделится, я обо всем дам знать фон Нейланду и его дочери. Моя сестра знает, куда отправили девицу и сестрицу господина, госпожу фон Боссе, с ней вместе.

– Поделиться? Ты с ума сошел! – отвечал фон Альшванг. – Я могу немного заплатить тебе.

– Заплатите.

– Но у меня сейчас нет ни единого талера.

– Пусть милостивый господин возьмет в долг, – посоветовал Кнаге по наущению Клары-Иоганны, которая точно знала: никто во всем Фрауэнбурге не даст баронову племяннику в долг ни шиллинга; во-первых, время не то, чтобы разбрасываться деньгами, а во-вторых, его репутация, к которой хитрая вдова, перед визитом к «братцу» навестив трех очень дальних родственниц, уже успела прибавить немало любопытного.

– Не желаю я брать в долг, – отрубил фон Альшванг.

– Пусть милостивый господин придумает что-то иное.

Кнаге по натуре не был настойчив, но в соседней комнате ждала Клара-Иоганна, и живописец не желал позориться перед невестой.

– Зачем тебе эти деньги? Ведь тебя нашел твой богатый батюшка! А ты споришь из-за пяти талеров!

– Я не могу явиться к батюшке с пустыми руками, я должен хорошо одеться.

– Ладно. Я заплачу тебе из тех денег, что откопаю.

– Пусть меня простит милостивый господин, но тогда я этих денег вовсе не увижу. Откопав их, милостивый господин сразу перебежит на земли, где хозяйничают шведы, а оттуда – в Ригу или куда-нибудь еще.

– Ну, тогда!.. – разозлившись, фон Альшванг устремился по тому единственному пути, что приготовила для него Клара-Иоганна; супруг-ратман был большим пройдохой по денежной части, часто обсуждал при жене свои затеи с компаньонами, а она держала ушки на макушке. – Тогда – поезжай со мной, коли тебе охота в такое время слоняться по дорогам! И сразу у ямы ты получишь награду!

– Странно, что милостивый господин в такое время вздумал слоняться по дорогам в одиночку, – заметил Кнаге. – Двое – это больше, чем один, а сестрица, может быть, пошлет с нами кого-то из своих людей, и нас, пожалуй, будет четверо.

При этом Кнаге уже знал, что Клара-Иоганна сама поедет присмотреть за откапыванием клада.

Курляндия, наши дни

Думпис был сильно недоволен появлением рижского следователя. Мало ли что мерещится этим рижским господам? Видели, понимаете ли, убийцу в автобусе! Так этот убийца завез куда-нибудь лопаты и дальше понесся, что он забыл в Снепеле? Там всего-то четыреста с лишним душ, какого черта ему торчать в поселке, где на него сразу обратят внимание?

Когда Полищук позвонил и сообщил про убийство, Думпис и струхнул, и разозлился разом. Струхнул – потому что рижское начальство с него не слезет, пока всю душу ему не вымотает, и придется показывать себя быстрым, четким, исполнительным, инициативным. Рижское начальство тем и отличается, что ему никогда не угодишь. Рижские господа – это люди, которые ничего не понимают в местных условиях, зато умеют требовать, требовать, требовать, и человека, живущего в провинции, считают дураком, бездельником и дармоедом. А если не получится? Если оплошаешь? В полиции-то грядут новые сокращения – как раз и вылетишь прямиком на биржу труда. Рад будешь, если грузчиком в магазин устроишься. Так что причина для страха у Думписа была основательная, злился же он потому, что ехать на ночь глядя любоваться на покойника и шарить в грязи на предмет следов убийцы – радость сомнительная.

Он прибыл вместе с полицейскими-муниципалами на патрульной машине приблизительно туда, где торчала из канавы пятилетняя «хонда-цивик» Полищука. Хинценберг показал, в каком направлении искать труп, и Думпис сразу объявил, что туда проехать невозможно.

– А я думаю, что возможно. Ведь забрались же как-то эти землекопы на своем джипе, – возразил Хинценберг.

– Какие землекопы?

– Какие – не знаю, но живут тут по меньшей мере три дня. Это если судить по количеству вырытых ими ям. Вон там, справа от коровника, их бивуак. Там джип и желтый тент.

– Их – что?

– Их лагерь, – сказал антиквар. – Я не знаю, как они ехали. Может, есть какая-то лесная дорога.

Полицейские достали карту.

– Вот тут разве что, – с сомнением сказал водитель, молодой остроносый парень. – Попробуем. Так где, говорите, стоит тот джип?

Хинценберг показал.

– Возьмите девушку в машину, – попросил он. – Видите – мерзнет.

– А вы останетесь тут? – удивилась Тоня. – Когда где-то рядом убийца?

– Убийца давно убежал, деточка. Чего ему тут околачиваться? Полезай к господам полицейским.

– Только вместе с вами.

– Двое не поместятся, – сказал Думпис. Очень властно и сурово сказал.

– Тогда я остаюсь. Вы ведь вернетесь, чтобы вытащить машину?

– А куда мы денемся… – ответил водитель.

Патрульная машина укатила в сторону шоссе, чтобы оттуда выбраться на лесную дорогу. Тоня и Хинценберг остались одни. Правда, не во мраке – свет в машине Полищука горел, и пейзаж вокруг получился фантасмагорический. Но все равно было не по себе.

– Ты боялась увидеть труп, деточка? – спросил антиквар.

– Ну, и труп увидеть тоже боялась, – призналась Тоня. – Я даже в кино, когда показывают, глаза закрываю. Господи, зачем мы тут торчим? Господин Хинценберг, вы что, хотите найти этот клад? Зачем вы вообще занялись этим… этим делом?..

– От настоящего клада, деточка, я бы не отказался. Деньги – это само собой, но если бы там были, скажем, пропавшие яйца Фаберже, то мы с тобой повезли бы их на настоящие аукционы.

– Кто только не искал этих яиц Фаберже! Помните, в Мудули раз пять по меньшей мере раскапывали старую голубятню, – вспомнила Тоня. – Но ведь Фаберже – это начало двадцатого века, а тут клад семнадцатого века. Вы действительно собираетесь его найти?

– Я же говорю, деточка, от хорошего клада не откажусь…

– Или вам хочется поймать убийцу Виркавса? – недоверчиво спросила Тоня. – Вы ведь почти не знали этого Виркавса. Вы только от меня слышали, что у него висит на стенках.

– Не знал.

– Так почему мы сейчас здесь?

– Жаль, что нельзя залезть в машину, – ответил он. – А что, если я вытащу чехол и завернусь в него, как француз, бегущий из Москвы в двенадцатом году? Ты ведь не будешь смеяться?

– Господин Хинценберг!

– Что, деточка? Послушай, слышишь?

В ветвях скрипели какие-то не известные Тоне насекомые. Казалось, они нарочно расселись вокруг Хинценберга и Тони, скрип стоял всеобъемлющий – и вверху, и внизу, и со всех сторон.

– Настоящий концерт, – сказал Хинценберг. – Знаешь, я люблю музыку, я одно время часто ходил в оперу. И вот однажды в мае я переходил через оперный мостик, я опаздывал на «Травиату». У меня было пять минут на то, чтобы дойти до театра, сдать пальто в гардероб и найти свое место в зале. Так вот, это был май, и лягушки на берегах канала пели серенады. Деточка, они так ворковали и клокотали, что я остановился на мостике и десять минут слушал этот концерт.

– Лягушек?..

– Да, деточка. И был абсолютно счастлив.

– Тут, наверное, тоже полно лягушек, – помолчав, заметила Тоня. – Если вы скажете, что мы сюда ради них приехали, мне придется поверить. Господин Хинценберг! Вы ведь всегда все делаете правильно! Неужели то, что мы тут сейчас стоим, правильно? Вы же человек искусства, зачем вам эта история с убийством… с двумя убийствами?..

Отродясь Тоня так не разговаривала со своим начальством. Но после того, как девушка накричала на Полищука, что-то с ней произошло; копившееся весь день раздражение превысило критическую массу, что ли; злость на Сашу, в которой она не желала сама себе признаваться, требовала скандала, причем объектом скандала лучше было бы выбрать кого-то другого…

– Без убийства я бы охотно обошелся, – признался Хинценберг. – Я просто хочу понять, кто такой Батлер.

Тоня не сразу вспомнила о канадском коллекционере.

– Да, мы ведь не нашли его в Интернете… И вы думаете, что если поймаете убийцу, то сможете спросить его о Батлере?

– Что-то он, конечно, знает. Мне бы и ниточка пригодилась.

– Зачем вам ниточка, господин Хинценберг? Вы работаете с солидными людьми, зачем вам никому не известный канадский коллекционер?.. – вдруг до Тони дошло: – Это потому, что он родом из Латвии? И у него могут быть работы, которые отсюда вывезли в сорок четвертом и сорок пятом? Но раз он до сих пор о них молчал, то, наверное, не хочет их ни продавать, ни показывать.

– Вот именно это мне и интересно, деточка. Я не Хмельницкий, я не тронулся умом на глобальных проектах. Вот он бы сразу присочинил яйца Фаберже, которые лежат в коллекции Батлера, и потратил кучу денег на устройство выставки. Я хочу знать, почему Батлер избавился от этой страшной картины. Висела она у него, висела, и вдруг он стал искать в Интернете чудака, который бы на нее польстился. И ведь нашел! Что мешало ей дальше висеть в Канаде?

– По-моему, вы знаете этого Батлера, господин Хинценберг, – сказала Тоня. – Вы как-то очень реалистически его придумываете…

– Может, и так, деточка. Может, и знаю… Впрочем… Ладно. Я расскажу. Самое время рассказывать об этом ночью, на разоренной земле, вот так все совпало… Расскажу. Может, пока буду говорить, сам что-нибудь пойму. Когда-то я был мальчиком, третьим отцовским сыном, последышем, поскребышком. Было это очень давно. В годы войны. Теперь видишь, деточка, какой я старый?

– Вы нестарый, – вежливо возразила Тоня.

– Я уже вхожу в плотные слои атмосферы. Нас было у родителей четверо – три сына и дочь Илзе, моя старшая сестра. Во время войны не все латыши шли служить в легион. Сейчас, когда нам показывают этих легионеров, как они идут к памятнику Свободы, шуму столько, будто вся Латвия лизала задницы фашистам и добровольно записывалась в СС. Но мои братья, Рудольф и Ян, партизанили. Рудольф был старшим, за ним – Илзе, потом – Ян, четвертый – я, деточка. Наша семья не считалась большой. Это теперь родить второго ребенка – подвиг. Рудольф и Ян были комсомольцами. А жили мы недалеко от Кулдиги. Как ты понимаешь, что-то скрыть от соседей невозможно. В городе – еще иногда получается, а на селе – нет, никогда. Соседи знали, что Рудольф и Ян в отряде. И их выдали… выдали все – когда они приходят ночью на едой, за бинтами… Был у нас там такой Вецозолс…

Хинценберг задумался.

– Не хочется вспоминать, деточка, – признался он. – Вецозолс, когда Красная армия отступила и стали убивать евреев, грабил еврейские дома. Сам, наверное, не убивал, а вот прибрать к рукам чужое – это он любил. Вот его дружок, Тирумс, – тот расстреливал. Это мне потом Илзе рассказала. Ну вот, Вецозолс все разнюхал, рассказал Тирумсу, тот – своему немецкому начальству. Отряд окружили. Никого в живых не оставили. А к нам пришли ночью… Сестра схватила меня в охапку – и в окно. Родителей арестовали и угнали в Саласпилс. Ты знаешь, деточка, что такое лагерь смерти Саласпилс?

– Я что-то слышала. Это был трудовой исправительный лагерь? – спросила Тоня.

– Нет, это был лагерь смерти. Ладно, не буду тебя мучить. Ты другое поколение. Откуда тебе знать правду, если тебе ее не давали? Родители там погибли. Отца расстреляли, мать умерла от голода. Это – как Освенцим или Бухенвальд, только в Латвии. Теперь поняла?

– В Латвии был свой Освенцим? – Тоня ушам не поверила.

– Был, деточка. Вот еще одна правда, которая сейчас никому не нужна. Пожалуй, перед тем как сгореть в плотных слоях, я возьму такси и отвезу тебя туда. Там памятники стоят. Знаешь, сам я туда ни разу не ездил, что-то не пускает, боюсь… боюсь разволноваться… а теперь уже бояться нечего… Ну вот, мы с сестрой убежали, прятались у ее жениха на сеновале, потом перебежали к его родственникам. Нас из рук в руки передавали. Потом сестре отдали документы одной девушки, эта девушка покончила с собой, что-то там такое было. Мы перебрались в Ригу… да не в этом дело… ты понимаешь, у нас не осталось даже фотографий, ни одной… Я пытаюсь вспомнить, как они выглядели – братья, отец, мамочка, – и не могу, не получается…

Тоня с изумлением смотрела на старого антиквара. У нее было свое понимание истории: историей она считала то, что связано с искусством. Вторую мировую в Академии художеств рассматривали как некий всемирный заговор с целью порабощения латышей. Тоня, чья кровь состояла из разнообразных восьмушек и шестнадцатых долей, но в основном была русской, не могла принимать всерьез все эти рассуждения, но волей-неволей слышала именно их, а других мыслей в ее присутствии никто не высказывал. Родители, занятые бизнесом, вряд ли могли бы точно сказать, когда началась и когда закончилась эта самая война, не говоря уж о географических подробностях. А с сестрой и с подружками Тоня беседовала на совсем другие темы.

И вот вдруг оказалось, что война, завершившаяся в сорок пятом, на самом деле – совсем рядом.

– Сестра удачно вышла замуж. Она была красавицей. Тогда в Ригу прислали руководителей из России. Был такой Иван Анисимов. Тогда он считался красавцем-мужчиной, – это «красавцем-мужчиной» Хинценберг произнес по-русски. – Он мог выбирать. А сестра с ним познакомилась на каком-то собрании. Она по-русски знала, может, сотню слов, а он по-латышски – ни одного. Но если они сумели договориться – так, наверное, не в языке дело? Они были хорошей парой. Сестра сразу стала хозяйкой в большой квартире, я там вырос. Она мужа любила, он ее любил, они очень старались, чтобы я забыл войну. И я ее действительно забыл. Я увлекался шахматами, стал кандидатом в мастера, Анисимов где-то раздобыл старинные шахматы – подарил на шестнадцатилетие. Он любил дорогие вещи. Тогда были комиссионки…

И это слово Хинценберг сказал по-русски. Тоня слушала, приоткрыв рот. Впервые старый антиквар рассказывал ей такие вещи.

– Сестра ходила по комиссионкам, покупала старый хрусталь, старое серебро, старый фарфор. Она уже хорошо говорила по-русски. Однажды она присмотрела вазу, очень красивую вазу – я думаю, это был севрский фарфор, сестра запомнила только удивительный синий цвет. И какая-то женщина попросила уступить ей эту вазу. Она сказала: вот все, что осталось от моей семьи. Сестра не поверила. Тогда эта женщина предложила перевернуть вазу. Там на необожженном дне был рисунок карандашом – как рисуют маленькие дети. Это нарисовал ее маленький сын в сороковом году. Сестра все поняла и уступила вазу. Я тогда не знал, что запомню эту историю. А потом я стал коллекционировать монеты. Точнее, мы с Анисимовым собирали монеты. Мы ходили на толкучий рынок – ты слышала слово «толкучка»?

Такого русского слова Тоня не знала.

– На берегу Даугавы прямо на земле раскладывали газеты, на газетах лежало всякое барахло. Там можно было купить старые голенища от сапог, одеяла, пуговицы, нанизанные на нитки. Хозяйки покупали там по дешевке хорошие немецкие ножи со свастикой. Если договориться, могли продать и оружие. Да, монеты… мы брали латы из настоящего серебра. Теперешние латы штампуют черт знает из чего, а тогда монетки были серебряные, и можно было купить даже брошки, сделанные из старых пятилатовых монет… да ведь у нас была такая брошка, помнишь?

– С профилем?

– Да, деточка, это был профиль «народной девушки», а вокруг него все вырезано. Глупая идея, но люди хотели украсить себя чем-то таким, настоящим… Анисимов постарел, ушел на пенсию. Он был хорошим человеком, он вывел меня в люди. У них с сестрой была всего одна дочка. То есть моя племянница. Она сейчас в Москве. Мы иногда звоним друг другу. У меня была интересная жизнь, деточка. Я много чего перепробовал, и все у меня получалось. А когда Анисимов умер, оказалось, что у сестры будет совсем крошечная пенсия, ведь она никогда не работала, была домохозяйкой. Она решила продать картины, которые он собрал. Я ей сказал: тебя обманут, я сам их продам. Так я занялся этим делом. Как теперь говорят – бизнесом. На старости лет это очень хорошее занятие. Но знаешь, деточка… мне все чаще снятся братья, Рудольф и Ян… Оказывается, во сне я помню их лица, во сне я их узнаю в любой толпе… да, в любом обличье… а наяву я бы их не узнал, ведь фотографий не осталось, все погибло… Проснешься – и такое болезненное ощущение пустоты… Мы с сестрой сразу после войны не стали возвращаться в родные края, зачем? Родителей нет, братьев нет… о смерти родителей мы узнали благодаря Анисимову… Мы так решили – незачем. А вот теперь я думаю – надо бы попробовать узнать, куда подевались Вецозолс и Тирумс. Они ушли оттуда вместе с немцами. Это сестра узнала. И есть такие варианты. Они могли попробовать отплыть из Вентспилса…

– Куда? – спросила Тоня.

– Ты не знаешь, куда отплывали из Вентспилса и с курляндского побережья? А про Курляндский котел ты слышала?

– Что-то слышала, – Тоне страх как не хотелось признаваться в своей исторической безграмотности.

– Когда в октябре сорок четвертого Советская армия взяла Ригу, в Курляндию кинулись спасаться те, чья совесть нечиста, и еще творческая интеллигенция. Деточка, я к интеллигенции себя не отношу. Я простой парень, которому повезло с воспитателем. Сейчас Анисимова, если бы он был жив, называли бы оккупантом. Он не был оккупантом, он просто хозяйственник, которому сказали: езжай туда, делай это. Строй дома, ликвидируй разруху. В Вентспилсе собрались люди, которые хотели убраться подальше. Одних увезли последние немецкие корабли, другие на рыбацких лодках переправились на Готланд и оттуда – в Швецию. Многие погибли. Вецозолс и Тирумс или лежат на дне морском или успели уплыть в Германию и там попали в американскую оккупационную зону, или оказались в Швеции. Но если они живы – они могли дать знать о себе родственникам. Не сразу, через десять лет… И они, скорее всего, взяли новые фамилии. Батлер – очень распространенная фамилия, отчего бы ее не взять? А в Канаде поселилось много таких изгнанников, и они там вместе празднуют Лиго… Я понемногу расспрашивал людей. Нашлись такие, кто видел Вецозолса и Тирумса в Вентспилсе. С ними был один человек по фамилии Павулс – как он к ним пристал, один Бог знает. Видно, он был не в меру разговорчив, и они обратили на него внимание. Он в начале октября сорок четвертого года, когда уже было ясно, что Ригу вот-вот возьмет Советская армия, упаковал свое имущество и вывез в Курляндию, потом вместе с ящиками оказался в Вентспилсе. А в ящиках были старые картины, гобелены и янтарь. Павулс собирал янтарь, у него были редкие коллекционные экземпляры с насекомыми. Мне Круминьш рассказывал – у него был уникальный янтарь с какой-то невероятной доисторической блохой, она там сидела, как живая, этот кусок стоил бешеных денег. Так вот, весной сорок пятого его в Вентспилсе еще видели. А куда Павулс делся потом – никто не знает. Мне кажется, что так и остался лежать в курляндской земле. Теперь понимаешь, почему меня так заинтересовал канадский коллекционер, у которого есть старые картины, имеющие отношение к нашим краям?

– Теперь понимаю.

– Если правда нужна хоть одному человеку… Впрочем, вряд ли она была бы нужна мне, если бы не родители, Рудольф и Ян. Те, у кого нет в роду таких покойников, с чистой совестью отказываются от правды. А я вот помню, что мою латышскую семью предали латыши. Знаешь, этим тетушкам из Музея оккупации было бы очень трудно заморочить мне голову. Но я туда не хожу. Я слишком уважаю Анисимова, мир его праху, чтобы туда ходить…

– Не надо все это раскапывать, господин Хинценберг, – серьезно сказала Тоня. – Тех Вецозолса и Тирумса скорее всего уже нет в живых. Вы подумайте, самому молодому из легионеров, которые шестнадцатого марта ходят к памятнику Свободы, уже под девяносто. Мало ли кто мог унаследовать коллекцию?

– Да я понимаю… но хочется знать… – антиквар вздохнул. – Как будто мне от этого станет легче…

– Лягушка? – вдруг спросила, прислушавшись, Тоня.

– Лягушка, которая страдает бессонницей, – ответил он. – Прыгнула в воду, вот и получился плюх. Это с ними случается.

– Нет, там не лягушка… – вдруг прошептала Тоня.

Хинценберг прислушался, поднеся к уху ладонь.

– Тебе померещилось, деточка.

– Нет, не померещилось.

Несколько секунд они молчали, прислушиваясь.

– Ему тут нечего делать, – сказал Хинценберг. – На что ему машина, которая увязла в канаве? Он уже далеко.

– А если он думает, что я его видела и могу узнать?

– Ты видела силуэт в темноте.

– Он ж не знает, что я без очков – как старая бабка, чуть ли не наощупь хожу!

– Все так плохо, деточка? – забеспокоился Хинценберг. – Что же ты раньше не сказала? Мне еще по карману оплатить операцию! И тебе даже не придется выходить за меня замуж…

Тут антиквар схватил эксперта за руку и потащил прочь от машины.

Тоня поняла – он тоже услышал подозрительный шум.

– Господин Хинценберг, мы в темноте свалимся в какую-нибудь яму, – прошептала она. – И мы не знаем, куда идти…

– Нам нужно пересечь этот пустырь, только пересечь. Где-то там – бивуак землекопов… Ох, нет, туда нельзя… если они – дружки Гунчи, мало ли что… А где патрульная машина? Так, дуб – вот он, Сергей побежал примерно туда…

– Господин Хинценберг, успокойтесь, я сейчас позвоню Сергею, у меня сохранился его телефон!

– Умница, деточка! И у меня сохранился! Звоним!

– Но не разом! Ой…

– Что?

– Он же в машине, на полу…

Тоня была истинным чадом своего времени – оставшись без мобильника, она вдруг ощутила себя осиротевшей.

– Так я позвоню, но не будем стоять, уходим, уходим… Если с тобой что-то случится, он меня убьет.

– Кто?

– Сергей.

– Да он вам спасибо скажет, господин Хинценберг.

– Сергей? Сергей! – закричал в микрофон Хинценберг. – Немедленно возвращайтесь! У нас проблема! Проблема, говорю! Да, немедленно! Это важно! Труп подождет! Ему спешить некуда!

– Слышите? – Тоня дернула антиквара за рукав. – Нет, вы слышите? Он что, свалился в канаву?

– Черт знает что. Идем отсюда, деточка, идем навстречу Сергею.

– Нет, – вдруг сказала Тоня. – Я поняла.

– Что поняла?

– Почему он не за нами идет, а вертится вокруг машины! Я поняла! Господин Хинценберг, он не собирается меня убивать.

– Но зачем же он тогда вернулся?

– Я его схватила за воротник. Кажется, это был воротник. Наверное, с перепугу, – честно призналась Тоня. – Он же хотел угнать машину Сергея, а я – в машине. Сергей бы меня убил…

– То есть его ты боялась больше, чем угонщика? – уточнил Хинценберг.

– Наверное. И сейчас я поняла – он выскочил, а у меня что-то осталось в руке. Потом я руку разжала…

– Если он был в незастегнутой куртке, то тебя, деточка, можно поздравить с боевым трофеем…

– Он за курткой вернулся!

– Ну и пусть забирает на здоровье!

– Господин Хинценберг, нельзя, чтобы он ее забрал! Там в карманах может быть что-то очень важное!

– Перестань. Я не пущу тебя! – сердито сказал Хинценберг. – Пусть за этой скотиной полиция гоняется. Ты не обязана задерживать убийц!

Он взял девушку за руку, как ребенка.

– Но что-то же надо сделать!

– Мы сделали – мы позвонили Сергею. Можно позвонить еще раз…

– Если он узнает, что мы позволили убийце забрать куртку…

– Ничего он нам не сделает. Ничего! Он же не дурак! Деточка, нельзя же бояться полицейского больше, чем убийцу!

Тоня опустилась на корточки.

– Ты что, деточка, тебе плохо? – спросил Хинценберг. – Ах, Боженька… погоди, у меня где-то был валокордин…

– Да нет, я хоть камень ищу…

– Ты порежешься! Тут полно битого стекла! Прекрати немедленно!

– Вот, – сказала Тоня, выпрямившись. – По-моему, это железяка.

– И что – ты с ней пойдешь на убийцу?

– Вы тоже что-нибудь найдите.

– Деточка, не сходи с ума.

– Мы хотя бы отгоним его от машины!

– А если он на нас набросится? Если у него оружие? Пистолет? Ты об этом подумала?

– Он – на свету, возле машины, а мы – в темноте, он нас просто не увидит.

Страх перед очередным нагоняем от Полищука был таков, что Тоня выдернула у антиквара руку и пошла назад – туда, где светились окна «хонды-цивик».

– Ах, Боженька… – прошептал Хинценберг, поставил на землю фотографическую сумку и поспешил следом.

 

Глава десятая

Курляндия, 1658 год

Сентябрь выдался теплым, и Кнаге радовался – ему доводилось ночевать осенними ночами под открытым небом, и он знал, какое это удовольствие; если придется рыться в земле по ночам, то хоть не будешь дрожать от холода.

Ехали они и впрямь вчетвером: фон Альшванг, Кнаге и два парня, которых наняли во Фрауэнбурге. Это были латыши, но латыши не простые, а желавшие выбиться в люди. Как-то они отделались от своих хозяев (Кнаге догадывался, что попросту убежали из имений, и даже не из курляндских, а из лифляндских), нанимались на поденную работу, уже очень сносно говорили по-немецки и мечтали поступить на герцогские верфи хоть носильщиками: ремесло не слишком почетное, зато надежное.

Следом ехала Клара-Иоганна, которой Кнаге объяснил дорогу. Военное время мало подходит для дамских путешествий, но речь шла о больших деньгах, и она отважилась. Из женщин вдова взяла с собой только одну служанку и наняла известного на весь Фрауэнбург подручного мясника, Вильгельма-Карла, здоровенного драчуна. Были при ней также кучер, умевший обращаться и с мушкетом, и с пистолетом, и еще один человек, знакомый ей по Хазенпоту; этот Вайсберг когда-то служил ее мужу, а потом женился на девице из Фрауэнбурга, которая принесла в наследство отцовскую обувную лавку.

На дорогах было не так опасно, как казалось Кларе-Иоганне. Путешественников там было более обычного. Кто-то убегал от шведов, кто-то, наоборот, ехал в захваченные ими места, чтобы вывезти оттуда родню, а кто-то пользовался общей суматохой для устройства сомнительных дел, за которые в мирное время ему бы досталось от правосудия.

Имение Шнепельн к югу от Гольдингена, принадлежавшее барону фон Нейланд, было разграблено ровно в той мере, в какой он мог это допустить. Его крестьяне, вовремя предупрежденные, вывезли пшеницу, рожь, овес и ячмень нового урожая в лесные хранилища, скот и лошадей увели на болотные острова, там же спрятали девок, потому что девка на войне – добыча. Молодые парни ушли с бароном в лес, там же был баронов приятель и дальний родственник, господин фон Бок. Осталась в усадьбе только старая баронова сестра, фройлен фон Нейланд, не представлявшая интереса для солдат. Они ее и не тронули.

Подъехав поближе, фон Альшванг послал Кнаге в разведку. Тот прогулялся до имения, побывал на мельнице, встретил кое-кого из знакомцев, вернулся и доложил: гарнизон там оставлен небольшой, всего два десятка солдат с офицером, потому что нечем кормить лошадей, фон Нейланд даже сено где-то спрятал. Луг он спрятать не мог, и коням было где пастись, хотя кавалерийская лошадь должна получать хотя бы фунта два овса в день. Солдаты мирные, еще никого не повесили, но очень хотят познакомиться с беглым хозяином Шнепельня и задать ему вопросы насчет овса, хлеба, овец и дойных коров, потому что кур из курятника они уже съели.

– Уж не знаю, стоит ли там показываться вашей милости, – так завершил Кнаге свое донесение. И фон Альшванг решил, что, пожалуй, не стоит.

Они решили при возможности поселиться на мельнице, с которой была видна усадьба. Кроме того, на картине «приап» был не то чтобы посередине между мельницей и усадьбой, но довольно близко к середине. Мельник пустил к себе жильцов без особого удовольствия – он побаивался шведских солдат, уже грозивших его пристрелить за то, что на мельнице не оказалось ни зерна, ни муки. Но ему пообещали, что визит не затянется, и вчетвером поселились в сарае: фон Альшванг и Кнаге – на мешках, набитых сеном, а парни – на соломе.

Поздним вечером фон Альшванг, Кнаге и парни пошли искать место воображаемого «приапа». Найдя его, стали решать задачку: если фон Нейланд имел в виду шаги, то чьи шаги?

– Не собственные! – сразу сказал фон Альшванг. – Не сам же он закапывал сокровища, это сделал Ян. Я за ним следил – он дома ночевал и не выходил, а футляры передал Яну в окошко. Я это уже потом понял.

– Выходит, это шаги Яна. А какого он роста?

– Какого роста?!

Фон Альшванг считал ниже своего достоинства обращать внимание на дворню.

Кнаге объяснил ему, что чем выше человек, тем больше у него шаг. И если речь идет о десятке шагов, то разница большой роли не играет. А в письме – отнюдь не десятки. – «На картине, которую ты, несомненно, сохранила, есть потешное изображение языческого бога Приапа. Шесть букв на постаменте означают цифры. E – 3, D – 5, B – 2, C – 6, I – 9», – прочитал он вслух свое собственное творение. – И получается, что крохотная ошибочка в полдюйма, помноженная на триста пятьдесят два шага, даст нам… – Заткнись! – рявкнул фон Альшванг. – Что там сказано? Вниз? Куда – вниз?

На картине «приап» стоял на крошечном холмике, поросшем дикой малиной. Вниз можно было двигаться в любую сторону.

– К усадьбе, мне кажется. Ведь усадьба чуть ниже этого места, в долине, – предположил Кнаге, которому и самому было любопытно, что означают указания в письме фон Нейланда.

Баронов племянник, недолго думая, пошел к усадьбе. Видимо, он считал шаги про себя. Остановившись, он четко, как кавалерийская строевая лошадь, повернул направо. Там идти оказалось дольше. И оказался фон Альшванг перед небольшим прудом, выкопанным за конюшней, у которого обычно купали лошадей.

Всякому разумному человеку ясно, что вода в пруду, на берегу которого имеется порядочная навозная куча, чистой быть не может. Но у фон Альшванга на радостях, что хоть что-то нашлось, помутился рассудок.

– Старый черт все точно рассчитал! Сокровища – на дне! – восклицал он.

Кнаге скрипел зубами, чтобы не расхохотаться.

Устроили военный совет. Фон Альшванг предлагал лезть в пруд немедленно. Кнаге его успокаивал и предлагал перемерить расстояние. Естественно, победил фон Альшванг и погнал в пруд парней.

Воды там было – рослому человеку по грудь. Парни, как оказалось, плавать умели, а нырять – нет, оба выросли на берегу крохотной речушки, где нырнуть было почти невозможно. Погружаться в грязную воду с головой они боялись. Сколько фон Альшванг ни грозил, ни упрашивал, они отказывались. Наконец они замерзли в воде, и баронов племянник позволил им выйти на берег.

– Ничего страшного не случилось. К тому же мы узнали, что пруд мелкий. Мы за день найдем лопаты, грабли и вилы, – обещал ему Кнаге, – мы прочешем все дно вдоль и поперек. А теперь пусть милостивый господин идет спать.

С большим трудом препроводив баронова племянника на мельницу, он сперва притворился спящим, потом выскользнул из сарая.

Клара Иоганна ждала его в ближайшей корчме, а ближайшая была на расстоянии мили. Кнаге шел к невесте больше часа и порядком устал.

– Ты постарайся сделать так, чтобы он сам залез в пруд, – посоветовала невеста, выслушав подробный доклад. – Тот, кто промокнет ночью, обязательно схватит горячку. Нужно сделать так, чтобы он заболел и несколько ночей провел в постели. А мы за это время откопаем клад.

– Как будет угодно госпоже.

– Дурачок! Совсем скоро я буду называть тебя своим господином…

Кнаге обрадовался, распустил было руки, получил по рукам – и поплелся в обратный путь.

Ему не пришлось особо стараться – на следующую ночь, когда парни, истыкав все дно пруда вилами и взбаламутив граблями, доложили, что никаких футляров из оленьей кожи там нет, фон Альшванг заорал на них, разделся и в одних подштанниках полез в грязь. Он-то как раз умел нырять, но давно, в детстве. Кончилось тем, что баронов племянник нахлебался воды, его вывернуло наизнанку, и он с большим трудом выбрался за берег.

Но на крик прибежали полуодетые солдаты с факелом, пришлось скрываться, улепетывать в потемках, сидеть в кустах, причем Кнаге не сильно из-за этого страдал, а мокрый фон Кнаге, как и желала Клара-Иоганна, основательно замерз. К тому же, удирая, кладоискатели оставили шведам в добычу башмаки фон Альшванга.

Кнаге получил от невесты незаслуженный поцелуй – первый за все время. Он не сделал ничего, чтобы уложить фон Альшванга в постель, это само получилось, но простуда тут сыграла не главную роль – человек, заполучивший в желудок такую водичку, дня два-три будет маяться, то и дело бегая в кусты и все больше слабея. Так что на третью ночь, дав шведам время успокоиться, Клара-Иоганна, Кнаге, Вильгельм-Карл, Вайсберг и кучер пошли к воображаемому «приапу».

Тут тоже встал вопрос о длине шага и о цене ошибки. Но умная Клара-Иоганна, подумав, нашла отгадку.

– Вряд ли господин фон Нейланд имел в виду шаги. Должна быть единица измерения, на которую длина ног не влияет.

– Локоть или фут? – спросил Кнаге.

– Да.

Стало ясно, что нужны две длинные веревки – одна в десять футов, другая в десять локтей. Причем точность требовалась изрядная – в том письме, что оставила себе Клара-Иоганна, буквы «EDBCIC» переводились в такие цифры – 842 и 393.

– Это, должно быть, футы, – вглядываясь в темноту, решил Кнаге. – Если отсюда отмерить восемьсот сорок два локтя, то мы, скорее всего, должны будем пройти сквозь дом фон Нейланда и выйти где-то в саду.

– Ты прав. Где же взять образец фута? – Клара-Иоганна задумалась. – Ближайшая лавка с тканями или с веревками – в Гольдингене, а там уже шведы… Но я поеду туда! Я куплю деревянный фут – или мне его вырежут из дерева под моим присмотром. Едем немедленно, к утру мы будем там.

– Лучше пусть сразу отмерят десять футов веревки, – посоветовал Кнаге. – Но с точностью до сотой доли дюйма.

Азарт Клары-Иоганны уже немного пугал его. Женщина должна быть страстной в постели – так полагал Кнаге, а тут страсть разбудили деньги. Да и какую! Эта страсть гнала женщину по опасным в военное время дорогам, в город, захваченный неприятелем. Клара-Иоганна даже не беспокоилась о том, что случится с пятнадцатилетней дочкой, если она попадет в беду.

– Но отчего он выдумал считать такие расстояния от «приапа»? – спросила невеста. – В чем смысл? В том, чтобы надежно спрятать свое имущество, смысл есть, но в том, чтобы спрятать его на расстоянии полутысячи шагов от «приапа», – нет! Тем более, что и «приапа»-то не существует! И мы, считая шаги или футы, не имеем точного места для отсчета…

Она достала письмо и при свете фонаря еще раз перечитала его.

– Нет, все правильно. Я завтра привезу веревку.

– Ты останешься в корчме, а за веревкой поеду я, – вызвался Кнаге, причем уже с грубоватостью мужа, дающего укорот жене.

– Мне ничто не угрожает, я – дама! Шведы не обидят меня!

Клара-Иоганна оказалась упряма – жених и невеста чуть не поссорились.

Каждый остался при своем.

Кнаге вернулся к фон Альшвангу, а Клара-Иоганна со своей свитой поехала в корчму.

Курляндия, наши дни

Тоня рассудила разумно: главное – отогнать убийцу от машины. Вряд ли он нападет сразу на двоих. Но крикнуть она не могла – умея отличить одного живописного гения от другого по характеру мазка, Тоня элементарно не умела кричать. Взвизгивать ей приходилось – от холодной воды, от внезапно пролетевшей мимо носа сосульки. Но целенаправленно и мощно орать, как прекрасно умеют многие женщины, она не могла – сидел внутри какой-то странный тормоз против громких звуков.

– А ну, пошел вон отсюда, – потребовала она тоненьким голоском. – А то полицию позову!

Убийца, разумеется, не отозвался.

– Пошел вон! – повторила Тоня, и тут ей на помощь пришел Хинценберг.

– Алло! Алло, полиция! Господин Полищук! Скорее вернитесь к своей машине! У вас проблема! В нее лезет посторонний человек! – выкликал антиквар. – Что? Да есть ему что брать! Он же в машине куртку оставил! – Да – а как? Как, я вас спрашиваю? Объективом от «кэнона»? Или чем?.. Ну!.. Откуда я знаю, где она там начинается! Я не жаба, чтобы знать эту географию!

Тоня слушала странную и страстную речь антиквара, ничего не понимая. Убийца, теоретически стоявший по колено в канаве возле передней дверцы «хонды-цивик», понимал ровно столько же.

– Говорю вам, я не жаба! – настаивал Хинценберг. – Я могу только снять его со вспышкой! Что? Это вы, господин Полищук, сошли с ума, оставляя нас наедине с убийцей… Что? Да вот же он, копошится возле вашей машины!

Тоня лишилась дара речи – антиквар со своего места не мог видеть убийцу. Ей самой доводилось врать очень редко; о том, как врут антиквары неопытным покупателям, она имела представление; однако врать одновременно полицейскому и убийце, да еще так нагло?

Вдруг девушку осенило – антиквар, открещиваясь от родства с жабой, имел в виду нечто, связанное с канавой. И в самом деле, если бы Тоня была мужчиной, да не каким-нибудь офисным сидельцем, а правильным мужчиной с нормальной мускулатурой, она бы напала на убийцу из мрака и со стороны канавы – он был бы хорошо виден на фоне машины…

А что может сделать слабая женщина, вооруженная кривой железякой? Да ничего…

Но Тоня представила себе злобную гримасу Полищука – куда более свирепую, чем он мог бы скорчить на самом деле, Тоня поняла, что следователь во всем будет обвинять ее уже просто по привычке. Она взяла железяку поудобнее и очень медленно, ощупывая ногой землю перед каждым шагом чуть ли не по минуте, пошла мимо машины в сторону канавы.

Главное было – не свалиться в вонючую воду. Ей это удалось. Держась за ветки, она высунулась из кустов, подходящих к канаве почти вплотную, и увидела на фоне светлых окон «хонды-цивик» какой-то мутный силуэт. Видимо, убийца пытался с берега добраться до передней дверцы, не залезая для этого в грязную воду. У него это, в сущности, уже получилось. Чтобы достать куртку, лежащую на сиденье или на полу, достаточно было узкой щели. Помешать ему Тоня не могла.

Она слышала взволнованный голос Хинценберга, требовавшего уже чуть ли не полицейский вертолет. Судя по выкрикам ювелира, вряд ли Полищук отвечал согласием.

И тут Тоня в полном отчаянии запустила в убийцу железякой.

Естественно, железяка не долетела по меньшей мере восьми метров. Но она плюхнулась в воду, и убийца, услышав звук, резко повернулся. Тоня, испугавшись, присела на корточки. Но убийце было не до нее – он сделал неверное движение и поехал по траве прямо в канаву. Как положено утопающему, который хватается за соломинку, он вцепился в первое, что подвернулось, – в ручку задней дверцы. Дверца же отворилась и убийца слетел-таки в воду.

Все это произошло очень быстро.

Он выругался по-латышски. Уже второй раз Тоня слышала его недовольный голос, второй раз – ту же словесную формулу, и ей в голову пришла идиотская мысль: да сколько ж можно, это уже начинает надоедать!

– Стоять! – чуть ли не над ухом заорал по-русски Полищук.

Убийца на четвереньках полез на противоположный берег канавы. Ему повезло ухватиться за крепкую ветку – он выдернул себя из воды и сгинул в темных кусках, только треск по лесу пошел.

– Стоять! – снова гаркнул Полищук, и тут закричал Хинценберг:

– Деточка, где ты?!

Дальше началась суматоха.

Тоня, сидя над канавой, понимала одно – пока антиквар на всю волость взывал о помощи, полицейские подобрались довольно близко к «хонде-цивик». Они перекликались в темноте и, судя по всему, благополучно упустили убийцу. Полищук так раздраконил местных муниципалов, что Тоне стало не по себе – она и вообще не любила матерщины, а тут следователь из четырех основополагающих корней с суффиксами соорудил длинный и страшный монолог, вплетя в него конкретные имена полицейских. В этот монолог вклинивались призывы антиквара, потерявшего своего эксперта.

Наконец Тоня пошла на свет от машинных окон. Полищук, выкричавшись, гнал Думписа искать лагерь землекопов, Думпис огрызался. Наконец местные полицейские, светя фонариками, пошли через разрытый пустырь наискосок к лагерю. Тогда только Тоня выбралась на открытое место.

– Мать-перемать, вы живы? – спросил еще не пришедший в себя от ругани Полищук.

– Жива.

– Деточка!.. – воскликнул Хинценберг. – Где ты была?

– Вон там. Ведь господин Полищук просил вас подобраться к машине со стороны канавы. Ну, я и пошла. Чтобы господин Полищук не обвинял нас в…

– Когда я просил идти к канаве? – спросил Полищук.

– При мне… – начала было Тоня, но Хинценберг перебил ее.

– Деточка, я разговаривал сам с собой, чтобы убийца меня слышал! Сергей отключился сразу, как только я сказал ему про куртку в машине. Я кричал, чтобы ввести в заблуждение этого мерзавца.

– Ты пошла к канаве? Что ты там собиралась делать? – рявкнул Полищук.

– Я не знаю… как-то помешать ему… Но я же помешала! – вдруг вспомнила Тоня. – Честное слово, помешала!

– Как?

– Я кинула в него железную палку. Правда, промахнулась, но он обернулся и не успел открыть дверцу.

– Вот же дура! А если бы он…

– А если бы вы приехали сразу, мне не пришлось бы палки ему кидать! – закричала Тоня. – Кто тут полицейский – вы или я?! Что я еще могла сделать?! Вы еще чего-то требуете! Я, что ли, его упустила?!

– Деточка, деточка! Сергей, это у нее нервное! Деточка, успокойся! – причитал Хинценберг. Он и не подозревал, что эксперт способен на такие злобные вопли.

– Вы не полицейский, вы – дилетант! – с этим Тоня гордо отвернулась от Полищука.

Он считал ниже своего достоинства спорить с женщиной.

– Господин Хинценберг, дайте руку, – сказал он. – Я попробую вытащить из машины эту чертову куртку. Там, наверное, в самом деле что-то важное, раз он за ней пришел.

– Держите.

С помощью антиквара, буквально нависнув над канавой, Полищук открыл дверцу и наощупь отыскал куртку убийцы.

– Я подержу ее, а вы осмотрите, – предложил Хинценберг и взял куртку, как гардеробщик, предлагающий клиенту надеть пальто. Полищук полез в карманы.

– Кошелек, ключи… мелочь россыпью… – бормотал он. – Талончики, жвачка… а тут? Вот тут уже что-то любопытное… Смотрите, господин Хинценберг! Ксерокопия – написано от руки… погодите…

Полищук подошел поближе к машине и изучил бумаги в свете из окошка.

– Это ключ к «приапу»? – догадался антиквар.

– Он самый. Вот зачем он пришиб того парня… Тоже, выходит, кладоискатель…

Подал голос мобильник Полищука.

– Я, – взглянув на экран, сказал следователь. – Как – нет? А что есть? Желтый тент и пластиковые табуретки? А джип? Ничего не понимаю. Возвращайтесь, нужно как-то мою тачку наконец вытащить. А то она грязи нажрется – разбирайся потом с ржавчиной…

– Землекопы сбежали? – спросил Хинценберг.

– Но какого черта? Их товарища убили, а они вдруг дали деру. Разве что один из них его… но тогда непонятно… – Полищук задумался. Антиквар взял у него из рук ксерокопию.

– Ну да, вот что означали эти буквы! Теоретически рассуждая, эти парни уже давно должны были найти клад, если у них ключ к «приапу»… Что же они нарыли ям, как кроты?

– Вот и я хотел бы знать, – проворчал Полищук. – Как же теперь с вами быть? Похоже, мне эту рухлядь придется завтра оттащить в ближайший автосервис. Как же вас доставить в Ригу?

– Давайте начнем с Кулдиги, – предложил антиквар. – Пусть нас туда отвезут, а там мы переночуем в гостинице. Ведь ваши коллеги смогут это организовать?

– Мама… – прошептала Тоня. – Я должна позвонить маме! И Сашке!..

– В гостиницу вас устроят, только… – Полищук замялся. – Ну, финансовый вопрос…

Тоня победно улыбнулась – ей нравилось, что этот крикливый матерщинник наконец смутился.

– Вы полагаете, что мне кулдигская гостиница не по карману, господин Полищук? – тоном английского лорда спросил антиквар. – Там есть, надеюсь, номера-люкс? В которых подают тапочки и халаты?

– Понятия не имею. Наверное. Черт, какой узелок завязался… Если они удрали, значит, у них рыло в пуху. Но убивать человека, в сущности, среди бела дня, когда это можно было сделать ночью, а труп спрятать в лесу? Нет, не понимаю…

– Может быть, он наконец нашел правильное место? – спросил Хинценберг. – И они, чтобы с ним не делиться, сразу убрали его? А закопать хотели в той самой яме, откуда вытащат клад?

– Они? Мне кажется, это скорее Гунча. Сперва он привез дружков и приставил их к раскопкам. Сам следил за ними. А когда увидел, что победа близка… Да! Тогда он решил уничтожить их поодиночке! – воскликнул Полищук.

– Значит, это его куртка? – спросил Хинценберг.

– Выходит, да.

– А зачем он забрал у покойника эту ксерокопию? На случай, что если труп найдут посторонние, так чтобы не догадались, что тот бедняга искал клад? В чем смысл? И он же понимал – оставшиеся двое скорее отыщут тело, чем полиция. Ведь покойник, мир его праху, пошел копать за холм, когда его вдруг осенило. Те два остались за столом, а он взял ксерокопию, взял лопату и ушел. Нетрудно было догадаться, что через полчаса они начнут его звать и искать.

– Не сходится, – согласился Полищук. – Значит, это был не Гунча?

– Зачем Гунче убивать своих дружков? Я имел в виду – зачем это делать таким дурацким образом? Я бы, например, пришел к ним ужинать с бутылкой и напоил снотворным, остальное – дело техники, – безмятежно сообщил антиквар.

– Вы страшный человек, господин Хинценберг, – невольно усмехнулся следователь.

– Как всякий мужчина в годах, обреченный проводить вечера в кругу семьи, я вынужден смотреть телевизор, господин Полищук. Он развращает. Давайте лучше подумаем, как отсюда выбираться. Деточка!

– Да, господин Хинценберг?

Тоне нравилось, как антиквар своими вопросами загоняет следователя в тупичок. Она бы охотно еще послушала, но Хинценберг был прав – следовало позаботиться о ночлеге.

– Господин Полищук, когда вытащите машину – поищите там мой мобильник, пожалуйста, – очень вежливо сказала Тоня. – Когда мы влетели в канаву, он выскочил из руки и теперь валяется на полу. Мне бы не хотелось, чтобы вы на него наступили.

– Будет сделано, – ответил Полищук. – Придется патрульным сделать две ходки – сперва отвезти вас в Кулдигу, а потом вернуться и вытащить меня… Вот черт, какая непруха… на что государственный бензин переводим?..

В гостинице Тоня с Хинценбергом оказались в втором часу ночи. Им отвели номер с двумя кроватями – ничего более подходящего не нашлось.

– Надеюсь, моей репутации ничто не угрожает, – сказал Хинценберг. – Страшно вообразить, что подумают мои внуки, если узнают… А Сергея мне жалко. Дело какое-то несуразное. Послушай, деточка… ты будешь смеяться, но я страшно хочу есть! После той жареной рыбы во рту ничего не было, а в мои годы надо регулярно питаться.

– Я тоже, – призналась Тоня, – но ведь сейчас тут все закрыто. Это не Рига.

– А сходим-ка к дежурной, или как она тут называется. Не может быть, чтобы в Кулдиге все закрывалось в восемь вечера. В конце концов, мы не нищие, охотно заплатим хоть пять латов за бутерброд с колбасой…

– Господин Хинценберг! У нас же есть пирожки со шпигом! И термос с кофе!

– Где? Где эти сокровища?

– В машине… То есть в моей сумке, а сумка в багажнике…

– Звоним Сергею!

– Среди ночи?

– Деточка, ты еще не знаешь, что такое ночь… Ночь – это, это… когда уже утро… Да… – судя по мечтательному голосу, антиквар вспомнил молодость.

Он позвонил Полищуку и узнал, что патрульная машина тащит в Кулдигу на буксире «хонду-цивик» и может дотащить до гостиницы. Полищук обещал занести сумку и действительно появился в «Метрополе» – но лучше бы не появлялся. Думпис додумался предложить ему выпить, и следователь, удрученный неудачами, не отказался.

– Получайте, – сказал он.

– Можем предложить остывший кофе, – ответил антиквар. – И вашу долю пирожков.

Тоня, уже успевшая вынуть из сумки футляр с нужными очками, метнула в работодателя огненный взор. Взор означал: видеть не желаю этого алкоголика!

– Пришлось вызвать «скорую», чтобы забрали жмурика в морг, – сообщил, садясь, Полищук. – Труповозка у них по ночам, видите ли, не работает! А мне – оставлять его там до утра? А народ набежит? А там вместо головы – узбекский плов, мозги мелкой россыпью… тьфу… да вы же видели… казалось бы, ну что можно сделать обычной лопатой?..

Тоне чуть дурно не сделалось. Она поняла, почему антиквар и Полищук не хотели пускать ее за холм. Но благодарности к следователю в душе не прибавилось.

– Понятия не имею, как его будут опознавать, – продолжал Полищук. – Документов, естественно, никаких, только пачка сигарет. Ну, дактилоскописты прогонят через базы данных… А если он нигде не засветился? Одежда, обувь – самые банальные…

– Наверное, нужно узнать, не пропадал ли вокруг Вилгальского озера мужчина… сколько ему лет? – деловито спросил антиквар.

– Это я уже себе записал. Тоня, налейте кофе, – не попросил, а потребовал Полищук. – Я понимаю, что нужно сесть и сложить головы… так мой полковник по-латышски говорит… буйны головы сложить…

– Это не одно и то же, – сухо сказала Тоня.

– Русский полковник выразился бы – сдвинуть лбы, – помог Хинценберг, открывая термос. – Деточка, принеси-ка из ванной стаканы. Там все остыло, но жевать сухие пирожки – выше моих старческих сил.

– Завтра будем искать этих беглецов. Господин Хинценберг, вы тоже следили за ними…

– Наблюдал, господин Полищук, наблюдал.

– Вы видели троих. Точно – троих?

– Да. Одного парня лет тридцати, одного постарше, бородатого, я думаю, под сорок, одного – за пятьдесят… Сергей?

– Бородатый, – сразу поняв скрытый вопрос, ответил Полищук. – Может, я чего-то с дерева не разглядел. Они пили пиво?

– Ужинали, пили пиво, я к бутылкам не приглядывался. Но по крайней мере одна двухлитровая у них была.

– Мог ли еще кто-то сидеть в машине?

– Мог, – уверенно сказал антиквар. – Дверца была открыта и заслоняла внутренности. Потом бородатый забрался в машину. Я думал, он там заснет, но он потом вылез и ушел… вот не могу вспомнить, взял ли он с собой лопату…

– Я его видел с лопатой. Но копал он в каком-то неожиданном месте.

– Да, я тоже заметил. Но я его не видел! Я видел, как он пошел в это неожиданное место. И тогда я вернулся к дубу… то есть к вам…

– Н-надо п-по горячим следам п-посчитать время, – пьяноватым голосом сказал Полищук, и Тоне стало противно. Она поставила стаканы на журнальный столик и встала у окна, всем видом показывая: ты, невоспитанная скотина, сел на мою постель, делить ложе с господином Хинценбергом я не собираюсь, и мне просто интересно, когда ты обратишь внимание на то, что ты – сидишь, а женщина – стоит?

– Не возражаю. Деточка, ты ешь. Ты тогда уже спала, тебе сказать нечего, – тут антиквар с подозрением посмотрел на стоящую Тоню, но никак ее гордой позы не прокомментировал.

– Кофе.

– Да, Сергей, сейчас налью.

– Черт, как я влип. Как я влип!..

И тут за окном завыла автомобильная сигнализация.

– Моя! – воскликнул Полищук, вскакивая. – Ну, я сейчас с этой сволочью разберусь!

– Сергей, Сергей! Вы что, забыли? Ее же нельзя угнать! – напомнил антиквар. – Мало ли что? Кот мог на нее прыгнуть…

– Сейчас я с этим котом поговорю!

Полищук вскочил с постели, задел столик, стакан с кофе подпрыгнул, напиток выплеснулся Тоне на ноги. А следователь, ничего не замечая, выскочил из номера.

– Деточка, туши свет! – приказал Хинценберг. – Мы посмотрим в окно, что там такое…

– Это добром не кончится, – ледяным голосом произнесла Тоня. – Когда пьяный лезет в драку, его могут хорошо побить.

– А тебе бы хотелось, чтобы Сергея хорошо побили?

На эту провокацию Тоня не ответила, а потушила свет.

«Метрополь» уже более ста лет стоял на Церковной улице, в самой серединке старой Кулдиги, и все ее сокровища были в трех шагах от входа – церковь Святой Екатерины, где крестили герцога Якоба, построенная в годы его правления, аптека, неплохо сохранившийся с семнадцатого века дом Стаффенхагена. Тут же был и самый старый деревянный дом Кулдиги – считалось, что он построен в 1630 году. Вдоль длинного серого фасада «Метрополя» стояло несколько машин – Тоня и Хинценберг сверху увидели их крыши. Возле одной действительно стоял мужчина, был и второй – его ноги торчали из окошка боковой дверцы. Первый помогал ему, пропихивая его поглубже, а машина дико завывала.

– Маразм, – сказал антиквар. – Они сейчас всю Кулдигу на ноги поднимут. Но это не угонщики…

Из гостиничной двери выбежал Полищук. И стало ясно, что он в экстремальных случаях не тратит времени на разговоры. Без всяких церемоний он заехал в ухо одному грабителю, тот устоял на ногах кинулся в бой. Торчавшие из машины ноги взбрыкнули, вор стал выкарабкиваться обратно.

Полищук пытался приблизиться к противнику, чтобы взять его на прием, тот отскакивал.

– Я сейчас вызову полицию! – Тоня схватила лежащий на столике мобильник.

– Погоди, не позорь Сергея! У него же всего один противник. Над ним смеяться будут, если сам не справится.

– Господин Хинценберг, вы, вы!..

Тоня от возмущения все умные слова растеряла.

Телефона здешней полиции она не знала и кинулась вниз, к дежурной. Но та уже звонила и требовала прислать патрульную машину. Тогда Тоня выскочила на улицу. Сделала она это вовремя – грабитель, задом вылезший из машины, и явно собирался напасть на следователя сзади.

Тут оказалось, что у Тони от возмущения не вся сообразительность пропала – кое-что уцелело.

Не вмешиваясь в драку, она подбежала к неведомо чьей машине и ударила по капоту кулаком. Сразу заголосила сигнализация, а Тоня уже была возле другой машины, уже будила ее крепким ударом. Окна второго этажа «Метрополя» распахивались, высовывались заспанные хозяева, которые не для того приехали на своих дорогих тачках в провинциальный городок, чтобы их лишиться.

Двое мужчин, покусившихся на многострадальную собственность Полищука, пустились наутек, он – следом.

– Стойте, Сергей, стойте! – кричал из окна Хинценберг – Они же вас заманивают! Это – ловушка!

Тоня, поняв, что следователь в общем шуме не разобрал разумных слов, побежала за Полищуком.

Собираясь в Кулдигу, она обула босоножки почти без каблука, и бежать ей было легко. Вот только крикнуть про ловушку она никак не могла – некий тормоз внутри не позволял ей кричать на улицах. Наверное, ради спасения собственной жизни – и то не позволил бы.

Она была сильно зла на Полищука. Он даже не заметил, что облил ей штаны своим кофе. «Интересно, – на бегу подумала она, – сколько он выпил, сколько в него влезает? И пил ведь наверняка не приличный коньяк, а пошлую дешевую водку, то-то утром от него будет разить перегаром!»

Видимо, именно злость помогла забыть о тормозе. Тоня ненавидела следователя – и как раз поэтому должна была сейчас спасти его, дурака, из примитивной ловушки, чтобы он понял: он – пьяный бестолковый и бесполезный дурак!

Хинценберг был прав – эти люди убегали узкими старыми улочками, бежали к маленькой, в ширину – метра три, не больше, но шустрой речке Алекшупите, которая бурно неслась через город, ныряла под мостики и могла своим стремительным течением утащить тело к мельничной плотине – лови его там в темной воде среди ночи…

– Назад! – крикнула Тоня. – Ловушка! Назад!

Не исключено, что как раз в этот момент у Полищука и без Тони наступило бы просветление. Он пробежал, замедляя темп, еще несколько шагов и остановился. Остановилась и Тоня – в двадцати шагах от него.

Они смотрели друг на друга в свете единственного старинного фонаря. Тоня ощутила неловкость – надо же, носиться, как дурочка, за агрессивным алкоголиком! Она повернулась и пошла к гостинице.

Полищук нагнал ее уже на Церковной улице. Ни слова не говоря, он пошел рядом, растирая левой рукой правую.

Машины у гостиницы уже замолчали.

Полищук остановился возле «хонды-цивик», изучил выбитое боковое стекло, еле слышно выругался. Тоня поняла, что и это с его стороны – чудовищная галантность.

Подкатил патрульная машина, и из нее вывалился пьяный Думпис, которому полагалось бы вернуться в Снепеле, но он предпочел компанию и спиртное.

– Опять ты? – спросил он. – Что случилось?

– Можете забрать ее на свою стоянку? – спросил патрульных Полищук и показал искалеченную дверцу.

– Придется.

Думпис не настолько был пьян, чтобы заснуть за рулем. Полищук впустил его в машину, сам приладил трос и проводил взглядом уползавшую «хонду-цивик». Тоня стояла у дверей. Ей не сразу пришло в голову, что ждать следователя не обязательно. А когда пришло – оказалось, что они уже идут плечом к плечу по холлу.

Молча они поднялись на второй этаж. Тоня, не дожидаясь от следователя любезности, сама открыла дверь в номер – и увидела у окна Хинценберга с фотоаппаратом на груди.

– С вас причитается, Сергей, – сказал он. – У этой адской машины есть режим – не знаю, как он называется, но можно снимать целое кино. Я снял ваше побоище. Хотите посмотреть?

– Господин Хинценберг, еще вчера вы не умели отправить эсэмэску, – напомнила Тоня.

– Деточка, внуки так часто мне все это показывали, что количество перешло в качество, – вывернулся антиквар. – Если бы этого не случилось – чего бы стоила мировая философия? Но вот показать свое кино я уже не смогу. Сергей, вы умеете?

– Давайте сюда.

– Я никак не могу понять, зачем им понадобилась ваша машина, – сказал Хинценберг. – Может, они думали, что вы нашли клад и оставили его на ночь в бардачке? Ведь если они за вами следили, то должны были знать, что машину притащили на веревочке. Значит, что-то внутри…

– Так. Тот, с кем я сцепился, – вот он, – Полищук остановил кадр. – Впервые вижу эту рожу. А второй – ну сами понимаете…

– Одна задница, – подтвердил антиквар. – Впрочем, есть знатоки, которые могут и по ней опознать.

– Завтра же утром перегоню этот портрет нашим. А может, кто-то из здешних его опознает, – решил Полищук. – Хотя… Тоня, вы его видели?

– Я не разглядела, – призналась Тоня. – На мне были не те очки, к тому же темно…

– Ну, ладно.

Похоже, от драки и беготни Полищук малость протрезвел.

– Итак, что мы имеем? – спросил он. – Мы имеем компанию кладоискателей, одного из которых порешили лопатой. Видимо, чтобы забрать ксерокопию, которую мы нашли в кармане куртки. Значит, был человек, который знал всю эту историю с картиной. Или даже не один человек. Эти люди могли следить за кладоискателями. Возможно, они как-то вычислили местоположение каменного дурака, а количества шагов, или метров, или хоть аршинов – не знали. Что бы это могли быть за люди?

Полищук пристально посмотрел на Хинценберга.

– Это не они, – ответил Хинценберг. – Поверьте, не они. Они уже не в том возрасте, чтобы махать лопатами.

– А что же тогда они высматривали возле опушки? Я сам их видел, и вы их видели.

– Это не они, – повторил антиквар. – Я понимаю, что убить человека лопатой можно в любом возрасте. Но это не они.

Тоня поняла – речь о тех двух стариках. Что-то такое антиквар про них знал, но рассказывать ему не хотелось.

– Я пока вижу это так. Кто-то из родни или знакомых Анны Приеде – то есть человек, видевший у нее картину с «приапом», – узнал про раскопки возле коровника и как-то понял, что это связано с «приапом». Он стал выслеживать землекопов, чтобы отнять у них ключ к «приапу». Ему это удалось. Возможно, он даже знает, что там зарыто.

– Это логичная версия, – согласился Хинценберг. – Она многое объясняет. Но я поправлю. Одна команда выстроила свой план при помощи одной картины, другая – при помощи другой картины. А шифр, очевидно, допускает несколько толкований. Первая команда следила за второй командой, теоретически – за дружками Гунара Лиепы, и видела, что количество ям вокруг коровника растет, а толку мало. Но, когда человек из второй команды вдруг побежал кпать в неожиданном месте, первая команда поняла, что он сделал какие-то новые расчеты и шансы резко возросли. Им понадобились эти расчеты – и они отважились на убийство. Пока все складно. Вроде бы. Но в таком случае к вам в машину, Сергей, лезли какие-то совсем посторонние люди. Что они надеялись там найти? Меня смущает то, что они это проделывали на видном месте, как будто очень спешили.

– Меня тоже, – ответил Полищук. – Но еще меня смущает то, что вы темните. Эти два старца, которые непонятно зачем притащились в Кулдигу и побывали у Анны Приеде, тоже могли знать про картину, а серебро – предлог.

– Могли. Но, поверьте, не в ней дело. Во сяком случае, мне так кажется. Когда я буду уверен – тогда скажу, – пообещал Хинценберг.

– Ну, ладно. Спокойной ночи.

Это относилось сразу к антиквару и к Тоне.

– Деточка, он не такой уж плохой человек, – сказал Хинценберг. – Просто ты редко сталкиваешься с мужчинами хотя бы сорокапроцентными. А стопроцентного даже я сам за всю жизнь не встречал.

– Это как? – спросила Тоня.

– В каждом мужчине есть определенный процент мужчины. А остальное – непонятно что. Скажем, Хмельницкий – мужчина процентов на шестьдесят. Хотя внешне – на все семьдесят. Артист, – с легким неодобрением сказал Хинценберг. – В мужчине должно быть как можно больше процентов мужчины.

– То есть самца? – уточнила Тоня.

– Самца, деточка. Я знал кота, который был мужчиной на сто процентов. Он приносил еду своей беременной супруге. А вот среди хомо сапиенс таких не попадалось. Ты сейчас думаешь, что у меня неправильное понятие о мужчинах, кто активнее по дамской части – тот стопроцентный. Понимаешь, и это тоже… Я вот думаю – кем был тот, который для шифра выбрал не что-нибудь, а «приапа»? Ведь наверняка в нем было процентов восемьдесят мужчины…

– Пошляком он был.

– Самую чуточку. Ровно настолько, чтобы отличаться от старой девы, – усмехнулся Хинценберг. – И вот смотрю я на это художество, а сам явственно слышу: а вот хрен вам, не догадаетесь! Хотел бы я посидеть с ним за бутылочкой хорошего коньяка и поговорить о жизни, о политике и о женщинах…

 

Глава одиннадцатая

Курляндия, год 1658

Странное действие производит на некоторых людей грязная вода. Казалось бы, человек, вынужденный то и дело бегать в кусты, должен от этого впасть в безмозглое состояние и заниматься лишь бедами собственного брюха, чутко к нему прислушиваясь. Так нет же – фон Альшванг, валяясь в сарае и отрешившись от многих забот ради единой, загадочным образом проник в замысел своего дядюшки. Может быть, это случилось в полубреду. Разумного объяснения тому озарению, что вразумило баронова племянника, нет. Разве что такое – он и днем, и ночью, и в сарае, и в кустах не переставал думать о картине с «приапом» и о сокровищах. Затуманенный рассудок не в состоянии был рассуждать приземленно и логично, он вообще отсек всякую логику. Тут-то количество размышлений резким прыжком и перешло в качество.

– Я все понял… – прошептал он Кнаге. – Я понял, для чего картина…

Кнаге принес ему от мельника заваренные в кружке целебные травы. Не то чтобы живописец действительно желал исцелить фон Альшванга – просто ему осточертела вся беготня, жалобы и страдальческий вид.

– Я понял, для чего «приап»… – продолжал, мучаясь, фон Альшванг. – Слушай… ты должен попасть в усадьбу…

– Там шведы, – напомнил Кнаге.

– Ты должен туда попасть. В дядюшкином кабинете есть готовальня…

– На что она?

– Не спрашивай… принеси оттуда готовальню, прошу тебя… там – циркуль… без циркуля мы не найдем клад…

Кнаге вздохнул – одна будет искать клад при помощи веревки, другой – при помощи циркуля…

– Меня не пустят в усадьбу, – сказал он. – И в кабинет господина фон Нейланд – тем более.

– Придумай что-нибудь! В окно залезь! – потребовал обезумевший фон Альшванг.

– Чтобы меня с перепугу подстрелили? Благодарю покорно!

Кнаге уперся и отказался наотрез от опасных глупостей. Фон Альшванг попытался уговорить мельника – но мельник недавно выдержал стычку со шведским офицером и вовсе не желал повторения.

Два дня спустя после неприятного разговора с фон Альшвангом Кнаге встретился с Кларой-Иоганной. Она не только веревку привезла из Гольдингена, но и скверные новости. В ночь с 28 на 29 сентября 1658 г. шведский полководец Роберт Дуглас овладел митавским замком и тут же взял в плен герцога Якоба и все его семейство. Тем и кончился герцогский нейтралитет.

– Что же будет? – спросил Кнаге, как будто женщин можно спрашивать о политике.

– Будет то, что шведы захватят всю Курляндию и начнут выжимать из нее деньги и провиант, как моющая полы служанка выжимает воду из грязной тряпки, вот так! – и Клара-Иоганна показала известное всем женщинам движение. – Оставаться тут просто опасно. У меня дочь, я должна о ней позаботиться!

– Так куда же мы поедем?

– В Бранденбург! Курфюрст Бранденбургский не пустит на свои земли ни шведов, ни поляков! Но нельзя ехать с пустыми руками. Мы должны – слышишь, должны! – откопать этот клад! В Бранденбурге он нам пригодится.

– Фон Альшвангу бурчащее брюхо подсказало какой-то новый способ. Но для этого способа требуется готовальня с циркулем.

Клара-Иоганна знала, о чем речь. Это устройство было у ее покойного мужа. Мыль о штурме усадьбы через окошко ее заинтересовала.

– Хорошо было бы, если бы он сам туда полез, – мечтательно произнесла она. – Только пусть бы сперва объяснил, для чего ему понадобился циркуль. Попробуй как-нибудь выяснить, мой любимый.

Как-то так случилось, что до сих пор ни одна девица и ни одна женщина не называла Кнаге любимым.

Кнаге воспарил душой, но толку из этого вышло мало. Треклятый баронов племянник не хотел раскрывать свою тайну, и Кнаге понял лишь одно: речь не о шагах и не о футах, а о дюймах.

Понял он это на следующее утро после совместной вылазки с Кларой-Иоганной и ее помощниками. Была пущена в ход драгоценная веревка, было очень точно отмерено восемьсот сорок два фута в сторону усадьбы, на что ушло примерно три часа и все измучились до предела. А ведь еще нужно было отмерить триста девяносто три фута вправо. Мужчина взмолились о пощаде, но Клара-Иоганна была неумолима.

Найденное место было помечено, чтобы потом явиться с лопатами.

Конечно, Кнаге должен был сказать невесте о своей догадке, но она и самому ему казалась нелепой: кто же мерит такие расстояния в дюймах?..

Ночные раскопки принесли такой результат: яма шириной в четыре фута, глубиной в три фута; сломанная лопата; куча перерубленных и вытащенных древесных корней; мозоли на руках землекопов. Ничего более ценного Клара-Иоганна не получила. Она сильно огорчилась, и тогда Кнаге сказал, что дело, возможно, в дюймах.

Он получил строжайший приказ докопаться до правды. Клара-Иоганна же отважно отправилась обратно в Гольдинген, чтобы приобрести готовальню.

В городе уже было страшновато – шведы вылавливали сторонников герцога Якоба, которых там было множество: герцог любил город, в котором родился, очень о нем заботился, благосостояние жителей росло, и вдруг – война, вдруг – шведы, вдруг – обыски в домах и угрозы. Решительная невеста обнаружила запертые лавки и дома, откуда торговцев не удавалось выманить никакими посулами.

Ожидая невесту, Кнаге развлекал фон Альшванга всякими глупостями. Тот уже почти пришел в себя после болезни и рвался в бой.

К несчастью, он из сарая видел приходивших к мельнику людей, посланных фон Нейландом, и видел также, как выкапывали и уносили спрятанные от шведов мешки с мукой. План у него возник сразу – оставалось только привести себя в приличный вид, отмыться, раздобыть хотя бы чистую рубаху.

Кнаге упустил фон Альшванга – казалось, только что баронов племянник сидел на деревянной колоде за мельницей и щепочкой чистил себе ногти – как вот его уже и нет…

Испугавшись, Кнаге пошел его искать по кустам и забрел довольно далеко. А когда он возвращался к мельнице – там уже были шведы в своих синих куртках и длинных лосиных камзолах, был и офицер, перепоясанный грязным желтым шарфом. Кнаге видел из-за липы связанного мельника и тех двоих парней, которых нанял фон Альшванг. Всех троих увели в усадьбу. Выждав еще немного, Кнаге прокрался к мельничихе. Она, плача, рассказала о беде: шведскому офицеру, жившему в усадьбе, донесли, что мельник отправляет муку фон Нейланду, а отчаянный барон, как она поняла из разговоров, со своими парнями совершил налет на небольшой шведский обоз, в котором кроме подвод с провиантом были и пленные поляки. Подводы и поляков отбили, скрылись с добычей в лесах, и офицер грозился виселицей. Парни, которые были вовсе ни при чем, не могли доказать, что они попали на мельницу случайно, и их сочли за людей фон Нейланда.

Мельничиха сказала также, что подозревает фон Альшванга, и Кнаге с ней согласился – это было похоже на правду. Баронову племяннику очень хотелось попасть в усадьбу – вот он и придумал способ.

Вскоре Кнаге убедился в правоте мельничихи – он залез на большую липу, откуда видел двор усадьбы с развороченным крыльцом, а по двору прогуливались фон Альшванг и офицер, судя по всему – очень довольные друг другом.

Кнаге, в сущности, было начхать на судьбу Курляндии и ее герцога. Он был немецем – но не курляндским немцем, а бременским. Там он учился живописи, оттуда после кое-каких неприятностей ушел бродить по свету и искать пропитание всюду, где звучит немецкая речь. Будет ли Курляндия самостоятельным маленьким государством, захватят ли ее шведы, – его почти не волновало. Война была досадной помехой в его планах.

Клара-Иоганна была, напротив, патриоткой. Но когда Кнаге рассказал ей, на что пошел фон Альшванг ради готовальни, она не пришла в ужас и не грозила предателю Божьей карой.

– Он дурак, – сказала невеста. – Он думает, будто сдал с потрохами мельника – и тут же его шведский король наградит имением Шнепельнь. А не понимает того, что из предателя вытянут все, что он способен дать, и тогда… тогда он никому не нужен…

– К тому времени он откопает клад.

– Мы знаем про его планы, а он про наши – нет. Мы его обыграем.

– Как?

– Будем следить за усадьбой. Мой любимый, я, уезжая из Хазенпота, не только кружева и меха взяла с собой. У меня есть пистолеты.

– Мой Бог… – только и смог сказать Кнаге.

Живописец был парень мирный, он и дрался-то лишь в детстве, он во время странствий выучился ладить с людьми. Убийство фон Альшванга он мог совершить только в своем буйном воображении – как это произошло ночью, накануне приезда невесты.

– А как же иначе путешествовать, когда война?

– Что говорят в Гольдингене? – спросил Кнаге. – Когда эта проклятая война кончится?

– Она еще только началась. Еще не сказал своего слова курфюрст Бранденбургский. А это… О, это!.. Это – настоящий мужчина. Мы еще доживем до того дня, когда он получит прозванье Великого!

Курляндская герцогиня Луиза-Шарлотта была сестрой курфюрста Фридриха-Вильгельма. И он, будучи в хороших отношениях с Якобом, не раз советовал герцогу забыть про нейтралитет и примкнуть хоть к кому-нибудь: можно к полякам, потому что Курляндия находится в вассальной зависимости от Польши, можно даже к русским – от них будет немалая польза, потому что они нуждаются в портах на Балтийском море, а можно с теми же шведами договориться – и уж тогда держаться за своего союзника, а не стараться угодить всем, кто передрался меж собой вокруг Курляндии.

Сам Фридрих-Вильгельм не боялся принимать неожиданные и роковые решения. Когда он сменил на бранденбургском троне отца, ему было всего двадцать лет. В маленьком государстве развелось множество придворных партий, и каждая затевала свои склоки, к тому же Бранденбург слишком сильно зависел от Австрии. Требовалась твердая рука. Юный курфюрст резко изменил политику страны – оставив с носом Австрию, перешел на сторону шведов и даже чуть было не женился на принцессе Кристине. Затем он умудрился во время мирных переговоров, которые завершились Вестфальским миром, присоединить к Бранденбургу восточную часть Померании. Он едва ли не заново создавал армию, преследовал казнокрадов, не боялся работы – и покорял своей стальной воле всех, кто должен был служить Бранденбургу по его правилам. Тридцатилетняя война так прошлась по маленькой стране, что целые округи обратились в пустыни. Курфюрст призвал к себе колонистов, мало заботясь об из вере и репутации. Бродягам и грабителям открыл он двери – и сделал из них честных подданных нстолько, насколько это вообще возможно. Он призвал голландских умельцев – и они осушили бранденбургские болота. Он впустил в Бранденбург французских эмигрантов – и уже росли фабрики, заводы, торговые дома.

Воевать он научился не сразу – сперва потерпел основательное поражение от княжества Нейбург; пришлось мириться. А потом он решил окончательно заполучить себе Пруссию, которой, как Якоб – Курляндией, владел в ленной зависимости от Польши. В начале пятьдесят шестого года он заключил в Кенигсберге союз со шведским королем Карлом и обязался держать для него наготове значительные силы. Потом эти силы дали шведам возможность победить поляков в трехдневной битве под Варшавой – и курфюрст получил-таки Пруссию в полное свое распоряжение. Но этот вопрос нужно было еще уладить с польским королем Яном-Казимиром, и курфюрст пошел на сближение с Польшей…

Курляндцы со вздохом сравнивали этого государя со своим герцогом. Особенно теперь, когда Якоб оказался в плену, а Фридрих-Вильгельм мог принять выгодное или же не выгодное для зятя решение.

– Но, когда война окончится, фон Нейланд вернется… – сказала Клара-Иоганна и задумалась. – Это будет совсем некстати…

– Да, – согласился Кнаге. – Он-то уж без всяких картинок знает, где закопал свои сокровища.

Тут до живописца дошло, что фон Нейланд, человек опытный, сообразит, кто приложил руку к этому воровству.

– Что случилось, мой любимый? – встревожилась Клара-Иоганна, услышав из уст жениха жалостное «ох».

Кнаге объяснил ей, что ограбленный фон Нейланд без затруднений отыщет мазилу, если только мазила не уберется из Курляндии куда-нибудь в Эфиопию.

– Не отыщет, – успокоила невеста. – Я сам об этом позабочусь. Мне тоже ни к чему, чтобы нас преследовал полоумный старик. Возвращайся на мельницу и сиди там тихо! Я знаю, что нужно сделать.

Курляндия, наши дни

– А переночевал он скорее всего в полиции, – говорил Хинценберг, обуваясь. – Не может быть, чтобы там не было для таких случаев диванчика. И даже если взрослый мужчина проведет ночь на полу – ничего с ним не сделается. Хотя в самом крайнем случае он мог лечь в своей машине, раз ее притащили на охраняемую стоянку.

Тоня ничего не ответила. Она пыталась дозвониться до Саши и слала ему уже третью эсэмэску за утро.

– Похоже, мы здесь застрянем еще на день, – продолжал Хинценберг. – Это настоящее приключение! Деточка, вот деньги. Сходи после завтрака в магазины, купи мне носки, а себе – то, что требуется. Я тебя вытащил сюда, я должен оплатить банкет!

– Да, господин Хинценберг, – ответила Тоня. На душе у нее было тревожно.

Когда они уже собирались спуститься вниз, чтобы найти подходящую для утреннего кофе кафешку, позвонил Полищук и попросил далеко не уходить.

– Я позвонил в Ригу, доложил обстановку. Сейчас тут всех на уши поставили, – похвастался он. – Ищут тот джип, который сбежал.

– С вертолетом? – осведомился Хинценберг. – Если его загонят в лес, то найти будет очень трудно, только сверху.

– У ребят ориентировка – серый «металлик»…

– Это слишком примитивно! – возмутился антиквар. – У серого – миллион оттенков! Есть тут магазин, где торгуют лаками и красками?

– Должен быть.

– Там у продавцов есть такие книжечки с разноцветными страницами. Достаньте книжечку, и я вам более или менее точно покажу оттенок. А удалось разглядеть того, с кем вы подрались?

Хинценберг имел в виду то «кино», которое он снимал, глядя сверху на сражение возле «хонды-цивик».

– Удалось. Сделали хорошую распечатку, разослали. Ждите меня, я принесу вашу фотосумку, – с тем Полищук отключился.

– Знаешь, что мне нравится в Сергее? – сказал антиквар. – Лаконичность. Он ведь лишнего не говорит. Вот будет для кого-то идеальный муж! Пришел с работы, помог по хозяйству, немного посмотрел телевизор – и ни одного пустого слова! Не смотри на меня так, деточка. Я всю жизнь был разговорчивым мужем. Как ты думаешь, о чем мечтали мои жены? Правильно – о хорошем качественном кляпе.

Ждать «идеального мужа» пришлось долго, и то он не сам явился, а прислал машину.

– Раз других развлечений тут нет, хоть съездим в полицию, – решил Хинценберг.

В полицейском управлении его ждала книжка-палитра с неимоверным количеством оттенков автомобильных лаков. Антиквар принялся ее листать, Полищук и Айвар с надеждой смотрели на него.

– Этот или этот, – наконец определил антиквар. – Я бы определил его как пепельно-серый металлик.

– Очень хорошо, внесем в ориентировку. Вот, посмотрите на свою работу, – Айвар показал распечатки портретов автомобильного грабителя.

– Мужик – что дуб, – похвалил Хинценберг мощную шею и широкие плечи преступника. – Сергей, он ведь вас кило на двадцать тяжелее.

– Ну и что?

– Хороший ответ. Деточка… ты что, деточка?..

– Наверное, показалось, – ответила Тоня, прислушиваясь. – Ой, нет, не показалось…

– Что?

– А вы разве не слышите?

Тоня, пока антиквар искал нужный цвет и изучал картинки, вдруг почувствовала себя ненужной и отошла к открытому окну. Тут-то и долетел до нее далекий, словно с другой планеты, невнятный скрипучий голос:

– Хозяин, слышь, хозяин, ты это… Возьми меня, хозяин!..

Этот вопль души она бы ни с чем не спутала.

– Чего мы не слышим? – спросил Полищук. Тоня высунулась в окошко, повертела головой. Призыв к хозяину повторился.

– Вон там, – сказала она. – Где-то там мобильник Виркавса!

И показала рукой – где.

– Как это? – спросил Айвар, а Полищук проследил направление пальца и попросту выскочил в окошко.

– Гунар Лиепа украл у Виркавса не только картину, но и мобильник, – объяснила Тоня. – У меня от этого рингтона мороз по коже!

– Не может быть, чтобы он слонялся возле полицейского управления, – сказал Хинценберг. – Может быть, кто-то из кулдигцев завел себе такой рингтон?

– Рингтон на русском языке? Сомневаюсь, – ответил Айвар.

– Но вдруг у кого-то в Кулдиге проснулось чувство юмора? – с невинным видом полюбопытствовал антиквар.

Айвар глянул на него с нехорошим прищуром. На лице у полицейского было написано: ну и шуточки у вас, рижские господа…

Тоня выглянула в окно. Полищука нигде не было, скрипучий голос тоже смолк.

Антиквар с интересом глядел на Айвара – очевидно, собирался втравить его в спор и повеселиться.

Полищук возник под окном внезапно.

– Знаете, что это было? – спросил он. – Не поверите! Вот!

Следователь положил на подоконник дорогой мобильный телефон.

– Узнаете, Тонечка? Этот был у Виркавса?

– Для меня они все на одно лицо.

Вдруг экранчик засветился, телефон подал голос:

– Хозяин, слышь, хозяин, ты это… Возьми меня, хозяин!

– Тихо, – сказал Полищук. – Айвар, это ищут Лиепу. Ответь по-латышски, а то с моим акцентом…

Полицейский поднес трубку к уху.

– Слушаю. Нет, Гунча ушел… он у меня забыл телефон, сам не знаю, где его теперь искать… А что, он там собирался быть? Да Мартиньш я, с заправки… Они вдвоем приходили с таким высоким парнем, под метр девяносто… – Айвар посмотрел на распечатку. – Такой мордастый, светловолосый, волосы дыбом поставлены… Откуда я знаю, может, и Эйнар! Хорошо, когда вернется за телефоном, я ему передам. Чао.

Завершив разговор, он победно обвел взглядом присутствующих: хоть вы, рижские господа, и считаете себя великими юмористами, а мы тут, в провинции, работаем, может быть, даже лучше вас; во всяком случае, врем по телефону не хуже!

– Эйнар, – сказал Полищук. – Это уже кое-что. Слушай, посади Инта на телефон. У вас тут вряд ли больше двух тренажерных залов. Может, Эйнар там качается. И вообще спортзалы…

– Через два или три часа Гунча может оказаться возле «Янова дома», – ответил Айвар. – Может, один, может, вместе с Эйнаром. Сейчас пойду, все организую.

Он вышел из кабинета.

– Где вы это взяли? – спросила Тоня Полищука, показав на телефон.

– В своей собственной машине, Тонечка. Теперь ясно, почему в нее так нагло лезли. Мобильник был в куртке. Умный Гунча вечером, стоя возле моей машины, на всякий случай позвонил сам себе и понял, что мобильник выпал и валяется на полу, а мы его еще не заметили.

– И долго бы еще не заметили, – встрял антиквар. – Если бы оставили машину в автосервисе.

Полищук ловко забрался в окно.

– Хорошо жить в одноэтажном доме, – сказал он. – Господин Хинценберг, может, все-таки расскажете про этих двух подозрительных типов?

– Вы злоупотребляете своим служебным положением, – ответил антиквар. – Вы затащили меня в полицию, чтобы устроить допрос. Но они не имеют отношения ни к кладу, ни к Гунче. Давайте договоримся – я вам расскажу про них, но, скажем, дня через два, не раньше. Хорошо?

– Почему не теперь?

– Я хочу, чтобы они благополучно уехали из Латвии. Понимаете ли, они тут проездом. Если их задержат, они будут волноваться и… и, боюсь, их планы изменятся… Пусть они спокойно уедут!

– Я думаю, что мы сегодня возьмем или Гунара, или Эйнара, или даже обоих. Если окажется, что между ними и этими двумя туристами есть связь, вы немедленно расскажете все, что знаете про них.

– С огромным удовольствием! – обрадовался Хинценберг.

– Где тут была ваша сумка? Вот, под столом. Получайте в целости и сохранности. И никуда из Кулдиги не уезжайте. Вы еще понадобитесь. Это и к вам, Тонечка, относится.

– Я поняла, – сказала Тоня.

– Идем, деточка, не будем мешать, – сказал антиквар, вешая сумку на плечо. – Все складывается прекрасно, мы поснимаем водопад с берега, а не с моста, как тупые туристы.

Но добраться до водопада оказалось не так просто – выйдя на Лиепайскую улицу и взяв курс на Венту, антиквар с экспертом набрели на магазин «Далдерис», который привел Хинценберга в полный восторг.

– Тут есть все! – восклицал он. – Когда начнется Всемирный потоп, нужно не забыть погрузить этот магазин на ковчег. Помнишь, деточка, раньше были галантерейные магазины? Ох, не помнишь… Ах, Боженька, подтяжки! Восемь моделей! Шерсть, спицы… резиновые сапоги… бюстгальтеры… платочки… велосипедный насос! И все – вместе! Какое счастье!

Тоня насилу увела его, обремененного мелкими покупками в четырех мешочках, из «Далдериса». Антиквар от души развлекался.

– Деточка, ты будешь хорошей женой, потому что не любишь зря тратить деньги. Но неужели тебе никогда не хотелось накупить лент, кружев, всяких тесемочек просто потому, что они такие очаровательные? Нельзя же так жить!

– Давайте занесем все это в гостиницу, – предложила Тоня. – Я думаю, при съемках водопада кипятильник нам точно не понадобится.

Она надеялась, что на берегу, пока Хинценберг будет искать красивые ракурсы, сможет позвонить Саше и извиниться за свое нехорошее поведение. Но телефона в сумке не оказалось. Видимо, он остался в гостинице.

Тоня занервничала, сказала антиквару, что только сбегает до гостиницы и обратно, благо в Кулдиге все под боком. Антиквар пообещал, что вот-вот кончит съемку и сам пойдет с деточкой в гостиницу. Это «вот-вот» затянулось на час.

– А не пойти ли нам к «Янову дому»? – вдруг предложил он, увидев, что Тоня сильно волнуется.

– Зачем, господин Хинценберг?

– Как это – зачем? Там же появится этот Гунча! Никогда не видел, как арестовывают убийцу! Не хочешь, деточка? Ну, тогда ты иди в гостиницу, а я – к «Янову дому»…

– Господин Хинценберг!

– Что, деточка?

Тоня выразительно вздохнула. Ей стало ясно, что антиквара нельзя оставлять одного – он ведь наверняка побежит «снимать кино» и будет путаться в ногах у полицейских.

– А что, если попробовать с того берега? – предложила она.

Самый широкий в Европе водопад был отснят со всех берегов Венты, и издали, и чуть ли не под струями летящей воды. Потом Хинценберг проголодался – как он объяснил, от свежего воздуха, – и предложил пообедать в «Яновом доме», где при гостинице обязательно имелся ресторанчик.

Тоня чувствовала себя человеком, который вывел на прогулку шимпанзе. Есть шанс, что обезьяна будет вести себя прилично, но очень маленький.

Таким она своего босса еще не видела.

– А почему это Сергей не звонит? – вдруг заволновался антиквар. – Они упустили Гунчу! Где мой телефон? Деточка, я забыл его в гостинице. Идем в гостиницу.

В номере оказалось, что телефон Хинценберга лежит в ванной комнате, а Тониного нигде не было.

– Можно, я позвоню с вашего? – попросила Тоня.

– Ради бога!

Тоня стала вспоминать Сашин номер – и не могла вспомнить. Когда два года звонишь человеку, тыкая в кнопку скорого вызова, эти цифры совсем вылетают из головы.

Потом нашелся Полищук.

– Ребята вышли на Эйнара, – сказал он. – Есть шанс, что через час его привезут. У него трогательная фамилия – Сиполиньш.

– Он действительно похож на проросшую луковицу, – ответил Хинценберг. – У него не овал лица, а круг лица и хохолок сверху.

– Никуда не уходите, вы – свидетели, – приказал Полищук. – И спать пока не ложитесь. В любую минуту мы можем вас вызвать.

Через три часа он позвонил и попросил прийти.

Эйнар Сиполиньш должен был появиться в небольшом тренажерном зальчике при сауне «Янова дома». Он приходил туда раза два в неделю – видимо, именно поэтому в «Янов дом» собирался заглянуть его приятель Гунча. В зальчике знали его адрес – не задекларированный, а правильный. Он не пришел, Гунчи тоже не было. Полицейские, съездив домой к Сиполиньшу, привезли грязную куртку, найденную в щели за сараем.

Сразу доказать, что пятна на ней – кровавые, было невозможно. Куртку отправили на экспертизу, предварительно показав Тоне и Хинценбергу. Тоня признала ее с немалым сомнением – у нее в памяти осталось только световое пятно, да и видела она это пятно ночью, в свете фонарей, антиквар – сразу, что и было занесено в протокол.

Их отпустили, но попросили пока не ложиться спать – мало ли что? После полуночи явился усталый Полищук.

– Возможно, удалось напасть на след серого джипа, – сообщил он. – На заправке работает парень с цветовым чутьем, или как это у вам называется. Когда услышал про пепельно-серый металлик, даже обрадовался. Говорит, номера были польские. Вспомнил две цифры. Мы уже связались с литовскими коллегами. Очень бы мне хотелось, чтобы в Литве эту машинку перехватили и развернули мордой сюда. А то – ничего не понять. Так получается, что того беднягу убили Эйнар с Гунчей. Я с дерева видел Эйнара, но все произошло очень быстро. Я бы не смог его опознать.

– Но если эти люди на польской машине – дружки Гунчи, зачем ему убивать?.. – удивился Хинценберг.

– При таком раскладе это не дружки Гунчи.

– Но тогда у нас тут – настоящий сумасшедший дом, – констатировал антиквар. – Одна картина – собственность Анны Приеде, она сейчас у меня в «Вольдемаре». Другая, почти такая же, – украдена Гунчей у Виркавса. Неужели была третья, которую где-то откопали эти не-дружки Гунчи? Уму непостижимо!

– То, что они пытались вырыть какой-то другой клад, еще более нелепо.

– Не потому ли удрал пепельно-серый джип, что тем двум тоже что-то угрожает?

– Вот и я об этом думаю. Есть еще один вариант – тот, кого убили, был взят в компанию из каких-то практических соображений, а потом, когда клад был уже совсем близко, с ним не захотели делиться. Может быть, именно он догадался, где на самом деле зарыт клад, и стал бы на этом основании требовать себе большую долю…

Тоня смотрела на Полищука с сочувствием. Он не мог махнуть рукой на эту историю и завалиться спать. Он ловил убийцу Виркавса. И должен был поймать, пока тот не натворил других дел.

Полищук не стал задерживаться, ушел – надо думать, в полицейское управление.

– А знаешь, деточка, Сергей мне очень нравится, – сказал Хинценберг. – Если в нашей полиции служит такой человек – она не безнадежна.

– Он специалист узкого профиля, – ответила Тоня. – Он разбирается только в своем ремесле.

– Так это же замечательно! Ты посмотри на Хмельницого! Он разбирается в атомной промышленности, генно-модифицированных продуктах и музыке эпохи барокко, но от него одни убытки! И я не могу от него избавиться – он вложил свои деньги в дело. А знала бы ты, как мне надоела эта история с Цирулисом. Наш салон из-за этих картинок похож на выставку творчества душевнобольных.

– Мне тоже на них смотреть страшно, – призналась Тоня.

Видимо, настроение у нее из-за пропажи мобильника было совсем скверным – всю ночь снились загробные женщины Цирулиса в пестрых чулках, живущие в каком-то подземелье, и сама она во сне была голой, с ногами в разноцветных ромбах, и хотела только одного – чтобы ее из этого беспросветного подвала украли…

Наутро удалось узнать адрес новой подружки красавчика Гунчи. Там его и взяли – прямо из постели.

В кулдигском полицейском управлении Гунчей занялся Полищук; это было его прямой обязанностью, и Айвар охотно уступил свой кабинет для первого допроса.

Гунар Лиепа был не очень-то опытен по части допросов. Конечно, у него случались всякие истории с полицией, но как-то обходилось. Истории были связаны главным образом с жульничеством. Работать на одном месте Гунча не желал – это ему казалось скучно. А вот искать клад было весело – когда Полищук напомнил ему про то, как при строительстве дома нашли на верхушке холма «святые мощи», он даже улыбнулся.

– То, что ты стянул у ксендза бумагу, которую нашли в могиле, а заодно прихватил мобилку и монитор, мы сейчас вспоминать даже не будем. Но одной бумаги с расшифровкой этих букв на камне было мало, ты понял, что нужно найти картину. Как ты ее искал?

– Ничего я не искал.

– Ты еще скажи – докажите, что я ее искал! Это несложно, – Полищук развернул монитор рабочего компьютера Айвара к Гунару. – Вот, любуйся. Это ты в аэропорту с картиной. Вот просто идешь, а вот уже пытаешься удрать.

Гунар уставился на монитор с открытым ртом. Он бы еще понял, если бы ему показали тусклые картинки, которые хранит в памяти плохо отрегулированная камера наблюдения. Но это были яркие и отчетливые снимки. На них была видна даже маленькая бородавка возле правого уха Гунчи.

– Правда, там ты назвался Эриком, – добавил Полищук. – Видимо, тебя ждали на выходе из аэропорта, ты бы прыгнул с картиной в машину – и вперед. Но не получилось. Ты на этой машине выследил сына Виркавса, который получил картину, и понял, где ее искать. Но зачем потребовалось убивать Виркавса?

– Кого? Виркавса? Ну убивал я никакого Виркавса! – вдруг взвился Гунча. И много чего наговорил о клевете, о следовательских ошибках и о своей невиновности.

– Ты бы рингтон в его мобильнике поменял, – сказал, выслушав все это, Полищук. – Опять не удержался, прихватил технику. Аппаратик у Виркавса дорогой, его документы лежат в сохранности, и доказать, что ты украл мобильник, несложно.

– А ты его у меня видел? – не сдавался Гунча. – Мало ли где его Виркавс потерял?

– Так благодаря ему мы тебя и вычислили, чего тут еще доказывать?

Гунча сражался за свою свободу два часа. Он признался в мелочах. Да, стянул у ксендза старинное письмо вместе с переводом на человеческий язык. Да, понял, что существует картина, на которой указано место, где зарыт клад. Да, перекопал весь Интернет и узнал, что есть такая – в Канаде, в частной коллекции. Взял денег в долг, полетел в Канаду, но его даже близко к коллекционеру не подпустили. Зато он узнал, что картина летит в Ригу. Да, летел тем же рейсом – разве это преступление? Да, узнал, что картину повезли в поселок на берегу Белого озера. Да, нашел телефон Виркавса и попытался с ним познакомиться…

– Ты ведь надоел ему своими звонками, – сказал Полищук. – Это ты звонил ему за четверть часа до его смерти.

– Я хотел с ним договориться по-хорошему, – сказал Гунар. – Я звонил ему, я просил только одного – позволить мне сфотографировать картину.

– Ты действительно думал, что он пустит в дом незнакомого человека?

– Я ничего плохого ему бы не сделал! Я бы сфотографировал и ушел. Он сам виноват! – вдруг воскликнул Гунар.

Несколько секунд Полищук молча смотрел на него, не делая попытки поймать на слове.

– Он же мог говорить со мной хотя бы вежливо… Я даже был готов так договориться – он бы сам сфотографировал и выслал мне файл… Я бы сам его довел до нужной величины…

– А не все ли равно, какой величины репродукция картины? – спросил несколько озадаченный Полищук.

– Все равно… – ответил Гунар, но не сразу. Эта едва уловимая пауза была следователем отмечена. Однако Полищук понял, что сейчас от убийцы толку не добьешься – он закаменел в своем упрямстве. Он утверждал, что после той находки на холме ни разу не бывал в Снепеле, отрекался от дружбы с Эйнаром, клялся, что к поискам клада еще не приступал.

– Но зачем нужно было убивать Вишневского? – спросил Полищук.

– Я его не убивал!

– Да, это твой дружок Эйнар потрудился. Но зачем? У вас с Эйнаром было то письмо, что ты стянул у ксендза, у вас была картина. Ради чего? Вы что, собирались истребить всех конкурентов по очереди?

– Никого мы не истребляли!

– Но раз у тебя были и письмо, и картина, почему ты не нашел клад? Вот этого я не понимаю. Может, копать глубже надо было?

– Да я на два метра прокопался, – признался Гунча. – Не было ничего.

– Где же ты копал? – догадался спросить Полищук, который не видел у коровника таких здоровенных ям.

– Вот тут, – Гунча ткнул пальцем в карту.

– Это что-то новенькое…

Место, которое он считал правильным, оказалось в стороне от ям, выкопанных компанией, приехавшей на сером джипе.

– Судя по тому, что ты забрал у Вишневского ксерокопии, на которых был перевод письма, с твоим письмом что-то было не так. Ну, говори.

– Ничего я ни у кого не брал.

Полищук видел, что с налета эту загадку не разгадать. Он еще раз попытался поговорить с Гунчей по-хорошему, попытался узнать, куда мог сбежать Эйнар, но толку не добился – только еще одного взрыва возмущения.

Потом Гунчу отправили в Ригу. – У него что-то с нервами, – сказал Полищук Хинценбергу. – Скорее всего, он проскочил во двор к Виркавсу, когда оттуда выезжала Тоня, и сцепился с ним. Единственная возможность попасть в дом была – через гараж. Он попытался, началась драка, и он провел захват – вот такой. Наверное, и сам не ожидал, что это кончится так плохо.

Вы его оправдываете? – спросил Хинценберг.

– Нет, конечно. И не мое это дело – оправдывать. Вы можете возвращаться с Тоней в Ригу, я останусь. Нужно распутать до конца всю эту историю, опросить всех свидетелей. Ведь Гунчу видели в Снепеле, видели в Кулдиге вместе с Сиполиньшем. Но, пока мы не найдем тех ребят на пепельно-сером джипе, толку не будет.

– Тогда хоть проводите нас на автобус, – попросил антиквар.

– Сергей, вы случайно мой мобильник не видели? Я его, кажется, потеряла, – сказала Тоня.

– Нет, к сожалению, не видел. Какой он?

– Серая «нокиа», слайдер.

– Спрошу у ребят.

– По-моему, он где-то в гостинице пропал… Я думала, он в сумке.

– Может, в магазине вытащили? – предположил антиквар. – Ты же ходила покупать мне носки и себе халатик, и все эти принадлежности. Не расстраивайся, деточка. Я выпишу тебе премию за эту поездку, выберешь себе самый красивый и модный, по которому пальцем елозят.

Полищук позвонил Айвару, тот посмотрел автобусное расписание, и оказалось, что нужно спешить – в распоряжении было всего сорок минут.

Но, когда они втроем шли к автобусной станции на Станционной улице, подала голос мобилка Полищука.

– Ну, поздравляю! – воскликну он, услышав новость. – Сейчас провожу господина Хинценберга – и сразу к вам.

– А что такое? – спросил антиквар.

– Джип нашелся. Он попал в аварию возле Тельшяй, это недалеко от литовской границы. Не очень пострадал, но застрял в городишке. Сейчас его отправили обратно в Кулдигу. В нем сидят поляк и латыш, оба смертельно напуганы.

– И скоро они будут здесь? – спросил антиквар так, что Тоне стало страшно.

– Часа через два, если ничего не случится.

– Деточка, мы никуда не едем!

Тоня с ненавистью посмотрела на Полищука. Ведь знал же следователь, что антиквар не упустит такой возможности развлечься, мог бы и промолчать!

Все развернулись и пошли обратно на Лиепайскую улицу.

Кабинеты были заняты, пришлось сесть в кафе неподалеку.

Полищук устал за эти дни – явно не высыпался. Хинценберг пошел к барменше и объяснил, какой именно кофе требуется этому господину с хмурой рожей. Барменша сразу не поняла, и тогда он, забыв про свою обычную галантность с деточками и милочками, устроил ей разгон.

Тоня и Полищук сидели визави. Оба изучали узоры на синтетических салфетках. Вдруг они одновременно подняли головы, взгляды встретились.

– Ничего, – сказал Полищук. – Потерпите еще немного… Я все понимаю…

– А что делать…

– Ваш шеф держится молодцом. Сколько ему лет?

– Скоро восемьдесят. На нем весь салон, вся клиентура…

– А не говорил ли он вам про тех двоих израильтян, которых вы сопровождали в Кулдигу?

– Нет, – подумав, ответила Тоня. – Но он что-то про них знает. Это как-то связано с серебряными бокалами.

– Мне очень не нравится, что они появились возле Снепеле. Ведь могут они быть покупателями в том случае, если клад найдется? Если их интересует старинное серебро – почему бы нет?

– В самом деле… – Тоня вспомнила, как парочка от нее сбежала. – У них точно что-то на уме, а что – я не могу понять.

– Может быть, вы попробуете у него спросить? – Полищук взглядом показал на Хинценберга, который двумя руками нес к столику чашку кофе – надо полагать, термоядерного.

Тоня была сильно недовольна своим боссом, который явно наслаждался кулдигским приключением.

– Спрошу, – твердо сказала она.

Когда антиквар сел, Тоня действительно потребовала у него информации об израильтянах. Никакие «деточки» на нее не действовали, на все у нее был один ответ: господин Полищук должен найти этих людей. Тоня сама удивлялась своей настойчивости, но отступать не могла – следователь ждал от нее помощи.

Наконец Хинценберг вздохнул и покачал головой. – Не надо их искать, господин Полищук, – сказал он. – Их уже давно нет в Латвии.

– А где же они? Вернулись в Израиль? – недоверчиво спросил следователь.

– В Канаде. Скорее всего они еще там. И путь это будет головной болью для канадской полиции.

– Думаете?

– Думаю, да. По крайней мере, звонили они мне из Канады. Ночью. Ты, деточка, спала.

Тоня уставилась на антиквара не то что с изумлением – а даже с ужасом.

– Ни фига себе! – изумился Полищук. – С вами не соскучишься!

– Кое-что они уже узнали. Вам это будет интересно, Сергей. Ральф Батлер оказался совсем не старым человеком, ему и шестидесяти нет. Он уважаемый человек, хотя ничего не смыслит в искусстве. Зато он смыслит в бизнесе – у него там фирма с немалым оборотом. Он прекрасно умеет считать деньги. Но этот уважаемый человек влип в скандал – что-то, связанное с политикой, подробностей мне не сообщили. Мистер Батлер полностью зависит от своих клиентов – если клиенты вдруг на него обидятся и уйдет к конкуренту, то ему останется сесть на перекрестке по-турецки с протянутой шляпой. Это, так сказать, увертюра. Он сейчас очень старается выглядеть белым и пушистым, – про «белого и пушистого» Хинценберг сказал по-русски.

– Я так и думала, что он не коллекционер, – вставила Тоня.

– Есть у них в семье коллекционер… Батлер, как мы и предполагали, фамилия, взятая из разумных соображений. Взял ее отец нашего мистера Батлера, когда после войны оказался в Канаде. А настоящая его фамилия – Тирумс. Ну да, я был прав! – торжествующе воскликнул антиквар. – Это – он! И он жив. Представляете, он еще жив и даже в своем уме!

Полищук посмотрел на Тоню – понимает ли она, о чем речь? Тоня чуть заметно кивнула и послала глазами неслышный сигнал: не перебивать старого чудака. Следователь этот сигнал принял.

– Но если его прошлое станет известно – это будет тем событием в скандале, которое погубит господина Батлера, – продолжал Хинценберг. – Весь мир знает о латышских легионерах, весь мир знает, что латышский легион – это формирование, входившее в СС. Тирумс тоже был легионером и пошел туда добровольно. Много чего он там натворил… А сейчас он жив, сидит в загородном доме и развлекается тем, что возится с украденными коллекциями покойного Павулса. Думаю, я был прав, и коллекции выехали из Вентспилса последним пароходом, а вот Павулс остался в курляндской земле, мир его праху. Кто-то из внуков или даже правнуков сделал деду игрушку – отсканировал и поместил в Интернете репродукции украденных картин. Бедный ребенок не знал, что делать этого нельзя, а Тирумс, я думаю, плохо понял, что это за новомодная игрушка – Интернет, и у него в голове не возникло связи между экранчиком на столе, на котором видна картинка, и всем прочим миром. У меня она тоже не сразу возникла.

– И у меня, – признался Полищук. – Но все-таки, кто это – Тирумс? Вы были с ним знакомы?

Тоня и Хинценберг переглянулись.

– Я неправильный латыш, – сказал антиквар. – Я помню то, о чем помнить латышу в наше время не полагается. Я помню, что в годы советской оккупации у нас были прекрасные заводы и фабрики, а на всех заборах висели объявления «требуется, требуется, требуется»… Я помню то, о чем приказано забыть: о том, что латыши, не дожидаясь немецкой команды, убивали евреев, а потом, дождавшись наконец немецкой команды, убивали других латышей – тех, которые были в партизанских отрядах, и их близких. Моих братьев и моих родителей убили латыши. Один из них – Тирумс. Теперь понятно?

– У каждого народа есть свои сволочи, – ответил на это Полищук.

– Да. Так вот – Гунар Лиепа, гоняясь по Интернету за картинами с «приапами», набрел на ту, которая ему действительно была нужна. Он сообразил, что картина вывезена из Латвии, догадался, когда и как это случилось, набрал денег в долг и отправился в Канаду. Там он попытался шантажировать Батлера. Он угрожал опубликовать кое-какие истории из жизни старика Тирумса. Знал ли он подробности – большой вопрос, но парень здраво рассудил – тот, кто с его подачи начнет распутывать это дело, подробности найдет, и в большом количестве. Умнее всего было бы для Батлера просто отдать картину с «приапом», которую требовал Гунар, и убедиться, что шантажист улетел из Канады. Но ему было жаль расставаться с работой семнадцатого века таким нелепым образом. И он боялся говорить с отцом на эту тему. По крайней мере, так я объясняю его идею обменять картину на что-то другое и перевести стрелки, – про стрелки Хинценберг тоже сказал по-русски. – Ему это удалось. Видимо, он объяснил отцу, что три хорошие подписные работы тридцатых годов лучше, чем одна плохая неподписная семнадцатого века, и тот согласился на обмен. Когда Гунар Приеде узнал, что картина летит в Латвию, он, возможно, даже обрадовался. Он взял билет на тот же рейс, что и курьер, познакомился с девушкой, назвался Эриком… ну, остальное вы знаете.

– Ясно, – Полищук задумался. – Значит, эта парочка сейчас занимается в Канаде частным сыском.

– Не надо им мешать, – попросил антиквар. – Понимаете, они имеют право…

– Но ведь столько времени прошло.

– Именно столько, сколько требуется, чтобы что-то в тебе созрело… Вы оба молодые, вам трудно это понять – как можно после войны не вернуться из эвакуации домой. Проехать мимо дома. Когда до него – километров двадцать или тридцать – взять и проехать мимо… А я знаю. Я видел людей, которым сказали, что никого из родственников не осталось в живых. И они, приехавшие в Латвию в сорок пятом из Узбекистана, даже не заглянули в те маленькие латгальские и курляндские городки, они сразу отправились в Ригу. Они хотели начать новую жизнь, а о покойниках вспомнить потом – когда это получится уже почти безболезненно. Для этих двух «потом» настало только теперь. Я с ними об этом не говорил, только о Батлере и о Гунаре Лиепе, я их не видел, но я знаю, как все было. Видимо, они родственники. Может быть, двоюродные братья. Каким-то образом им удалось из Курляндии в июне сорок первого добежать до российской границы. С ними был кто-то из старших – я думаю, женщина.

– Почему женщина? – удивилась Тоня.

– Во-первых, они оба были еще детьми. Наверное, у матери одного из них хватило ума не поверить в сказку о гуманных и цивилизованных немцах – или же в ожидании немцев курземские латыши сами приступили к еврейским погромам. Во-вторых, у нее хватило ума взять с собой немного семейного серебра. Мужчина бы не взял, а женщина – догадалась.

– Но это серебро она, скорее всего, продала, когда была с детьми в эвакуации, – сказал Полищук.

– Да – но оставила себе маленькую ложечку или солоночку. Хранила эту вещицу, невзирая ни на что. Это была память о тех, погибших… и вот тут я начинаю фантазировать… О том, что хоть одна вещица сохранилась, можно судить по тому, что те двое купили пять серебряных бокалов. Знаете, почему?

– Откуда, господин Хинценберг? – спросила Тоня.

– Они узнали монограмму. Все пять бокалов помечены одной монограммой, причем очень тонкой работы. Я не так давно заказывал серебряную табличку с надписью, я знаю – теперь так не работают. Они видели эту монограмму раньше и знали, что вещи, помеченные инициалами «А.Г.», переплетенными именно таким образом, – их фамильные. Я думаю, это серебро начала прошлого века, дореволюционное. Какой-то богатый господин, я думаю – купец, заказал серебряный пасхальный сервиз, а потом дети или внуки разделили его между собой.

– Купец? Пасхальный? – переспросил Полищук. – Это вы из монограммы такой вывод сделали?

– Если бы это был богатый раввин, то буквы были бы еврейские, а тут – латинские. Купец, который считал себя европейским человеком, господин Полищук. А бокалы – точно пасхальные. У каждого члена семьи – свой, когда появляется новый человек в семье – ему покупают или заказывают бокал, не беспокоясь о единообразии. Так вот, эти двое опознали серебро. И тут у них открылась дверца…

– Что открылось? – чуть ли не хором спросили Полищук и Тоня.

– Дверца такого маленького чуланчика, где было заперто прошлое. Они ведь знали, что их родственников убили не немцы, а курземские латыши – и сразу, не дожидаясь немцев, растащили их имущество. Я думаю, эти двое после войны жили в Риге, в конце восьмидесятых уехали с детьми в Израиль, теперь вот решили навестить Ригу – нужно же пенсионеру чем-то себя побаловать. И в «Вольдемар» зашли случайно. А тут – такой сюрприз… Они вдруг поняли, что годы позволяют им действовать так, как будто нет никаких криминальных кодексов, а есть один кодекс – родовой. Видите ли, они тоже уже вошли в плотные слои атмосферы… Да… Они не сразу купили эти бокалы, они совещались… А потом решили действовать.

– Так вот почему вы сказали, чтобы я за них не беспокоилась! – воскликнула Тоня. – Вы знали, почему они пропали!

– И о том, что они неплохо говорят по-латышски, я тоже знал, – Хинценберг усмехнулся. – Это тебя, деточка, они могли обвести вокруг пальца, да еще старую дуру Приеде, которая не позаботилась придумать правдоподобное вранье. Я не знаю, как они шли по следу, с кем разговаривали. Может быть, они притворились заграничными бизнесменами, которые хотят приобрести недвижимость. Или журналистами, которым интересно поснимать знаменитый водопад Вентас румба, самый широкий в Европе. Это нормально – притворяться в такой ситуации. Я ждал – на чей след они выйдут. Было у меня предчувствие, что на след Вецозолса и Тирумса. Было. И оправдалось. А что касается их пребывания на лесной опушке, которое так вас беспокоило, Сергей… это все очень печально… Я их не спрашивал, но, похоже, именно там расстреляли их родственников. Возможно, родителей. Такие дела… Если бы я знал, где лежат мои родители, где лежал Рудольф и Ян, я бы, может, тоже приехал и постоял… Хотя – зачем я себе вру? Я ведь могу просто поехать в Саласпилс – и не еду. Что-то не пускает. Может быть, их тоже не пускало – пока они не увидели бокалы с монограммой.

– А как они догадались, что нужно связаться с вами? – наконец спросил Полищук.

– Очень просто – я оставил им в «Последней надежде» визитную карточку.

– Как, когда?

– Когда забыл там крышечку от объектива, – усмехнулся антиквар. – Эта красавица, когда мы уходили, уже чувствовала угрызения совести – насколько при ее профессии вообще возможна совесть. В этом отношении антивары и буфетчицы где-то на одной ступеньке. Ей уже было жаль помирающего старикашку. Поэтому она согласилась выполнить мою просьбу. Я написал на карточке три слова – «в связи с Вецозолсом и Тирумсом». И попросил отдать двум старым чудакам, моим конкурентам, которые разъезжают по окрестностям и собирают предметы старины. Чем я рисковал? Ничем. А они позвонили. Это было, когда мы собирались провести романтический вечер возле старого коровника. Помните – когда вы собрались в одиночку арестовывать Гунара Лиепу? Перед тем как нашли….

– И вы рассказали им про Батлера?

– Да, я рассказал им про Батлера. Все, что знал.

– Но вы же говорили с этими людьми прямо при нас! – возмутился следователь.

– Это люди моего поколения. Когда я им сказал «спрашивайте», они все поняли и стали задавать такие вопросы, на которые можно ответить «да» или «нет». А фамилию и еще кое-что я им, как это теперь говорят, скинул эсэмэской. И потом они мне звонили…

– Господин Хинценберг, вы же не умели отправлять эсэмэски! – возмутилась Тоня.

– Меня осенило. Знаешь, деточка, это было, как вдохновение у поэта, – объяснил Хинценберг. – Я вдруг понял, какие кнопочки нужно нажимать.

Тоня еле удержалась, чтобы не назвать своего босса старым клоуном. У него еще хватило наглости порадовать своего эксперта совершенно младенческой улыбкой! Чтобы не брякнуть лишнего, Тоня, задрав нос, встала из-за стола и пошла к витрине с пирожными – пусть видит, что и у нее есть характер.

Полищук вздохнул.

– Ну что же, одной заботой меньше, – сказал он.

– Сдается мне, что вы меня одобряете, – заметил антиквар. – И имеете такое же понятие о сроках давности.

– Да, – ответил следователь.

 

Глава двенадцатая

Курляндия, 1658 год

Кнаге уже понял, что ради сокровищ фон Нейланда невеста на многое готова. Но менее всего он ожидал увидеть ее во дворе усадьбы Шнепельн. С липы, где он отыскал прекрасное местечко в развилке ветвей, Кнаге видел экипаж невесты во дворе и саму Клару-Иоганну в обществе фон Альшванга и шведского офицера. Судя по всему, она приехала туда открыто, сумела очаровать шведа любезностью пополам с правдоподобным враньем и чувствовала себя в его обществе превосходно.

Особую роль в этом деле сыграло немалое декольте невесты – в Хазенпоте она себе такого не позволяла.

Там, в усадьбе, Клара-Иоганна и переночевала, а потом уехала в сторону Фрауэнбурга. Кнаге уж не знал, что думать, когда она появилась на мельнице.

– Все замечательно. Этот господин Аксельрод довольно умен для шведа. Он с полуслова понял, что я имела в виду, – сказала Клара-Иоганна. – А твой фон Альшванг – дурак и трус. Он способен только ручки даме целовать. Если человек принял решение – он должен идти до конца. Уж я-то знаю это… А он – выкрасть клад решил, а защитить свое приобретение еще боится. Дурак и трус.

– Но госпожа ведь уехала во Фрауэнбург… – пролепетал Кнаге. Он никак не мог отвыкнуть от привычки говорить о богатом и родовитом собеседника в третьем лице.

– Туда укатила моя карета, – усмехнулась невеста. – А я – тут. Думаю, этой ночью фон Альшванг попытается выкопать клад. Жаль, что те два парня сидят в Шнепельньском погребе вместе с мельником. Аксельрод еще не отправил их в Гольдинген, но собирается. Он много чего рассказал, этот Аксельрод, и научил, с кем нужно разговаривать в Хазенпоте… правда, его немецкий язык не всегда можно понять. А я рассказала, как ты, любимый братец, из-за нелепой страсти к живописи рассорился с нашим батюшкой, отправился странствовать, и как я ищу тебя, чтобы доставить домой!

Клара-Иоганна засмеялась.

– Он действительно понял, где зарыт клад? – спросил Кнаге.

– Он выглядел как человек, который избавился от нелегкой и заковыристой заботы. Думаю, что понял… Тем важнее его выследить.

– Но нас только двое.

– Когда стемнеет, придут Вайсберг и Вильгельм-Карл. Я все устроила. Клад будет нашим. Ничего не бойся!

Кнаге понял, что погорячился с устройством семейной жизни. Женщина, которая лезет в такие авантюры, может оказаться хорошей матерью и хозяйкой, но вот мужу ее придется тяжко – командовать в доме будет она. Тем более – если она чуть ли не на десять лет старше и до такой степени любит деньги.

Клара-Иоганна позволила ему поесть и загнала на липу – наблюдать. Сама она совещалась с Вильгельмом-Карлом, он-то как раз был рад приключению с кладом.

Она оказалась права – когда стемнело, Кнаге увидел с липы огонек фонаря. Судя по всему, фон Альшванг шел за добычей в одиночестве, и это казалось странным.

– Куда это он? – спросила сидевшая внизу на лавке Клара-Иоганна, когда Кнаге описал перемещения фонаря. – Это ведь уже не между «приапом» и усадьбой, а между «приапом» и мельницей… Что это его туда понесло?

Огонек уверенно двигался вперед, скользил уже между мельницей и косогором, потом полез на холм.

В руке у невесты был рисунок – Кнаге кое-как набросал тот пейзаж с «приапом», не вдаваясь в подробности. Она пальцем вела по картинке, в соответствии с движением фонаря. Кнаге доложил, что фонарь остановился. Палец невесты тоже остановился.

– Циркуль, говоришь? – Клара-Иоганна засмеялась. – Готовальня, говоришь? Циркуль и линейка? Ты все еще не догадался? Сейчас этот дурак доберется до самой вершины и будет копать там! Я поняла его логику! Идем!

– Но ведь там заведомо нет клада, – сказал Кнаге.

– Нет. Но наш дурак наверняка взял с собой картину. Он рассчитал это место по картине… Если только я не ошибаюсь… Он выкопает яму, расширит ее, убедится, что в яме пусто, и начнет по картине проверять, точно ли определил место. Дадим ему вволю поработать лопатой, пусть устанет. Тогда нам легче будет отнять у него картину. Вильгельм-Карл, идем!

Она встала, поплотнее завернулась в отороченную мехом накидку, первая направилась к холму. Вильгельм-Карл и Вайсберг молча шли следом. Молчание было каким-то нехорошим.

Кнаге плелся последним. Он чуял, что невеста задумала неладное. И он оказался прав.

Баронов племянник, неудачник и прихлебатель, охотник поживиться чужим имуществом, на свою беду действительно взял с собой картину. Он изучал ее при свете фонаря, гуляя по ней остриями большого циркуля и от недоумения ругаясь, а рядом была-таки выкопана большая яма.

Вильгельм-Карл подкрался, как хищный зверь. Захватив сзади шею фон Альшванга, он сверху вниз вогнал большой нож в грудь баронову племяннику, прямо в сердце. И удерживал тело, пока душа фон Альшванга не унеслась в преисподнюю.

Кнаге зажал себе рот.

– Он заслужил это. Теперь золото – наше! – воскликнула Клара-Иоганна. – Вайсберг, укладывай его в яму. Только не перепачкайся в крови. Очень удачно он ее выкопал – как раз под свой рост. Молодец, Вильгельм-Карл! Я сегодня по-королевски расплачусь с тобой!

Кнаге попятился.

Клара-Иоганна избавилась от фон Альшванга с такой же легкостью, с какой прихлопнула бы паука, забравшегося к ней в спальню. И, кажется, была счастлива.

– Дай мне эту бумажку, Вильгельм-Карл, – попросила она и получила поддельное письмо.

– Вайсберг, подержи передо мной картину.

Вайсберг воткнул в землю лопату и развернул холст.

Клара-Иоганна пальчиками прогулялась по холсту.

– Примерно так, – сказала она и бросила письмо в могилу. Ну, теперь мне все ясно. Закапывай, Вайсберг. И кинь туда его фонарь. Мало ли что – вдруг он приметный. Его плащ туда же кинь сверху. Гляди, он снял пласт дерна. Укрой потом яму этим пластом. Пройдет дождь – и никто не догадается, что здесь копали. Вильгельм-Карл, что ты стоишь? Воткни нож в землю! Я ездила с покойным мужем на охоту – он всегда так делал.

Кнаге отвернулся. Он понимал, что надо бежать без оглядки. Но белокурая красавица, очень довольная и оживленная, окликнула его.

– Сейчас будет самое занятное. Бери картину, мой любимый, расстилай на траве. Вайсберг, достань из мешка готовальню. Сейчас мы узнаем, где на самом деле спрятан клад. Ровнее раскладывай.

Письмо фон Нейланда было при ней. Вильгельм-Карл зажег фонарь, который принес, и Кнаге, сев на траву, открыл готовальню.

– Откладывай от верхнего края картины восемь дюймов и сорок две сотых дюйма, – велела Клара-Иоганна.

– Как же это возможно?

– Как получится. Слева и справа откладывай. Вильгельм-Карл, дай ему нож. Проведи прямую линию ножом. Вайсберг, возьми фонарь, держи его пониже.

Кнаге не сразу взял нож, которым только что убили человека – пусть даже такого скверного и никчемного.

На едва видной линии он по приказу Клары-Иоганны отложил почти четыре дюйма.

– Вот тут и зарыты сокровища, – сказала она, глядя на точку, в которую вонзилось острие. – Вот что он угадал. Вот для чего во всем этом деле замешана картина. Но что может придумать один – то придумает и другой. Идем!

Они пришли к рощице. Точка на карте соответствовала приметной березе – у нее от одного корня поднимались два ствола.

– Здесь, – решила Клара-Иоганна. – Ну-ка, Вильгельм-Карл, потычь лопатой вокруг березы. Сокровища закопаны недавно, земля еще не успела слежаться и затвердеть, растения еще не прошили ее корнями.

Мясницкий подручный выполнил приказ, но подходящего места не обнаружил.

Кнаге опять развернул картину и как можно более точно установил, где пересекаются линии. Отмерить четыре десятых дюйма по линейке вроде не очень сложно, однако сорок две сотых – и при хорошем освещении затруднительно. Он прибавил к восьми дюймам, с которыми не возникло затруднений, эти сорок две сотых, еще раз отмерил расстояние с каждой стороны и получил новую линию. Хотя она проходила почти вплотную к прежней, но оказалась чуть ниже и соприкасалась с верхушкой пригорка.

– Ну вот, – сказала невеста. – Теперь откладывай три и девяносто три сотых дюйма. А не четыре! Даже разница в толщину волоса имеет значение!

Новое место оказалось в двадцати шагах от березы. Пошли копать туда. Место было возле самой тропинки – то есть уж с одной-то стороны оно было ограничено утоптанной и нетронутой землей. Карл-Вильгельм с Вайсбергом разрыли обочину, Кнаге им светил.

Никаких следов клада не обнаружили.

– Что же это значит? – спросила Клара-Иоганна. – У нас в руках и картина, и ключ к ней. И ничего не получается. В чем дело?

Оказалось, Вайсберг как-то имел дело с художником.

– Этот дармоед взялся нарисовать семейный портрет бургомистра Тизенгаузена. Нужно было срисовать с хорошей, красивой картины. Он сделал свою картину мрачнее преисподней, а потом разругался с Тизенгаузеном. Тот купил прекрасную раму, но эта рама была чуть больше необходимого, и дармоеду пришлось пририсовывать с краев холста стены и потолок. Может, тут – такая же беда? – спросил он. – И потому мы не с нужного места откладываем эти дюймы?

Кнаге ахнул.

– Ну, мой любимый, говори правду! – приказала Клара-Иоганна.

– Я не виноват! Фон Альшванг приказал сделать копию – я сделал! – как можно убедительнее заговорил Кнаге. – Он сам принес холсты, отличные холсты! И он сам принес откуда-то рамы! Я должен был сообразовываться с размером рамы! Поэтому вид из окна спальни фон Нейланда получился шире и выше! Вайсберг прав – я расширял с боков! Я же не знал, в чем дело! Если бы сказали – делай в точности!.. А не сказали, да еще рамы принесли!..

– Намного расширил? – спросила невеста.

Кнаге попытался показать пальцами размер.

– Я же три картины копировал, и каждую должен был приспособить к рамам… вот столько примерно…

– Болван! Скотина! – воскликнула Клара-Иоганна. – Из-за тебя все рухнуло, из-за тебя! Разница, может, в полдюйма, в ничтожные полдюйма! А на деле – это разница в четверть мили, и имеет значение сотая доля дюйма! Будь ты проклят, чертов мазила! Пропади все пропадом!

Она разорвала письмо фон Нейланда, бросила в бесполезную яму и быстро пошла прочь.

Вайсберг с Вильгельмом-Карлом переглянулись, кое-как закидали яму и побежали следом за Кларой-Иоганной.

На Кнаге никто даже не посмотрел.

Он уселся прямо на тропинку и тяжко вздохнул. Невеста была права – все рухнуло. И она теперь не захочет выходить замуж за человека, который разрушил ее мечту о настоящем богатстве.

Нужно было забрать во Фрауэнбурге свое имущество и убираться прочь. Прав был фон Нейланд, велевший идти в Либаву и плыть в Любек, прав, ох как прав!

Теперь оставалось только сожалеть о невозможном.

Курляндия, наши дни

Нетерпение было так велико, что Полищук и Хинценберг не усидели в кафе – они пошли ждать пепельно-серый польский джип у полицейского управления. Тоня была вынуждена стоять там с ними и слушай какие-то полицейские байки, которыми следователь развлекал антиквара.

Наконец джип с польским номером появился.

Он так полз по Лиепайской, что буквально кричал всем и каждому: панове, я не хочу в полицию, я ее боюсь!

Полищук подбежал к остановившемуся джипу. Правая дверца открылась, вышел немолодой мужчина, которому следовало бы побриться недели две назад и не зарастать седой щетиной, сказал Полищуку несколько слов, и Тоня увидела – ему удалось удивить следователя.

– Тонечка! – позвал Полищук. – Без вас не обойтись. Поляк, который за рулем, не говорит по-русски, а по-латышски – тем более.

– Но я не знаю польского.

– Вы знаете английский.

Покинув водительское место, вышел на улицу и предстал перед Тоней мужчина, который мог любую женщину ввергнуть в комплекс неполноценности: он был фантастически красив. Разве что слегка полноват, самую чуточку именно так, как нравится худощавым девушкам, вроде Тони. А лицо было правильное, гладкое, загорелое, белозубое, темноглазое – лицо благополучного тридцатилетнего мужчины, только очень напуганного.

– Я знаю, что мы совершили правонарушение, и я готов заплатить штраф! – первым делом заявил он, а Тоня перевела.

– И о штрафе тоже поговорим, – ответил Полищук. – Следуйте за мной.

– Я в этом деле вообше ни при чем, – сказал по-латышски седобородый мужчина. – Я здешний, я им подрядился помогать, землю копать, продукты доставать. Я только исполнитель.

– И с исполнителем поговорим.

Оставив седобородого в коридоре под присмотром антиквара, Полищук завел поляка в маленький кабинет и пригласил туда Тоню.

– Итак, ваше имя?

– Тадеуш Яблонский.

– Год рождения, местожительство, гражданство?

Поляк ответил на все анкетные вопросы. Отвечая, он настолько освоился, что даже стал кокетничать с Тоней.

– Не говорите мне «мистер Яблонский», – попросил он. – От такого обращения мне становится не по себе.

– А как же иначе, мистер Яблонский?

– Можно – просто Тадеуш. Можно – Тадек.

Полищук знал английский, но в разумных пределах. Он понял, о чем речь, и усмехнулся.

– Зови хоть горшком, только в печку не ставь, – сказал он Тоне. – По-моему, он уже не в том возрасте, чтобы называть себя Тадеком.

– Ему виднее, – отрубила Тоня. Странным образом чуть ли не все, что говорил Полищук, вызывало у нее желание противоречить – очень неожиданное для нее желание.

Перешли к поискам клада.

Новое поколение поляков выбрало английский язык, и по-английски Тадек трещал очень быстро и правильно. Тоня едва успевала переводить.

– Как к вам попала картина? – спросил Полищук.

– Да забирайте вы эту картину! Я уже не рад, что с ней связался, – ответил Тадек. – Лучше бы я ее не находил! Холера это, а не картина! Хоть бы она сгорела, а не сбивала с толку порядочных людей!

– Как к вам попала картина? – повторил Полищук.

– Я нашел ее в частной коллекции.

– А ключ к картине к вам как попал?

– Вот! Вот с этого и нужно начинать! – воскликнул Тадек. – Я должен был сразу сказать Владу – иди ты с этими своими бумажками к черту. С лестницы должен был его спустить. Он сбил меня с толку. В полицию должен был его отвести!

– За что? – выслушав перевод, спросил Полищук.

– За то, что подсовывает добрым людям какие-то ворованные бумажки!

Понемногу поляк рассказал, более или менее связно, такую историю.

Будучи в Лиепае по делам какого-то общества польской культуры, Тадеуш Яблонский познакомился с латвийским поляком Владимиром Вишневским. Они вместе пили, потом оказались на квартире у каких-то веселых сестричек, потом пан Влодзимеж поехал к пану Тадеушу в Варшаву, там тоже пили, тоже ходили в гости к жизнерадостным паненкам, словом, образовалась ни к чему не обязывающая и очень приятная дружба.

Влад Вишневский имел от роду тридцать восемь лет, а колобродил по случаю свободы – он развелся с женой, которую вспоминал только неприличными словами. Брак был бездетным, и Влад после гостеваний у легкомысленных девиц вдруг задумался о потомстве. Мужчина должен успеть не только зачать, но и вырастить сына, а в шестьдесят лет нянчиться с младенцем – это, кроме всего прочего, еще и обременительно.

Невесту Влад нашел без затруднений – это была тридцатилетняя латышка, тоже разведенная, с ребенком. Зная, на что способны молодые подружки и паненки, Влад рассчитывал, что эта супруга уже нагулялась и шкодить не станет, а сразу забеременеет и засядет дома с детьми.

Но по дороге к алтарю его привлекли к организации похорон. Скончалась невестина бабка-хуторянка. Нужно было решать, как быть с деревенским домом и с землей.

К тому времени городские образованные латышки уже поумнели и поняли, что из потомственного бухгалтера может и за двадцать лет не вырасти хорошего крестьянина, а куча денег на технику, скот, семена и удобрения будет потрачена совершенно напрасно. Видя разоренные крестьянские хозяйства, невеста Влада решила, что хутор нужно продавать за любые деньги. Но сперва она хотела обшарить свое наследство и посмотреть – может, найдется что-то ценное. Так явились на свет старинные книги, напечатанные по-латыни. Как они попали к бабке, зачем она их хранила – одному Богу ведомо. Местный ксендз сказал, что ничего церковного в них нет – какая-то триста лет назад устаревшая научная литература.

Такая книга современному человеку ни к чему. Влад стал искать покупателей, а меж тем как-то собрался хотя бы перелистать наследство – надо же знать, с чем расстаешься.

В древнем ботаническом фолианте он обнаружил склеенные страницы. Между страницами что-то было. Дернул его черт сходить за бритвой…

Влад обнаружил два документа – один, разорванный на четыре куска, и другой, состоящий из двух страниц. Оба были совершено непонятны. Невеста-латышка предположила, что это немецкий язык, только почерк какой-то древний. Ей тоже стало интересно. Поехали в Ригу, зашли в университет – в бетонно-стеклянное здание на улице Висвалжа, где должны были сидеть специалисты по немецкому языку и литературе…

И двух месяцев не прошло, как нашелся человек, способный перевести старые бумаги.

Оказалось, что это письмо барона фон Нейланд к дочери и жалоба девицы фон Нейланд, адресованная курляндскому герцогу Якобу. Этот документ был датирован 1658 годом – Влад поискал информацию и узнал, что в этом году шведский король захватил Курляндию, взял герцога в плен, Гольдинген, он же – Кулдига, был разграблен. Но вскоре шведский король умер, был заключен мир между Швецией и Речью Посполитой (а также – ее союзниками в этой войне Австрией и Бранденбургом), герцог Якоб вернулся из плена домой и стал восстанавливать все, что было разрушено. Жалоба девицы фон Нейланд была очень толковая, с разными названиями и фамилиями. Влад, мало что смысливший в истории, увлекся и набрел на всякие интересные факты.

Каким-то чудом он выяснил, что Шнепельн, поминаемый в обоих документах, не дождался законной наследницы и перешел к дальней родне фон Нейланда, носившей, впрочем, ту же фамилию. То есть стало окончательно ясно, что закопанный бароном клад и завещание девушка не нашла. Удалось отыскать документы, связанные с тяжбой между фон Нейландами и племянницей владельца Шнепельна, некой госпожой Анной-Маргаритой фон Боссе. Потратив сколько-то денег на судебные дела, стороны пришли к соглашению. Госпожа фон Боссе поселилась в Гольдингене, в нарочно для того купленном доме. Когда померла и кто унаследовал ее имущество – так и осталось неизвестным.

(Откуда в Кулдиге у Анны Приеде взялась скверная копия картины с «приапом», Влад не знал, он вообще про эту копию впервые услышал от следователя. Так эту тайну и не раскрыли – а в сущности, даже и не пытались.)

В жалобе девицы фон Нейланд было упоминание о наследнице по имени Мария-Сусанна – якобы по случаю войны барон отправил ее в безопасное место, к друзьям в Польшу. Можно было понять, что существует завещание барона, что его сестра с этим завещанием знакома и полностью одобряет.

Влад привлек к розыскам Тадека, Тадек нашел специалистов по той эпохе, и фамилия «Нейланд» всплыла – в 1661 году некий пан Островский из Равы-Мазовецкой женился на девице Марии-Сусанне, незаконной дочери барона, которая для брака перешла в католичество. Девицу же он отыскал при дворе польской королевы Марии-Луизы Гонзага, куда ее, надо думать, привезли друзья покойного барона. Жених был из тех шляхтичей, которые, когда шведская армия захватила почти все польские земли, преспокойно принесли присягу шведскому королю и не пострадали от реквизиций.

Дальнейшая судьба пана и пани Островских Влада интересовала постольку, поскольку они были владельцами упомянутой в бароновом письме картины.

Погоня за картиной заняла два года. Это странное произведение искусства отыскалось в запасниках одного провинциального музея. Наконец большой снимок картины с «приапом», принадлежавшей Марии-Сусанне, и адресованное ей письмо оказались вместе. Можно было отправляться на поиски клада.

К этому времени Влад женился, но, видно, у него не было привычки к правильной семейной жизни. Жена не забеременела и как-то остыла к исполнению супружеского долга. На поиски клада она отпустила мужа без возражений. А возможно, и со вздохом облегчения: хоть неделю дома будет тихо и не придется собирать разбросанные вещи.

В команду кладоискателей вошли трое – Тадек, Влад и местный житель Юрка, родственник жены Влада, знающий географию Снепельской волости, поскольку много лет назад состоял там в колхозе и водил грузовик. Этот соратник, которого до седой бороды кликали Юркой, помнил, как на месте, где была древняя усадьба, строили коровник, потому что возил туда трубы и кирпич.

– Это все понятно, – сказал Полищук, когда дошло до бесполезного копания ям. – Но какого черта надо было удирать?

– А что нам еще делать? Я – гражданин другой страны, роюсь тут у вас без всякого разрешения. Мне что, нужны неприятности? – ответил Тадек. – Я думал – раз в бумагах все так точно обозначено, мы за пару дней найдем нужное место. А когда тем вечером поднялся шум – знаете, испугался, просто испугался. Влада не было, ушел и пропал, я по-латышски не понимаю, понимаю только, что приехала полиция – это мне Юрка объяснил. Юрка – пьян, ну, сами понимаете… Я его затолкал в машину, побросал вещи – и вперед…

– А потом?

– Потом поехал к жене Влада. Думал, он нас не найдет, будет ей звонить. Он не звонил… Ну, что делать… Мы послали Юрку – искать. Вернулся чуть не на четвереньках. Это он поминки по Владу праздновал. Он рассказал, что там, за холмом, полицейские нашли труп – ну, кто это мог быть, если не Влад? Тут я совсем растерялся. Я подумал – за что его могли убить? Может быть, за то, что хотел откопать клад? Значит, следующим буду я? Ну, я и поехал домой…

– А где картина? – спросил Полищук.

– В музее картина, в запасниках. Вывешивать ее музейное начальство не захотело, а в запасниках – пускай висит.

– А документы из книги?

– У меня дома. Зачем их с собой возить? Мы сделали хорошие ксерокопии. То письмо, порванное, аккуратно сложили. Специалистам давали только ксерокопии. А переводы – они в электронном формате.

– Это – они? – Полищук показал бумаги, найденные в куртке Гунчи.

– Они.

– Ясно…

Полищук надолго замолчал.

– Что мне за это будет? – осторожно спросил Тадек.

– Надо бы вас заставить все ямы закопать. Ничего не будет – вы же ничего не нашли. Я только не понимаю – почему так много ям?

– Пробовали по-разному – шаги, футы, локти – и немецкие, и еще какие-то. Потом Влад, в тот самый вечер, когда побежал за холм, что-то еще изобрел. Он через мобильник вышел в Интернет, что-то там искал, потом возился с картой, с репродукцией, мы ведь сделали большую цветную репродукцию, в натуральную величину.

– Он что-нибудь объяснил?

– Сказал – есть мысль. Сказал – если получится, мы ахнем и сядем на задницы, так все просто. Взял лопату, ушел. Больше мы его не видели. То есть живым.

– И это – все? Именно так сказал?

– Да.

Полищук достал из стола карту.

– Ваша? – спросил он.

– Наша.

– Вот тут – те ямы, которые вы нарыли за неделю. Они, в общем-то, одна от другой недалеко. А вот куда пошел с лопатой Вишневский, и там подняли его тело. Как вы думаете? Почему его понесло совсем в другую сторону?

– Понятия не имею, господин следователь. Он только сказал, что все, кажется, очень просто. Проще, чем мы думали.

– И перед тем как взять лопату, возился с картой?

– Да. Разложил в машине сиденья и что-то там делал.

– То есть ему в голову пришла мысль, потом он нашел информацию в Интернете, потом определил место на карте?

– Да, так оно и было. Что-то такое измерял линейкой на карте…

– На карте? – прервав перевод, вдруг спросила Тоня. – Но когда клад закапывали, карты не было, была только картина. Может быть, он что-то на картине измерял?

– На картине? – Полищук задумался. – Что-то такое брякнул этот Лиепа… он хотел сделать копию «один к одному», зачем-то это было важно… А где ваша репродукция?

– В машине, господин следователь.

– Принесите-ка ее сюда.

Тадек выскочил из кабинета.

– Тоня, дело не в шагах, – сказал Полищук. – И даже не в футах. И место, на котором стоит каменный дурак, тоже не играет роли.

– Я сейчас приду, – ответила Тоня. – Только добегу до «Далдериса» – и обратно.

– А что за «Далдерис»?

– Магазин, в котором обязательно есть линейка и циркуль.

Они посмотрели друг на друга и разом улыбнулись: их развеселило то, что удачная мысль, пришедшая в головы одновременно, оказалась одна на двоих.

Тоня чуть ли не выбежала из кабинета. В коридоре ее перехвалил Хинценберг.

– Долго мне еще охранять этого алкоголика? – сердито спросил он.

– Сейчас, сейчас, господин Хинценберг! – невпопад брякнула Тоня и исчезла. Зато появился Полищук, слышавший последние слова антиквара.

– Алкоголика мы сейчас отправим в морг.

– Ах, Боженька, зачем?!

– Труп опознавать, – Полищук неприязненно посмотрел на седобородого Юрку. – Не стыдно? Хоть бы с дороги позвонили в полицию. Знали же, что у Вишневского нет при себе документов. Яблонский не понял, о чем мы там кричали, но вы-то поняли.

Сдав огорченного Юрку с рук на руки Айвару, Полищук позвал Хинценберга в кабинет. Вслед за ними явился Тадек с репродукцией. Он сам разложил ее на столе.

– Вот такая она, значит, была, – задумчиво сказал антиквар. – Та, что у Анны Приеде, поменьше. Хотел бы я наконец увидеть и ту, которую Лиепа украл у Виркавса.

– Она нам сейчас не нужна. Подождем Тоню – и приступим…

– К чему?

– К поискам клада.

Антиквар склонился над репродукцией.

– Даже по этой штуке видно, что работа приличная, – сказал он. – Если бы не каменный дурак… А что, каменное изображение тоже по нынешним правилам считается порнографией?

– Фантастикой оно считается, – ответил Полищук. – Если перевести это на человеческие пропорции… перевели?..

– Да-а…

– Ну вот. Красиво, но нефункционально.

Тадек ничего не понимал, но на всякий случай улыбался.

Быстро вошла Тоня, выложила на стол ученический циркуль и большую линейку.

– Теперь нам нужна курляндская единица измерения, – сказала она. – Господин Хинценберг, что могло быть в семнадцатом веке? Ведь метрической системы еще не было?

– Нет, метрическую систему начала вводить в конце восемнадцатого века, деточка. Это – творение Французской революции. А вот до нее был полнейший, прости господи, бардак. Каждая страна изощрялась на свой лад. В России были вершки, аршины, сажени и что-то еще.

– В Германии? – спросил Полищук.

– Германии еще не было. Было бог весть сколько княжеств, и каждое по-своему с ума сходило. Дай бог памяти, когда они объединились? Уже в девятнадцатом веке… Но бог с ними. Эта единица измерения должна быть не больше… – антиквар схватился за линейку. – Ну, никак не больше четырех сантиметров. Если уже пять – пять помножить на восемь – то мы вылетаем за пределы картины. Скорее всего что-то вроде английского дюйма. Спроси, деточка, у Тадеуша – может, он что-то знает?

Тоня перевела вопрос Тадеку.

– Была у нас старая мера «палец», примерно столько, – Тадек раздвинул ножки циркуля. – Была «ладонь» – как три «пальца».

Циркуль приложили к линейке.

– Практически английский дюйм, – сказал Полищук. – Восемь «пальцев» сверху… Почему бы нет? Восемь «ладоней» уже не поместится. Видимо, у всех народов есть единица измерения в два-три сантиметра. В Китае, я знаю, есть цунь – тридцать три миллиметра. А в Курляндии?

– А Интернет на что? – ехидно поинтересовалась Тоня. Ехидство относилось к следователю.

Полищук уже орудовал циркулем.

– Восемь «пальцев» или дюймов попадают как раз на холмистую местность, – сказал антиквар. – В этом что-то есть. Ошибка в миллиметр – и мы уже не на верхушке холмика, а на склоне того холма, который за ним.

Тоня, повернувшись к ним спиной, возилась с мобильником.

– Что ты там делаешь, деточка? – спросил Хинценберг.

– Стараюсь понять, пользовались ли в Курляндии дюймами, – ответила она.

– И как? – Полищук попытался заглянуть ей через плечо.

– Сейчас узнаю… – отрешенно ответила она и понеслась по просторам Интернета.

– Был курляндский дюйм! – воскликнула она минуты полторы спустя. – И баварский был! И рижский! И ревельский!

– Сколько это, деточка?!

– Три сантиметра тридцать шесть миллиметров!

Хинценберг опять схватился за циркуль и линейку. Все следили за ним: Тоня и Полищук – с нетерпением, а Тадек – с недоумением.

– Вот! Примерно тут! – показал антиквар точку на пересечении линий. – Где карта?

Карта, которой пользовался покойный Влад, была разложена рядом с репродукцией.

– Вишневский был прав. Они почти совпадают. Ну что же… – Полищук старался говорить спокойно. – Осталось только поехать и выкопать клад барона. Тоня, спросите Тадеуша – он твердо уверен, что клад не был вынут раньше?

Тоня перевела вопрос.

– Ни за что в этом мире нельзя поручиться. Сразу после Оливского мира он еще лежал в земле. Если бы его откопали, то дочь фон Нейланда получила бы завещание, и не случилось бы судебных процессов. А вот если его нашли в восемнадцатом веке, когда тут опять шведы со всеми воевали, или в девятнадцатом, когда в Курляндии побывали наполеоновские войска, или в Первую мировую, или во Вторую мировую, – ну, тогда, вы понимаете… Тогда я напрасно кучу денег потратил. Холера это, а не клад! – таким выводом завершил свою речь Тадек, причем уже не по-английски, а по-польски. Но его все поняли.

– Риск – благородное дело, – заметил Хинценберг. – А тому, кто найдет клад, наверняка причитается какой-то процент. Даже если его поделить на четыре части, этот процент…

– А как? – спросил Полищук. – Не хотелось бы просить у Айвара машину для такой цели. Да все машины у ребят, кажется, в разгоне.

Тадек как-то догадался, о чем они говорят. Попросив Тоню перевести, он внес свой вклад в авантюру:

– Во-первых, не четыре, а пять. Влад тоже искал клад, он даже погиб из-за этого проклятого клада, но осталась жена. Во-вторых, а на что моя красавица?

Так он называл огромный джип цвета пепельно-серый металлик.

– Значит, завтра утром, – подвел итог антиквар. – Наши номера в «Метрополе», наверное, уже сдали, но возьмем другие, попроще. И, Сергей, вам тоже не мешало бы выспаться на нормальной постели.

Полищук пошел за своей дорожной сумкой, стоявшей в каком-то закоулке полицейского управления. Тадека отправили к машине. Тоня и Хинценберг остались одни.

– А что еще сказали эти два господина, которые улетели в Канаду? – спросила Тоня. – Они хотя бы извинились за то, что сбежали от меня?

– Нет, деточка, к сожалению, не извинились. И давай больше не будем об этом. Ты ведь догадываешься, что они найдут не только Тирумса, но и Вецозолса? Они всерьез взялись за это дело. Деловые люди… и пойдут до конца… Им-то легко! – вдруг воскликнул антиквар. – У них-то все просто! У них нет каши в голове, как у меня.

– Господин Хинценберг!..

– Деточка, я бизнесмен. Я латышский бизнесмен. Ты знаешь, я в своем бизнесе ошибаюсь очень редко. Тут у меня с головой все в порядке. И я не интересуюсь политикой. Но у меня были два брата, Рудольф и Ян. Два хороших латышских парня. У меня могли быть племянники – замечательные латышские детишки. Но моих братьев предали такие же латыши. Их нет, я не знаю, где они похоронены, а на старости лет это очень важно. И моих родителей предали латыши. А теперь предателей и убийц считают героями, и я этого не могу понять. Неужели я единственный живой латыш, чьих родных убили другие латыши, теперешние герои? У меня когнитивный диссонанс, деточка. Я понимаю, что исторической справедливости нет и быть не может. Но у меня были два брата… и получается, что Вецозолс и Тирумс – герои?.. Меня вырастил Анисимов. Он был хозяйственником, строителем. Я могу пройти с тобой по городу и показать дома, которые он строил. Дом колхозника… теперь это Академия наук… А мне говорят, что он оккупант. Когнитивный диссонанс. Я не знаю, что это такое, но это именно оно. В пятидесятом, кажется, году сестра нашла нашего дядю, он служил в сорок третьей латышской стрелковой дивизии, но после войны поселился в Латгалии. Значит, и мой дядя Ансис – оккупант? Но знаешь, что меня утешает?

– Что, господин Хинценберг?

– Эх… у каждого свой маленький бизнес, деточка… При советской власти очень заботились о красных латышских стрелках – тех, которые остались живы. И я знал одного человека, он работал в музее красных латышских стрелков, где они собирались. Однажды он мне сказал: чудеса, да и только, их с каждым годом все больше, еще десять лет – и в Латвии окажется столько же стрелков, сколько было в начале Первой мировой, а их тогда насчитывалось чуть больше десяти тысяч. Они размножаются почкованием? Или прорастают из земли, как грибы? И вот я думаю – может, и с легионерами теперь та же история? И у них свой маленький бизнес? Может, на самом деле убийцы уже давно лежат в земле? И те, кто окружили партизанский отряд, и те, кто охраняли Саласпилс? Может ведь быть такое чудо?

– Наверное, может, – ответила Тоня.

 

Глава тринадцатая

Курляндия, 1658 год

Кнаге в смутном состоянии души вернулся на мельницу, где у него лежали кое-какие пожитки, думал сразу оттуда убраться – но не выдержал и завалился спать в сарае. Проснулся он ближе к полудню.

Мельничиха сильно беспокоилась о муже и посылала детей следить за усадьбой.

– Их еще не повезли в Гольдинген, – сказала она. – Но с самого утра туда поскакали двое конных. Мой Петер проводил их чуть ли не до старого городища, залез наверх и видел, как они ускакали на север. До Гольдингена две немецкие мили, туда и пешком можно быстро дойти. А потом они вернулись, и в усадьбе какая-то суета… Ох, не к добру, не к добру!

– Мало ли какие у шведов дела, – рассеянно отвечал Кнаге. У него были заботы поважнее – дойти до Фрауэнбурга и благополучно оттуда уйти с вещами. Но куда – он не мог решить. В Либаву? Так вряд ли торговые суда причаливают каждый день – война все-таки. Пешком в Польшу? Опять же – война. И как в дороге заработать на пропитание – неизвестно. Погнавшись за богатой невестой, мазила попал в большую беду…

И где та невеста? Помнит ли о женихе? Или выкинула его из души, чтобы ничто не напоминало о неудаче?

Место на липе занимал младший из мальчишек, пятилетний Бренцис – так местные жители сократили звучное имя «Лаврентиус». Вдруг он закричал оттуда.

– Что? Что такое? – спросила мать-мельничиха.

– Они уезжают из усадьбы!

Действительно, шведы во главе с офицером попарно выезжали из ворот. Направились они, как объяснила мельничиха, в сторону Туккума. Мельника и парней с собой не вели – и мельничиха вдруг поняла, что их уже нет в живых. Она разрыдалась.

Живописцу дела не было до шведских маневров. Он мечтал оказаться где-нибудь подальше от Шнепельна – миль за тысячу. Но взволнованная мельничиха вцепилась в его рукав, умоляя вместе с ней идти в усадьбу, помочь похоронить мужа. Он не сумел выругать ее, отцепиться и убежать. Пришлось идти.

Усадьба, совсем недавно – процветающая, была разорена. Однако ни виселицы на заднем дворе, ни трупов Кнаге не увидел. Мельничиха побежала по комнатам, надеясь найти хоть одну живую душу. Она выкрикивала имена, но никто не отзывался. Кнаге стоял, окруженный испуганными детьми, и думал не о покойниках, нет! Он думал, что в спальне фон Нейланда оставалось несколько картин. Шведам они явно ни к чему. Можно было взять их и унести. Хотя в войну мало желающих украсить свое жилище, но вдруг удастся хотя бы на хлеб выменять? А фон Нейланд, вернувшись, купит другие – откопает свой клад и заново обустроит усадьбу…

– Господин Кнаге, господин Кнаге! – принялась звать неугомонная мельничиха.

Он пошел на голос. Оказалось – мельничиха нашла старую незамужнюю сестрицу фон Нейланда. Эта госпожа лежала на полу в собственной комнате – ее хватил удар. Сил оставалось ровно столько, чтобы, услышав голос мельничихи, позвать на помощь.

– Господин Кнаге, принесите воды из колодца, ее надо вымыть! – сказала мельничиха, стоя на коленях возле дамы, которую привыкла считать хозяйкой усадьбы. – Пусть госпожа еще немного потерпит! Сейчас, сейчас мы вымоем госпожу и переоденем в чистое!

Кнаге пятился – он боялся, что от дурного запаха его вывернет наизнанку.

– Проклинаю, – вдруг отчетливо выговорила старуха.

– Пусть госпожа смилуется над нами! – воскликнула мельничиха. – Мы с мужем никогда ее не огорчали!..

– Проклинаю. Племянника своего… дьявольское отродье!.. Его проклинаю. Ты, Кате… ты будь со мной… недолго осталось, милая… Проклинаю. И женщину. И ее проклинаю. Пусть черви сгрызут их заживо. Ты слышала. Скажи ему и ей.

– Госпожа изволит господина фон Альшванга проклинать? – уточнила мельничиха.

– Да. Убийцу. Иуду фон Альшванга. Иуду фон Альшванга! – старуха неожиданно засмеялась. – Мое проклятье всюду его найдет! Я – девица! Небеса меня услышат! И ту женщину! Им недолго жить осталось!

– Господин Кнаге, принесите из колодца воды, во имя Божье! – взмолилась мельничиха. – Ох, что делать? И скажите детям – пусть обойдут все комнаты, пусть поищут… сиротки мои, за что, Господи?..

– Они в погребе заперты, – сказала старуха. – Их били, но это ничего… у крестьян шкура жесткая… вылечишь его, Кате, а меня уже не вылечишь…

Кнаге кинулся прочь. Ему стало страшно – что, если старая ведьма и его проклянет? Ведь фон Альшвангу даже не пришлось ждать, пока она вслух произнесет свое проклятье.

– Погреб отворите, господин Кнаге! – кричала вслед мельничиха.

Погреб ему указали дети. Дверь была закрыта на большой засов. Кнаге с немалым усилием вытащил его, позвал мельника, тот слабым голосом откликнулся. Дети спустились вниз, Кнаге поспешил за водой.

Ведер он не нашел – был только немытый котел на кухне, в котором варили кашу для слуг. Кнаге принес в нем немного воды. Мельничиха уже успела раздеть старуху. Кнаге выслушал следующее распоряжение, побежал в спальню фон Нейланда, сдернул с его постели грязную простыню – в сапогах шведы, что ли, спать ложились? Потом он открыл сундучок, на дне обнаружил полотенце и старую, но чистую рубашку. Уходя, оглядел стены – да, два неплохих пейзажа, с развалинами замка и с пасущимся стадом, можно было забрать.

Потом, отдав находки медьничихе, он вернулся в кабинет, вынул картины из рам, свернул обе в одну трубочку, проложив бумагой, связал шнурком, на котором висел пейзаж со стадом. Он хотел только одного – поскорее покинуть Шнепельн.

Мельник и парни уже стояли во дворе. Их все время, что они провели в усадьбе, не кормили, да еще и поколотили. После ночи в холодном погребе мужчин трясло. Маленький Бренцис вцепился в отцовские штаны и плакал. Старшие мальчики побежали на мельницу за хлебом и отцовским теплым кафтаном.

Уйти незаметно не удалось. Удалось только спрятать трубочку за спину.

Потом в окно выглянула мельничиха и позвала на помощь – уложить старуху в постель.

В спальне девицы фон Нейланд все еще воняло. Мельничиха, укрыв госпожу одеялом, кинулась к мужу.

– Останься, – приказала старуха Кнаге. – Ты живописец… я тебя узнала… Возьми бумагу, перо, я должна отправить письмо его высочеству, это очень важно… пока я жива…

Кнаге хотел выйти, вернуться и сказать ей, что ни бумаги, ни пера не нашел.

– Вот тут, – морщинистая рука, чуть приподнявшись, указала на резной секретер. Пришлось подчиниться.

– Пиши… титулы – потом… ваше высочество… – старуха замолчала, собираясь с мыслями. – Мой негодный племянник Николас – Иоганн-Якоб фон Альшванг добровольно и без принуждения выдал шведскому офицеру Уве Аксельроду место, где скрывается мой брат… высокородный барон Эберхард-Вильгельм-Фридрих фон Нейланд…

Голос старухи иссяк, обратился в еле слышный шепот.

– Нет! – вскрикнула она. – Настолько еще сил хватит! Я еще смогу… смогу сказать правду… пусть герцог их судит!.. Пиши. Барон фон Нейланд со своими людьми будет сопротивляться врагам до последнего! Он верен вашему высочеству! Мой проклятый племянник рассказал шведам, как пройти через болото и найти охотничий домик, где прячутся барон фон Нейланд и его люди! Аксельрод послал гонцов в Гольдинген к коменданту шведского гарнизона, чтобы тот дал солдат для облавы… Погоди, тут нужно вставить… Пиши так – моему племяннику приказала совершить это предательство женщина, которая приезжала в усадьбу. Она заморочила ему голову своими дьявольскими прелестями! Да, так и пиши. Он смотрел на нее, как голодный пес, роняя слюну. Эта женщина назвалась госпожой Фиркс. Она убедила его выдать врагам моего брата… да, Фиркс, и я проклинаю ее! Пусть ее тоже найдут и повесят!

Кнаге уже давно не писал, а только слушал. Он знал, что Клара-Иоганна неспроста отправилась в усадьбу. Ее замысел был настолько прост, что Кнаге удивился – как сразу не догадался? Ей нужно было уничтожить фон Нейланда – ведь барон, вернувшись однажды и узнав, что Мария-Сусанна не получила письма, пойдет откапывать клад – а найдет только рыхлую землю. И она заставила фон Альшванга рассказать про охотничий домик – Кнаге даже представил себе, как это произошло: она, кокетничая и жеманничая с Аксельродом, вспоминала, как ездила с покойным мужем на охоту и дразнила баронова племянника, пока он не заговорил про дядюшкины охотничьи угодья…

– Пиши! – приказала госпожа фон Нейланд. Но ему было не до пера с бумагой.

Он вспомнил Марию-Сусанну.

Все перевернулось в голове! Вдруг стало ясно, что он любит эту гордую девушку так, как вовеки не полюбил бы Клару-Иоганну. И теперь, если фон Нейланд погибнет, она останется нищей. У нее только картина – а письма с ключом она не получит никогда!

А кто в этом виноват?

Кнаге выбежал из старухиной спальни.

Нужно было спасти те обрывки, которые Клара-Иоганна бросила в яму. Нужно было достать их, сложить, склеить, спрятать! И сделать так, чтобы они попали в руки к девушке. Остальное не имело значения.

Место на обочине тропинки он нашел сразу. Копал руками, просеивал в пальцах землю, каждый клочок обдувал и чуть ли не целовал. Наконец удалось собрать письмо – недоставало только одного уголка, где не было слов.

У Кнаге были с собой свернутые в трубочку пейзажи. Чтобы не растерять клочки, он распустил узел и вложил их между холстами. Потом он пошел к мельнице.

Мельничиха уже была там – врачевала мужа и парней. Вокруг суетились дети, прибегали и убегали.

– Лучшее средство – паутина, – сказала она. – Наши женщины всегда, если мужчин выпорют, по всем углам ищут паутину, чтобы приложить. Хорошо плохим хозяйкам – у них этого лекарства вдоволь… Бренцис, живо в старую клеть! Там, под стрехой, еще не смотрели!

Кнаге попросил у нее кусок хлеба и забрался в сарай. Он чувствовал себя как растение, выдернутое из земли и засыхающее. Именно сейчас он обнаружил у себя совесть. И эта совесть грызла его так, как никогда в жизни, – должно быть, решила взять свое за многие годы бестолковой жизни.

Было стыдно перед фон Нейландом-живым, а еще стыднее – перед фон Нейландом-мертвым.

Было стыдно перед Марией-Сусанной.

И перед самим собой тоже – надо ж было уродится таким дураком…

Кнаге словно вывалился из кошмарного сна, в котором чуть не женился на ведьме-людоедке, в светлое и радостное утро. Вспоминать сон не хотелось – его следовало оставить за спиной и идти дальше – идти туда, где можно будет исправить свою ошибку. Авось Господь и смилуется. Авось даст хоть издали посмотреть на строгую и гордую девушку…

Кнаге поплелся обратно в усадьбу, чтобы написать письмо под старухину диктовку. Как быть с жалобой на покойника дальше – он не знал. Если герцог Якоб со всей семьей в шведском плену, то вряд ли он принимает послания от подданных.

Вдруг живописца осенило – нужно приложить жалобу к письму фон Нейланда, адресованному Марии-Сусанне. Мысль была безумной – вдруг герцог как-то освободится, вернется, начнет судить, карать и миловать? Наследник Шнепельна и прочего имущества барона – фон Альшванг, его наследница, очевидно, сестра, Анна-Маргарита фон Боссе, но если его сочтут виновником дядиной смерти – может ли он наследовать владения своей жертвы и передать их сестре?

Конечно, у фон Нейланда был шанс уцелеть. Он знал окрестные леса, он мог уйти тайными тропами; в конце концов, он мог сдаться в плен, попасть в заточение, выжить. И тогда он должен был узнать правду!

Кнаге весь вечер просидел у старухиной постели, записывая проклятия. Вонь в спальне он терпел более мужественно, чем даже сам от себя ожидал; совесть язвительно шептала – так тебе и надо. В конце концов госпожа фон Нейланд стала заговариваться. Кнаге в панике побежал за мельничихой.

Переночевал он в сарае.

К полудню следующего дня на мельницу пришел крестьянин с соседнего хутора, принес плохую новость: шведы нашли охотничий домик фон Нейланда, окружили его, затеяли перестрелку, барон погиб, но и враги его не уцелели – парни заманили их в болото. Свидетельницами боя стали женщины с детьми, собиравшие в лесу грибы, они отсиделись в овраге, а потом своими глазами видели тело барона на носилках. Ян хотел привезти своего господина в Шнепельн и похоронить на родовом кладбище.

Мельничиха разрыдалась, мельник ругался последними словами. Никто не заметил, как Кнаге забрал из сарая свои вещи и ушел.

Он пешком добрался до Фрауэнбурга и долго ходил вокруг дома, где снял комнаты, – опасался встретиться с Кларой-Иоганной. Но ее, похоже, в городе не было. Тогда он осторожно проник в комнаты.

Кроме прочего добра, у Кнаге была ботаническая книжка с гравюрами. Она часто пригождалась, когда он писал картины из древней греческой жизни и пышные букеты в вазах. Кнаге разгладил клочки письма фон Нейланда и уложил их между толстыми страницами. Так же он поступил и с письмом госпожи фон Нейланд. Потом он приготовил капельку клейстера – в ложке, на пламени свечи, – и пальцем смазал обрез. Теперь клочки и жалоба уж точно бы не вывалились – а восстановить письмо Марии-Сусанне ведь можно и в Либаве. Уложив книгу на самое дно мешка, Кнаге забрал свое имущество – и был таков.

Он должен был добраться до Либавы, найти мастерскую Ганса Штадена и оставить там письмо для Марии-Сусанны. И это живописцу почти удалось.

Кнаге в поисках ночлега набрел на пустой дом. Дверь была сорвана с петель. Ложиться там, куда всякий мог вломиться, Кнаге не рискнул. Он забрался на чердак и втянул за собой лестницу. Сон не шел – Кнаге пытался придумать себе будущее. Он мог бы остаться в Либаве и дождаться там Марии-Сусанны. Встреча получилась бы удачной – к тому времени Кнаге сумел бы как-то устроиться в жизни, хоть подручным к маляру пойти, и оказал бы одинокой девушке покровительство.

Рано утром живописец проснулся от стрельбы. Еще плохо соображая спросонья, он высунулся из окошка. И, казалось бы, совсем далеко стреляли, однако шальная пуля нашла цель – Кнаге рухнул на пол с дыркой в виске.

Смерть была милосердной – мгновенной.

Курляндия и Рига, наши дни

Тоня не считала себя красавицей. Когда подружки ее хвалили, она чувствовала в этом какой-то подвох. Тадек, естественно, об этом не знал. То, что девушка отказалась поужинать с ним в ресторанчике, он счел кокетством; а раз паненка кокетничает, значит, есть шанс.

Хинценберг, заметив, как поляк распускает хвост, немедленно вмешался в игру.

– Деточка, пойди и поужинай! В Польше еще живы традиции правильного ухаживания за прекрасными дамами. Хоть посмотришь, что это такое.

– Я не голодна, – ответила Тоня.

– Неужели он тебе совсем не нравится? Он неглупый парень, обаятельный, в искусстве разбирается. Тебя же никто не потащит за ухо в постель. Пойди, деточка, а Сергей пусть посмотрит, как у него из-под носа уводят такую девушку!

Довод сперва Тоню ужаснул: это что же Хинценберг подумал о нее несуществующих отношениях со следователем? А потом она поняла, что антиквар дал хороший совет. Пусть Полищук видит, что она – не серая мышка, которой можно командовать. Назло Полищуку – это был точный аргумент.

В гостиничный номер она вернулась во втором часу ночи, а вставать нужно было в восемь. Тадек и ручки целовал на прощание, и в щечку, и даже порывался в губы, но Тоня его оттолкнула. Потом, лежа в постели, пожалела об этом: парень ей нравился, а месть Полищуку была бы полной. За что месть – она словесно определить не могла, только понимала – его за что-то нужно проучить. С тем и заснула.

Утром ее обрадовал Хинцеберг.

– Ты не представляешь, сколько в этой сумке всяких черных дыр! Вот посмотри, деточка, – он стал показывать всякие загадочные отсеки в фотосумке, предназначенные для двух аппаратов, нескольких объективов и еще каких-то непонятных Тоне штучек. – Я искал маленький нож, я обычно кладу его вот сюда, его не было, тогда я все вывалил на кровать – и что же я увидел? Он все это время там лежал!

Антиквар вручил Тоне ее потерянный телефон.

– Только он совсем разрядился, деточка. Придется уже в Риге заряжать, нас время поджимает.

Тоня посмотрела на босса с огромным подозрением. А он в ответ улыбнулся, как невинное дитя, и на морщинистом лице было написано: да как ты могла подумать, что я хотел тебе помешать созваниваться с женихом?!

Возле джипа антиквар и эксперт встретились с Тадеком. Он помог устроить сзади на полу тяжелую сумку, а потом целовал Тоне ручку в самую подходящую минуту – из дверей гостиницы как раз вышел Полищук.

Отчего Тоне хотелось, чтобы следователь это видел, – она сама не могла понять. Этот крепкий и суровый мужик с постоянно сдвинутыми бровями вызывал у нее раздражение. Что-то в нем было такое, что немедленно возникало желание перечить и протестовать.

Ехать до Снепеле было недолго, доехали бы и быстрее, если бы не переходившее дорогу стадо коров. Тадек от нетерпения погудел, но коров даже пароходным ревуном было бы не пронять – шага они не ускорили.

Довольно скоро джип пепельно-серого цвета, да еще «металлик», остановился у разрушенного коровника.

– Где-то тут сидел художник, – сверившись со своим планом, сказала Тоня. – Смотрел он вон туда. На правом холмике, очевидно, была мельница. На левом – тот дом, который на месте могилы.

Она перевела это для Тадека и объяснила, что в могиле было найдено письмо, подвигнувшее на поиски Гунара Лиепу.

– Ну, приступим, с Божьей помощью, – сказал Тадек. Ночью он очень точно определил точку, где следует копать. Лопата у него была.

Эта точка была шагах в десяти от места, где нашли тело Влада Вишневского. Что свидетельствовало: поиск идет в верном направлении. Полищук взялся за лопату первым.

Потом копал Тадек. Потом – опять Полищук. Они разрыли примерно двадцать квадратных метров и взмокли. Никакого клада не было.

– Пусто, – сказал Полищук. – По-моему, тот, кто сочинил это послание, просто хотел пошутить. Поэтому и велел нарисовать каменного дурака.

– Мы все делали правильно. Отложили сверху восемь и почти сорок две сотых дюйма. Потом слева – почти четыре дюйма… – антиквар задумался. – Точка оказалась на склоне холмика. То есть ошибка в пару сотых долей значения не имеет… Ничего не понимаю… что же эти сотые доли означают?

– Судя по тому, что Гунча с Эйнаром, имевшие ключ к картине, убили Вишневского, чтобы завладеть его ключом, они считали письмо Вишневского правильным… И что любопытно – Гунча сразу сообразил, что нужно измерять расстояния на картине, – сказал Полищук. – Нет, тут точно какое-то надувательство. Мы зря тратим время и смешим местное население.

– Я внимательно читал письмо девицы фон Нейланд. Она очень хорошо относилась к Марии-Сусанне. Она была убеждена, что барон сделал девушку своей наследницей. Вряд ли он стал бы так шутить над Марией-Сусанной, – возразил Тадек, которому Тоня перевела слова Полищука. – Может быть, мы что-то неправильно поняли в письме?

– Ксерокопия оригинала у вас с собой? – спросил антиквар.

– Да, конечно. И несколько ксерокопий перевода.

Тадек достал из дорожной сумки бумаги. Перевод был сделан на польский язык, но Полищук с Тоней, попросив Тадека читать медленно, разобрались.

– Нет, все верно, – сличив цифры и буквы, сказал Хинценберг. – Где же загвоздка? Погодите… Может быть, загвоздка в том, что мы обращали внимание на цифры, а надо было – на приписку?

– Приписка сделана другим почерком, – Полищук показал на ксерокопию баронова письма.

– А как она переводится?

– «К тайне имеют отношение дедушка барона по матери фон Граве и его мать, прекрасная саксонка, в девичестве фон Граве», – прочитал Тадек.

– Ну, нам не хватало еще искать по всем архивам этих дедушек и бабушек! Они, наверное, вообще в шестнадцатом веке жили! – Полищук даже развеселился. – Какое отношение они могут иметь к кладу, закопанному в середине семнадцатого века?

– Какое-то имеют… Тонечка, деточка, поищи-ка в Интернете этих фон Граве, – попросил антиквар. – Может быть, потянем за ниточку…

Минут десять погонявшись за ниточкой, Тоня сказала, что это безнадежно. Были какие-то фон Граве – вот и все, что знает Интернет.

– Тогда остается прекрасная саксонка. На нее вся надежда, – сказал Полищук. – Будем рассуждать. У нашего барона была родня в Саксонии. Что-то это для него значило. Что бы такого саксонского могла передать ему покойная матушка? Такого, чтобы это как-то было связано с тайной клада?

Тут у Тони перехватило дыхание.

От волнения она враз охрипла. Поэтому, даже не пытаясь объяснить свою догадку, она опять полезла в Интернет.

На сей раз поиски были стремительными.

Все еще не в состоянии выговорить хоть слово, она сунула экранчик под нос Полищуку. И он прочитал вполголоса:

– Саксонский дюйм – два и тридцать шесть сотых, курляндский дюйм – три и тридцать шесть сотых, рижский дюйм – два и двадцать четыре сотых, ревельский дюйм – два и шестьдесят семь сотых…

– Японский дюйм – два и четыреста семьдесят пять сотых! – вдруг закричал Хинценберг. – Эскимосский дюйм! Вавилонский дюйм! Деточка!.. Дай я тебя поцелую!

Тадек с изумлением смотрел на буйство антиквара.

– Да что я?! Мне Сергей подсказал! Это он! – хрипло выкрикивала Тоня.

– Считаем заново! Пересчитываем с курляндских дюймов на саксонские! Ого! Какая разница! – антиквар радовался, как дитя – новогоднему подарку. – Было от верхнего края двадцать восемь сантиметров, а теперь – девятнадцать и восемьдесят семь сотых! Вперед, к призраку мельницы!

Новое место оказалось почти на верхушке холмика.

– Вот это уже имеет смысл! – обрадовался Хинценберг. – Миллиметром выше мы уже на склоне большого холма. Но если за это время рельеф местности изменился – тогда надежды нет.

– Рискнем в последний раз, – решил Полищук. – Не получится – возвращаемся в Кулдигу, отпускаем пана Тадеуша и едем в Ригу.

Перейдя на новое место, мужчины взялись за работу.

– Осторожно! Осторожно! – вскрикивал Хинценберг. – Если там деревянный ящик – он давно прогнил. Бережнее… и вообще давайте лучше руками…

Тоня перевела на английский.

– Мы и так по миллиметру копаем, – ответил Тадек.

– Стоп! – приказал Полищук.

– Есть? Есть? Деточка, возьми в фотосумке валокордин, я не выдержу…

– Что-то есть, – Полищук опустился на колени и стал осторожно разгребать землю.

– Что это? – увидев очертания черного цилиндра, спросила Тоня. – Похоже на тубус. Такой толстый, пластмассовый…

– Вы меня в гроб загоните! – возмутился антиквар. – Какой пластмассовый тубус в семнадцатом веке?

Полищук встал, взялся за лопату и расширил яму рядом с цилиндром. Тадек хотел спрыгнуть туда, но следователь отодвинул поляка и сам полез извлекать добычу.

Он осторожно подкопал руками и вытащил два тускло-черных цилиндра, оба – сантиметров восемьдесят в длину, а толщиной – сантиметров пятнадцать.

– Что с этим надо делать? – спросил он Хинценберга.

– Не знаю, я впервые в жизни откопал клад… Стойте! Не вздумайте открывать! – воскликнул антиквар. – Это должны сделать специалисты!

– Где у нас специалисты?

– Где? В Художественном музее! У них есть реставраторы…

– Так что, везем в Художественный музей? – Полищук был удивительно спокоен. – Очень хорошо. Но сперва – в кулдигское полицейское управления, составим акт изъятия по всем правилам, подпишемся…

– Какого изъятия, откуда изъятия? – удивился антиквар.

– Из земли изъятия. Звоните в свой музей…

– Ах, Боженька, телефон в мобильнике… я забыл, как его искать… Тонечка, деточка, позвони им и дай мне трубку!

– Больше там ничего нет? – спросил по-английски Тадек. – Или еще поискать?

– Попробуйте, – лаконично ответил по-английски Полищук.

Тадек углубил яму еще на полметра, но ничего не нашел.

– Идем к машине! – требовал антиквар. – Сергей, берите футляр, осторожно, осторожно… Тадеуш, берите второй футляр… Только, ради бога, не споткнитесь… Их надо во что-то завернуть! Ах, Боженька. Во что?

– У меня в багажнике есть полиэтилен, – сказал, услышав от Тони перевод этих причитаний, Тадек.

– Деточка, беги, вытащи этот полиэтилен!

Тоня побежала.

Пепельно-серый джип, сверкающий на солнце миллионами искр, как положено при цвете «металлик», стоял багажником к лесу. Тоня стала поднимать дверцу багажника – и вдруг у нее перехватило дыхание. Она не сразу поняла, что ее схватил сзади, немного пережав горло, крупный и сильный мужчина.

Затем он потащил Тоню вперед, чуть ли не по воздуху пронес шага три и заговорил.

– Стоять, не двигаться! Если кто-то шевельнется – стреляю! В девчонку! Пусть старик возьмет эти коробки и положит в машину. Остальным – не двигаться!

Тоня не то чтобы не испугалась – она скорее удивилась: как, и это – все, и жизни больше не будет?

– Эйнар, ты делаешь большую глупость, – заговорил Полищук. – Ты думаешь, что увезешь клад – и окажешься с ним на другой планете?

– Заткни рот, – приказал Сиполиньш. – И ни шагу! А ты, старый черт, заноси в машину эти коробки.

– Эйнар, не дури. Брось пистолет. За тобой и так много чего числится, а ты еще додумался захватить заложницу, – голос Полищука был спокоен, как будто он, взрослый человек, беседовал с буйным и надоедливым ребенком.

– Будешь много говорить – выстрелю. Ну?!

– Ах, Боженька… – забормотал Хинценберг, – сейчас, сейчас, только пусть он ее отпустит… Сейчас, сейчас я их возьму…

Он сгреб в охапку оба грязных черных цилиндра и, спотыкаясь, потащил их к джипу.

– Эйнар, ты делаешь глупость.

– Заткни рот. А ты – нажми на брелок, чтобы двери открылсь.

Полищук кое-как перевел на английский это распоряжение.

Тадек достал брелок – машина поздоровалась с хозяином двойным писком.

– Эйнар, отпусти девушку, они тебе ничего плохого не сделала, – уговаривал Полищук. – Что ты ее в мужские разборки впутываешь?

– Стоять, говорю! Стоять!

Здоровенный мускулистый дядька был неуправляем. Близость богатства совсем помутила ему мозги.

Тоня чуть шевельнулась, Эйнар встряхнул ее.

И тут джип громко загудел.

Не ожидавший резкого пронзительного звука, Эйнар повернулся и увидел, что антиквар жмет на кнопку посреди руля.

– Идиот! – крикнул ему Эйнар и, возможно, даже хотел пристрелить Хинценберга, но тут Полищук, внезапно оказавшийся рядом, с такой силой вывернул ему руку, что Эйнар взревел.

Выстрел все же был – пуля ушла в небеса.

– Сука, – сказал Полищук, дернул за руку, и Эйнар рухнул на колени. – Ишь, и ствол раздобыл! И с утра тут околачивался! Тоня, не бойся! Скажи Тадеушу – пусть поищет, чем этого бандюгана-самоучку связать.

– Ох, – пробормотала Тоня, держась за горло. – Ох…

Хинценберг, оставив руль в покое, поспешил к ней.

– Деточка, деточка… Идем, садись… все кончилось… не бойся…

– Я… не… боюсь…

Тоня смотрела на Полищука, но он не замечал этого взгляда – он был занят Эйнаром. Уложив его на землю, следователь для надежности уперся коленом ему в спину и не обращал внимания на ругань с угрозами.

Тадек от растерянности не мог найти ничего подходящего, и тогда Полищук велел ему откопать в дорожной сумке хотя бы грязную футболку. Тадек, очень смущаясь, вытащил футболку, под руководством Полищука разорвал ее, а потом помог связать Эйнару за спиной руки.

– Господин Хинценберг! – позвал следователь. – Возьмите у меня на поясе мобильник, найдите там телефоны Думписа и Айвара, позвоните обоим. Пусть там договорятся, чтобы хоть кто-то приехал и забрал этого сукина сына. То-то Гунча обрадуется!

– Сейчас, Сергей, сейчас позвоню.

Ждать пришлось минут двадцать, и все это время Полищук сидел на своей добыче, время от времени читая нравоучения:

– … а вот нечего было за чужим добром гоняться! А вот нечего было всяких мелких жуликов слушаться!..

Полицейская машина пришла из Кулдиги. На Эйнара надели наручники и, невзирая на легкое сопротивление, погрузили в нее.

– Скажите Айвару – я сейчас приеду, а потом – в Ригу, – попросил Полищук. – Нужно одно дело довести до конца.

– Будет сделано, – отрапортовал молодой полицейский.

Эйнара увезли, и можно было заняться сокровищами фон Нейланда, которые лежали у переднего левого колеса джипа. Тут на антиквара опять напал страх.

– Осторожно, ради бога, осторожно, – причитал Хинценберг, когда черные цилиндры, замотанные в полиэтилен, грузили в польский джип. – Я вас умоляю! Деточка, сядь рядом с ними и придерживай их! Там может быть что угодно! Ну, едем! Куда вы так гоните? На собственные похороны? Едем по тукумской дороге! Она безопасная! Если ехать через Салдус – дорога идет мимо карстового провала, мы обязательно свалимся в озеро!

Составив в Кулдиге «акт изъятия», цилиндры повезли в Ригу со скоростью не более шестидесяти километров – стоило прибавить газу, как Хинценберг хватался за сердце.

У служебного входа Художественного музея, со стороны парка, ценный груз уже ждали и внесли в служебные помещения так, как впервые в жизни носят своего новорожденного младенца, с волнением и трепетом.

Хинценберг порывался помочь реставраторам, но от беспокойства плохо себя почувствовал. Его уговорили остаться в парке на лавочке. Тоня бегала туда и обратно, докладывая новости. Полищук и Тадек получили позволение наблюдать за процедурой.

– Это, как я и говорила, футляры из оленьей кожи, в таких даже в восемнадцатом веке возили картины. Он залит смолой – помните, как те футляры, что аквалангисты подняли со дна? – наконец сказала Тоня. – Сейчас их будут вскрывать…

– Я пойду с тобой, деточка! Я должен это видеть!

Хинценберг и Тоня вошли вовремя.

Из старинного футляра посыпались сперва золотые монеты, потом маленькие свертки, вместе с ними – свернутые трубочкой бумаги. Их развернули – это оказалось завещание барона фон Нейланд.

– Осторожно, не подходите, – предупредил реставратор, ощупывая изнутри стенки цилиндра. – Там что-то есть. Сейчас мы его скальпелем…

Как можно осторожнее он провел острием длинную черту по черному боку, потом углубил ее на ничтожную долю миллиметра, то же проделал с другой стороны. Все следили, затаив дыхание. Футляр распался, появился еще один цилиндр.

– Свернутая картина! Боже, ее же нельзя разворачивать!.. – прямо застонал Хинценберг.

– Да, прямо сейчас – нельзя, – согласились реставраторы. – Но вы же знаете, у нас есть способы…

– Вы все погубите… Деточка, валокордин у тебя?

– Давайте-ка лучше составим опись найденного имущества, – строго сказал Полищук. – Тоня, переведите Тадеушу – он будет понятым.

– Я не знаю, как по-английски «понятой».

– Ну, свидетелем.

С кладом возились до вечера. Все это время Тоня, взявшая у реставраторов зарядку для телефона, названивала Саше, но безуспешно. Свернутую рулоном картину чем-то смазали, накрыли тканью, потом, когда покончили с описью, осторожно отогнули край.

– Все получится, – обнадежили реставраторы.

– Я не доживу, – ответил им Хинценберг.

Он не ушел, пока реставраторы не развернули картину и на свет не явилось юношеское лицо, чуть угловатое, горбоносое, обрамленное прядями соломенных с золотинкой волос; лицо одновременно задумчивое и надменное, со строгим взглядом больших глаз, устремленным на цветок чертополоха в прекрасно вылепленной руке.

– Дюрер, – тихо сказала Тоня. – Неизвестный автопортрет Дюрера… Не может быть…

– Кто это такой? – шепотом спросил Полищук.

Тоня взглянула на него с ужасом, как будто он признался в неумении ходить по земле на двух ногах.

И тут начались восторженные крики, объятия, пляски вокруг стола, на котором лежал шедевр; немедленно снарядили экспедицию за бутылками и закуской. Время было позднее, почти полночь, но не каждый день в Курляндии находятся такие клады, и золото с драгоценностями померкло перед шедевром. Хинценберг забыл, что за вечер раз двадцать собирался помирать, потребовал рюмку коньяка, громко хохотал, и только во втором часу ночи вакханалия кончилась. Тадек развез Полищука, Тоню и антиквара по домам, сам поехал в гостиницу.

Утром, еще не было девяти, Хинценберг разбудил Тоню звонком, велел ехать к музею и сам прибыл туда на такси. Он хотел еще раз полюбоваться автопортретом. Там они застряли часа на два. Примчались телевидение и пресса, Хинценберг блистал, реставраторы блистали, даже Тоне удалось блеснуть, хотя она этого не желала, – кто-то должен был сказать пару слов о роли Альбрехта Дюрера в мировом искусстве. Наконец пресса убралась, антиквар угомонился.

– Едем, деточка, в «Вольдемар», – сказал он. – Вызывай такси. Я забыл, как это делается.

Пешком до салона было не более четверти часа, но Хинценберг вдруг ощутил страшную усталость. Это было правдой – после всей суеты последних дней он отчаянно нуждался в тишине и одиночестве.

В запасниках он уселся за свой древний стол и по меньшей мере десять минут молчал.

– Господин Хинценберг, я вам сейчас не очень нужна? – осторожно спросила Тоня.

– Нет, деточка. Ты вообще можешь пару дней отдохнуть. Считай это отгулами за кулдигскую командировку.

– Спасибо, господин Хинценберг!

– К Саше побежала? – поинтересовался антиквар, глядя, как Тоня собирает сумку и меняет рабочие очки на уличные.

– Да! Поеду к нему в офис. Представляю, как он на меня обиделся. Буду просить прощения. Ничего не поделаешь, сама виновата…

– Просить у Саши прощения?

– Да, господин Хинценберг. Он обиделся, понимаете, ведь я ему ничего не объяснила.

– Он не отвечает на твои звонки, а ты будешь за это просить у него прощения?

– Господин Хинценберг, мы скоро подаем заявление в загс. Мы не должны ссориться из-за ерунды. Ну, я ухожу. Представляю, как он обрадуется, когда я ему все объясню. Не каждый день невеста находит автопортрет Дюрера. До свидания. Если что – звоните.

– Удачи, деточка, – как-то уныло сказал антиквар.

Отпустив Тоню, Хинценберг забрался в запасники. После всех приключений ему хотелось спокойно ответить на письма, вскрыть бандероли и посмотреть каталоги выставок с чувством, с толком, с расстановкой.

Около полутора часов он неспешно работал. Потом в дверь постучали.

– Господин Хинценберг, тут вас ищут, – сказала, заглянув, Ирена.

– Ох… – ответил антиквар. – Приглашай.

Вошел Полищук.

– Я думал, это по поводу арендной платы. Входите, садитесь! – с искренней радостью предложил Хинценберг. – Тут у нас сплошное недоразумение. Нужно менять договор аренды. Иреночка, милочка! Не приготовишь ли две чашечки настоящего кофе? Пока мои невестки не видят. Дома они поят меня какой-то бурдой, говорят – дольше проживу. Как будто я им еще не надоел! Надоел, сам вижу… Ну, как дела?

– Отлично, – сказал Полищук, садясь. – Из Кулдиги вам привет передают. Дело гладенькое, чистенькое, никаких хвостов не висит, передаем дальше по инстанциям. Гунара Лиепу и Эйнара Сиполиньша будут судить, им светят хорошие сроки. Машину мне приведут в порядок – к счастью, вода из канавы не прошла через воздушный фильтр, а вставить стекло – не проблема. Вознаграждение за клад нам полагается, так что я еще противоугонную систему поменяю…

Он усмехнулся.

– Жаль, что дюреровский портрет сразу нельзя выставить. Над ним сперва реставраторы поколдуют. Хмельницкий где-то выловил идею – «выставка одной картины». Почему бы нет? От овсяного печенья не откажетесь? – антиквар достал из шкафа сухарницу, в которой чего только не было. – Расслабьтесь. Позвольте себе хотя бы полчаса не думать о работе.

– На том свете расслаблюсь. Нужно вернуть картину Анне Приеде, – сказал Полищук. – Пусть ей грош цена, но все-таки…

– Так вы ради этого пришли? Не волнуйтесь, картину я хорошо продам, – ответил Хинценберг. – Госпожа Приеде обиженной не останется. Вот теперь имеет смысл этот пейзаж с «приапом» реставрировать. Картина с такой историей! Пан Тадеуш уже прислал мне координаты нынешних фон Нейландов, Тонечка с ними свяжется. Будем надеяться, что они говорят по-английски. Но она и немецкий знает в разумных пределах. Если не завышать цену – эти господа купят копию работы, сыгравшей такую роль в истории их рода. Так что все картины найдут хозяев. Копия, которая принадлежала покойному Виркавсу, для начала вернется в его семью, хотя семья от этого, кажется, не будет в восторге. Я предложу им хорошо продать эту работу. Она все-таки заметно лучше, чем копия Анны Приеде, которую Курляндский Аноним мазюкал левой ногой, забыв предварительно снять сапог. Хотел бы я знать правду про эти три картины, из которых одна, польская, достойна внимания, вторая, из коллекции покойного Павулса, украденной Тирумсом, еще более или менее, третья – кошмар, и все три принадлежат кисти одного и того же человека.

– Ну, это я раскопать не могу, – признался Полищук. – Я, собственно, что хотел… Сказать про Приеде… поблагодарить вас, естественно… ну вот…

– Я рад, что вы пришли. К сожалению, Тонечки сейчас нет. Она из-за наших похождений чуть не поссорилась с женихом. Я отпустил ее до завтра, пожелав удачи. Но, когда желал, я сложил пальцы вот так, крестиком – знаете, что это такое?

– Мы тоже так делали.

– Да? Все меняется, всюду научный прогресс, а детские хитрости передаются из уст в уста прямо от наших неандертальских предков. Сложишь пальцы – и можешь безнаказанно врать. Да вы сидите, сидите. Вам не так уж часто приходится отдыхать. А это очень полезно в любом возрасте. Если вам тут что-то интересно – спрашивайте. Не может быть, чтобы все эти странные вещи совсем вас не заинтересовали. Хотите, зажгу люстру?

Антиквар сделал жест, словно бы обводя полутемную комнату по периметру. Там действительно набралось всевозможной рухляди, стояли в три слоя прислоненные к стенам картины, на полках лежали альбомы и коробки, был совершенно загроможден статуэтками старинный резной буфет. Висевшая посреди комнаты люстра с хрустальными подвесками была ненамного меньше той, что в оперном театре. Но в углах висели и другие, с запыленными бронзовыми выкрутасами, некоторые – обтянутые марлей, человек, запрокинувший голову, получал довольно-таки фантасмагорическое зрелище.

– Да нет, и без люстры хорошо.

– Да, мне тоже нравится сидеть тут без света и думать. В жизни у мужчины бывает несколько промежуточных финишей и один окончательный. Мои промежуточные позади. Пора приводить в окончательный порядок мою двойную итальянскую бухгалтерию. Когда-нибудь и вы войдете в плотные слои атмосферы, – пообещал следователю Хинценберг.

– Куда я денусь…

– И вспомните все незавершенные дела и делишки.

– На что вы намекаете, господин Хинценберг?

– Мне кажется, служба так заморочила вам голову, что вы забыли жениться.

– Я недавно наконец развелся и не имею ни малейшего желания! – вдруг взорвался Полищук. – Это была такая глупость! Феерическая глупость! Чтоб я еще раз!.. Ну да ладно… извините…

– Она была высокая, длинноногая, с распущенными волосами по талию, в юбке вот досюда, – уверенно сказал антиквар и показал рукой, докуда, без всякого смущения. – Еще она очень красиво курила тонкие сигаретки, и на фильтре оставался след помады.

– А вы откуда знаете? – изумился следователь.

– Женились вы тогда, когда стало ясно – или немедленно принять решение, или помереть холостяком. Это бывает перед первым промежуточным финишем, годам к тридцати. Вы прожили с ней года три или четыре – пока не вернулся домой рассудок…

– Это как?

– Когда я был маленьким, дома так шутили. Если кто-то делал глупость, мать подносила руки к губам и звала, как раньше хозяйки звали с луга маленьких пастушков: рассудок, ступай домой! Откуда знаю… Именно на такой красотке вы и должны были споткнуться, господин Полищук. Это у вас на лбу написано, вот такими буквами, как на том каменном дураке. И четыре года тоже. Примерно столько держится Приап, а потом начинает работать голова. Сколько месяцев вы приходили домой, еле держась на ногах, и находили в холодильнике только ссохшиеся сосиски, наводящие на мысли о старческой немощи? А сколько мешков с продуктами притащили вы из «Рими», чтобы дома было хоть что-то съедобное? А сколько раз вы просили ее не ходить в мороз с голой поясницей? Сколько раз обещали порезать в мелкие клочья ее коротенькую курточку?

– Все было совсем не так, – сказал Полищук, – и хватит об этом.

– У меня есть для вас хорошая жена. Но за ней еще придется побегать. Я старый больной человек, у меня аритмия и хроническое несварение желудка, – вдруг запричитал Хинценберг. – Я не просто вошел в плотные слои атмосферы, но уже ощущаю, как горит моя обшивка. Мне очень хотелось бы убедиться, что девочка в хороших руках.

– Я ей совершенно не нужен, – даже не задав вопроса о кандидатуре, ответил Полищук.

– Это ей только кажется. Она созрела для того, чтобы стать хорошей женой и матерью. И она была готова отдать настоящее сокровище первому, кто догадался за ней хоть чуточку поухаживать. Ей нужен только один мужчина, другие для нее не существуют. Так в чем же дело? Просто заменить в ее системе ценностей того мальчика на вас. Очень просто!

– Не стану я ничего менять ни в каких системах ценностей, – мрачно сказал Полищук. – Я действительно хотел еще раз увидеть ее, ну, пригласить на чашку кофе, что ли… Ну, не пригласил, не судьба. У нее, вы сказали, уже есть жених. И мы слишком разные. Она – искусствовед, я – простой сыскарь. Нам и говорить-то не о чем!

– Ладно, может, вы и правы, – согласился Хинценберг. – Мне казалось, что у мужчины и женщины, если их тянет друг к другу, очень скоро появится прекрасная общая тема для разговоров.

– Какая?

– Ребенок.

– Не судьба, – повторил Полищук. – И не будем больше об этом. Еще раз – спасибо за все, и… ну, я пошел…

– Стойте! – приказал антиквар. – Еще две… нет, одну минуту! Стойте, говорят вам! Сейчас что-то будет!

 

Эпилог

Саша был в растрепанных чувствах. Оказалось, что должность Петракеева референта требует не только знания английского языка.

После московского загула с Кристиной Петракей ходил смурной. Судя по всему, Кристина звонила ему, а он уже не знал, где от нее прятаться. Из всех его сотрудников только Саша знал эту историю – и в конце концов Петракей додумался, что именно Саша должен разрулить проблему.

– Вот ее телефон, – сказал Петракей. – Ты встретишься с ней… нет, не так! Вот сто латов. Купи ей какую-нибудь побрякушку, кольцо там… Нет, кольцо – нельзя. Не так поймет. Что-нибудь на цепочке, сережки, ну… ну, сам придумай… Поговори с ней. Скажи, что – все, разбежались. Что семья у меня, жена, дети, чего я буду скакать, как молодой козел? И пусть не звонит. Ну, ты умеешь с людьми разговаривать! Давай, действуй.

Саша хотел препоручить это дело Тоне, но она не отвечала на звонки. Немного рассердившись, он решил идти за сувениром сам. Если Кристине сережки не понравятся – это ее проблемы, в такой ситуации ей может не понравиться и знаменитый алмаз «Кохинур».

В ювелирном магазине Саша кое-как объяснил продавщице задачу, и она подобрала сережки за девяносто пять латов. Остальные пять Саша решил употребить на цветы.

Когда он начал по телефону договариваться о встрече, Кристина сразу догадалась, в чем дело, и бросила трубку. Он позвонил опять, послал эсэмэску. Наконец она соблаговолила отозваться. Саша уже был в легкой панике – как всегда, когда рисковал подвести Петракея.

Кристина знала, что Саша – жених ее подруги, и не хотела ссориться с Тоней из-за того, что Саша не смог выполнить поручение своего шефа. Она сперва назначила встречу в кафе, потом перезвонила и предложила зайти к ней домой. Саша помчался, очень довольный, что выполнит поручение наилучшим образом!

Вышел он из этого дома уже утром.

Как оно все произошло – Саша не понимал.

Он старался быть деликатным. Он понимал, что на разговор может уйти часа два, и не торопился. (Если бы Петракей узнал про эту деликатность, пришел бы в ужас: по его разумению, следовало вручить прощальный подарок, в трех словах объяснить ситуацию и спешно делать ноги!)

Кристина была одной из подружек Тони – одной из трех десятков подружек, Саша даже всех не знал. То есть быть с ней грубым Саша не мог – да он и ни с кем не мог быть грубым. Он сидел с ней за журнальным столиком, вокруг расхаживали британские коты, прыгали на столик, требовали внимания. Кристина, лаская их, рассказывала печальную историю своей глупости – ей нужно было уводить Петракея из семьи сразу, пока кипел и булькал новорожденный роман, пока Петракей сам за Кристиной гонялся, а не наоборот. Саша объяснял, что Петракей никогда бы не ушел из семьи, а Кристина – красавица, умница, найдет себе более подходящую кандидатуру. Кристина возражала – какие кандидатуры, если жизнь не состоялась? Саша убеждал – все самое лучшее еще впереди! Она достала бутылку виски, выпили за самое лучшее… за удачу пили, за победы бриташек на международный выставках, еще за что-то… и понеслось…

Но где кончился разговор и началось совсем другое?

Саша отчетливо помнил только одно – как он, пытаясь сделать свои доводы убедительнее, положил руку Кристине на колено.

Нужно было съездить домой, привести себя в человеческий вид и… позвонить Тоне?..

Он посмотрел непринятые звонки в мобильнике. Она его искала. Впрочем, и он ее искал. Они не нашли друг друга. «Наверное, это судьба, – думал Саша, – если бы нашли – не случилось бы идиотских подвигов в Кристинкиной кровати! Надо же – повелся, и с кем – с подругой собственной невесты…»

Ему очень не хотелось сейчас даже не то что встречаться, а просто говорить с Тоней. Тоня – то был его серьезный выбор, и мать ее одобрила, и отношения сложились серьезные. Тоня – толковая девушка, работает в престижном салоне, а не разводит котов! Тоня – спокойная и чуткая умница… если бы ей кто-то из Сашиных приятелей положил руку на колено, она не стала бы подвигаться к нему поближе…

Часа два спустя Саша все же собрался позвонить невесте. К тому времени скопилось шесть неотвеченных звонков и три беспокойные эсэмэски. Саша объяснил, что был с Петракеем на деловой встрече, которая завершилась пьянкой. Это звучало очень правдоподобно. Тоня объяснила свое молчание и рассказала о планах: Хинценберг втравил ее в какую-то кладоискательскую авантюру, она застряла с ним в Кулдиге, когда вернется – непонятно. Саша вздохнул с облегчением.

Но рано он вздыхал. Днем прямо в офис заявилась Кристина.

Географию офиса она знала и сразу прошла туда, где в приемной было выгорожено место для Сашиного стола.

– Привет! – сказала она. – Вот, проходила мимо, решила зайти, позвать тебя на чашку кофе!

Саша не очень-то разбирался в женских нарядах, но понял: Кристина одета великолепно, все – к лицу, прическа – модная, маникюр и педикюр – свеженькие. И пахнет от нее умопомрачительно.

– Я – это… – ответил Саша. – Работа у меня, не могу, время поджимает и… вот…

– Я подожду, – заявила Кристина и уселась на кожный диван, нога на ногу, блистая фантастическими лаково-красными босоножками и безупречно гладкими, как будто тоже лаковыми, загорелыми ногами.

– Тут работы еще часа на два, – соврал Саша.

– Ничего! Нам есть о чем поговорить.

Саша сгорбился за компьютером, всем видом показывая, что вершит тяжкий труд. Работы было минут на пять, и он мучительно думал, чем бы себя занять дальше. Вроде Петракей просил что-то перевести на английский, но где файл или хотя бы бумажка с текстом?

Вошла секретарша Гуна, увидела Кристинку и в ужасе на нее уставилась. Похоже, Гуна знала кое-какие подробности. Не говоря ни слова, она прошла в кабинет к Петракею.

Полминуты спустя дверь кабинета отворилась. На пороге стоял Петракей. На лбу у Петракея крупными буквами было написано: возьму за шиворот и выкину в окошко.

– Здравствуй, Андрюша! – безмятежно сказала Кристина. – А я мимо проходила, решила к Саше зайти, мы как раз собирались вместе пообедать.

Петракей грозно посмотрел на Сашу.

– Ну да, – основательно струхнув, ответил на взгляд Саша. – Кофе попить хотели… договорились… то есть когда я закончу перевод…

– И что, все это время она будет тут сидеть? Мы о чем вчера говорили? – спросил Сашу Петракей. – Мы говорили о том, что ты должен разрулить эту проблему.

– Я разрулил!

– И где результат? Это, что ли, твой результат?

– В чем дело, Андрюша? – ленивым голосом спросила Кристинка. – Я что, уже не могу заглянуть на пару минут к своему жениху?

– К кому? – еле выговорил ошарашенный Петракей.

– К жениху. Ты понимаешь, это было так спонтанно! Мы вдруг поняли, что должны быть вместе! – со счастливой улыбкой доложила Кристинка. – И сегодня утром, когда завтракали, обо всем договорились. Просто Саша не успел тебе рассказать.

– Так, – сказал Петракей. – Вроде бы у него другая невеста была.

– Ну, была, – согласилась Кристинка. – А теперь вот я. Что ты, в самом деле? Ты у него спроси, где он ночевал – у нее или у меня!

– Ну, референт! На амбразуру, что ли, лег? – Петракей смотрел на Сашу странным взглядом, в котором было процентов сорок злости и процентов шестьдесят – любопытства. – Думал – премию выпишу за спасение дурака-босса?

– А мог бы и подарить нам к свадьбе что-нибудь приятное. Это можешь забрать, они мне не к лицу, – Кристинка встала, подошла к Гуниному столу и выложила коробочку с дареными сережками.

– Сашка! Ты что, в самом деле на ней женишься? – спросил Петракей. – Да что ты молчишь, как пень?

Саша понимал, что хорошего ответа на этот вопрос нет. Сказать «да» – так ведь вранье же. Сказать «нет» – Кристинка устроит скандал и вывалит все подробности минувшей ночи, с нее станется, ишь как глядит! Саша предпочел вранье, которое придется расхлебывать когда-нибудь потом, а скандал-то грозит прямо сейчас.

– Ну, женюсь…

– Вот видишь! – торжествующе воскликнула Кристинка. И положила руку ему на плечо так, словно разворачивала ошалевшего жениха для поцелуя.

– Ой… – вдруг сказала Гуна, глядя на дверной проем, в котором по замыслу дизайнера двери не полагалось.

В проеме стояла Тоня и уже по меньшей мере полминуты смотрела на Сашу.

Саша повернулся, увидел законную невесту и лишился дара речи.

Тоня покачала головой и исчезла из проема.

– Кажется, ты влип, референт, – произнес Петракей. – Впрочем, решай сам.

– А по-моему, все очень удачно получилось. Никому ничего не надо объяснять, – жизнерадостно заявила Кристина. И на всякий случай загородила Саше дорогу к дверному проему.

Тоня понимала одно – нужно убежать как можно дальше. Убежать – чтобы не было соблазна задавать какие-то вопросы. Убежать – чтобы двигаться, смотреть по сторонам, залезать в троллейбус, вылезать из троллейбуса, занять себя всякими мелкими движениями, всякими простенькими мыслями. Осознать, что все рухнуло, лучше потом – и этот миг нужно оттянуть! Даже если придется что-то самой себе соврать – хотя что уж тут соврешь? Мудрый Хинценберг предупреждал, что пора избавляться от незамужних подружек, да и число замужних сводить к разумному минимуму.

Кто мог бы выслушать, кто мог бы все понять? Или даже не выслушивать, не понимать – а просто позволить посидеть с собой рядом, отвлечь от беды без дурацких вопросов?! Катя, Вероника? Нет, Марта… Нет, Настя…

Сестра, Ксюша! Вот к кому бежать! Лучшая же подруга! И что она скажет?..

Тоня вдруг поняла, что даже Ксюше нельзя нести свое горе. Тем более – матери. Бабушки с дедушкой давно нет…

А Хинценберг?

Он отругает – и правильно сделает! Отругает – и что-нибудь придумает! Отправит в командировку – это было бы кстати. Уехать, удрать, хоть на Мадагаскар!.. Он скажет: деточка… деточка…

К «Вольдемару» Тоня подбегала уже в слезах.

Она влетела в торговый зал, пересекла его и, сорвав очки, без стука ворвалась в запасники.

– Так я и знал! – воскликнул Хинценберг. – Сергей, я знал – это она! Я шаги услышал, представляете?

Он уже держал своего эксперта в объятиях, уже пристроил растрепанную голову на своем плече.

Полищук уставился на рыдающую Тоню. Потом посмотрел на Хинценберга, в глазах был вопрос: что делать?

– Каменный дурак! – сказал ему Хинценберг. – Что я тебе говорил? Все в порядке! Ну, что ты стоишь, как «приап» на картине? Ты что, еще не понял?

– Нет, – ответил Полищук. И сделал шаг к антиквару.

– Слава богу! – с чувством произнес Хинценберг. – Забери ее у меня, а то от сырости разгуляется артрит. Поплачь, деточка, поплачь. Иначе ты как следует не распрощаешься со своей глупостью. А я пойду в зал, полюбуюсь на творения Цирулиса. Это мне полезно. Каждый раз, когда я вижу эти штуки, благодарю Господа, что я в такие годы – еще в своем уме…